ОТВЕТ НА СТАТЬЮ ‘РУССКОГО ВЕСТНИКА’ ОБ ‘ОДАХ ГОРАЦИЯ’
ОТВЕТ НА СТАТЬЮ ‘РУССКОГО ВЕСТНИКА’ ОБ ‘ОДАХ ГОРАЦИЯ’
КОММЕНТАРИИ
КОММЕНТАРИИ
Условные сокращения
Ответ на статью ‘Русского вестника’ об ‘Одах Горация’, Фет Афанасий Афанасьевич, Год: 1856
Время на прочтение: 38 минут(ы)
Фет А. А. Сочинения и письма: В 20 т.
Т. 3. Повести и рассказы. Критические статьи.
СПб.: Фолио-Пресс, 2006.
С особенным удовольствием и признательностью прочел я в первой февральской книжке ‘Русского Вестника’ статью г. Шестакова по поводу моего перевода горациевых од. Я говорю: ‘с признательностью’, потому что каждый автор, у которого дело, труд стоит впереди его личности, не иначе как с признательностью может принять указания на недостатки своего произведения, тем более, если эти указания изложены с таким желанием правды и исключительным вниманием к самому делу, какие с удовольствием я встретил в статье ученого критика. Только на статью, являющуюся в таком специальном виде, решаюсь отвечать. Как человек, смотрящий ясно на предмет, о котором говорит, ученый автор оценил все трудности, неизбежные для всякого, кто примется за перевод древнего поэта, и в особенности Горация. Автор говорит на 571 стр.: ‘Перевод древнего поэта представляет переводчику нашего времени затруднения на каждом шагу: не только мысль, не только отдельные выражения, но каждое отдельное слово требует труда и размышления’. Там же: ‘С таким-то оригинальным образцом пришлось бороться г. Фету. Достаточно и того, если он сколько-нибудь успел преодолеть трудности, которые встречались ему на каждом шагу’.
Выставляя на вид читателю эти трудности, автор выражает положения, только по-видимому противоречащие сказанному мною в предисловии к переводу, но с которыми в сущности я совершенно согласен.
Я первый готов стоять за эти положения, а между тем почти уверен, что статья ученого критика приняла бы другое направление, если б он взглянул на дело с моей точки зрения. О ней скажу несколько слов. Увлеченный одами Горация в изящных, изустных переводах покойного Дмитрия Львовича Крюкова на русский язык, я перевел две-три оды стихами и показал их моему профессору. Первою, я помню, была XIV, первой книги, ‘К Республике’. Благосклонный отзыв знатока обоих языков придал мне охоту и любовь к занятию, плодом которого был появившийся теперь перевод. На вопрос: почему я переводил Горация? отвечать легко: мне это нравилось, меня это радовало. Но для чего? — постараюсь объяснить. Критик в начале статьи говорит: ‘Перевод древнего поэта есть труд нелегкий и для сильного поэтического дарования, в то же время этот труд не совсем благодарный, потому что копия, снятая с великого образца, как бы ни была прекрасна, все-таки уступит подлиннику и оставит место желанью лучшего. Все это, конечно, знает и понимает очень хорошо г. Фет’. Что ж заставило меня предпринимать этот неблагодарный труд, пятнадцать лет на мне лежавший? Неужели я легкомысленно принял на себя роль толкователя красот Горация небольшому кругу специалистов, к которым принадлежит ученый автор статьи? Мне наперед было известно, что если б я обратился к этим ученым с одою Горация и сказал: ‘посмотрите, какая это прелестная, уютная игрушка, а между тем вглядитесь в малейшую фигурку, в мельчайший штрих резца…’, эти ученые посмотрели бы на меня с тою же улыбкой сострадания, с которой ботаник смотрит на ребенка, подносящего ему только что сорванную розу. Нет! нет! Я имел в виду других читателей, на благорасположение которых мое уменье писать общепонятные стихи с рифмами могло подействовать, по мнению моему, лучше и вернее самого строгого буквального перевода или самого добросовестного критического труда. Я уж сказал, что находил удовольствие переводить Горация. Полнота подобного наслаждения едва ли понятна тому, кто не испытал его на себе. Но только для последнего рода читателей решился я, желая сделать труд мой полным, переводить с устойчивым усилием те, в поэтическом отношении слабейшие и по содержанию нам чуждые оды, перевод которых, с точки зрения ученого критика, мало того что неблагодарен, непростительно напрасен.
Но не таким казался мне полный перевод од Горация, этого лучшего букета из его цветочной корзины. От ранних лет слышал я постоянно нижеследующие рассуждения: ‘Нам нужны науки положительные: математика, химия, физика, политическая экономия, статистика. А что за польза учиться древним языкам? Это напрасный труд и трата времени’. Но кто это говорит? — спросите вы. Большинство и часто люди весьма развитые и образованные в других отношениях. Эти люди, не видя предмета собственными глазами, никогда не поймут, как тонко мыслил древний человек! какая грация и сила в его логике, в его периодической речи, которую мы, ветреное племя, и передать не можем, не истерзавши и не перерывши всего, как перерывает галантерейные вещи, изящно уложенные парижанкой, неловкая рука таможенного сторожа. Они не могут видеть, что от Горация до Гоголя предания гомерова искусства в безукоризненной чистоте перешли через все века, и что только погружаясь от времени до времени в первобытный источник, поэзия какого бы то ни было народа может, как богиня, сохранить вечную свежесть и не впасть в дряхлое безвкусие. Не может быть, думал я, чтоб в моем стихотворном переводе не отразилась хотя малейшая часть той силы и красоты, которой дышит почти каждый куплет, каждый оборот великого поэта. Пусть прочтут, и тогда послушаем, что они скажут о древних, которых знают понаслышке и потому любить не имеют возможности. Какие плоды принесет популярное уважение, если не любовь к древним — говорить здесь не у места. Только с подобною целью переводил я Горация рифмованными стихами и старался, насколько сил моих хватило, стряхнуть с него схоластическую пыль, которая всех так пугала. Вместе с тем мне хотелось представить Горация как факт и совершенно отстранить свою личность. Если б я почел возможным при обнародовании од не писать от себя ни слова, то издал бы их даже без примечаний, в которые, к сожалению, вкрались значительные опечатки. Знатокам мало нужны мои переводы и бесполезны примечания. Сочинять Горация, искажать произвольной формой, или, с другой стороны, опошлять буквальным переводом, заставив русский язык хромать по несвойственным ему асклипиадеям, архилохам, пифиямбикам и т. д., я не мог решиться. Я всегда был убежден в достоинстве подстрочного перевода и еще более в необходимости возможного совпадения форм, без которого нет перевода. Представлю пример: Лермонтов перевел известную пьесу Гте ‘ber allen Gipfeln’ {‘Над горными вершинами’ (нем.).}, но уклонился от наружной формы оригинала. Что ж вышло? Две различные пьесы, одинаковые по содержанию, но не имеющие по духу, а затем и по впечатлению на читателя, ничего общего. Гте заставляет взор ваш беззаботно, почти весело скользить по высям гор и вершинам неподвижных дерев. Утешение: Ruhest du auch {Отдохнешь и ты (нем.).} приходит к вам почти неожиданно и застает вас под влиянием объективного чувства. У Лермонтова с первого слова торжественная тишина осени заставляет предчувствовать развязку. Итак, оставляя в стороне трудности, какие представляет древний поэт, переселяясь, так сказать, в среду новой, чуждой народности, необходимо было обратить внимание на возможную верность оригинальной форме. Первой задачей моей было сделать если не буквальный, то подстрочный перевод. Эту задачу я исполнил с начала до конца, о чем свидетельствует цифровка строк. Везде, где у Горация куплет оканчивается коротким, падучим, четвертым саффическим стихом, в котором главное слово речи, падая в ухо, так сказать, озаряет весь куплет, я удержал эту форму, без которой Гораций был бы не Гораций. Приступая к переводу, я перечитывал оду несколько раз и вслушивался в ее пение. Передавая склад латинского стиха размером новым, я мог руководствоваться только тем, что у человека бессознательно — слухом, чутьем. Спрашиваю: была ли возможность поступить иначе? Не хочу этим сказать, чтоб мой слух, или чутье были непогрешительны, но пришлось довольствоваться тем, что есть. Под их руководством я нередко бросал перевод верный, подстрочный за то, что он производил на меня своим тоном впечатление негорацианское, и начинал новый. Покончив с размером, я принимался за смысл, за слово. Но, infandum, regina, jubes renovare dolorem {‘Несказанную скорбь ты велишь обновить мне, царица’ (лат. — Пер. А. А. Фета).}. Я сказал уже, что не испытавший не может представить себе всей наркотической смеси ощущений над подобной работой. Это томительное, устойчивое напряжение, эта светлая радость при неожиданной находке, эти слова, которые добрый Гораций как будто подбирал так, чтоб они рифмовались в конце русского стиха, все это веяло на меня опьяняющим пафосом. Если вдохновение — горячка и вместе лихорадка, то могу сказать, что я переводил Горация по вдохновению. Удивительно ли, что когда он переходил, так сказать, целиком в мои объятия, я не смел поправить на нем и волоска. Мне жаль было изменить в его глаголе время или переместить слово, точно так же, как бывает жаль человеку передвинуть в комнате кресло, на котором любил сидеть его добрый отец, или умерла любимая мать. Вот почему мне пришлось услыхать от ученого критика на 754 стр.: ‘Теперь, по обычаю капризной критики, мы объявим на г. Фета претензию за то, что он совершенно верен оставался оригиналу’. Но среди горячечного бреда случались бедственные отрезвления. Добрый Гораций, ни с того ни с другого, на меня дулся. Он наотрез отказывался войти в русскую шкуру и ни за что не хотел передразнивать самого себя рифмами. Что тут было делать? Чем жертвовать?
Упомянем еще об одном немаловажном затруднении, встречающемся русскому переводчику древних. В других литературах многочисленные труды критиков, переводчиков и историков навсегда определили произношение древних имен в оригинале и в переводе. У нас самый греческий текст, нередко с одной и той же кафедры, в различные часы дня звучит до того различно, что последователи одного произношения не поймут и не узнают самого текста в другом. Но беда была бы в полбеды, если б эти два различные произношения шли рядом. Переводчик избрал бы себе одно, а там критика говори что хочешь. Нет, русская литература с самого первого сближения с иностранными именами принимала оба чтения, можно смело сказать, безразлично. Если переводчик встретит имя, которое не попадалось ему на русском языке, то он принужден руководствоваться одним ухом, потому что и самая аналогия навела бы его на какофонию и окончания, несвойственные русскому языку. По аналогии Marapo — Макар, должно сказать вместо Гнидос и Пафос — Гнид и Паф, но едва ли русское ухо осталось бы довольно подобной аналогией. Мы говорим театр и Феспис, Ксеркс и Херес, а не Хер, Церера и Гликера, Цербер и Кесарь. Аристид — и, следовательно, Гиг, как перевел я. Но на днях в одной статье я с ужасом увидел, что Giges переведен Гигием. Откуда зашло -ий — не понимаю! После этого всех греков на -e надлежало бы перекрестить в Архимидий, Ахиллий и проч. Желая сократить пределы ответа на статью г. Шестакова, не буду продолжать исповеди переводчика. Я уверен, что зоркий критик из немногих слов моих увидит направление, с которым я начал и вел ныне оконченный труд. На всякую вещь, на всякого поэта, тем более эпохи отдаленной, можно смотреть с бесчисленных точек зрения. Стараясь поставить критика на мою, я вперед убежден, что он схоластическими придирками не способен вынуждать у меня в этом отношении новых объяснений. Кажется, сказано мной скорее слишком много, чем слишком мало, и если мои наивные признания возбудят в читателе улыбку, то улыбнусь с ним и я, а все-таки прибавлю: что ж делать? Или вовсе не отвечать, или говорить, как было дело. Первого я сделать не хотел. Сличив мой перевод с разбором г. Шестакова, читатель вправе подумать, что я переводил Горация спустя рукава. Привести к подобному заключению, очевидно, не хотел сам ученый критик. В начале ответа я уж сказал, что некоторые положения г. Шестакова только по-видимому противоречат моим, но что в сущности я первый готов стоять за них. Постараюсь ответить по порядку на все замечания критика, но ответить не значит еще не соглашаться решительно ни с чем.
На первой странице ученый критик обвиняет меня в том, зачем я ‘ограничился коротеньким обозрением жизни Горация и не написал характеристики сочинений поэта’. — ‘Мы увидели бы (продолжает он) в этой характеристике плод многолетних занятий, результат долгого и глубокого изучения любимого г. Фетом поэта. Мы вправе объявить подобное требование и уверены в том, что г. Фет мог бы вполне удовлетворить ему, но, к сожалению, он не подумал об этом, он удовольствовался общими фразами, повторяемыми во всех изданиях нашего поэта’. На первую половину обвинения, то есть коротенькое обозрение, критик отвечает сам словами: ‘Жизнь Горация не богата интересными подробностями’, а на вторую замечу, что обозрение жизни казалось мне необходимым введением в мир Горация, а то, что я мог бы сказать о сущности и характеристике его од, может, с помощью даже моего далеко не совершенного перевода и приложенных к нему примечаний, сказать сам себе каждый читатель, обладающий вкусом.
»Гораций (говорит г. Фет на 4 стр. своего предисловия) принадлежит к числу тех поэтов, которые черпают вдохновение непосредственно из жизни, а потому в его произведениях можно проследить за всеми современными явлениями. В них отразились все события от филиппинской битвы, Акциума и походов Друза и Тиверия до сооружения храмов и до триумфальных шествий’. Предыдущая страница посвящена г. Фетом защите нравственной стороны Горация, которая сделалась тоже общим местом горациевых комментаторов. Прочитав данную г. Фетом в немногих словах характеристику поэта, мы не можем не чувствовать, что в ответе г. Фета нет ответа, а много-много если задается вопрос. Отличен ли Гораций сколько-нибудь от других поэтов тем, что его отнесли к числу тех, которые черпают свое вдохновение непосредственно из жизни? Мы по справедливости удивляемся тому, как мог г. Фет повторить это общее место’ и т. д.
Итак, здесь снова являются два обвинения. Первое: зачем я сказал, что Гораций принадлежит к числу поэтов, черпающих вдохновение непосредственно из жизни. Критик называет эту фразу общим местом и удивляется, как я мог повторить ее. Не помню, почерпнул ли я эту мысль из эстетиков, но высказал ее потому, что не считаю ее нелепостью, какой она представляется г. Шестакову, а истиной, более всех известных мне поэтов при-ложимой к Горацию. Если б я представил его черпающим вдохновение из жизни, это еще, в строгом смысле, можно бы назвать нелепостью. Вне предела жизни нет источников для человеческой деятельности, но я говорю: непосредственно, и это одно слово изменяет дело. И Виргилий писал свою ‘Энеиду’ на земле, но видно ли в ней что-либо другое, кроме бледной тени великого Гомера? и Гте писал стихи в Веймаре, но слышен ли в них гром йенской битвы? и Гейне во время всеобщих смут писал: Sternelein mit goldnen Fschen {Звездочка с золотой ножкой (нем.).}, но про всех их нельзя сказать, чтоб они черпали непосредственно из жизни свои поэтические мотивы. Гораций, напротив, писал свои стихи почти исключительно на ежедневные события (Gelegenheitsgedichte) и, можно сказать, один в целом мире умел возводить эти случайности на высоту художественных произведений. За малыми, почти ничтожными исключениями у всех, даже великих поэтов, стихотворения с подобным животрепещущим содержанием выходили из рук вон плохи. Предмет должен удалиться от нас для того, чтоб всецельно пройти через горнило поэтического творчества и возвыситься в перл создания. На словах это понятно каждому, на деле такое понимание осуществляют только гениальные писатели.
Первый признак гения — инстинктивное сознание своих средств, то есть того, что он может подъять и чего не может. Гораций, повторяю, едва ли не единственный лирик, управлявшийся художественно с предлежащим случаем (Gelegenheit) {Стихотворения на случай (нем.).}, и к нему по преимуществу могут быть отнесены слова: ‘черпает вдохновение непосредственно из жизни’, показавшиеся критику непростительною фразой.
Следуя за порядком мыслей в статье г. Шестакова, перехожу ко второму обвинению, распадающемуся на два пункта: 1) Зачем нужна защита нравственной стороны Горация, имеют ли смысл нападки на нее? Какое имеют отношение все эти нападки к поэтической деятельности Горация? и 2) Ученый критик ‘к сожалению, должен сказать, что не может согласиться со мною в том, что у Горация развернувший наудачу сочинения найдет ожесточенное восстание на испорченные нравы своего века и проч. ‘ То есть, ученый критик говорит, что уж если я завел речь о духе сочинений поэта, то напрасно стараюсь увидеть в них Горация римлянином, по тогдашним понятиям и условиям, нравственным. Напротив, в сочинениях своих он постоянно является с этой стороны в самом невыгодном свете… ну, пожалуй, безнравственным циником. Если б ученый критик знал, в какой мере обрадовали меня en touttes lettres {буквально, откровенно, напрямую (фр.).} напечатанные слова: ‘Но какое отношение имеют все эти нападки к поэтической деятельности Горация?’. Никакого, никакого, г. критик, и если есть цинизм, то он заключается не в тихом созерцании Аполлона Бельведерского, а в привешивании к нему смоковного листа. Но для чего же и для кого повесил я этот ненавистный мне лист на статую Горация? Для madame de Курдюков, г. критик. Это преопасная дама. Она воспитана на французском диалекте и каждую книжку прочит для невинной дочери, хотя бы книжка эта была астрономическая или ветеринарная. Сличите в XXXV оде первой книги стихи от 13 до 17 Injurioso ne pede proruas {‘Чтоб ты не ринула карающей ногою…’ (лат. — Пер. А. А. Фета)} с моим переводом, тогда вы станете, быть может, на мою точку зрения и поймете историческое значение смоковного листа.
Второй обвинительный пункт можно для краткости выразить так. Я повесил смоковный лист и говорю: под этим листом нет ничего безнравственного, а вы говорите, напротив: листа не нужно, а дело нечисто. Посмотрим, на чем ученый критик основывает такой приговор? На том, во-первых, что отец Горация (с которым знакомят нас только воспоминания поэта, и то с самой прекрасной стороны) как вольноотпущенный камердинер мог смотреть с своей точки зрения на гражданственность Рима и передать это воззрение сыну. Во-вторых, на том, что Гораций в Афинах не сделался главой философской школы, а остался верен своей поэтической натуре. Может быть, подобные догадки блестящи, но чем доказать их непогрешимость? А может статься, ничего этого не было? Но пусть говорят за себя факты. Г. Шестаков не мог не согласиться со мною в том, что важнейшие политические события отразились в одах Горация. Улика налицо. Выкинуть их оттуда нет средств, зато, по словам критика, поэт им слабо сочувствовал. Возражать многими примерами значило бы сделать ответ свой бесконечным, достаточно указать на XXXVII оду первой книги ‘К друзьям-собеседникам’ (по поводу акциумской победы), на IV оду четвертой книги ‘К городу Риму’ (по поводу победы Друза над винделиками) и спросить: где же, у какого другого поэта есть такая благородная сила полета?
‘Нет (продолжает г. Шестаков), лира Горация не занималась действительною жизнью Рима, ибо в душе поэта не было никакой существенной связи с этою жизнью. У него своя virtus {доблесть (лат.).} — довольство тем, что было у него, умеренность — желание необходимого, у него свое отечество (?), это его сабинское поместье, у него своя слава, это быть первым римским лириком, у него свои боги’.
Итак, у Горация своя virtus — желание необходимого (quantum sat). Но история Фабриция, Курия Дентата, этого косматого философа, Цинцинната и проч. доказывает нам, что и во времена республики понятие доблести virtus не только не исключало понятия умеренности, которое отчасти придает ему Гораций, но что последнее было одною из существенных сторон первого. Мало того, по существу природы, человек с корыстным, эгоистическим сердцем никогда не был и не может быть героем. Гораций, говорите вы, был равнодушен к окружающим его явлениям и увлекался апофеозой Августа. Виноват, тут есть противоречие. Положим, он точно увлекся величием Августа. Я не вижу еще в этом для него беды, напротив, тут новое доказательство того, что он поэт, которому
Парка судила в душе неподкупной
Дать (мне) немного полей во владенье.
Ему что велико, то и хорошо.
‘У Горация своя слава — это быть первым римским лириком’. Эта беда случалась и случается не только с поэтами, но и с каждым истинным специалистом. Неужели его умеренность и страсть к поэзии пороки, которых нельзя простить и через две тысячи лет? Но что ж такое, наконец, он сам? Эпикуреец, стоик или эклектик? Из этого лабиринта лучше всего выводит нас опытная рука критика. Ни то, ни другое, ни третье (говорит г. Шестаков). ‘Гораций только истинный поэт’. У него своя правда — поэтическая, которую поэт не должен смешивать с жалкой обыденной правдой, коли она нейдет к делу. Пушкин заставляет поэта сказать:
Тьмы низких истин мне дороже
Нас возвышающий обман.
Пословица говорит: ‘о вкусах не спорят’. Можно сказать: о зрении не спорят, — и это будет правда. Вот факт для оправдания этой фразы. Гораций, как великий мастер, даже в одах, писанных по заказу, не берется прямо за тему, а окружает ее самыми причудливыми арабесками. Начнет или попойкой, или дивным образом орла, и в двух-трех стихах рельефно выставит главный предмет.
Оставим на минуту Горация и возьмем для примера другого деятеля. Художник-ювелир с особенной любовью, до мельчайших подробностей, обделывает матовое серебро, в которое намерен вставить алмаз. Мы оба глядим на работу, и что же видим? Ученый критик видит ясно, что для ювелира все заключено в матовом гнезде для камня, а камень пришел сам собою и против воли художника вторгнулся в работу. Мне, напротив, кажется несомненным, что для художника камень все и что не стал бы он с такой любовью обделывать простой голыш. Придет третий и увидит, что художник дорожит не камнем или кадром отдельно, а той художественною вещью, которая произойдет от мастерского их соединения. Третий зритель, кажется, и будет прав по преимуществу.
Но где же факты, подтверждающие слова мои?
Развернув наудачу сочинения Горация, трудно не попасть на одно из мест, где он с ожесточением восстает на испорченность своего века и только в самодержавии Августа видит единственную возможность избавления от всех бедствий и преступлений, и проч.
Не буду выписывать таких мест из третьей и четвертой книги: пришлось бы выписывать обе книги почти сполна. По примеру критика, ограничимся первой книгой.
‘Развернув наудачу первую книгу од’, г. Шестаков с трудом попадает на одно подобное место. Попробуем и мы развертывать эту книгу, не будем ли счастливей?
Ода II, ст. 21.
Да, некогда про меч, покрытый кровью брата,
Назначенный блистать победой над врагом,
Услышит молодежь, от отчего разврата
Уж малая числом.
Там же, ст. 29.
Где очиститель, нам Юпитером избранный?
Ода III, ст. 21.
Вотще премудрый Бог решил разъединить
Брега между собой широким океаном,
Коль святотатственный челнок перескочить
Дерзнул чрез глубину в насмешку ураганам.
Там же, ст. 38.
Мы в небо просимся, безумием (stultitia) влекомы.
Таков смысл всей VIII оды к Лидии:
Зачем ты, Лидия, изнеженной любовью отвлекаешь Сибарина от воинственных занятий, которые не только в духе римских преданий, но которыми сверстники его еще щеголяют. Ты его просто губишь (amando perdere).
XII оду ‘К цезарю Августу’ можно назвать без преувеличения систематическим сводом римских верований. Тут иерархическая таблица главных богов и героев со строгим соблюдением местничества от Зевеса до Цезаря включительно.
Такова вся высоколирическая, исполненная неподдельно-римского чувства XIV ода ‘К Республике’.
Вы ищете иронии?
Посмотрите, с какой злой иронией заставляет поэт в XV оде смотреть Нерея на изнеженного Париса, ст. 13.
Венеры баловень, вотще власы свои
Ты чешешь весело и женщинам так страстно
На цитре сладостной бряцаешь гимн любви и проч.
Что сказать про торжественный строй известной всему миру XXII оды ‘К Аристию Фуску?’
О Фуск, поверь: тому, кто сердцем уцелел
Средь искушений зла и черного обмана,
Не нужно ни копья, ни ядовитых стрел,
Ни тяжкого колчана.
Человек, у которого в груди не было струн, отзывавшихся на голос старинного благочестия (pietas), никогда не избрал бы темы для лирического произведения, какую Гораций развивает в XXVIII оде ‘К Архите Тарентинцу’.
Ужели равнодушие к современной испорченности говорит устами поэта в XXXV оде, начиная с 29 ст.
Увы! нам стыдно ран, нам стыдно преступлений
Братоубийств. Каких мы не свершали зол
В железный век? На что печати оскверненья
Не клали?
и т. д. до конца оды? Но довольно.
‘Перейдем теперь к переводу’, — говорит критик на 570 стран<ице>. Переходя вслед за критиком к тексту, позволю себе сказать еще два слова насчет последнего довода г. Шестакова в пользу того, будто Гораций был плохим патриотом. Ученый критик говорит: Гораций мало того что бежал при Филиппах, еще сам над этим смеется. Итак, он трус, не патриот, не римлянин. Что он бежал, этот факт еще не доказывает, чтоб Гораций был трусом. Это горе, беда, стыд, но может случиться и с храбрецом, точно так же, как самый жалкий трус может подчас наделать чудес храбрости. Последнюю мысль доказывает, если не ошибаюсь, Сю в шутовском рассказе ‘Hercule hardi’ {‘Отважный Геракл’ (фр.).}. Но (relicta non bene parmula {оставленный не хорошо (неподобающим образом) щит (лат.).}), продолжает критик: ‘в этой иронии над самим собою не видно ли полного отречения от древнеримского духа?’ Еще не из чего не следует, чтоб тут была ирония, а если она и есть, то разве сквозь слезы, по пословице: ‘шила в мешке не утаишь’, и отнюдь не такая резкая, какой она является в русском переводе г. Шестакова, он переводит non bene ‘не честно’. В статье своей критик вообще указывает на то, как трудно переводить поэта, а немногие слова, которыми он переводит стих Горация, служат тому доказательством. У меня non bene переведено словом ‘бесславно’. Человек самолюбивый, как Гораций, еще с горем пополам мог сказать, что сделал вещь бесславную, непригожую, но никакой порядочный человек не станет хвастать бесчестным поступком. Останавливаюсь на словах г. Шестакова не в укоризну, а в доказательство того, что, переводя Горация, я по крайнему разумению обдумывал каждое слово, которым передавал смысл подлинника, и если впадал в промахи и недосмотры, то в своем месте откровенно в том сознаюсь и поблагодарю указавшего на них.
Следя по порядку за выписанными г. Шестаковым местами в моем переводе, показавшимися ему почему бы то ни было не выдерживающими критики, встречаем прежде всего на стр. 566 7-й и 8-й стихи 1-й оды.
Тому, коль ветреной квиритскою толпой
Он предназначен вновь для почести тройной.
‘Эти два стиха (говорит ученый автор) переданы г. Фетом неверно. Смысл подлинника следующий: тому приятно, если толпа ветреных квиритов ревностно хлопочет о возвышении его тремя высшими почестями, то есть эдильством, преторством и консульством. Поэт говорит, следовательно, о тех гражданах, которые ищут как можно скорее пройти все три ступени высших почестей. В переводе г. Фета неверность заключается в том, во-первых, что он назвал три почести тройною почестью, и, во-вторых, в том, что он прибавил наречие вновь. Это наречие может быть отнесено только к одному консульству, потому что консулом мог быть назначен один и тот же человек два, три раза и более, должности эдила и претора мог занимать каждый только один раз’. Посмотрим, как понимает это место Прейс, один из ученейших и добросовестнейших толкователей Горация? Он говорит: ‘honoribus можно принять за творительный, вместо per honores, и за дательный, вместо ad honores. Вероятно, honores здесь не почет, как, например, рукоплескание в театре, или разрешение триумфа и tergemini не двукраты-тройные почести, под которыми некоторые разумеют: квесторство, трибунство, эдильство, преторство, цензорство и консульство, или тройные: эдильство, преторство и консульство, но вообще высшие почести, под которыми действительно, по преимуществу, должно разуметь три последние. Известно, что поэты нередко употребляют определенное число вместо неопределенного’. Итак, на основании этой цитаты я мог, не впадая в бессмыслицу, принять, во-первых, honores даже не за почести, а за простой почет, во-вторых, принять tergemins буквально за двукраты-тройной, разумея шесть должностей, и наконец перевесть словом тройной, разумея вообще высшие должности. Я принял последнее мнение Прейса, видя ясно в то же время, что Гораций, хотя и представлял себе честолюбца, недовольного занимаемой им почетной должностью и домогающегося высших, но что он не мог представить его надеющимся получить их все шесть или, как переводит г. Шестаков, все три разом. Слово: tergeminis сродняет эти три почести. Поэт не разбирает какие. Не из чего не видно, чтоб честолюбец хотел вновь той же почести, какой был отличен, из слова tollere скорей можно заключить, что он хочет не той же, а высшей, то есть одной из трех близнецов. Все это прекрасно. Но как же перевести tergeminis honoribus? Г. Шестаков переводит: ‘толпа хлопочет о возвышении его тремя высшими почестями’. Новое доказательство трудности переводить древних. Не говоря уже о плеоназме возвышения высшими почестями, не находим в оригинале слова: высшими, так же, как нет в нем слова: ‘вновь’.
Оставаясь верным подлиннику, я должен был сказать: возвысить тройной почестью, а не тремя разом. Это и филологически неверно, потому что tergeminis соответствует слову ‘тройной’, которое и на русском языке еще допускает понятие единства (тройной спирт не значит три спирта), а во-вторых, художественно неверно, потому что подобное юмористическое желание честолюбца не соответствует всему торжественному строю оды. Приняв в соображение сказанное, я перевел tergeminis словом ‘тройной’, a certat tollere словами: ‘предназначен вновь’. Прейс перевел этот стих:
Der zu dreifacher Ehr ihn zu erheben strebt.
А не durch drei Ehren.
Остаюсь при убеждении, что предлагаемый мною перевод довольно верно указывает на внутренний смысл горациева стиха, хотя не передает его слово в слово, букву в букву. Но с этой стороны весь перевод мой не выдержит и самой снисходительной критики. Если б моей задачей было сделать его буквальным, я начал бы его прозой вроде следующей:
Меценат прадедовскими о выданный царями и т. д.
Выписывая 33 ст. XII оды:
За ними не знаю древнейшего трона ль
Я век воспою и пр.
В числе ‘некоторых стихов, в которых для рифмы пожертвовано и красотою и ясностию речи’ г. Шестаков указывает мне мимоходом, например, Гейне, и в оригинальных пьесах не всегда употреблявшего рифму, и преимущественно на ту форму его четверостишия, в которой из четырех стихов он рифмует только два. Мне тем приятнее было встретить это указание, что десять лет назад уже осуществлена была мною мысль, на которой оно основано. Прочитав перевод всех четырех книг, ученый критик убедится, что я перевел весьма немногие оды вовсе без рифм, сохраняя размер подлинника, например, к Архите Тарентинцу, к Барине и некоторые через рифму, но не потому, что Гейне, в котором я, между прочим, сходства с Горацием не вижу, так писал, а потому, что в иных одах счел достаточным дать почувствовать рифмой падение саффического стиха. Повторяю: мне было приятно встретить указание г. Шестакова. Я слышу в нем речи, идущие к делу, а не дикое разглагольствование непризнанного критика, как это, к сожалению, нередко бывает.
Теперь о самих подчеркнутых стихах. По-моему, сказать ли: век Ромула или древнейшего трона (римского) все равно, обозначить ли век Нумы эпитетом — свободный, или спокойный — тоже все равно. Если бы для рифмы был употреблен эпитет, противоречащий понятию о веке Нумы, например, мятежный, корыстный и проч., то, конечно, это было бы плохо, а передать довольно верно, хотя и другими словами смысл подлинника и заключить последним стихом: nobile letum, ‘конец благородный’, по-моему, еще не совсем дурно.
Две начальные строфы XXIV-й оды навлекли замечания автора. В первой он находит неверным наречие: где и лишним против подлинника: несравненной. Вместо моего перевода:
Quis desiderio sit pudor, aut modus
Tarn cari capitis?
‘где стыд и мера где печали несравненной по милой голове?’ г. Шестаков предлагает свой: ‘какой может быть стыд, какой предел слезам по милой голове?’
Разбирая так же строго этот прозаический перевод, можно, в свою очередь, заметить: в подлиннике quis не повторено два раза, как в переводе, a desiderium — стремление, тоска, печаль, вопль, а не lacrimae — слезы. Quis modus, по словам Прейса, относится не ко времени, но к силе скорби. Митчерлих говорит: quis pudor sit — украшенней и живее, вместо: может ли быть такая скорбь, которая была бы нам в стыд. Сличив эти два мнения знатоков, можно, кажется, предпочесть перевод modus desiderio словами: мера печали выражению: ‘предел слезам’. Вдумайтесь в силу сжатой латинской фразы и вы поймете, почему эпитет: несравненной у меня, так сказать, сорвался с языка. Если б мне снова пришлось переводить это место, я бы опять начал стих коротким и уютным где, а не бесконечными: какой, какая, какое. Что касается до превращения мною чести из soror justitiae в мать правосудия, то хотя и можно у древних, с горем пополам, отыскать такую сестру, но едва ли можно назвать ее неизменно-определенным мифом. Перемена же родственных ее отношений тем менее важна, что судьба и самых определенных мифических, почти исторических лиц находилась в полном распоряжении поэтов. Укажу только на миф Филомелы, а Филомела аристократка в сравнении с какой-нибудь жалкой fides, которую издатели Горация не удостаивают даже чести обозначить прописной буквой. Если б я был не вправе назвать ее матерью правосудия, то Ореллий не выразил бы мысли Горация словами: Est enim fundamentum justitiae fides, то есть честь — основание правосудия, в чем никто не усомнится.
Но вот, наконец, является несчастный стих VII оды, ст. 14. ‘Трепетный брег’. Долго он у меня не укладывался, и я на него, к сожалению, махнул рукой. По указанию критика и собственному убеждению, исправлю его при первой возможности. Галлия, названная в шестом стихе VIII оды тенистой, будет в свою очередь названа лесистой, во избежание недоразумений. Что касается до Кавказа, дикого и нелюбовного до чуждых, то пусть он таким и остается, по крайней мере, в моем переводе. По поводу седьмого стиха VI оды:
Ни Одиссея бег двоякий через воды,
развернув Горация, вижу с ужасом, что после винительных stomachum, domum и cursus — ясно стоит duplicis Ulixei. Каким же образом мог я в переводе отнести duplicis к cursus? Ясно, что это недосмотр. Но подобные недосмотры случаются не со мною одним. Сказавши раз, до какой степени дорожил я близостью к подлиннику, об aurita и vitrea распространяться не стану. Другое дело третья строфа XXII оды.
Когда без цели я зайду в сабинский лес.
Латинское canto и vagor и русское зайду и пою — риторическая фигура, нимало не обращающая случая в обычай волка встречать поэта на прогулке. Доказательством напыщенности этой строфы за нею следующая: qule portentum. Словами: ‘Когда Навин говорит: стань солнце — оно останавливается’ оратор не желает сказать, будто Навин делает это всякий день.
Но мы заговорили о промахах. Выписываю слова ученого критика, в которых мне достается за волка. ‘У г. Фета отдельный случай стал постоянным обычаем волка. Изящество этой оды состоит в оригинальном, полном веселой иронии, переходе от безбоязненности чистого сердца к любви к Лалаге. Переход же этот именно приготовляется в третьей строфе:
А я пою пиры, да дев, в жестоком гневе
На юношей в бою острящих ноготь свой.
Беру Горация и считаю строфы — раз, два, три:
Namque me silva… Да ведь это и есть: ‘Когда без цели’. Вероятно, третья строфа от этой — раз, два, три и пр. Ропе sub curru, то есть ‘хоть брось меня в страну’. Оказывается, что стихи ‘А я пою… ‘ не могут ничего приготовлять в этой оде по весьма простой причине. Их вовсе в ней нет. Они смиренно прижались в конце VI оды к Випсанию Агриппе, но и тут не укрылись от нарекания. ‘Здесь, — по мнению г. Шестакова, — в переводе опять потеряна ирония горациева стиха, в подлиннике говорится о девушках, которые храбро сражаются с юношами ногтями обрезанными’.
Заставим снова ученых издателей и критиков Горация замолвить за себя доброе слово. Бакстер соединяет sectis in juvenes и говорит, это то же, что dissectis in juvenibus, то есть девы об юношей обломили свои ногти. Правда, Прейс не согласен с теми, по мнению которых ungues secti значат заостренные ногти, но Бентлею и этого кажется мало. Он хочет прочесть вместо sectis — strictis, слово, которое Statias, Thebais III, 536 употребляет об орлах. Что сказал бы г. Шестаков, если б я придержался этой кровавой картины? До сих пор критик указывал на неудачные выражения, теперь являются два капитальные обвинения: непонимание смысла подлинника и неверность древним понятиям. Об этом скажу два слова. Не понять подлинника буквально значит не хотеть его понять. При малейшем усилии воли и при бесчисленных, увы! пока еще иностранных пособиях, подлинного текста не понять невозможно. Вот неверность древним понятиям — дело другое. Иногда невольно приоденешь древнего во фрак или свитку. Надо выбирать любое. Древний вас не поймет или не узнает себя, промолчит. Он умер. А наш не поймет — беда.
‘Так, например, в X оде, к Меркурию, первые две строфы переведены г. Фетом очень хорошо, зато в третьей смысл подлинника совершенно не понят:
В младенчестве твоем, когда, быков сведя,
Угрозы пастыря ты, мальчик, испугался,
Покражу хитрую колчана оглядя,
Сам Аполлон смеялся.
‘В подлиннике смысл вот какой. В то самое время как Аполлон грозным голосом стращал тебя, мальчика, если не отдашь ему хитро украденных быков, ты украл у него колчан и гневный бог рассмеялся’. Точно таков смысл подлинника и в оригинале и в моем переводе. Но я писал перевод, а не комментарий, и не имел права, подобно критику, вставлять: в то самое время, если не отдашь ему, ты украл у него, и гневный бог. Всех этих слов нет в подлиннике. Желание быть понятным русскому читателю заставило и меня перевести непереводимое viduus faretra — ‘пуст колчаном’ (без колчана) словами: ‘покражу хитрую колчана оглядя’ (то есть у себя). Хитрой называет Гораций покражу волов, по запутанности и сжатости куплета, я назвал хитрою вторичную покражу Меркурия, то есть похищение колчана, и, кажется, не в ущерб поэтической правде. В заключение решаюсь спросить: есть ли какая-либо возможность, хотя на одну йоту, понять куплет в моем переводе не в том смысле, в каком предлагают его объяснения г. Шестакова? Интересно бы услыхать, как можно понять его еще? ‘В конце той же оды (продолжает г. Шестаков) встречаем мы новую неверность, на этот раз в передаче древних понятий’. — ‘И богу высоты и бездны угождаешь’. — ‘Неверность, — по словам критика, — заключается в понятиях бога высоты и бездны. Г. Шестаков переводит superis deorum et imis — верхним богам и нижним. Взяв в соображение иерархическую лестницу, по ступеням которой древние с такой осмотрительностию размещали своих богов, например, кн. I, ода XII, ст. 17 — читатель легко может принять верхних и нижних богов г. Шестакова — за верховных богов и низших — тогда весь образ Горация пропал. Это, по-видимому, чувствовал критик и к слову ‘нижних’ прибавил: ‘или подземных’, следовательно, мой бог высоты и бог бездны в этом отношении не вводит в недоумение, а ясно указывает, что один на небе, а другой в бездне. Не говорю о том, что Гораций не сказал бы inferis, a imis, которое скорее значит находящийся на дне, чем внизу. Не в том дело, беда в том, что я перевел imis словом ‘бездны’, а ‘царства подземных богов, жилище теней умерших, — по словам г. Шестакова, — не представлялось древнему человеку бездною и не называлось так’. Посмотрим. Правда, Гораций говорит о жилище радостей, куда Меркурий гонит тени, то есть об Элизиуме. Где Элизиум? ‘Вопрос, которого не разрешите вы’, потому что и сами древние помещали его то на один остров, то на другой, то безразлично по соседству с Орком — жилищем теней. Орк же был под землей, да еще на значительной глубине, иначе не было бы божественным подвигом сходить в него, если бы это было так же легко, как сойти в подвал. Но Гораций говорит о жилище радости, следовательно… Не забудем ни на минуту, что наш автор поэт, да еще и Гораций, он забыл в 4-й строке то, чем начал первую, и под deorum imis разумеет не частность, Элизиум, а вообще мир подземный, в чем и ученый критик вполне согласен. Гораций не станет вас томить и усыплять представлением одного и того же образа — у него их полный рог изобилия, и он сыплет свои цветы щедрою рукою гения. Итак, речь идет не об одном Элизиуме, но вообще о мире теней. Как же представляли его себе древние? В виде воронки. Это представление сохранил даже полуклассический Дант. Находясь на значительной глубине, Орк с своими богами еще не все подземное жилище, там есть продолжение воронки — тартар с своими божествами, например, фуриями. Воображение нового человека может углубляться в землю до известного предела, этот предел — земной поперечник. У древних неподвижная и незыблемая твердыня земли не имела измерения в глубину, поэтому не удивительно, если Гомер представляет второе отделение воронки, то есть тартар, такой глубиной, какой мы себе представить уже не можем.
В чрезвычайно верном переводе Гнедича мы читаем в VIII песне ст. 13—16:
Или восхищу его и низвергну я в сумрачный Тартар,
В пропасть далекую, где под землей глубочайшая бездна,
Где и медяный помост и ворота железные, Тартар,
Столько далекий от ада, как светлое небо от дола.
Но, быть может, небо древних было так невысоко от земли, что углубление с подобным измерением все еще не заслуживает названия бездны? У Гесиода есть двустишие, которое решаюсь представить в следующем переводе:
Если б наковальня, литая, падала с неба
Девять дней и ночей, в десятый упала б на землю.
Для шутки — известный берлинский астроном Галле, открывший Нептуна, вычислил на этих данных высоту древнего неба, и в результате оказалось 77 800 нем. миль, т. е. 544 600 наших верст. Полагаю, что хотя бы у Гомера и не стояло слово — бездна, все-таки imi — связанное с подобными представлениями, не затрудняясь, можно назвать бездной.
IV ода точно написана ad Sextium — следовательно, к Секстию, а не к Сексту, и при случае буква i вступит в свои права. Но насчет пяты не согласен. Не могу себе представить, чтоб alterno terram quatiunt pede, aequo puist pede и pede libero pulsanda tellus — могло совершаться на носках. Никакие помпейские фрески не убедят меня в возможности бить и стучать носками об землю или тем паче в дверь. Поэтому бледная смерть не имела надобности оборачиваться задом к дверям для того, чтоб стучать пятой, а если б она, хотя однажды, сильно постучала в лачугу бедняка носком, то, получив воспаление в пальцах, не могла бы стучать и в терема царей. Но довольно. И без того ответ мой вышел объемистее, чем предполагалось. Я соглашался с ученым критиком там, где убеждения наши встречались, хотя под различной формой, или где указания его открывали мне мои промахи и недосмотры. Возражая в других случаях, мне хотелось поставить на вид добросовестному критику, что я переводил Горация, справившись и обратившись, как он говорит, за советом к известным филологам, каковы: Прейс, Ореллий, Мит-черлих и т. д. Если мне случалось выбирать толкование текста, имеющее на своей стороне менее значительные авторитеты, то и на это были причины, в которых я отдавал себе строгий отчет. Иногда более вероятное толкование текста вело за собой представление сложное, неуместное в данном размере на русском языке и по многословию затемняющее поэтический образ. В таком случае, скрепя сердце, приходилось принимать другое чтение, но всегда имеющее за собою авторитеты. Если г. Шестаков ставит мне в вину то, что я не обращался за советом к живущим филологам — отвечу коротко: там, где я переводил Горация, не было филологов.
Повторяю, что прочел статью г. Шестакова с особенным удовольствием и признательностью. Пусть мнения ученого критика порой и расходятся с моими убеждениями, но он высказал не более не менее того, что считал справедливым. Если б я имел на то право, то просил бы г. Шестакова, в видах пользы самому делу, продолжать свои замечания и об остальных книгах перевода. В начале ответа высказана цель, с которой предпринят перевод всех четырех книг од. В какой мере приблизит меня к ней труд мой, то есть обратит ли хотя отчасти внимание образованных читателей на великого лирика — решит время и тем произнесет окончательный приговор самому труду. Если же надежда г. Шестакова сбудется и явится другой переводчик, который силою таланта сумеет, с рифмами или без рифм, воссоздать нам Горация во всей его пленительной красоте, я первый с неподдельным восторгом встречу отрадное явление.
Большая часть собранных в томе художественных произведений и статей печатается по первым публикациям. При публикации по автографам в квадратных скобках даются слова, зачеркнутые в оригинале, в ломаных — восстанавливаемые по смыслу.
Тексты и комментарии к разделу ‘Повести и рассказы’ составлены Л. И. Черемисиновой, к статье ‘Ответ на статью ‘Русского вестника’ об ‘Одах Горация» — А. В. Успенской, к остальной части раздела ‘Критические статьи’ —А. Ю. Сорочаном и М. В. Строгановым, при участии Н. П. Генераловой и В. А. Лукиной, к разделу ‘Афоризмы’ — Н. П. Генераловой.
Редколлегия приносит благодарность за содействие в подготовке тома сотрудникам РО ИРЛИ и ОР РГБ, предоставившим возможность работать с архивными материалами, и выражает особую признательность сотрудникам ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН Т. Г. Ивановой, Л. В. Герашко, Н. А. Хохловои, Е. М. Аксененко и В. А. Лукиной, а также сотрудникам Орловского государственного литературного музея И. С. Тургенева Л. А. Балыковой, С. Л. Жидковой и Л. М. Маричевой.
Белинский — Белинский В. Г. Полное собрание сочинений: В 13 т. М., Л., 1953—1959.
БдЧ — журнал ‘Библиотека для чтения’.
ВЕ — журнал ‘Вестник Европы’.
ВО 1 — Вечерние огни. Собрание неизданных стихотворений А. Фета. М., 1883.
Даль — Даль В. И. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1—4. 2-е изд. СПб., М., 1880—1882 (репринт 1978 г.).
ГАОО — Государственный архив Орловской области (Орел).
ЖМНП — ‘Журнал Министерства народного просвещения’.
ИРЛИ — Институт русской литературы (Пушкинский Дом) РАН (Санкт-Петербург).
ЛН — ‘Литературное наследство’.
Летопись — Блок Г. П. Летопись жизни А. А. Фета / Публ. Б. Я. Бухштаба // А. А. Фет. Традиции и проблемы изучения. Курск, 1985. С.127—182.
МБ — Фет A.A. Мои воспоминания: 1848—1889. Ч. 1—2. М., 1890.
ОГЛМТ — Орловский государственный литературный музей И. С. Тургенева (Орел).
ОЗ — журнал ‘Отечественные записки’.
ОР РГБ — Отдел рукописей РГБ.
ОР РНБ — Отдел рукописей РНБ.
ПССт1912 — Фет А. А. Полное собрание стихотворений: В 2 т. / Со вступ. статьями Н. Н. Страхова и Б. В. Никольского. СПб., 1912. (Приложение к журналу ‘Нива’).
ПССт1959 — Фет А. А. Полное собрание стихотворений / Вступ. ст., подг. текста и примеч. Б. Я. Бухштаба. Л., 1959 (Библиотека поэта. Большая серия).
PB — журнал ‘Русский вестник’.
РГ — Фет A.A. Ранние годы моей жизни. М., 1893.
РГБ — Российская государственная библиотека (Москва).
РНБ — Российская национальная библиотека (Санкт-Петербург).
РО ИРЛИ — Рукописный отдел ИРЛИ (Пушкинский Дом) РАН (Санкт-Петербург).
РСл — журнал ‘Русское слово’.
ССиП — Фет А. А. Собрание сочинений и писем: В 20 т. / Гл. ред. В. А. Кошелев. Т. 1. Стихотворения и поэмы. 1839—1863. СПб., 2002, Т. 2. Переводы. 1839—1863. СПб., 2004.
Садовской — Садовской Б. Ледоход: Статьи и заметки. Пг., 1916.
Совр. — журнал ‘Современник’.
Соч. — Фет A.A. Сочинения: В 2 т. / Подг. текста, сост. и коммент. А. Е. Тархова. М., 1982.
Толстой. Переписка — Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями: В 2 т. М., 1978.
Тургенев. Письма — Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем в 28 т. Письма: В 13 т. М., Л., 1961—1968.
Чернышевский — Чернышевский Н. Г. Полное собрание сочинений Т. 1—16. М., 1939—1953.
Ответ на статью ‘Русского вестника’ об ‘Одах Горация’. Впервые: ОЗ. 1856. Кн. 6. С. 27—44. Автограф не обнаружен. Печатается по первой публикации.
Самым известным откликом на перевод Фетом од Горация стала статья С. П. Шестакова, опубликованная в 1856 г. в журнале ‘Русский вестник’. ‘Мы можем поздравить наших читателей, — писал Шестаков, — с прекрасным приобретением, а г. Фета с прекрасным трудом’ (Шестаков С. Оды Горация в переводе г. Фета // PB. 1856. Т. 1. Февр. Кн. 1. С. 562). В целом труд оценивался как ‘подвиг’, притом совершенный ‘прекрасно’ (Там же. С. 571), однако при этом большая часть статьи была посвящена критике перевода и предисловия.
Хотя Фет и благодарил своего критика за отзыв и дельные замечания, но тон ‘Ответа’ в целом выглядит ‘задетым’, запальчивым. Фет решился отвечать отчасти потому, что ряд замечаний Шестакова, не лишенных резона, он все-таки счел придирками. Таковыми они и являлись на фоне огромного труда, предпринятого поэтом. Но главная причина раздраженного тона была более серьезна: общие рассуждения Шестакова, посвященные Горацию, звучали вовсе небезобидно. Статья, как, видимо, показалось Фету, носила программный характер.
В ответе на отклик Фета Шестаков, сам переводивший с греческого и латинского языков, посчитал необходимым смягчить критику (Шестаков С. Еще несколько слов о русском переводе Горациевых од // PB. 1856. Т. 6. Дек. Кн. 2. С. 620—646).
Он еще раз подтвердил высокую оценку переводов, убеждая Фета в том, что его статья носила доброжелательный характер. ‘Можно сказать наверное, — писал Шестаков, — что ни в одной литературе не было еще ни одного перевода древнего поэта, который бы совершенно был свободен от недостатков. Вот в каком смысле говорил я в начале первой моей статьи о трудности и неблагодарности переводов с древних языков. Я говорил это в защиту г. Фета, с целью возвысить его труд в глазах публики…’ (Там же. С. 621). Но основные положения статьи, касающиеся личности и таланта Горация, Шестаков повторил.
Несмотря на внешне солидное филологическое оснащение, обе статьи Шестакова весьма спорны. Одним из главных недостатков перевода Шестаков считает предисловие к нему, в котором Фет кратко обрисовывает жизнь Горация и дает оценку его творчества — как справедливо заметил критик, ‘общими фразами, повторяемыми во всех изданиях’ (Шестаков С. Оды Горация в переводе г. Фета. С. 563). Действительно, не будучи филологом-классиком, Фет не отважился производить какие-то новые разыскания, неизбежно обернувшиеся бы дилетантством. Позже, в переводах других римских поэтов, он либо уступал в предисловии место профессионалам или прямо ссылался на авторитетных ученых (перевод ‘Энеиды’ снабжен предисловием Д. И. Нагуевского, перевод Марциала — графа А. В. Олсуфьева).
Шестаков стремится исправить эту ‘оплошность’ и дает свое видение Горация, причем достаточно тенденциозное. Видимо, стремясь объяснить и оправдать его преклонение перед Августом, критик представляет римского поэта совершенно аполитичным: ‘великие исторические события того времени <...> не сильно возбуждали его вдохновение’, безразличным к умственным и нравственным спорам своего времени: ‘философия не привлекла к себе Горация’ (Там же. С. 564, 567). И далее: ‘Гораций не эпикуреец, не стоик, но и не эклектик. Он вовсе не философ. Он чисто поэтическая натура’ (Там же. С. 567, 569—570).
Критик представляет Горация этаким беззаботным певцом вина, веселья, любви и красоты. Наконец, главный тезис, на котором настаивает Шестаков, — Гораций ‘чужд римского духа’, т. к. не стремится к почестям, должностям, подвигам. Более того, поэт смеется над римскими доблестями: в битве он испытывает страх, но не стыдится этого, иронизируя над ‘позорной’ потерей щита (ода II, 7). ‘Предметы его песен не величие и вечность Рима, не virtus, не слава, не победа, не отечество, не <...> боги. У него своя virtus — довольство тем, что было у него, умеренность, желание только необходимого’ (Там же. С. 567, 569—570). В следующей статье Шестаков уточняет этот тезис: ‘Его муза была игривая и легкая, она не любила останавливаться долго на одном предмете, как бабочка, или как пчела <...> она перелетала от одного цветка к другому’ (Шестаков С. Еще несколько слов о русском переводе Горациевых од. С. 625).
Вольно или невольно, Шестаков выступает адептом ‘чистого искусства’ , но идеи эти предстают у него в сниженном, травестированном виде: ‘…свобода лирической поэзии решительно не допускает’, по его мнению, гражданских политических мотивов. ‘Лирическое вдохновение не поддается и не может служить никаким посторонним влияниям и целям. Вот почему так редко, так мало и так неохотно упоминает Гораций о современных политических событиях’ (Там же. С. 625). Критик увидел в Горации поэта-романтика, тематически ограниченного, принципиально не включающего в круг творческих интересов ни актуальную проблематику, ни философские обобщения. В попытке осовременить Горация он даже сближает его с поэзией Гейне, также понятой достаточно узко.
Фет категорически выступил против взгляда на любимого поэта, крупнейшего римского классика как на ‘поэта-бабочку’, к тому же эти идеи дискредитировали и принципы самой поэзии. В ‘Ответе’ Фет настаивал, что Гораций черпал свое вдохновение непосредственно из жизни, вовсе не пребывая в искусственном мире, созданном творческой фантазией. Противопоставляя творчество Горация ‘Энеиде’ Вергилия, веймарскому творчеству Гете, лирике Гейне, Фет замечал, что Гораций ‘писал свои стихи почти исключительно на ежедневные события (Gelegenheitsgedichle)’, но ‘можно сказать, один в целом мире умел возводить эти случайности на высоту художественных произведений’ (с. 163 наст. тома). Трудно не заметить сходства с фетовской концепцией оригинальной поэзии, для которой темы представляет сама обыденная жизнь во всем ее многообразии. В статье ‘О стихотворениях Ф. Тютчева’ Фет писал: ‘…самая высокая мысль о человеке, душе или природе, предлагаемая вами поэту как величайшая находка, может возбудить в нем только смех, тогда как подравшиеся воробьи могут внушить ему мастерское произведение’ (Там же. С. 178). В то же время — ‘в произведении прекрасном есть и мысль ‘.
Примечательно, что, развивая далее тезис, размышляя о взаимосвязи образа и мысли, художественности формы и полноты содержания в поэзии, Фет ссылается именно на пример Горация (Там же. С. 181). Фет, в собственных стихах которого принципиально отсутствовало ‘романтическое двоемирие’, поэт, стремившийся отыскать и красоту и высокий философский смысл непосредственно в обыденной повседневной жизни, — возможно, находил в этом поддержку у римского поэта. При этом сиюминутность, отталкивание от житейских впечатлений вовсе не означали отсутствие философской глубины. Постижение оригинального фетовского творчества, особенно в последние десятилетия, все чаще приводит исследователей к выводу именно о философской насыщенности его поэзии, наполненной лишь на первый взгляд случайными, фрагментарными впечатлениями бытия.
Но особенно неприемлемо для Фета было обвинение Горация в иронии, цинизме по отношению к римской virtus. Фет был убежден, что Гораций в оде II, 7 не иронизирует над доблестью и не гордится трусостью на поле боя: ‘Это горе, беда, стыд, но может случиться и с храбрецом <...>. Человек самолюбивый, как Гораций, еще с горем пополам мог сказать, что сделал вещь бесславную, непригожую, но никакой порядочный человек не станет хвастать бесчестным поступком’ (Там же. С. 167—168).
Таким образом, Фет в этом первом публичном объяснении с читателем не остановился лишь на тонкостях переводческой практики, но выступил против примитивных оценок поэзии, против антиисторизма, оценивающего римского поэта сквозь призму сиюминутной проблематики, наконец, против карикатурных крайностей и искажений, хоть и с благими намерениями, идей ‘чистого искусства’.
Раздраженный сомнительными эстетическими концепциями Шестакова, Фет вспылил и отверг почти все конкретные поправки, но анализ издания переводов 1883 г. показывает, что все дельные замечания Фет реализовал. Важно и то, что он не подчинился мнению Шестакова в ряде мест принципиально важных — там, где проявились не ошибки переводчика, а стремление к буквальности или собственная интерпретация. Так, осталось ‘он предназначен вновь для почести тройной’ (I, 1), ‘бесславно щит свой покидая в страхе’ (II, 7), ‘дев… на юношей в бою острящих ноготь свой’ (I, 6).
Шестаков во второй статье не услышал или не понял размышлений Фета, и тот не стал продолжать полемику. К концу 50-х гг. у переводов Фета появился более серьезный противник — утилитарный подход к литературе и в частности к переводной поэзии, провозглашенный радикально-демократической критикой.
Стр. 157. …в первой февральской книжке…— Статья С. П. Шестакова ‘Оды Горация в переводе г. Фета’ была опубликована: PB. 1856. Т. 1. Февр. Кн. 1. С. 562—578, явившись откликом на полный перевод первой книги од Горация, напечатанный Фетом в ОЗ (1856. Т. 104. С. 157—194). Следующие книги од — 2, 3, 4 — Фет напечатал там же: ОЗ. Т. 105. С. 1—26, Т. 106. С. 1—24, 361—379, Т. 107. С. 1— 24. Отдельное изд.: Оды Квинта Горация Флакка. В четырех книгах. Перевод с латинского А. Фета. СПб.: Тип. Королева, 1856 (см.: ССиП. Т. 2. С. 7—137). Шестаков ответил на статью Фета: ‘Еще несколько слов о русском переводе горациевых од’: PB. T. 6. 1856. Дек. Кн. 2. С. 620—646.
Сергей Дмитриевич Шестаков (1820—1858) — магистр римской словесности, адъюнкт латинского языка в Московском университете, перевел с греческого трагедии Софокла ‘Эдип-царь’ и ‘Антигона’. Переводы эти были не слишком удачны: имели место неточности, к тому же автор не обладал версификаторскими способностями, и стихи изобиловали корявыми оборотами, устаревшей лексикой (Эдип Царь: Трагедия Софокла / Пер. с греч. <и предисл.> С. Шестакова // Пропилеи: Сб. ст. по классич. древности / изд. П. Леонтьевым. Кн. 2. М.: В Унив. тип. 1852. С. 5—70, То же. 2-е изд. М.: В тип. Каткова и К, 1857, Антигона: Трагедия Софокла / Пер. с греч. С. Шестакова // ОЗ. 1854. Т. 95. No 7. С. 1—40).
…сказанному мною в предисловии к переводу…— см.: ССиП. Т. 2. С. 7—11.
Увлеченный одами Горация в изящных, изустных переводах Дмитрия Львовича Крюкова…— Речь идет, видимо, о первом полугодии 1839/1840 учебного года, когда Д. Л. Крюков (1809—1845) — доктор философии, профессор римской словесности и древностей Московского университета — читал со студентами второго курса оды Горация (РГ. С. 209—210).
…знатока обоих языков…— латыни и древнегреческого.
Стр. 158. …труд, пятнадцать лет на мне лежавший? — Фет переводил оды Горация с 1839 по1853 гг. См.: ССиП. Т. 2. С. 551 — 564.
А что за польза учиться древним языкам? — Фет с одобрением вспоминал, что Крюммер, директор пансиона, в котором он учился, говорил: ‘Главное значение школы в моих глазах не те или другие сведения, которые сами по себе большею частью являются совершенно бесполезными в жизни, а в привычке к умственному труду и способности в разнообразии жизненных явлений останавливаться на самых в данном отношении существенных. <...> Упражнять разум для будущего правильного мышления можно только математикой и древними языками’ (РГ. С. 114—115). Фет был согласен с этой точкой зрения, о чем свидетельствует и его статья ‘Два письма о значении древних языков в нашем воспитании’ (см. наст, том, с. 274—307).
…от Горация до Гоголя предания гомерова искусства — перешли через все века… — Имеются в виду традиции древнегреческой литературы в целом, и в частности ‘Илиады’ и ‘Одиссеи’ Гомера, духовным наследником которых выступил римский поэт Гораций, главной заслугой своей считавший, что ‘песнь Эолии’ (греческую поэзию), переложил на ‘италийский лад’, т. е. воспроизвел силами латинского языка (ода III, 30 — ‘К Мельпомене’). Связи Гоголя с античностью многообразны: в повести ‘Тарас Бульба’ он пытался воскресить традиции ‘Илиады’, а в ‘Мертвых душах’ — ‘Одиссеи’ Гомера. Одним из первых эпическое, гомеровское начало у Гоголя отметил К. С. Аксаков в статье ‘Несколько слов о поэме Гоголя: Похождения Чичикова или Мертвые души’ (1842): ‘…древний эпос <...> перенесенный из Греции на Запад, мелел постепенно <...>. И вдруг среди этого времени возникает древний эпос с своею глубиною и простым величием — является поэма Гоголя. Тот же глубокопроникающий и всевидящий эпический взор, то же всеобъемлющее эпическое созерцание’ (Аксаков К. С, Аксаков И. С. Литературная критика. М., 1981. С. 141—150).
Стр. 159….популярное уважение — зд.: народное (от лат. populus — народ).
…переводил я Горация рифмованными стихами… — В древнегреческих и латинских стихах рифма не использовалась, но русские переводчики, опираясь на европейскую традицию нового времени, с XVIII в. передавали античную поэзию рифмованными стихами.
…издал бы их даже без примечаний… — Фет снабдил перевод Горация в 1856 г. подробными подстрочными примечаниями, в дальнейшем еще расширив их: к четырем книгам од в издании 1883 г. сделано 782 примечания.
…заставив русский язык хромать по несвойственным ему асклипиадеям, архилохам, пифиямбикам… — Фет имеет в виду сложные и разнообразные размеры греческой поэзии, блестяще использованные в одах Горация, но трудновоспроизводимые на русском языке (соответственно — асклепиадовы и архилоховы строфы). Термин пифиямбики — ироническое соединение двух понятий: холиямбы (хромающие ямбы) греческого поэта Гиппонакта (род. ок. 540 до н. э.) и пифийские оды Пиндара (522 или 518—446 до н. э. или позднее), написанные сложными размерами, но не ямбами.
Лермонтов перевел известную пьесу Гте — но уклонился от наружной формы оригинала. — Песня Гте ‘Wanderers Nachtlied’ состояла из двух частей: ‘Der du von dem Himmel bist…’ и ‘ber allen Gipfeln…’. Поэт и переводчик А. Н. Струговщиков вспоминал о своем разговоре с Лермонтовым в 1840 г. (до отъезда в ссылку) но поводу этого ст-ния: ‘На вопрос его: не перевел ли я ‘Молитву путника’ Гете? — я отвечал, что с первой половиной сладил, а во второй — недостает мне ее певучести и неуловимого ритма. ‘А я, напротив, мог только вторую половину перевести’, — сказал Лермонтов и тут же, по просьбе моей, набросал мне на клочке бумаги свои ‘Горные вершины» (Струговщиков А. Н. Михаил Иванович Глинка: Воспоминания // Рус. старина. 1874. No 4. С. 712). Сам Фет перевел первую часть ст-ния Гете в 1878 г.: ‘Ты, что с неба и вполне…’.
Первой задачей моей было сделать если не буквальный, то подстрочный перевод. — Фет в данном случае имеет в виду построчный, т. е. эквилинеарный перевод.
…четвертым саффическим стихом… — Имеется в виду сапфическая строфа, с усеченной четвертой строкой, состоящей из дактиля и ямба.
Стр. 160. …я нередко бросал перевод верный, подстрочный… — Здесь Фет имеет в виду буквальный перевод.
…infandum regina jubes renovare dolorem. — Эту фразу Фет включил также в свою повесть ‘Семейство Гольц’ (см. с. 88 и 386 наст. тома).
Стр. 161. …и, следовательно. Гиг, как перевел я. — Оды II, 5. К Лалаге, II, 17. К больному Меценату, III, 4. К Каллиопе, III, 7. К Астерии.
…что ж делать? — Фет отметил это выражение как любимое в ‘Альбоме признаний’ — анкете, которую заполнил по просьбе дочери Л. Н. Толстого Татьяны (см.: Соч. Т. 2. С. 435—437).
Стр. 162. Филиппинская битва — битва при городе Филиппы (42 г. до н. э.) в западной Фракии (совр. Македония), когда войска мятежников-республиканцев Брута и Кассия в сражении с Октавианом и Антонием потерпели полное поражение. Гораций также участвовал в битве в качестве командира легиона и, по его собственному признанию (ода II, 7), едва не погиб и бежал, бросив щит. Возможно, эпизод с брошенным щитом навеян стихами знаменитого греческого поэта Архилоха (род. в 650 до н. э).
Акциум — битва при мысе Акциум (31 г. до н. э.) в северо-западной Греции (совр. Артрийский залив), когда Октавиан, будущий император Август, разбил войска Антония и египетской царицы Клеопатры, стремившихся захватить Рим (см. оду Горация I, 37).
Походы Друза и Тиверия (совр. — Тиберия) — Нерон Клавдий Друз, Клавдий Тиберий Нерон — пасынки Августа. В одах IV, 4 и IV, 14 прославляется поход Друза и Тиберия против винделиков и ретов, племен, живших к югу от Дуная, закончившийся присоединением к Риму новой области — Реции (15—14 гг. до н. э.).
Йенская битва — победа Наполеона под Йеной (14 октября 1806) над австро-прусскими войсками, потерявшими 27 тыс. человек убитыми.
Стр. 163. Madame de Курдюков — героиня шутливой поэмы Ивана Петровича Мятлева (1796—1844) ‘Сенсации и замечания госпожи Курдюковой за границею, дан л’етранже’, выходившей в начале 1840-х гг. отдельными томами. Главные особенности героини, имя которой стало нарицательным, — ханжество и смесь русского и французского языков, на которой она изъяснялась.
Стр. 163—164. Сличите в XXXV оде первой книги стихи от 13 до 17… — В 03 и отдельном издании 1856 г. строки 13—16, рисующие народное восстание, опущены, вероятно, по цензурным соображениям, Фет называет это изъятие ‘привешиванием смоковного листа’ (см. выше).
Стр. 164….Гораций в Афинах не сделался главой философской школы… — Увлеченный республиканскими идеями, поэт, приехавший в Грецию для завершения образования, принял участие в гражданской войне — см. выше: Филиппинская битва.
Фабриций — Гай Фабриций Лусций, римский консул 282 и 278 г. до н. э., победитель эпирского царя Пирра (319—272 до н. э.), см. оду 1,12.
Курий Дентат — Марк Курий Дентат, римский консул 290 г. до н. э., победитель италийских племен самнитов, кельтского племени сенонов и царя Пирра, считался образцом древней римской доблести, см. оду I, 12.
Цинциннат — Цинциннат Люций Квинкций, римский полководец, консул 460 г. до н. э., в 458 г. принял обязанности диктатора и спас от гибели римское войско, окруженное эквами. Считался образцом храбрости и добродетели, скромно жил в деревне, собственноручно обрабатывая землю.
Август (63 до н. э. — 14 н. э.) — римский правитель (31 до н. э. — 14 н. э.), с 19 г. до н. э. — император.
Стр. 165. Парка судила в душе неподкупной… — Гораций, ода II, 16, 37—38.
Тьмы низких истин мне дороже… — Из ст-ния А. С. Пушкина ‘Герой’ (1830).
Стр. 166. Да, некогда про меч, покрытый кровью брата… — В цитируемой Фетом оде I, 2 речь идет о гражданских войнах в Риме, предшествовавших установлению режима Августа, а также о падении нравов в современном Горацию поколении (отчий разврат), постоянно осуждавшемся Августом.
Ода ‘К республике’ — I, 14, в ней также содержится осуждение гражданских смут и является образ корабля-государства, охваченного политической бурей.
Стр. 167. К Архите Тарентинцу. — Ода посвящена памяти знаменитого математика, философа и политического деятеля Архита из города Тарента (ок. 400—365 до н. э.).
…Гораций мало того что бежал при Филиппах, еще сам над этим смеется. — Ср. мнение Шестакова с пушкинской трактовкой поведения Горация: в отрывке ‘Цезарь путешествовал…’ (Повесть из римской жизни, 1833—1835) римский писатель Петроний говорит, что не верит трусости Горация. ‘Хитрый стихотворец хотел рассмешить Августа и Мецената своею трусостью, чтоб не напоминать им о сподвижнике Кассия и Брута. Воля ваша, нахожу более искренности в его восклицании: Красно и сладостно паденье за отчизну’ (ССиП. Т. 2. С. 579).
Стр. 168. Прейс — немецкий комментатор и переводчик Горация, Фет имеет в виду издание: Horatius Q. Flaccus. Werke / Metr. bersetz und ausfhrlich erkl. von Ch. F. Preiss. Bd. 1—4. Leipzig, 1805—1809.
Он предназначен вновь для почести тройной. — В издании переводов Горация 1883 г. Фет исправил это место, убрав ‘вновь’: ‘Он предлагается для почести тройной’, отвергнув вариант Шестакова ‘тремя высшими почестями’.
Стр. 170….сказать ли: век Ромула или древнейшего трона… — Ода 1, 12. Ромул считался первым, т. е. древнейшим римским царем. Фет ради ритма и рифмы допустил отступление от подлинника, не меняющее смысл.
…век Нумы — свободный или спокойный — тоже все равно. — Ода 1, 12. В подлиннике век второго римского правителя Нумы Помпилия назван ‘спокойным’. Впоследствии Фет стал склоняться к идее большей точности и в издании Горация 1883 г. принял эту поправку.
Две начальные строфы XXIV-й оды… — Этот перевод Фет оставил без изменений.
Митчерлих — комментатор Горация. Фет пользовался изданием: Horatius Q. F. Opera / Iliustravit Christ. Guil. Mitscherlich. T. 1—2. Reutlingae, 1815—1816.
…до превращения мною чести из soror justitiae в мать правосудия… — Ода I, 24. У Горация упомянута ‘Фидес’ — верность клятвам, этой богине, по преданию, посвятил храм Нума Помпилий, она названа ‘сестрой правосудия’. Фет не принял поправку, оставил он и отсутствующий в подлиннике эпитет печали — ‘несравненной’.