Д. В. ВЕНЕВИТИНОВ
Д. В. ВЕНЕВИТИНОВ
Ответ г. Полевому
Ответ г. Полевому
Сноски
Примечания
Примечания
Ответ г. Полевому, Веневитинов Дмитрий Владимирович, Год: 1825
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Веневитинов Д. В. Ответ г. Полевому // Пушкин в прижизненной критике, 1820-1827 / Пушкинская комиссия Российской академии наук, Государственный пушкинский театральный центр в Санкт-Петербурге. — СПб: Государственный пушкинский театральный центр, 1996. — С. 276-282.
http://next.feb-web.ru/feb/pushkin/critics/vpk/vpk-276-.htm
Четыре месяца скрылись уже в вечности с тех пор, как я сообщил ‘Сыну отечества’ (в 8 кн.) несколько замечаний на разбор ‘Евгения Онегина’, помещенный в ‘Московском телеграфе’. С того времени многие — во многих журналах — восставали против мнений и ошибок г. Полевого, но все критики, без исключения, оставались без ответа: казалось, что г. Полевой смотрел на все замечания холодным взором совершенного равнодушия, последствие доказало, что равнодушие его было не совсем искренне и что он дорожил временем для того только, чтоб собраться с силами1.
Если бы г. Полевой писал антикритики с тем намерением, чтобы занимать своих читателей литературными прениями, всегда полезными, когда они не выходят из сферы литературы, то при появлении всякой рецензии он, конечно бы, заметил мнения, с которыми не согласен, изложил бы свои собственные и предоставил своим читателям судить о победе. Но г. Полевой чуждается литературных споров, нигде не показывает собственного образа мыслей и, как уполномоченный судия в словесности, нигде не терпит суждений других. Для сей цели выбрал он средство совсем новое, но очень простое: ему стоит только вооружиться терпением. Подождав несколько месяцев, он уверен, что читатели почти совсем забыли рецензию, писанную против него, привязывается к нескольким выражениям, вырванным из статьи, рассыпает полную горсть знаков вопрошения и… торжествует. Выдумка счастливая, сознаемся, но заметим, не во зло ему, что антикритика в таком случае не ответ литератора, а голос досады.
Руководствуемый другою целию, я буду действовать другими способами и постараюсь объяснить себе, как можно лучше, ответ г. Полевого. Он сам сознается, что не понял статьи моей и не мог добиться, чего я точно хочу. Я смею уверить г. Полевого, что понял его ответ и добился, что он хочет оправдать свои ошибки, но, к несчастию, это желание осталось безуспешным. — В заключении моей рецензии (см. N 8 ‘С<ына> о<течества>‘) я сказал о разборе г. Полевого, что желал бы видеть в нем критику более основанную на правилах положительных. Странно, что теперь г. Полевой не знает, чего я хотел. Если б он мне доказал, что разбор ‘Онегина’ был точно основан на правилах верных, представлял развитие положительной литературной системы, тогда бы спор наш прекратился или я бы заметил сочинителю разбора, что не во всем согласен с его системою, но г. Полевой не думает о защите собственных мнений и обращает все свое старание на то, чтобы представить мои мысли в смешном виде. Посмотрим, удачно ли он исполняет свое намерение.
Я рад бы сказать, как г. Полевой: оставим мелочные привязки, но это невозможно, ибо вся статья его наполнена, одними привязками, и в ней нет ни одной мысли, которая бы могла послужить предметом разбора. Впрочем, у всякого свой вкус: один дорожит своими мыслями, другой своими словами и шутками.
Итак, чтобы не оскорбить авторского самолюбия молчанием, пробежим по порядку все остроумные шутки и важнейшие замечания г. издателя ‘Телеграфа’.
Я говорил, что Пушкин подарил нашу словесность прелестными произведениями. Г. Полевой восстает против сих выражений и кончает насмешкою и описанием вшествия царя Михаила Федоровича в Москву. Соглашаюсь, что его насмешка очень забавна, ибо она очень неудачна, но замечание его почитаю несправедливым и даже натяжкою. Словесность тогда только принимается в смысле общем и представляет понятие целое, нераздельное, когда мы под сим выражением понимаем всю историю просвещения какого-либо народа, всю сферу его умственной деятельности, но в смысле обыкновенном это слово выражает сумму произведений, определяющих одну только степень народной образованности, сию сумму можно умножать, и она всегда умножается, следственно, словесность можно обогащать и дарить новыми произведениями.
Благодарю г-на Полевого за объяснение равноположных понятий, но признаюсь, что оно для меня очень неудовлетворительно: он не отгадал моей мысли. Когда я говорил, что Бейрон принадлежит духом не одной Англии, а нашему времени, я хотел сказать (и, кажется, выразился ясно), что Бейрон принадлежит характеру не одного народа, но самого века, т. е. характеру просвещения в нашем веке, — тут о целой Европе ни слова. Далее г. Полевой уверяет, что ‘слово целый может относиться к слову век тогда*, если мы примем его в смысле столетия’. Но я, к несчастию, недоверчив, и мне кажется, что слово век, означая в филологическом смысле полный период образованности и представляя, следственно, понятие определенное, очень терпит прилагательное целый, наконец, рецензент мой утверждает, что если б я сказал: ‘Бейрон соединил (или, положим, хоть сосредоточил) наклонность своего века’, то здесь можно бы понять, что Бейрон был, так сказать, отпечатком нынешнего времени, но я очень рад, что этого не сказал. Во-первых, соединить наклонность века очень дурно и неправильно выражает мою мысль: сосредоточить стремление века, во-вторых, Бейрон отпечаток нынешнего времени — ничего не значит. Отпечаток нынешнего времени есть характер, дух века. Бейрон может носит на себе сей отпечаток, но сам не может быть отпечатком нынешнего времени, притом же большая разница между нашим веком и нынешним временем. Веку принадлежат те только произведения, по которым потомство определяет характер века, к нынешнему времени относится все ныне писанное, не исключая даже дурных антикритик. — Но вот венец замечаний г. Полевого: я кончаю период свой следующим образом: ‘если б Бейрон мог изгладиться в истории частного рода поэзии, то, верно остался бы в летописях ума человеческого’. Толкуя по-своему расположение слов, изд<атель> ‘Телеграфа’ вопрошает: ‘История поэзии разве не часть летописей ума человеческого?’ — Поверить ли, что г. Полевой не понял моей мысли? — Для всякого случая объясним ее. Если Бейрон и мог бы изгладиться в истории трагедии, если бы имя его могло исчезнуть в истории эпопеи и лирической поэзии, то при всем том он, верно, остался бы в летописях ума человеческого, т. е. возвышенных мыслей и глубоких чувств. Г. Полевой продолжает с восклицаниями: ‘Разве Тредьяковский может изгладиться в сих летописях (в летописях ума человеческого)? Никогда! Он будет в них, как памятник стремления к поэзии без таланта. История поэзии повторит все имена, только не равно о всех отзовется’. — Здесь маленькая ошибка. Г. Полевой смешивает летописи ума человеческого с памятниками безумия, невежества и бессилия, но если история поэзии повторяет все имена, то прошу г. изд<ателя> ‘Телеграфа’ назначить мне библиотеку, в которой хранится список всех дурных и посредственных поэтов персидских, индейских, греческих, латинских и проч., а я с своей стороны доставлю ему имена всех тех, которые действовали на различные сии народы и определили их различные характеры. Еще вопрос: если бы история поэзии состояла в собрании имен всех возможных поэтов мира и всех различных отзывов, то кто решился бы посвятить себя изучению такой истории, кто надеялся бы когда-нибудь выпить это море?
Говоря о характере Бейроновых произведений, я выразился следующим образом: ‘Все произведения Бейрона носят отпечаток одной глубокой мысли, мысли о человеке в отношении к окружающей его природе, в борьбе с самим собою, с предрассудками, врезавшимися в его сердце, в противоречии с своими чувствами’. Это определение называет г. Полевой набором слов, неудачным подражанием Ансильонову определению поэзии Гете и Шиллера. Иной подумает, что г. Полевой подтвердит доказательствами столь решительный приговор, по все решается опять с помощию нескольких знаков вопрошения и посредством восклицания: ‘Как разгадать мысль г. -ва?’ — Как? Изучив со вниманием творения Бейрона и составив себе верное, общее понятие о поэзии. Уверяю г. Полевого, что это лучший способ разгадывать все мысли, для нас новые. Я не распространяюсь об Ансильоновом определении, но спрашиваю всякого беспристрастного человека, имеет ли оно.) сходство с моею мыслью и можно ли обвинить кого-нибудь в подражании*, чему же? — определению.
‘Если бы должно было выразить характер Бейрона, — говорит г. Полевой, — то всего лучше, повторяю, можно назвать его творения эмблемою нашего века’. Прекрасно!! Вот определение! Не то ли самое выразил я, говоря, что Бейрон сосредоточил стремление целого века? Не та же ли мысль — разумеется, в новом виде, украшенная пером изд<ателя> ‘Телеграфа’? Но мысль сия определяет только достоинство Бейрона, а не характер его, ибо она еще не показывает нам, в чем состоит дух нашего века. — Г. Полевой продолжает: ‘Я… очень понимал, что говорю**, когда неопределенным, неизъяснимым состоянием сердца хотел означить сущность и причину романтической поэзии’. Не знаю, с каким намерением г. Полевой после крупного Я поставил ряд таинственных точек, но желал бы, чтобы он с нами поделился тем, что очень понимает и чего мы понять не можем, ибо неопределенное, неизъяснимое состояние сердца ничего не определяет, ничего не изъясняет. Далее г. Полевой повторяет мои слова, и снова восклицания: ‘Опять сбивчивость в словах и понятиях! Кто из поэтов имел рассказ, т.е. исполнение поэмы, целию, и даже кто из прозаиков в творении обширном? Характер героев можно и не можно почесть связью описаний и проч.’ Торжествуйте, г. изд<атель> ‘Т<елеграфа>‘! но оглянитесь и посмотрите, над кем вы смеетесь. Я не удивляюсь, что вы забыли собственные свои мыслит но все сии выражения в статье моей напечатаны курсивом и, следственно, могли Бы вам напомнить, что они заимствованы из вашего разбора ‘Онегина’. Примерное добродушие! Мы знаем журналы, в которых забавляют читателей баснями, шутками на счет других, но изд<атель> ‘Телеграфа’ первый собственными мнениями жертвует забаве своих читателей!
После некоторых других вопросов, подобных тем, которые мы видели, г. Полевой продолжает: ‘Если бы г. -въ хотел поддержать взведенное на меня мнение, что я равняю Пушкина Бейрону, он должен бы противопоставить, напр., ‘Дон-Жуана’ ‘Онегину». — Мне кажется противное: я не равнял Пушкина Бейрону и, следственно, не буду сравнивать их произведений, следственно, и не понимаю требования г. Полевого и забавного его предположения. ‘Но точно что-то подобное имел, как я предполагаю*, (в виду) г. -въ, делая свои вопрос’ (Что такое ‘Онегин’?). Это вопрос не мой, а принадлежит г. Полевому, и я, повторяя его, хотел только доказать изд<ателю> ‘Телеграфа’, что он этого вопроса решить не может, не прочитав всего романа. — ‘Так, я сказал, — продолжает г. Полевой, — что ‘Онегин’ принадлежит к тому самому роду, к которому принадлежат поэмы Бейрона и Гете’. — Г. Полевой там сделал ошибку, а здесь ее повторяет. Уверяю его, что Гете никогда не писал поэм в роде ‘Дон-Жуана’, ‘Беппо’ и ‘Онегина’. Гете написал только две поэмы: ‘Hermann und Dorothea’ и ‘Reinecke Fuchs’, — первая в роде ‘Луизы’ Фосса3, есть также некоторым образом идиллия и описывает семейственную жизнь маленьких немецких городков, во второй действуют звери, а не люди, следственно, ни одна не развивает характера образованного человека в быту большого света.
Теперь приступаем к центру, в котором г. Полевой соединил против меня все свое искусство, все свои силы к тому обвинению, которое заставило меня взять перо и отвечать на антикритику, впрочем, не убийственную. Чуждаясь (может быть, от недостатка времени) вступить в подробное рассмотрение изложенных мною мнений и опровергать их как литератор, он хотел поразить меня одним ударом и выбрал лучшее средство поссорить меня со всеми образованными читателями, уверяя их, что я имею скрытое предубеждение против Пушкина. ‘Для чего, — говорит он, — раскрывать столькими словами мысль, явно видимую, состоящую в том, что г. -въ почитает Пушкина не великим поэтом, а просто подражателем Бейрона?’
Я сказал прежде, что в ‘Онегине’ есть стихи, которыми одолжены мы памяти поэта, скажу, что и в других его поэмах такие стихи попадаются.
Где же эта ясность? Где обнаруживаю я такую мысль! Правда, я смотрю на талант совсем с другой точки, нежели г. Полевой, и уверен, что поэт, как Пушкин, пишет не с памяти, но выражает сильные чувства, сильные впечатления, поселенные в нем самим веком, наклонным к глубокой мечтательности, и Бейроном — представителем сего века. Из этого г. Полевой выводит, что Пушкин — подражатель. Но объявляю ему, что я не думал писать против ‘Онегина’, а восставал против разбора ‘Онегина’, не отказывал г. Пушкину в похвалах, но вооружался против тех, которые наполняли ‘Телеграф’, и до сих пор не понимаю, как г. Полевой смешивает себя с Пушкиным. Для панегириста Пушкина это непростительная ошибка. Скажу более, я не мог писать против ‘Онегина’ по двум причинам: во-первых, потому что из ‘Онегина’ читал я только первую главу и в этом случае не хотел подражать г. Полевому, который судит по ней обо всем романе и уверяет теперь bona fide*, что он определил сочинение Пушкина, во-вторых — я почитаю бесполезным писать против всякого поэта. Изд<атель> ‘Телеграфа’ позволит мне объяснить ему сию вторую причину языком не ученым, но понятным для всякого, языком, который, следственно, избавит его от лишней траты вопросительных знаков, а меня — от лишних буквальных пояснений. Я разделяю вообще поэтов на два класса: на хороших и дурных, хороших читаю, перечитываю и стараюсь определить себе их характер, дурных кладу в сторону. Похвала из уст неизвестного не польстит поэту, но уверяю г. Полевого, что я не раз читал сочинения Пушкина и всегда наслаждался их красотами. Надеюсь, что теперь сам г. Полевой найдет, к чему отнести выражения мои: целое сочинение может иногда быть одною ошибкою.
Чтобы не оставить ни одного замечания г. Полевого без ответа, рассмотрим, как он объяснил применение очерка картины к ‘Онегину’. ‘В рассуждении ‘Онегина’, — говорит он, — пусть г. -въ вообразит, что Рафаэль, решившись писать картину из многих лиц, сделал очерк одной головы, и он увидит, что мои слова не без смысла’. — Не вижу этого. Если мы и сравним весь (положим, существующий) роман ‘Онегина’ с полною картиною, то следует ли из сего, что одну главу романа можно сравнить с очерком одной головы картины. Кажется, нет: в очерке одной головы мы уже видим весь характер изображаемого лица, но для нас еще сокрыта сцена, его окружающая, отношение его к прочим лицам. — Напротив того, в первой главе ‘Онегина’ поэт уже обозначил общество, к которому принадлежит его герой, очертил сферу его действий, но характер еще не развит, он будет развиваться в продолжение всего сочинения, и мы его только предугадываем. — Уверен, что картина г. Пушкина будет прекрасна, желаю, чтоб она была подобна Рафаэлевым.
Стараясь в критике моей на разбор ‘Онегина’ различными способами обличить сбивчивость понятий г. Полевого, который ссылался на живопись и на музыку, все неудачно, я в маленьком примечании доказал ему математически, из собственных же слов его, что он не только унизил достоинство Пушкина, но превратил его в ничто. Г. Полевой отвечает: ‘В математическом примере, г. -въ сделал просто ошибку’. Это сказано слишком просто, но что сказано, не всегда доказано*.
Когда г. Полевой утвердительно сказал, что у нас не было ничего сколько-нибудь сносного, в роде ‘Онегина’, я напомнил ему о ‘Модной жене’ и о ‘Душеньке’, но он недоволен моим напоминанием. »Модная жена’ — сказка, не поэма’. Разве ‘Онегин’ — поэма, не роман? Что определяет род поэзии? Название ли произведения или точка зрения, с которой поэт взирает на предметы? ‘Душенька’ также не идет в сравнение, ибо г. Полевой говорит, ‘что он разумел те шуточные поэмы, коих предметы заимствованы, из общежития. ‘Дон-Жуану’, — говорит он, — противополагаю я ‘Похищенный локон’, что ж’, и проч. Г. Полевой мог бы быть осторожнее. В ‘Похищенном локоне’ действуют сильфы и гномы: прошу его объяснить мне, к какому общежитию принадлежат такие действующие лица.
Мне остается сказать что-нибудь о народности и что я разумею под сим выражением. Я полагаю народность не в черевиках, не в бородах и проч. (как остроумно думает г. Полевой), но и не в том, где ее ищет изд<атель> ‘Телеграфа’. Народность отражается не в картинах, принадлежащих какой-либо особенной стороне, но в самих чувствах поэта, напитанного духом одного народа и живущего, так сказать, в развитии, успехах и отдельности его характера. Не должно смешивать понятия народности с выражением народных обычаев: подобные картины тогда только истинно нам нравятся, когда они оправданы гордым участием поэта. Так, напр., Шиллер в ‘Вильгельме Теле’ переносит нас не только в новый мир народного быта, но и в новую сферу идей: он увлекает, потому что пламенным восторгом сам принадлежит Швейцарии.
Я противоречил г. Полевому на каждом шагу, но надеюсь, что никто не припишет этого упрямству: со всей доброй волею, я не мог ни в чем с ним согласиться. Предоставляя читателям судить о достоинстве антикритик, печатанных в ‘Телеграфе’, предлагаю им только на суд мое мнение. Они все, кажется мне, писаны в шутку, ибо кто же, не шутя, решится опровергать свои собственные мнения, приписывать Гете поэмы, которых он никогда не писал, утверждать, что предмет ‘Похищенного локона’ взят из общежития и проч., и проч., и проч.? Г. Полевой простит мне многие шутки, но, написав статью, в которой я изложил некоторую систему литературы, которая, следственно, могла быть предметом литературного спора и заставить с обеих сторон развивать и определять понятия, мог ли я ожидать такого ответа, каким подарил меня изд<атель> ‘Телеграфа’? Впрочем, обещаю ему впредь никогда не восставать против его замечаний, тем более что он сам в начале статьи своей против меня объявляет, что замечания его более библиографические, нежели критические, теперь знаю, с какой стороны должно о них судить. Библиограф извещает о появлении книг, описывает их формат, обозначает число листов и страниц, типографию, цену и место продажи, а во всех сих случаях я готов всегда слепо верить г. Полевому.
Москва.
Сноски к стр. 277
* ‘Тогда, если’ — не чисто по-русски.
Сноски к стр. 278
* Г. Полевой не в первый раз, без малейшего основания и единственно но произвольному приговору, обвиняет других в подражании. Не он ли недавно говорил о сочинении г. Хомякова ‘Желание покоя’ (см. ‘Полярную звезду’ 1825 года), что главная мысль сего стихотворения занята из известного Делилева ‘Дифирамба‘2, — известного, конечно, многим, но, видно, не всем. Я смею уверить изд<ателя> ‘Телеграфа’, что главные мысли сих двух сочинений не имеют ни малейшего сходства между собою и что мысль русского поэта и возвышеннее и сильнее выражена. Прочтя обе пиесы, он сам в этом не будет сомневаться.
** ‘Я понимал, что говорю’, — назло всякой грамматике.
Сноски к стр. 279
* Что точно, того не предполагают.
Сноски к стр. 280
* добросовестно, искренно (лат.). — Ред.
Сноски к стр. 281
* Трудно полагаться на суждения изд<ателя> ‘Телеграфа’ без доказательств. Мы знаем, что он судит о всех науках и искусствах, но он имеет, во всех частях, сведения совершенно особенные. Не он ли, напр., в разборе ‘Полярной звезды’ ставит две словесности в равную паралель4? Какой математик разгадает нам такую загадку? — Не он ли утверждает, что есть музыка А-мольная5. Пусть спросит он у самого ученого музыканта, что такое музыка А-мольная, тот, верно, не найдет ответа. Есть А-мольный тон, могут быть и есть А-мольные симфонии, концерты и т. п., начинающиеся в тоне А-моль, но симфонии и концерты не музыки, а музыкальные произведения. Не в его ли журнале уверяют, что богиня подарков не могла называться Strenno, потому что в латинском языке имена женского рода не могут кончаться на слог no? В какой латинской грамматике г. сочинитель нашел постоянное правило для имен женского рода, и к какому роду принадлежит имя Juno? Впрочем, об этом говорим только мимоходом.
Сын Отечества. 1825. Ч. 103. N 19 (выход в свет 6 окт.). Прибавление N 1. С. 25-39. Подпись: -в.
Ответ Веневитинова на антикритику Н. А. Полевого может быть датирован концом августа — началом сентября, 15-й номер ‘Московского телеграфа’ начал раздаваться подписчикам 26 августа (см.: Московские Ведомости. 1825. N 68). В письме А. И. Кошелеву и А. С. Норову (конец августа — начало сентября 1825 г.) Веневитинов писал: ‘Взгляните на ‘Телеграф’ и имейте терпение прочесть длинную, мне посвященную статью, смотрите с какою подлостию автор во мне предполагает зависть к известности Пушкина, и судите сами, мог ли я оставить без ответа такое обвинение тогда, как все клянется Пушкиным и когда многие знают, что я писал статью на ‘Онегина’. Вы можете себе представить, что я, прочтя эту антикритику, пошагал в комнате, потер себе лоб, поломал пальцы и взялся за перо. В один день вылилась статья — увы! — предлинная и, кажется, убийственная для Полевого’ (Веневитинов Д. В. Стихотворения. Проза. М., 1980. С. 356).
1 Веневитинов имеет в виду антикритику Полевого на полемические статьи, направленные против ‘Московского телеграфа’, в Особенных прибавлениях к ч. IV ‘Телеграфа’ (N 13 и 15).
2 Сопоставление стихотворения А. С. Хомякова ‘Желание покоя’ (Полярная Звезда на 1825 год) с ‘Дифирамбом’ Ж. Делиля (1794, рус. пер. А. Лабзина и А. Палицина, 1804) сделано Полевым в одной из статей Особенного прибавления к N 13 ‘Московского телеграфа’ (с. 55).
3 Веневитинов перечисляет поэму Гете ‘Герман и Доротея’ (1797), написанную гекзаметром и по жанру близкую к идиллии, его же сатирическую поэму ‘Рейнеке-Лис’ (1793) и идиллию И.-Г. Фосса ‘Луиза’ (1783-1784).
4 Имеется в виду следующее утверждение Полевого из рецензии на ‘Полярную звезду на 1825 год’: ‘…древние, т. е. греки и римляне, нейдут с нами в ровную параллель, ибо у них был свой ход словесности…’ (Московский Телеграф. 1825. Ч. 2. N 8. С. 322).
5 Полевой употребил термин А-мольная музыка в N 2 (с. 166) и N 13 (с. 19) ‘Телеграфа’. А-моль — другое наименование тональности ля-минор.