Памяти Лермонтова, Айхенвальд Юлий Исаевич, Год: 1914 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 14 минут(ы)

Ю. И. Айхенвальд

Памяти Лермонтова

M. Ю. Лермонтов: pro et contra / Сост. В. М. Маркович, Г. Е. Потапова, коммент. Г. Е. Потаповой и Н. Ю. Заварзиной. — СПб.: РХГИ, 2002. — (Русский путь).

Теперь литература — какое-то воспоминание. Кровавый занавес войны отодвинул ее в большую даль, и нынче дело не в слове. Знаменитый клик Архимеда при нападении римлян на Сиракузы: ‘Noli tangere circulos meos!’ {Не прикасайся к моим кругам, т. е. не испорти их (лат.). — Сост.}, как известно, не встретил отклика: Архимед был убит и его геометрических построений не уважили¹. Современные ‘римляне’ тоже не щадят никаких строений, никаких строителей, не отступают перед Лувеном и перед Реймским собором², — торжествует одна железная сила. К тому же в наши дни мало кто чувствует себя Архимедом, мало кому не будет совестно заступаться за свои circulos, и не один изобразитель чертежей, букв, всяческой графики, не один мирный писатель чувствует себя теперь каким-то лишним человеком, даже Анатоль Франс бросил свое тонкое перо³.

Но имя Лермонтова в сотый день его рождения уместно произнести хотя бы и в такую минуту истории, как ни ужасны звуки и отзвуки войны, они заглушить его не в силах. Это имя тем более современно теперь, что как раз войне, ее стихии Лермонтов отдал много художественного внимания и на все бурное, грозное, боевое душа его страстно откликалась. С разными вариантами, на многие лады повторяются сегодня стихи его ‘Завещания’: умирающий воин просит товарища —

А если спросит кто-нибудь…

Ну кто бы ни спросил, —

Скажи им, что навылет в грудь

Я пулей ранен был.

Что умер честно за царя

И что родному краю

Поклон я посылаю.

А родителям надо смягчить весть:

…если кто из них и жив,

Скажи, что я писать ленив,

Что полк в поход послали

И чтоб меня не ждали.

Сам Лермонтов из своей трагической могилы тоже шлет в свой юбилейный день поклон родному краю, и родной край любовно отвечает на него своему певцу и сыну — даже среди раскатов неслыханной грозы. Атмосферная гроза шумела и 15 июля 1841 года в тот момент, когда Мартынов разрядил на поэте свой меткий пистолет, и вообще, грозою, войною, кровью окрашена была короткая жизненная дорога Лермонтова — мятежный, он искал бури и находил ее. Художник-баталист, изобразитель Бородина и Валерика, всех этих сцен, когда ‘звучал булат, картечь визжала, и ядрам пролетать мешала гора кровавых тел’, он лелеял в сердце своем бранные звуки, любил булатный свой кинжал, товарища светлого и холодного, друга железного, и такая женщина была ему близка, которая в минуту расставанья, в знак памяти своей лилейной рукой поднесла ему именно этот кинжал, не по одной груди проведший страшный след и не одну прорвавший кольчугу, — и черные женские глаза при огне тускнели и сверкали, как сталь кинжала. Мать у Лермонтова — это мать казака, в свое нежное ‘баюшки-баю’ вплетает она мотивы будущей удали — ‘я седельце боевое шелком разошью’, и проводит она сына в бой опасный. Другая мать проклянет своего сына за то, что он один пришел с кровавой битвы невредимо, не отомстил за отца и братьев — ‘бежал быстрее лани, быстрей, чем заяц от орла’⁴. Лермонтов родственно жил среди таких людей, которые ‘чихирь и мед кинжалом просят и пулей платят за пшено’ и про которых надо сказать: ‘Война — их рай, а мир — их ад’⁵. У него — чаще смерть не естественная, а та, которую внезапно причиняет какая-нибудь ‘злая пуля осетина’⁶ или удар кинжала. Певец отваги, поэт-воин, рифмы свои отдавший схваткам боевым, взоры свои тешивший зрелищем того, как ‘от Урала до Дуная, до большой реки, колыхаясь и сверкая, движутся полки’⁷, творец ‘Измаила-Бея’ упивался горящими красками зла, с детства чаровал себя образами Демона, Вадима, больше, чем кто-либо из наших писателей, чуял он красоту злого и воспринимал жизнь как битву.

Но тот же Лермонтов сожалел, что

Кровь победивших, стон сраженных

Принудят мирных соловьев

Искать в пределах отдаленных

Иных долин, других кустов⁸.

И в эту беспокойную, сумрачную, недовольную душу проникали настроения совсем другого порядка. Ужасно для него то, что два часа в струях потока бой длился, резались жестоко, ‘как звери, молча, с грудью грудь’ и ‘мутная волна была тепла, была красна’, и после этого ‘с грустью тайной и сердечной’ подумал Лермонтов:

…жалкий человек!

Чего он хочет: небо ясно,

Под небом места много всем, —

Но беспрестанно и напрасно

Один враждует он… Зачем?⁹

И в ‘Герое нашего времени’ мы тоже читаем: ‘Солнце ясно, небо сине, — чего бы, кажется, больше? Зачем страсти, желания, сожаления?’ Элементы нежности, духовной тишины, молитва в минуту жизни трудную, умиление перед Матерью Божией, ‘теплой заступницей мира холодного’, и ветка Палестины, и желтеющая нива, при виде которой смиряется души его тревога, и колыбель с ребенком, чьи персты мать сжимала в знаменье креста, и вообще этот крест, ‘любви символ ненарушимый’¹⁰, и желание отдохнуть ‘под Божьей тенью’¹¹, и вечер, когда ‘ангелы-хранители беседуют с детьми’¹² — все это знаменует в Лермонтове уже категорию не войны, а мира, не гордыни, а смирения, не Байрона, а Пушкина: ‘Хочу я с небом примириться, хочу любить, хочу молиться, хочу я веровать добру’. И потому, что он таил в себе именно обе категории, что две противоположные волны переливались по его творчеству, — так разнородны истолкования его поэзии, так неодинакова его характеристика у разных критиков. И вот, если для Владимира Соловьева и Мережковского Лермонтов — ‘поэт сверхчеловечества’, предтеча Ницше и потомок дьявола, владелец внутреннего ‘демонического хозяйства’, то для Ключевского он — поэт грусти, и по поводу Лермонтова вспоминает знаменитый историк тишайшего царя Алексея Михайловича и смиренную молитву: ‘Да будет воля Твоя!’. Сам поэт, как все помнят, не считал себя Байроном, а видел в себе тоже гонимого странника, ‘но только с русскою душой’. Вот эта ‘русская душа’, вторгшаяся в байронизм, в экзотизм, причудливо сплетается у Лермонтова с отзвуками иной психологии, иных ощущений, и потому раздваивается, раскалывается его поэтическое дело, и можно спорить о том, достиг ли он внутреннего синтеза, принял ли он в конце концов себя и мир или ушел из мира угрюмый, скучающий, озлобленный.

Бесспорно только то, что он метался, колебался между утверждением и отрицанием, понимал величие малого, красоту обыкновенного, ‘дивную простоту’¹³, но от простого, от его трудности (ибо нет ничего труднее простоты) невольно уходил он либо в красивую позу, либо в необычайность естественную, но все-таки для него не вполне органическую и родную. Печорин и Максим Максимыч — вот две полярные точки, которыми определяется размах его духовных колебаний.

Печоринское начало — это прежде всего какая-то досрочность душевной работы, преждевременность настроений, слишком ранняя и нерадующая зрелость: ‘до времени отвыкнув от игры, из детских рано вырвавшись одежд, презрев детства милые дары, до срока созревши и выросши в отчизне суровой’¹⁴, Лермонтов, по его собственной характеристике, — ‘ранний старик без седин’, ‘до срока’ испытавший и ‘муки любви, и славы жадные думы’¹⁵, разочарованный без предшествующих очарований, усталый без труда, он испытывает особую тонкую драму: быть плодом среди цветов, он называет себя ‘ранний плод, лишенный сока’, ‘тощий плод, до времени созрелый, висит между цветов, пришлец осиротелый, и час их красоты — его паденья час’¹⁶. Печоринское начало — это, далее, из такой досрочности неминуемо вытекающее одиночество, глубокое, безмерное, страдальческое, ‘выхожу один я на дорогу’, ‘один и без цели по свету ношуся давно я’, ‘один, как прежде во вселенной’, без сверстников, без ровесников, ускоренный какою-то зловещей силой, видящий пред собою ‘довременный конец’¹⁷, тоскующий оттого, что он ‘раньше начал, кончит ране’¹⁸, что он ‘средь океана островок’, который хоть и ‘прекрасен, свеж, но одинок’, к которому ‘ладьи с гостями не пристанут, цветы ж на нем от зноя все увянут’¹⁹: но хочется отдать кому-нибудь свои цветы, с кем-нибудь поделиться, разделить свою душу, нельзя никому среди человеческого моря быть островом, и даже самые сильные существа, самые пышные и гордые пальмы от своего одиночества изнывают, всякий жаждет другого, хочет друга, собою не насыщен, и даже такой великан, как старый утес, тихонько плачет о маленькой золотой тучке, о своей мимолетной гостье, ночевавшей на его морщинистой каменной груди, оплакивает свое одиночество, как и сосна на голой вершине севера, как равно и прекрасная южная пальма, которая растет ‘одна и грустна’, не радуясь своей никого не радующей красоте, в связи с этим и философия музыки, философия звуков у Лермонтова такова, что звук — это зов: не только каждая душа, по Платону и по Лермонтову, помнит ту небесную мелодию, которую пел ей ангел в небе полуночи, когда нес ее в дольний мир печали и слез, но и здесь, на земле, каждая душа песнью окликает другую, родную, зовет ее звуком, и на свете осуществляется поэтому музыкальная перекличка родственных душ, и есть такие звуки, которые на разных концах вселенной могут услышать и понять только двое — ‘и в мире поймут их лишь двое, и двое лишь вздрогнут от них’²⁰: навстречу своему родному звуку, своей человеческой рифме, бросится всякий, даже из храма, ‘не кончив молитвы’²¹,— всякий, за исключением Лермонтова, который чувствует себя диссонансом, ‘в созвучии вселенной ложным звуком’²², который страдает от ‘скучных песен земли’. Печоринское начало — это , наконец, именно лермонтовская скука, ‘мне скучно в день, мне скучно в ночь’²³, тоска, пресыщенность, taedium vitae {отвращение к жизни (лат.). — Сост.}, моральная усталость, это мечта о том, чтобы жить бесследно, однократно, ничего не испытать дважды, переживая — не помнить пережитого, уподобиться Наполеону, человеческому метеору, на одном острове родившемуся, на другом острове погибшему ‘без предков и потомства’²⁴, существу, которое было само по себе, из ничего перешло в ничто, — уподобиться тучкам, облакам, волнам, не имеющим ни родины, ни могилы, средь полей необозримых в небе ходящим без следа, бесконечные походы совершающим Бог весть откуда и куда, это неосуществимое стремление отказаться от прошлого, не иметь в грядущем желания, не жалеть прошедшего, раствориться в одном настоящем, час разлуки, час свиданья не принимать ни в радость, ни в печаль, уходить не прощаясь, приходить не приветствуя, ничем не связывать себя, ни дружбой, ни браком, ни в чем не раскаиваться, ничего не предвидеть. Эти печоринские мотивы, во многом определяя психику Лермонтова, вдохновляли его на своеобразные темы его творчества — создавали его характерный культ мгновения. Мечтая о бесследности, он хотел, чтобы каждый миг довлел себе, чтобы душа всякий раз была новая, первая, свежая — чтобы психология не знала ассоциаций. Вихрь мгновений, жгучие искры, молнии души — такой ряд не связанных между собою эмоциональных вспышек казался поэту несравненно лучшей долей, чем жизнь медленная, долгая, цепкая. Он любил души неоседлые, которые не учатся у жизни (‘им в жизни нет уроков’²⁵), не накопляют опыта, не старятся, а загораются и сгорают однажды и навсегда. Счастье — в том, чтобы выпить мгновение, как бокал вина, и потом, как бокал, разбить его вдребезги. ‘Если бы меня спросили, — говорит Печорин в ‘Княгине Лиговской’, — чего я хочу: минуту полного блаженства или годы двусмысленного счастья, я бы скорей решился сосредоточить все свои чувства и страсти на одно божественное мгновение и потом страдать сколько угодно, чем мало-помалу растягивать их и размещать по нумерам в промежутках скуки и печали’. Так жизнь для Лермонтова — не сумма слагаемых, не арифметика: жизнь надо сжать, сосредоточить, воплотить в одно искрометное мгновенье. Из лучшего эфира Творец соткал живые и драгоценнейшие струны таких душ, ‘которых жизнь — одно мгновенье неизъяснимого мученья, недосягаемых утех’²⁶. Царице Тамаре отдают за ночь любви целую жизнь, а к ногам другой Тамары Демон слагает вечность за миг, ибо жизнь понята как безусловное и бесследное мгновенье, ибо в одно мгновение душа может пережить содержание вечности.

Вот почему любитель нравственной тревоги и беспокойства, душевных зарниц и гроз, напряженной страстности ощущения, Лермонтов не только в силу своей биографии, но и по какой-то внутренней причине жил на Кавказе: это было для него символично и Кавказ был ему к лицу. Кавказский пейзаж не простой орнамент для его поэзии: он с нею связан необходимо. Гордые горы, ‘пирамиды природы’²⁷, обвалы и потоки, чрезмерное южное солнце, вершины скал, ‘увитые туманными чалмами, как головы поклонников Аллы’²⁸: все это нужно для тех душ, которые здесь дышат. Романтика ‘погибельного’ Кавказа, очарованной страны страстей, совпадала с настроениями самого поэта. Ведь именно здесь так значительно, так содержательно мгновение, ведь именно здесь в каждой складке дня и ночи таится опасность, загадка и тревога, ведь именно здесь жизнь не тлеет, а горит всем огнем солнца и человеческого темперамента. Здесь горы и горцы, всадники и кони, и самое время, его ‘седой летун’²⁹, — это конь, который безудержно мчится в бесконечную даль, который уносит людей ‘от душных келий и молитв в тот чудный край тревог и битв’. Здесь — всякие убийцы и мстители, здесь жизнь — сплошное приключение, и Лермонтову хотелось бы, чтобы мир вообще превратился в какой-то моральный Кавказ, чуждый тишины и безопасности. Ему нравятся такие люди, которые никогда не погашают своих страстей, замечательна и страшна эта ‘Любовь мертвеца’, эта ревность, идущая из могилы: ‘Ты не должна любить другого, — нет, не должна, ты мертвецу святыней слова обручена’. Умирает тело, но не любовь. В той жизни надо дочувствовать эту, бессмертие нужно для того, чтобы докончить наши романы, — вернее, для того, чтобы их продолжать, залог бессмертия — в нашей неутолимости, и царство небесное — царство земное. ‘Что мне сиянье Божьей власти и рай святой? Я перенес земные страсти туда с собой’…

Но все это — не весь Лермонтов, т. е. даже не весь Лермонтов-Печорин. Ведь мы знаем, что, наряду с такой страстностью, наряду с такой родственностью пламенному Кавказу, автор и его двойник-герой обладает и как раз противоположными чертами: он тоскует, скучает, размышляет, он ‘размышлением холодным убил последний жизни цвет’³⁰, он полон иронии, скептицизма, усталости, он принимает мефистофелевский облик доктора Вернера. А разве доктору Вернеру подобает жить на Кавказе? И разве могут вполне слиться, сродниться все эти лишние люди, бледные рыцари безочарования, с той стихийной свежестью и наивностью, которые отличают истинного кавказца? Там, где все цельно и непосредственно, Лермонтов, изборожденный скорбью и скукой, может жить только одной половиной души, Кавказ ему к лицу, но не ко всему лицу. И в этом — антиномичность его творчества. Он противоречит самому себе, он соединяет подавленность жизни с ее предельной напряженностью, огненность и рефлексию, лед и пламень. Печорин опустился в ‘холодный кипяток’ нарзана, — и это внутреннее противоречие ‘холодного кипятка’, однако совершенно реальное, свойственное природе и душе, — оно и служит признаком Лермонтова и Печорина. Творец ‘Героя нашего времени’, сам этому герою близкий, бродит по жизни, томясь ею, как гладким путем без цели, как пиром на празднике чужом, разрушает себя и других, глумится над женщинами и в душе своей носит смерть — свою и чужую. И в то же время он чувствует ‘преступлений сладострастье’³¹, любит дерзновение, борьбу, сознает, что ‘жизнь скучна, когда боренья нет’ и, сам бездействующий, апатичный, утомленный, восклицает все-таки (еще юношескими устами): ‘Мне нужно действовать… и понять я не могу, что значит отдыхать’³². Таким образом, заинтересованность и равнодушие, страсть и скука, пафос и апатия перемежаются в душе Лермонтова, и одна половина души — живая у него, а другая — мертвая. Все это — полюс Печорина.

Но рядом с ним, на том же Кавказе, увидел Лермонтов и Максима Максимыча, подле эффектного Печорина заметил его скромную фигуру, его простодушную душу. Они все — в одном чине, эти штабс-капитан Максим Максимыч, капитан Миронов, капитан Тушин из ‘Войны и мира’, даже не знавший, что это он — герой и победитель Шенграбена. Когда жизнь зовет их к подвигу, они совершают его просто и непритязательно, не требуя наград и ореола. Лермонтовский штабс-капитан, не оставивший нам даже своей фамилии, представляет собою чисто пушкинскую фигуру, он воплощает красоту такой смиренности, которая требует больше энергии, чем иной бунт. Максим Максимыч действеннее и Печорина, и Демона, носитель целостного, хотя и не выраженного миросозерцания, бескорыстный, светлый в своей обыкновенности, он так необходим для жизни, так силен своей сердечностью: ни перед чем он не растеряется, ни перед какою опасностью не убежит, на дуэль Грушницкого не вызовет, никого зря не убьет, никакой Тамары, Бэлы, княжны Мери, Веры не погубит, но в самую опасную битву с врагом пойдет буднично и бесстрашно. И Лермонтов знал, насколько серый Максим Максимыч выше декоративного Печорина, и тяготел к стихии своего штабс-капитана, и все, что есть в его поэзии тихого, благословляющего жизнь, доброго и простого, — все это у него запечатлено духом Максима Максимыча. Если бы Лермонтов жил дольше и успел досказать свою поэзию, в нем, вероятно, усилились бы те элементы примирения с миром, которые так сильны в религиозных проявлениях его творчества, там, где он в небесах видит не демона, а Бога, там, где он приветствует, а не презирает, где он радуется тому, что ‘тихо все на небе и на земле, как сердце человека в минуту утренней молитвы’³³. И то, что над стихией Печорина в нем, быть может, получала преобладание стихия Максима Максимыча, что в смирении и примирении являлась для него перспектива синтеза между холодом и кипятком, между угнетенностью безочарования и стремительной полнотою жизни, — это, конечно, совсем не означает, будто Лермонтов отказался от своих высоких требований к миру, понизил свои идеальные оценки, мелко успокоился. Нет, его примиренность не уступка, его смиренность не пошлость: напротив, он поднялся на ту предельную высоту, где человек достигает благоволения, где он постигает значительность будней, подвиг простоты. Легче, подобно Демону, красиво пролетать над вершинами Кавказа, озирать панораму мира, и желтый Нил, и цветные шатры бедуинов, и Тегеран у жемчужного фонтана, чем творить в неприглядной обстановке трудное дело жизни в ее равнинах, на фоне скудного ландшафта. И Лермонтов, которому когда-то нужна была природа нарядная, приподнятая, горная и гордая, полюбил впоследствии и скромный русский пейзаж, на холме средь желтой нивы чету белеющих берез, и на родных проселках любовно встречал он дрожащие огни печальных деревень, печальных русских деревень. Он, как поэт, становился сердечнее, мягче, ближе к реальности, в прекрасную сталь его стихов все больше проникала живая теплота и человечность, — но его убили, и он ушел, не договорив.

Однако и то, что он успел сказать, разумеется, никогда не умолкнет в русской литературе. Оригинальное переплетение моментов Печорина и Максима Максимыча, удивительная красота отдельных созданий, большая внутренняя жизнь, бьющаяся в его строках, значительность тех мировых и психологических проблем, которые находили в нем поэтический отзвук, — все это делает Лермонтова одинаково дорогим в его обоих естествах — Печорина и Максима Максимыча. И сотую годовщину его рождения, которой потрясенная Россия, все праздники отложившая, не может теперь отпраздновать, каждый все-таки отметит как очень знаменательную и желанную дату в нашем духовном календаре, в истории нашего общественного и личного развития, и с великой благодарностью вспомнят о родном поэте и те, которые любят в нем категорию Пушкина, и те, которые больше ценят его за категорию Байрона, — особенно же те, которые любят в нем Лермонтова.

СПИСОК СОКРАЩЕНИЙ

Белинский — Белинский В. Г. Полн. собр. соч.: В 13 т. М., Л., 1953—1959.

ВЕ — журнал ‘Вестник Европы’.

Висковатый — Висковатый П. А. Михаил Юрьевич Лермонтов: Жизнь и творчество. М., 1891 (факс, изд.: М., 1989, в качестве приложения к этому изданию напечатан обширный комментарий, составленный В. А. Мануйловым, Л. Н. Назаровой и В. А. Захаровым).

ВЛ — журнал ‘Вопросы литературы’.

Гоголь — Гоголь Н. В. Полн. собр. соч.: В 14 т. М., Л., 1937—1952.

Достоевский — Достоевский Ф. М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972—1990.

ЖМНП — Журнал Министерства народного просвещения’.

ИВ — журнал ‘Исторический вестник’.

ЛГ — Литературная газета’.

ЛН — сборник ‘Литературное наследство’.

Л. в восп. — М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников / Сост. М. И. Гиллельсон и О. В. Миллер. М., 1989.

ЛЭ — Лермонтовская энциклопедия / Ред. В. А. Мануйлов. М., 1981.

МВед. — газета ‘Московские ведомости’.

МИск. — журнал ‘Мир искусства’.

Москв. — журнал ‘Москвитянин’.

НВр. — газета ‘Новое время’

ОЗ — журнал ‘Отечественные записки’.

Пушкин — Пушкин А. С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М., Л., 1937— 1949.

РА — журнал ‘Русский архив’.

РЛ — журнал ‘Русская литература’.

РМ — журнал ‘Русская мысль’.

PC — журнал ‘Русская старина’.

РСл. — журнал ‘Русское слово’.

СО — журнал ‘Сын отечества’.

Совр. — журнал ‘Современник’.

СПч. — газета ‘Северная пчела’.

Ю. И. Айхенвальд

Памяти Лермонтова

Впервые: Речь. 1914. 2 окт., No 265. С. 2.

Юлий Исаевич Айхенвальд (1872—1928) — критик, переводчик, автор известной серии очерков ‘Силуэты русских писателей’ (1906). Во введении к книге Айхенвальд определил свой метод как метод ‘имманентной’ критики. Литературный критик, по его мнению, должен отказаться от попыток связать художественное произведение с историей, социальной средой, биографией писателя и творчеством его предшественников.

‘…Индивидуализму, который он исповедует, подобает метод, в силу которого прежде всего и после всего, через непосредственное переживание и сочувствие, изучается каждый писатель в своей внутренней отдельности и единоличности’. ‘Писатель в своем существе &lt,…&gt, связан не с малой, а с большой средою, т. е. с мировою сутью, писатель, как автор, определяется самим собой, волей своего таланта, складом своей одаренной души’ (Айхенвальд Ю. И. Силуэты русских писателей: В 2 т. М., 1998. Т. 1. С. 28). Интуитивное вчувствование в ‘иррациональную душу’ писателя связано с субъективным впечатлением критика, но это неизбежно, так как ‘вне субъективных впечатлений литература, как и вообще искусство, не существует’. Статьи Айхенвальда о литературе были впоследствии высоко оценены философами русской эмиграции (см.: Франк С. Л. Памяти Ю. И. Айхенвальда // Путь. 1929. No 15. С. 125—126, Степун Ф.А. Памяти Ю. И. Айхенвальда // Айхенвальд Ю. И. Силуэты русских писателей: В 2 т. М., 1998. Т. 1. С. 11—13).

Один из очерков книги Айхенвальда был посвящен Лермонтову (впервые опубл.: РМ. 1905. No 8. Отд. 2. С. 75—89). В качестве приложения к нему в последующих изданиях ‘Силуэтов…’ печатались также заметка ‘Мережковский о Лермонтове’ (1909) и ‘Заметка о ‘Герое нашего времени» (1914). Публикуемая в настоящей антологии статья из газеты ‘Речь’ повторяет основные положения этих работ. Метод ‘имманентной’ критики проявился в ней лишь отчасти, что связано, очевидно, с ограниченным объемом газетной заметки, а также с желанием Айхенвальда отчетливее структурировать те мотивы лермонтовского творчества, которые были импрессионистически описаны им в ‘Силуэтах…’. Можно отметить, что две основные группы мотивов, выделенные Айхенвальдом в настоящей статье, соотносятся с теми оппозициями (‘антитезами’), которые он обозначил в ‘Схеме к изучению русской художественной литературы’, приложенной к 3-му изданию ‘Силуэтов…’ (1911). В этой схеме Айхенвальд отвел творчеству Лермонтова особое место. Центральная оппозиция русской литературы — это, по мнению Айхенвальда, ‘тоска по родине и тоска по чужбине &lt,…&gt, оседлость и скитальчество, патриотизм и космополитизм…’ (Айхенвальд Ю. И. Силуэты русских писателей. М., 1998. Т. 1. С. 28). Лермонтов, как и многие другие русские писатели, воплотил в своем творчестве борьбу этих двух начал: ‘Парус одинокий лермонтовской поэзии — что ‘ищет он в стране далекой, что кинул он в краю родном’? И в неодолимой тоске своих противоположных порываний не мечется ли он между родиной и чужбиной, между простой стихией Пушкина и изысканностью Байрона и всяческого Кавказа, между Богом и Демоном?’ (С. 30). Общая для всей русской литературы антитеза натуры и культуры реализована в стихотворениях Лермонтова ‘Три пальмы’ и ‘Дума’, а также в образах Печорина и Бэлы (С. 33), антитеза города и деревни — в стихотворениях ‘Когда волнуется желтеющая нива…’ и ‘Родина’ (С. 36). Развивая мысль А. Григорьева о хищном и смирном типах в русской литературе, Айхенвальд подробно рассматривает эту оппозицию на материале ‘Героя нашего времени’ (С. 39). То обстоятельство, что выстраивание столь схематичных противопоставлений шло вразрез с принципами ‘имманентной’ критики Айхенвальда, было отмечено в печатных откликах на 3-е издание ‘Силуэтов…’ (см.: А. Долинин // РМ. 1911. No 9. С. 340).

¹ Архимед (287—212 до н. э.) был убит при захвате римлянами города Сиракузы. ‘…Среди всей суматохи, какую только может породить во взятом городе страх, среди солдат, бегавших повсюду и грабивших, Архимед, как рассказывают, был занят только фигурами, которые он чертил на песке. Какой-то солдат, не зная, кто это, убил его’ (Ливий Т. История Рима от основания Города. М., 1994. Т. 2. С. 217).

² Захват немцами бельгийского города Лувена (Лёвен), а также разрушение знаменитого Реймского собора относились к темам, интенсивно обсуждавшимся в русской публицистике первых месяцев войны.

³ Анатоль Франс (наст. имя: Анатоль Франсуа Тибо, 1844—1924) — французский писатель.

⁴ Цитаты из ‘Казачьей колыбельной песни’ и поэмы ‘Беглец’.

⁵ Из поэм ‘Измаил-Бей’ (ч. 1, XXIV) и ‘Боярин Орша’ (гл. 1).

⁶ Из поэмы ‘Демон’ (ч. 1, XIII).

⁷ Из стихотворения ‘Спор’.

⁸ Из поэмы ‘Ангел смерти’.

⁹ Из стихотворения ‘Валерик’.

¹⁰ Из поэмы ‘Сашка’ (строфа 82).

¹¹ Из поэмы ‘Демон’ (ч. 1, XII).

¹² Из стихотворения ‘Свиданье’.

¹³ Из стихотворения ‘Она поет — и звуки тают…’.

¹⁴ Контаминация строк из поэмы ‘Сашка’ (строфа 71), стихотворений ‘Памяти А. И. О&lt,доевско&gt,го’ и ‘Листок’.

¹⁵ Из стихотворений ‘Он был рожден для счастья, для надежд…’ и ‘Ребенку’.

¹⁶ Из стихотворений ‘Гляжу на будущность с боязнью…’ и ‘Дума’.

¹⁷ Из стихотворения ‘Не смейся над моей пророческой тоскою…’.

¹⁸ Из стихотворения ‘Нет, я не Байрон, я другой…’.

¹⁹ Из поэмы ‘Сашка’ (строфа 71).

²⁰ ‘К*’ (‘Прости! — мы не встретимся боле…’, 1832).

²¹ Из стихотворения ‘Есть речи — значенье…’.

²² Из поэмы ‘Литвинка’ (строфа 17).

²³ Из ранней редакции стихотворения ‘Стансы’ (‘Я не крушуся о былом…’, 1830).

²⁴ Из стихотворения ‘Св. Елена’.

²⁵ Из поэмы ‘Сказка для детей’ (строфа 21).

²⁶ Из поэмы ‘Демон’ (ч. 2, XVI).

²⁷ Из стихотворения ‘1831-го июня 11 дня’.

²⁸ Из стихотворения ‘Тебе, Кавказ, суровый царь земли…’ (1838?), задуманного, по-видимому, как посвящение к поэме ‘Демон’.

²⁹ Из стихотворения ‘Опасение’ (1830).

³⁰ Из стихотворения ‘Валерик’.

³¹ Из поэмы ‘Хаджи Абрек’.

³² Из стихотворения ‘1831-го июня 11 дня’.

³⁸ Из романа ‘Герой нашего времени’ (повесть ‘Бэла’).

Читайте также: