Памяти Г. Р. Державина
Памяти Г. Р. Державина
(ум. 1816 8/VII, 1916 г.).
С. Голованенко.
Памяти Г. Р. Державина, Голованенко Сергей Алексеевич, Год: 1916
Время на прочтение: 5 минут(ы)
Голованенко С. А. Памяти Г. Р. Державина (ум. 8/VII-1816 г.) // Богословский вестник 1916. Т. 2. No 7/8. С. 582-586 (1-я пагин.).
Поэзія Гавріила Романовича Державина какая-то яркосвтная: восходитъ-ли творчество поэта къ предламъ религіознымъ, или нисходитъ къ житейской сует — на всхъ путяхъ излученія. Богъ — свтъ и жизнь — ‘сліянный въ узелъ блескъ денницъ’: все существующее ‘пьетъ свтъ съ очесъ Бога’. Солнце, краса природы,— символъ ‘священной истины’, ‘блаженства’, ‘нетлнной доблести’. ‘Дивлюсь… едва ли ты не Богъ!’ Поэтъ воспваетъ полносвтные моменты дней и временъ года, и тутъ — рубинные ковры, коральные терема, рдяные кристали, искрометныя ткани, злачно-зеленыя моря, вихрепламенные зми, яхонты, злато, багрецъ, желтые-синіе глянцы и все это ‘гнзда солнечныхъ пучинъ’! Вотъ переливаются облака въ лучезнойной тягот! Вотъ разноцвтная ткань — радуга: ‘съ зеленью тнь сліялъ съ серебромъ чудный отливный блещущій глянецъ’. Въ сверкающихъ кудряхъ лсовъ ‘течетъ золото’, въ искрометной вод блещутъ рыбы сребристыя и вода въ ‘брон златорядной’, въ огн сафирномъ, пурпурномъ… ‘Алмазна сыплется гора… жемчугу бездна и сребра’… Поэта привлекаютъ яркоцвтныя птицы, ‘а темно-зелены въ искрахъ перья съ разсыпною бахромой’, лазурно-сизо-бирюзовы круги. ‘Гд ступитъ — радуги играютъ, гд станетъ, тамъ лучи вокругъ’. Синички, ласточки, чечетки замчаются въ особые моменты, когда и он — скромныя — влекутъ къ свту: ласточк въ высоты видна изумрудно-зеленая земля съ золотыми нивами… При описаніи человка Державинъ обращаетъ вниманіе на цвтъ и блескъ глазъ, на все свтовое и цвтное вплоть до ‘жилокъ голубыхъ съ розоватой кровью’. Огнь, солнце, лучистая звздочка, душа человка и все лучшее въ немъ — свтозарно. Истина, добродтель, краса — ‘три лучный свтъ’, правда, мужество, храбрость — яркія излученья, являющіяся въ видніяхъ: это не разсудочныя понятія, а идеи. Ярко-зеленый травной коверъ, темнолиственные клены. ‘На темно-голубомъ эир златая плавала луна въ серебрянной своей порфир, блистаючи съ высотъ’ — такова обстановка видній… Является жена ‘солнечной красы’, съ очей блестяще отливается эира чистаго лазурна даль, или очи ‘сафиросвтлые’, на ланитахъ — заря. ‘Какъ снгъ тонища бла обвиваетъ ея орхокурчаты власы’. Одежда — серебрянной волной, поясъ — златъ, виссонъ черноогненный подобенъ радуг. Это — вершины духа. Но свтовидны и будничныя полосы жизни: младенчество — капля блестящей росы, юность — ручей, перломъ блестящій на лугу, мужество — рка въ полдень, старость — сткляное озеро. Огнемъ неугасимымъ свтится любовь и дружба и ярко-пестры вс, самыя чувственныя, слишкомъ человческія, утхи — наслажденія. Вотъ обдъ… ‘Багряна ветчина, зелены щи съ желткомъ, румяножелтъ пирогъ, сыръ блый, раки красны, что смоль янтарь — икра и съ голубымъ перомъ тамъ щука пестрая — прекрасны’. Кубокъ сафирный, перлами блестящій, пуншъ въ искрахъ, вина — красно-розовы, черно-тинтово, злато-кипрское… Такимъ образомъ и не-чувственное, и чувственное, и вершины и низины человческой жизни свтовидны, разноцвтны, и поэзія Державина, по преимуществу, поэзія свта. Правда, самъ поэтъ называетъ свою лиру тихострунной, но его лира строго говоря, не лира, Державинъ — художникъ, стихія котораго свтъ и краски, его лира не тихо и не громко-струнная: Державинъ — поэтъ блеска, а не треска. ‘Державинъ — поэтъ блеска’ — эта дальнйшая кристаллизація нашего тезиса почти очевидная и раньше — можетъ быть проврена на анализ религіознопатріотическихъ излученій поэзіи Державина.
Богъ — трилучный свтъ, но въ поэзіи Державина Богъ — свтъ яркій, сверкающій, свтъ ветхозавтный, а не ‘свте тихій’, евангельскій. Хотя Богъ ‘дивенъ и великъ намъ воплощеньемъ Слова’, само Слово описывается Державинымъ чертами грознаго правосуднаго Отца и самое поразительное — яркое во Христ соединеніе двухъ естествъ, соединеніе, напоминающее, по существу, богочеловческія отношенія по типу ‘я — червь, я — Богъ’. Внутренно-близки Державину величественныя стороны поэзіи Псалтири. Богъ — огнь поядающій — громомъ и молніей испепеляетъ онъ гордость — мнимое величіе человка. Богъ — царь Славы: слава человческая, и громкая и тніая, предъ нимъ ничто. Богъ — красота красотъ незримыхъ, все земное — тлнъ, тина. Человкъ — ничто, но онъ существуетъ. ‘Я есмь, конечно, есть и Ты’. ‘Ты есть и я ужъ не ничто’. ‘Я царь, я рабъ, я червь, я Богъ’. Такая послдовательность мыслей о человк, гд начало — ‘я есмь’ и конецъ ‘я — Богъ’, въ связи съ ветхозавтнымъ представленіемъ о богочеловческихъ отношеніяхъ, приводитъ къ раздвоенію личности, и жизнь становится сверкающими смнами противоположаго (я червь, я Богъ). Ничтожество — человкъ, сыновне не пріобщенный къ божественному — заемному — свту, мечется: иногда ‘сверкнетъ’ мечта: ‘и сладка мысль и дерзновенна желать съ Творцомъ сліянну быть’, а чаще въ тьм самоутвержденія — всюду яростно грозится смерть. Временно сильный заемнымъ свтомъ, человкъ тянется ко всему блестящему, сверкающему, потому что для ока человческаго свтъ божественный блещетъ, сверкаетъ, отливается, человкъ смнами, антитезами пытается создать искусственный блескъ, лишь бы не быть во тьм. Отъ естественнаго утомленія блескомъ круженій рождается желаніе ровнаго — умреннаго свта, которое подводитъ поэта къ надежд: ‘сіяй надежда, лучъ лія’. ‘Буду ризъ ея держаться до объятія любви’. Но кроткіе лучи надежды, трепетно-неровные, не похожи на ‘лучезарно-блестящую искру солнца’, и надежда, случайная пристань въ поэзіи Державина, переходитъ въ покорность року (я — рабъ) или въ самонадянность (я — царь): кроткая надежда — ‘ожерелье красоты’ становится ‘дщерью самолюбія’, или ‘втвью вры’. Какъ бы-то ни было, характеръ встрчъ и пересченій свта чистаго и заемнаго, сверкающія колебанія по типу ‘я червь, я Богъ’, непріятіе надежды подтверждаютъ тезисъ: поэзія Державина — поэзія блеска. Знаменательно, что Державинъ, восторгавшійся Псалтирью, почти не касался тихихъ проблесковъ въ ней сыновняго сознанья, какъ бы предчувствуя, что сыновство въ предл расходится съ блескомъ богочеловческихъ вншнихъ отношеній. Но какъ понять неоднократныя признанья поэта о своемъ ‘чистосердечь’ (‘Я любилъ чистосердечье’. ‘Въ сердечной простот бесдовать о Бог’ и др.)? ‘Блескъ’, въ силу своего происхожденія, можетъ имть двоякую значимость, можетъ быть дйствительнымъ и мнимымъ. Въ сфер религіозной Державину чуждо было искусственное сгущеніе туманныхъ переживаній, чуждъ былъ дурной психологизмъ, культивированный, главнымъ образомъ, сентиментальнымъ романтизмомъ. ‘Если я блисталъ восторгомъ, съ струнъ моихъ огонь летлъ, не собой блисталъ я — Богомъ, вн себя я Бога плъ’. Въ этомъ антипсихологистическомъ устремленіи — ‘чистосердечье’ поэзіи Державина. За сферой чисто-религіозной чаще и чаще встрчается блескъ искусственный — въ чемъ признается самъ поэтъ, ‘Если жъ я и суетою самъ былъ обольщенъ… признаюся… красотою, бывъ плненнымъ плъ и женъ… Падалъ я, вставалъ въ мой вкъ. Брось, мудрецъ, на гробъ мой камень, если ты не человкъ’. Сквозь блескъ искусственный можно разглядть проблескъ естественный, чистый. И признанія Державина, окрашивая по иному приписываемый поэту чувственный эпикуреизмъ, напоминаютъ слова другого поэта: ‘Не теб пснь любви я пою, а твоей красот ненаглядной’. Проблески чистые особенно примтны въ патріотическихъ гимнахъ, давно заподозрнныхъ въ нечистосердечьи. Въ историческихъ образахъ воплощается идея царства Божія и идеальнаго царя въ дух ветхозавтныхъ патріотическихъ псалмовъ, имющихъ помимо конкретно и историческаго, и символическое значеніе. Вполн естественно, что поэтъ блеска сталъ поэтомъ блестящаго вка… но не Екатерины II, а Фелицы — Екатерины: то, что часто принималось за лесть, было плодомъ ‘чистосердечья’, провидньемъ идеальнаго царства. ‘Если звуки посвящались лиры моея царямъ: добродтельми казались мн они равны богамъ’. Такъ и въ мглистомъ туман суеты виднется блескъ иного.
Нельзя-ли въ личной жизни поэта Державина найти объясненіе свойствамъ его поэзіи? Зимою, при взгляд на комету, малютка — Державинъ впервые произнесъ слово ‘Богъ’. Ода ‘Богъ’ задумана въ Свтлую пасхальную ночь и закончена посл виднья чрезвычайнаго свта, блиставшаго въ глазахъ и летавшаго вокругъ стнъ. Умершая жена явилась поэту въ бломъ облак… Державинъ часто и любовно на зывалъ себя внукомъ татарскаго мурзы Багрима. Не вспыхивалъ-ли восточный свтъ предковъ въ душ внука посредственно, по какимъ-то запутаннымъ тропамъ наслдственности? Любовь поэта къ свту, блеску, блестящему, въ связи съ восточными — идейными мотивами, не осмысливается ли словами: ‘съ Востока — свтъ’?