ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ.
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА K. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
НАШИ ПИТЕРСКІЕ.
VI.
ПАРИКМАРХЕРСКІЙ ПОДМАСТЕРЬЕ
——
——
Парикмахерский подмастерье, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 13 минут(ы)
Относительно своего отца Гришутка зналъ только одно, что онъ лежитъ на Волковомъ кладбищ, что надъ нимъ стоитъ покривившійся зеленый деревянный крестъ съ врзаннымъ въ него мднымъ складнемъ и что на крест есть надпись, гласящая слдующее: ‘подъ симъ мстомъ лежитъ тло отставнаго рядоваго Степана Савельева послдовавшее 7-го Марта 1855 года. Уповай въ свиданіе тамъ’. Когда Гришутка съ матерью бывалъ на могил отца, каждый разъ надпись эту по просьб матери прочитывалъ какой-нибудь проходящій грамотный мастеровой или писарь. Мать, обыкновенно, слезилась, заставляла Гришутку молиться, выпивалала косушку водки и, съ причитаніями, минутъ пять валялась по могил.
Дтство свое Гришутка провелъ на двор одного каменнаго дома въ Ямской, гд они жили съ матерью въ углу, въ подвал и откуда та ‘ходила поломойничать’ и ‘стирать въ люди’. Занятія Гришутки ежедневно состояли въ гоняніи съ помойной ямы кошекъ, дланіи самострловъ изъ старыхъ бочечныхъ обручей и бганіи въ кабакъ за водкой для сосднихъ мастеровыхъ. Въ награду за послдній трудъ Гришутка получалъ обыкновенно копйку на пряники, а иногда и просто ‘встряску’ за то, что здорово живешь. Правда, началъ было его учить грамот живущій съ ними на квартир солдатъ, но дойдя до многосложныхъ словъ ‘преподобіе, богоявленіе’, вырвалъ у него изъ головы клокъ волосъ, съ добрый кавалерійскій усъ, и бросилъ ученье.
Когда Гришутк исполнилось одиннадцать лтъ и когда вышесказанныя ‘встряски’, расточаемыя ему мастеровыми, начали въ обильномъ количеств расточаться за разныя ‘безобразія’ дворниками, водовозаы и ижильцами каменнаго дома, мать начала поговаривать, что Гришутку пора отдать въ ученье. Необходимость отдачи въ ученье усиливалась еще тмъ, что Гриштку перестали пускать съ матерью въ женскія бани. ‘Эво, какой жеребецъ выросъ, а ты его съ собой по банямъ водишь’, говорили моющіяся женщины.
— Да вдь онъ, родныя, еще младенецъ. Гд ему? слезливо говорила мать и при этомъ сознавала потребность отдачи въ ученье.
Хотя Гришутку и началъ брать съ собою въ мужскую баню живущій съ ними жилецъ-солдатъ и вопросъ объ ученьи на время замолкъ, но черезъ годъ онъ снова возобновился, такъ какъ Гришутка совершилъ неподобающую дерзость, а именно: свернулъ чьему-то цыпленку голову и, ощипавъ его, изжарилъ на заднемъ двор на кирпичахъ. Случай этотъ возмутилъ весь дворъ.
— Тащи его къ регенту церковному, пусть пвческому ремеслу пріучается! кричалъ размахивая руками солдатъ.
— Волоки въ сапожники. Тамъ у него дурь-то выбьютъ! ревли дворники.
— Въ портные его! Портные хоть и пьяницы, а все кусокъ хлба!
— На фабрику веди, въ шпульники! Тамъ сейчасъ съ четвертака въ день начнетъ… По крайности деньги… визжали женщины.
— Къ регенту не води! Онъ Иванихину племяннику камертономъ темя пробилъ, слышался чей-то голосъ.
— На то наука, а за всякимъ тычкомъ не угонишься, басилъ солдатъ.
— Толкнися въ цирюльнику, рядомъ. Рукомесло хорошее, оттуда и въ лакеи и во что хошь годится, потому завсегда съ господами… подалъ совтъ какой-то живущій безъ мста поваръ.
Посл нкотораго обдумыванья, мать ршила отдать Гришутку въ цирюльники, для чего въ одно воскресенье предварительно сводила его къ ранней обдн, поставила свчку угодникамъ Козьм и Демьяну и приложила къ образамъ. Совершивъ все это, она отправилась съ нимъ въ цирюльню.
Парикмахеръ Доримедонтовъ только возсталъ отъ сна, но былъ уже во фрак и въ клтчатыхъ брюкахъ, у которыхъ оставалась только одна единственная пуговица на пояс. Онъ сидлъ у стола за стакановъ кофею и выпрашивалъ у жены восемь копекъ на похмлье. Та не давала и ‘костила’ его возгласами въ род: ‘мерзавецъ, пьяница и безстыжіе твои глаза.’ Сцена эта длилась съ полчаса. Наконецъ Доримедонтовъ, потерявъ терпніе, вскочилъ съ мста, подобно тигру, бросающемуся на добычу, бросился къ комоду, схватилъ лежащій на немъ женинъ платокъ и, съ словомъ ‘такъ ладно же’, выбжалъ изъ комнаты къ кухню, намреваясь оттуда пробраться на дворъ, а тамъ въ кабакъ, но въ кухн наткнулся на Гришутку и его мать, которая, поклонившись въ поясъ, сунула ему въ руки полуштофъ какой-то красной водки, который она захватила съ собой для задобриванія парикмахера, такъ какъ сосди очень много наговорили ей объ ‘малодушеств этого самого парикмахера къ этому самому вину’. Парикмахеръ не только остановился, но даже остолбенлъ, почувствовавъ въ рукахъ своихъ полуштофъ, до того остолбенлъ, что не замтилъ даже, какъ настигнувшая его жена вырвала у него платокъ и привскокнувъ ударила по щек. Парикмахеръ инстинктивно упряталъ полуштофъ въ боковой карманъ фрака и, оправившись, спросилъ Гришутку и ея мать: что они за люди?
— Сосди, батюшка, поломойствомъ занимаемся… Не побрезгай нашей хлбомъ-солью. Да вотъ не возмешь ли паренька въ ученье. Сыночикъ онъ мн будетъ, заговорила Гришуткина мать, закланялась и толкнула сына въ загорбокъ, то-есть — кланяйся.
Парикмахеръ прибодрялся, даже подбоченился.
— Парикмахерскому ремеслу?. Есть, правда, у насъ мальчишка, да можно другаго взять, важно сказалъ онъ и спросилъ:— ну а много ли ты за него можешь дать? Тридцать рублей можешь?..
— Откуда, батюшка? Какіе у насъ достатки! Четвертакъ въ день заработаешь, такъ, и ладно!
— Ну двадцать?
— Возьми, родимый, такъ за дарма.
— Ну, нтъ, за дарма-то нынче даже и не скутъ человка, а для того, чтобъ изъ него всю эту дрянь вышибить, нужно, почитай, цлый возъ розогъ. Ты справься на пожарномъ-то двор: почемъ нынче?
— Да онъ парнишка шустрый, онъ и безъ порки привыкнетъ.
— Ужъ это мы знаемъ, привыкнетъ-ли! Не больно что-то они безъ этого привыкаютъ, отвтилъ парикмахеръ.
— Возьми, родимый, за дарма, а я, значитъ, теб по своему рукомеслу хоть десять стирокъ за него отстираю, проговорила женщина, повалилась въ ноги и потащила за собой Гришутку.
— Эхъ, глупая ты, я вижу, баба! сказалъ парикмахеръ и, придерживая рукой полуштофъ, спрятанный въ карман, подошелъ къ жен для совта.
— Чтожъ, возьми. Одного подмастерья откажемъ. Все барышъ… А она намъ по крайности пятнадцать стирокъ отстираетъ, шепнула жена.
— Да вдь какъ же такъ, зря-то? Даромъ, значитъ? недоумвалъ парикмахеръ.
— Дубина! Кто теб паршивцу и пьяниц деньги дастъ? Гд дураковъ-то найдешь? прошипла жена ему прямо въ ухо.
Парикмахеръ колебался Ему жалко было разстаться съ полуштофомъ, въ настоящее время онъ ему былъ дороже денегъ. Гришуткина же мать не могла внести за сына ничего кром своего труда, и откажи онъ ей въ пріем сына, она потребовала бы полуштофъ обратно.
Парикмахеръ началъ сдаваться и сказалъ жен:
— Да вдь его поить, кормить и одвать нужно. А у этихъ самыхъ мальчишекъ такія бездонныя утробы, что въ нихъ что хочешь пихай — все мало.
— Ну ужъ молчи! Закрой пропасть-то свою поганую, а то изъ нея, какъ изъ помойной ямы, несетъ! оборвала его жена, толкнула въ грудь и, подойдя къ Гришуткиной матери, спросила: — Ну а какая у него одежа есть?
— Да вотъ что на немъ… Потому мы по бдности.
Парикмахерша взглянула на Гришутку. Тотъ былъ въ ватной кацавейк, валенкахъ и держалъ въ рукахъ, кавалергардскую фуражку, подаренную ему какимъ-то деньщикомъ.
— Вишь вы какъ объ своихъ-то дтищахъ заботитесь, сказала она.— Сертукъ надо…
— Взять негд, родная, хоть въ петлю ползай, и взять негд.
— Ну ужъ оставляй его, Богъ съ тобой! А завтра приходи стирку стирать.
Гришуткина мать повалилась въ ноги и, вставъ, погладила по голов сына и сказала:
— Ну, Гришутка, смотри — люби и слушайся хозяина.
— Ну это не всегда слдуетъ. Коли за водкой посылать будетъ, такъ не слушайся, а приди и спроси прежде меня, вставила снова парикмахерша.
Гришутка поступилъ въ науку, но за эту науку его мать должна была отстирать не десять и не пятнадцать стирокъ, а стирала цлый годъ. Какъ только она хотла отказаться отъ стирки, ей сейчасъ-же говорили, чтобъ она брала прочь Гришутку,— и женщина покорялась.
Парикмахерская, куда поступилъ Гришутка, находилась въ подвальномъ этаж каменнаго дома въ Ямской, за Мясными рядами. Хотя на вывск и стояло: ‘залъ для стрижки и завивки волосъ’, но зала никакого, не было, а была трехсаженная конура съ двумя загаженными мухами зеркалами, имвшими особенность такъ отражать физіономіи, что и сами владльцы оныхъ отказывались признать ихъ за свои собственныя. На входныхъ дверяхъ были также прибиты вывски: на одной сторон былъ изображенъ мужчина въ бломъ галстук съ взбитымъ хохломъ, да другомъ сидящая на стул невста въ брачномъ вуал, изъ протянутой руки которой фонтаномъ била кровь въ тарелку, поддерживаемую мальчишкой въ желтыхъ брюкахъ и зеленомъ фрак. Надъ головами невсты и жениха, т. е. мужчины въ бломъ галстук, были изображены: банка съ піявками, оселокъ съ лежащей на немъ бритвой и какіе-то громадные клещи. Внизу гласила подпись: ‘дергаютъ зубы и кровь пущаютъ’. Послдняя отрасль, т. е. ‘дерганіе’ и ‘пущаніе’, только и поддерживала парикмахерскую, которую, впрочемъ, никто не называлъ парикмахерскою, а просто цирульнею. Этимъ отраслямъ не много помогало бритье или стрижка, что-же касается до завивки, то послдняя случалась даже не каждый день, а только по большимъ праздникамъ, когда купеческіе сынки забгали ‘подвить вихры’. Разъ какъ-то хозяина цирульни позвали куда-то ‘убирать голову’ и случай этотъ сейчасъ-же былъ извстенъ во всемъ околодк. Отправляясь на практику и захватя съ собой мальчишку и вс нужные инструменты, хозяинъ предварительно забжалъ въ мелочную лавочку, въ табачную, въ лабазъ и даже въ кабакъ и везд сообщилъ объ этомъ небываломъ происшествіи. Владльцы вышесказанныхъ заведеній отнеслись къ сообщаемому факту довольно сочувственно, а цловальникъ даже прибавилъ:
— Что-жъ, долбани осьмушечку для врности руки…
Но хозяинъ отказался: онъ хотлъ совершить свое дло хорошо и въ трезвомъ вид. Совершилъ ли онъ его хорошо — неизвстно, но потомъ долго всмъ и каждому разсказывалъ, что поставилъ онъ ‘эдакую пирамиду на самое темя, а по вискамъ крендели пустилъ, въ вид эдакихъ собачьихъ ушей. Точь въ точь, какъ у польскихъ собакъ. Взглянула въ зеркало, ахнула и ну благодарить’.
На другой день поутру, посл поступленія на мсто, Гришутка началъ свою парикмахерскую науку. Проспавшійся, протрезвившійся хозяинъ ршилъ, что Гришутку прежде всего нужно преобразить, для чего тотчасъ же веллъ ему сбросить ватную кацавейку и облекъ въ свой старый фракъ, предварительно обрзавъ у него рукава и фалды. Мимоходомъ скажемъ, что фракъ этотъ, до сего времени валявшійся подъ брачнымъ ложемъ парикмахерской четы Доримедонтовыхъ, имлъ ту особенность, что невозможно было съ точностію опредлить, чего на немъ было больше: дыръ или пятенъ. Относительно же стоимости его скажемъ, что годъ тому назадъ татаринъ, торгующій старымъ платьемъ, съ охотою давалъ за него четвертакъ, но не боле. Въ вышесказанномъ наряд, то есть въ импровизованной куртк, Гришутка былъ выпущенъ въ пріемный залъ, гд приказано ему было снимать и подавать постителямъ шубы. Гришутка исполнялъ свою обязанность съ охотою и рвеніемъ и пріучался въ ремеслу, т. е. подавалъ горячую воду для бритья, спичку, ежели постителю вздумается покурить, и слушалъ, какъ скребутъ бритвы объ бороды, какъ вздыхаетъ бремая особа и какъ звенятъ ножницы. Постителями поутру большею частію были прикащики, бжавшіе въ лавки и зашедшіе побриться, мелкіе чиновники, лакеи отъ имющихся близъ кухмистеровъ, ‘пріуготовляющихъ свадебные столы съ офиціантами,’ и солдаты. Солдаты обыкновенно заходили, останавливались въ дверяхъ и спрашивали:
— А что, почемъ рыло скоблите?
— Съ кого пять,— съ тебя четыре. Садись! отвчалъ хозяинъ.
— Нтъ, не рука! Ежели за дв копйки мальчишк прикажете выскоблить, такъ — такъ.
— Эхъ, служба, полно скупиться. Давай три копйки. Вдь на копйку мыла пойдетъ.
— Ну вотъ, заговаривай зубы!
— Садись, садись, хоть на четвертную квасу съ тебя выручить!
— Скупишься! Гд солдату взять? Солдату взять негд… говорилъ солдатъ и опускался въ кресло.
Приходили и купцы въ лисьихъ шубахъ, со вздохомъ садились и говорили:
— Вихры манехонько подравнять-бы. Правда, сожительница надвала на меня горшокъ и по горшку ровняла, да безъ поду бритія, а мн чтобы затылокъ подбрить малость.
Днемъ постителей совсмъ не было, разв забгалъ какой нибудь мщанинъ и говорилъ:
— Пришлите кого нибудь въ нмецкія бани. Кровь наружу просится, такъ мн бы пять-шесть банокъ на брюхо накинуть…
Посл чего мщанинъ давалъ двугривенный задатку и опять уходилъ. Къ вечеру опять показывались прикащики, шедшіе изъ лавокъ, или чиновники изъ департамента.
Въ сниманіи шубъ и т. п., но еще не допускаясь до парикмахерскихъ работъ, провелъ Гришутка мсяцъ, посл котораго, въ одинъ прекрасный день, хозяинъ, обратясь къ нему, сказалъ:
— Ну, паршивецъ, пора теб и брить пріучаться. Снимай штаны.
Гришутка заревлъ: Ему вообразилась, что его будутъ драть и воображенію представилась цлая груда розогъ.
— Простите, Иванъ Филипычъ! Ей Богу не буду! завизжалъ онъ и упалъ хозяину въ ноги.
Хозяинъ пихнулъ его въ бокъ ногой.
— Дуракъ, вставай! Нешто я тебя драть буду? Я тебя брить учить буду. Снимай штаны!
Гришутка недоврчиво спустилъ штаны. Его товарищъ, другой мальчишка, стоялъ въ углу и фыркалъ въ кулакъ.
— Садись и подыми колнку, сказалъ хозяинъ.
Гришутка сдлалъ все требуемое.
— Ну теперь мыль колнку и потомъ брй ее. Вотъ теб бритву! Да смотри, брй гладко и не заднь, а заднешь, такъ теб же будетъ больно.
Такъ пріучался Гришутка къ бритью. Въ послдствіи, когда уже онъ достаточно наторлъ брить колнку, хозяинъ началъ его посылать на пожарный дворъ, на даровую практику, гд онъ и скоблилъ подбородки пожарныхъ и разсыльныхъ солдатъ.
Къ стрижк и завивк Гришутка пріучался слдующимъ образомъ: такъ какъ ихъ, мальчишекъ, было двое, то они поперемнно, то одинъ, то другой, стригли и завивали другъ друга или затаскивали для этой операціи различныхъ мальчишекъ со двора. Хозяинъ или подмастерье обыкновенно наблюдали за этими операціями и командовали: локти свободне, гребенку круче, ножницы звонче!
Черезъ годъ Гришутка почти постигъ науку. Ловко правилъ бритвы, ловко брилъ и когда въ мастерской бывалъ одинъ, то бойко и звонко выкрикивалъ къ постителю хозяина или подмастерье пронзительнымъ возгласомъ: ‘въ залъ!’ или ‘господину стричься’! Одно только ему не удавалось — не было бглости въ пальцахъ при стрижк, но эта бглость, этотъ парикмахерскій шикъ, заключающійся въ бойкомъ и равномрномъ постукиваніи ножницами, по увренію самихъ парикмахеровъ, достается только долголтнимъ опытомъ.. Видя такіе успхи въ своемъ ученик, хозяинъ началъ посылать его въ ближайшія четвертныя бани, гд сидли раздвающіеся и одвающіеся, тамъ онъ предлагалъ имъ свое искуство, звонко выкрикивая: ‘постричь, побрить, усъ поправить, молодцомъ во всю стать поставить’! Случалось, особливо въ субботніе дни, что посл такой визитаціи онъ приносилъ хозяину даже цлковый, разумется утаивъ гривенникъ или пятиалтынный на свои собственныя нужды. Хотя хозяинъ, обыкновенно, и обыскивалъ его, но деньги никогда не находились, такъ какъ прятались въ самыя сокровеннйшія мста.
Хозяинъ былъ доволенъ Гришуткой, хвалилъ его и за провинности дралъ рдко, а большею частью обходился подзатыльниками, тасками и тому подобными наказаніями, не отнимающими много времени.
Гришутка прожилъ у хозяина пять лтъ, на верхней губ у него началъ пробиваться усъ. ‘Нужно жалованье просить’ ршилъ онъ и съ этимъ приступилъ въ хозяину. Тотъ посулилъ три цлковыхъ. Гришутк этого было мало, онъ началъ искать новаго мста и наконецъ нашелъ на Разъзжей улиц.
Вторая парикмахерская, куда поступилъ Гришутка, превратившійся уже въ Григорія, хотя и называлась также ‘заломъ’, хотя и не походила также на залъ, но за то была довольно чистая просторная комната. Хотя на вывск и не было изображенія невсты, пускающей себ кровь, но за то на окн стояла кукла, невста въ парик, съ роскошно взбитою прическою и для чего-то свернутою на бокъ головою. Подмастерья въ этой парикмахерской были франты, щеголяли клтчатыми брюками, цвтнымъ галстукомъ и ярко вычищенными мдными часовыми цпочками. Отъ нихъ Григорій позаимствзвался лоскомъ, шикомъ и скоро перещеголялъ ихъ даже и въ франтовств, такъ какъ постоянные постители, большею частію купеческіе сынки и прикащики изъ Гостинаго двора, любили его за то, что онъ умлъ ‘потрафлять ихъ нраву’, и щедро давали ему на чай.
И въ самомъ дл Григорій умлъ потрафлять каждому постителю. Во время парикмахерской операціи, онъ всегда разсказывалъ какой нибудь анекдотъ, случай или произшествіе, и всегда разказывалъ кстати и по вкусу постителя. Нкоторые купеческіе сынки до того его полюбили, что даже повряли ему тайны своихъ ловеласовскихъ похожденій.
Придетъ, напримръ, въ воскресенье передъ обдней побриться и ‘поправить’ волосы какой нибудь купчикъ. Григорій тотчасъ же спшитъ къ нему съ пеньюаромъ, усаживаетъ въ кресло и начинаетъ сообщать новости.
— Петръ Иванычъ сейчасъ были и завивались. Разсказывали, что въ пятницу у Болдарева на свадьб пировали и тридцать рублей на четъ и нечетъ выиграли.
— Ему всегда счастье.
— Богъ знаетъ-съ! Вотъ насчетъ женскаго полу — такъ что-то несчастье… Сегодня опять жаловались. Юнкеръ что-ли какой подвернулся. Пудры положить прикажете?
— Клади, да прежде обмой одеколономъ…
— Ужъ безъ этого невозможно. Такъ сдлаемъ, что съ тмъ возьмите, годъ носите и починка даромъ, остритъ Григорій и немного спустя начинаетъ:— Василій Кузьмичъ, а я товаръ новый открылъ.
— Врешь?!
— Ей Богу-съ. Важныя двочки. Третьяго дня къ намъ шиньоны завивать приносили. Я вчера завилъ и обратно имъ отнесъ.
— Гд же живутъ?
— Здсь, не далеко, въ Поварскомъ…
— И хороши?
— Увидите, такъ не разстанетесь. Отдай все серебро и мдныя!
— Брюнетки или блондинки?
— И то, и другое. Одна блондинка, а другая брюнетка — какъ есть вороново крыло. На содержаніи. Душеньки у нихъ изъ гусарскаго званія.
— Гриша, другъ, смаклери, встрепенувшись, восклицаетъ купчикъ.
— Позвольте-съ, ухо обожгу. Сидите смирне. Отчего-же не смаклерить? Смаклерю. Мн ихъ не въ прокъ солить.
Результатомъ сообщенія такой новости бывало, обыкновенно, полученіе на чай полтинника, а иногда за завивку отдавался купчикомъ и рубль безъ требованія сдачи. Григорій также ходилъ брить и на домъ, къ отставнымъ военнымъ, къ чиновникамъ. Ежели лицо это было серьезное, то Григорій и тутъ находился. Онъ разсказывалъ городскія происшествія, про убійство, про грабежи, про какого-нибудь арестанта, ‘повинившагося въ загубленіи тридцати трехъ душъ’, про сундукъ съ жабами и лягушками, найденный въ Новгородской губерніи при рыть колодезя. При этомъ сообщалось, что въ сундук была записка, изъ которой было узнано, что жабы эти зарыты еще царемъ Иродомъ и, по вынутіи, оказались живыми и т. п. Правда, что Григорій большею частью сочинялъ эти разсказы, но разсказы эти нравились слушателямъ. Одинъ отставной маіоръ до того полюбилъ Григорія, что однажды, когда тотъ принесъ ему въ даръ гд-то пріобртенную фотографію самаго скоромнаго содержанія, воскликнулъ:
— Ну, Григорій, ищи себ невсту и женись, а я теб дамъ триста рублей на открытіе заведенія.
Григорій началъ думать объ открытіи своего заведенія. Помочь ему общались и знакомые купеческіе сынки, нашелъ онъ себ и невсту, довольно миловидную мастерицу, работавшую въ ихъ же дом въ швейномъ магазин, но случилось одно обстоятельство, которое совершенно перевернуло его мысли и намренія.
Однажды на святкахъ хозяинъ далъ ему адресъ и веллъ идти ‘убирать голову’. Въ адрес стояло: ‘вдова купчиха Баловалова, по залихватской улиц, въ собственномъ дом’. Григорій отправился. Вдова оказалась женщиной уже не первой молодости, но женщиной здоровой и жаждущей житейскихъ наслажденій. Григорій, ‘убравъ ей голову’, съ улыбочкой вернулся домой и принесъ купчихинъ шиньонъ для завивки и десятирублевую бумажку, данную ему на чай, вслдствіе чего въ эту ночь ему спалось плохо. Онъ ворочался съ боку на бокъ и про себя говорилъ:
— Стой, братъ! Стой! Мы до тебя доберемся. Ты баба-то благонадежная и обстоятельная!
На другой день вечеромъ онъ понесъ ко вдов шиньонъ, воротился оттуда ночью и съ золотымъ перстнемъ на указательномъ пальц. Хозяинъ, какъ водится, обругалъ его, но Григорій, къ удивленію прочихъ подмастерьевъ, началъ огрызаться. Ношенія шиньоновъ ко вдов съ каждой недлей все учащались и учащались и по мр учащенія ихъ у Григорія появлялись — то золотая цпочка, то часы, то булавка съ брилліантикомъ, то запонки.
— Эво счастье нашему Григорію привалило! толковали его товарищи.— Вдь это лучше, чмъ свою парикмахерскую открыть. Деньжищъ куры не клюютъ. Вчера открылъ бумажникъ, такъ тамъ рублей сто, ежели не больше. Лафа! Просто лафа!
Григорій началъ кутить, а хозяинъ — ругаться. Разъ дло чуть не дошло до драки и кончилось тмъ, что Григорій сказалъ хозяину:
— Черти тебя дери съ твоимъ и мстомъ-то! Плевать я на него хотлъ! Давай расчетъ и вычитай себ рубль на чай! Мн купчиха Баловалова даетъ у себя въ дом такую квартиру, какая теб и во сн не снилась. По крайности бариномъ жить буду.
Получивъ расчетъ и накинувъ шубу, Григорій ушелъ въ Баловаловой, гд и поселился.
Прошелъ мсяцъ со времени ухода Григорія изъ парикмахерской. Товарищи подмастерья перестали уже объ немъ толковать и начали забывать, такъ какъ его нигд уже не было видно, какъ вдругъ въ одинъ прекрасный воскресный день къ парикмахерской подъхали лихачскіе сани съ великолпнымъ рысакомъ и медвжьею полостью. Изъ саней вышелъ Григорій, крикнулъ лихачу: ‘обороти назадъ’ и вошелъ въ парикмахерскую.
— Здорово, ребята! сказалъ онъ входя, бросилъ на стулъ бобровую шапку и разстегнувъ пальто на собольихъ лапкахъ, крикнулъ:— Мальчикъ, бери шубу!
Мальчикъ подбжалъ и началъ снимать шубу.
Григорій далъ ему по затылку. Тотъ заплакалъ.
— Не ревя, поросенокъ. Обижу и награжу! На, на пряники!
Три пятиалтынныхъ были брошены на полъ.
— Ну какъ дда, Гриша? Какъ живешь? обступили его подмастерья.
— Григорій Степанычъ, а не Гриша! поправилъ Григорій, растолкалъ бывшихъ товарищей и свъ въ кресло передъ зеркаломъ, крикнулъ: побриться и завиться, да скоре! Полтину на чай?
Началось бритье, а потомъ завивка. Григорій сидлъ и ломался, разъ пять нарочно тушилъ папиросу и требовалъ огня и наконецъ приказалъ мальчику выдти на улицу и взять изъ саней бутылку шампанскаго.
Мальчикъ принесъ. Григорій веллъ откупорить бутылку, налить въ стаканъ и когда все было исполнено, началъ прихлебывать изъ стакана, то и дло отдавая приказаніи въ род слдующихъ: ‘на вискахъ покрпче завивай, на усы брильянтину и гонгруазъ положи!’
Прежніе товарищи по ремеслу смотрли на него въ недоумніи. Григорію должно быть сдлалось стыдно за свое поведеніе, потому что въ концу онъ не выдержалъ своей роли и спросилъ:
— Ну какъ поживаетъ мой прежній хозяинъ?
Подмастерья пріободрилась и снова начали обступать Григорія.
— Да ничего, слава Богу, живетъ. Теперь на бгъ ухалъ. Тройки сегодня гоняются, такъ ихъ посмотрть, заговорили они вс вдругъ.
— Ишь старый песъ,— издыхать пара, а онъ тройки смотрть.
— Ну какъ живешь, Григорій Степанычъ? Какъ дла? Ишь, разбогатлъ, такъ и зазнался. А ужъ мы думали, живъ ли ты? послышалось со всхъ сторонъ.
— Живъ. Что мн длается! А живу какъ у Христа за пазухой. Вдова моя меня такъ любитъ, что кажись зашиби я палецъ, такъ ей больно будетъ.
— Чтожъ ты теперь длаешь?
— Да ничего — проклажаюсь. Иногда ей голову чешу, шиньонъ завиваю и за все за это мн идетъ квартира, освщеніе, отопленіе, одежа, пища и сто рублей мсячнаго положенія.
— Ахъ жидъ тя задави! Вотъ счастье-то!
— Это еще что! Общала мн домъ подарить на Петергофской дорог, ежели я только пить не буду.
— Такъ брось, вдь ты не врагъ своему счастью…
— Ладно, подаритъ и такъ! похвастался Григорій и когда завивка кончилась, послалъ мальчишку за двумя бутылками хересу и тутъ же распоилъ ихъ бывшимъ товарищамъ.
Уходя, онъ простился и сказалъ:
— Кланяйтесь хозяину. Григорій Степанычъ не поклонъ завозилъ и веллъ сказать, коли молъ вы прогорать будете, такъ онъ не только что все ваше заведеніе, но и васъ самихъ купитъ. ‘Эхъ гуляй! Намъ деньги ни почемъ!’ раздался его возгласъ.
Черезъ пять минутъ рысакъ мчалъ Григорія по Невскому проспекту.