В.В. Розанов
В.В. Розанов
Падающие колосья
Падающие колосья
Падающие колосья, Розанов Василий Васильевич, Год: 1897
Время на прочтение: 4 минут(ы)
Несколько господ, из коих большинство — выражаясь языком Герцена — ‘преимущественно ничего не писали’ и меньшинство, при всех потугах, не написало ничего значительного, образовали из себя в С.-Петербурге ‘Союз писателей’. Малое союзится, ожидая, что выйдет из него большое, по аналогии, что и горы образованы из песчинок. И вот г. Гамма, — слишком известный г. Гамма, чтобы о нем распространяться — ликует в ‘искренних речах’ своих, в No 11 не крещеной или слабо крещеной газетки ‘Луч’.
Песчинок собралось 24 января ‘около девяносто’, — пишет он, — в том числе и все наши писательницы’ (как страшно! Но неужели была и г-жа Микулич, автор прекрасных ‘Зарниц’? Неужели и она обманулась?). ‘Почти все известнейшие публицисты, романисты, поэты’ собрались: ‘седые головы’ 60-х годов ‘преобладали в собрании’. ‘Предмет занятий сводился в очень скучной выборной процедуре, но оживленные разговоры, встречи со старыми друзьями, новые знакомства и общее одушевление, общее проникновение одной и той же мыслью, сознание близости и возможности достижения для всех важной, заветной цели — покрывали баллотировочную механику и превратили это собрание в интимнейший раут, в нечто подобное тем салонам, которыми славились прежде главнейшие умственные центры’.
Как уже сообщалось в ‘Нов. Вр.’, из ‘Союза’ почему-то исключены именно и по преимущественно ‘писатели’: нет г. Майкова там — поэта, нет г. Стасюлевича — ученого, нет г. Шубинского — журналиста, нет собственно ‘писателей’, а только ‘пишущие’, которым очень хочется помечтать, что и они ‘писатели’…
Собрание 90 ‘пишущих’, все ‘об одной мысли’, о мысли без всяких вариаций ‘одной и той же’ у всех, показалось Гамме ‘редким многолюдством’, и оно уже ‘само по себе’ доказало ему, а он ‘доказывает’ читателю, как ‘насущна потребность, которой призвано служить это новое литературное общество, этот Союз русских писателей (т.е. почти писателей). Этою ‘насущною потребностью’ Гамма гипнотизирован, он уверен, что ею будет гипнотизирован и каждый, он, трудно различить, грозит или манит: ‘Нет сомнения, что каждый русский писатель (т.е. уже настоящий) сочтет своим нравственным долгом примкнуть к этому общему делу, потому что основная задача Союза заключается в соединении (курс, его) всех литературных тружеников, всех представителей печати во имя общих (его курс.) всем им интересов, независимо от партий (ну, будто бы) и направлений, личной вражды, мелочных счетов, раздражений и предубеждений’.
Хорошо пишет г. Гамма.
Ну вот тут… ‘эка закавыка’:
‘В Союзе не будут участвовать только те, кто чужд общим литературным интересам (все как неопределенно), кто не понимает основных задач печатного слова (ну уж Майков-то не понимает: чего же не пригласили?), обязательных для каждого честного, убежденного (да в чем? что за темнота!), верного своему призванию писателя, или, что еще хуже (что еще хуже?) нарушает эти основные задачи, противодействует им. Будут чужды Союзу (о как страшно) и отринуты им (Боже, отринуты!) и те, кто злоупотребляет печатным словом, пользуясь им для противонравственных (чуть не прочел: для противоестественных) целей, каковы, например (а, добрались): лживые доносы, шантаж, продажность, биржевые спекуляции и т.п.’.
От страха перевертываю страницу и читаю ‘Далин’…
Дальше уже следует в ‘искренних речах’ (и выбрал же название) чистая ‘литература’: ‘Союз предназначен для выяснения и укрепления’… ‘Будем надеяться, что Союз оправдает’… ‘к вящему процветанию и развитию словесности, стяжавшей уже во всех своих видах весьма почетное, в некоторых случаях даже выдающееся, место в умственной жизни всех просвещенных народов’…
И, словом, как всегда у Гаммы: ‘Шампанского!’… и ‘все писательницы’ с замиранием слушают…
Но вот немножко дела. Тут же рядом с ‘искреннею речью’, без сомнения — правдивая речь: это ‘Дневник петербуржца’.
Он продолжает, с тем же пафосом, о ‘празднике русских литераторов’. 24 января и у него мы находим сперва ‘немножко в духе’ вновь образованного Союза:
‘Шестидесятые годы, поистине, были расцветом русской литературы и жизни. С тех пор прошло 30 лет, и вот литературные, а вместе с тем и общественные нравы изменились. Кто на кого повлиял, общество ли на литераторов, литераторы ли на общество — неизвестно. Здесь нужно предполагать взаимодействие дурного тона, которое, в свою очередь, вызвано, вероятно, отчасти историческими условиями’.
И, наконец, ‘немножко программы’ Союза:
‘Новое общество литераторов обратит главное свое внимание на молодых писателей, в большинстве талантливых, но… как бы это сказать?., неустойчивых, тем более, что они не виноваты или почти не виноваты (лести-то, заискиванья-то перед ‘молодыми’…) в своей неустойчивости: виновато время — виноваты тяжелые матерьяльные условия, при которых приходится работать большинству их, виноваты скверные примеры, которые они видят вокруг, примеры не только не осужденные, а, наоборот, чаще всего вызывающие в их среде зависть, восторг, выражающийся восклицанием: ‘Ах, если бы мне то же!’ (ну уж, что же это за писатели? а все-таки и таким даже льстят). Пусть новое общество поднимет… пусть оно послужит… для молодых писателей живым олицетворением… чтобы молодые писатели чувствовали себя под его нравственным контролем и могли найти в нем нравственную опору и суд‘.
Суд, главное суд… на ‘молодых писателей, ускользающих от старичков 60-х годов. Вот в чем все дело и где ‘гвоздь’ образованного ‘Союза’, исключившего истинных писателей, ограничившегося ‘почти’ писателями, но зато, по выражению Тургенева, ‘с начинкой’. То-то и Н. Михайловский трубит о ‘Союзе’ в только что вышедшем январском No ‘Русского Богатства’… Старички поднялись, старички в последних степенях негодования, вокруг их пусто, могила близится, все от них бегут — уж извините — зажимая нос: мертвым пахнет. И вот в ожесточении ярости, они собираются кричать: ‘донос’, ‘шантаж’, ‘продажность’, ‘биржевой спекулянт’ — о всяком, кто не пребудет еще с ними, кто сделает шаг в сторону…
Зачем так нужны им живые люди? Что за тяготение к молодости? ‘Свобода, господа, свобода — прежде всего’, повторим мы их же слова. Свобода мысли и слова — без этого нет литературы, и, ради Бога, не инквизиторствуй-те: что вам дело до мотивов, по коим вас бросают, ради Бога, оставьте полицейско-инквизиционное ‘чтение в сердцах’, о, коем говорил еще старик Щедрин. Вы намекайте на ‘матерьяльные условия’, из-за которых вас будто бы бросают: но отчего же, ведь ваши издания все еще идут отлично, ведь ‘выручку’ не всю же вы кладете в карман и уплачиваете гонорары? Может быть, вы хотите их повысить для ‘молодежи’, чтобы удержать ее? Но какая же, подумайте, какая же молодость останется с вами, если она останется из-за рубля?..
Старые селадоны — оставьте молодость.
Оставьте идти, куда она хочет, повинуясь движениям сердца, а не страху перед клеветою, которую вы собираетесь в нее бросить.
Оставьте молодость. Старая нива, побитая невзгодами, не имевшая силы удержаться, с осыпавшимся зерном, не посягай на озими, из-под тебя пробивающиеся. Еще день пройдет, еще немногие мелькнут дни, и успокойтесь, успокойтесь тщеславные старички — вас снесут в Пантеон нашей литературы, на знаменитое ‘Волково кладбище’, туда, где покоятся ‘останки’… Успокойтесь, успокойтесь: над вами выбьют металлические дощечки с прописью дня и года рождения, года и дня смерти, отечества и имени, и что-нибудь в стихах или прозе о заслугах…
Успокойтесь и не волнуйтесь…
Мы, кого вы называли или готовились назвать ‘шантажистами’, ‘биржевиками’, ‘доносчиками’, — едва тление бытия вашего рассеется, и воздух станет лучше, с полной любовью и забвением обид понесем кости ваши на ‘знаменитое’ кладбище и пропоем печальное и вечное:
‘Со святыми упокой’… Идеже несть печаль, ни болезнь, ни воздыхание’…
Ради Бога успокойтесь… Все будет сделано, и даже ‘бюро похоронных процессий’ мы не дадим ничего заработать. Все сами сделаем, на своих плечах понесем, и потом — некрологи, и еще раньше — бюллетени о здоровье, и… ‘воспоминания’, ‘воспоминания’…
Впервые опубликовано: Русское Слово. 1897. 6 марта. No 62.