Падшая, Дмитриев Андрей Михайлович, Год: 1874

Повесть
Время на прочтение: 89 минут(ы)
Скачать в PDF

Въ дорогу отъ скуки.

Сочиненія и переводы
Барона I. Галкина.

1876.

Вамъ, мои бдныя подруги, всми забытыя, всми презираемыя, посвящаю я грустную повсть моей жизни. Вы поймете меня. Вы поврите тому, что я стану разсказывать!
Человка въ насъ не видитъ никто — игрушки мы, пока молоды и красивы: фуріи мы, гадкія, омерзительно-гадкія — когда стары и немощны.
Для насъ нтъ исхода, намъ нтъ прощенія! Семейство и его радости погибли для насъ, погибли потому, что за нами стоить ужасное, полное позора, цинизма, прошлое! А его не забываютъ! Насъ видятъ веселыми, роскошно одтыми и никто не пойметъ, никто не подумаетъ, чего стоитъ намъ эта веселость, эта роскошь.
Мы гадки своимъ пьянствомъ, мы отвратительны своимъ цинизмомъ — это такъ!
А зачмъ пьемъ мы?
Да затмъ, чтобы хотя на время забыться, на время успокоить разбитое, измученное сердце.
Мы вещи, товаръ — мы не люди и вс люди отвернулись отъ насъ.
Намъ никто не помогаетъ, объ насъ никто не думаетъ.
Намъ удивляются, что у насъ нтъ сердца, что мы готовы завлечь и погубить человка! Врно. Но поймите, что и насъ злость беретъ, что и мы можемъ мстить! У насъ взяли честное имя, взяли молодость, красоту, а мы молчи!
На любовь намъ отвтили — смхомъ, на дружбу, искренность — недовріемъ, презрніемъ.
Дружба камеліи — это смшно, дико!!
Такъ вамъ, вамъ однмъ, мои бдныя товарки, посвящаю я мою исповдь. Можетъ быть моя жизнь наведетъ васъ на новую дорогу, дастъ вамъ иныя мысли. Дай Богъ! А со мной, со мной дло кончено! Я стара, не годами только, мн ужъ не долго страдать!

——

ПАДШАЯ.

Признанія камеліи.

ГЛАВА I.
Любовная гpeза.

Было лто, лто жаркое, хорошее. Я жила въ деревн съ своей старухой матерью.
Мн было скучно.
Кругомъ никого, сосди все старые, а я молода.
Еще горитъ, бывало, тамъ на вершинахъ высокихъ деревъ солнце, еще псни птицъ не всюду смолкли, а я бгу въ садъ.
Свжо, хорошо тамъ посл жара томящаго. Роса падетъ на землю, красивая луна взойдетъ на небо и зальетъ своимъ трепетнымъ, голубоватымъ свтомъ и прудъ, и деревья и вдали колокольню.
И радостно какъ-то, и сердце-то бьется иначе.
Все тише, тише, а вотъ совсмъ тихо. Замолкли псни птичекъ. Замерло все. Разв нтъ-нтъ и всколыхнетъ свжій втерокъ темныя воды, а луна осеребритъ ихъ, качнетъ втерокъ листья деревъ и будто тиху убоится — уйдетъ.
И снова все смолкнетъ. Тяжко одной мн, томится молодое сердце,— ждетъ кого то.
И ходишь бывало, не зная покоя, по дорожкамъ сада. Горитъ лице, дыханье неровно. Скучно, скучно….
Тихо кругомъ…..
А потомъ, какъ нарочно, вдругъ польется красивая, полная нги чарующей соловьиная псня. И гремитъ она на весь садъ, на всю тишь.
И отчего ты, псня соловушки, ничмъ не лучшая — псенъ другихъ птицъ, такъ волнуешь, такъ быстро даешь образы непутной дум, такъ сердце сильно биться заставляешь….
Или тебя краситъ ночь тихая, съ мсяцемъ блднымъ на неб, съ волной серебристою?…
Да?
И несется бывало мысль жгучая въ міръ чудесъ и загадокъ. И встаютъ предъ тобою волшебные замки — молодецъ, красна двица, теща лютая…. почка темная, рчь любовная…. колдуны, рыцари ихъ дамы красивыя, гордыя… Балъ блестящій, роскошь, музыка, огнями залиты залы, и въ окна чернетъ садъ хмурый, окутанный въ свтъ мсяца…Онъ ждетъ въ саду, и вотъ вышла она, не замтилъ никто: боязлива такъ робко идетъ….
И нтъ конца фантазіямъ, и ростутъ он одна за другою, красивыя, какъ грезы Пиронези, обаятельныя, какъ страстные звуки Гуно….
Какъ досадно бывало, какъ очнешься, какъ сердце охватитъ тоска одиночества….
И не милъ мн мсяцъ ясный, не красна псня соловушки….
Уйдешь домой — не спится: горяча подушка, душно, тяжело.
И сидишь бывало у открытаго окна до разсвта. Вотъ и воздухъ свжъ, а все жарко.
Подымается паръ съ земли, птички проснулись — щебечутъ, луна поблла, какъ дяди адича борода, и гд-то далеко слышна уже псня. Солнце встаетъ такое большое, красное, а мн все сна нту.
Наконепъ, когда добрые люди на работу ужъ вышли, я засыпаю усталая, блдная: вдь нельзя же не посмотрть въ зеркало….
Богъ мой! тоска…. съ ума сойдешь….
Мать все хлопочетъ по хозяйству, а я одна, все одна.
Книги? надоли мн книги, мучатъ он меня, волнуютъ.
Любовь, везд любовь и такъ все красиво тамъ, такъ полно живется, а я одна…. Вотъ читаю: ‘статный юноша ко мн въ горницу зашелъ’…. ‘Она склонилась къ нему на плечо, красивая такая, и онъ цлуетъ ее….’ Откинутые назадъ черные, волнистые волосы, жгучіе, гордые глаза и такая нжная, страстная улыбка…..
Вдь это горе! ужасно….
Помню разъ, было поздно, вс уже спали, ночь была темная, теплая, я вышла въ садъ, я прошла садъ, я очутилась на дорог.
Безъ цли, почти машинально, я шла дальше и дальше.
Страшно мн было одной и нравилось мн это страшно. Какъ-то иначе забилось сердце, забылась я….
Куда я зашла, знаю только, что далеко, я никакъ понять не могу.
Гляжу — садъ и сквозь деревья его огонь виднетъ въ дом и красиво такъ виднетъ: кругомъ темно, тихо и красноватый цвтъ, какъ въ романахъ….
Я ближе слышу хохотъ мужской, веселый такой и задорный.
Ктобъ это былъ? И гд я? Или волшебницы волей я въ міръ грезъ залтла!
И боязно, и сердце такъ радостно бьется.
Потомъ, когда я стояла уже подъ самыми окнами и могла слышать голоса, я слышу:
— Спой, Воля,— ту псню, что Катя Хлбникова, цыганка, такъ дивно поетъ. Ну какъ она?
— Ага! знаю это — Любила-ль я твои глаза.— Хорошая, братъ, псня. Глинка изъ чужихъ романсовъ только одну ее и плъ.
— Ну спой, спой.
— Изволь.
И звучный сильный баритонъ полною грудью заплъ эту чудную, полную нги и тоски безконечной псню.
Хорошо какъ, Богъ мой!
Кто это поетъ, кто?
Не можетъ быть, чтобъ человкъ безъ сердца могъ вложить въ эту псню столько тоски, столько чувства.
Хорошія, добрыя слезы закапали съ глазъ моихъ…. Тревожно всколыхнулась грудь, точно новое что, незнаемое, вошло туда….
Вотъ послдніе аккорды и псня смолкла. Зачмъ?
Кто поетъ это? Какъ увидать мн его?
Увидать — къ чему? Ужъ и такъ не весела моя долюшка, а тутъ будутъ муки новыя, желанья напрасныя. А пускай ихъ муки идутъ, он отрадны мн, я хочу ихъ, жажду…. Все чмъ нибудь занята будетъ моя жизнь угрюмая, будетъ сердце полно чмъ нибудь.
Много псенъ плъ этотъ кто-то, устала я, а все бы слушала, до зари слушала бы…. Чаруютъ он, ласкаютъ.
Не хочется, чтобы он кончились, бда не хочется.
Слышу:
— Браво, Воля, браво!
Пніе кончилось. Мазурка Шопена, игривая, блестящая довершила концертъ.
— Пойдемъ въ садъ, Жоржъ.
— Пойдемъ.
Куда бжать мн. Я потерялась. Гд дорога — не знаю.
Съ крыльца, сошли два господина, съ ними большой и такой страшный песъ. Япустилась бжать, какъ съумасшедшая — меня замтили.
— Пиль, Османь, пиль! и громадный песъ былъ въ моментъ около меня.
Я погибла…. дурно мн, дурно — я упала въ обморокъ.
Очнулась, и не могу понять, гд я. Большая свтлая комната, на стнахъ ружья, сабли, рога. Я лежу на диван. У рояли сидитъ кто-то и тихонько перебираетъ клавиши.
Я повернула голову — вижу въ зеркал, что надъ роялью, красиваго мужчину лтъ тридцати. Онъ блденъ, черные глаза, черные, довольно рдкіе и немного вьющіеся, волосы, маленькіе усы и борода. Онъ не замтилъ, что я очнулась.
— Гд я? спросила я.
Господинъ живо повернулся на стул и, кланяясь, началъ извиняться.
— Извините, тысячу разъ, извините: я думалъ воры и сталъ травить собакой! Мн досадно….
— Боже мой!— да гд я?
— Вы у вашего сосда. Имю честь представить: Владиміръ Констаитинычъ Горинъ.
— Очень пріятно. Но простите меня… я… я смю васъ просить — нельзя ли довести меня домой? Пшкомъ идти я ршительно не въ состояніи.
— Сію минуту я распоряжусь,— и господинъ Горинъ вышелъ.
Такъ вотъ онъ. Горинъ! Горинъ, про котораго такъ много кричали и который уже шесть лтъ не былъ у себя въ деревн. Какъ онъ узналъ кто я? Врно люди его сказали. А вдь онъ красивъ! Какіе смлые глаза, какія манеры. Говорятъ, что онъ большой волокита, ну чтожъ, — я буду осторожна. А какъ онъ взглянулъ на меня, когда уходилъ — ой! ой! Однако онъ очень любезенъ. Интересно знать, что онъ обо мн думаетъ: вотъ думаетъ, съумасшедшая — забралась ко мн въ садъ, и зачмъ? Онъ идетъ.
— Коляска готова. Если позволите, я буду имть удовольствіе проводить васъ.
— Я очень рада.
А сама, право же, вовсе не рада.
Что maman скажетъ? какъ я домой явлюсь? Ну да, я попрошу высадить меня у сада.
Онъ помогъ мн встать, мы вышли.
Пара быстрыхъ коней живо домчала насъ до дому. Дорогой онъ говорилъ мн:
— Вамъ скучно въ деревн?
— Страшно.
— Вы мн позволите посщать васъ.
Ого! подумала я, какъ онъ самоувренъ: онъ думаетъ, что можетъ развеселить меня — посмотримъ.
— Maman будетъ очень рада, отвчала я.
У сада мы остановились, онъ пожалъ мн руку, и крпко пожалъ, а рука у него такая нжная, худая.
— Такъ до свиданья?
— Да.
Ухалъ. Я вошла въ свой садъ. Еще спятъ вс. Что длать мн? Сонъ далеко бжитъ меня — буду мечтать… Да… отчего, когда я лежала въ обморок, онъ не смотрлъ на меня? Неужели я такъ безобразна, что на меня не стоитъ и смотрть?… Глупая, дурочка: говорю, что онъ самоувренъ, а я то, я!
А что-жъ, разв я уродъ?
У меня густые, темные волосы, коса моя до колнъ, у меня очень, добрые, задумчивые, и представьте себ, почти зеленые глазки. Да, глазки. Зубы мои, я ихъ никогда не чищу, замтьте, блы какъ… хотла сказать, глупенькая, какъ блые грибы,— какъ перламутры! Старое, но врное, относительно моихъ зубовъ, сравненіе. Губы у меня какъ вишенки… нтъ, немного, чуть-чуть больше. Но носъ у меня не хорошъ: вздернутый! А цвтъ лица? Ну-ка, поищите такого?… загаръ ко мн идетъ удивительно, мамаша говоритъ: ‘на цыганку стала похожа.’ Ну чтожъ, отлично, между цыганками есть красавицы. А вечеромъ при огн, да я хоть кого съ ума сведу. Со мною — шутки плохи.
А онъ? Красивый господинъ! онъ ужъ теперь, пожалуй, торжествуетъ побду? А вотъ ошибся… я не такъ скора… но какіе у него дерзкіе глаза… Нтъ, пора спать.
Лягу.
Легла — не спится. Какъ крпко онъ пожалъ мн руку… вдругъ онъ завтра прідетъ! Какъ мн объяснить мамаш, что я уже его видла, какъ? да не буду объяснять… онъ догадается.
Не спится… нтъ…
Вотъ и утро. Солнце совсмъ встало, пойду купаться.
— Дуня! Дуня! звала я мою горничную.
— Иду-съ, барышня.
Вошла Дуня. Я накинула пеньюаръ и бгомъ въ садъ, въ прудъ, подъ тнью широкихъ, развсистыхъ вязовъ я прыгнула въ воду. Холодно, хорошо. За мной Дуняша.
Сколько хохоту — какъ она боится брызганья. Мы живо выкупались и я, здоровая, свжая, бгомъ ускакала домой.
Горячій кофе готовъ. Мамаша въ удивленіи, что я такъ рано встала.
А мн хочется смяться, цловать всхъ…. Отчего? вотъ глупо — неужели оттого, что Горинъ прідетъ. Нужно мн очень…. А когда онъ прідетъ? Врно до обда. Я сла за рояль и старалась припомнить вчерашнюю псню, не могу. А вдь это должно быть онъ плъ? Онъ меня выучитъ…
— Лиза, говоритъ мамаша,— къ намъ кто-то…
Ахъ, это онъ! Рано, подумала я, чуть-чуть не громко. Къ крыльцу дйствительно подъхалъ въ щегольскомъ шарабан Горинъ.
Развязно и ловко вошелъ Горинъ, представился моей матери и затмъ мн. Уменъ, а я такъ боялась.
Мамаша была очень рада, угощала кофеемъ — онъ отказался.
— У васъ прекрасный садъ, кажется началъ Горинъ.— Если бы вы были добры и показали мн?
О, плутъ какой!
Я согласилась.
Онъ подалъ мн руку и мы вышли въ садъ.
— Вы сказали мн, что вы скучаете. Мн скучно тоже, хотите, я буду здить къ вамъ часто, и, мы будетъ вмст скучать? говоритъ и самъ улыбается и такъ безсовстно глядитъ въ глаза.
— Я рада.
Какъ онъ нжно смотритъ на меня и откуда эти дерзкіе глаза нжности взяли. Онъ тихонько жметь мою руку локтемъ своимъ.
Вырвать мн руку? Нтъ, мн это пріятно.
— Вы рады! благодарю васъ, благодарю. Я, знаете, много жилъ, много видалъ и многое ненавижу и радъ, что здсь, вдали отъ этого свта, гд все интрига и притворство, я нашелъ такую женщину, какъ вы. Я отдохну здсь, успокоюсь. Вы такъ прелестны, такъ молоды и вмст съ тмъ такъ чисты сердцемъ, что я, надюсь, (и откуда онъ все это узналъ) около васъ извдать другую жизнь, настоящее счастье. Простите, что я говорю такъ: я много страдалъ, много любилъ и всегда, всегда отходилъ отъ женщины или разбитый въ своихъ мечтахъ, или недовольный на себя, на свою близорукость.
Какъ онъ хорошъ! Какой огонь въ его глубокихъ, темныхъ глазахъ. Мн жаль его потому, что гадкія женщины разбили его сердце, состарили его преждевременно. Онъ глядлъ мн въ глаза… я краснла, сердце такъ и стучитъ.
Богъ мой! что же это со мною!
— Еще разъ, продолжалъ онъ, замтя мое волненіе, — простите, что я смлъ вамъ высказаться. Простите меня и поймите-вы чистая, святая двушка. Не гоните прочь меня, а сжальтесь… Скажите ласковое слово, взгляните на меня своими чудными, робкими глазами.
Что длать мн? И какъ это скоро случилось? И неужели я полюбила его, неужели?
Я одна, мн скучно… я ночи не сплю…. а онъ такой красивый такой несчастный.
Я посмотрла на него.
— Вотъ такъ, такъ! Посвтите на меня вашими глазками. Вы улыбаетесь, ну, ручку вашу. Мы. значитъ, друзья. Вдь да, да?
— Ну, да.
— А когда прізжать мн?
— Завтра, чуть проговорила я.
— Ну, а ручку поцловать можно?
— Нтъ.
А онъ, противный, все-таки насильно, то есть, говоря по правд, не совсмъ насильно, (я бы, если бы хотла, могла и не дать) поцловалъ мою руку.
— А верхомъ умете здить? спросилъ онъ.
— Нтъ.
— Ну, я васъ выучу. Завтра я пріду и пришлю вамъ лошадь. Прощайте!
Простясь съ maman, онъ ухалъ. Что это со мною? и рада я чему-то безъ границъ, и скучно мн, и сердце такъ вотъ и бьется.
Вечеромъ я пошла въ садъ и тишина лтней ночи, прелесть ея еще глубже тронули меня.
Восторгъ — какъ хорошо!
Соловей поетъ какъ и всегда — а теперь мн его пніе миле, лучше кажется. А луна-то, луна… ай… ай… какъ хорошо! Чего же бьешься глупое сердце, чего радуешься? Нтъ — я еще не люблю его, Какъ лице горитъ — я взяла листья, холодные листья съ дерева — приложила къ лицу — не холодятъ. Отчего это мн танцовать хочется?…
Кому бы это мн сказать, что я люблю, да, да, люблю. Некому… одна…. бдная я.
Послушай, ты, блая береза, ты, широкій кленъ, ты — милый душка!— мсяцъ — я люблю! Я живая теперь.
Холодно стало. Тучи набгаютъ, частый, теплый дождь падать сталъ-домой пойду.
Легла и тотчасъ же заснула.
Заснула и во сн видла… нтъ не скажу, что я во сн видла: и какой онъ былъ суровый сначала, а потомъ какъ ласкалъ меня.
И отчего это во сн только…
Черезъ нсколько дней мы здили съ нимъ верхомъ и я, не смотря на то, что садилась на лошадь въ первый разъ, не трусила, хала молодцомъ.
Мы хали лсомъ.
Хорошо тамъ: ландышемъ, липой пахнетъ, капли вчерашняго дождя дрожатъ на листахъ деревъ и горятъ лучами солнца.
Мы хали рядомъ, онъ говорилъ мн о себ, говорилъ много и красиво и въ концы концовъ, подвинувъ свою лошадь совсмъ близко ко мн,— обнялъ меня за талью. Я вырывалась, но… но не вырвалась. Мало того — онъ нагнулся ко мн, и я… я опять вырывалась, и опять не вырвалась, и поцловалъ меня.
Какъ хорошъ міръ! Какъ хорошо мн!
— Скажи мн, (слышите — ‘скажи’) скажи мн, моя дорогая, моя хорошая, полюбила ты меня или нтъ?
Я молчала.
— Не стыдись, чего стыдиться этого хорошаго, святаго чувства! что дурнаго отдаться ему. Пожалй меня….
— Оставьте меня… вамъ стыдно… я одна… одна… я женщина… Оставьте!
— Голубка моя! не бойся меня. Врь мн, врь, что я говорю искренно, врь, что я въ самомъ дл люблю тебя.
— Неправда, и я улыбнулась сквозь слезы.
— Улыбнулась, весело теб, любишь ты меня? О, я счастливъ!
Да, я его полюбила.
Думается мн, что это горячее движеніе молодаго сердца, любовь по первому взгляду, покажется читателю неправдоподобнымъ, но такъ ли это? Не есть ли любовь по первому взгляду, любовь такъ сказать по первому абцугу — логическій исходъ для молодаго, страстнаго, въ одиночеств томящагося сердца? Физическія потребности, потребности натуры — не есть ли зачастую причины самыхъ быстрыхъ и порою самыхъ неожиданныхъ, мало мотивированныхъ, движеній?
Тысячу разъ приходилось видть на сцен любовь по первому взгляду, любовь, для возбужденія которой стоитъ только явиться ему или ей — и побда надъ неопытнымь сердцемъ совершена и этой побд никто не удивляется!
Эта первая, святая любовь является по первому побужденію, какъ звукъ барабана по первому удару въ барабанъ.
Для возбужденія этой первой любви много не требуется, такъ какъ любовь не разсуждаетъ, не обдумываетъ.
Явись существо, схожее хотя немного съ идеаломъ, созданнымъ молодымъ воображеніемъ — и любовь готова, любовь есть!
Я отдалась ему не размышляя, не задумываясь и теперь, когда я пишу эти воспоминанія, я плачу. Это хорошія минуты моей жизни. Но он прошли прошли какъ сонъ волшебный, какъ мечта, и такъ скоро!
Мы видлись съ нимъ днемъ, видлись ночью, я обманывала свою бдную мать и бывало на вопросъ: что это Лиза, какъ ты блдна?— я говорила: голова болитъ или что нибудь въ этомъ род.
Вотъ ужъ и осень на двор. Воля собирается узжать въ Москву, а я то какже?
Я спросила его: неужели онъ меня оставитъ? Нтъ, отвчалъ онъ, если хочешь, подемъ вмст, но… но я долженъ сказать теб, что я жениться на теб не могу, не могу по очень простой причин я женатъ и жена моя заграницей.
Каково мн было!
Какъ я плакала!
Да что же длать то мн, что?
Неужели здсь оставаться? Неужели!!
А жизнь здсь, что даетъ она, что?
Тоску, тоску такую, что право иной разъ утопилась бы. Я какъ-то отупла среди этого ничего не дланья, обезпамятла…
Жизнь идетъ такъ монотонно, такъ однообразно, такъ схоже сегодня со вчера, что это невыносимо…
Я читала много, я изъ книгъ узнала иную жизнь, иныхъ людей и это все сдлало то, что мн еще невыносиме, еще боле ощутительно мое теперешнее положеніе…
Что ждетъ меня здсь?.
Что! Да, ждетъ меня милый супругъ изъ здшнихъ сосдей.
А кто они?
Да, одинъ кром разговора о густопсовой борзой Милк ни о чемъ слова сказать не можетъ, другой, старый чиновникъ, взятками разбогатвшій и начинающій всякій разговоръ: когда я былъ столоначальникомъ, у насъ въ палат, и т. д.
Весело очень мн будетъ быть столоначальницей!
Третій, такой большой, масляный и всегда такъ много наливки пьющій. Этого я боюсь: онъ, когда ходитъ, всегда кулаки сжимаетъ и такъ руками размахиваетъ, будто бить кого хочетъ. Одтъ онъ всегда такъ, какъ будто на охоту собирается. Ну, кто еще?
Еще дьяконъ вдовецъ, но… но да уже это черезъ чуръ, я пари держу, что онъ помадитъ волосы, они у него всегда масляные такіе, деревяннымъ масломъ…
Ну-съ, значитъ нтъ никого?
А Воля такой красивый, умный, нарядный…
Его жена умретъ, стыдно мн желать этого, очень стыдно и дурно, а я… я все таки, прости меня Боже, желаю… умретъ, онъ женится на мн, я буду grande dame, мы будемъ съ нимъ везд вызжать, на балъ, въ театръ, въ маскарады! У насъ будетъ собираться такое блестящее общество! Будутъ и знаменитые литераторы, и музыканты, и актеры!
Ахъ, какъ весело.
Весело! А какъ же мать то брошу я, какъ? Вдь она меня любитъ любитъ хотя и некрасиво, какъ-то своеобразно, но все таки любитъ!
Гмъ — какъ быть? Что длать?
Что длать! Да хать, больше ничего не остается длать.
Здсь тоска, тоска смертная, а тамъ, тамъ иная жизнь, тамъ любовь, счастье.
Здсь некрасиво все такъ, а тамъ, съ нимъ, тамъ блескъ и изящество.
ду! ду непремнно — кончено и кончено.
Онъ сказалъ хать завтра — ду завтра. Откладывать нечего, незачмъ!
Мать жалко…
Бдная мама! прощай… я плачу… прощай хорошая. Да, надо проститься съ ней…
Теперь вечеръ поздній, она спитъ: пойду къ ней въ спальню проститься, не буду будить ее…
Вотъ и спальня ея.
Спитъ родимая, спитъ.
Въ комнат слышится только дыханье спящей, да жужжанье комаровъ, лампадка нагорла и свтъ отъ нея чуть чуть освщаетъ ризы образовъ.
Вотъ образъ Казанской Божіей Матери, которымъ она говорила, что благословитъ меня подъ внецъ… бдная.
— Мама! сказала я громко — не слышитъ…
Ну, не надо, спи, спи, спи, добрая….
Какъ темно здсь, некрасиво и вмст съ тмъ отрадно, свято, уютно.
Вотъ онъ. вотъ комодъ то. въ который она прятала разныя сласти отъ меня, а вотъ этажерка стеклянная съ такой хорошенькой восковой куклой, которую подарилъ мн, когда я еще ребенкомъ была, покойникъ дядя и которую отобрала у меня мамаша и спрятала, чтобы я не сломала…
Прощай все…
— Слезы ручьемъ лились изъ глазъ моихъ, когда я нагнулась и поцловала мать…
Она, голубушка, улыбнулась, кажется…
Ахъ, тяжело…
Чуетъ сердце недоброе, что бьется такъ…
Остаться… остаться разв?
Остаться!— и въ одинъ мигъ встала въ моей голов громадная картина скучнаго будущаго, встала, со всми подробностями и такими некрасивыми, отталкивающими и безъ всякихъ яркихъ тней…
Нтъ, ду…
И я быстро, не оборачиваясь, вышла изъ комнаты…
Ну теперь, (такъ думала я) теперь все кончено, теперь нтъ поворота назадъ…
Соберу вещи…
Нтъ, надо еще проститься съ Дуняшей: она такая добрая была ко мн…
А съ Колчаномъ, съ Арабкой разв не надо проститься? Разв не они странствовали со мной по ночамъ…
Я пошла въ комнату къ Дуняш — ее нтъ на постел… гд это она?
А!— она изволитъ съ Павломъ, больше не съ кмъ кажется, соловья слушать…
Ну, Богъ съ ней.
Положу ей мою браслетку подъ одяло на память, она все нтъ, нтъ, да и вспомнитъ: а вдь барышня то была хорошая…
— Колчанъ! Арабка! тихо позвала я.
И мои врные спутники живо явились передо мною.
— Бдный Колчанъ! у тебя носъ горячій —ты нездоровъ? Что съ тобой…
Колчанъ помахалъ хвостомъ, чихнулъ, какъ будто хотлъ сказать: ничего, пройдетъ,— и облапилъ меня.
Арабка-же, весело полаивая и задавая круги, будто приглашалъ на прогулку.
— Ну, прощайте, милые мои псы, прощайте… Если я ворочусь, вы меня пожалуй не узнаете.
Я сла на ступеньки крыльца и об собаки положили свои морды ко мн на колни.
Ты Колчанъ — будь умникъ, не кусай. Арабку, онъ маленькій, а ты большой и теб стыдно, а ты Арабка брось свою дурную привычку бгать за курами и хватать всхъ нищихъ за ноги.
Хорошо, хорошо, будто говорили псы, смотря мн прямо въ глаза.
Ну а теперь прощайте, и я поцловала собакъ и заплакала.
— Ну прощай Колчанчикъ, дай я теб почешу за ухомъ, ты вдь охотникъ до этого… и теб милый Арабка хочется того же… Ишь плутъ, какъ головой трется…
— Ну довольно, прощайте…
И я отправиласъ въ садъ, собаки весело, не поняли знать, что я прощалась съ ними, пустились впередъ.
Ну вотъ и садъ: каждая то дорожка, каждая то липка, акація знакомы въ немъ.
Вотъ бесдка, гд мамаша варенье варила, а я молча поглядывая, дожидалась пнокъ, а вотъ гд качели прошлый годъ стояли… вотъ тутъ былъ мой садикъ, въ которомъ я маленькая сама цвты садила….
Все это мн мило, все это мн дорого, а всему этому прощай сказать надобно:..
Мило, дорого, говорю я и прощаюсь со всмъ этимъ: къ чему же, если это такъ, къ чему, почему?
Да потому, что это уже не ново, это уже испытано, это уже прошлое милое, дорогое, а меня ждетъ новая жизнь, новыя милыя вещи, новое будущее милое…
Я простилась со всмъ, со всми. Въ дорогу я взяла съ собой самое необходимое.
На стол у себя я оставила записку мамаш: я ей писала:

Мама!

Прости меня гадкую — я скучаю здсь, я полюбила человка хорошаго и… и я узжаю. Я буду писать теб мама — не сердись ты, не сердись пожалуста. Молись за меня. Я тебя право же глубоко люблю, но… я гадкая, глупая еще…
Мы съ Волей на другой день, чуть солнце вставало, были уже на дорог въ Москву.
Говорить ли о томъ, что меня занимало мое новое положеніе, что я была отуманена страстью, что я почти не вспоминала прошлаго, не понимала ни будущаго, ни настоящаго?
Не стоитъ, мн кажется — говорить объ этомъ.
Люди съ сердцемъ поймутъ, что моими поступками не руководилъ разсудокъ и принявъ во вниманіе мою крайнюю неразвитость, найдутъ, если не возможность извинить мой поступокъ, то по крайней мр глубоко пожалть меня.
Въ Москв, посл моего прізда, я получила слдующее письмо отъ матушки:
‘Пишу, чтобы сказать вамъ, сударыня, что у меня нтъ больше дочери, что у меня была дочь, но теперь… теперь нтъ! Она убила меня, старуху: опозорила сдины мои, опозорила честное имя отца своего и я проклинаю ее. Возврата въ домъ для нея нтъ, никогда, никогда. Я любила ее, я проклинаю ее.

В. Барская.’

P. S. Письма я не принимаю отъ нея.
Я плакала, я рвалась домой, рвалась къ матери, упасть въ ноги, вымолить у нее прощеніе — Горинъ не пускаетъ: живи въ Москв.
Такъ жили мы полгода. Я начала замчать, что Воля сталъ сердиться на меня, сталъ не ласковъ со мною: я видимо надола ему.
Разъ, это было въ феврал, посл обда, онъ вошелъ ко мн серьезне чмъ когда либо.
— Лиза, дла меня зовутъ за границу я долженъ оставить тебя. Ты не плачь, терпть не могу сентиментальныхъ сценъ, я ворочусь скоро. Я оставляю теб квартиру, оставляю лошадей и денегъ. Завтра я ду.
Сказалъ, и несмотря на мои слезы, мольбы, ушелъ. На другой день рано утромъ, когда я спала еще, онъ ухалъ не простясь со мною.
Такъ началась моя многострадальная жизнь! Здсь впервые я поранила свое сердце, отъ сего момента я начала губить свою молодость.

ГЛАВА II.
На содержаніи.

Ухалъ. Бросилъ. Насмялся. А я такъ врила ему! Такъ думала, что и конца не будетъ счастью. И за что? За что посмялся надо мною? Не за то ли, что я отдалась ему всми восторгами первой, юной любви? Что я не размышляла, не работала головой, а слушала только неотступныхъ требованій сердца, жизни молодой…
Вотъ она неопытность-то. Глупы мы, что только сердцемъ и живемъ. Плакала я. но и слезы изсякли.
Что буду я одна, неопытная, молодая, длать?
Чмъ я жить буду?
Одна, въ цломъ мір одна!
А какъ любила, я его и какъ ошиблась въ немъ.
Бросилъ! за что? Разв я перемнилась, разв я подурнла?
Или глаза мои блескъ утратили?
Нтъ!— Я лучше стала, интересне…
И вс они мужчины таковы: поигралъ, позабавился, и съ Богомъ.
Да и что длать-то съ нами, къ чему годны мы? Не нужно насъ теб, гордый, рабочій человкъ! Не подруги мы твои, не товарищи въ работ, въ мысли. Чужда намъ жизнь твоя, для любви одной мы годны.
Прочь идутъ отъ насъ милыхъ, воздушныхъ, неземныхъ, люди труда и достаемся мы этимъ празднымъ, развратнымъ барямъ и смются же они надъ нами!
Надола….
Горько мн, охъ, какъ горько…. Не родиться бы и на свт мн.
Бдная моя матушка!Прости, меня. Прости, пожалй меня гадкую, глупую. Сидишь ты теперь, голубушка моя, одна, нагорла твоя свча, слезы капаютъ на чулокъ твой, а кругомъ, вьюга злится, рветъ ставни втеръ, свиститъ втеръ. Угрюма, псня его, тяжело теб,— одна ты! Распустила ты хозяйство свое, тащутъ изъ-подъ рукъ у тебя, а теб ьсе равно, не для кого теб беречь добра своего, некому приданое готовить — одна ты! Вотъ заболла ты бдная и чужая рука, не родимая, бережетъ тебя. Некому теб, страдалица, ласки дать — озлобили тебя. Тоска гложетъ тебя. Вотъ неотвязная мысль шепчетъ теб обо мн и ты сердишься будто, а слеза за слезой бжитъ, одна ты, голубушка. Поздній часъ, полегли вс и ты въ своей горниц спать собираешься… стала предъ образомъ, а этимъ вдь образомъ стариннымъ съ каменьями ты меня на сговор благословить хотла, и идетъ твоя молитва о душ твоей, а мысль не отгонная шепчетъ, шепчетъ теб о твоей дурной дочери… И снова слезы, и снова мысли объ ней… Помолилась и задумчиво сла на постель твою… Не жди, не прійдеть твоя дочь цловать тебя, некому теб благословенье дать… Не спится теб… одна ты!
Матушка! воротилась бы я къ теб, да силы нтъ. Вдь я знаю, ты бы простила, простила бы, не хмурь лице свое доброе, простила бы…
Силы нтъ! Ну какъ я покажу теб лице свое, какъ я взгляну на тебя… Какъ страшно скажешь ты мн: бросила меня, старуху… промняла, на кого? Да, тяжело теб, одна ты!… да вдь и я одна… одна…
И наказана я.
Прости мн.. поплачь надо мною и… и забудь меня.
Что дала я теб, кром горя?— Стыдъ, позоръ…
Эхъ! да идите прочь, милыя, но грозныя воспоминанія. Что теперь говорить объ этомъ… теперь иное…

——

Деньги, которымъ я счета не знала, вышли скоро.
Не знала я что длать мн, добрые люди научили: я стала закладывать вещи. Потомъ я продала экипажъ и лошадей. Какъ мн жалко было моихъ кровныхъ лошадокъ, какъ я ихъ хвалила покупателю, а онъ улыбается, думаетъ, что и хвалю то я для того, чтобы подороже взять. А какой тамъ! я ихъ любила такъ.
Михайло, кучеръ, пришелъ прощаться: ‘прощайте, барышня, дай вамъ Богъ всего хорошаго’, а самъ чуть не плачетъ. Я хотла дать ему десять рублей на чай,— не взялъ. Говоритъ: поберегите, барышня.
— Ну прощай, Михайло.
И заплакала я. Видитъ онъ мое горе, чуетъ онъ бду мою.
И эти деньги прошли.
Нужда стучится ко мн.
Немного время прошло, какъ ухалъ Воля, стала я записочки получать отъ разныхъ негодяевъ. Одинъ пишетъ, что лишь только онъ узрлъ меня и покой его жизни нарушенъ, сожалетъ очень объ этомъ и въ конц концовъ проситъ возвратить ему утраченный покой, другой пишетъ, что онъ не зналъ до сихъ поръ, что такое любовь и страданья, но теперь… теперь, увидвъ меня, онъ понялъ высокое, святое чувство любви (какъ Воля) и онъ счастливъ, счастливъ надеждою, что я снизойду до него и раздлю сіе чувство, третій, что я мила… мила, какъ картина (о, остроуміе!), которую онъ желалъ бы носить въ сердц, четвертый, что я ‘королевишна’ его и что поэтому, значитъ, на счетъ капиталовъ опаски имть не извольте.
Вс эти письма оканчивались, съ извстной точки зрнія, логичнымъ вопросомъ: гд и какъ увидть меня можно?
Понятное дло, что я злилась, выходила изъ себя, плакала, получая подобныя письма, но что мн было длать?
Кому было защитить меня, кому была нужна я, собственно я, а не красота моя?
Не спорю, можетъ и нашлись бы люди, что сжалились бы надо мною, да гд искать ихъ? Да наконецъ, и кто же повритъ мн?
Знаемъ мы этихъ отставныхъ маіоровъ дочекъ, знаемъ этихъ жертвъ несчастной любви,— скажутъ мн.
Нтъ, т люди, что богаты, которые могли бы помочь мн, отойдутъ отъ меня, съ усмшкой, съ недовріемъ, вдь они не знаютъ, что такое горе, нужда, и не поймутъ ихъ, ну а т люди, что извдали нужду-то, не могутъ помочь,— бдняки они вс… да и озлоблены ужъ очень, очень…
Передъ Святой недлей явилась ко мн очень пожилая и на видъ очень добрая особа. Откуда она явилась, какъ она узнала про мое грустное положеніе — не знаю. Я рада была ей, я разговорилась съ нею, расплакалась. Сколько сочувствія, сколько искреннихъ словъ сказала мн добрая эта особа, какъ она ругала Волю, о, какъ мн это больно было слушать! и говорила, что на него плюнуть слдуетъ, что онъ негодяй, подлецъ.
Я рада была хоть кому нибудь высказать свое горе, хоть не одной поплакать и пригласила ее ходить ко мн почаще.
Повадилась она ходить ко мн почаще, и всегда помогала мн.
Вотъ оно, думала я иногда, и нашлась добрая душа и пожалла меня..,
Я удивлялась ей, почему думала я, за что она благоволитъ ко мн, что я ей?
Разъ, видя, что мои платья поизносились таки и что мн нужно весенній гардеробъ, она предложила мн занять денегъ подъ вексель.
Дура была — согласилась.
Дура! а какъ не согласиться-то, откуда мн еще-то взять, кто дастъ?
Она дала триста рублей.
Деньги эти,— нужда не научила меня, я быстро истратила, а срокъ векселю подходилъ.
Платонида Антоновна (такъ звали сію особу), въ день срока векселя явилась ко мн и тонъ ея, какъ я замтила, сильно измнился: мягкости ни-ни. Она говорила мн:
— Вы, матушка, похлопочите къ посл — завтрему деньги приготовить. Я женщина бдная: сама нуждаюсь.
— Да гд же я возьму-то, Платонида Антоновна?
— Да ужъ гд угодно-съ. Вдь вы же думали чай отдать-то мн?
— Думала отдать, думала, что вотъ въ лоттерею выиграю, у меня было два билета. Вы ужъ потерпите.
— Да что толку терпть-то.
— Я отдамъ.
— Откуда же он у васъ, деньги-то, явятся, съ неба что ли сва лятся? Вдь въ лоттерею-то не выиграли.
— Я можетъ въ другую выиграю.
— Ну это еще бабушка на двое сказала. А вы все-таки деньги-то ужъ, сдлайте милость, приготовьте.
— Мн негд взять.
— Такъ зачмъ же вы брали?
— А зачмъ же вы давали?
— А я, матушка, думала, что вы поумне маненько. Теперь же вижу, что съ вами киселя не сваришь: горды ужь больно не кстати. Да-съ! Вы оглянитесь, матушка моя, вдь у васъ тутъ нтъ никого, ктобы помогъ то вамъ, такъ то-съ. Были бы умне, такъ бы не то и было-съ.
— То-есть какъ это поумне? Я васъ не совсмъ понимаю.
— Да такъ: вы молоды, вы хороши собою…
— Ну?
— У васъ нтъ никакихъ средствъ: нтъ ничего въ виду ни спереди, ни сзади…
— Ну?
— Ну, а жить-то нужно. Жизнь-то полна соблазновъ: того хочется, другаго….
— Ну?!.
— Васъ видли хорошіе, богатые люди, вы имъ нравитесь..
— Ну-съ?
— Ну и я вамъ найду человка, который васъ будетъ любить, ласкать, будетъ длать все, что вы прикажете. Да-съ! у меня даже ужъ есть такой.

——

Я была безпомощна, молода, неопытна, средствъ къ жизни не было никакихъ, около меня не было друга, не было даже просто добраго, честнаго человка, который бы показалъ мн на ужасъ дальнйшаго… Что оставалось мн длать?… что? Работать… да разв я привыкла къ работ-то? да и что же я могу работать? что умю?
Разв насъ учатъ чему нибудь дйствительно полезному?… учатъ чему нибудь, кром искусства нравиться мужчинамъ, прилично держать себя въ обществ. Куклы мы бдныя! глупыя…
Сказалъ ли кто намъ, наконецъ, что всякій трудъ, на пользу другимъ, честенъ? сказалъ ли кто намъ, въ чемъ настоящая задача, жизни женщины, въ чемъ ея гордость, сила.
Въ любви нашей, въ красот нашей, говорили намъ… ха! ха! Знакомыхъ, къ кому бы я могла обратиться за помощью, не было, къ матери писать я не смла. Да, не смла….
— Ну… ну я и пустилась…

——

Еще разъ пришла Платонида Ивановна и уговаривала еще убдительне. Мн ужъ нечего сть, нечего закладывать…
— Но кто же этотъ, кто покупаетъ меня, спросила я?
— О, это хорошій господинъ: лтъ сорока, добрый, богатый. Баловать-то васъ какъ будетъ.
— Это ужасно! это гадко!
— Э, полноте, радость моя, вдь такъ-то жить, во всемъ себ отказывая, хуже! Вдь вы молоды, вамъ блистать надо, жить. Плюньте, да согласитесь. Онъ и мн заплатитъ должокъ-то вашъ. А то вдь согласитесь, что я уже давно жду и мн остается одно: посадить васъ въ яму.
— Неужели въ васъ нтъ сердца, неужели вы не сжалитесь надо мною, не потерпите еще?
— Не могу-съ, самой деньги нужны.

——

Бдное сердце! прощайте чистые порывы души!
Усни совсть, усни голубушка! Я на площадь иду, эй! кто больше? подходи!
Я согласилась. Согласилась… Безъ борьбы, безъ размышленья, скажутъ мн.
Да, безъ борьбы! мое сердце мн ничего не сказало: бьется глупое, ровно и знать ничего не хочетъ. Безъ борьбы! да всмотритесь въ наше сердце, когда мы падаемъ, полюбуйтесь на наши страданья! будто съ жизнью разстаешься — идешь на эту дорогу! Будто другая длаешься…
А размышлять, обдумывать!… да что тутъ обдумывать, какой толкъ будетъ?
Закрыла глаза на все и.. и качай!
Умереть разв! что жъ, все лучше…
Но да на это силу надо, силу надо на это….
А гд взять ее?
Странно мы созданы: силы, смлости на то, чтобы умереть, нтъ, а жить такъ, какъ мы живемъ, мы дерзаемъ!
Позоръ, стыдъ, жизнь, хуже Богъ знаетъ чего, а все жить хочется. Манитъ она жизнь-то… надежды.
Молодая, что я извдала въ жизни! и не любили-то меня, какъ надобно, какъ любятъ хорошіе, честные люди. А сама-то я, любила я что ли? А? любила я…
Не кровь ли это сказалась во мн, не избытокъ ли силъ? Одна, все одна… ну, а онъ подвернулся… Не такъ ли?
А умереть — нтъ! боюсь… Можетъ вдь быть, кто знаетъ, и мн жизнь улыбнется.
Я согласилась.
На другой день пріхалъ мой содержатель.
Это былъ гадкій, пошлый старикашка. Онъ безъ церемоніи поцловалъ меня и гнусаво, самодовольно спросилъ:
— Уходилась, красавица?
Пожалйте меня! поймите, что я, несчастная, вынесла! Какъ на каждомъ шагу оскорблялась моя деликатность, моя стыдливость!
Я перехала къ нему. Роскошь, блескъ удивительные.
Онъ накупилъ мн бездну подарковъ, я требовала еще. Что жъ! продавать, такъ ужъ продавать себя дороже.
Я сдлалась вакханкой, я перестала быть женщиной!
На новоселье онъ пригласилъ своихъ пріятелей: хотлъ похвастасться мною.
Хорошая парочка, ровная.
Народу съхалось множество. Все это были избранные денди. Шутки, намеки пошлые, циничные, оскорбляли меня: не привыкла еще.
Я краснла, надо мною смялись, надъ чмъ? надъ моею стыдливостью — надъ лучшимъ украшеніемъ женщины!
Жалкіе, подлые людишки!
О, зачмъ я не умру! Зачмъ моя память жива во мн и рисуетъ другія картины. Къ чему тревожить она меня, къ чему?
Мн предложили шампанскаго. Я выпила. Легче будто бы стало..
Я выпила еще,— голова кружиться стала, лице разгорлось. Должно быть я была очень хороша — я слышала кругомъ себя одобрительный шопотъ.
— Смотрите, говорилъ красивый молодой господинъ, — какъ горятъ глазки у Лизаветы Григорьевны, кажется такъ ваше имя?
— Да.
Мой, мой былъ вн себя отъ удовольствія, что нашелъ, добылъ, меня. Ему завидовали вс.
— Спойте, что нибудь, Лизавета Григорьевна, обратился опять тотъ же молодой господинъ, фамилія котораго была князь Литовскій,.
Я была, почти пьяна, я согласилась. Я запла:

Иль можетъ быть мечты мои безумны.

И, не докончивъ на половин, я разрыдалась и вышла.
Мой противный за мною:
— Душка, прелесть, что съ тобою?
— Оставьте меня, оставьте меня на минуту. Не все еще продала я вамъ — мое горе — мое! дайте мн выплакать его. Оставьте меня.
— Но, душка…
— Умоляю васъ! Неужели вы не поймете, что мн тяжело, что страдаю я, и что вы… вы ведете меня къ позору, къ страшной, ужасной жизни? Такъ сжальтесь же, уйдите.
— У, какая! и гадина ушла.
Какъ я плакала!
Всю ночь я молилась, гею ночь я вспоминала мать мою. но какъ мн выйти изъ этого положенія? Кто поможетъ мн, кому нужна я? Имъ нужна моя молодость, моя красота — а что я страдаю — какое имъ дло! Не я первая, не я послдняя. Я прожила съ этимъ старикомъ три мсяца, я раззоряла его, я ругалась надъ нимъ, а онъ, какъ собака, которую бьютъ, лизалъ мои руки. Но что мн изъ этого,— надолъ онъ мн, бда какъ надолъ. Я убжала отъ него и… и попала къ князю Натовскому. Иного исхода уже не было: позоръ стоялъ за мною, я сдлалась извстностью, на меня пальцами указывали.
Князь Натовскій былъ глупый, но не злой человкъ. Онъ забавлялъ меня, вывозилъ въ маскарады, въ театры, всюду. Разъ, я помню, отправились мы въ итальянскую оперу. Шла Травіата, пла Фриччи.
Уже въ начал оперы я чувствовала себя разстроенною, положеніе Віолетты такъ подходило къ моему.
Сцена, когда Альўредъ бросаетъ ей деньги за любовь, шла живо, естественно, я тихонько плакала. Но что сдлалось со мною, когда, я услышала восхитительную интродукцію четвертаго акта, когда скрипка, нжная, страстная, заливалась горемъ, плакала, молила. Рыданья слышались мн, тоска безъисходная. О! замолчите звуки, кончитесь! не рвите, на части моего сердца — умолкните! нтъ, льются будто и конца имъ нтъ, будто изъ этого горя, изъ страданій и выхода нту. Какъ я страдаю! Какъ близки мн, какъ родны эти звуки… а дальше ‘aditio del passalo’ и живой голосъ, страстный, могучій раздался, разлился смертельною, мрачною какъ могила, тоскою!
Я плакала какъ ребенокъ… со мною истерика сдлалась.
Князь былъ такъ деликатенъ, что не показывался до утра.
А утромъ… утромъ опять началась та же жизнь, т же мученія. Я изстрадалась вся, но, нужно сознаться, моя чувствительность отупла: я стала пить.
Началось начало конца…
Вотъ и зима. Я познакомилась съ женщинами одной со мною профессіи, много было между ними еще несовсмъ упавшихъ, не совсмъ потерянныхъ. У меня устраивались вечерники, на которыхъ плясали, пли. Мы часто здили въ паркъ на тройкахъ. Одно изъ этихъ катаній я опишу. Мы обдали въ Эрмитаж, выпили много моя голова шумла, кровь расходилась.
Тройка ждала уже насъ. Мы вышли садиться.
Свтлая ночь, легкій морозецъ. Тройка борзыхъ коней, звеня бубенчиками, подкатила къ крыльцу, — не стоятъ кони — озябли.
— Эхъ! родимые! крикнулъ ямщикъ и бшеная тройка рванула.
Живо миновали мы Тверскую, Тріумфальныя Ворота и вотъ мы въ пол.
Высоко и въ самой средин неба, стоитъ мсяцъ, а кругомъ, къ низу, звзды безъ счета искрятся, мигаютъ.
Блетъ, серебрится снгъ, залитый лучами мсяца, тишина кругомъ и бшеная, какъ буря, какъ туча, летящая тройка нарушаетъ тишь.
Летятъ кони!
Ухабъ! ахъ! и снова бшеная тройка, подъ свистъ и крикъ ямщика, летитъ сломя голову.
Холодный воздухъ ржетъ лицо, щипетъ носъ, дыханіе захватываетъ, а тройка все шибче и шибче.
Снжная пыль бьетъ въ лицо.
Будто дымъ голубой, серебримый свтомъ мсяца, поднимается она легкая, красивая.
Ублила насъ она.
Мелькаютъ деревья, сторонятся обозы, а тройка летитъ. Кричитъ удалой ямщикъ, глуше и глуше брянчать бубенцы. Холодно мн, я въ шубу князя укуталась, цлуетъ онъ меня, ласкаетъ.
Трахъ! трахъ!— ухабъ, посбилась коренная, направилъ ее ямщикъ и опять несется тройка, какъ ураганъ.
— Люблю! кричитъ князь.— Сотенную на водку!
— Эге! соколики! гаркнулъ, свистнулъ ямщикъ,— гррабятъ!!!!
Но откуда же, откуда эта прыть берется? еще шибче мчится тройка.
И-ти-ти-ти-ти — катай!
Мн страшно отъ этого бшенаго скока, душа замираетъ — но мн пріятно.
— Пади! пади! кричитъ удалой ямщикъ на встрчу мчащейся тройк
Бухъ! ахъ! ай! ай!
И мы вылетли.
Хохотъ, крикъ!
Я упала лицемъ въ снгъ — мокро везд, холодно.
Но вотъ и Стрльна. Мы подъхали.
Цыгане были тамъ. Князь спросилъ вина, я выпила,— озябла. Хоръ цыганъ вошелъ въ комнату. Женщины сли, а мущины помстились сзади.
— Ну-ка, Катерина Михайловна, спой мн: ‘Скажи, душою откровенной, любила-ль ты когда нибудь’, командовалъ князь.
Нсколько стройныхъ аккордовъ и пожилая уже цыганка запла.
Прелестный, полный огня контральто раздался. Сколько умнья, какая страсть! Эта цыганка — волшебница! она мертваго разбудитъ, гранитъ расшевелитъ. Гремитъ псня, контральто ниже и ниже сходитъ и наконецъ замираетъ въ безнадежномъ вопрос: ‘Скажи ты мн?’
— Браво! браво! дивно! я бросилась и расцловала цыганку.— Еще что нибудь.
Катерина Михайловна запла:

Любила-ль я твои глаза…

Я вспомнила Волю. Я вспомнила прошлое, слезы дрожали на глазахъ моихъ, а Катерина Михайловна пла, безпощадно — хорошо пла, сколько чувства, Богъ мой!…
— Замолчите, замолчите, голубушка! кричала я.
— Ну вотъ, сказала улыбаясь, и видимо довольная моими похвалами, Катерина Михайловна, пускай вамъ Липочка споетъ ‘Долю’ Хорошенькій очень романсъ.
— Ну, пой Липа! приказывалъ князь.
Маленькая, ребенокъ еще, такая плутовка, цыганочка запла.
Голосъ хорошій, славный голосъ, и глазки такіе, что бда, но… чувствъ не имется, нту, чтобы пть хорошо Долю, нужно знать, что такое любовь, каковы бываютъ страданья и проч. и проч.
Она допла, но эта псня меня не тронула.
Я просила Катерину Михайловну еще что нибудь спть.
— Устала я, голубушка, вотъ пускай Маша — ‘Разставаясь’ споетъ.
— Ну спой Маша — ‘Разставясь.’
Чудо что это за цыганка Маша! Будь я мужчина — я бы съ ума сошла отъ ея глазъ, отъ взгляда ея. Цлыя поэмы любви говорятъ эти взгляды и любви бшенной, любви, которая не знаетъ идиллій, которая не хочетъ луны и трелей соловья, а жаждетъ одного поцлуя.
Чудная женщина эта Маша, чудная!
Въ эту красавицу влюбленъ, какъ говорятъ, извстный въ Москв истасканный селадонъ Бичевъ — пожалемъ объ немъ.
Ну и спла же она! спла!
Сколько выраженія, страсти великой вложила она въ слова:
Одному лишь теб дозволяла
Цловать мои смуглыя плечи!
Дивно! дивно!
Я была вн себя: мн хотлось и цловать, мн хотлось и плакать.
Я готова была залиться слезами.
Князь видлъ, что я разчувствовалась и веллъ веселую.
Цыгане запли ‘Ивушку’.
Псня идетъ сначала тихо, но потомъ темно ускоряется, скорй, скорй, и переходитъ въ дикую, безумную, полную удали, молодечества пляску. Молодой цыганенокъ, вертлявый, живой, выскочилъ впередъ и началась пляска, молодая, красивая Домаша, какъ пава, граціозно покачиваясь и подергивая плечами — стала противъ него. Хоръ гремлъ. Движенія пляшущихъ длались быстре, циничне…
Посл я пила еще… посл я была пьяна.
И съ княземъ я жила не долго: отъ воротился какъ-то разъ домой пьяный и ударилъ меня. На другой день — я ушла отъ него.
До чего, до чего я жалкая дожила: бьютъ по лицу меня!!
Посл князя я еще жила съ двоими и мн мое положеніе не казалось уже столь ужаснымъ.
Я начинаю втягиваться!
Страшное слово,— страшная дйствительность!
Я заболла — простудилась…
Горячка продержала меня въ постел два мсяца, я долго была безъ памяти и когда я очнулась, я была одна, обожатель мой ухалъ куда-то, оставивъ мн довольно большой кушъ денегъ.
Что мн длать, что?
Да что! вдь я перестала быть женщиной: я вакханка.
Итакъ я продолжаю начало конца.

ГЛАВА III.
Сама по себ.

Опять я одна, но теперь ‘бстоятельства иныя: у меня есть деньги, есть бездна дорогихъ вещей.
И мн захотлось пожить, захотлось любви поискать, или, лучше сказать, не любви, а наслажденій.
Независимости хотлось мн.
Я наняла блестящую квартиру, завела лошадей, экипажи, прислугу. Мн было не скучно, прошлое отошло отъ меня, рдко тревожило меня.
Я была хороша еще!
Бывало смотришь въ большое венеціанское зеркало: статна-то какъ, свжа! Такъ и хочется поцловать свое плечико.
Денегъ много — я давала вечера. На вечера эти собиралась знатная молодежь, знаменитыя камеліи.
Пили, хохотали.
Въ числ приглашенныхъ бывали и мои старые любовники. Я не брезгала ими: они меня дарили иногда.
Разъ на Рождеств у меня была вечеринка. Шутки, остроты, такъ и лились. Мн почему-то было скучно.
— Господа, кричалъ мой бывшій князь,— какова Лиза-то: швейцара завела!
— Драконъ добродтели! кричалъ ему другой кто-то, охраняющій яблоки Гесперидъ!
Захохотали.
— У меня посл завтра вечеръ, говоритъ высокая, статная Адель,— я васъ приглашаю къ себ, господа!
— А кто будетъ у тебя? раздались голоса.
— Мои пріятели.
— Значитъ весь свтъ?
— Нтъ, по одному отъ каждаго племени, съострила Адель.
— Виноватъ, сударыня, я не зналъ, что вы женщина международная..
— Но кто же именно, спросила я?
— Одинъ изъ твоихъ друзей, отвчала Адель.
— У меня ихъ нтъ.
— Ну такъ одинъ изъ твоихъ враговъ.
— У меня ихъ столько, что я ихъ и не знаю.
— Сама виновата: все по одному, да по одному любовнику, а ты ихъ сотню заведи.
— Значитъ у тебя, Адель, враговъ нтъ?
— Браво! Лиза, браво! смялись мои гости.
— Ну, чтожъ такое, отвчала Адель не смущаясь, il faut que jeunesse se passe! Что за женщина, которая не сметъ этого сказать!
— Скажи, замтилъ кто-то, что за вакханка!
— Fallait pas qu’il y aille! пла смуглая, красивая Врочка Алкина, кокетничая съ двумя франтами.
— О, Врочка! о божество мое, говорилъ Ватковъ.
— Большое божество, смялась она.
— Я… я люблю тебя.
— Ну, такъ убирайся къ чорту и налей мн вина.
— Воды прикажешь налить въ вино?
— Дуракъ! невжа! хохотала Врочка.— Воду въ вино! да это платонизмъ въ любовь.
— Ха! ха! ха!
— Врочка, продолжалъ Ватковъ,— я теб браслетъ привезу.
— А, это дло другое: ты можешь пріхать ко мн смотрть, какъ солнце садится.
— А твой-то какже?
— Гм! онъ будетъ любоваться на восходъ его.
— Пусти! чортъ тебя возьми, болванъ! раздалось въ передней.
Въ отвть на мой вопросъ влетлъ къ намъ въ залу молодой, высокій брюнетъ. На немъ быль охотничій костюмъ, хлыстъ въ рук. Онъ былъ выпивши и взошелъ въ залу не снимая шляпы.
— Шляпу долой, закричалъ, какъ бшеный, князь, и что вамъ угодно, сударь?
— Что угодно? говорилъ незнакомецъ, все еще не снимая шляпы,— а угодно мн видть хозяйку дома!
— Я! что нужно вамъ?
— Солгали мн, сударыня, говорилъ онъ, снимая шляпу и низко кланяясь,— солгали: мн сказали, что вы только хорошенькая!
— Ну что-жъ изъ этого? спросила я, невольно заинтересованная этимъ страннымъ господиномъ.
— Да то, что они вс слпы: вы красавица. Врите ли вы, belle Zise, фатализму?
— Да, если угодно, отвчала я,— Я врю потому, что никогда не знаю, что я буду длать.
— Такъ я вамъ скажу вотъ что: я слышалъ объ васъ давно, вы давно меня интересовали, я не зналъ, какъ къ вамъ попасть и, представьте себ, сегодня я къ вамъ попалъ совсмъ нечаянно. халъ мимо: гляжу свтло, слышу хохотъ, взошелъ, спросилъ у швейцара, кто живетъ здсь и я у васъ, если не выгоните.
— Очень пріятно. Но вдь я васъ не знаю.
Онъ мн подалъ свою карточку.
Знакомство завязалось живо. Это былъ Борись Петровичъ Ординскій.
Я вглядлась въ него, это былъ красавецъ, какихъ двухъ нтъ: румяный, чудные голубые глаза и масса черныхъ, какъ крыло ворона, курчавыхъ волосъ. Статенъ, какъ Аполлонъ.
Бесда, прерванная на минуту, полилась опять,
Ординскій съ меня глазъ не сводилъ. Вино лилось ркой. Въ пустую отъ цвтовъ вазу налилъ Ординскій больше бутылки шампанскаго и подойдя ко мн, выпилъ почти залпомъ.
— За саму грацію, за васъ! крикнулъ онъ, опускаясь блдный и совсмъ пьяный на кресло. Dieu! слышалось мн, шепталъ онъ, глядя на меня:— cette grace plus belle encore que la beaut!
Мн это было пріятно. Я улыбнулась.
— О женщина, дважды женщина! Какъ я тебя понимаю, подцпилъ меня на этой самодовольной улыбк старый Фельетонистъ Ваковскій.
— Ну и понимайте, отвчала я.
— И понимаю! смялся противный сдой Бановскій. Мы… мы можемъ дать только то, что имемъ, я говорю про мужчинъ, а вы, вы хотите дать, дать этому мосье Ординскому (сей послдній дремалъ на кресл) то чего у васъ нтъ!
— Что же это такое? спросила я.
— Вы хотите дать ему любовь.
— Ха-ха-ха! смялась Адель: Бановскій строгъ, но справедливъ.
Я разсердилась: глупыя шутки.
Сли играть въ карты. Я проигрывала, князь выигрывалъ. Игра шла серьезная. Я такъ увлеклась игрой, что и забыла про Ординскаго, вдругъ слышу:
— Зельтерской воды! приказываетъ Ординскій лакею.
Меня это взбсило. Онъ хозяйничаетъ, какъ у себя дома.
— Мосье Ординскій, сказала я,— вы можете продолжать пить и не здсь.
— Простите, тысячу разъ простите: забылся.
Онъ выпилъ зельтерской воды и подошелъ къ столу. Игра продолжалась.
— Сколько въ банк? спросилъ онъ.
Князь, который металъ банкъ, остановился и счелъ:
— Семь тысячъ.
— Дама — va banque! крикнулъ Ординскій.
Мы остановись играть. Князь началъ метать.
— Дама бита, холодно проговорилъ князь, доканчивая талію.
— Дама va banque, повторилъ Ординскій, не спуская глазъ съ меня.
— Бита! крикнулъ князь, блдный, торжествующій.
— Баста! проговорилъ Ординскій.— Загадалъ — не сдается дама, а жалко.
А самъ все смотритъ на меня.
— Вамъ не угодно продолжать больше? какъ-то ядовито спросилъ князь.
— Виноватъ, виноватъ! Кажется, двадцать одна тысяча?
— Точно такъ.
— Не угодно ли получить, и онъ отсчиталъ князю деньги.— Хорошо бы было если бы правда была: кто несчастливъ въ картахъ…
— Счастливъ въ любви? подхватила Адель.
— Именно.
Игра продолжалась снова. Ординскій слъ, какъ ни въ чемъ ни бывало.
Я начала выигрывать.
— Поставьте даму, сказалъ онъ.— Я слжу за игрой.
Я поставила и взяла.
— Поставьте опять даму.
Я опять взяла.
— Что вы сами не играете? спросилъ князь.
— Я бы игралъ, отвчалъ Ординскій,— но я теперь какъ король Араукановъ: генералъ безъ солдатъ.
— Угодно вамъ денегъ? спросила я.
— Никогда — отъ женщины.
— Я съ удовольствіемъ поврю вамъ, сказалъ князь.
— Не въ моихъ правилахъ игра безъ денегъ.
Игра продолжалась. Врочка выигрывала страшно.
— Вотъ счастье! замчали ей.
— Это всегДа такъ у ней, замтилъ князь.
— Она не думаетъ, вставилъ кто-то: ni d’o vient e’argenl ni o va la vertu.
— Ну, это глупо, отрапортовала Врочка,— и махрово глупо.
Наконецъ игру кончили.
Ужинъ стоялъ на стол.
Сли. Разговоръ шелъ бойко, остро. Ординскій овладлъ всеобщимъ вниманіемъ, остроты такъ и сыпались. Заговорили о какой-то Бланшъ.
— Я не знаю ее, замтила я.
— Ну, а я, началъ Ординскій, — знаю ее хорошо. Это женщина красивая, не глупая, У ней была и душа, но никогда не было совсти.
— Кто она?
— Высокая женщина! Явилась она неизвстно откуда и отправилась туда-же — то-есть умерла. Да какъ умерла-то!— влюбилась и отравилась!
— И вы ее хорошо знали? спросилъ князь.
— Какъ вамъ сказать? видалъ я ее и прежде, а познакомился я съ ней такъ: иду я по Кузнецкому, она мн на встрчу и расхохоталась. Чему ты смешься? спросилъ я. ‘Чему же мн плакать,’ отвтила она. Меня поразила эта логика. ‘Куда ты идешь?’ продолжала она. Прямо. ‘Намъ значить по дорог, возьми мою руку.’ Я взялъ. Меня здсь никто не знаетъ, а стало быть я себя компрометировать не могъ, ну и она себя тоже не могла: ее слишкомъ хорошо знали.
— Вы злы, мосье Ординскій, замтила я.
— И есть за что-жъ! Эта женщина воображала, что къ ней должны падать деньги, какъ падаютъ лучи солнца на розы, какъ должна свтить луна влюбленнымъ и какъ должны ручейки бжать въ рку.. О, ее забыть трудно!
— Но отчего же она умерла?
— Да влюбилась въ господина, у котораго денегъ — никакихъ! А онъ труженикъ, гордый человкъ. Прошлое ея забыть нужно было ему, чтобы полюбилъ ее и онъ… онъ не полюбилъ ее.
— И вамъ не жаль ее? спросила я.
— Жаль, очень жаль! Нтъ той падшей женщины, которая не могла бы снова стать добродтельной! Да… а она полюбила. Полюби она меня…
Онъ не договорилъ. Не любилъ ли ужъ онъ ее?
Грустно настроилъ этотъ разговоръ общество. Стали разъзжаться.
— Часовъ здсь нтъ, говорилъ Ваковскій, осматриваясь, и это не даромъ: не нужно, думаетъ хозяйка, чтобы знали сколько здсь времени теряютъ.
— А вы разв изъ тхъ, щипнула я его, которые теряютъ что нибудь?
— Это очень жаль, перебилъ Ординскій, что у васъ нтъ часовъ: намъ нтъ возможности счесть минуты счастья.
— О, это ужъ чрезъ чуръ жалостно, отозвалась Адель.
Прощаясь, Ординскій просилъ позволенія бывать у меня.
Ухали. Легла спать, не спится. Что это за личность Ординскій? Нахалъ, кажется, большой. А впрочемъ, чмъ же нахалъ-то? Къ намъ, женщинамъ съ торгу продающимся, можетъ явиться всякій и въ какомъ угодно вид. Да, вдь онъ сегодня заплатилъ и хорошо заплатилъ за знакомство со мною. А хорошъ, безсовстно хорошъ.
Неужели онъ любилъ эту Бланшъ? Врно такъ. Но зачмъ же онъ такъ зло говорилъ объ ней?— Врно досадно, что не его полюбила? или можетъ быть она грабила его ужъ черезъ чуръ?
Нтъ той падшей женщины, говорилъ онъ, которая не могла, бы быть снова добродтельной: полюбила сердцемъ и опять прежній міръ поэзій, чистой любви открылся передъ нею.— Хорошо бы мн найти сердцу утху…
Сны какіе хорошіе снились, когда я заснула…

——

На другой день, я только что еще встала, явился Ординскій. Я приняла его въ будуар.
Что намъ церемониться. Что за сдыдъ у нашего брата камелій?
— Вы пріхали, начала я, указывая ему на стулъ, немного не во время и сами виноваты, если вамъ придется присутствовать при моемъ туалет!
— Лизавета Григорьевна, отвчалъ онъ, каждый долженъ почесть за счастье присутствовать при туалет богини.
— Богини, чего?
— Красоты! любви!
— Много чести.
— Не скажите. Я жилъ сильно, я видлъ много, но клянусь вамъ, я не видалъ такой красавицы какъ вы! Говоря вчера, что мн солгали — называя васъ только хорошенькой, я не такъ выразился, васъ оклеветали передо мною.
Глупыя мы! намъ такъ часто говорятъ подобныя фразы, а мы все-таки рады, да, рады ихъ слушать.
— Вы большой льстецъ.
— Глаза мои, можетъ быть, обманываютъ меня, но я,.. я говорю про то, что вижу.
— У васъ у мужчинъ все ложь: и ваши глаза лгутъ вамъ.
— Пускай они лгутъ мн, я ихъ благословляю за эту ложь: я наслаждаюсь.
Однако же вы долго можете говорить любезности.
— Не любезности, а истину. О, если бы я продолжалъ говорить вамъ ее — я бы состарлся.
— Или бы меня состарти: вдь ужь это надоло.
— Надоло! надоло! Да, это необходимо: извстный предметъ вызываетъ извстныя ощущенія, наводитъ на извстныя мысли. Чтобы люди молчали вамъ о вашей красот, нужно чтобы они были слпы. Вы поразительно хороши и не сказать вамъ этого нельзя, какъ нельзя удержаться отъ стона, чувствуя мучительную боль.
— Будь другая на моемъ мст, она бы пожалуй поврила вамъ, увлеклась бы вашими фразами.
— Будь проклятъ тотъ или т, простите мн это — т которые заставили думать васъ, что только ложь выходитъ изъ насъ. Они, жалкіе, не понимали красоты.
— Нашолся цнитель ея — вы.
— Я бднякъ, чтобы оцнить ее!
— Вы перевертываете фразу.,
— Нтъ, я даю настоящій смыслъ.
— То есть, что-же это такое?
— А это значитъ то, что я бы купить васъ былъ не въ состояніи. Я бы и не хотлъ этого.
— Что же вамъ угодно?
— Что мн угодно бы было? васъ всю, всю, и съ вашимъ умомъ, и съ вашимъ сердцемъ, и съ вашимъ дивнымъ тломъ.
— Ну, это дйствительно трудно.
— Пойдете вы, почти закричалъ онъ. какъ-то бшено, сердито, пойдете ко мн на содержаніе? нтъ? нтъ!
— Нтъ.
— А къ другому? вдь тоже нтъ?!
Тревожно задалъ онъ мн этотъ вопросъ.
— И къ другому — нтъ. Довольно мн мучить себя, довольно насиловать свои чувства. Я богата почти! Я хочу на эти деньги, деньги за мой стыдъ, за мое униженіе,— дорого доставшіяся деньги!— пожить немного и сама, воротитъ если не счастье, то хоть покой!
— Хорошія слова, только изъ дурнаго источника!
— Какъ это? Я васъ не понимаю.
— Да такъ: вы хотите пожить на т деньги, которыми купленъ вашъ стыдъ, вашъ позоръ! А хорошо-ли это будетъ? Не будутъ-ли он напоминать вамъ про ваше прошлое? Не будутъ-ли он жечь ваши дивныя руки? Не будутъ-ли он вамъ напоминать, когда счастье улыбнется вамъ, какою цною вы купили это счастіе?
— Такъ что-же длать мн?
— Бросьте ихъ, сожгите, бднымъ отдайте и…
— И?…
— Найдите себ работу. Я помогу вамъ въ этомъ. Я подниму васъ вновь на высоту! Вы опять сдлаетесь женщиной и перестанете быть вакханкой!
— Слова, одн слова…
— Нтъ, не слова. Мн жаль васъ: вы молоды, прекрасны? Къ чему губить себя и свою молодость.
— Да чмъ же губить?
— Да разв вы найдете въ жизни и любовь и уваженіе.
— Да разв это мыслимо! Разв это возможно! Поздно и любовь и уваженіе вмст! За мною стоитъ мое позорное прошлое, а его, какъ дурную книгу, нельзя закрыть и бросить въ огонь! А это было бы прекрасно…
— Къ черту прошлое, когда есть будущее!
— Будущее! Уйдите! вы отъ меня, уйдите! Къ чему вы тревожите старыя больныя раны, къ чему говорите о невозможномъ! Не сами ли вы вчера, разказывая о Бланшъ, сказали, что она полюбила, но ей на любовь ея не отвтили.
— Я сказалъ это, но я сказалъ и другое что то, я сказалъ — нтъ той падшей…
— Знаю, знаю, что вы сказали…
— И это врно.
— Нтъ и нтъ! Воспоминанія, какъ занозу, вырвать нельзя. Я не могу забыть своего прошлаго, значитъ и другой, зная это прошлое, не въ состояніи вырвать его изъ своего ума.
— Такъ, но вдь нтъ преступленія, которое не искупалось бы наказаніемъ, а наказаніе не вызывало бы забвенія этому преступленію, сожалнія преступнику.
— О, лучше ненависть, чмъ сожалніе.
— Не говорите этого: не вынести вамъ ненависти!
— Вынесу: я перенесла мой позоръ, перенесла горе, проклятіе матери, вынесу и ненависть…
— Такъ къ чему страданья, вчная глухая борьба? Вдь вы жить хотите? Или вамъ нравится ваше положеніе?
— Нравится! Злое слово! Да знаете-ли, какъ я страдаю подъ смющейся маской куртизанки? Нтъ, вы не знаете, да и не поймете этого. Вдь смхъ мой, это моя кираса въ битв съ жизнію — и я бьюсь!
— Такъ значитъ иной жизни вы не хотите? Не хотите ничего, кром любви для любви!
— Хотла бы, да не вижу возможности. Къ чему годна я? къ какой работ? Да и выдержу ли я, если найдется такая! Куда мн: я облнилась, я привыкла къ извстной обстановк. Не выдержу я! Пропадай все! Если нельзя найдти любви и уваженія вмст, то нужно брать то, что даетъ жизнь!
— И это ваше послднее слово? И вы думали надъ тмъ, что вы говорите?
— Да, послднее. Думай не думай — все одно! Полнаго счастья я не найду, я можетъ никакого счастья не найду, но я буду бороться. Мн дала, вы сами это сказали, природа большую силу и для любви и для мести! Хороша я?..
— Дивно, страшно хороша!
— Мстить вамъ, гадкіе мужчины, могу?
— Смертельно.
— Ну, я буду мстить.
— Ухожу я отъ васъ! боюсь я васъ!
— Прощайте и помните, что я скажу вамъ: для однхъ женщинъ любовь — это деньги, для другихъ любовь — это не боле какъ курьезъ, для меня любовь — это любовъ. Помните это. Прощайте.
— Прощайте. Не хочу я съ вами встртиться.

——

Онъ ушелъ убитый, разстроенный.
Что это за человкъ? Что онъ хочетъ отъ меня? Неужели онъ любитъ меня!.
Любитъ! ха! ха! Знаемъ мы васъ, бонъ-виваны! Слышала я про эту любовь по первому абцугу! ха! ха! И вс мы одинаковы, какъ Воля, который взглянулъ на меня и новый міръ тотчасъ открылъ, такъ и вс. Знаемъ мы насъ, мореплаватели, Колумбы!
Найдти любовь! Ну, найду ее, хорошо. Что-же дальше? Привяжется глупое сердце, захочетъ невдомо какихъ восторговъ и найдетъ… найдетъ одинъ цинизмъ! Одно желанье поиграть въ хорошенькую куколку.
Нтъ, гоняться за невозможнымъ нечего. Нужно жить такъ, какъ будетъ житься: впередъ не загадывая.

——

Черезъ нсколько дней я была на вечеринк у Адель. Собралась почти таже компанія. Ординскаго не было.

——

— Ну что этотъ чудакъ, Ординскій, былъ у тебя? спрашивали меня.
— Былъ одинъ разъ, отвчала я, прочелъ проповдь, я не вняла ей и онъ ухалъ.
— Какой это Ординскій? вмшалась хорошенькая смугляночка Милла.
Ей объяснили.
— Знаю я его, продолжала она, славный господинъ. Недавно я была въ парк, у Юля, у цыганъ, прізжаетъ Ординскій одинъ и съ нимъ куча какихъ то женщинъ. Пьянъ какъ молнія! Запли ему цыгане, онъ кричитъ все — громче! громче! Т орутъ во всю глотку, а онъ все кричитъ: громче! Женщины эти, съ нимъ, жалкую роль играли: пей, да пей! только и разговору съ ними. Прізжаетъ какая-то компанія еще. Пошелъ разговоръ. Заговорили о теб, говорила Милла, обращаясь ко мн, онъ сталъ прислушиваться. Одинъ изъ пріхавшихъ говоритъ: хороша эта бестія Лиза Барская, да дорога ужъ очень. (Разговоръ шелъ по Французски). А какъ? спросилъ другой. Да никакъ! ввязался Ординскій: elle est tout une, elle se donne et ne se vend pas! Съ какихъ это поръ? спросили его. Да съ тхъ самыхъ, отвчалъ онъ какъ это такъ. Однако… Пошелъ споръ, надъ Ординскимъ стали острить. Онъ слушалъ, слушалъ, а самъ все молчитъ, да какъ крикнетъ: вонъ, негодяи! Если бы ты Лиза видла, какъ онъ былъ грозенъ въ эту минуту, какъ онъ красивъ былъ.
— Ну! ну!
— Они вс вышли, они испугались его. Одинъ изъ этой компаніи подошелъ къ нему и спросилъ его карточку. Ординскій подалъ.
— Дальше что? спрашивала я.
— Дальше? Онъ выпилъ еще вина, крикнулъ женщинамъ: и вы твари вонъ, вотъ вамъ деньги!— и задумался. Долго, долго сидлъ онъ задумавшись и все пилъ. Блдный такой сталъ. Потомъ, увидавъ меня, подошелъ ко мн и говоритъ: ей ты! подемъ со мною. Скучно мн одному. Лаинъ, который пріхалъ со мною, всталъ и говоритъ ему: она съ вами не подетъ. Онъ не слушаетъ его и снова говоритъ мн: ‘вакханка! я обклею тебя радужными, подемъ со мной.’
Какъ было устоять противъ этого соблазна, да и красивъ же…
— Ну? спрашивала я.
— Ну я и ухала съ нимъ.

——

Не то, что больно мн было, слыша это, а какъ-то досадно. Ссора изъ-за меня. Что бы это значило? Вдь не въ самомъ же дл онъ полюбилъ меня. Дуэль еще пожалуй будетъ? Интересно. Вотъ каковы они мужчины: увидалъ разъ и подавай. А вдь не глупъ онъ! Смлая, широкая натура! Что передъ нимъ эти франтики? Щелчкомъ онъ ихъ всхъ перешибетъ.
Какъ-то нравятся намъ женщинамъ мощные, смлые люди. Обаяніе въ нихъ есть какое-то, или это слды романовъ? герои нужны намъ Да вдь и красиво положеніе-то: молодъ, красавецъ, разъ только ни длъ меня и жизнь копйка для него! Онъ сказалъ, что онъ меня боится, да. А что значитъ это? Значитъ это то, что онъ гордъ дьявольски: его страшитъ возможность, что я не полюблю его! Каковъ? Ну да объ этомъ посл.

——

— Что задумалась, Лиза? спросила меня Врочка.— Или Ординскій задлъ? Ну чтожъ, онъ твой, онъ влюбленъ въ тебя. Богъ мой! да понравься я ему, я бы не задумалась ни на минуту бросить своего толстяка. Какъ онъ мн надолъ: смотритъ изъ подлобья, точно выстрлить хочетъ. Да къ тому же ты вдь свободна теперь.
— Не таковскій это баринъ, Врочка, отвчала я.
— Высшее существо что-ли?
— Не то.
— Ну такъ и думать объ немъ нечего.
— Да я и не думаю.

——

— Господа, кричалъ Вася Датенковъ, — приглашаю васъ каждаго сказать по глупости.
— Идетъ.
— Ну-съ,
— Вы очень умный человка, бухнула Адель.
— Браво! браво!
— А вы, отвчалъ Датенковъ.— очень добродтельная дама.
— Bis! bis!.
— Я скажу, старался князь, что на свт нтъ ничего глупе любви!
— А я скажу, проговорила я, — что я врю въ любовь.
— Вотъ это кровная глупость! смялась Адель.
— Я, господа, сказала Врочка, — скажу, что Бановскій глубоко понимаетъ то, что онъ пишетъ въ своихъ фельетонахъ, что онъ въ нихъ одну святую правду говоритъ.
— И это не дурно.,
— Если я буду, отвчалъ Бановскій,— писать и хвалить Врочку, — я не лгать буду.
— Это предположеніе положительно глупо, замтилъ кто-то.
— Да это, господа, замтила я, — все неправды, а не глупости.
— Врно.
— Что же касается до глупостей, говорила Милла, — то намъ ихъ нечего стараться говорить. Не правда ли, князь?
— Совершенно врно, сударыня, отвчалъ князь, — Мы съ вами два сапога…
— Скажите, князь, сапогъ и туфля.
— Знаете, господа, прервала Адель, что намъ бы не мшало сего дня въ паркъ прохаться, можетъ быть, Ординскаго увидимъ и пассажикъ легонькій какой нибудь при этомъ. А?
— Что жъ идетъ, господа.

——

Похали.
Все можетъ надость, надолъ мн и бшеный скокъ тройки, да и грязно же было.

——

Хорошо бы, думала я, увидать Ординскаго. Почему хорошо, я не могла себ дать отчета. Не потому ли, что онъ заступился a меня? А что если онъ будетъ драться на дуэли и его убьютъ? Жалко будетъ? Нужно бы это узнать какъ нибудь. Я бы разстроила эту нелпую дуэль. И что за причина? сказали обо мн то, на что имютъ полное право. Да полно, это ли причина-то? Надола ему врно жизнь, извдалъ онъ все въ ней, надежды наполнить чмъ нибудь ее — нтъ, ну онъ и придрался. А что если я ему въ самомъ дл нравлюсь? да быть не можетъ. Красивъ онъ, красивъ. Люби его такъ, какъ ему хочется! да я не могу, не хочу. Да.., не хочу…

——

Вотъ мы пріхали.
Въ передней, когда мы раздвались, изъ залы слышалась бойкая тарантелла. Пригожевъ, музыкантъ въ этомъ ресторан, человкъ со смысломъ.
Мы вошли и первое, что бросилось въ глаза — это Ординскій, безъ сюртука, отплясывающій тарантелу. Онъ не обратилъ на насъ вниманія и продолжалъ свое дло. Горячо, красиво, страстно плясалъ онъ: черные волосы разметались, точно втеръ поднялъ ихъ, глаза горятъ, и быстрыми движеніями такъ и манятъ къ себ. Странный человкъ! красивый человкъ!
— Браво! браво, Ординскій! закричали мои товарки.
Онъ остановился, взглянулъ на насъ, будто сконфузился немного, увидавъ меня, и надлъ сюртукъ.
— Италію, господа, вспоминаю. Да и скучно: нужно подурачиться.
— Хороша Италія, засмялась я,— снгъ и грязь!
— Да вдь я только вспоминаю ее, Лизавета Григорьевна. Бывало, какъ выйдетъ эта — черноглазая шельма, топнетъ ножкой, да какъ змя начнетъ изгибаться — такъ отдай все. А кругомъ-то виноградники, а сверху-то небо голубое… Эхъ! любить бы я хотлъ тамъ. Человкъ, вина! Господа, позвольте мн угощать васъ.
— Ни-ни! сказалъ князь.
— Господа, я въ долгу передъ всмъ вашимъ обществомъ, въ особенности передъ Лизаветой Григорьевной, къ которой я ворвался незваный и непрошеный.
Онъ угощалъ насъ. Вино расшевелило кровь, псенъ, шуму захотлось.
— Спть бы что нибудь, замтила я.
— Человкъ,— гитару, крикнулъ Ординскій.— Позвольте, господа, мн спть одну дивную вещицу божественнаго Глинки.
Гитару подали, онъ заплъ:
Я помню чудное мгновенье
Передо мной явилась ты,
Какъ мимолетное виднье,
Какъ геній чистой красоты.,
Поетъ, а самъ глазъ отъ меня не открываетъ. Мн даже какъ-то неловко стало.
Плъ онъ съ большимъ чувствомъ, вс въ восторг были.
— Еще! еще! что нибудь, просила компанія.
Адель, Врочка, Милла такъ и впились въ него глазами.
Я хотла не смотрть на него. Не могу: такъ и тянеть.
Два, три красивыхъ аккорда и онъ началъ:
Полночный пиръ,
Шальныя рчи,
Бокалы въ дребезги летятъ,
Покровы прочь!
Открыты плечи
Язвитъ и жжетъ горячій взглядъ!
— Браво! браво! кричала публика.
— Ура! кричалъ князь.
— Вина! вина! и вина! закричала я.
Мы пить будемъ
И кутить будемъ!
Когда смерть прійдетъ
Помирать будемъ!
Плъ князь.
— Да, пить! пить! Вы будете? спрашивалъ меня Ординскій.
— Море выпью! отвчала я съ восторгомъ, любуясь имъ.
Пили много, болтали еще больше.
Ужъ разсвтало.
— Мн пора! закричалъ Ординскій.— Да и надоли вы мн вс! Противны мн — вс! вс! Ты въ особенности!— Да, ты, ты въ особенности, онъ обратился ко мн. Ты, которая хороша, какъ… какъ… ну, да чортъ тебя знаетъ какъ! и которая стало быть опасне, чмъ это можно думать! Ты, которая каждый разъ, когда я тебя вижу, заставляешь меня и любоваться тобой, любоваться до опьяненія и ненавидть тебя. О зачмъ, зачмъ ты дивная — съ ними!? Съ ними, которыя никакихъ мыслей, кром соображеній о плат за. ласки, не вызовутъ въ голов мужчины, съ ними, которыхъ берутъ съ собой, какъ принадлежность кутежа, какъ мебель, обстановку его и которыхъ увозятъ съ собой, берутъ съ собой обратно, какъ берутъ перчатки и шляпу, съ ними, съ которыми не объ чемъ говорить, отъ которыхъ нечего слышать. Ты такая прекрасная, зачмъ ты съ ними, зачмъ!? Зачмъ ты съ ними и съ этими господами, а не со мной!? Вдь ты знаешь, что я… я… я…
Слова замерли на губахъ его, но сердце мое почувствовало, что любовь хотлъ онъ сказать мн. Я была довольна, что онъ не сказалъ люблю при нихъ, довольна была тмъ, что поняла, что онъ хотлъ сказать.
Утомленный посл этой залпомъ вылившейся рчи, онъ опустился на кресло, красивая голова его склонилась и онъ тихо, тихо, такъ что только я, оставшаяся посл всхъ услыхала, сказалъ,
‘Если ты вакханка, родилась вакханкой,
Много разъ падетъ передъ тобой,
Геній, невладющій собой’.
Взглянулъ на меня, горько, зло улыбнулся и махнулъ рукой, чтобы я вышла.

——

Воротилась домой. Непослушная дума идетъ къ нему, къ нему.
Пора! сказалъ онъ.
Что значитъ это — пора?
Ужъ не на — дуэль ли пора? Ну пусть себ дерутся, если такая блажь пришла.
‘Блажь пришла’, ‘пусть себ дерется’ и зачмъ я говорю все это, зачмъ сама себя обмануть стараюсь, зачмъ?
‘Въ особенности я противна ему’!
Вдь вретъ? право вретъ: не противна я ему.
А кто знаетъ!
Смяться хотлось мн, говоря это — ‘а кто знаетъ’. Я знаю, что я не противна ему, но я хочу себя уврить въ этомъ, хочу потому, что лучше думать, предполагать дурное чмъ хорошее: если ошибешься въ предположеніяхъ,— не такъ больно будетъ.

——

На утро пріхала ко мн Милла,— эта женщина была моя лучшая подруга, она была и умна и съ сердцемъ и сильно выдлялась между моими товарками,— и сообщила, что они подрались.
— Что-жъ!? что-жъ! спрашивала я, а сердце то такъ и стучитъ.
— Тотъ, съ которымъ дрался Ординскій, мн разсказалъ вотъ что: когда мы пріхали, Ординскаго еще не было. Мы ждали больше получасу. Это бсило насъ. Вдругъ видимъ — скачетъ верхомъ, одинъ, безъ секунданта. Извините, говоритъ, господа, что опоздалъ: искалъ секунданта и, какъ видите, не нашелъ.— Какже безъ секунданта?— Я врю вамъ, господа, такъ какъ, отвчаетъ Ординскій,— я считаю васъ за порядочныхъ людей, иначе я бы не дрался. Длать нечего, отсчитали шаги. На вс наши условія онъ согласился. Возникло затрудненіе на счетъ пистолетовъ: онъ не привезъ своихъ. Онъ разршилъ это сомнніе, взялъ наши и сказалъ: ‘я уже сказалъ, господа, что считаю васъ за порядочныхъ людей и потому увренъ, что пистолеты новые, неизвстные вамъ.’ Это была правда. Онъ поклонился своему противнику, снялъ шляпу и сюртукъ и полною грудью сталъ на мсто. Выстрлъ первый былъ не его. Когда въ него цлились онъ свисталъ: ‘Я помню чудное мгновенье!’
Богъ мой! не обо мн ли онъ думалъ въ это время? мелькнуло у меня въ голов.
— Продолжай, продолжай, проговорила я.
— Выстрлъ раздался: ему оцарапало шею. Пришелъ чередъ его. Онъ поднялъ высоко надъ головою пистолетъ и выстрлилъ въ воздухъ. Прошу извинить меня, говорилъ онъ, обращаясь къ своему противнику, что я оскорбилъ васъ. Я былъ пьянъ.— Отчего же вы не стрляли въ меня? спросилъ Бартовъ, такъ звали его противника. Вдь это оскорбленіе.— Нтъ, это не то, отвчалъ Ординскій. Вы моложе меня, не годами можетъ быть, а жизнью, и вамъ еще жить надо, а мн она подлая!— надола, бда какъ надола. Ну помиримтесь! и Ординскій протянулъ Вартову руку. Тотъ пожалъ ему. Вспрыснуть миръ надо! предложилъ Бартовъ. Идетъ! согласился Ординскій. И они пили до девяти часовъ утра. Вс шампанское, а Ординскій водку стаканами. Говорили объ теб. Ординскій сказалъ: это женщина, которою я боюсь! да, господа. Я — боюсь ее. Я мало видлъ ее, а она уже теперь не даетъ мн покоя, вотъ пью я, пью водку стаканами, нсколько времени тому назадъ я пилъ шампанское бутылками, а все забыться не могу: стоитъ она какъ живая передо мною и глядятъ на меня ее лукавые, подлые глаза. Вонъ… вонъ… она! Онъ становился пьяне и пьяне и все пилъ. Желзо, а не человкъ! Онъ любитъ тебя, Лиза, любитъ безъ памяти.
— Хочется врить и страшно.
— Почему?
— Любитъ! нтъ, ему просто длать нечего. Помнишь, какъ говорилъ толстякъ Мащокинъ: ‘мн нечего длать,— я люблю любить, ну я и люблю.’ Такъ и онъ. Такъ и вс мущины, которые красивы, молоды и праздны.
— Ну нтъ, этотъ не таковъ. Онъ не отъ нечего длать будетъ любить, а отъ того, что силы въ немъ избытокъ, что двать ее некуда.
— Ну и это не лестно.
— А я бы горячо полюбила такого человка, я бы не стала искать причины его любви. Что мн за дло до нее, когда онъ-то… онъ красивъ, какъ я не знаю, кто… Нтъ… нтъ… не знаю. Я не видала такихъ. Что вс эти наши передъ нимъ: дунулъ и нтъ ихъ.
Наши мысли встртились: я тоже это думала.
Думала и мн пріятно, было думать объ немъ такъ, потому что мы слабыя женщины чувствуемъ какое-то инстинктивное, независимое отъ нашихъ разсужденій влеченіе къ смлости, къ величію силы. Вамъ бываетъ страшно за мужчинъ, которыхъ мы любимъ и которые ради насъ идутъ на смерть, но… но, странно, мы едва, ли употребимъ вс усилія, чтобы остановить ихъ отъ этого.
Мы разсуждаемъ въ этомъ случа такъ: если мужчина рискуетъ жизнію ради насъ — значитъ мы дороже ему этой жизни.
Это разсужденіе, если подумать хорошенько, не боле какъ ловкій софизмъ, но оно намъ нравится.
Странно! что это со мной? Что съ тобой, мое сердце?
Или еще не все кончено съ тобою?
Ахъ!— кабы…
Ну да что думать о генеральскомъ чин, когда солдатъ я есмь, и сраженія вблизи не предвидится.
А что, да если?

ГЛАВА IV.
Блка.

Для того, чтобы мн въ своихъ запискахъ нарисовать полную, по возможности, картину закулисной жизни нашихъ московскихъ бонъ-вивановъ, мн необходимо порвать на нкоторое время нить моего, разсказа и повести читателя въ т дебри, гд наши купчики и солидные купцы (конечно не безъ исключенія) находятъ себ развлеченіе, удовлетвореніе дикимъ инстинктамъ,— въ дебри, гд они живутъ на распашку, гд они властвуютъ, не боясь скандала, не боясь мировыхъ судей.
Въ тхъ мстахъ, полныхъ самаго мрачнаго цинизма, самой поразительной мерзости, купчики наши вознаграждаютъ себя за такое поведеніе, за видимую порядочность, приличность въ семь. Здсь, ‘на сторон’, они безъ церемоній, здсь гуляй душа, здсь за всякое безобразіе заплатить можно.
Въ моей ужасной жизни, въ минуты полной безпомощности, отчаянія, мн пришлось постить эти мста, пришлось.— Богъ мой! какихъ мукъ мн стоило это,— увидать нашихъ кутящихъ купчиковъ.
Что развратъ ужасенъ, омерзителенъ во всхъ видахъ-это врно, но все таки онъ боле понятенъ въ утонченной форм, въ форм, гд хотя соблюдаются, правда, вншнія приличія, гд есть еще, конечно посл громадныхъ усилій, возможность иллюзіи.
Цинизмъ же пирушекъ ‘на сторон’ нашихъ купчиковъ — это геркулесовы столбы гадости, скотства,— это такъ дурно, что хуже и быть не можетъ.
Рисовать вамъ подробно эти картины я не намрена, да и права не имю: я бы ими оскорбила самую невзыскательную стыдливость, но показать читателю, насколько это возможно чмъ удовольствуются наши купчики, ради чегоони оскверняютъ свою семью, въ чемъ они находятъ радости — это возможно сдлать и въ одной картин, въ одномъ бгломъ очерк.
Указывать на вс эти дебри, вертепы, лишнее, всмъ извстны эти Марьи Астафьевны, эти Мавры Петровны (такъ гласитъ огромная мдная доска на одномъ изъ домовъ Никитской улицы — наглость какая!), и многое множество другихъ.

——

Я вамъ, читатель, опишу одну изъ прелестницъ нашихъ купчиковъ — пресловутую Блку (Сашка тожъ).
Эта на свобод дрессированная Блка своей особой и гостями ее посщающими покажетъ вамъ кутежъ, забаву нашихъ купчиковъ.
Блка эта толстая, пожилая, дебелая — смсь польки съ жидовкой, всегда до безобразія накрашенная, нарумяненная въ особенности, всегда неряха, всегда почти полуодта.
Женщина она крайне, въ смысл самомъ мрачномъ, практическая: у нея есть деньги, которыя она наворовала у своихъ пьяныхъ благопріятелей, и которыя положены на текущій счетъ въ банкъ, у ней пропасть дорогихъ вещей. Сколько у какого пьянаго украсть, она великолпно знала: прідетъ, напримръ, богатый холостой купчикъ и привезетъ тысячъ пять въ карман: она у него больше какъ рублей двсти у пьянаго не вытащитъ, при чемъ она руководствуется такими соображеніями: укради я у него больше — онъ не испугается скандала, гласности, онъ призоветъ полицію, будетъ жаловаться, а это не рука. Вотъ другое дло, коли пожалуетъ его степенство женатый, да человкъ извстный въ коммерческомъ мір за человка солиднаго, да пожалуетъ пьяный и съ большими деньгами, ну тогда, если есть съ нимъ тысячъ десятокъ, изъ нихъ три можно стянуть, когда его степенство изволятъ укушаться разными питіями: посердится, побранится, пожалуй и поколотитъ слегка, но за то все дло этимъ и кончится — жаловаться не пойдетъ.
Такова судьба Блки въ настоящее время, но прежде, когда она пріхала изъ Польши только, а пріхала она во время коронаціи, она очень бдствовала: была даже въ горничныхъ.
Въ настоящее время Блка богата, Блка иметъ компаньонку Аделаиду, прежде корчившую изъ себя угнетенную невинность, бывшую горничную, а теперь содержимую Блкой для обстановки, на случай прізда двухъ гостей, на случай помочь, когда нужно.
Въ настоящее время Блка иметъ двухъ содержателей: Семена Ивановича, (богатющій купчина) коротенькаго толстяка, съ большимъ брюхомъ, китайскими глазами и гадкимъ коротенькимъ носомъ и подрядчика Осипа, молодаго красиваго мужика, ходящаго въ русскомъ плать-ситцевой рубашки и высокихъ сапогахъ. Оба женатые и дтей имютъ. Они двое соперники, но въ простот душевной не вдаютъ того.
Кром этихъ двухъ господъ ее посщаютъ, понятное дло, и еще многіе. Блка доходами не брезгаетъ.
Съ паршивой собаки хоть шерсти клокъ,— разсуждаетъ она.
Вотъ напримръ вечеръ Семена Ивановича.
Подъзжаетъ онъ къ дому Блки, понятное дло, на извощик (нельзя на своихъ лошадяхъ, потому что кучеръ можетъ проболтаться) и останавливается шаговъ за сто отъ ея крыльца.
Звонитъ — входитъ.
— Здравствуй, Шаша, картавя говоритъ онъ, сбрасывая шубу и входя въ грязную, всякой непотребной вонью пропитанную комнату.
Шаша, выбравъ величественную позу, хранитъ суровое молчаніе.
— Аль не слышишь? Здравствуй! повторяетъ улыбаясь Семенъ Ивановичъ.
Шаша опять молчитъ.
— Что ты и здороваться не хочешь? ха! ха! ха!
— А привезъ браслетъ? удостаиваетъ наконецъ Шаша.
— Привезъ! привезъ!
— Покажи.
— Завтра привезу, смясь говоритъ Семенъ Ивановичъ.
— Ахъ, ты подлый какой, подлый! Ты такъ-то меня любишь? Ты думаешь, что дуру нашелъ что ли! Нужды мн твои гроши что ли? Гроши — да: мн вдь еле еле на пропитаніе хватаетъ. Ну, братъ, адью — поищи-ка себ другую! Поищи-ка такую, какъ я!— Ахъ! я дура! дура! и чего я смотрю-да я бы тысячу рублей въ мсяцъ достала, если бы не любила этого скота!
Говоря эти слова. Блка съ любопытствомъ наблюдаетъ, какое впечатлніе производятъ эти слова на Семена, Семенъ доволенъ, что усплъ ее раздражить и съ торжественной улыбкой достаётъ ей браслетъ изъ кармана.
— На вотъ теб дура, не ругайся!..
Семенъ собирается любоваться эффектомъ подарка, но сего эффекта не слдуетъ: Блка, взвсивъ браслетъ на рук, съ пренебреженіемъ бросаетъ его на столъ.
— Дутый! Фи! И это теб не стыдно! Теб, богачу, купцу извстному! Дутый браслетъ ха! ха! А вотъ что Семенъ: дай-ка мн денегъ на ложу завтра къ тальянцамъ.
— Туда же: къ тальянцамъ! А не хошь ли въ балаганъ?
— Ахъ ты рожа толстая, пентюхъ ты этакой!
— Ну, ну, потише, обидвшись говоритъ Семенъ Ивановичъ,— чего разгулялась, вдь мы за свои денежки ругань слушать ненамрены, мы вдь и наше почтенье-съ, дама вы этакая пышная-съ, скажемъ.
Семенъ разсерженный ищетъ шапки и собирается уходить.
Блка наблюдаетъ, что дальше будетъ.
Семенъ нашелъ шапку, надлъ шубу.
— Прощайте-съ, въ дверяхъ говоритъ онъ.
— Наше почтенье-съ, отчеканиваетъ смло Блка.
— Навсегда прощайте-съ! говоритъ Семенъ и смотритъ, какое дйствіе его слова произведутъ.
— Очень пріятно-съ! съ усмшкой говоритъ, ни мало не смутившаяся Блка.
— Вдь я въ самомъ дл уйду!
— И уходи.
Блка уврена, что онъ не уйдетъ, Блка знаетъ, что ему дваться кром какъ къ ней некуда.
Семенъ ршительно направляется къ двери: онъ у двери уже, онъ уже отворяетъ дверь.
Вдругъ…. шуба летитъ на полъ, шапка въ уголъ и Семенъ разсаживается въ кресло, онъ покраснлъ отъ досады.
— Вотъ не уйду же! Вотъ-те и вся не долга.
— Ха! ха! смется Блка. Ишь горячій какой: уйду, говоритъ! уйду. Пугаетъ тоже! Ну ужь коли ты хочешь оставаться, такъ на ложу давай.
— На, глупая, говоритъ Семенъ доставая дватцатипятирублевую, на, подавись, на сдачу пошли за водкой, да закуски вели.
— Ладно, пошлю.
Приносятъ штофъ водки, протухлой колбасы, сыръ въ род мыла и огурцевъ соленыхъ.
Семенъ садится за столъ и стаканами начинаетъ истреблять водку, Блка длаетъ видъ, что тоже пьетъ, на самомъ же дл водка на полъ льется.
Семенъ, по мр того, какъ упивается, все умильне и умильне посматриваетъ на Блку: та ему длаетъ глазки.
Семенъ обзываетъ Блку разными нжными именами: Сашокъ, сволочь, Сашурка, Сашецъ и прочее неудобопечатаемое.
Среди этого плнительнаго tte tte вдругъ рзкій звонокъ.
Семенъ встрепенулся.
— Кто это? кто? тревожно спрашиваетъ онъ.
Блка по звонку узнаетъ, что это ея другой содержатель Осипъ.
— Это купцы — знакомые твои, объясняетъ Блка.
— Ай! бда! увидятъ еще здсь — сплетни пойдутъ.
— Бги, бги! командуетъ Блка.
Звонокъ повторяется.
Семенъ въ охапку кушакъ и шапку и драло черезъ заднее крыльцо.
— Калоши держи! кричитъ Блка, выкидывая за дверь калоши.
— Постой, постой, останавливаетъ вдругъ Блка Семена: а ложу-то?
— Да я далъ!
— Ахъ ты такой сякой. Да нтъ, я тебя не пущу, давай, коли общалъ.
— Да я далъ!!
— Да врешь, безстыжіе глаза.
Семенъ плюетъ, но раскрываетъ бумажникъ и суетъ Блк первую попавшуюся бумажку.
— Пусти-же!
— Съ Богомъ.
Возвратясь, Блка первымъ дломъ разглядываетъ бумажку.
— Серія — ага!
Звонокъ все сильне.
— Матрена — отвори! приказываетъ Блка.
Матрена стремглавъ летитъ.
Отперла и Осипъ, пьяный какъ молнія, врывается.
— Здорово, Сашка!
— Здравствуй! милый, здравствуй!
Нужно замтить, что Осипъ только тогда бываетъ у Блки, когда онъ сильно и сильно заложитъ за галстукъ.
— Какъ жива? Водка есть? вино есть?
— Есть! есть!
— Цлуй! цлуй меня!
— Сейчасъ, родной, и Блка спшитъ въ объятія Осипа.
— Крпче!
— Да ужъ и такъ крпко!
— А я хорошій человкъ?
— Славный.
— А я не подлецъ?
— Нтъ! избави Богъ!
— Матрена, ходи сюда, кричитъ Осипъ кухарк.
Матрена входитъ.
— Матрена, подлецъ я? пьяница?
— Нтъ, Осипъ Яковлевичъ, вы добрый, вы честный, съ подобострастіемь говоритъ Матрена.
— Врешь… (слова непечатныя) врешь!
— Убей Богъ меня, коли лгу.
— Ну, на четвертную.
Даетъ четвертную кухарк.
— Ты мужикъ? спрашиваетъ Блку Осипъ.
— Мужикъ! мужикъ! спшитъ согласиться Блка.
— Ты вдь наша?
— Ваша! ваша!
Осипъ даетъ и ей денегъ, сколько захватитъ изъ кармана.
— А что, Сашка: нешто втру взять — къ цыганамъ на тройк ухнуть?
— Не зачмъ: мы и сами споемъ, говорила Блка, не желая выпустить добычу изъ рукъ ни на минуту.
— Ну пой, и Осипъ заплъ:
Снги блые пушистые
Покрывали вс поля,
Одного лишь не покрыли —
Горя лютаго мово!
— Отлично! одобряетъ Блка и затягиваетъ:
Мы пить будемъ
И кутить будемъ и т. д.
Осипъ пьетъ еще.
— Эй ты, старушка! кричитъ онъ кухарк.
Кухарка опять появляется.
— Пришла, старушка?
— Здсь, батюшка.
— Ты старушка? Ну чтожъ, начинаетъ заговариваться Осипъ, чтожъ: и старушка даръ Божій. Ну, старушка, Травушку спой.
— Не умю, батюшка.
Осипъ падаетъ на полъ и кланяется въ ноги кухарк.
— Я вдь подлецъ? подлецъ?
— Что вы это, Осипъ Яковлевичъ, говорила кухарка, стараясь поднять Осипа, что вы это, Богъ съ вами!
Осипъ вынимаетъ изъ кармана цлую кипу денегъ и силится разглядть бумажки, но конечно не въ силахъ сдлать это, бумажки летятъ на полъ.
— Намъ тьфу — деньггги! Уваженіе главное ддлло чувствуй — во!
Блка какъ коршунъ кидается на полъ и собираетъ деньги.
— Нтъ, нтъ, я не позволю, говоритъ она.
— У-у-у-бью!
— Убей — не позволю! Ты человкъ семейный, беречь надо. Я спрячу деньги — цлы будутъ!
— П-по-дай!
— Ни за что!
— У-у — по-длая?
— Я-то! Укоръ слышится въ голос Блки.
— Нттъ! нттъ! Я… я подлый! ты… ты честная! ты… ты… я помню… разъ у меня… только пять тысячъ украла, а мо-мо-гла бы и вс двадцать… стяпать! ты… ты честная, еле шевеля языкомъ бормочетъ Осипъ, падаетъ снова на полъ и тотчасъ же засыпаетъ.

——

Вотъ что я видла! Вотъ какъ проводятъ дни у камелій наши досточтимые купчики.
Въ этомъ моемъ разсказ — нтъ ни одного слова лжи.

ГЛАВА V.
Не полюбить бы мн?

Продолжаю мою исторію.
Завтра маскарадъ въ театр. Какъ бы увидать мн его? Хочу видть его, хочу, да и только.
Напишу ему:
Vous avez dit, un jour, que vous avez peur de moi: eh bien, moi, je n’ai pas peur de vous. Venez demain au bal masqu.
Отъ кого — догадается, наврно догадается, а если и не догадается то все-таки будетъ въ маскарад и я увижу его. И почему это, зачмъ мн его видть хочется?
Что за вопросы! да просто хочется полюбоваться имъ, полюбоваться какъ художникъ, какъ поэтъ на дивное произведеніе.
Какъ поэтъ! какъ художникъ! врно-ли это? не женщина-ли здсь говоритъ во мн, и кто кого боится, это вопросъ еще! Да и чего мн бояться его?
Чего бояться? а какъ опять, какъ Воля? Какъ опять, какъ онъ, и этотъ броситъ меня и броситъ ‘королевой на часъ’.
На часъ! когда сердце привяжется къ нему навсегда, со всмъ пыломъ не ребенка, какъ тогда, а женщины, женщины извдавшей наслажденія любви и жаждущей ихъ отъ избытка силы.
Вдь это бда, горе! Вдь это на колняхъ за нимъ ползать! Молить взгляда, блаженствовать улыбкой его!
Нтъ! нтъ! лучше не надо! Не хать лучше въ маскарадъ…
Однако, что я надну? Проще и изящне лучше всего: черное платье, домино, маленькую брилліантовую брошь на грудь и блую камелію въ волосы. Да, такъ хорошо. Букетъ не надо… это слишкомъ обыкновенно…
Пора.
А лучше мн не хать…
И не поду… да…

—-

Въ полночь я была уже въ своей лож.
Маскарадъ былъ одинъ изъ весьма удачныхъ, что бываетъ очень рдко, народу пропасть, костюмированныхъ, и роскошно костюмированныхъ, множество.
Ординскаго нтъ.
Неужели онъ не обратитъ вниманія на мою записку! Выть не можетъ, а впрочемъ…
Ко мн въ ложу вошла граціозная Соня (теперь покойница).
— Ну что, Лиза, какъ ты поживаешь?
— Поживала бы ничего, да мшаютъ. А ты?
— Я тоже также отвчу теб.— Но кто же мшаетъ-то?
— Вотъ постой, прідетъ, я покажу теб.
— Да можетъ я знаю?
— Ординскаго знаешь?
— А! этотъ сумасшедшій красавецъ? еще бы. Я жила съ нимъ мсяцевъ шесть и сама чуть съ ума не сошла: то онъ милъ, какъ ребенокъ, то противенъ, какъ старая брюзга: то онъ поетъ, танцуетъ, цлуетъ, ласкается какъ котъ, глазъ съ тебя не сводитъ, то бранится какъ извощикъ. Нужно быть рабой этого господина или царить надъ нимъ — середины нтъ. А у меня ни на то ни на другое силы нту и мы разошлись. Впрочемъ, кажется, это его не огорчило.
— Что, онъ богатъ?
— Должно быть. Это какой-то странный баринъ: недли цлыя сидитъ онъ иной разъ и все чмъ-то занимается, потомъ все это вдругъ броситъ и пошла писать, пошла! Да вотъ и онъ. Гляди.
— Гд? гд!
— Вонъ въ лож напротивъ, въ шляп-то.
— Вижу.
— Пойдемъ въ залу?
Мы сошли въ залу. Ординскій стоялъ въ своей лож и видимо искалъ кого-то.
Къ нему подходило пропасть масокъ (ложа была въ бенуар), но онъ ихъ еле удостаивалъ взглядомъ.
Что за чортъ, я ее не вижу! сказалось на его лиц.
Погоди, голубчикъ, думала я, я теб не сейчасъ покажусь, поищи, а я посмотрю, что ты длать будешь въ это время.

——

Наблюдая за нимъ я шла съ Соней.
— Смотри, Лиза, смотри, говорила она, показывая на хорошенькаго венгерскаго гусара, — это теперешній мой.
— Это мальчикъ еще.
— А глазки-то какіе! Точно бирюза голубая. О! мой Турка безчувственный! поди сюда. Я его Туркой зову.
Гусаръ подошелъ. (Полпуда отлегло звали его въ гимназіи).
— Зюлейка моя! смялся онъ. Съ какимъ бы удовольствіемъ я бросилъ для тебя весь этотъ шумъ, блескъ и перевезъ бы тебя какъ сирену на Канкальскую Скалу.
— Не рано-ли?
— Я бы не хотлъ — ни рано, ни поздно, я бы хотлъ всегда!
— О восторгъ мой! о радость! Жизнь отдамъ теб!
— Ничего не прошу давать мн, прошу только возвратить!
Гусаръ обнялъ Соню за талью и поцловалъ.
Она вроятно исполнила его просьбу.

——

— Друзья, кричалъ высокій, статный рыцарь, Паша Аренцовъ, идемъ выпить.
— Хорошъ рыцарь! замтила ему какая-то маска. Вмсто того, чтобы ломать копья за дамъ, онъ тащитъ выпить!
— Чтожъ, отвчалъ рыцарь, я иду поддерживать вдовушку.
— Такъ возьми и меня съ собой.
— Не стала бы ревновать Клико?
— Она не добродтельна: всякій можетъ имть ее за деньги.
— Ну идемъ.

——

— Милостивый Государь! сердился какой-то баринъ. Вы мн наступили на ногу.
— А вы, отвчалъ безбородый юноша, меня взяли за бороду.
— Да у васъ и бороды то нтъ.
— Есть. Вздоръ!
— Маска! что такое медовый мсяцъ?
— Это, другъ мой, предисловіе къ изданію.
— Браво! А что такое любовь?
— Это то, чего у тебя нтъ.
— А ты откуда это знаешь?
— Говорятъ.

——

— И за чмъ ты пьешь такъ много? усовщевала маска какого то пьяненькаго.
— Лучше пить водку, отвчалъ тотъ, чмъ бояться квартальнаго.
— А и того лучше идти домой спать.
— Я еще не разочарованъ.
— А скоро это произойдетъ?
— Вроятно, если ты со мной еще походишь.

——

— Ты, говорятъ, потерялъ все, кром меня.
— Я покоренъ передъ судьбой: я бы и это извинилъ ей.
— Ты неблагодаренъ, я для тебя жертвовала всмъ, собой пожертвовала!
— Пожертвуй для меня еще разъ собой — только ужъ не для меня.
— Изволь, я тебя брошу.
— О, я застрлюсь…. отъ радости.

——

Ординскій сколько разъ смотрлъ на меня изъ ложи, но, вроятно, не узнавалъ. Нужно подойдти къ нему.
— Здравствуй, Ординскій.
— Ага, ты здсь! ты меня не боишься!?
— Сначала слдуетъ поздороваться, а тамъ спрашивать.
— Пойди ко мн въ ложу.
— Можешь сюда сойдти.
— Бгу!
Вотъ и онъ.
— Ну, здравствуй еще разъ, сказала я.
— Хотлъ бы теб сказать прощай, да силы нтъ.
— Ты или невжа, или ты меня въ самомъ дл боишься?
— Ни то, ни другое.
— Такъ отчего же ты не былъ у меня съ тхъ поръ?
— Оттого, что ты злишь собой.
— Это что за новости?
— Такую какъ ты есть, я тебя полюбить не могу, не хочу, а полюбить мн тебя хочется.
— Ординскій, проходя сказала ему маска, я люблю тебя.
— Убирайся, у меня денегъ мало съ собой. Да, продолжалъ онъ, обращаясь снова ко мн. мн тебя полюбить хочется.
— Нужно спросить, хочется-ли и мн этого?
— Вотъ это-то и бда.
— А ты хлопочи, старайся!
— Не таковъ я.
— Измни себя для меня.
— А ты мн измнишь для другаго?
— Нужно, чтобы я нашла лучше тебя.
— Или богаче?
— Прощай, Ординскій, я думала о теб лучше: я не думала, что ты и лежачихъ бьешь! Прощай!
Я вырвала у него свою руку.
— Нтъ, маска, погоди.
— Для того, чтобы услышать новое оскорбленіе?
— Прости мн, прости. Я ревную тебя къ твоему прошлому, я бшусь на него!
— А гд-жъ ты былъ, когда я осталась одна, брошенная человкомъ, которому отдалась, одна, молодая, глупая? Ждать тебя, другъ мой, мн нельзя было. Да. И знаешь-ли что?— Если бы не было этого прошлаго, если бы я не была извстной камеліей, а было скромная, тихая двушка, вдь ты бы на меня и вниманія не обратилъ, и не замтили бы. Разв не такъ?
— Если бы не видалъ — да, но если бы я видлъ тебя, — я бы нашелъ тебя! Я бы сказалъ теб: двушка, хочешь, я буду любить тебя? хочешь, я, сильный мужчина, поведу тебя въ жизнь, защищать тебя буду?
— А теперь? теперь?
— Теперь! и теперь я бы сложилъ къ ногамъ твоимъ свою голову, если бы ты, какъ я уже говорилъ, начала иную жизнь.
— То есть, стала бы работать?
— Прогнала бы всю эту толпу, что толчется у тебя и лишила бы себя сувенировъ твоего позора.
— Да не самъ ли ты мн сказалъ: къ чорту прошлое, когда есть будущее?
— А хорошо ли будетъ, когда это будущее при каждомъ взгляд на вещь, что у тебя, будетъ отравляться прошедшимъ? Когда вмсто любви одна злость будетъ! а?
— А если я все сдлаю, какъ ты говоришь, и ты бросишь меня?
— Брошу!! да нтъ, не говори мн этого. Гд ты была? съ кмъ ты была, если не понимаешь, что есть вещи, которыхъ людямъ не говорятъ? Или это ты условія свои хочешь объяснить мн? ха! ха! Прочь, поди отъ меня! Иди! Я проклинаю тотъ часъ, въ который увидалъ тебя: ты растревожила сердце мое, гадкая женщина! Иди, иди!
Не онъ меня боится, не онъ! Я боюсь его! Что это со мною? Сердце такъ бьется, такъ бьется… И зачмъ это я говорила ему, зачмъ? Изгадили меня твари, которыя покупали меня…
Сломалъ онъ меня! сломалъ…
Богъ съ нимъ! гордый человкъ!
Ну да что-жъ! свтъ не клипомъ сошелся! буду искать, искать тихихъ радостей,… а это бшеный человкъ!
И злость, и обидно, бда, какъ обидно! Ну, постой же, постой! Если я не могла дать теб радости, я отравлю теб твою жизнь, Вдь я знаю, знаю, что ты любишь меня!

——

— А, Ичуринъ, ты здсь! (Ичуринъ, нужно объяснить читателю, это скандально кутящій купчикъ, малый добрый и честный, но въ толпу грязныхъ пролетаріевъ попавшій). Я не говорю теб, хочешь ли ты пить, а говорю, пойдемъ пить!
— Хоть полетимъ, маска.
Запью я досаду виномъ.
А что это со мной?— дрожу я вся.
Въ фойэ, я какъ будто предчувствовала, сидлъ Ординскій съ какими-то тремя масками и передъ ними цлая батарея бутылокъ.
Мы помстились какъ разъ противъ Ординскаго. Онъ тотчасъ узналъ меня и злая усмшка мелькнула на лиц его.
Съ масками своими онъ былъ любезенъ: но я видала, что это мн въ пику.
Буду подражать ему.
Я пила много,— не пьянить вино. Старалась не смотрть на Ординскаго и смотрла, и каждый разъ глаза наши встрчались.
— Ичуринъ, демъ къ цыганкамъ! говорила я какъ можно громче.
— Тройка ждетъ, демъ.
— Знаешь, будь ты побольше ростомъ, ты бы вдь былъ прехорошенькій мальчикъ!
— Да, имй я еще другой носъ, другіе глаза, ротъ и пр.
— Ты себя обижаешь.
Ординскій не вытерплъ, вскочилъ и ко мн.
— Слушай ты! какъ ты ни виляй, какъ ты ни зли меня, а ты будешь моя! будешь! А теперь чортъ съ тобой, я сейчасъ пьянъ напьюсь. Вы, очаровательныя дамы моего сердца, обратился онъ къ своимъ маскамъ, перейдемте въ другую залу и дадимъ клятвенное общаніе не выйти сегодня изъ маскарада!
— Такъ чтожъ, здсь остаться что ли? спрашивали т.
— Нтъ! мы будемъ пить до того, что сами выйдти будемъ не въ состояніи и насъ вынесутъ. Идетъ?
— Идетъ, идетъ!
— А ты будешь моя! повторилъ онъ, уходя.

——

Я, конечно, не похала съ Ичуринымъ.
Домой мн хать не хотлось. Я велла кучеру хать въ Кремль. Тихая, свтлая ночь царила надъ Москвою. Гд-то далеко ударили въ колоколъ, гд-то повторили, и пошелъ гулъ надо всей Москвой.
Молиться хотлось мн.
Боже! неужели я мало наказана за порывъ своего сердца? Неужели мало вынесла я позора, униженій? И чмъ они, мужчины, лучше насъ? И отчего то, чмъ они гордятся, хвастаютъ, для насъ стыдъ и позоръ?
Болитъ бдное сердце.
И онъ, котораго я считала лучше другихъ мужчинъ, онъ оскорбляетъ меня!
Около маленькой, древней церкви я велла остановиться.
Темно въ церкви, народу дв, три ветхія старушки и только.
Угрюмо глядятъ низкіе своды, трепетно свтятъ лампады. Тихое пніе, слабый, добрый голосъ священника умилили меня.
На колняхъ, со слезами молилась я и что-то ласковое вошло ко мн въ сердце.
Боже мой! прости мн, что я такая гршница. Пожалй меня слабую, одинокую. Не дай впасть мн въ отчаяніе. Укажи мн другую дорогу, научи меня, научи! Я много наказана, Богъ мой, дай мн увидать счастье. Ты добръ, Ты милосердъ! не отврати лица Твоего отъ меня. Ты для всхъ ровенъ, Ты всмъ пріютъ и утшенье не оставь и меня. Ты видлъ, Боже, мои слезы, Ты знаешь скорбь — исцли меня.
Горько плакала я. Легче стало на сердц, и я, успокоенная, примирившаяся, воротилась домой.
На другое утро я не велла никого принимать къ себ. Мн было очень скучно. Слезы, и откуда брались он! такъ и капали. Неужели я кром оскорбленія ужъ ничего и не увижу въ жизни? И этотъ… Ахъ! идетъ мн этотъ человкъ въ голову, да и только… Этотъ человкъ, который мн такъ много говорилъ о моей красот, о возможности иной жизни, таковъ-же какъ и вс другіе?
Неужели…
Смняется день днемъ, безсонная ночь такою-же, а мое сердце покоя не знаетъ. Мой бдный, усталый умъ рисуетъ мн его лице, его глаза… Нтъ покоя мн.
Зачмъ ты, сердце женщины, безъ любви быть не можешь? Зачмъ ты, сердце, такъ отзывчиво?
Разсудокъ молчитъ, а пылкая душа витаетъ далеко, далеко и рисуетъ счастья полныя сцены.
За море, за лсъ уношуся я думою, и везд, и повсюду со мной сладкій обликъ его…

——

Весна близится. Чувствуетъ грудь ея приближеніе…
Къ жизни зоветъ все, къ счастью…
А я одна, одна со своею думою неотвязною, но плнительною, какъ-бы тихій блескъ лужъ промежъ угрюмыхъ тучъ грозной бури.
И къ чему, къ чему онъ нарушилъ бурю мою, къ чему утлой ладьей на хмурыхъ волнахъ взбушевавшаго моря носимый — обманчивый призракъ спасенья рисуется? Къ чему…
И такъ манитъ онъ, красивый берегъ своею дикою природой, своими очаровательными видами!
Разв не миражъ это!
Разв возможно счастье для меня? Счастье со всми радостями, съ полнымъ освщеніемъ, въ глазахъ всего міра!
И этотъ человкъ мой!!
Да вдь эти цлый океанъ, міръ блаженства!
Онъ сказалъ, что я буду его. Что онъ сдлаетъ для этого? Какъ онъ прійдетъ ко мн, онъ! титанъ между этими пигмеями, прійдетъ ко мн, слабой, ничтожной и скажетъ мн: я твой!
Хорошо… дивно хорошо…

——

Прошло боле двухъ недль со дня нашей встрчи,— онъ не показывался ко мн, я слышала объ немъ много и говорили все нехорошее, что онъ пьетъ, ссорится, ухаживаетъ-то за той, то за другою, клянется въ любви, вскружитъ голову и посл хохочетъ. Когда ему Адель сказала про меня, онъ отвчалъ ей: ‘это такая же франтиха, какъ и вс вы, только умне васъ и въ милліонъ триста тысячъ разъ красиве. Она было заинтересовала меня, но теперь хоть-бы ея и не было. Я теперь выгоняю ее изъ головы, вино помогаетъ мн въ этомъ’.
Тяжело мн было слушать эти слова, да видно ужъ надо такъ. Видно, будутъ меня стегать за мое прошлое и долго и больно.
И за что онъ такъ измнился ко мн?
Не за то ли, что сказала ему: ‘и ты бросишь меня’?
Да, это такъ! Онъ увидлъ здсь постыдный торгъ, а видлъ Богъ, у меня этого и въ голов не было. Что мн разстаться со всею этой роскошью на часъ! ничего, ровно ничего. Я его спрашивала: что будетъ съ моимъ сердцемъ, если онъ броситъ меня? это такъ.
Да, наконецъ, если-бы я спросила его и въ иномъ смысл, что же тутъ дурного?
Вдь если онъ броситъ меня и я останусь снова безъ куска хлба, что тогда?
О, гордый человкъ!
Безъ думъ, безъ размышленій, хочетъ онъ моей любви!
Тяжело!
И неужели я потеряла его, совсмъ потеряла? Быть не можетъ…

——

Вечеромъ какъ-то пріхала ко мн цлая компанія.
Что такъ задумчива,
Что такъ печальна?
Иль сердце бдное
Проситъ любить?
плъ князь.
— Влюбилась она, господа, шумла Врочка, какъ кошка влюбилась.
— Кто же сей несчастный? спрашивалъ Бановскій.
— Господи! не догадываются — Ординскій.
— Отчего-же несчастный? спросила я Бановскаго.
‘Напрасно чувства даромъ тратить,
Напрасно мраморъ обожать,
проговорилъ онъ.
— Эхъ, вы господа, говорила я, неужели только однимъ вамъ все: и умъ, и способность любить, и честь, и совсть? Неужели вы думаете, что если мы имли несчастіе продавать себя вамъ, а вы подлость, безсиліе, какъ дряхлые старики, какъ смертельные уроды, покупать насъ, а не искать нашей любви безъ кошелька, только съ головой и лицомъ, — такъ ужъ мы и полюбить неспособны? Дикая мысль! Вы вс жалкіе люди, трусы, обиженные природой, обиженные совстью, лошади какія-то — а Ординскій не то. Онъ хочетъ любви женщины безъ всякихъ заднихъ, грязныхъ мысленокъ. Онъ хочетъ не только ея тло, но и ея умъ и сердце. А послдняго мы вдь не продаемъ, да, впрочемъ, вдь вы и не покупаете! Къ чему вамъ оно, наше сердце, дряблые сластолюбцы? Вамъ будетъ неловко съ тмъ, чего у васъ нтъ, съ тмъ, отсутствіе чего длаетъ васъ самодовольными, грубыми, гадкими, словомъ такими, какъ вы есть. А вамъ такое положеніе и съ руки. Самовольные, толстые! вамъ такое положеніе съ руки, какъ извстнымъ животнымъ грязь, вонь….
— Кончила-ли, грозная Венера, казнить своихъ Адонисовъ? спросилъ князь.
— Вкъ-бы не кончила, отвчала я, если-бы стоило только.
— Не Венера, перебилъ Бановскій, а нимфа Іо, не Адонисъ, а Юпитеръ! Нимфа сердится, зачмъ она золотой дождикъ приняла за мокрый!
— О, присяжный остроумецъ! вклеила Врочка,— если слова твои бритвы, то работалъ ихъ ‘Rodgers’ изъ Тулы.
— Адонисы вы лысые, Юпитеры съ Собачей Площадки, убирайтесь вонъ отъ меня.
— Однакожъ не на шутку заслъ ей въ голову Ординскій-то?
— Что мн Ординскій? Ординскій только лучше васъ, но я вовсе не занята имъ, да онъ и не смотритъ на меня.
— Не смотритъ! Я его, говорилъ Бановскій, вчера видлъ у Конарскаго, какъ онъ, сердитая барыня, ваши карточки покупалъ.
— А я, сказалъ князь, третьяго дня былъ въ парк и слышалъ, какъ онъ плъ серенаду изъ Фауста и вмсто Маргарита, плъ Лизавета.

——

Насилу-то ухали.
Карточки! Лизавета! а самъ не детъ. Что длать? Отказывается умъ отвчать, не отвтитъ-ли сердце?
Ужъ не люблю-ли я?
Какъ сумашедшая! какъ дв! какъ три, десять, сто….
— Карету! и скорй, скорй!
Что хочу длать я! что? не знаю, не знаю и не знаю.
Хочу видть его!
Подали. ду.
— Дома баринъ? спрашиваю у его подъзда.
— Ухали недавно-съ.
Куда хать?
— Пошелъ! пошелъ!
— Куда прикажете? спросилъ кучеръ.
— Ну, пошелъ прямо, прямо пошелъ!
А пока! пока я придумаю куда хать, гд найдти его.
Гд онъ можетъ быть? У цыганъ? Гд у цыгань?
— Пошелъ въ Паркъ.
А его смуглое, румяное лицо, его волосы, мягкіе что ленъ расчесанный, и эти бшеные, а порой ласки безпредльной глаза.
Нтъ, онъ не любитъ меня!
Ну пусть не любитъ, пусть! пусть я одна буду любить его, буду у ногъ его пресмыкаться…
Довольно горя мн, довольно!
А оттолкнетъ онъ меня если?.
Отойди, скажетъ онъ, безъ тебя… съ другою…
И куда я ду?
А горды они тмъ, когда женщина первая скажетъ имъ — люблю тебя!
Ну гордись, гордись! Я въ ноги паду теб…
О, Richard, о mon roi!
Вотъ Пассажъ — нтъ! Вотъ Юль, вотъ Эльдорадо — нтъ!
— Въ Стрльну!
О, здсь я его увижу.
Вотъ Стрльна — нтъ! и нтъ!!
Да гд-же онъ, гд?
— Куда прикажете? спрашивалъ кучеръ.
— Куда, ну дальше пошелъ!
— Да куда-же дальше-тосъ?
Богъ мой! куда? да ужъ я не знаю… А!
— Пошелъ въ Всесвятское.
Пріхали.
— Здсь Ординскій? спросила я у подъзда,
— Здсь-съ.
— Гд-же онъ? одинъ?
— Одни.
— Что длаетъ?
— Сначала пили, а теперь почиваютъ-съ.
А здсь онъ! и нтъ никого….
— Проводи меня.
— Пожалуйте-съ.
Иду, а сердце такъ и стучитъ…
Въ комнат, освщенной только красноватымъ свтомъ камина, на широкомъ диван лежалъ Ординскій.
Раскинувшись могучимъ тломъ на весь диванъонъ спалъ, его прекрасная изящная голова, склоненная нсколько на бокъ, была освщена огнемъ камина.
Какъ дивенъ! Лице его было нсколько блдно, губы улыбались и казалось шептали что-то.
Какіе сны милый мой, возлюбленный, желанный, роятся въ ум твоемъ?
Что радуетъ, веселитъ тебя?
Образъ-ли женщины, сердцу любезной, или иныя мечты?
…Заснуть на твоей врной, могучей груди — упоенье!
Никого нтъ, все тихо и я одна, владю имъ.
‘Женщина пала, но вотъ святое чувство любви освтило мракъ души ея и она снова добродтельна, снова невинна!’
А я вдь полюбила его.
Будто ты, сердце, и не знало, не вдало еще любви, такъ высоко мое чувство къ теб, мой рыцарь, мой свтъ!
Разв любила я Волю?
Разв это не былъ неумолкаемый, неотразимый крикъ молодой натуры и только?
А теперь не то.
Не двочка склоняется передъ селадономъ, а женщина падаетъ въ прахъ передъ могучимъ мужчиной.
… Заснуть на твоей могучей груди…

——

Она подошла къ нему. Счастіе освтило ея прекрасное лицо. Изящный ротъ шепталъ что-то. Склонясь къ нему она поцловала его высокій лобъ:
Онъ улыбнулся…
Она объяла его, онъ проснулся.
Проснулся, всталъ безпутный красавецъ и дума, что это еще сладкій сонъ продолжается, вызвала неясную, неопредленную улыбку на уста его.
Она встала.
— Не бги меня! не бги! останься, дивное виднье, мн пріятно, сладко.— Слышишь, красавица, мн пріятно съ тобой!
— Ты не сердишься? прошептала она.
— Я? удивленье казалось на лиц его. За что? На тебя сердиться, мн! на тебя, слабую, красивую!— Знаешь, я пришла сказать теб, что безъ уговоровъ, безъ условій, у ногъ твоихъ условій, безъ размышленій пришла я сказать теб — возьми меня. Возьми! насмйся надо мной, люби меня, но только возьми меня. Ты сказалъ, чтобы я бросила все, что наводитъ меня на мысль о прошломъ — прикажи мн жизнь свою бросить къ ногамъ твоимъ,— я не не осмлюсь ослушаться. Только въ одномъ я ослушаюсь тебя — я не уйду отъ тебя.
— Бдная двочка! бдная маленькая! Теб не нужно будетъ ни въ чемъ ослушаться меня! Ты мн доврилась, доврилась безъ размышленья, безъ думъ и я не обижу тебя! Ты, слабый ребенокъ, пришелъ искать убжища отъ бури на моей широкой груди,— иди ко мн!
Онъ обнялъ ее за талью и привлекъ къ себ на грудь.
— Я благодаренъ теб! Я… Я люблю тебя! Жалю тебя… Теперь мн будетъ куда двать свою силу, будетъ кого защищать. А прошлое!… Къ чорту прошлое, повторю я, когда есть будущее! И горе тому, кто напомнитъ теб объ этомъ прошломъ.
Грозили глаза его.
Какъ я ничтожна рядомъ съ нимъ, думалось счастливой ей. Съ какимъ восторгомъ глядла она на него и такъ пристально.
Дай запомнить черты, чтобъ молиться я могла за нихъ, мой желанный.
— Маленькая! благодаренъ теб я безъ мры! Поступила ты такъ, что теперь еще выше вскину я свою голову буйную. Отыскала меня между ними… Ну спасибо…
— Ты сказалъ, что ты любишь меня, ну скажи мн… скажи мн еще.
— Больше жизни своей, никому не полезной, я люблю тебя, тихая голубь!
— Я довольна. Вотъ мигъ, когда я смерти бы хотла!
Извини ты мн слабой вопросъ мой: ты не бросишь меня?
— Не какъ ястребъ за горлицей слабой я летлъ за тобой, моя добрая, а какъ гордый орелъ за орлицей красивой! Ты побдила меня, если не силой, то своей слабостью и я… я спрошу тебя: ты не бросишь меня?!
Выросла женщина, поднялась въ сознаніи всей мощи своей слабости.
Онъ тихо, тихо склонилъ передъ нею колни, тихо, тихо опустилъ красавицу голову и еще тише, медленне подымалъ ее.
Глядитъ онъ на свою маленькую, улыбается ей и манитъ взглядомъ… манитъ…

ГЛАВА VI.
Такъ вотъ оно счастье-то!

На другой день я скорй, будто кто торопилъ меня, хлопотала, какъ-бы мн развязаться съ своими вещами.
— Не бросай вещи такъ, совтовалъ мн Борисъ, и раздай ихъ, — раздай бднымъ, поищи, можетъ найдешь несчастную, которой плохо, которую нужда и голодъ тянутъ на дорогу разврата.
Я не знала такой, но мн указали.
Какія хорошія слезы пролила эта двушка, когда я сказала ей причину моей помощи.
— Благодарю васъ! вы спасаете меня, вы жизнь даете мн. Вы молоды, прекрасны, дай вамъ Богъ всего хорошаго.
Она схватила мою руку, чтобы поцловать.
— Лучше просто поцлуйте меня, пожмите мою руку. Я вдь сама страдала! Знаю, что значитъ нужда и знаю, куда она ведетъ насъ, женщинъ, если у насъ нтъ силы, если мы изнжены, если мы не умемъ или не хотимъ ничего длать.
Прощайте!
— Я не забуду вашихъ словъ. Прощайте!
Какое-то новое, пріятное чувство щекотало мое самолюбіе. Длать добро другимъ — это такъ пріятно.
Дня черезъ три я со всмъ покончила и перехала въ Htel, на деньги, которыя мн далъ Борисъ.
Своихъ пріятельницъ бывшихъ я ни одну не увдомила: куда я ду и что буду длать.
Удивятся чай?

——

Рки разошлись давно. Май былъ въ исход. Дни стояли восхитительные. Завтра мы демъ съ Борисомъ въ его деревню, далеко за Саратовъ. Я такъ рада изъ этой гадкой Москвы выбраться, здсь мн все напоминаетъ мое горе, мой стыдъ.
Боря такъ милъ со мною. Ни одно облачко еще не пробжало между нами, онъ какъ за ребенкомъ малымъ ухаживаетъ за мною, и я, какъ малый ребенокъ, не капризничаю. Не то чтобы боялась я Борю, а чувство деликатности, сознаніе правоты его всегда, превосходства его надо мною, все это заставляло меня исполнять его малйшія желанія, понимать взгляды его. О прежней жизни — ни слова, будто и не было ничего.
Пьянство и кутежи будто и не существовали — Боря не оставлялъ меня ни на часъ.
Дорогою до Нижняго-Новгорода не произошло ничего особеннаго. На другой день прізда въ Нижній мы выхали на пароход Волжскаго Общества. Волга еще не вошла въ берега свои и широкая, мутная, могучая, катила быстрыя волны свои.
Восхитительные виды, одинъ другаго лучше рисовались намъ. Особенно красивъ былъ правый, гористый берегъ, нжная, первая, еще незапыленная зелень, вдали голубая, а еще дальше ужъ совсмъ синяя, манила глазъ.
Вотъ Чебоксары. Мы съ Борисомъ, пока пароходъ грузился дровами, взошли на гору, гд ютился убогій городокъ. Что за видъ! Что за область безъ границъ упала подъ наши взоры!
Какъ хороша была Волга, золотомъ солнца залитая! Деревни, церкви виднлись вдали, золотыми звздочками горли кресты далекихъ, какъ-бы въ туман виднвшихся, церквей.
Завечерло.
Звонокъ раздался, мы сошли на пароходъ, раздалось: ‘Тихій ходъ’ и пароходъ пыхтя тронулся, ‘полный ходъ’ и пароходъ, смло разская волны, понесся.
Мы помстились на капитанской вышк: чай подали.
Какъ-то отрадне, больше, шире дышется. Прохладный вечеръ смнялъ теплый день. Отвсные лучи заходящаго солнца точно пурпуромъ окрасили волны. Неясный мсяцъ стоялъ, не свтя, на неб, на восток низко, у самой земли, заискрились звзды: темно почти было тамъ. Ниже солнце, ниже, и вотъ и совсмъ скрылось и горятъ румянцемъ только облака на запад, еще полныя воспоминаній о горячихъ привтствіяхъ солнца.
Темнетъ,— луна ярче становится, звзды зажигаются повсюду.
Вотъ и совсмъ ночь.
Сонъ нейдетъ на умъ, хорошо мн вдвоемъ съ моимъ милымъ, съ солнышкомъ моимъ. Улеглась палуба, капитанъ да мы бодрствуемъ.
— Разскажи мн что нибудь, Боря..
— Да что, моя маленькая?
— Про Волгу что нибудь, про ея старину. Вдь я ничего не знаю, ничему не училась, ничего не читала. Разскажи мн.
— Изволь, моя милая. Я разскажу теб про давнюю, вольную Волгу,— разскажу теб про набги разбойничьи, про ихъ жизнь безшабашную.
— Ой ты, гой еси, Волга матушка, рка русская, великая! такъ началъ Борисъ. Созывала ты со всей земли людей бглыхъ, безпаспортныхъ, отъ помщичьихъ заботъ утекающихъ. Созывала ты, рка вольная, удалыхъ парней отъ солдатчины отбивающихъ, надъ собою властей не знающихъ, на окраины свои пустынныя, въ лса прибрежные, во дремучій. Созывала ты старцевъ ветхіихъ, свою вру наблюдающихъ, отъ антихриста душу спасающихъ. И не разъ и не два отъ истока свово, что до самаго моря Хвалынскаго, ты рка, христіанскою кровью румянилась: и не разъ и не два въ ночи хмурыя на прибрежьяхъ твоихъ все потшные огни зажигалися, то боярскіе дворы занималися. Оттого ты рка многоводна такъ, что лилися въ тебя слезъ мужицкіихъ рки жгучія, бурлаками вся ты исхожена, отъ Твери города и по Астрахань измрена. Буенъ свистъ злыхъ разбойничковъ, не единожды леденилъ руду купецкую, приказную. Соготовлены легки стружки, поотточены булатны ножи и ночь темная союзница! Чу! плыветъ по вод судно крупное, зажжены огни на немъ. Тихо, прячучись, по наказу атаманьеву, побжали стружки легкіе, разбойничьи за тмъ судномъ. Все едино имъ: будь то судно государево, боярское, купецкое — обложить его атаманъ веллъ. Тихо, не плеснетъ весло неловкое, ничего не слыхать, ниже шопота. Спятъ на судн томъ, не гадается имъ бда смертельная. Свтелъ мсяцъ содружилъ службу разбойничкамъ: за тучами свтитъ хмурыми. Подбгали легки суденышки…. близко…. Громокъ свистъ, рзкій, что стукъ молота по наковальн, дрогнулъ во всю рку, разорвалъ тихоту томящую. ‘Сарынь на кичку!’ ‘Сарынь на кичку*1 II пошла потха бранная, загулялъ широкій ножъ, въ теплой крови купаючись. Стоны, крики ночь нарушили, свтелъ мсяцъ разорвалъ тучу. Не долга потха буйная, посдалися вс на судн томъ, на колняхъ просятъ жалости. Якорь бросили. ‘Доставай жбаны зелена вина, устилай полы золотой парчей’. И уставилась вся палуба дорогимъ товаромъ всяческимъ, не дешевыми, иноземными винами. Пошолъ пиръ столбомъ, великій пиръ! А убитые не прибраны. ‘Чьи работнички’? атаманъ спросилъ.— Боярскіе, отвчали провожатые. ‘Кто ко мн идетъ во товарищи — я готовъ съ нимъ побрататися, а кто прочь идти, не согласны мы, на высокія мачты развшаемъ’. Вс боярскіе работнички пошли — одного прикащика не приняли: повсили. Коротко-ли, долго-ли крушили пиръ, а пришла пора, одумались: опустили на суденышки свои — вещи цнныя, полезныя, вина разныя, меда сладкіе! Съ пиромъ кончили, посадилися на свои струги, а. на судно на боярское птуха красна пустили. Порубили канатъ якорный и пошло по вод судно яркимъ свтомъ ночку темную освщати, про потху молодецкую повщати.
— Вотъ теб и прошлое нашей великой рки, кончилъ Боря.
Умилила меня его рчь мрная и чудилось мн, что ползутъ по вод струги разбойничьи. Ночь темная, время позднее… вдругъ ‘Сарынь на кичку!’ раздастся.
Рзкій свистъ встрчнаго парохода заставилъ вздрогнуть меня и я крпко, крпко прижалася къ Бор.
Не боюсь я съ нимъ….
— Что задумалась, маленькая? спросилъ онъ.
— Я заслушалась тебя. Вдь вотъ ты замолчалъ, а мн еще будто слышится твой разсказъ. Разскажи мн еще что нибудь.
— Смотри, говорилъ онъ, указывая на блющій уже востокъ, утро скоро, отдохни, иди. Завтра я теб еще что нибудь разскажу.
— Нтъ, Боря, вотъ что мы сдлаемъ: я никогда не видала все ходъ солнца на вод, останемся. Вдь не долго ужъ..
— Я не прочь, только ты иди, наднь что-нибудь: сыро.
Я надла теплый пледъ и воротилась.
Боря разговаривалъ съ капитаномъ.
— Какъ вы не боитесь идти ночью? спрашивалъ онъ капитана.
— Ночь довольно свтла, отвчалъ послдній, да и Волга еще не спала. Вотъ къ осени, когда фарватеромъ только можно идти, мы на ночь становимся. Вы говорили про Волгу, я слушалъ васъ — и не могу не согласиться съ вашимъ очеркомъ старины Волги. Да, многоговорящая рка Волга. И прелестна же какъ! Я вотъ ужъ пять лтъ хожу по Волг и мн не надоли ея берега. За Саратовомъ она еще краше, тамъ пойдутъ знаменитые Жегули.
— Знаю, знаю, отвчалъ Боря. Я вдь ужь не разъ зжалъ по Волг. Я самъ изъ Саратова..
— Вы съ супругой изволите, вроятно, хать? спрашивалъ капитанъ, указывая на меня.
— Вы не ошиблись.
— Счастливая молодость! простите мн старику (капитанъ былъ сдой, загорлый морякъ) что ввязался въ вашъ разговоръ. Какъ-то сердце радуется, глядя на радость другихъ. Я не мшаю вамъ?
— Нисколько! поспшила отвтить я. Мы собираемся посмотрть на восходъ солнца на Волг.
— А, не видали? славная картина.
Дйствительно славная! Темно. Начинаетъ голубть темной-синій цвтъ неба, на восток внизу самомъ онъ былъ свтло-розовый, а повыше лиловый. Туманы вставали на Волг и не ясны были далекіе берега. Вереницы птицъ съ свера тянулись на югъ, не нарушая тишь крикомъ и порой скрываемыя туманомъ. Высоко стоитъ мсяцъ, но ужъ не свтитъ, тни не даетъ. Звзды померкли. Ярче, ярче румянится небо и облака, что бгутъ съ востока высоко на неб, еще все залиты краскою солнца, на запад низко, они теряютъ золотую окраску и тонутъ на горизонт хмурыя, будто недовольныя. Просыпаются птичьи псни. Вотъ жаворонокъ прозвенлъ надъ палубой и замолкъ: вотъ какая-то большая птица крикнула, пронеслась мимо и скрылась въ туманахъ. Свтлй и свтлй. Туманы рже и, будто оторванные отъ воды, качаются они въ воздух, еле колеблемые тихимъ, свжимъ втромъ. Ясне берега. Замелькали селенья, рыбачьи лодки показались!… и точно ожило все. Иное, боле яркое, освщеніе дало еще больше прелести просыпающейся Волг, берегамъ ея. Псни птицъ заслышались громче, радостне — он будто привтствовали величаво поднимающееся солнце. Туманы застилали солнце и я смотрла на него,— не больно было, какъ оно сначала, большое, красное, тусклое, а посл, уже выше тумановъ, яркое, блестящее оживляло природу. Тни становились короче, тепло становилось отъ солнца.
Смотри, какая ты блдная стала, Лиза! Иди-ка спать.
Я въ самомъ дл устала немного и, простясь съ капитаномъ и Борей, ушла спать.
Крпко, сладко, какъ давно не спала, заснула я.

——

Днемъ, ужъ въ двнадцать часовъ, проснулась я, свжая и съ здоровой головой.
Боря спалъ еще.
День былъ жаркій невыносимо. Солнце стояло высоко и старалось грть изо всхъ силъ.
На вышк капитана было прохладне.
Втеръ не дулъ, но быстрый ходъ парохода давалъ чувствовать его.
— Въ деревню дете? спросилъ капитанъ, въ одно время со мною вошедшій на вышку.
— Да. Я въ первый разъ на Волг, какъ она хороша!
— Знатная рка. Вотъ и меня старика пріютила на водахъ своихъ. Надоло море-то, да и служба здсь прибыльне. Бывало такъ надостъ все вода да вода, что радъ-радехонекъ, когда берегъ увидишь. И картины-то моря, правда величавыя, опошлились какъ-то, какъ опошливаются вс хорошія вещи, часто повторяемыя. Вс эти восходы, заходы солнца — хоть бы и не видать. Апатія какая-то. Только въ бурю и живемъ, право, по крайней мр ощущенія сильныя. Хмурое небо свиститъ втеръ, пна, на палуб, мокро, холодно, кричатъ, командуютъ — лихо! А то тоска. Сами себ надодимъ до отвращенія. Женщинъ нтъ — зврями подлаемся. Вотъ какъ у Америки крейсировали — хорошо было: мастера эти янки выпить. Пьетъ, бывало, каналья, собака, ромъ стаканами и ни въ одномъ-съ.
— Такъ здсь, перебила я словоохотливаго капитана,— вамъ лучше?
— Не въ примръ-съ. Нтъ ни бурь, ни вчной воды, ни летающихъ рыбъ и есть безъ конца очищенная! Я, знаете, воды и чая почти, не пью, не привыкъ, но за то ужъ нашу народную-то пагубу гублю не на животъ, а на смерть.
Скучный человкъ! и что мн за дло до его очищенной, до его ‘не на животъ.’ Скоро ли Боря встанетъ, вдь ужъ второй часъ.
Капитанъ не умолкая продолжалъ, я его почти не слушала: надолъ.
А вотъ и Боря. Такой славный, еще заспанный немного и больно ему смотрть на небо. Потягивается точно котъ…
— Здравствуй, соня. Я заждалась тебя.
— И залюбезничалась съ капитаномъ. Капитанъ,— Боря обратился къ нему,— вы не очень-то ухаживайте за моей барыней. Ну, здравствуй, чучелка моя гороховая, здравствуй. Что во сн видла? Чай пожары, набги и тому подобныя страсти?
— Ничего не видала.
— А меня?
— Представь себ и тебя не видала.
— Быть не можетъ!
— Спала, какъ убитая.
— Ну и умница. А жарко — паритъ. Гроза будетъ, пожалуй, капитанъ?
— Да, похоже на это.
Публики съ нами хало много, много хало и мужчинъ, но я ихъ будто и не видла, такъ занята была моя мысль Борей. Мн не хочется, трудно оторвать глаза отъ него и онъ это замчаетъ и счастливый, довольный, улыбается.
— Ну, чего ты, глупенькая, смотришь на меня все? А?
— Да нужно же на что нибудь смотрть.
— Ну что врать-то: ‘нужно же на что нибудь смотрть!’ дразнилъ онъ меня.— Просто влюблена, какъ цлая дюжина влюбленныхъ.
— О, Цезарь! Пришелъ, увидлъ, побдилъ….
Боря засмялся, потомъ всталъ и, низко склонивъ передо мною голову, сказалъ:
‘Пришелъ, увидлъ, побдилъ,
Такъ Юлій Цезарь говорилъ
А я сказать вамъ принужденъ:
Пришелъ, увидлъ, побжденъ’.
— Хорошо! браво! Если бы я не думала надость теб, если бы здсь не было никого, я б я пожалуй и поцловала тебя!
— Неужели? и самъ хохочетъ….
— Врно.
— Смотри, Лиза, какъ уставился на тебя вонъ желтенькій господинъ. Вдь хорошенькій? а?
— Точно огурецъ, оставленный на смена.
— Онъ теб глазки длаетъ. Лиза, вотъ теб задача: изволь устроить такъ, чтобы онъ съ тобою заговорилъ, чтобы разсыпался передъ тобою. Ну-съ, начинайте. Глазки длать извольте ему, ну-съ. Я прійду черезъ пять минутъ, чтобы онъ былъ около тебя.
Уходитъ и хохочетъ.
Господинъ, котораго поручилъ Боря,— былъ изъ тхъ эирныхъ молодыхъ людей, которые бываютъ только въ высшемъ обществ: худенькій, блдненькій, чисто выбритый, въ перчаткахъ, съ такими утонченными манерами, и весь въ желтомъ.
Я бросила два-три взгляда на него, онъ весь съежился, я еще посмотрла — онъ вспыхнулъ, еще взглянула — и онъ граціозно воздушно сдлалъ нсколько шаговъ ко мн. Я серьезно посмотрла на него — онъ остановился, сконфузился и сталъ вертть цпочку.
Хохотъ разбиралъ меня. И зачмъ это Бор понадобился этотъ баринъ? Нуженъ еще одинъ коварный взглядъ….
Онъ подошелъ.
— Mille pardons madame! Я нарушилъ ваше уединеніе.
— Какъ, засмялась я, указывая ему на мсто рядомъ со мною, разв вы себя и капитана ни за что считали (насъ было трое на вышк), что просите извиненія за нарушеніе моего уединенія.
— Нтъ, изящно улыбнулся, онъ,— я встревожилъ уединеніе вашихъ мыслей, я ихъ нарушилъ.
— Будто и встревожили? Будто и нарушили!
Томный взглядъ, брошенный мною на желтенькаго господина, спуталъ его: онъ не понялъ насмшки.
Явился Боря, одобрительно улыбнулся мн и разговоръ сдлался общимъ. Богъ мой! какъ мы трунили надъ этимъ бариномъ и какъ онъ ничего не понималъ. Въ продолженіи дня онъ мнялъ три раза свой костюмъ и одинъ другаго убійственне.,
Скоро я, по приказанію Бори, начала длать глазки всмъ, — что прикажите длать?— и мы перезнакомились со всми. За мною ухаживали на пропалую. А плутъ Боря посмивался себ, важничалъ.
Казань, Симбирскъ, Самару мы уже миновали, скоро и Саратовъ.
Дни всю нашу дорогу стояли славные, только два раза была гроза и то не надолго.
Мн очень нравилось это путешествіе, но все-таки хотлось поскорй домой!
Я сказала это Бор.
— Чрезъ три дня мы будемъ дома.
— Я рада! Я буду вставать рано, хозяйничать! Вдь да, Боря?
— Если угодно.
— Ты будешь еще спать, а я уже обойду скотный дворъ, все, выкупаюсь и къ пробужденію вашей милости,— мой господинъ, я буду ожидать васъ съ кофе.
— Ну это еще видно будетъ. Я самъ въ деревн встаю рано.
Въ Саратов мы пробыли полдня и теперь мы уже подходимъ къ Жегулевскимъ горамъ.
Еще издалека стали видны он. Восторгъ, что за видъ.
Неровно шли знаменитыя горы, гд потшался ‘батюшка Степанъ Тимофевичъ’ (это мн объяснилъ Боря).
То высоко, высоко подымались он, поросшія боромъ дремучимъ, то вдругъ спадали чуть не до самой воды и шли небольшими холмами, поросшія уже мелкимъ кустарникомъ, а чаще вовсе голыя, красныя. Въ самую высь поднебесную ударялись иныя, обнаженныя блыя мловыя и синли въ туманномъ далек.
— Боря, просила я, разскажи про Жегули, про Разина.
— Радъ служить:
‘Что по ниже города Саратова, а по выше города Царицына въ Жегули горы потайныя, не злы воронья солеталися, понизовыя бурлаки собиралися. Собиралися, атаману батюшк поклонялися. ‘Вы зачмъ, про что, вопрошалъ онъ ихъ, сюда парни понахали? Аль топтать зелены цвтны луга? Аль ровнять круты красны берега?— Не за тмъ къ теб нахали, одолла зла неволюшка, опостыла наша долюшка! Не орелъ въ сине небо взвивался, то Степанъ Тимофевичъ за крестьянскія души поднялся. Мы прослышали и къ теб утекли, больше мы не могли выносить вс неправды боярскія!’ А, коль такъ, я не прочь отъ гостей, только слушать меня. Такъ народъ къ атаману сбирался, такъ въ походъ атаманъ снаряжался. По оврагамъ, лсамъ заповднымъ поселялися разбойнички, атамановы работнички. Вс по сотнямъ, по дружинамъ перемчены, есаулы къ нимъ поназначены. И бывало въ ночь бурливую на веслахъ плывутъ вверхъ рки, а какъ день пришелъ, хоронятся и такимъ путемъ до богата села княжеска добираются, а нагрянутъ ночью — потшаются, со боярами расправляются, а потомъ пожарище зажгутъ, чтобы путь обратный имъ свтило. Такъ многажды они потшалися, со врагами мужицкими считалися. Во погоню за ними стрльцы снаряжены, укрываютъ разбойниковъ мужнія жены: удалой народъ — голь кабацкая, голутьба обнищалая! Разъ, къ зим, отпустилъ атаманъ своихъ парней, со наказомъ такимъ: ‘какъ польютъ ручьи съ горъ, какъ поля зачернютъ, вс ко мн, въ Жегули собирайтеся, фузеями, синимъ порохомъ, ножами запасайтеся’. Собрались къ весн. Заготовлены судна, суденышки, легки стружки изукрашены, словно лсомъ поросли, вс-то копьями, знаменами. И ударилась ватага буйная ко Хвалынскому морю сердитому. Миновали, слышь, Царицынъ городокъ, не замтила и Астрахань. Вышли въ море — бгутъ. Плыли долго-ли, къ бусурманскому царству подъхали, персіанскаго царя навдати, про свое молодечество повдати. Ну и точно: погуляли. Нагрузили судна, ажно некуда, добромъ нехристей, а въ полонъ забрали двицу — едину дочь султанскую. Хороша она: лицо блое, какъ ясный день, глаза черные, что осешія ночь.’ Мн не надобно золотыхъ парчей, ни цвтныхъ камней, ни зерна ясна бурмицкаго, мн отдайте красну двицу! сказалъ слово Степанъ батюшка Тимофевичъ. Поклонились парни ею атаману. Разодлъ свою любовницу атаманъ лихой во шелки-ли шемахинскія, во парчи-ли веницейскія и любуется! Съ нею рчь поведетъ — не понятна ей, псню ей запоетъ — улыбается. Да и краля же! Текутъ домой суда, поспшаютъ. Разъ подъ утро буря злая разыгралася, волна выше волны поднималася, а буенъ втеръ нагибаетъ мачты стойкія, паруса рветъ что шелковыя! Такъ на три дни погодушка взбушевалася, на три дни да на полдня. Разметало по морю суда легкія, возроптали слуги атамановы.— Атаманъ, взговорили молодцы его, оттого невзгода эта приключилася, что некрещена дупщ плыветъ съ нами. Изыми ее съ судна.-‘Николи не бывать тому’! Не бывать!? загудли въ одно слово вс разбойники. Такъ мы сами ее е’ судна швырнемъ.— ‘Во какъ! Выходи такой, что помриться не прочь со мной! Выходи! колъ міръ Божій не миль, свтъ свтелъ не красенъ, выходи!’ Пріутихли вс, а она красна сидитъ, улыбается, на свово дружка любуется: не понятна ей рчь лютая. Вышелъ одинъ есаулъ сподручный, холеный и молвитъ: ‘не признать тебя, атаманъ лихой ты обабился съ своей бабою! Не затмъ мы пошли съ тобой не совтуючись, безъ разспросовъ, не затмъ. А ты насъ зовешь на смертельный бой!— что жъ не прочь! Ты одинъ,— а насъ много, вдь и баб твоей все едино на дно моря прогулятися прійдется же. Призадумался атаманъ.— ‘Ну имъ быть по вашему’! и хохочетъ самъ: только до ночи дождемся мы — може буря и умается. Не умаялась: еще пуще разыгралася и мечетъ легки струга точно перышки, порвала въ лоскуты паруса вс. Подалъ знакъ атаманъ, собрались къ его стругу другіе струги.— Подъ веселый пиръ, говоритъ онъ, подъ потшны огни выдадимъ мы морю двицу.
Борисъ остановился, будто задумался.
— Говори, говори, прошептала я.
— Согласились. Сомшались съ ревомъ бури псни буйныя, полилось вино фряжское. Стонъ стоитъ. А ночь, что могила черная, только изрдка молоньей озаряется.— Темно, братцы намъ! говоритъ атаманъ. Подожгемъ судно одно, а съ него народъ на другія суда перейдетъ пускай. И на это согласились вс: пить да гулять, только-бъ время коротать. Вс одлися по воскресному: пестрядинныя рубашки съ золотыми голунами, шапки соболя сибирскаго, верхи бархатны и зеленъ сафьянъ на сапожкахъ, изукрасили вс палубы что шелками, что безцнными парчами. Зажгли стругъ! Высокъ огонь въ небо самое ударился и заигрываетъ съ молоньей. Мракъ ночной они въ день обратили — гуляютъ! Злится море, втеръ рзче, такъ и ноетъ, завываетъ. Пьютъ ребята, веселятся. Догораетъ судно, снова черная ночь наступаетъ. Изукрасивъ, какъ царицу, атаманъ въ остатный разъ любуется своей двицей. Хмль беретъ свое, загалдли вс разбойники: ‘окуни ее, Степанъ батюшка Тимофевичъ, пришла пора’. Вовсе тухнетъ стругъ, ночь черне, буря зле. ‘Ладно! Ну, красавица, прощай! Сгребъ ее голубку бдную, обнялъ крпко такъ и швырнулъ чрезъ все судно. Унялася буря, стихло.
— Я нарочно велъ разсказъ теб этимъ языкомъ, языкомъ народныхъ былинъ, языкомъ того времени, чтобы по возможности перепестебя въ это время, время ничмъ не похожее на наше, кончилъ Борисъ.
— Боря, это быль красивый разбойникъ. Ты сдлалъ бы тоже, что и онъ?
— Это трудный вопросъ, хорошая моя: нужно опредлить, какая женщина была со мною.
— Если бы… я была?
— Тебя бы не бросилъ я въ море, а съ тобою бы бросился.
— Шутишь?
— Право. Ну кому бы я тебя оставилъ?
— А, ревность.
— А что такое ревность?
— Ревность — это зависть.
— Умница.

——

Ночь была такъ темна, что капитанъ ршилъ остановить на ночевку пароходъ. Поздно уже на палуб раздались псни, т своеобразныя русскія псни, которыя такъ много говорятъ русскому сердцу. Это были не т заунывныя, полныя горя, нужды псни, что поютъ у насъ въ центральныхъ губерніяхъ, а бойкія, смлыя, широкія по идеи, какъ матушка Волга рка, какъ ея степи безграничныя.
— Слышишь, Лиза, говорить Борисъ, какая разница между русскими пснями подмосковными и этими — волжскими?
— Да.
— А отчего она?
— Не могу сказать.
— А оттого, что подъ Москвою народъ больше гнета перенесъ, больше забитъ, приниженъ, чмъ здсь, здсь же былъ онъ вольная птица, степь широкая, Волга, рка, набги, грабежи, пожары! Бойчй эта псня, а почему?— да потому, что народъ здсь, на окраинахъ, былъ самъ себ господинъ, самъ себ защитникъ! Набгали на него: татары крымскіе, киргизы, татары, калмыки и онъ самъ съ ними считался, ну и въ псняхъ здшняго народа, ясное дло, боль ше удали, размаха сказалось.
Псня шла то хоромъ, то solo:
Дуй, ты втеръ дорогою
За моею зазнобою,
Развй ея русу косу
До самаго поясу.
Теки, теки, коню добрый
По степи широкой.
Спши, спши, коню добрый
Къ моей свтлоокой.
Дуютъ втры, стелятъ пыль
Недалеко до конца,
Про разбои щепчутъ быль
Въ уши молодца.
Сказывала лихая псня. Голоса были чудо какъ хороши, особенно одинъ теноръ грудной, высокій, сильный. Боря былъ въ восторг отъ этой псни и просилъ ея спть еще,— ‘Спли еще и еще согласне, еще лучше.
Не хотлось спать идти: слушала бы до утра.

——

Утромъ, часовъ въ двнадцать, на какой-то пристани мы вышли. Насъ ждалъ управляющій Бориса и четверня въ коляск.
— Далеко, Боря?
— Сорокъ верстъ. Мы скоро додемъ, не пугайся, вдь здсь дорога, что твое шоссе, да и на половин насъ подстава ждетъ.
Живо запрягли намъ лошадей и мы двинулись.
Никогда еще я не зжала степью, а хорошо. Нжная, молодая, не запыленная еще, почти свтло-зеленая трава не высоко поднялась отъ земли, кой гд, безъ всякой симетріи, она густо перемшана съ яркожелтыми кустами цвтовъ. Горячій день манилъ на эту сочную, густую траву, хотлось потоптать ее, поваляться на ней. Жарко было. Втеръ изрдка пробжитъ по степи, качнетъ траву, взволнуетъ ее точно воду и уйдетъ. Птицы какія-то, встревоженныя нашимъ поздомъ, взвивались высоко въ воздухъ, громко негодуя за нарушеніе покоя и долго, долго кружились надъ нами. Въ небольшихъ озерахъ, оставленныхъ разливомъ рки, мы видли цлыя стаи разной птицы: гусей, утокъ и проч., шумно поднимались он при нашемъ приближеніи. Здоровый воздухъ степи какъ-то выше подымалъ грудь, шире дышалось. Глядишь, и нтъ конца степи, на горизонт сливалась она, синя съ голубымъ небомъ.
Мы хали шибко и почти не разговаривали. Я была какъ-то особенно, торжественно настроена, порабощенная новизною впечатлній. Не утомляетъ, а покоитъ зрніе это тихое однообразіе степи. Силу природы чувствуешь сильне и машинально склоняешься передъ этою силой.
Перемнили лошадей, перемнилась отчасти и мстность: пошли холмы, показались и кустарники. Вотъ, на довольно высокой гор показался огромный барскій домъ.
— Вотъ и Ординское, указываетъ мн Боря, вотъ мы и пріхали, и дома.
— Прелесть, Боря, какъ хорошо.
Красивое мсто. Большое село показывалось намъ изъ-за пригорка, церковь старой архитектуры и безъ конца сады.
Вотъ мы прохали село, спустились къ небольшой, свтлой рчк и во всю прыть взобрались на гору, къ дому.
Насъ ждали, все было приготовлено. Толпа дворни, какъ въ доброе старое время, до 19 февраля, встртила насъ у подъзда.
— Вотъ моя жена, а ваша барыня, рекомендовалъ меня Боря дворн.
У меня цловали руки, просили любить и жаловать, я, понятное дло, на общанія не скупилась, но…. но какъ-то совстно было мн: разв я жена его? Иначе, правда, сказать онъ не могъ, не хотлъ ронять меня въ мнніи этихъ людей, оскорблять меня предъ ними. Сердце шептало, что это такъ, а разсудокъ говорилъ и громко говорилъ: не совсмъ такъ! Если любитъ онъ меня, отчего-же онъ не женится на мн? Ну да объ этомъ посл.
Для насъ былъ отдланъ весь низъ дома и нсколько верхнихъ комнатъ. Я помстилась на верху. Небольшія, свтлыя, хорошенькія комнаты были прелесть какъ уютны. Разныхъ красивыхъ бездлушекъ у меня было пропасть. (Когда это усплъ все закупить Боря?)
Къ вечеру, при помощи двухъ горничныхъ, я разобралась съ своими вещами и сошла внизъ. Боря ждалъ меня. Въ большомъ кабинет, нсколько мрачномъ, но уютномъ, шиплъ на стол самоваръ. Я принялась наливать чай, Боря пригласилъ къ чаю священника, и разговоръ завязался. Говорили объ урожаяхъ, о сосдяхъ, меня это не интересовало и я принялась за сливки желтыя, густыя, такія сливки, которыя въ городахъ немыслимы.
— Много не кушайте, сударыня, замтилъ мн священникъ.
— Отчего-же?
— Вредно-съ.
Дальнйшіе доводы этого добраго, кроткаго, какъ я узнала въ послдствіи, человка, убдили меня, онъ провелъ ту мысль, что всякій излишекъ въ удовольствіяхъ — пагуба. Нужно зарубить это на носу.
Посл чая, усталые отъ дороги, мы отправились спать.
Тихо, семейно потекла моя жизнь. Будто я и создана была для такой жизни — такъ скоро я вошла въ нее. И какая благодать! Встанешь рано по утру свжая, здоровая, нтъ ни тревогъ, ни огорченій и сердце спокойное, счастливое, не ищетъ какихъ-то невдомыхъ восторговъ, не мчится куда-то вдаль. Купаюсь. А Боря еще раньше меня встанетъ и уже гд нибудь по оврагамъ, по полямъ рыскаетъ съ борзыми. Я въ это время хлопочу по хозяйству, приготовляю завтракъ Бор и часовъ въ десять иду къ себ на вышку, ждать Борю, смотрть, какъ онъ прідетъ. Вотъ и онъ на своемъ сромъ донц, летитъ сломя голову, бдныя, усталыя борзыя гуськомъ бгутъ за нимъ. Еще издали увидалъ онъ меня въ открытое окно и машетъ своей шапкой. Онъ близко, я бгу внизъ и встрчаю его на крыльц. Въ пыли весь, загорлый и такой хорошій!
Посл мы гуляемъ или онъ что нибудь поетъ мн и затмъ до обда онъ занимается съ управляющимъ.
Вечеромъ чтеніе, а если хорошая погода — прогулка’ верхомъ. Онъ мн много длалъ подарковъ и разъ подарилъ прекрасные брилліанты своей матери, я была вн себя отъ восторга. Дивныя вещи!
Такъ шла наша жизнь до осени. Осенью Боря сталь скучать немного и завелъ знакомство съ помщиками. здили къ нему одни мущины и часто устраивали карточную игру. Я никогда не сидла долго и часовъ въ двнадцать уходила спать.
На другой день, если Боря выигрывалъ, онъ былъ чудно милъ со мною: дразнилъ меня, хохоталъ, любовался мною, шалилъ какъ малое дитя, если-же проигрывалъ, онъ становился какъ-то особенно задумчивъ, серьезенъ и почти не говорилъ со мною, разв иной разъ къ вечеру разбгутся тучи и онъ сдлается настоящимъ Борей.
Мой міръ былъ полонъ и отсутствіе женскаго общества не тяготило меня. Такъ дло шло до глубокой зимы. Боря началъ играть и не у себя: отлучался иногда на день, на два къ сосдямъ. Разъ, помню, онъ возвратился страшно сумрачный и цлый день не говорилъ со мною.
На другое утро, опять сумрачный, онъ особенно странно спросилъ меня:
— Лиза, если-бы я сдлалъ что нибудь дурное — любила бы ты меня?.
— Посл преступленія, отвчала я,— да, посл подлости… не знаю.
— Не… знаешь… и самъ задумчивый такой… а я знаю… знаю — что нтъ!
— Да что съ тобой, Боря, что?— а у самой слезы еле держутся и сердце такъ бьется, бьется.
— Ничего: я такъ спросилъ. Прощай, я ду играть. Дай мн руку на счастье.
Я дала. Крпко пожалъ онъ мою руку, внимательно взглянулъ мн въ глаза и простился долгимъ, жгучимъ поцлуемъ. Ухалъ.
Что съ нимъ? что съ нимъ! что!! Ужели несчастье вновь, ужели онъ оставитъ меня? Нтъ! нтъ! эт, о было-бы ужъ черезчуръ жестоко. Скученъ длинный, зимній вечеръ, тоска страшная.
Каминъ въ кабинет пылалъ ярко, я потушила свчи, сла противъ него и стала думать о Бор. Мысли одна другой тревожне шли мн въ голову и наконецъ, усталая нервно, я уснула.
Спала я долго и когда проснулася, было уже очень поздно, я сей чась-же спросила, пріхалъ-ли Боря, мн отвчали: пріхалъ и уже спитъ у себя. Я пошла къ нему, дверь заперта, я стукнула въ дверь, не отперъ. Цлую ночь не могла я заснуть и только ужъ утромъ, когда свтло, задремала.
Блдный вошелъ Ординскій въ свою спальную. Сосчиталъ деньги въ портъ-моне, швырнулъ его на столъ, заперъ дверь и началъ ходить. Сурово, тревожно было лице его.
— Все кончено! Все проиграно! И ты, сила, сломана! Длать что мн? Глупый вопросъ! Что длаютъ честные люди, когда проигрываютъ столько, что имъ нечмъ заплатить? Умираютъ…, а жизнь-то разв не манитъ будущимъ? Вдь не старъ я! Каково умереть-то? Какъ знать, что ждетъ впереди, вдь можетъ быть.. да что можетъ быть! Отыграться? это не можетъ быть! Ну а еще все то, что можетъ быть мн не къ чорту не годно. А какъ-же она-то останется. Ея личко дивное, глазки огневые…. кому? О, горе мн! горе! Спитъ, моя крошечка, да и не вдаетъ, что ея милаго постигло. Спи…. не взойду я къ теб, не взгляну на тебя…. нтъ. Силы не хватитъ тогда съ жизнью покончить…. А надо. Трудъ?… не знаю я его, я не изъ тхъ гордыхъ и смлыхъ людей ныншняго вка, у которыхъ желзная воля, желзная сила. Воли…. у меня нтъ никакой, силы…. у меня много, но не на работу. Я не вскормленъ тмъ духомъ, не вспоенъ тмъ молокомъ, которыми живы новые люди. Иной вкъ, вкъ благородныхъ отцовъ моихъ, питалъ меня. Я не понимаю этихъ новыхъ людей, но я преклоняюсь передъ ними. У нихъ есть задача въ жизни, цль есть, и упорно, попираемые, идутъ они подъ градомъ пуль и ядеръ, падаютъ, падаютъ, и все-таки идутъ…. Смертельно раненый онъ гордо поднялъ свое знамя и только мертвый склонилъ его. А за нимъ новыя, здоровыя силы опять несутъ это-же знамя и будто пожаръ охватываетъ оно цлыя массы, цлыя зданія. Не изъ этихъ людей я, и я кляну судьбу свою..Молодъ я, не старше ихъ, а другой міръ понятій царитъ во мн. Кто виноватъ?… не я только…. нтъ…. А будь у меня эта мощь, будь у меня эта стойкость, не изъ послднихъ бойцевъ былъ-бы я. Притвориться…. могу, ну и буду какъ та толпа паршивой молодежи, неразвитой, необразованной, что хочетъ вншностью показать, что она дло длаетъ, что знамя несеть! Пошляки! своимъ передразниваньемъ людей дла, людей борьбы за идею, они только портятъ, пакостятъ дло. Нтъ, такіе, какъ я, какъ мы, насъ много вдь, лучше. Да, не гожусь я въ работу…. не гожусь…. Если и достигну чего, то когда! Тяжелъ, длиненъ путь…. и до конца-то его что длать мн? Нтъ!— это невозможно. Цлая бездна понятій раздляетъ насъ. У нихъ, у новыхъ людей, одн задачи въ жизни, у насъ иныя, у нихъ — одн потребности, у насъ другія, у нихъ одни понятія о предметахъ, у насъ они не т, они одно понимаютъ подъ кличкой ‘наслажденія’, мы другое. Да что толковать-то, что время терять напрасно! Умереть надо. Вдь ‘съ милымъ рай и въ шалаш’ — это глупо непроходимо. А оставить-то ее какъ-же? Ничего выдумать не могу…. ничего. Шесть тысячъ осталось въ карман, но он не мои уже, — проигранныя…. Ну да чортъ съ ними, съ этими собаками, пускай дерутся, раздляя мое имніе, а ужъ эти деньги я ей отдамъ, въ письмо къ ней положу ихъ. Да….
Молча подошелъ Ординскій къ бюро, открылъ его и досталъ маленькій пистолетъ. Цлый адъ клокоталъ въ душ у бдной жертвы пошлаго воспитанія, дикихъ предразсудковъ: жить хотлось!
Внимательно осмотрлъ онъ пистолетъ и зарядилъ его.
— Не хочется, не хочется умереть. Полонъ силъ, молодъ, красивъ, а завтра — трупъ безобразный! Взойдетъ завтра ясное солнце, заблеститъ хрупкій снгъ, загорятся кресты на церкви и свжій воздухъ манить будетъ въ сани, на тройку, рядомъ съ милой, а я въ могил холодной, темной…
‘Вырыта заступомъ яма глубокая,
Жизнь не суровая, не одинокая
Не какъ осенняя ночь молчаливая,
Шибко она и красивая шла
‘И какъ степной огонекъ замерла’.
‘Только однимъ человкомъ убавится’…. и міръ заживетъ, какъ по старому, заживетъ, будто и не случилось въ немъ ничего. Одна она сироткой останется…. плакать одна будетъ. Жалко ее…. Ни къ кому не привязывался я такъ…. нтъ, было одно существо: моя старушка няня….
‘Голубка дряхлая моя’
Одна среди степей широкихъ
‘Одна ждала всегда меня’.
Умерла она, а какъ живая теперь стоитъ передо мною, съ своею кроткою улыбкой, съ своими добрыми глазами. ‘Сорванецъ ты гадкій’, ворчитъ бывало на меня, а у самой столько ласки на лиц… Умерла… вотъ и я за тобой, милая, голубушка няня… Зачмъ тебя нтъ теперь со мною, зачмъ? Цлый міръ свтлыхъ видній дтства ты подняла во мн: помнишь, няня, я былъ имянинникъ и ты меня никакъ не могла уложить спать въ ночь подъ этотъ день? Еще сердилась такъ страшно, а я все смялся? Помнишь… Утромъ открыли ставни, а на двор снгъ, первый снгъ, въ ночь выпалъ, и солнце! Ты меня поздравила, похлопала кое-гд шутя, поцловала и я, не допивъ чая, въ одномъ тулупчик, безъ теплыхъ сапогъ, выскочилъ на дворъ. То-то радость была!… Богъ мой, идетъ кто-то! Лиза идетъ.
Ординскій въ моментъ потушилъ свчу и остановился. Тихій стукъ раздался въ дверь. Ординскій еле дышалъ, еще, опять молчаніе. Слышны удаляющіеся шаги.
— Она проходила! и я не пустилъ ее, не простился съ нею! Прости мн это, несчастная Лиза, прости!
Ординскій зажегъ свчу, досталъ бумагу и слъ писать.

Голубушка Лиза!

Не печалься обо мн, забудь меня. Я нарушилъ жизнь твою — прости мн. Прости мн дурному, не съумвшему сохранить свое счастье, прости. Я виноватъ передъ тобою, но я знаю, ты не унесешь обо мн гадкихъ воспоминаній. Я любилъ тебя одну и впервые! Я проигрался, Лиза, мн жить не на что, и, когда ты будешь читать это письмо, я буду мертвый. Я бы могъ продолжать жить, я бы могъ, мн это предлагали, жениться на старой и богатой, но… но недавно ты сама произнесла мой приговоръ, ты сказала: посл преступленія, я буду любить тебя, посл подлости — нтъ. Это были твои слова. А разв женитьба на старух, продажа себя не подлость?! Я умираю, благодарный теб за т минуты счастья, которыми ты подарила меня. Я оставляю теб ничтожную сумму денегъ, ради Бога, не думай что это плата за любовь! Иначе ты оскорбишь меня смертельно. Вдь ты, моя лапушка, безъ гроша денегъ останешься, одна, въ чужомъ мст и вотъ почему я оставляю теб деньги. Давать теб совты,— значитъ оскорблять тебя, и я не желаю этого. Не плачь, моя крошечка, а узжай отсюда скоре: нагрянутъ сюда, злые коршуны съ векселями моими. Ну! прощай! прощай! будь счастлива, вспоминай меня. Прощай, цлую тебя, жму твою руку. Пора мн, пора! а не хочется, Лиза… Прощай же! прощай! Сердце на части рвется… Ахъ!…

Боря.

Долго, долго, склонивъ бдную голову свою, сидлъ Ординскій: слеза за слезой бжали по щекамъ его…
Вотъ всталъ онъ, вложилъ въ конвертъ письмо и деньги и запечаталъ.
— Теперь все кончено: корабли сжегъ!,
Какъ-то измнилась физіономія его: ршимость видна была на ней, сурова стала она.
— Теперь за дло! Мшкать нечего — иначе ничего не выйдетъ.
Онъ взялъ пистолетъ, поставилъ дв свчи у трюмо и сталъ противъ его.
— Ну прощайте, Борисъ Петровичъ, говорилъ онъ себ, смотрясь, въ зеркало, прощайте! Посмотрите на себя въ послдній разъ хорошенько, запомните себя, вдь скоро, теперь свтло еще, будетъ мракъ, полный мракъ. Вы жалете, Борисъ Петровичъ, эту гордую, красивую голову обезобразить, ну такъ стрляйте въ сердце. Что же-съ! Или струсили? Иль вспомнили что-то? Рвите, рвите ихъ, эти воспоминанія, ломайте надежды и къ длу, къ длу. Вамъ хочется проститься съ кмъ нибудь? Проститесь сами съ собой.
Борисъ нагнулся къ зеркалу и поцловалъ свое изображеніе.
— Холодный, не привтный поцлуй. Прощай, молодая жизнь! прощайте милыя воспоминанья! Прости и ты красавица, прости. Я бы смле умеръ, кабы не думалъ, что ты другому достанешься! Я бы не задумался, если бы былъ одинокъ, если бы не было тебя! А вы толстые, отъвшіеся, безъ сердца люди, кром ненависти я ничего не оставлю вамъ въ наслдство. Вы были счастливы, есть и будете, сво имъ ничтожествомъ, своимъ голымъ развратомъ. Не одно еще чистое, какъ голубь, созданье погубите вы! Не разъ еще за свои деньги вы купите возможность длать подлости и тянуть въ нихъ, за собой въ тину, множество слабыхъ людей! Я съ удовольствіемъ разстаюсь съ вами. Не откликнетесь вы на призывъ, на стоны молодежи, не отзоветесь вы никогда ни на одно святое дло! Черезъ васъ, благодаря вашей работ, я не лучше чмъ есть! Черезъ васъ я умираю! Молодь я и совстливъ, иной бы другую рчь повелъ съ вами!… И кому же еще Лиза достанется, какъ не имъ? Слаба она… куда ей бороться съ жизнью, моего вка она, ну а насъ по головк не гладятъ… Ну за дло!…
Ординскій поднялъ пистолетъ къ сердцу и…
Итакъ прощай, Боря, опять говорилъ онъ себ, смотрясь въ зеркало, прощай голубочикь. Поцлуй себя еще. Что! опять не по вкусу холодный поцлуй пришелся? Не то видно, что поцлуй любовницы? Не хочется умирать? Знаю, братъ, знаю, да длать-то нечего. А вдь хороша иной разъ жизнь?! И вотъ недавно еще, думалъ ли я о смерти, гадалъ ли я, что она близко, рядомъ со мной стоитъ? Тяжело…. Ишь, какъ сердце-то стучитъ, будто выпрыгнуть хочетъ… Ну!… ну!… прощай! прощай, братъ!…
и…. выстрлилъ.

——

Широкой струей лилась кровь изъ раны, блднй и прекраснй становилось лице самоубійцы.
Свтаетъ. Заря горитъ. Птицы псни заводятъ. Встаетъ солнце ясное…
По каплямъ льется кровь изъ раны, какъ первый снгъ блдно лице самоубійцы.

ГЛАВА VI
Не жизнь, а каторга.

Нтъ словъ, которыми бы я выразить могла мое смертельное горе. Я не знаю, что сдлалось бы со мной, если бы не кроткая рчь, не ласковое слово ординскаго священника. Жаллъ онъ меня, плакалъ онъ надо мною. Какъ христіанинъ, какъ пастырь указывалъ онъ мн на мое будущее, предостерегалъ.
Посл похоронъ Бориса, (какъ красивъ онъ былъ мертвый!), я тотчасъ же ухала. Куда? да опять въ Москву. Зачмъ я хала туда именно, а не въ другое мсто, я, право, не могла дать себ отчета.
Я совершенно потерялась. Мой умъ, сердце бродили далеко, они безжалостно, мучительно уносили меня въ то недалекое еще, полное свта и радостей время, которое я провела съ Борей.
Ничто не заманило меня, все было противно и только въ слезахъ и молитв находила я немного облегченія, въ сновидніяхъ — находила утху. Отупла я какъ-то. Все дума объ немъ, да объ немъ и нтъ мн дла до міра и его радостей, его печалей. Нтъ мн дла до самой себя.
Жить-ли, умереть-ли — все равно.
Жестокая горячка,— я простудилась,— продержала меня три мсяца въ постели. Каждый разъ, когда посл безпамятства очнешься бывало, рисуется передо мной милый образъ Бори и тяжелое горе снова рветъ сердце на части, снова страданья безъ мры.
Зачмъ не умерла я! Къ чему, кому нужна моя жизнь?

——

Принесло снова лто дни жаркіе, ночи лунныя, а мн все не мило. Досадно бывало на радости людей! Обидно смотрть на юную, полныхъ свтлыхъ надеждъ, ликующую молодость. Чувство странное, несправедливое, но оно было во мн.
Ну чему ты радъ?! такъ и хочется сказать каждому улыбающемуся. А этотъ, улыбающійся, проходить мимо тебя и нтъ ему дла до тоски твоей, онъ еще будто приглашаетъ и тебя раздлить свою радость.
Мои знакомые посщали меня иногда, но невеселое житье мое, безъ отзыва шутки, отвадило ихъ отъ меня.
Я не могла ничего читать, ни о чемъ думать, кром недавняго прошлаго, и впадала все боле и боле въ апатію.

——

Несчастія одн не ходятъ — толпами ходятъ он! Въ іюл мсяц я получила письмо отъ одного изъ сосдей матери, вотъ оно:

М. Г.
Лизавета Григорьевна!

Матушка ваша скончалась 21 іюля. Скончалась она безъ памяти и въ бреду часто повторяла ваше имя: ‘бдная Лила! бдная! бдная’. Къ огорченію своему, какъ душеприкащикъ покойной, я долженъ сообщить вамъ, что имніе вашей матушки перешло по купчей къ воспитанниц ея, которую она взяла къ себ еще за годъ до своей кончины. Обстоятельство, заставившее ее это сдлать — это извстія о вашей жизни въ Москв.

Честь имю и проч.

Теперь я одна одна во всемъ мір. Теперь для меня нтъ нигд крова, нигд пріюта. Теперь даже и надежда на иную жизнь не иметъ смысла.
Боря умеръ! мать умерла — бдные!
И тутъ и тамъ не я ли причина смерти? Не я ли, жалкая, гадкая надорвала эти жизни? Я, ничего не стоющая, ничего не умющая!
Она жалла меня, мать моя… Угадало сердце ея, что страдаю я, что много, жестоко поплатилась я за побгъ мой. Ну что жъ одна, такъ одна… Никто обо мн не думаетъ, никого мн и не надо…
Теперь страдаю, а было время, были моменты, за которые я отдала бы жизнь.
Мн продали минуты счастья цною всей будущности, что длать. Не сама-ли виновата во всемъ? Не сама-ли… сдается мн, что другіе… Теперь моя жизнь что такое? я и не знаю.
Въ моемъ сердц не осталось для любви ничего…. ршительно ничего.
Что въ немъ есть, я не знаю… Кажется совсмъ пусто оно, или нтъ, оно полно, но не настоящимъ: прошедшее живетъ въ немъ, умерло оно для будущаго.
Желаній, какъ прежде, извдать вновь жизнь, уже нтъ.
Устала я, устала отъ вчныхъ тревогъ, неудачъ, отъ постоянно разбиваемыхъ надеждъ.
Сердце не то что успокоилось, будто совсмъ уничтожилось: мн все — все равно. Злость да зависть даютъ знать иногда о себ, особенно послдняя, и то не сильно. Завидуешь иной разъ, а сама спрашиваешь: чему завидовать-то? Разв это счастіе, эта радость сравнится съ тмъ счастіемъ? съ тою радостью, которыми я жила когда-то? Конечно — нтъ. А прошлаго вдь не воротишь, вдь нтъ? Ну а меньше, иначе счастья не надо мн.
‘Улетлъ мой покой,
Сердце ноетъ въ груди,
Никогда мн его,
Никогда не найдти’!
Я была одна, почти всегда одна, и это не тяготило меня. Въ своемъ одиночеств я была покойне. Что длалось кругомъ меня, плакали-ли, радовались-ли, мн было все равно.
Сижу бывало, уставлюсь на что нибудь и не думаю, ничего не думаю, и такъ проходятъ цлые часы.
А иной разъ плачу, плачу и плачу.
Утшать меня станетъ прислуга — злость беретъ: зачмъ, какъ смютъ ввязываться, дотрогиваться до моего горя, т. е. до моего милаго прошлаго.
Не воровали у меня только лнивые и денегъ, что оставилъ мн Боря, хватило съ небольшимъ на годъ.
Извстіе это, какъ прежде бывало, не поразило меня, или врне я не дала себ труда подумать надъ результатомъ этого извстія.
Да будто не все равно гд ни жить, что ни сть, во что ни одваться?
Нужно будетъ измнить привычки — измню, нтъ — и не надо.
Я отдала заложить брилліанты, что подарилъ мн Боря. Зачмъ они мн?
Съ кольцомъ вотъ его, вотъ съ этимъ, съ маленькимъ, я не разстанусь. Пускай оно, напоминая мн о прошломъ, мучаетъ меня, я рада этимъ мукамъ: он, какъ тни прошлаго, уносятъ меня въ иной міръ. Унося въ прошлое, он, эти муки, еще сильне, правда, даютъ чувствовать изъ сравненій настоящее, но все-таки я благословляю ихъ.
Ничего не длаю я цлые дни, да и что длать-то!
Апатія, повторяю я, ко всему…
Пить буду! Въ пьянств есть успокоеніе, пьянство сонъ даетъ, а сонъ порою хорошія грезы. Буду пить.
Начала пить.

——

Что мн разсказывать дальше? Не знаю право. Да и стоитъ-ли… Когда въ жизни не участвуетъ сердце, разв это жизнь? разв это не прозябаніе?

——

Прошло еще два года и ничего новаго.
Мн стали въ тягость не только другіе, сама себ я стала въ тягость! не смотрла-бы ни на кого.
Средства мои становились меньше и меньше и опять появились ко мн разные маклера въ юбкахъ: обыкновенная исторія…
Такъ пожила я еще немного и какъ я кончила, читатель узнаетъ изъ слдующей главы.

ГЛАВА IX
Въ дом терпимости.

Домъ терпимости! Стыдъ, ужасъ для развитой личности!
Не входи туда, женщина — оттуда нтъ выхода, тамъ ты потеряешь все что имла, тамъ твое человческое чувство заглохнетъ окончательно — ты животное станешь, тамъ голосъ совсти, заглушаемый виномъ — робко ведетъ свои рчи, тамъ для стыдливости нтъ мста, нтъ уголка, тамъ позорная плата и презрніе мужчины — награда за твои ласки: тамъ не нуженъ твой умъ, твое сердце — тло нужно твое, тамъ нтъ, нтъ жалости, нтъ деликатности къ теб — тамъ тебя можетъ купить всякій!
О плачь! плачь! если ты тамъ полюбишь кого нибудь!
Тамъ, если у тебя остались хоть кусочки чувствъ честной женщины,— пропадутъ они втягиваемые, какъ болотомъ, этой жизнью одно за другимъ въ пучину, въ пропасть, тамъ чмъ ты подле, чмъ ты нахальне — ты больше выигрываешь!
Тамъ граница, за которой тебя совсмъ оставляетъ общество.
Ты товаръ, вещь, ты животное!
Товаръ… вещь… Животное… а вдь ты молода, ты красива, ты могла-бы прежде, не теперь, нтъ! сдлать счастье человку, быть честною женою, матерью! Нтъ для тебя семейныхъ радостей… не услышишь ты радостный лепетъ твоего ребенка…
Вдь оттуда нтъ возврата! нтъ!
А вы, подлыя фуріи, мерзкія твари — хозяйки этихъ домовъ — будьте прокляты!
О! есть ли что нибудь безстыдне, грязне васъ на всемъ свт!
Вы одн стоите оплевываемыя всмъ, что сть честнаго въ мір, вы одн владете живымъ, женщиною зововымъ, товаромъ,— одн рабынь имете, которыя ваши своимъ тломъ, которыя ваши своими чувствами, такъ какъ он ради васъ, ради дохода вамъ, отворачиваются отъ нихъ.
Въ ваше сердце жалость не проберется — вы ласковы, щедры — пока женщина красива, молода, пока приноситъ вамъ пользу, вы идеалы грубости, безчувствія и зла, когда женщина, дурнетъ — вы гоните ее. Для васъ не существуетъ памяти, что вы обязаны ей своими дохо дами — вы не сжалитесь надъ нею! Никогда!
И что это за особый міръ! что это за коммерція! Срамъ! стыдъ!
Не входи туда, молодой, способный увлекаться, человкъ! Не вхо ди! Оставь это мсто злачно — развратникамъ. Тамъ ты погибнешь, какъ гибло много хорошихъ личностей! Тамъ просвтятъ тебя такъ что твои хорошія мысли объ женщинахъ канутъ въ Лету. Циникъ ты станешь.
Если ты богатъ и юнъ — ты разоришься тамъ! если ты юнъ и бденъ — ты надлаешь пропасть гадостей, за которыя будешь краснть передъ честными людьми.
Ты пропалъ совсмъ — если ты полюбишь тамъ женщину, да еще такую, въ которой умерло все человческое, она хитра, ловка, она на своемъ амплуа великолпная актриса и она, обобравъ тебя до нитки, броситъ къ чорту и еще, мало этого, насмется надъ тобою. О, бги, бги оттуда!
Не врь женщин тамъ, если ты не совсмъ глупъ, что она тебя любитъ: пойми, что не возможно это — она любитъ тебя и принадлежитъ всмъ! Хочешь испытать ее — изволь: предложи ей выходъ изъ дома, свою любовь и свою бдность и она не пойдетъ къ теб, она засмется теб.
— Трудъ… трудиться для нея не существуетъ: она слишкомъ втянулась въ эту жизнь, слишкомъ забылась, слишкомъ отупла въ своей чувствительности.
Впрочемъ… она трудится… работаетъ… всякій вечеръ на службу, въ залу, выходитъ!
Страшная вещь эти дома терпимости! Явился туда юный, не много подгулявшій, господинъ: тамъ свтло, роскошныя женщины, доступныя каждому, гремитъ музыка, льется шампанское,— ахъі зачмъ позволяютъ тамъ вино продавать,— ну и онъ пьетъ шампанское,— на послдніе гроши, пьетъ, когда завтра ему сть нечего, когда завтра ему нужно отдать эти деньги, пьетъ иногда и на чужія деньги! Голова въ чаду — смхъ, хохотъ, канканъ кругомъ — и онъ забывается.
А исходъ?
Исходъ! исходъ или пулю въ лобъ, какъ это длалось, длается и будетъ длаться’, или же… или прощай честное имя, простите честные люди.
Дальше дорога торная… длинная дорога… Дальше жизнь темная, жизнь безъ просвта, съ дикими, полными цинизма и низости, проблесками радости.
Ахъ! зачмъ позволяютъ тамъ вино продавать?!
Я попала въ домъ терпимости,
Я кончила начало конца,— начинаю окончивать конецъ.
Кончено съ жизнью, кончено съ личностью.
Я уже не человкъ съ свободнымъ правомъ перехода и распоряженія собою, я уже товаръ.
Никто, ни одна душа въ мір не указала мн на ужасъ будущаго, ни одна душа въ мір не поддержала меня…
А я втянулась въ эту праздную, пьяную жизнь — и не руководимая ничмъ, я пала такъ, какъ уже ниже не падаютъ.
Когда-же, Богъ мой! когда-же общество взглянетъ на насъ, когда оно займется въ своей благотворительности нами?!
Какъ красивая и молодая, я попала въ одинъ изъ лучшихъ домовъ въ Москв.
Роскошныя залы, бронза, хрусталь, газъ.
Между моими товарками по несчастью было много молодыхъ и красивыхъ, старыя были тоже, но были и дти.
Ужасный видъ! Чуть не дитя еще бдное существо, отъ выпитаго вила горятъ ея глазки, горитъ ея личико, кричитъ грязныя псни, длаетъ полныя, омерзительнаго цинизма, движенія.
Публики, гостей, у насъ бывало множество.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Но эти вс молоды и это, за не имніемъ другаго, можетъ служить имъ извиненіемъ.
Но вотъ, вотъ глядите! Вотъ идутъ отрепья человчества,— старые, сдовласые старцы, они ухали отъ своихъ женъ, отъ своихъ дочерей — тутъ уже голый развратъ. Глядите эту рожу, толстую, красную это извстный воръ — Тининъ (фамиліи, понятное дло, вымышлены), ‘во святой часъ’,— это его поговорка,— ухалъ онъ отъ жены въ публичный домъ! вотъ сдой дрожащій старикашка, отецъ огромнаго семейства, которое онъ разоряетъ — Лотковъ, вотъ солидный купецъ. Бардовъ — извстный своей неаккуратностью съ рабочими при расплат, онъ здсь ставитъ шампанское дюжинами!
Плюйте на нихъ, хорошіе люди! Позоръ для нихъ — урокъ другимъ.
Вотъ передъ вами человкъ — теперь его уже нтъ, онъ застрлился недавно — небольшаго роста, черноватый съ академическимъ знакомъ на груди, — онъ тратитъ казенныя деньги! ‘Не стая вороновъ слеталась’, а женщины теребятъ его и просятъ шампанскаго.
— Поставь, Володя, поставь!
— Дюжину! кричитъ онъ.
Ему все равно — онъ зарвался уже давно — исхода нтъ!
Забыться, это лучшее для него! Михалиночка около него, музыка гремитъ, онъ пьянъ.
Какъ нервозны, странны его движенія — видно сейчасъ, что съ этимъ человкомъ дется что-то особенное. Музыканты, кричитъ онъ, ‘зацлуй меня’!
И музыканты, одинъ — ученикъ Фильда, умный и солидный музыкантъ, а другой — еврей, смлая, роскошная скрипка,— играютъ ему: ‘зацлуй’.
— Еще дюжину!
Да, я погибла. Пьянство, какъ средство забыться, сдлалось моею потребностью, жизнью моею. Я пила страшно, безобразно пила, но подъ конецъ и это не помогало: прошлое еще ярче, еще чувствительне рисовалось мн — когда я выпью.
Я стала напиваться замертво.
Собою я не занималась и потому хозяйка меня не особенно жаловала.
Я пила, но боги, что бывало со мною, когда на другой день посл оргіи, вина, я просыпалась съ больною головой, усталая, убитая,— какія страданія терпла я! какія слезы лились!
Разсказывать дальнйшія безобразія моей подлой жизни не зачмъ: это грязь и ужасъ, въ которомъ нтъ ничего человческаго — животное въ немъ только.
Изъ женщинъ, которыхъ я знала тамъ, многія еще не потеряли всего — были проблески стыда и искренняго, хотя и животнаго, чувства, и мы бывало сойдемся какъ нибудь днемъ въ комнату и заводимъ грустныя рчи о своемъ прошломъ, плачемъ вмст..
Грустныя повсти слышала я,— но все почти одинаковыя: сказалъ что любитъ, я полюбила тоже, а онъ шалилъ, игралъ мною и потомъ бросилъ.
Одна псня!..
А здоровье наше!— какъ гибнетъ оно, разстроиваемое ежедневными оргіями.
Но кому какое дло до этого!
Что за дло кому до нашего будущаго! что за дло до насъ, продажныхъ и покупаемыхъ!
И намъ самимъ нтъ дла до насъ самихъ!
Поворота назадъ нтъ, жизнь наша мерзкая втянула насъ, какъ паукъ паутиной опута ла и мы гибнемъ безъ сознанія, безъ сопротивленія, безъ горести, хотя со слезами.
Слезы! слезы! собрать бы васъ — моря бы подлались. Умереть!
Нтъ силы, храбрости? Надежды хотя и нтъ впереди ни на что, а все жить хочется.
И зачмъ?— не знаю. Умъ не работаетъ, а если и прійдетъ такая минута, то она коротка… и ужасна…
Два года прожила я въ Рудникахъ, а оттуда я сошла пониже, оттуда пониже, и наконецъ очутилась на площади, на Кузнецкомъ.
Тутъ уже я лицъ человческихъ не видла…. тутъ уже дальше ходу нтъ,— гутъ уже еще шагъ и — могила.
Пьянство сдлалось моею потребностью и я, бывало, вымаливаю у толпы пьяныхъ лакеевъ, забавляющихся со мною, водки, хотя бы съ мухами!
И подлецы насыпятъ мухъ въ водку. Я пью, а они хохочутъ.
А зима! холодно, бьетъ втеръ, снгъ въ лице, а я чуть не въ лтнемъ пальто гуляю!— по Кузнецкому.
Разв это не смерть?
Разв это не конецъ-конца?
Я кончила, веселые люди, и знаю, что обманула васъ въ ожиданіяхъ при покупк книги.
Знаю и радуюсь!

ВМСТО КОНЦА.

Въ одной изъ нашихъ больницъ, гд я былъ ординаторомъ, въ палат ‘неизлечимыхъ’,— лежала женщина лтъ 25-ти.
Блдное истощенное лице ея давало приблизительное понятіе объ ея красот, оно было прекрасно и теперь, теперь, когда смерть стояла около этой несчастной и, настойчиво, спша, звала ее къ себ.
Дивно хороша должна была она быть прежде!
Я былъ добръ, внимателенъ къ ней.
Мн было жаль этой молодой, угасающей жизни!
Хотлось знать: кто она эта женщина, что такъ рано ведетъ ее къ могил?
Я высказалъ это желаніе.
— Старая, обыкновенная исторія, докторъ. Да и тяжело мн говорить объ этомъ.
Я не настаивалъ.
Недли черезъ полторы она спросила бумаги и перо. Ей дали.
— Я хочу, докторъ, теперь, когда я у могилы уже, когда мой умъ, мое сердце успокоились, очистились нсколько, написать для васъ перечень моихъ страданій. Вы добры были ко мн, вы какъ съ равною себ, какъ съ человкомъ, говорили со мною и я думаю, что, прочтя повсть моей грустной жизни, вы не осудите меня, а если и скажете ‘виновна’ — то прибавите ‘по заслуживаетъ снисхожденія’.
Я догадывался, кто была эта несчастная.
— Я бы просила васъ, докторъ, напечатать мою исповдь. Можетъ быть ее прочтутъ т несчастныя, ‘падшія’, къ которымъ принадлежу и я. Можетъ быть, если он еще не совсмъ пали,— она, эта исповдь скажетъ что нибудь сердцу ихъ, остановитъ ихъ!
Черезъ недлю она мн вручила свою ‘Исповдь’.
Еще черезъ недлю она умерла.
Передъ смертью она позвала меня къ себ и простилась со мною.
Такъ умерла несчастная, молодая женщина!
Кого винить за позоръ ея? Гд искать его виновниковъ?
Умерла бдная! забытая всми, одинокая!…
А сколько чувства въ ней было!
Да, другая обстановка, иные люди и вышла бы изъ нея иная женщина.
Жалко. Грустно.
Осудите эту женщину — у кого хватитъ силы?
Разсказъ, предлагаемый здсь, составленъ по ея наброскамъ.
Дмитриев Андрей Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Господин Ловелас, Дмитриев Андрей Михайлович, Год: 1872
  2. Дневник матроса, Сулержицкий Леопольд Антонович, Год: 1905
  3. Тяжелый вопрос, Осипов А., Год: 1897
  4. Волжская красавица, Дмитриев Андрей Михайлович, Год: 1876
  5. Женщина-дьявол, Понсон-Дю-Террайль Пьер Алексис, Год: 1865
  6. Сухая любовь, Авдеев Михаил Васильевич, Год: 1870
  7. Левитан, Евдокимов Иван Васильевич, Год: 1940
  8. Без семьи, Мало Гектор, Год: 1878
Электронная библиотека