П. П. Шпак. Воспоминания о поэте., Ширяевец Александр Васильевич, Год: 1924
Время на прочтение: 6 минут(ы)
П. П. Шпак. Воспоминания о поэте.
Оригинал здесь — http://nk-poety.narod.ru/win/main/main.html
Родился Александр Васильевич Абрамов в селе Ширяеве, Симбирской губ<,ернии>, 10 апреля с/стиля 1887 г. Он был единственным сыном крестьянина Василия Ивановича и матери Марии Ермолаевны. Отец в поволжских лесах был лесным сторожем (объездчиком), и маленький Саша, предоставленный самому себе, целыми днями бегал по лесу, прислушиваясь к шуму сосен и волнам Волги. В эти дни лесного одиночества слагался будущий поэт. Когда Саше Абрамову было около десяти лет, отец его поехал как-то в Самару на несколько дней, да на обратном пути скоропостижно и умер. И пришлось Саше с матерью, покинув родные места, идти в г. Самару на заработки. Наняв там лачугу за 3 руб. в месяц, мать начала тянуть лямку чернорабочей и определила своего Сашу в городское училище. Окончить его все же ему не удалось, так как нужда погнала на заработки, сначала писцом к лесничему, а потом на писчебумажную фабрику. И пришлось ему с 12 лет с раздолья Волги уйти в шум машин и по 12 часов в сутки месить лопатой грязное месиво. Жажда знаний и любовь к природе спасали его от окружающей среды. Будучи на этой фабрике, он познакомился с Пушкиным и Кольцовым и на этой же фабрике запел впервые Волжский Соловей, помещая стихи свои под псевдонимом Симбирский. Живой душой и рабочий по крови, мальчик Саша в революцию 1905 г. не остался простым зрителем. Вместе с рабочими бастовал и от этого голодал, ходил с манифестациями, разбрасывал прокламации о свержении самодержавия и др. В период революции 1905 г. он с матерью переехал в гор. Ташкент, где мать также начала добывать хлеб черной работой, а Сашу определила на телеграф учеником. Здесь, в Ташкенте, как и ранее в Самаре, он, работая на телеграфе, целыми днями и ночами просиживал над книгами. И каких только здесь не было книг: наряду с русскими и иностранными классиками, словарем Даля, историей культуры Англии Бокля, Майн Рид, Купер и др. В этот период мы встретились с ним в первый раз. Мать его уехала куда-то прислугой, и мы вместе наняли комнату. Он уже сотрудничал в ‘Ташкентском курьере’ и ‘Туркестанских Ведомостях’, и редакторы ему платили по 5 коп. за строчку. В те дни в столицах пели Бальмонт, А. Блок, Вячеслав Иванов, Бунин, молодой Сергей Городецкий и др. Все, что выходило из-под их пера, Ширяевец на свои гроши приобретал и запоем читал. Много прекрасного изучал наизусть, и в прогулках любил декламировать. Почтовое начальство не любило поэта за то, что он пишет и поет без их разрешения. Надо было по закону испрашивать разрешение начальства на право поместить свои произведения. Он не шел на это и скрылся под псевдонимом Ширяевца. За это он был гоним. Так, из Ташкента его угнали в Коканд, потом в Кизиль-Арват Закаспийский, Асхабад, Бухару и т. д. Таким образом, в течение 3 лет он кочевал по всему Туркестану, пока не свалился в Бухаре от тропической малярии. Из цветущего, жизнерадостного мальчика Саши в Ташкент вернулся желтый, изнуренный юноша Александр Васильевич Ширяевец. Годы скитания не прошли даром, стал не по летам грустен и замечтал о далеких градах и весях. ‘Пойдем на Валаам, или Соловки, будем Русью бродячей, будем по Волге беляны спускать, не могу дышать отравленным воздухом телеграфа. Уплыву в Австралию, Новую Зеландию, где буду пасти овец в раздольях степей, так куда лучше, чем эта нудная серая жизнь’. В своем бессилии вырваться из тисков нужды, он в это время слагал много грустных песен и с годами безжалостно уничтожал. Эти песни были песнями птицы в клетке, и в них уже говорилось, что жизнь тяжелая ноша и что он не видит смысла ее.
К этому циклу песен относятся следующие стихи:
Я одно из тонких звеньев
Расколовшегося льда,
По бурливости теченья
Мчусь неведомо куда.
И свою судьбу я знаю,
Будет путь недолог мой,
Белой пеной я растаю
И навек сольюсь с волной…
Три года разлуки — и я снова встретил его в Ташкенте уже значительно духовно выросшим. За это время он изучил историю русской литературы, серьезно работал по русской истории и изучал европейских классиков. В это время в Ташкенте, да и в столичной печати, его заметили, и, в отличие от борзых местных писак, называли ‘божьей милостью поэт’. Впервые его в России заметил Миролюбов и предоставил ему свой журнал. К этому времени, т. е. в 1913 году, Ширяевец издает ряд сборников. Начинается обмен письмами с Буниным, Горьким, Клюевым, Есениным и др. Стал усиленно рваться в столицы, чтобы лично посмотреть, как он говорил, на ‘братьев писателей’. Ему в это время казалось, что писатели — высшие существа в этом мире. За хождение не в форменном платье его вновь загнали в город Чарджуй, Закаспийской области, и в этой ссылке, в песках, он работал над собой и творил свои лучшие песни. Отсюда же, из Чарджуя, он, заняв 50 рублей, поехал в 4<,-м>, классе на Волгу, в родное Ширяево и даже вниз и вверх по Волге. Осенью 1915 г. вернулся, после долгого сравнительно скитания, веселый, бодрый и уверенный в себе, как потом никогда. Посетил московских и петербургских писателей. Виделся с Бальмонтом, Горьким, Буниным, Мережковским, Гиппиус и др. и в особенности был очарован Сергеем Городецким. Привез книги с автографами писателей и бережно хранил их всю жизнь. Городецкий подарил ему свой старый английский френч, и он его берег до 1920 г., когда в голодную пору променял на хлеб. Гиппиус подарила ветку сирени, и он хранил ее как реликвию. Сильно горевал, что не добился свидания со своим любимым поэтом А. Блоком. Также грустил, что не повидал Орешина, Клюева и др. ‘Обязательно еду к своим’, говорил он: ‘Грин обещал найти мне дело, да на первое время обещал дать мне приют в своем номере в меблирашках’. С этой поездки он ожил и стал неузнаваем. Песни начал петь бодрые, Волга с курганами снилась ему во сне. ‘Надо учиться и учиться, работать над собой, а то дальше волжских песен не уйдешь’ — и бросался за самообразованием… ‘Вон, смотри, какие поэты пришли: Вячеслав Иванов, Андрей Белый, Бальмонт, Блок: где нашему брату, сераку, за ними угнаться. Их природа одарила талантом, а судьба, или рок, создала благоприятные условия для всестороннего развития. Детям нищеты материальной все дается с бою’, и он гордо указывал на развитие такого же бедняка, как и он, Максима Горького. Снова разлука и встреча в 1918 г. Незнакомый с учением социал-экономистов, в том числе с Марксом, а также с коммунистической программой, он на первых порах растерялся и был простым зрителем великих событий. Когда А. Блок пропел свои ‘Двенадцать’, Ширяевец глубоко задумался, написал ему очень интересное письмо, но ответа не получил. Записался слушателем Туркестанского университета и 2 года посещал филологический факультет. Всю жизнь Ширяевец жил в нужде и скитался по затхлым комнатам, чуланам, несмотря на свою экономную жизнь (он не пил никогда и не курил). В период с 1918 г. по 1922 г. он с матерью буквально голодал, и 4 года печь в квартире не знала дров. В холодные и сырые дни Ширяевец в своем несменяемом рыжем пальто валялся в постели и здесь же писал свои поэмы, как-то: ‘Голод’, ‘Мужики’ и др., которые печати еще не видели. В эти годы он со слезами на глазах вынужден был по книжке таскать свою библиотеку на базар, меняя их на хлеб. Измучившись голодом, холодом, обносившись, он приехал с матерью в январе месяце 1922 г. в Старую Бухару. Стояла непролазная грязь, а у Ширяевца сапоги протекали. ‘Вот, брат, беда, броненосцы мои дали течь, погибать придется. Вот маленько себя реставрирую, сошью сапоги, брюки, и тогда можно будет махнуть в Москву’.
Летом того же года его и мать свалила тропическая малярия, и, вместо ‘реставрации’, он уехал в Москву чуть живой. ‘Вот видишь, я поправил свои дела в Бухаре’, — говорил он, уезжая в красном вагоне. В Самаре мать оставил у Степного, а сам поехал в Москву искать приюта. В отсутствие его мать как-то незаметно свернулась и умерла. Степной же и схоронил его мать. После смерти матери Ширяевец загрустил. ‘Один я теперь на свете. Жениться как-то поздновато, но и одному жить тяжело’. ‘Почему же ты раньше не женился, ведь на твоем пути стояло много прекрасных любящих тебя девушек?’ ‘Нужда, братец, преследует. Мерзнуть в холодной комнате и голодать, лучше уж одному’.
Здесь необходимо сказать о его отношениях к женщинам. В юношестве и почти до 32-летнего возраста это был вечно влюбленный. Каждая весна приносила ему новую чистую любовь. Он любил в любимой девушке свою мечту, приписывая ей качества, которых порой его героиня не имела. Они вдохновляли его творчество, но когда дело доходило до женитьбы, а порой девушка готова была и отдаться ему, он ей говорил: ‘Не стоит опошлять прекрасных моментов. Пусть я останусь чистым и возвышенным в ее мечтах’. Своим избранным девушкам он дарил цветы и всегда высказывал свой взгляд на замужнюю жизнь: ‘Неужели вам хочется пошлой жизни с ее серыми буднями?’ Так текло время, а любимые и любящие его девушки выходили за врачей, присяжных поверенных, а он только с грустью вспоминал их. ‘Что, ты не видал Кати, она, кажется, как и все, стала. Теперь мне с ней не хотелось бы встречаться, иначе мечты улетят. Пусть она живет в моих мечтах светлой, радостной и чистой’. При встрече же с мужчинами-приятелями хотел казаться циником.
Последняя встреча в Москве в доме Союза писателей. Маленькая комнатка и три кровати. ‘Видишь, как живу. Тебе хочется писать, а другому петь, вот и ловишь моменты затишья. Знакомые как-то быстро устраиваются, а я вот за 2 года не могу отдельного угла найти. Эх, брат, и хорошо и плохо, что я перекочевал в Москву. Издали все лучше. В мечтах и братья-писатели были другие. Тут свою физиономию теряешь. Большинство из писателей, так или иначе, с детства наукой и манерами напичканы. Приходи в Союз, посмотришь на поэтов и писателей. Есть умные, интересные ребята, а главное, говорить уж больно мастера. Всё же на Волге, в Жегулях лучше бы мне жить’. ‘Зачем ты такие огромные сапоги носишь?’ — спрашиваю я у него. ‘Жаль, что на Трубной больших не нашлось. Правда, ведь, они мне к лицу? Лак и замша не для меня. Эх, уехать бы куда-нибудь за море, отдохнуть бы — устал я, брат, и-их, как устал. Один я теперь живу. Знаешь, Марго в Ташкенте тоже замуж вышла. Ездил я к ней в Ташкент, думал в ней подругу найти, да напрасно. Испугал большими сапогами и ее и матушку’. Наша встреча в мае не состоялась, опоздал на неделю и попал на тризну. Поэт уплыл за море ранней весной, которую он так страстно любил и ждал, не стал ждать славы, а, может быть, и бессмертия.
г. Харьков,
30 мая 1924 г.