Господин Ловелас, Дмитриев Андрей Михайлович, Год: 1872

Повесть
Время на прочтение: 132 минут(ы)
Скачать в PDF

ВЪ ДОРОГУ ОТЪ СКУКИ.

Сочиненія и переводы

Барона I. Галкина.

1876.

ГОСПОДИНЪ ЛОВЕЛАСЪ.

Повсть.

Интродукція.

(Для характеристики opus’а).

На сцен Волинъ solo. Физіономія разстроена, волосы вспутаны: человкъ видно самъ не свой.
По моей просьб — онъ описываетъ себя
Вотъ начало его рукописи:
‘Да, я спою псню’! Я разскажу веселую правду. Я разскажу, какъ ручейки журчатъ, какъ синева небесъ прелестна!
А ночью….. пснь соловьиная, какъ много говорить…
Да, я про это буду пть: про любовь и ея прелести, про счастье съ милой двушкой! Все это спою я….
Все это вздоръ! Всего этого нтъ! У меня разбили, въ куски разбили мое сердце! У меня и куски-то его растащили’
‘Жизнь, говорятъ, хороша’! Какая смлая ложь! Для кого хороша она? Да, для васъ, только, самодовольные, сытые, праздные, тупые….
Для васъ, которые не отзываются стономъ и плачемъ на вопли человчества, для васъ, о, счастливые! у которыхъ вмсто сердца,— какъ назвать то, что у нихъ вмсто сердя?? да какъ угодно,— гороховая колбаса, мясной экстрактъ Либиха, консервы г. Киттары, — все равно, для васъ только хороша она!
Для меня же…. Пускай не думаютъ, что у меня не хватило бы смлости умереть, пускай не думаютъ: то что я терплю страшне смерти: смерть — это неизвстность, это конецъ, а жизнь — это сознаніе, это не конецъ, а продолженіе страданій…
Что-жъ удерживаетъ меня покончить съ собою?— Память сердца — большая чмъ память ума, и я помню…. помню, какъ я любилъ, какъ я былъ счастливъ, какъ дорога мн была моя милая — маленькая.
Съ какимъ восторгомъ я слушалъ, бывало, (глубоко вздохнулъ здсь Волинъ) ея наивныя рчи…
Околдовала она меня! За что, думалъ я, столько счастья пришло ко мн, ко мн, который не стоитъ его? Какъ эта дивная двушка снизошла до меня, давняго гршника и не боится моего взгляда, позволяетъ мн прикасаться къ себ….
Не все еще, стало быть, кончено, и я снова могу смотрть на солнце, снова трепетать подъ лучами его: снова весна, обновленіе!
Какъ сладко бывало мн съ нею!
Теперь же…. теперь — это ночь непроглядная!
Эхъ, жизнь! Безъ взгляда теплаго, безъ улыбки веселой, безъ слова ласковаго — да разв это жизнь?
Холодомъ ветъ кругомъ, могилой….
Да разв ужъ не кончить ли съ собою? Что ждетъ меня, что? Да все тоже: мракъ и холодъ….
Ужасно, ужасно дойдти до сознанія, что все извдано, все знаемо! Ужасно не имть возможности, силы — опредлить себ чего хочу я. Ужасно дойдти до сознанія, что везд, повсюду — ложь и обманъ?
Вотъ, кажется, нашелъ я священный уголокъ, гд еще ничего не тронуто, гд еще все свято и чисто…. Нашелъ, облюбовалъ, повеселиться въ немъ задумалъ….
Все иллюзіи! иллюзіи, происхожденіе которыхъ даже недостаточно мотивировано.
Иллюзіи, созданныя въ силу того, что сердце жаждало, требовало неотступно, кричало: найди же, найди то, что умъ твой рисовалъ мн столь чуднымъ, столь поэтическимъ…
Ну и находилъ…. находилъ сороку, а думалъ, что это чуть ни Гретхенъ, ни Элоиза, ни Юлія….
Сорока — вмсто Гретхенъ,— une biche! (Что коза, что кокотка, не все ли равно?) Ну разв не слпъ былъ я? Разв не сильна была моя жажда обмануть себя? себя! Отсюда иллюзіи….
Искать бы мн прямо сороку — хорошо бы было, хорошо, спокоенъ былъ бы, да.
Вы послушайте, а я разскажу вамъ — какой я жалкій горемыка и какъ я измученъ.
Я вамъ покажу то мсто, гд у меня было сердце, и гд теперь у меня — ничего. Если вы смлы — пойдемте.
Пускай, я знаю, что не обойдется безъ этого, смются надо мною — я достоинъ смха. Пускай ихъ: мн все — все равно.
Я отжилъ, не живу, а только притворяюсь, что длаю сіе послднее.
Я жду опять, жду безъ всякихъ данныхъ на это, что авось и мн снова улыбнется жизнь: вдь выигрываютъ же въ лоттерею…
Я жду, что авось и я годнымъ окажусь на что нибудь: вдь находятъ же разные клады, въ мстахъ, въ которыхъ и не подозрвали, что есть они. Бываютъ такіе пассажи…
Я разскажу вамъ свое до сегодня и начну не издалека, а со вчера только, (а вашъ покорный слуга, авторъ, покажетъ господина Волина до вчера посл сегодня).
Лжи въ моей повсти нтъ: она правда, сама правда….
Я не хорошъ въ ней, отсталый въ ней, но я вдь не сочиняю, а стало быть и румяниться не имю причинъ. Да и хорошъ я буду нарумяненный, хорошъ!— Руина, желтый, какъ лимонъ, и, вдругъ нарумяненъ!…
Я не золъ — и радъ буду, радъ отъ души, если кому нибудь моя повсть урокомъ будетъ, указаніемъ, чего не слдуетъ длать, что не годно въ наше время.
Если я уже чувствую, что самъ, безъ посторонней помощи, не въ силахъ войдти въ новую жизнь, то я объ этомъ только сожалю и самымъ безобиднымъ образомъ завидую, но злобы въ сердц не имю.
Пускай идетъ своей дорогой, труда и чести, свтлая молодость,— я молодой старикъ,— привтствую ее на пути этомъ!
Я не хорошъ, но самъ я въ этомъ меньше виноватъ, чмъ время и среда, которыхъ продуктомъ я имю горе быть…
Да, не зависть и злоба сопровождаетъ мои мысли о дльной, честной молодости, а поклонъ земный!
Впередъ ликующая, страстная молодость, впередъ! Я буду любоваться тобой и…. и если увижу, что годенъ теб быть могу, я стану рядомъ съ тобою, я принесу жертвы ради тебя, и, буду счастливъ этимъ.
Впередъ! Развй свои знамена съ грандіозными надписями……
(Тутъ дале слдуютъ надписи, а дале еще надписи и еще! Все это очень мило, но къ длу не относится, а посему я, въ рукахъ имющій повсть друга моего Волина — говорю ему stop’a little и начинаю самъ, своими словами, разсказывать его повсть. Я начну съ того момента, который былъ причиной вышепоказаннаго, высказаннаго настроенія моего друга, иначе сказать: я разскажу пока его вчера и сегодня. Посл я дополню это).
И такъ…. я режиссеръ, поднимаю занавсъ….
Entrez messieurs et mesdames, entrez!

Сцена первая.

ОНЪ И…. ОНЪ.

Сцена изображаетъ довольно чистый номеръ въ chambres garnies, дв двери, изъ коихъ одна въ корридоръ, другая въ спальню: въ углу, у окна большой письменный столъ, заваленный книгами, газетами, рисунками. Безпорядокъ въ семъ стол огромный, у одной стны диванъ, передъ диваномъ круглый столъ и два кресла (казенная, обстановка всхъ меблированныхъ комнатъ), у другой стны маленькое pianino — оно открыто, ноты на пюпитр. По стнамъ развшены картины: головки и бюсты разныхъ хорошенькихъ двочекъ.
На сцен, при поднятіи занавса, двое: Волинъ и другъ его Туровъ.
Волинъ изъ себя такой: ему лтъ тридцать, брюнетъ, блдный. Лице выразительное и довольно красивое, хотя и помятое: видно, что баринъ крпко пожилъ. Глаза темные — сильно усталые, тусклые, порой энергическіе, смлые! Фигура и манеры довольно изящныя. Въ моментъ поднятія занавса Волинъ въ великолпномъ настроеніи: чуть не танцуетъ.
Туровъ же вотъ каковъ: тоже лтъ около тридцати, тоже брюнетъ и тоже видно, что пожилъ. Довольно красивъ, но что-то холодное, неживое читается на лиц его, въ глазахъ его. Костюмъ и манеры такъ и говорятъ: было бы мн спокойно, а тамъ хоть трава не роста. Мы застаемъ ихъ на слдующемъ разговор:
— Да, что съ тобой, что? Чего бснуешься, прыгаешь, аки юный телецъ? смясь, спрашиваетъ Туровъ Волина, находящагося видимо въ экзальтированномъ состояніи: онъ ходитъ подпрыгивая, свиститъ, вертится на одной ног и даже пальцами какія-то штуки выдлываетъ.
При этомъ вопрос Волинъ остановился, взглянулъ снисходительно на Турова, послалъ ему воздушный поцлуй и не отвчая ему — снова зашагалъ по комнат.
— Ну-съ, продолжалъ Туровъ, такъ не угодно ли вамъ объяснить, что сіи скаканья и брыканья значутъ?
— А брыканья сіи, отвчаетъ наконецъ Волинъ, и скаканья значутъ то, чего ты понять будешь не въ состояньи.
Сказалъ и засмялся.
— Чему радъ? Если тому, что изрченья твоего скверный стихъ вышелъ, то это очень грустно.
‘Нтъ, не сему я веселюсь,
А на тебя, другъ мой, дивлюсь.
Какой ты увалень, старикъ,
Какъ къ радости ты не привыкъ,
И какъ тебя я сожалю!’
Съимпровизировалъ, дурачась, Волинъ.
— Ну совсмъ плохо: стихами заговорилъ. Бдный, бдный другъ: мы скоро отвеземъ тебя…
— Въ домъ умалишенныхъ? и смется.
— Отгадалъ.
— Ну хорошо — я перестану дурачиться, но ты поставь вопросъ, какъ слдуетъ, а не възжай съ нимъ, какъ съ телгой въ церковь. Ну?
— Деликатно значитъ поставить?
— Всенепремнно.
— Изволь. Объясните мн пожалуйста, достоуважаемый серъ,— что это съ вами сдлалось, что вы изволили перемниться. Вы, который чуть не вчера кричали, что глупе всего это то, что състнаго нельзя пить, и, что любовь къ женщинамъ — это клубника къ горчиц. Нтъ, въ самомъ дл — что это братъ съ тобой? Ты ли это, знаменитый пьяница и циникъ?!
— Я самый!
— Влюбленъ и идеально даже!
— И идеально даже! повторилъ улыбаясь Болинъ.
— Мучаешься и страдаешь?
— Мучился, но не мучаюсъ уже! перебилъ Волинъ. Страдалъ — теперь блаженствую!
— Блаженствуешь уже? широко раскрывъ глаза, спросилъ удивленный Туровъ.
— Д-а-а, растянулъ Волинъ, блаженствую и очень даже блаженствую.
— Скоро, очень скоро! Еще недавно, изволите видть, сей баринъ былъ полонъ самаго низкаго мннія о такъ называемомъ прекрасномъ пол, и, вдругъ влюбленъ.
— А теб завидно, рдька ты старая и вялая.
— Не завидно, молодая и прекрасная роза, а удивительно скоро уже больно случилась сія метаморфоза.
— Однако какже это скоро-то?
— Да очень ужъ: вдь трехъ, четырехъ мсяцевъ безъ сомннія мало, чтобы такъ радикально измнить свои понятія о неземныхъ созданіяхъ! Не ты ли тотъ, который съ такимъ циническимъ смхомъ топталъ въ грязъ и невинность, и добродтель женщинъ, который недавно еще такъ глумился надъ любовью, надъ поэзіей ея! И что же-съ? что? Этотъ самый баринъ заплъ теперь совсмъ въ другомъ тон! Этотъ самый, который презиралъ женщинъ отъ души! Длалъ все, чтобы елико возможно опошлить женщину и сдлать ее, если она хоть что нибудь имла въ себ порядочнаго — дрянью въ полномъ смысл этого слова. Это онъ самый, дивитесь народы!— Онъ самый, который только потому не билъ женщину, что это не въ порядк вещей — такъ какъ и собаки съ его сукой, которую онъ только поэтому и держалъ, обращаются на улиц чрезвычайно вжливо. Смшно, право смшно: ненавидлъ женщинъ, мстилъ имъ за что-то, какъ онъ самъ говорилъ, и вдругъ! влюбленъ, то есть обратился въ японца, въ самаго яраго японца, который мстить своему врагу тмъ, что распорываетъ себ брюхо! Хорошъ мальчикъ!
— На японца похожъ? спрашивалъ Волинъ, и принялся хохотать. Самъ ты братъ — японецъ. Какое сравненіе пріискалъ — ахъ, ты эдакій, такой!
— Ну чего, чего грохочешь, любезный, милый?
Язвительно сказалъ Туровъ: любезный, милый.
— Да того, любезнйшій, дразнилъ Волинъ, милйшій, что ты будто подрядъ взялъ говорить: мн и слова вымолвить не даешь.
— Да что жъ ты мн сказать можешь? Что возразишь ты мн. Говорить я теб не мшаю, но врую въ то, что кром вздора ничего не услышу.
— Однако….
— Да что ‘однако’: вздоръ — ‘однако’.
— Вздоръ или нтъ, но слово мн принадлежитъ.
Волинъ услся на диванъ рядомъ съ Туровымъ, похлопалъ его по плечу, на что онъ отодвигаясь сказалъ: ‘безъ нжностей, пожалуйста’ — и началъ:
— Ты былъ правъ, говоря, что я слишкомъ скоро измнилъ свои мннія о женщинахъ…
— Еще бы не правъ, перебилъ Туровъ.
— Да ужъ позволь продолжать: не перебивай.— Ты былъ правъ, но ты не зналъ причинъ этому…
— Любопытно послушать.
— Или ты замолчи, разсердился Волинъ, или я замолчу…
— Ну, ну — продолжай: не буду.
— Ты этихъ причинъ не зналъ, и эти причины объяснятъ теб внезапность перемны: ты знаешь мою жизнь, но знаешь не на столько, чтобы объяснить себ т мотивы, которые сдлали во мн эту перемну столь быстрою…
— Да это ты ужъ говорилъ…
— Да погоди же ради Бога, потерпи! Я рось въ женскомъ обществ, окруженный ласками, роскошью. Теб извстно, что при дд, до раздла, у насъ было большое состояніе. Смотрли за мной плохо, и я, безъ того впечатлительный мальчикъ, сдлался еще нервозне, прочитавъ цлыя сотни французскихъ романовъ. Чего, чего не перечиталъ я! И везд, во всхъ этихъ романахъ, звучала одна струна: женщина слаба, женщину обижаютъ. Мой гувернеръ, mon brave мосье Боже, хотя и не совсмъ въ тонъ бралъ съ этими романами, разговаривая со мной, но… но онъ былъ слишкомъ слабъ, чтобы разбить, уничтожить вліяніе этихъ книгъ на меня. И такъ: чистыми, святыми казались мн женскіе образы, которые рисовали романисты прошлаго столтія…
— Гд же ты эти древности доставалъ?
— Изъ заброшенной, забытой,— она въ кладовой помщалась,— библіотеки дда. Подъ впечатлніемъ этихъ романовъ я выросъ и для меня женщина — это было что-то возвышенное, чистое, какъ воды ручья, прекрасное, какъ голубое небо. Съ такими-то понятіями я встртился съ двушкой, двушка эта была моя кузина — Надя, и была красавица. У ней были такіе откровенные, ясные глазки, что…
И остановился: подобрать не могъ ‘что’.
— Сравненья не подъищешь? насмшливо спросилъ Туровъ. Я помогу теб: что — ахти — просто!
— Ну хоть, ахти просто! улыбаясь повторилъ Волинъ и продолжалъ: она была старе меня на годъ. На мою робкую, юную любовь она отвтила, и вяніе новой жизни, новаго чувства охватило все существо мое: ликовалъ я! Отлично мы зажили съ ней, только… только, братъ, скоро надоли другъ другу и… и мирно разошлись.. Увдавъ, какъ пріятно любить, я, весьма натурально, желалъ испытать сіе и впослдствіи, а для сего я предпринималъ всевозможныя экскурсіи. Сначала дло шло не ладно, но потомъ я, братъ, такъ влюбился въ одну замужнюю барыню, что съ ума сошелъ! Да все въ ней было: и умъ, и сердце, и несчастна была она! Я сдался ей, очарованный ея умомъ и сердцемъ, безусловно. Она была восхитительна и ко всему этому еще: — она страдала. Горой хотлъ встать я за нее слабую, бдненькую и, казалось, мры не было моимъ силамъ. Чего, чего бы я не сдлалъ для нея! Горы сдвинулъ бы…
— Счелъ бы пески, лучи планетъ?
— Такъ, братъ, казалось. Великое время, свтлое время — время первой, юношеской любви. Несчастливъ тотъ, кто не извдалъ его, потому…
— Потому, перебилъ Туровъ, что воспоминанія о восторгахъ этой любви являются лучемъ свта въ дальнйшей, обстоятельствами исковерканной жизни. Всю эту тираду онъ проговорилъ залпомъ и въ конецъ поставилъ вопросъ: такъ что ли?
— Врно, но только невжливо.
— Что же невжливо-то?
— Перебивать невжливо.
Въ сущности не невжливость Турова тронуло Волина, а то, что онъ необыкновенно врно досказалъ его мысль.
— Если перебивать невжливо, то, по моему, и говорить невжливо такія затасканныя фразы.
Волина передернуло.
— Ну да чортъ съ тобой — я продолжать буду.
— И прекрасно, не утерплъ Туровъ.
— Крпко, бда какъ полюбилъ я ее, и сколько бывало счастья, радости, когда она возл меня. Съ Надей, съ кузиной-то, мы идилліями занимались, а тутъ, дяденька, тутъ не то…
— Не договаривай, злодй! комически воскликнулъ Туровъ.
— Да! въ лсу бывало встртимся, гд нибудь, въ лтній, горячій день, когда и малиновка и пночка поютъ свои граціозныя псни — и Богъ мой, какъ хорошо бывало мн съ ней, съ такой красивой, молодой, слабенькой. Вся природа: и лсъ, и трава (кузнечики въ ней такъ и звенли), и облако легкое — все казалось, ликовало вмст съ нами. Какъ ты ни дикъ въ своихъ теперешнихъ понятіяхъ, но ты поймешь, что здсь все было красиво, поэтично.
— Какъ не понятъ.
— На вс движенія моей юной души, продолжалъ Волинъ не замтя, увлеченный воспоминаніями, насмшливой вставки Турова, — я находилъ откликъ въ этой красивой женщин. Мало того — она была выше меня по знаніямъ, по развитію и научала меня! Да! Совер
!!!!!!!!!!400-416
— Да я и не боюсь. Что жъ вы не здороваетесь, не скажете: bon jour mademoiselle! И разсмялась.
— Здравствуйте, здравствуйте!
Варя снова протянула ему свои ручки — Ну,— можете поцловать мою руку: цензуры нтъ.
(Сіе относилось къ родительниц).
Первымъ движеніемъ Волина было поцловать ея руки, но потомъ онъ вдругъ остановился и только пожалъ ихъ.
Движеніе это не ускользнуло отъ Вари.
— Эге! да вы трусъ порядочный? А про васъ говорили что вы такой…
И сконфузилась, и не знаетъ сказать’какой’.
— Какой же?
— Такой смлый! наконецъ нашлась она.
— Благодарю васъ, и вздохнулъ.
— Это за что?
— За то, что вы пощадили меня.
— Пощадила?
— Да! да! Вы не сказали то слово, которымъ характеризуютъ меня…. Я, видите ли, дйствительно боялся… именно боялся, поцловать вашу руку….
— Это почему?
Пришла очередь смутиться Волину: онъ ужъ мялся, мялся, подъискивалъ какъ бы выразиться и наконецъ только отвтилъ на вопросъ:
— Трудно…. очень даже трудно сказать мн вамъ это… я боялся… потому… потому… что, видите ли, мои губы слишкомъ… нечисты!
Легче стало: сказалъ наконецъ! Будто гору съ плечъ сдвинулъ….
— Перестаньте, не смйте мн говорить ничего подобнаго никогда, никогда! и затопала ножками. Вдь вы уже сказали мн о своемъ прошломъ, и я… я, видите, все таки пришла къ вамъ. Ну значитъ и конецъ: вотъ рука — извольте приложиться.
Осыпалъ, буквально осыпалъ поцлуями крошечную ручку Вари Волинъ.
Разцвлъ весь, солнышко-то что значитъ: оживило!
— О, Богъ мой! Да будетъ благословенно небо! Мое бдное сердце еще живо, оно’еще молодо, можетъ любить и найдти сочувствіе!
А самъ цлуетъ безъ конца.
— Ну да довольно.
Хочетъ отнять руку Варя и можетъ это сдлать, но….
— О, сколько счастья! бснуется Волинъ.
— Много разв?
— Больше чмъ я стою!
— Опять?! погрозила Варя.
— Не буду, хорошая, не буду.
— То-то.
И рука снова въ свободномъ распоряженіи Волина.
— Ну сядемте.
Варя направилась къ дивану.
— Сядемте! сюда?! спросилъ, или лучше, сказать удивился Волинъ.
— Ну да — сюда, чтожъ тутъ удивительнаго!
— Вамъ сюда ссть нельзя.
Удивленно посмотрла на него маленькая.
— Не понимаю! И пожала плечами.
— Вотъ я накрою чмъ нибудь этотъ диванъ,-тогда садитесь,
И Волинъ сдернулъ со стола скатерть и накрылъ ею диванъ.
— Да чего-жъ вы его накрываете: разв онъ грязный?
— Голубушка, милая, онъ… онъ хуже чмъ грязный…
— Все таки не понимаю….
— Я объясню вамъ: на немъ сидли… сидли не такія, какъ вы, о, совсмъ не такія!
— Что не такія?
— Не такія женщины, какъ вы!
— Опять вы… съ укоромъ произнесла Варя.
— Да, да, опять! Вы посланы небомъ на утху такимъ страдальцамъ какъ я, и я долженъ оберегать васъ… оберегать, чтобы ничто нечистое не коснулось васъ… васъ такой прелестной, милой, чистой….
— Льстите вы мн… право!
А сама такъ любовно смотритъ на милаго.
— Я льщу! Вамъ! Никогда. Лесть это ложь, а я вамъ лгать не буду, никогда не буду!
Искреннимъ, глубокимъ чувствомъ звучало это увреніе.
— Ну такъ вы рисуетесь?
— Рисуюсь! я?
— Да вы рисуетесь передо мной, говоря, что такъ страдали: вдь вы еще вовсе не стары, больше — вы еще такъ молоды.
— Молодость не исключаетъ страданій, и часто случается, что люди на видъ моложе своихъ лтъ.
— А случается и то, что люди положительно гораздо моложе чмъ о себ говорятъ.
— Ко мн это не относится.
Не вязался, какъ читатель видитъ, разговоръ нашихъ влюбленныхъ, они не то что смущены были, а имъ какъ-то не по себ было, особливо Волину. Не по себ, какъ это бываетъ всегда, когда nolens, volens, говорятъ не о томъ, о чемъ хочется говорить. А почему же они не говорятъ, о чемъ имъ хочется говорить? спроситъ читатель. Да я и самъ не знаю, почему это такъ, но знаю лишь одно, что иначе не бываетъ, когда влюбленные сошлись на един, и сошлись въ первый разъ.
Впрочемъ, такъ бываетъ только при начал на един.
Должно быть молчаніе длилось очень долго, потому что Варя наконецъ неутерпла:
— Да, что жъ вы молчите?!
— О, Боже, на что я жаловался, на что жалуются люди, когда есть эта великая сила — любовь! Вы говорите, что я молчу? Да мн, чтобы быть счастливымъ, нужно только ваше присутствіе, нужно только, чтобы вы были около меня, а тамъ все равно: говорить ли, мечтать ли! Вы, ваше присутствіе — только нужно мн!
— Такъ ли?
Нужно слышать, чтобы понять всю прелесть этого ‘такъ ли?’
‘Такъ ли’ — одно слово, но сколько оттнковъ здсь: тутъ слышится и цлая фраза: знаю, знаю, несомнваюсь, и если спрашиваю, то это для того, чтобы имть возможность такъ мило скокетничать, какъ я это сдлала, тутъ слышалось и то, что маленькой бестіи подразнить хочется своего милаго, и проч. и проч.
— Врьте мн, врьте! отвчалъ Волинъ. Мн нтъ причины, нтъ надобности лгать вамъ, и я ужъ не лгу: не лгу съ тхъ поръ, какъ вы мн сказали, что снизошли до меня, что полюбили меня!
— А долго вы будете любить меня?
Глазки стали такіе нжные, ласковые у маленькой.
— Не надо, не надо и спрашивать….
— Т дивныя рчи, которыми вы очаровали меня — справедливы ли?
— Справедливы ли! мольба слышалась въ голос Волина. Да пожалйте меня! Не напоминайте Мн тмъ, что вы мн не врите — мое прошлое, пощадите меня! Вы, какъ царица Мабъ, въ чертоги превратили эту комнату, гд я такъ часто рыдалъ безутшный, гд я такъ часто клялъ себя за мое вчера. Я много жилъ, много женщинъ были со мною, но я никогда, никогда не сказалъ ни одной изъ нихъ, что люблю ее.
— Никогда’.? Тревожно спросила Варя.
— Никогда! нтъ! Я не сказалъ, сознавая что это условное слово, и что женщина понимаетъ это, а вамъ, вамъ — я говорю: я люблю васъ! Я молюсь на васъ! Вы та, которая возвращаете меня къ Богу, къ любви, къ добру! Я отказался отъ всего, что длало человка не животнымъ, теперь я возвращаюсь ко всему этому! Я смутно понимаю, что иногда можно заставить умолкнуть душу, но я всмъ существомъ моимъ понимаю, что я не могу ее унизить! И я, никогда не преклонявшій колна передъ женщиной, если мое сердце молчало — я на колни становлюсь передъ вами, и говорю вамъ всей душой моей, что я люблю! Люблю васъ!!
Онъ опустился передъ своей хорошей, дорогой, милой на колни, и глядитъ такъ нжно и страстно въ ея славные глаза….
Будь мраморъ на мст этой женщины, и тотъ пересталъ бы быть холоднымъ…
Трепещетъ, какъ голубка въ когтяхъ ястреба,— трепещетъ двушка отъ этихъ рчей, да и нельзя: могучій человкъ склонился передъ нею слабой и маленькой…
Могучій и красивый, удивительно красивый, благодаря одушевленію, вызванному великою любовью…
Склонился передъ нею…
Склонился и ждетъ отвта…
Нагнулась она къ нему, обняла буйную головушку, гладитъ волосы на ней и шепчетъ:
— Милый!… Мой!… Хорошо мн… мой!… Я вдь тоже… слышишь — тоже люблю тебя…
— Любишь!!
Восторгъ охватилъ Волина: онъ осмлился, и осмлился безсознательно, независимо отъ своей воли, — поцловать Варю…
Сколько поцлуевъ…
Какой лепетъ слышался…
Разобрать этотъ лепетъ, этотъ разговоръ не языка, а глазъ, и передать это не моего ума дло. Не моего ума дло потому, что когда я многогршный говорилъ о любви любезной своей,— я никогда и ничего не помнилъ изъ этого разговора, да и до того ли мн было въ это время.
Безконечнаго нтъ ничего, стало быть…
— Послушайте, проговорила очнувшаяся Варя, отчего…. отчего вы мн не говорите… ты?
— Хорошая моя! милая двушка! Я не говорю ты потому… потому… Разв необходимо объяснить это?
Волину не хотлось дать это объясненіе.
— Да, я хочу это знать.
Хочу, было съ большимъ удареніемъ сказано.
— Да, я не говорю ты…
И Волинъ снова остановился.
— Ну-съ! приказывала Варя.
— Потому, что я всмъ женщинамъ, которыя были моими, но ихъ я не былъ, я всмъ имъ говорилъ ты.
Варя немножко задумалась, облачко набжало на милую рожицу, и наконецъ отвтила:
— Ну такъ не надо, не надо!
— Вы мн прощаете это признаніе? тревожно спросилъ Волинъ.
— Я уважаю васъ за него: оно смло и честно было сдлано.
— И поймете причину его?
— Да! да! И кром того пожалю васъ: вамъ было тяжко его длать?
— О, спасибо вамъ за эти слова, великое спасибо!
— Много бдный страдалъ должно быть?
Вопросъ этотъ былъ сдланъ не прямо къ Волину, а какъ бы про себя, но онъ конечно услыхалъ его.
— Да, много! Страдалъ большими страданьями чмъ горе, отчаяніе — я страдалъ нечувствительностью! Я какъ послдняя тварь похоронилъ свое сердце, и не продавалъ, а покупалъ себ право отдавать свое тло первой встрчной. (Сильнымъ желаніемъ высказаться и въ силу этого забвеніемъ того, что передъ нимъ двушка — только этимъ можно объяснить этотъ монологъ, слушательницею котораго была Варя). Я погибалъ во мрак! Я утратилъ вру во все чистое, во все что было инымъ, чмъ т, другія, которыя пили и плясали со мною на тризн по чувствамъ, по добродтели, по человчеству! Дикія оргіи, какъ болото, втягивали меня, и все рже и рже приходилъ я въ сознаніе. Да и не нравилось мн это ‘приходилъ въ сознаніе’, потому что это значило такія слезы, такое отчаяніе — какихъ и нтъ еще на свт! Да, размышленіе, это постоянное свойство ума человческаго, инстинктивно, независимо отъ моей воли приходило ко мн порывами, какъ приходитъ бурная страсть, и тогда то, тогда о Божеі какія слезы лились за свой цинизмъ, за свое прошлое! И часто, чтобы такія минуты не повторялись, вдь ужасны он были!— я длалъ все, чтобы уничтожить свое — я! Я защищалъ не рдко, ради оригинальности, положенія прямо въ разрзъ идущія здравому смыслу, и при этомъ высказывалъ вещи,— противъ которыхъ возмущался весь мой духъ! Я часто сочинялъ на себя такія басни, разсказывалъ, разсчитывая на одобреніе, про такія наглыя оргіи, до которыхъ нельзя было и пасть даже!!
— Но для чего же, для чего все это? спрашивала Варя.
— Да все ради того, чтобы не быть собою! Я такъ испортился, такъ пересталъ врить, что даже когда встртилъ васъ,— я не поврилъ вамъ!
— И не стыдно? не стыдно? вся зарумянившись, спросила Варя.
— Простите меня за это, простите! Я говорю все это для того, чтобы между нами не осталось ничего недосказаннаго. Я такъ палъ, что передъ вами только что, я говорилъ себ: чего искать мн отъ нее, разв мало мн, что она меня хорошо обманываетъ!
Покоробило Варю отъ словъ этихъ.
— Ужасно! Ужасно! прошептала она.
— О, да — это ужасно! Я думалъ къ чему говорить ей про любовь, къ чему… дочитывать книгу, когда нечего и сомнваться, что конецъ не стоитъ начала.
— Ну а теперь? теперь? торопилась маленькая.
Не сейчасъ отвчалъ Волинъ, онъ будто не слыхалъ ея вопроса,
— Ну что-жъ вы молчите?
— Молчите? Да что-жъ сказать-то мн еще?
Онъ видима забылъ, на чемъ остановился.
— Какъ что сказать! И вспыхнули, сердито вспыхнули глазки Вари: она обидлась. Какъ что сказать!
— Виноватъ, ради Бога простите: эти мрачныя воспоминанія слишкомъ сильно затронули меня, забылъ, ршительно забылъ конецъ своей рчи. Простите мн, милая двушка, и напомните: на что я отвтить долженъ вамъ. Будьте доброю.
— Ну, ну, хорошо, хорошо! Вы сказали: разв мало того, что она хорошо меня обманываетъ — это разъ, а еще: къ чему дочитывать книгу, когда конецъ ея не стоитъ начала — это два-съ! Вотъ на это-то: ‘не обманывать’ и ‘не стоитъ дочитывать’ извольте отвчать мн. Отвчайте мн: теперь, вы все еще такъ думаете?
— Теперь я такъ думаю! Ну нтъ!— теперь я воскресъ, теперь я живу! Эта комната, когда вы въ ней, для меня цлый міръ! И когда вы оставите меня, мн вс эти стны, эта мебель — все будетъ говорить о васъ, и я не буду страдать одиночествомъ, худшимъ чмъ смерть, потому что оно не безлюдно! Я ненавидлъ общество, — вы меня примирили съ нимъ, вы мн возвратили вновь и счастье и покой! Теперь все мое честолюбіе заключается въ томъ, чтобы быть рядомъ съ вами, дышать тмъ же воздухомъ что и вы!
— Милый! милый!! Крикъ отъ сердца вырвался у Вари. И я счастлива съ тобою съ тобой — мой несравненный милый. (‘Съ тобой’ — восхитительно сказала маленькая.) Дай мн обнять тебя, дай, дай я поцлую тебя опять.
Тормошить стала Варя Волина, поцлуями осыпать.
— Родная! Голубушка!! чуть слышно лепеталъ онъ.
— Хорошо мн! хорошо! Вотъ, вотъ, еслибъ такъ пожить: взлетть, какъ ракета на небо, вспыхнуть и залить яркимъ пламенемъ все вокругъ себя, все! А потомъ — потомъ наступай снова ночь, приходи смерть,— я не боюсь ихъ больше!
Не двушка говорила это, а уже женщина, женщина вся охваченная пламенемъ страсти, порабощенная страстью.
— Ты говоришь это! восторгъ и умиленье звучали въ словахъ этихъ. Ты забыла все! ты моя! о, счастье! Горделиво поднялся Волинъ и простирая руки къ небу, вопрошалъ: міръ, чего ты хочешь отъ меня?! Міръ! что я долженъ сдлать теб?!
— О, какъ мн хорошо, мой возлюбленный!
— А мн то…
А поцлуи такъ и звучатъ…
— Не хромоногій Вулканъ, съ законченой бородой, цалуетъ Венеру въ своей кузниц, а юноша! Да,— воротились свжесть и сила, и нтъ теперь конца моему Частью, если не будетъ конца любви моей! Судьба съ своими ударами минуетъ меня — я огражденъ любовью.
— Дорогой…
— Не говори! не говори ничего! Дай мн смотрть на тебя, двушка! дай любоваться тобой!
И хорошо было имъ, хорошо! Лучше и быть не могло… Да и въ самомъ дл, что можетъ быть лучше быть на един съ любимой двушкой, которая чуть не молится на васъ и которая вся, вся ваша!
Это хорошо, но вотъ это, когда вдругъ прерываютъ это ‘вдвоемъ’, — это уже дурно, это больше чмъ дурно!
Въ комнату, не постучавъ сначала въ дверь, вошла мать Вари.
Ой — ой! какъ переконфузились наши влюбленные, и, какъ быстро отодвинулись другъ отъ друга.
— Ну вотъ и я, объявила родительница, вотъ и я!
Чортъ бы тебя подралъ, невольно подумалъ Волинъ. Что мн сказать ей,— ршительно таки не знаю. Фу, какое мерзкое положеніе!
А Варя, такъ та покраснла, какъ зорька вечерняя и закрыла свое личико руками, и подъ ними улыбается.
— Насилу вошла, продолжала Катерина Тимофевна Славская (матушка Вари), устала, высоко.
— Садитесь пожалуйста! подвигая вмсто кресла — столъ, наконецъ нашелся Волинъ.
— Куда это? на столъ то?
И вс расхохотались.
— Виноватъ, виноватъ, смясь извинялся Борисъ Петровичъ (это имя Волина) — вотъ кресло.
— Ну — чай не особенно крпко заждались меня? улыбаясь пикантно, спросила Катерина Тимофевна.
— Нтъ, мама, врала Варя, мы давно ужъ тебя ждемъ.
— Разсказывай! А кто теб волосы то вспуталъ такъ.
Прическа Вари дйствительно было страшно помята.
Еще пуще покраснла на вопросъ этотъ Варя, но все таки не задумываясь долго отвчала:
— Это отъ шляпки, мама.
— Да, такъ, протянула Катерина Тимофевна, такъ! Знаю я эти шляпки…
Эти слова были прерваны входомъ Тамарина, пріятеля Волина.
Прежде чмъ знакомить его съ читателемъ — я считаю не лишнимъ описать Варю.
Она была просто прелесть какая! Средняго роста, но да не въ рост дло, а въ милой рожиц ея: почти блондинка, она имла темныя брови и рсницы и глубокіе синіе глаза. Въ этихъ глазахъ была бездна выраженія: то они были кротки, задумчивы, и такіе тихенькіе, то въ нихъ огонь горлъ, да огонь пребдовый! Огонь, который опасенъ страшно нашему брату, мужчинамъ, но на который мы всегда, какъ мотыльки, не смйтесь на сравненіе — другаго не подберу, летимъ! Носъ… нтъ — носъ, это слишкомъ грубо: носикъ, носикъ былъ у ней маленькій, премаленькій и такой правильный, изящный. Вообще фигурка дремиленькая. Движенія граціозны и кокетливы до нельзя: каждой позой она будто говорила: ну чего же вы ротъ разинули — любуйтесь мною! Поищите-ка другую такую, какъ я плутовку, поищите-ка-съ!
Приходъ Тамарина, котораго мы опишемь дальше, былъ не по нутру Болину.
Чортъ бы подралъ этого шелопая, подумалъ онъ.
И точно, шелопай былъ господинъ Тамаринъ, и шелопай вредный, злобный. Большинство шелопаевъ народъ простоватый, добродушный, а этотъ не то…. не то…. ну да дальше вы съ нимъ познакомитесь, а теперь будемъ продолжать:
Тамаринъ вошелъ въ шляп и посвистывая что-то.
— Тамаринъ! строго сказалъ Волинъ, указывая ему глазами на шляпу и за тмъ на своихъ гостей.
Тамаринъ быстро снялъ шляпу и любезно раскланялся.
— Здорово братъ, обратился онъ къ Волкну,— давненько мы съ тобой не видались.
— Здравствуй! отвтилъ Волинъ, и обратясь къ барынямъ представилъ его: Григорій Петровичъ Тамаринъ, мой товарищъ по лицею.
Послдовали поклоны и улыбки, употребляемыя въ сихъ случаяхъ.
— А это, продолжалъ Волинъ, обратясь къ Тамарину — Катерина Тимофевна Славская и ея дочь, моя невста, Варвара Алексевна.
Моя невста — Волинъ подчеркнулъ.
Опять поклоны.
— Поздравляю! смясь проговорилъ Тамаринъ, поздравляю! Не зналъ, не ожидалъ, что ты женихъ!
— Мудрено и знать было: я объ этомъ никому еще не говорилъ.
— Могу поздравить васъ, сударыня, обратился Тамаринъ къ Вар: малый славный во всхъ отношеніяхъ. Вы съ нимъ не соскучитесь, только намъ, его собутыльникамъ, не разъ прійдется вспомнить объ его отсутствіи: такого товарища поискать надо.
— А вы разв его давно знаете? спросила Варя.
— Прелесть, что за двчонка! проговорилъ тихонько Тамаринъ и громко отвтилъ: онъ былъ нашъ предводитель и руководитель, бывало, какъ нтъ Волина такъ и кутежъ не въ кутежъ.
— Нельзя ли, братъ, безъ подробностей, сердито замтилъ Волинъ
— Не буду, если не по вкусу. А знаешь съ тхъ поръ, какъ ты прохалъ на моемъ Бальтасар, — онъ какъ шелковый ходитъ. Клемансъ увидала его….
— Чего ты орешь-то! шепотомъ замтилъ Волинъ.
— Клемансъ увидала его, продолжалъ ужъ тише Тамаринъ, и теперь нтъ прихода: подари, да подари.
— Интересно мн очень. Ты лучше займи старуху-то.
— Могу. (Подходя къ Катерин Тимофевн) Вы, сударыня, должно быть не постоянная жительница Москвы: мн не приходилось встрчать ни васъ, ни вашу дочь.
— Нтъ, мы наздомъ бываемъ въ Москв, отвчала Катерина Тимофевна, мы больше въ деревн живемъ, въ Курской губерніи….
— А я только что оттуда, здитъ запастись презрннымъ металломъ.
— Такъ вы Курскіе?
— И Курскій, и Полтавскій, и… и прочее и прочее.
— Около насъ есть большое село ‘Вогово’ — не ваше ли: тоже Тамарина какого-то?
— Того самаго, сударыня, что передъ вами.
— А такъ мы сосди! Очень пріятно, очень пріятно (протягиваетъ ему руку), Варя! господинъ Тамаринъ сосдъ нашъ, Вогово-то его.
— Ахъ, какая прелесть это Вогово.
— Пріятно, что оно вамъ нравится, пріятно.
— Ну намъ Варя пора, собирайся. (Варя надваетъ шляпу.) Ну до свиданья Борись Петровичъ, — обратилась Катерина Тимофевна къ Волину, вечеркомъ вдь къ намъ?
— Очень радъ! Непремнно! отвтилъ онъ.
— И вы сосдъ, коли будете въ нашей сторон, загляните къ намъ, приглашала она Тамарина.
— Сочту долгомъ! раскланиваясь, поблагодарилъ сей послдній.
Общее прощаніе. Катерина Тимофевна и Варя выходятъ, Волинъ идетъ провожать ихъ.
— Ахъ шельма, этотъ Волинъ, ворчалъ, расхаживая по комнат, оставшійся Тамаринъ! какую двчонку подцпилъ, прелесть что такое! Ну-съ, мы не оставимъ васъ своимъ посщеніемъ, госпожа Славская, постимъ-съ! А ты другъ Волинъ, врешь, врешь, мы возвратимъ заблудшую овцу въ свое стадо, мы не дадимъ плнить ссоего отца — командира! Каковъ гусь — жениться задумалъ! исправиться! Будемъ это посмотрть. А прехорошенькая! прехорошенькая! и губки такія пухленькія!
Входитъ Волинъ.
— Женихъ! ха! ха! смялся Тамаринъ, проводилъ, вздыхать теперь будешь?
— Ты былъ глупъ, и всегда останешься таковымъ, серьезно отвтилъ Волинъ.
— Это не новость, какъ и то, что ты былъ грубіянъ, и всегда останешься таковымъ!
— Ну, мн не до тебя, убирайся къ чорту!
— Согласенъ. Я терпть не могу цломудренныхъ рожъ у такихъ субъектовъ, какъ ваша милость.
— Это мн все равно, только уходи пожалуйста.
— Уйду, но только ты сначала скажешь, гд живутъ он9
— Это теб зачмъ?
— Зачмъ! Хочу быть у нихъ.
— Да зачмъ быть то?
— Этого пока еще не знаю, но имя право, такъ какъ мать при глашала меня,— я хочу знать адресъ ихъ.
— Ну такъ я теб не скажу его.
— Такъ я самъ узнаю: я догоню ихъ сейчасъ. Прощай.
Уходитъ.
— И къ чему этотъ оболтусъ хочетъ быть тамъ? Ну да, чортъ съ нимъ, я его выпровожу оттуда. (Ходитъ задумавшись).
— Какая милая, милая двушка А слишкомъ, слишкомъ ужъ, кажется, красиво сказала она: только бы разъ пожить такъ, а тамъ наступай снова ночь, приходи смерть! Эхъ опять змя ползет’ въ сердце, — вонъ ее!…. Вонъ… Нтъ, милая, не какъ ракета на мгновенье, вспыхнешь ты свтомъ, нтъ,— я зажгу въ теб вчныйсвъ-точь, который будетъ озарять тебя и все кругомъ тебя, все! Любовь, это внецъ жизни, она украшаетъ, озаряетъ голову самаго униженнаго человка, и она освтила меня! Она не на мгновенье вспыхнула во мн, а будетъ горть до тхъ поръ, пока сердце не скажетъ съ грустью: довольно, во мн уже нтъ силы, огонь уже не горитъ, а мерцаетъ. А такая минута — это въ грядущихъ вкахъ еще, потому что каждый моментъ священныхъ восторговъ любви-это цлый годъ, цлые годы, столтія! О, любовь! любовь! кто не жилъ тобою,— тотъ не жилъ вовсе! Сколько блаженства! какой восторгъ! что бы было со мною, если-бъ я не встртилъ тебя, моя красавица и не нашелъ въ теб любви! Отъ какого паденія, о, любовь! спасла ты меня! Чтобы было, еслибъ дальше жила со мною, меня такъ терзающая печаль, моя страшная опытность! Что-бы вышло изъ этой борьбы силъ молодости съ сознаніемъ ненадобности силъ, потери ихъ? А теперь, теперь, снова къ жизни, къ свту! О, ты, поцлуй чистой двушки божественный нектаръ, испиваемый губами и величаемый душой — ты восторгъ! ты диво! ты безсмертіе. О, поцлуй! встникъ любви, блаженства,— ты альфа міра, ты священный огонь, зажженный весталкой природой въ храм сердца человческаго! О, сколько счастья, сколько наслажденья въ томной улыбк двушки, въ ея неловкихъ и робкихъ ласкахъ, въ ея стыдливомъ взор — сколько чистоты! Какой восторгъ слышать лепетъ, смыслъ котораго и уловить нельзя, отъ своей милой! своей маленькой! Сознавать изъ ея взгляда, изъ каждаго ея движенія, что она принадлежитъ теб — это упоенье! Сказать, слышать — ты, не отъ женщины, которой и не говорятъ иначе, которая и не стоитъ инаго, а отъ двушки, которая стоитъ на высот чистоты и уваженія — да это все, о чемъ только можетъ осмливаться грезить често* любіе! О свтъ! о побда! (Туровъ отворяетъ и останавливается въ дверяхъ, слушая Волина). Кто опишетъ тебя, кто осмлится! Забыто все, все! Одна радость только царитъ въ сердц, одно умиленье! О, милая! о, свтлая!….
Туровъ входитъ, Волинъ останавливается.
— Продолжай! продолжай! заговорилъ Туровъ, даже старые эпикурейцы, которыхъ желудокъ осуждаетъ на яйца въ смятку и сельтерскую воду, и т любятъ смотрть на людей съ хорошимъ аппетитомъ, а я и подавно не прочь посмотрть на ликованье блаженной юности:
‘Играй Адель,
Не знай печали’.
— Ахъ! ты мое чудище, лучшее изъ чудищъ, весело говорилъ Волинъ, совавшихъ себ когда-либо сигару въ зубы и успокоенное симъ убирайся вонъ! Убирайся, ты рябчикъ! Ты тетеревъ глухой! индйка! Убирайся ты, складочный амбаръ съ разочарованіемъ, презрніемъ и прочими результатами опытности — убирайся и ме смущай моего счастья, не скверни моихъ восторговъ (цалуетъ его, поворачиваетъ спиной и толкаетъ въ дверь) маршъ!
— Упился, голубчикъ, упился!
Играй Адель,
Не знай печали..

——

Этимъ мы кончимъ третьяго дня Волина а въ слдующей глав изобразимъ его вчера.
Мы думаемъ, что драматическое положеніе будетъ прилично изобразить въ драматической форм, и представляя читателю сцену третью — мы вводимъ его въ театръ.

Занавсь поднята.

Между второй и третьей сценой проходятъ два мсяца.

Сцена третія.

УМЕРЕТЬ НАДО — ДА!

Таже комната, но только гораздо опрятне и комфортабельне, со стнъ сняты картины игриваго содержанія и замнены Фотографіями, надъ письменнымъ столомъ висятъ два большихъ Фотографическихъ портрета Волина и Вари. При поднятіи занавси, Волинъ сидитъ и пишетъ.

Явленіе 1-е.

Волинъ одинъ.

Волинъ (встаетъ и начинаетъ ходитъ).

Какъ кончить? Оставить ли этихъ людей въ безвыходномъ положеніи или указать пути для выхода, выведя на сцену лице, которое примиряетъ положенія, указываетъ средину! Опасно оставить такъ, когда можно указать выходъ, если онъ есть. Ну, а если этотъ выходъ не логиченъ? если я ошибаюсь въ немъ? (подходитъ опять къ столу и читаетъ рукопись). Нтъ, выходъ долженъ быть! Задача писателя, художника, не въ фотографическомъ изображеніи жизни, а въ указаніи рядомъ съ некрасивостью дйствительности — свтлыхъ сторонъ ея! Писатель, желающій принесли пользу обществу, не долженъ отравлять своимъ перомъ и безъ того не веселую жизнь,— скорби и такъ довольно, черезчуръ довольно! Пускай онъ заблуждается, пускай онъ будетъ плохой докторъ, но онъ все-таки долженъ врачевать! (садится снова за работу). И какъ легко работается! Какъ свтелъ умъ! а все она, она! Она влила въ меня новую силу! Сняла съ моихъ думъ все, что было ложно въ нихъ, натянуто, все что было напускное. Вотъ тревожитъ меня мысль, что она ужъ очень любезна съ Тамаринымъ, а вдь это глупо. Она мн показала столько доврія, столько любви! А все-таки, все-таки лзетъ — въ голову проклятая мысль, а ужъ я ли не гоню ее! (стучатъ въ дверь). Кто это еще? Войдите! (входитъ Славскій).

Явленіе 2-е.

Волинъ и Славскій.

Волинъ.

Ахъ, это ты Гриша! здорово другъ!

Славскій.

Я-съ, Борисъ Петровичъ, я-съ.

Волинъ.

Такъ зашелъ, или по длу?

Славскій.

Какой такъ — по длу. Он что-то, Борисъ Петровичъ, мудрятъ тамъ противъ васъ, право.

Волинъ.

Ты добрый мальчикъ, Гриша, спасибо теб.

Славскій.

Сегодня цлое утро все шептались, шептались съ Тамаринымъ, а потомъ мамаша письмо къ вамъ написала…

Волинъ (встревоженный)

Письмо! гд-жъ оно?

Славскій, (доставая письмо изъ кармана).

Вотъ. И мамаша говоритъ: отдай письмо и не оставайся тамъ.

Волинъ (быстро разрываетъ конвертъ и читаетъ).

Милостивый государь, Борисъ Петровичъ! Это что значитъ: ‘Милостивый Государь’? Ну дальше, дальше… Ахъ!! вотъ… (Совершенно теряется. Машинально снимаетъ съ себя сюртукъ, галстухъ, и садится въ кресла, голова упала на грудь, руки безъ движенья опущены и письмо упало на полъ. Долгое томительное молчаніе. Гриша съ сожалньемъ смотритъ на Волина).

Славскій, (чуть не плача).

Бдный вы!

(Волинъ, при звук голоса, поднимаетъ голову и долго, долго смотритъ на него: тупой, холодный взглядъ).

Волинъ (вскакиваетъ, руки подняты, сжаты въ кулаки).

Она!— она — дьяволъ!! дьяволъ! (Движенья порывисты, нелпы, онъ ходитъ, не замчая Славскаго).

Славскій.

Борисъ Петровичъ! Что съ вами?

Волинъ (указывая ему на дверь)

Выйдите, выйдите!!!

(Славскій, испуганный быстро уходитъ).

Явленіе 3-е.

Волинъ одинъ.

Волинъ (долго ходитъ, наконецъ, увидя ея портретъ, останавливается передъ нимъ).

Вотъ она! вотъ! посмотримъ, какова она! А — змя! Глядите въ эти глаза, въ эти изгибы губъ — змя! Эти глаза, эти мертвящіе зминые глаза, какъ я ихъ не разглядлъ?! Этотъ мраморный лобъ, этотъ какъ у статуи красивый, правильный носъ — отъ нихъ холодомъ ветъ…. И всего этаго я не видалъ! Все это я будто въ первый разъ вижу! (Срываетъ портретъ со стны, бросаетъ на полъ и топчетъ ногами). Медуза! Ме-ду-за! разбита подлая! (съ ожесточеніемъ топчетъ портретъ ногами). Какъ долой со стны, такъ додой и изъ сердца! Смшно! (хохочетъ). Что полюбилъ! Предъ чмъ склонялся! Ахъ, низкая женщина! неврная. И за что это, за что? Что сдлалъ я теб? чмъ оскорбилъ? (садится и плачетъ). Ушла отъ меня, оставила! А какъ я любилъ тебя! Какъ ты прекрасна! божественно хороша! (собираетъ остатки портрета). Дивно хороша! И не моя, не моя! И я не увижу ее! не услышу музыку ея рчи! Нтъ, невозможно, невозможно! Я долженъ видть ее! (Быстро надваетъ сюртукъ и ищетъ шляпу, шляпа найдена, но онъ останавливается, будто пораженный новой мыслею). Видть ее! Видть ее и съ нимъ! Гд-жъ моя гордость! гд-жъ мое презрніе, ненависть гд?… А она…. теперь улыбается ему… слушаетъ слова его… Онъ сквернитъ ее собою… ее, такую дивную… такую… О, бдное сердце… снова мракъ, смерть. Ахъ, если бы, если увидать ее! Сказать ей… Что сказать ей?’ Нечего говорить мн ей! И видть не зачмъ, не надо. Я убью ее, если увижу, о, не иначе! Она любитъ другаго — пускай, пускай наслаждается! Разв я, въ свою очередь, не смю полюбить другую? разв нтъ?! Разв мало ‘красавицъ въ аулахъ у насъ’! (горько улыбается). Мн… мн полюбить другую,— да разв это возможно? Я, я! полюблю другую и буду цловать другую, а не eel!… ха! ха! Она — съ нимъ! Съ нимъ, который не понимаетъ чистыхъ восторговъ любви, который хохочетъ надъ ними! Она въ когтяхъ этого коршуна — о небо! гд же правда, гд?? О, забыть бы все, забыть, успокоиться. Забвеніе! нтъ ты не прійдешь ко мн, не прійдешь. Да и возможно ли побдить память плоти и духа! О, забыть бы все, забыть! но возможно ли совладать съ мечтою! Куда бжать мн? куда дваться? Везд пусто, везд, и въ сердц еще больше чмъ прежде! (отворяетъ окно, въ окно видна звздная ночь). Небо, ужели ты точно пусто?! Отвчай мн, отвчай! Отвчай — могу ли я вотъ этими двумя руками обнять что нибудь боле осязательное чмъ мечты? Говори! молчаніе! гробовое молчаніе! Вотъ отвтъ… вотъ отвтъ его… (отходитъ отъ окна и въ волненіи ходитъ по комнат). Гд ты, Туровъ, гд? Прійди ко мн! Влей въ мою душу твой тонкій ядъ неврія, отрави меня, отрави! Скажи мн, уврь меня, что на земл нтъ ничего истиннаго, кром разврата и притворства! Гд же ты? О, или же, иди? Да къ чему Туровъ, къ чему! Разв это письмо (ищетъ письмо и наконецъ поднимаетъ его съ пола) не лучшій отвтъ на мои сомннія! (читаетъ письмо).

‘Милостивый Государь
Борисъ Петровичъ!

‘Уже довольно времени, какъ я стала замчать, что Варя сильно измнилась къ Вамъ, а теперь я уврилась положительно, что она уже не любитъ Васъ. Въ ея сердц, а вольна ли она въ немъ? (говоритъ). ‘Въ ея сердц’! Да разв есть оно у ней?! (читаетъ) занялъ мсто другой. Извините ей, ребенку, это и не сердитесь на нее. К. Славская (говоритъ). ‘Да и за что-же-съ? помилуйте!’ (читаетъ). А это ее: простите меня, простите меня гадкую, Борисъ Петровичъ] Я много виноватъ передъ Вами, но я все-таки надюсь, что мы останемся друзьями!’ (говоритъ). Да, да, друзьями! Пока живъ, я не забуду тебя, не забуду, помимо воли моей — красавица! Я не забуду тебя! Ты на развалинахъ моего сердца воздвигла себ крпкій памятникъ! Эхъ! Какая тоска! Какая боль въ сердц! Какое одиночество! Куда же, куда идти мн? Гд найдти забвенія? Гд? Гд?! Въ смерти — вотъ забвеніе! Вотъ конецъ страданій! Вотъ покой безъ конца. Жить не къ чему… силъ двать некуда… а коптить небо незачмъ… Да смерть! Смерть!! (идетъ къ столу, ищетъ пистолеты и находитъ ихъ. Одинъ изъ нихъ кладетъ на столъ, а другой беретъ въ руку). Кусокъ свинца, вотъ все что нужно, чтобъ обрсть покой, а это немного вдь, нтъ! И люди еще колеблятся! Ха! Ха! (Поднимаетъ пистолетъ къ виску). Заряженъ ли? (смотритъ въ дуло и на курокъ). Заряженъ (опятъ подноситъ пистолетъ къ виску). Нтъ, не въ лицо: я не хочу обезобразить себя, да и нужно уничтожить не образъ свой, а сердце (переноситъ пистолетъ къ сердцу), которое хвалилось своею опытностью и которое нужно наказать за это! Сюда! (отводитъ пистолетъ отъ сердца и кладетъ на столъ). Холодно мн, а не страшно Холодно потому, что нтъ, добраго лица, которое бы напутствовало меня въ путь… не кому пожать на прощаньи руку. Тяжело… бда… прощусь хоть съ своими грезами, хоть съ ними (достаетъ изъ стола письма Вари). Вотъ она милая, вотъ! Ушла она отъ меня, ушла (перебираетъ ее письма и читаетъ одно за другимъ). ‘Милый! полюбивъ тебя,— я поняла, что такое любовь! Поняла всю прелесть ея, поэзію и это все ты сдлалъ, все — ты (говоритъ): О, Боже какія муки! Она поняла и вскормленная моими, слышите-ли — моими! мыслями — пошла къ другому! Я для него, для него, для него, выходитъ, воспиталъ ее! Я для него старался развить эту душу, поднять на высоту это сердце! Съ чмъ, съ чмъ сравнить мои муки! Оскорбленъ, осмянъ и работу рукъ моихъ, работу, какъ кружево тонкую отдаютъ въ руки циника! А я…. я и спасибо не получилъ… Нтъ — вру, мн платили: меня цловали! (Рветъ письмо и бросаетъ) Поцлуй твой не цню я, презрнная!— хотя онъ и дорогъ мн. Ты убила во мн сердце, ты обезлюдила для меня міръ весь! (беретъ другое письмо и читаетъ). ‘Ты спрашиваешь,— понимаю ли я тебя? Понимаю, другъ, понимаю всмъ существомъ своимъ и глубоко жалю! Но теперь все кончено. Прошлое забыто, и я возл тебя!’ (говоритъ) А? каково поетъ? Каково! Поставьте иныя, большія чмъ мои, силы, не устоятъ вдь тоже? Сирена поетъ, сирена! Да нужна была не моя, будто бы великая опытность, чтобы не дать обмануть себя, а покрпче. Одиссей привязалъ себя къ мачт, когда сбирался слушать сиренъ, а ужъ меня и винить нечего! (рветъ письмо и бросаетъ, беретъ другое). Еще поплачу (читаетъ). Милый! Дорогой! Свтъ мой и жизнь! Люблю тебя за все: и за хорошее, и за дурное! (бросаетъ письмо и встаетъ). Довольно, довольно дразнить себя призраками — къ черту идилліи — за дло! (подходитъ къ своему портрету). Прощай братъ, прощай! Ты былъ не хуже своихъ сосдей, хотя, правду сказать, и они не хороши! Прощай! (Стрляетъ въ портретъ, онъ разлетается въ дребезги). Такъ! Изображеніе разбито, теперь душу разбить надо, (Идетъ къ столу, гд другой пистолетъ и осматриваетъ его). Заряженъ тоже! ну жизнь непривтная, прощай! Жалть некому, жалть не о комъ! Одинъ! Одинъ! И никакой пиръ не отмнится ради моего горя. Молодъ! Ну да чтожъ. Молодость не уничтожаетъ право не жить, когда не зачмъ жить. (Дверь отворяется и Туровъ вбгаетъ. Видя пистолетъ въ рукахъ Волина и понявъ въ чемъ дло — бжитъ къ нему и хватаетъ за пистолетъ).

Явленіе 4-е.

Волинъ и Туровъ.

Туровъ (не успвшему опомниться Волину).

Ну это дудки! Это шалишь! Зачмъ баловать!

Волинъ.

По какому праву ты ворвался сюда! Какъ смлъ ты, несчастный, насиловать мою волю!

Туровъ.

А по праву, если ты не признаешь другихъ, сосда! Да!— я услышалъ выстрлъ и я здсь, и я не дамъ теб застрлиться, нтъ врешь!

Волинъ.

Ты!! Да я самаго тебя уничтожу! (Бросается на Турова и между ними завязывается борьба).

Туровъ.

Клянусь теб — я не выпущу изъ рукъ пистолета и буду кричать: на помощь!

Волинъ.

Ты мерзавецъ! ты негодяй!

Туровъ.

Ругайся! ругайся! А не отдашь ты мн его сію минуту, я буду кричать. (Борьба молча продолжается, наконецъ Туровъ кричитъ:) Караулъ! Помогите!

Волинъ, (стараясь зажать ему ротъ.)

Замолчи, каналья!

Туровъ.

Караулъ! Помогите! караулъ! (вырываетъ наконецъ пистолетъ у Волина). Ну что взялъ! что! У — негодный!

Волинъ, (измученный садясь въ кресло).

Не теперь — позднй!

(Туровъ ходитъ въ волненіи по сцен и бормочетъ, что-то про себя, Волинъ сидитъ молча, глаза устремлены на Турова. Молчаніе томительное).

Волинъ, (быстро встаетъ, подходитъ къ Турову и протягиваетъ ему руку).

Извини меня, Алексй Ивановичъ, я оскорбилъ тебя.

Туровъ, (бросая пистолетъ на полъ, съ радостью жметъ ему об руки.)

Ну вотъ такъ-то, братъ, лучше!

Волинъ.

Я погорячился, я, кажется, сказалъ теб что-то! Извини братъ!

Туровъ.

Это-то наплевать, а вотъ ты скажи, что это съ тобою то сдлалось.

Волинъ, (подавая ему письмо Славской.)

Вотъ, смотри.

Туровъ, (читая).

Да, этаго и ждать надо было, и все это я теб говорилъ ужъ. Ктожъ этотъ другой-то?

Волинъ.

Тамаринъ.

Туровъ.

И этаго слдовало ожидать! Бдный ребенокъ! Ты хотлъ убить свою душу, потому что другіе безъ нее — логика! Другъ, ты циникъ, пьяница, ты лучше ихъ, ты нравственне, потому что ты и не подозрваешь истинной причины отказа! Вдь нтъ?

Волинъ.

Разлюбила.

Туровъ.

Дитя! не то, не то! Она не разлюбила тебя, потому что ты лучше его во всхъ отношеніяхъ, а она, больше тебя, полюбила деньги, которыми ты не богатъ! Вотъ причина!

Волинъ.

Врить ли, врить! Вдь это позоръ! Вдь это значитъ…

Туровъ.

Это значитъ, что она слдуетъ за вкомъ.

Волинъ.

Ужели все такъ? везд такъ?

Туровъ.

Везд! везд!

Волинъ.

Другъ, коли такъ, то зачмъ же ты помшалъ мн въ моемъ намреніи?

Туровъ.

Да, за тмъ, что ты, великанъ по своимъ страданьямъ, заблужденьямъ и восторгамъ, не долженъ погибнуть изъ за какой нибудь дряни презрнной. Потому что ты, прежде чмъ ршился, не обдумалъ того, что ты хочешь длать. Когда ты выслушаешь меня и все таки скажешь: ‘мн жить не зачмъ’, я самъ заряжу пистолетъ и подамъ теб.

Волинъ, (улыбаясь.)

Говори, говори! Другъ въ несчастій все равно, что свтъ въ темнот: даетъ возможность оглядться.

Туровъ.

Врно! Ты прежде всего поэтъ высокой истинности, высокаго чувства, а не развратникъ! Ты только длалъ то, что длаютъ они, но сердце твое не было среди ихъ и ты наказанъ за то, что въ нашъ вкъ, въ которомъ истинны только биржа и карты, вино и блудницы крпкое здоровье и равнодушіе къ ближнему,— ты думалъ иначе. Этимъ ты былъ нездоровъ и отъ этаго тебя вылечить надо! Зачмъ ты умрешь, зачмъ? Затмъ, что ты чувствительне другихъ, а стало быть не совсмъ въ тактъ играешь съ ними? только по этому? Заиграй въ тонъ со всми съ ними, и на смхъ толпы отвть ей ты такимъ гомерическимъ хохотомъ, чтобы она содрогнулась отъ него. Въ этомъ будетъ отдыхъ твой. Да, ругайся, но не богохульствуй, проклинай и это облегчитъ тебя, и это дастъ выходъ избытку твоихъ силъ! И этотъ ужасный вопль души, кто знаетъ, можетъ-быть будетъ молитвой передъ лицомъ Всевидящаго. И ты молись такъ, молись этой молитвой вка, но не умирай! Не умирай! не дай сказать праздной толп, которую ты презираешь и которая тебя ненавидитъ за это презрніе и за то, что ты сторонишься отъ нее, не дай сказать ей: вотъ дуракъ!— застрлился отъ любви! Я не хочу, чтобъ тризну по великомъ дух справила она циническимъ хохотомъ! Я не хочу этого — и по, тому я стерегу твою жизнь! Ты мн дорогъ, потому, что ты мн товарищъ по оружію, по несчастію! Почему ты хотлъ застрлиться? почему?

Волинъ.

И ты не понимаешь?!

Туровъ.

Я признаю причины эти достаточными для другаго, а не для тебя!

Волинъ.

Да разв я не человкъ!

Туровъ.

Слишкомъ человкъ и потому-то я и не признаю причинъ этихъ достаточными, чтобы ты умеръ. Неужели ты, ты, непослднее дтище времени, ты увровалъ въ т бредни, въ ту любовь, которыя изображали поэты и романисты, не теперешніе — теперь не та псня, а прежніе. Неужели ты, какъ ребенокъ, какъ слпецъ, поврилъ тому, что говорится въ этомъ свт, и не видлъ того, что въ немъ длается?

Волинъ.

Видлъ другъ, видлъ, но жажда инаго, жажда непреодолимая — ослпила меня.

Туровъ.

Ты, какъ поэтъ,— какъ послдній изъ Могиканъ, съ жаждой свта и чистоты любви, собралъ вс т признаки, которыми характеризировали писатели прошлаго идеалъ любви и въ силу своего неотразимаго желанія — обманулъ себя: приложилъ все это, какъ эполеты означающія чинъ, къ первой встрчной женщин и ты еще жалуешься, что ошибся, удивляешься!

Волинъ.

Далеко не къ первой встрчной!

Туровъ.

Теб хотлось думать такъ и ты насильно такъ думалъ, потому что въ дйствительности она оказалась первой встрчной! Что не такъ?

Волинъ.

Такъ! такъ! Говори мн, говори.

Туровъ.

И буду!…. Я скажу теб…. Погоди (задумывается).

Волинъ.

Ты правъ!— Это они — безумные мечтатели, жалкіе фразеры, шарлатаны, заставили меня искать несуществующее, всить — невсомое они научили меня страдать, сочиняя свои сказки на счетъ человческаго сердца, сочиняя свои псни весны и свободы, они! Я вырву ихъ изъ своей памяти! Я съ негодованіемъ отвернусь отъ нихъ, какъ отъ наглыхъ лжецовъ и палачей! Да, палачей, потому что они создали образцы, которыхъ нтъ и заставили силою своего геніальнаго лганья напрасно жаждать и мучиться!

Туровъ.

Такъ, такъ! Вырывай ихъ изъ своего сердца, потому что они въ своей правд были лгунами! Они воспитали цлыя поколнія, которыя жаждали образцовъ, созданныхъ ихъ геніемъ и не нашли въ жизни ихъ, этихъ идеаловъ, такъ прекрасныхъ, такъ ослпительно свтлыхъ, и въ тоск по нихъ впали въ отчаяніе. Вотъ результатъ этихъ мировыхъ лгуновъ, этихъ сладкозвучныхъ пвцовъ — любви и говора лсовъ!….

Волинъ.

Я слушаю! слушаю!

Туровъ.

И за что ты винишь ее, ее, произведеніе своей почвы, своего времени? за что? Разв есть что нибудь удивительнаго, что бутылка опоражнивается, что листья осыпаются съ деревьевъ лса? Она любила тебя — будь доволенъ и этимъ! Будь доволенъ, если ты жаждешь этого, что она тебя хоть мсяцъ, да хорошо обманывала, будь доволенъ и этимъ! Чего теб еще надо! Ты хочешь, чтобъ любовь была продолжительна, а какъ, позвольте узнать, должна быть велика эта продолжительность? какъ? Или можетъ быть у тебя есть календарь, опредляющій во сколько времени стирается съ женскихъ устъ слдъ поцлуя? Если есть, такъ покажи его, нтъ, такъ молчи и не затвай глупостей! Стрляться захотлъ, вотъ удивилъ-то! Нтъ другъ ужъ еслибъ я чувствовалъ необходимую потребность сдлать глупость, я выдумалъ-бы другую какую-нибудь глупость, а эта стара слишкомъ. Я бы, напримръ, съ горя задумалъ овладть трономъ китайскаго бохдыхана! (Смется, Волинъ улыбается тоже). Ну такъ-то братъ лучше, а то разнжился, что двченка измнила: стоитъ того. Будь мужчина и мужчина отъ міра сего, а не отъ странъ ‘горькихъ’. Теб хочется любить непремнно — ну и съ Богомъ. Ищи пойдемъ вмст искать, но будемъ искать любви существующей, а не той, которыя является продуктомъ фантазіи великихъ безумцевъ! Не ищи Гретхенъ, не ищи Юлію, а ищи себ козу и найдешь! И будете вы съ ней бодаться, такъ какъ за рогами дло не станетъ, и благо теб будетъ и долголтенъ будеши на земли.

Волинъ.

Смйся, смйся, каменный человкъ, смйся! Теб хорошо резоны то приводить да проповдывать.

Туровъ.

А ты то чмъ лучше меня? Разв я не прошелъ все это? разв не пережилъ, какъ и ты, всевозможные удары и разочарованія. Или ты можетъ быть другое чмъ я, ну тогда иное дло! Можетъ быть въ теб есть то, чего не было во мн — такъ ты разскажи мн это — интересно! Или ты можетъ чувствуешь иначе, чмъ я, повдай….

Волинъ.

А можетъ и иначе, кто знаетъ!

Туровъ.

Если иначе чмъ я — то конечно не я тотъ, который знаетъ, а ты! И коли такъ, говори, что чувствуешь!

Волинъ.

Разсказать это мудрено, понять теб тоже. Ты знаешь меня такимъ вотъ, а не знаешь другимъ, ты не былъ въ душ моей! Ты знаешь мое одно горе, а хочешь судить обо всемъ! Да разв это возможно, другъ? Разв можетъ теб одна втка, которую ты отломалъ въ лсу отъ дерева, разсказать что нибудь о говор лса, о тиши его!

Туровъ.

Нтъ, бдный мой, мы одной болзнью больны, какъ люди, живущіе въ одно и тоже время, и мн тебя понять вовсе не мудрено.

Волинъ.

Ну скажи мн, скажи, что такое со мной! Я, лично, не въ силахъ одолть своей боли, не въ силахъ удержаться отъ стона. Вырви другъ, вырви меня изъ этаго ада!

Туровъ.

— Вырвать не въ силахъ, а указать, что другіе живутъ же въ этомъ аду и терпятъ, — могу! Оглядись кругомъ,— что видно? Смотри, вотъ дти еще, юноши, только что оставившіе школьную скамью, у нихъ еще розы на щекахъ, чело ясно еще, а что изливаетъ языкъ ихъ? Ядъ! И въ чемъ находятъ они утху себ, въ чемъ видятъ отдыхъ! Утху въ томъ, что смются надъ добродтелью, славой, религіей, любовью, надъ всмъ на свт! Въ чемъ видятъ отдыхъ свой — въ отрицаніи всего, всего! Это отрицаніе даетъ имъ возможность успокоиться отъ злобы, которая душитъ ихъ, гнететъ. И они правы въ своей злоб: они брошены въ жизнь, въ моменты страшные! въ моменты полнаго разрушенія стараго, и неимнія образцовъ для созданія новаго! Да, новаго ничего не создано, а старое разрушено все, все! И имъ некуда приложить своихъ силъ, и они не знаютъ за что взяться! И тутъ нтъ исхода: руки праздны, сердца раздражены! раздражены тми идеалами, которые создало прошлое, и которыхъ нтъ въ настоящемъ… а это… это вызвало отчаяніе, которымъ залита земля вся…

Волинъ,

И осквернено небо!

Туровъ.

Все! все! Куда мы сунемся? къ чему мы годны, при всемъ избытк нашихъ силъ! Некуда и некуда! Мы учились много, но мы не знаемъ ничего, и наши головы кажутся, будто губка какая, раздутыми, а въ сущности он пусты!

Волинъ,

Ты предвосхитилъ мысль мою, она и во мн была.

Турови.

А ты говорилъ, что я непойму тебя! Нтъ, братъ, наша болзнь одна.

Волинъ.

Такъ неужели мы такъ несчастны, что и выхода нтъ? Неужели мы такъ глубоко пали?

Туровъ.

Не глубже, чмъ другіе! Осмотрись, повторяю я теб, вокругъ себя — что видишь? Отчаяніе, наготу! старыя одежды сняты, новыхъ еще не успли сдлать! И все это гадко, все это омерзительно? На старыхъ, запятнанныхъ лохмотьяхъ,— новыя заплаты и не поймешь ничего! все такъ извращено, исковеркано! Такъ называемый свтъ, что такое, какъ не отрицаніе всего, чему въ старь удивлялись, передъ чмъ склонялись! Румяна называетъ свтъ добродтелью, четки — религіей, шеньены, цилиндры — приличіемъ, перчатки — деликатностію! А честь? нравственность? да свтъ носитъ ихъ съ собою днемъ, а ночью долой это платье, и подъ платьемъ тло нагой вакханки съ козлиными ногами!

Волинъ.

Если все это такъ отвратительно и ты самъ сознаешь это, и если нтъ выхода отсюда, то въ силу чего ты помшалъ мн кончить съ собою?

Туровъ.

Вопросъ поставленъ рзко, но я отвчу теб на него: живу же я, живутъ же вс, живутъ, терпятъ тоже и еще псни поютъ. Если живутъ вс, такъ какъ же ты то, лучшій изъ нихъ, ты хотлъ умереть! Ты, который еще имешь утшеніе, другіе и этаго не имютъ, правда грустное, но все таки имешь утшеніе въ томъ, что къ теб иногда возвращается сознаніе, а къ нимъ никогда,

Волинъ.

Но это еще хуже: посл свта мракъ еще ощутительне.

Туровъ.

Но за то свтъ посл мрака такъ прелестенъ, такъ ласковъ, что онъ за многое уплачиваетъ. Разв это не утшеніе? Разв это вс имютъ?

Волинъ.

Плохое утшеніе!

Туровъ.

Единственное, которое подъ руками…

Волинъ.

Ну скажи мн другъ, скажи, обрадуй меня: для чего мн жить, для чего, когда все извстно, все сломано и надежды на будущее нтъ никакой?

Туровъ.

Отвть ты мн сначала на вопросъ, какъ ты думаешь о человк, который приговоренъ къ смерти, который взведенъ на эшафотъ, которому завязали глаза,— надется онъ еще на то, что можетъ его помилуютъ, можетъ онъ еще и не умретъ? Какъ ты думаешь, надется онъ или нтъ?

Волинъ.

Если велика жажда жизни, думаю, что да!

Туровъ,

А вдь кажется, шансовъ ужъ нтъ никакихъ: ружья заряжены, привязанъ къ столбу, сзади могила вырыта! Если этотъ человкъ надется, то какъ же ты-то не имешь надежды?

Волинъ.

Стало быть и ты надешься на что-нибудь лучшее?

Туровъ.

Я, это другой вопросъ! Я боленъ не чувствительностію, какъ ты, а отсутствіемъ ея!

Волинъ.

Однакожъ ты меня жалешь! Ты ради меня нарушилъ свой покой.

Туровъ,

Въ теб я люблю прошлое! Въ теб я люблю самаго себя, потому что и я переиспыталъ тоже! Да, наконецъ, клянусь теб! ты единственный человкъ, котораго мн жалко, единственный во всемъ, во всемъ мір.

Волинъ, (протягивая ему руку).

Спасибо теб! Ты правъ,— ты смлъ остановить меня отъ моего намренія, потому что ты былъ мною, какъ я вроятно буду…

Туровъ, (перебивая).

Такимъ какъ я! Такъ! Ради тебя, искренно говорю теб это, я желалъ бы этаго: спокойне, братъ, крпче! Такъ-то!

Волинъ (посл нкотораго молчанія).

Послушай!

Туровъ.

Ну?

Волинъ.

Тотъ человкъ, который надется на эшафот, онъ правда надлся, не имя на то основанія, но можетъ быть причина Здсь въ томъ, что ему крайне тяжко разстаться съ жизнью, что жизнь его манитъ чмъ нибудь, и онъ скоре страстно, страстно до потери соображенія, разсудка, желаетъ жизни, а не надется на нее, это врнй!

Туровъ.

Нтъ другъ! Тутъ слдующая неизбжная логика: онъ надется, потому что желаетъ жизни.

Волинъ.

Ну коли такъ, то я повторю, что у него есть, значитъ, основанія желать ее!

Туровъ.

Плохія основанія: если его даже и помилуютъ посл того, какъ ужъ онъ будетъ у столба, — его все-таки сошлютъ и сошлютъ въ рудники, въ каторгу! А ужъ тамъ, не только свта духовнаго, тамъ и дневнаго то не увидишь.

Волинъ.

Если онъ знаетъ какая цна его жизни — не зачмъ желать ее!

Туровъ.

Ну нтъ, онъ желаетъ ее, потому что надется…..

Волинъ, (перебивая).

Но на что же? на что!

Туровъ.

Не перебивай, братъ, дай досказать, онъ надется, и надется, замть это, когда надежда слаба крайне: бжать съ дороги, бжать съ рудниковъ, надется на прощеніе, надется наконецъ на то, что если и тяжело будетъ, то авось попривыкнешь. Такъ братъ и теб, человку въ относительно лучшемъ положеніи, чмъ приговоренный, къ чему бросать надежду: авось попривыкнешь.

Волинъ.

А до тхъ то поръ, какія муки! сколько страданій!

Туровъ.

Какъ-бы не было велико горе — оно все-таки не безконечно!

Волинъ.

А до тхъ-то поръ, спрашиваю я тебя, до тхъ-то поръ, пока не умретъ это горе, каково?!

Туровъ.

Что-жъ: положеніе трудное, но не безъ-исходное.

Волинъ.

Не безъ-исходное! это какъ?

Туровъ.

Исходъ ему — забвеніе!

Волинъ.

Какъ дурную траву съ поля воспоминанье не вырвешь изъ своей головы.

Туровъ.

А ты не вырывай его, а умертви.

Волинъ,

Да какъ-же? чмъ же?

Туровъ.

Такъ: отправься на воды…

Волинъ.

Ты шутишь.

Туровъ.

Ни мало: на воды мрачнаго Стикса, и получишь черезъ то возможность иллюзій.

Волинъ.

Не по-ни-маю.

Туровъ.

А между тмъ это очень понятно: вина! вина — юноша! вина! вотъ что надо теб! Пей его безъ конца: бросайся головою въ Стиксъ закрывъ глаза, носъ и уши.

Волинъ.

Да разв я не длалъ этого прежде?

Туровъ.

Ну и чтожъ, разв это не помогало теб? Разв ты не забывался, не настроивался, благодаря вину, подъ общій тонъ, и не отплясывалъ трепака на могил своихъ разочарованій? Вдь длалъ и успокоивался — ну и теперь качай, и качай безъ раздловъ, безъ антрактовъ, до тхъ поръ качай, пока забытая въ это время душа не успокоится.

Волинъ.

А воротится сознаніе?…

Туровъ.

Опять сознаніе! Теб говорятъ: качай до тхъ поръ, пока оставленная за ненадобностью, а стало быть ничмъ не тревожимая, душа не уснетъ сладкимъ сномъ! Вотъ до тхъ поръ и качай.

Волинъ, (задумавшись на нкоторое время).

Ты говоришь такъ? Идетъ: я хотлъ войдти въ храмъ забвенія и покоя черезъ ворота смерти, — войду въ нихъ черезъ вино и блудницъ! давай ихъ! давай?

Туровъ.

Это вотъ дло! Ужъ куда намъ съ тобой на горы всходить, куда! Да и не чудо ли бы было, если бы лягушка запла по соловьиному, потому только, что ее перенесли на кустъ розановъ!

Волинъ.

Туровъ! ты страшенъ своимъ цинизмомъ, своимъ крутымъ невріемъ.

Туровъ.

Да! да! я не врю! не врю ни во что, потому что не вижу ничего!

Волинъ.

Ни — во — что?!

Туровъ.

Ни — ни — ни! Я все схоронилъ въ себ, все! Мн нечего длать: руки праздны, душа убита, и я сказалъ себ: коли такъ — буду жить нарочно! Отмщу прошлому въ будущемъ: отравлю новому поколнію чашу жизни: на міру и смерть красна! Я пилъ эту чашу, пилъ — пусть пьютъ и другіе!

Волинъ.

Пусть пьютъ! Люди насъ сдлали такими — будемъ мстить имъ.

Туровъ, (про себя).

Неврно: плохая причина! Но нужно же имть какую нибудь!

Волинъ.

Я хотлъ обратить мое сердце въ мавзолей любви, но теперь я схороню эту любовь въ иной могил: опять карты, вино и блудницы. Я былъ развратенъ,— я стану еще развратне! Я покажу ей, что если она меня обманывала хорошо, я провелъ ее еще лучше. И не стонъ и слезы вызвала во мн ея измна, а только маску сняла съ меня!

Туровъ.

Ругайся! ругайся! кляни все и всхъ, легче будетъ!

Волинъ, (не слушая его).

Да,— я хочу владть землей, если небо пусто! (ходитъ въ волненіи).

Туровъ.

И завладешь! Вдь смшно другъ, что ты — знаменитость такъ сказать, извстность, человкъ первый въ кутеж, не послдній и въ щутк, въ грубой острот, и вдругъ! мокрою курицей сталъ: унылый видъ влюбленнаго носить сталъ. Вдь ты и не повришь какъ намъ, нашей компаніи, грустно стало, что ты отнялъ себя у насъ! Ну а теперь ты снова нашъ, снова съ нами!

Волинъ.

Снова вашъ! снова съ вами!

Туровъ.

Ура! ура! Привтствую возвратившагося блуднаго сына къ братьямъ своимъ! Я ухожу, чтобы извстить своихъ, что генералъ снова принялъ начальство надъ нами, и чтобы распорядиться на счетъ праздника по этому случаю. До свиданья! (про себя): Поторопиться надо, а то еще….. (уходитъ).

Волинъ.

Скорй ворочайся.

Сцена четвертая.

ОРГIЯ.

Между сценами проходитъ полчаса, не больше. По уход Турова, нравственно убитый Волинъ долго молчитъ.

Явленіе: 5-е.

(Волинъ одинъ).

Волинъ, (нервно, лихорадочно).

Да, да, больше длать нечего — нечего! Вина и вина! Черезъ вино иллюзіи, а иллюзіи это сила, какой другой нтъ на свт! Я человкъ! я продуктъ природы и исторіи, и въ моей вин-нтъ виновнаго, потому что оный есть прошлое — а оное отсутствуетъ! (смется желчно). Персей побдилъ же Медузу, а она, говорятъ, прежде обращала людей въ камни, а теперь разслабляетъ! это не я, котораго она разслабила, а я, который тоже побдилъ ее, заставивъ возвратиться къ прежнему: она теперь опять обращаетъ людей въ камни! Ха! ха: жалкая! Думаетъ, что я слезы лью теперь — какже не такъ: держи карманъ! И что я нашелъ въ ней, что? И за что я виню ее? Что это за жизнь, въ которой ничего не случается,— а она заставила случиться, и я ей еще долженъ быть благодаренъ. Я подниму первый бокалъ за нее! да! (слышны голоса). А, идутъ! Охъ — какъ защемило сердце! Снова, снова эта жизнь — ай-ай-ай! Но, ничего: скажемъ себ, какъ Гамбетта сказалъ на похоронахъ Кюсса: J’entre mort dans ma patrie mourante! Да… такъ…. и взойду.

Явленіе 6-е.

(Сначала входятъ люди Турова съ кульками винъ, а за ними Туровъ, Вожинъ, кн. Крайнскій.)

Вожинъ.

Ура! мы снова въ шалаш у патріарха! (здоровается съ Ордынскимъ, тотъ сконфуженный силится улыбнуться).

Крайнскій.

И съ нимъ раздлимъ жизни бремя! (тоже здоровается съ Ординскимъ, Ордынскій въ томъ же положеніи).

Туровъ.

Потише, дти, не пугайте сразу!.. Нужно быть поделикатне къ дамамъ, которыя посл долгаго проживанія въ тиши деревенской, гд любовались луною, слушали говоръ ручьевъ, изволили возвратиться въ шумную столицу!

Князь Крайнскій,

Въ самомъ дл, что съ тобой Волинъ сдлалось? Ты бгалъ насъ, тебя нигд не было видно?

Вожинъ, (смясь).

Да разв ты не слыхалъ: онъ влюбился! ха! ха!

Князь Крайнскій.

Да намеки то я слышалъ, но только не врилъ имъ: ну можно ли было, скажи самъ (къ Волину) Борисъ, поврить, что ты влюбленъ.

Волинъ, (смущенный).

Мн кажется, господа, что теперь объ этомъ разговоръ лишній…

Туровъ, (въ хлопотахъ около бутылокъ).

Совершенно врно! Онъ теперь съ нами, и это уже доказываетъ, что любовь бжала его.

Князь Крайнскій.

А! значитъ врно, что онъ влюбленъ былъ!

Туровъ.

Былъ! да! И такъ, какъ влюбленный не можетъ быть безъ повреннаго, то и онъ, подражая Коридону, вырзывавшему на ильмовомъ дерев имя своей возлюбленной, выбралъ меня для сего предмета и повдалъ мн свою тайну: онъ любилъ ее, она ему отвчала тмъ же…

Волинъ, (перебивая Турова, укоризненно).

Туровъ! слушай…

Туровъ, (разливая вино).

Молчи пожалуйста, Продолжаю: онъ любилъ ее, она ему отвчала тмъ же и такъ шло дло долго, долго! Наконецъ: онъ ее любилъ, она ему отвчала тмъ же, и стала напвать о замужеств, тогда: она его любила, онъ пересталъ длать это, памятуя, что тотъ, кто началъ любовью, не долженъ кончать женитьбой, что тотъ, кто началъ вечеръ шампанскимъ, долженъ и кончить имъ же, а не мшать съ портеромъ!

Вожинъ.

Врно!

Князь Крайнскій.

Браво!

Туровъ.

И вотъ, въ силу то этого безукоризненнаго правила онъ опять съ нами! Ну а теперь, вино въ стаканахъ — и да здравствуетъ нашъ, изъ отпуска воротившійся, другъ! Ура!

(Вс берутъ вино и чекаются съ Волинымъ.)

Вожинъ.

Врно: ура!

Волинъ, (выпивая подъ рядъ нсколько стакановъ).

Благодарю васъ, друзья мои! Я пью ваше здоровье! И къ черту печали: да здравствуетъ искрометная влага! благородный напитокъ! Туровъ, что же ты не пьешь?

Волинъ, (взявъ стаканъ).

Пью! Пью за ту даму, которая была у сердца Волина!

Вс.

Мы также пьемъ за нее!

Волинъ, (машинально чекаясь съ ними, про себя).

Они за нее! они! эти разврат….. ой! Смю ли я такъ оскорблять ее, смю ли я дозволять это? Э! да — ну ее! (громко). Если бы я былъ ее любовникъ, женихъ, я бы сказалъ вамъ: благодарю, а теперь я только могу прокричать: и я за нее? за нее! (забываясь). За тебя, обольстительный демошИ за тебя! За тебя, злая Фурія! О, какъ прелестна ты! Какъ я тебя проклинаю и какъ я люблю! О, сколько бы счастья съ тобою мн было, о! А онъ не пойметъ, не оцнитъ тебя, и на то, что въ теб я открыть мнилъ — не взглянетъ! (Вс, слушаютъ его съ недоумніемъ, Туровъ же нсколько разъ дергаетъ его но онъ и не замчаетъ). Нтъ! его не душа твоя тянетъ а… (пьетъ еще). Ну да дьяволъ съ тобой — ты меня промняла и пусть…

Туровъ, (перебивая).

Что ты? чего ты?

Волинъ, (опомнясь).

Я?! (потерянный). Это все вздоръ! (поетъ).
C’tait ‘un rve
C’tait ‘un rve,
C’tait ‘un rv d’amour — e’

Вс, (хоромъ).

C’tait un rve и т. д.

Явленіе 5-е.

(Входятъ Жозефина, Бланшъ и Риголетто, разфранченныя, шлейфы громадные, но видъ не особенно не приличный. Он входятъ, подпвая refrain: c’tait un rv d’amour — ).

Вс, (привтствуя ихъ, кто поцлуемъ, кто рукопожатіемъ.)

А! и вы! браво. Какъ узнали?

Туровъ.

Объ этомъ ужъ я постарался.

Волинъ, (дико, озираясь, про себя).

И это все, опять, опять передо мною! О нтъ! нтъ! Боже! какъ уйдти мн отсюда! Ну, вино такъ еще! такъ еще! но эта мебель то зачмъ!

Бланшъ, (къ Волину).

Отыскался? Ну что-жъ ты не здороваешься (протягиваетъ ему руку и подставляетъ щеку для поцлуя).

Волинъ.

Отойди ты…

Бланшъ, (хохочетъ).

Слышите, господа, онъ ругается!

Туровъ.

А вы погодите! онъ отвыкъ (наливая вино и подавая стаканъ Волину). Ну, другъ, пей. (Волинъ пьетъ, Туровъ тихо ему). Я нарочно позвалъ ихъ, потому что чмъ рзче переходъ, тмъ результаты быстре (громко). Оставьте его пока въ поко: онъ оглядится.

Волинъ, (про себя).

Тяжко! А будто я не видалъ никогда этого, будто я, не смшно ли? двушка, которая продана… и… и, которая.. торжествуетъ на тризн… по своей части! невыносимо…. невыносимо мн! [Идетъ къ дивану и бросается, головой на подушки. Вино видимо подйствовало на него).

Туровъ, (тихо, всмъ).

— Не трогайте его пока, оставьте въ поко.

Вожинъ и Крайнскій.

— Ладно! ладно!

Крайнмкій, (Жозефин).

И такъ ты спрашиваешь, что со мной сдлалось, что я такой кислый? А чортъ ее знаетъ!— Ослаблъ! изъздился! сталъ, душа моя, хромать, не могу много пить, одышка, ну словомъ, душа моей души, пришелъ къ тому сознанію, что годенъ только сталъ для женитьбы!

Жозефина.

— Плохо! А я имла на тебя виды….

Крайнскій.

И продолжай: только бы ты векселей не имла на меня, а виды — сколько угодно.

Риголетта.

Бдный Волинъ! (Идетъ къ нему и садится около дивана. Она что-то говоритъ ему, онъ сначала не отвчаетъ, но потомъ у нихъ завязывается разговоръ, разговоръ идетъ тихо).

Вожинъ (сильно выпившій).

Чортъ знаетъ, что со мной!— пью сегодня не много боле, чмъ пилъ вчера, а между тмъ я гораздо пьяне чмъ вчера, а вчера… вчера я думалъ, что пьяне ужъ быть невозможно. (Бланшъ) Бланшъ! хочешь, я подарю теб свое сердце?

Бланшъ (ласкаясь къ нему).

Нтъ, ты мн, другъ, лучше подари своихъ лошадей!

Вожинъ (не слушая ее).

Не желаешь! Ну такъ ты мн подари свое сердце, я его велю вымыть, вычистить, и…

Бланшъ.

Ну, ну заврался. Ты послушай-ка, что я теб скажу (уводитъ его въ глубину сцены).

Волинъ (Риголетт).

Такъ теб жаль меня?

Риголетта.

Да разв я не понимаю, что съ тобою! Разв я не вижу, что теб тяжело съ нами, что мы гадки теб!

Волинъ (протягивая ей руку).

Да — не хорошо мн. Вдь я любилъ… любилъ чистую двушку, а тутъ….

Крайнскій (указываетъ Турову на Волина и смется).

Глядька — нжничаютъ. Вотъ и выходитъ врно, что въ каждомъ роман, который кончается, есть всегда романъ, который начинается.

Туровъ (наливаетъ ему и себ стаканы, и чекается съ нимъ).

Какъ каждый стаканъ, который допивается, предполагается другой, который наполняется (пьютъ — Волину) Ей! Борисъ! полно дурачиться-то! (Волинъ вздрагиваетъ) Полно! ну — чего! Чего братъ искать, чортъ знаетъ чего! Бери, что даетъ жизнь — какъ это ни паскудно! Ты хотлъ пить — забыться хотлъ,— такъ пей! чортъ тебя возьми! (беретъ и откупориваетъ бутылку). Вотъ вино досточтимой вдовушки — тяни его изъ горла, какъ это ты длывалъ прежде! Къ дьяволу идилліи! Бери! (Риголетто, беретъ бутылку и передаетъ Волину, тотъ ее беретъ машинально, но не пьетъ. Туровъ опьянлый бражничаетъ съ Кройнскимъ).

Риголетта (кокетничая съ Волинымъ).

Пей, теб легче будетъ, пей. И къ чему такъ горячо все къ сердцу принимать! Ты потерялъ ее — ну что-жъ: свтъ не клиномъ сошелся. Тебя не полюбить, такъ посл этого, кого же?

Вожинъ (отталкивая отъ себя Бланшъ).

Ну довольно: пошла: надола! Меня матушка не проведешь: пять лтъ постояннаго пьянства, что нибудь да значить! Дудки! А-танде-съ!

Туровъ.

Ты чего?!

Вожинъ.

Про любовь пть двица сія стала, и еще обижается, что я… что я ей не вв-ррю!

Крайнскій (смясь).

Да можетъ она честныя намренія иметъ: замужъ хочетъ?

Вожинъ (покачиваясь).

Она…. она мн говорила, что она замужемъ….

Туровъ.

Тмъ понятне, что ей хочется этого: она разъ была за мужемъ и посл этого столько разъ выходила замужъ, что это у ней въ привычку вошло! (вс смются. Волину) Ты не выпилъ еще? Ахъ ты! пей! Чего тутъ нжничать-то, чего! Около тебя женщина, красавица! бери ее — твоя! Ты любилъ?— прекрасно! То была любовь нжная, тихая, то не была бшеная страсть — solo de violn та любовь была, ну а теперь валяй: un concert grande orchestre! Да, братъ:
Въ бутылк есть вино,
Зачмъ оно дано?
Да для того, чтобъ пить!
Чтобъ міръ весь позабыть!,
Чтобъ пасть до гадости?
И гадость полюбить!

Волинъ (вставая и отталкивая отъ себя Риголетту)

Да!
Чтобъ пасть до гадости
И гадость полюбить!
Рекомендую вамъ, господа (показывая на Риголитту), моя возлюбленная! Безкорыстно утшая меня въ потер любви моей — она предложила собою замнить эту потерю. Я принимаю предложеніе. Иди сюда, дитя мое, (хохочетъ) голубь мой чистый! Иди! или — безстыдница! иди! (Риголетто пятится и смотритъ на него съ удивленіемъ) О, сердце! сердце! зачмъ ты у меня, зачмъ! Зачмъ ты чувствуешь!? болишь зачмъ?

Риголетта (злобно).

Скажите какой!

Туровъ (тронутый).

Пей, другъ! Ну что тутъ!

Волинъ.

Да!! Мн стыдно самого себя и этотъ стыдъ убить надо (пьетъ вино изъ горлышка, выпиваетъ всю бутылку и блдный какъ мертвецъ, тяжело падаетъ въ кресло глаза открыты, но ничего не выражаютъ).

Вожинъ.

Зна-тно! О-о-чень знатно!

Туровъ.

Ну, господа, допивать и по домамъ.

Вожинъ (садится въ кресло и дремлетъ).

Не согласенъ по домамъ: я везд дома только не у себя, а потому я остаюсь здсь и…

Бланшъ.

И ляжешь спать.

Волинъ (въ бреду).

Не моя!… нтъ!… не моя…

Вожинъ (въ полудремот дразня ею и смясь).

Но люблю я ее до безумія.
И любовь эту въ сердц тая,
Сталъ я просто какъ-то мумія.

(Вс смются).

Риголетта.

И чисто мумія (подходитъ къ Волину и хочетъ поднятъ ему голову).

Туровъ (быстро подходя къ ней и отнимая ее руку).

Цыцъ! гадина! ни — ни!

Риголетта.

Гадина! Ахъ ты…

Туровъ (мрачно глядя на нее).

Осмлься! (рукою намахивается на нее).

Крайнскій, (останавливая его).

Перестань, чертъ ее дери! (занавсъ медленно спускается).

Бланшъ.

Ah! que j’aime le militair’&egrave,

Кн. Крайнскій, (зажимая ей ротъ).

Умолкни, — чернь!

Волинъ (въ бреду).

Honte! qui peut chanter pendant que Rome brle!

Нмая сцена, Туровъ и Крайнскій видимо смущены, женщины молча одваются.

Вожинъ, (вдругъ проснувшись — тишина разбудила его — и онъ удивленно осматривается).

Странно: когда я пьянъ,— я себя у-жа-сно, у-жасно, неловко чувствую: будто я въ сапогахъ, но безъ чулокъ.

Занавсь падаетъ.

Объяснить читателю, что такое Вожинъ, князь Крайнскій, Бланшъ и Риголетта — лишнее по моему мннію.

——

Антрактъ.

Мы разсказали третьяго-дня, и вчера Волина,— теперь мы разскажемъ его позавчера. Начнемъ съ юности Волина. Намъ думается что такой типъ, какъ Волинъ, типъ интересный, — и изобразить, пока, зать причины, выработавшія его — дло не лишнее и не неблагодарное. Мы представимъ читателю только нсколько сценъ изъ его жизни и впередъ просимъ извиненіе за ихъ кажущуюся отрывочность: спшность работы не даетъ намъ возможности написать всю жизнь Волина. Когда нибудь мы пополнимъ этотъ невольный недостатокъ.

Сцена пятая.

АРКАДСКІЕ ПАСТУШКИ.

Не будемъ начинать слишкомъ издалека, а начнемъ говорить о томъ времени нашего героя,— Бориса или, какъ звали его домашніе, Бори Волина,— когда его губы только что подернулись первымъ пушкомъ юности, сирчь темными усиками. Да проститъ намъ читатель эти ‘пушкомъ’, ‘усиками’, но разв иначе все это назвать можно? Разв у юнаго, красиваго, бойкаго мальчишки — не пушокъ на губахъ, разв не усики? Вдь не усы же въ самомъ дл! И такъ начнемъ съ 15-го года Бориса. Красивый это былъ мальчикъ, живой, веселый. Онъ былъ брюнетъ, съ выразительными, темными глазами. И глаза были такіе славные! Иной разъ задумчивые, будто вуалированные, другой разъ жгучіе, а то сердитые! Въ 15 лтъ онъ еще не сложился, но ужъ видно было, что это будетъ стройный парень. Онъ былъ неловокъ, но граціозно неловокъ, какъ бываютъ юные, лягавые щенки.
Свои первые дтскіе годы онъ провелъ въ деревн, въ женскомъ обществ. Надзоръ гувернантки былъ плохой надзоръ, и онъ, прежде чмъ объ этомъ узнали, перечиталъ всю французскую библіотеку своего дда, вольтерьянца и массона. На послдней книг, а именно на Вольтер его поймали, и то только потому, что онъ самъ выдалъ себя за обдомъ: онъ спросилъ у своей матери: que ce que c’est la pucelie? Ему отвтили вопросомъ: а ты откуда это слово знаешь?— Да это у Вольтера есть — La pucell d’Orlans.
Родительница пришла въ ужасъ, что Боря, а ему тогда было 12 лтъ только, читаетъ Богъ знаетъ что такое и гувернантка, за свое невниманіе, лишилась мста.
Гувернантку прогнали, но дло уже поправить было трудно: въ молодую голову чего чего только не набралось! Рядомъ съ Удольфскими таинствами, онъ читалъ Вольтера, съ идилліями М-me Дезульеръ — новеллы Бокачіо и Vie de Gargantua et de Pantagruel — Рабле, съ исповдью Руссо — Адъ Данта и т. д. Про массу пикантныхъ книжечекъ, вывезенныхъ ддомъ въ 1812 году изъ Парижа и помченныхъ, что он ‘imprimes за coin d’ou on voit tout’ и говорить нечего: Тоша прочелъ ихъ гибель. Какая каша была въ молодой голов — это пойметъ всякій и повритъ, что мальчикъ и безъ того нервный и впечатлительный сдлался еще впечатлительне и нервозне.
Какая бездна идеаловъ запала въ его голову, и какъ онъ жаждалъ найдти около себя хоть одинъ! Нечего и спрашивать, какою стороною больше всего вліяли вс эти писатели на нашего героя. Ясное дло, что больше запало ему въ голову то, что было понятне ему, а это ‘понятне’ были: любовь, страсти, таинства. Да и не одн эти книги и обстановка вела его къ скорйшему и удобнйшему уразумнію сихъ предметовъ: горничная Агаша любила Николая, цловала его и онъ видлъ это, Авдотья хихикала съ Павломъ, гувернантка обнималась съ дядей, да и онъ самъ, герой нашъ, ощущалъ не разъ что-то пріятное, когда его цловала хорошенькая кузина. ‘Еще поцлуй, Надя,’ просилъ онъ.
Наипервйшая любовь его была — любовь къ красавиц тетк. Бывало посадитъ она его на колни и цлуеть, а онъ радъ радехонекъ и краснетъ. Разъ даже онъ ей выразилъ свою любовъ и попался, какъ куръ во щи. Дло было такъ: красавица тетка пріхала къ матери Бориса и въ зал сняла шляпку, влюбленный нашъ, войдя, посл прізда тетки, увидалъ ея шляпку и просвтллъ: дай, думаетъ, отржу ленты на память, и исполнилъ сіе, да такъ усердно, что испортилъ всю шляпку. Добывъ себ сей souvenir, онъ ушелъ къ себ, и довольный, счастливый занялся передъ зеркаломъ своей физіономіей: нащипалъ свои нсколько блдныя щеки и начернилъ брови самымъ ужасающимъ манеромъ и такъ явился къ обду.
— Что это съ тобой, ты такой красный? спрашиваетъ тетка.
Покраснлъ Борисъ и молчитъ.
— Да и съ бровями у него, вмшалась мать что то особенное сдлалось. Ты не намазать-ли ихъ изволилъ.
— Нтъ, нтъ! отвчаетъ влюбленный, а самъ еще пуще зарумянился, и слезы на глазахъ выступили.
— А ну-ка, продолжала безжалостно мать, потри-ка брови салфеткой.
— Да увряю же васъ, что я не мазалъ.
— Потри, потри.
Борисъ, еле дотронувшись салфеткой до бровей, показалъ ее.
— Чистая.
— А ты сильне.
Борисъ опять потеръ и опять ничего не оказалось.
— Ну-ка, дай, я сама.
Потерла ему мать, салфетка черною оказалась.
Въ слезы герой нашъ.
— А для чего, позволь узнать, продолжала, мать, сдлалъ ты это?
— Вотъ они еще, раздался голосъ стараго буфетчика Власьича, изволили обрзать, я изъ передней видлъ, ленты у Татьяны Григорьевны-съ (такъ звали тетку).
Провалиться бы мн, думалъ несчастный мальчикъ, чуть не плача.
Нечего и говоритъ, что вс догадались въ чемъ дло, и додразнили бднягу до того, что онъ убжалъ изъ за стола. И тетка, о жестокая хохотала тоже! Это всего обидне казалось Борису.
Я страдаю изъ-за нее, думалъ онъ, а она хохочетъ! Не буду я ее больше любить, не буду, и цловать себя не позволю! Ни за что не позволю. Кого то она теперь будетъ цловать? У, злая, нехорошая.
Такъ кончился,— онъ не позволялъ тетк больше цловать себя,— его premier coup d’ amour.
Когда ему было 13 лтъ, ему наняли француза-гувернера.
Что такое былъ этотъ французъ-гувернеръ — это одному Богу извстно! Врне всего, что онъ былъ maitre d’armes, потому что познанія его въ занятіяхъ съ Борисомъ высказывались только въ болтовн по Французски и гимнастик. Веселый и остроумный, мосье Боже очень понравился Борису. Цлые дни они или шлялись съ ружьемъ за. дичью, или здили верхомъ, или дрались на рапирахъ. Глобусы, книги, уступили мсто эспадрону, рапир, географическія карты на стнахъ замнены масками, загрудниками, перчатками, грамматика ограничивается спряженіемъ глаголовъ — любить, ревновать и проч. Французскіе писатели 18 столтія — замнились писателями какъ Жоржъ-Зандъ, Бальзакъ, Поль-де-Кокъ и другіе. Борисъ, читая всхъ этихъ романистовъ, не понималъ дйствительныхъ достоинствъ ихъ, ему непонятна былъ глубина анализа человческаго сердца въ романахъ Жоржъ-Зандъ и Бальзака, онъ, читая ихъ, увлекался только красивостью любовныхъ похожденій, прелестью, заманчивостью самой любви.
О, скорй бы скорй, думалось юнош, найти мн ту, которыя прелестна, какъ ангелъ, которую я полюблю, которая меня полюбитъ.
А дальше… Дальше, я буду ея рыцаремъ и за взглядъ ея чарующихъ голубыхъ глазъ разв жизнь не отдамъ?
Вліяніе этихъ книгъ, не будь у Бориса гувернеромъ мосье Боже, — было бы для него, Бориса, очень некрасиво, онъ сдлался бы сентименталенъ, сдлался бы кислятиной, бабой, но, благодаря бойкому, живому, насмшливому французу — гувернеру, Борисъ, хотя и былъ отчасти романтиченъ, но насмшка такъ сильно дйствовала на него, что онъ критически, конечно, какъ критикуетъ., анализуетъ юность, относился и къ своимъ идилліямъ, и къ своему романтизму. Онъ былъ юнъ, но онъ уже былъ не изъ тхъ юношей, которые положительно въ каждомъ хорошенькомъ женскомъ личик видятъ одн только совершенства. Его анализъ не шелъ, ясное дло, глубоко, не шелъ до внимательнаго разбора душевныхъ движеній и достоинствъ женскаго сердца, а ограничивался только вншностію: онъ разбиралъ умъ женщины, ея лице, ея глаза.
Мосье Боже, обучая Бориса Фехтованію и гимнастик — обучалъ его и наук распознаванія женскихъ слабостей. Французъ любилъ своего ученика и считалъ своимъ долгомъ предостеречь его отъ женскихъ ковъ.
— Другъ мой, говорилъ онъ ему серьезно, будто разговаривая съ такимъ же пожившимъ господиномъ, какимъ быль самъ, — если хочешь быть спокойнымъ, если хочешь быть богатымъ — не люби женщинъ, а только обманывай ихъ, только позволяй любить себя. Въ зависимое положеніе отъ женщины не становись никогда, самъ руководи ею, и ты достигнешь черезъ нее всего, чего только желать можно: черезъ любовь женщины или врне — черезъ любовь женщинъ — ты достигнешь любви другихъ женщинъ… Ты не понимаешь меня, я вижу, позволь я объясняюсь: женщины, видя, что тебя любятъ столько женщинъ, будутъ думать, предполагать, если он не уврены, что въ теб бездна достоинствъ, что въ теб есть что то особенное, если ты имешь такой успхъ у ихъ братій, и он захотятъ попробовать этого особеннаго! Измняй женщинамъ и тебя будутъ за это любить женщины! Видишь лй, онъ слишкомъ самолюбивы и одна объ другой почти никогда не бываютъ хорошаго мннія, и, если ты измнишь одной женщин, другая полюбитъ тебя, полюбитъ или въ самомъ дл потому, что не въ силахъ не полюбить тебя, или изъ самолюбія. Она будетъ думать, если полюбитъ тебя изъ самолюбія, что та, другая, которой ты измнилъ, слишкомъ ничтожна для тебя, слишкомъ проста съ тобою, стишкомъ не умла взять тебя въ руки, и потому, законно совершенно, потеряла тебя. Она будетъ думать, и пускай ее думаетъ сколько угодно, что отъ нее-то ты не уйдешь, что ее то ты не бросишь, ей не измнишь,— не измнишь, потому, что куда же той то, которую ты бросилъ, сравняться съ нею! куда ей, той, приковать тебя къ своей колесниц, куда! Вотъ она дло другое!… Понялъ? Измняй женщин еще потому, что если ты ей не измнишь — она теб измнитъ! А тогда? тогда? братъ плохо! Ты не отстанешь отъ нее, если не потому, что ты еще не разлюбилъ ее, то потому что твое самолюбіе, твоя гордость будутъ оскорблены! Теб, мужчин, человку! будетъ кровная обида, когда тебя предпочтутъ. И кому? Фи!
— Измняй еще потому женщинамъ, чтобы он дорожили тобою, чтобы не скупились на ласки, на кокетство, не скупились изъ боязни, въ виду примровъ, потерять тебя.
— Если иногда полюбить женщину доволно пріятно, лучше чмъ обманывать ее, то старайся, чтобы это иногда было какъ можно рже. Иначе… иначе женишься, братъ! Ну, а это штука… не будемъ толковать объ этомъ: ты не поймешь меня, какъ слдуетъ.
— Если ты честолюбивъ и захочешь славы, — ты достигнешь ее опять таки черезъ женщинъ. Почему? а вотъ: женщины такъ умны, такія бестіи, что управляютъ всмъ состарившимся мужскимъ поломъ, не потому что всякая хорошенькая, молоденькая женщина умне каждаго состарившагося, но потому что состарившіеся позволяютъ, нарочно допускаютъ обманывать себя имъ, обманывать ради того, чтобы привязать къ себ, ради того, чтобы польстить, а если это такъ, то вспомни, что сила, значеніе въ рукахъ не молодости, а старости, или пожалуй зрлаго возраста, а эта старость, этотъ зрлый возрастъ, въ рукахъ женщинъ. Выводъ отсюда, самъ, надюсь, сдлаешь… Богатства, какъ достичь честно черезъ женщинъ — я не могу теб сказать опредленно. Я чувствую, что есть возможность, но какъ не скажу!… Разв поставить вопросъ такъ: достичь значенія,— достичь богатства. Но тутъ опять вопросъ: доставляетъ ли значеніе богатство? Что богатство создаетъ значеніе — это врно, ну а на оборотъ это бываетъ не всегда… Я говорю это въ тхъ видахъ, что не хочу видть твою жизнь такъ помятою, какъ моя. А моя такова потому, что я шелъ положительно въ разрзъ съ тмъ, что я теб теперь проповдую. Имй я эту опытность, эти убжденія не теперь, когда я уже старикъ почти,— я бы не то былъ, что я есть, а потому ты дорожи моими словами, помни ихъ.
Въ этомъ род проповди были любимыми у мосье Боже. Не желаніемъ испортить мальчика, сдлать его разочарованнымъ, объяснимъ мы ихъ, а неудавшейся жизнью самого Боже, его одностороннимъ направленіемъ и, наконецъ, не блестящимъ развитіемъ. Онъ очень искренно врилъ, что говоря такъ Борису — онъ честно исполняетъ свою учительскую миссію.
Нечего и говорить, что многое изъ проповдей Боже прошло мимо Бориса не понятымъ, но многое было крпко усвоено имъ.
— Если ты будешь любить, говорилъ учитель, старайся сдлать свою любовь красиве — поэтизируй ее, если она не есть такова, — возможно изящне, возможно чище! Нтъ наслажденія выше — нтъ дороже, какъ красивая, изящная любовь! Воспоминанія одн объ ней дороги, очень дороги…
Слушалъ все это, моталъ все это на усъ Борисъ. Моталъ, и мотанье пригодилось ему, и скоро пригодилось.
Смю надяться, что читателю нечего и говорить, что въ первыхъ восторгахъ любви, Борисъ ничего не примнилъ изъ идей своего учителя.
И эти первыя ночи безъ сна, или съ горячими снами — прелестны.
Шестнадцать лтъ Борису и онъ красивый малый!.. Ловокъ, красивъ, смлъ и глаза такіе жгучіе, порою нжные, порою ядовитые, насмшливые.
Не одна хорошенькая кузина Надя останавливала на немъ свои глазки: нтъ, женщины молодыя, постарше гораздо Бориса, поглядывали на него очень серьезно. Взглядъ этотъженщины лтъ двадцати пяти на мальчика шестьнадцати лтъ,— какой-то особенный! Я, напримръ, могу вызвать въ своихъ воспоминаніяхъ этотъ взглядъ, но разсказать его — у меня нтъ умнья. Онъ не нженъ, взглядъ этотъ — онъ серьезенъ скорй, но въ немъ есть что то крайне приближающее къ себ, что то не слишкомъ стыдливое, что то даже, иногда, слишкомъ безстыдное, слишкомъ вызывающее.
Такъ глядть женщины не на шестнадцати лтнихъ юношей — не смютъ, не смютъ потому, что такой, или приблизительно такой взглядъ, будетъ непремнно растолкованъ опытнымъ мужчиной, и растолкованъ какъ слдуетъ.
Взглядъ такой даетъ уже нкоторыя права на женщину… Да…. онъ приближаюсь къ ней…
Заглядывались на Бориса многія… а онъ? онъ заглядывался на свою кузину.
Заглядывался, и было на что заглядываться! Она была характерная, кровная брюнетка, съ задумчивыми глазками, нтъ, глязками нейдетъ: у нея были огромные задумчивые глаза, нсколько, чуть чуть, вздернутый носикъ и такіе вишенки — губки! Она была годомъ старше Бориса, но еще никого не любила. Мы говоримъ еще никого потому, что женщины всегда раньше мужчинъ любятъ…
Она не любила еще… слдуетъ ли изъ этого, что не пришла еще пора любить ей? Нтъ, и нтъ. Она еще не встрчала никого, кто шевельнулъ бы сердце, кто сдлалъ бы волшебными ея сны…
Надя и Борисъ жили вмст, но, странно, будто Надя и не замчала, что братъ ея далеко не уродъ, и, что онъ уже съ усами, правда, небольшими. Впрочемъ и Борисъ не замчалъ, что у кузины порой сильно вызывающе глядятъ глазки. Огоньки зеленые мелькаютъ.
‘Точно у кошки, въ темной комнат’, думалъ Борисъ.
Ну-съ такъ вотъ,— не замчали они другъ друга, не замчали, а пришла пора — замтили.
Замтили. Надя замтила, что Борисъ прелесть что за мальчикъ и что ей неловко долго на него смотрть, а хочется, ужасно хочется! Борисъ замтилъ, что Надя не такъ глядитъ на него, какъ другія, глядитъ на него такъ, какъ никто не глядитъ и этотъ взглядъ ея,— который онъ не видитъ, а чувствуетъ только,— ему страшно, онъ не ршается, видите ли, поднять глаза, когда чувствуетъ на себ ея взоры,— ему такъ пріятенъ, такъ дорогъ.
Надя думала — ‘хорошенькій мальчикъ Боря’ и перестала: стала думать ‘какой красивый этотъ Борисъ.’
Когда прощались Борисъ съ Надей — они всегда такъ дружески, свободно давали другъ другу братскіе поцлуи, а теперь перестали! Перестали, и, если когда приходилось имъ цловаться — смущенію ихъ не было конца. Прежде свободный, легкій поцлуй, а теперь урывкомъ и такой сухой, горячій. Прежде часто, обнявъ Надю за талью, гулялъ Борисъ въ саду — теперь нтъ, онъ не ршится, хотя сметъ, какъ прежде обнять ее, хотя теперь это ему хочется, а тог да, прежде, онъ длалъ это машинально.
Робко возьметъ онъ ее теперь за руку и неловко ему и ей неловко, и выдергиваетъ она руку. Отдернетъ и покраснетъ, и боится взглянуть на него.
А онъ? Онъ смущенный не смотритъ тоже и думаетъ: отчего она такая стала? Отчего прежде не то?
Надя тоже думаетъ: зачмъ это я вырвала руку? Мн было такъ хорошо — дамъ ему опять! Нтъ, самой неловко,— пускай онъ возьметъ опять. Не беретъ, а какъ мн хочется, чтобы онъ взялъ.
Ночь — не спится Борису, онъ думаетъ о Над: что она? О, еслибъ вышла въ садъ, еслибъ! Я бы сказалъ ей, что… что она очень славная, что я боюсь ее, и что мн съ ней пріятно…. она… она…. лучше всхъ…. такая ми-ла-я. (Борисъ въ мысляхъ протянулъ это слово, будто говоря его Над, и нжно говоря).
Что онъ? думалось и Над: и ей не спалось. Вотъ жалко что: мы полюбимъ другъ друга, а жениться намъ нельзя: братъ двоюродный. А какъ онъ говоритъ со мною. Я бы кажется слушала его, долго слушала.
Родители нашихъ влюбленныхъ ничего не замчали: дти еще! А дти то, ухъ какъ!— не по дтски разсуждать стали.
Горячъ лтній день, душенъ. Борисъ не спалъ всю ночь и легъ утромъ уснуть въ саду на сн.
Онъ ужасно любилъ спать на сн, и легъ лицемъ къ верху, чтобы солнце пекло его: пріятно. Лежитъ, а сна нтъ. Открыты глаза и слдятъ, какъ прозрачныя, тонкія облака бгутъ. Слдятъ глаза облака, но мысль не объ нихъ! Молодая кровъ, солнце жгучее въ лице палящее уносятъ мысль во флигель, гд Надя, гд она! милая, прелесть… Счастливая Катя: она каждый день одваетъ ее, причесываетъ… Я бы самъ ее отлично причесалъ.
Думаетъ Борисъ и улыбается.
А Надя не во флигел: она въ саду тоже…
Гд Борисъ? хочется ей знать. Онъ не приходилъ и чай пить: что это значитъ? А какъ жарко! Вдь вотъ здсь тнь (она шла въ тни вковыхъ кленовъ), а не прохладне… Нтъ ли его у оранжерей?
Вотъ и оранжереи. На лугу передъ ними въ копнахъ сложено сно, свжее, пахучее…
Кто это лежитъ тамъ? (И Надя поднялась на цыпочки, и почему то руку поднесла къ губамъ. Граціозна, восторгъ Надя). Это Борисъ. Онъ спитъ, кажется? Посмотрю.
Тихонько, крадучись, подходитъ Надя къ Борису, онъ замтилъ ее и, не давая себ отчета, зачмъ онъ это длаетъ, закрылъ глаза.
Спитъ! Бдный, ему солнце въ лице прямо! Онъ загоритъ, а загаръ нейдетъ къ нему, впрочемъ…
Видитъ ли онъ что нибудь во сн теперь? Я сяду около него и буду тихо пть ему, баюкать…
Надя тихо сла и тихо же замурлыкала псеньку. Что это была за псня — Над одной извстно. Чаще всего въ ней слышались слова: славненькій, мой, баю-баюшки, люблю тебя.
Поетъ Надя надъ Борисомъ — и поетъ долго, а онъ все длаетъ видъ, что спитъ. А ужъ какъ бы ему самому то хотлось сказать: милая моя, люблю тебя А нельзя, неловко! Какъ, скажетъ Надя: такъ ты притворялся. Пускай поетъ, думаетъ,— не открою глазъ.
Удивится Борисъ, разсуждаетъ Надя, кончивъ баюканье, если проснется! Не уйти ли мн? Вдь неловко… стыдно… А что если я его поцлую? А? вдь отлично?
Отлично, Надя, отлично! Ты смотри — голубое небо, горячее солнце, красивый, красивый мальчикъ, и отчего же его не поцловать?
Ну вотъ умница, умница!
Надя нагнулась, протянула крошечки губки къ лицу его и остановилась… Къ чему? Да къ тому, что она думаетъ: куда лучше поцловать его?
‘Поцлую въ губы… поцлую… право же поцлую.
Ршительно тряхнула она головкой и страстно, къ чорту осторожность! громко поцловала его.
— Надя! крикнулъ Борисъ и обнялъ ея гибкую, молодую талью, взялъ за руку.
— Ты не спалъ! Гадкій… отвернулась Надя, покраснла, но руку его не сняла съ тальи, свою не отняла.
— Я, Надя, не спалъ… Я давно уже видлъ… Надя! вдь ты такая хорошая… Такъ хорошо мн съ тобой, такъ!— что я не, не хочу иначе…
— Разв хорошо? перегнувъ головку и улыбаясь, плутовски улыбаясь, спросила Надя…
— Ей Богу, хорошо! Ты вотъ далеко сидишь отъ меня — подвинься, лучше будетъ. Славная ты…
— И ты, Боря, славный…
— Ты знаешь Надя: я тебя во сн вижу часто?
— И я тоже!
— А вдь ты глупенькая?
— И ты тоже…
И расхохоталась наша пара.
— А что, Боря, если, (не жми руку такъ больно) мосье Боже прійдетъ?
— Не сметъ онъ теперь придти!
— Не сметъ?
Хохочутъ оба.
— А если мамаша?
— Г-мъ… мамаша? Мы и прежде сидли часто такъ!
— А зачмъ ты говоришь: мы и прежде сидли такъ.
— Да потому, что теперь, если насъ увидятъ такъ, то ничего не будетъ въ этомъ страннаго.
Замолчали и смотрятъ другъ на друга и не насмотрятся…
— Надя…
— А?
— На-дя…
— Ну?
— Поцлуй меня! Голубчикъ! милая! поцлуй меня…
— Поцловать… и будто теб хочется, чтобы я поцловала? будто?
— Ужасть, какъ хочется, Надя!
— Ну… ну, такъ ты самъ поцлуй меня!
Повторять позволеніе Борисъ не заставилъ Надю.
Милое время, хорошее время — ты первая, юная, святая любовь!
Вотъ вечеретъ, вотъ прохладой пахнуло, вотъ луна взошла.
Все измнилось! весь міръ иной сталъ въ глазахъ влюбленныхъ.
Ты, луна — холодное, блдное свтило — знаешь ли ты, съ какихъ моментовъ люди начинаютъ находить у тебя прелести, понимать тебя?
Знаешь ли — когда ты и псня звучная соловья полуночника — оцнку врную себ получаютъ, знаешь-ли?
Да тогда, съ тхъ поръ, ты мига, ты миле, чмъ есть, человку становишься, когда онъ увидалъ тревогу любви, желанье свиданія съ милой, тогда!
Тогда трепетный свтъ твой, среди тишины ночи, тогда милъ, тогда миле еще человку сталъ.
Все уснуло, все тихо, движенья не видно въ природ, и слышно лишь только, какъ сердце стучится, лишь шопотъ чуть слышно, и видны одни лучи лунные, движутся, льются…
Пришло время! Пришло… что не дня дожидается Борисъ, чтобъ видться съ милой, а ночи тихой и лунной, тихой и свтлой, безлюдной и съ пснью соловушки…
Ждетъ Борисъ — скоро ли уснутъ вс… Ждетъ Борисъ, какъ сторожъ подальше, къ конюшн, уйдетъ, а что онъ у конюшни — Борисъ знаетъ по стуку колотушки, ждетъ и дождавшись онъ тихо, неслышно на дворъ проберется, со двора къ палисаднику, гд Надины окна и ставни тхъ оконъ отворитъ. Отворитъ онъ ставни, а окно ужъ знать само открывается…
— Борисъ?
— Я, Надя.
Ночь тихая, звукъ пропадать бы не долженъ, а шопота ихъ не слыхать….
Осторожно приметъ Борисъ изъ окна Надю, и крадучись, въ садъ на рукахъ отнесетъ. Никто ихъ не видитъ, никто…разв Касторка одинъ, что лниво у кухни залаялъ на нихъ обознавшись…. разв….
Касторка лнтяй,— вотъ Полканъ — онъ ужъ ждетъ ихъ въ саду, и давно про ихъ тайну знаетъ.
— Пусти, Борисъ.
Борисъ опустилъ Надю на землю и они, Полканъ тутъ же, пустились бгомъ по дорожкамъ.
— Ну, лови, Надя.
Впереди всхъ Полканъ, за нимъ Борисъ, за Борисомъ Надя. Шибко Борисъ бжитъ и Над его не догнать.
— Я устала… довольно.
Надя сла на скамейку.
— Садись сюда, Борисъ.
— Я у ногъ твоихъ сяду, на платье къ теб.
— Ты то сядь, а вотъ ужъ вы, господинъ Полканъ, убираться извольте.
Полканъ, тоже желавшій помститься на плать Нади, грустно отошелъ и легъ, свернувшись въ клубокъ.
Неблагодарные, думаетъ онъ, я думаю:— я ихъ стерегу, я храню ихъ тайну, а они….
И вздохнулъ Полкашка.
— Ты слышишь, Надя, бдный Полкаша вздыхаетъ?
— Бдный! Поди сюда, поди Полкаша, на вотъ теб платье,— ложись.
Не раздумывая долго, Полканъ помстился на плать Нади, лизнувъ предварительно руку у Нади.
— Мн хорошо съ тобой Борисъ, но…. но отчего же вс, если узнаютъ, что мы по ночамъ съ тобой ходимъ, скажутъ: дурно?
— А скажутъ, ты думаешь?
— Непремнно….
— Ну…. я не знаю, что дурнаго въ хорошемъ!
— Ты любишь меня, я люблю тебя тоже — тутъ опять нтъ дурнаго, но… но отчего же намъ только тайно говорить про любовь позволяютъ?
— Не знаю.
— Вдь свжо, Борисъ, да? а смотри, какъ лицо у меня разгорлось.
Надя взяла его руку, и къ лицу приложила.
— Мое тоже горитъ. Я не знаю….
— Стъ! молчи! соловей засвисталъ….
Они смолкли, и вмст съ природой и тихою ночью соловья слушать стали.
Они смолкли — не слышенъ ихъ говоръ, но рчи глазами какъ пснь соловьиная льются безъ умолку, льются. Какъ пснь соловья одинака, такъ и рчи ихъ мало содержатъ. Въ нихъ только понятно: ты милый, голубка, какъ сладко съ тобою, какъ счастлива, счастливъ….
— Ну, Боря, скажи что нибудь ты мн громко…
— Сказать? Я скажу:
Пускай ночь безъ конца продолжается,
Пускай вкъ цлый свтитъ луна,
Пускай пснь соловья разливается,
Пускай въ мир ты будешь одна!
Ты одна! Твои звздочки очи
Ярче всхъ, что на неб горятъ,
Ярче солнца они, темнй ночи.
И мн больше всхъ книгъ говорятъ.
Больше физики…
— Химіи тоже? Перебила Надя, расхохоталась и тмъ прервался восторженный экспромтъ Бориса.
— Чудесно, Надя, любить, а?
— Очень чудно!
И снова смхъ.
— Ну, ты, Полканъ,— полно спать, начала Надя, полно!— и ухватила его за уши, полно! Смотри, какая ночь, смотри! Борисъ, подними ему голову, чтобы онъ видлъ небо. Борись поднялъ. Смотри сколько звздъ, слушай какъ, и пойми, глупый,— зваетъ безсовстный! (Полканъ звнулъ и очень вкусно звнулъ) пойми, какъ хорошо мы любимъ другъ друга!
— Не понимаетъ, кажется, Надя?
— И мн тоже кажется. Ну, оставимъ его. Скажи мн, Борисъ, если бы ты не встртилъ меня, неужели ты полюбилъ бы кого нибудь другую? Я — нтъ.
— Ну значитъ и я нтъ.
— Ну, а если бы ты полюбилъ, а я нтъ, что бы ты тогда длалъ?
— Если бы ты не полюбила меня, я бы тоже не замтилъ тебя, потому что, какъ я понимаю, моя любовь была слдствіемъ твоей, твоя моей: мы въ одно время полюбили другъ друга. Такъ?
— По-жа-луй, протянула Надя, улыбаясь. Пожалуй, что если бы теб не захотлось поцловать меня — не захотлось бы и мн, или на оборотъ, если…
— Значитъ, Надя, если теперь мн хочется поцловать тебя, то…
— И мн хочется? Врно…
Они поцловались. Это былъ жгучій, страстный поцлуй, но это былъ чистый, юный, первой любви поцлуй!
Они поцловались и въ смущеніи, въ смущеніи отъ того волненія, которое оказалось внутри ихъ,— отодвинулись другъ отъ друга.
— Пора, Боря.
— Пора.
— Прощай, Боря.
— Ахъ, не хочется…
— Прощай, нельзя, милый…
Ночь догорала, на восток заря занималась, Борисъ проводилъ Надю. Вс спали, вс, только разставшіеся влюбленные не могли уснуть. Вс проснулись, вс, только уставшіе влюбленные не могли бросить постели.
Удивляются родители, что они опоздали къ чаю, а только, только поспли къ завтраку, и удивляться было нечему. Да такъ, таки нечему!…
Они были счастливы, имъ было такъ хорошо такъ! Но… но все иметъ свой конецъ, и ихъ любовь имла таковой же.
Пришла осень, нельзя стало видться ночью: грязь, холодно. Они видлись днемъ, но что они могли сказать другъ другу при другихъ, что? Нужно было молчать, говорить только глазами, а извстно, что такой разговоръ требуетъ поясненія словеснаго.
Поясненія не было и вмст съ зимой въ природ пришла и зима въ сердце Нади и Бориса.
Пришла эта зима и пришла главное потому, что въ самомъ-то дл тутъ любовью занимались не взрослые, а еще дти, а у нихъ какъ интересъ новизны игрушка утратила,— она никуда, не годится! Это врно…
Глубокой привязанности, привязанности не въ силу однихъ только вншнихъ достоинствъ, тутъ не было, а стало и охлажденіе было естественнымъ исходомъ любви нашихъ героевъ.
Они разошлись, довольные другъ другомъ за то наслажденіе, которое дала имъ ихъ, какъ они серьезно называли,— любовь.
— Боря, помнишь, спрашивала Надя, помнишь, какъ въ саду Полканъ залаялъ, и какъ я испугалась?
— Какъ не помнить, только я до сихъ поръ понять не могу, чего ты тогда испугалась?
Мосье Боже хотя зналъ про любовь своего воспитанника, но по вреннымъ его не былъ. Съ любопытствомъ слдилъ онъ за любовью Бориса и съ удовольствіемъ увидлъ конецъ ея.
— Борисъ, говорилъ онъ, хотя ты скрывалъ свою любовь, но я зналъ объ ней, и теперь, когда она кончилась, теперь, когда ты увдалъ не все, положимъ, что составляетъ прелесть любви,— ты увдалъ только грацію ея, чистоту, не испытывая огня и мученій страсти, теперь я могу сказать теб свое слово: старайся докол возможно сберечь любовь именно такою, какова была къ Над, въ ней все поэзія, все грація и все лучшее любовныхъ восторговъ. Она тиха — эта любовь и этимъ то прекрасна, дорога. Когда волна еле рябитъ тихое озеро, яркой луной освщенное, когда тихо кругомъ, и листы на деревьяхъ тихо колеблятся втромъ, который чуть шелестъ ихъ до слуха доносить и вмст съ тмъ шелестомъ запахъ Фіалки и розы, тогда хорошо, тогда тихо на сердц, тогда прелесть природы понятна вполн и ты ничего не пропустишь изъ красотъ ея дивныхъ, ничего! Всю свжесть, всю чистоту природы — ты въ это тихое, чудное время душой молодою охзатишь, и такъ теб мило все будетъ, такъ просто и вмст пріятно. Такова и любовь твоя къ Над была: все тихо, все просто, все понятно и такъ восхитительно. Такова твоя любовь была! Ботъ же иная картина. Что лучше, суди самъ: тоже красивое озеро, тоже живописные берега, но…. но втеръ и буря высоко вздымаютъ въ немъ волны и темны он, непривтны, на неб же мрачныя тучи бгутъ, ураганомъ гонимыя, на неб не видно ни звздъ, ни луны и озера воды только молніи блескомъ порой освщаются: не тихо кругомъ и не пснь соловьиная, гд то далеко звучащая слышна, а грома раскаты и свистъ втра, который доносить къ теб не запахъ сирени и липы, а брызги холодныя съ волнъ озера, листья съ деревьевъ, и грома раскаты, и втра суровые звуки какой то безумной и дикой гармоніи полны! Картина и эта красива, но лучше по моему первая. Любовь такова же!— То тихая, тихая, полная граціи нжной, то бурная, страстная, полная мрака и свта отъ молній, свта могучаго, ярче чмъ лунный, но только на время, на одн лишь мгновенія.
— Нтъ сомннья, продолжалъ Боже, что извдать грозу, ураганы любви теб прійдется, но берегись ихъ: твой покой, твое счастье нарушены будутъ, твои силы надломлены, какъ это бываетъ всегда посл того, какъ человкъ испытаетъ сильныя потрясенія, прельстится и пресытится сильными ощущеніями. Усталость тутъ логическій исходъ.
Такіе, и только такіе разговоры вскормливали юные умъ и сердце Бориса. Не нарочно, а въ силу сложившихся обстоятельствъ, его чувства и умъ не возбуждались въ иную сферу жизни и дятельности, не тревожились задачами общественной, гражданской и политической жизни. Инстинктивно онъ сочувствовалъ угнетаемому, слабому, возставалъ противъ произвола, но, повторяемъ, не въ силу сложившихся воспитаніемъ убжденій, а въ силу природныхъ склонно стей, а стало быть не такъ сильно, какъ бы это длалъ человкъ затронутый въ убжденіяхъ, выработанныхъ всею прошлою жизнью его. Для развитія изъ Бориса человка дйствія, человка политическая были вс данныя, но вс они остались неразвитыми, неподнятыми до сознательности ихъ, до выработки въ смыслъ, въ значеніе жизни. А между тмъ это была натура богатая, натура цльная! Изъ чтенія книгъ, чтенія безолабернаго, Борисъ для своего развитія сдлалъ много, а что бы это было, если-бы около него былъ развитой, честный наставникъ? Вдь та масса свдній, масса идей, которая вошла въ память Бориса, была бы сформирована, получила бы извстный характеръ, лице.
Теперь же въ немъ не развивалось ничего, кром идей о любви, о наслажденіяхъ. И другія идеи, западшія въ его умъ, не находили себ прогрессивнаго развитія. Кругомъ его образцовъ и примровъ не было, все и вся жило жизнью вншнею, жизнью безъ задачъ и цли. Мы говоримъ конечно про высшія цли человческаго существованія. Похожденія его съ кузиной понравились ему и онъ, какъ молодой тигренокъ, разъ почуявшій кровь, сталъ жаждать ихъ. Отдать себ отчетъ, почему онъ полюбилъ Надю, почему онъ находилъ наслажденіе бывать съ нею и не находитъ его теперь,— онъ не могъ, а между тмъ этотъ вопросъ шелъ ему въ голову. Онъ спрашивалъ себя: вдь вотъ Надя не измнилась, такая же хорошенькая осталась, какъ прежде, а я съ нею опять какъ братъ и ея поцлуй не волнуетъ меня,— что же значитъ это? Надость — мн это не надоло, и я бы хотлъ, о, какъ я хотлъ бы, чтобы это повторялось, но не съ Надей! Какъ это я объясню себ? Надо спросить у Боже.
Надо спросить — и онъ спросилъ.
— Оттого это происходитъ, Борисъ, что ты теперь находишься въ положеніи изобртателя, который сдлавъ какое нибудь изобртеніе, открытіе, сначала торжествуетъ, ллетъ, наслаждается имъ, такъ какъ оно составляло его задачу, его торжество, а потомъ, въ силу вещей, логически признается имъ за необходимый исходъ дла, да ‘иначе быть не могло’! Интересъ новизны прошелъ у тебя, предметъ, который доставилъ теб этотъ интересъ новизны, потерялъ свой только что опредленный смылъ, сталъ знакомъ теб, и ты, очень естественно, какъ человкъ пытливый, хочешь уже иного субъекта для своихъ удовольствій, удовольствій, смыслъ которыхъ въ новости ощущеній,— любви у тебя въ любви не было, — хочешь иного предмета для наблюденій, новаго открытія. Ты потому полюбилъ Надю и Надя потому полюбила тебя, что иначе и быть не могло! Чувства у васъ обоихъ требовали выхода, требовали употребленія ихъ въ дло и вы, не встрчая ничего до такой степени красиваго какъ вы сами,— полюбили, или врне занялись игрою въ любовь. Вы оба ничего, кром физическихъ совершенствъ, не искали другъ отъ друга и вы не разочарованы другъ другомъ, потому что вы нашли — что искали и, налюбовавшись искомымъ вдоволь отошли другъ отъ друга пресыщенные, увдавшіе другъ друга и теперь очень естественно оба. Желаете повторить продланное вами, но только въ иной обстановк: ты съ иной, она съ инымъ. Тутъ соединяется и желанье удовольствія и любопытство. Коротка ваша любовь была потому, что не смотря на весь ея платонизмъ, на всю ея невинность, она была чисто физическая, а согласись самъ, что лице, глаза, волосы и прочее суть такіе предметы, которые быстро могутъ быть осмотрны и скоро прісться. Вы любили другъ друга за красоту тла и увдавь его разстались,— тогда какъ, полюби вы другъ друга за красоту тла, сердца и ума — вы бы не разошлись такъ скоро. Умъ и сердце не могутъ проявиться въ нсколько пріемовъ, а стало быть и любовь, которая оцниваетъ ихъ — боле, необходимо боле, продолжительна. Какъ бы человкъ пусть не былъ, но все таки для узнанія его духовнымъ достоинствъ требуется несравненно боле времени — чмъ для изученія лица. Словомъ, когда ты любуешься сначала лицемъ, потомъ умомъ и сердцемъ женщины, ты долженъ истратить боле времени, потому что предметовъ для любованія, изученія боле. Я теб говорилъ прежде, и повторяю теперь, что ищи отъ любви наслажденій и не задавайся задачами розыскивать у женщинъ кром лица сердце и умъ, и повторяю теперь. Ты можетъ быть не найдешь въ этихъ послднихъ словахъ послдовательности съ моей стороны! Можетъ быть замтишь отсутствіе строгой логики, и ты будешь правъ: логика и любовь, это дв вещи несовмстимыя.! Для чего мы любимъ? Да потому, что любить — это потребность, что любить — это пріятно, это наслажденіе! А для того, чтобы наслаждаться, чтобы доставлять себ удовольствія, часто ли мы справляемся съ своимъ карманомъ? Очень рдко, и удовольствія покупаются нами рискованными ставками — на-банкъ ставками, которыя стоятъ намъ много, и даютъ много, или стоятъ намъ много и не даютъ ничего! Послднее чаще, необходимо чаще, а потому то и не ищи много отъ женщинъ, такъ какъ ты тогда самъ многимъ рискуешь! Любезное, другъ мой, дло, когда занимаешься только хорошенькимъ личикомъ! Внутри тебя тогда ничто не тронуто, ничто не возмущено и ты покоенъ и нсть конца этому покою. Кто говорить, что дурно любоваться, что не великолпно любоваться лицомъ женщины и вмст ея сердцемъ, ея умомъ, кто? Ея лицу, ея глазамъ сердце и умъ придаютъ громадную прелесть и бездну осмысленности, выразительности, по повторяю теб, тогда, когда ты будешь восхищаться кром лица женщины ея умомъ и сердцемъ, теб потребуется сдлать расходъ красоты твоего сердца, твоего ума, а стоитъ ли тратиться на женщинъ и еще боле на любовь къ нимъ! Намъ нужно ихъ ‘снаружи’, а ихъ ‘внутри’.— это уже objets de luxe и насущной надобности въ этой роскоши не представляется. Теперь ты кончилъ съ своею любовью къ Над и ты ничего не потерялъ, ничего не израсходовалъ изъ твоихъ сердечныхъ и умственныхъ запасовъ, и твое лице также осталось какъ и было красивымъ, свжимъ, ни одна смурая тучка не набжала на него и теб отлично, и ты спокоенъ, доволенъ и все что угодно. Такъ длай и всегда! Ума и сердца не трогай для женщинъ,— въ жизни есть многое другое, другое, для чего они пригодятся.
— Что же это ‘многое другое’? спрашивалъ Борисъ.
— А то, что теб теперь вдать не надлежитъ, и, что ты увдаешь не изъ моихъ рецептовъ, а изъ самой жизни, что увдаешь историческимъ ходомъ своего развитія. Я не хочу, я считаю это нечестнымъ волновать твой молодой умъ, твое нжное сердце — картинами горя и несчастій людскихъ, картины эти отравили бы твою хорошую молодую жизнь, заставили бы преждевременно страдать и искать безнадежно выхода ихъ этихъ страданій! Ты пылокъ и ты, знакомый съ бдами общества, дерзко пошелъ бы противъ нихъ, и… и тебя бы сломали, и ты бы:
‘Не разцвлъ и отцвлъ
Въ утр пасмурныхъ дней’!
— Я хочу тебя пустить въ жизнь закаленнымъ уже въ битвахъ съ женщинами, этимъ великимъ врагомъ нашимъ, вдающимъ какое значеніе даетъ имъ ихъ любовь, а стало быть сильнымъ! И ты, если когда нибудь станешь борцомъ за идею, ты будешь Самсонъ, но… но у тебя не будетъ твоей Далилы!
— Тебя, вышедшаго изъ моей школы, женщины не скрутятъ, женщины не разслабятъ!
Правъ ли былъ мосье Боже, говоря мальчику такія вещи? По нашему крайнему разумнію, правъ: женщины много сильныхъ людей сгубили, много изъ силы ничтожествъ подлали.
— Не женщины будутъ руководить тобою, сдлаю такъ я, а ты ими, ты будешь помыкать и распоряжаться ими по своему усмотрнію! Он будутъ для тебя рычагами, которыми ты будешь поднимать тяжести, перчатками, въ которыхъ ты будешь браться за раскаленное желзо, словомъ — он будутъ твоими, а ты будешь свой собственный! Теперь, когда ты еще такой юный, а стало быть и честный, я, видишь ли, не понимаю развращенности въ юности, я у тебя прошу, дай мн слово не скрывать своихъ длъ съ женщинами, какъ это ты хотлъ сдлать теперь.
— Изволь! Но только и ты дай мн слово никогда не мшать мн въ моихъ отношеніяхъ съ ними!
— Мшать я не буду, нтъ, но я всякій разъ, когда ты сообщишь мн о своихъ отношеніяхъ съ женщиной, я буду анализировать эти отношенія, и если въ нихъ будетъ какая нибудь опасность для тебя, я буду теб представлять ее. Вотъ все, что я буду длать.
— А если мой анализъ этихъ отношеній ни на какія опасности въ данномъ случа мн не укажетъ, и я не поврю теб, не послушаюсь тебя, что ты тогда?
— Я? дамъ теб, не вмшиваясь, окончить твою любовь или твои отношенія къ женщин и тогда убдиться, что я слишкомъ опытный человкъ въ этихъ длахъ, и что я не ошибся, и что ты напрасно меня не послушался!— Какая же польза теб въ томъ, что ты мн будешь говорить, а я не буду никогда слушать.
— А! вотъ тутъ то ты и врешь!— Ты будешь меня слушать, будешь слушать потому, что я низведу съ пьедестала женщину и впередъ, слышишь, впередъ покажу теб, что она за птица, предугадаю ее! А если я это сдлаю, я уроню ее въ твоихъ глазахъ, я опошлю ее, я покажу, что не много нужно масштабовъ, чтобы мрить женщинъ! Я теб укажу, когда ты разскажешь мн про дла твои, впередъ же, какіе маневры продлаетъ та или другая женщина съ тобою, какъ она будетъ притворяться и чмъ бороться! Я все это укажу теб и ты во всеооруженіи будешь стоять противъ нее!
— Интересно будетъ, какъ это ты мн впередъ все будешь предсказывать, интересно! Но только предупреждаю тебя, что если ты разъ или въ чемъ нибудь ошибешься, я уже не буду врить теб, и буду думать, что если ты и отгадываешь что нибудь, то это не на основаніи опыта, а нечаянно!
— Можешь! Но въ такомъ случа вотъ еще условіе: ты мн долженъ сообщать все, все до малйшихъ подробностей. Согласенъ?
— Идетъ.

Сцена шестая.

НАДЕЖДА БОРДЖІА.

Кончилась зима. Переходъ отъ весны къ великолпному лту совершился быстро, незамтно. Зазеленла трава, сирень распускаться стала и деревья украсились свжею зеленью листовъ. Особый цвтъ какой то иметъ свжая зелень — такой нжный, свтлозеленый, глазамъ такъ пріятенъ этотъ цвтъ. Дни быстро увеличиваться стали, а потому и жизнь нашихъ героевъ перешла изъ комнаты на дворъ, въ садъ, въ поле, въ рощахъ еще сыро было, да и растительность не пышна была.
Прозанимавшись всю зиму, и прозанимавшись серьезно,— такъ какъ для Бориса, въ помощники господину Боже, былъ приглашенъ очень серьезный и даровитый кандидатъ университета, Борису развлечься захотлось, хотлось поразмяться. А что длать, какъ развлечься въ деревн у себя? Все извстно до послдняго куста, до послдней дворняшки Розки! Даже интимныя похожденія этой, далеко не изъ врныхъ, гадкой Розки были извстны Борису до малйшихъ подробностей: онъ могъ разсказать и разсказать вполн обстоятельно: кто отецъ, кто дядя такой то собаки, а собакъ на двор было множество, чья сестра Діанка, чей братъ Полканъ. Мара Игнатьевна, экономка въ дом, толстая, злющая старуха, тоже ему опротивла безъ мры и т шутки, шалости, которыя Борисъ позволялъ себ прежде съ нею,— теперь ему противны стали, глупыми казались. Кузина разв? Ну да и кузина тоже…. надола, Что ему съ нею длать? Они пошалили другъ съ другомъ и теперь были опять какъ подобаетъ брату съ сестрой. Сосди вотъ? Ну, да что это за сосди! Племянницы у генеральши Лаповой были хорошенькія двочки, но… но такія коровы, что бда просто. Борисъ попробовалъ было ухаживать за младшей изъ нихъ, но да ничего не вышло. Онъ ей говоритъ, напримръ: отчего это вы, когда говорите со мною, всегда внизъ глядите? Вдь вы этимъ меня лишаете возможности любоваться вашими, какъ небо ясное, глазками!
— Ахъ, что это вы! Да мн ma tante не велитъ прямо въ глаза глядть мужчинамъ.
— Отчего же?
— Говоритъ, что это не принято, что можно влюбиться…
— Ну, и вы опускаете глаза, но отчего же? Оттого ли, что смотрть прямо въ глаза мужчинамъ не принято, или оттого, что бойтесь влюбиться?
— Я… я право… не знаю… вдь вы такой…
— Что? что, такой? перебилъ Борисъ.
— Мн стыдно сказать.
— Хотите, я за васъ скажу?
— Не надо.
— Нтъ, хорошая Вра Львовна, позвольте!
— Ну, пожалуй, только не говорите глупостей.
— Ну-съ, извольте: вы хотли сказать, что я такой… хорошенькій? Такъ вдь? И еще — что вы боитесь, но ей Богу напрасно, въ меня влюбиться?
— Мосье Борисъ! Какъ вы смете!! Я пойду ma tante сказать.
И дйствительно она жаловалась своей тетк, а та жаловалась матери Бориса, посылала даже письма къ ней, чтобы она взяла своего сына отъ нихъ, что онъ развращаетъ ея невинныхъ двочекъ.
Была еще по сосдству у Бориса одна барыня, но ужъ не она боялась Бориса, а онъ ее. Барыня эта, нужно сказать, была вдова, имла не боле 30-ти лтъ и довольно выразительную, не совсмъ еще помятую физіономію. Она видимо скучала въ деревн и красивый мальчишка, какъ Борисъ, представлялъ предметъ достаточно достойный вниманія хорошо пожившей, во дни оны, вдовушки. Какъ мы сказали — она была вовсе не дурна, и. мосье Боже находилъ ее таковою же, но Борису она не нравилась. Почему? А онъ и самъ не могъ дать себ отчетъ въ этомъ, не нравилась, да и все тутъ. Подетъ онъ къ ней бывало отъ скуки, а она и рада, коварная. Онъ прідетъ, а она заставитъ его подождать таки порядочно, принаряжается, значитъ, потому что въ одиночеств своемъ вдовьемъ ходить всегда въ одной юбк и легкой тальмочк на плечахъ. Впрочемъ, можетъ она ходитъ такъ и потому что жарко ей, можетъ. Является она Борису всегда разодтая въ пухъ и прахъ, немножко декольтированная, и, нечаянно, вроятно, не застегнувшая гд нибудь глупый крючекъ или пуговку.
— Наконецъ то вы, мой прелестный юноша, постили меня. Садитесь. Да ближе, вотъ сюда, на диванъ, рядомъ со мной садитесь. Ну, здравствуйте! Дайте же руки! Экой медвдь вы, я вижу. Покраснлъ? ха! ха!
И граціозно откинувшись на шитую подушку, откинувъ съ своихъ роскошныхъ рукъ широкіе рукава и выставивъ маленькую ножку въ шитой шелками крошечной туфельк, начинаетъ вдова свои аттаки.
— Мн всегда досадно, что т, которые имютъ право быть смлыми — робки, какъ дти. Вотъ вы напримръ — вы вдь просто красавчикъ, а… а… Ну, чему вы улыбаетесь? Смотрите пожалуйста, улыбается. Дайте, я вамъ за это уши надеру.
Она протянула свои руки къ ушамъ Бориса. Руки были красивы, пальцы прекрасно суаньированы и въ красивыхъ кольцахъ, ноготки обдланы по модному. Борисъ отшатнулся было, но потомъ, подумавши: отчего не доставить удовольствіе! Да у ней и ручки такія… (Какія такія Борисъ не досказалъ себ). Пускай деретъ. И плутъ, длая видъ, что сопротивляется, подставилъ ей свои уши. Она взяла его за ухо и у юнаго героя нашего кровь ударила въ голову: огнемъ запылали щеки и уши. Вдовушка потянула его къ себ.
— Пустите, взмолилъ онъ, пустите.
— Попросите хорошенько. Поцлуйте ручку, скажите: милая Надежда Егоровна, хорошая. Ну!
— Милая… Надежда Егоровна… хорошая, пустите пожалуйста.
То-то! И вдовушка, граціозно погрозивъ пальчикомъ, вся взволнованая, отпускала уши Бориса. Знаете что, говорила она, съ трудомъ переводя дыханіе,— вдь въ васъ влюбиться можно и я… я уже влюбилась! Право… ну чего вы опять хмуритесь? хотите вы пить шампанскаго со мной? Вы молчите — значитъ вы согласны? Молчите! молчите! сердилась она, видя, что Борисъ хочетъ протестовать противъ шампанскаго! Мы выпьемъ шампанскаго. Позвоните — вонъ на стол колокольчикъ, сильне звоните, вотъ такъ.
Борисъ, застегнутый въ расплохъ бурною аттакой, растерялся и сложилъ оружіе: сталъ повиноваться безпрекословно коварной женщин, усвоившей тактику пентефріевской сожительницы. Борисъ позвонилъ и когда человкъ внесъ по приказанію вдовы шампанское, Борисъ пилъ его. Пила съ нимъ и Надежда Егоровна.
— Когда холодно шампанское, а сердце чуть не въ огн, что бываетъ въ эти минуты, мосье Борисъ?
— А разв я знаю?
— Не притворяйтесь! Вы вовсе ужъ не ребенокъ: у васъ, вонъ, и усы порядочные и бородка пробивается, а вы говорите, что не знаете…
— Да что не знаю-то?
— Ахъ, какой! Должно быть вы и въ самомъ дл ребенокъ. Подойдите ко мн, куда вы ушли? Дайте ваши руки, ой, ой, какія горячія, да что съ вами?— вы точно въ лихорадк. Выпейте шампанскаго.
Борисъ пилъ и что-то невдомое еще, что-то невыносимо изъ груди просящееся, томительное и сладкое охватило его. Кровь бросилась въ голову — онъ покраснлъ. Бжать мн отъ нее, думалъ онъ, или остаться? Что это со мною: мн и противно смотрть на нее, — она вовсе не хороша — Надя куда лучше!— и хочется остаться съ нею. И Богъ мой, какъ жгутъ меня ея пальцы! И какъ она глядитъ. Уйдти разв? уйду.
Не уйдешь ты, милый юноша, не уйдешь, да и не отпуститъ она тебя, да и не хочется теб самому уйдти отсюда. Врь, что не хочется.
— Чокнемся, Борисъ!
— Ну, съ ршимостью махнувъ рукой вскричалъ Борисъ, чокнем’ ея. Ага!— вы не все выпили, а я глядите! и онъ показалъ до дна опорожненный стаканъ. Пить, такъ ужъ не извольте отставать отъ меня.
— Ну, ну, не сердитесь — допью!
И допила.
— Вотъ это такъ! Я еще налью?
— Довольно, милый, довольно, мой Борисъ, я уже и такъ опьянла,
— Ну, а я выпью, и Борисъ докончилъ бутылку.
Горитъ лице юноши, горятъ глаза его, кровь такъ и стучитъ въ виски. Не нравилась ему эта женщина, а вотъ подъ вліяніемъ паровъ винныхъ, она будто хорошть стала. У ней, думалъ юноша, славныя губки, право славныя! Да и глаза очень симпатичные, да и вся она очень симпатичная, и я думаю что она не разсердится, если я обниму ее? А вдь обнять ее было бы очень пріятно? а? А вдругъ разсердится, вдругъ! Нтъ, да и за что же? Она сама вдь виновата….
Толковалъ себ Борисъ, но обнять все-таки не ршался.
Чудо какой мальчишка, думала вдова, чудо. И такой свженькій, робкій. Я пари держу, что ему хочется поцловать меня, и что онъ не сметъ. Какъ бы это устроить? Ахъ, какъ иной разъ глупы эти мужчины! Ну чего онъ ждетъ?! и вдовушка топнула отъ досады ножкою. Глаза у него — такъ и хочется расцловать.
— Борисъ! тихо, и томно сказала она.
— Что вамъ угодно? отвтилъ онъ, не смя поднять глазъ, хотя и чувствуя ея взглядъ на себ.
— Бо-ря! прошептала она. Бо-ря, пойди ко мн, пойди.
Она взяла его руку и обвила ею свою талью. Борисъ обезпамятлъ и какъ сумасшедшій бросился цловать ея губы, шею, плечи, волосы.
— Такъ ты, спрашивала вдова, не скупясь отвчая на поцлуи такъ ты — любишь меня?! любишь? да говори же, говори.
— Должно быть… люблю.
— И теб хорошо со мною?
— Очень.
—….. Ну и я…..
— Ха! ха! ха! раздался въ дверяхъ смхъ только-что пріхавшаго, и незамтно для увлекшихся вошедшаго въ залу, мосье Боже. Вотъ онъ гд! О, Борисъ! ты пойдешь далеко, если усплъ склонить надежду, смялся Боже, на дйствительность.
Отскочилъ юноша отъ вдовушки, опустилъ глаза, сконфузился. А она? она жестоко разсердилась.
— Ваши шутки, грозно начала полная гнва и досады барыня, неумстны, и я ихъ не хочу терпть у себя въ дом. Вы изъ того, что я, женщина взрослая уже, (взрослая уже она подчеркнула), позволила себ приласкать мальчика, приласкать, какъ мать, какъ сестра,— готовы вывести и Богъ знаетъ что?
— Но сударыня… Что же значитъ, ха! ха! ха! эта опорожненная бутылка, если не ошибаюсь, Редерера?
— Онъ просилъ у меня, и я не могла отказать ему…
— Я! удивился Борисъ.
— Ну конечно, не этотъ диванъ!
— Да я и не думалъ… началъ было оправдываться Борисъ, но его перебилъ Боже:
— Я въ этомъ увренъ, другъ мой. Пойдемъ отсюда. Прощайте Надежда Егоровна, (бери шляпу Борисъ), прощайте, и впередъ приказывайте, имя замыслы, какъ сегодня, не принимать никого, или запирать двери.
Оскорбленная вдова неудостоила и поклона уходящихъ.
Борисъ былъ сконфуженъ ужасно и никакъ не ршался заговорить съ своимъ наставникомъ, а заговорить хотлось.
— Борисъ! началъ самъ Боже, что ты точно въ воду опущенный?
— Я дурно сдлалъ… Но это не я причина.
— Ничего, къ счастью, ты дурнаго не сдлалъ еще, но не прійди я во время, кто знаетъ, что вышло бы. Очень можетъ быть, что тебя, юнца по знанію жизни, да и по лтамъ то, опутала бы эта веселая барынька и цпями, да еще пожалуй Гименея, приковала бы къ своей старомодной колесниц, да! А тогда, тогда, братъ, дло плохо, тогда ты умеръ бы для свта, умеръ бы для жизни и наслажденій. Она бы такъ привязала тебя къ себ, тебя ничего красиве ея невидавшаго, такъ…
— Я видлъ красиве, перебилъ Борисъ.
— Тетку свою должно быть?
— А Надя?
— Ну да съ Надей, которая дйствительно красиве Надежды Егоровны, ты не испыталъ бы того, что теб дала бы увдать сія послдняя. Ну да не въ томъ толкъ. Я говорю, что она такъ бы привязала тебя къ себ, что ты погрязъ бы съ нею въ деревн, погрязъ бы въ цинизм, въ наливкахъ, которыя она длать мастерица, въ пуховикахъ, въ холстахъ и прочихъ гадостяхъ. Она бы леляла тебя, какъ зеницу ока берегла бы, и ты удовольствовался бы ею, удовольствовался бы на томъ основаніи, повторяю, что лучшаго еще не видалъ, а не видавъ не жаждалъ бы. Теперь же? теперь другое дло! Не окунувшись сначала въ прозу жизни, и прозу самую незатйливую, самую циничную, ты не пойдешь въ жизнь какъ нибудь, какъ входятъ почти вс. Ты теперь, когда узналъ, а что ты узналъ, я въ этомъ не сомнваюсь, красивость ощущеній любви, поймешь, что эти ощущенія еще красиве, еще пріятне когда ихъ испытываешь съ женщиною, которая нравится, съ женщиною, въ которую ты влюбленъ, которая молода, которая красива. Бросать себя чистаго, молодаго, какъ негодную падаль подъ клювъ первой встрчной галки, теперь ты не станешь и сохранишь свои первые восторги любви для чего нибудь лучшаго! Тебя заставила эта, говоря по чести, далеко не изящная вдовушка, пить вино, а для чего? да для того, чтобы покорить тебя подъ свои тридцать лтъ, для того, чтобы ободрить тебя, для того чтобы заставить цловать себя, а изъ этого что слдуетъ? а слдуетъ то, что не она, своею особою, воодушевила тебя, а вино, игривый Редербръ, этотъ великій помощникъ въ подобнаго рода длишкахъ, и ты… ты влюбился, или врне — теб понравилась не она. То ли же будетъ, пойми ты это, когда глаза женщины, глаза страстные, глаза какъ сорокъ тысячъ всевозможныхъ винъ опьяняющіе зажгутъ твою кровь, засвтятъ твои глаза! То ли же будетъ, когда не она, а ты будешь молить ея улыбки, ея взгляда, и умирать такъ сладостно, что такихъ смертей ты жаждать будешь, отъ ея поцлуя!
— Я не пойду къ ней больше! вскрикнулъ Борисъ, возбужденный, наэлектризированный. словами учителя.
— Напрасно. Одинъ ты не ходи пожалуй, а вмст пойдемъ, и я покажу теб ее, какова она по домашнему…
— Зачмъ же мн видть это?
— А за тмъ, чтобы еще сильне оттолкнуться отъ подобнаго рода женщинъ, чтобы больше и лучше знать цну себ, своей молодости.

Сцена седьмая.

ПОЗДКА ЗА ПРИКЛЮЧЕНІЯМИ.

Въ начал Іюня, въ Усково, по сосдству съ Барщевкой, такъ звали деревню Бориса, пріхала молодая баронесса Шпопингъ съ своимъ братомъ. Баронесса поселилась въ деревн и жила совершенно уединенно, братъ же ея на третій день пріхалъ съ визитомъ къ матери Бориса, и, какъ казалось, не прочь былъ поухаживать за Надей. Казалось это потому, что онъ сталъ почти каждый день посщать Барщевку. Но да не объ немъ рчь. Разъ въ дождикъ, посл занятій, и занятій серьезныхъ съ Рощинымъ (фамилія кандидата), Борису вздумалось прокатиться верхомъ — освжиться. Осдлали лошадь и, не смотря на указаніе матери, что въ такую погоду простудиться можно, Борисъ ухалъ. Мелкій, но частый, какъ изъ ршета, дождикъ освжилъ Бориса. Онъ скакалъ, не зная куда, зачмъ, да и не нужно было знать это, находя въ дикой скачк наслажденіе, но вотъ наслажденіе, при помощи дождя, смнилось мокротою: Борисъ промокъ до костей, а до дому далеко, верстъ восемь, по крайней мр. Гадко, думалъ онъ, очень гадко, и непріятно: все прилипаетъ, да и прозябъ я. Поду-ка въ Шатино, тамъ отогрюсь, наливки выпью. Въ Шатино хать еще версты дв — поду въ Усково — ближе.
И дйствительно Усково было гораздо ближе: изъ за-рощи, что у самой дороги, виднлась барская усадьба.
— Поду туда. Отчего же мн туда не похать? Вдь братъ баронессы бываетъ же у насъ, и она не посметъ не принять меня — поду.
Сказано — сдлано.
Миновавъ рощу, Борисъ подъхалъ къ дому. Старинный барскій домъ стоялъ угрюмо, непривтно.
— Чертъ возьми, испугался Борисъ, если хозяйка также не привтлива какъ домъ ея! Не лучше ли воротиться вспять? Ну да нтъ же — не поду! Какъ рыцарь, ищущій приключеній, я не испугаюсь и во чтобы то не стало, увижу прекрасную, почему же не дурную? нтъ — именно прекрасную обитательницу замка. Примемъ гордый видъ и сойдемъ съ лошади.
Борисъ принялъ гордый видъ, сошелъ съ лошади и… и растерялся: некому было отдать лошадь, не къ чему было привязать ее. Какъ быть?
— Ей, кто нибудь? крикнулъ онъ.
Кто нибудь не показывался.
— Что же длать? спросилъ онъ самъ себя. А! привяжу ее къ забору и allons courages впередъ.
Привязалъ и громко стуча, чтобы его услыхали, вошелъ Борисъ на крыльцо, а съ крыльца въ переднею.
Въ чистой, какія не бываютъ въ деревняхъ, свтлой передней, Бориса встртилъ приличный лакей въ синемъ, со свтлыми пуговицами, фрак.
— Скажи, чтобы убрали мою лошадь, распоряжался Борисъ, и потомъ доложи обо мн барын.
— Какъ доложить прикажете объ васъ?
— Скажи, что сосдъ, изъ Барщевки.
— Лидія Николаевна не совсмъ здоровы, не знаю, примутъ ли он васъ, отрапортовалъ лакей, услыхавъ слово ‘сосдъ’.
— Потому то, что ты не знаешь, я и говорю теб, чтобы ты доложилъ обо мн.
— Какъ вамъ угодно. Пожалуйте пока въ залу.
Лакей, отворивъ двери въ залу, пошелъ во внутреннія комнаты.
Убранство залы, кокетливое и вмст простое, указывало Борису, что обитательница дома женщина со вкусомъ, свтская женщина.
Борисъ прошелся по зал разъ, другой, заглянулъ черезъ отворенную дверь въ гостинную, посмотрлъ въ окно, хотлъ что-то запть, но остановился: слишкомъ громко оказалось — резонансъ удивительный.
Врно наряжается, думалъ Борисъ, врно, И что это за привычка у этихъ деревенскихъ барынь — дома ходить чуть не раздтыми.
Лакей вышелъ изъ гостинной.
— Барыня очень извиняются, что не могутъ принять: они заняты-съ,
— Чемъ это?
— Не могу знать.
Обидлся Борисъ, крпко обидлся.
— Такъ-таки не можетъ принять?
— Не можетъ.
— Ну такъ скажи ей, что она… Борисъ хотлъ сказать ‘дура’, но во время остановился, лакей смотрлъ на Бориса, ожидая продолженія. Борисъ молчалъ и сердито шагалъ по комнат
— Что же прикажете сказать?
— Ничего. Дай мн бумаги. Есть?
— Есть-съ.
— И карандашъ?
— Сію минуту.
Лакей вышелъ.
— Напишу ей, разсуждалъ Борисъ, что порядочные люди гостей въ такую погоду не выгоняютъ. Да, да! напишу ей это…
Бумага и карандашъ принесены.
Борисъ слъ къ окну и написалъ:

Сударыня!

Гостепріимство — свойство цивилизованныхъ людей — мн въ немъ отказано, но смю думать, что отказывая мн въ первомъ, вы не откажете въ рюмк хересу и кусочк сыру. Я озябъ и проголодался. Что не вижу Васъ — я огорченъ, но стъ наслажденіе и въ дикости лсовъ. Я сказалъ ‘наслажденіе’, потому что такъ говориться въ стихахъ, слдовало бы сказать:’ необходность’.
Увряю Васъ въ томъ уваженіи, которое я питаю къ Вамъ —
‘Не знаю почему’.
P. S. Думаю, что Вамъ все равно, знаю ли я, или нтъ?
— Отнеси!
Лакей, приготовившій уже маленькій подносикъ,— положилъ на него письмо и скрылся.
— Чертъ знаетъ, что за ерунду я написалъ. Ну да по дломъ ей. Ну а какъ она вывести прикажетъ? И права будетъ: разв я смю врываться къ ней въ домъ и требовать, чтобы она принимала меня? Смть-то не смю, а все таки что то она отвтитъ мн? А мн вотъ весело да и только. А почему? Да потому что это начало приключенія, которое кто знаетъ, можетъ окажется очень занимательнымъ.
Лакей вошелъ и подалъ записку.
Борисъ быстро распечаталъ и прочелъ:

Государь мой!

На послднее Ваше замчаніе отвчаю: совершенно все равно. На просьбу: приказомъ накормить Васъ. Прошу сама: уволить впередъ отъ посщеній.
Не уважающая Васъ.
‘За то’.
P. S. За то, что къ незнакомымъ женщинамъ порядочные люди не пишутъ карандашомъ.
Письмо было написано чернилами и написано очень опрятно.
— Такъ прикажете подать? спросилъ лакей.
— Приказываю.
Лакей скрылся.
— Чисто отчитала, чисто, улыбаясь размышлялъ вслухъ Борисъ. Ну да и по дломъ. А барынька должно быть не глупая? И что если хорошенькая еще? Ну да я ее увижу! Непремнно увижу. Я надюсь, что Боже похвалитъ меня за мою смлость! Наврно похвалитъ, это вдь совершенно въ его дух. Увижу я ее, но какъ?
И Борисъ, насвистывая какую-то гривуозную псеньку, зашагалъ по комнат.
— Но вдь это ужасно досадно! А, вотъ и ду несутъ мн.
На большомъ серебряномъ поднос лакей внесъ вино и закуску, стола въ зал не было и поставить подносъ было некуда.
— Пожалуйте въ гостинную: я тамъ накрою.
— Гд хочешь.
Вошли въ гостинную, въ который царствовалъ пріятный, изящный, если можно такъ выразиться, полумракъ. Полъ былъ усланъ роскошнымъ ковромъ, мебель обита шелкомъ и не подъ чехлами, какъ это длается у всхъ людей средней руки. Два красивые пейзажа въ скромныхъ рамкахъ, маленькое піанино въ ниш стны и громадныя зеркала дополняли убранство комнаты, убранство указывающее на развитой вкусъ хозяевъ, на ихъ порядочность.
— Готово-съ, пригласилъ лакей Бариса, указывая на маленькомъ стол поставленный завтракъ.
Съ аппетитомъ принялся Борисъ за вино, за завтракъ.
— И всегда такъ длаетъ ваша барыня, спрашивалъ Борисъ въ антрактахъ завтрака у лакея, съ своими гостями?
— Нтъ-съ, у нихъ бываютъ знакомые.
— А какъ ты думаешь: можно быть знакомымъ со втораго раза — прямо!
Лакей не нашелся отвтить!
— Я такъ думаю, что нельзя, и увренъ, что вс знакомые твоей барыни прежде были незнакомы ей. Какъ ты объ этомъ думаешь?
— Это точно-съ.
— А хересъ у васъ не дуренъ, похваливалъ Борисъ, выпивая пятую, кажется, рюмку.
— Не могу знать.
— Будто? И неужели ты думаешь, что я поврю будто ты никогда не пробовалъ барскаго вина.
Лакей пріятно улыбнулся.
— У насъ Евграфычъ новую, только что откупоренную, бутылку подаетъ всегда чуть не до половины опорожненною, и увряетъ, что такъ изъ погреба получена. Ты его не знаешь? Жаль: онъ славный старикъ. Ты приходи къ намъ, ты мн нравишься, болталъ Борисъ уже нсколько опьянлый, приходи.
— Если время будетъ, съ удовольствіемъ-съ.
— Ну то то. А знаешь ты серенаду Гуно: Dormez, dormez, ma belle?
— Никакъ нтъ.
— Чему-жъ ты улыбаешься? Дуракъ! болванъ! Отперто піанино?
— Заперто и ключь у барыни, поспшилъ отвтить лакей.
— А я говорю, что ты врешь.
Борисъ подошелъ къ піанино, тронулъ крышку — піанино оказалось не запертымъ.
— Видишь — совралъ?
— Я не зналъ, всегда запирается…
— Ну молчи и налей мн еще рюмку.
Лакей налилъ — Борисъ выпилъ.
— Славный тонъ, славный, повторялъ Борисъ, трогая клавиши.
— Барыня сердиться будутъ, началъ было лакей.
— А чертъ съ ней! и Борисъ заигралъ.
Нужно сообщить читателю, что Борисъ имлъ необыкновенныя способности и игралъ съ толкомъ: touch у него было замчательное.
— Слушай, ты!
Тихими аккордами какой-то пасторальной симфоніи началъ Борисъ и густые, комнатой подавляемые, звуки полились. Сначала тихіе — они постепенно переходили въ боле оживленные, боле бурные, блестящіе.
Что онъ игралъ — онъ и самъ не зналъ.
— Ты ничего дуракъ не понимаешь?
Лакей свирпо молчалъ.
— Ну и не надо.
Возбужденный виномъ, возбужденный музыкою, Борисъ игралъ удивительно! Своеобразныя, полныя энергіи мелодіи, какъ ракеты взвивались ежеминутно, и такія блестящія.
— Это а игралъ для себя, проговорилъ усталый Борисъ, а вотъ это для тебя. И камаринская съ самыми невообразимыми диссонансами точно съ цпи сорвалась изъ-подъ пальцевъ Бориса.
Еще два три аккорда и Борисъ кончилъ.
— Лошадь! крикнулъ онъ.
Лакей вышелъ.
— Что это со мною? Сердце такъ и бьется и голова точно не моя Неужели я пьянъ!
— Готова лошадь.
— Передай своей барын, что я очень извиняюсь, и, что я другой разъ не пріду.
Вскочилъ на коня герой нашъ и поскакалъ сломя голову.
Пріхавъ домой, онъ тотчасъ же отправился къ себ во флигель, Боже ждалъ его.
— Гд это изволилъ пропадать?
— Милый мой Боже, я пьянъ, поцлуй меня,
— Да гд ты былъ то?
— Это посл, а теперь спать.
И Борисъ, какъ снопъ, свалился на постель.

Сцена восьмая.

БАРОНЕССА.

(Какъ ее понималъ Волинъ).

Сказать о баронесс необходимо. Дочь богатыхъ, знатныхъ родителей, избалованная, постоянная жительница Петербурга, она рано вышла замужъ. Любви въ ея замужств не было, да и молода еще была: только что шестнадцать лтъ минуло ей. Мужъ ея былъ красивый, высокій блондинъ съ громадной родословной и крошечнымъ состояньицемъ, заключавшемся въ груд кирпичей, величаемой древнимъ замкомъ. Пустой, чванный, пожившій какъ говорится въ сласть, онъ не подруги жизни искалъ въ женитьб, а денегъ, и онъ не ошибся: юная баронесса, отданная на жертву старому волокит, не поняла сначала, что это человкъ выдохшійся, что это человкъ только снаружи, и, сначала, увлеченная новизною положенія, новизною ощущеній — привязалась было къ нему, но немного прошло времени и онъ сталъ гадокъ ей, омерзителенъ Она поняла, что этотъ истрепанный сластолюбецъ броситъ цвтокъ, когда онъ немного хотя поизомнется, броситъ оборвавъ его листья, уничтоживъ его запахъ. Поняла все это бдная женщина, но выхода уже не было, не было потому, что среда окружавшая ее полагала, все въ приличіяхъ и каждое нарушеніе ихъ считалось за разрывъ съ этой средой, принципъ: длай что угодно, но умй концы хоронить — царилъ и царитъ въ извстныхъ кружкахъ общества. Что длать ей было? Она бросилась въ чтеніе книгъ. Перечитавъ чуть не цлый милліонъ разныхъ французскихъ романовъ — она только нервы разстроила. Умъ ея ничего не воспринялъ отъ сего капканнаго чтенія, а между тмъ потребность знанія необходимой становилась ей. Горе развиваетъ человка, а она много горе увидала въ своей блестящей, но пустой жизни: ея красивыя мечты о супружеской жизни разбиты были циникомъ-мужемъ, мужемъ, который сдлался ей невыносимъ, невозможенъ. Общество, въ которомъ вращалась она — жило только вншней жизнью и оно тягостно стало ей. Почему — тягостно,— она не могла опредлить, но чувствовала безотчетно. Часто въ молодую красивую головку шли вопросы,— на которые не было ей отвта, а между тмъ она сознавала, что есть же ршители этихъ вопросовъ. Гд — они только? вотъ вопросъ! Инстинктивно сознавала она, что иная жизнь идетъ кругомъ ее, что иныя требованія, задачи, цли у этой жизни.
Нечаянно какъ-то натолкнулась она на книжку русскаго журнала (Современника) и чмъ то новымъ повяло на нее. Всю ночь не уснула баронесса, возмущенная цлой массой вопросовъ, поднятыхъ въ голов ея умной, блестящей статьей Добролюбова. Какъ все это, думалось ей, не пришло мн прежде въ голову? Вдь все это такъ просто, логично! И какъ я могла не думать такъ!
Со всмъ жаромъ молодаго, жаждущаго развитія человка — принялась баронесса за чтенія русскихъ книгъ и кругозоръ ея разширился. Ей стали тсны, невыносимы т рамки, въ которыя уложилась ея жизнь и выходъ изъ нихъ сдлался необходимъ. Мужъ, и безъ того не любимый ею, сталъ ужасенъ: она видть его не могла, точно также, какъ и его знакомыхъ, изящныхъ, но безсердечныхъ, вялыхъ франтовъ.
Затосковала бдная и некому было ей вврить тоски своей, не у кого искать сочувстія: родные ея принадлежали своими понятіями къ кругу мужа ея. Что было длать ей? Завести сношенія съ другимъ кружкомъ она не имла возможности, на томъ основаніи, что все что трудилось, все что жило своимъ умомъ, жило жизнью гражданской и политической, было слишкомъ отдалено отъ кружка ея, слишкомъ низко стояло во мнніи ей среды. Да и сами эти мыслящіе люди — слишкомъ нехорошаго были мннія объ кружкахъ, гд текла жизнь баронессы, чтобы завязывать съ ними сношенія.
И къ чему заводить эти сношенія? Къ чему — когда они считали людей общества баронессы слишкомъ отптыми, чтобы пробовать вразумлять ихъ, чтобы искать въ нихъ сочувствія, отголоска на свои идеи, на свои стремленія.
Гордый народъ эти новые люди!…
Разъ баронесса была у одной важной, преважной барыни — графини Дубской, имвшей претензію устроить изъ своего salon’а нчто въ род отеля Рамбулье. у ней собирались и дипломаты, врне дипломатики — attach разные, собирались и художники, и музыканты, и литераторы, изъ литераторовъ посщали эту барыню все генералы отъ литературы — заслуженные, старые, литераторы больше по преданію, иногда только пошаливавшіе какою нибудь ерундой въ какомъ нибудь несчастномъ журнал, принимавшемъ однако статьи ихъ изъ уваженія къ ихъ прошлой дятельности, къ ихъ громкому, въ прошломъ, имени.
Громкими именами старыхъ литературныхъ генераловъ до сихъ поръ еще эксплуатируютъ, добрую на память, публику нкоторые журналисты.
Въ вечеръ, когда была баронесса у графини, она встртила тамъ одного молодаго литератора, Павлинова, быстро составившаго себ имя блестящими критическими статьями.
Попалъ онъ въ салонъ графини по ея личной просьб, а просила она его потому, что онъ былъ въ мод, что объ немъ говорили.
Впрочемъ, это еще не полное объясненіе: онъ принялъ приглашеніе еще потому, что самъ, отчасти правда, по своимъ роднымъ и состоянію, принадлежалъ къ ея кругу.
Сначала баронесса его не замтила: вс были заняты игрой на фортепьяно одной знаменитой музыкальности — изъ евреевъ. Г. Биштайнъ игралъ дйствительно блестяще, онъ изумлялъ механизмомъ своихъ пальцевъ, но… но не трогалъ за сердце.
Вра Павловна, такъ звали баронессу, попросила его, когда онъ кончилъ играть пьесу (а игралъ онъ большею частію свои пьесы — крайне нелпыя, не удобопонимаемыя) съ играть что нибудь Шопена.
Биштейнъ, черноволосый, блдный, какъ мертвецъ, съ ввалившимися, темными, потухшими глазами, побдоносно взглянулъ на нее, тряхнулъ нечесаной гривой и заигралъ. (Замтимъ здсь кстати, что онъ, не смотря на всю невзрачность своей физіономіи, пользовался большимъ успхомъ у дамъ высшаго общества: гастрономки — любятъ дичину, но не иначе какъ съ душкомъ.)
Игралъ онъ восхитительно, что впрочемъ и не мудрено: Шопенъ помогалъ ему.
Задумчивые, тихіе, какъ ночь лтняя, простые, не блестящіе, какъ наща бдная природа,— звуки Шопеновскихъ мазурокъ — глубоко тронули Вру Павловну и она отошла отъ фортепьяно, когда Биштейнъ кончилъ, грустная, унылая.
Въ салон шелъ споръ. Тощая хозяйка-графиня юлила и щебетала какъ горничная француженка: графин хотлось втянуть молодаго Павлинова (фамилія литератора), блеснуть имъ, показать его со всхъ сторонъ.
Долго это не удавалось ей, но вотъ Павлиновъ заговорилъ.
Графиня, какъ желающая казаться женщиною передовой, начала трактовать о женскомъ вопрос. Генералъ отъ литературы оппонировалъ ей, и нельзя сказать, что неудачно, что впрочемъ не мудрено, такъ какъ графиня городила злйшую чепуху.
— Такъ по вашему madame la comtesse, выходитъ, возражалъ одинъ изъ присутствующихъ пріятныхъ, шаловливыхъ стариковъ, что женщины могутъ быть и добрыми гусарами, и ядовитыми прокурорами и блестящими послами, и кучерами? и такъ дале?
— Отчего же нтъ? отвчала гравиня.
Вру Павловну сталъ интересовать разговоръ, она стала прислушиваться.
— Voil la raison: оттого, что тогда некому будетъ воспитать дтей, некому будетъ заниматься хозяйствомъ, некому будетъ быть женою и матерью, не за кмъ намъ будетъ ухаживать!
— Это почему же-съ? перебила графиня. Разв женщина съ хорошенькимъ личикомъ не будетъ также красива въ гусарскомъ мундир, какъ въ плать со шлейфомъ?
— Въ гусарскомъ мундир и съ носогрйкой въ зубахъ!
Обществу понравилось словцо и оно привтствовало его дружнымъ хохотомъ.
Графиня смшалась и чтобы отступить съ честію обратила весь разговоръ въ шутку.
— Вы, господа, говорите это изъ боязни, что мы надъ вами верхъ возьмемъ, что перестанемъ тогда обращать вниманіе на ваши ухаживанія, вотъ въ чемъ дло.
— И это отчасти справедливо.
— То-то! графиня кокетливо, какъ могла, погрозила оппонентамъ.
— Я слушалъ вашъ споръ, началъ Павлиновъ, споръ, въ начал общавшій быть серьезнымъ, и кром того, что вы вс, прошу извинить меня, изволите шутить этимъ вопросомъ,— я ничего изъ вашего спора не вывелъ, а между тмъ этотъ вопросъ, въ его настоящемъ положеніи, кром грустныхъ мыслей, не наводитъ ни на что другое…
Въ комнат разговоры стихли. Графиня обвела гостей торжествую щимъ взглядомъ: что молъ, каковъ! На взглядъ ея почтенные гости отвчали или снисходительной улыбкой: юноша, не объздился еще, или насмшливымъ пожатіемъ плечъ: погодите, мы его обржемъ, покажемъ ему!
— Мы глядимъ, продолжалъ Павлиновъ, на женщинъ, какъ на забавницъ, послушныхъ нашимъ прихотямъ, нашимъ капризамъ, и взглядъ это, къ несчастію, историческій и единственный! Мы не ищемъ въ женщин, существ могущемъ развиваться, какъ и мы, (физіологическія условія этому не препятствуютъ) — себ помощниковъ, товарищей по работ, товарищей по убжденіямъ, по идеямъ, нтъ,— мы куколку, способную сдлать жизнь розовую, беремъ себ въ жены, беремъ воздушное неземное созданіе, услаждающее намъ посл-трудовое время, какъ сигара послобденное…
— Странно, перебилъ Павлинова одинъ изъ гостей графини, странно, что голосъ за полноправность женщины является не изъ ихъ лагеря, а это было бы логичнй. Не простая ли причина этому въ томъ, что сами то женщины не находятъ свое положеніе тягостнымъ, не сознаютъ этой тягости, если она существуетъ, а стало быть и не желаютъ имть больше чмъ имютъ, довольны стало быть…
— Но это еще не стало быть! рзко перебилъ Павлиновъ.— Мы видимъ зачастую громадную ненависть къ деспотизму въ душ человка, и между тмъ не видимъ логическаго послдствія этой ненависти — любви къ свобод, это логика имющая за собой историческія основы, въ такомъ же положеніи стоитъ и женскій вопросъ… Впрочемъ, нсколько подумавъ, продолжалъ Павлиновъ, и женщины въ настоящее время протестуютъ сами противъ захвата мужчинами всхъ правъ…
— Какія жъ это-съ?
— Какія — а вотъ: Жоржъ-Зандъ, Андре Лео, Доби и другія…
— Не много что-то…
— Точно также, какъ немного бываетъ главнокомандующихъ въ арміи. Если изъ среды женщинъ раздаются голоса за свои права,— значить потребность имть эти права взошла, или врне — входитъ въ среду женскаго общества.
— Отчего же потребность эта выразилась такимъ незначительнымъ количествомъ голосовъ: выше вы изволили перечислить ихъ, и…
— И ихъ оказалось только три — врно-съ, но не забудьте господа что идеи, какія бы тамъ не было, прежде чмъ являются міру всцло оформенными, долго бродятъ въ обществ, бродятъ сначала въ смутномъ сознаніи, въ вспышкахъ фальшиво направленныхъ и толь ко въ конецъ высказываются боле смлыми умами — въ ихъ настоящей форм, въ ихъ логической послдовательности, и вышеперечисленные мною голоса являются представителями тхъ идей, которыя смутно бродили въ женскомъ обществ, являются голосами суммирующими эти идеи передъ лицемъ свта. Движенія революцій, которыя произвели Степанъ Разинъ, Емельянъ Пугачевъ, не есть дло ихъ собственной воли, а есть результатъ, необходимое слдствіе того положенія длъ, того броженія умовъ, которое присуще было тогдашнему обществу. Не Разинъ и Пугачевъ создали революцію, а революція создала ихъ! Точно также и здсь: не Жоржъ-Зандъ и Андре Лео создали женскій вопросъ, а женскій вопросъ создалъ ихъ!
— Браво! браво! заликовала графиня.
Вра Павловна была все вниманіе: она смотрла на Павлинова и не видла его. Ей было ново слушать живую рчь, смло сказанную, крпко поставленную.
— Прекрасно-съ! оппонировали снова Павлинову, прекрасно-съ, положимъ этотъ вопросъ и существуетъ, но гд съ? Только не у насъ, только не въ нашемъ женскомъ обществ…
— Ошибаетесь, онъ у насъ стоитъ на боле практической точк, чмъ гд нибудь: у насъ есть женщины, съ боя взявшія себ иное положеніе…
— Кто же такія9
— Вспомните нашихъ женщинъ докторовъ — Кошеварову, Сольянову и другихъ, вспомните нашихъ женщинъ — литераторовъ, женщинъ телеграфистокъ, женщинъ наборщицъ…
— Не много же он завоевали…
— Сразу всего нельзя: оппозиція сильна очень, но время сдлаетъ свое, потому что все, что есть лучшаго, умнаго, стоитъ на сторон женщинъ въ этомъ вопрос…
— Это пожалуй ужъ слишкомъ сильно сказано: себя мы умными не считаемъ (какъ это было ядовито сказано оппонирующимъ), но намъ помнится, что Огюстъ Контъ, Прудонъ въ своей книг La Justice dans la Revolution и наконецъ Мишле въ книг L’Anaour et la femme, гд глубокая насмшка кроется подъ личиною восхваленія женщинъ — не раздляютъ вашихъ мнній о женскомъ вопрос, а они, кажется, люди не скверные и люди не глупые!…
— Во первыхъ — я своихъ мнній о женскомъ вопрос не высказывалъ еще, а во вторыхъ — я замчу, что если Прудонъ и Огюстъ Конъ не раздляли современныхъ взглядовъ на вопросъ о правахъ женщинъ, то они фальшивый взглядъ имли, ошибались: людямъ это свойственно, въ третьихъ, если вы назвали противниковъ женскаго вопроса и назвали только двоихъ,— Мишле я не считаю въ ихъ числ, то я вамъ назову сторонниковъ его, и назову большее количество, чмъ вы: назову Кондорсе, это былъ первый изъ мущинъ, поднявшій голосъ за права женщины, назову Бальзака, назову Эженя Сю, назову Сенъ-Симона, Кабе, Фурье, Жюль-Симона. Думаю, что мои имена стоятъ вашихъ!
Разговоръ въ этомъ род, длившійся долго и бойко — сильно запалъ въ душу баронесс, она будто преобразилась вся.
Ей еще боле сталъ невыносимъ ея мужъ и его общество.
Идеи одна за другой, вереницей, шли въ ея голову и отлетлъ покой, и стала душа жаждать иныхъ ощущеній. Какія это ощущенія, баронесса и сама не могла опредлить, не могла…
Выразительное лице, красивая рчь Павлинова смутили сердце баронессы.
Павлиновъ для нея былъ единственный человкъ въ ея обществ, который говорилъ иначе чмъ вс, который и думалъ такъ, какъ говорилъ. Баронесса познакомилась съ Павлиновымъ и полюбила его всей душой.
Богатый жизненнымъ опытомъ, много видавшій, Павлиновъ — понялъ, что за сокровище женщина передъ нимъ и полюбилъ ее въ свою очередь. Человкъ разумный, развитой — онъ увидалъ, что эта женщина, хотя и жила въ некрасивой сред, но чиста, какъ первый снгъ, мягка какъ воскъ, и изъ нее можно сдлать все, чего можетъ желать отъ своей подруги человкъ.
Ея умъ былъ, и это было ясно видно, чрезвычайно воспріимчивъ, а сердце такое хорошее, отзывчивое.
Они полюбили другъ друга и… и баронесса, безъ мужа, ухала въ деревню, гд ее открылъ Волинъ.
Въ деревн, вся погруженная въ книги и въ ожиданіе Павлинова,— который долженъ былъ пріхать къ ней — баронесса никого видть не хотла, ни съ кмъ знакомиться, а потому то и не приняла нашего героя Болина.
Боря не унялся ея нелюбезнымъ съ нимъ обращеніемъ и продолжалъ надодать ей такъ, что въ концы концовъ онъ съ нею все-таки познакомился.
Она, видя, что это даровитый, умный мальчикъ, занялась имъ, говорила ему о разныхъ разностяхъ, учила, указывала на иныя цли въ жизни и наконецъ такъ привязалась къ нему, что онъ ей сталъ дорогъ и милъ — будто сынъ родной.
Она была внимательна, даже боле — нжна съ нимъ и при встрч и разставаньи цловала его.
Эти поцлуи, а баронесса то была прелестна, и вскружили голову Борису, и онъ влюбился въ нее, и ея невинный поцлуй принималъ за любовный…
Но онъ былъ въ заблужденіи…. въ огромномъ заблужденіи.
Когда пріхалъ Павлиновъ — Волинъ, конечно, отодвинулся на второй планъ и онъ сталъ ревновать, (пусть вспомнитъ читатель разсказъ Волинъ Турову въ первой сцен).
Сталъ ревновать и… и на грхъ увидалъ, что Павлиновъ цлуется съ баронессой.
Тутъ ужъ онъ совсмъ потерялся, совсмъ опустилъ голову. Онъ былъ твердо убжденъ — если хочется чему нибудь непремнно врить, то такая вра легко дается,— что баронесса любитъ его, и вдругъ!
О, адъ! громы и молніи!
Впечатлительный, нервозный — въ виду этой мнимой измны, онъ создалъ себ цлый циклъ понятій о женщинахъ, и понятій отвратительныхъ, и съ ними вошелъ въ жизнь…
Съ ними вошелъ въ жизнь и пошла гульба…. похалъ!

——

Читатель спроситъ: какже это такъ — баронесса нелюбила его, когда онъ въ своемъ разсказ Турову — положительно утверждалъ это? А это читатель потому, что Волинъ былъ фантазеръ громадныхъ размровъ и иногда такъ увлекался своими фантазіями, что и не замчалъ ихъ быстраго роста.
Онъ былъ… Хлестаковъ немножко.
Хлестаковъ вралъ пьяный отъ вина, а этотъ отъ наплыва, натиска своихъ фантазій.
Онъ такъ увлекался, что и замчалъ, что онъ изъ области правды въ міръ фантазіи переходилъ.

——

Въ слдующее сцен, которая замтимъ опять, связи съ этой сценой не иметъ — мы изобразимъ еще одно столкновеніе Волина съ женщиной.
Столкновеніе это случилось уже въ ту пору, когда Волинъ положительно утратилъ всю вру въ женскія хорошія качества.
Мы описываемъ его для того, чтобы показать читателю, кагого рода женщинъ посылала судьба Волину…
Это было его несчастіе, но это было такъ.
Мы въ этой сцен заставимъ говорить самаго Волина: его языкъ, ухватки, помогутъ читателю ясне понять духовную фигуру его.

Сцена девятая.

МУЖНЯЯ ЖЕНА.

Мн было двадцать… двадцать одинъ годъ не больше. Я былъ юнъ и женщины говорили, я ничего не прибавляю, что я мальчикъ… прехорошенькій. Хотите портретъ мой? Можете купить его у Фотографа Граде или Сорокина, не помню. Что на портрет мн не польстили, а я въ самомъ дл таковъ — вы можете спросить у очаровательной Ст…. у не мене же очаровательной Том…. у такъ себ Б—ъ, К., Л—й, княгини Зам—ой, княгини Typ—ъ, у голубоокой Крач—ой, красавица была эта женщина! у… у цлыхъ сотенъ женщинъ. Мн жилось не скучно, такъ какъ я длилъ свое время между трудомъ и наслажденіемъ. Здсь, пусть не пугаются, понятно, не про трудъ свой говорить я буду, а про свои, если вамъ угодно, douz souvenir!
Ну-съ, и такъ я былъ юнъ, неопытенъ, красивъ и хотлъ жить. Бурная кровь, я видите-ли уроженецъ юга, покоя не давала мн. Чуть что нибудь этакое — прелестное, воздушное, и я тутъ. Пойдутъ вздохи, взгляды, пожиманья ручекъ и прочее, ну… ну и растаешь… растаешь.
Декабрь мсяцъ 186.. года я имлъ мое сердце свободнымъ, и скучалъ по этому случаю. Я, видите ли, очень, очень люблю уединеніе… вдвоемъ, а у меня его не было. Вечеромъ, въ воскресенье, какъ мн помнится, я со скуки отправился въ театральный маскарадъ. Маскарады эти, нужно пояснить, плохи чрезвычайно, и тамъ женщинъ высшаго круга почти не бываетъ, а дутъ туда люди тогда только, когда положительно некуда дваться.
Я пріхалъ въ маскарадъ. Толпа. Я посидлъ въ лож, походилъ, выпилъ, и хорошо выпилъ, и подъ шумъ разговоровъ, разговоровъ тупоумнйшихъ, подъ звуки музыки, задремалъ въ кресл. Даже сонъ видлъ, какъ мн помниться, и сонъ, благодаря шампанскому, славный: какой то замокъ, какой то сердитый мужъ, какая то блдная и красивая, какъ ей Богу ужъ не помню что, жена. И я тутъ, и почему то на кон и съ револьверомъ, да! Кром всего этого — ночь лунная, и она, жена-то, блдная-то — поетъ что то. Я выстрлилъ въ мужа, убилъ его и похалъ куда то съ женой!— Похалъ, вдругъ!
— Фи, какъ не стыдно! И зачмъ ты пріхалъ въ маскарадъ, неужели для того, чтобы спать? тараторила какая то маска, теребя, и должно быть сильно, потому что я проснулся, а я спалъ крпко, за фракъ.
— Да что-же длать еще маска, когда вы вс здсь такъ не интересны, что спать занимательне толковъ съ вами!
— Не любезно.
— Чмъ богатъ…
Ну да не объ этомъ рчь: мн нужно поговорить съ тобою, — пойдемъ на верхъ.
— Не пойду маска, и вотъ причины: я усталъ — это разъ, говорить мн съ тобой не объ чемъ-это два.
— Но ради Бога пойдемъ! Я нарочно для тебя пріхала въ маска радъ, мн нужно говорить съ тобой.
— Не пойду — говори здсь.
— Боже, чтоже длать мн! Я не могу разговаривать съ тобой тутъ: мужъ мой въ маскарад, онъ узнать меня можетъ.
— А! ты за-мужемъ
— Да, да!
— И ты не врешь?
— Какъ ты грубъ! и за что!
— Грубъ? вотъ какъ! Ну, а ты хорошенькая?
— Какъ это я про себя скажу…
— Да ты и не говори, я могу сказать это, если окажется возможнымъ.
— Не понимаю.
— Чего?
— Оставь пожалуйста вздоръ толковать — пойдемъ со мною, я прошу тебя.
— Пожалуй, но вотъ условіе, не на верхъ въ фойе, а ко мн въ ложу…
— Ни за что!
— И въ лож ты мн снимешь маску, и я посмотрвъ, если ты хорошенькая — поговорю съ тобой.
— Я войду къ теб въ ложу! маску сниму! Что съ тобой!
— Ничего особеннаго. Ты видишь меня, теб можно говорить со мною, теб, можетъ быть, пріятно говорить со мною, а я… мн не нужно говорить съ тобою, я не вижу тебя, а стало быть и удовольствія не ощущаю говорить съ тобою.
— Однако ты большой Фатъ.
— Нисколько не Фатъ! Поставь ты себя на мое мсто, и ты сдлала бы тоже что я, и сказала бы тоже.
— Причинъ не понимаю!
— Удивляюсь, но все таки попробую объяснить: съ годъ тому назадъ я, видишь ли, встртилъ маску, маску,— судя по глазамъ и по тмъ частямъ лица, которыя не покрыты маскою, — молоденькую, она была удивительно умна и многое знала изъ моей жизни, и, конечно, заинтриговала меня сильно. Маску снять я ее просить не ршился: неопытенъ былъ, и что то, должно быть, маскерадовъ съ десять пламенлъ передъ нею. Цловались въ лож тоже…
— Разъ я гулялъ съ нею внизу и ко мн подошелъ одинъ изъ моихъ большихъ пріятелей. ‘Знаешь ты, кто эта маска? спрашиваетъ онъ у меня громко, при ней.
— Нтъ.— ‘Это, говоритъ, Солокова!’ Я такъ и ахнулъ.
— Что же особеннаго, что это Солокова?
— А особенно то что она старая вдьма, что она богата, а я нтъ и что она беретъ къ себ красивыхъ мальчиковъ… ну! хоть на воспитаніе, и что стало быть я — гуляя съ нею — скандализировалъ себя. Изъ всего этого я вывелъ слдующее: не ходи съ тми масками, которыхъ не знаешь, пить съ ними можешь и то потому только, что одному скучно пить. Вотъ ты маска со мной въ ложу не хочешь идти, маску снять тоже не хочешь, — такъ пойдемъ въ буфетъ, — я тебя шампанскимъ угощу.
Я взялъ ее за руку и потащилъ.
— Нтъ, нтъ! Что ты. И въ голос маски дйствительно слышались испугъ и гнвъ.
— Ну не хочешь, и я бросилъ маску, я другую позову.
— Эй! ты, обратился я къ къ какой-то псенку распвавшей маск, пойдемъ пить?
— Пойдемъ, отвчала пвунья и уцпилась за руку.
— Я должна съ тобой говорить, прошептала мн первая маска, взявъ за другую руку, и… и если ужъ это необходимо я… я пойду въ ложу съ тобой.
— Ну вотъ, давно бы такъ. Ты маска, обратился я ко второй маск, прощай!
— Дуракъ! обругала она.
Иду я съ маской моей и думаю: женщина должно быть порядочная, потому что, какъ кажется, искренно колебалась идти въ ложу, нужно думать, что женщина хорошенькая также, потому что зная мое условіе — снять маску,— не боится этого. Что-же, тмъ лучше: интрижка маленькая!
— Куда же ведешь ты меня? спросила, и тревожно спросила, маска.
Нужно замтить, что я имю обыкновеніе брать въ маскарадъ ложу надъ бель-этажемъ, на томъ основаніи, что выше ложи не продаются, а стало съ верху никто и ничего не увидитъ — это разъ, а два — это то, что надъ бельэтажемъ дешевле.
— Вотъ моя ложа, проговорилъ я, подойдя къ 2-му нумеру. Отопри! крикнулъ я капельдинеру. Неужели маска ты боишься меня, что дрожишь такъ?
— Да….. я вдь въ первый разъ.
— Маска! даю теб слово, вотъ здсь, не входя еще въ ложу, что я тебя не оскорблю, и что ты, если не вришь мн — лучше уйди: я не охотникъ до сентиментальныхъ сценъ, нтъ.
— Ты злой человкъ, прошептала дрожащимъ голосомъ маска, ты обо мн дурно думаешь: ты думаешь, что я изъ тхъ, для которыхъ вы бросаете вашихъ женъ, съ которыми вы, мужчины, теряете деньги, здоровье, молодость!
— Проповдь!— въ маскарад — не дурно. Продолжайте — я васъ не слушаю.
Я слъ у барьера и началъ разсматривать толпу въ зал. Я думалъ: не рзко ли ужъ очень я съ нею обращаюсь? Можетъ и въ самомъ дл, что нибудь ‘такъ себ’. Голосокъ у нея этакій нжный и глазки славные.
Маска сидла около зеркала у драпри, я подошелъ къ ней.
— Ну маска — миръ! Руку дай.
Маска дала руку.
— И позволь поцловать ее.
— А безъ этого нельзя? и она погрозилась.
— Нельзя, никакъ нельзя, имя въ виду такую маленькую, говорилъ я разстегивая и снимая перчатку, и хорошенькую ручку.
Ручка была дйствительно хорошенькая: такая блая и съ розовыми, прекрасно суаньированными ноготками.
Снять перчатку, она позволила мн безъ особеннаго сопротивленія.
Я цловалъ ея руку.
— Послушай, заговорила маска, я тебя въ первый разъ вижу, а между тмъ я собственно для тебя пріхала въ маскарадъ.
— Не понимаю, но благодаренъ.
— Не Понимаешь, такъ я теб объясню, ты бывалъ у моего отца…
— А кто онъ? перебилъ я.
— Пока объ этомъ умолчу. Ты бывалъ у моего отца и подарилъ ему свою карточку, я увидала ее и вотъ я здсь.
— Значитъ?
— Значитъ, что ты мн понравился, что я… я…
— Говори — что за стыдъ подъ маской.
— Что я полюбила тебя.
— Это очень мило, маска, и я восторг отъ этого, но къ моему огорченію отвчать теб взаимностью не могу.
— Ты другую любишь? тревожно спросила она.
— Увряю тебя что нтъ, тутъ причина та, что я не вижу тебя, а согласить сама, что за-глаза полюбить мудрено.
— А я то какже?
— Да ты хоть карточку мою видла.
— Ну и ты мою увидишь: я теб въ слдующій маскарадъ принесу.
— А теперь я не увижу тебя?
— Теперь нтъ.
— Грустно.
Врешь ты, чортъ возьми, думалъ я, увижу я тебя и теперь.
— Виноватъ маска, я выйду на минуту.
Я вышелъ, чтобы приказать подать шампанскаго.
Говорить ли ей о любви?— не стоитъ: не видя ее — я воодушевиться не могу, а стало быть не могу страстною и трогательною рчью тронуть ее. Слдуетъ ли отстустить въ виду этого? спрашивалъ, себя я. Нтъ, потому что если не любовь тронетъ ее, то шампанское оно отличный помощникъ въ такого рода обстоятельствахъ.
Принесли шампанское.
— Откупорь.
Вино откупорено, вино — налито.
— Скройся! скомандовалъ я принесшему лакею.
Скрылся.
— Ну маска, если я не могу любоваться тобою, такъ какъ ты не хочешь показать себя, то я по крайней мр могу пить съ тобою, чекнемся.
Я подалъ ей стаканъ.
— Возьми же.
— Я не буду пить, я не могу, я никогда не пила…
— Это ничего не доказываетъ: вдь со втораго разу никто не начинаетъ, и я, было время, никогда не пилъ.
— Я… я не буду.
Меня это взорвало.
— Чортъ же тебя возьми, коли такъ!— Пить со мною не хочешь, снять маску тоже, а потому прощай.
— Но какже я буду пить, когда я никогда…
— Не пила, перебилъ я,— знаю, говорила. Ну коли не хочешь пить — сними маску, а то, сама согласись, что вдь мн тоска съ тобою. Прощай! и я, выпивъ залпомъ два стакана, ршительно устремился къ двери.
— Но послушай, остановила она меня, вдь я теб общала привезти свою карточку — такъ неужели ты не можешь подождать?
— Не могу! Да и кто поручится, что ты мн свою карточку привезешь показать.
Маска видимо растерялась, ибо замолчала и задумалась.
— Послушай маска, говорилъ я тмъ голосомъ, къ которымъ слышны и мольба и страсть и прочіе фокусы искушенія, послушай: ты говоришь, что любишь меня, или тамъ, что я тебя нравлюсь, и вроятно не прочь бы и сама понравиться мн, вроятно? А если это такъ, то согласись сама, что рано или поздно я тебя увижу же! А къ чему поздно, когда можно рано. Къ чему терятъ даже минуты изъ нашихъ восторговъ, восторговъ, которые и безъ того, можетъ быть, кто знаетъ вдь, будутъ коротки. Маска! милая маска! Ты любишь, теб хорошо, теб пріятно, а я бдный, я осужденъ смотрть на этотъ, ненавистный бархатъ, на этотъ проклятый бархатъ, скрывающій быть можетъ чудо, восторгъ!
Я говорилъ пламенно, сильно, придавъ голосу искренность, глазамъ огонь,
— Но мн совстно… еле слышно проговорила маска, склонясь ко мн на плечо.
— Чего! разв можно стыдиться хорошаго чувства! Разв можно изъ счастья, которое всегда такъ коротко, упускать хоть что нибудь! Мы здсь одни, сюда не взойдетъ никто, — маска, сними маску.
Она засмялась и повторила мою послднюю фразу.
Я обнялъ ее за талью, откинулъ капюшонъ съ головы ея и ощупью отыскалъ шнурокъ маски. Вотъ онъ въ рукахъ у меня, нужно сыскать тотъ кончикъ шнурка, за который дернувъ можно снять маску. Нашелъ одинъ конецъ,— попробовалъ тихонько, подается, я дернулъ сильне и маска упала.
Вскрикнула моя бдненькая, вскочила и закрыла лице руками.
Маска упала на полъ.
Я подошелъ къ ней и, тихо взявъ за талью, посадилъ на диванъ.
Что это хорошенькая женщина — трудно было сомнваться, хотя я и не вполн разглядлъ ее.
Я сталъ предъ нею на колна, я тихо взялъ ее за руки и отнялъ ихъ*отъ лица. Она отвернулась внутрь ложи.
— Оставьте меня, я прошу васъ! Вы не понимаете, вы не можете понять какъ стыдно мн, стыдно! стыдно!!!
Отчаяніе слышалось въ ея голос.
Что мн длать было? Вдь не бросить же ее въ самомъ дл! не уйдти же, не увидавъ.
— Послушайте! я вамъ скажу одно только, что вы, если не довряете мн, если считаете меня негодяемъ, то напрасно пришли сюда, если же вы врите мн, если же считаете меня порядочнымъ человкомъ, — то напрасно скрываете лице свое! Вдь я, если бы хотлъ, могъ бы увидать васъ,— могъ бы! Но я этого не сдлаю, не сдлаю не потому, что не смю, а потому, что не хочу стснять ваше право уйдти отсюда, пока еще не поздно, пока еще я не видалъ васъ.
— Благодарю васъ! Гд моя маска? я уйду отсюда, простите, что я безпокоила васъ.
Она нагнулась и стала искать маску, я помогать сталъ ей, но… но не помогъ, потому что я хотя и нашелъ маску, но бросилъ ее къ себ въ шляпу, соображая слдующее: глупо, братъ, и неумстно великодушничать тутъ: съ тобой хорошенькая женщина, одна, ты нравишься ей, и… и помогаешь самъ же ухать отъ тебя! Глупо, зло глупо.
— Такъ вы уходите?
— Да, да.
— Нтъ, это невозможно. Невозможно потому, что я не хочу, что я не пущу васъ!
— Не пустите! А что говорили вы?
— Что говорилъ — вздоръ! Если бы я выпустилъ васъ отсюда не увидавъ васъ — вы, я знаю, я увренъ, въ душ сказали бы: дуракъ, мальчишка. Я васъ не выпущу отсюда, потому что я васъ видлъ, правда не много, и нахожу васъ прелестною, очаровательною. Вы хотли видть меня, вы хотли любить меня и вотъ теперь я, я умоляю васъ дать мн возможность видть васъ, а стало быть и любить.
— И полюбить? задумчиво, и какъ бы про себя, спросила она, все еще стоя отвернувшись отъ меня.
— Да, полюбить! Послушайте, я взялъ ее заталью, она не противилась, вы хотите жить, хотите наслаждаться жизню! да? да? Такъ чего же вы медлите, чего!
— Да, жить я хочу! хочу!
И она повернулась ко мн.
Боже! какой восторгъ! какая прелесть! Голубые глаза, глубокіе, какъ море, ясные, какъ оно же, когда на волнахъ его дрожатъ золотые лучи горячаго, лтняго солнца! А что за ротикъ! Носъ какой!
Я былъ ослпленъ!
Картинъ такихъ я не видалъ — во сн мн что-то снилось подобное Что-то подобное только! Ну представьте вы себ — начнемъ съ подбородка — розовенькій, съ маленькою, обольстительно, кокетливою ямочкою подбородокъ, украшенный прелестными губками. Губками, какихъ еще въ природ не существуетъ! Губками, которыя говорятъ, нтъ, кричатъ, что он жаждутъ поцлуя! Сверху ихъ, прямой, какъ у античной статуи, носъ, сверху еще — глаза!… ну я отказываюсь описать эти глаза.
Головка, граціозная, нсколько откинутая назадъ, въ волнахъ свтлыхъ, какъ тучка срая, солнцемъ облитая, волосъ.
Вспутались волосы и падаютъ нжно на блый, высокій лобъ!
Манитъ эта женщина къ себ, тянетъ!
Я упалъ предъ нею на колна, я… я обезумлъ отъ восторга.
— И вы! вы! боялись снять маску? Вы, которая лучше всего, что можетъ создать самое пылкое воображеніе, вы, на которую, увидавъ, можно молиться только, и которую нельзя смть любить!
Красавица улыбалась, красавица нжно глядла на меня!
— Нельзя смть? и засмялась.
— Вы замужемъ? тревожно спросилъ я, потому что красота этой женщины въ самомъ дл поразила меня.
— Замужемъ!
— И васъ, васъ!— не любить мужъ!?
— Онъ-то меня любитъ, но я… я его…
И остановилась.
Я догадался, что она хотла сказать, но мн ужасно хотлось, что бы она сказала:
— До-оговаривайте! договаривайте!
— А я его не люблю! Не люблю потому, что я увидала…
Опять остановилась.
— Увидала!?
— Увидала… васъ, если это вамъ нравится?
— Если вы сметесь надо мной, то это безчеловчно! Если вы говорите правду, то это… это… я не находилъ словъ, я одурлъ!
— Ну-съ? кокетливо, съ сознаніемъ своей силы, спросила она.
— Это блаженство! это рай!
(Нужно замтить, что я уже давно не стоялъ на колнахъ: мы сидли рядомъ, и такъ близко, на диван).
Какъ роли перемнились! Сначала я, съ высоты, будто бы, своего величія, снизошелъ на ея просьбу пройтись съ ней, теперь она могла повелвать мною! И какъ она быстро вошла въ свою роль царицы, быстро поставила меня въ роль раба!
Восхитительное созданье!
— Но что же замолчали вы? спрашиваетъ она а сама прекрасно понимаетъ, почему замолчалъ я.
— Что говорить мн вамъ? Говорить, что есть такія дива природы, которыя поражаютъ съ перваго взгляда, которыя съ разу, и навсегда, входятъ въ умъ и сердце человка, говорить это — пошло! Вы не поврите, хотя вы и знаете, что есть такія могучія симпатіи, которыя съ разу длаютъ человка влюбленнымъ и влюбленнымъ безъ памяти! Вы не поврите, а это правда что я теперь, съ перваго взгляда, на васъ, люблю васъ, люблю безъ ума, люблю такъ, что существованіе безъ васъ, безъ васъ — красавицы, мало — богини красоты!— для меня теперь невозможность, абсурдъ!
— Вы не сметесь надо мною?
— И вы это спрашиваете! вы, которая сами можете смяться надъ всякимъ, потому что я знаю, увренъ, что нтъ на, свт человка, который бы не преклонился передъ вами, который бы не испугался вашей божественной красоты, красоты, объ которой мечтать только можно, къ которой страшно приблизиться.
— Даже приблизиться страшно? смялась она, указывая взглядомъ на мою близость.
— Да, страшно, страшно, потому что, если полюбить такую женщину, какъ вы, полюбить безъ взаимности, — это значитъ потерять возможность полюбить кого нибудь, когда нибудь еще!
— Почему же это?
— Да потому, что нтъ вроятности, да что вроятности, — положительно не возможно встртить еще такую, какъ вы!
— Дальше?
— Дальше? а дальше то, что не имя возможности встртить такую, какъ вы, нтъ возможности и полюбить…
— Ну довольно, я вижу, что вы краснорчивы, что вы умете льстить женщинамъ, а стало быть пользуетесь успхомъ у нихъ. Вамъ объ успх у меня стараться нечего: я сама пришла къ вамъ, сама сказала, что я… я ваша…
Что это, мелькнуло у меня въ голов,— неужели намекъ? Ну коли такъ, сударыня, то я не юнецъ, съ которымъ можно шутки шутить: вы будете въ самомъ дл моя!
— Теперь поздно, мужъ пожалуй пріхалъ домой уже — простимтесь.
— Мужъ! домой! простимтесь! Ахъ, какъ бы я былъ счастливъ имть право сказать: домой — вы не подете, прощаться — намъ не за чмъ!
— Нельзя! вздохнувъ, сказала она, опустила голову и изъ подлобья глядла на меня. Нельзя… надо проститься…
— Милая вы моя, красавица вы моя, (мн почему то неловко было говорить ей ты), вы хотите узжать, не оставивъ мн что нибудь въ залогъ нашей новой встрчи?
— Что же прикажете — веръ что ли?
— Веръ! и я засмялся. Нтъ, вы мн дайте право надяться на новую встрчу съ вами: вы поцлуете меня, или позвольте мн поцловать васъ?
— И будто это дастъ вамъ право надяться, будто? Ну, положимъ, я шутя поцлую васъ, надну маску и уйду, и вы не будете знать, ни гд я, ни что я.
— Вы шутите: я буду знать и гд вы, и что вы! Я васъ найду, найду!
— Гд я, вы не узнаете, потому что я запрещаю это вамъ,— и надюсь, считая васъ порядочнымъ человкомъ, что вы исполните мой запретъ,— слдовать за мною, а не узнавъ гд я, не узнаете и кто я.
— Хорошо, я не буду слдовать за вами, но съ условіемъ…
— Посмотримъ каково оно.
— Съ условіемъ — позволить поцловать себя. Я не хочу думать, что вы одна изъ тхъ женщинъ, которыя позволяютъ цловать себя не симпатизируя цлующему, а не думая такъ, я убжденъ, что мы встртимся снова.
— Расчетъ вренъ. Ну, а скажите мн, играя веромъ, сказала она, говорятъ ли женщины, если он даже желаютъ, чтобы ихъ цловали: ну хорошо,— поцлуй меня….. я не разсержусь…, говорятъ ли?
Не читать между строчками невозможно было и я прочелъ.
Я бросился цловать ее и она улыбаясь, вн себя отъ волненія — отвчала мн.
Если читатель любилъ когда нибудь, онъ вроятно замтилъ выраженіе глазъ любящей женщины въ минуты страстныхъ порывовъ?
Глаза женщины въ эти минуты серьезны необыкновенно, они будто недоумваютъ, будто спрашиваютъ что нибудь. Нжности въ нихъ не видно, веселости, удовольствія тоже. Они темнй становятся, чмъ обыкновенно, и, повторяю, серьезнй чмъ когда либо. Что еще странно, такъ это то, что глаза серьезны, а губы улыбаются, радуются и такъ искренно.
— Ну прощай (замтьте читатель, она первая мн сказала ты)’ прощай! Пора… а не хочется…
— Прощай моя… моя… я не сыщу словъ, которыя бы опредлили мое чувство къ теб! Прощай моя несравнимая!
— Посл завтра мы увидимся: я буду въ маскарад въ Дворянскомъ клуб. Привези мн домино: мужъ будетъ со мною, а я не хочу, чтобы онъ отыскалъ меня, чтобы онъ видлъ что я съ тобою.
— Не хочешь…
— Да, да! Не хочу этого потому, что боюсь, что ты возбудишь его ревность. Къ теб ревновать, къ теб, такому красавцу, не лишнее, и я не хочу, чтобы онъ больше наблюдалъ за мною, чмъ наблюдаетъ теперь Съ тобой я буду въ твоемъ домино, а съ другими, ты увидишь какихъ уродовъ подберу я, я буду разгуливать въ своемъ, и мой противный, видя меня съ положительными ничтожествами — успокоится, въ карты сядетъ играть. Смшно теб? Ты думаешь теперь: экій плутъ я? да?
— Думаю немножко.
— Думай что хочешь, но прощай все~таки.
— Прощай, если это необходимо.
Она быстро надла поданную ей мною маску и убжала, не протянувъ мн даже руку на прощаньи. Я было вышелъ въ корридоръ проводить ее, но ретировался назадъ: она, грозя, крикнула мн — А запретъ мой! а условіе!
Нечего было длать, нужно было повиноваться.

——

Пріхавъ домой, я ршительно не могъ уснуть ни на минуту, стоитъ какъ живая передо мной моя чародйка маска съ своимъ обольстительнымъ ротикомъ, съ своими серьезными глазами.
Кто она? неотвязно шелъ мн этотъ вопросъ въ голову, кто? Странно, почти невозможно, чтобы это была женщина порядочнаго общества! Такъ легко, и первому встрчному женщины эти не отдаются, нтъ. Не камелія ли она! Не думаетъ ли она, что я богатъ и не хо четъ ли она заинтриговать меня, цну набить — разсказывая, что она замужемъ, что видла мою карточку у своего отца. Кому же, какому отцу давалъ я свою карточку?— не помню, положительно не помню.
Если она камелія… ну чтожъ такого: она все таки чудно хороша, и если она не можетъ любить меня, то пусть хоть хорошо обманываетъ. Камелія! а какъ она могла назначитъ мн свиданіе въ маскарад, который дается отъ дворянскаго клуба, и, на который нельзя попасть безъ записи въ книгу? Странно, странно… впрочемъ все-таки возможно, что она то, за что себя выдаетъ. Очень возможно, что мужъ ее старъ, что онъ не красивъ, что онъ дуракъ, и что я лучше многихъ другихъ. Но да, что бы она не была, хоть самъ дьяволъ, я безъ ума отъ нея, и мн не зачмъ знать кто она, когда я знаю, что лучше ее никого не знаю.

Сцена десятая.

ПЛУТОВКА ВДЬ? А?

Передъ тмъ, какъ хать въ маскарадъ въ клубъ, я, понятное дло, употребилъ все, чтобы показаться лучше, чмъ я былъ въ самомъ дл. Сдлавъ это — я сдлалъ многое: я былъ, не хвастаясь, очень красивъ и эфектенъ.
Въ 12 часовъ, захвативъ съ собой, нарочно по этому случаю заказанное домино и горничную одной моей пріятельницы, я пріхалъ въ маскарадъ.
Читатель, неужели ты не понимаешь, зачмъ взялъ съ собой я горничную? А вотъ изволишь видть: я взялъ ее, одвъ въ яркое розовое домино, для того чтобы она прошла въ дамскую уборную, отнесла туда домино, и дожидалась бы тамъ моей маски.
Понялъ, читатель?
Понялъ.
Ну и слава Богу.
Прошелся я по заламъ, залы полны масками, многія изъ нихъ подходили ко мн, но я гналъ ихъ, угадывая, что это не она, не она.
Я слъ въ ‘залу вздоховъ’ (такъ называется желтая зала, въ которой стоитъ бюстъ императрицы Екатерины II) и сталъ ждать.
Жду и скучаю, и томлюсь отъ нетерпнія.
Идетъ какая-то маска и, кажется, ко мн.
— Ты давно здсь?
Она: я узналъ ея голосъ, ея домино, ея маску.
— Цлый вкъ, моя дива, потому что время, которое я провелъ здсь, было временемъ ожиданія тебя!
— А я, разв я не считала минуты съ нашей разлуки и до новой встрчи, и разв он не тянулись для меня цлою вчностью?!
— Маска, не шути такъ! молилъ я.
— Не шути ты, а я нтъ, я не шучу, вздохнувъ, сказала она. Привезъ ты домино? точно очнувшись отъ сна, вдругъ спросила она.
— Да, да,— оно у женщины, которая въ вашей уборной, которая одта въ розовомъ домино, и которая ждетъ тебя, скажи ей: ‘условіе’, ‘запретъ’, и она отдастъ теб домино.
— Я сейчасъ прійду. ‘Условіе’, смясь повторила она, ‘запретъ’, ‘условіе’, ‘запретъ’.
Пріхала. Я радъ! чертовски радъ! Вдь такихъ женщинъ нтъ больше! И кто она?— я никогда не встрчалъ ее, нигд не слыхалъ ничего о ней, а о ней бы говорили, если говорятъ о хорошенькой куколк Б—ой, о эфектной Лиз Д—ъ и о другихъ. Если бы она бывала въ свт, о ней бы кричали, на всхъ перекресткахъ кричали. Можетъ она бдна, можетъ она поэтому нигд не показывается? А гд же мужъ ея?
— Вотъ и я!
Она сла возл меня. Переодлась она великолпно: узнать ее невозможно было.
— Знаешь маска, я счастливъ и несчастливъ счастливъ я пото му, что ты здсь, несчастливъ я потому, что я не вижу тебя!
— А я довольна: я боюсь, что я теб только показалась красивою!
— Если бы теб можно было говорить, говоря о твоей красот, что нибудь кром правды, если бы теб, словомъ, можно было говорить комплименты,— я бы подумалъ, что ты напрашиваешься на нихъ.
— Ну нтъ, ужъ уволь, пожалуйста.
— Знаешь маска что?
— Ну?
— Сдлай меня съ праздникомъ, съ великимъ праздникомъ, сдлай меня счастливымъ,— подемъ кататься?
— Да какже, какже сдлать? Изъ подъ маски видно было, что удивилась она.
— Очень просто: поди въ уборную, возьми у той же маски, которая дала теб домино, нумеръ отъ ея салопа, и… и подемъ
— А кто это маска?
— Это горничная.
— И я поду въ салоп горничной?!

——

Какъ сказалась въ этомъ вопрос свтская барыня: ей не штука, что она детъ съ своимъ возлюбленнымъ, что она обманываетъ мужа, а важно, обидно то, что ей предлагаютъ хать въ салоп горничной.
Эти разсужденія,— пусть не думаетъ читатель, что приходили мн тогда въ голову, нтъ,— это я разсуждаю теперь, теперь, когда мн ужъ много таки лтъ, когда у меня лысинка легкая показалась да и сдыхъ волосъ достаточное количество, когда я уже не ухаживаю за женщинами, а за устрицами, разными паштетами и прочею съдобною дрянью!
Теперь это давнишній, сладкій rve d’amour.

——

— Я предвидлъ все: она въ салоп, который въ первый разъ на ней.— Подемъ,— мои лошади здсь, подемъ маска!
Задумалась, но не надолго.
— Ну, а какъ ты да завезешь куда нибудь меня! А? вдь я буквально въ твоихъ рукахъ!
— Ты была въ моихъ рукахъ и тогда, когда была со мною въ лож, однако я…
— Ну коли такъ, демъ! Кутить, такъ кутить! Но только слушай: черезъ часъ — я должна быть здсь — даешь слово?
— Клянусь теб, маска!
Маска ушла за нумеромъ.
Какъ это все мило! какая славная жизнь-то! А когда буду я старикъ — бда вдь!
— Идемъ.
Я всталъ и мы тронулись къ выходу, вдругъ моя маска быстро поворотила назадъ и шепнула мн:
— Скорй! скорй! Мужъ вонъ — обойдемъ кругомъ, я боюсь, чтобы онъ не узналъ меня.
— Гд онъ? гд? спрашивалъ я, интересуясь видть человка, у котораго, независимо Отъ его воли, незамтно пробиваются уже, смю надяться что я не ошибаюсь, маленькіе рожки. Когда мы прошли довольно таки, она обернулась и указала:
— Бонъ, офицеръ, съ золотыми пуговицами, блдный — видишь?
Красивый мужчина, высокій, черноволосый шелъ съ какой-то маской. Лице серьезное и не глупое.
Не старъ, не только не уродъ, а положительно красиве меня! Что же это значитъ? Почему она промняла меня на него?
— Какъ ты его находишь? спросила маска.
— Онъ красавецъ.
Маска удивилась на мой отвтъ.

——

Всегда отвчать такъ, рекомендую я неопытнымъ юношамъ. Скажите женщин въ отвтъ на такой вопросъ, что мужъ ее уродъ, начните пересчитывать, или, врне, сочинять его недостатки и она подумаетъ непремнно: вретъ онъ,— мужъ мой вовсе не такъ дуренъ, онъ даже ничуть не хуже его (то есть отвтъ держущаго), его, который желаетъ уронить мужа въ моихъ глазахъ, а стало быть боится его.
Если такого разсужденія мало вамъ, то, отвчая на подобный вопросъ, разсуждайте такъ: если она бросила своего мужа для васъ, то, хотя въ данную минуту она находитъ васъ красивйшимъ чмъ онъ, а стало быть говоря, что онъ красиве васъ, противорчите женщин, и противорчіе вызываетъ только упрямство и настойчивость, а стало быть…
Ну ужъ я не буду длать вывода отсюда: авось читатель сдлаетъ его самъ, авось!

——

Мы быстро обошли собраніе кругомъ, я нашелъ салопъ моей маски, одлся самъ и мы вышли.

——

Да простятъ мн особы прекраснаго пола, намревающіяся сдлать головное украшеніе своимъ благоврнымъ, что мы открываемъ одну изъ ихъ хитростей! Тутъ злаго умысла нтъ, и мы уврены, что другая выдумка, боле остроумная, оснитъ головку коварной, если она захочетъ прокатиться съ кмъ нибудь изъ маскарада.
Въ другихъ обстоятельствахъ какова изобртательность дочекъ шаловливой Евы, я не знаю, но тутъ она неисчерпаема.

——

— Савелій! крикнулъ я.
— Сейчасъ-съ! Готово!
И бородатый Савелій на гндой ‘Бур’ подкатилъ къ подъзду.
— Садись.
Мы услись.
Сани были крошечные и маска плотно, плотно прижалась ко мн, я обхватилъ ее рукою.
— Въ Паркъ, да не звай! скомандовалъ я кучеру.
Шевельнулъ возжей кучеръ и застоявшаяся, озябшая Буря подхватила.

——

Славная ночь была — морозная. Не видать мсяца, а свтитъ все-таки, свтитъ сквозь тучки легкія, какъ дымъ — голубыя.
И хорошо! Не сбиваясь, а быстро такъ, что духъ захватываетъ, мчится Буря, а около васъ красавица женщина, женщина, которая любитъ васъ, которую вы любите… хорошо!
Очень хорошо! Холодною щечкой прислонилась моя дива къ моей щек (говорить о томъ, что маска снята была, я думаю, нечего) и смотритъ на меня искоса, плутовски такъ, что бда!
Восхитительно! Что то манящее, чего хочется безъ конца, есть въ бшеномъ бг рысака!… Кругомъ васъ точно боятся, спшатъ убжать встрчающіеся люди, прозжіе, дома, фонари, все, все это спшитъ уйдти отъ васъ, остаться позади васъ. Вотъ вы въ пол, ночь хороша, съ вами женщина, которая красива, одна съ вами, и вамъ кажется, что міръ только для васъ двоихъ и созданъ, что онъ вашъ, и что эта ночь, думая только объ васъ, желая укрыть васъ, снизошла на небо!’
А вы съ нею, съ нею, которая дороже вамъ всего, съ нею, за которую теперь вы не возьмете короны, не возьмете всхъ сокровищъ, всей массы могущихъ быть въ будущемъ счастья, восторговъ, и она то, она! она ваша, она больше чмъ ваша, такъ какъ и вы ее.

——

Захватываетъ дыханье втеръ, но я не могу не пть въ такую ночь:
Разослалась степь широкая кругомъ,
Какъ отрадно мн съ красавицей вдвоемъ!
‘Я озябла’, она тихо говорить,
Поцлуями согрть себя велитъ.
(Я взглянулъ на нее, говоритъ глазами: да да, велитъ).
Наклонивши свою чудную голову на плечо,
Раскраснвшись, она шепчетъ: поцлуй меня еще!
— Поцлуй меня еще, повторила она за мною.
Говорить ли, говорить ли, читатель, что я не заставилъ просить себя?
Хорошее время! Вотъ и теперь — когда ты уже давно прошло — я, вспоминая тебя, будто вновь оживаю, и картины прошлаго встаютъ во всхъ обольстительныхъ подробностяхъ, встаютъ, какъ живыя передо мною.
Воспоминаніе объ этомъ времени, невозвратимомъ времени….. горько, но… но все таки отрадно, все таки пріятно: есть раны, которыя, хотя и больно, а все таки хочется шевелить.

——

Забылась Лиза, такъ звали мою красавицу, и если бы я не напомнилъ, что пора хать назадъ, она бы всю ночь прокаталась со мною.
Пускай не думаютъ, что это самообольщеніе: я это видлъ изъ ея счастливой улыбки, изъ ея на меня устремленныхъ глазъ.
Какъ я объ этомъ вспомнилъ, я не понимаю, поточу что это вспоминанье не вяжется съ причинами увлеченія, любви.

——

Повороти Савелій.
— Уже? тревожно спросила Лиза? Уже?
— Что-жъ длать!

——

Я ничего не нашелся сказать умне, а это сказанное было пошло, очень пошло.

——

— Но разв прошелъ уже часъ?
А въ тон голоса ясно слышалось: милый, скажи, что нтъ.
Скажу.
— Хочешь Лиза, мы вовсе не подемъ назадъ.
— Какъ? не подемъ? О, милый! если бы не похать?!
— Да къ чему здить то? Ты мужа не любишь, ты любишь меня, а если любишь, то не противно ли будетъ теб — пріхать домой къ нему, къ нелюбимому! И пріхать тогда, когда милый твой съ тоски, съ ревности помирать будетъ. Хочешь — не зди! Покончи съ нимъ!
Задумалась.
— Сейчасъ, такъ, вдругъ! навсегда!
Въ голос ея, когда она говорила эти слова, слышались и испугъ, и удивленіе, какъ можно было предположить такую нелпость.
— Да, сейчасъ! навсегда!
Снова задумалась и… расхохоталась вдругъ:
— Ну, а какже выйдетъ изъ собранія та, у которой я салопъ-то взяла? Ха! ха! Вдь теперь холодно. Бдная!— Вдругъ бы ей въ домино и въ маск домой пришлось хать! Видишь,— Боря не судьба значитъ.

——

Говоритъ это, а сама такъ насмшливо глядитъ на меня своими, какъ искорки снговыя, блестящими глазками. Теперь, когда я холодно воспроизвожу въ своей памяти взглядъ этотъ, я удивляюсь, что удерживало меня бросить эту женщину или по крайней мр, глубоко обидться за этотъ взглядъ.
Но… но когда человкъ любитъ, ему не хочется врить, что надъ нимъ смются, и онъ позволяетъ себ это блаженное невріе.—

——

Вотъ мы и пріхали, вотъ мы и въ Собраніи.
— Я пойду, переоднусь поскоре, вдь нужно же показаться мужу?
— Иди.

——

Усталый отъ тхъ впечатлній, которыя я вынесъ дорогою, я съ удовольствіемъ опустился въ кресло.
Мы проздили никакъ не боле часа (со мной часовъ не было), потому что маскарадъ еще былъ въ самомъ разгар.
Лиза вышла изъ уборной, кивнула мн головой, и спша ушла въ большую залу.
Я, конечно, двинулся за нею: нужно посмотрть, что она длать будетъ, какъ встртится съ мужемъ, разсмотрть его самого, подслушать ихъ, если возможно.
Толстаго, какъ бульдога, съ губами напоминающими отъвшуюся свинью, дурака набитаго, господина Второго подхватила Лиза.
Я пошелъ сзади ихъ.
— Какъ я рада тебя видть Второго, другъ мой!
— Будто ты рада? прошлепалъ губами Второго.
— Помилуй — такіе красавцы, такіе умники у насъ на перечетъ.
Господинъ Второго хотя и старался, но не могъ скрыть самодовольной улыбки.
— Я женщинамъ не врю.
— Напрасно…
— Ну нтъ, оппонировалъ Второго, нтъ! Я любилъ одну танцовщицу и она говорила, что любитъ меня и вдругъ…
— Второго! ты невжа: ты говоришь любилъ танцовщицу, а я кажется не изъ оныхъ.
— Прости, прекрасная маска: я зарапортовался.
— Это кажется твое всегдашнее время-провожденіе! кольнула Лиза
— Всегдашнее, когда я съ такими красавицами, какъ ты.
— А бу-дто, протянула она, ты часто бываешь съ такими, какъ я…
— Ну договаривай.
— Изволь: съ такими красавицами, какъ я!
И разсмялась, и показала свои прелестные зубки.
— Не рдко, бухнулъ олухъ.
Лиза вырвала у него руку и комически присдая доложила ему:
— Ты бываешь часто съ такими красавицами, какъ я, а я… я увряю тебя, что я съ такимъ дуракомъ, какъ ты, въ первый разъ.
— Маска, ну чего же, чего ты разсердилась? упрашивалъ не обидчивый господинъ Второго.
— Я не разсердилась, но я прочитала тебя и теперь, когда ты для меня утратилъ новизну — я закрываю тебя, какъ книгу, и кладу на волку.
— Да я то не хочу на полку.
— Я объ твоемъ желаніи и не спрашиваю.
— Однако…
— Однако — ты мн надолъ.
Повернула шлейфомъ и была такова.
Господинъ Второго опшилъ.
Я догналъ Лизу и предложилъ ей свою руку.
Она прошлась одинъ туръ и завидя издали своего мужа — юркнула отъ меня въ толпу.
Больше я ее въ этомъ маскарад не видалъ.

——

Что это за странное существо? думалось мн, когда я воротился домой. И что это значитъ, что она своего мужа, по виду человка вполн порядочнаго, промняла на меня, на меня, извстнаго повсу и волокиту.
Или Боже въ самомъ дл правъ, говоря: чмъ больше будешь измнять женщинамъ, тмъ больше успха у нихъ имть будешь.
Ужели это такъ?
А вдь она славная? спрашивалъ я самъ у себя.
Очень даже! отвчалъ я самъ себ.
А долго ли я ее буду любить?
Собрался было отвтить: должно быть долго, но остановился и благоразумно на вопросъ отвтилъ вопросомъ же:
Долго ли она то меня будетъ любить?
Но да что объ этомъ толковать: настоящее мое, а что тамъ дальше будетъ — да мн чортъ его дери!
Вотъ глупо только, что я не спросилъ ее, когда же мы и гд увидимся и адреса своего не далъ.
Съ этой досадной мыслью — я заснулъ и во сн видлъ не ее, а мою старую собаку ‘фасона’.

——

Утромъ на другой день только что проснулся я, а ужъ мн подаетъ человкъ записку.
Гляжу: раздушенная и написана преизящно.
Распечаталъ:

‘Милостивый Государь!

Должно быть я Вамъ очень понравилась, когда вы и не спросили гд и когда мы увидимся! Адресъ свой Вы тоже не изволили мн дать. Захочетъ сама найдетъ,— думали Вы, и не ошиблись: я узнала Вашъ адресъ и пишу къ Вамъ первая. Пускай это будетъ стыдомъ для Васъ: Вы были не деликатны. Я не смю говорить ‘хочу’, а говорю: прошу Васъ будьте завтра въ 6 часовъ вечера, на Чистыхъ Прудахъ. Я Васъ буду ждать.’
Подписи не было, но я конечно узналъ, что это письмо отъ моей прелестной маски.
На другой день я былъ въ 6 часовъ на Чистыхъ Прудахъ, карета дожидалась меня въ одномъ изъ переулковъ.
Едва прошелъ я нсколько шаговъ, какъ ко мн подошла, какая-то высокая, стройная женская фигурка. Лицо ея я разглядть не могъ: зимой въ 6 часовъ темно ужъ.
— Не узнали? обратилась ко мн фигурка.
— Тебя не узнать!! удивился я, а по правд сказать я ршительно не могъ разглядть кто это. Голосъ же хорошенькой — я не помнилъ.
— Тебя не узнать! передразнила она. Мы вдь кажется теперь не въ маскарад и обычай говорить ты со второй встрчи — обычай невжливый.
Въ тон ея голоса слышалось, что маленькая обидться изволила.
— Виноватъ, отвчалъ я, но теперь хотя вы (вы я подчеркнулъ) и не въ маск, но я все таки не вижу васъ.
— Не видите? и плутовка такъ близко подвинула свое лице къ моему, что я не могъ удержаться и поцловалъ ее.
— Вы съ ума сошли на бульвар цловаться.
— Такъ уйдемъ съ бульвара.
— Это зачмъ?
Спрашиваетъ, а сама отлично знаетъ зачмъ.
— Да вдь здсь неудобно.
Смялся я.
— Что не удобно то? скажите пожалуйста!
И грозитъ пальчикомъ,
— Да мало ли что…
— Ну такъ куда же намъ дваться?
— Да подемте ко мн?
— Вотъ еще что выдумалъ.
— А, обрадовался я: ты говоришь мн ‘выдумалъ’ — значитъ, ты говоришь мн — ты.
— Ну ты! ты! дразнила она. Ну что-жъ изъ этого?
— Да то, что я тебя, братецъ ты мой, теперь безъ всякихъ разговоровъ увезу домой къ себ.
— Вотъ какъ! интересно будетъ взглянуть.
— Интересно?
— Чрезвычайно! и хохочетъ бдовая.
Безъ дальнихъ разговоровъ я обнялъ ее за талію и бгомъ пустился къ выходу съ бульвара, къ карет.
Читатель врно думаетъ, что она сопротивлялась — ни мало: она сначала только немножко уперлась, а потомъ чуть меня не перегнала.
— Будьте гостьей, проговорилъ я, отворяя карету, пожалуйте.
— Пожалуйте вы первый, указывая рукою въ карету, шалила она.
— Нтъ ужъ вы сдлайте милость, упрашивалъ я.
— Я не смю-съ: пожалуйте вы первый.
Ну право же она была удивительно мила, удивительно!
— Нельзя ли намъ вмст взойдти въ такомъ случа?
А попробуемъ.
Сказано — сдлано: я зашелъ съ другой стороны кареты, отворилъ дверцу и мы молча взошли въ одно время.

——

Вдь все это такіе пустяки, что ихъ и помнить-то не стоило бы, а между тмъ они крпко засли въ мою голову.
Пустяки эти я помню твердо, а то что я чувствовалъ въ это время — я почти забылъ.
Чмъ это объяснить!
Да не тмъ ли, что мн часто, пречасто приходилось играть въ любовь съ барынями и чувствовать всегда одно и тоже, или лучше сказать: ровно ничего не чувствовать.

——

Такого рода свиданія устраивались у насъ чрезвычайно часто, и я, я не скажу, чтобы я привязался къ Лиз, чтобы я полюбилъ ее, нтъ.
Этого я не скажу, а между тмъ — я бы за нее съ любымъ на барьеръ вышелъ.
Это объяснить можетъ не любовь, которой, какъ я сказалъ выше, не было, а чувство тщеславія, желаніе чтобы эта красивая женщина принадлежала мн, а не кому нибудь другому.
Подумавши, вспомнивши кое-что — я думаю, многіе согласятся, что я говорю Справедливо.
Иной разъ прідетъ она ко мн и я длаю видъ, что радъ ей ужасно, что она осчастливила меня! Не найду и мста, гд бы посадить ее, не подъищу выраженія, которымъ бы понжнй приласкать ее!
А между тмъ… между тмъ мн вовсе не до нее, и я, да простятъ мн особы прекраснаго пола, думаю: чертъ же принесъ тебя дура въ это время!
Иной разъ я даже говорю: дурища!

——

Подходила весна, это самое мерзкое время въ Москв: постъ тутъ, а стало быть ни баловъ, ни маскарадовъ, ни театровъ нтъ, и грязь на улицахъ невообразимая.
Скука въ это время въ Москв анаемская.
Скука и длать нечего, нечего, кром, какъ ухаживать, и… я сталъ ухаживать за одной цыганкой, прехорошенькимъ дьяволенкомъ.
Имя совстливость — я всячески скрывалъ это ухаживанье отъ своей Лизы.
Я думалъ: стыдно мн мнять ее на какую нибудь цыганку.
Впрочемъ мн и не нужно было особенно сильно скрывать свои ухаживанья: Лиза не бывала тамъ, гд я видлся съ цыганкой, а т изъ мужчинъ, которые встрчались у ней со мною, и не подозрвали, что у меня съ Лизой есть кое что, что нужно скрывать.
Успокоенный мыслью, что Лиз не откуда узнать про мою цыганку — я продолжалъ видться съ нею и дло шло какъ по маслу до самаго конца апрля.
Въ апрл я сталъ замчать, что посщенія Лизы становятся рже и рже.
Я думалъ: мужъ врно мшаетъ, и не длалъ ей никакихъ упрековъ.
Разъ я ее больше недли не видалъ, и соскучился: привычка огромное дло!
Соскучился и написалъ къ ней письмо.
Письма я всегда посылалъ съ своимъ человкомъ, а тотъ въ домъ Лизы передавалъ ихъ ее горничной Кат (прехорошенькой двчонк — замтимъ кстати), которая и вручала ихъ по принадлежности.
Вотъ пришелъ мой человкъ къ Лиз, а ее дома нтъ. Тотъ, какъ и подобаетъ, пріударилъ за Катей: каковъ попъ, таковъ и приходъ.
Любезничаетъ онъ съ нею, а письмо въ рукахъ держитъ.
Вдругъ!… да: вдругъ! входитъ мужъ Лизы.
— Къ кому пришелъ ты? спрашиваетъ онъ Ивана (такъ звали моего обултаса лакея).
— Я… я… я… и смшался.
— Да чтожъ ты молчишь! крикнулъ мужъ.
О, — эти мужья!…
— Я… я такъ-съ!
А письмо вертитъ подъ носомъ.
— А письмо къ кому? грозно спрашиваетъ мужъ.
Мой дурень вовсе растерялся.
— Письмо къ кому? спрашиваю я!
— Письмо это къ нимъ-съ, отвчаетъ Жанъ, а самъ дрожитъ весь.
— Къ теб, Катя? удивленно спрашиваетъ господинъ Гротовъ (фамилія мужа).
И та дура сконфузилась.
— Ко мн-съ!
А сама чуть не плачетъ.
— А! знаемъ мы эти штуки, слышалось въ этомъ ‘а’. Я теб могу быть полезенъ: ты вдь читать не умешь: я прочту теб. Дай сюда письмо! обратился Гротовъ къ Ивану.
— Я… я не могу-съ!
Гротовъ вырвалъ письмо, сорвалъ конвертъ и прочелъ мое письмо, которое начиналось: ‘Милочка Лиза! Ревнивый мужъ должно быть лишилъ меня такъ на долго удовольствія видть тебя,’ и т. д., и т. д.
Заставить Ивана сказать отъ кого это письмо и гд я живу — было для Гротова дломъ нсколькихъ колотушекъ.
Побитый Жанъ прискакалъ ко мн на извощик и, трясясь, какъ въ лихорадк, только и могъ вымолвить:
— Письмо… письмо попало….
— Ну говори же, болванъ!
— Письмо, опять началъ онъ…. письмо попало…. не къ нимъ съ, а къ нимъ-съ!
Что можно было понять изъ этого: не къ нимъ-съ, а къ нимъ-съ?
— Къ кому къ нимъ съ! къ кому, дуракъ! оселъ! горячился я.
— Къ нимъ-съ: къ мужу.
— Вотъ какъ…
Не то что страхъ охватилъ меня, а неловко стало мн.
— Виноватъ-съ.
— Пошелъ вонъ! Заставь дурака Богу молиться — онъ и лобъ расшибетъ.
— Виноватъ-съ! Я дуракъ-съ!
— Да уйди ты, уйди, животное!
Ушелъ, повся носъ ушелъ, мой бдный Лепорелло.
Не усплъ я еще обдумать какъ слдуетъ свое положеніе, какъ раздался звонокъ и звонокъ дерзкій.
Иванъ побжалъ отпирать.
Слышу въ передней: дома господинъ Волинъ?
Мой Ваничка опять замялся и посл долгаго молчанья отвтилъ:
— Никакъ нтъ-съ, ихъ нту.
— Врешь дуракъ: онъ прячется отъ меня.
Взорвало меня это ‘прячется’, и я самъ вышелъ въ переднюю.
— Пожалуйте, господинъ Гротовъ, я узналъ мужа Лизы — пожалуйте. А съ тобой, обратился я къ Ивану, я посл поговорю, какъ это ты смлъ безъ моего приказа отказывать.
Гротовъ вошелъ въ залу.
— Моя фамилья Гротовъ! важно произнесъ г. Гротовъ.
— Очень радъ-съ.
— Вы вроятно догадываетесь, что меня привело къ вамъ!
— Догадываюсь!
— Это письмо ваше? спросилъ Гротовъ у меня, чуть не подъ самый носъ тыкая мн мое письмо къ Лиз.
— Мое, и такъ, какъ оно мое — я его беру себ! и я вырвалъ письмо изъ рукъ Гротова.
— Такъ, разозлился господинъ Гротовъ, порядочные люди не длаютъ! и… и за подобные поступки, съ пной у рта кричалъ онъ, сударь мой…
— Тссъ! воздержитесь! остановилъ я его. Не забывайте, что вы у меня въ квартир — и что если вы осмлитесь оскорбить меня здсь — то я васъ…
Я не хотлъ договаривать.
— Ну что-жъ, что-жъ — вы меня! что!
— Я буду хладнокровне васъ, и скажу вамъ, что объясненіе въ такой форм невозможно съ, а потому я его и прекращаю. Если угодно будетъ вамъ прислать своихъ свидтелей — я, когда вамъ угодно, къ вашимъ услугамъ.
— Къ вашимъ… услугамъ… бормоталъ бдный Гротовъ, къ услугамъ когда вамъ угодно… Богъ мой! блдный, какъ полотно, Гротовъ упалъ на стулъ. Этотъ же человкъ меня обидлъ! Онъ же отнялъ все, все! и онъ же можетъ быть убьетъ меня! А я… я ничего ему не могу сдлать. Ужасно! невыносимо! Гротовъ видимо забылъ о моемъ присутствіи. А я ли ее не любилъ… бдный я… Вся жизнь разбита, ься! И нту, нтъ возврата къ счастью!
Смертельная тоска слышалась въ голос его.
Тяжело, бда какъ тяжело мн было въ эти минуты: мн его было ужасно жалко.
Я сообразилъ, что ему будетъ крайн тягостно, что онъ плакалъ передо мною, и я, чтобы возвратить его къ сознанію, предложилъ ему воды.
— Успокойтесь, государь мой, какъ можно мягче и деликатне сказалъ я, успокойтесь, воды не прикажите ли?
Будто змя ужалила его, вскочилъ онъ отъ звука моего голоса.
— Виноватъ, сударь, я забылъ гд я! виноватъ! Завтра я пришлю вамъ моихъ секундантовъ, и завтра же мы будемъ драться!
— Совершенно въ вашемъ распоряженіи! низко кланяясь отвтилъ я Гротовъ разстроенный, убитый, вышелъ, отвтивъ мн тоже низкимъ поклономъ.

——

Какъ вамъ разсказать про то чувство, которое испытываетъ человкъ, которому завтра предстоитъ дуэль, и дуэль серьезная.
Я напримръ безконечное количество разъ рисковалъ жизнью — въ бшеной скачк, въ дикомъ скандал, въ драк чуть не противъ десеяерыхъ, я позволялъ своимъ пьянымъ пріятелямъ сбивать пистолетнымъ выстрломъ бутылку или стаканъ съ головы — и… и не думалъ объ томъ, что моя жизнь въ опасности: все это длалось шутя, ради время-провожденія, но передъ дуэлью я… я какъ-то, умалялся, стушевывался: духъ бодрость терялъ.
Передъ дуэлью я всегда длался какъ-то сентименталенъ и задумчивъ. Мн всегда было невыносимо тяжко, нервы возбуждались до чрезвычайности: мн хотлось чуть не къ каждому первому встрчному броситься на шею и сказать: прощай, пожалй меня: я вдь былъ человкъ, право же, не дурной вовсе. Я завтра, братъ, не буду живъ, да!
Еще — меня чрезвычайно интересовалъ всегда передъ дуэлью вопросъ: что обо мн будутъ говорить, если я буду убитъ?
Изолгался я въ конецъ и мн хотлось, чтобы меня, если я буду убитъ, хвалили, говорили: герой, молодецъ!
Ради этого ‘герой, молодецъ’ — я бы не задумываясь сталъ подъ пулю.
Какъ я уже сказалъ — я всегда передъ дуэлью, а мн четыре раза приходилось драться, былъ очень мраченъ и нервозенъ, но разъ, когда я стоялъ уже передъ противникомъ, на моей физіономіи всегда была веселая, разъудалая улыбка.
Два раза, я помню, я свисталъ подъ пулей какую то каскадную шансонетку.

——

Должнымъ образомъ снарядившись къ дуэли, т. е. написавши кому слдуетъ письма — я ждалъ на другой день секундантовъ Гротова.
Мои секунданты были уже у меня въ квартир съ ранняго утра. Въ 11 часовъ Иванъ доложилъ мн, что пріхалъ господинъ Грачевскій.
Я приказалъ просить.
Грачевскій, секундантъ Гротова, привезъ мн отъ него слдующее письмо:

Милостивый Государь!

Вчера, какъ я воротился домой — я нашелъ письмо отъ Г-жи Гротовой, въ которомъ она меня увдомляетъ, что она полюбила какого то Г. Оймонова и съ нимъ ухала. Въ виду этого — я беру свой вызовъ назадъ и прошу извинить меня, что я Васъ обезпокоилъ, но согласитесь сами, что меня однаго не хватитъ, чтобы драться со всми любовниками моей жены.

Вашъ слуга
Н. Гротовъ.

Какъ громомъ поразило меня это письмо и я невольно, вовсе не желая обидть господина Гротова, спросилъ у его секунданта:
— Неужели, скажите, это правда?!
— Милостивый государь, сердито отвтилъ мн Грачевскій, если вамъ угодно сомнваться въ словахъ моего друга, моего друга Грачевскій подчеркнулъ, то я уполномоченъ взять его отказъ отъ дуэли назадъ, и прошу…
— Простите мн этотъ машинальный вопросъ, извинился я передъ Грачевскимъ, но я вдь былъ вн себя отъ удивленія! Еще разъ — извините и примите увреніе, что у меня и въ мысли не было оскорбить господина Гротова. Кром чувства глубокаго сожалнія, самаго искренняго — я не питаю ничего къ нему. Я сожалю, что я ради фанфаронства, ради прихоти сталъ на его дорогу.
— Я передамъ ему ваши слова, и увряю васъ, что этотъ несчастный человкъ достоинъ ихъ. Онъ любилъ страстно, безумно свою жену…
Тутъ Грачевскій, который видно что былъ сильно привязанъ къ Гротову, разсказалъ намъ, что это былъ за отличный и добрый человкъ! Разсказалъ намъ, что онъ взялъ свою жену изъ ужасной обстановки, хлопоталъ объ ея развитіи, работалъ день и ночь, чтобы одть ее какъ ей хотлось, чтобы имть возможность доставлять ей удовольствія. Словомъ — не было жертвы, которую не принесъ бы Гротовъ ради того, чтобы видть свою жену веселою и счастливою.
Она же всегда была такъ нжна съ нимъ, показывала ему столько любви и преданности, что онъ и въ мысляхъ не имлъ подозрвать
Только въ послднее время ея частыя отлучки стали тревожить его и въ это то время попался мой Иванъ съ письмомъ.
Что она видла мою карточку у отца — это она соврала, она просто отъ кого нибудь узнала мою фамилію и…
Разсказывать ли еще о похожденіяхъ Волина? Не зачмъ, думается мн. Не зачмъ потому, что вс дальнйшія встрчи Волина съ женщинами были, какъ дв капли воды, похожи на эту. Бывали, впрочемъ, и еще почище барыни.
Такія особы прекраснаго пола, понятное дло, не могли улучшить взглядъ Волина на женщинъ. Это, конечно, насчастье, но это было такъ.
Въ слдующей сцен — я опишу сегодня Волина и на семъ покончу.
Дальнйшую судьбу его — я изображу когда будетъ время, а главное, когда я что нибудь узнаю объ этой дальнйшей судьб: только на дняхъ распрощался съ нимъ.

Сцена одиннадцатая.

НЕ ВСЕ ЕЩЕ ПОТЕРЯНО! НТЪ!

Таже комната, что и въ первой сцен, безпорядокъ огромный: на полу окурки папиросъ, рваная бумага, битая посуда. На стол стаканы и пустыя бутылки, картины на стнахъ самаго скабрезнаго свойства. При поднятіи занавса — Волинъ сидитъ въ халат, на диван, онъ блденъ, растрепанъ — словомъ видно, что не въ дух, передъ нимъ на маленькомъ столик коньякъ въ рюмк и бутылк съ онымъ. Туровъ, серьезный и задумчивый, ходитъ во все время монолога Волина по комнат,

Явленіе 1-е.

Волинъ и Туровъ.

Волинъ.

Ахъ, Туровъ, какая скука, мертвящая скука!

Туровъ, (мрачно.)

Пей и напейся, скуки не будетъ.

Волинъ, (пьетъ дв рюмки подърядъ.)

Вотъ пью и… и толку нтъ! скука!

Туровъ.

Эхъ! надолъ, нюнитъ — скука, да скука и на другихъ скуку нагоняетъ!

Волинъ.

‘Скуку нагоняетъ’! Охъ! что мы, братъ, сдлали изъ себя! я сказалъ, что я скучаю — нтъ это еще не то выраженіе, не то. Не скука гложетъ меня, а сознаніе своей ненадобности, своей негодности, сознаніе не такъ себ съ втру, а обставленное положительными признаками. Что это за мука! Человка нтъ во мн, нтъ? (наливаетъ еще рюмку и пьетъ, Турову). И въ теб нтъ! (Туровъ молчитъ) слышишь!

Туровъ.

Слышу, внимаю… понимаю, (показывая ему на вино), что въ теб заговорило.

Волинъ, (желчно).

Да это, это заговорило! Ты мн помогъ въ этомъ, ты благодтель мой! (про себя) Что за подлая жизнь: вино, вино и вино! Ужели вино мотивъ жизни? Куда дваться мн? Гд укрыться отъ самаго себя, отъ своей гадости? Невыносимо! Вдь существуютъ же радости у людей? вдь есть же то, про что они говорятъ: это наслажденье, это счастье! Есть лц люди въ боле ужасномъ положеніи чмъ я, для котораго все, что хорошо, что наслажденье, что счастье, носитъ названіе ‘ничего’, ‘все равно’! И луна, и рдька, и лошадь, и женщина и скрипъ телги и музыка — все равно! Ужасно смотрть на ликованье жизни, противно: пристукнулъ бы всхъ (съ озлобленіемъ и забывъ о присутствіи Турова, который продолжаетъ ходить молча и серьезно). Чего прыгаешь! Чего въ телячій восторгъ пришелъ!? И какъ это они живутъ и веселы? куда не взглянешь — все торопится, бжитъ, и между этими бгущими есть серьезныя лица, не глупыя лица — удивительно! Америку открыли, должно быть! идіоты! А я? я не у длъ! каламбуръ справедливый въ обоихъ случаяхъ. Силы мои? силы мои, нужно полагать… (подъискиваетъ выраженіе,) полагать: вчнымъ сномъ почили! И вотъ онъ я — глядите! Несчастное творенье! Неужели тамъ… не среди нашихъ, мн подобныхъ, живется и дышется? какъ странно: не старъ, а старе дряхлаго старика! Все, что связывало съ человчествомъ, порвано… или же такъ исковеркано, что хуже чмъ порвано. А вдь не очень глупъ я, нтъ, а между тмъ не въ состояніи войдти въ колею жизни, приладиться, или врне, привыкнуть къ восхваленію, къ облюбованію — вотъ слово,— тхъ цлей, которыя преслдуются человчествомъ. Отчего это? Ужели — я одинъ человкъ, а остальные… это… бараны? Ужели вс остальные, не такіе какъ я, считаютъ достойными работы, траты ума и сердца, т цли, которыя они преслдуютъ? (въ глубокомъ волненіи ходитъ по комнат). А если эти цли, въ самомъ дл, достойны этихъ жертвъ? Тогда… тогда что же я такое! что такое я?! (отчаянно). Да что же я въ самомъ дл?! Внецъ ли творчества или же просто… просто скотъ и глупецъ самоувренный, наглый!!

Туровъ, (въ нетерпніи про себя).

Скоро ли кончитъ онъ, чортъ его дери!

Волинъ.

Ахъ! ахъ! какъ пусто все это и какъ эта пустота хуже… хуже смерти! Негоденъ! не надобенъ! Отвернутся вс… вс отвернутся и скажутъ: или прочь отъ насъ, ты, схоронившій свои таланты! Иди прочь ты, нагло попиравшій все, чему мы удивлялись и уважали! Иди прочь ты, развратникъ, забывшій въ своемъ гор о такой же твари, какъ и ты, все чмъ гордится и о чемъ плачетъ человчество! Иди! или — ненадобенъ ты намъ — мы вели борьбу безъ тебя — мы и кончимъ ее безъ твоей помощи! Прочь! ты не примешь участія и въ нашихъ радостяхъ, въ нашихъ ликованьяхъ: ты надъ ними насмялся! О! Жалкій, презрнный! что сдлалъ я изъ себя въ порывахъ безсмысленной гордости? Для чего же я не умеръ одинъ разъ, когда я теперь умираю каждый день сто разъ! О, если бы улыбнулось… нтъ, не улыбнулось, этаго я слишкомъ не достоинъ, а только бы взглянуло на меня безъ злобы что-нибудь впереди! о, еслибы… Куда пойду я? что я спрошу для себя? что я знаю? что я могу? Отвернутся отъ меня эти новые люди и скажутъ: идите, докучивайте! ха! ха! Намъ, скажутъ, нужны люди дла, а не фантазіи! да, да — скажутъ это! и я оплеванный, пристыженный, съ горькимъ сознаніемъ, что они правы — пойду прочь. И… и знаній, вдь тоже нтъ никакихъ! ну что я знаю? что? я — человкъ не отъ міра сего! Знаю лй я,— куда бжитъ эта толпа, что ее волнуетъ, чему она рукоплещетъ? Ничего не знаю, лишь только вотъ что! (показываетъ на вино и пьетъ его — рюмка за рюмкой) вотъ что!

Туровъ (про себя).

Ухъ — гадко, гадко и потому главное гадко, что справедливо. Уйдти, не слушать — не могу, есть раны, раздражать которые пріятно.

Волинъ.

Не омерзительно ли?! Въ этомъ, (указываетъ снова на вино) въ этомъ — сила моя! въ этомъ значеніе жизни! въ этомъ… въ этомъ все! все дло и все умнье! (съ историческимъ хохотомъ падаетъ на диванъ). А хочется! хочется взлетть! хочется снова обнять весь міръ и молить его: прости мн гршному! Дай мн вс твои печали, дай мн все зло твое — но только прими меня, прими въ свою среду! Дай мн жить, дай мн чувствовать съ тобой, не гони меня, какъ паршивую овцу! (горько плачетъ).

Туровъ (машинально за Волиномъ).

Не гони меня…. не гони меня, какъ паршивую овцу! (Продолжителное молчаніе). (Волину, силясь иронизировать). Ну! кончилъ? (Волинъ очнувшись — удивленно разсматриваетъ старающагося смяться Турова). Чего ты такъ смотришь на меня?

Волинъ.

Смотрю и благодарю судьбу.

Туровъ (та-же игра).

За какія милости?

Волинъ.

За т милости, которыя она мн принесла въ твоей привлекательной особ.

Туровъ.

А что, разв дуренъ?

Волинъ.

Г-мъ! дуренъ… привлекателенъ!— теб, твоимъ лекарствамъ обязанъ я, что… что не человкъ я теперь….

Туровъ.

Удивлялся — и.теперь продолжаю: всегда, и тогда когда ты искрененъ даже, я отъ тебя не слыхалъ простаго слова, а все какія то громкія, фразистыя рчи? Сейчасъ вотъ — эта послдня фраза: ‘не человкъ я теперь’ разв это не на эфектъ бито?

Волинъ (сконфуженный).

Это… это правда и, я не знаю отчего это такъ… Мое сердце говоритъ во мн просто, а умъ — независимо отъ воли моей, будто по привычк пестритъ эту простоту! Цицеронъ убитъ былъ горемъ по своей усопшей дочери, но… но онъ и въ эти минуты нашелъ возможнымъ заняться обдумываніемъ, что бы сказать покрасиве по этому поводу.

Туровъ (смясь).

Ха! ха! Похалъ опять! ха! ха!

Волинъ (смясь тоже).

Похалъ и не замтилъ, какъ похалъ! ха! ха!

Туровъ.

Ты говоришь: это я, который сдлалъ твою жизнь такою, а я теб скажу, что я теб ничего дурнаго не сдлалъ! да!

Волинъ.

Это какъ?

Туровъ.

А вотъ это какъ: кто-то сказалъ, что т, которые объясняютъ свои чувства — уже потеряли ихъ, а ты, ты на каждой минут кричишь о своихъ страданіяхъ, о своихъ печаляхъ, да и говоришь-то ты, какъ я уже объяснилъ теб — не просто, отъ сердца, а съ какими-то выкрутасами, выкрутасами высиженными, надуманными, а это все любезный college какъ-то звучитъ искусственно, не натурально. Изломался ты весь и, прости мн, я не врю теб, что ты страдаешь въ самомъ дл.

Волинъ.

Но невол исковеркаешься, изломаешься, когда всю жизнь живешь’ не какъ хочется, не такъ какъ люди живутъ, а какъ-то… чортъ знаетъ какъ! По невол изломаешься весъ, когда каждую минуту жизни своей я уврялъ самъ себя, и уврялъ вовсе не съ особеннымъ успхомъ, что я будто бы живу, когда я не жилъ, а прозябалъ! Когда всю жизнь не дйствительность окружала меня, а какія-то фантастическіе призраки, какіе-то не люди, а чудища, какъ ты напримръ! да! Изломаешься братъ, изломаешься, когда всю жизнь проводилъ въ томъ, чтобы иллюзіи, видите-ли, создать себ и съ ними время проводить, съ ними жить! Да, когда кругомъ все, все!— ложь, тутъ и самъ исковеркаешься, изолжешься! Допускалъ ли я когда свободно изливаться моимъ печалямъ, моему горю или радостямъ? нтъ!— я все это прерывалъ насильственно посредствомъ иллюзій, черезъ вино, посредствомъ такихъ помощниковъ, какъ ты! И радость то моя — любовь-то моя — разв это тоже не была силою обстоятельствъ созданная иллюзія?

Туровъ.

Ти-ти-ти — договорился! Продолжай.

Волинъ.

Да — иллюзія! Теперь, когда время этой иллюзіи миновало уже, я ее себ удобно объясняю, да впрочемъ — я и тогда объяснялъ ее себ, но только не хотлъ принять объясненіе за истинное: я и тогда думалъ, что не жажда ли это иного — заставила меня придать этой женщин вс т признаки, которые характеризуютъ чистоту и непорочность? Я и тогда думалъ, не обманывалъ ли я себя? Я боле чмъ думалъ, я былъ увренъ въ этомъ, но… но я… находилъ пріятнымъ обманывать себя! И вотъ, вотъ, братъ, причина, почему я таковъ, почему я искозеркался, изломался! Вини меня, если можешь! смйся надо мной, если ты грху сему не причастенъ?

(Туровъ, не отвчая, продолжаетъ ходить).

— Ну что-жъ молчишь? говори.

Туровъ.

И скажу! и скажу, что ты не умешь быть тмъ, что ты есть.

Волинъ.

А что же я такое?

Туровъ.

Ты?… ты тоже, что и я!

Волинъ.

Это не объясненіе.

Туровъ.

Погоди, дай договорить: ты тоже что и я, но я уже не ломаюсь, не хочу лбомъ стны прошибить, а ты силишься учинить сіе.

Волинъ.

Все таки не понимаю.

Туровъ.

Да видишь ли: я не пошелъ рядомъ съ другими людьми, когда они шли… впередъ, я… я не вошелъ тогда въ ихъ жизнь, и, очень натурально отсталъ отъ нихъ. Интересы ихъ для меня потеряли свое значеніе, и я теперь,— не видя возможности услдить за ходомъ ихъ, прочувствовать, объяснить себ ихъ происхожденіе, развитіе,— я теперь — опоздавъ такъ, отставъ отъ людей, такъ и не стучу въ стну лбомъ и не жажду стучать! Я покорился въ силу благоразумія, въ силу необходимости, и не хочу, какъ ты обладать безразсудно храбростью и пытаться взять крпость, которую взять нельзя. Ай вотъ теб, такъ непремнно хочется въ эту крпость, ты около нея ходить не согласенъ, ну, а посему ты и не умешь быть тмъ, что ты есть, не понимая того, что инымъ теб никогда и не бывать. У тебя нтъ храбрости сознаться, что ты побжденъ, ты ломаешься самъ передъ собой, точно на сцен — передъ публикой. Будь — какъ я: покорись и покой обртешь.

Волинъ.

Не хочу я этого покоя! не надобенъ мн онъ, нтъ! Этотъ покой — это синонимъ разрыва со всмъ міромъ. Пускай я погибну въ безплодныхъ усиліяхъ, но я буду биться до конца жизни. Я не могу не искать свта, когда я вижу, вижу — правда вдали, блескъ его. Наконецъ, я не на столько палъ нравственно… чтобы быть довольнымъ собою, чтобы успокоиться…

Туровъ.

Эхъ, ужъ какъ ты надолъ мн, если бы зналъ — бда!

Волинъ.

Такъ не слушай — уходи.

Туровъ.

Да и уйду, уйду, батинька! Кисни одинъ… кисни сколько угодно.

Волинъ.

Благодарю за пожеланія.

Туровъ.

Чмъ богатъ…

Волинъ.

Знаю, что инымъ чмъ — ты не богатъ.

Туровъ,

Изволите ядовитымъ становиться.

Волинъ (имитируя Турова).

Чмъ богатъ…

Туровъ.

Это ужъ того-съ, глупо съ. Ну да, я ухожу (уходитъ не простясь съ Волинымъ).

Явленіе 3-е.

Волинъ.

Чмъ бы это мн заняться? чмъ бы? хоть бы какое нибудь дло! ничтожное какое нибудь, но только чтобы быть занятымъ. Писательствовать не могу: грусть моя ляжетъ на каждой строчк, а это больно ужъ скучно, тоскливо выходитъ. Изъ за каждаго пустяка я выхожу изъ себя и такіе вопли поднимаю, что хоть вонъ бги. Ну такъ что-же длать? Гд найдти такую работу, которая давала бы мн ежедневныя, регулярныя занятія, и которая была бы не безъ пользы для человчества? Гд ее найдти… (дверь быстро отворяется, вбгаетъ Радинъ — въ сцен первой объяснено, кто такое Радинъ — и бросается на шею Волину.)

Явленіе 3-е.

Радинъ и Волинъ.

Радинъ.

Другъ! братъ! милый — здравствуй! (обнимаетъ и цлуетъ Волина, который узналъ его — непривтливо отстраняется отъ его поцлуевъ и объятій. Зло, презрительно смотритъ на Радина Волинъ).

Волинъ.

Довольно вамъ-съ: что за восторги!

Радинъ, (въ недоумніи отходитъ и пристально смотритъ на нею).

Вамъ-съ? что съ тобой, Борисъ! (разглядываетъ его) ты ли это? ты ли это — всегда цвтущій, румяный, всегда съ улыбкой на губахъ? ты ли это?

Волинъ.

Я самый-съ! да-съ, и прошу васъ (указывая ему на дверь) удалить ея отсюда.

Радинъ.

Ты сердишься на меня, и ты правъ: я точно долго не везъ теб деньги, но прости меня за это, прости другъ! ты знаешь, вдь я все, все до копйки, что отъ тебя получилъ, отдалъ тогда же, да, да! ты спасъ меня тогда! спасибо братъ, спасибо: я не забылъ этого и не забуду! я долго, годы цлые мыкался, терплъ много, но… добылъ денегъ, добылъ больше гораздо, гораздо, чмъ я теб долженъ! и все трудомъ добыто, честнымъ трудомъ, никого не обижая! вотъ теб, (достаетъ изъ боковаго кармана бумажникъ) вотъ мой долгъ! мои, кровныя, трудовыя! завоевалъ ихъ, а не наслдовалъ! да! вотъ теб (отсчитываетъ деньги и кладетъ пачку передъ Волинымъ) долгъ мой, а вотъ и проценты на него (отсчитываетъ еще пачку и кладетъ тоже на столъ), вотъ они! держи!

Волинъ, (равнодушно беретъ первую отсчитанную Радинымъ пачку и кладетъ въ столъ).

Свои деньги я, конечно, возьму, а отъ уплаты процентовъ я васъ увольняю: мы не договаривались объ этомъ. (Ходитъ по комнат, не обращая никакого вниманія на Радина).

Радинъ.

Но ужъ это зачмъ (беретъ вторую пачку со стола и подаетъ ее Волину) изволь, получи! мы не дти: нжничать въ такого рода длахъ…

Волинъ.

Какія тутъ нжности? Никакихъ нжностей нтъ.

Радинъ (насмшливо).

Да ты откуда изволилъ пожаловать сюда? изъ коихъ странъ? Скажите: процентовъ не беретъ! ха! ха!

Волинъ (сурово).

Я здшній… здшній обыватель — и все таки процентовъ не возьму.

Радинъ (серьезно).

Такъ съ! такъ-съ! я вамъ причину объяснилъ, почему я долго вамъ деньги не везъ, впрочемъ вы мн и не на срокъ давали ихъ, и вы все-таки изволите гнвагься, ну-съ — такъ я вамъ скажу, что вы не имете права оскорблять меня, не принимая процентовъ — вы должны взять ихъ! да!

Волинъ.

А я все-таки не возьму.

Радинъ.

Такъ я брошу ихъ здсь: они не мои, не мои! (разстроенный, самому себ) всякій трудъ требуетъ вознагражденія, а капиталъ… капиталъ есть соединенный трудъ многихъ, и онъ, долженъ взять эти проценты, (про Волина) долженъ, да! (Волину) вы не хотите взять ихъ, я тмъ боле не возьму ихъ: я не хочу вами одолжаться теперь! Я любилъ васъ, какъ друга и брата, я скорблъ объ васъ, а вы меня отталкиваете, вы забываете, что насъ связывала съ вами давняя дружба, дружба, освященная раздломъ и горя и радости, дружба юности, вы меня отталкиваете — и Богъ съ вами. Боле оскорбить нельзя! вотъ ваши деньги (кладетъ деньги на столъ) прощайте! (грустный идетъ къ двери.)

Волинъ, (смущенный, потерянный смотритъ ему въ слдъ и когда тотъ уже у самой двери, онъ бросается за нимъ и удерживаетъ его.)

Другъ!! милый другъ! не уходи — прости меня: я вдь съ ума схожу (бросается ему на шею и плачетъ) я вдь нездоровъ! ахъ, Боже, что это, что со мною?!

Радинъ, (радостный, оборачивается на его зовъ и самъ обнимаетъ его).

Сядь, (ведетъ его къ дивану, сажаетъ и садится рядомъ съ нимъ) успокойся.

Волинъ, (тронутый, смотритъ ему въ глаза).

Ты простилъ меня?! благодарю! благодарю!

Радинъ.

Ты меня прости, что я, Богъ знаетъ, чего наговорилъ теб, что я не принялъ въ соображеніе твое настроеніе.

Волинъ.

Ахъ, другъ, я боленъ! я смертельно боленъ.

Радинъ.

Вижу, что боленъ, что не хорошо боленъ, но что съ тобой, что?

Волинъ, (растерявшись).

Что со мной?! вотъ вопросъ… который мн… мн! не приходилъ въ голову! боленъ я чмъ…. я…. я не знаю, чмъ я боленъ.

Радинъ, (удивленный).

Ну да чтожъ съ тобой однако?

Волинъ, (машинально повторяя его вопросъ).

Что… со мной… однако? что я боленъ — это я чувствую, это я ужасно чувствую, но чмъ я боленъ… я… я… такъ… сразу — не скажу, не могу сказать!

Радинъ, (задумавшись.)

Гмъ! ну да чтожъ однако у тебя болитъ?

Волинъ, (посл нкотораго молчанія, вдругъ).

Душа! душа! душа!— вотъ что болитъ у меня. Да… я ее такъ изранилъ, я ее такъ истомилъ, что она кричитъ во мн, кричитъ безъ умолку: тяжело мн! страдаю я!

Радинъ.

А! вотъ оно что!

Волинъ.

Ужасно страдаю!…

Радинъ.

Причину-то страданій выскажи мн, да выскажи безъ утайки, все, все!

Волинъ, (задумавшись).

Высказать все, все? Ну, а если ты….. если ты, какъ и другіе слпому нищему….. я вдь нищь духомъ, слпъ имъ,— камень въ руку положишь?

Радинъ.

Ты обижаешь меня такимъ предположеніемъ, да! Если во мн не осталось многаго изъ тхъ иллюзій, которыя сопровождаютъ юность, то все-таки, скажу теб, моему сердцу не стало чуждо людское горе, а тмъ боле горе друга: говори, говори все, и, если я не въ состояніи помочь теб буду, то… то все-таки ты облегчишь себя высказавшись.

Волинъ.

Высказываться!… да что скажу, я теб? Полюбилъ я, братъ, полюбилъ какъ юноша чисто и свято, и… и надругались надъ моей любовью…

Радинъ, (перебивая его).

И это ‘надругались’ заставляетъ тебя страдать?

Волинъ.

Нтъ: что потерялъ я эту женщину, мн тяжело… тяжело было но теперь — не это моя болзнь, нтъ: къ прежнему презрнію къ, людямъ, я еще озлобился, благодаря этой потер и… и я запилъ запилъ съ цлью забыться, съ цлью похоронить сердце, ну… ну, запить — то я запилъ, а забыться — то не въ силахъ былъ, и, когда прошли муки любви и ревности, передо мной встало во всевооруженіи сознаніе своей негодности, своего полнаго одиночества! Одиночества среди людей! И вотъ онъ — я! я, на чужомъ пиру незваный, не прошенный, мертвый среди живыхъ! А такая жизнь, жизнь безъ взгляда сочувствія, жизнь никмъ не понимаемая, жизнь полная чего то чужаго, напустнаго, это каторга. Каторга — сознавать то, что длаешь вс мерзости чуть не насильно и все-таки длаешь ихъ! И нту силы выбиться изъ этого положенія, нту! (Жметъ руки Радину) тяжко мн… куда не хорошо!

Радинъ.

Понимаю я, бдный мой, тебя, понимаю! И мн былъ не чуждъ этотъ мракъ, въ которомъ ты вращаешся, который втягиваетъ тебя какъ болото! Понимаю, что кругомъ тебя нтъ ничего, кром людей этого кружка и это ты растерялся по этому: теб некого позвать на помощь, какъ не отъ кого и слышать о чемъ нибудь иномъ, что вн этого кружка.

Волинъ.

Еще другъ: я дошелъ, и горькимъ опытомъ, дошелъ то убжденія, что вс… вс люди, охъ, какъ не красивы, какъ гадки!

Радинъ.

Вс! вс ли въ обширномъ смысл этого слова? Можетъ быть вс, которые около тебя, гадки — это можетъ быть!?

Волинъ.

Да! да!— Вс, вс, что около меня — гадки… и несчастны, какъ и я. Въ виду этого ты объяснишь, почему я тебя такъ принялъ, и ты, найдешь, пожалуйста, это достаточнымъ, чтобы извинить меня?

Радинъ (дружески).

Милый! тебя смутило, что люди около тебя дурны, но не приходила-ли теб мысль, что пороки отдльныхъ личностей не даютъ логическаго права думать обо всхъ людяхъ дурно? Что пороки этикъ личностей не должны, слышитъ?— не должны потрясать въ людяхъ вры въ человчество? Приходило ли это теб въ голову?

Волинъ.

Логика — свойство ума, мой умъ былъ въ числ далеко отсутствующихъ, онъ глубоко покоился и мн въ мысль не впадало тревожить его: я былъ боленъ сердцемъ и я хотлъ покоя для него, хотлъ забвенія для его памяти! Я самъ понималъ, что покоя сердечнаго я не найду въ вин, но… я, такъ потерялся, что схватился, безъ сопротивленія, за первое предложенное мн средство убить дятельность духа. Обезумвшій отъ горя — я не зналъ, что длать, а въ эту то минуту мн сказали: вотъ возможность! вотъ средство! мн сказали: это помогало другимъ, это поможетъ и теб, ну я, какъ утопающій хватается за соломенку, — ухватился тоже за нее.

Радинъ.

Въ такомъ средств крайности не было, и если оно извинительно, то только потому, что ты былъ самъ не свой, да и кругомъ тебя были такіе же, какъ и ты бдами!

Волинъ.

Да, да, я не видалъ выхода, я не видалъ иныхъ людей.

Радинъ.

И не длалъ, замть, попытокъ видть? Я вижу тебя, вижу насквозь: ты былъ юнъ, ты былъ окруженъ личностями, почему то мнящими, что он титаны и въ силу этого отворачивающимися отъ всякаго дла, трактуя его, какъ недостойное своихъ силъ: видимая гордость, а дйствительная пустота! Ты жилъ среди этихъ людей и ты, прости мн это, уподобился имъ! Я знаю, наврное знаю, что ты считалъ себя, они длали тоже, обойденнымъ, не признаннымъ, неоцненнымъ, какъ должно! Ты былъ несчастенъ потому, что ты почти хотлъ этаго, потому, что теб нравилось, да — нравилось, носить этотъ ореолъ страдальца! Ты увлекся идеей, и въ сущности твое страданье резюмируется: скука, пустота! Подумай — не правъ ли я?

Волинъ, (смущенный рзкою постановкой вопроса).

Нтъ… нтъ… это не совсмъ такъ: началомъ моего горя была глубокая любовь.

Радинъ.

Ну хорошо: положимъ что я не правъ! Ну, а скажи, пожалуйста, что за причина, почему тебя разлюбила эта женщина?

Волинъ, (рзко, будто довольный тмъ, что есть возможность кому нибудь излить свою злобу).

Ха! ха! Ты спрашиваешь меня причину — да никакой причины не было! Моимъ соперникомъ явился человкъ и вншнимъ образомъ худшій, чмъ я, и въ милліонъ разъ безнравственне меня.

Радинъ.

Ну! а она то что-же такое?

Волинъ.

Она? она такая тварь, какой другой твари я не знаю!

Волинъ.

И ты полюбилъ ее?!

Радинъ, (увлеченный воспоминаніями).

Она была прелестна! она была божественно, чудно хороша! Ея лице говорило, нтъ — кричало — что эта женщина ангелъ! ангелъ во плоти! (ходитъ по комнат и бормочетъ про себя: восторгъ, какъ хороша, диво, диво. Радинъ, не желая прервать сладкихъ минутъ воспоминаній — молчитъ. Довольно продолжительное время у обоихъ тоже игра, наконецъ Волинъ останавливается и желчно, зло продолжаетъ) Да: она была удивительно хороша и удивительно развратна! Она меня бросила только потому, что я былъ бдне его!

Радинъ, (рзко).

И ты пришелъ въ отчаяніе отъ потери такой барыни — удивленъ! ты ради этого забвенья искалъ?! ха! ха! Бдный — жалю я о теб. хотя и нтъ достаточныхъ причинъ.

Волинъ.

Нтъ причинъ? другъ, я не понимаю тебя.

Радинъ.

А между тмъ это очень просто: ты искалъ красиваго тла,— ты и нашелъ его, но ты не искалъ красоты духа, и было бы мудрено, если бы нашелъ не искавши. Женщинъ, какъ эта легіонъ, ими можно слегка поиграть, объ нихъ можно пожалть, но отъ нихъ нельзя ожидать, напрасно требовать тхъ качествъ, которыя характеризу ютъ человка.

Волинъ.

Но вдь есть же, есть женщины люди? Есть же счастливцы, которые около нихъ, которые длятъ съ ними жизнь?

Радинъ.

Есть, другъ,— я изъ числа ихъ.

Волинъ, (удивленный).

Ты?!

Радинъ.

Да, я!

Волинъ, (съ недовріемъ смотритъ на него).

Но какъ же ты нашелъ то… нашелъ ее?

Радинъ.

Да видишь другъ: я не искалъ ее среди тхъ женщинъ, которыми теперь хоть прудъ пруди, женщинъ, которыя нахватались верховъ и говорятъ фразами изъ этого нахватаннаго, которыя плохо понимаютъ, или лучше сказать — вовсе не понимаютъ то про что говорятъ и у которыхъ вслдствіе этого такой сумбуръ и каша въ голов, что и самъ чортъ ногу сломитъ. Ты ихъ видлъ, ты ихъ видишь повсюду, но… но ихъ псенка спта, хотя и нужно сказать, что он своей распущенностью, своей нелпостію принесли будущему долю пользу: женщины сегодняшняго дня увидали, поняли, что безъ фундаментальнаго образованія, безъ прочныхъ свдній — развитіе невыносимо! что т готовыя фразы, которыми, какъ изъ митральезъ лупили такъ называемыя эмансипированныя барыни, были въ ихъ рукахъ не боле, какъ мыльные пузыри съ отвратительнымъ запахомъ. Т великія идеи, которыя возвышаютъ духъ человка были приложены этими барынями такъ къ жизни, что они сдлались пугаломъ современнаго общества, а не тмъ чмъ он должны были бы быть. Не возвысили он, эти свтлыя идеи, этихъ барынь, и унизили до… до чертъ знаетъ чего. Грамадный вредъ принесли он имъ жалкимъ и сожалемымъ! Да, ихъ не жалть нельзя: он свта жаждали, но… но дло то въ томъ, что эта жажда была инстинктивна, а не сознательна и разумна, и это… это ихъ и погубило. Ими воспользовались разные негодяи — одни для удовлетворенія своего сластолюбія, проповдуя подъ кличный ‘свобода’ развратъ, другіе для иныхъ цлей, марьонетками были он въ рукахъ этихъ господъ. Повторяю: спта псенька ихъ, спта, и не насмшки, а сожалнія достойны он. Я не искалъ себ подруги и въ сред такъ называемыхъ неземныхъ созданій, порхающихъ по житейскому морю, какъ мотылки по цвткамъ: я зналъ историческія причины, въ силу которыхъ он неизбжно должны были быть такими, каковы он и есть, а потому я въ своихъ поискахъ — я и носу не совалъ къ нимъ…

Волинъ, (посл нкотраго молчанія).

Историческія причины?!

Радинъ.

А ты удивленъ, что он существуютъ! ха! ха! Вотъ ты — потому что не вдалъ о сихъ причинахъ — ты и охотился по красному зврю въ англійскихъ паркахъ, а съ этой охоты съ полнымъ ягташемь домой не прійдешь.

Волинъ.

Но скажи же причины эти, скажи!

Радинъ.

Изволь. Напомню теб нсколько историческихъ моментовъ: сначала Домострой съ плетью шелковою, потомъ петровская ассамблея и вслдъ за нею тотчасъ же велія распущенность нравовъ, обезьянничанье Запада безъ всякаго смысла и выбора, и вмст со всмъ этимъ тьма суеврій, предразсудковъ, дикихъ обрядовъ или врне — этикетовъ. Вотъ по какимъ дебрямъ брела русская женщина. Перейду къ сегодня, и перейду въ тотъ кругъ, гд женщина ‘для поцлуевъ создана’ — тамъ вотъ что дется: за семью дверями, подъ семью печатями держутъ тамъ двушку до той поры, пока она вызжать должна. До вызда въ свтъ ее учатъ только тому, чмъ она можетъ понравиться мужчин, а между тмъ ее оберегаютъ даже и отъ взгляда мужчины! Но… она свое дло круто знаетъ: какихъ мерзостей она не прочитала украдкой, ночью, лежа своей пустой и праздной головкой на горячей подушк, она, двушка эта, вянетъ, она еще не извдавшая жизни, блднетъ, развращается! Въ это-то время ее везутъ на балъ, и она неопытная, жаждущая любовныхъ восторговъ, трепещущая отъ желаній — соглашается быть женою перваго встрчнаго, который ей шепнулъ неприличное слово, который ей только что не противенъ. И вотъ она въ объятьяхъ этаго незнакомца, жена его! Вотъ теб бракъ нашей цивилизованной семьи! А дальше что! что! Дальше у этой неразвитой, нжной и хрупкой женщины родится ребенокъ! Родится ребенокъ, а съ нимъ пропадаетъ ея двственная прелестная грація и она прощается съ красотой прежде чмъ увдала, что такое любовь въ высокомъ значеніи этого слова, что такое счастье! И этотъ ребенокъ, явившійся на свтъ божій не вслдствіе чистой любви двухъ симпатизирующихъ другъ другу существъ, а совершенно случайно, кажется бдной матери какимъ-то абсурдомъ: она не знаетъ ни за чмъ онъ, ни что съ нимъ длать…

Волинъ, (вздохнувъ).

Такъ, другъ., такъ….

Радинъ.

Дальше…. дальше эта женщина начинаетъ назначать роль своему ребенку, она съ нимъ показывается на улиц, въ экипаж и онъ разодтый, какъ собаченка у камеліи — даетъ ей, матери, возможность думать, что объ ней говорятъ: вотъ интересная мать! какъ она граціозна съ своимъ ребенкомъ! Поэзія! ха! ха! Вотъ отъ эдакихъ то матерей и происходятъ такія дочки, какая теб попалась. Эти то матери — вышедшія за мужъ не по любви, посл, по примру развратника мужа, начинаютъ кутить во всю ивановскую сами, а дочка поглядываетъ на это, присматривается къ этому и въ конецъ концевъ длается врной копіей своей пріятной матушки!

Волинъ.

Послушай: къ двушк, которую я любилъ всего этого отнести нельзя: она любила меня и…. и посл только…. разошлись мы.

Радинъ.

Перестань!— жажда поцлуя только говорила въ ней: она разсудила, что если ей пріятно цловаться съ тобой, то точно также будетъ пріятно цловаться и съ другимъ, и она предпочла его, потому что ты кром поцлуя ничего ей дать не могъ, это было несправедливо — но она въ высь не парила: тотъ и цловать ее могъ, и въ коляск возить, кружевами и бархатомъ покрытою, а бархатъ такъ возвышаетъ интересную блдность, и въ оперу, и на балы возить. Ботъ историческая причина и твоя причина.

Волинъ.

Ну, а жена то твоя что же такое?

Радинъ.

А это, братъ, другое дло: я взялъ ее въ глуши свжею и здоровою, такъ называемыми развивателями и просвтителями не тронутою, и самъ повелъ ее къ свту, самъ чуть не съ азбуки передалъ ей все, что зналъ. Долго, долго не давалъ я ей читать того, чего она сама не могла понять правильно, а теперь она все читаетъ! все! И представь себ, нкоторые изъ такъ называемыхъ апостоловъ ныншнихъ для нее только плохіе пережевыватели, популяризаторы тхъ идей запада, которыя извстны ей изъ чтенія самихъ творцовъ ихъ! Да-съ: она подсмивается надъ этими, будто бы, водителями русской женщины.

Волинъ.

Славную задачу, великую задачу ты другъ обрлъ! Я самъ мечталъ объ ней, самъ носился съ мыслью осуществить ее!

Радинъ.

Ты этой задачи не осуществилъ и поэтому ты запилъ.

Волинъ.

Я въ отчаяніе пришелъ.

Радинъ.

А не приходила ли разв теб мысль, что не въ одной любви спасенье? что не одна только возможность развить женщину даетъ выходъ силамъ? что есть и другія задачи въ жизни? Ты полюбилъ женщину, ты думалъ поднять ее до неба, ты осязательно убдился, что это невозможность, что это былъ бы напрасный трудъ, что это была бы безумная попытка — и въ силу этого ты потерялся! ты палъ! Какая нелпость: ты увидалъ, что ты любилъ не то, что это было въ самомъ дл и ты все таки пришелъ въ отчаяніе — не понимаю. Ужели смолкли въ теб вс т призывные мотивы, которые манятъ, указываютъ честной, развитой молодости на иныя дороги! Ты неужели палъ до того, что забылъ въ чемъ смыслъ жизни, въ чемъ значеніе человка, гражданина!! Какое положеніе!

Волинъ, (уничтоженный рчью Радина).

Все шло мило… все1 Отдался, весь отдался служенію мамону!

Радинъ.

Ну другъ, не все значитъ потеряно: ты сознаешь, какъ это омерзительно, какъ это гадко,— и теб невыносима твоя доля, а это все, что нужно, чтобы снова подняться, чтобы снова взглянуть въ глаза людямъ гордо и смло и съ совстью чистой! Вспомни другъ, вспомни, родной мой, наши юныя, святыя бесды, вспомни! Вспомни, какія цли мы облюбовали, какихъ задачъ жаждали, къ чему стремились! Вспомни — и возстань! Возстань во всемъ блеск молодости и силы, любви и чести! Входи въ жизнь подъ руку съ великими людьми, а не съ двчонкой слюнявой! Къ черту плащь несчастнаго любовника и въ тогу гражданина облекись!

Волинъ.

О, научи меня, научи, какъ быть! Какъ изъ этого ада и мрака выйдти къ свту и жизни.

Радинъ.

Какъ выйдти, а вотъ какъ: перестань думать, что ты титанъ, перестань блуждать въ эмпиреяхъ и возлегать съ богами на Олимп! Если ужъ тебя непремнно тянетъ пострадать, то продлай это съ человчествомъ, которое такъ несчастно,— здсь ты по крайней мр будешь осязать и видть свои страданья, а видя ихъ, ощупывая, ты въ силу этого разумно объяснишь себ причины этихъ страданій, а объясняя себ это, ты уловишь и возможность отстранить оныя! Это возвратитъ теб надежду, а съ нею силу и энергію! Да! мучайся, если теб это нужно, съ человчествомъ, войди въ его скорби и горести, работай всми силами ради уменьшенія ихъ, войди въ его радости и ликованья — и вотъ теб исходъ силамъ, вотъ теб задача жизни! Работай ради людей больныхъ невжествомъ, суевріемъ, тунеядствомъ, рабствомъ и лнью, и прочими нехорошими вещами — лечи ихъ отъ всего этого! Другъ — оглянись: сколько высокихъ цлей еще не достигнуто, міровыхъ вопросовъ не разршено — все это разв не стоитъ работы?! Въ нашъ практическій вкъ плащъ Манфреда анахронизмъ, абсурдъ! Мы живемъ въ вкъ, когда время стало куда дорого и то, что прежде добывалось черезъ жертвы, столтіями — теперь ршается чуть не днями! Куда ни взглянешь ты — смотри: все наканун полнаго формированія, ршенія вопроса, и все трепещетъ надъ массой новыхъ идей, новыхъ задачь и цлей! разв не великое, разв не интересное дло слдить за этимъ, какъ буря, полетомъ идей — это уже великое дло, а создавать ихъ, проводить въ жизнь — да это все чего можетъ достигнуть человческій геній! Разв такая задача недостойна тебя! Разв не успокоится твое тщеславіе, когда ты, идя рядомъ съ вкомъ, будешь стараться объ томъ, чтобы большее количество людей шли около тебя? чтобы темнота и царство разныхъ фурій оставили русскую землю, и лучи свта, а стало и жизнь стали бы достояніемъ не только избранныхъ, но проникли бы и въ шалашъ, и въ избу! Разв все это не стоитъ твоего труда?! Для чего ты знаешь больше другихъ, для чего твой умъ въ силу этого и воспріимчиве и гибче другихъ умовъ, если ты все это хоронишь, ища какого то забвенія! Вдь это нелпость, чепуха! Дла, видите ли, нтъ по силамъ! О, Боже! да разв ты геній, который, провозгласивъ міру великую правду отдыхаетъ для новыхъ идей?! разв! а если нтъ, то спустись съ Олимпа и будь честнымъ носителемъ и распространителемъ этихъ идей. Задача на видъ скромная, но въ дйствительности, по своимъ результатамъ, она достойна могучаго ума! Великихъ идей, общечеловческихъ задачъ — ты не создашь, нтъ, а потому и спустись съ пьэдестала и займись честнымъ дломъ — практической разработкой и примненіемъ къ жизни этихъ идей. Работа, правда, копотливая, но она принесетъ громадную практическую пользу, если ты правильно постановишь вопросы и безъ иллюзій отнесешься къ сред, въ которой ты дйствуешь, которую изучать хочешь. Поврь, что такою работой не гнушаются лучшіе общественные дятели.

Волинъ, (воодушевленный).

Я не скажу, что новый міръ открылъ во мн, но ты снялъ съ моего ума какой то покровъ, какую то паутину, что то такое, что заставило меня не помнить обо всемъ этомъ. Это все, что ты говорилъ не чуждымъ мн кажется: гд-то и когда-то я будто слышалъ это, но все это лежало подъ спудомъ, и ты все это вновь начерталъ во мн, вновь оформировалъ! Я радъ этому! Я земно кланяюсь теб за это!

Радинъ.

Ботъ это такъ! вотъ за этотъ поклонъ спасибо! я вижу, что ты не совсмъ схоронилъ то, что когда то было предметомъ нашихъ бесдъ, нашихъ надеждъ! Да, живо въ теб все это, и увлеченіе любовнымъ дломъ только на время укрыло все это отъ тебя, а теперь, теперь снова въ жизнь, снова къ свту — на работу!!

Волинъ, (восторженно).

Да, родной, да: къ свту снова! на работу, (входитъ Туровъ).

Явленіе IV.

Т же и Туровъ.

Къ свту снова! на работу! (Радину) Узнаю проповдь моего благороднаго друга Радина (протягиваетъ ему руку).

Радинъ, (холодно, протягивая ему руку)’

Узналъ — и прекрасно.

Туровъ, (насмшливо).

Посл столь долгой разлуки зрю все еще розовымъ юношей въ курточк проповдника…

Радинъ, (тмъ же тономъ).

Посл столь долгой разлуки зрю все-таки васъ досточтимый, господинъ Туровъ, въ сапогахъ и панталонахъ злополучнаго Манфреда.

Туровъ.

Польщенъ.

Радинъ.

Ну — шутки въ сторону. что подлываете, Туровъ?

Туровъ.

Обременяю землю.

Радинъ.

Нтъ — не шутя?

Туровъ.

Ну, если это вамъ кажется мало — то извольте иное: я пробую, что крпче дйствуетъ на голову — человческая ли глупость и злость и отъ сего происходящія послдствія, или виноградное вино и отъ сего происходящія послдствія? Пробы эти привели меня къ такому результату: магическія рчи вина, его софизмы и силлогизмы гораздо крпче дйствуютъ, увеселительне и пріятне, но послдствіямъ, — людскихъ гадостей, и я, какъ вы изволили выразиться: ‘подлываю’, занятъ разработкой и проповдью культа многогршнаго Бахуса.

Радинъ.

А скажите пожалуйста: изъ сравненія, свойства присущаго человку, себя съ иными людьми — не приходилъ ли вамъ въ голову вопросъ: есть счастливые люди и живутъ они не такъ какъ я — отчего же это я то въ такомъ положеніи? Не приходилъ ли вамъ въ голову такой вопросъ.

Туровъ.

Не приходилъ-съ! Да и причинъ къ этому не было.

Радинъ.

Значитъ вы вполн довольны вашей дятельностію?

Туровъ.

Вполн-съ?

Радинъ, (брезгливо).

Удивленъ-съ!

Туровъ.

Не мшаю сему развлеченію.

Радинъ.

Это не развлеченіе-съ, нтъ-съ! Это то, что меня смущаетъ въ вашемъ молодомъ поколніи…

Туровъ.

Прошу пояснить: темно.

Радинъ.

Извольте: много, очень много нашей молодежи нашло примненіе своихъ праздныхъ силъ въ увлеченіи отчаяніемъ, а это не хорошо-съ, это грустно-съ.

Туровъ.

Не нравится?

Радинъ.

Очень не нравится. Я понимаю васъ и отгадываю ваше вліяніе на Волина.

Туровъ.

Интересно было бы слышать, какъ вы понимаете меня?

Радинъ.

Понимаю какъ человка, который обращается съ своей душой какъ фанатикъ съ своимъ тломъ. (Волину) Ну, другъ, я не оставляю тебя здсь: ты мой! Ты мн сказалъ то, чего нельзя уже взять назадъ и что обязываетъ тебя на другую жизнь. (Туровъ смется). Вы, господинъ Туровъ — можете издваться сколько вамъ угодно — я на это никакого вниманія не обращаю. Вашъ смхъ только сожалнія къ вамъ вызываетъ и больше ничего. (Волину). Ну другъ: ‘кушакъ и шапку’ и идемъ, пока отсюда только, а потомъ и дальше, на другія, на новыя мста.

Волинъ, (Турову нжно).

Туровъ — полно хандрить братъ, полно… вдь такіе люди какъ ты нужны, а ты…

Туровъ, (желчно).

И этотъ проповди читаетъ! Ха! ха! Да вдь мы съ тобой кажется другъ отъ друга не далеко ушли, кажется рядомъ шествуемъ!

Волинъ.

Шествовали!

Туровъ.

А теперь?

Волинъ.

Теперь — пть! Теперь я не хочу этой жизни, теперь я…

Туровъ, (перебивая).

Да убирайся ты лгунишка, фразеръ!

Волинъ.

Да, такъ: ругай меня, ругай!— я достоинъ этого: я много загубилъ времени, много силъ потратилъ, но теперь, когда проснулась моя совсть..

Туровъ, (опять перебивая).

Опять похалъ!

Волинъ, (грустно).

Ты не хочешь выслушать меня — Богъ съ тобой! Я перенесъ много, благодаря нашей жизни и я радъ, что нашелъ выходъ изъ нея — теб онъ тоже братъ нужепч, очень нуженъ!

Туровъ, (про себя).

И еще какъ! (Волину). Ну ужь это мн лучше знать чмъ теб: нуженъ онъ мн или нтъ.

Волинъ.

Врно, братъ, что нуженъ.

Радинъ, (Волину).

Ну идемъ Борисъ. (Турову). Прощайте, Туровъ.

Туровъ.

Мое почтенье-съ.

Волинъ.

Прощай братъ! Жаль мн тебя…

Туровъ, (грустно).

Прощай! и мн тебя жаль. (Волинъ и Радинъ выходятъ. Волину). Послушай Борисъ (Волинъ останавливаете я), если ты когда нибудь вздумаешь воротиться къ намъ — помня у тебя здсь другъ есть и не забудь его.

Волинъ, (тронутый).

Ахъ, какъ мн тебя жалко, милый! (протягиваетъ ему руку и быстро уходя вслдъ за вышедшимъ уже изъ комнаты Радинымъ, говоритъ): Прощай, будь здоровъ… бдный.

Явленіе V.

Туровъ, (одинъ)

Вотъ я и одинъ остался горе мыкать… Счастливъ Борисы больше характера чмъ у меня! А мн, посл долгаго проповдыванія раз. ныхъ отчаяній, мн… трудно… совстно, сбйнаться въ лживости своей проповди… Гордъ я чертовски! Ну да пусть дятъ ихъ мухи съ комарами! Благородный Редереръ!— уйми мою тревогу и смна чувство горечи — полнйшимъ безчувствьемъ. Ей! человкъ!…
Дмитриев Андрей Михайлович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Падшая, Дмитриев Андрей Михайлович, Год: 1874
  2. Владыка, Тренёв Константин Андреевич, Год: 1912
  3. Баклажаны, Заяицкий Сергей Сергеевич, Год: 1927
  4. Ставленник, Решетников Федор Михайлович, Год: 1864
  5. Сизая спина, Березин Николай Ильич, Год: 1913
  6. Глумовы, Решетников Федор Михайлович, Год: 1864
  7. Легенда о кислых водах, Дружинин Александр Васильевич, Год: 1854
  8. Сын, Костомаров Николай Иванович, Год: 1865
Электронная библиотека