Памяти Лермонтова.
Памяти Лермонтова.
П.
‘Русская Мысль’, кн.VII, 1891
Памяти Лермонтова, П., Год: 1891
Время на прочтение: 7 минут(ы)
15 іюля текущаго года исполнится пятьдесятъ лтъ, какъ слишкомъ преждевременно погибъ одинъ изъ лучшихъ и замчательнйшихъ русскихъ людей. Ни русское общество, ни русская литература не могутъ не вправ оставить этотъ день неотмченнымъ.
Кто былъ этотъ человкъ? Во вншнемъ, формальномъ смысл всего только армейскій поручикъ, Михаилъ Лермонтовъ, убитый на нелпйшей дуэли, двадцати шести лтъ отъ роду. Убитаго поручика ‘исключили изъ списковъ’ армейскихъ чиновъ, но его имя появилось и засіяло яркимъ свтомъ въ лтописяхъ исторіи,— не той исторіи, которая ведетъ счетъ рзнымъ кровопролитнымъ ‘подвигамъ’, а той, которая подводить итоги нашимъ умственнымъ завоеваніямъ. Пятьдесятъ лтъ прошло со времени смерти этого армейскаго оберъ-офицера, но онъ живетъ, онъ среди насъ, мы слышимъ его голосъ, мы, какъ наши отцы и наши дды, почерпаемъ въ его вдохновенныхъ рчахъ ту ‘силу гордую’ и ту ‘волю твердую’, о которыхъ напрасно молилъ представитель другаго, боле поздняго поколнія. И нтъ сомннія, что для нашихъ дтей и нашихъ внуковъ онъ будетъ тмъ же, чмъ является для насъ и чмъ былъ для нашихъ предшественниковъ — источникомъ мужественныхъ, хотя и горькихъ, чувствъ и глубокихъ, хотя печальныхъ, духъ.
Онъ былъ геніальный поэтъ, писатель. Этимъ много, но, однако же, не все сказано. Лермонтовъ былъ не только великій талантъ, но и великій духъ, который нашелъ себ выраженіе въ поэтическихъ картинахъ и образахъ. Поэзія Лермонтова — поэзія исключительно субъективная, и вотъ почему главная цнность ея обусловливается не художественными ея достоинствами, не’ чисто-эстетическими красотами, а самою личностью поэта. Личность эта была грандіозна въ полномъ смысл этого слова. Нравственный типъ, къ которому принадлежалъ Лермонтовъ, всегда игралъ и всегда будетъ играть одну изъ главныхъ ролей на сцен исторической жизни. Это типъ людей цлостныхъ, душевно-стройныхъ, для которыхъ хотть и стремиться одно и то же, и которые вчно жаждутъ, вчно хотятъ и потому вчно стремятся, не зная ни отдыха, ни удовлетворенія.
Подъ нимъ струя свтлй лазури,
Надъ нимъ лучъ солнца золотой,
А онъ, мятежный, проситъ бури,
Какъ будто въ буряхъ есть покой!
Для насъ, людей обыкновенныхъ, это очень убдительно: наше счастіе, прежде всего, именно въ поко и находится въ тснйшей зависимости отъ вншнихъ условій нашей жизни. Мятежные люди лермонтовскаго типа если не просятъ бури, то потому только, что носятъ эту бурю въ себ, въ глубин своего вчно тревожнаго духа. Къ Лермонтову можно всецло примнить его собственныя слова:
Его душа была изъ тхъ,
Которыхъ жизнь — одно мгновенье
Невыносимаго мученья,
Недосягаемыхъ утхъ.
‘Боже мой,— писалъ Блинскій посл одного личнаго своего свиданіи и продолжительнаго разговора съ Лермонтовымъ,— какъ онъ ниже меня по своимъ понятіямъ и какъ я безконечно ниже его въ моемъ передъ нимъ превосходств! Каждое его слово — онъ самъ, вся его натура во всей глубин и цлости своей. Я съ нимъ робокъ, меня давятъ такія цлостныя, полныя натуры, я передъ нимъ благоговю и смиряюсь въ сознаніи своего ничтожества’. Если посмягчить обычную гиперболичность выраженій знаменитаго критика (чувствовать себя ничтожнымъ Блинскій, конечно, не могъ передъ кмъ бы то ни было), получится сжатая, но полная характеристика тхъ яркихъ и обаятельныхъ натуръ, къ какимъ принадлежалъ Лермонтовъ. Тайна этого обаянія заключается въ томъ, что люди этого типа вліяютъ на насъ не какою-нибудь одною, отдльною стороной своего духовнаго существа, не своимъ только умомъ или характеромъ, или волею, или талантомъ, а одновременно всми этими элементами, которые сливаются въ ихъ личности въ одное крпкое цлое. ‘Се человкъ’ — хочется сказать, глядя на такихъ людей, искреннихъ даже въ своемъ притворств, оригинальныхъ въ самыхъ своихъ слабостяхъ, независимыхъ во всемъ, отъ мелочей вншней своей обстановки до самыхъ завтныхъ своихъ убжденій и врованій. Они чувствуютъ — какъ мыслятъ и дйствуютъ — какъ чувствуютъ. И они — люди и, слдовательно, могутъ, говоря выраженіемъ Берне, быть рабами обстоятельствъ, но смло ручайтесь, что лакеями обстоятельствъ они никогда не будутъ. Сломить ихъ можно, согнуть нельзя. Это не заслуга ихъ,— это ихъ привилегія, это свойство того благороднаго матеріала, изъ котораго они созданы.
Извстные герои Тургенева, эти ‘гамлетики, самодъ!, грызуны’, какъ ихъ обозвалъ авторъ, бывшіе современниками Лермонтова, не имли съ нимъ ничего общаго, хотя и принадлежали къ одной и той же интеллигенціи. Въ то время, какъ они, предаваясь тончайшему самоанализу, въ концконцовъ, никакъ не могли понять ни того, что собственно они такое, ни того, зачмъ они бременятъ собою землю, семнадцатилтній юноша съ спокойною увренностью говорилъ о себ:
Нтъ, я не Байронъ, я другой,
Еще невдомый избранникъ —
Какъ онъ, гонимый міромъ странникъ,
Но только съ русскою душой…
Разсудочнымъ путемъ нельзя достичь такой ясности самосознанія и самоопредленія,— да к какой разсудокъ, какая рефлекція у семнадцатилтняго юноши? Это именно внутренній голосъ и могучій инстинктъ цлостной натуры, въ которой все необыкновенно и, вмст съ тмъ, все гармонично и уравновшено. Не будь у Лермонтова поэтическаго таланта, онъ, конечно, не пріобрлъ бы себ теперешней громкой славы, но онъ, все-таки, чувствовалъ бы себя далеко выше окружающаго и по праву считалъ бы себя ‘избранникомъ’. Вспомнимъ слова его Печорина: ‘пробгаю въ памяти все мое прошедшее и спрашиваю себя невольно: зачмъ я жилъ? для какой цли я родился? А, врно, она существовала и, врно, было мн назначеніе высокое, потому что я чувствую въ душ моей силы необъятныя… Но не угадалъ этого назначенія…’ Жизнь Печорина прошла безсмысленно и безполезно, ‘безъ шума и слда, не бросивши вкамъ ни мысли плодовитой, ни геніемъ начатаго труда’, но фактъ его ‘избранности’, наличность ‘необъятныхъ силъ’, все-таки, не подлежатъ сомннію. Вдь, мало обладать силами, нужно также обладать и возможностями, мало родиться избранникомъ, нужно родиться въ пору и во-время. Чуткіе люди, врод Блинскаго, угадываютъ присутствіе въ человк этой внутренней силы непосредственно, помимо всякихъ утилитарныхъ соображеній о ея практическихъ приложеніяхъ и результатахъ, и именно такого рода впечатлніе вынесъ Блинскій, какъ мы видли, изъ личнаго знакомства съ Лермонтовымъ: онъ восхищается не великимъ поэтомъ, а необыкновеннымъ человкомъ. Прометей остался бы Прометеемъ, если бы ему к не удалось передать людямъ тайну добыванія огня.
Къ счастью для Лермонтова и къ великому благу для насъ, русскаго общества, Лермонтовъ обладалъ не только ‘натурою’, но и талантомъ, не только внутренними ‘силами необъятными’, но и возможностью передать и намъ частицу своихъ богатствъ. Вс произведенія Лермонтова отражаютъ въ себ личность поэта и уже по одному этому преисполнены интереса и поучительности.
Диктуетъ совсть,
Перомъ сердитый водитъ умъ —
вотъ какъ характеризовалъ самъ Лермонтовъ процессъ своего творчества. Въ чемъ же состояло нравственное и идейное содержаніе этого творчества? Субъективныя изліянія поэта имли ли, кром чисто-психологическаго, объективный, общій смыслъ? Что именно продиктовала Лермонтову его совсть? Какія общественныя цли преслдовалъ его сердитый умъ? Никакого опредленнаго міросозерцанія у Лермонтова не было и вотъ почему онъ могъ, напримръ, идеализировать и ставить на пьедесталъ, какъ спасителя родины и рыцаря свободы, такого историческаго дятеля, какъ Наполеонъ I (Послднее новоселье). Тмъ не мене, даже до сихъ поръ люди съ самыми опредленными воззрніями могутъ почерпать въ произведеніяхъ Лермонтова ‘уроки смлые’, говоря выраженіемъ другаго поэта нашего. Кто хочетъ знать, что значатъ безстрашно мыслгіъ и отъ всей полноты сердца чувствовать, тотъ явь всхъ нашихъ прозаиковъ и поэтовъ долженъ избрать себ за образецъ Лернонтова. Если бы нужно было характеризовать Лермонтова, какъ поэта, однимъ только словомъ, мы сказали бы, что онъ былъ протестантомъ. Да, вся его поэзія одинъ сплошной протестъ, или, говоря языковъ Достоевскаго, ‘бунтъ’, — протестъ не противъ какого-нибудь частнаго и случайнаго явленія, а противъ самой сущности жизни, въ которой ‘и радость, и муки, и все тамъ ничтожно’, и которая, въ конц-концовъ, не боле, какъ ‘пустая и глупая шутка’. Въ устахъ Лермонтова это были не фразы. Передъ нимъ были открыты вс пути, допускавшіеся тогдашнею дйствительностью, вс наслажденія, за которыми гоняется толпа, но удовлетворенія онъ не нашелъ. Пятнадцати лтъ отъ роду онъ писалъ:
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что мракъ земли могильный
Съ ея страстями я люблю.
А черезъ какой-нибудь десятокъ лтъ онъ, съ захватывающею силой лиризма, т.-е. съ полною искренностью, восклицалъ:
Что страсти! вдь, рано иль поздно ихъ сладкій недугъ
Исчезнетъ при слов разсудка…
Какъ видно, не много было прожито, но много пережито въ этотъ десятилтній промежутокъ!
Свободолюбивая, независимая, самобытная духовная природа Лермонтова не признавала никакого авторитета надъ собою. Онъ находилъ наслажденіе именно въ томъ, чтобы прати противу рожна, особенно высоко поднимать голову именно тамъ, гд прочіе люди смирно обнажали и преклоняли ее. Въ этомъ отношеніи чрезвычайно характерно стихотвореніе Прелестниц, написанное Лермонтовымъ, когда ему было всего восемнадцать лтъ:
Пускай ханжи глядятъ съ презрньемъ
На беззаконный вашъ союзъ,
Пускай людскимъ предубжденьемъ
Ты лишена семейныхъ узъ,
Но передъ идолами свта
Не гну колна я мои,
Какъ ты, не знаю въ немъ предмета
Ни сильной злобы, ни любви,
Какъ ты, кружусь въ весельи шумномъ,
Не чту владыкой никого,
Длюся съ умнымъ и безумнымъ,
Живу для сердца своего,
Живу, какъ соколъ, беззаботно,
И не тревожимый ничмъ:
Я людямъ руки жму охотно,
Хоть презираю ихъ межь тмъ.
Въ подчеркнутыхъ нами стихахъ выражена основная нравственная стижія Лермонтова. Такая независимость ‘передъ идолами свта’ замчательна всегда и везд, а боле полувка тому назадъ и въ русскомъ обществ она была замчательна вдвойн. Эпоха Лермонтова была по преимуществу эпохой господства авторитета, а общество, въ которомъ онъ жилъ, поставляло въ передній уголъ Фамусова, Молчалива и Чичикова. Представьте себ въ этой компаніи Лермонтова, перенеситесь мыслью туда, въ это воистину ‘темное царство’ дикаго высокомрія и презрннаго низкопоклонства, лицемрной добродтели и откровенно-безстыднаго порока, и вы поймете, каково жилось поэту и почему ему хотлось бросить въ глаза своихъ согражданъ ‘желзный стихъ, облитый горечью и злостью’.
Но, какъ настоящій богатырь, Лермонтовъ росъ и мужалъ не по днямъ, по часамъ. Онъ былъ слишкомъ живой, слишкомъ, такъ сказать, земной человкъ, чтобы остановиться на этомъ отрицаніи жизни, какъ жизни, ‘успокоиться на этомъ презрніи къ людямъ, какъ къ дтямъ персти и праха. Только пустопорожніе люди могутъ жить безъ любви, безъ идеаловъ, безъ опредленныхъ задачъ, и Лермонтову оставалось сдлать мене шага, чтобы стать на эту боле высокую ступень развитія. Великолпное стихотвореніе Родина, проникнутое энергическимъ и страстнымъ чувствомъ патріотизма, не въ расхожемъ, а въ высшемъ значеніи этого слова, ясно свидтельствуетъ, что гордая душа нашего поэта была, въ то же время, и нжная душа, что онъ умлъ не только протестовать, но и благословлять, не только ненавидть, но и любить. Онъ выбралъ, наконецъ, себ предметъ для любви, и этотъ выборъ длаетъ величайшую честь и его уму, и его характеру. Въ этомъ выбор онъ остался вренъ себ, своей независимости: ‘слава, купленная кровью’, кружившая всмъ головы, не ‘шевелила въ немъ отраднаго мечтанья’ и свои симпатіи онъ отдалъ ‘печальнымъ деревнямъ’,— тому народу, о которомъ мало кто думалъ въ то безчеловчное время. Въ ряду высокихъ заслугъ Лермонтова эта, по нашему мннію, величайшая.
Остановимся на этомъ. Не характеризовать Лермонтова, а только напомнитъ о немъ поставили мы себ обязанностью. Два года назадъ, въ томъ город, гд погибъ поэтъ, ему поставленъ памятникъ на средства, доставленныя пусскимъ обществомъ. Это хорошо, но этого мало. Мы слишкомъ небогаты крупными людьми, чтобы имть право относиться къ нимъ только съ формальнымъ почтеніемъ, и русская литература имла въ исторіи нашего развитія слишкомъ серьезную роль, чтобы ея первыя свтила могли потускнть въ нашемъ сознаніи, въ нашей памяти. Если нтъ ничего вчнаго на земл, все-таки, есть долговчное, и чмъ дольше и чмъ тверже мы будемъ памятовать о тхъ, кто училъ насъ добру, возвышалъ наше достоинство, будилъ нашу совсть, тмъ наглядне докажемъ, что мы заслуживали этихъ заботъ со стороны своихъ лучшихъ людей. Ихъ слава — наша слава, почетъ, воздаваемый имъ, есть свидтельство о нашей собственной духовной состоятельности.