Николай Яковлевичъ Гротъ
въ очеркахъ, воспоминаніяхъ и письмахъ
товарищей и учениковъ, друзей и почитателей.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія Министерства Путей Сообщенія (Товарищества И. Н. Кушнеревъ и К), Фонтанка, 117.
1911.
Очеркъ этическихъ воззрній Н. Я. Грота 1).
1) Читанъ въ публичномъ засданіи Психологическаго Общества 6 ноября 1899 г. Напеч. въ ‘Вопросахъ Философіи и Психологіи’, кн. 51,1900 г.
Духовныя поминки, съ глубокой грустью совершаемыя нын Психологическимъ Обществомъ, посвящены человку, съ именемъ котораго не связана какая-нибудь одна вполн законченная философская система, но мысль котораго, нервная и страстная, находилась въ постоянномъ движеніи и развитіи, въ упорномъ исканіи теоретической истины и нравственной правды. Для него философія была не только отвлеченнымъ построеніемъ обобщающаго ума,— онъ точно олицетворялъ ее и любилъ какъ живое существо, онъ чувствовалъ философію и всегда придавалъ ей яркую эмоціональную окраску. Оправдывая собою знаменитый афоризмъ Вовенарга, его идеи шли изъ сердца, съ увлеченіемъ и порывомъ создавалъ онъ свои теоріи и гипотезы, и на каждой изъ нихъ легко замтить привлекательный отпечатокъ еще неостывшаго настроенія, въ которомъ он впервые возникали, легко замтить психологическій слдъ того момента душевной жизни, который сообщилъ имъ непосредственность и теплоту. Не многіе изъ философскихъ писателей такъ ясно воплотили въ своихъ произведеніяхъ свою живую личность, какъ Николай Яковлевичъ Гротъ, каждый изъ его научныхъ трудовъ въ высокой степени представляетъ собою краснорчивую и выразительную страницу его внутренней автобіографіи.
Конечно, такое впечатлительное и субъективное отношеніе къ задачамъ философіи иногда нарушало логическую цльность работы, и автору нердко приходилось отказываться отъ своихъ прежнихъ воззрній, самому обнаруживать въ нихъ недостатки и неполноту и откровенно склоняться къ инымъ, подчасъ даже противоположнымъ взглядамъ. Но каждая стадія его философскаго міросозерцанія сама по себ имла выдающійся интересъ и невольно подкупала своею искренностью и жизненнымъ колоритомъ, въ ней отражался пытливый и вчно дятельный умъ, въ ней видна была чуткая и воспріимчивая душа.
И, кром того, при всхъ колебаніяхъ его отвлеченной мысли, при всемъ динамизм его философіи, всегда оставался неизмннымъ и внятнымъ одинъ основной тонъ, одинъ пребывающій и жгучій мотивъ: это — ршеніе нравственной проблемы. Умственной подпочвой всхъ теорій Грота было воззрніе на міръ, какъ на явленіе этическаго порядка. И чмъ глубже объяснялъ онъ себ и другимъ это явленіе, чмъ шире и свтле становилось его моральное исповданіе, тмъ дальше подвигался онъ въ своемъ общемъ философскомъ развитіи, тмъ сложне длалось его міропониманіе. Коренной переломъ въ его интеллектуальной жизни, его разрывъ съ позитивизмомъ имлъ своей причиной не только соображенія чисто-логическаго характера, но и главнымъ образомъ требованія этики. Нельзя было оставаться вполн послдовательнымъ сторонникомъ позитивной философіи и въ то же время заявлять, какъ это длалъ Гротъ, что философія всецло отожествляется съ нравственнымъ ученіемъ о мір {О направленіи и задачахъ моей философіи.}. Его отталкивала мысль, что ‘живучія понятія’ совсти и объективнаго добра, высокіе идеалы и самоотверженныя стремленія — одн только иллюзіи, красивыя и громкія слова. И онъ постепенно перешелъ къ той философіи, которая въ эти слова влагаетъ вчный и реальный смыслъ. Для него былъ, конечно, открытъ и другой выходъ, которымъ пользуются и на которомъ успокаиваются очень многіе: онъ могъ бы раздвоиться между двумя міровоззрніями, и одно изъ нихъ, научное и ‘показное’, освободить отъ всякихъ элементовъ идеализма, а другое, традиціонное и тайное, проникнутое врой, исповдывать въ завтной глубин своего духа, въ интимномъ уголк своего внутренняго міра. Но для такого разлада, для этой, по извстному выраженію Фохта, двойной бухгалтеріи души, онъ былъ слишкомъ искренній, прямой и чувствующій мыслитель, и слишкомъ близка, даже неразрывна была связь между его задушевными врованіями и его теоретическимъ ученіемъ. Именно въ борьб съ раздвоенностью духа видлъ онъ главную цль современной философіи: вернуть человчеству потерянную цльность и былое единство общаго міросозерцанія — таково было, въ его глазахъ, высшее назначеніе критики понятій, т. е. метафизики. Печальной ошибкой и тягостнымъ наслдіемъ Канта считалъ онъ произвольное раздленіе чистаго разума отъ практическаго, и онъ не признавалъ, что существуетъ рзкая пограничная черта между знаніемъ и врой. И его собственная философская дятельность, одушевленная этическимъ интересомъ, всегда была направлена на то, чтобы разрушить искусственныя границы теоретической мысли и нравственнаго поведенія.
Однако этой цли онъ совершенно не могъ достигнуть въ тотъ ранній періодъ своего научнаго развитія, когда онъ впервые высказался о важномъ момент своей философіи — именно, о роли чувства, какъ оцнки и критерія истины. Тогда онъ видлъ въ чувств только относительное и шаткое начало, при свт котораго вещи получаютъ для каждой личности субъективную окраску и узко-индивидуальное значеніе. И какъ разъ суду и выбору этого мняющагося и неврнаго мрила отдавалъ онъ въ то время философію, т. е., другими словами, онъ скептически обезцнивалъ ее, отнималъ у нея общій и для всхъ обязательный характеръ, и она превращалась въ раздробленное достояніе, изъ котораго всякій человкъ могъ брать то, что соотвтствовало его произволу и вкусу, то, что подсказывало ему капризное чувство, но могъ и совсмъ ничего не брать, такъ какъ, въ противоположность строгой и закономрной сил спеціальныхъ наукъ, общая картина міра, единая философія, не иметъ дйствительнаго существованія вн эмоціональной сферы отдльнаго лица. Естественно, что при такомъ взгляд, на этой зыбкой почв субъективнаго чувства, нельзя было построить властной этики, которая возвышалась бы надъ разнообразіемъ человческихъ настроеній и подчиняла бы себ всхъ людей. Н. Я. Гротъ не могъ тогда отвтить на вопросъ, который онъ впослдствіи выразилъ въ яркой форм своего образнаго языка. ‘Одно и то же солнце — говорилъ онъ — оживотворяетъ растенія и сушитъ ихъ, одинъ и тотъ же дождь увеличиваетъ плодородіе земли и заливаетъ поля, унося съ нихъ зачатки жизни… одна и та же молнія освжаетъ душную атмосферу и разскаетъ на части вковой, полный красы дубъ. Во имя добра длается много зла, а все-таки добро есть добро, а зло есть зло. Гд же добро, гд зло, откуда совсть, откуда въ насъ нравственное сознаніе {О нравственной отвтственности и юридической вмняемости. Стр. 8.}?
И Н. Я. Гротъ долженъ былъ отклониться отъ своего прежняго воззрнія. Но для него очень характерно, что для исправленія своей ошибки онъ не отказался совсмъ отъ роли чувства въ познаніи истины,— онъ только углубилъ его природу и взглянулъ на него гораздо шире. Чувство потеряло въ его глазахъ свою относительность и субъективность и поднялось на высокую ступень такого момента, который непосредственно ставитъ человка передъ сокровенной проблемой бытія и даетъ ему отвтъ на нее. Побудительная причина и рычагъ науки, интеллектуальной дятельности — это присущее намъ чувство истины, или умственной гармоніи. Пусть чувство является достояніемъ личности, но вдь личность — это отраженіе міра и его законовъ, это — микрокосмъ, и поэтому его субъективная оцнка вселенной можетъ и должна находиться въ близкомъ соотвтствіи съ дйствительнымъ смысломъ и цною мірозданія. Въ каждомъ изъ насъ, кром индивидуальнаго и относительнаго субъекта, живетъ еще субъектъ общій, неизмнный, міровой, подчиненный объективнымъ законамъ, и поэтому мы познаемъ ‘себя въ мір и міръ въ себ’. Чувство служитъ надежнымъ методомъ этого познанія и изъ субъективной области нашего индивидуальнаго духа переноситъ насъ къ объективнымъ и универсальнымъ началамъ жизни. Въ мір разлита гармонія, и ея отблескомъ въ насъ является наше чувство — достоврный показатель и отраженіе всеобщихъ законовъ. Поэтому, чувству добра есть вн на’съ реальное соотвтствіе, есть въ природ объективное добро, какъ ея законъ, какъ ея гармонія, которую мы постигаемъ тожественной съ ней гармоніей нашей личности. Наше эстетическое волненіе отвчаетъ дйствительной, независимо отъ насъ пребывающей красот, наше этическое чувство — только отзвукъ объективной міровой нравственности, неоспоримый и отрадный признакъ гармоніи во внутреннемъ существ и носител вещей, въ ихъ вселенскомъ субъект или вол. Міръ прекрасенъ и міръ добръ — объ этомъ говоритъ намъ чувство и тогда, когда оно непосредственно, и тогда, когда мы подвергаемъ его метафизической переработк въ понятіяхъ и идеяхъ нашего разума.
Живущій во всхъ насъ единый міровой субъектъ, который придаетъ всеобщее и положительное значеніе нашимъ личнымъ эмоціямъ, находитъ себ самое полное и глубокое воплощеніе въ великомъ чувств любви. Оно знаменуетъ собою универсальный союзъ всхъ живыхъ элементовъ міра и всхъ его вещей, оно въ торжеств всеобъемлющей гармоніи, въ паос платоновскаго Эрота, уничтожаетъ различіе между субъектомъ и объектомъ и приближаетъ вселенную къ идеальному единству и ненарушимому согласію.
Такъ, въ новой стадіи философіи Грота чувство было освобождено изъ узкихъ рамокъ относительности и возведено на объективную высоту истины. Но еще не въ свт этого углубленнаго воззрнія покойный мыслитель разсматривалъ раньше и осудилъ систему именно того геніальнаго философа, подъ сильнымъ вліяніемъ котораго онъ создавалъ свою теорію мірового субъекта и чья художественная метафизика его плняла, хотя и не поработила его ума: я говорю о Шопенгауэр и пессимизм. Н. Я. Гротъ признавалъ пессимизмъ, а также и противоположный, оптимистическій взглядъ на міръ, только временнымъ настроеніемъ, которое выражаетъ собою оцнку ‘конкретно данной дйствительности’ {О научномъ значеніи пессимизма и оптимизма, какъ міровоззрній. Стр. 27.} въ ея отношеніяхъ къ спеціальнымъ запросамъ и требованіямъ отдльнаго лица, общественной группы людей, даже всего человчества, но пессимизмъ не можетъ быть научной доктриной. Въ его основ лежатъ чувства удовольствія и страданія, ощущенія счастія и несчастія, а отъ нихъ, относительныхъ и субъективныхъ, нельзя заключать къ дйствительной сущности и качеству мірового бытія, нельзя опредлять объективнаго и абсолютнаго достоинства вещей въ ихъ внутренней природ, чуждой и далекой отъ произвольной требовательности человка. Такого осужденія пессимизму Гротъ не могъ бы высказать впослдствіи, когда въ субъективномъ чувств онъ усматривалъ поруку истины. Онъ и тогда, въ этотъ позднйшій періодъ своей научной работы, одушевленный, полный силъ и вры, энергично выступалъ противъ пессимистическаго міровоззрнія, но его аргументы измнились, и тогда, въ соотвтствіе со своимъ новымъ пониманіемъ чувства, онъ видлъ задачу міросозерцанія и философскаго творчества не въ томъ, чтобы непремнно устранять изъ воспріятій все субъективное и заглушать всякую эмоцію, а въ томъ, чтобы и воспріятіе, и чувство освобождать только отъ случайной и мгновенной примси, отъ недолговчныхъ элементовъ и наслоеній: посл такого испытанія и въ иде, и въ чувств останется одно лишь цнное, непреходящее и обязательное для всхъ людей. Подобнаго искуса пессимизмъ не выдержитъ.
Вра въ силу и правду чувства, въ свободную волю, въ объективное добро побуждали Грота придавать ученію о нравственности возвышенный и плодотворный смыслъ. Въ своемъ увлеченіи, въ своемъ беззавтномъ довріи къ наук, онъ приписывалъ этик нормативный, законодательный характеръ: она для него не только объясняетъ нравственность, но и создаетъ ее. Смотря по тому, какая изъ этическихъ теорій въ конц концовъ будетъ признана справедливой, сообразно съ этимъ получитъ свой видъ и содержаніе, также и картина нравственной практики. Не безразлично для нашего поведенія то, какъ объяснитъ его природу и сущность философія, на дйствіи отразится его истолкованіе — таково было глубокое убжденіе покойнаго, и вотъ почему онъ съ такимъ огнемъ и чуткостью отзывался на этическіе вопросы и разрабатывалъ ихъ съ любовью и вниманіемъ въ спеціальныхъ этюдахъ, касался той или другой ихъ стороны почти во всхъ своихъ трудахъ. Нравственныя проблемы имли для него далеко не исключительный интеллектуальный интересъ.
Ршеніе этихъ проблемъ не сразу вылилось у него въ законченную форму. Сначала онъ полагалъ, что прирожденная организація человка, основанная на инстинкт самосохраненія всей природы, заставляетъ его общее благо, счастіе рода предпочитать личному удовлетворенію, благу отдльнаго существа. Онъ скоро разстался съ этой теоріей, но нкоторые слды ея сохранились и впослдствіи, именно тогда, когда онъ считалъ вс этическія ученія только различными видами эвдемонизма, т. е. думалъ, что въ основ нравственности лежитъ скрытое или явное стремленіе къ счастію. Ему казалось безнадежнымъ и безполезнымъ стараніе совершенно удалить изъ этики принципъ блаженства, потому что никакая дятельность человка, слдовательно и нравственная, не можетъ въ конечномъ счет имть другого мотива, кром тяготнія къ пріятному и страха передъ страданіемъ. Такъ какъ внутренней санкціей нашего поведенія служитъ чувство, то мы невольно и повинуемся его голосу, а этотъ голосъ естественно побуждаетъ насъ избгать боли, печали, страданія и жаждать радости и наслажденія. Но въ такомъ наивномъ и непосредственномъ стремленіи къ удовольствію — гд же зерно нравственности, и въ чемъ его различіе отъ откровеннаго эгоизма?
На это Н. Я. Гротъ отвчалъ своимъ ученіемъ о двойственности природы человка. Одна изъ ея граней — низшая, неразумная, узко-индивидуальная, другая — высшая, разумная, общая. То, что кажется счастіемъ для первой, отвергаетъ вторая, и между ними происходитъ постоянная борьба, которая проявляется и въ мысли, и въ вол, и въ чувств. Въ области разума индивидуальныя, скованныя пространствомъ и временемъ воспріятія, представленія и понятія встрчаютъ противоположный потокъ общихъ, сводныхъ и вчныхъ идей и идеаловъ. Въ области воли личныя, временныя и скоропреходящія влеченія борются съ неизмнными и общечеловческими порывами къ истин и красот, къ добру и свобод. Въ области чувства мгновенныя наслажденія, связанныя съ матеріальнымъ существомъ человка, находятъ свою противоположность въ духовномъ восторг умственной, эстетической и этической радости. Нравственное заключается въ торжеств высшей природы, въ обузданіи чувственныхъ инстинктовъ, въ безпрерывномъ усиленіи тхъ свтлыхъ эмоцій, которыя длаютъ для насъ блаженнымъ ‘созерцаніе и воплощеніе въ жизни’ вчныхъ и неизмнныхъ началъ нашего собственнаго и общемірового бытія. Счастіе — цль и основа нравственной дятельности, по это счастіе идеальное, духовное, оно возвышаетъ насъ надъ интересами личной жизни и побждаетъ вс ограниченія пространства и времени. Такое воззрніе на нравственность — эвдемонизмъ, но эвдемонизмъ идеальный, онъ враждебно относится ко всякому преобладанію матеріи надъ духомъ, ко всякому избытку физическаго удовольствія, потому что оно подавляетъ и затемняетъ высшую отраду просвтленной мысли и одухотвореннаго чувства. Оригинальной и счастливой особенностью такого эвдемонизма, какой исповдовалъ Гротъ, является то, что, въ разрзъ и противорчіе другимъ теоріямъ чисто-утилитарнаго характера, онъ совмщался съ врой въ субстанціальный духъ, въ самостоятельную личность. Гротъ былъ глубоко убжденъ, что наша индивидуальность — это только временная и случайная форма того всеобщаго начала, которое длаетъ каждаго изъ насъ особою личностью. Два понятія — индивидуальность и личность — не совпадали для него: какъ разъ въ томъ и заключается нравственный героизмъ, чтобы во имя духовной личности отршаться отъ индивидуальныхъ условій животнаго или физическаго существованія и даже совсмъ жертвовать этой индивидуальной жизнью. Такимъ образомъ въ его эвдемонизм счастіе ничмъ не отличается отъ мученичества. ‘Настоящее благо личности — говоритъ Н. Я. Гротъ — въ ея отреченіи отъ своей животной обособленности, въ сознаніи себя звеномъ и воплощеніемъ общаго, цлаго, вчнаго’. Это самоотреченіе заставляетъ насъ въ духовной радости нашего подвига переживать вчность, и будущее, загробное блаженство уже не сулитъ намъ иной награды, иного счастія. Ожидаетъ насъ это загробное продолженіе или нтъ — это вопросъ вры, и какъ онъ будетъ ршенъ, для нравственнаго дятеля безразлично. Ибо ‘человкъ теперь умираетъ за добро и за братьевъ своихъ, переживаетъ то, выше чего уже ничего и не можетъ быть, переживаетъ вчную вчность, въ одномъ момент своего бытія испытываетъ удовлетвореніе того абсолютнаго и всеобщаго самочувствія міра, которое въ немъ теперь совершенно воплотилось…. Вся награда для него — чувствовать въ себ теперь Бога, чувствовать себя внутреннимъ средоточіемъ всхъ вещей, сознавать ясно, что его вншняя животная природа — случайный придатокъ. Что будетъ за предлами временнаго, онъ не знаетъ. Но чмъ можно соблазнить и обольстить его, когда онъ чувствуетъ въ себ все,— то высшее, общее и вчное, что есть и въ насъ, и везд, и во всемъ?’
На такихъ высотахъ, эвдемонизмъ, конечно, теряетъ всякій оттнокъ себялюбія, и перейти отъ нихъ къ тому объясненію нравственности, которое выдвигаетъ моментъ полнаго безкорыстія и совершенно устраняетъ мотивъ даже духовнаго счастья, разумется, не трудно. И Николай Яковлевичъ сдлалъ этотъ переходъ, и послднимъ словомъ его этическаго ученія была теорія міровой любви. Онъ отказался отъ эвдемонизма: не только свое, но и чужое, но и общее счастіе онъ призналъ неврной основой и недостойной цлью нравственнаго поведенія. Нельзя уничтожить дилеммы долга и счастія, и между нравственнымъ и счастливымъ нтъ внутренней связи. Устои нравственной жизни находятся не вн человка, а въ немъ самомъ, въ его свободной вол, которая именно потому и свободна отъ физическихъ условій нашей индивидуальной организаціи, что она — міровое и творческое начало. Это универсальная воля дышитъ въ каждомъ изъ насъ, и каждаго изъ насъ влечетъ она къ бытію, къ созиданію и усовершенствованію жизни въ мір. ‘Любить, жалть, холить, сохранять и спасать отъ смерти все живое’ — вотъ ея общая заповдь. Но это живое должно подняться надъ чисто-біологической ступенью, должно быть идейнымъ и психическимъ расцвтомъ жизни, а не однимъ только проявленіемъ ея матеріальныхъ силъ. Одухотворять вселенную, усиливать пульсъ ея идеальной жизни, всмъ напряженіемъ мысли и чувства содйствовать торжеству разума — вотъ требованіе міровой воли, которая въ своемъ нравственномъ момент есть и мировая любовь. Она выражается не только въ состраданіи и благоволеніи къ конкретнымъ существамъ, она проявляетъ себя въ самоотверженномъ служеніи идеямъ — наук, искусству, философіи, религіи, она — въ каждой дятельности и въ каждомъ дятел, которые имютъ своею сознательною цлью безконечное духовное совершенство міра, высокое развитіе психизма.
Такъ объяснялъ себ Н. Я. Гротъ сущность нравственнаго. И когда съ этимъ критеріемъ онъ подошелъ къ двумъ типичнымъ явленіямъ этической проповди XIX вка, когда ему надо было высказаться о духовномъ богатыр Толстомъ и о потухшей мысли Фридриха Ницше, онъ не могъ долго колебаться въ своемъ выбор и оцнки. Дйствительно, съ этой точки зрнія, что же онъ увидлъ предъ собой?
Толстой говоритъ о любви и неутомимо совершаетъ ея подвигъ, а Ницше, устами Заратустры сознается, что онъ усталъ отъ жалости, что онъ не хочетъ больше сострадать. Для Толстого любовь это — ‘теплая заступница міра холоднаго’, Ницше учитъ, что она изнживаетъ сердце и лишаетъ мужества. Ницше мечталъ подняться надъ противоположностью добра и зла, Толстой исповдуетъ религію вчнаго добра. Увлеченный ненужной химерой сверхчеловка, Ницше отдался безполезной перечеканк цнностей и, безсильный Самсонъ, хотлъ потрясти величавую твердыню старыхъ, по не старющихъ идеаловъ. Толстой вщаетъ намъ т самыя рчи, которыя давно звучали міру, и его образъ можетъ быть перенесенъ въ любую историческую обстановку, и везд онъ будетъ необходимъ, и дорогъ, и понятенъ, и везд будутъ внимать его проникновенному слову. Ницше много смется и насмхается, разсыпаетъ блестящія изреченія, играетъ и сверкаетъ идеями, заботливо отдлываетъ свои литературныя игрушки, любуется иногда экзотической тонкостью своихъ мыслей и ощущеній, и насъ опьяняетъ искрящаяся пна его ума, Толстой, суровый пророкъ, ищетъ одной только истины и говоритъ о ней безъ улыбки, серьзно и просто, въ стихійной мощи своего драгоцнно-необработаннаго языка.
И Грогъ долженъ былъ вынести Ницше отрицательный приговоръ. Онъ цнилъ остроту его оригинальной мысли, его даровитую защиту личности, его справедливую критику разслабленнаго альтруизма нашихъ дней,— который, однако, совсмъ не похожъ на христіанскую дятельную любовь, онъ сочувствовалъ пережитой имъ ‘трагедіи неврія и отрицанія’, склонялся передъ мучительной искренностью его философской исповди. Но онъ отвергалъ его язычество и культъ самоудовлетворенной мощи, и если Ницше издвался надъ понятіемъ ближняго, то Н. Я. Гротъ считалъ любовь къ ближнему единственнымъ и вчнымъ началомъ нравственности и стремился расширить эту идею ближняго до идеи вселенной, Бога и бытія — предмета той ‘интеллектуальной любви’, которая своимъ живымъ дыханіемъ согрваетъ геометрическія построенія Спинозы. Николай Яковлевичъ зналъ, что посл пережитыхъ человчествомъ безчисленныхъ разочарованій въ мір накопилось много ироніи и недоврія, потускнли идеалы, и люди стали смяться надъ тмъ, передъ чмъ они раньше благоговли. Но онъ врилъ, что этотъ скептицизмъ — только временное явленіе и что надъ сложнымъ, изломаннымъ и утонченнымъ міровоззрніемъ ницшеанства безконечно возвышается простая, ясная и первобытная мораль Толстого, и къ тихой и врной пристани любви и состраданія вернутся вс искатели иныхъ догматовъ, иныхъ цнностей.
Николай Яковлевичъ не былъ, конечно, слпымъ прозелитомъ Толстого: онъ упрекалъ его въ ршительномъ пренебреженіи къ историческимъ формамъ жизни, онъ не раздлялъ его осужденія вншней культуры, не соглашался съ его обще-философскими взглядами на природу человка и съ его отношеніемъ къ метафизической сторон христіанства. Для будущей нравственности міръ возьметъ у Толстого далеко не вс элементы его ученія, и въ грядущій синтезъ несходныхъ идеаловъ Толстой внесетъ только часть,— но эта часть будетъ велика и благотворна. У Толстого много противорчій и спорныхъ теорій, но выше этихъ противорчій, снимаетъ ихъ, выше частныхъ недостатковъ, тотъ общій духъ любви, тотъ глубокій смыслъ человческой правды, который зоветъ къ нему, великому сердцевду, вс чуткія сердца. Почтнный личной дружбой съ Толстымъ, Николай Яковлевичъ воспринялъ его могучее вліяніе и высоко цнилъ въ немъ не только геніальную силу художественнаго творчества, но и своеобразную мысль, часто упрямую и рзкую, но всегда выстраданную и честную. Онъ чувствовалъ Толстого, любилъ его недостатки и недоумнія, онъ зналъ, что Толстого не трудно критиковать, но трудно не склоняться передъ этимъ самородкомъ благословеннаго таланта и благородныхъ помысловъ.
Такъ мыслилъ умомъ и сердцемъ — въ сфер этическихъ вопросовъ — Николай Яковлевичъ Гротъ. То, что я намтилъ въ слабыхъ очертаніяхъ, ярко и сильно изложено въ его книгахъ и статьяхъ, и общимъ достояніемъ служатъ его идеи, и между строкъ его трудовъ каждый увидитъ проникающее ихъ чувство и трепетъ молодого увлеченія. А т, кто зналъ его близко и лично, знаютъ и то, что съ увлеченіемъ и чувствомъ относился онъ не только къ идеямъ, но и къ людямъ. Они знаютъ, какъ доврчивъ и свтелъ былъ его взглядъ на человка, какъ уважалъ онъ чужую личность, какъ своею мыслью зажигалъ онъ чужую мысль и своей душою шелъ на встрчу другой душ. Онъ былъ воплощенной жизнью и добротой, весь — порывъ, энергія и бодрость.
Есть люди, къ которымъ смерть приходитъ тогда, когда они и безъ того уже мертвы,— Николай Яковлевичъ умеръ живымъ. Поэтому мы вс и испытываемъ такую горькую и жгучую обиду этой безвременной кончины мыслителя, который не досказалъ своихъ мыслей, прервалъ свой горячо любимый трудъ и въ раннюю могилу унесъ неосуществленныя возможности и обманувшія надежды, поэтому мы и не можемъ, привыкнуть къ его отсутствію, и какъ-то странно намъ и больно безъ него.
Прочитали? Поделиться с друзьями:
