Русский черкес, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1855

Проза
Время на прочтение: 49 минут(ы)
Скачать в PDF

СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
А. В. ДРУЖИНИНА

ТОМЪ ВТОРОЙ

(РЕДАКЦІЯ ИЗДАНІЯ Н. В. ГЕРБЕЛЯ)

САНКТПЕТЕРБУРГЪ
ВЪ ТИПОГРАФІИ ИМПЕРАТОРСКОЙ АКАДЕМІИ НАУКЪ
1865

РУССКІЙ ЧЕРКЕСЪ.

ДЕРЕВЕНСКІЙ РАЗСКАЗЪ.

‘Раскройте карту нашего родного узда, и если вы найдете на ней хотя одну усадьбу, въ которой за послдніе десять лтъ, не случилось-бы чего-нибудь страннаго и занимательнаго — тогда я соглашусь съ вашимъ мнніемъ на счетъ однообразія деревенской жизни.’
(Неизвстно откуда.)

I.

Въ самомъ центр извстнаго читателю будиловскаго узда, возл большой петербургской дороги, мирно проживалъ свой вка, помщикъ полутораста душъ Матвй Кузьмичъ Махметовъ, отставной коллежскій ассесоръ. Неизвстно по какой причин почтенный Матвй Кузьмичъ носилъ фамилію Махметова, ибо ни въ его наружности, ни въ его образ жизни не было ничего магометанскаго и восточнаго. Помщикъ нашъ былъ добръ, толстъ, блокуръ, отчасти плешивъ, съ женой жилъ согласно, и гордился своей двадцатилтней дочкой Варинькой, высокой, полной, свженькой блондинкой, изъ тхъ милыхъ блондинокъ, какія еще покуда не исчезли изъ тихаго и здороваго будиловскаго узда. Имніе Махметовыхъ во всемъ околодк слыло полною чашею, пріютомъ довольства и лности. Крестьяне выходили на работу въ восьмомъ часу утра, а въ двнадцатомъ длали долгую сіесту. Помщичій домъ, стоявшій надъ самымъ озеромъ, въ жидкой тни фруктовыхъ деревьевъ — супруга Матвя Кузьмича не любила деревьевъ безплодныхъ — давно уже погнулся къ вод, будто желая хорошенько выкупаться въ свтломъ озер, однакоже много лтъ не приводилъ этого намренія въ исполненіе и даромъ что покачнулся, а стоялъ крпко. Въ этомъ дом ли очень много и спали достаточно, покрайней мр извстные щоголи ракитинскаго узда всегда разсказывали, что во время ихъ прозда по шоссе, въ посл-обденное время, домъ Махметовыхъ походилъ на безмолвное, сонное, очарованное царство. Матвй Кузьмичъ самъ не любилъ здить въ гости и вообще облнился съ того времени какъ сдалъ свою судейскую должность, три года сряду его безмрно тяготившую. Съ-тхъ-поръ онъ все отдыхалъ и все еще не могъ отдохнуть достаточно, но лность не мшала его гостепріимству, а домъ его весьма часто, начиная отъ сарая до чердаковъ, былъ наполненъ гостями жившими въ Махметовк иногда по-два и по-три дни, а иногда и по цлой недл.
Подшучивать надъ жизнью Матвя Кузьмича весьма можно, но сатирически говорить о ней или разить ее карающимъ юморомъ, по нашему мннію, могъ бы одинъ глупый педантъ, принимающій свое нахальное самодовольствіе за мудрость. Со дня своего переселенія въ родной утолокъ, герой нашъ не обидлъ никого, не зацпилъ никого, и даже сквозь пальцы глядлъ на дйствительные промахи по хозяйству. Хозяйствомъ завдывала супруга его Прасковья Ивановна, и длала свое дло съ полнымъ самовластіемъ, хотя и говорила каждому гостю: ‘Гд мн уже работать, я женщина больная, всмъ распоряжается Матвй Кузьмичъ,— мужчина всегда глаза въ дом’. А между тмъ Махметовъ, повелитель и глаза дома, не могъ добиться того, чтобъ въ его саду сидло нсколько липокъ для тни. ‘Теб все бы тнь, да парки’, говаривала Прасковья Ивановна: ‘дай теб волю, такъ ты при ста душахъ себ и бесдку построишь. Очень надо держать въ саду пустое дерево, подъ которымъ и гриба не выростетъ. У насъ всякій человкъ дорогъ и некогда намъ заниматься такими причудами!’ Но, не смотря на такую грозную рчь, работники продолжали являться на поле къ восьми часамъ, и спокойная, снисходительная лность властвовала во всемъ имніи, какъ ни бойки казались рчи Прасковьи Ивановны.
Видя совершенное пренебреженіе жены къ своимъ хозяйственнымъ замысламъ, добрый нашъ помщикъ съ особеннымъ наслажденіемъ сталъ строить проектъ за проектомъ, заране зная, что ни одного изъ нихъ не придется привести въ исполненіе. Вс его нововведенія имли печать особеннаго щегольства и фривольности — то говорилъ онъ, что надо кровлю людской избы покрасить зеленой краской, то убждалъ жену сдлать полукруглыя окна на скотномъ двор, то, тайкомъ отъ Прасковьи Ивановны, давалъ старост повелніе обсадить березками дорогу до грибной рощи — въ послднемъ случа староста снисходительно выслушивалъ приказаніе, и потомъ говорилъ барын при доклад: — ‘а вить Матвй Кузьмичъ березокъ веллъ насадить вдоль дороги.’ Тмъ дло оканчивалось, и хозяинъ уже не освдомлялся о томъ, насажена или не насажена аллея, имъ задуманная.
Споры между Матвемъ Кузьмичемъ и его супругой случались не рдко, но никогда не доходили до крупныхъ словъ. Варинька, любимица обоихъ, всегда умла придать распр шуточный оборотъ, а въ случа, если ея мамаша, женщина добрая, но раздражительная, сильно возвышала голосъ, дочь нашего героя всегда становилась на сторону родителя. Дйствительно, съ годами, характеръ Прасковьи Ивановны замтно портился. Она все называла себя больною женщиною, держала въ спальн цлую аптеку пузырьковъ и мазей, хотя никогда, не лежала въ постели и кушала чуть ли не больше чмъ Матвй Кузьмичъ. Вслдствіе своей хворости, madame Махметова иногда просто притсняла своего, сожителя. Нечего говорить о томъ, что ложась спать, Прасковья Ивановна часа два отгоняла сонъ отъ мужа, натираясь свинымъ саломъ, выпивая малины и громко бесдуя съ горничною о своихъ недугахъ — всякая помщица иметъ право воображать себя больною и въ мнительности Прасковьи Ивановны не имлось ничего злобнаго. Но она по временамъ, какъ бы въ пику мужу, простирала свое хозяйственное рвеніе за предлы его спокойствія. Такъ, посылать на станцію за газетами и письмами Матвй Кузьмичъ могъ не иначе, какъ выдержавъ большой споръ и потокъ жалобъ. Для Прасковьи Ивановны письма и газеты были дломъ презрннымъ, она ни къ кому никогда не писала сама и знать не желала ничего о политическихъ длахъ Европы.— ‘Слыханое ли дло’, говаривала она, ‘гонять человка за десять верстъ, въ рабочее время, когда всякій человкъ дорогъ, для клочка дрянной бумаги!’ — ‘Душа моя’, возражалъ супругъ: ‘да чмъ же дорогъ теб Яшка кучеръ, и какой онъ работникъ!’ — ‘Пустяки’, говорили ему на это, ‘и Яшка кучеръ можетъ пограбить сно или свезти навозъ.’ — ‘Побойся Бога, матушка’, иногда возражалъ Матвй Кузьмичъ: ‘какое сно и какой навозъ въ ноябр мсяц?’ Вмшательство Вариньки обыкновенно устроивало все дло, и гонецъ отправлялся, если на двор точно стоялъ ноябрь мсяцъ. А въ іюл или август и по три недли случалось сидть безъ газетъ бдному помщику Махметовки!
Собственно по управленію имніемъ несогласія происходили рже, мы уже сказали, что вс бразды правленія сосредоточивались въ строгой длани супруги Матвя Кузьмича. Онъ протестовалъ только, когда Прасковья Ивановна, истребивъ часть рощицы за садомъ, на опустошенномъ мст устроивала школу для некрасивыхъ яблонь съ листьями зелено-сраго, вялаго, скучнаго цвта, или когда, велніемъ хозяйки-помщицы, парникъ съ грудами навоза вдругъ возвышался на красивомъ берегу озера, на томъ мст, откуда открывался такой милый видъ на окрестность. Но Матвй Кузьмичъ не имлъ способности подмчать зло во-время, то-есть до его приведенія въ исполненіе, и начиналъ свою оппозицію только тогда, когда березки уже были вырублены, а грязный парникъ давно сидлъ на томъ мст, гд бы не слдовало заводить парника. Поворчавъ немного, отецъ Вариньки опять погружался въ свое спокойствіе или затвалъ какую нибудь невинную причуду, никому неудовольствій не приносившую.
Если, какъ мы сказали, характеръ Прасковьи Ивановны Махметовой портился съ каждымъ годомъ, характеръ ея тихаго супруга не оставался безъ измненій. Отъ постоянной лности, поддерживаемой отсутствіемъ событій всякого рода, Матвй Кузьмичъ началъ сильно полнть, меньше говорить и часто задумываться. Бродя по полямъ безо всякаго дла, не имя ни голоса, ни занятія по хозяйству, онъ иногда позволялъ себ ‘чудить’ какъ не снисходительно выражалась его жена. Его по временамъ занимали герцогъ Эспартеро и финансовыя дла Папской области. Прочитавши въ Сверной Пчел рядъ статей о Калифорніи, Матвй Кузьмичъ не спалъ цлую ночь, былъ заподозренъ въ болзни и принужденъ вымазаться свинымъ саломъ. Отъ свиного сала или отъ другихъ причинъ, нашъ помщикъ въ скорости разлюбилъ политику, но выдумалъ, для сохраненія здоровья, обвертываться поутру мокрыми простынями. И простыни надоли въ свое время, вмсто нихъ Матвй Кузьмичъ ршился основать школу съ гимнастическими орудіями для крестьянскихъ дтей. Помолвка Вариньки за сосдняго помщика Мушкина, на время оторвала Махметова отъ такихъ помысловъ, и проектъ школы остался въ вид проекта.
Однакоже, когда прошли первые домашніе хлопоты по Варинькиной помолвк, Матвй Кузьмичъ опять впалъ въ задумчивость и фантазрство. Ему жаль было разстаться съ дочерью, вслдствіе спокойной жизни старика вс его привычки сдлались привязанностями, а привязанности — страстями. Когда онъ подумалъ о томъ, что Варинька будетъ жить за сорокъ верстъ отъ его дома, что онъ не будетъ видть ея привтливыхъ голубыхъ глазъ и утромъ, и посл обда, и вечеромъ — слезы полились по щекамъ нашего помщика, и онъ чуть не зарыдалъ по-дтски. Подобно школьнику, помнящему каждый часъ сколько дней и недль придется ему блаженствовать дома на каникулахъ, Матвй Кузьмичъ ниразу не забывалъ того, сколько времени остается двушк прожить подъ отцовской кровлею. Онъ не ревновалъ ее къ жениху, зная Мушкина еще дитятей, понималъ вс жениховы достоинства, но не смотря на то, печально глядлъ какъ молодые люди рзвились по берегу озера, здили въ лодк вдвоемъ, строили планы своей жизни и вообще скорй походили на брата съ сестрою, чмъ на влюбленную пару. Мушкинъ, не смотря на свои двадцать-пять лтъ, былъ человкомъ тихимъ и положительнымъ, знатномъ сельскаго хозяйства, а Варинька обладала натурой вовсе не южной и, конечно, могла прожить всю жизнь безъ отчаянной страсти. Жизнь сулила имъ обоимъ безконечное счастье и любовь нерушимую до могилы. Все это зналъ отецъ, но зналъ онъ и то, что ему сдлается скучно по отъзд Вариньки. Надо было придумывать себ новыя развлеченія, и вотъ возобновились старыя причуды, а въ одинъ прекрасный день Яшка кучеръ привезъ съ почты Матвю Кузьмичу два номера ‘Усовершенствованной Агрономической Газеты’ и цлую связку сочиненій о сельскомъ хозяйств.
Лучшаго себ развлеченія не могъ придумать гостепріимный помщикъ сельца Махметовки. Передъ нимъ лежалъ предметъ безконечнаго изученія, разсадникъ хозяйственныхъ плановъ, невинная тема неистощимыхъ преній съ Прасковьей Ивановной. Супруга Матвя Кузьмича, какъ вс дамы-хозяйки, горячо ненавидла хозяйство по книжк, агрономическія же газеты считала враньемъ, злой шуткой писателей, сатирой, дурачествомъ, вызовомъ къ раззорнію. Она съ торжественностью разсказывала какъ въ одной газет, получаемой ея сосдомъ, совтовали удобрять ржаное поле пережжеными морскими раковинами и при посв овса зарывать въ землю голландскія сельди, пересыпанныя голубинымъ пометомъ. Не беремся ршить на сколько была права Прасковья Ивановна, но мы сами своими глазами читали въ одномъ сочиненіи о томъ, что хорошо устроенныя тридцать душъ могутъ дать тридцать тысячъ годоваго дохода, если крестьяне, вмсто занятій полевыми работами, посвятятъ себя воспитанію каплуновъ. По странному устройству человческой натуры, именно такого-то рода совты и восхищали Матвя Кузьмича. Всякое утро являлся онъ къ чаю съ новымъ предметомъ для бесды, касаясь не одного только полевого хозяйства, но даже истребленія наскомыхъ, рощенія волосъ на голов и дланія помады. Онъ устроилъ лабораторію въ своемъ кабинет, и постоянно дарилъ Вариньк издлія своего производства, какъ-то: одеколонъ, отъ котораго пахло грибами, розовое масло чорнаго цвта, красныя чернила, на другой день становившіеся блыми, и тому подобные подарки, годные въ общежитіи. Задумываться онъ сталъ рже, и все пророчило Матвю Кузьмичу счастливйшую старость, полную дятельности, когда одно неожиданное событіе совершенно измнило ходъ длъ и на долго нарушило миръ въ семейств Махметовыхъ.

II.

Осень близилась, Мушкинъ торопился отдлывать свою мызу, но не смотря на его усилія, домъ еще не былъ готовъ, и Вариньк еще нсколько мсяцевъ оставалось быть невстою. Молодые люди, повздыхавши немного, спокойно покорились своей участи и свтлая улыбка чаще прежняго стала озарять широкое лицо Матвя Кузьмича. Одинъ разъ, посл чаю, онъ сидлъ въ кругу своей семьи на балкон, громко читая статью о томъ, какъ хорошо родится пшеница на поляхъ, удобренныхъ раковой скорлупой, и Мушкинъ слушалъ чтеніе, слегка улыбаясь, а Прасковья Ивановна, съ досадой вертвшаяся на кресл, готовилась произнести громовой приговоръ надъ новой системой удобренія полей, когда въ сотн шаговъ отъ балкона, на большой дорог, раздались топотъ, стукъ, трескъ, энергическіе возгласы, брань и дробная болтовня дворовыхъ бабъ, мгновенно подоспвшихъ къ мсту катастрофы. Какого-то прозжаго вывалили въ канаву, ось его кибитки сломалась и кучеръ ушибъ себ ногу, повалившись съ козелъ.
Матвй Кузьмичъ и женихъ побжали къ мсту катастрофы, дамы, очень хорошо зная, что паденіе незнакомца въ канаву кончится прибытіемъ новаго гостя и долгой бесдою за полночь, поспшили заняться тоалетомъ и распорядиться на счетъ ужина. Предположенія ихъ оказались вполн справедливыми, ибо Варинька зашпиливала что-то на плать своей мамаши, когда Мушкинъ вошелъ къ нимъ въ комнату и сказалъ, что кавказскій офицеръ Асланъ-Махметовъ благодаритъ дамъ за участіе и по приглашенію Матвя Кузьмича, ночуетъ у нихъ въ дом, а бричку свою отправилъ ужъ на кузницу.
‘Кавказскій офицеръ Асланъ-Махметовъ’! подумала Варинька, сердце ея забилось сильне при воспоминаніи объ Аммалатъ Бек, она взглянула на своего жениха и покраснла. Мушкинъ улыбнулся какъ-то странно. Ясно, что онъ ревнуетъ и сердится на бднаго гостя. Но какого рода человкъ Асланъ-Махметовъ? Горецъ въ косматой шапк, или блдный, изящный, похожій на двочку Печоринъ, у котораго подъ армейскою пуговицею бьется петербургское сердце? Однако, что же не является нашъ Аммалатъ Бекъ? Онъ, должно быть, не хочетъ явиться въ запыленномъ дорожномъ наряд, это съ его стороны весьма любезно. Тутъ пошелъ Матвй Кузьмичъ подъ руку съ Аммалатъ Бекомъ и Вариньк сдлалось очень понятно, почему въ отвтъ на ея двическій взглядъ женихъ улыбнулся.
Увы, обязанность правдиваго историка побуждаетъ насъ признаться, что наружность таинственнаго воина Асланъ-Махметова не имла въ себ ровно ничего привлекательнаго. О томъ какой чинъ носилъ гость и вообще былъ-ли онъ кавказскимъ офицеромъ, сказано будетъ въ свое время, а теперь мы можемъ только сообщить читателю, что прозжій, не взирая на свою коричневую черкесску съ патронами и кинжаломъ у пояса, ничмъ не отличался отъ восточныхъ продавцовъ, торгующихъ въ Петербург чубуками, розовой водой и серебряными вещицами подъ чернетью, съ надписями ‘Кавказъ, такого-то года’. Онъ казался толще Матвя Кузьмича, хотя и былъ перетянутъ въ рюмочку, нижняя часть груди, перетянутая крпкимъ ремнемъ, выпучивалась впередъ, вроятно отъ той же причины лицо господина Аслана сіяло красною краскою. Глаза новаго лица казались желтыми, а крючковатый носъ, свсившійся надъ усами, подернутъ синеватыми тонами. Однимъ словомъ, боле пестрой, косматой и нечесаной фигуры рдко создавало себ воображеніе человческое. Но глаза гостя блистали лукавствомъ и безцеремоннымъ удальствомъ, а манеры его отличались интересной развязностью, очевидно пріобртенною въ Петербург посреди благородныхъ упражненій кіемъ на разныхъ билліардахъ.
Гость сдлалъ дамамъ два короткихъ поклона, что называется saluts militaires, и остановился посреди комнаты, какъ будто сробвши и не говоря ни слова.
— Рекомендую теб, моя душа, сказалъ Матвй Кузьмичъ: — нашего гостя и однофамильца, капитана Асланъ-Махметова.
— А когда его вывалили въ канаву, шепнулъ Вариньк Мушкинъ: — онъ назвалъ себя поручикомъ. Я думаю къ ужину у насъ явится по крайней мр полковникъ!
— Скажите, какъ это странно! ласково сказала Прасковья Ивановна, напередъ попросивши ссть гостя: — у моего мужа одна фамилія съ вами.
Асланъ-Махметовъ любилъ поговорить и очевидно принадлежалъ къ разряду восточныхъ болтуновъ, готовыхъ молчать цлый день, если ихъ не замчаютъ, но которые, если имъ сказать два слова, отвтятъ на нихъ такимъ потокомъ рчей (не всегда правдивыхъ), о какомъ и подумать не ршится обыкновенный говорунъ.
— Такъ, сударыня, сказалъ Асланъ, подтянувъ ремень у пояса, будто препоясывая себ чресла на дальній путь.— Такъ, сударыня. Вашей родни на Кавказ, какъ песку. Все люди храбрые князья, наибы. Касимъ Махметовъ, бекъ, мой первый другъ, капля въ каплю Матвй Кузьмичъ. Я его увидалъ, я его принялъ за моего храбраго кунака — кунакъ по-нашему другъ на жизнь и на смерть. Максимъ Кузьмичъ какъ родной братъ Касимъ Махметова, только бороду бретъ. Отпустить бороду — самъ шайтанъ не узнаетъ. Весь изрубленъ. Касимъ Махметовъ пять ауловъ сжегъ на прошлой недл. Касимъ Махметова вс генералы братомъ называютъ. Подъ Галабарданомъ мы съ нимъ вдвоемъ на самаго Шамиля ударили. Я убилъ четырехъ мюридовъ — мюриды по-вашему конногвардія. Шашка моя сломалась. Касимъ Махметовъ убилъ трехъ мюридовъ. Шамиль бжалъ, мы убили еще двухъ мюридовъ. Шашка сломалась — принесъ бы голову Шамиля, взялъ бы много червонцевъ. У Касимъ Махметова шашка сломалась, убилъ еще мюрида — пистолетомъ по голов. Храбрый джигитъ Касимъ Махметовъ. Удалецъ Касимъ Махметовъ, пять ауловъ сжегъ на этой недл. Какъ теперь гляжу на Касимъ Махметова. Не брй бороду, Матвй Кузьмичъ. Дланный Касимъ Махметовъ. Самъ шайтанъ не узнаетъ отъ Касимъ Махметова.
Слушая эту рчь, помщикъ сельца Махметовки чувствовалъ что-то необыкновенное. Ему было весело за себя, онъ радовался что походитъ на удалаго Касимъ Махметова. Онъ съ волненіемъ услышалъ, что на Кавказ Махметовыхъ множество и что вс они храбры, беки, князья, наибы. Прежде чмъ осуждать добраго Матвя Кузьмича, читатель хорошо сдлаетъ, если пороется въ собственныхъ своихъ воспоминаніяхъ и отыщетъ въ нихъ что-нибудь подобное при подобныхъ случаяхъ жизни. Разв иному петербургскому человку не случалось таять отъ наслажденія, если его вдругъ, по ошибк или разсянности, причисляли въ родню какому-нибудь знатному человку? Разв онъ иногда, дучи до своей квартиры въ чужомъ экипаж, не прислушивался съ радостью какъ прохожіе хвалили упряжку не ему однако принадлежащую, и экипажъ, которымъ обладалъ онъ на четверть часа? Я зналъ господина сдлавшагося плохимъ поэтомъ оттого, что по сходству фамилій, его сочли авторомъ крошечной повсти въ журнал, не имвшемъ ста подписчиковъ. Подумавъ обо всемъ этомъ не будемъ строги къ супругу Прасковьи Ивановны.
А между тмъ гость съ кинжаломъ у пояса, продолжалъ свой монологъ, выказывая при этомъ случа всю бойкость своей фантазіи, но вмст съ тмъ и недостатокъ всхъ лгуновъ восточнаго происхожденія, то-есть однообразіе во лжи. Сверный хвастунъ никогда не станетъ долго говорить объ одномъ и томъ же предмет, онъ увлечетъ васъ разнообразіемъ своей бесды, между-тмъ какъ герой, подобный Асланъ Махметову, изливши весь свой жаръ на одинъ пунктъ, пойдетъ около него вращаться до безконечности и напослдокъ самъ повритъ своимъ исторіямъ. Открывши въ своемъ хозяин сходство съ героемъ Касимовъ, горецъ думалъ польстить своему амфитріону, но прошло пять минутъ и онъ уже говорилъ отъ чистаго сердца, врилъ самъ себ, Матвя Кузьмича считалъ кавказскимъ, а себя его другомъ и родственникомъ.
— Да, да, Максимъ Кузьмичъ, говорилъ онъ:— стыдно, стыдно. Стыдно забыть Кавказъ. На Кавказ твои братья. Касимъ Махметовъ, мой кунакъ, на Кавказ. Касимъ Махметовъ тоже скажетъ теб. Ты забылъ Касима, онъ къ теб писать будетъ. И я теб напишу. Пришлемъ теб шашку, пистолетъ. Дв пары чевяковъ дамамъ, тутъ онъ убійственнымъ глазомъ взглянулъ на Вариньку. Россія хорошо, а Кавказъ лучше. Угостимъ тебя на Кавказ, Матвй Кузьмичъ. Прізжай только скоре. Князь Абдулъ Махметовъ, князь Касай Махметовъ, Эфендій Махметовъ, вс тебя ждать будутъ. Подешь въ аулъ къ Касиму Махмстову?
— А вы сами врно домой дете? спросила Прасковья Ивановна, которой уже порядочно надоли Касимы и Абдулы Махметовы.
— Да, домой, сударыня. Россія хорошо, а Кавказъ лучше. Свой домъ, свои табуны, свои нукеры. Свой кунакъ. Касимъ Махметовъ прислалъ всть. Съ Шамилемъ драться будемъ.
— И вамъ не жаль оставить Петербургъ, перебила хозяйка, съ ужасомъ видя, что дло подошло опять къ Касиму Махмстову.
При словъ Петербургъ восточный гость осклабился, шаркнулъ ногой по полу, кинулъ лукавый взглядъ на обоихъ мужчинъ и опять оправилъ на себ поясъ.— Петербургъ хорошій городъ, сказалъ онъ: — хорошій городъ, сударыня. Нечего сказать, хорошая жизнь въ Петербург. Джигиту, храброму человку, весело въ Петербург. Въ Петербург есть маскарадъ. Хе, хе, хе. Я тебя знаю маска, ты любишь много вина пить. И тебя знаю маска, ты прошлый разъ меня ущипнула. Кавказскому человку хорошо въ маскарад, хе, хе, хе! Въ пассажъ пойдешь. Семь билліардовъ въ одной зал, ей Богу. Въ подвал закуришь цигару. Всякій про Шамиля спрашиваетъ. Въ пассаж вс знаютъ, какъ я съ Шамилемъ рубился. На тотъ годъ привезу въ Петербургъ кунака. Касимъ Михметовъ не былъ въ пассаж.
— Ну, а какъ у васъ, спросилъ Матвй Кузьмичъ, какимъ то волнующимъ голосомъ: — иногда кавказскіе князья поселяются въ Россіи? Я слыхалъ, что въ старое время оттуда бывало много выходцевъ?
— Какъ не быть — были. Замчательно, что Асланъ Махметовъ никогда ничего не опровергалъ, а оттого бесда его была весьма усладительна.— Россія — хорошо. Въ Россіи весело, хлба много. У меня есть табуны, поле, вина много. Есть арбузы. Барановъ — какъ песку. А у Касима два барана. Всего два, ей-Богу. Хоть князь, а два барана. Чмъ кормить? А есть такой князь, что одного барана нту. Опять же, князь на князя нападетъ. Отыметъ аулъ. Надо жить. Уйдетъ на чужую сторону. Опять же князь въ войск служитъ. Жилъ въ Россіи. На русской женился. И твой отецъ, Максимъ Кузьмичъ, на русской женился. Русская двушка — что наши! Хорошо, вотъ и женился на русской. И у Касима отецъ на русской женился!
— Пройдемся по саду, Варинька! на этомъ мст сказалъ женихъ, которому крайне надоли лаконическія рчи гостя. Молодые люди ушли, а черезъ нсколько минутъ и Прасковья Ивановна, замтивши, что ни гость, ни хозяинъ не нуждаются въ ея присутствіи, ушла за ‘дтьми’ какъ она выражалась.
Едва ушла хозяйка, какъ Матвй Кузьмичъ, до того времени скрывавшій свои чувства, подошелъ къ Аслану, пожалъ ему об руки и вдругъ его обнялъ. Воинъ съ кинжаломъ, никогда не удивлявшійся ничему, не изумился и такой быстрой нжности, напротивъ того, отвтилъ на нее очень радушно, стукнулъ по животу помщика и поднесъ ему роговую табакерку, примолвивъ:— ‘анука, Максимъ Петровичъ, понюхаемъ въ знакъ дружбы’.— ‘Нтъ, отвтилъ на это хозяинъ, это по вашему, но кавказски, а у насъ въ Россіи въ знакъ дружбы пьютъ, а не нюхаютъ. Хоть отцы мои и пришли съ Кавказа, а все-таки русская манера лучше будетъ. Пойдемъ въ кабинетъ, тамъ я тебя угощу наливкой’.
Новые друзья ушли въ кабинетъ и горничная Танюша послана была къ хозяйк за бутылкой смородиновки, которая и была отпущена не безъ шума со стороны Прасковьи Ивановны. До самого ужина хозяинъ и гость просидли въ кабинет, говоря безъ умолку, нсколько разъ, Варинька изъ залы вслушиваясь въ голосъ родителя, говорила жениху и матери — я еще никогда не слыхала, чтобъ папаша говорилъ такъ много! До слуха Прасковьи Ивановны поминутно доходили слова — Эльбрусъ, Казбекъ, завалы, нукеры, станица, Махметъ-Аминь, Кибитъ-Магома, эфендій Камзаевъ, эфендій Абдаллаховъ,— пуля въ бокъ — шашкой по голов — нагайкой по лошади. У Касима Махметова, само-собой разумется должны были уши горть въ этотъ вечеръ, такъ часто упоминалосъ его имя. Выпито было за здоровье Касима Махметова и вслдъ за тмъ послано за бутылкой рябиновки. Но Прасковья Ивановна рябиновки не дала, и велла сказать, что ужинъ давно на стол поданъ.
Какое перо можетъ описать физіономію Матвя Кузьмича въ ту минуту, какъ онъ вышелъ къ своему семейству, не выпуская изъ своихъ рукъ руки своего гостя? Глаза его горли, онъ былъ красенъ и длалъ нетерпливыя движенія всмъ тломъ, не только бутылка наливки, но и дюжина бутылокъ не могли бы произвести подобнаго дйствія на отца Вариньки. И странное дло, онъ казался какъ-то особенно красивъ, привлекателенъ въ своемъ волненіи. Поэты при порывахъ вдохновенія и художники зй любимой картиной, должны носить на своихъ лицахъ нчто подобное выраженію, лежавшему на лиц Матвя Кузьмича во все продолженіе ужина. Но онъ говорилъ мало и только слушалъ говорливаго гостя. Зато когда Прасковья Ивановна встала и дала замтить Асланъ-Махметову, что для него приготовлена постель въ мезонин, почтенный помщикъ перебилъ ее странною рчью: — Ступай, ступай, матушка, въ свою спальню и не заботься о нашихъ постеляхъ, сказалъ онъ потрепавъ по плечу своего гостя.— Мы люди восточные и нжиться не любимъ Былъ бы снникъ, коверъ, подушка, и мы съ Асланомъ уляжемся рядкомъ, на славу!
Прасковья Ивановна ушла, сама не зная, сердиться ей или приходить въ изумленіе, но молодые люди, проводивши ее въ спальню, стали смяться такъ весело, что поступокъ Матвя Кузьмича представился ей невинной причудою. Цлую почти ночь проболтали новые друзья на снник, куря трубки и подвергая опасности всю мызу, походная фляга Аслана была вытребована изъ брички, выпита, долита и снова опорожнена. Думая о поведеніи Матвя Кузьмича въ эту темную, прохладную, милую ночь на душистомъ сн, мы завидуемъ ему отъ всего сердца и признаемся въ томъ искренно, а вовсе не для красоты слога. Какое намъ дло до того, что Асланъ Махметовъ, по всей вроятности, не стоилъ особенной дружбы, что бесда его отличалась хвастовствомъ безпредльнымъ, что онъ не отличался опрятностью, и по собственному сознанію, спалъ никогда не снимая бешмета? Кто живалъ въ деревн и скучалъ въ ней на подобіе Матвя Кузьмича, тотъ знаетъ что такое значитъ въ глуши человкъ вообще, новый человкъ, разговорчивый человкъ, со всмъ соглашающійся человкъ, человкъ способный по вашей прихоти бросить спальню для снника и сладкій сонъ для болтовни? И трубка, и походная фляга съ такого рода гостемъ вовсе не то, что такое же скромное развлеченіе въ одиночку. Иногда яичница на воздух вкусне гатчинской форели и бесда съ прозжимъ, заглянувшимъ въ нашу глушь, слаще самой тонкой бесды съ несомннными умницами. Кто не знаетъ этихъ истинъ, тотъ ничего не знаетъ въ жизни. Человку, никогда о нихъ не думавшему, надо или весь свой вкъ прожить на Большой Морской, никуда не вызжая изъ Петербурга, или повситься безъ оговорокъ, когда обстоятельства вынудятъ его, хотя на время, проститься съ столицей.
Ночь и все слдующее утро промелькнули для нашего почтеннаго помщика съ быстротой молніи. Уже бричка воинственнаго Аслана, совсмъ готовая подъхала къ воротамъ, а хозяинъ и его дорогой гость все еще сидли за чаемъ въ кабинет Матвя Кузьмича. Даже съ женой и дочерью не усплъ поздороваться нашъ лнивый пріятель. До того ли ему было? Асланъ Махметовъ раскупоривши свой чемоданъ, показывалъ вс свои вещи, имвшія хоть сколько-нибудь кавказское происхожденіе, а часть изъ нихъ уступалъ Махметову-помщику за ту цну, въ какую он ему самому обошлись.— ‘Гляди сюда, Максимъ Кузьмичъ’, говорилъ онъ.— ‘Разверни этотъ бешметъ, другъ. Теб нельзя ходить безъ бешмета. Вотъ черкесска новая. Разъ ее надвалъ. Въ день какъ рубились съ Шамилемъ. Локоть разорванъ — это мюридъ шашкой ударилъ. Вотъ нагайка, теб нельзя безъ нагайки. Положи нагайку. Вотъ папахъ. Твой братъ подарилъ. Кунакъ, Касимъ Махметовъ подарилъ. Увижу кунака, шапки не надо. ду домой, нечего везти черкесску. Я бы теб подарилъ, такъ ты не возьмешь. Деньги не мшаютъ, деньгамъ есть мсто. Съ Кавказа пришлю теб пешкешь, ей Богу. Полный черкесскій нарядъ. Панцырь достану. Вотъ бурка. Вотъ башлыкъ. Теб нельзя безъ башлыка. Это лучше фуражки. Я теб башлыкъ подарю на память’.
— Нтъ, нтъ, Асланъ, съ чувствомъ говорилъ Матвй Кузьмичъ:— я отъ тебя даромъ не возьму ничего, ты человкъ дорожный. Я радъ, что пригодился земляку и товарищу. И помщикъ, не помня себя отъ восхищенія, досталъ завтную свою шкатулку, и не торгуясь, пріобрлъ порядочную гору хлама, казавшагося ему драгоцнне драгоцнныхъ рдкостей и предметовъ искусства.
— Лошади поданы: — пропищала Танюша, горничная, взглянувши на восточнаго воина и почти вскрикнувши, потому-что гость при ея словахъ ухватился за свой кинжалъ.
— Кузьма Матвичъ, сказалъ Асланъ, отстегнувъ крючокъ и снимая кинжалъ, такъ испугавшій двушку:— прощай Кузьма Матвичъ. Вотъ теб память отъ моего кунака. Это отъ твоего друга. Спасибо теб землякъ. Буду кланяться всмъ на Кавказ. Прізжай скорй, безъ тебя, мы жить не станемъ. Бери кинжалъ. Нтъ цны этому кинжалу. Сто человкъ убилъ кинжаломъ. Видишь какіе зубцы. Базалай длалъ. Въ сталь золото подливали. Помни Аслана-Махметова. Теперь ты мн кунакъ. На жизнь — на смерть. Меня убьютъ, моей головы не выдай. Тебя убьютъ — буду мстить. Мы оружіемъ мнялись. И ты дай мн на память. Вмсто кинжала. Первой кинжалъ на Кавказ. Жаль мн его. Сто головъ убилъ кинжаломъ. Все для Максима Махметова. Все для Кузьмы Максимыча. Носи мой кинжалъ. Ты мой кунакъ. Съ тобой хоть на самаго шайтана. Шамиль дрянь. Мы его палкой по голов бить будемъ.
У Матвя Кузьмича не было въ дом никакого оружія. Мушкинъ, правда, привезъ съ собою ружье и уже былъ на охот, но ружья своего, конечно, не отдастъ онъ ни за какія общанія. Подумавъ немного, Матвй Кузьмичъ вынулъ серебряную табакерку, подаренную ему въ послдній день его ангела, Прасковьей Ивановной, и вручилъ ее своему гостю. Оба поцаловались со слезами на глазахъ. Намъ кажется, что этотъ обмнъ знаковъ памяти походилъ отчасти на извстный обмнъ оружія героевъ Иліады. Табакерка была изъ чистаго серебра и стоила денегъ, о достоинств же кинжала трудно сказать что-нибудь положительное, хотя онъ и сдлался первымъ клейнодомъ, первымъ украшеніемъ въ кабинет отца Вариньки.
Пыль поднялась по дорог и дорогой гость умчался. Черезъ десять дней предстояло ему увидть снговый хребетъ Кавказскихъ горъ, мутный Терекъ между скалистыми берегами, цвтущую степь, затканную яркими цвтами, будто усянную искрами цвтныхъ огней, опять предстояло ему очутиться посреди удалого, храбраго, пламеннаго поселенія горныхъ странъ! Чего не пересмотритъ, чего не испытаетъ храбрый Асланъ Махметовъ въ эти десять дней, между тмъ какъ для Матвя Кузьмича и черезъ тридцать дней не произойдетъ ничего стоящаго вниманія. Т же строенія будутъ видны изъ оконъ его кабинета, та же земледльческая книга будетъ валяться на письменномъ стол, т же тощія яблони съ срымъ листомъ станутъ рости въ саду, та же Танюша будетъ приходить въ кабинетъ по три раза въ день, пища одинаковымъ голосомъ: — чай поданъ,— обдъ готовъ,— барыня зоветъ васъ ужинать! Съ такими мыслями въ голов вышелъ Матвй Кузьмичъ въ поле, тотчасъ же посл отъзда своего гостя. Пыль, поднятая бричкой Аслана, еще не улеглась по дорог и видно еще было какъ походная повозка гостя двигалась по отдаленному косогору, подобно большой мух Матвй Кузьмичъ взглянулъ на нее, грустно задумался и пошелъ къ рощ брать грибы, которыхъ на бду вовсе не нашлось. Чувства его волновавшія во время прогулки должны быть знакомы всякому сельскому жителю. Кто изъ насъ не провожалъ когда-либо пріятеля, на минуту внесшаго небольшое развлеченіе подъ тихую нашу кровлю, не слдилъ глазами за его исчезающимъ экипажемъ, и не дивился странности ощущеній своихъ въ это время? Дйствительно странныя ощущенія испытываетъ деревенскій житель въ день отъзда своего гостя! Какъ длинны кажутся часы, еще вчера проходившіе такъ быстро! Какъ холодно и пусто глядитъ окрестность, которою за нсколько часовъ назадъ восхищался вашъ поститель! Боже мой, какою уныніе наводящею пеленою лежатъ эти ровныя, вспаханныя поля и другія ноля, на-лво, съ которыхъ только-что снятъ яровой хлбъ! Какъ все глухо и непривтливо въ старой рощ, сколько желтыхъ листьевъ навалилось за одинъ день, и какъ шелестятъ они подъ ногами. Садъ противенъ, прислуга бродитъ нехотя, яблоки валяются по дорожкамъ, бабы приходятъ на озеро съ какими-то грязными лоскутьями, намочивши ихъ, колотятъ колотушками, отъ которыхъ раздастся рзкій, однообразный стукъ по всему берегу! Солнце какъ-будто перестаетъ грть и съ наступленіемъ вечера, небо подергивается зеленоватыми тонами, признакомъ наступающихъ холодовъ. Ночью надо ждать мороза, а вы какъ-будто приготовились къ тому, что завтра вс цвты ваши померзнутъ, листы опадутъ вс, а сосдніе пригорки исчезнутъ подъ блой скатертью снга, посреди которой срыми волнами станетъ плескаться холодное, шумливое, печальное озеро!

III.

Со дня, ознаменованнаго посщеніемъ кавказскаго гостя, вс сельскіе проекты потеряли свою прелесть для Матвя Кузьмича. Напрасно извстный нашъ агрономъ фонъ-Габенихтсъ извщалъ помщиковъ, чтобъ они берегли солому, вмсто нея устилая скотные дворы стружками отъ распиленныхъ бревенъ и лоскутками писчей бумаги, напрасно знаменитый Моторыгинъ издалъ книгу о вывариваніи бульона изъ старыхъ сапоговъ, на случай голоднаго года, напрасно въ газет, получаемой Махмотовымъ, совтовали предохранять картофель отъ болзни, обкуривая его по шести разъ въ сутки благовонною смолою: великія открытіи по хозяйственной части уже не занимали нашего героя. Газета валялась по недлямъ нераспечатанною, къ удовольствію Прасковьи Ивановны, но къ неудовольствію Варинькинаго жениха, заботливо взиравшаго на задумчивость будущаго своего тестя. Одинъ разъ Мушкинъ даже ршился представить видъ, что интересуется истинами, заключенными въ агрономическихъ книгахъ, но Матвй Кузьмичъ остановилъ его такими словами: — ‘оставь всю эту дрянь. О нашей жалкой болотистой полос нечего заботиться. Мы обижены природой, и у насъ ничего никогда не выростстъ, хоть ты себ лопни. Я бы могъ хозяйничать тамъ, гд есть горы, плодоносныя степи, могучіе лса, щедрая растительность. У насъ арбузы растутъ въ парникахъ. Никогда не стану я заниматься хозяйствомъ въ этомъ дрянномъ кра. Можетъ быть я не правъ, можетъ быть во мн говоритъ не ваша кровь. Довольно, впрочемъ, нечего толковать объ этомъ.’
Однако же, бросивъ хозяйственныя изданія, Матвй Кузьмичъ не оставался безъ чтенія. Часть Варинькиной библіотеки поступила къ нему въ кабинетъ. Нужно-ли говорить какія то были сочиненія? Герой нашего времени, стихотворенія Лермонтова, весь Марлинскій, многочисленныя произведенія подражателей Марлинскаго и Лермонтова разлеглись на стол, на томъ самомъ стол, гд съ давнихъ поръ не красовалось ни одной книги, за исключеніемъ сочиненій агронома фонъ-Габенихтса и его сверстниковъ. Съ чутьемъ, такъ знакомымъ всякому, кто когда-либо занимался своимъ любимымъ предметомъ, нашъ помщикъ повсюду открывалъ книги, гд говорилось о Кавказ, гд дйствовали шамхалы и джигиты, гд лилась кровь ручьями и высился на алмазахъ инея, безлиственный внецъ горъ Кавказскихъ. Яшка, кучеръ, безирсстанно привозилъ съ почты книги и брошюры, о которыхъ, наврное, не знаетъ ни одинъ библіографъ: стихотворенія мирзы Бекбулатова, ‘Досуги отставного юнкера въ виду ревущаго Терека’, ‘Окровавленную тнь злодйки Тамары’, ‘Прекрасную магометанку, умирающую на гроб русскаго офицера’, романъ ‘Койхосро и Мара’, поэму ‘Башлыкъ и кинжалъ’, поэмы ‘Хаджи Шеретлукъ’, ‘Хаджи-Ибрагимъ’, ‘Хаджи-Искандеръ’. Такъ какъ Матвй Кузьмичъ не былъ глупымъ человкомъ, и вкусъ его не извратился еще злоупотребленіемъ умственной пищи, то наслажденія, доставленныя ему первыми сочиненіями о Кавказ (изъ библіотеки дочери) могли назваться истинными, завидными наслажденіями. Передъ его воображеніемъ рисовались картины величественныя и уныло-грандіозныя, онъ будто слушалъ во время чтенія какую-то торжественную и грустную и душу манящую музыку. Передъ нимъ набгали волны Чернаго моря на синющую степь, объятую серебрянымъ внцомъ Кавказа, желтые уступы дагестанскихъ скалъ, свшиваясь надъ пескомъ безплодной долины, сумрачно глядли на раненнаго юношу, которому, въ лихорадочномъ забыть, грезился вечерній пиръ на свер и сверныя красавицы, увнчанныя цвтами. Въ маленькихъ городахъ между горами, куда проникнуло европейское образованіе, по ночамъ сходились пестрые кружки больныхъ воиновъ и прізжихъ гостей, явившихся лечиться водами, мирно и сладко текли ихъ бесды, оживленныя воспоминаніями о прошлыхъ битвахъ, прошлыхъ опасностяхъ и прошлыхъ привязанностяхъ. Впечатлнія Матвя Кузьмича казались хороши, пока он наввались разсказами поэтовъ истинныхъ, но что сталось съ бднымъ поклонникомъ Кавказа, когда на арену вышли второстепенные герои и второстепенные разскащики — поэтъ Бекбулатовъ, романистъ Айбулатовъ, туристъ Булатовъ, черкешенки, умирающія отъ любви и наибы каждый день срубающіе по нскольку головъ! Все смшалось и стало кружиться въ какомъ-то сумасшедшемъ танц, горы сдлались окровавленными великанами, Терекъ заревлъ человческимъ голосомъ, молодые джигиты стали ревть какъ Терекъ. Гассанъ-Ханы и Искандеръ-Беки принялись пырять другъ друга кинжалами, лошади стали извергать огонь изъ ноздрей, скалы потрясались и кровь текла водопадомъ! Голова боле смирнаго чудака могла бы повернуться отъ подобныхъ чудесъ, а Матвй Кузьмичъ уже пересталъ считать себя смирнымъ человкомъ и даже началъ презирать смирныхъ людей. ‘Удивляюсь теб, Варинька’, сталъ говорить онъ неоднократно, какъ это ты тихо говоришь съ женихомъ, и что за кисельная любовь у васъ обоихъ. Такъ-ли любятъ женщины горныхъ странъ, съ огнемъ въ жилахъ, съ кипящей смолой въ черныхъ глазахъ, съ маленькимъ кривымъ кинжаломъ у пояса? Асланъ-Махметовъ общался прислать мн женскій кинжалъ, и я его теб подарю. Я удивляюсь теб, я не узнаю въ теб нашей крови!’ Гораздо сильне выразился нашъ помщикъ передъ горничной Танюшей, какъ-то надовшей ему безпрестаннымъ извщеніемъ о томъ, что обдъ поданъ. ‘Не надодай мн двчонка’, крикнулъ Матвй Кузьмичъ, никогда еще до тхъ поръ онъ не кричалъ на прислугу, ‘не смй впередъ приходить въ кабинетъ безъ позволенія, слышишь ты. Во мн кавказская кровь, и я не всегда могу за себя ручаться. Бги вонъ, пока бды не случилось!’ и онъ грозно обратилъ глаза на кинжалъ, висвшій около стола надъ диваномъ. Танюша, какъ и слдовало ожидать, убжала съ трепетомъ.
Съ женой своею, Матвй Кузьмичъ былъ молчаливъ, сухъ, скроменъ, но тмъ не мене странные слухи стали доходить до ушей Прасковьи Ивановны. Староста сообщилъ ей, какъ баринъ, никогда не встававшій рано, пришолъ на гумно чуть свтъ, съ арапникомъ и въ смшной шапк клиномъ, сталъ щолкать плетью такъ, что навелъ на всхъ страхъ, во время молотьбы говорилъ что-то о Кавказ, и собирался туда хать, потому-что здшній народъ не мужчины, а глупыя, трусливыя бабы. Въ другой разъ онъ пришелъ на конюшню съ ножикомъ, перебранилъ кучера и конюха, вынулъ ножикъ и сказалъ: ‘вы меня не знаете, меня сердить не здорово, во мн татарская кровь и я вамъ всмъ брюхо разржу.’ Также пришелъ Матвй Кузьмичъ къ Федоту-портному, шившему сюртуки для людей, пересмотрлъ его работу, бросилъ ему какой-то рыжій балахонъ и веллъ все платье передлать на этотъ ладъ. Портной Федотъ, съ честолюбіемъ, свойственнымъ портняжному артисту, уклонился отъ такого приказа, но баринъ опять взялъ ножикъ и запугалъ Федотку до полу-смерти. Слушая все это Прасковья Ивановна стала собираться намылить своему супругу голову, но пріхали какіе-то гости, и при гостяхъ шумть было нечего. Короче сказать, весь домъ, вся усадьба уже трепетала передъ своимъ когда-то тихимъ обладателемъ, а ни Прасковья Ивановна, ни Варинька еще не подозрвали никакой особенной перемны въ Матв Кузьмич. Женихъ былъ дальновидне, но и онъ считалъ все это дло за невинную причуду, которая пройдетъ, какъ прошла страсть къ испанскимъ дламъ и твореніямъ изобртательнаго агронома Габсинхтса.
Прошло около мсяца со дня отъзда Аслана-Махметова, и для всего будиловкаго узда наступилъ торжественный день 17-го сентября,— день, съ незапамятныхъ временъ ознаменованный ярмаркою, верстахъ въ десяти отъ Махметовки, общимъ богомольемъ, създомъ окрестныхъ помщиковъ, обдами на чистомъ воздух въ весьма красивомъ мстоположеніи, пикниками и веселостями всякого рода. Въ кра, гд проживалъ Матвй Кузьмичъ, сентябрь всегда бываетъ лучше августа, а потому осеннее сентябрское гулянье удавалось лучше многихъ лтнихъ. Прасковья Ивановна, съ Варинькой и женихомъ двушки, ухала къ мсту богомолья еще за сутки, чтобъ тамъ отдохнуть, отстоять раннюю обдню и припасти должный запасъ для гостей. Такъ какъ богомолье и ярмарка происходили на ея земл,— Прасковья Ивановна долгомъ считала на этотъ день быть общей хозяйкой. Съ барыней и дтьми ухалъ весь почти домъ: и Яшка-кучеръ, и поваръ, и Танюша, при Матв же Кузьмич, желавшемъ явиться на мсто только къ завтраку, оставлены были одинъ конюхъ и кривая ключница. Не стсняясь своимъ одиночествомъ, нашъ герой провелъ вечеръ въ большихъ хлопотахъ, раза три запирался въ кабинетъ, бгалъ по дому, глядлся въ зеркала и заснулъ очень поздно, приказавши, чтобъ по утру къ двнадцати часамъ готовы были дрожки.
На ярмарку съхалось много сосдей, съ състными припасами и прислугою, всхъ ихъ взяла въ свое распоряженіе дятельная Прасковья Ивановна. Обдня и крестный ходъ кончились, народъ сталъ завтракать и покупать разные товары, и вся компанія помщиковъ помстилась на гран, ожидая закуски, а Матвя Кузьмича все еще не было. Полюбовавшись нсколько времени на пеструю толпу народа и на бабъ въ повязкахъ самого яркаго цвта, гости начали завтракать. Мужчины не безъ удовольствія проглотили по рюмк водки, дамы стали хлопотать около окороковъ, телятины и пироговъ съ курицей, двицы никогда не ощущающія голода при постороннихъ, чинно смотрли на картинную мстность и на часовню подъ обрывомъ горы, однимъ словомъ, все шло своимъ порядкомъ, какъ вдругъ вс богомольцы-крестьяне заколыхались, столпились въ кучки и побжали толпами къ большой дорог, имя передъ своими колоннами мальчишекъ и двчонокъ, въ вид застрльщиковъ. Скоро на дорог показался и предметъ общаго изумленія: дрожки Матвя Кузьмича, и самъ степенный родитель Вариньки, бодро сидвшій на дрожкахъ, имя на себ красные сапоги, панталоны съ серебрянымъ галуномъ, желтый бешметъ, коричневую черкесску съ патронами, кинжалъ у пояса, блую папаху на голов, башлыкъ на шапк, нагайку въ рук и по-верхъ всего наряда косматую бурку, которая не ложилась складками, но сидла на помщик какъ деревянный футляръ. ‘Если ее поставить на землю,’ говорилъ Асланъ продавая бурку, ‘она сама будетъ стоять. Руби ее шашкой какъ дерево. Бурка не повалится’.
Въ такомъ изумительномъ вид предсталъ Матвй Кузьмичъ передъ собраніе ближайшихъ своихъ сосдей, обомлвшихъ отъ изумленія. Онъ и самъ сконфузился, видя эффектъ, имъ произведенный. Вс жители предались одной, весьма извинительной на этотъ разъ мысли: ‘болнъ Матвй Кузьмичъ, повредился Матвй Кузьмичъ’ думали вс, обративъ отороплые глаза на отороплую Прасковью Ивановну. Однако Матвй Кузьмичъ, не выражая никакихъ опасныхъ признаковъ, постоялъ немного, подошелъ къ дамамъ, назвалъ каждую по имени и отчеству, поздоровался съ мужчинами, поцаловалъ Вариньку, похвалилъ погоду и налилъ себ водки. Варинька, страдая и за отца и за мать, думала было хоть сколько нибудь оправдать своего папашу, сказавши кому-то изъ гостей, что Матвй Кузьмичъ часто простуживается, вслдствіе чего докторъ ома Иванычъ велитъ ему кутаться потепле.
— Вздоръ, Варя, перебилъ ее Матвй Кузьмичъ: — это она говоритъ пустяки, продолжалъ онъ, обращаясь ко всей компаніи.— Двушка кавказской крови не должна извиняться за то, что ея отецъ одвается какъ его отцы одвались. Глядите сюда, господа, вотъ это бешметъ, это черкесска, это ремень, а это папаха. Чмъ неудобенъ этотъ нарядъ? чего вы, дурачье, глазете? тутъ онъ прикрикнулъ на ребятишекъ, подбиравшихся къ нему со всхъ сторонъ: — отчего и всмъ намъ не ходить въ такомъ убор? Еще Грибодовъ, тоже нашъ кавказскій писатель, смялся надъ фракомъ. Пока я живъ, я не надну другой одежды. Въ этой одежд, Варя, твои дды рубились на славу. Возьми башлыкъ, повсь его туда на сучокъ. А день то у насъ, господа, стоитъ лучше лтняго!
Видя, что нашъ помщикъ говоритъ складно и никого не собирается пырять кинжаломъ, гости успокоились, а къ концу завтрака и позабыли бы о наряд Матвя Кузьмича, если бы онъ самъ по-минутно не говорилъ какъ о своемъ наряд, такъ и о своемъ восточномъ происхожденіи. Въ помшательств его никакъ нельзя было заподозрить, а между-тмъ, рчи его совершенно отклонялись отъ законовъ здраваго смысла. Матвй Кузьмичъ, такъ недавно лнившійся говорить въ большой компаніи и только съ доброй улыбкой выслушивавшій шуточки сосдей надъ своими любимыми, агрономическими книгами, вдругъ сдлался болтливымъ человкомъ и придирчивымъ спорщикомъ. Кто-то при немъ похвалилъ обрывъ около часовни и озеро и весь видь, которымъ онъ еще прошлаго года восхищался,— но Матвй Кузьмичъ вдругъ обратился къ хвалителю съ обиднымъ смхомъ.— Эти горы хороши для васъ,— сказалъ онъ, подтягивая поясъ: — для нашихъ будиловцевъ, готовыхъ считать всякій гвырекъ за гору! Поглядли бы вы на Крестовую гору, да на Эльбрусъ, стоящій особнякомъ отъ всего хребта кавказскаго. На нихъ снгъ никогда не таетъ, это горы, это наши родныя горы, а не будиловскіе курганчики. Черезъ пять минутъ рчь зашла о пирог съ курицей, на этотъ разъ отмнно вкусно приготовленномъ — ‘это бабья пища, сказалъ Матвй Кузьмичъ.— На будущій годъ, если не уду къ себ домой, приглашаю васъ на завтракъ въ чисто-кавказскомъ вкус. Ничего кром шашлыка. Цлаго барана зажарятъ и сложатъ такъ, что чуть вы его тронете пальцомъ, онъ разсыплется на мелкіе, тоненькіе кусочки. Такое жареное надо сть мужчинамъ, пусть дамы кушаютъ пироги съ курицей’. Вслдъ за тмъ, Матвй Кузьмичъ прикрикнулъ на какого-то наянливаго слпца, затянувшаго Лазаря возл самого стола, и посовтовалъ ему бжать сломя голову, ибо тотъ, у кого кавказская кровь, не повторяетъ своихъ приказаній дважды. Все это начало надодать сосдямъ и одинъ изъ нихъ, веселый старикъ, преемникъ Матвя Кузьмича по судейской должности, началъ подтрунивать надъ помщикомъ Махметовки, называя его русскимъ черкесомъ и особенно потшаясь надъ его папахой съ невроятно мохнатымъ блымъ мхомъ.
Но едва услышалъ Матвй Кузьмичъ, что его головной уборъ, да и весь нарядъ возбуждаетъ одн шутки, какъ глаза его разгорлись гнвомъ и онъ сердито взглянулъ на судью-сосда.— Полно, Иванъ Васильичъ, сказалъ онъ отрывисто, на манеръ рчей Аслана-Махметова: — эй полно, худо будетъ. Не держись за бритву голой рукой. Не смйся надъ одеждой, въ которой мои предки ходили. Кавказская кровь не чета твоей холодной крови! Не ровенъ часъ, я не всегда могу удержаться. Отдай сюда башлыкъ, отдай башлыкъ, отдай, не то худо будетъ!
Но судья не принадлежалъ къ лицамъ робкаго десятка — это онъ, закололъ себ фалды сюртука булавками и безстрашно явился на балъ къ нахалу Парховскому, требовавшему, чтобы ни одинъ сосдъ не смлъ являться въ сюртук среди его чертоговъ. Въ отвтъ на крики Махметова, веселый Иванъ Васильичъ снялъ съ сука башлыкъ, висвшій за Варинькой, насыпалъ въ него мелкихъ яблоковъ, и сталъ подносить яблоки дамамъ, комически улыбаясь.
— Прочь, оставь мой башлыкъ! раздирающимъ голосомъ возопилъ Матвй Кузьмичъ:— я теб покажу какая во мн кровь! и выхвативъ изъ ноженъ кинжалъ, сильно намазанный саломъ, кинулся на Ивана Васильича. Дамы отчаянно вскрикнули.
Но судья Иванъ Васильичъ слишкомъ хорошо зналъ человческую натуру и слишкомъ давно былъ знакомъ съ своимъ предмстникомъ, для того, чтобы испугаться.— А ну-ка, ну-ка, сказалъ онъ, вставая съ своего мста и со смхомъ подвигаясь на встрчу грозному джигиту,— а ну-ка, русскій черкесъ, покажи-ка намъ свою удаль! Что размахиваешь кинжаломъ? иди-ка ближе, покажи какая у тебя тамъ магометанская кровь?
Ничего ужасне и придумать бы не могъ злйшій гонитель бднаго Махметова. Видя, что вс его угрозы производятъ одно посмяніе, Матвй Кузьмичъ кинулся впередъ, поднялъ кинжалъ, приставилъ его къ сердцу Ивана Васильича и вмигъ опять вложилъ въ ножны орудіе убійства!— Боже мой! сказалъ онъ, тяжело переводя духъ и перекрестившись: — Боже мой! до какого дла чуть не довела меня моя бшеная вспыльчивость. Едва я не убилъ стараго своего друга — и гд же? и въ какой день? Иванъ Васильичъ, благодари небо, что я опомнился. Разсудокъ остановилъ меня на краю преступленія. Я чувствую, какъ еще много огненной кавказской крови въ моихъ жилахъ!
— Никакой кавказской крови нтъ въ твоихъ жилахъ, спокойно возразилъ безжалостный Иванъ Васильичъ: — и откуда взялась у тебя кавказская кровь, которой ты прожужжалъ намъ уши? Батюшка твой родился въ будиловскомъ узд и служилъ исправникомъ двадцать лтъ, ддушку твоего, секундъ-маіора, еще вс старики хорошо помнятъ, бабка твоя и матушка никуда дальше Москвы не здили, изъ какихъ хозяйственныхъ книгъ набрался ты своей черкесской крови?
— Нтъ, этого слишкомъ много, возопилъ Матвй Кузьмичъ, хватаясь за свой головной уборъ и набрасывая бурку на плечи: — я не могу выносить такихъ оскорбленій, я способенъ совершить ужасное и кровавое дло! Я не останусь тамъ, гд меня оскорбляютъ и поносятъ. Я могу сдлать бду, о которой наши дти станутъ разсказывать съ ужасомъ. Демонъ искушаетъ меня на убійство. Мой кинжалъ просится изъ ноженъ. Нтъ, нтъ,— дале отъ грха, дале отъ моихъ оскорбителей. Кузьма, подавай дрожки! И Матвй Кузьмичъ ускакалъ, поразивъ все собраніе двумя пепелящими взглядами. Народъ далъ ему дорогу не безъ трепета и ребятишки бжали за его дрожками съ полверсты, покуда онъ не замахнулся на нихъ нагайкою. Дома онъ заперся и не веллъ пускать къ себ никого. Прасковья Ивановна, вернувшись съ богомолья, постучалась въ двери кабинета съ гнвнымъ увщаніемъ и приказаніемъ отворить немедленно, Матвй Кузьмичъ точно отворилъ двери, но вышелъ къ жен съ самымъ грознымъ видомъ и словами этому виду соотвтствующими.— Прочь, сказалъ онъ жен между прочимъ: — оставь меня въ поко, чтобъ бды не вышло. Мн противны бабы, мн гадокъ этотъ край, а увщанія твои мн давно надоли. Убирайся пить свою мяту и мазаться свинымъ саломъ. Довольно я потакалъ твоимъ дурачествамъ. Я мужчина, ты баба. Сиди въ своей комнат. Баб незачмъ ходить въ кабинетъ къ мужу. На моей родин вашу братью запираютъ на крюкъ. Убирайся къ себ и пошли сюда Мушкина. Мн надо говорить съ нимъ о дл. Чего же ты стоишь, пошла! И Матвй Кузьмичъ, весьма непочтительно взявъ свою супругу за плечи, повернулъ ее очень ловко, провелъ до двери и вытолкнулъ за дверь, стараясь, однако, не толкаться слишкомъ сильно.
Все мужество когда-то доброй и повелительной Прасковьи Ивановны разсыпалось въ прахъ. Она, впрочемъ, никогда не была мужественна и забрала всю власть въ дом только потому, что Матвй Кузьмичъ, до тхъ-поръ, былъ еще мене мужественъ. Настоящее призваніе Варинькиной мамаши состояло скоре въ томъ, чтобъ считать себя страдалицей, проливать слезы, жаловаться на болзни, и какъ можно чаще говорить о смерти. При первомъ азартномъ поступк мужа, она лишилась всей своей энергіи и предалась тоск съ тмъ сладострастіемъ горя, безъ котораго большинство женщинъ существовать не можетъ. Передъ ней открылся истинно дамскій міръ, столь дорогой престарлымъ двамъ и хворымъ помщицамъ — міръ унынія, проливанія слезъ, унылаго воркованія, жалобъ на грубыхъ мужчинъ, гофманскихъ капель, кислыхъ улыбокъ и страдальческихъ монологовъ. Къ Прасковь Ивановн даже безъ труда привилась мысль о томъ, что Матвй Кузьмичъ точно — ничто иное, какъ грубый, кровожадный, гордый кавказецъ, связанный съ нею на вки ея злой судьбиной. Обливаясь слезами, она вошла въ залу, гд Варинька бесдовала съ своимъ женихомъ и сказала, принявъ совершенно убитый видъ: — Петръ Алексичъ, идите къ мужу. Умоляйте его, смягчите его жестокость. Онъ хочетъ крови Ивана Васильича, онъ зоветъ васъ врно за тмъ, чтобъ передать ему вызовъ.
Мушкинъ пошелъ къ Матвю Кузьмичу, на пути собираясь увщевать его кроткимъ образомъ, и въ душ своей обвиняя весельчака Ивана Васильича, такъ сильно оскорбившаго бднаго чудака своими безжалостными шутками. На все дло, нашъ молодой женихъ смотрлъ со снисходительностью положительнаго человка, но и съ нкоторымъ отвращеніемъ. Петръ Алексичъ, всю свою жизнь жилъ въ одиночку и никогда не имлъ случая ознакомиться съ семейными драмами, изъ которыхъ почти каждая иметъ причиною причуды и прихоти, немногимъ лучшія причудъ Матвя Кузьмича, вообразившаго себя черкесомъ. Женихъ страдалъ за своего будущаго тестя, очень жаллъ, что изъ-за его глупости, уважаемое семейство явилось въ смшномъ вид, попало на зубки узднымъ сплетникамъ,— но сильно вмшиваться во всю эту мизерію, достойную водевиля, Петръ Алексичъ не желалъ-бы. Зато какъ же удивился онъ, когда Матвй Кузьмичъ, услыхавъ стукъ въ двери, вышелъ къ нему на встрчу, взялъ юношу за руку, посадилъ его на диванъ, самъ слъ противъ него и сказалъ прослезившись: — Петръ Алексичъ, мн жаль разрушать благополучіе ваше. Я человкъ прямой и кавказскій. Къ чему холодныя приготовленія? Варинька никогда не будетъ вашей женой, потому-что вы не созданы другъ для друга.
— Это что за извстіе? могъ только сказать молодой человкъ, вдругъ почувствовавши, что кривое колесо зацпило и его, волей-неволей принуждали играть роль въ той пьес, которую онъ за минуту назадъ сравнивалъ съ жалкимъ водевилемъ.
— Петръ Алексичъ, сказалъ отецъ Вариньки, садясь на диванъ съ поджатыми ногами и закуривая трубку: — вы человкъ не глупый и меня поймете. Я лучше васъ знаю мою дочь, она вамъ не пара. Вы знаете какая огненная кровь течетъ въ ея жилахъ. Эта двушка сама еще не понимаетъ своей натуры: она вся огонь, вся страсть. Она цвтокъ горъ кавказскихъ. Можетъ ли кавказская двушка, умющая владть кинжаломъ, составить счастье ледяного свернаго человка? Ежели она обманывается, я не обманываюсь. Проститесь съ Варинькой и ищите себ другихъ невстъ, между сверными двушками.
— Все это меня удивляетъ необыкновенно, Матвй Кузьмичъ,— замтилъ Мушкинъ.— Но лучше намъ сегодня не говорить объ этомъ предмет, утро вечера мудрене.
— Нтъ, сегодня и надо ршить дло, какъ это мн ни тяжело. Видите мои уложенныя вещи, можетъ быть черезъ десять дней я уже буду на берегахъ Терека, гд жили мой предки. Для меня вреденъ сверъ,— вы это слышите. Если я останусь здсь, я себя знаю. Ивану Васильевичу не жить боле на свт, если я здсь останусь.
Мушкинъ пожалъ плечами, не говоря ни слова.
— Слушайте же молодой человкъ, отрывисто началъ Матвй Кузьмичъ: — если вы такъ упрямы, что не понимаете своей роли, я, какъ старый кавказецъ, выскажу вамъ все что надо. Вы знаете мое происхожденіе. Вы знаете, что храбрйшіе князья, наибы, лучшіе воины во всемъ Кавказ — Махметовы. Мои кровные ждутъ меня къ себ и сердятся за то, что я живу безъ дла на свер, въ Россіи. Вы знаете къ чему обязываетъ человка та кровь, которая течетъ въ его жилахъ. Князья Касимъ Махметовъ, Асланъ Махметовъ, Абдулъ Махметовъ будутъ спрашивать меня о дочери. Кровное родство цнится въ нашемъ кра. Съ какими глазами отвчу я имъ, что наша Варинька выдана замужъ за человка, никогда не носившаго оружія? Какъ осмлюсь я сказать джигиту, рубившемуся съ самимъ Шамилемъ, что мужъ моей дочери ходитъ въ глупомъ пальто и никогда не срубилъ ни одной головы непріятельской? Что подумаетъ обо мн каждый воинъ, для котораго сжечь сосдній аулъ значитъ тоже, что вамъ выстрлить по бекасу? Войдите въ мое положеніе, оцните обязанности княжеской крови, обязанности на мн лежащія. Посл всего мною сказаннаго, я надюсь, что вы велите подавать коляску и даже изъ дома уйдете заднимъ ходомъ, чтобъ не встртиться съ Варинькой. Другая судьба ждетъ ее, быть можетъ. У ней будутъ свои виноградники и свои тлохранители, свои табуны и свои подданные. Кавказской двушк одна дорога, вашему брату другая. Не мшайте чужому счастью, а я честь имю вамъ кланяться.
Матвй Кузьмичъ пустилъ послднее длинное облако, всталъ, подалъ молодому человку одинъ палецъ и поклонился ему съ покровительственнымъ видомъ. Никакой шамхалъ не могъ отпустить русскаго чиновника съ привтомъ боле величавымъ и воинственнымъ.

IV.

Петръ Алексевичъ Мушкинъ, однакоже не ушелъ изъ дома заднимъ ходомъ, какъ совтовалъ ему новый витязь суроваго Кавказа. Онъ прошелъ въ гостиную къ Прасковь Ивановн и Вариньк, на ихъ разспросы сперва отвтилъ молчаніемъ, при этомъ слегка тронувши себя по лбу, потомъ успокоилъ ихъ на счетъ дуэли съ Иваномъ Васильичемъ, и передалъ весь разговоръ свой съ отцомъ Вариньки.
— Онъ помшался, онъ насъ погубить хочетъ! зарыдавши сказала Прасковья Ивановна.— Кто сжалится надъ нами, несчастными женщинами? Я поду къ предводителю и брошусь ему въ ноги…
— Мамашенька, сказала Варинька, вся блдная, но невольно улыбнувшись при послднихъ словахъ помщицы: — съ какой стати станете вы бросаться въ ноги кому бы то ни было? Извините меня, если скажу что нибудь не такъ, но мн кажется, мы должны беречь папа, и все это дло вести между нами.
— Такъ, я этого ждала! отвтила ей помщица. Я ждала, что моя дочь пойдетъ противъ меня. Я знала, что мн придется умереть отъ твоей неблагодарности! Для чего я живу на свт! Скоро ли наступитъ конецъ моимъ испытаніямъ? Танюша, дай сюда синихъ капель, да вели сварить мяты.
Варинька замолчала и отерла слезинки на голубыхъ своихъ глазкахъ. Ужасно не ловко, и стыдно, и досадно было бдному Мушкину. Оставивъ Прасковью Ивановну принимать капли, онъ увелъ свою невсту въ уголъ, взялъ об ея руки и просидлъ, задумавшись, съ минуту.— Варинька душа моя, сказалъ онъ наконецъ — что намъ длать, что намъ длать?
— Другъ мой, со вздохомъ сказала двушка: — ты самъ знаешь, что я ничего не могу выдумать.
— Боже мой, сказалъ Петръ Алексичъ:— это смшное и жалкое испытаніе для меня хуже всхъ возможныхъ бдствій. Ежели бы тебя отнимали у меня силой, если бы лишь слдовало бороться и трудиться за тебя, съ какою радостью встртилъ бы я вс невзгоды! Но передъ такимъ мизернымъ, забавнымъ препятствіемъ, вс силы меня оставили! Поступить съ твоимъ отцомъ какъ съ задурившимъ ребенкомъ, значитъ опозорить его, ввести въ дло чужихъ людей и стать посмшищемъ сосдей, уступать ему… но за что-жь намъ страдать и жить розно! Положеніе его кажется мн опаснымъ, причуды его открыто перешли въ манію, и мн страшно подумать, что намъ, можетъ быть, придется выжидать или его смерти или ршительной катастрофы… Только въ настоящую минуту вижу я вполн, до какой степени ты мн дорога и какъ невыносимъ будетъ для меня одинъ день разлуки съ тобою. Мы росли какъ братъ и сестра, намъ по временамъ казалось, что мы уже обо всемъ переговорили другъ съ другомъ, а теперь… я не понимаю что длается со мной. Я безъ тебя не могу жить, Варинька, ждать и терпть, и надяться Богъ знаетъ на что, я не въ силахъ. Я могу придумать одно только. Матвй Кузьмичъ собирается хать на Кавказъ и укладываетъ вещи. Сколько я понимаю, его никто остановить не въ силахъ. Пускай онъ детъ, видно сама судьба того хочетъ. Можетъ быть онъ развется дорогой и видъ новыхъ мстъ приведетъ его къ здравымъ мыслямъ. Если суждено случиться бд, пусть она случиться далеко отъ насъ… Я у тебя останусь и мы никогда не разлучимся.
— Нтъ, Петръ Алексичъ, на этомъ мст перебила Варинька жениха своего: — изъ того, что ты говоришь, добра никогда не будетъ. Если отецъ хочетъ отсюда хать, я поду съ нимъ вмст.
— Душа моя, опомнись, что ты хочешь длать! вн себя отъ ужаса вскричалъ бдный Мушкинъ.
— Да, сказала двушка своимъ тихимъ, никогда не измняющимся голосомъ, это такъ надо, и это будетъ. Сейчасъ ты боялся сдлать изъ отца посмшище нашего края, разв намъ будетъ веселе, если онъ будетъ посмшищемъ на чужой сторон, безъ надзора, безъ ласковаго слова, безъ женщины, которая бы о немъ заботилась? Тебя берегли и укрывали твои родители, когда ты быль дитятей, и разв ты не обязанъ заботиться о нихъ, когда придетъ время для ихъ дтства?…
— Варинька, станетъ ли силъ твоихъ на подобную жертву?…
— Никакой жертвы я тутъ не вижу, простодушно сказала двушка. Значитъ, когда я буду нездорова и ты станешь сидть у моей постели, это надо считать жертвою? Оно еще не такъ тяжело прохать нсколько сотъ верстъ и пожить нсколько дней въ красивой сторон, о которой такъ много пишутъ. По экстрапочт письма ходятъ очень скоро. Ты останешься съ мамашей, поселишься здсь и будешь заботиться, чтобъ она не соскучилась.
Должно быть перспектива долгихъ осеннихъ дней наедин съ Прасковьей Ивановной мало улыбалась Петру Алексичу, ибо невольная, но наикислйшая гримаса выразилась на его оживленномъ лиц. Должно быть въ этотъ день положительному помщику суждено было оказаться совершеннымъ фофэномъ передъ двушкой, никогда не здившей дале узднаго города Будилова и изо всхъ отраслей человческаго познанія, основательно изучившей только науку — солить огурцы и варить варенье изъ черной смородины.
— Ахъ, ахъ, другъ мой, сказала Варинька, улыбнувшись сквозь слезы: — такъ вотъ твоя готовность за меня бороться и трудиться! Какихъ же трудовъ ты хотлъ бы, если нсколько дней около мамаши тебя пугаютъ? Теб тошно ухаживать за старушкой и одинокой зимней жизни ты выдержать не въ силахъ! Должно быть ты много читалъ романовъ, мой другъ. Какой борьбы и какого труда теб хочется? Я не большая красавица, похищать меня никто не станетъ, сражаться съ тобой за меня никто не подумаетъ. Отъ большихъ бдъ спасать меня не придется, а въ небольшой бд ты мн и пособить не хочешь!..
— Варинька, съ восторгомъ произнесъ Мушкинъ, разцловавши свою невсту и какъ будто бы силясь на нее наглядться достаточно:— длай какъ знаешь, распоряжайся всмъ, я у тебя въ слпомъ повиновеніи и повинуюсь радостно. Ступай скоре къ Матвю Кузьмичу, поговори съ нимъ такъ, какъ ты говорила со мною. Для меня сегодняшняя гроза не безъ радости и не безъ большой радости. Богъ съ тобой, душа моя, ты умнй всхъ насъ и Богъ наградитъ тебя за это. Сказавши это, Петръ Алексичъ проводилъ двушку до кабинета, а самъ устремился ухаживать за Прасковьей Ивановной. Дикими и неловкими казались ему сперва эти хлопоты, увренія, разувренія, наливанія капель, подаваніе платковъ, выслушиваніе плаксивой рчи, но недавній разговоръ вдохнулъ должную энергію въ молодого человка. Онъ передалъ старух вс слова ея дочери, на всякій случай подготовилъ ее къ предполагаемому отъзду ея съ Матвемъ Кузьмичемъ, посовтовалъ надяться на всемогущее время и милость Божію. Прасковья Ивановна принадлежала къ числу дамъ стараго вка, для которыхъ не существовало географическихъ свдній, и которыя, проживая всю жизнь въ извстной губерніи, часто не знали названія своего губернскаго города. По ея идеямъ, Кавказъ находился непремнно за двумя морями и за десять тысячъ верстъ по меньшой мр — узнавши настоящее разстояніе и услышавъ, что почта доходитъ туда въ самое малое число дней, она сперва не поврила Мушкину, а потомъ почти что успокоилась духомъ. Въ воображеніи ея горе, до того казавшееся такъ громаднымъ, чуть-чуть не перестало казаться горемъ. Больше всего, однако же, она возлагала надежды на Вариньку, и съ нетерпніемъ ждала добрыхъ встей изъ ея устъ.
Къ сожалнію, однако же, двушка вернулась поздно и не совсмъ съ добрыми встями. Твердо и торжественно ршился хать Матвй Кузьмичъ на родину своихъ предковъ, однако же, сознавая необходимость приличія, объявилъ, что детъ лишь на четыре мсяца, имя необходимость пользоваться минеральными водами. Едва дочь изъявила желаніе хать съ нимъ, онъ заключилъ ее въ объятія, и далъ ей, по первому ея требованію, слово пробыть на родин только до хорошаго зимняго пути. Оттого онъ веллъ ей торопиться и кончить сборы какъ нельзя быстре. О Мушкин Матвй Кузьмичъ не хотлъ и слышать, но узнавъ, что онъ намренъ заботиться о Прасковь Ивановн, выразился такъ: — Это благородно, это достойно добраго сосда, пускай онъ останется и насъ проводитъ. А думать теб о немъ, Варинька, и не стоитъ. Что бы ты думала, онъ сказалъ мн, когда я объявилъ ему на отрзъ: — Варя васъ любить не можетъ! Ты думаешь онъ кинулся на меня съ кинжаломъ, осыпалъ меня проклятіями, схватилъ меня за горло? Ты думаешь онъ поклялся мн вчнымъ мщеніемъ? Ни чуть не бывало, онъ посовтовалъ отложить дло до утра! Вотъ что значитъ сверная кровь, мой ангелъ. Выдержалъ ли бы я, и въ мои лта, что нибудь подобное отказу? Клянусь моими родными горами, я выкупался бы въ крови, хотя бы въ крови отца любимой двушки! На Кавказ мы и не то увидимъ. Тамъ узнаешь ты что такое восточная кровь! Но я тебя довольно знаю, Варинька, ты всмъ сердцемъ презираешь этого ледяного, жалкаго свернаго человка!
Что оставалось говорить бдной двушк посл такихъ выраженій?
Грустно прошли слдующіе два дня, до отъзда Матвя Кузьмича, конечно сельцо Махметовка не видло такихъ печальныхъ дней съ самого своего основанія. Баринъ свихнулъ съ-ума, и барышню везетъ къ татарамъ, говорила между собой дворня, отъ которой никогда ничего но скроешь. Прасковья Ивановна укладывала вещи мужа и рыдала, Варинька укладывала свои пожитки и была блдна, Матвй Кузьмичъ гоголемъ бродилъ по мыз, но и у него щемило сердце, Петръ Алексичъ охотно желалъ бы провалиться сквозь землю и просидть подъ землей до возвращенія Вариньки. Всмъ было тоскливо, неловко, совстно и грустно. Новый витязь Кавказа становился съ каждымъ часомъ упряме въ своихъ восточныхъ причудахъ. Щадя и себя и людей дорогихъ сердцу, Варинька торопила отъздъ, днемъ выбивалась изъ силъ и по ночамъ тихо плакала. Наконецъ тарантасъ былъ запряженъ и вещи уложены. Филимонъ и Бавкида Будиловскаго узда простились съ плачемъ. Ни Варинька, ни Петръ Алексичъ не смли плакать, но были блдны, а послдній сверхъ того былъ жолтъ. Въ девятомъ часу утра, въ начал августа мсяца, тарантасъ тронулся. собаки залаяли, бросаясь на лошадей, дворовые блоголовые ребятишки побжали за тарантасомъ. Варинька послала послдній поклонъ матери съ Петромъ Алексичемъ, и киммерійская скука распростерлась надъ мирною усадьбою Махметовыхъ.

V.

Было свтлое, блистательно-свтлое утро первой осени, когда нашъ чудакъ Матвй Кузьмичъ Махметовъ, окончивши главную часть своего путешествія, добравшись до всмъ извстнаго города Пятигорска, выспавшись и оставивши отдыхать измученную Вариньку, очутился подъ лвою аркою Елисаветинской галлереи на склон Машука — галлереи, съ которой открывается такъ-называемый видъ на кавказскія горы. Не считая даже кавказскихъ снговыхъ горъ, вся картина и направо и налво, и спереди и позади галлереи могла назваться истинно восхитительною, особенно для человка еще къ ней не приглядвшагося. Чистый городокъ, съ его бульваромъ и блыми домиками, раскидывался передъ нашимъ путникомъ какъ планъ, отлично нарисованный. За городомъ тянулись съ одной стороны зеленыя коническія возвышенности, съ другой — степь, пересченная холмами, изъ-за которыхъ въ свою очередь поднимались гордой твердыней цлая цпь горъ, покрытыхъ вчными снгами. Далеко отъ этой цпи, вправо особнякомъ, одинокій и несравненный высился исполинъ Эльбрусъ, будто прикрытый колпакомъ изъ блоснжнаго моаре съ золотистымъ отливомъ. По об стороны стройной галлереи, возл которой пріютился нашъ пріятель, раскидывались каменистыя отрасли горы Машука, освженныя росою, покрытыя мелкимъ разчищеннымъ лсомъ, насаженными липами и виноградными аллеями. Тутъ были многія черты кавказской природы въ маломъ вид: и скалы обозженные солнцемъ, и лощины заросшія лсомъ, и безлсные склоны возвышенностей, и пещеры и даже горные ключи. Свжая прелесть самого утра не можетъ быть передана никакимъ словомъ, на неб переливались яхонтовые тоны, отдаленныя строенія казались близки глазу, живительный горный воздухъ чуть-чуть напоенный испареніями горячихъ срныхъ источниковъ, казалось могъ воскресить умирающаго человка. Какою-то торжественною и важной пустотой поражали мста за нсколько недль назадъ оживленные стаями больныхъ и вереницами веселящихся дамъ — эта пустота не имла въ себ ничего тяготящаго душу. Казалось еще по фигурнымъ галлереямъ не успли завянуть цвты, украшавшіе ихъ во время баловъ, казалось по аллеямъ еще мелькали счастливыя пары и отдавалось эхо духовой музыки. Тюфяки еще не были убраны съ дивановъ, стаканы еще стояли около колодцевъ, изрдка между дубами брелъ какой нибудь раненый офицеръ, неожиданно попавшій на курсъ, или зазжій игрокъ, котораго ощипали въ пухъ и принудили зажиться на водахъ до поправленія карманныхъ обстоятельствъ. Еслибъ любители водяныхъ сезоновъ знали до какой степени отраденъ и привлекателенъ Пятигорскъ осенью, какъ великолпно дйствуютъ эти успокоительные дни на нервы, раздраженные леченіемъ или излишествомъ веселостей, можетъ быть многіе изъ нихъ не торопились бы возвращаться въ Россію, и переждавъ мучительный августъ съ его зноемъ, гд нибудь въ свжемъ мст, съ наслажденіемъ провели бы на горячихъ водахъ начало осени, всегда безподобной и всегда спасительной для здоровья.
Но нашъ русскій черкесъ, то есть помщикъ Махметовъ, не совсмъ былъ способенъ наслаждаться прелестью утра подъ арками Елисаветинской галлереи. Года не позволяли ему предаваться поэтическимъ ощущеніямъ при вид опустлыхъ бальныхъ залъ, дамскихъ купаленъ, раскрытыхъ настежь и павильоновъ надъ ущельемъ, гд на скамьяхъ написано такъ много женскихъ именъ, и гд кажется еще слышится одинокому страннику, посреди пустоты ‘влюбленный шопотъ, поцлуевъ сладкій звукъ, и прерывающійся ропотъ послдней робости!’ Обо всемъ этомъ не могъ думать Матвй Кузьмичъ. Ему было горько видть Кавказъ, его особенный, собственный, изъ раздирающихъ душу книгъ почерпнутый Кавказъ — въ такомъ улыбающемся, чинномъ, спокойномъ, образованномъ вид. Гд же наконецъ, думалъ онъ, вс эти великолпные ужасы, которые должны существовать на родин моихъ храбрыхъ предковъ? Сколько верстъ проскакалъ я, начиная отъ Ставрополя, и что же?— я до сихъ поръ не видалъ ни сакли, ни кипящихъ водопадовъ съ косматой гривой, ни убитаго путешественника, ни самой тни набга! Ни разу мой кинжалъ не выходилъ изъ ноженъ! Жители этого города носятъ блыя пальто, и черкесски съ патронами вижу я у однихъ ямщиковъ! На мои вопросы о князьяхъ Махметовыхъ мн отвчаютъ постыднымъ молчаніемъ. Даже нарядъ мой на рдкихъ прохожихъ производитъ странное дйствіе — весь городъ будто населенъ насмшниками въ род судьи, Ивана Васильича. Содержатель гостинницы совтовалъ мн не носить кинжала, гуляя по городу. И это Кавказъ, и это моя родина! Или глаза меня обманываютъ, или рчи моего друга Аслана не стоятъ полнаго доврія!..
Пока Матвй Кузьмичъ глядлъ на горы и разсуждалъ такимъ образомъ, его собственная странная фигура и воинственный нарядъ, такъ къ ней по подходящій, обратили на туриста не совсмъ лестное вниманіе пяти или шести гуляющихъ особъ, о которыхъ мы говорили выше. Первый подошелъ къ помщику одинъ раненый татаринъ, изъ милиціонеровъ, оглядлъ его со всхъ сторонъ, сдлалъ ему два-три непонятныхъ вопроса и отошелъ прочь, коварно усмхаясь. Посл него къ Матвю Ильичу уже смлй подошли два игрока изъ числа гостей, оставшихся на водахъ по неимнію средствъ для подъема, эти господа, конечно, скучали и были непрочь позабавиться надъ прізжимъ. Посл всхъ явились два молодыхъ офицера, по доброт своей неспособныхъ сдлать зло кому-либо, но не видвшихъ никакой причины удерживаться отъ разговора съ чудакомъ, но видимому, очень забавнымъ. Не прошло пяти минутъ, какъ нашъ почтенный помщикъ, окончательно подружившись со всей компаніей, разсказалъ всю свою подноготную, съ прибавленіемъ украшеній, очевидно вымышленныхъ, но которымъ самъ онъ врилъ первый. По его словамъ, онъ родился на Кавказ и даже иметъ въ горахъ значительныя владнія. Родня его (знаменитые князья Махметовы), давно зоветъ Матвя Кузьмича къ себ въ аулы, на славную боевую жизнь, такъ отличную отъ жалкой помщичьей жизни, которую разныя обстоятельства заставляли его вести нсколько лтъ сряду. Онъ давно не видалъ уже своей родины и отвыкъ отъ Кавказа. Ему казалось, что во времена его юности, все вокругъ было воинственне, бурливе, страстне, занимательне, живописне. Съ нимъ пріхала дочь Варинька, чистая кавказская двушка, изнывавшая отъ тоски по своимъ роднымъ горамъ, и теперь совершенно счастливая. Онъ собирался отдохнуть нсколько дней въ Пятигорск, оставить въ немъ дочь для пользованія ваннами, и потомъ похать, далеко-далеко. Ему хотлось постить родственниковъ, пожить съ ними, увидть людей почти забытыхъ, и если можно, принять участіе въ ихъ воинственныхъ подвигахъ.— Я ужъ отвыкъ отъ битвъ, такъ кончилъ Матвй Кузьмичъ свою импровизацію — но желалъ бы увидть бытъ кавказскихъ воиновъ, раздлить ихъ труды, совершить походъ въ горы, и на ряду съ другими, поработать шашкою. Если откроется возможность участвовать въ какой нибудь битв, я сочту себя боле чмъ счастливымъ!
— Я очень радъ, что могу быть вамъ отчасти полезнымъ на этотъ счетъ, тутъ вмшался въ разговоръ стройный молодой офицеръ генеральнаго штаба, тихо курившій толстую папиросу на диван: — нашъ отрядъ стоитъ верстъ за пятнадцать отсюда, и генералъ, конечно, за удовольствіе почтетъ взять васъ, на время, въ свою свиту, въ вид охотника. У насъ многіе прізжіе участвуютъ въ походахъ, и кажется, всякій изъ нихъ остается доволенъ.
— Какъ?— и, я… и могу участвовать въ экспедиціи, съ нашими храбрыми войсками? вскричалъ Матвй Кузьмичъ, не помня себя отъ восхищенія.
— Вы длаете намъ честь вашимъ обществомъ, радушно отвтилъ офицеръ, ни мало не подозрвая маніи помщика:— и конечно ни моихъ начальниковъ, ни товарищей никто не осудитъ въ недостатк гостепріимства. Вы пріхали къ намъ на Кавказъ, и наша обязанность о насъ заботиться. Имя мое Н., я живу на бульвар, если вамъ угодно будетъ поговорить со мной объ этомъ дл — сегодня я свободенъ весь день, а завтра, если хотите, могу взять васъ въ отрядъ съ собою.
Молодой человкъ пожалъ руку храброму витязю и удалился изъ галлереи, вовсе не подозрвая бури, поднятой его словами въ груди нашего пріятеля. Матвй Кузьмичъ началъ городить такія рчи, что два молодыхъ офицера, до тхъ поръ глядвшіе на него съ участіемъ, какъ на гостя, могли только пожать плечами и усмхнуться. Уже ему не улыбалась идея быть простымъ зрителемъ экспедиціи, онъ жаждалъ играть въ ней роль и рубиться съ самимъ Шамилемъ, какъ это длалъ его кунакъ, Асланъ Махметовъ. Онъ толковалъ вкривь и вкось о наибахъ и князьяхъ, подавалъ планы блистательныхъ набговъ, и однимъ словомъ показалъ себя въ настоящемъ своемъ свт. Къ числу собесдниковъ, бесдовавшихъ подъ сводами Елисаветинской галлереи, присоединилось нсколько городской молодежи, весьма не снисходительной, какъ и вся молодежь на свт. Приведено было нсколько татаръ нетрезваго поведенія, изъ которыхъ каждый оказался Махметовымъ и другомъ новопрізжаго. Проигравшіеся игроки были всхъ зле: скучая въ Пятигорск боле всхъ, они уцпились за нашего героя, какъ за шута, и горли желаніемъ сдлать изъ него свое увеселеніе. Весь кружокъ шумлъ и поощрялъ Матвя Кузьмича къ новымъ ораторствамъ. Дло доходило до того, что одинъ татаринъ вызвался учить его лезгинк, и зрителя размстились полукругомъ, готовясь хлопать въ ладоши, когда неожиданное явленіе вдругъ замкнуло уста неутомимйшимъ насмшникамъ. Въ боковую арку галлереи тихо вошла высокая двушка, въ бломъ плать, двушка стройная, спокойная, задумчивая, съ немного впалыми щеками и голубыми глазами, теплившимися тихимъ, привлекательнымъ свтомъ. Она оглядла весь кружокъ однимъ умнымъ взглядомъ, въ которомъ удивленіе смшивалось съ укоромъ, и вжливость съ какимъ-то особеннымъ, проницающимъ выраженіемъ отвращенія. Вс потупили глаза передъ этимъ взглядомъ, всякому стало такъ стыдно передъ этой, никому не знакомой двицей. Татаринъ, начавшій танцовать и заломившій шапку, отскочилъ отъ Матвя Кузьмича, какъ будто бы его обдали холодной водой. Смхъ замолкъ и глаза насмшливыхъ шалуновъ потупились. Когда они пришли въ себя и ршились взглянуть передъ собою, чудака путешественника уже не было въ галлере. Двушка вела его подъ руку по крутому спуску, и онъ шелъ, повидимому, безпрекословно повинуясь ея молчаливымъ повелніямъ.
Долго было бы намъ разсказывать вс похожденія русскаго черкеса въ город Пятигорск за цлый мсяцъ, начиная съ его прізда изъ Европейской Россіи. Само собой разумется, на другой же день посл сцены въ Елисаветинской галлере, Матвй Кузьмичъ зашелъ къ молодому офицеру генеральнаго штаба и похалъ съ нимъ въ лагерь, всю дорогу говоря о томъ, какъ будетъ биться съ врагами, и не давая слова вымолвить своему спутнику. Видъ палатокъ, горныхъ орудій, линейныхъ казаковъ и егерей въ блыхъ фуражкахъ, до крайности полюбился нашему герою, тмъ боле, что вс офицеры встртили его какъ нельзя вжливе. Въ какіе нибудь полчаса Матвй Кузьмичъ, не тратя ни копйки, могъ бы снабдить себя всмъ нужнымъ въ походъ, такъ велики услужливость и гостепріимство въ воинахъ того края! Одинъ офицеръ отдавалъ ему лишнюю свою лошадь на все время экспедиціи, другой предлагалъ шашку и высокіе сапоги, третій предлагалъ безвозмздныя услуги по части продовольствія, но товарищи ему не дали докончить предложенія, сказавши въ одинъ голосъ: ‘всякій гость пользуется генеральскимъ столомъ во всю экспедицію, и, конечно, генералъ не уступитъ намъ новаго гостя’. Все казалось превосходнымъ, но, къ изумленію Матвя Кузьмича, дло кончилось не такъ, какъ началось. Начальникъ отряда, считавшійся самымъ милымъ и радушнымъ изъ всхъ начальниковъ, принялъ новаго воина вжливо, но отмнно сухо.
— Экспедиція не скоро выступитъ, сказалъ онъ нашему герою: — да и вообще вамъ лучше будетъ не думать объ экспедиціи. Я не могу взять васъ съ собой — охотники только обременяютъ отрядъ. Я не перемню своего ршенія, но надюсь, что мы разстаемся добрыми пріятелями.
Вслдъ за тмъ начальникъ взялъ подъ руку офицера генеральнаго штаба, крайне озадаченнаго такимъ страннымъ пріемомъ его protg. Оба отошли въ сторону, о чемъ то говоря тихонько, и когда они вернулись къ Матвю Кузьмичу, оба заботливо поглядли на русскаго черкеса, не имя, однако, возможности вполн скрыть невольной усмшки.
Съ досадой и даже ожесточеніемъ вернулся помщикъ подъ кровлю пятигорской гостинницы. Никто такъ не зорокъ, какъ чудаки и мономаны, а нашъ герой, несомннный чудакъ на одномъ пункт, во всхъ остальныхъ былъ нисколько не глупе другихъ людей. Варинька, въ короткое время познакомившаяся съ главными медиками и главными лицами города, устроила всю эту неудачу и навлекла позоръ на голову своего родителя. ‘Въ этомъ нельзя сомнваться’, думалъ Матвй Кузьминъ, и былъ совершенно правъ. Увидавши дочь, онъ устремился къ ней съ упреками, но замолчалъ тотчасъ же. Варинька ничего не знала, какое ей было дло до отрядныхъ начальниковъ, кто могъ передать ей мысль отца объ экспедиціи? Разв въ лта Матвя Кузьмича можно ходить въ экспедицію и спать на бивак? ‘Папа шутитъ, или просто хочетъ посердиться. самъ не зная за что. Я ничего не знаю, я очень довольна городомъ, если здшнія дамы меня ласкаютъ и зовутъ къ себ, изъ этого не слдуетъ, чтобъ я могла черезъ нихъ длать pluie et beau temps въ разныхъ военныхъ лагеряхъ’.
Какой нибудь мсяцъ времени былъ проведенъ нашимъ русскимъ черкесомъ въ Пятигорск, но все то, что сдлано было и выстрадано преданной его дочерью за этотъ мсяцъ, конечно могло бы дать достаточно сильныхъ ощущеній на всякую женскую жизнь, и самую разнообразную. Врная Антигона каррикатурнаго Эдипа, сестра милосердія, принужденная скрывать каждый свой подвигъ, Варинька оказалась совершенно въ уровень съ своей деликатной, щекотливой, мучительной ролью. Пока Бавкида Махметовки, подруга всей жизни Матвя Кузьмича, сидя дома, терлась спиртомъ, пока Петръ Алексичъ Мушкинъ звалъ возл нея и писалъ длинныя письма невст, бдная двушка, не видавшая ни людей ни общества, одна заботилась о глав семейства, и напрягая вс свои силы, замыкала его въ спасительный кругъ, безъ котораго онъ тысячу разъ или погибъ бы или покрылъ бы себя вчнымъ посмяніемъ. Они сблизила отца со всми лучшими семействами города, не позволяла ему минуты праздности, приставила къ нему медика, когда-то занимавшагося изученіемъ душевныхъ болзней, слдила за нимъ цлый день, а ночью не спала, обдумывая планы заврашнихъ сутокъ. Игроки и гуляки подозрительнаго вида, замтивши, что Матвя Кузьмича везд знаютъ, не смли завлекать его въ свое общество, и осторожность ихъ еще усилилась, даже перешла въ робость, когда нкій отставной юнкеръ, вздумавшій было сразиться въ банчишку съ русскимъ черкесомъ, былъ неизвстно по чьему распоряженію, на утро посл игры, выпровожденъ изъ города самымъ стремительнымъ образомъ.
Между тмъ чудная осень тянулась по прежнему, все боле и боле походя на лто, по горамъ, освженнымъ ежедневными росами, запестрли новые цвты, на многихъ деревьяхъ показались свжіе маленькіе листья. Городское общество чаще прежняго стало устроивать прогулки, и даже придумало нчто въ род пикника надъ самымъ проваломъ горы, проваломъ, слишкомъ хорошо извстнымъ всякому постителю срныхъ источниковъ. Матвй Кузьмичъ съ дочерью, какъ рдкіе гости въ осеннюю пору, были приглашены на пикникъ и провели тамъ нсколько часовъ не безъ удовольствія, когда пришлось отправляться по домамъ, каждая изъ дамъ города желала довезти съ собой Варвару Матвевну, до такой степени двушка умла обворожить каждую изъ нихъ. Преданная Антигона, не имя возможности отвчать отказомъ на ихъ любезности, ухала съ генеральшой N, передавши своему доктору секретный надзоръ надъ русскимъ черкесомъ.
Мужчины, оставшіеся одни, стали допивать вино и бросать пустыя бутылки въ провалъ, изъ котораго по временамъ выносился теплый воздухъ, съ довольно сильнымъ срнымъ запахомъ, вс были веселы и счастливы, за исключеніемъ нашего помщика, всегда отличавшагося умренностью. Въ теченіе цлаго мсяца, Матвй Кузьмичъ не оставался минуты на един съ собою, и понятно какъ это обстоятельство должно было тяготить его лнивую натуру, такъ наклонную къ кабинетной жизни, если не къ кабинетнымъ занятіямъ. Замтивъ, что докторъ и другіе пріятели сильно заняты преніемъ о способ сохранять кахетинское вино въ дорог, нашъ пріятель тихо ушелъ въ сторону, и, добравшись до склона возвышенности, поросшей кустами кизиля, а кое гд и малорослымъ дубомъ, вздохнулъ спокойне. Все было пусто и глухо вокругъ, но пустынное мсто глядло какъ-то умне, нежели глядитъ оно напримръ гд нибудь въ будиловскомъ узд. Гуляющій человкъ зналъ, что вблизи отъ него имются чудеса природы, срные ключи, скалы и обрывы, это сознаніе придавало свою прелесть окрестному запустнію. Пробираясь въ кусты дале и дале, Матвй Кузьмичъ дышалъ легче и сильне. ‘Можетъ быть я иду къ сторон нашихъ родныхъ горъ’, подумалъ онъ не безъ удовольствія, ‘можетъ быть за этимъ мелкимъ лсомъ лежитъ дорога къ ауламъ, родовымъ ауламъ моихъ предковъ’, и вдругъ на этомъ мст размышленія нашего горца прерваны были неожиданнымъ образомъ. Слова ‘стыдно, стыдно!’ раздались въ его ушахъ, и чья то тяжелая рука налегла на плечо Матвя Кузьмича.
Онъ поднялъ голову и испугался. Передъ нимъ стояла высокая фигура съ перетянутой таліей, въ рыжей черкесск, достаточно поношенной, въ шапк съ ощипаннымъ мхомъ, фигура съ фіолетовымъ носомъ и физіономіей, какъ будто знакомою. За плечами у этой особы имлось дрянное охотничье ружье съ кремневымъ замкомъ и ложей, кое гд стянутой бичевками.— Стыдно! сказала загадочная фигура, замтивъ тревогу Матвя Кузьмича, и стараясь принять тонъ по ласкове: — стыдно теб, названный братъ Касима. Стыдно теб, лнивый кавказскій князь. Женщины держатъ тебя за носъ, ты позабылъ свою родину!
— Извините, прерывающимся голосомъ сказалъ нашъ помщикъ, высматривая куда бы удобне навострить лыжи: — лицо ваше мн какъ будто знакомо, не припомню.
— Я — Измаилъ, отвтилъ таинственный странникъ, и предполагая, что поршилъ вс сомннія своимъ короткимъ словомъ, подперся руками въ бока и еще два раза прибавилъ:— стыдно, стыдно!
Не безъ труда призналъ нашъ пріятель въ незнакомц того татарина, который хотлъ было учить его лезгинк въ Елисавстинской галлере, но прекратилъ свои хореграфическія упражненія, пораженный появленіемъ Вариньки.
— У меня письмо отъ Касима Махметова, снова сказалъ человкъ, назвавшій себя Измаиломъ.
При полномъ имени Касима Махметова, прежняя дурь полезла въ голову нашему помщику.
— Что Касимъ? жадно спросилъ Матвй Кузьмичъ: — знаетъ ли онъ про меня? живъ ли онъ? воевалъ ли онъ это время?
— Касимъ Махметовъ тебя ждетъ въ аул, отвчалъ Измаилъ: — Касимъ Махметовъ зоветъ тебя дурнымъ братомъ. Будетъ набгъ на —скіе аулы, генералъ съ одной стороны, мы съ другой. Если ты не прідешь къ Касиму, не станетъ онъ считать тебя своимъ кровнымъ человкомъ.
— Гд же? куда хать? кто провезетъ меня? подхватилъ Матвй Кузьмичъ въ воинственномъ трепет.
— Такъ слушай же, сказалъ ему Измаилъ.— Завтра ду я въ аулы Касимовы. Триста верстъ не боле, телга, бурка, ружье, что нужно нашему брату? Безъ меня ты не найдешь дороги, тебя убьютъ подъ кустомъ и отрубятъ теб голову. Хочешь — демъ, не хочешь — оставайся бабиться.
— Гд-жъ ты теперь живешь? замтилъ помщикъ.
— Я нигд не живу!
— Кто же возьметъ лошадей?
— Молчи! сердито перебилъ Измаилъ, стукнувъ въ землю прикладомъ ружья, которое жалобно задребезжало. Отсюда тебя на почтовыхъ не выпустятъ. Теб подорожной не дадутъ на почт. Дочь твоя заколдовала весь городъ, за тобой глядятъ и глядятъ. Надо будетъ на разсвт ухать верхомъ до Георгіевска, тамъ возьмемъ подорожную. Вещей не бери много: коли деньги есть, все будетъ. Съ дочерью повидаешься посл набга: она ли прідетъ къ Касиму или ты сюда вернешься…
Въ ум Матвя Кузьмича мелькнула такая мысль: ‘что скажетъ Варинька, что скажетъ весь городъ, когда я, посл молодецкаго дла, явлюсь сюда изъ родного аула, съ отличіемъ, прославивши имя Махметовыхъ.’
— Конечно, сказалъ онъ въ слухъ, съ лаконизмомъ, достойнымъ Аслана: — я твой. Завтра демъ. Деньги у меня есть.
— Это дльно! отвчалъ Измаилъ:— ты нашъ, я тебя люблю. И пріятели, перемолвивши еще нсколько словъ на счетъ завтрашняго дня, разстались какъ нельзя дружелюбне.
— Съ кмъ это вы бесдовали за кустами, лукаво спросилъ одинъ пятигорскій житель, когда Матвй Кузьмичъ, будто выросши на полъ-аршина, вышелъ ко всей компаніи.
— Такъ, съ однимъ изъ нашихъ кавказскихъ, небрежно отвтилъ помщикъ.— Онъ былъ здсь на водахъ, Измаилъ, коли помните.
— Ахъ, Измаилъ, Измаилъ еще здсь! вскричали вс гости и разомъ разсмялись.
— Однако… Измаилъ хорошій воинъ… перебилъ нашъ пріятель, почти обидвшись.
— Да, да, онъ хорошій воинъ, смясь замтилъ медикъ, которому Варинька поручила надзоръ за своимъ родителемъ.— Восемь лтъ какъ я его помню, на каждомъ курс. И всякій годъ, бывало, онъ пропьетъ одинъ вс деньги, а потомъ до зимы и ищетъ кто бы его подвезъ домой на ширамыжку!
— И вдь всегда найдетъ какого нибудь простяка! замтилъ генералъ, котораго жена увезла Вариньку.— Правду говорятъ, что дураковъ еще не початое поле.
‘Тошно слушать эти рчи’, подумалъ Матвй Кузьмичъ: ‘горько слышать такіе отзывы о храбрыхъ и честныхъ воинахъ! Но потерпимъ немного, будетъ праздникъ и на нашей улиц. Что-то скажутъ эти изнженные люди завтра вечеромъ, узнавъ о моемъ отъзд!’

IV.

Пасмурное, но все-таки величественное утро занялось надъ красивымъ городкомъ и окрестными горами. Ночью шелъ сильный дождь, чистою казалась одна только небольшая часть неба, уступы высокихъ горъ, лежавшихъ съ правой стороны городскихъ строеній, были еще одты непроницаемымъ туманомъ. Тучки ходили надъ степью, и одно крошечное облако сидло какъ птичье гнздо надъ остроконечнымъ зеленымъ холмомъ, самымъ маленькимъ изъ окрестныхъ возвышеній. Влажный осенній воздухъ, будто дымъ, стлался по лощинамъ, вся картина имла въ себ что-то невыразимо-фантастическое, городъ спалъ, лавки въ отдаленныхъ улицахъ только-что отпирались. По Матвй Кузьмичъ, не спавшій всю ночь, находился на ногахъ съ разсвтомъ. Одвшись, вооружившись, взявши съ собой дорожный мшокъ и вс свои деньги, онъ приготовлялся бжать изъ гостепріимнаго Пятигорска. Онъ не хотлъ даже взглянуть на спавшую Вариньку: давно уже дочь казалась ему мучительнымъ бременемъ. ‘У ней и безъ меня много друзей’, думалъ нашъ герой: ‘пусть эти друзья утшаютъ ее, когда мой отъздъ сдлается извстнымъ. Кавказскому человку нкогда бабиться съ двчонками’. И онъ вышелъ за ворота, гд ждалъ его Измаилъ. Помщикъ далъ татарину нсколько денегъ и общалъ сейчасъ же быть за заставой, куда слдовало привезти нанятыхъ лошадей. До Георгіевска слдовало хать верхомъ, въ Георгіевск же запастись кибиткой и подорожною. Измаилъ совтовалъ Махметову торопиться, повторяя: ‘за тобой смотрятъ, за тобой слдятъ, тебя поймаютъ и запрутъ дома’. Но Матвй Кузьмичъ не соглашался сейчасъ же садиться на лошадь, съ нимъ не было табаку, да сверхъ того деньги имъ взятыя, состояли изъ однхъ крупныхъ ассигнацій, съ которыми бда въ дорог. ‘Смотри же’, сказалъ татаринъ, по весьма понятнымъ причинамъ дорожа товариществомъ помщика: ‘смотри же, не копайся въ лавкахъ. За тобой смотрятъ, и мн можетъ достаться за дружбу съ тобою’.
Ничего не отвчая, Матвй Кузьмичъ почти бгомъ пустился по улиц и потомъ свернулъ на бульваръ. Сердце его билось отъ восторга, оружіе бряцало на его пояс, нашъ русскій черкесъ, очевидно, находился на роковой ступени, отдляющей обыкновенную причудливость человка отъ полнаго разстройства въ разум. Ни о жен, ни о дочери не думалъ онъ ни мало. Пришла пора доказать, что въ его жилахъ течетъ настоящая кровь кавказскихъ воиновъ. Какъ изумятся, взбсятся, застыдятся вс его гонители черезъ какіе-нибудь два часа! Горецъ-товарищъ, лихой конь, вольная степь, аулъ Аслана и Касима Махметовыхъ рисуется впереди! Бдный, бдный Матвй Кузьмичъ! до чего довели тебя лнивое одиночество, деревенскіе капризы, пріздъ взбалмошнаго кавказца! Что ждетъ тебя впереди, кто растолкуетъ теб, что твой товарищъ мошенникъ, что лихой конь нанятъ у казака за два цлковыхъ, что ты продрогнешь въ вольной степи, что у Касима Махметова не бывало ауловъ, да и самъ Касимъ — существо, быть можетъ, несуществующее!.. Что до Аслана Махметова, то къ удовольствію нашему, мы никакъ не можемъ признать его за персону фантастическаго разряда, и читатель, познакомившійся уже съ этимъ храбрымъ воиномъ, конечно, не разсердится за то, что ему тотчасъ же представится случай встртить храбреца, неоднократно рубившагося съ самимъ Шамилемъ.
Добравшись до бульвара и поровнявшись съ домомъ благороднаго собранія, въ которомъ на время курса помщается и лучшая ресторація города, Матвй Кузьмичъ свернулъ направо, къ магазину, изъ котораго, конечно, каждый прізжій выносилъ въ свое время или кинжалъ, или палку съ надписью ‘Кавказъ’, или полное черкесское облаченіе, или кусокъ канаусу, или черешневый чубукъ, приносившій столько досады и неудобства на возвратномъ пути, посреди скромнаго и непомстительнаго тарантаса. Въ сказанномъ магазин нашъ пріятель думалъ сдлать покупки и размнять деньги, но пришлось отмнить намреніе, ибо ставни еще красовались на окнахъ и дверь, замкнутая поперечнымъ болтомъ, непривтливо сунулась въ глаза путнику. Большая часть другихъ лавокъ по бульвару тоже еще не отворились, а между тмъ сердце Матвя Кузьмича било сильную тревогу: надлежало торопиться, по улицамъ и на бульвар начиналось движеніе, мелькали знакомый физіономіи. Опасаясь встртить или доктора или иное лицо, изъ близкихъ къ Вариньк, чудакъ свернулъ въ переулокъ за лавками, смутно припоминая, что въ закоулк этомъ были какія-то лавчонки. И предчувствіе не обмануло Матвя Кузьмича, въ первомъ домик, за большою дверью, открытой настежь, стоялъ прилавокъ съ помадой, чубуками и толстыми папиросами, за прилавкомъ же сидла смуглая, нечесаная фигура купца или сидльца, склонившаго голову и не отвтившаго на учтивый поклонъ постителя.
— Денегъ теб мнять, отвтила эта особа, выслушавшая быструю рчь русскаго черкеса: — нтъ мелкихъ денегъ, самому надо. Дай по абазу за рубль — будетъ сколько хочешьI
И жадный торговецъ, догадываясь, что гость торопится и нуждается въ мелочи, окинулъ его насмшливымъ взоромъ. Когда голова купца приподнялась, Матвй Кузьмичъ вскрикнулъ. Передъ нимъ красовался его кунакъ и джигитъ, витязь, не боявшійся боя съ Шамилемъ, недавній гость села Махметовки, короче сказать, неукротимый Асланъ Махметовъ.
Асланъ не узналъ своего кунака и только сказалъ еще непривтливе: — По абазу съ рубля, будутъ деньги!
Въ это время раздался сильнйшій ударъ кулакомъ по прилавку, и между обоими кунаками очутился человкъ, отчасти знакомый Матвю Кузьмичу, да и нашимъ прежнимъ читателямъ, то есть —ской урядникъ Матвй Пашинъ, храбрйшій, задорнйшій и красивйшій изъ всхъ линейныхъ казаковъ, когда-либо жившихъ на свт. Смуглое цыганское лицо Пашина, когда-то завоевавшее ему сердце черкешенки Джаннетъ, въ это утро пылало безпредлміынъ негодованіемъ, его чорные усы, свсившіеся почти до груди, грозно пошевеливались, а темные глаза такъ и осыпали искрами нечесанаго Аслана Махметова. Не обращая никакого вниманія на Матвя Кузьмича, Пашинъ повалилъ прилавокъ, прижалъ хозяина лавки къ углу и вытащилъ изъ ноженъ свой кинжалъ, весьма хорошо оправленный. И Асланъ и его русскій поститель прямо подумали, что сейчасъ совершится смертоубійство, но дло приняло оборотъ иного рода.
Пашинъ уставилъ кинжалъ свой подъ самый носъ Аслана и сталъ держать ему рчь, которой усиливался было придавать нчто хладнокровное, но усиливалси понапрасну. Изъ словъ его можно было понять только, что Асланъ Махметовъ подмнилъ у Пашина дорогой клинокъ и тмъ вконецъ оскорбилъ человка, съ дтскихъ лтъ привыкшаго глядть на свое оружіе какъ на первую драгоцнность.— Такъ-то ты работаешь работу, говорилъ Пашинъ.— Такъ-то ты надувать честный народъ, желтоглазое пугало? Я теб далъ оправить кинжалъ, которымъ рубилъ желзо, а ты что мн далъ вмсто него, а? Гд клеймо съ праваго боку, гд моя замтка? Ты далъ мн какой-то рожонъ, да и думаешь, что надулъ казака на славу? Давно ли тебя казаки били за плутовство, видно еще хочется? Нечего говорить много — давай мой кинжалъ, а съ этимъ убирайся куда хочешь! И Пашинъ думалъ переломить оружіе, которымъ его обманули, но скверный клинокъ выдержалъ, и только погнулся подъ его богатырской рукою, тмъ еще боле доказавши плутовство Аслана.
На одно мгновеніе глаза торговца вспыхнули и стали совсмъ жолтыми.
— Вонъ отсюда, буянъ! закричалъ онъ, увлекаясь голосомъ крови, и замахнулся аршиномъ на Пашина.
— А! могъ только сказать урядникъ, и однимъ движеніемъ плеча отбросилъ храбраго Аслана Махметова изъ лавки до самыхъ поротъ дома на противоположной сторон переулка. Затмъ Пашинъ сталъ искать своего клинка, сердись, не находя своей собственности и почти безсознательно уничтожая все, что попадалось ему подъ руку. Связку чубуковъ переломалъ онъ какъ связку лучины, изъ винтовки, стоившей въ углу, сдлалъ какой-то Гордіевъ узелъ, мелкія серебряныя вещицы подъ чернетью гнулись и ломались, чуть налегала на нихъ атлетическая рука урядника. Во время этого порыва вспыльчивости, отчасти извиняемой какъ плутовствомъ купца, такъ и горячимъ нравомъ его жертвы, нашъ русскій черкесъ подвернулся подъ взглядъ казачины.
— Кто ты такой, что ты здсь длаешь? крикнулъ Пашинъ такимъ голосомъ, что у Матвя Кузьмича красныя и зеленыя звзды замелькали передъ глазами: — кунакъ ты Асланкинъ, что ли? торгуешь ты съ этимъ плутомъ, что ли?
— Я… я ничего… я мнялъ деньги… слабымъ голосомъ произнесъ русскій черкесъ, чувствуя, что его колна подгибаются.
Пашинъ сумрачно далъ дорогу нашему помщику. Вн себя отъ страха, Матвй Кузьмичъ очутился на улиц и безъ оглядки кинулся къ дому. На первомъ перекрестк пробжалъ онъ мимо Аслана, совершенно предавшагося трусости и заливающагося слезами. Асланъ жаловался сосдямъ и просилъ ихъ спасти его имущество отъ Пашина, сосди слушали холодно, а мальчишки покрикивали: — ‘по дломъ теб,— нлутяга, плутяга!’
Такъ вотъ человкъ, называвшій себя княземъ Асланомъ Махметовымъ, джигитъ, котораго рчи произвели столько бдъ въ скромной усадьб нашего помщика! Вотъ какого труса и плута Матвй Кузьмичъ считалъ своимъ кунакомъ и сродникомъ, вотъ съ кмъ онъ бесдовалъ о чудесахъ Кавказа, вотъ кого искалъ онъ на чужбин, вотъ съ кмъ мнялся онъ оружіемъ! Сколько долгихъ мсяцевъ мысль объ отдаленномъ друг, Аслан, шла впереди всхъ другихъ мыслей, даже мыслей о жен и дочери! Матвй Кузьмичъ нравственно пробудился. Ему показалось, что его вдругъ отвели отъ какой-то пропасти, разстилавшейся подъ самыми его ногами, въ непроницаемомъ туман. И вдругъ туманъ разсялся, съ очей чудака спала роковая завса.
На конц бульвара Измаилъ остановилъ нашего друга нетерпливо сказавши:
— Пора, пора,— на коней и къ Касиму Махметову!
— Вонъ отсюда, пьяница!— крикнулъ русскій черкесъ, съ отвращеніемъ толкая недавняго совтника. Измаилъ, пораженный недоумніемъ, не смлъ преслдовать своей жертвы, въ карман его лежало нсколько цлковыхъ, только что взятыхъ у нашего друга, и храбрый татаринъ Измаилъ скоро исчезъ въ какомъ-то заведеніи, гд можно было за сходную цну пріобртать пнные и виноградные напитки.
А Матвй Кузьмичъ тихо вошелъ въ свой домъ, прямо въ спальню Вариньки. На стнныхъ часахъ било семь, двушка еще спала тмъ тяжелымъ, нездоровымъ сномъ, который находитъ по утрамъ на людей, глубоко огорченныхъ и проводящихъ безсонныя ночи. Она не проснулась, когда отецъ подошелъ къ ея постели, и долго простоялъ нашъ помщикъ у изголовья, не спуская глазъ съ исхудалаго лица двушки, съ ея впалыхъ щекъ, покрытыхъ лихорадочнымъ румянцомъ. Матвю Кузьмичу показалось, что онъ почти два мсяца не видалъ своей Вариньки, въ первый разъ перемна въ ея лиц стала ему замтна. Матвй Кузьмичъ тяжело вздохнулъ и прослезился, добрыя начала восторжествовали въ его сердц, разсудокъ окончательно вступилъ въ свои права.
— Бдная, милая двочка, сказалъ онъ шопотомъ: — хорошо заплатилъ я теб за твою тихую преданность, хорошо возблагодарилъ я тебя за то, что ты во всю свою жизнь не сказала отцу ни одного жосткого слова, ни разу ни взглянула на исго непривтливымъ взглядомъ.
На цыпочкахъ отошелъ нашъ пріятель отъ постели, и на цыпочкахъ же добрался до своего кабинета. Тутъ онъ снялъ свою черкесску съ патронами и подарилъ се служителю, шашка, кинжалъ и нагайка положены были на дно чемодана, откуда, къ удивленію того же слуги, явились на свтъ принадлежности европейскаго одянія: панталоны, жилетъ, и широкій черный сюртукъ, давно уже позабытые Матвемъ Кузьмичемъ. Одвшись какъ слдуетъ, нашъ другъ вздохнулъ свободне и уже твердыми шагами направился въ комнату дочери.
На этомъ мст и кончается нашъ разсказецъ, впрочемъ должный эпилогъ къ нему безъ труда можетъ быть прибавленъ. Съ первымъ снгомъ привтливыя поля Махметовки увидали своего обладателя, въ приличной одежд и въ надлежащемъ здравіи. Свадьба Вариньки и Петра Алексича послдовала черезъ мсяцъ, а еще черезъ мсяцъ — Матвй Кузьмичъ былъ членомъ-коррсспондентомъ какого-то новаго агрономическаго общества и даже готовилъ статью подъ заглавіемъ: ‘Отчего у насъ поля не орошаются посредствомъ пожарныхъ трубъ’. Молодые супруги зажили очень счастливо, Варинька пополнла такъ, что дамы находили ее уже черезчуръ толстою, по мннію прізжихъ Ловеласовъ, эта полнота выказывала натуру холодную, безстрастную, апатическую и прозаическую. Человка два во всемъ узд знали, однако, что эта, по видимому, прозаическая персона, въ теченіе двухъ мсяцевъ своей жизни была истинной женщиной, и уразумвшей и свершившей свое назначеніе.
1855.
Дружинин Александр Васильевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Пашенька, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1855
  2. Деревенский рассказ, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1855
  3. Шарлотта Ш-ц, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1849
  4. Исход, Зозуля Ефим Давидович, Год: 1920
  5. Московские особняки, Коровин Константин Алексеевич, Год: 1935
  6. Английские духи, Сургучёв Илья Дмитриевич, Год: 1910
  7. VII. Тайна атомной энергии, Фезандие Клемент, Год: 1925
  8. Веточка из каменного сада, Туманова Зоя Алесксандровна, Год: 1981
Электронная библиотека