Ожесточенный.
(Окончаніе посл.)
‘Встникъ Европы’, 1808, ч. XXXVIII, No 6.
Ожесточенный.
(Окончаніе.)
Шиллеръ.
‘Встникъ Европы’, 1808, ч. XXXVIII, No 7.
Ожесточенный, Шиллер Фридрих, Год: 1808
Время на прочтение: 20 минут(ы)
Статья человческихъ заблужденій есть самая наставительная въ Исторіи человчества. При каждомъ чрезвычайномъ злодйствъ должна быть приведена въ движеніе и чрезвычайная, соотвтственная ему сила. Сердце человка есть нчто однообразное, и въ тоже время измняющееся до безконечности. Одна и таже способность, одна и таже страсть представляютъ глазамъ нашимъ тысячи разныхъ феноменовъ, съ каждымъ новымъ характеромъ являются онъ въ новомъ смшеніи, въ новомъ свтъ, и тысячи разныхъ дйствій не рдко имютъ источникомъ одну и ту же склонность, связаны тснымъ сродствомъ, которое тайно и непримтно неопытному взору. Когдабы новый какой нибудь Линней раздлъ человческій родъ на классы по склонностямъ и характерамъ: тогда увидли бы многихъ, которыхъ пороки, обузданныя силою законовъ, теперь изчезаютъ въ тсномъ кругу обыкновенной гражданской жизни, на той самой высот, на которой представляется глазамъ нашимъ чудовища Боргія.
Отъ чего извлекаемъ мы изъ Исторіи такъ мало существенной, моральной пользы? Не отъ того ли, что видя передъ собою дйствующее лице, увлекаемое чрезвычайною страстію, сами остаемся равнодушны! Спокойствіе читателя въ разительной противуположности съ пылкостію героя, ихъ раздляетъ великое пространство,. первому не возможно ни сравнивать, ни примчать отношенія, чрезвычайныя нещастія не приводятъ его въ трепетъ, но изумляютъ, великій злодй, будучи такимъ же, какъ и онъ, человкомъ и въ минуту преступленія и въ минуту казни, кажется ему существомъ особеннаго рода, повинующимся другимъ моральнымъ закономъ, имющимъ другую волю, другой разсудокъ! Онъ мало трогается его судьбою — насъ трогаетъ только то, что можетъ имть нкоторое отношеніе и къ намъ, гд видимъ нкоторое сходство съ собственнымъ нашимъ жребіемъ! И такъ моральная польза Исторіи теряется вмст съ симъ отношеніемъ: историческія повствованія, питая одно любопытство, ни мало не образуютъ сердца. Прямой Историкъ, который иметъ въ виду сей важный предметъ, долженъ необходимо избрать одно изъ двухъ — или: сообщить читателю страсти своего героя, или герою своему сообщить равнодушіе читателя.
Многіе изъ древнихъ и новыхъ Историковъ, слдуя первой метод, привлекательнымъ разсказомъ порабощаютъ душу читателя: но этотъ способъ почитаю присвоеннымъ неправо, Историкъ не долженъ предубждать хладнокровныхъ судей, и быть предсдателемъ на судилищ, — такое преимущество предоставлено Стихотворцу и Оратору. Что же, спрашиваю, останется для Историка? Слдовать другой метод!
Герой Историческій долженъ быть столь же холоденъ, какъ и самъ читатель, ясне, онъ долженъ быть намъ извстенъ заране, прежде, нежели выдетъ на сцену, мы, съ своей стороны, должны быть не только свидтелями поступковъ его, но вмст и тайными повренными его желаній, мысли его важне для насъ, нежели дйствія, источники мыслей важне нежели слдствія поступковъ. Любопытство узнать причину волканическихъ изверженій заставило насъ разсматривать ту матерію, изъ которой составлена лава Этны. Для чегожь, занимаясь физическими явленіями, пренебрегаетъ оно явленія моральныя? Для чего не входитъ въ натуру и положеніе тхъ вещей, которыя окружали человка тогда, когда скоплялось въ немъ тайное, внутреннее пламя, исторгшееся наконецъ съ ужасною силою? Мечтатель, привязанный къ чудесному, плняется одною необычайностію явленія. Другъ истины желаетъ объяснить его разсудкомъ, онъ ищетъ началъ его въ неизмняемомъ образованіи человческой души, и въ тхъ безчисленныхъ, ежеминутно измняющихся обстоятельствахъ, которыми извн бываютъ опредляемы ея дйствія. Сверхъ многихъ другихъ преимуществъ, которыя могла бы имть Исторія, представляемая въ такомъ отношеніи, одно изъ существеннйшихъ полагаю въ томъ, что она изкоренила бы наконецъ сію жестокую гордость, сіе несправедливое презрніе, съ которыми добродтель, еще неиспытанная и прямая, взираетъ на падшую и побжденную, что ею бы наконецъ распространенъ былъ сей благодтельный духъ терпимости, безъ котораго не возвращается ни одинъ заблуждшій на стезю правды, не можетъ существовать примиренія между закономъ и его оскорбителемъ, и ни одно твореніе, погибающее духомъ, не избгаетъ конечной погибели.
Имлъ ли право на сію человколюбивую терпимость тотъ преступникъ, который играетъ первую ролю въ моей повсти, погибъ ли онъ безъ возврата для общества — пускай ршитъ читатель! Этотъ нещастный уже не иметъ нужды въ снисхожденіи: онъ кончилъ жизнь на эшафот! но тонкое, внимательное раздробленіе проступковъ его, вроятно, послужитъ урокомъ для человчества, быть можетъ — для самаго правосудія,
Христіанъ Блемеръ у сынъ небогатаго трактирщика въ N**, до двадцати пяти лтъ помогалъ старой своей матери содержать трактиръ. Хозяйство шло очень худо, Блемеръ любилъ свободу, будучи еще въ школ, получилъ онъ прозваніе забіяки, молодыя двушки жаловались на его дерзость, молодые мущины превозносили его проворство. Природа наградила его весьма некрасивою наружностію: Блемеръ былъ низкаго роста, имлъ кудрявые, жесткіе, непріятной черноты волосы, плоскій носъ, толстыя, разбитыя лошадинымъ копытомъ губы, словомъ, безобразное лице его ужасало женщинъ, которыя не смли взглянуть на Блемера безъ содроганія, и забавляло мущинъ, которые въ насмшку называли его — прелестникомъ.
Блемеръ досадовалъ, и хотлъ нравиться насильно, чувственность казалась ему любовью. Жанетта, молодая двушка, боле другихъ для него привлекательная, обходилась съ нимъ холодно, Блемеръ имлъ причину опасаться, что нкоторые изъ соперниковъ его будутъ щастливе. Быть можетъ, додумалъ онъ, подарки откроютъ дорогу къ ея сердцу? Чемъ же дарить? гд взять денегъ? Послднее свое имущество изтратилъ онъ на то, чтобы являться въ пристойнйшемъ видъ въ присутствіи своей Жанетты. Будучи совершенно безпеченъ и не свдущъ, не могъ онъ поддержать хозяйства искусными оборотами, и будучи слишкомъ привязанъ къ своей независимости, не хотлъ онъ идти въ работники, и такъ ршился просто,, какъ и многіе другіе, мене стсненные обстоятельствами, жить на счетъ другаго, ясне, честнымъ образомъ воровать. Городъ, въ которомъ онъ родился у окруженъ былъ обширнымъ Княжескимъ лсомъ. Блемеръ вздумалъ стрлять дичину, которую продавалъ, и вырученными деньгами дарилъ Жанетту.
Въ числ ея обожателей находился молодой лсникъ, именемъ Робершъ. Блемерова расточительность казалась ему неестественною. Откуда беретъ онъ деньги? думалъ онъ, и началъ прилежне за нимъ присматривать, чаще посщалъ Золотой внецъ (вывска Блемерова трактира), скоро пронырливымъ взоромъ своимъ, водимымъ ревностію и досадою? открылъ онъ настоящій источникъ тайнаго богатства, и скоро удалось ему поймать соперника своего на самомъ длъ. Блемеръ представленъ въ суд, по законамъ надлежало ему цлой годъ работать въ смирительномъ дом, но онъ избжалъ наказанія, и милость сія, которая стоила большихъ денегъ, разорила его вконецъ. Робертъ торжествовалъ, Блемеръ, лишенный всего своего имущества, не могъ уже быть щастливымъ его совмстникомъ: Жанетта отвчала единымъ презрніемъ нищему. Блемеръ зналъ своего гонителя, онъ мучился досадою, ревностію, чувствомъ безсилія, голодъ и нищета принуждали его покинуть свою родину, искать фортуны въ другомъ мст, мщеніе и любовь принуждала его остаться. Опять начинаетъ онъ стрлять дичину, опятъ онъ пойманъ и представленъ въ судъ неутомимымъ Робертомъ, и будучи не въ состояніи откупиться, осужденъ работать цлой годъ въ смирительномъ дом.
Годъ проходитъ: Блемеръ свободенъ, но страсть его усилена разлукою, дерзость возвеличена нещастіемъ. Летитъ къ Жанетт: его убгаютъ. Крайняя нужда побдила его высокомріе и лность? предлагаетъ услуги свои богатымъ — ему отказываютъ, хочетъ наняться въ поденщики — на него смотрятъ съ сожалительною усмшкою, пожимаютъ плечами: годишься ли ты, отвчаютъ ему, съ малымъ ростомъ и хрупкими костями своими въ поденщики? Еще оставалось средство, послднее: идти въ пастухи — и здсь неудача! никто не хочетъ поврить коровъ и свиней своихъ бродягъ! На что ршиться? Вс надежды обмануты! вс предпріятія безуспшны! Опять стрлять дичину! Въ третій разъ берется Блемеръ за ружье, и въ третій разъ попадается въ руки неусыпному своему непріятелю. Судьи, читая въ книг законовъ, не могли читать во внутренности его сердца: Блемеръ, въ примръ другимъ, публично заклейменъ на спин знакомъ вислицы, и запертъ на три года въ городовую крпость.
Наконецъ миновался и третій год, Блемеръ освобожденъ, но вышелъ изъ крпости уже не такимъ, какимъ вступилъ въ нее за три года. Съ этой минуты начинается новая эпоха въ его жизни. Выслушаемъ, что говорилъ онъ самъ на исповди, за нсколько часовъ до совершившейся надъ нимъ казни.
‘Вступая въ крпость, сказалъ онъ, я былъ не иное что, какъ ослпленный? заблудшій нещастливецъ: оставляя крпость я былъ уже испорченный злодй. Прежде имлъ я еще нчто драгоцнное на свт, и посрамленіе жестоко мучило мою гордость, новъ крпости заперли меня вмст съ двадцатью невольниками, трое изъ нихъ были убійцы, остальные бродяги или воры, закоренлые, ожесточенные. Меня дурачили, когда я говорилъ о Бог, поминутно оскверняли при мн Священное Имя Спасителя, разговоры моихъ товарищей приводили меня въ краску и возмущали мою душу, еще неиспорченную, а только разстроенную. Одинъ хвалился своими злодйствами, другіе одобряли его, вс вообще надо мною смялись, или смотрли на меня съ презрніемъ. Сначала я бгалъ отъ ихъ сообщества, не вмшивался въ разговоры, для меня противные, но въ горькомъ моемъ положеніи мн нужно было живое существо: собаку, единственнаго оставшагося мн друга, убили передъ моими глазами, тяжкая работа превосходила мои силы, я чувствовалъ необходимость въ помощник, сказать правду, въ утшител, и заплатилъ за нихъ послднимъ остаткомъ моей добродтели, короче, въ нсколько недль привыкъ я ко всмъ окружавшимъ меня ужасамъ, и въ послднюю четверть года превзошелъ своихъ учителей.
,,Съ этой минуты свобода и мщеніе сдлались для меня необходимостію, всхъ людей вообще почиталъ я врагами, потому что вс они казались и лучше меня и щастливе, самому себ представлялся я бдною, пренебреженною жертвою пристрастныхъ законовъ. Я грызъ свои цпи и скрежеталъ зубами, когда позади горы, на вершинъ которой построена была моя крпость, восходило утреннее солнце и вс живописныя окрестности, свжія рощи, дымящіяся деревни, цвтущіе пригорки являлись глазамъ моимъ спокойными, озаренными, преисполненными веселія — открытый видъ мучителенъ для невольника! Душистый втерокъ, который свободно вялъ въ окно моей башни, ласточка взвивающаяся подъ облака или сидящая на крпостныхъ воротахъ — все какъ будто нарочно прельщало меня завидными наслажденіями свободы: неволя приводила меня въ бшенство! Тогда поклялся я непримиримою враждою всему человческому роду, и слишкомъ, слишкомъ исполнилъ свою ужасную клятву!
‘Прежде всего, по выход моемъ изъ крпости, захотлось мн постить свою родину, туда влекла меня жестокая жажда мщенія. Сердце мое сильно забилось, когда увидлъ я въ отдаленіи колокольню соборной церкви, которая сіяла изъ-за дубовой рощи, но ахъ! то было не радостное чувство изгнанника, летящаго въ отчизну, къ знакомымъ и родственникамъ: воспоминаніе о тхъ обидахъ, о тхъ притсненіяхъ, которыя нкогда испыталъ я въ этомъ противномъ душъ моей мст, возбудило меня изъ нкотораго мертваго усыпленія, вс раны мои растворились, кровь во мн закипла, я удвоилъ шаги, я радовался мыслію, что непріятели мои приведены будутъ въ ужас нечаяннымъ моимъ присутствіемъ, можно сказать, что я желалъ новыхъ оскорбленій, которыя бы дали мн новое право и мстить имъ и ненавидть ихъ съ большею силою.
‘Звонили къ заутрен, когда я очутился на площади, въ кругу народа, идущаго толпою въ церковь. Меня узнали, но т которые встрчались со мною, отскакивали отъ меня съ ужасомъ. Я всегда любилъ дтей, и здсь невольно оживилось во мн это нжное чувство — я подалъ грошъ одному прекрасному младенцу, который подл меня прыгалъ, но мальчикъ посмотрлъ на меня съ изумленнымъ видомъ и бросилъ мн деньги въ глаза. Когдабъ я не былъ въ такомъ ужасномъ волненіи духа, то врно бы вспомнилъ, что имлъ наружность ужасную и лице обезображенное черною, всклокоченною бородою, но бшенство сердца затмило во мн и разсудокъ — горькія слезы, какихъ ни разу еще не проливалъ я въ жизни, покатились изъ глазъ моихъ ручьями.
,,Этотъ младенецъ, сказалъ я самому себ почти въ слухъ, не знаетъ, ни кто я, ни откуда пришелъ, но онъ боится меня, какъ дикаго звря! Не уже ли на лбу моемъ печать отверженія? Не уже ли, потерявъ способность любить человка, потерялъ я и человческій образъ? — Поступокъ младенца былъ оскорбительне для меня самаго посрамленія и горькой трехлтней, неволи: ахъ! я думалъ сдлать ему добро, и онъ не имлъ причины меня ненавидть!
,,Я слъ на лавку близь самыхъ церковныхъ дверей. Что происходило въ моемъ сердц, чего оно требовало — не знаю, помню только то, что ни одинъ изъ прежнихъ знакомцевъ моихъ, прошедшихъ мимо, не удостоилъ меня поклона, что я въ ужасномъ ожесточеніи вскочилъ съ своей лавки, побжалъ и вдругъ увидлъ передъ собою Жанетту. — ‘Христіанъ! воскликнула она, бросясь ко мн на шею, ты здсь Христіанъ! слава Богу!’ — Я посмотрлъ на нее суровыми глазами: лице ея было обезображено и блдно, одежда показывала нищету, за нсколько минутъ повстрчался я съ двумя или тремя солдатами, въ город былъ гарнизон, короче, предчувствіе меня не обмануло: прочь, развратница! воскликнулъ я съ пренебреженіемъ, сердце мое облегчилось: я радъ былъ, что существовало на свт твореніе ниже меня, съ ругательнымъ смхомъ оборотился спиною къ Жанетт: нын! сердце мое никогда не чувствовало къ ней искренней любови.
‘Матери моей не было на свт, домъ мой достался въ добычу заимодавцамъ, я не имлъ никого и ничего, весь міръ убгалъ отъ меня, какъ отъ заразы, скажу наконецъ: я разучился уже стыдиться. Было время, когда я укрывался отъ взоровъ человка, не будучи и въ состояніи сносить презрнія, теперь я самъ бжалъ къ нему на встрчу, я радовался, когда лице мое приводило его въ содроганіе, лишившись всего драгоцннаго, я не боялся потери, почиталъ себя свободнымъ, и врилъ во глубинъ души у что качества добрыя для меня безполезны, потому что не было человка, который бы предполагалъ во мн хотя одно доброе качество.
‘Вселенная была для меня отверста, въ другой провинціи я могъ бы еще нажить имя честнаго человка, но я потерялъ и самую надежду казаться честнымъ: отчаяніе и посрамленіе поселили во мн унизительную недоврчивость къ моимъ силамъ и не имя права на честь, я научился почитать ее излишествомъ, я умертвилъ бы самаго себя, когда бы прежняя, свойственная мн гордость могла пережить нещастное мое униженіе: но все во мн погибло, совершенно и невозвратно!
‘На что ршился я, не знаю, помню, какъ во сн, что яростное желаніе длать сколь можно боле зла и быть достойнымъ своего жребія, исключительно владло моею душею. Законы, я мыслилъ, благодтельны для человческаго общества — надобно попрать ихъ ногами! Сначала проступки мои были одно заблужденіе и легкомысленность, теперь ршился я злодйствовать по выбору и съ удовольствіемъ.
‘Натурально, что я продолжалъ по прежнему стрлять дичину, охота сдлалась моею страстію, къ тому же надлежало чмъ нибудь питаться. Но я всему предпочиталъ жестокое удовольствіе вредить человку, вредить тому Государю, который не пощадилъ меня въ своемъ приговор. Неусыпность смотрителей боле не ужасала меня: я имлъ на готов пулю, и былъ увренъ въ мткосши моего выстрла. Я истреблялъ ужасное множество дичины, малйшую часть ея носилъ продавать на границу, остальное бросалъ, жизнь моя была самая бдная: одежда состояла изъ лоскутковъ, деньги свои издерживалъ я на свинецъ и порохъ. Скоро заговорили въ провинціи о новомъ, неизвстномъ изтребител дичины, наружность моя отводила отъ меня всякое подозрніе, имя мое давно было изглажено изъ памяти человческой.
,,Нсколько мсяцевъ продолжалась моя охотничья жизнь. Однажды утромъ зашелъ я по слдамъ оленя въ самое глухое мсто лса, чувствовалъ усталость, хотлъ уже отказаться отъ поисковъ, вдругъ зашумло въ кустах, вижу оленя, очень близко, на одинъ ружейный выстрлъ, прикладываюсь, хочу спустить курокъ, замчаю въ десяти шагахъ отъ себя лежащую на земл шляпу, смотрю… кто же представился моимъ глазамъ? Робертъ, гонитель мой, жестокій, непримиримый, единственная причина всхъ моихъ бдствій! Онъ стоялъ подъ дубомъ, оборотясь ко мн спиною, и цлясь изъ ружья въ того же самаго оленя, котораго почиталъ я своею добычею. Смертный холодъ пробжалъ по всмъ моимъ членамъ: человкъ самый ненавистный для моего сердца находился отъ меня въ шести шагахъ, подвластный убійственной моей пул. Въ эту минуту казалось, что вся вселенная ограничивалась для меня въ единомъ ружейномъ выстрлъ, что вся моя ненависть заключена была въ единомъ смертоносномъ движеніи пальца. Страшная, невидимая рука надо мною носилась! Я дрожалъ, какъ въ лихорадк, когда позволилъ ружью своему сдлать ужасный выборъ, задыхался, дв секунды: направленіе ружья занимало средину между оленемъ и стрлкомъ — еще секунда — другая — третья — мщеніе и совсть боролись упорно — послдняя побждена — и Робертъ съ разстрленною головою покатился на землю.
‘Ружье упало изъ рукъ моихъ вмст съ выстрломъ…. Убійца! сказалъ я, содрогаясь, въ полголоса… въ дремучемъ лсу было все тихо, какъ на кладбищъ… мн ясно послышалось, что я сказалъ: убійца!… Подхожу: онъ умираетъ. Долго стоялъ я въ молчаніи, смотря на цпенющее тло. Наконецъ опомнился, злобный хохотъ, который громко отозвался въ отдаленной глуши, облегчилъ пылающую мою грудь. Ты смиренъ теперь, знакомецъ! сказалъ я наклонившись, и поглядвъ ему въ лице. Но мертвые глаза ужаснымъ образомъ смотрли, мн стало страшно, я замолчалъ, началъ оглядываться съ робостію, нчто ужасное вокругъ меня бродило, тихой лсъ приводилъ меня въ трепетъ, ни одинъ листокъ не двигался, ни одна птица не порхала, страшный трупъ лежалъ передо мною неподвижно, мучительныя, неописанныя чувства наполнили въ сію минуту мою душу, за нсколько часовъ засмялся бы я тому въ глаза, кто вздумалъ бы утверждать, что есть въ Природ созданіе хуже меня, но тутъ показалось мн, что состояніе мое за нсколько часовъ было достойно зависти.
‘Божіе правосудіе не приходило мн въ голову, — но я не знаю, какое-то смутное воспоминаніе о петл, эшафот и казни одного убійцы, которую случилось мн видть въ ребячеств. Мучительная, неизъяснимо горестная мысль, что съ этой самой минуты я не имлъ уже права на жизнь, преданную скир палача, невольно приводила меня въ содроганіе — боле ничего не помню, знаю только то, что я желалъ тогда воскресить убитаго. Я силился привести на память вс горести и нещастія, которыми отравилъ онъ прошедшую мою жизнь, но, странное дло! память моя была какъ будто мертвая, все то, что за минуту приводило меня въ бшенство, изъ нее изгладилось, я даже не понималъ, за какую вину застрлилъ этого нещастнаго человка!
Стукъ колесъ и хлопанье бича вывели меня изъ безпамятства: въ полуверст проложена была проселочная дорога, надлежало подумать о безопасности, я побжалъ въ густоту лса, дорогою вспомнилъ, что убитый когда-то имлъ серебряныя часы: мн нужны были деньги, чтобы добраться до границы, но какъ воротиться? опять увидть ужасный предметъ?….. Тутъ поразило меня воспоминаніе о вездсущіи Бога и мукахъ страшнаго ада!…. волосы на голов моей стали дыбомъ, стараюсь собраться съ духомъ…. иду…. ноги мои подгибаются….. я не обманулся, въ самомъ длъ нашелъ часы и около талера денегъ въ маленькомъ зеленомъ кошельк. Беру ихъ — кладу въ карманъ — хочу идти — останавливаюсь — думаю — не стыдъ и не робость меня удержали, но, вроятно, малый остатокъ еще неугасшей гордости — бросаю часы? беру нужное для меня количество денегъ и удаляюсь. Ты личный врагъ убитаго! говорилъ я самому себ, не хищникъ и не разбойникъ, которому нужны были одни только деньги.
‘Я побжалъ во внутренность лса у который, безпрестанно сгущаясь, простирался къ сверу на нсколько Нмецкихъ миль, и наконецъ оканчивался у границы, до самаго полдня бжалъ я безъ отдыха. Внутренніе вопли моей совсти заглушены были страхомъ: я думалъ объ одной опасности, но по мр того, какъ силы мои приходили въ разслабленіе, вопли сіи становились слышне, грозное привидніе меня преслдовало, казалось, что внутренность моя терзаема была тысячею кинжаловъ: будущее приводило меня въ трепет, оставалось выбирать — или влачить нещастное, подверженное непрерывному ожиданію смерти бытіе, или сдлать всему конецъ насильственнымъ самоубійствомъ, но я не имлъ ршимости наложила на себя руку, а жить на свт, въ которомъ отвсюду грозили, мн одни ужасы, казалось для меня нестерпимымъ. Волнуемый среди несомннныхъ страданій жизни и вроятною казнію вчности, провелъ я нсколько часовъ въ такомъ положеніи, которому нтъ и бытъ не можетъ подобнаго, какого не испытало еще ни единое человческое созданіе.
Я продолжалъ идти, задумавшись, тихимъ шагомъ, надвинувъ на глаза шляпу, излучистою тропинкою, которая безпрестанно терялась между деревьями, и прямо вела во мрачную густоту лса… вдругъ загремлъ ужасный голосъ…. Стой! закричали мн изъ кустарника.
Я содрогнулся, поднялъ глаза — вижу передъ собою огромнаго великана, вооруженнаго дубиною, съ калмыцкимъ, загорвшимъ отъ солнца лицемъ, съ косыми глазами, которыхъ сверкающіе блки страшнымъ образомъ отличались отъ черной кожи, за поясомъ пистолетъ и длинный разбойничій ножъ: словомъ, страшилище! — Стой! повторило привидніе, и сильная рука меня удержала. Голосъ человческій привелъ бы меня въ трепетъ, но видъ разбойника возобновилъ въ сердц моемъ смлость, я посмотрлъ ему въ глаза. Кто ты? спросилъ онъ суровымъ голосомъ. — Теб подобный, отвчалъ я, когда наружность твоя необманчива. — ‘Здсь нтъ дороги! За чмъ зашелъ ты въ эту глушь?’ — Ты очень любопытенъ! — Незнакомецъ изумился, нсколько минутъ осматривалъ меня съ головы до ногъ, ты смлъ и грубъ какъ нищій, сказалъ онъ. — Можетъ быть! за нсколько часовъ я подлинно былъ нищимъ! — Онъ засмялся: едва ли и теперь ты лучше нищаго! — Гораздо хуже, отвчалъ я, и хотлъ удалиться. — ‘Не торопись! или боишься потерять минуту?’ — Я задумался, не знаю съ чего пришло мн въ голову сказать: минуты дороги, жизнь коротка, но адскія наказанія вчны! — Онъ посмотрлъ на меня съ удивленіемъ: или я грубо ошибаюсь, сказалъ онъ, или ты сію же минуту сорвался съ вислицы!’ — Дло возможное! до свиданія! — ‘Постой! воскликнулъ онъ, вынувъ изъ кожаной сумы небольшую склянку: твое здоровье!’ Онъ выпилъ и подалъ мн склянку. Я цлый день не сълъ ни куска хлба, мучился жаждою, боялся умереть съ голоду и усталости въ густот лса, можно вообразить, съ какимъ удовольствіемъ я выпилъ вина, силы мои обновились, снова почувствовалъ я мужество, снова надежду и привязанность къ жизни, даже мн показалось въ ту минуту, что я не имлъ причины почитать себя погибшимъ: таково было дйствіе напитка! Признаюсь, нкоторая тайная радость наполнила мою душу: наконецъ, подумалъ я, по многимъ напраснымъ исканіямъ, ты встртилъ существо, которое во всемъ теб подобно. — Незнакомецъ легъ на траву, я также.
Вино твое подкрпило меня, сказалъ я, намъ надобно познакомиться короче.
Онъ выскъ огня и закурилъ трубку.
‘Давно ли отправляешь похвальное свое ремесло?’
Онъ посмотрлъ на меня пристально, что ты хочешь сказать?
‘Я указалъ на ножъ. Часто ли онъ бывалъ въ длъ?’
Кто ты? воскликнулъ онъ страшнымъ голосомъ, бросивъ свою трубку.
‘Подобный теб убійца — но еще ученикъ!’
Онъ успокоился, поднялъ трубку и началъ опять курить. Ты врно не здшній! сказалъ онъ по нкоторомъ молчаніи: откуда ты?
‘Я не имю отечества! прежде содержалъ я трактиръ въ Л**, ты знаешь Золотой внецъ?’ —
Какъ! воскликнулъ онъ съ нкоторымъ изступленіемъ, Христіанъ Блемеръ? Стрлокъ дичины? Ты?
‘Я.’
О! я тебя знаю, Блемеръ! давно хотлось мн съ тобою встртиться. Такой человкъ? какъ ты, сокровище, ты будешь намъ очень полезенъ!
‘Полезенъ? на что и кому?’
Слава твоя гремитъ по всей провинціи! Ты имешь непріятелей, съ тобою жестоко поступили, Блемеръ, тебя ограбили, довели до отчаянія: дло безбожное, неслыханное! — Онъ горячился. — Застрлить двухъ кабановъ — подлинно преступленіе! И за такую бездлицу мучить человка въ смирительномъ дом, засадить его на три года въ крпость, разорить въ конецъ, отправить по миру съ сумою! Ахъ, Блемеръ! они считаютъ людей, дешевл зайцевъ! для нихъ погубить человка такъ же легко, какъ застрлить куропатку. И ты это вынесъ, Блемеръ? —
‘Можно ли мн было перемнить свой жребій?’
Объ этомъ подумаемъ. Скажи мн? куда ты идешь и на что ршился?
‘Я разсказалъ ему свою исторію, и не усплъ еще кончить, какъ онъ вскочилъ, беретъ меня за руку и тащитъ за собою. Пойдемъ, я укажу теб дорогу, Блемеръ! Теперь мы неразлучны.
‘Куда ты меня ведешь?’
Не спрашивай и слдуй за мною!
Мы шли впередъ, не говорили ни слова. Дикой лсъ часъ отъ часу становился гуще и непроходиме. Втьви деревъ хлестали меня по лицу. Съ трудомъ продирались мы черезъ кустарникъ. Товарищъ мой засвисталъ. Я содрогнулся — мы стояли на краю пропасти, черезъ минуту во глубинъ ея послышался другой свистокъ, выставилась лстница, мой спутникъ первый сошелъ внизъ. Дожидайся меня, сказалъ онъ, надобно привязать собаку, она тебя разорветъ. Онъ скрылся.
‘Я остался одинъ, видлъ передъ собою пропасть, зналъ, что я одинъ, чувствовалъ неосмотрительность моего спутника, стоило ршиться, вытащить лстницу — и я свободенъ, и могъ спасти себя бгствомъ: все это, скажу откровенно, представилось моему разсудку, я съ содроганіемъ смотрлъ во глубину пучины, которая готова была поглотить меня, и невозвратно, темное воспоминаніе о пропастяхъ ада, изъ которыхъ нтъ уже избавленія, поразило меня, я содрогался, помышляя о той ужасной дорог, къ которой привелъ меня таинственный жребій, единое бгство, и самое скорое бгство могло еще быть моимъ спасеніемъ — и я уже ршился, я простиралъ уже къ лстниц руку, вдругъ зазвучало въ моихъ ушахъ — казалось, посмяніе ада меня оглушило — ты убійца! вселенная для тебя закрыта! и рука моя опустилась. Всему конецъ, время раскаянія миновалось, мое убійство лежало передо мной какъ страшный утесъ, которымъ возвратный путь загражденъ былъ для меня навки, черезъ минуту послышался голосъ моего спутника: меня звали, я опустился въ пропасть, лстницу приняли, вс для меня ршилось!
‘Я увидлъ себя на площадк, довольно пространной, нсколько хижинъ мелькали передъ глазами моими въ сумрак. Осьмнадцать или двадцать человкъ сидли вокругъ огня. Мой спутникъ подходитъ къ нимъ, товарищи! говоритъ онъ, этотъ человкъ — Христіанъ Блемеръ,
‘Блемеръ! воскликнуло множество голосовъ, въ минуту вся шайка — мущинъ и женщины — окружила меня! Сказать ли? Радость была непритворная, удовольствіе, довренность, самое уваженіе изобразились на лицахъ, одинъ пожималъ мою руку, другой дергалъ меня за платье, казалось, что вс они встрчали стариннаго друга, возвратившагося изъ дальняго путешествія. Обдъ только начинался, когда я пришелъ, опять садятся вокругъ огня, уступаютъ мн почетное мсто, пить за мое здоровье, другъ передъ другомъ стараются оказывать мн отличное вниманіе. Обдъ составленъ былъ изъ лучшей всякаго разбора дичины, лучшее вино безпрестанно пнилось въ стаканахъ, казалось, что истинное согласіе и удовольствіе одушевляли общество.
‘Меня посадили между двумя женщинами. Я думалъ найти отвратительныхъ тварей, и удивился чрезвычайно, увидя передъ собою красавицъ, какихъ никогда еще не имлъ случая видть въ обществ человческомъ. Одна изъ нихъ, старшая, именемъ Маргарета? была красиве лицемъ, но слишкомъ безстыдна въ обхожденіи. Другая, Амалія, казалась тихою, задумчивою, имла блдное лице, томные глаза, мене ослпляла, но боле нравилась, нежели подруга ея, которая съ перваго взгляду произвела во мн сильное отвращеніе.
‘Видишь ли, Блемеръ, какую благословенную жизнь ведемъ мы въ этой глуши? — сказалъ мн мой спутникъ — и всякой день бываетъ то же, что ныньче! Не правда ли, товарищи? —
Правда! правда! загремло со всхъ сторонъ.
‘Хочешь ли войти въ наше братство? хочешь ли быть нашимъ начальникомъ? Ударимъ по рукамъ. Согласны ли вы, товарищи?
Согласны! воскликнуло двадцать голосовъ.
Голова моя пылала, разсудокъ былъ помраченъ, вино и чувственность разгорячили мою кровь. Вселенная отвергала меня, какъ зараженнаго язвою — здсь находилъ я убжище, уваженіе, довольство. На что бы я ни ршился, везд представлялась мн одна смерть, но здсь по крайней мр представлялась мн возможность не даромъ разстаться съ жизнію. Натура наградила меня сложеніемъ пылкимъ, а женщины показывали ко мн отвращеніе, здсь, напротивъ, ожидали меня и благосклонность и удовольствіе. Словомъ, я колебался не долго. Вотъ вамъ рука моя, товарищи! воскликнулъ я, выступивъ на средину, я вашъ, но требую, чтобы вы уступили мн Амалію. — Договоръ заключенъ, и я объявленъ разбойничьимъ атаманомъ. —
Опустимъ покровъ на слдствія: отвратительное и ужасное не можетъ быть полезно для читателя. Натурально, что нещастный, который обстоятельствами, и характеромъ низвергнутъ, въ такую глубокую пропасть, долженъ наконецъ позволить себ все то, что возмущаетъ человческое сердце, но онъ — какъ посл признавался подъ пыткою — не осквернилъ себя вторичнымъ убійствомъ.
Имя Христіанъ Блемеръ загремло въ провинціи, дороги сдлались опасны для путешественника, днемъ разбивали прохожихъ, по ночамъ грабили деревни, окрестности приведены были въ ужасъ. Правительство общало знатную сумму денегъ за голову атамана, его искали, но онъ имлъ искуство обманывать разсыльщиковъ, а суеврные поселяне боялись наложить на него руку: онъ другъ Сатан! говорили они, творя молтиву.
Прошло боле году. Блемеръ начиналъ уже почитать состояніе свое несноснымъ, ни одна изъ блестящихъ, плнившихъ его въ первую минуту надеждъ не была исполнена, онъ съ трепетомъ замчалъ погибельную свою ошибку. Голодъ и недостатокъ заступили мсто общаннаго изобилія, не рдко бывалъ онъ принужденъ бросаться на ножъ для одного куска хлба, которымъ едва избавлялъ себя отъ голодной смерти. Призракъ согласія и братства изчезъ: зависть, подозрніе, ревность свирпствовали въ вертеп убійцъ и грабителей! Предателю его были общаны деньги, или, естьли онъ одинъ изъ разбойниковъ, пощада — страшное искушеніе для изверговъ! Нещастный видлъ свою опасность: врность злодевъ, которые не знали ни человчества, ни Бога, была весьма ненадежною подпорою жизни его, и съ этой минуты не могъ онъ уже спать, мучительный ужасъ гнздился въ его сердц, подозрніе, какъ грозная тнь влачилось за, нимъ и стенало, оно преслдовало его во глубину лса, мучило, когда онъ бодрствовалъ, носилось надъ нимъ, когда онъ въ жару и безсоннице метался по своей постел, пугало страшными видніями, когда утомленные глаза его на минуту смыкались, уснувшая совсть опять возникла, эхидна раскаянія точила его сердце, прежняя ненависть къ людямъ, болзнь ожесточонной души, изчезла, мсто ея заступило горькое, отчаянное отвращеніе къ самому себ, нещастный прощалъ натур, прощалъ человчеству, одного себя почиталъ онъ ужаснымъ — одного себя достойнымъ проклятія.
Сила порока уже истощилась, и Блемеръ здравымъ разсудкомъ своимъ постигнулъ горестное свое ослпленіе. Ахъ! онъ чувствовалъ, какъ страшно былъ униженъ. Тихое уныніе заступило въ душ его мсто прежняго изступленнаго отчаянія, обливаясь слезами, призывалъ онъ протекшую жизнь свою, онъ чувствовалъ, что могъ бы отвратить отъ себя ужасный свой жребій и выбрать иную дорогу, онъ началъ надяться, что не было еще запрещено ему возвратиться въ общество добродтельныхъ, и внутренній голосъ уврялъ его, что онъ имлъ еще способность съ ними сравниться. Можно сказать, что на высочайшей степени своей испорченности былъ онъ гораздо ближе къ добру, нежели за дв минуты до перваго своего преступленія.
Загорлась семилтняя война, солдаты были нужны и всхъ охотно записывали въ рекруты — обстоятельство, которое нещастный хотлъ употребить въ свою пользу. Вотъ его письмо, которое написалъ онъ къ владтельному своему Князю, и которое прилагаемъ здсь въ извлеченіи.
‘Естьли не будетъ унизительно для Государя взглянуть на бднаго, отверженнаго цлымъ міромъ злодя, естьли не оскорбительно для слуха его молитва преступника: то Ваша Свтлость удостоитъ меня вниманія. Я убійца и грабитель, законъ осудилъ меня на смерть и правосудіе требуетъ моей казни — я добровольно готовъ предать ему свою голову, падаю съ неслыханною прозьбою къ ногамъ Вашей Свтлости, я не жалю о жизни, смерть не приводитъ меня въ трепетъ, но умереть, не живши ни минуты, вотъ жребій, который меня ужасаетъ! Ахъ! я хочу загладить прошедшее, хочу примириться съ тмъ обществомъ, которое такъ долго оскорблялъ въ своемъ ослпленіи, казнь моя будетъ примромъ для многихъ, но можетъ ли она загладить хотя единое злодйство преступника? Я ненавижу порокъ, и съ пламеннымъ нетерпніемъ призываю къ себ погибшую мою невинность, потерянную мою добродтель. Я доказалъ, что имю способность вредить отечеству, надюсь, что имю способность и быть для него полезнымъ!
‘Чувствую, что требую необычайнаго. Жизнь моя предана проклятію, я не имю права предлагать условій правосудію. Но я еще не въ цпяхъ и не въ темниц, но я свободенъ. — не робость понудила меня прибгнуть къ милосердію Государя!
‘Такъ, я требую милосердія у милосердія — не смю сказать, правосудія, но мн позволено напомнить судіямъ моимъ, что я преступникъ съ той самой минуты, какъ приговоръ ихъ на вки лишилъ меня чести. Ахъ! я не требовалъ бы теперь пощады, когда бы въ то время поступлено было со мною справедливе и не было забыто человчества.
‘И не ужели милосердіе не можетъ на время замнить правосудія? О Государь! естьли отъ васъ зависитъ смягчить суровость закона: то дайте мн жизнь, и каждая минута ея будетъ посвящена благодарности, каждая минута ея будетъ употреблена на то, чтобы загладить прошедшее. Смю васъ умолять, объявите мн волю свою черезъ публичные листы, полагаясь на общаніе моего Государя, явлюсь немедленно въ его столиц. Но естьли опредлите вы иначе, то правосудіе пускай исполняетъ свое дло, а я принужденъ буду остаться при своемъ!’
На прозьбу сію не послдовало никакого отвта, другая и третья (въ которыхъ проситель требовалъ, чтобы его приняли рядовымъ въ какой нибудь армейскій полкъ) оставлены также безъ вниманія, надежда получить прощеніе исчезла, Блемеръ ршился бжать за границу, записаться въ службу Прусскаго Короля, и съ честію кончить жизнь свою на пол сраженія.
Ему удалось обмануть своихъ товарищей: онъ скрылся, граница была недалеко. Блемеръ приходитъ въ маленькой городокъ, въ которомъ располагается ночевать, надясь на другой же день перейти въ Прускія владнія. По нещастію за недлю до его прихода, обнародованъ былъ новый указъ о строгомъ обыск прозжихъ: владтельный Князь имлъ участіе въ войн, и такая предосторожность была необходима. Смотритель заставы сидлъ у воротъ въ ту самую минуту, когда възжалъ въ нихъ Блемеръ. Одежда его была необыкновенная, наружность имла нчто ужасное и дикое. Худая кляча, на которой онъ сидлъ, едва передвигала ноги, и страннымъ образомъ противурчила физіономіи сдока, запечатлнной многоразличными, свирпыми страстями. Смотритель изумился, онъ посдлъ въ своей должности, сороколтняя опытность научила его съ перваго взгляду отличать бродягу отъ честнаго человка. И здсь не обманулся орлиный взоръ сего наблюдателя. Онъ опустилъ Шлагбауамъ, подошелъ къ прозжему, схватилъ за поводъ его лошадь, и требовалъ паспорта. Блемеръ, въ самомъ дл, имлъ въ запасъ паспортовъ, который достался ему съ пожитками какого-то ограбленнаго купца, отдалъ его, но опытный смотритель не удовольствовался: онъ врилъ глазамъ своимъ боле, нежели бумаг, и Блемеръ принужденъ былъ слдовать за нимъ къ дому Градоначальника. Осмотрли паспортъ, нашли, что онъ годенъ. По нещастію Градоначаьникъ, страстный охотникъ до новостей, любилъ за бутылкою вина поговорить о политическихъ произшествіяхъ, прозжій, по свидтельству паспорта, недавно оставилъ то мсто, на которомъ происходили главныя военныя дйствія, надясь услышать что нибудь важное, веллъ онъ Секретарю своему пригласить Блемера на стаканъ пуншу.
Блемеръ стоялъ на улиц, у самыхъ воротъ, и дожидался своего отпуска, собралось множество праздныхъ людей, шептали, указывали пальцами то на него, то на худую клячу, она была краденая, Блемеръ вообразилъ, что ее узнали по примтамъ, описаннымъ въ публикаціяхъ, неожиданное приглашеніе Градоначальнпка подтвердило его догадку, онъ вздумалъ, что хотли его уловить хитростію и взять живаго, робкая совсть заслпила въ немъ разсудокъ, онъ колетъ шпорами свою лошадь и скачетъ, не давши никакого отвта. Все взбунтовалось. Мошенникъ! воскликнуло множество голосовъ, вс кинулись за нимъ въ погоню, онъ мчится во весь опор, спасеніе близко, они отстали далеко — но грозная, невидимая рука надъ нимъ отяготла, жребій его совершился — онъ заскакалъ въ тупой переулокъ и принужденъ поворотить назадъ! Улица заперта — вс жители маленькаго городка приведены въ смятеніе — все, что имло ноги, сбжалось: надлежало пробиваться силою — Блемеръ показываетъ пистолетъ. — Прочь! восклицаетъ опъ, первому, кто осмлится ко мн прикоснуться, разобью голову въ дребезги! — Все безмолвно — вс неподвижны! — одинъ смльчакъ бросается на него сзади — пистолетъ падаетъ — обезоруженный Блемеръ схваченъ и съ торжествомъ представленъ къ начальнику города.
Кто ты? спросилъ его Судья.
‘Прошу васъ покорно быть учтиве, милостивый Государь! я не намренъ отвчать на грубые вопросы.’
Кто вы?
‘Это вамъ извстно: паспортъ мой у васъ въ рукахъ! Я объздилъ всю Германію, и ни въ одномъ город не попадались мн такіе безстыдно-грубые люди!’
Но ваше бгство подозрительно! что принудило васъ бжать?
‘Неоносное нахальство здшнихъ жителей.’
Но вы грозили стрлять по нимъ изъ пистолета.
‘Осмотрите мой пистолетъ: вы увидите, что онъ не заряженъ.’
Для чегожь имете при себ запрещенное оружіе?
‘Государь мой! я путешественникъ! Везу дорогія вещи, здшнія дороги опасны для прозжихъ, говорятъ о разбойникахъ.’
Смлые отвты не могутъ служить для васъ оправданіемъ. Даю вамъ время до завтрашняго утра, надюсь, что вы откроете мн истинну.
‘Я врно останусь при томъ, что объявилъ вамъ ныньче!’
Отведите его въ башню.
‘Въ башню, милостивый Государь? Вспомните, что я не преступникъ, что я потребую удовольствія.’
И получите его, какъ скоро будете оправданы.
Блемера посадили въ башню. На другой день Градоначальникъ, разсудивъ, что путешественникъ подлинно могъ быть невиненъ, и что приличне обходиться съ нимъ кротко, нежели оскорблять его повелительнымъ тономъ и грубыми допросами, собралъ присяжныхъ и приказалъ привести въ себ колодника.
Государь мой! прошу васъ меня извинить, чувствую, что вчерашнее обхожденіе мое съ вами было грубо.
‘Извиняю васъ отъ всего сердца!’ —
Законы наши строги, а вчерашнее произшествіе сдлалось гласно. Безъ явнаго нарушенія должности моей, не могу возвратить вамъ свободы. Наружность васъ обвиняетъ, прошу васъ, найдите какое нибудь средство оправдаться.
‘Я не имю никакого!’
И такъ я принужденъ донести объ васъ Начальству и ждать отъ него разршенія. До тхъ поръ будете вы содержаны подъ строгимъ присмотромъ.
‘А потомъ?’
Потомъ? что будетъ, не знаю, васъ могутъ прогнать за границу какъ бродягу, могутъ завербовать въ солдаты, случится и хуже.
Блемеръ замолчалъ. Ужасная борьба. происходила въ его сердц. Государь мой! сказалъ онъ, приступивъ съ ршительнымъ видомъ къ Градоначальнику: могу ли переговорить съ вами наедин? —
Вс вышли.
Чего вы требуете?
‘Вчерашнее обхожденіе ваше никогда не извлекло бы изъ меня признанія — насиліе меня не ужасаетъ. Но теперь душа моя растрогана вашею кротостію: вы поселили въ ней почтеніе, довренность, надежду. Я не обманываюсь: я нахожу въ васъ честнаго, великодушнаго человка!’
Обяснитесь!
‘Я вижу, что вы благородный, великодушный человкъ, давно желалъ я найти подобнаго — дайте мн правую свою руку!’
Что это значитъ?
‘Я вижу на головъ вашей почтенные сдины, вы знаете свтъ, вы знаете людей, вы испытали нещастіе — не правду ли я сказалъ? — и нещастіе не сдлало васъ жестокосердне!’
Государь мой! ваши слова для меня загадка.
‘Вамъ остается одинъ только шагъ до гроба! Скоро — скоро будете искать милосердія у престола Божія: не откажите же въ милосердіи нещастному! — Имете ли какое нибудь предчувствіе? Можете ли угадать, кто говоритъ съ вами въ эту минуту?’
Что это значитъ? вы приводите меня въ ужасъ!
‘Вижу, что вы ничего не угадываете. Ахъ! умоляю васъ, будьте моимъ защитникомъ! опишите своему Государю, какъ вы нашли меня, скажите ему, что я самъ, изъ доброй воли, сдлался своимъ предателемъ — скажите, что Богъ помилуетъ его нкогда на суд Своемъ, естьли теперь не будетъ онъ неумолимымъ — вступитесь за меня, старый человкъ, и потомъ окропите письмо свое слезами: я Христіанъ Блемеръ!’ —
Онъ кончилъ жизнь на эшафот. — Но читатель, не ужели этотъ нещастный ни когда не могъ возвратиться къ добродтели?