Жан Жозеф Рено
Подводный город
Жан Жозеф Рено
Подводный город
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
* * *
Подводный город, Рено Жан Жозеф, Год: 1908
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Я нахожу, что гениальные сыщики — все эти Дюпены, Лекоки и Шерлоки Холмсы — ничего не стоят в сравнении с одной маленькой американкой, которую я знал (теперь она уже мать семейства, и у ней весьма приличный бюст!) и которая перед тем умела только решать журнальные шарады.
И притом, какая бедность воображения во всех этих полицейских историях!
То, что случилось с моей маленькой американкой, достойно пера Жюля Верна. Можно было бы поклясться, что приключения ее выдуманы, а между тем, нет ни одной подробности, которая не соответствовала бы истине. Это самый подлинный роман, который должен изумить и Шерлока Холмса, и его клиентов.
Тихо проснулся Морис Люрси.
Утренний свет пробивался сквозь занавески в спальне, и блестела сталь на винтовке Гаммерлеса, на трубе мотоциклета и на кодаке. Обстановка спальни была такая, какая вообще бывает в гостиницах. Морис испугался, что он проспал и пропустил обычный ежедневный теннис: как раз должна была принять участие в игре Эвелина Смит. Но он услышал шум прилива, и это его успокоило. В Гильнеке купались только во время прилива, а когда вода спадала, наслаждались теннисом.
Он зажмурился, отдернув занавески, и стал одеваться для тенниса. В зеркале он увидел себя с удовольствием. Он был совсем еще молодой человек с тоненькой талией, но уже с широкими плечами, с женственным лицом и с густыми волосами на голове. Он взял свою лучшую ракетку и спустился в кофе-рум выпить чашку кофе со сливками. Если бы завтрак подан был ему в номер, то пришлось бы заплатить на семьдесят пять сантимов дороже, а Морису Люрси надо было ухитриться прожить свои вакации на триста франков в месяц. Его последние вакации! Дядя его и опекун в письме, которое он получил недавно, ничего не скрыл от него. За время пребывания своего в коллеже Морис Люрси сделал успехи в рисунке, в английском языке и во всевозможного рода спортах. Надеяться на будущее нечего, потому что нечего больше ждать. Его способности определились, и ему остается только рассчитывать на самого себя. В восемнадцать лет надо или сдавать экзамены, или же поступить на какую-нибудь службу. Морис был сирота с детских лет, у него ничего не было, и дядя, воспитывавший его, устал его содержать и выдавать ему деньги на его спортивные забавы.
Наступит, следовательно, октябрь, и в кармане не будет ни копейки! Эта перспектива отравляла Морису вкус превосходного кофе и портила вид из окна на синий Ла-Манш, едва покрытый мелкой рябью.
Да и вакации свои он провел, надо признаться, довольно грустно. В неделю только раз или два приходилось пользоваться мотоциклетом, потому что требовались починки, и дорого стоила эссенция. Под разными предлогами он не принимал участия в дорогих пикниках и в поездках вскладчину, что огорчало его, так как Эвелина Смит, прелестная дочь американского нефтепромышленника, всегда была там, где были все. Нельзя сказать, чтобы она выказывала ему особую симпатию. Она если и говорила с ним, то всегда серьезно, избегала любезностей и мало танцевала с ним на вечерах в казино. Но ради нее он перестал ухаживать за всеми другими барышнями.
Да и номер в дорогой гостинице ‘Сплендид’ он занимал только потому, что ему сделана была уступка. Дело в том, что несколько недель назад в ней обитал некто Раветт и случайно утонул. В вещах его не нашлось никаких указаний и никаких бумаг, из которых можно было бы усмотреть, откуда он родом и кто он такой. В Гильнеке никто его не знал, дирекции гостиницы было известно только его имя, и полиция разыскивала его родных.
Таинственный труп пролежал два дня в номере, и с тех пор комнату с трудом нанимали. Как только приезжий узнавал про утопленника — сейчас же очищал номер. Морис Люрси вошел в сделку, и ему по секрету сделали большую скидку. В номере оставлены были, однако, чемодан и вализа утонувшего Раветта.
Морис встал из-за стола и вышел из отеля, как вдруг вспомнил, что забыл надеть пояс с картушами, и поспешно вбежал в третий этаж.
Когда он открывал свой чемодан, стоявший в углу, позади что-то упало на пол. Ему показалось, что ракеткой, которую он держал под мышкой, он сбросил со стола пресс-папье. Но, застегнув чемодан, он оглянулся, и велико было его удивление: на полу лежал булыжник, завернутый в бумагу.
‘Что за шутки, — подумал он, — кто это бросил?’
Он подбежал к окну и никого не увидел. Не было ни души.
Бумага была прикреплена к булыжнику резинкой. Он освободил листок в формате школьной тетрадки, согнутой вдоль, и прочитал следующее:
‘На Берлинском вокзале или на Гамбургском не принимают никаких посылок в Колонии (halte), если укупорка не новая. Вечером это в особенности должно стеснять. Будьте любезны уведомить меня’.
Записка была подписана большой буквой ‘З’, а слева, сбоку, были поставлены цифры в таком порядке:
— Кто же позволил себе эту дурацкую шутку? А, наверное, этот идиот, Ван Эйден, сын торговца автомобилями ‘Ван Эйден и Ко’!
Ван Эйден часто любил задавать совершенно бессмысленные вопросы и, вызвав изумление, начинал так наивно смеяться, что на него никто не сердился.
Морис сложил записку и спрятал в карман.
Гильнек — это последняя бальнеологическая станция на Ла-Манше, который через несколько километров расстояния, у бухты Покойников и у Раза, становится Атлантическим океаном.
В маленьких улицах с гранитной мостовой Морис встречался с толпами купальщиков или купальщиц в куртках и фланелевых панталончиках, картузиках, в белых юбках из белого пике и в лодочкообразных шляпках-канотье, снабженных вуалетками от ветра.
Морис пожимал руки товарищам, раскланивался с семействами и видел новые лица.
Морис обогнул отель ‘Пляж’ с выражением особого достоинства, потому что в нем жила Эвелина со своей гувернанткой, и затем вошел в казино, внутри которого помещался теннис, хотя и малокомфортабельный, но ‘шикарный’.
Вход стоил два франка: истинная жертва, когда получаешь в месяц триста франков!
Молодой человек по пути увидел мисс Эдит, ирландскую гувернантку Эвелины Смит. Она поднялась со скамейки.
— О, мосье Морис, ваш опекун лишает вас содержания. Племянница моя написала мне об этом! — вскричала старая дева, вся в черном и в комическом детском чепчике на рыжем парике.
‘Вот так неожиданность!’ — подумал Морис. Раз племянница этой смешной и, кажется, любящей выпить дамы сообщила о его секрете, значит, и Эвелина знает! И, пожалуй, перестанет разговаривать. А между тем, в последнее время она как будто стала посматривать на него и болтала с ним на недурном французском языке…
— Нет, мисс Эдит, ничего подобного! — возразил он. — Не правда ли, какая чудная погода?
Он пошел дальше.
Эвелина кончала ‘сингль’.
Гибкая, белокурая, вся какая-то яркая, она казалась частью этого светлого утра. Ей было шестнадцать лет, и в ее фигуре сказывались линии женщины, но вдруг прорывались детские движения и детский смех, вздрагивали глаза, и улыбка пробегала по губам маленького ротика. Волос на голове было необыкновенное изобилие, и как она была грациозна! Когда она изгибалась в игре, она казалась античной нимфой.
Они стали болтать. Морис боялся, что она сделает намек на его строгого опекуна и, конечно, он сам заговорил о нем.
— Я теперь проживаю остатки моих средств. Через какой-нибудь месяц я сделаюсь жалким конторщиком, который не посмеет раскланиваться с вами.
Некоторое время она молчала, потом, опустив глаза, пробормотала:
— Знаю… Мне сказала мисс Эдит… Но я не люблю счастливых людей… Мы сделаемся друзьями.
Он был взволнован и изумлен. Ему хотелось что-нибудь сказать, и он не нашел ничего лучшего, как объявить:
— Этот глупый Ван Эйден бросил мне это через окно…
И он торопливо рассказал, как упала к нему идиотская записка, которую он кстати вынул из кармана.
Эвелина взяла записку и прочитала, может быть, сама довольная, что разговор принял другое направление.
Несколько раз внимательно перечитала она записку. В ее больших голубых глазах появилось сосредоточенное выражение.
— Поразительно, — проговорила она, — можно было бы подумать… Вы не видали, кто бросил?
— Нет. Мне казалось, что это мог сделать только Ван Эйден.
— Он уехал еще вчера утром на моторе.
Она стала расспрашивать его о подробностях. В каком этаже его комната? На какую улицу она выходит? Кто его соседи? Не находятся ли недалеко от его окна другие открытые окна?
Он отвечал на все ее расспросы и рассказал ей про утопленника, скрыв, разумеется, сколько он сам платит теперь за номер.
Вдруг она сказала:
— Я ужасно люблю шарады и загадки. И знаете, во всем этом должна заключаться какая-то любопытная загадка. Сегодня я вам возвращу эту записку в четыре часа в концерте. Мне надо подумать.
Она пожала руку Мориса и направилась к мисс Эдит.
А он, смотря ей вслед, думал: ‘Презабавная девочка! Со мной она обращалась все время почти пренебрежительно, а вот теперь стала любезничать, когда я ожидал, что она наплюет на меня’.
В зале казино Эвелина долго ожидала Мориса, сидя рядом с мисс Эдит, которая вышивала. Концерт кончался, когда он, весь запыхавшись, подошел к девушке. Она слегка отодвинулась от гувернантки.
— Простите меня, — пробормотал он, заикаясь, — но сегодня после обеда, пока я был на пляже, обчистили…
— Вашу комнату?
— Да… Кто вам сказал?
— Никто… Это так естественно. Что же у вас утащили?
— Ничего ценного, к счастью. Печатку, портсигар и коробку с мылом. Негодяи не заметили ни моих часов, ни булавок… Однако, они все перевернули.
— В особенности в багаже вашего утопленника?
— Да… А это откуда вам известно?
— С вами есть карандаш и бумага?
— Да.
— Напишите такую депешу: ‘Гамбург. Шасба-авеню, Чикаго.
Согласны ли вы на комиссию трети цены бриллиантов, уворованных в тысяча девятьсот восьмом году, если я их найду? Морис Люрси. Гильнек. Франция’.
— Ну?
— И отнесите на телеграф.
— Но…
— Немедленно!.. И без гримас. Мисс на нас смотрит, ведь она не посвящена… Идите же!
Морис повиновался, ничего не понимая. Сдал телеграмму и вернулся. Эвелина ждала его на берегу в шотландском плаще.
— Мисс Эдит такая зябкая, — сказала Эвелина Морису. — Она тянет в салоне чай с ромом, или, вернее, ром с чаем. Но все же она может прийти и помешать. Итак, скорее садитесь и не прерывайте меня. Письмо на булыжнике… А знаете, мне кажется, оно вас отлично устроит! Я с утра весь день думаю о нем, чтобы разгадать. Но это будет потруднее шарад. Сначала мне показалось, что текст поставлен наобум — какой попало, а что существенное в цифрах… Я всячески нанизывала их и тасовала, но без всякого результата… Представьте, голова разболелась! Я начинала уже думать, что я вовсе не так ловко разбираюсь в криптографии, как я воображала, и хотела уже все бросить, как мне пришло в голову, что, может быть, цифры содержат в себе ключ к письму. Исписала несколько листов бумаги и, наконец, нашла. Заметьте, всего сорок слов, а самая большая цифра — тридцать семь. Слагаемые вовсе не слагаемые. Одиннадцать чисел означают слова, на которые нужно обратить внимание из всей кучи… Сначала я перенумеровала слова до самого конца, а потом — в обратном смысле…
Записка писана по-французски. Расположим слова и цифры так:
Если же выделить слова, которые указаны цифрами сложения, начавши с ряда налево—37, 34 и т. п., и если их расставить в противоположном порядке, то получим:
Или дословно, со знаками препинания:
— ‘Добрый! Будь сегодня вечером, девять Колоний. Доставь тюки Гамбург — или берегись!
Стой!
З.’
Морис смотрел на Эвелину во все глаза… а девушка продолжала давать объяснения странной записки своим детским голосом… Он пробормотал:
— Да… действительно, получается смысл, но… — Подождите… тут вмешивается случай. Если бы я не была американкой, я бы дольше билась над разгадкой… Вы знаете, что папа отправил меня во Францию только четыре года назад… Понятно ли вам это?.. так я вам должна сказать, что перед моим отъездом в Чикаго обокрали одного еврея по фамилии Гамбург, богатого ювелира, который много лет был поставщиком нашего дома… У него пропало бриллиантов на пять миллионов. Кто украл?.. Неизвестно… Не могли узнать. Арестовали несколько типов… Только один был осужден, но без больших улик, и сослан в каторжные работы на пять лет. Это был француз Луи Бон, значит, надо читать не ‘добрый’, а ‘Бон’… итак, пять лет прошло, и он должен был быть выпущен недавно на свободу… Но вы поняли, наконец?
— Боже мой! Ведь это он утонул! Булыжник был, очевидно, брошен по его адресу сообщниками! — вскричал Морис.
— Совершенно верно. Бон спрятал бриллианты еще до ареста, а отбыв каторжные работы, пожелал воспользоваться камнями для себя одного. Соучастники сердятся и угрожают, если он не поделится с ними…
— Но что значит ‘девять Колоний’?
— ‘Девять’? Девять часов. После слова ‘Колоний’ стоит выноска в скобках: ‘Стой’… Поезд или змеевик, как выражаются здесь, потому что дорога узкоколейная, делает всего одну остановку, прежде чем присоединиться к главной линии… Не видали ли вы у этой станции отвратительного домишка?
— Как же! Там трактирчик: ‘Буфет Колоний’.
— Ну, вот!.. ‘Буфет Колоний’… Но авторы письма скоро узнали, — может быть, через несколько минут после того, как бросили булыжник, — что Луи Бона больше нет в живых… И они обыскали его вещи и ваши сегодня после обеда, утащив кое-какие пустяки для отвода глаз, чтобы их приняли за простых воров.
— Конечно, им хотелось найти письмо и унести его!
— Они должны быть уверены, что письма их никто не разберет. Скорее же всего, они искали бриллианты или каких-нибудь указания на то, где они спрятаны.
— На другой день после смерти Бона жандармы исследовали весь его багаж и ничего не нашли… Ах, значит, чтобы получить кругленькую сумму, я должен открыть, где бриллианты?!
— Вы можете быть уверены, что Гамбург, потеряв всякую надежду, ответит вам, что, разумеется, согласен.
— А эта подпись — ‘З’?
— Вернее всего, начальная буква фамилии автора письма.
Морис поднялся, полный восторга.
— Хорошо! Значит, я должен быть сегодня в девять часов в ‘Буфете Колоний’ на рандеву апашей?
Голубые глаза Эвелины покрылись дымкой, голос ее слегка задрожал, когда она произнесла:
— Да, вам надо быть там… но смотрите — берегитесь!
— Я не боюсь… ах, мисс Эвелина, я вам так обязан… — начал Морис.
— Тише! Вот и мисс Эдит: к тому же, я разобрала ребус, и моя роль кончена.
Морис, понизив голос, спросил ее:
— Скажите мне только, почему вы так добры ко мне сегодня, а все время были так холодны? Скажите, прошу вас.
Эвелина сначала потупила глаза и после некоторого молчания быстро проговорила:
— Я сама не знаю. Все подруги говорят о вас. Вы так хорошо играете в теннис… Еще — вы великолепный боксер… И спортсмен вы прекрасный — это я сама вижу… Мне всегда было приятно с вами… только, разумеется, не могла же я любезничать… Невозможно же… но когда я узнала от мисс, что дядя ваш хочет лишить вас поддержки — мне так стало нас жалко, и мне захотелось быть вашим товарищем… Смотрите же, берегитесь сегодня вечером!
В глазах ее стояло молящее выражение.
Морис ничего не мог ответить, потому что подошла мисс Эдит и стала восхищаться заходящим солнцем.
Прелестная Эвелина! Какая проницательность! Приключения! Может быть, не придется служить! Морис начинал мечтать уже о благополучии и счастье. Одевшись в костюм шофера, он сравнивал себя с разными героями романов. Но хладнокровие и благоразумие вернулись к нему, когда он стал осматривать свой мотоциклет. Фонарь — вычищен. Резервуар — полон. Он вскочил в седло, нажал ногой на педаль для первых взрывов, открыл газ — и по обеим сторонам его бешено побежали назад, как придорожные призраки, — деревья, дачи, скалы…
Ветер бушевал в ночном мраке, свистал в ветвях деревьев, и вдруг пошел сильнейший дождь. Морис должен был замедлить ход… Повернув за выступ скал, он увидел вдали огонек.
Он закрыл кран, снял приводной ремень и бесшумно стал подвигаться вперед. Темной массой дремал у края дороги одноэтажный ‘Буфет Колоний’.
Морис сошел с мотоциклета.
Сквозь щели ставен блестел огонь длинными нитеобразными лучами. Других признаков жизни не было. Под освещенным окном находился род навеса. Морис вкатил туда свои измоченный дождем мотоциклет и заботливо отер его части и фонарь. Тут он натолкнулся на что-то большое и твердое. Протянув тихонько руку, он нащупал автомобиль: шесть мест, шестьдесят лошадиных сил, роскошная машина. Мотор, еще теплый, прибыл, очевидно, недавно.
Эвелина не ошиблась. Кто другой мог приехать на таком автомобиле в паршивый кабак? Сообщники Бона были, вероятно, люди богатые.
Морис подождал, пока успокоится его сердце. Во рту у него стало сухо, руки дрожали. Наконец, он сделал усилие и овладел собой. Риск — благородное дело. Стоило поработать, чтобы не быть конторщиком.
Он решил вспрыгнуть на автомобиль, а в следующую минуту он был уже на крыше навеса и, несмотря на ветер и дождь, приник к ставням.
Несколько человек разговаривали в дрянной спальне, вокруг стола, уставленного закусками.
— Положительно жаль, что Лафуин не навел справок! — послышался голос с английским акцептом.
— Но мосье Вернье приказал мне немедленно бросить письмо в окно гостиницы… Первым делом я занялся этим, как приехал… а уже затем узнал, что Бон утонул.
Голос был хриплый, протяжный, и принадлежал он какому-нибудь парижскому ‘типу’.
— По крайней мере, Вернье, письмо было составлено с толком?
— Еще бы! Я ведь был нотариусом!
— И вы уверены, Вернье, что жилец ничего не понял?
— Абсолютно ничего! Когда Бон отбывал свой срок, мы этаким манером с ним переписывались. О дожде, о хорошей погоде — и все было понятно нам, а надзирателям казалось, что им все понятно!
— Но, мосье Вернье, что, однако, написали вы по поводу бриллиантов? — певуче спросил голос итальянца.
— Намеки — и ничего определенного!
Голос с английским акцентом начал:
— Бон был мошенник. С бриллиантами, которые он захватил с нашей помощью, он бежал в Париж, — и прежде, чем мы его увидели, он был арестован и выдан. Но ведь бриллиантов при нем не оказалось. Значит, он припрятал их где-нибудь. В тюрьме он пользовался нашими деньгами — стоило ему только потребовать — и в своих крипто-письмах к мосье Вернье уверял, что, как только его освободят, уедет во Францию, отыщет бриллианты и поделится с нами. А вырвать от него признание, где же именно бриллианты — нельзя было ни за что. Плут мог только сам найти клад с бриллиантами… На наш счет он жирел и, наконец, махнул во Францию…
— Но ведь был послан товарищ, чтобы встретить его в нью-йоркском порту?!
— Был послан, но напрасно он писал в воздухе указательным пальцем букву ‘З’. Никто не откликнулся. Прошло четыре месяца. Ясно, что Бон захотел нас обокрасть. Никаких известий о нем. Я приказал искать его. Следы его найдены были в Париже, и недавно мне было сообщено, что эта каналья под вымышленным именем поселилась на этом пляже… Вот почему я всех вас созвал… Но он утонул — черт бы его взял! — и отчета от него мы теперь не добьемся.
— Как он утонул?
— Катаясь на лодке… Полиция перерыла его чемоданы и ничего не открыла…
— И я ничего не выудил! Сегодня я рылся, как крот — ровно ничего! Ни письма мосье Вернье, ни камня! — сказал итальянец.
— Бриэлло тоже ничего не нашел. Это надо было предвидеть. Нет других указаний, кроме нескольких местечек в письмах Бона.
— Каких? — спросил голос француза, по-видимому, из Марселя.
— Очень немногих. Например: ‘Бриллианты? Наверное они в безопасном месте’. ‘Надо бы, чтобы их полюбили рыбы’.
И еще вот клочок: ‘Я спрятал их в удивительном городе… в тот город никто не вхож… сам Господь стережет их’.
— А я нашел пожелтевшую бумажонку в одном старом его пиджаке, — сказал Бриэлло. — Но синьор Мак Зидлей, наш уважаемый президент, говорит, что находка не имеет смысла.
Английский голос проговорил:
— Черт ее знает, может быть, и имеет смысл, да я ничего не понимаю. Судите сами: ‘Д. А. Римская дорога. II. Во время отлива столб сейчас направо’. Какое это имеет отношение к бриллиантам?
Морис, стоя у окна, испытывал такое чувство, какое бывает в кошмаре. Спит он, или это действительность? Он даже ущипнул себя.
Раздались негодующие голоса.
— Бон был порядочным негодяем Кто, как не товарищи, доставил ему деньги на путешествие в Америку и ввел его к ювелиру в качестве секретаря? Кто услаждал горечь его заточения? А он чем отплатил?
Острый голосок пронизал шум:
— Ясно только одно. У Бона должны были быть в чемодане какие-нибудь бумаги с описанием, где спрятаны бриллианты. Ведь это был мелочный господин, настоящий бюрократ. Не могу поверить, чтобы он был такой подлец, как вы его себе представляете. На всякий случай, он что-нибудь да оставил же. Если Бриэлло ничего не нашел в багаже Бона, то потому, что мальчишка, который живет в номере, уже раньше обшарил чемодан.
— Возможно. Но в таком случае, у него великолепная осведомленность.
— В том-то и несчастье наше!
— Так не начать ли нам с него? Как вы думаете?
Голос внезапно смолк ввиду жеста, сделанного одним из собеседников — и вдруг все бросились к окну. Свет луны отбросил тень головы Мориса на поперечные перекладины ставней…
Они могли видеть, как он быстро спустился с крыши.
Внизу ощупью он нашел свой мотоциклет.
Увы, приехав, он забыл приспособить приводной ремень!
Все же он вскочил в седло и полетел, а шайка с проклятиями ринулась вниз по лестнице.
Морис перебирал ногами, колеса вязли в грязи, и он принужден был соскочить под тень дерева — потому что луна все ярче и ярче освещала поле — и стал приспособлять ремень.
Юноша торопился, пальцы его скользили, терялись драгоценные минуты.
Потом он опять вскочил на мотоциклет и помчался.
Однако, он мог слышать, что за ним тоже мчится автомобиль.
Морис въехал на вершину холма.
Туча закрыла луну. Мелькали кучи камней, уродливые яблони, и мотоциклет летел вниз. Дух захватывало. Это было падением в бездну. А позади ревел автомобиль.
Тяжелой машине стоило только налететь и ударить в мотоциклет сзади. Но Морис обладал настоящим физическим мужеством. И этот сумасшедший бег во мраке ночи походил на какое-то состязание, самообладание спортсмена не покидало Мориса. Маленький, коренастый металлический бычок, на котором он сидит, сумеет ли опередить это чудовище? Наконец, достаточно будет, если автомобиль не нагонит мотоциклет. Вдруг прекратилась правильность взрывов… Тщетно Морис, взвинчивал рукоятку контакта, мотоциклет стал заикаться, как телеграф Морзе.
Налево, направо расстилались поля… Но у Мориса уже не было времени соскочить на землю. Мотор действовал все неправильнее и неправильнее.
Не доезжая до перекрестка, автомобиль в несколько секунд взял расстояние и ринулся на ослабевший мотоциклет.
Но тут произошло нечто неожиданное.
Еще за десертом Эвелина, каждый вечер проводившая в казино, объявила мисс Эдит, что она хочет остаться в салоне гостиницы.
Подсев к роялю, она стала наигрывать фугу Баха, затем нервно раскрыла книгу и облокотилась над ней. Целый час заставляла она себя читать, потом встала и спокойно произнесла:
— Выйдем.
— Как! так поздно! и посмотрите, что делается на дворе!
— Что же, уже десять часов, и идет дождь, вот и все!
Мисс Эдит не противилась. Она принесла ватерпруфы и резиновые галоши, и скоро две женские фигуры в капюшонах покинули отель.
Молча шла гувернантка рядом со своей воспитанницей. Позади уже исчезли огни Гильнека. Страх начинал разбирать старую деву.
— Какая вы сегодня бесстрашная, Эвелина, а в другое время такая трусиха, вас не поймешь! — ворчала гувернантка.
Дождь опять хлынул. Что за прогулка! Будка шоссейного сторожа оказалась незапертой. Гувернантка и Эвелина не могли спрятаться в ней. Она стояла как раз у перекрестка. В углу свалены были разные инструменты: молотки, заступы и ломы. Что-то зашуршало. Мисс Эдит бросилась вон и зацепилась за борону с острыми зубцами, стоявшую у стены. Платье ее разорвалось.
— Ну, для чего мы здесь, Эвелина? — плаксиво сказала она.
— Изучаем природу, — сказала Эвелина. — Разве вам не правятся романы и стихи во вкусе Вордсворта и Лонгфелло?
Мисс Эдит восседала на куче мешков и плакала.
Дождь уменьшился. Снова показалась луна. Стоя на пороге будки, Эвелина смотрела на бледную ленту дороги. Трескучий звук мотоциклета и остервенелое гудение автомобиля раздались в лунном мраке. Расстояние между автомобилем и мотоциклетом было уже невелико, и ясно было, что совершается страшная погоня.
Эвелина схватила борону, вытащила ее на середину дороги и ждала. Мисс Эдит казалось, что она сошла с ума.
— Я не знаю, зачем вы это делаете. Я не позволю вам! — осторожно кричала она.
Автомобиль был уж близко, и тогда Эвелина, с непонятной для нее силой, бросила борону под его колеса.
Автомобиль повернулся, ударился в кучу камней и полуопрокинулся.
— Скорей, мисс Эдит! Бежим!
Они бросились бежать. По счастью, облако налетело на луну.
Морис, между тем, приписал несчастье с автомобилем случаю. Он его благословил и благополучно достиг гостиницы.
Там ожидала его телеграмма:
‘Разумеется. Очень охотно. Гамбург’.
Морис лег. Простыни жгли его. В ушах звенело.
Что узнал он? Очень немногое. Для него и для них шансы были ничтожны… Что это за город, куда никто не вхож!
Но, может быть, ему разъяснит что-нибудь Эвелина?
На другой день за теннисом маленькая американка приветствовала Мориса милой улыбкой.
— Ну-те-ка, расскажите мне ваш вечер.
Когда он стал восторгаться случайностью, заставившей лопнуть пневматические шины автомобиля, она заметила:
— В самом деле, какой случай!
Когда же Морис все рассказал, она оперлась подбородком о рукоятку своей ракетки и, нахмурив брови, стала размышлять. Прозвонил колокол, приглашая к завтраку. Она произнесла:
— Позднее я хочу пострелять в цель из револьвера, — расстреливать булыжники близ Креста. Приходите!
В четыре часа Морис был на скалистой вершине у Креста, воздвигнутого в память лодки, погибшей с людьми.
Эвелина подняла револьвер, показались пять быстрых дымков, и внизу откололись пять осколков от скалы.
Мисс Эдит сидела в сторонке и читала близ Креста. При виде Мориса Эвелина положила револьвер в чехол и громко закричала, чтобы перекричать шумные волны:
— Знаете что, мосье Морис, самое главное, теперь вам надо отсюда уехать. Тот, кто сумел придать случайно полученному письму такое значение и угадал его смысл, а вечером имел смелость подслушивать у окна и, к сожалению, попался — субъект, очень опасный для мошенников. Если бы все обошлось благополучно! О, тогда бы другое дело! По есть нечто более дорогое, чем бриллианты. Вы должны объявить всему Гильнеку, что уезжаете по непредвиденному делу. Уезжайте сегодня же. Но я прошу вас, — тут в голосе Эвелины задрожала ласковая нота, — обращайте внимание на все. Не доверяйте ни комиссионеру, ни вашему соседу по вагону, ни контролеру, ни кучеру. Я не думала, что отсюда возникнет такая опасность для вас. В Индии привязывают козленка и приманивают на него диких зверей. Но вы вместе и охотник, и козленок.
Тоненькая фигура Эвелины выделялась на огромном море. Она была такая милая, и столько в ней было нежности и заботливости, что его растрогало до слез.
— Мадемуазель Эвелина…
— Мосье Морис…
Они стояли без слов, и к ним долетали брызги пены.
— Вы потому стали ко мне так ласковы, что мой опекун чересчур суров ко мне?
— Тише. Во-первых, я вовсе не ласковая. Я довольно неприятная особа — по возможности. Ласковая я, может быть, еще буду. Итак, ступайте же укладываться… Мне же легко будет убедить мисс Эдит тоже уехать через каких-нибудь четыре дня. Вот что, в будущую пятницу вы должны быть в чайной комнате ‘Ириса’, в улице Риволи.
Чайная комната ‘Ириса’ была полна. На хрустальной этажерке постоянно вертелись на четырех полках всевозможные пирожки и прельщали мисс Эдит. Добрая гувернантка нагрузила полную тарелку пирожками, гусиной печенкой и маленькими тартинками и пошла вслед за Эвелиной.
Прежде чем служанка, хорошенькая, как актриса, принесла чай, мисс Эдит съела половину пирожков и тартинок.
— Принесите еще, — приказала Эвелина девушке. — Вот, кстати, Морис Люрси, он составит нам компанию. Ну, чем вы нас развлечете?
— Я опоздал, мисс Эвелина.
— Немного… но что это такое?
Весь его лоб пересекала узкой полосой черная шелковая лента.
— Первая любезность друзей Бона… Благодарю вас… Чашку чая… Хорошо, я расскажу вам… Но как вы поживаете?
— Мы — отлично. Но рассказывайте.
— Третьего дня я проходил через площадь Согласия и остановился, чтобы пропустить купе, запряженное парой быстро несущихся лошадей. Мне показалось, что я перед этим их только что видел, и это купе, и этих лошадей. В тот момент, когда дышло было влево от меня, кучер внезапно повернул лошадей прямо на меня — я сделал скачок в сторону и этим спас свою жизнь.
— Ну, а лоб отчего?
— А дело в том, что я поскользнулся и ударился о газовый рожок, который имел глупость находиться позади меня. При этом надо сознаться, что я потерял сознание.
— Ах, бедный мальчик!
Руки Эвелины соединились, и взгляд стал глубже.
— Когда я стал приходить в себя, мое первое ощущение было, что меня обыскивают. Очнулся я в аптеке. Вокруг меня вертелись восемь человек, из них два полицейских агента. Какой-то старик держал мой пульс. ‘Ничего серьезного, — говорил он, — переломов нет. Только царапина на лбу’. У него был сильный немецкий акцент. Шляпа такая, как у священника, и золотые очки на маленьких, быстрых глазках. Это он сидел в карете, которая меня опрокинула. Фамилия доктора была Шиллер. Но самое удивительное было то, что он утверждал, будто я сам виноват. И то же сказали три свидетеля — два циклиста и один пешеход. Кучер тоже утверждал, что будто я бросился под колеса. Покушался на самоубийство. Можете себе представить! Я протестовал, по напрасно. Пришел в себя, но был оглушен, и только потом все это мне показалось подозрительным. Конечно, кучер был подкуплен.
— А вы его потом видали?
— Нет, доктор взял фиакр и уехал — карета не взяла его.
— А свидетели?
— Дав показания, они тоже поскорее удрали.
— Так свидетели, по-вашему, были лжесвидетели?
— О, конечно! Карета хотела меня раздавить.
— Вот что, Морис. Хотите, я буду звать вас прямо Морисом, гораздо короче?
— А я вас не смею называть Эвелиной?
— Нет, пожалуйста, вы меня тоже должны называть Эвелиной, а то я буду иметь вид какой-то старой вашей тетки. Итак, Морис, вы не узнали голоса доктора?
— Нет, потому что в ‘Буфете Колоний’ в тот вечер не было никого с немецким акцентом. Но теперь, когда вы мне сказали…
— Теперь вы припоминаете, что слышали?
— Ах, я идиот! — вскричал Морис. — Да ведь он нарочно притворился немцем. Это был Мак Зидлей.
— И эти свидетели?
— Его друзья.
— В том-то и штука! Они следили за вами, и карета ехала за вами.
— Они хотели меня убить?
— Может быть. Но вернее — обыскать.
— Так, значит, свидетели, давшие свои адреса, солгали полиции?
— Еще бы! Знаете что, Морис, — помолчав, сказала Эвелина. — У меня для вас кое-что приготовлено… Мне кажется, я могла бы вас избавить от необходимости служить в конторе. Я страшно виновата, что втравила вас в это дело. Я уже раскаиваюсь. Бросьте