Матильда Серао
Матильда Серао
Ожидание
Ожидание
Перевод с итальянского К.
—————————————————————-
Ожидание, Серао Матильда, Год: 1897
Время на прочтение: 6 минут(ы)
‘Lattesa’. Matilde Serao. Milano, 1897.
Была тихая, ясная ночь… Ярко сияла полная луна. С террасы моей гостиницы кругом видны были вспаханные поля, уснувшие под мирным лунным светом. В конце узкой дорожки, обсаженной молодыми дубами, дремала маленькая станция, вся белая, с двумя черными окошками. Вдали, за пустынным берегом, сверкала широкая полоса Адриатики. А здесь, за моей спиной, раскинулась на холме деревня, как все кругом, погруженная в дремоту. Невозмутимый, глубокий мир ночи застыл в воздухе. Только я один бодрствовал, беспокойный и лихорадочно взволнованный, нервно прогуливаясь по террасе. То удлинялась, то сокращалась, то совсем исчезала моя тень. Ничто, ничто не могло меня успокоить.
Вот уже три дня, как я ее ждал в этой захолустной гостинице, на маленькой, никому неведомой станции. Она должна была приехать, провести со мной один день и опять уехать. И я ее ждал.
Ради этого одного дня я бледнел и дрожал в течение двух месяцев, работая, и смеясь, и живя под властью одной ide fixe. И она, в течение двух месяцев, трепетала, как умирающая птичка. Я это чувствовал в ее беспорядочных письмах. Два месяца мы должны были лгать самым близким для нас людям. Все поступки, все мысли, все надежны были сосредоточены на этом пламенном, блестящем дне! Чтобы уехать, я обманул другую женщину, мою мать, мою сестру, моих друзей. Я сделал двадцать часов пути и должен был ждать ее шесть дней. Чтобы приехать, она обманула мужчину, обманула своего отца, братьев, родственников, свою свекровь, слуг и друзей, решилась путешествовать одна, красивая и изящная, среди опасностей, может быть с опасностью жизни. Но что значило все это? Я любил ее и ждал, она должна была приехать, потому что любила меня. Вся последняя неделя перед этим днем — была вихрь, перевернувший нас. Однако, среди всего этого смятения ‘ общей путаницы ясно и резко всегда выделялась одна мысль, блестящая и математически точная — о предстоящем путешествии. Я давно знал наизусть весь свой маршрут, а также и ее, и все-таки твердил его вполголоса, как будто бы я мог его забыть! Названия городов, станций, которые придется мне проезжать, беспрестанно возвращались мне на память и я машинально повторял их. И в то же время безумный страх меня охватывал, страх — ошибиться в поезде, опоздать, совсем потерять голову. За два часа до отхода поезда я уже был на вокзале, и делал вид, что читаю, или с напускною небрежностью пил, стакан за стаканом, воду… чтоб успокоить свою лихорадку.
Кто были мои спутники? Не знаю. Я смотрел в лица, но никого не видел, я слышал шум и лязг железа, звонки и свистки, но не понимал ничего. Я не спал ни минуты, но иногда забывался, почти лишаясь чувств от страшной усталости слишком долго напряженных нервов, но и, тогда душа моя продолжала бодрствовать… и по временам нервное содроганье меня потрясало. Сколько журналов я пробежал, сколько книг перелистал? Не помню. Знаю только, что, когда я прибыл в город, куда она должна была приехать, у меня болезненно сжалось сердце… Она может и не приехать!
Мог ли я это знать? Ведь мы полюбили друг друга таким странным образом! Так странно продолжали любить… Она меня совсем не знала и я ее не знал.. и она, которая не была для меня ничем, в течение одной минуты сделалась всем… Что она была за женщина? Ведь я ее не знал: она могла не приехать… Ее могли задержать… Я напрасно старался победить все возраставший во мне ужас…
Однако, мой хозяин, вежливый, услужливый человек, может быть, никогда не видавший ни одного чужестранца, не замечал моего состояния. И правда, хотя я был бледен и мои глаза казались рассеянными и блуждающими, а руки лихорадочно горели, я продолжал владеть собою и даже шутил и улыбался.
В эти три дня я посетил и осмотрел деревню, с ее готической церковью, и шерстяную фабрику над речкой, и часто крестьяне оборачивались, чтобы взглянуть на спокойного, любознательного путешественника. Они ничего не знали о той ужасной борьбе, которая неустанно кипела у меня в сердце! Совершая длинные прогулки в экипаже, я покорно выслушивал извозчика, рассказывавшего мне о своем горе, о всех превратностях судьбы, и слуги гостиницы делали мне свои доверчивые признания, радуясь, что нашли во мне безмолвного слушателя. Я соглашался с ними кивком головы, иногда даже не зная, о чем шла речь, всегда томимый и терзаемый только одной, своей собственной мыслью!
Когда наступила ночь, я погасил в комнате огонь, вышел па террасу и стал глядеть на полотно железной дороги.
— Она приедет оттуда! — думал я напряженно.. И, вдруг, как в галлюцинации, я услышал шум и пыхтенье подходившего поезда, который впивался в меня своим красным и зеленым глазом, и почувствовал, что какая-то враждебная сила приковала меня к террасе. Я видел издали, как она, избранница моего сердца, искала меня, выглядывая из окна вагона, и, не найдя, в отчаяньи падала назад. Она уезжала обратно, прежде чем я, освободившись от своего горестного оцепенения, мог сделать один шаг или крикнуть… Мучительный кошмар сжал мне грудь и, наконец, я очнулся…
Длинными, вечными показались мне часы последних трех дней. Так бледно и вяло проходили они передо мной! Но часы после дней ночи, напрасно призываемые и заклинаемые мной, не приходили. Она должна была приехать в шесть часов утра, но уже с восьми вечера я томился, как в агонии. Ни письма, ни телеграммы! Впрочем, она не могла и не должна была извещать меня: мы так условились. Едет ли она уже ко мне? Где она в эту минуту? Высчитав, я мог это знать. А что, если не приедет? Какой-нибудь маленький ничтожный факт вдруг переворачивал все мои вычисления, самые тонкие, самые точные… Я опять прогуливался и курил, кусая папироску и, оставляя ее тухнуть, бросал на дорогу и зажигал новую.
Вечером, один за другим начали погасать огни в деревне. В девять часов прошел поезд прямого сообщения, не останавливаясь на станции, в десять — второй, он был последний. Эта маленькая, освещенная станция служила мне маяком, была моей единственной подругой, она, как солнечный луч, согревала мне сердце. Но, вероятно, служащие очень устали, потому что тотчас же потушили огни и разошлись по домам. И мае показалось, точно меня покинули одного в пустыне, без света и воды.
Я грустно вернулся в комнату и, стоя перед слабым пламенем стеариновой свечки, начал перечитывать ее письма — беспокойные, возбужденные, лихорадочные. Они сводили меня с ума…
Нет, она должна приехать! Она приедет, царица Савская, в лазурные дворцы моей фантазии. Я простирал к небу руки, и она приближалась…
Потом я думал, достойны ли принять ее эти тесные комнатки гостиницы, меблированные с полугородскою, полудеревенскою роскошью? Но ведь они освящены моим страданием, — я в них плакал, страдал, сомневался, отчаивался!..
Я опять вышел на террасу.
Нет, она не приедет…
Я сел в углу, опершись о стену руками и опустив на них, голову. Спать мне не хотелось, не смотря на то, что пузырек с хлоралом, стоявший на моем столе, был почти пуст. Я вернулся в комнату, опорожнил его, бросился на постель, но уснуть не мог. Я взял книгу: ‘Maximes’ — Ларошфуко… Печальные, горькие истины, полные реализма! Но ведь страсти далеки от реальной жизни, а я ими волновался ..
Я опять закурил… Во рту и в горле у меня пересохло, щеки горели, я взял ее душистые, прохладные письма и стал прикладывать их к своему лицу, в надежде хоть немного успокоиться…
Скоро, одетый и совершенно готовый, я вышел опять на террасу, взглянуть на часы в полусвете заходящей луны и нарождающегося дня, и видел, как один за другим отворялись крестьянские дома. В гостинице все еще спали. Однако, зная, что с поездом в шесть с половиною часов я ждал свою жену, тоже скоро поднялись. Я скрылся в комнату, стыдясь, чтоб не увидели моего нетерпения, но из окна продолжал смотреть на станцию, которая также уже пробудилась, у дверей стоял сторож, вытянувши руки по швам.
И я вышел, потому что не мог больше… В сумерках утра служанка, внизу, мела столовую. Я сказал ей, что иду прогуляться. Она улыбнулась — я не понял этой улыбки: я делался глупым. Чем больше приближался час, тем больше росла во мне уверенность, что она не приедет… ‘Не приедет!.. Не приедет!’ — бормотал я. Я отправился по большой улице, которая шла параллельно полотну железной дороги. Как безумец, как мальчик, я спешил на встречу поезду! Далее улица заворачивала за угол, я повернул назад и пошел на станцию. Здесь я выпил чашку кофе, потом вермута, поговорил с начальником станции… На небе загоралась заря, но бледная.
Неужели не выглянет солнце? Неужели она не приедет?!.
Теперь я уже был уверен, что она не приедет, и ждал поезда только из добросовестности, как бы по обязанности. Я мог бы свободно удалиться, так как знал, что ее не будет.
В эту минуту вдруг раздался слабый свисток, звонок, и я бросился на платформу, как раз в ту минуту, как показался черный поезд, весь влажный от утренней росы. Кровь прилила к моему сердцу, но я все-таки отважился спросить:
— Это — пассажирский?..
— Нет, товарный. До пассажирского еще три четверти часа.
— С опозданием?
— Нет, вовремя.
Она не приедет…
Я сошел в станционный садик, где росли вечно цветущие розы и запоздалый малиновый жасмин. Ящерица смотрела на меня своими подозрительными глазами, славная, симпатичная, нервная ящерица. И мне хотелось бы поделиться с пей своим отчаянием, — что не приедет .. В дверях показался жандарм. Он не смотрел на. меня, а мне хотелось и ему рассказать о своем отчаянии…
Последние минуты… Прежде чем подошел поезд, мне пришлось, пережить их трижды, дойдя до высшей степени напряжения своих чувств.
Поезд подходит… раздается резкий звонок, от которого у меня зазвенело в ушах… Из-за горизонта торжественно выплывает, солнце, золотя белый дым паровоза. Но ее нет…
Я не трогаюсь с места и, неподвижный, замираю на ногах. Из третьего класса выходят крестьяне, из второго — старуха, за ней мальчик… А ее — нет.
Вдруг, вдали, в дверцах предпоследнего вагона первого класса я увидел бледное лицо, которое то показывалось, то исчезало.
Я нашел в себе силы подойти и приподнять занавеску… Маленькая трепещущая ручка оперлась на мою оледеневшую руку…
Мы не говорим и не смотрим друг на друга, мы только идем рядом… И эти два бледные существа, беспомощные и дрожащие, как дети, — тридцатилетний мужчина, сильный и смелый, и женщина, умная и такая же смелая.
В дверях я обращаюсь к ней с нелепым вопросом:
— Билет у тебя есть?
Есть: она мне показывает. Идем…
Идем по пыльной улице, не смея подать друг другу руку. На пороге гостиницы стоит хозяин, улыбаясь нам… Она тоже улыбается глазами, полными слез… Я вдыхаю острый запах ее перчаток… ее запах…
Источник текста: журнал ‘Мир Божий’, 1898, No 3. С. 82—86.