ПАПАША-КРЕСТНЫЙ.
I.
II.
III.
IV.
V.
Папаша-крестный, Елеонский С., Год: 1901
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Въ жаркое іюньское утро, на бойкой станціи сызрано-вяземской желзной дороги, посл второго звонка, мгновенно распахнувшіяся двери вокзала съ трескомъ хлопнулись объ стны, и густая толпа съ безпорядочною смсью всякихъ узловъ, корзинъ, мшковъ и картонокъ, высоко поднятыхъ надъ головами проворныхъ артельщиковъ, ринулась къ вагонамъ.
Впереди всхъ, какъ бревешко въ первой волн, хлынувшей изъ шлюза, выплеснулся молодой человкъ безо всякой ноши, въ растегнутомъ выцвтшемъ на плечахъ пальто и потертыхъ брюкахъ, значительно приподнятыхъ надъ стоптанными порыжвшими сапогами. Онъ быстро направился къ переднему вагону третьяго класса около паровоза. На площадк этого вагона, облокотясь на задвижку, стоялъ приземистый рыжій торговецъ въ засаленной поддевк, съ явнымъ намреніемъ говорить каждому изъ новыхъ пассажировъ, что народу тутъ — тьма тьмущая, какъ сельдей въ боченк, труба нетолченая…
— Потрудитесь посторониться,— сказалъ ему юноша, хватаясь за скобу.
— Куда прете? все занято,— лниво оборвалъ его торговый человкъ, не сходя съ мста.
— А, можетъ, и найдется.— Вы вдь не кондукторъ.
— Да хоть раскондукторъ будь — одна стать.
— Кто васъ знаетъ… Вотъ на слдующей станціи и я вмст съ вами встану и всмъ тоже буду говорить, что мстъ нтъ, а теперь, пожалуйста…
Толстякъ улыбнулся и пропустилъ недоврчиваго пассажира, прибавивъ, когда тотъ чувствительно задлъ его локтемъ:
— Полегче, господинъ…
А господинъ, не извиняясь, вошелъ въ вагонъ, осмотрлся и вдругъ остановился посредин, противъ духовнаго лица, занимавшаго своей особой и вещами цлое купэ въ пять мстъ.
— Здравствуйте, крестный!
— А, крестникъ… Ты какими судьбами здсь? — спрашивалъ крестный мягкимъ симбирскимъ выговоромъ.
— Домой пробираюсь.
— А что, много народу съ этой станціи садится?
— Ужасъ! Рабочихъ бездна, все съ мшками и пилами. Кондукторъ сюда ихъ посылаетъ,— привралъ немного крестникъ не безъ задней мысли.
— Ой, кабы не стснили, садись-ка напротивъ, занимай край. Свой братъ все лучше.
— Спасибо, крестный.
Иванъ Началовъ слъ противъ крестнаго, плотнаго батюшки лтъ за шестьдесятъ, но еще бодраго, свжаго старика.
— Ну, разсказывай, гд былъ, что длалъ?
— Да все по дальней родн шлёндалъ…
— Невсту, чай, высматривалъ?
— Былъ тотъ грхъ…
— А учительство разв по боку?
— Ну его… оскомину набило.
На откидномъ столик у окна предъ о. Никандромъ Тронинымъ стоялъ большой жестяной чайникъ, рядомъ въ бумажк развернуты были свжая зернистая икра, сочившійся жирный балыкъ, куски сахара, булка и прочія принадлежности завтрака. Батюшка усердно давилъ мельхіоровой ложечкой кусокъ лимона въ стакан и разсянно ронялъ слова:
— А вдь, кажется, ты увлекался учительствомъ?
— Отецъ-наблюдатель всякую охоту отобьетъ.
— Вонъ оно что… Это о. Кондаковъ?
— Да.
— Что-же у васъ съ нимъ вышло?
— Такъ все… и ученики будто ничего не знаютъ, и плохо-де я преподаю, не умю… А я — что?.. какъ вс учу.
— Гм…
— Ко всему придирается… даже къ диктовкамъ. Разъ я задалъ ученикамъ такую фразу: ‘Вкуп хали въ купэ’… Донесъ вдь въ совтъ… А епархіальный наблюдатель оттуда далъ мн нагонку,— нельзя, говоритъ, славянскія слова мшать съ иноземными. ‘Какой, говоритъ, толкъ мужику знать ‘купэ’? — Ну, тамъ ‘вкуп’, ‘купель’, ‘купно’, ‘купующе’, ‘совокупившеся’ — это такъ, знать подобаетъ, потому что въ писаніи встрчается, а ‘купэ’ — къ чему?’
— А что, вдь поразсудить, такъ, пожалуй, и правда? Къ чему, въ самомъ дл, такое марьяжное сочетаніе словъ?
— Для правописанія.
— Напрасно. Баловства тутъ больше, чмъ грамматики. Не одобряю и я… Но все же это не причина, чтобы жаловаться на тебя въ совтъ, не было-ли чего похлеще?
— Пожалуй… какъ взглянуть на дло.— И, усмхнувшись, Началовъ продолжалъ: — Прошлой зимой услышалъ я, что о. Кондаковъ здитъ по школамъ, ревизуетъ… А у меня былъ одинъ мальчишка — какъ есть дуракъ набитый. Ну, думаю, нападетъ на него наблюдатель, пропадай моя головушка, безъ ножа заржетъ меня этотъ парнишка: за дв зимы азбуки путемъ не выучилъ! Разнесетъ меня наблюдатель предъ совтомъ. Вотъ я и придумалъ: ‘Гришка! — говорю — пріхалъ новый начальникъ, а ты ничего не знаешь, онъ тебя убьетъ до смерти, иди-ка домой!’
— А ты, я вижу, предусмотрительный, ‘въ предняя прозираешь’,— улыбнулся о. Никандръ.— Ну?
— Хорошо сошло… Но потомъ наблюдатель пронюхалъ и тоже донесъ, что я распускаю о немъ нелпые слухи, будто онъ здитъ съ дубинкой и всхъ бьетъ по башкамъ. Опять скандалъ.
— Д-да-а! почище ‘купэ’, пожалуй?
— Да. И плохо бы пришлось мн, да на мое счастье о. Кондаковъ самъ опростоволосился: репутацію написалъ черезъ ять, резолюцію тоже… Отъ слова ‘рзать’ произвелъ. Архіерей даже, говорятъ, не мало смялся. ‘Ну, говоритъ, и уздный наблюдатель!.. По какому Гроту онъ учился? — Тотъ Гротъ — настоящій — велитъ мое святое имя писать черезъ иже, а нашъ, доморощеный, еще дальше пошелъ… Неужели же всякая моя резолюція ржетъ? — Да что, губитель, что-ли, я? Да у меня, посчитать, такъ милостивыхъ резолюцій куда больше!’
— Ну, конечно, владыка нашъ — благостный, ему горекъ всякій намекъ, даже и невзначайный,— подтвердилъ о. Никандръ.
Началовъ продолжалъ:
— Да это еще что!.. монету черезъ ять закатилъ.
— Вотъ какъ! Значитъ, ты черезъ букву спасеніе обрлъ?
— Именно.
— А кабы не ять, давно бы тебя послали голубей гонять?
— Пожалуй! Да по правд сказать, не за Гришку и не за купэ страдать приходилось, а за наблюдательскую свояченицу.
— Ну?
— Врно. Сначала о. Кондаковъ даже расположенъ былъ ко мн… зазывалъ въ гости, угощалъ и прочее. Хотлось сбыть за меня свояченицу… Двица-уродъ и заматорвшая въ лтахъ.
— Хе-хе! Что же ты?
— Да проболтался какъ-то дьякону, напрасно, молъ, надются…
— Тогда, значить, и за диктовки принялся… Та-акъ.
Началовъ замолчалъ и перевелъ глаза на зернистую икру и чайникъ. О. Никандръ уловилъ этотъ взоръ, но виду не подалъ, что понялъ его значеніе.
Онъ налилъ себ еще стаканъ чаю и приготовилъ буттербродъ съ балыкомъ.
— ‘Разв поклянчить’? — мелькнула у Началова шальная мысль, но молодое самолюбіе взяло верхъ, и онъ ползъ въ свой карманъ, откуда извлекъ кусокъ колбасы, пару печеныхъ яицъ и булку.
— А, и ты захотлъ?
— Да.
— Ну, что же, примащивайся рядомъ и кушай во славу Божію.
Началовъ разбилъ яйцо объ уголъ столика.
— А что же безъ соли? — спросилъ о. Никандръ и предоставилъ въ его распоряженіе свою солоночку. Началовъ завтракалъ молча, снявши съ головы фуражку съ плисовымъ околышемъ, семинарскаго фасона.
— А колбаса, кажется, хорошая у тебя,— вставилъ о. Никандръ,
— Да, не дурная. Не хотите-ли?
— Нтъ, я закусилъ. Да и день-то нын постный. Что же это ты, въ самомъ дл? а? — возвышая тонъ, сурово замтилъ крестный.— Насъ, бывало, за эту повадку дирывали, досел помнится, посты блюдемъ… А нын — что! распущенность… прідетъ семинаръ на вакатъ, стрляетъ изъ ружья въ Успенскій постъ голубей и варитъ ихъ въ овражк, вдали отъ материнскихъ глазъ, въ компаніи съ телячьимъ пастухомъ, а потомъ домой придетъ, прямо въ погребъ, сливки съ кринокъ лопаетъ или отъ подвшенной къ потолку ветчины кусочки перочиннымъ ножомъ тонко ржетъ…
— Да вдь въ дорог, крестный, полагается премненіе закона… въ пути шествующимъ…
— То-то: ‘шествующимъ’! — вникни въ это слово. А ты — какой шествующій? въ вагон сидишь, какъ дома… Э-э-э! — потянулся о. Никандръ и звнулъ. — Ну, я маленько прилягу, а ты, Ваня, покарауль да не пускай никого рядомъ,— просилъ о. Никандръ крестника, невполн вруя въ силу мднаго пятачка, предусмотрительно сунутаго въ руку кондуктора въ огражденіе дорожнаго спокойствія отъ новыхъ пассажировъ.
— Хорошо, крестный, будьте спокойны.
Въ спящемъ положеніи о. Никандръ былъ еще красиве, чмъ въ бодрственномъ. Морщины разошлись и сгладились, лицо играло молодымъ румянцемъ. Трудно было въ точности опредлить, гд у него оканчивался открьггый лобъ съ выпуклостями на вискахъ и начиналась, собственно, лысина, сплошь охватившая всю его большую круглую голову. За то нижняя часть лица обрамлялась длинными усами и большою густою бородою, которая отливала серебромъ на темномъ фон суконной рясы и доходила до золотого наперснаго креста, благообразно придерживаемаго за нижній конецъ двумя пухлыми перстами. Жирный торговецъ въ поддевк, стоявшій въ проход, невольно залюбовался спящимъ, словивши въ воздух большую муху, имвшую намреніе ссть на острый съ изящной горбинкой носъ батюшки, онъ подслъ къ Началову и, кивая на соннаго, съ ласковой улыбкой сказалъ:
— Хорошему человку Господь лица прибавляетъ.
За стукомъ колесъ не слышно было сопнія батюшки, только грудъ его съ крестомъ мрно вздымалась и иногда въ сладкій моментъ глубокаго сна, высоко поднявшись, начинала медленно опускаться — однимъ продолжительнымъ дыханіемъ, уходившимъ куда-то въ глубь, казалось, до полнаго, исчезновенія. Широкое тло грузно колыхалось всей массой изъ стороны въ сторону, соотвтственно порывистымъ движеніямъ паровоза, громыхавшаго по уклонамъ насыпи. На слдующей станціи, при остановк позда на короткій промежутокъ, о. Тронинъ только повернулся на бокъ и снова предался безмятежному сну. Крестникъ курилъ папиросу за папиросой, бдительно оберегая купэ отъ вторженія нежелательныхъ элементовъ, при чемъ однажды ему пришлось немного покривить душой и сказать какой-то дам, будто батюшка очень боленъ, всю ночь не спалъ и только теперь немного забылся.
— Бдный! — пожалла дама и сла рядомъ съ рыжимъ торговцемъ, любезно убравшимъ свои ноги, обутыя въ лоснящіеся сапоги бураками.
Раздался продолжительный свистокъ.
— Къ Кузнецку подъзжаемъ,— сообщилъ торговый человкъ…
Началовъ осторожно коснулся плеча крестнаго, который приподнялся весь въ поту, какъ купаный.
— Ну, и задалъ же я храповицкаго…
— Сладко поспали, ваше высокоблагословеніе, да, завидки даже брали насъ со стороны,— отвтствовалъ торговецъ съ слащавой улыбкой во весь ротъ.— Будить жалко было.
— Неужели Кузнецкъ? какъ скоро… Ты, Ваня, пожалуйста, помоги мн собраться.
— Что же, можно.
— У тебя вотъ ничего нтъ, ты, какъ древній римлянинъ, все свое съ собою носишь, а я вотъ обременилъ себя. Все попадья… каждый разъ навяжетъ этихъ порученій — того купи, другого не забудь — пуда четыре и везу всякой всячины. Мученикъ!..
Торговый человкъ бросилъ взглядъ на безчисленное множество батюшкиныхъ узловъ и сказалъ:
— Отъ кондукторовъ прижимка бываетъ…
— Да, бываетъ… — отвтилъ батюшка. — И то не хотлъ было, нечестивецъ, пускать меня въ вагонъ, да ужъ оберъ сдлалъ исключеніе, видимо изъ уваженія къ сану.
— На это, дйствительно, везд скидка идетъ,— здраво разсудилъ торговый человкъ.
— Такъ ужъ ты, Ваня, будь добръ, донеси, пожалуйста, до вокзала мои узлы, а то не знаю, выйдетъ-ли встртить работникъ, старъ я, силы нисколько, боюсь упасть при спуск съ вагона, больно круты ступеньки…
Послушный крестникъ собралъ, увязалъ и перетаскалъ на вокзалъ въ два пріема вс вещи крестнаго. На платформ, подъ языкомъ станціоннаго колокола, засунувъ одну руку въ карманъ рванаго зипуна, другую за пазуху, стоялъ въ лнивой поз, прислонившись спиной къ стн, парень. На голов у него комично трепалась пожелтвшая отъ времени и стихій дырявая шляпа съ отвислыми полями, на подобіе стараго благо гриба, разбухшаго подъ дождемъ. Опытный взглядъ рыжаго торговца сразу опредлилъ, что этотъ мужиченко, донашивающій ‘духовную’ шляпу, непремнно поповъ работникъ, и онъ удивлялся только его равнодушной неподвижности.
— едоръ! — кричалъ между тмъ съ вагонной ступеньки о. Никандръ,— чего галокъ считаешь? Помоги.
— Между глазъ деревня выгорла у молодца,— иронически замтилъ торговецъ.
— Ахти,— рванулась шляпа изъ-подъ колокола. — А мн и не вдомекъ, кто это съ багажомъ старается, не спозналъ тебя, Иванъ Петровичъ, усы у тебя выросли, допрежъ ихъ не было… Гляди-ка, вдь и кушакъ мой, вотъ узелъ завязанъ… Не узналъ, ровно въ глазахъ застило…
— У васъ все застило,— вставилъ ядовито торговый человкъ.— Къ вамъ обутый въ ротъ задетъ, а вы и не почешетесь, вс вы, видно, на одну колодку работники!..
— Тащи все на постоялый дворъ,— приказывалъ о. Никандръ.— Выкормилъ-ли лошадей?
— О, да я третьи сутки здсь, весь овесъ стравилъ, не чаялъ и дождаться…
— А дома все благополучно?
— Все въ добромъ здоровьиц. Матушка кланяется.
— А еще что скажешь? — грубовато осадилъ о. Никандръ. едоръ сконфузился и смолкъ, понявъ неумстность выдуманной имъ любезности отъ имени матушки, на которую та его не уполномочивала. ‘Болтунъ!’ — сказалъ бы въ другое время о. Никандръ, если было не лнь говорить съ работникомъ.
Ярко вычищенный ведерный самоваръ солидно стоялъ на краю большого стола, въ половину покрытаго красной клтчатой скатертью, и воодушевленно пыхтлъ парами до самаго потолка, покапывая изъ длиннаго основательнаго крана на маленькій ржавый подносъ. О. Никандръ заваривалъ чай. Иванъ Петровичъ сидлъ нсколько поодаль к выжидательно курилъ. Затмъ онъ, нарушая неловкость непривтливой тишины, спросилъ у хозяйки постоялаго двора другой чайникъ.
— Разв въ особицу? — отозвалась та изъ за перегородки.— А вы бы вмст. У насъ много этакъ пьютъ, не токма извозчики, а и купцы: каждый по щепотк своего чая въ одинъ чайникъ положитъ, и пьютъ себ на здоровье. Оно даже скусне отъ разныхъ чаевъ…
Крестникъ вопросительно глядлъ на крестнаго, ожидая согласія.
— Что же, и этакъ можно, сыпь сюда,— сказалъ тотъ, поднявъ крышку отъ своего чайника. Иванъ Петровичъ всыпалъ ложечку и намреваяся зацпить другую, но о. Никандръ замтилъ:
— А не довольно-ли? Впрочемъ, можетъ ты много будешь пить, тогда подбавь. Такъ. Ну, теперь густо будетъ.
Каждый выложилъ свои припасы. Крестникъ сталъ молчаливъ: колбаса очевидно была не такъ вкусна, какъ икра и балыкъ… Сыну бдной просвирни, отродясь не давшему такихъ закусокъ, очень хотлось ихъ попробовать, но онъ только стыдливо посматривалъ на крестнаго, спокойно уписывавшаго добрыя снди. Напитавшись, о. Никандръ сталъ собираться и, какъ бы въ объясненіе того, почему не угостилъ крестника, сказалъ:
— Надо и жен немного оставить, не одн же завертки привезти, обидится… Да вдь ты, Ваня, поди, къ этому и непривыченъ? И не пріучайся, другъ, избгай, елико возможно. Вотъ я… самъ себ не радъ, гршу… Просто разореніе, сколько денегъ на это уходитъ, а отказаться не могу. И все оттого, что поздно спохватился. Надо бы въ молодые годы себя сдержать, а я смалодушествовалъ.
Крестникъ молча дулъ на пустой чай, а крестный продолжалъ мудрствовать:
— Хорошо это — пріучить себя къ воздержанію, очень хорошо! И здоровье сохранится, и деньги цлы. Не даромъ я въ писаніи сказано: ‘сей же родъ ничимъ же исходитъ, токма молитвою и постомъ’. Постомъ! — это врно. Всякія болзни постомъ выходятъ, ибо он отъ излишествъ… Сколько всякихъ болзней отъ объяденія, отъ сладкой пищи… завалы въ живот, разные катарры… о-охъ!.. да… Вотъ ты, Ваня, женишься, сразу и заведи порядокъ — ничего лишняго, а все въ обрзъ да впроголодь, и человкомъ будешь. Кстати, какъ ты думаешь насчетъ своего будущаго? Хочешь, я теб невсту найду?
— Отчего же? къ этому время идетъ.
— Ну такъ по рукамъ?
— А кто она?
— Да не плохая. Разв я тебя обману? Есть у меня племянница… Она хоть въ епархіальномъ училищ и не училась, но двица правильная во всхъ статьяхъ, и на личико не дурна, и умомъ не хуже другихъ, а ужъ хозяйка — все благочиніе обойди, этакой не найдешь. Поврь.
— Это вы насчетъ Глафиры Кирилловны? Знаю, видлъ ее у васъ же, а потомъ и у о. наблюдателя.
— Ну, вотъ. Нравится она теб?
— Ничего.
— Такъ чего еще?.. А ты, признаюсь, мн по вкусу пришелся. Не могу забыть, какъ ты съ этимъ Гришкой въ школ распорядился… толкъ изъ тебя выйдетъ… А мое дло ужъ не молодое, подумываю и за штатъ выходить. Ни сыновей, ни зятей нтъ, есть одинъ племянникъ, да больно ухабъ… Такъ что Глаша, могу заврить, самая близкая родня. Вотъ мсто-то я бы за ней свое и сдалъ… А? Или, можетъ быть, ты лучше моей Цыпровки приходъ найдешь?
— Ну, куда ужъ мн, крестный! Я о Цыпровк и не помышляю.
— А ты подумай. Только надо все это какъ слдуетъ обмозговать, толкомъ разсудить, не по воробьиному… Прізжай-ка ко мн на свобод.
— А насчетъ консисторіи какъ?.. Не затормозитъ-ли, не явится-ли съ своимъ кандидатомъ на ваше мсто? задержки не будетъ-ли?
— Какая задержка, какой кандидатъ, если я самъ представлю. Чмъ я хуже другихъ? Да, можетъ, я еще и почище многихъ!
Посл этого Иванъ Петровичъ сталъ уже безъ понужденія и напоминанія со стороны о. Никандра самостоятельно ухаживать за крестнымъ и отмнно усердствовалъ въ тасканіи чемодановъ и узловъ въ повозку. Впечатлнія зернистой икры на время заслонились образомъ Гланіи Чистосердовой, которую онъ видлъ прошлыми святками на вечер у наблюдателя. Все это, впрочемъ, было въ будущемъ, боле или мене гадательномъ… мечта, такъ сказать, которая можетъ и не сбыться… журавль въ облакахъ. Между тмъ, матримоніальный разговоръ, который велъ о. Никандръ, внушалъ теперь крестнику вполн осуществимую надежду:— авось, крестный подвезетъ его до дому — не какъ крестника, имя коего очень мало говоритъ сердцу, а какъ потенціальнаго племянника, будущую родню, къ которой нельзя же не питать боле нжныхъ чувствъ. Благо, и дорога обоимъ лежала по одному тракту, только крестный жилъ дальше крестника верстъ на двадцать. И Иванъ Петровичъ уповательно посматривалъ на мсто рядомъ съ крестнымъ…
Однако надежда эта постепенно гасла, какъ уголекъ въ пепл, когда крестникъ увидлъ, что о. Никандръ, усвшись и расправившись пошире и поудобне въ тарантас, безъ особенной нужды сталъ съ просторомъ размщалъ узлы вокругъ своей тучной персоны, которые запестрли со всхъ сторонъ, словно цыплята около насдки.
— ‘Должно быть, придется рядомъ съ едоромъ,— подумалъ Началовъ.— Э, да все равно, лишь бы не пшкомъ*.
Какъ бы въ отвтъ на эту тайную мысль о. Никандръ произнесъ, вздыхая:
— Точно мшаетъ мн эта камилавка… Привяжи-ка ее, Ваня, на козлы…
У крестника защекотало отъ огорченія въ горл, и онъ даже невольно сплюнулъ, однако же исполнилъ и эту просьбу, ожесточенно закручивая едоровымъ зеленымъ кушакомъ крестъ-на-крестъ ненавистный синій жестяный футляръ, выбившій его съ послдней позиціи, за которую до конца цплялось пылкое воображеніе.
— Ну, прощай, будь здоровъ,— говорилъ о. Никандръ.— Спасибо. Кланяйся матери… А ты какъ же — подешь или по образу пшеходца Израиля?
Началовъ почесалъ въ затылк и виновато промолвилъ:
— Больно дорого просятъ: три рубля.
— И ничего не подлаешь — отдашь и три, пора рабочая, пользуются.
Крестникъ смотрлъ въ землю.
— Кабы въ другое время,— продолжалъ о. Никандръ,— я бы подвезъ тебя, но смотри, какая пропасть этихъ узлищевъ, самъ чуть дышу, негд. Да и лошадямъ въ этакую жару всякій лишній пудъ чего стоитъ… А мы, бывало, когда учились, изъ семинаріи на вакатъ такъ путешествовали: купишь лапотки, сумку за спину, выржешь батожекъ и — горя мало, верстъ полтораста отмахаешь!.. И заведенья такого не было, чтобы лошадей мучить. А нын вашъ братъ по другому воспитанъ, стыдится,— какъ, молъ, это я пшкомъ пойду, совстно… Вотъ и разоряете родителей… Ну, до свиданія, увидимся, прізжай!
Лошади взялись бойко, и тарантасъ покатилъ. Началовъ тупо посмотрлъ на поднявшуюся пыль, вернулся въ избу, расплатился съ хозяйкой за самоваръ и подсчиталъ содержимое своего кошелька… Рубль съ четвертакомъ!.. Нечего было и думать о поздк,— приходилось совершить путь до Тошниловки по образу пшаго хожденія. Запасшись на вокзал пачкой асмоловскихъ папиросъ, онъ засучилъ брюки, сдвинулъ картузъ на затылокъ и широко зашагалъ, подкрпляя свою энергію примромъ славныхъ предковъ, не знавшихъ въ молодости иного способа преодолнія разстояній, какъ только собственныя крпкія ноги.
Черезъ часъ Началовъ вошелъ въ тнистую рощу, обезображенную вырубкою участковъ въ вид продолговатыхъ четыреугольниковъ. У развсистой березы онъ разулся и, сбросивъ съ головы фуражку, распластался на мягкой сочной трав, вытягивая руки и ноги, нывшія отъ непривычной ходьбы подъ палящими лучами солнца.
Лежа на спин, онъ смотрлъ на прозрачное голубое небо, по которому плыли свтлыя облачка, играя въ перегонку, а съ ними, казалось, двигались и верхушки сосенъ, изрдка сбрасывавшія съ себя то сучекъ, то шишку. Былъ полдень. Птицы попрятались и не щебетали. Только человческій голосъ звонко надрывался: ‘Марутка! куда тя лшій занесъ? Иди сюда — ягодъ здсь бугры’! Но Марутка куда-то безслдно пропала, пропалъ и голосъ, ее звавшій, и лишь рои комаровъ, толстыхъ черныхъ мухъ и осъ тревожили своимъ жужжаньемъ эту млюшую тишину, плотно насыщенную ароматомъ сосны и полную скрытыхъ звуковъ, которые вдругъ оживали, когда по верхушкамъ деревьевъ, точно по клавишамъ, пробгалъ втеръ. Изрдка выползала изъ-подъ гнилого корня погрться на самый припекъ песчанаго бугорка ящерица, и опять уползала въ норку, шелестя срой чешуей по сухому дереву. Невдалек шевелилась муравьиная куча. Муравьи безшумно, съ неустанной энергіей и оживленно сновали по едва замтнымъ, какъ тонкая нитка, протореннымъ тропинкамъ, и Началову внезапно вспомнился текстъ: ‘лниве, воззри на мравія’. Это придало философское направленіе его мыслямъ.
— ‘Большое терпніе у этой твари,— подумалъ онъ.— Не то же ли и человкъ? Мятется и хлопочетъ… А для чего? Вотъ и моя жизнь — весь вкъ одно терпніе. А чмъ увнчается?..’
Смутно вспомнилась ему смерть отца-дьячка. Затмъ, безконечныя слезы матери-просвирни, земные поклоны передъ попомъ, который долго не соглашался дать вдов мсто просвирни, поклоны передъ гордой матушкой, передъ благочиннымъ и передъ богатыми мужиками. Дальше — ученье въ духовномъ училищ. Первый годъ онъ учился на свой счетъ. Какъ тогда управилась мать, одному Господу извстно. Потомъ онъ былъ принятъ на казенный счетъ и вотъ съ тхъ поръ безпрерывно въ теченіе цлыхъ десяти лтъ не выходилъ изъ бурсы. Начальство и учителя относились къ нему какъ-то безконечно равнодушно. Ничмъ онъ не обращалъ на себя ихъ вниманія: ни лнью, ни усердіемъ, ни глупостью, ни дарованіями, только иногда при вид взъеророшенныхъ, нечесаныхъ волосъ, испачканнаго въ млу пиджака безъ пуговицъ или чернильныхъ пятенъ на губахъ и пальцахъ съ большими ногтями въ траур, они называли его неряхой и растрепой, въ этомъ отношеніи, впрочемъ, онъ былъ лишь наиболе яркимъ представителемъ питомцевъ духовной школы. Ученье шло ни шатко, ни валко, курсъ онъ кончилъ середка на половин. Большихъ желаній у него не было, званіе попа, жена и приходъ — были предломъ его мечтаній… Одно время подумывалъ было въ монахи, потомъ ршилъ, что, хотя житье хорошее, но ‘для сего нуженъ подвигъ’…
— ‘Нтъ ужъ будемъ жить да поживать въ какой-нибудь Тошниловк…’
Теперь Началову живо рисовался приходъ о. Никандра — большое село Цыпровка, гд о. Никандръ накопилъ тысячи. Народъ тамъ богатый, работящій, раскольниковъ нтъ и, главное, приходъ неиспорченный: духовное сословіе почитаютъ, поповскую повинность считаютъ важне всякой другой, въ долгъ не крестятся, не внчаются и не погребаются. ‘Вотъ бы туда ввалиться, въ Цыпровку! Подышалъ бы, какъ о. Никандръ’.
— ‘А что касается Глашеньки, то она по виду, право, довольно пригожа, безъ всякаго сравненія съ наблюдательской Надеждой безнадежной, принаряди только! А что она необразована — бда небольшая! Что образованная, что необразованная — толкъ одинъ’. Знаетъ онъ этихъ епархіалокъ — пока учится или сама учитъ въ школ, кое-что еще мельтешится у нея въ голов, а какъ вышла замужъ, подуть каждый годъ дти, смотришь,— совсмъ неузнаваема, расползлась, какъ нидерландская корова, талія въ бревно… Какая ужъ тутъ наука! Двухъ строкъ правильно не напишетъ!.. Живутъ и безъ науки, да еще какъ живутъ, со стороны завидуютъ. Да и къ чему сельской попадь большія свднія? Знавалъ онъ такую-то — изъ классныхъ дамъ. Книжки читала, разными учеными вопросами интересовалась,— фагоцитами, ‘ролью женщины въ современномъ обществ’, теоріей какого-то американца Джоржа, жидкимъ воздухомъ, телеграфомъ безъ проволокъ и прочее тому подобное… И вышла съ ней отъ этой учености штука. Были именины у о. наблюдателя, гостей — гибель. Засидлись до вечера и пошли вс прогуляться — компанія большая — и попы, и попадьи, и епархіалки, и семинаристы. А тутъ какъ разъ лунное затменіе, вс смотрятъ на небо. Вотъ ученая попадья и говоритъ: ‘Смотрите, господа, отъ луны остался только маленькій сегментъ’! Вс переглянулись и словно по уговору вдругъ: ‘ха-ха-ха’! А мужъ уже былъ, что называется, подшафе, да и безъ этого, разумется, обидно… И давай ученую даму раздлывать:— ‘Дохала, говоритъ, ты меня своею ученостью. Говорила бы лучше: ‘серпъ’! — вс бы тебя поняли. А то, на-ка, выворотила: ‘сегментъ’!.. Эхъ ты, madame Сегментова…’ Насилу въ тарантасъ утолкали разъяреннаго супруга, а онъ оттуда свое кричитъ: ‘Дуракъ тотъ, у кого жена умная, не прельщайтесь, господа, бабьимъ умомъ’! До слезъ ее довелъ. Съ тхъ поръ и прозвали ихъ Сегментовы, хотя настоящая фамилія ихъ была Секторовы. Да это еще что! А то вдругъ въ голову взбредетъ: на курсы, учиться! И вдь, чего добраго, удетъ, ничего съ ней не подлаешь, особенно, если дтей нтъ… То-ли дло неученая — смирна, кротка, послушна, чего больше и желать?! Пусть ее знаетъ свое дло — огурцы солитъ, ватрушки стряпаетъ, съ ребятишками безъ гнва няньчится… Нтъ, ршительно, Глаша Чистосердова будетъ лучше всякой Сегментовой. И передъ тещей носа не задеретъ, сама росла въ бдности, не Богъ всть какая барыня.
— ‘Только одно,— подумалъ вдругъ Началовъ:— какъ это о. Никандръ легко предлагаетъ… Знаю я его — въ сущности, жила анаемская, а тутъ вдругъ — расщедрился — бери племянницу и приходъ съ нею… Плутъ большой, всегда на грошъ пятаковъ намняетъ. И тутъ что-нибудь неспроста… Ну, да посмотримъ!’
Началовъ поднялся и пошелъ бодрымъ шагомъ. Вскор въ лощин попался ему ручеекъ черезъ дорогу, онъ напился холодной воды и заплъ. Гулко раздавался его залетный теноръ по тихо млющему бору. За ‘Волною морскою’ онъ сплъ длинный богородиченъ знаменнаго распва, потомъ Херувимскую Бортнянскаго No 6 и для сравненія таковую же Архангельскаго. Посл духовнаго репертуара слдовалъ свтскій.
‘Ужъ не я-ль тебя на груди ласкалъ,
‘Ты внимала мн съ полюбовію-ю-ю!..
Долго тянулось это ю, вертясь воронкой въ воздух, какъ вдругъ на крутомъ поворот дороги пвецъ неожиданно натолкнулся на знакомый экипажъ, откуда въ полуоборота, скривившись, смотрлъ крестный съ самымъ страдальческимъ выраженіемъ лица. Крестникъ остановился, какъ вкопаный, въ нмомъ изумленіи, съ раскрытымъ ртомъ, не успвъ додлать финалъ любимой семинарской рулады на ю по образу заносящагося въ облака жаворонка.
— Этакое горе, Ваня, задли за корягу, ось и хряпнула,— печаловался о. Никандръ.
— А гд едоръ?
— За осью въ деревню ускакалъ, а я вотъ часа два сижу. Ты побудь со мной, не уходи, чай, усталъ, присядь, отдохни. Больно мн скучно и боязно,— ну, какъ лошади сорвутся да ускачутъ, что тогда длать? Смотри, какъ бсятся. Или и иное что…
Дв лошади стояли поодаль, выпряженныя и привязанныя къ гнувшемуся молодому дубочку. Он фыркали, отмахивались отъ комаровъ хвостами, валялись и, сердито стуча копытами, далеко отбрасывали сыроватую землю — чуть не въ бороду о. Никандру.
— Мн все равно некуда торопиться,— отозвался крестникъ и подумалъ, что крестнаго ‘Господь наказалъ за равнодушіе къ пшей родн’.
Онъ слъ на пенекъ въ тни ближайшаго дуба и закурилъ папиросу.
— Это вотъ ты кстати закурилъ, отъ наскомыхъ помогаетъ. Жаль, что я такой привычки не имю… А, впрочемъ, дай-ка и мн папиросочку, я затягиваться не буду, только попыхаю на комаровъ. Фу, проклятые, какъ иголками, жалятъ, никакого терпнья нтъ, чисто египетская казнь! — о. Никандръ въ раздраженіи хлопнулъ себя по щек, сдавивъ большого слпня, и закашлялся отъ табачнаго дыма.
Вскор пріхалъ едоръ верхомъ, за его спиной сидлъ старикъ, безъ шапки и босой, и держалъ на-перевс дубовую ось.
— Ну, теперь втроемъ живо изладите съ Листратомъ. Эхъ, Листратъ, стары мы стали, а вдь были когда-то молоды. А теперь, видно, ‘имъ тя пояшетъ и ведетъ, амо же не хощеши’. Умирать пора.
— Ну, ты, батюшка, еще помаячишь, теб чаво длается, а вотъ у меня поясница того и гляди отвалится.
— А стекольное ремесло бросилъ?
— Давно ужъ не занимаюсь. Внукъ теперича ходитъ съ алмазомъ-то, а я дома ребятишекъ наблюдаю.
— А какъ дла со стекломъ идутъ?
— Дешевле прежняго стекло-то, а прибыли ни рожна.
— Не т времена, видно.
— Не т.
Ось перемнили, старую привязали къ задкамъ, и о. Никандръ, придерживаемый крестникомъ, занялъ прежнее мсто.
— Ну, едоръ, садись. Не торопись, это еще что случится… шажкомъ, шажкомъ… Видишь — не дорога, а каторга. Ужъ это земство наше… двадцать тысячъ тратитъ на школы, а дороги путной не сдлаетъ. Поневол вспомнишь крпостное время — такая-ли тутъ дорога пролегала…
— Да,— отвтствовалъ Листратъ,— при барин было не то. Бывало по этому мсту, глаза завяжи да жарь кнутомъ по кобыл — ни единаго ухаба. Ужъ и баринъ былъ — лютой на счетъ дороги… все чтобы пескомъ равняли.
— А какъ же ты, Ваня, опять пшкомъ? Посадилъ бы я тебя, да оси старыя, долго-ли до грха, какъ опять что стрясется, надумаюсь, будто отъ тебя, согршу…
— Ничего, крестный, половину прошелъ, немного осталось.
— Конечно, ноги крпкія, добжишь. Пріятно и прогуляться. Воздухъ-то, воздухъ какой — одно благораствореніе, прямо ароматъ, такъ бы здсь и остался. Однако, будь здоровъ, Ваня. Только смотри, въ кабакъ не заходи. Тутъ недалеко на гор есть нкая вдовица самарійская, водкой торгуетъ, подальше отъ нея оглобли держи. У васъ, семинаристовъ, это водится, и скверно, что водится. Узнаю, матери скажу, она теб расчешетъ шевелюру.
— ‘Откуда у него взялось, что я водку пью и по вдовицамъ хожу,— думалъ Началовъ въ глубокомъ недоумніи.— Ничего подобнаго и не бывало…’
А, въ сущности, дло объяснялось просто. У о. Никандра была особая тактика по отношенію къ людямъ, оказавшимъ ему услугу: дабы крестникъ не преувеличивалъ своихъ заслугъ и не полагалъ за собой нравственнаго права сидть въ тарантас, вотъ и надо нсколько осадить его, чтобы онъ сразу понялъ, можетъ-ли рядомъ съ такимъ высокоуважаемымъ и достопочтеннйшимъ лицомъ сидть простой семинаристъ, подозрваемый вдобавокъ въ непохвальныхъ наклонностяхъ.
— Широкій {Въ смысл богатства.} — батюшка, а дюже скупъ,— прямо заговорилъ Листратъ, когда тарантасъ отъхалъ.
— Сколько за ось далъ? — спросилъ его Началовъ.
— Хм… сколько… ничего!.. По знакомству вдь… Имъ только до дому дохать, а потомъ они вернутъ… Чаялъ я за хлопоты-то получить на картузъ табаку, а вышло только на понюшку.
— Ты что же больше-то не просилъ? Далъ бы.
— Дастъ этакой — растопырь карманъ. Знаю я его,— какой былъ, такой и остался. Эхъ, понюхать, что-ль съ горя… Нюхаешь?
— Нтъ, курю.
— И то дло.
Просвтливъ свои мысли здоровой засадкой нюхательнаго табаку и высморкавшись до слезъ, Листратъ углубился въ воспоминанія.
— Мастакъ {Дльный человкъ.} этотъ цыпровскій благочинный.
— Онъ ужъ давно не благочинный.
— А почто? высадили, что-ль?
— Нтъ, отказался.
— Сдается мн, середь поповъ другого такого быдто и не сыскать въ благочинные — башка!
— Самъ не захотлъ, некогда, дла много и безъ того.
— Коли не быть, извстно, у него везд дла. Не знай, какъ теперь, а въ прежнія времена, когда я по деревнямъ съ алмазомъ хаживалъ, стекла вставлялъ, дла съ благочиннымъ каждый годъ водилъ, да не я одинъ — бывало, это, на ярмарк, на Жадовской, вс стекольщики, сколько есть по округ, человкъ пятьдесятъ соберемся и ждемъ его. А онъ въ гостиниц… то у него одинъ купецъ побываетъ, то другой, до полдёнъ изъ номера не показывается. Ну, потомъ выдетъ и къ намъ, съ балкона смотритъ поверхъ головъ:— ‘Чего вамъ?’
— ‘Стекла, молъ, батюшка.— По старому? — По старому’.
— ‘Ну, ладно, идите въ корпуса къ Бахметеву, я слдомъ…— Ящиковъ сто, бывало, закажетъ и тутъ же при насъ на прилавокъ денежки чистоганомъ выложитъ не одну тысячу. Вотъ вдь какой! Потомъ и одляетъ насъ:— Теб, Листратъ, сколько? — два, молъ, ящика.— Ладно, бери. А теб, Гаврила? — одинъ.— Ладно, бери. А теб, Петруха? — Пять.— А что такъ много? — На три алмаза.— А, бери’. И такъ всмъ… Деньги передъ слдующей ярмаркой платить, а векселей никакихъ… на совсть. Богу помолимся, за руку подержимся, вотъ те и вся росписка!
— Въ долгъ, значитъ, давалъ.
— Да, выручалъ.
— Вамъ и отлично.
— Обоюдно. Ему еще лучше. Отъ завода ему уступка большая на такую партію, да и намъ это самое стекло за подожданье обходилось рублей въ полсотни ящикъ. А возьми на готовыя въ лавк — двадцать пять!
— Что-то ужъ больно много,— не поврилъ Началовъ.
— Для кого много, а ему ничего. Да и намъ что? купцу-ли, попу-ли платить — одна сласть, съ попомъ-то еще какъ-то способне, на совсть, а купцы все на росписки. Грамот мы ничего не внаемъ, что захотятъ, то и напишутъ. Разорялись даже отъ ихнихъ записей. Ну, съ благочиннымъ этого не бывало. Велась у него особая для насъ, для стекольщиковъ, книжка такая, и въ ней супротивъ каждаго была порожняя страничка, туда онъ все и записывалъ для памяти, сколько кому дано, и въ какое число сколь уплачено. Намъ эта книжечка больно знакома, стеклянной мы ее звали, въ малиновой кож, какъ что въ ей записано, то ужъ врно… Да, вотъ какъ жили,— вздохнулъ Листратъ и еще понюхалъ изъ тавлинки.
— Да… выручалъ… А вотъ не всмъ же на пользу это выручанье угождало. Къ примру взять нашу старую барыню, Косаговскую…
— Это ея имніемъ владетъ о. Никандръ?
— А то кто же? Выручалъ онъ ее гораздо, задолжала она ему по уши, да процентъ, вишь ты, врод нашего же стекляннаго… Барыня старая, настоящая,— собачки, органъ, дворни безъ числа… Чесали-чесали ей пятки-то, да до дыръ и прочесали. Смотримъ, ухала въ городъ, а въ Чепурлейк ужъ благочинный командуетъ.
— Небось, жаль барыню?
— Намъ все равно, кто ни попъ, все батька. Большого притсненія отъ него тоже не видймъ, половину сдаетъ исполу, половину самъ засваетъ. Только вотъ строгонекъ на счетъ потравы, скотъ часто загоняетъ. Штрафъ большой, случается, и къ земскому таскаетъ. Ну, да нашего брата тоже и не учить невозможно. Правду надо сказать: всякъ свое бережетъ, безъ этого нельзя.
— А что, ддушка, ежели этимъ межникомъ удариться, ближе будетъ до Тошниловки? — спросилъ Началовъ.
— Когда не ближе! Тутъ ты сначала выдешь на Лысую гору, потомъ спустишься въ Чертоломъ, а тамъ въ логу и Тошниловка — рукой подать.
— Такъ, прощай, ддушка.
— Богъ спасетъ, родимый.
Къ вечеру Иванъ Петровичъ доплелся до Тошниловки, запыленный, измученный, съ мозолями на ногахъ. Мать радовалась, жалла и изо всхъ силъ угощала единственнаго сына, всю свою надежду. Но еще раньше того материнская любовь постепенно съ годами преображалась въ особаго рода уваженіе къ будущему кормильцу, и потому въ ея отношеніяхъ было много сдержанности, переходившей даже въ почтительность. Звала она сына не иначе, какъ Иваномъ Петровичемъ.
И теперь давно ужъ у матери готовъ былъ сорваться съ языка вопросъ, нашелъ-ли сынъ невсту по сердцу, но она терпливо выждала, пока тотъ заговоритъ самъ.
— Изъ поздки толку не вышло,— сказалъ, наконецъ, Иванъ Петровичъ,— а только одна непріятность.— И на нмой вопросъ матери онъ отвтилъ:
— Товарищъ мн говорилъ посл, будто барышнямъ я совсмъ не нравлюсь. Во мн только одно достоинство находятъ — пть могу, да этимъ не удивишь — вс семинаристы поютъ, женихи же особенно. — Дальше онъ остановился, подумавъ, все-ли разсказывать, и продолжалъ:
— Неуклюжъ я, ни встать, ни ссть, танцую по медвжьи, комплиментъ пущу — колодой выходитъ, вообще ухаживать за барышнями не мастеръ… А он, песъ ихъ дери, смются, особенно одна Серафимочка Чукаловская… Ну, бдовая, чистое веретено… Играли въ игру — ‘на кого моя барыня похожа’ ‘съ опроверженіемъ’, т. е. нужно было доказывать, почему прозвища неправильны. Посадили меня на стулъ и началась характеристика. Ужъ чистили меня, чистили — одно другого хуже, даже затошнило… ‘Медвдь, трубочистъ, аистъ, теленокъ, Ерусланъ Лазаревичъ, картошка, Степка-растрепка, Гоголевскій Петрушка, тюря, оглобля, архіерейская калоша, Сивый меринъ’… Краснлъ-краснлъ я, какъ ракъ, однако, все еще можно было терпть… Опровергалъ, хоть и плевался. Вдругъ, въ самомъ конц аттестація: похожъ на евнуха!.. И все это она подстроила, двочку одну маленькую подговорила, та по глупости и ляпнула. Вс стали смяться, понравилось прозвище. Не вытерплъ я, ухалъ, не простился даже…
— Такъ теб никто и не поглянулся? — спросила мать.
— Да,— отвтилъ тотъ, вздохнувъ.
— Такъ, значитъ, еще отложишь на годъ свадьбу?
— Кто знаетъ? Вотъ крестный насылается съ племянницей.
И Иванъ Петровичъ передалъ матери разговоръ по этому поводу съ о. Никандромъ.
— А чего ты ротозлъ? Прямо бы съ нимъ и отправился. Ахъ, я, бишь, забыла, что вы врозь хали… Ну, а ты не ропщи. Ты подумай только, если это сбудется, онъ навкъ тебя облагодтельствуетъ.
— Мало я врю. Не похоже на него: надуетъ.
— А кто знаетъ? Его хорошенько и не разберешь. Хитрый онъ, можетъ, вовсе и не изъ скупости, а просто пыталъ тебя насчетъ тарантаса,— не разсердишься-ли ты, не покажешь-ли неудовольствія, чтобы характеръ твой узнать. У всякаго вдь на сердц защекочетъ, а ты кротость показалъ… Это хорошо. Вотъ онъ тебя и держитъ въ примт… Ничего, достигай, Иванъ Петровичъ, достигай!
Мать радовалась и поощряла. Сынъ плохо врилъ въ теорію объ испытаніи его кротости посредствомъ икры и тарантаса, зная хорошо, что никакія силы вплоть до грома небеснаго не въ состояніи внушить о. Никандру сочувствіе къ чужому положенію, если тутъ не замшивается его личный интересъ. И теперь Иванъ Петровичъ спрашивалъ мать, какая же можетъ произойти выгода для о. Никандра отъ супружества его крестника съ племянницей, да еще съ передачей прихода?.. Мать сразу разршила недоумніе:
— Чудной ты, Иванъ Петровичъ! Не вкъ же ему на свт жить, съ собой на тотъ свтъ прихода не возьметъ. А какъ захвораетъ или тяпнетъ кондрашка, такъ еще при жизни хлебнетъ горя съ неизвстнымъ человкомъ. А отъ тебя благодарность…
— Ну, такъ вплотную сватать Глашу?
— Само собою разумется… Иной разъ смшкомъ-смшкомъ, а глядь, дло и выйдетъ. И откладывать нечего, въ воскресенье и позжай.
Какъ ни философски относился Иванъ Петровичъ къ своей вншности, но и онъ смутился, когда съ нкоторою тщательностью осмотрлъ свой жениховскій гардеробъ. Дырочка, раньше едва замтная на лвомъ сапог, посл дороги стала уже явственной дырой, приводившей молодого человка въ меланхолію и даже раздраженіе. Однако онъ скоро справился съ этимъ затрудненіемъ при помощи лоскута синей сахарной бумаги, засунувъ его внутрь сапога и жирно наваксивъ снаружи. Съ брюками тоже уладилось — обрзалъ бахрому внизу и спустилъ немного подтяжки. Сюртукъ доставилъ больше всего затрудненій: сальныя пятна отъ бурсацкихъ щей ни за что не хотли оставлять свое видное мсто на бортахъ. Однако, посл долгой работы щетки, ножичка, керосина съ водкой, и они поддались, сообщивъ, впрочемъ, насиженному ими мсту рыжевато-мутный фонъ, довольно замтный при сравненіи съ фалдами, отчего казалось, будто сюртукъ сшитъ изъ разноцвтныхъ матерій. Обтертыя на груди пуговицы отливали сталью, но все это могло сойти: почти у всякаго семинариста такъ. А жилетка — дло пустое, ея хоть и совсмъ не надо, только сюртука не растегивай. Что всего боле сокрушало Ивана Петровича, такъ это — сорочка. Надо бы, строго говоря, имть крахмаленную, но въ семинаріи казеннымъ ученикамъ, сиротамъ, таковыхъ не полагалось, а свою завести — откуда взять денегъ просвирнину сыну? Изъ учительскаго жалованья въ восемь цлковыхъ… до крахмалу-ли тутъ! Попенявши на непредусмотрительное семинарское начальство и на скаредное совтское управленіе, Иванъ Петровичъ спрашивалъ себя: Неужто глухую жилетку надвать? Хорошо-ли?.. Вотъ въ тхъ краяхъ, гд его евнухомъ прозвали, вс женихи не только въ чистыхъ сорочкахъ ходятъ, а еще свтлые галстухи надваютъ, да зашпиливаютъ ихъ модными булавками съ брилліантами симбирской воды… Да, рискованно сватать невсту — безъ галстуха!
— Постой-ка,— догадалась мать,— я сбгаю къ писарю.
— Придется-ли? У него шея-то, какъ у борова, а у меня, какъ на грхъ, гусиная…
— Ужъ какъ-нибудь съежимъ.
Писарь далъ манишку, манжеты и галстухъ, хоть безъ алмазной булавки, и Иванъ Петровичъ ликовалъ — все теперь въ порядк. Конечно, въ такомъ костюм пшкомъ не пойдешь… Это всего ясне сознавалъ согбенный дьяконъ Амплй Яковлевичъ, который, правда, ропталъ на то, что Иванъ Петровичъ, мывшійся въ общей причтовой бан посл поповой кухарки, не оставилъ посл себя даже ковша горячей воды на дьяконскую нужду. Однако, узнавъ, по какой важной причин сіе произошло, перемнилъ гнвъ на милость и самъ великодушно предложилъ принарядившемуся Ивану Петровичу своего буланаго коня и, сверхъ того, дорожныя перчатки, дабы жениховскія руки отъ ременныхъ возжей не пахли дегтемъ.
Матушка Ивана Петровича не разсчитывала сопровождать сына, хотя, въ сущности, сознавала свое неотъемлемое на это право и даже священную обязанность, какъ матери, быть возл него въ такой важный моментъ. Но она боялась, что ея скромная фигура испортитъ дло.
— Куда ужъ мн, Богомъ убитой, глупой женщин въ такой домъ носъ совать! Позжай ужъ одинъ.
И она роняла слезы у окна, крестя вслдъ отъзжавшему.
Иванъ Петровичъ съ веселымъ духомъ възжалъ въ широкій, чисто выметенный дворъ о. Никандра. Священникъ, предусматривая этотъ визитъ, еще въ пятницу наказалъ на базар чрезъ знакомыхъ мужиковъ, чтобы племянница прізжала съ матерью непремнно.
— А что же ты родительницу-то свою не захватилъ? — спросилъ о. Никандръ Ивана Петровича.
— Отказалась. Чего, говоритъ, тамъ мн длать, все равно благословляю.
— Ну, еще до благословенія далеко. Не знаю еще, какъ невста, ей вдь ничего неизвстно о твоихъ намреніяхъ. Кто ее знаетъ, можетъ, заартачится,— ухмыльнулся о. Никандръ. — А впрочемъ, соловья баснями не кормятъ. Ты подосплъ какъ разъ подъ обдъ, и отлично, а потому, во-первыхъ, выпьемъ для возбужденія аппетита.
И о. Никандръ подвелъ Ивана Петровича къ книжному шкафу, гд внизу стояли бутыли, и налилъ дв рюмки водки.
— Ну, пей.
— Не пью.
— Это что за новости?
— Не приходилось.
— Не виляй, не виляй… И не задерживай.
— Да, право же, крестный, не пью.
— Да что ты? Ты зачмъ пріхалъ? сватать?
— Да.