Ответ на протест, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1873 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 18 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Ф. М. Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах

Том двадцать седьмой. Дневник писателя за 1877 год. Сентябрь—декабрь. 1880. Август

Л., ‘Наука’, 1984

ОТВЕТ НА ПРОТЕСТ

Письмо к редактору

М&lt,илостивый&gt, г&lt,осударь&gt,.

Вы были так обязательны, что передали мне по принадлежности письмо г-на И. О. Левитского, заключающее в себе протест против рассказанного мною в одном из писем ‘Вольнодумца’ случая с нигилистом, управлявшим имением.

Что делать с этим письмом?

Полагаю, что прежде всего его следует напечатать в ‘Гражданине’.

А потом?

А потом предоставить мне на этот протест ответить.

Итак, вот письмо г-на И. О. Левитского.

Милостивый государь
господин редактор!

В No 30 издаваемой Вами газеты, в статье ‘Письма вольнодумца’, г-н О…, описывая образчик нигилиста в деревне, говорит, что ‘этот нигилист ученый... чуть ли не с золотой медалью кончивший курс наук в Петровской академии’. Зная судьбу всех кандидатов (кончивших курс наук) Петровской академии, я покорнейше прошу Вас, милостивый государь, в интересах истины точнее обозначить фамилию и место действия этого ‘экземпляра странной семьи уродов нашего времени’. Принадлежа к числу немногих кандидатов по отделу сельского хозяйства, вышедших из Петровской академии, я вынужден обратиться к Вам, м&lt,илостивый&gt, г&lt,осударь&gt,, с такой просьбой, чтобы разоблачить ту грязную клевету и несправедливый ряд упреков, которым незаслуженно подвергаются скромные труженики в области науки сельского хозяйства, действительно кончившие курс наук в Петровской академии по агрономическому отделу. Смею уверить г-на О…, что судьба наталкивает его не на действительные факты, а на плоды его собственной фантазии. Заметим предварительно, что кончившие курс в Петровской академии вовсе не награждаются какими бы то ни было знаками отличия или золотыми медалями. Кончивших курс наук в Петровской академии по отделу агрономии до сих пор всего четыре человека, и так как фамилии их публикуются, то все они более или менее известны лицам, ближе интересующимся делом науки сельского хозяйства, в настоящее время два из них состоят при министерстве государственных имуществ, а других двое — при Петровской же академии, и, сколько мне известно, ни один не был в качестве управляющего в каком-либо имении, следовательно, не могло случиться с кончившим курс в Петровской академии ничего подобного тому глупому случаю, который описан на 827—829 страницах вашей многоуважаемой газеты г-ном О… Странно, что г-н О…, в той же статье, говорит: ‘Пора бы этой Петровской академии приняться просто-запросто за поставку России хороших управляющих имениями’... И в то же время измышляет небывалый самый гнусный случай, какой только могло нарисовать его больное воображение, стараясь, по-видимому, окончательно подорвать во мнении общества авторитет и тех немногих лиц, которые готовы предложить свои скромные силы на пользу отечественного сельскохозяйственного промысла. Если между прежними слушателями Петровской академии и оказались некоторые личности, которых можно упрекнуть за многое, то такие лица перед судом и общественным мнением понесли уже достойное наказание, и в настоящее время кончивший курс наук в Петровской академии, будучи исключительно предан интересам науки сельского хозяйства (иначе он не мог бы кончить), не должен бы служить икозлом отпущения’, на которого взваливаются зря все заблуждения нескольких личностей, временно числившихся в одном с ним учебном заведении. Нам кажется более чем странным, если бы стали обвинять г-на О… в том, что некто из его школьных товарищей оказался впоследствии вором или разбойником.

Пора бы, скажем в заключение, таким публицистам, как г-н О…, осмотреться трезвыми глазами на окружающую их действительность и прийти к убеждению, что кошемар, который не дает им покоя, есть не более не менее как продукт ненормального состояния их собственного здоровья… И что изобретательность их относительно неблагонамеренности кончивших курс наук в Петровской академии имеет совершенно ложное основание.

Смею надеяться, что, в интересах правды, Вы, милостивый государь, не откажетесь поместить настоящее мое заявление на столбцах многоуважаемой вашей газеты. Примите и пр. …

И. О. Левитский

Очевидно, что письмо это принадлежит к категории писем, бьющих на эффект. Тут пахнет обращением к публике со словами: ‘Вы видите — это донос на нас, честных тружеников, готовых предложить свои скромные силы на пользу отечественного сельскохозяйственного промысла’.

Во-вторых, тут довольно самоуверенное распоряжение не только вопросом о том, получил ли мой нигилист золотую медаль или не получил, но даже самыми фактами, мною переданными. Г-н Левитский берет на себя опровергнуть эти факты и называет их грязною клеветою, вымыслами больного воображения на том-де основании, что окончивших курс в Петровской академии по агрономическому отделу всего четыре и эти четыре не состоят управляющими имениями.

Я позволю себе спросить г-на Левитского: уверен ли он в том, что кончивших курс по агрономическому отделу в Петровской академии со дня ее основания было всего только четверо?

Ибо если правда, что за 10 лет своего существования Петровская академия выпустила всего только 4 агрономов, то более чем когда-либо кстати обратиться к ней с фразою, столь не понравившеюся г-ну Левитскому: ‘Пора бы этой Петровской академии приняться за поставку России хороших управляющих имениями’ и т. д., — ибо полагаю, что в этом главная цель ее существования, выпускать же в год по ¹/₃ агронома, как оказывается из уверения г-на Левитского, — не значит ли все равно что быть бесполезною?

Полагаю, что всякий со мною в этом согласится.

Но дело в том, что тут что-то не так. Или г-н Левитский не хочет быть беспристрастным в данном случае, или он введен моим письмом в заблуждение.

Во-первых, я нигде не сказал, по какому отделу (по агрономическому или по другому) кончил курс мой нигилист.

Во-вторых, я сказал: ‘чуть ли не с золотою медалью’, то есть не вполне уверенно, что и обозначил явственно, ибо иначе я сказал бы просто: ‘кончил курс с золотою медалью’. Зато смею уверить г-на Левитского, что всё, о чем я упоминаю уверенно, — действительно совершилось и есть для меня полная и проверенная истина.

В-третьих, я самым решительным и положительным образом протестую против уверения г-на Левитского о том, что за всё время существования Петровской академии было всего четыре выпущенных воспитанника, удивляюсь, как и его не удивляет такое невероятное уверение! Я лично знаю более десяти человек, вышедших из этой академии, и знаю и то, что ежегодно выпускается из академии по крайней мере более четырех молодых людей… А так как я не уверял нигде, что герой моего рассказа кончил курс по агрономическому отделу, то, очевидно, уверение автора, что кончивших курс в Петровской академии по агрономическому отделу было 4, вовсе не доказывает, чтоб мой герой не мог принадлежать ‘ числу кончивших курса — по какому бы то ни было отделу.

Но за сим вдет более серьезная часть протеста г-на Левитского.

Во-первых, г-н Левитский, построивши свои опровержения на основаниях, коих шаткость мы сейчас выставили, позволяет себе называть рассказанные мною факты ‘грязною клеветою’ и ‘вымыслами больного воображения’. {Редакция берет на себя заметить, что ни в каком случае не напечатала бы письма г-на Левитского с сохранением таких выражений его, как грязная клевета и проч. Если же и помещает теперь письмо г-на Левитского безо всяких пропусков, то единственно по просьбе и по настоянию своего корреспондента ‘Вольнодумца О’, к которому горячие слова г-на Левитского столь прямо относились. С своей стороны мы всё еще надеемся, что и г-н Левитский наконец убедится, что такое веское и такое несчастное выражение, как ‘грязная клевета’, ни с какой стороны, в данном случае, не может быть приложено к возникшему делу. Ред.} На это ответ короток: всё рассказанное мною о моем нигилисте в виде фактов — безусловно верно от начала до конца. Предполагая, что имею дело с людьми, говорящими и чтущими правду, полагаю и то, что этого заверения моего достаточно для опровержения более чем смелых и чересчур легкомысленно высказанных слов г-на Левитского.

Затем г-н Левитский идет еще далее и становится уже просто непостижимым: он просит и даже требует, чтобы я или редакция назвали бы ему имя моего героя и местность, где он куролесил!

Признаемся, мы даже не понимаем мысли, руководившей г-на Левитского — высказать такое более чем странное требование. Какого же чувства недостает в нем, если, по-видимому, он не понимает, что порядочный человек в таких случаях должен помнить латинскую пословицу: ‘Nomina sunt odiosa’. {‘Не будем называть имен’ (лат., букв.: имена ненавистны).} Я писал рассказ, характеризующий эпоху или сословие, а не донос, влекущий за собою неприятные последствия для лица называемого, и еще более неприятные, в нравственном отношении, для лица называющего.

К тому же, если бы от именования лиц, на которых рассказ набрасывает некрасивые тени, не удерживало порядочного человека правильное понимание честного и бесчестного, — разве г-н Левитский не знает, что закон воспрещает не только это, но не позволяет даже в выдаваемом рабочему аттестате отмечать, что он прогнан, например, за пьянство и развратное поведение, по той простой причине, что такая отметка повредила бы этому рабочему в дальнейшей его жизни?

Но дело в том, что г-н Левитский рассуждает, вероятно, так: если г-н О… не называет своего героя, значит тень падает на всё учреждение Петровской академии.

Признаться, и это рассуждение не совсем для меня понятно: ибо я никак не могу уяснить себе, почему, если бы я и назвал имя моего героя, тень его странных подвигов не падала бы и тогда точно так же на учреждение, в котором он получил, путем воспитания, понятия о жизни и научные сведения?

Г-н Левитский говорит: ‘Нам кажется более чем странным, если бы стали обвинять г-на О… в том, что некто из его школьных товарищей оказался впоследствии вором или разбойником’…

Действительно, такого рода обвинение было бы весьма странно и не выдерживало бы никакой критики. Но дело в том, что есть огромная разница между обвинением человека в воровстве и разбое и между рассказом, изображающим управляющего имением, вышедшего из Петровской академии, в смешном виде, — потому что он смеется над религиею, донельзя доволен собою, безмерно самоуверен и презирает всё, кроме своих собственных теорий, разницу эту поймет 10-летний ребенок.

В первом случае я обвиняю человека в позорящих имя его действиях и призываю на него уголовную ответственность перед судом, а во втором случае я повествую лишь о таких подвигах и смешных сторонах человека, которые хотя и свидетельствуют о ложном, по моему мнению, направлении его воспитания, но вполне совместимы даже с званием честного человека и не позорят ни то лицо, о котором я говорю, ни то учебное заведение, из которого этот человек вышел.

Говорить, что известное учебное заведение поставляет лишь воров и разбойников, было бы нелепо и значило бы позорить это заведение. Но говорить, что я наткнулся на нигилиста, кончившего курс в Петровской академии, и затем выражать желание, чтобы это учебное заведение не выпускало из своей среды еще таких же нигилистов, — полагаю, не значит говорить нелепость и не значит тоже признавать нигилистами всех выходящих из Петровской академии. Выходит из этой академии, как и отовсюду, весьма достаточно и очень хороших людей, но выходил тоже известный контингент и несостоятельных людей — всякий это знает, и полагаю, что сам г-н Левитский согласится с нами, что позволительно по крайней мере хоть пожелать, чтобы контингент очень хороших людей при выпуске из Петровской академии доходил до 100%, а контингент исковерканных людей до 0%!

Повторяю: мой герой, имени которого не назову даже редакции, в известном, общепринятом смысле — есть человек честный, но как человек слишком известных убеждений он оказался непрактическим человеком и обжегся при первой же схватке с действительностию. Вот это-то я и имел в виду рассказать.

И если я рассказал об нем все эти подробности, то вовсе не с целью повредить ему или набросить тень на Петровскую академию, а с тем, чтобы, в случае если бы этот рассказ попался на глаза какому-нибудь нигилисту, желающему разыграть где-нибудь такую же роль, как мой герой (ибо на это есть очень много любителей),— то рассказ мой мог бы послужить ему полезным предостережением и спасти его от печальной участи быть признанным негодным для дела человеком.

Во всяком случае, я полагаю, что г-н Левитский напрасно становится на ходули и употребляет столь громкие слова, как ‘скромные труженики’, ‘козел отпущения’ и т. п., в деле, где идет речь о простой картинке нигилиста, снятой с натуры. Прием этот давно уже сделался избитою тропою в нашей литературе, — всякий раз, когда заговаривают о смешной стороне людей с известными убеждениями. ‘Как, вы оскорбляете целое сословие молодых тружеников, людей науки, поносите целое учебное заведение?!’ и т. д. Всё это донельзя опошлившиеся фразы, и жаль, что до сих пор на эту удочку ловятся наши читатели и из сентиментальности готовы умиляться над нашими ‘бедными, всеми гонимыми нигилистами’ вместо того, чтобы предать их смеху и забвению. И благодаря этой удочке, на которую значительная часть нашего общества ловится, выходит, что доселе с нашими нигилистами обращаются так же осторожно, как с охотою на птиц до Петрова дня, и так же благоговейно, как с какими-то мучениками, гонимыми за правду.

С целью эксплуатировать эту удочку г-н Левитский говорит: ‘Если между прежними слушателями Петровской академии и оказались некоторые личности, которых можно упрекнуть за многое, то такие лица перед судом и общественным мнением понесли достойное наказание…’

Вот вам фраза, сейчас же приводящая в слезы многих читателей. Понятно, о ком здесь идет речь: о нечаевских сподвижниках. Да, они попались, они понесли наказание. Но что же из этого следует? Эти-то и были козлами отпущения, а вовсе не мой герой, который, может быть, живет себе припеваючи. Я об этих нигилистах говорю, а вовсе не о нечаевцах, те дурные люди, от aux в ста шагах воняет нечаевщиною, а мои герои — это люди по натуре честные, это добрые даже люди, которых жалеешь (а иногда, пожалуй, и любишь), потому что они сбиты с толку ложным направлением в воспитании, в литературе и в обществе, потому что они смешны, и в особенности потому, что всего более вредят самим себе, хотя несомненно вредят и другим.

Увы, таких жертв наше странное воспитание дает слишком много, ложное направление в литературе не образумливает их, а, напротив, поддерживает в них этот дух непрактичности, и, увы,— оставляет их и бросает, как ненужную тряпку, тогда, когда они, долго бившись лбом об жизнь и людей, — изнемогают в бесплодной борьбе и начнут проклинать своих лжеучителей. И вот, благодаря этому, Россия лишена именно того, о чем так напыщенно говорит г-н Левитский, то есть смиренных тружеников науки по сельскому хозяйству. Нет, что-то не видно тружеников, — а уж смирения и подавно…

Г-н Левитский говорит, что теперь студенты Петровской академии заняты только наукою. Слава богу! Мы первые этому радуемся, мы первые этому верим и первые заговорим об этом новом поколении сельских тружеников,— как только оно появится! Но мы напомним г-ну Левитскому, что герой нашего рассказа, во всяком случае, принадлежит к той эпохе студентов, когда о тружениках науки по отрасли сельского хозяйства что-то мало было слышно!

Вольнодумец О.

Принимая на себя обязанности редактора газеты-журнала ‘Гражданин’ с января 1873 г. (см. наст. изд., т. XXI, стр. 359—370), Достоевский не предполагал тех трудностей, что встретят его в совместной работе с издателем консервативного толка князем В. П. Мещерским. Он, по-видимому, считал, что общего между ними больше, чем различного, и при этом надеялся на свое влияние, под воздействием которого находился тогда Мещерский (по свидетельству H. H. Страхова, князь, ‘познакомившись с Федором Михайловичем, почувствовал к нему чрезвычайное расположение, охотно и искренно поддавался его влиянию’ — Биография, стр. 299). Однако очень скоро Достоевский пожалел о той ‘решимости, с которою внезапно взвалил на себя редакторство’ (письмо к С. А. Ивановой 31 января 1873 г.). В письмах 1873 г. нарастает глухое раздражение по поводу двоевластия в редакции.

‘Гражданин’ 1873 г. существенно отличается от той же газеты 1872 г. Так, при Достоевском исчезла постоянная рубрика, обозначенная в оглавлении за 1872 г.: ‘Передовые статьи князя Мещерского’. За весь 1873 г. (вышло 52 номера) появилось лишь пять передовиц, подписанных полным именем князя, и одна — криптонимом К. В. М., причем все — лишь в первом полугодии. Для сравнения скажем, что в 1872 г. (вышло 34 номера) Мещерский напечатал за своей подписью 24 передовых статьи. При Достоевском газета утратила, хотя бы внешне, облик ‘органа князя Мещерского’. Фактический вес статей и беллетристики издателя оставался все же достаточно велик, чаще анонимных или псевдонимных. Таковы ‘Письма вольнодумца’, печатавшиеся в NoNo 25—32, 35, 36 и подписанные ‘О…’.

В IV и V письмах (Гр, 23 июля, No 30) ‘вольнодумец’ рассказал о двух ‘нигилистах’, один из которых, выпускник сельскохозяйственной Петровской академии, как оказалось, ничего не понимает в сельском хозяйстве. Карикатурный портрет, нарисованный Мещерским, позволял ему порассуждать на излюбленную тему об испорченности современной молодежи. Для полноты обличения автор сделал своего героя и отрицателем элементарных моральных норм. В ответ на статью Мещерского редакция получила протестующее письмо выпускника Петровской академии И. О. Левитского и напечатала его вместе с ответом ‘вольнодумца’ в No 33, 13 августа (см. также наст. изд., т. XXI, стр. 534). Бесспорно, что Достоевскому принадлежит здесь редакционное примечание (включено в т. XXI наст. изд., стр. 281). Существует, однако, документ — письмо Мещерского Достоевскому от 19 августа 1873 г., из которого следует, что князь прочел письмо Левитского и ‘свой’ ответ на него (‘Ответ на протест’ подписан псевдонимом Мещерского) лишь после их публикации в газете. Кроме того, Мещерский указывает здесь на Достоевского как на автора ‘Ответа…’. Приводим текст письма, отправленного из с. Марьино, где в это время отдыхал князь (в письме И. О. Левитский назван Веттером по имени известного немецкого богослова De Wette (1780—1849), отрицавшего подлинность ряда библейских книг, очевидно, Мещерский сравнивает с ним Левитского, сомневающегося в достоверности фактов, упоминавшихся в ‘Письмах вольнодумца’): ‘Получил Ваше письмо, милейший Федор Михайлович, с приложениями! (очевидно, имеется в виду последний номер ‘Гражданина’ от 13 августа, — Ред.). Признаюсь, рассмешил меня почтенный Веттер, узнав себя в моем очерке нигилиста! Жаль, что Вы не сказали, что сам автор не знает имени героя, и знать его не хочет, ибо интересен не он, интересен факт! По этому поводу в письме IX, которое надеюсь выслать в четверг, скажу несколько слов. К Вашему ответу нечего прибавлять, разве только то, что эти господа, по-видимому, не могут или не хотят понять, что суду подлежит только клевета или пасквиль именная, а не безымянная относительно лица, выставляемого героем. [После этого] Если допустить их рассуждения, то всякий автор повести или романа, берущий из жизни то, что он слышит, подлежал бы суду, ибо непременно находились бы лица, которые бы себя узнавали в том или другом факте!’ (ГБЛ, ф. 93.II.6.77).

Свой собственный ответ ‘почтенному Веттеру’, изложенный в этом письме, Мещерский, как и обещал, дал в IX письме вольнодумца (Гр, 3 сентября, No 36), так что И. О. Левитский получил два возражения, довольно-таки расходящиеся друг с другом. Чтобы еще раз вернуться к ‘протесту’, Мещерскому пришлось выдумать мифического господина N, от которого якобы пришло еще одно возражение.

Готовя ‘Письма вольнодумца’ для нового издания в составе книги ‘Речи консерватора’ (вып. 2, СПб., 1876), Мещерский включил туда и ‘Ответ на протест’, но, в отличие от газетной публикации, дал ему место в общей нумерацци как письмо VIII, для чего пришлось изменить нумерацию последующих писем. Однако в следующем, IX, письме Мещерский не удосужился переписать начальную фразу: ‘В последнем письме я обещал читателям поговорить о том, есть ли у крестьянина нервы’, — ‘забыв’, что этим последним письмом в книжном издании стал ‘Ответ на протест’, где нет ни слова о крестьянских нервах. Легкомыслие князя-борзописца, выпускавшего по одной-две, а то и три книги в год, в данном случае указывает на те белые нитки, которыми Мещерский вшил строгий и достойный ‘Ответ на протест’ в свою развязно-болтливую книгу. Возможно, что согласие Достоевского на это было получено. Отсутствие ‘Ответа…’ в новом издании ‘писем’ бросалось бы в глаза и вызвало бы нежелательные ни для князя, ни для автора вопросы. Вряд ли Достоевский желал обнаруживать свое авторство ‘за Мещерского’, тем более, что речь шла о статье тактического характера, невольно обнаруживающей болезненные противоречия внутри редакции.

Другой аргумент против авторства Достоевского состоит в том, что писатель, как это видно из его гонорарных расчетов (ЛН, т. 83, стр. 307), не включил ‘Ответ на протест’ в число оплачиваемых статей. Возможно, одна из причин — недавняя размолвка редактора с издателем, о которой он писал жене 20 июля: ‘Письмо его (Мещерского.— Ред.) мне показалось крайне грубым: он жалуется, что номера должны (видимо, ‘стали’, — Ред.) стоить дорого, что он не может платить сверх 130 р. за номер и проч. Черт его дери, я никогда не писал ему, что надо больше ста тридцати и что у меня денег недостает’. Номер 33, в котором напечатан ‘Ответ на протест’, стоил 147 р. 36 к. Возможно также, что в данном, особом, случае издатель расчелся с редактором иным путем, сверх платы за номер (как это делалось, очевидно, с К. П. Победоносцевым, чьи статьи Достоевский никогда не включает в свои гонорарные расчеты).

Анализ логического построения и стиля ‘Ответа на протест’ показывает его несовместимость с многословными, надоедливо повторяющимися и аморфно-вязкими писаниями Мещерского (по резкому и точному определению А. К. Толстого, князь — ‘слюнявец’, см.: А. К. Толстой. Собр. соч. в 4-х т. М., 1964, т. 4, с. 394, письмо А. М. Жемчужникову от 28 февраля (11 марта) 1872 г.). Напротив, многие приметы — например, конструкции типа: ‘тут пахнет обращением к публике &lt,…&gt, тут довольно самоуверенное распоряжение’, ‘я лично знаю &lt,…&gt, знаю и то’, ‘я самым решительным и положительным образом протестую’, ‘позволительно по крайней мере хоть пожелать’, ‘это добрые даже люди’, ‘мы первые этому радуемся, мы первые этому верим и первые заговорим’ и т. п. — указывают на стиль Достоевского. О том же говорят характер цитирования ‘писем вольнодумца’ (см. примечания к стр. 161 и 162), смысловые расхождения между ‘Ответом на протест’ и ответом самого Мещерского в ‘Письме IX’ (см. примечание к стр. 165) и некоторые совпадения с заметками в записной книжке Достоевского 1872—1875 гг. (см. примечания к стр. 165 и 166).

Редактор ‘Гражданина’ прибегнул к способу, не исключительному в журналистской практике его времени. Подобный же мистифицирующий маневр был применен против него самого в 1864 г. (и был им разгадан) М. А. Антоновичем (см. наст. изд., т. XX, стр. 323, 333, Салтыков-Щедрин, т. VI, стр. 703). Правда, в отличие от Достоевского, тот пытался себе приписать статью, написанную M. E. Салтыковым-Щедриным. В этой прецедентной ситуации мистификация также была вынужденной мерой, призванной скрыть внутриредакционный раскол в ‘Современнике’.

За три дня до выхода номера с ‘Ответом на протест’, 10 августа Достоевский писал жене: ‘Мещерского я застал, очень был любезен, но вчера же уехал &lt,…&gt,. Статей отсмотреть приходится бездна, меж тем ничего еще не готово’. 13 августа, в день выхода номера: ‘Работы бездна, а забочусь я всё один, всё один. Особенно эта неделя чрезвычайно тяжела для меня, все-то сотрудники манкировали, и я один вертись за всех’. Между тем в номере не было ни одной статьи, подписанной Достоевским.

Что же могло заставить Достоевского незамедлительно и самому ответить на письмо читателя, не дожидаясь, пока это сделает Мещерский, отсутствовавший в Петербурге?

1) Обвиняя ‘вольнодумца’ в доносительстве на молодое поколение, читательское письмо бросало тень и на всю газету, в том числе на редактора. Известно, сколь щепетилен был Достоевский в вопросе о чести своей как литератора. Именно на этой почве возникали у него самые острые столкновения с Мещерским. Так, в начале ноября 1873 г., т. е. через два с половиной месяца после ‘Ответа на протест’, Достоевский решительно восстает против статьи князя, предлагающей установить надзор за неблагонадежными студентами: ‘Но 7 строк о надзоре, или, как вы выражаетесь, о труде надзора правительства, я выкинул радикально. У меня есть репутация литератора…’.

2) Речь шла о чести газеты и ее редактора, но Достоевский далеко не был уверен, что его издатель найдет необходимые слова, достаточные и достойные. Две недели назад Достоевскому пришлось переделать статью Мещерского о Тютчеве, ‘безграмотную до того, что понять нельзя, и с такими промахами, что его на 10 лет осмеяли бы в фельетонах’ (письмо к А. Г. Достоевской 29 июля 1873 г.). Насколько прав оказался Достоевский в своих опасениях, свидетельствует хотя бы приведенное выше письмо Мещерского. Через полгода редактор и издатель столкнулись опять на том же пункте. Вмешиваясь в полемику Мещерского с Я. П. Полонским и характеризуя статью последнего, ‘мило написанную’, по мнению Мещерского, Достоевский писал ему 4 марта 1874 г.: ‘Не понимаю Вашего характера &lt,…&gt, Полонский пишет: ‘Вот если б вы написали про А., про В., про Д., указали нам, назвали их, тогда и т. д.’ — Это самый нечестный прием, по моему мнению. Кто же такой прямой доносчик, чтобы указывать на всех поименно?’ Ситуация, совершенно идентичная с письмом И. О. Левитского, и здесь Мещерский не заметил ‘иезуитских вещей’, о которых упоминает Достоевский. Это еще раз указывает на то, кто же истинный автор ‘Ответа на протест’, столь чувствительный в вопросах чести. Глухота князя в этом отношении легко объяснима: позднее он и сам прибегает в своей публицистике к прямому доносительству.

3) Письмо читателя затрагивало один из самых принципиальных для автора будущего ‘Подростка’ вопросов — об образовании, о ‘школе’, о воспитании и самовоспитании молодого поколения. В горячей отповеди И. О. Левитского Достоевский увидел признаки нравственной болезни общества: читатель бросился отстаивать честь мундира и совсем ушел от вопроса действительно неблагополучной постановки обучения в Петровской академии тех лет, не справлявшейся с подготовкой специалистов сельского хозяйства. Достоевский применяет здесь весьма характерный для него прием публичной полемики: он обнажает внутреннюю логику своего оппонента (образец такой полемики мы находим в февральском выпуске ‘Дневника писателя’ 1876 г., в анализе речи Спасовича). Обнаружив ‘мундирную’ болезнь, Достоевский переходит к моральной проповеди. ‘Всего более вредят самим себе’, — говорит он о своих противниках, но то же самое писатель и публицист не уставал повторять, начиная со статей во ‘Времени’ и кончая ответом Г. К. Градовскому в ‘Дневнике писателя’ 1880 г. Известно по многим свидетельствам, что этическая проповедь Достоевского (никогда не снижать нравственной требовательности к себе, даже если ты ‘мученик, гонимый за правду’) была услышана молодежью, несмотря на препятствующие тому консервативные взгляды писателя. ‘Ответ на протест’ — один из опытов Достоевского в поисках нужного тона для диалога с молодежью.

4) Очевидно, Достоевский не мог ждать Мещерского еще и по той причине, что в ответе читателю ему хотелось скорректировать некоторые грубые и прямолинейные выпады князя против ‘нигилистической’ молодежи. Отсюда в статье как бы два сюжета: внешний — самозащита рассказчика-консерватора — и внутренний — смягчение его прежних высказываний. Наиболее ‘рептильные’ пассажи ‘вольнодумца’ даже и вовсе сводятся на нет. ‘Это люди по натуре честные’, — пишет автор ‘Ответа на протест’ о ‘нигилистах’, противореча не только катковствующим изданиям, но и более осторожному тогда Мещерскому, у которого в письме V описано, как нигилист-агроном ‘аккуратно брал свое жалование и ничем другим своей экономической деятельности не проявлял’. Достоевский, в противовес своему издателю, призывает не смешивать нигилистов с ‘ворами’ и ‘разбойниками’. Все это, с одной стороны, подтверждает авторство Достоевского, а с другой — показывает, в какое затруднительное положение попал он, вступив в борьбу на два фронта: против врага внешнего — ‘либерализма’, а также внутреннего, в данном случае, даже внутриредакционного (именно в это время редактор ‘Гражданина’ столкнулся еще с одним своим ‘единомышленником’ — Д. Д. Кишен, также защищая молодежь от злобных нападок, см.: ЛН, т. 83, стр. 344).

Положение писателя в охранительной газете оказалось весьма неустойчивым. Описанный случай был далеко не единственным, когда Достоевскому приходилось исправлять сказанное ранее издателем и соредактором. Расхождение между ними оказывалось гораздо глубже, принципиальнее и, главное, органичнее, чем единомыслие. Выход Достоевского из ‘Гражданина’ и последовавшее затем сближение с некрасовскими ‘Отечественными записками’ обнажили противоречия, которые исподволь созревали во время совместной деятельности писателя с ‘князем-точкой’.

Стр. 161. Принадлежа к числу немногих кандидатов ~ Петровской академии... — Левитский Иван Онуфриевич закончил сельскохозяйственное отделение Петровской земледельческой и лесной академии в 1871 г. кандидатом. Служил затем в Министерстве государственных имуществ, в 1887 г. назначен управляющим государственными имуществами Западной Сибири (Э. Шеие. Материалы для истории Петровской земледельческой и лесной академии. М., 1887, стр. 77, 108).

Стр. 161. …тому глупому случаю, который описан на 827—829 страницах ~ газеты... — Имеется в виду рассказ Мещерского (‘вольнодумца’) о некоем выпускнике Петровской академии, поступившем в управляющие имением, пообещав землевладельцу радикально перестроить хозяйство, он ограничился одними ‘теориями’.

Стр. 161. …измышляет небывалый самый гнусный случай…— И. О. Левитский имеет в виду следующий эпизод в рассказе Мещерского: нигилист-агроном запрещает хоронить свою дочь по церковному обряду ‘из принципа’ и чтобы ‘насолить’ приятелю, набожному купцу. Эпизод действительно построен по законам пасквильной гиперболизации: ‘Православный купец плачет, нигилист смеется, нигилистка жена хохочет, а девочка лежит себе в комнате, как умерла, бедняжка…’ (Гр, 1873, No 30, стр. 828—829). Показательно, что автор ‘Ответа на протест’ обходит молчанием этот упрек читателя. Позднее об идентичном эпизоде в романе Мещерского ‘Лорд — апостол в большом петербургском свете’ (творческая фантазия князя не была слишком изобретательной, ситуации повторялись многократно) Достоевский писал жене 15 (27) июня 1875 г.: ‘До чего дописался князь Мещерский &lt,…&gt, так это ужас’ (см. комментарий А. С. Долинина: Д, Письма, т. III, стр. 350).

Стр. 162. Если между прежними слушателями ~ достойное наказание… — Читатель намекает на дело об убийстве студента-‘петровца’ Иванова участниками кружка С. Г. Нечаева, в деле были замешаны несколько слушателей Петровской академии. События эти нашли отражение в сюжете романа Достоевского ‘Бесы’, к ним неоднократно обращался и ‘Гражданин’: так, в No 4 1873 г. были перепечатаны извлечения из ‘Правительственого вестника’ о процессе над Нечаевым. Намеки на это дело есть и в ‘Письмах вольнодумца’.

Стр. 162. …за 10 лет своего существования Петровская академия выпустила всего только 4 агрономов… — Академия была открыта в 1865 г., и к моменту выступления ‘Гражданина’ ее закончили кандидатами 36 человек (около 7% от общего числа поступивших вместе с ними), из них 12 — по сельскохозяйственному отделению (Э. Шеие. Материалы для истории Петровской земледельческой и лесной академии. М., 1887, стр. 8—9).

Стр. 162. ‘Пора бы ~ приняться за поставку России хороших управляющих имениями’… — Автор ‘Ответа на протест’ несколько редактирует и не дописывает до конца всей фразы Мещерского: ‘Пора бы этой Петровской академии приняться просто-запросто за поставку России хороших управляющих имениями, с душами, если не религиозными &lt,…&gt, то, по крайней мере, уважающими религию!’ (Гр. 1873, 23 июля, No 30, стр. 827). Тем самым был снят ‘полицейский’ смысл всей фразы.

Стр. 163. Я лично знаю ~ более четырех молодых людей… — Сведения о выпускниках Достоевский мог получить от своего шурина И. Г. Сниткина, учившегося на сельскохозяйственном отделении Петровской академии в 1866—1869, 1871 гг. ‘Он искренно готовит себя на всю жизнь к сельскому хозяйству’, — с уважением писал о нем Достоевский С. А. Ивановой 29 марта (10 апреля) 1871 г. Особенно частыми были встречи Достоевского с Иваном Григорьевичем именно летом 1873 г. (до отъезда последнего 14 августа), когда тот с энтузиазмом готовился купить имение, чтобы самолично заняться земледелием. Летом 1877 г. семья Достоевских гостила в усадьбе И. Г. Сниткина в Курской губернии, тогда же в ‘Дневнике писателя’ Ф. М. Достоевский вновь поднимает вопрос о ‘хаосе’ в русском земледелии (наст. изд., т. XXV, стр. 136—140).

Стр. 165. … имени которого не назову даже редакции... — Ср. совсем иную реакцию в приведенном выше письме В. П. Мещерского: ‘Жаль, что Вы не сказали, что сам автор не знает имени героя, и знать его не хочет…’. Мещерский почти повторяет эту фразу в письме IX (Гр, 1873, No 36, стр. 320), не замечая, что тем самым противоречит ‘собственному’ ‘Ответу на протест’.

Стр. 165. …он оказался непрактическим человеком и обжегся при первой же схватке с действительностию. — Набрасывая идеи ближайших публицистических и художественных произведений в записной тетради 1872—1875 гг., Достоевский намечал написать о трагедии современного человека, оторванного от почвы: ‘… столкновение с действительностью, где он оказывается таким смешным, таким смешным и мелочным… и ничтожным. Он догадывается, что надо работать над собой, смирять себя и что это стоит безмерного труда’ (наст. изд., т. XVI, стр. 406). Ср. в ‘Ответе на протест’: ‘они смешны’, ‘что-то не видно тружеников, — а уж смирения и подавно…’.

Стр. 165. Прием этот ~ поносите целое учебное заведение?!’ и т. д.— С подобными упреками Достоевский сталкивался в собственной литературной деятельности. Так, Г. З. Елисеев обвинил автора ‘Преступления и наказания’ в ‘позорных измышлениях’: ‘Бывали ли когда-нибудь случаи, чтобы студент убивал кого-нибудь для грабежа? Если бы такой случай и был когда-нибудь, что может он доказать относительно настроения вообще студенческих корпораций?’, в романе ‘целая корпорация молодых юношей обвиняется в повальном покушении на убийство с грабежом’ (С, 1866, No 2, Журналистика, стр. 276—277). С этим мнением солидаризировалась также ‘Искра’ (1866, No 13, стр. 174).

Стр. 166. … о тружениках науки по отрасли сельского хозяйства что-то мало было слышно!— В перечне главнейших идей на ближайшее время в записной тетради 1872—1875 гг. Достоевский намечал: ‘…энергическое земледелие. Это подвиг для всей России — &lt,нрзб.&gt, подвигов и науки — всего. Ставлю на вид молодежи’ (наст. изд., т. XXI, стр. 271).

ОТВЕТ НА ПРОТЕСТ

КОММЕНТАРИИ

Читайте также: