Н. А. Лейкинъ
Н. А. Лейкинъ
ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ
ГОЛЬ ПЕРЕКАТНАЯ
РАЗСКАЗЫ.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Товарищество ‘Печатня С. П. Яковлева’. 2-я Рождественская ул., No 7
1903.
ПАПЕРТНЫЕ.
I.
II.
III.
IV.
Папертные, Лейкин Николай Александрович, Год: 1903
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Было воскресенье. Старые англійскіе часы въ длинномъ потемнлаго краснаго дерева футляр начали бить, какъ-бы тяжело кашляя, десять. Церковный сторожъ дернулъ за веревку, проведенную на колокольню, и на колокольн зазвонили къ поздней обдн. Въ приходской церкви, на клирос, тенористый дьячекъ, проглатывая слова, началъ читать часы. Богомольцевъ въ церкви совсмъ еще не было, но нищіе на паперти уже собирались и размщались въ притвор на своихъ обычныхъ, давно уже облюбованныхъ, мстахъ. Тутъ были мужчины и женщины, большею частью старики и старухи, но крпкіе, не хворые. Не отличались они и особенно убогимъ вретищемъ. Женщины были въ ватныхъ кацавейкахъ, иногда ситцевыхъ правда, потертыхъ, залоснившихся, иногда съ заплатами, но не выдавались своимъ рванымъ дырявымъ видомъ. У всхъ были головы покрыты приличными почти только срыми суконными платками. Старики были въ крпкихъ сапогахъ. Бросалась одна особенность въ глаза: почти у всхъ были щеки платками подвязаны.
Подвязанная щека придаетъ очень жалкій видъ человку, и нищіе это знали хорошо. Почти отъ всхъ стариковъ пахло перегорлымъ виномъ.
Среди нищихъ говоръ шопотомъ, перебранка, угрозы за занятыя, якобы, не свои мста. Это постоянные, обычные, по нскольку уже лтъ стоящіе на этой паперти и просящее милостыню у входящихъ и выходящихъ изъ церкви богомольцевъ, очень хорошо знакомые церковнымъ сторожамъ. Нкоторые изъ нищихъ стариковъ даже помогаютъ сторожамъ въ кое-какихъ работахъ по церкви и около церкви: ходятъ въ длинной лент сбирающихъ на украшеніе храма, на масло, на вдовъ и сиротъ, на сооруженіе чего-то и тому подобное съ кружками, звонятъ на колокольн, посыпаютъ пескомъ ступени паперти и даже отворяютъ и затворяютъ церковную дверь въ зимнее время передъ входящими и выходящими богомольцами. На исполненіе этой послдней обязанности допускается самый ‘почетный’ нищій, старожилъ паперти, ибо эта обязанность даетъ возможность получать въ протянутую руку наибольшую милостыню, какъ не только нищему, но и лицу, облеченному нкоторымъ довріемъ отъ низшей церковной администраціи.
При размщеніи нищихъ въ обычныя дв шеренги въ притвор паперти, выясняется, что среди нихъ есть что-то въ род старосты, которому остальные обязались подчиняться.
Вотъ сошелъ съ колокольни въ притворъ высокій лысый жилистый старикъ съ плохо-пробритымъ подбородкомъ — николаевскій солдатъ, облеченный въ срое нанковое ватное пальто, и дуетъ въ покраснвшіе отъ холода кулаки и бормочетъ беззубымъ ртомъ:
— А ужъ безъ рукавицъ-то куда знобко звонить на мороз. Просилъ, чтобы сторожа на колокольн рукавицы оставляли — боятся, что украдутъ. А кому украсть? На колокольню только свои ходятъ.
Къ нему обращается маленькая старушенка въ ситцевой кацавейк.
— Андронычъ, да ты-бы сказалъ Михвн-то, что она не на свое мсто стала. У двери всегда Серафима Андревна становилась, а теперь она въ больниц, такъ ншто модель Михвн ейное мсто занимать! Мы вс должны подвинуться къ церковной двери, а она пусть становится тоже на свое постоянное мсто.
— Правильно, правильно,— подхватываютъ другіе нищіе.— А то что за выскочка? Скажите, какая ворона среди воробьевъ выискалась! На паперти здшней безъ году недля, а сама что?
— Врешь! На Аанасьевъ день два года минетъ, какъ я на здшній паперти.
— А я шестой годъ тутотка…— выставляется впередъ худощавая старуха въ заячьей съ линючимъ верхомъ шубенк.— Шестой годъ.
— Уходи, уходи! Становись въ свой ранжиръ!— машетъ рукой Михвн Андронычъ, и та, хоть и ворча и поругиваясь, водворяется на свое обычное мсто въ шеренг, шестой или пятой ‘рукой’, начиная отъ церковныхъ дверей.— На пророка Наума сторожъ Наумъ Сергичъ именинникъ, такъ вы держите на ум,— объявляетъ онъ нищимъ.
— А что намъ Наумъ Сергичъ! Угощеніе онъ какое въ именины раздавать будетъ, что-ли?— бормочетъ сморщенная старушенка въ коричневомъ капот.
— Какъ, что? Ты внов, такъ и не знаешь. Каждый годъ крендель ему сообща подносимъ. Ужъ ты гривенникъ припасай. У насъ здсь отъ этого отбояриться нельзя.
— Слдуетъ, слдуетъ ему крендель. Конечно-же, слдуетъ. Нешто можно безъ кренделя! — послышалось со всхъ сторонъ у нищихъ.— Онъ иногда и у городового заступится: ‘Оставь, это наша’…
Начали появляться богомольцы, проходя между рядами нищихъ. Старикъ Андронычъ всталъ около двери и началъ ее распахивать передъ входящими. Показалась пожилая дама въ лисьей ротонд и шапочк, повязанной сверху пуховой косынкой. Нкоторыя нищія-старухи тотчасъ -же протянули руки и стали шептать слова о подачк.
Старуха Власьевна въ сромъ платк на голов и въ очкахъ съ круглыми стеклами въ блой металлической оправ только поклонилась дам и проговорила:
— Здравствуйте, матушка, Анна Матввна. Добраго здоровья вамъ желаю — и тутъ-же сказала нищимъ:— Чего вы лапы-то протянули? Или не узнали? Вдь это полковница Саватьева, старая прихожанка здшняя. Разв она когда-нибудь подаетъ, когда входитъ въ церковь? Ни въ жизнь… Она только при выход одляетъ.
— Да и то не признали,— созналась старушенка со сморщеннымъ лицомъ.— Очень ужъ много у нея сегодня на голов-то навьючено.
Показался купецъ въ енотовой шуб. Онъ остановился на паперти и истово перекрестился три раза. Руки нищихъ протянулись.
— Святую милостынку, Христа ради, батюшка.
— Да, пожалуй, пока не тсно… Сколько васъ? — спросилъ купецъ считая нищихъ.— Разъ, два, четыре… Ну, да все равно… Вотъ двугривенный… Подлите по копйк, а кому не хватитъ, ужъ не взыщите…
Онъ распахнулъ шубу, листалъ изъ кармана двугривенный, подалъ ближайшей старух и вошелъ въ церковь.
Начался длежъ. Старухи и старики начали спорить. Нсколькимъ нищимъ не хватило. Т требовали раздлить копйки на гроши. Послышалась руготня. Какую-то женщину съ ребенкомъ за пазухой притиснули. Ребенокъ заревлъ. А богомольцы все прибывали и прибывали. Андронычъ долженъ былъ ввязаться въ дло. Онъ подскочилъ отъ дверей къ нищимъ и закричалъ:
— Кшъ… Смирно! Чего раскудахтались! Богомольцы идутъ въ храмъ съ усердіемъ, а у васъ словно рынокъ… Чего орешь, Татьяна Васильевна? Встань на свои мсто. Грошъ…. Не видала ты гроша:
— И грошъ деньги. Всякому, Андронычъ, своя слеза солона. Зачмъ-же безобразить.
— Становись, говорю, на свое мсто! Срамъ эдакій. Сейчасъ племянникъ церковнаго старосты прошилъ. Василій Варсонофьичъ. Ты думаешь, Василій Варсонофьичъ не скажетъ старост, что тутъ старухи бунтуютъ? Онъ ужъ и такъ ругался въ прошлое воскресенье.
— Милостыньку Христову подайте, батюшка, благодтель. Подайте, Христа ради, на хлбъ.
Руки опять вытянулись. Проходилъ старикъ, отставной полковникъ въ форменномъ пальто и на ходу снималъ съ головы черные суконные наушники. Андронычъ бросился къ дверямъ, распахнулъ ихъ передъ полковникомъ, поклонился въ поясъ и сказалъ:
— Пожалуйте, батюшка, вашескоблаародіе… Отставному николаевскому солдату…
Полковникъ сунулъ ему что-то въ руку и прошелъ въ церковь. Андронычъ взглянулъ въ руку и улыбнулся.
— Сколько? Сколько? — интересовались другіе нищіе.
— Только трешину.
— Вишь ты, только трешину. А кто здсь даетъ больше-то? Теб трешину, а намъ хоть-бы плюнулъ. Знакомый, что-ли?
— Въ первый разъ его вижу. Но онъ видитъ, что я солдатъ и все эдакое…
Появилась старуха въ синемъ суконномъ пальто, крестилась и направлялась въ церковь.
У старухъ-нищихъ послышалось ей вслдъ:
— Вонъ и богадленки руку протягивать идутъ, такъ намъ-то ужъ и Богъ веллъ. Мы на паперти а вдь она въ церкви, такъ кто больше наберетъ?
Старуха обертывается.
— Да что вы кофею съ дурманомъ напились спозаранку, что-ли? Я никогда не прошу,— говорить она.
— Просить не просишь, это точно, а руку протягиваешь.
— Подите вы, грховодницы! — машетъ рукою старуха-богадленка и скрывается за дверью.
На колокольн раздался второй звонъ. Притокъ богомольцевъ сдлался усиленный. Часы кончились и началась обдня. Стали появляться молодыя дамы, нкоторыя съ дтьми, молодые мужчины, двицы въ новомодныхъ шляпкахъ. Публика шла больше парадная. Нагольныхъ полушубковъ и сермяжныхъ армяковъ, даже овчинныхъ чуекъ и женъ мелкихъ торговцевъ въ ковровыхъ платкахъ на головахъ за поздней обдней вообще бываетъ мало, а тутъ притокъ этихъ богомольцевъ изъ низшихъ классовъ совсмъ прекратился. Къ паперти начали подъзжать богомольцы въ извозчичьихъ саняхъ, пріхала какая-то нарядная пожилая дама даже въ собственной карет. Какъ только она вошла въ церковь, изъ церкви тотчасъ-же выскочилъ церковный сторожъ Наумъ, не старый еще человкъ солдатской выправки въ длинномъ черномъ сюртук съ краснымъ кантомъ и свтлыми пуговицами, въ усахъ на румяномъ лиц и крикнулъ, озираясь на нищихъ:
— Кто тутъ есть изъ стариковъ? Ахъ, да… Алексй! Ты можешь… Сейчасъ генеральша Вывертова, выходя изъ кареты, поскользнулась на ступеньк и чуть не упала. Посыпь-ка песочкомъ ступеньки у паперти. Мы ихъ и забыли посыпать.
— Слушаю-съ, Наумъ Иванычъ…— встрепенулся старикъ съ козлиной бородкой.— Песокъ въ оград?
— Нтъ. Ты обойди притворъ-то. Онъ въ уголк, съ боку около притвора приготовленъ. А вы что тутъ бунтуете?— угрожающе обратился онъ къ старухамъ-нищимъ.— Сейчасъ старостинъ племянникъ жаловался, что кричите, бранитесь. Здсь церковная паперть, а не баня… Храмъ…
— Видите, видите. Андронычъ правду говорилъ, что нажалуется старостинъ племянникъ,— сказала старуха въ черномъ суконномъ платк другимъ старухамъ.— Двугривенный длили, Наумъ Иванычъ, и не могли подлить поровну — вотъ изъ-за чего вышло.
Но сторожъ Наумъ юркнулъ уже въ церковь, а старикъ Алексй съ козлиной бородкой, держа въ рук корзинку, съ усердіемъ сорилъ пескомъ по ступенькамъ паперти.
Входящіе въ церковь богомольцы вообще подавали очень мало нищимъ. Нищіе ждали выходящихъ, по окончаніи службы богомольцевъ. Ранняя обдня по подач милостыни считается лучше поздней. За ранней обдней бываетъ простой народъ и подаетъ больше. Къ поздней обдн нкоторые нищіе даже умышленно приходятъ къ концу и не становятся на паперть, а въ начал обдни бродятъ около церкви или около ограды и, встртясь съ купцами или купчихами, идущими къ обдн, только ‘просительно’ раскланиваются съ ними, бормоча слова въ род ‘въ здравіе и благоденствіе’, ‘со чадами, во спасеніе на вки нерушимо’, при чемъ, если знаютъ ихъ имена, то величаютъ по имени и отчеству. Средней руки купцы и купчихи это очень любятъ и всегда суютъ такимъ нищимъ трехкопечники или пятачки. Такое прошеніе милостыни нсколько опасно, потому что около церкви во время обдни всегда прохаживается городовой, могущій заарестовать получившихъ милостыню, но за то оно выгодно. Городовые, впрочемъ, не взирая даже на приказъ, рдко заарестовываютъ нищихъ около церкви. Они съ своей народной точки зрнія смотрятъ на этихъ нищихъ, какъ на нчто естественное, обычное, исконнорусское и иногда сами суютъ нищему копйку.
Въ притворъ вошла женщина въ нагольномъ полушубк, пестромъ платк на голов, завязанномъ концами назадъ, и съ груднымъ ребенкомъ. Старухи нищія приняли ее сначала за богомолку, идущую въ церковь, но когда она встала въ рядъ съ ними, он загалдли, обращаясь къ ней:
— Ты что это? Никакъ милостыню просить? Уходи, уходи отсюда! Здсь нельзя.
— Отчего-же нельзя, миленькія, коли вы просите — просительно заговорила женщина.
— Мы здсь свои. Мы туточныя… Мы здшнія прихожанки. А ты что такое? Ты чужая,— стала ей доказывать сморщенная старушенка въ черномъ чепчик на заячьемъ мху, носящая названіе чиновницы, потому что у ней когда-то сынъ былъ паспортистомъ въ участк.— Ну, что-же стала? Уходи честью.
— Я только малость, старушки. Я послдняя встану,— упрямилась женщина.
— Уходи, уходи, коли тебя честью просятъ! — завопили снова старухи.— Уходи, а то вдь и городовому отдадимъ.
Женщина попятилась, но не уходила.
— Зачъмъ-же такую обиду супротивъ меня? Я такая-же нищенка,— сказала она.
— Такая да не такая. Откуда ты выискалась?
— Изъ-за Трухмальныхъ воротъ. Я тамъ въ родильномъ была. Вотъ ребеночекъ.
— Ну, такъ къ Трухмальнымъ воротамъ и иди. А здсь нечего туточнымъ старушкамъ мшать,— доказывала ей чиновница.— Вишь, какая выискалась. Туда-же съ ребенкомъ!
— Да еще ребенокъ-ли у ней? Можетъ быть, полно?— длала догадку старуха въ капор.
— А вотъ пусть Андронычъ посмотритъ,— подхватили другія старухи.— Андронычъ, вотъ тутъ чужая пришла и руку протягиваетъ.
Отъ дверей отдлился николаевскій солдатъ Андронычъ и подошелъ къ женщин въ полушубк.
— Ты тутъ чего?— спросилъ онъ.
— Святую милостыньку, Христа ради.
— Ну, такъ и проси около церкви. А здсь на паперти нельзя. Уходи, уходи.
— Да что у васъ откуплено, что-ли?
— А хоть-бы и откуплено, но это дло до тебя не касающееся. Уходи. Чужой доходъ нечего отбивать.
— Эки злюки! Вотъ злюки-то! Совсмъ цпные псы. Право, цпные псы.
Женщина съ ребенкомъ стала пятиться и сошла съ паперти.
— Посмотри, Андронычъ, настоящій-ли у ней ребенокъ-то — говорила ‘чиновница’.— А то поймаютъ ее около паперти, да окажется полно въ пеленкахъ, такъ только на насъ конфузъ. Мараль-то вдь на насъ пойдетъ.
Андронычъ пошелъ за женщиной, вернулся и сообщилъ:
— Настоящій. Даже пищитъ. А что нищихъ около церкви — страсть — прибавилъ онъ.— Какой-то совсмъ новый… На деревяшк. Потомъ съ кокардой на фуражк одинъ. Тоже новый.
— Да не Коклюшкинъ-ли съ Моисеева двора, что прошенія къ благодтелямъ пишетъ? Онъ иногда тоже руку протягиваетъ,— спросила чиновница.
— Ну, вотъ… Не знаю я Коклюшкина! Очень чудесно знаю. А проситъ онъ часто. Онъ недавно былъ въ нищенскомъ… Его недавно полиція словила.
Въ притворъ съ улицы зашелъ околоточный и сталъ проходить въ церковь. Старухи мгновенно присмирли и разстроили свои ряды, порвали шеренги. Околоточный, не обращая на нихъ вниманія, скрылся въ церкви.
— Этого съ краснымъ носомъ я знаю,— сказала про околоточнаго старуха въ капор.— Онъ никогда къ нищенкамъ не привязывается на паперти. Пройдетъ мимо, поставитъ въ церкви свчку и уйдетъ. Вотъ Пентюховъ, такъ тотъ охъ какой! Тотъ — бда…
— И Пентюховъ не привязывается къ папертнымъ. Онъ только на улиц лютъ. Вотъ ужъ тамъ ему съ протянутой рукой не попадайся,— возразила старуха въ чепчик на заячьемъ мху.
Андронычъ тотчасъ-же прибавилъ, стоя у двери:
— Да они вс, ничего… Но вдь у нихъ, служба. Отъ нихъ начальство требуетъ. Спрашиваютъ.
Изъ церкви заглянулъ въ притворъ сторожъ Наумъ и крикнулъ одному изъ стариковъ:
— Алексевъ! Ты почище одтъ. Пройдись со сборной кружкой передъ ‘Достойно’…
Отъ нищихъ отдлился сдой старикъ въ длиннополомъ кафтан, остриженный въ скобку и пошелъ въ церковь за сторожемъ.
Какая-то нарядно одтая молодая дама пріхала въ саняхъ съ изукрашенной въ голубой шелкъ и серебро кормилицей въ повойник. У кормилицы на рукахъ былъ ребенокъ.
Он стали пробираться въ церковь.
На колокольн опять звонъ.
Начинаютъ проходить сквозь притворъ въ церковь лица, про которыхъ принято говорить, что они являются къ шапочному разбору. Это по большей части мужская молодежь, стремящаяся въ церковь для того, чтобы повидаться при выход изъ церкви съ своими знакомыми и полюбоваться ‘на хорошенькихъ’, вставъ по окончаніи службы группой передъ папертью и заграждая собой дорогу выходящимъ изъ церкви.
Проходитъ франтикъ въ шинели съ бобровыми лацканами и воротникомъ, отрясая бобровую шапку. У старухъ нищихъ движеніе.
— Женишокъ…— киваетъ вслдъ ему нищая въ заячьемъ чепчик.— Посл Рождества свадьба. На лабазниц Мамыкиной женится. Вотъ угловой-то домъ ужъ къ нему перейдетъ.
— А ты почемъ знаешь? — спрашиваетъ кто-то изъ старухъ.
— Я-то? Да я къ мамыкинской кухарк гадать хожу на ейнаго солдата. Ну, она меня кофейкомъ, пирожкомъ… дай ей Богъ здоровья. А то и остаточки чего-нибудь въ горшечк сунетъ. А Яблокова-то Мишу, жениха-то, я съ измалтства знаю. Онъ на моихъ глазахъ и росъ. Вдь я сколько лтъ въ здшнемъ приход маюсь. У насъ въ церкви и внчать будутъ. Приданое какое беретъ!
Такъ называемая нищая ‘чиновница’ относится къ сообщенію старухи въ заячьемъ чепчик съ практической точки зрнія и тотчасъ-же замтила:
— Свадьба что! Свадьба для насъ никакого толку. Во время свадьбы нешто подаютъ за упокой души старушкамъ? Намъ покойничекъ хорошій, богатый лучше.
— Экая ты алчная, Варвара Захаровна! осуждаетъ ее кто-то.
— Будешь алчной, милая! Все дорожаетъ, а доходы хуже и хуже. За уголъ-то раньше два рубля я платила, а теперь подавай хозяйк три.
Въ притворъ вошелъ совсмъ лысый нищій съ котомкой за плечами, въ рукавицахъ, съ палкой и съ мховой шапкой съ ушами, какую носятъ на свер.
Отеревъ рукавицей длинную бороду, онъ спросилъ у нищихъ:
— Поди, скоро кончится обдня-то, православные?
— А теб зачмъ?— тотчасъ-же отнесся къ нему Андронычъ.— Здсь просить милостыню нельзя.
— Я дальній, милостивецъ. Я проходомъ.
— Все равно уходи. Здсь своя нищая братія, приходская.
— Вологодскій, благодтель. Я Христовымъ именемъ въ Іерусалимъ пробираюсь.
— Ну, и пробирайся. А здсь стоять нельзя. Проходи!— говоритъ Андронычъ, длая движеніе.
— Мн бы малость на обдъ пособрать — я и доволенъ.
— Уходи, уходи! Мы къ теб въ Вологду обдать не ходимъ,— заворчала одна изъ старухъ.
— Ну, миръ вамъ!
Старикъ странникъ поклонился и сталь уходить изъ притвора.
Показались выходящіе изъ церкви богомольцы..
Въ открытые двери слышалось пніе ‘Буде Имя Господне благословенно’.
Старухи и старики оживились. Образовались плотныя шеренги. Протянулись руки.
— Милостыньку, Христа ради. Подайте благогодтели,— послышалось на нсколько ладовъ.
Баба въ нагольномъ полушубк протискалась мимо выходящихъ изъ церкви богомольцевъ, стояла уже въ притвор и протягивала руку. При сильно хлынувшей изъ церкви толп отогнать ее нищимъ было уже невозможно. Впору было только слдить за сующими милостыню. Нкоторыя пожилыя женщины купеческой складки останавливались и, подавая три копйки, требовали дв копйки сдачи. Кто-то разронялъ мдяки, сталъ наклоняться, чтобы поднимать ихъ, но его столкнули и онъ упалъ. Это была женщина. Ее подняли и она говорила:
— Вдь больше чмъ на гривенникъ. Ну, да ужъ нищей братіи счастье. Вы, старушки, потомъ поднимите. Поднимите и подлитесь.
— Подымемъ, матушка… Спасибо… Тлу во здравіе вамъ, души во спасеніе.
— Подлитесь пополамъ…— произносить кто-то.
— Да какъ тутъ длить-то, батюшка? Вдь это старый грошъ,— откликается нищая.
Франтикъ въ пальто и бломъ кашне увивается около молоденькой двушки съ ротикомъ, сложенныхъ въ сердечко.
— А я васъ вчера за всенощной искалъ, искалъ, такъ и не могъ найти. Гд вы стояли?
— Я нарочно отъ васъ скрылась,— отвчаетъ двушка и превращаетъ ротикъ въ форму бантика.
— На построеніе храма Господня!— звучитъ надъ ея ухомъ уже на ступенькахъ паперти голосъ монашеньки со сборной книжкой.
Это раздается слва. А справа слышится тенористый возгласъ:
— На обгорвшій храмъ святого великомученика…
Два форменныхъ чиновничьихъ пальто разговариваютъ, протискиваясь на паперть:
— Вы что-же вчера сдлали?
— Можете себ представить: шесть съ полтиной проигралъ. А вдь какъ везло сначала! Игралъ съ выходящимъ. Но потомъ начали попадаться такіе игрочки, что мы то и дло шлемы прозвывали.
Толпа выходящихъ изъ церкви пордла. Выходили въ одиночку только оставшіеся въ церкви на молебенъ. Показалась енотовая шуба. ‘Чиновница’ тотчасъ возгласила:
— Батюшка, Иванъ Васильичъ, съ ангеломъ, кормилецъ! Желаю здравствовать вамъ и всему семейству вашему.
Шуба въ недоумніи останавливается.
— Откуда ты знаешь, бабушка, что я имянинникъ?
— Милостивый благодтель, я у васъ въ дом на задворкахъ пятый годъ живу. Сегодня дворники сказывали.
Шуба подаетъ ‘чиновниц’ пятачокъ.
Шубу окружаютъ и другія старухи и старики.
— А намъ-то, батюшка, кормилецъ, Иванъ Васильичъ, святую милостыню Христову,— слышится на вс голоса и протягиваются руки. —Съ превеликимъ торжествомъ вашего ангела. О вашемъ здравіи!..
Шуба обозрваетъ толпу и теряется.
— У меня совсмъ птъ мдныхъ…— произноситъ шуба.— Вотъ два пятіалтынныхъ. Подлитесь.
— По пятачку, батюшка, милостивецъ? спрашиваетъ старуха въ заячьемъ чепчик, принявшая деньги.
— Какое по пятачку! Вишь, васъ здсь сколько! По копйк.
— А ей-то какъ-же, той-то старушк, первой-то далъ пятачокъ?
— Ну, ужъ что съ воза упало, то и пропало. А вамъ по копйк.
Шуба удаляется.
— Покажи сколько далъ! Покажи! Показывай, безъ утайки! — пристаютъ нищіе къ старушк въ заячьемъ чепчик.
Начинается длежъ. Опять споръ. Вступается Андронычъ. Тремъ недосталось.
— Зажулила три копйки. Хамка! Экая короткая совсть! Безстыдница! — раздается среди старухъ.
Обдня въ церкви кончилась. Служили молебенъ. Богомольцы расходились во время молебна, не дожидаясь окончанія его. Изъ трехъ одинъ наврное подавалъ милостыню, но совалъ деньги большею частью первымъ двумъ-тремъ нищимъ, стоявшимъ ближе къ церковной двери. Нкоторые, въ особенности женщины, даже оправдывались передъ нищими за малую подачку, говоря:
— Ну, ужъ не взыщите. Больше ничего нтъ. Что было, все раздала: на свчку, въ кружку, на блюдо, вамъ. Остальнымъ ужъ въ другой разъ когда-нибудь.
Вышли вс богомольцы и посл молебна, но нищіе изъ притвора все еще не уходили. Они знали, что сегодня въ церкви дв заказныя панихиды, о чемъ Андронычъ получилъ свднія отъ сторожа Наума. Они ждали заупокойной милостыни отъ панихидныхъ богомольцевъ, которая бываетъ всегда щедре, чмъ обыкновенная милостыня.
— Мар-то Алексвн что сегодня въ руку насовали — ужасти!— говорили нищіе про старуху, стоявшую первой около двери.
— Да втрое, я думаю, получила супротивъ насъ-то, стоящихъ въ конц.
— Нтъ, и побольше будетъ. Кто съ одной копйкой выходилъ, все ей совалъ.
— Каркайте, каркайте! — отвчала Мара Алексевна, совсмъ курносая, еще бодрая старуха съ круглымъ лицомъ, въ сромъ суконномъ платк на голов.— Въ чужихъ-то рукахъ кусокъ всегда великъ. Первая у дверей, супротивъ меня, стоитъ и Глбова.
— Эка штука! Глбова… Глбова справа отъ двери стоитъ, а простой богомолецъ онъ всегда подаетъ правой рукой на лвую. Знаемъ мы! Не первый годъ на паперти.
— Пустыя примты!
— А врныя. Правой рукой легче на лвую сторону подать. Сочти-ка, ну-ка, сколько ты набрала и пусть Глбова сочтетъ.
— Позавидывали!— упрекаетъ Мара Алексевна.— А вы то въ разсчетъ не принимаете, что я здсь на паперти-то одиннадцать лтъ стою. Мальчишки приходили въ церковь когда-то молиться, а ужъ теперь бородатые ходятъ и иные съ просдью. Я всхъ старыхъ прихожанъ знаю и меня вс прихожане знаютъ, такъ мн-ли больше другихъ не набрать!
Изъ церкви доносилось панихидное ‘Житейское море’. Старушенка въ заячьемъ чепчик начала было потихоньку пробираться въ церковь, но Андронычъ тотчасъ-же осадилъ ее.
— Куда? Куда? Вернись назадъ! — закричалъ онъ.— Или хочешь всю заупокойную милостыню въ одн руки обобрать!
— Да я со свчечкой постоять и помолиться.
— Дожидайся на паперти своего термину. А впередъ нечего соваться. Ловка тоже! Со свчечкой постоять и обойти съ рукой сродственничковъ покойника. Ужъ ежели я — и то не пошелъ, то ты чего лзешь!
Старушенка въ заячьемъ чепчик повиновалась и осталась въ притвор, бормоча:
— Вотъ еще что выдумали! Стала-бы я милостыню отбивать!
Андронычъ сталъ подметать шваброй полъ въ притвор отъ натасканной на ногахъ грязи.
— Вдь вотъ сегодня у меня похоронный обдъ есть, да далеко идти — на Охту,— говорилъ онъ.— А тамъ и водочка, и закусочка и все этакое. Вдова-то меня знаетъ. Наши прихожане.
— Не стоитъ овчинка выдлки,— отвчаетъ чиновница, махнувъ рукой.— Больше сапоговъ истреплешь, чмъ брюхомъ вынесешь. А водочки-то, такъ ты вотъ придешь къ себ въ уголъ посл обдни, и самъ себ купишь малую толику. Корюшка вотъ копченая появилась, по копйк продаютъ. И любезное дло. У себя въ углу. Хлебнулъ горькаго до слезъ да и прикурнулъ на своей коечк до вечерни. Самъ себ господинъ, самъ панъ, и сапоги цлы.
— Такъ, мать, и сдлаю. Посл обдни куплю махонькую посудинку, потомъ селедочку. Селедку я обожаю. Да надо будетъ у квартирной хозяйки щецъ чашечку за пятачокъ попросить,— отвчалъ Андронычъ.
— А проснешься — съ соленаго-то чайку въ охотку до седьмого пота,— продолжала ‘чиновница’.
— Однако, вы мн на крендель-то сторожу Науму Иванычу собирайте,— сказалъ Андронычъ.
— Успется. Когда еще пророкъ Наумъ-то!— отвчали нищіе.
— Чудачки! Заказать вдь булочнику надо.
— Неужто у тебя у самого-то полтора рубля не найдется! Отдадимъ потомъ. Да и куда-же по гривеннику? Больно жирно. Много соберешь. А ты потомъ по разсчету.
— Ну, ладно. Инъ будь по вашему. Только отдайте. Не зажульте. А то я теперь себ на погребеніе коплю.
— Ну, вотъ. Что мы, каторжный, что-ли!
— На погребеніе — это хорошо,— подхватила ‘чиновница’.— И я себ теперь, старушки, стала собирать на смертную одежу.
Панихида кончилась. Начали выходить богомольцы, но гора родила мышь. Нищіе, ждавшіе заупокойной милостыни, не получили ничего. Заказчики панихиды были два военныхъ и ихъ жены. Только Андронычу и сунулъ какой-то мдякъ одинъ изъ военныхъ, когда Андронычъ, поклонившись ему и протянувъ пригоршню за милостыней, отрекомендовался николаевскимъ солдатомъ. .
Богомольцевъ нищіе проводили укоризнами и насмшками.
— У самихъ-то, должно быть, въ одномъ карман смеркается, въ другомъ заря занимается,— произнесла ‘чиновница’.
Стали ждать окончанія второй панихиды, которую, по слухамъ, служили купцы. Нищіе ужъ позвывали. Нкоторыя старухи плакались на усталость, но корысть брала свое.
— Вс ноженьки подломило. Шутка-ли: утреню выстояли на ногахъ, обдню раннюю, обдню позднюю и все еще стоимъ. Вдь только передъ поздней и передохнули малость, роптала ‘чиновница’.— Приду домой, пожую да и на боковую. А ужъ вечерня — Богъ съ ней. У вечерни и богомольцевъ-то полтора человка, такъ какая тутъ милостыня!
Изъ церкви доносится ‘вчная память’, и наконецъ выходятъ въ притворъ послдніе богомольцы. Дйствительно, это были люди купеческой складки. Были мужчины и женщины. Одна женщина въ траур сунула на одну сторону гривенникъ и на другую гривенникъ и сказала:
— Раздлите за упокой рабы Божіей Варвары.
А осанистый мужчина въ пальто съ бобровымъ воротникомъ прибавилъ:
— Да вдь ужъ подано, подано. Въ приходскую богадльню на заупокойный обдъ по раб Божіей Варвар подано.
Нищіе были озадачены.
— Разъ отъ разу хуже съ заупокойной милостыней. Стоило изъ-за двугривеннаго на всю братію ноги трудить и дожидаться! — роптала Мара Алексевна.— И что за народъ нынче сталъ! На богадльню подано, на поминальный обдъ. Да намъ-то что, папертнымъ старушкамъ, до богадльни! Мы въ богадльню не пойдемъ. Мы привыкли на свобод жить. Мы вольныя птицы.
Нищіе гурьбой стали выходить изъ притвора на улицу.