Отверженный, Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1863

Очерк
Время на прочтение: 48 минут(ы)
Скачать в PDF

ОТВЕРЖЕННЫЙ.

ОЧЕРКИ.

(М. А. Андреянову).

… оминъ кончилъ курсъ въ гимназіи и, посл надлежащаго экзамена, сдлался учителемъ въ моемъ родномъ уздномъ городк. Городокъ былъ маленькій и дрянненькій, какъ почти вс наши уздные городки. оминъ попалъ сюда совершенно случайно, какъ все было случайно въ его странной, бурной жизни. Сынъ бдныхъ, но честныхъ, какъ говорится, родителей, жившихъ гд-то ужасно далеко, онъ попалъ въ гимназію, благодаря щедротамъ какого-то мецената. Меценатъ отпускалъ на него деньги, пока онъ былъ въ гимназіи, но какъ-скоро молодой человкъ, по окончаніи курса въ гимназіи, изъявилъ желаніе поступить въ университетъ, меценатъ уперся.
— Бдному человку, сказалъ онъ:— во всхъ сферахъ знанія и жизни нужно довольствоваться малымъ. Можно приносить пользу отечеству и съ тмъ знаніями, которыя ты уже пріобрлъ. Бдному человку особенно нужно стараться о польз своего отечества, потому-что богатый везд найдетъ мсто, а бдному только и мста, что въ отечеств…
оминъ утшился такою рчью и не очень жаллъ о университет.
— Что, въ-самомъ-дл, все учись, да учись! нужно и жизнью насладиться, сказалъ онъ самъ себ.
А наслаждаться жизнью, вкусить отъ всхъ ея сладостей ему приходилось на свое учительское жалованье, то-есть на четырнадцать рублей и пятьдесятъ девять копеекъ. Никогда не имвъ у себя денегъ, онъ подумалъ, что учительское жалованье, при необыкновенной дешевизн уздной жизни, невсть какое богатство и сталъ отвдывать жизнь. А какой жизни можно было отвдать въ уздномъ городк? Бросился-было онъ въ общество — тамъ поглядли на него свысока, особенно когда онъ было вздумалъ проповдовать какія-то идеи. До идей ли было узднымъ чиновникамъ, которые и составляли собственно общество. Вздумалъ-было онъ приволокнуться за барышнями — носъ наклеили и поглядли не то что съ презрніемъ, а съ недоумніемъ какимъ-то: ‘Что, ты, молъ, братецъ мой, угорлъ что-ли? Поди проспись, любезный, и будь доволенъ тмъ, что принимаютъ тебя, а не гонятъ въ толчки…’ Итакъ, въ обществ омину не посчастливилось — и онъ плюнулъ на него, и пересталъ заглядывать.
‘Дай къ купцамъ толкнусь — богачи, черти! Облапошу какую-нибудь Матрену, или Явдоху — и возьму капиталецъ. Я же недуренъ собой, и манеры есть.’ Толкнулся онъ къ купцамъ. Маттрены и Явдохи, точно, масляно поглядывали на щеголеватаго франтика и непрочь были связать свою судьбу съ нимъ неразрывными узами брака. Одна купеческая дочка просто на шею лезла, и разъ, когда оминъ уходилъ изъ дому ея родителей, нагнала его въ сняхъ и предложила тотчасъ же бжать въ пустыню, гд бгутъ свтлые ручьи, птички поютъ, и избушка стоитъ въ темномъ лсу.
— Я-те, дурища, убгу… Я-те, подлая! послышался въ это время голосъ матери, слдившей неусыпно за созрвшей дочерью. Блены ты, что ли, обълась, а? продолжала она, схвативъ за руку дочь. А ты тоже, голубчикъ, хорошъ — нечего сказать. За нашу хлбъ-соль онъ вонъ какіе козыри вздумалъ выдлывать. Видитъ, двка на возраст — чмъ бы внушить ей что, а онъ съ путя совращаетъ…
— Помилуйте, сударыня, отвчалъ со смхомъ оминъ:— я и такъ ей внушалъ…
— Что ты внушалъ, что?…
— А это самое и внушалъ, что, значитъ, должна она того и прочаго — продолжалъ онъ, пародируя купеческій языкъ…
— Чего это того и прочаго?
— А энтаго самаго, его же всяка тварь земная…
Купчиха наконецъ замтила, что надъ нею смются.
— Кондратьичъ, Кондратьичъ! закричала она благимъ матомъ,
— Подъ-ка сюды!…
— Желаю вамъ здравія и всякаго благополучія, поторопился сказать оминъ и улизнулъ.
— Подъ-ка, подлая, я-те дурь-то выбью, продолжала купчиха, обращаясь къ своей дочери, и такъ дернула ее за рукавъ, что затрещало платье, и дочь вскрикнула: ‘ай, маменька, платье!…’
оминъ не кончилъ этимъ: онъ всталъ на фундаментъ и началъ глядть въ открытое окно. Купчиха какъ-только вошла, такъ и замтила его.
— Ахъ, ты подлецъ, подлец! закричала она.— Кондратьичъ, Кондратьичъ — аль ты оглохъ? Подь., Протури молодца-то…
— Какого? послышался лнивый голосъ изъ другой комнаты.
— Погляжу я на васъ, сударыня, началъ омипъ, приподнимая шапку и корча уморительную физіономію — погляжу я на ваше необзираемое лицо и на тучное тло, и думаю: сколько бъі вышило изъ васъ прекраснаго сала, еслибъ зарзать васъ, броситъ потомъ въ чанъ и истопить…
— Кондратьйичъ, Кондратьич! завопила купчиха — рзать хочетъ… Батюшки!…
— Не ори, прорва — иду. И шаги супруга послышались оминъ продолжалъ стоять у окна..
— Что тутъ такое? заговорилъ Кондратьичъ, поглядывая на жену и на учителя, спокойно улыбавшагося.— Дочери гд-то не было: видно платье поправляла.
— Да вонъ озорникъ-то, начала было купчиха.
— Позвольте, Иванъ Кондратьевичъ, перебилее омипъ заискивающимъ голосомъ:— позвольте съ вами объясниться…
— Да, что жь вы тамъ стоите-то? Идите сюда… Въ окно совсмъ не годится говорить…
— Лшій! вскрикнула купчиха:— что ты говоришь?… Зачмъ ты зовешь его?
— Видите — ваша супруга ругается…
— Да какъ-же…
— Молчи, жена. Не твое дло тутъ…
— Какъ не мое дло?…
— Цыцъ, говорятъ теб…
— Да онъ дочь-то нашу…
— Я говорю теб, али нтъ? грозно вскричалъ купецъ.— Теб я говорю, али нтъ? и онъ подступилъ къ ней. Жена тотчасъ же попятилась. Говорите, Иванъ Ивановичъ!
— Чортова соплка, прошептала купчиха на мужа и отодвинулась, съ твердымъ, впрочемъ, намреніемъ вступить въ кровавый бой, при первой возможности, съ окаяннымъ учитилишкой.
— Видите въ чемъ дло, Иванъ Кондратьевичъ, началъ оминъ.— Я, простившись съ вами, просилъ у вашей супруги позволенія поцаловать ихъ ручку въ знакъ моего глубочайшаго уваженія къ вамъ, а он вдругъ какъ окрысятся, да какъ начнутъ ругаться…
— Вретъ, вретъ, подлецъ! закричала купчиха… Насчетъ руки — я завсегда съ нашимъ почтеніемъ..
Купецъ только обернулся къ ней и такъ посмотрлъ, что у нея языкъ не повернулся продолжать дале.
— Охота вамъ, Иванъ Ивановичъ, сказалъ онъ, связываться съ глупой бабой. Еще руку вздумалъ цаловать у такой дуры… Плюнь ты на нее — и баста!…
— Помилуйте, осмлюсь ли я плюнуть на вашу супругу?.. Помилуйте…
— Ахъ, вретъ, ахъ вретъ онъ, Кондратьичъ, разорви Богъ мою утробу, вретъ… Онъ двку-то нашу…
— Что тамъ ты еще мелешь, прорва?
— Двка-то наша, Кондратьичъ, выбжала къ нему въ сни и шушукается…
— Ну?…
— Увези, говоритъ, меня…
— А онъ?
— А онъ, извстно, совращаетъ ее, а только говорить — не говоритъ…
— Позови Дуняшку — я ей косу отржу…
— Батюшка, Иванъ Кондратьичъ, пощади! завопила вдругъ купчиха.— Прости ты ее, глупую, потазай ее, а не губи… Охъ, не губи!…
— Какъ же это вы, Иванъ Ивановичъ, обратился-было купецъ къ окну — но Ивана Ивановича и слдъ простылъ…
‘И тутъ не удалось, подумалъ оминъ. По-крайней-мр сошкольничалъ — старину вспомнилъ.’ Въ гимназіи онъ, точно, былъ самымъ отъявленнымъ школьникомъ, и еслибъ не меценатъ, то, вроятно, ему пришлось бы плохо. Въ гимназіи былъ одинъ учитель, необыкновенно изобртательный на наказанія. Онъ, напримръ, заливалъ ученикамъ чернила за губы и заставлялъ ихъ тамъ держать нсколько минутъ, здилъ даже верхомъ на ученикахъ, хотя это, можетъ-быть, и покажется невроятнымъ. оминъ сказалъ товарищамъ, что онъ удеретъ штуку съ учителемъ, и точно — удралъ. Не приготовивъ урока, онъ явился въ классъ. Учитель его вызвалъ. Передъ этимъ оминъ подговорилъ одного ученика выйти изъ класса и не запирать, а только притворить дверь въ корридоръ. Ученикъ сдлалъ, а оминъ смло сказалъ учителю, что урока не знаетъ и впредь учиться не намренъ.
— Какъ? закричалъ учитель.
— А такъ-съ. Вашъ предметъ мн не нравится…
— А я, нравлюсь?
— И вы не нравитесь…
— Въ-самомъ-дл?
— Увряю васъ.
— А если я тебя объзжу?…
Объздить былъ техническій терминъ учителя…
— Длайте, что хотите, а я учиться не стану…
— Ахъ ты, мерзавецъ, заговорилъ учитель, приподнимаясь съ каедры. Дайте-ка мн линейку.
Линейку подали.
— Подставляй спину!
оминъ согнулся съ тмъ, чтобъ принять на свою спину ученаго педагога. Тотъ ударилъ его нсколько разъ линейкой по спин и вспрыгнулъ на него.
— Вези, сказалъ онъ. Вотъ я теб задамъ, я теб нагрю бока-то…
оминъ крпко ухватилъ руками ноги учителя, маленькаго человчка, и прямо бросился съ нимъ къ двери.
— Куда, куда? закричалъ учитель. Назадъ!
— Нтъ, врешь, братъ, не назадъ, а впередъ, сказалъ оминъ, и побжалъ по корридору.
На встрчу какъ-разъ попался директоръ.
— Was ist das? проговорилъ онъ, и развелъ руками…
Эта штука стоила учителю перевода въ другую гимназію. Возвращаюсь къ прерванному разсказу.
На другой день призвалъ омина къ себ штатный смотритель.
— На васъ есть жалоба, сказалъ онъ.
— На меня? съ удивленіемъ спросилъ оминъ.
— Да. Вы оскорбили вчера вечеромъ жену и дочь купца Кочегарова.
— Я? спросилъ оминъ.
— Конечно — вы, что вы удивляетесь и притворяетесь невиннымъ?
— Не притворяюсь я невиннымъ, а есть на самомъ дл я воплощенная невинность. И оминъ сочинилъ такую исторію, и разсказывалъ ее съ такимъ юморомъ, что смотритель хохоталъ до упаду, вовсе забывъ свое же постоянное правило, что съ подчиненными слдуетъ держать себя внушительно.
‘Нужно обратиться къ горничнымъ’, подумалъ оминъ — ‘тутъ дло выйдетъ врне.’ Дло дйствительно вышло врне, но все-таки не удовлетворило его жажд жизни и оставляло бездну свободнаго времени, двать которое ршительно было некуда. Пробовалъ онъ заняться охотой и рыбной ловлей, но ни охота, ни рыбная ловля не могли долго тшить его. ‘Читать попробую’, подумалъ онъ — и сунулся въ училищную библіотеку, про которую смотритель часто говаривалъ, обращаясь къ учителямъ:
— Вотъ, господа, бездна премудрости-то. Еслибъ вс эти книги прочесть, какимъ бы знаменитымъ ученымъ сталъ. Обо всемъ бы даже писать могъ.
Довольно большой библіотечный шкафъ, въ-самомъ-дл, былъ полонъ. Но все это были сочиненія старыя, съ примсью нсколькихъ коннозаводскихъ сочиненій на русскомъ, французскомъ и англійскомъ языкахъ — даръ училищу отъ какого-то помщика, получившаго за это благодарность министра народнаго просвщенія. Коннозаводскими сочиненіями полна была вся верхняя полка. Потомъ шелъ многотомный Ертовъ, Карамзинъ, Дмитріевъ, ‘Дамскій журналъ’ князя Шаликова, ‘Торквато Тассо’ Кукольника, нсколько медицинскихъ книгъ, ‘Журналъ Министерства Народнаго Просвщенія’, ‘Современникъ’ за одинъ годъ, Державинъ, Ломоносовъ, Крыловъ, Жуковскій, старые учебники по части математическихъ и естественныхъ наукъ, и проч. Лермонтова и Гоголя не было. Пушкинъ былъ въ старомъ изданіи, и то неполный — вмсто одиннадцати томовъ, всего восемь… Кром министерскаго журнала и ‘Сенатскихъ Вдомостей’, ничего училище не выписывало.
— Скудно однако, подумалъ омипъ, разсмотрвъ библіотеку. Но ничего — стану читать — даже Ертова прочту.
Мсяца три онъ, дйствительно, читалъ самымъ прилежнымъ образомъ. Смотритель даже въ отчаяніе пришелъ оттого, что много книгъ взято, и нарушенъ, такимъ-образомъ, порядокъ въ библіотек. Перечитавъ все, что можно было прочитать, онъ впалъ еще въ большую скуку. Съ мальчиками занимался онъ очень хорошо, не скъ ихъ, не билъ, пріобрлъ ихъ любовь: задумалъ даже приглашать ихъ къ себ на квартиру въ послобденное время,— но смотритель не позволилъ, на томъ основаніи, что безъ его начальническаго надзора учитель можетъ внушить возьмутительныя мысли юнымъ гражданамъ.
‘Тоска, тоска и тоска!… Фу, чортъ возьми да что жь, наконецъ, длать?’
‘Тоска и злость! Отдулъ бы, выпоролъ бы все городское общество, не исключая дамъ и двицъ. По-крайней-мр потшился бы — посмотрлъ бы, какъ это дамы и двицы вертться бы стали.’ И передъ нимъ нарисовалась сладострастная картина полуобнаженныхъ городскихъ дамъ и двицъ, съ дрыгающими ногами.
— Эхъ, если бы деньги — задалъ бы я имъ фефферу! восклицалъ оминъ. Но денегъ не было. Что длать, что длать?… оминъ даже похудлъ отъ безвыходной тоски.
— Стану школьничать, ршилъ онъ однажды, и сталъ школьничать самымъ отчаяннымъ образомъ, такъ что горожане и горожанки приходили въ отчаяніе.
— А, Петръ Петровичъ, здравствуйте, дорогой мой! говорилъ онъ, ударяя рукою со всею силою по плечу какого-нибудь купчины, подходя къ нему сзади.
— Ой, чортъ возьми, вскрикивалъ купецъ, хватаясь рукою за плечо и оборачиваясь къ омину.
— Ахъ, извините, говорилъ этотъ, приподнимая картузъ. Представьте, я васъ принялъ за одного моего знакомаго…
— Бываетъ, отвчалъ обыкновенно купецъ. Однако, рука-то у васъ того… тяжела… Настоящее желзо…
— Это у насъ въ роду ужь такія руки. Отецъ мой разъ пожалъ одному пріятелю руку, въ минуту, знаете ли, особенной радости. Рука почернла, и пріятель умеръ черезъ два дня отъ аптонова огня…
— Скажите…
— Да, увряю васъ…
Завязывался разговоръ на-полчаса — оминъ и былъ доволенъ.
Ходя по базару въ воскресные дни, оминъ обыкновенно высматривалъ какую-нибудь хорошенькую барышню и, сломя голову, несся къ ней, восклицая: ‘Сестрица, голубчикъ, наконецъ-то ты пріхала. Ангелочикъ мой, милая!’ — И онъ обнималъ и цаловалъ двушку до-тхъ-поръ, пока та не приходила въ себя отъ такихъ неожиданныхъ объятій и отталкивала съ гнвомъ непрошеннаго любезника.
— Извините, mademoiselle, говорилъ оминъ, длая сконфуженную физіономію и разшаркиваясь самымъ изящнйшимъ образомъ. Mille pardons, m-lle… Я съ-часу-на-часъ жду сестру… Она такъ похожа на васъ… Пять лтъ я ея невидалъ. Я даже теперь невполн увренъ, что вы не сестра моя.
— Помилуйте, я — дочь судьи, проговорила барышня, какая же я ваша сестра? Я отстала въ лавкахъ отъ маменьки, и вотъ ищу ее…
— Позвольте васъ проводить и хоть этимъ загладить мой проступокъ.
— Благодарю — маменька вонъ у Бляевыхъ въ лавк…
— Представьте однако, какое странное можетъ быть сходство!…
омипъ отправлялся опять ходить по базару и приставать съ разными нелпыми вопросами къ встрчнымъ чиновникамъ и купцамъ…
— Позвольте васъ спросить, говорилъ онъ, останавливая кого-нибудь…
— Что вамъ угодно?
— Видите… со мной случилась исторія, такая странная… Здсь такъ-много народу… Выйдемте пожалуйста изъ этой толпы.
— Но мн некогда, я тороплюсь въ церковь.
— На одну минуту всего я прошу васъ… Конечно, божія служба… что можетъ быть выше божіей службы?… Но въ то же время, согласитесь, оказать ничтожную услугу человку… Не подумайте, что я хочу просить у васъ денегъ — нтъ, я хочу сказать вамъ нсколько словъ.
— Но говорите здсь…
— Никакъ не могу.
И оминъ со страхомъ озирался кругомъ.
— Пойдемте, говорилъ остановленный господинъ, ожидая, въ-самомъ-дл, услышать что-нибудь необыкновенное и думая про себя: ‘будетъ что поразсказать дома — будетъ.’
Они выходили изъ толпы. оминъ молча.велъ господина на другой край площади, гд вовсе не было народу, и наконецъ останавливался.
— Здсь никого нтъ, говорилъ онъ.— Слава-богу… Видите… Я говорю вамъ это за великую тайну… пожалуйста никому ни слова.
— Будьте уврены.
— Нтъ, дайте мн честное слово…
— Извольте — честное слово.
— Благодарю васъ. Я вижу, что вы благородный человкъ… Видите, въ чемъ дло, продолжалъ оминъ таинственно: — Въ город… вы извините меня пожалуйста… въ город распространились слухи, что вы… что у васъ голова несовсмъ въ порядк…
Господинъ хватался за голову.
— Пуху нтъ ли на мн? спрашивалъ онъ, снимая шапку.
— Нтъ, я говорю относительно внутренняго состава вашей головы…
— Я васъ не понимаю, однако…
— Извините, я принужденъ въ такомъ случа говорить прямо. Въ город распространились слухи, что вы очень глупы. Но я этому ршительно не врю… Извините, что задержалъ васъ. Прощайте — и оминъ быстро уходилъ…
А господинъ, придя домой, разсказывалъ этотъ случай жен.
— Остановилъ меня какой-то господинъ… Я будто и видлъ его гд-то… и говоритъ, что въ город такіе вотъ слухи…
— Это непремнно засдатель узднаго суда эти слухи пустилъ, подхватывала жена.— Ты съ нимъ въ контрахъ — вотъ онъ и пустилъ…
— Немудрено… Эдакая, вдь, скотина!…
И супруги дня два выдумывали, какими бы это средствами отомстить засдателю…
Въ церкви оминъ выбиралъ обыкновенно такое мсто, съ котораго можно бы было пристально смотрть на какую-нибудь даму или двицу, не поворачивая особенно голову всторону. Дама сначала конфузилась, потомъ становилось ей неловко, потомъ сердилась, и, случалось, выходила изъ церкви, подъ предлогомъ дурноты, унося въ свой душ глубокую ненависть къ школьнику омину.
— Петръ Егорычъ! Петръ Егорычъ! Господинъ исправникъ! кричалъ однажды оминъ вслдъ исправнику, который халъ на пролетк, и, услышавъ, что зовутъ его, приказалъ кучеру остановиться. оминъ подошелъ и почтительно раскланялся.
— Что вамъ угодно? спросилъ исправникъ.
— Вы давно изъ дому? спросилъ оминъ.
— Вамъ что за дло?
— Поврьте, что еслибъ не было мн дла, такъ не сталъ бы я васъ останавливать…
— Съ часъ будетъ, сказалъ исправникъ.
— Такъ и есть… вы, значитъ, не знаете, что у васъ тамъ длается?
— Гд?
— У васъ дома… Представьте: я сейчасъ проходилъ мимо вашего дома — тамъ собралась огромная толпа народа. Крики, шумъ… Ваша супруга бгаетъ по двору, съ распущенными волосами… Ужасъ, что такое… Я только могъ разобрать слова: ‘серебро украли, шкатулка съ деньгами пропала’.
— Послушайте, вы не шутите? спросилъ исправникъ, поблднвъ какъ смерть.
— За кого вы меня принимаете? воскликнулъ оминъ.— Разв подобными вещами шутятъ?
— Живо домой! крикнулъ исправникъ кучеру, и пролетка понеслась по немощенной улиц.
Никакой толпы народа, никакого шума и крику, разумется, исправникъ не нашелъ и взбсился невообразимо. Тотчасъ же онъ полетлъ къ штатному смотрителю и требовалъ, чтобъ тотъ донесъ директору о противузаконныхъ поступкахъ омина.
— Давно я самъ сбираюсь, Петръ Егорычъ, задать острастку этому молодцу. На него чуть не каждый день жалобы. Вонъ дочь судьи поцаловалъ — говоритъ, будто она на сестру его похожа, а все вретъ. Да наконецъ, еслибъ и точно сестру онъ свою встртилъ, то бросаться къ ней сломя голову, согласитесь, неприлично. Во всемъ должна быть мра соблюдаема, самая строгая мра. Я ему ужь длалъ выговоръ, говоритъ: ‘Я близорукъ, надъ чтеніемъ, говоритъ, книгъ я зрніе потерялъ.’ — Такъ купите, говорю, очки. ‘На какія, говоритъ, я суммы стану ихъ покупать?…’ Дерзость этакая и въ отвтахъ везд.
— Онъ, просто, мерзавецъ! воскликнулъ исправникъ.
— Именно, испорченный въ корн человкъ. Представьте, не дале, какъ вчера, мн жаловалась на него почтенная Александра Петровна.
— Полковница? спросилъ исправникъ.
— Да, она. Вдь онъ ее какъ оконфузилъ при всей публик. На гуляньи,въ саду было дло. Вдругъ… тутъ, знаете, было много дамъ и кавалеровъ — вдругъ онъ подлетаетъ къ ней эдакимъ козыремъ и подастъ ей грязный-прегрязный платокъ. ‘Вы, говоритъ, сударыня, обронить изволили.’ Та, какъ взглянула на платокъ, такъ даже обомлла. ‘У меня, говоритъ, и горничныя такихъ платковъ не имютъ.’ А онъ, знаете, съ эдакимъ нахальствомъ утверждаетъ, что самъ видлъ, какъ платокъ выскочилъ изъ ея кармана. ‘А что, говоритъ, касается до вашихъ горничныхъ, я не знаю, какіе платки он имютъ, но знаю, что дятъ он у васъ въ скоромные дни сухую селедку.’ И что ему за дло, что дятъ горничныя? Что ему за дло до другихъ? Вотъ-съ, какой это человкъ. Думаю донесть — не знаю только, описывать ли мн вс эти случаи, или какъ-нибудь въ общихъ чертахъ.
Исправникъ посовтовалъ донести въ общихъ чертахъ, что, молъ, г. оминъ внушаетъ всмъ возмутительныя мысли. Это будетъ и кратко, и сильно. Смотритель такъ и сдлалъ и получилъ отъ директора приказаніе строго слдить за г. оминымъ, сдлавъ ему на первый разъ выговоръ. омина это взбсило: ‘Погодите же, подумалъ онъ, я васъ посажу!’
Въ этотъ же день онъ отправился на лугъ, возл рчки, гд исправничиха имла обыкновеніе гулять. Завидвъ ее съ семействомъ, онъ пошелъ прямо къ нимъ на встрчу, сильно покачиваясь, будто пьяный. Встртившись съ ней, онъ сильно покачнулся и толкнулъ ее. Исправничиха, конечно, взволновалась, и передала этотъ случай мужу. А оминъ, сдлавъ скандалъ, отправился къ смотрителю и просидлъ у него весь вечеръ совершеннымъ агнцемъ, прося убдительно, чтобъ смотритель наставилъ его на путь истинный, какъ отецъ. Смотритель развсилъ уши и толковалъ ему о почтеніи, смиреніи и послушаніи, какъ необходимыхъ качествахъ для молодаго человка.
— Что это съ вами сталось? спросилъ смотритель омина.— Признаться, я никогда не предполагалъ въ васъ и тни раскаянія.
— Отца видлъ во сн, сказалъ оминъ.— И явился онъ мн такъ странно. Будто мы съ нимъ вмст купаемся въ бан. Я сижу съ шайкой, вотъ этакъ, какъ вы, а онъ какъ я. Только онъ мн и говоритъ: Генъ, говоритъ, вылей на меня шайку воды. Я, знаете, взялъ шайку и лью ему вотъ эдакъ. (оминъ всталъ съ мста и посыпалъ песку на голову смотрителя). А онъ вдругъ, какъ крикнетъ: ‘Вода эта, Генъ, подобна твоимъ дурачестиммъ. Молю Бога, чтобъ такъ же вышла дурь изъ головы твоей, какъ вода изъ этой шайки.’ Я проснулся тутъ и ршился исправиться.
— Какіе, однако, чудесные сны бываютъ, сказалъ смотритель и поникъ головой.
— И замтьте, сказалъ оминъ, внутренно хохоча:— папенька мой былъ ужасно похожъ во сн на нашего законоучителя. А на самомъ дл онъ вовсе не похожъ на него…
— Удивительно, удивительно!!.. Вы скажите объ этомъ батюшк, онъ вамъ преподастъ наставленіе.
— Слушаю-съ… Я самъ вижу, что этотъ сонъ чудесный..
На другой день отъ исправника — записка къ смотрителю, въ которой разсказывается произведенный оминымъ скандалъ.
— Непостижимо! воскликнулъ смотритель и призвалъ омина.— Вы опять? обратился онъ къ нему.
— Что такое? спросилъ оминъ.
— Да вотъ, читайте!
оминъ прочиталъ и всплеснулъ руками.
— Это — клевета! воскликнулъ онъ:— гнусная клевета! Я вчера цлый вечеръ сидлъ у васъ — вы видли, пьянъ ли я былъ?
— Да, да.
— Наконецъ, я искренно раскаялся. Вы открыли мн глаза на ту бездонную пропасть, въ которую я готовъ былъ впасть. Я слушалъ васъ, какъ сынъ, вы говорили мн, какъ отецъ. Неужели я до того безчувственъ, что ваши слова, директорскій выговоръ и, наконецъ, этотъ ужасный сонъ не вразумили меня? Вдь я не камень, Платонъ Михайловичъ… И у омина дрожалъ голосъ.
— Да, я вамъ врю, проговорилъ смотритель:— но чмъ же объяснить мн эту записку?
— Клеветой, воскликнулъ оминъ трагически.— Исправникъ хочетъ меня погубить — вотъ и все. Я директору стану жаловаться, я васъ свидтелемъ поставлю — вы съумете защитить невиннаго…
— Нтъ, ужь вы директору не жалуйтесь. Мы такъ это покончимъ. Предадимъ вол божіей этотъ случай!
— Слушаю-съ, сказалъ оминъ.— Изъ вашего повиновенія я отнын не выйду, вашъ совтъ мн будетъ дороже всего…
‘Я тебя утру, старая крыса!’ подумалъ онъ въ то же время.
Не прошло недли посл этого случая, какъ исправникъ получилъ слдующее письмо:
‘М. г. Петръ Егоровичъ! Глубоко уважая васъ, какъ человка, цня ваши семейныя добродтели — добродтели нжнаго отца и прекраснаго мужа, я не могу оставаться глухимъ къ гласу совсти, которая шепчетъ мн постоянные укоры, не могу не исполнить долга гражданина и христіанина въ отношеніи васъ. У меня есть знакомый, который… который, въ пьяномъ вид, мн признавался… Сберите, м. г., все свое мужество, которое такъ-часто и такъ-блистательно выказывали вы при возмущеніи крестьянъ противъ помщиковъ — сберите это мужество, чтобъ услышать роковую всть… Въ то время, когда вы узжаете въ уздъ для исполненія своихъ высокихъ обязанностей, супруга ваша бросается въ объятія, въ незаконныя объятія къ другому человку, къ ничтожному пошляку, имя котораго позвольте мн умолчать. Впрочемъ, зачмъ стану я молчать? Исполню ли я долгъ свой, умолчавъ имя презрннаго злодя? Нтъ, я скажу это имя… Но прежде позвольте вамъ сообщить, что сердце мое разрывается на части, видя и злодянія моего знакомаго, и неврность вашей почтенной супруги. Она уже въ лтахъ, иметъ дтей… Но я не могу продолжать. Перо вываливается изъ рукъ… Доказательства слишкомъ очевидны… Супруга ваша иметъ на спин, ниже правой лопатки, бородавку въ горошину величиной… Имя злодя — оминъ, учитель здшняго узднаго училища, извстный уже своею безнравственностью.

Вашъ доброжелатель.’

Г. Бородуевъ. 1852 г.
Прочитавъ, письмо, исправникъ впалъ въ неописуемое нравственное состояніе. И недовріе къ письму, и гнвъ, и стыдъ, и ревность волновали его.
— Неужели, неужели? восклицалъ онъ, ходя быстрыми шагами по кабинету. Не можетъ быть… оминъ — да она ненавидитъ его, презираетъ его!… Стой!… А если это было лукавство съ ея стороны, а если она принимала его безъ меня?… Нужно людей спросить! Эй, кто тамъ? крикнулъ онъ.
Вошелъ лакей.
— Послушай, ты… ты знаешь учителя омина?
— Никакъ нтъ-съ…
— Врешь, мерзавецъ! крикнулъ исправникъ. Ты долженъ его знать… Зубы вс повыбью — говори!
— Я… ей-богу я не знаю… Если прикажете, я узнаю его!..
— Если прикажу?!… Я тебя, чортово рыло, на поселеніе пошлю, въ Сибирь!… Мерзавцы вс, скоты… Позови разсыльнаго!…
Вошелъ солдатикъ.
— Сидоренко! Ты знаешь, любезный, омина?… спросилъ исправникъ мягко.
— Хвомина?… Тое ще такій мухортенькій?
— Какой мухортенькій, что такое мухортенькій?…
— Та ще-жь мухортенькій такій… Винъ въ училищу уче усе…
— Ну, да… въ училищ онъ…
— Сёго знаю… Винъ добрій такой панъ…
— Врешь, подлецъ!… Какой онъ добрый? Кто теб сказалъ, что онъ добрый?
— Та винъ меня на горилку разъ давъ двугривенникъ.
— А-а, протянулъ исправникъ, свирпя:— такъ ты съ него на водку взялъ? Какъ же ты смлъ?
— Та когда жь винъ давъ.
— Значитъ, онъ бывалъ у меня…
— Та ни, не бувавъ!…
— За что жь онъ теб далъ?
— Сёго казать не можно.
— Какъ? Отчего?
— Та такочки не можно, да усэ…
— Говори сейчасъ!… Ну?… и исправникъ подступилъ къ нему съ кулаками.
Разсыльный, добрый такой хохликъ, и удивился и испугался.
— Та ще жь виноватъ я, коли винъ дурнищими длами займается?…
— Пошелъ вонъ, скотъ!
Исправникъ совсмъ потерялся, всякое соображеніе, которымъ онъ былъ такъ силенъ во время слдствій, оставило его. Несмотря на очевидность того, что слуги ничего не знали, онъ все-таки будто сомнвался и ршился еще разспросить горничную еню, которая вошла въ это время съ чаемъ.
Дрожащею рукою взявъ стаканъ съ подноса, онъ устремилъ на хорошенькую двушку испытующій взглядъ.
— Барыня встала? спросилъ онъ.
— Встала, но не одвалась еще.
— Такъ… Погода-то нынче, кажется, хороша?…
— Ничего-съ. Погода хорошая…
— Втру сильнаго нтъ?
— Нтъ-съ, не втрено.
— А учителя омина ты знаешь? спросилъ онъ вдругъ и впился глазами въ двушку.
— омина? проговорила еня, покраснвъ.— Нтъ*съ, омина я не знаю, я вотъ Синайскаго, Павла Николаевича — знаю.
— Когда барыня однется, попроси ее ко мн въ кабинетъ,
— Слушаю-съ.
Исправникъ опять предался размышленіямъ. ‘Не штука ли это чья нибудь, подумалъ онъ. Но кром вдь омина на такую подлость никто не ршится. А тутъ очевидно, что не оминъ писалъ… Но онъ хвастался… онъ говорилъ объ этой бородавк… Господи, скандалъ-то, скандалъ-то какой!…’
Вошла исправница.
— Что теб, мой другъ? спросила она.
— Мой другъ, съ укоромъ промычалъ исправникъ.— А скажите пожалуйста, Надежда Петровна, отчего это про вашу бородавку на спин вс говорятъ?
— Какую бородавку?… Что ты мелешь?…
— А про ту бородавку, которая у васъ ниже правой лопатки…
— Ты шутишь очень тупо… Важный порокъ — бородавка…
— Онъ, точно, неважный, но зачмъ эту проклятую бородавку другимъ показывать?
— Другимъ?
— Конечно. Чего ты притворяешься? Что ты смотришь на меня овцой, а?
— Я овцой смотрю?…
— Да, овцой, или ягненкомъ, чортъ васъ разберетъ. А только я знаю то, что знаю.
— Я тебя, Петруша, не понимаю. Бородавка, овца, ягненокъ… Что съ тобой? Не спятилъ ли ты съ-ума?
— Я съ-ума спятилъ, я? Каково-съ! Да вы, сударыня, чорта ума лишите, ей-богу, лишите!… Да что я? Въ васъ самъ чортъ и сидитъ. Онъ, подлецъ, и орудуетъ вами, и на вс эти амури подбиваетъ…
— Амуры?
— Ну да, ну да, сударыня. Отчего омину извстно про вашу бородавку?
— Послушай, ты шутишь?…
— Я шучу? Я, матушка, такъ шучу, что возьму вотъ васъ да и изволочаю…
— Нтъ, теперь я ясно вижу, что ты съ-ума сошелъ… Дти, дти! закричала исправница…
— Цыцъ! крикнулъ исправникъ.
— Дти, дти! продолжала она кричать.— Отецъ съ-ума сошелъ, идите сюда!…
— Пошла вонъ, крикнулъ исправникъ.
Вбжала дочь Полина, взрослая двушка, и пятилтній сынъ.
— Что тутъ такое? спросила Полина.
— Ничего, ничего, заторопился сконфузившійся отецъ.— Идите, идите отсюда. Оставьте меня одного…
— Вы такъ встревожены, папа, не послать ли за докторомъ?
— Убирайтесь къ чорту! крикнулъ исправникъ.— Мучители вы эдакіе! Пошли сейчасъ, ну?
Онъ выпроводилъ ихъ изъ кабинета и заперся.
— Господи, господи! говорилъ исправникъ:— пошли мн разумніе, пошли мн просвтлніе мысли моей… Чувствую, что дуракъ я… Не такъ, не такъ должно было приступать къ изслдованію. А вдь старый я воробей — на мякин трудно поймать меня… Какія преступленія открывалъ я… Въ самую бездну порока проникалъ я… А тутъ вотъ лошадью сталъ, клячей…
Вошелъ разсыльный и подалъ ему записку…
— Отъ кого? спросилъ исправникъ.
— Казать не велно, вашескородіе.
— Какъ не велно, болванъ?
— А такочки не велно… Пріхавъ мужикъ верхомъ и сунувъ…
— Догнать его сейчасъ!…
— Та винъ вже ускакавъ, вашескородіе…
— Скотъ ты эдакой, рыло твое дурацкое! и исправникъ сунулъ ему въ зубы кулакомъ.,
— Не могймъ знать… промямлилъ сконфуженный Сидоренко.
— Вонъ, убью! оралъ исправникъ.
Сидоренко вышелъ, думая про себя: ‘что се за чортъ такій, панъ!… Блены винъ обтрескался, дурній…’
Исправникъ рвалъ на себ волосы. Письмо было такого содержанія:
‘Милостивый государь Петръ Егоровичъ. Будьте уврены, что самая пытка не вьррветъ у меня признанія, Тайна умретъ вмст со мною. Скрываться доле нечего. Я узналъ, что связь наша открыта вами. Все кончено!! Молю васъ не за себя, но за вашу супругу. Пощадите ее, простите ея увлеченіе!…

Вашъ покорнйшій слуга
Евгеній оминъ.’

— Не пойму, ей-богу ничего не пойму! говорилъ несчастный мужъ, овладваемый то отчаяніемъ, то бшенствомъ.— Это письмо было написано другою рукою.
— Лошадь запряги! крикнулъ онъ, и бросился къ смотрителю. Тамъ сидлъ оминъ. При вход исправника, онъ почтительно всталъ и раскланялся… Исправникъ позеленлъ отъ злости и проговорилъ смотрителю глухимъ голосомъ: ‘Платонъ Михайлычъ, на два слова!…’
Они ушли въ кабинетъ. оминъ потеръ себ руки и, лукаво улыбнувшись, сталъ что-то насвистывать… Черезъ полчаса смотритель вышелъ одинъ.
— Милостивый государь! строго обратился онъ къ омину.— Ваши шутки переходятъ всякія границы. Будьте уврены, что васъ накажутъ примрнымъ образомъ. Послдняя ваша выходка такова, что пахнетъ острогомъ…
— Я васъ не понимаю, проговорилъ омипъ.
— А вотъ сейчасъ вы поймете… Прочтите это письмо, и смотритель подалъ ему второе письмо.
— Это — не моя рука, сказалъ онъ, прочитавши:— и я тутъ ровно ничего не понимаю.
— Ну, а вотъ это? И смотритель подалъ ему первое письмо.
Пробжавъ и это письмо, онъ сказалъ:
— Я теперь ясно вижу, что г. исправникъ хочетъ погубить меня. Онъ даже письма подъ мою руку сочиняетъ…
— Какъ вы осмливаетесь говорить это?
— Я говорю потому такъ, что увренъ въ коварств моего врага, и оминъ спряталъ письма въ боковой карманъ.
— Нтъ, ужь письма-то вы подайте назадъ, сказалъ смотритель.
— Нтъ, ужь извините, Платонъ Михайлычъ: писемъ я не отдамъ назадъ. Я представлю ихъ, вмст съ прошеніемъ, къ директору и попрошу его заступничества. Я затю цлое дло. Г. исправника притянутъ въ судъ. Я не оставлю этого такъ, не оставлю. У насъ, слава-богу, есть судъ. Есть Богъ и государь, я всюду пойду… Г. исправникъ думаетъ, что я маленькій человкъ, такъ онъ можетъ играть со мною такія штуки. Ошибается!…
— Вы, кажется, говорите это серьёзно?
— А вы, кажется, думаете, что я шучу?… Пора вамъ знать, что я не мальчикъ. Скажите вы это г. исправнику…
-0 Но, послушайте, Евгеній Алексйчъ, началъ смотритель заискивающимъ тономъ: я общалъ Петру Егорычу возвратить письма.
— Мн до этого дла нтъ никакого…
— Но я васъ прошу… Я употреблю все свое вліяніе, чтобъ потушить это дло…
— Покорно васъ благодарю, но на этотъ разъ я не нуждаюсь въ вашемъ покровительств. Я сейчасъ пойду въ училище, призову сюда господъ-учителей и попрошу ихъ быть свидтелями этого дла. (Нужно замтить, что квартира смотрителя была въ самомъ училищ).
— Такъ вы такъ-то обнаруживаете свое раскаяніе? сказалъ смотритель съ гнвомъ.
— Такъ-то, Платонъ Михайлычъ. Я благодарю судьбу, что она дала мн въ руки г. исправника. А тамъ разберутъ, кто сочинялъ письма. Я убжденъ только въ одномъ, что никто не найдетъ ни малйшаго сходства между моею рукой и рукою писавшаго эти письма. А васъ лично я прошу обратить вниманіе на то обстоятельство, что почеркъ одного письма, именно неподписаннаго, очень-похожъ на вашъ почеркъ…
— Не можетъ быть, сказалъ смотритель, поблднвъ.
— Я не говорю, что вы писали это письмо, а что почеркъ похожъ, такъ я въ этомъ не виноватъ… Мою догадку я сообщу и г. директору… Прощайте. Мн пора въ классъ.
— Куда вы? Погодите, погодите!… Петръ Егорычъ, Петръ Егорычъ! закричалъ онъ.
Исправникъ вошелъ какъ-то неловко…
— Евгеній Алексичъ, продолжалъ смотритель:— хочетъ дло затвать… Онъ не хочетъ отдавать писемъ, онъ даже васъ обвиняетъ въ сочиненіи ихъ…
— Я этого не утверждаю, сказалъ оминъ.— Я говорю объ этомъ въ вид догадки… Черезъ минуту я буду здсь съ господами учителями, которымъ прочту оба письма.
— Вы скандала хотите, заговорилъ исправникъ.— Я вамъ честью клянусь, что письма эти я получилъ, что я съ-ума сходилъ все утро…
— До меня это не касается. Если вы сходили съ-ума, то для васъ же хуже. Всякій ребёнокъ увидлъ бы всю нелпость подобнаго обвиненія. Я не могу врить, чтобъ въ ваши лта можно сомнваться въ врности своей жены… Для меня ясна, какъ дважды-два, вся эта недостойная комедія, которую вздумали вы разъиграть со мной!… Мальчикъ, молъ, дуракъ еще… Посмотримъ, кто изъ насъ умнй еще.
Смотритель и исправникъ ршительно потерялись. А оминъ взялся за шапку.
— Такъ какъ же, Платовъ Михайлычъ? сказалъ исправникъ, самъ не зная что говорить, потому-что въ голов его происходила такая сумятица, чтц самъ чортъ ничего бы не разобралъ.
— А такъ, сказалъ уныло смотритель.— Я не понимаю Евгенія Алексича.
— А я васъ очень хорошо понимаю. Прощайте. Иду читать письма учителямъ.
— Погодите, погодите, закричалъ исправникъ, гнвно взглядывая на смотрителя.—Кончимте это дло. Разорвите письма, я готовъ все бросить. Поймите, что тутъ моя честь и честь жены моей замшаны.
— Нтъ, я не стану рвать писемъ…
— Евгеній Алексичъ, сказавъ смотритель ласково. Бросьте, ей-богу бросьте. Ну, что.тутъ вамъ за выгода… Будьте благороднымъ человкомъ. Ну, для меня это сдлайте.
омипъ насмшливо поглядлъ на смотрителя.
— Вы теперь и о благородств заговорили, началъ онъ.— Не скажетъ ли еще чего-нибудь о благородств г. исправникъ.
— Я могу васъ только просить, сказалъ исправникъ.— Я тутъ ничмъ не виноватъ, согласитесь…
— Гм! сказалъ омипъ: — странно! Впрочемъ, господа, до пріятнаго свиданія — и онъ ршительно пошелъ.
Смотритель опять его остановилъ, опять начались просьби. омипъ заставилъ ихъ просить себя самымъ заискивающилі образомъ, насмялся вдоволь и надъ смотрителемъ, и надъ исправникомъ и согласился только на то, чтобъ не показывать никому писемъ.
— Да и то, прибавилъ онъ: — я только до-тхъ-поръ не стаеу ихъ никому показывать, пока не разразится надъ моей бдной головой какая-нибудь новая ваша штука.
Оставшись наедин съ смотрителемъ, исправникъ сердито поглядлъ на него и сказалъ:
— Я долженъ васъ благодарить, Платонъ Михайлычъ, за это удовольствіе…
— Я же тутъ при чемъ?…
— Зачмъ вы отдавали ему письма? Кто васъ объ этомъ просилъ?
— Да сами же вы…
— Какъ самъ, помилуйте!… Я вамъ сказалъ только, чтобъ вы показали ихъ ему для улики… Да, впрочемъ, вы вдь ученые, чортъ бы васъ побралъ!… Въ такихъ длахъ ни бельмеса не смыслите… Я-то, я-то какимъ пентюхомъ оказался, а?… Нтъ, нужно стараться удалить этого молодца изъ нашего города…
— Нужно, согласился смотритель…
— При первой возможности нужно удалить…
— При первой…
— Вы наблюдайте за нимъ… Нельзя ли какъ-нибудь такъ это сдлать, чтобъ онъ разомъ очутился чортъ знаетъ гд, а?… Время теперь удобное… Городничаго какъ-нибудь можно будетъ подструнить… Какъ вы думаете?…
— Это хорошо будетъ…
— Ужь вы пожалуйста, чтобъ все это между нами…
— О, будьте спокойны, будьте спокойны…
Происшествіе это не огласилось, благодаря молчанію омина, который былъ въ восторг, что оно кончилось такъ-блистательно и въ его пользу. Владя искусствомъ поддлываться подъ вс почерки, искусствомъ, которымъ онъ славился еще въ гимназіи, оминъ, узнавъ отъ горничной ени про порокъ исправницы, написалъ вышеозначенныя два письма и отправилъ ихъ по назначенію, при посредств полтинника, чрезъ одного знакомаго деревенскаго парня. Но онъ никакъ не ожидалъ, чтобъ дло кончилось такъ хорошо. Онъ разсчитывалъ только на непріятности между мужемъ и женой — пусть, молъ, погрызутся — да на то еще, что, вмшавъ себя самого въ эту исторію, онъ будетъ имть возможность выставиться передъ смотрителемъ жестоко-гонимымъ. Случай и вдохновеніе ршили дло иначе.
— Бородавка остается необъясненною, думалъ исправникъ, отправляясь домой. А я таки найду… Живъ не хочу быть, если не найду я…
— Придетъ сегодня еня — нахохочемся мы съ нею вдоволь, думалъ оминъ. А пока заняться бы проектами будущихъ шалостей, въ боле игривомъ род…
— За грхи, видно, Господь наказалъ меня такимъ чиновникомъ, думалъ смотритель. Тридцать лтъ служу — еще не встрчалъ такого. Да ужь сбуду я его, непремнно сбуду…

——

Судьба хотла такъ, что оминъ впродолженіе цлыхъ двухъ недль ничего не могъ придумать, но зато одна минута вдохновенія — и каша заварилась. оминъ разослалъ любовныя письма къ разнымъ барынямъ, особенно молоденькимъ, тремъ двушкамъ и двумъ старымъ двицамъ-сестрамъ, жившимъ вмст.
Плакида Тимофевна получила письмо утромъ, а Ульяна Тимофевна въ обдъ.
— Уляша, Уляша! кричала Плакида, прочитавъ первыя строки письма… Господи, что за рай такой, что за рай…
— Что вы, сестрица?
— Ахъ, Уляша, ахъ… письмо… читай… ахъ!… ‘Прекрасная Плакида’… Ахъ, это онъ льститъ мн…
— Что вы, сестрица?.. Мы съ вами совершенно еще свжи.
— ‘Прекрасная Плакида! Я видлъ васъ и полюбилъ, а полюбивъ, сгорлъ желаніемъ насладиться…’ Ахъ, это нельзя, это нельзя… Уляша, это съ его стороны слищкомъ дерзко…
— Отчего жь сестрица, дерзко?.. Онъ — человкъ…
— Ахъ, ты такая прозаическая, Уляша… Нтъ, я могу любить только идеалъ.
— Чтожь, сестрица, толку въ идеал-то?…
— Ахъ, не серди меня. Слушай,
‘Наслажденья… Въ объятіяхъ взаимныхъ мы забудемъ міръ и насладимся и выпьемъ чашу радостей до дна’… До дна — какая проза, Уляша: нужно бы сказать — до глубины… ‘Сегодня я ршился васъ видть, но судьба преслдуетъ меня, и я не могу къ вамъ явиться въ настоящемъ своемъ вид. Я пройду мимо васъ съ лоткомъ вишень, и если вы желаете меня видть, то зазовите къ себ…’ Ахъ, какъ же это онъ такъ?.. Зачмъ онъ съ вишнями, зачмъ разнощикомъ?..
— Онъ говоритъ, сестрица, что судьба его преслдуетъ…
— Да, я знаю, я врю… Но онъ могъ бы испанцемъ какимъ0нибудь, въ плащ…
— Ахъ, сестрица, вдь онъ, можетъ-быть, бденъ, а испанскій костюмъ дорогъ… Наконецъ, это было бы несообразно.
— У тебя, Уляша, все счеты, да разсчеты, вся эта пошлая жизнь на ум.
— Нельзя, сестрица, безъ этого.
— Есть два рода душъ — одн созданы изъ чистаго эфира, другія — простыя души.
— Эти простыя-то, сестрица, изъ чего же созданы?
— Изъ чего? Изъ чего слдуетъ, изъ того и созданы… Мн, однако, одться надо.
Съ часъ одвалась старая, глупая два. Въ город ее иначе и не называли, какъ Дура Тимофвна — разумется, за глаза. Въ Бородуев, впрочемъ, рдко кто назывался своимъ собственнымъ именемъ и фамиліей — у всхъ были клички. Казначея называли ‘сапогомъ Святополка Окаяннаго’, доктора — ‘анаемой’, исправника — ‘кобелемъ’, засдателя Александра Ивановича — ‘тряпкой’.
— Разнощикъ, разнощикъ! закричала Уляша, вбгая въ спальню къ сестр.
— Ахъ, ахъ, я не одта, не одта, запищала Плакида.
— Вишеньевъ, вишеньевъ!… Шпанскихъ вишеньевъ! раздавалось на улиц.
— Накиньте шаль, сестрица!..
— Давай шаль, шаль скорй, Малашка!
Пока накидывала Плакида шаль и смотрлась въ зеркало, разнощикъ прошелъ.
— Разнощикъ, разнощик закричали об сестры, высовываясь изъ окна.
Разнощикъ вернулся. Это былъ молодцоватый парень, въ красной рубах, въ тяжелыхъ сапогахъ.
— Вишеньковъ, что-ли, вашей милости? спросилъ онъ, подходя къ окну.
— Да, да… Это онъ, непремнно онъ!… шептала Плакида сестр, замирая отъ восторга.
— Сколько прикажете? спрашивалъ разнощикъ, становясь на одно колно и опуская лотокъ. Вишенья важныя, сударыня.
— Ахъ, ахъ, говорила Плакида, закидывая глаза… Ахъ, прелестный незнакомецъ!..
— Чего-съ? спросилъ разнощикъ.
— Какая нынче прекрасная погода!.. О, шеръ анжъ!..
— Жара точно-съ… Я инда взопрлъ, сударыня… Ей-богу!.. Сколько прикажете-то?.. И парень, приподнявъ шляпу, сталъ съ какимъ-то азартомъ чесать рукою у себя въ голов.
— Не онъ, не онъ, закричала Плакида благимъ матомъ и отбжала отъ окна.
— Уходи, разнощикъ, не надо! сказала Уляша. Не ты, не ты.
— Зачмъ же звали-то?.. Какъ не я?
— Не груби.
— Чего грубить?.. Я не грублю. Подзовутъ тоже, словно заправскія.
— Пошелъ вонъ, грубіянъ! крикнула Плакида.
— Чего вонъ? Я — на улиц, стало-быть на своемъ мст.
— Вишенье, спло-вишенье! раздалось на другомъ конц улицы.
— Онъ, онъ! закричала Плакида. Пошелъ отъ окна, пошелъ! Ахъ онъ, ахъ онъ!
— Думаете, у того-то лучше… Ждите!.. Возьмите хоть маленечко!.. Дешево отдамъ.
— Уляша, отгони его!.. Ахъ, это непремнно онъ.
— Пошелъ вонъ! Отдавай даромъ — не возьмемъ… Слышишь… Пошелъ, пошелъ!
— Вишенье, спло вишенье, раздавалось ближе.
— Ну-же, возьмите! приставалъ разнощикъ.
— Ахъ, онъ убьетъ, убьетъ меня! восклицала Плакида.
— Небось, не трону.— Разбойникъ я что-ли вамъ? Чудно!
— Люди, люди! закричала Уляша.
— И самъ уйду… Эдакія шлында, довольно громко проговорилъ парень и ушелъ.
Другой разнощикъ въ это время подходилъ. Сестры опять уткнулись въ окно.
— Нтъ, это не онъ, застонала Плакида, и звать нечего. Это какой-то безобразный мужикъ, съ бородой.
— Вишенья, барышни, не угодно-ли, а? заговорилъ разнощикъ, останавливаясь.
— Не онъ, не онъ! стонала Плакида.
— Не надо, любезный, не надо!.. вторила Уляша.
— Ни одному чорту пенадоть. Что это за напасть такая! прости, Господи… Право.
Уляша получила такое письмо:
‘Милостивая государыня, Ульяна Тимофевна! Я давно имлъ намреніе сочетаться съ вами законнымъ бракомъ, но все какъ-то времени не было. Теперь я ршился наконецъ, но желалъ бы знать напередъ ваше мнніе обо мн. Я пройду сегодня мимо васъ въ блой соломенной фуражк, парусинномъ пальто и пестрыхъ панталонахъ. Если вы меня одобрите — кивните головой’.
Письмо это очень понравилось Уляш, но за то Плакида пришла отъ него въ ужасъ и разъ сто все повторяла съ насмшкой и презрніемъ: ‘панталоны, панталоны… Что за нахалъ!’
— Вдь не вамъ, сестрица, съ нимъ жить, заступалась Уляша. Для меня онъ и въ панталонахъ хорошъ… Отчего вотъ онъ не подписалъ своего имени — вотъ что меня удивляетъ.
Об сестры ждали своихъ возлюбленныхъ, но до самого вечера ни господина въ штанахъ, ни разнощика съ вишеньями не показывалось. Уляша утшала себя тмъ, что, врно, ему что-нибудь помшало, такъ-какъ, очевидно, онъ — человкъ занятой. А Плакида приходила въ отчаяніе, что не позвала втораго разнощика. ‘Ахъ, я несчастная, ахъ, я несчастная!’ восклицала она. ‘Сама отъ себя счастье отняла… Можетъ, онъ нарочно такъ замаскировался… Несчастная я, несчастная!…’ И она ломала себ руки.
Дочь судьи тоже получила письмо, самаго изящнаго содержанія, подписанное двумъ буквами: А. М. ‘Я часто хожу мимо вашего дома — ваше сердце должно узнать меня.’ — Такъ кончалось письмо. Бдная двушка цлый день не отходила отъ окна, видла много народу но сердце не указано ей на возлюбленнаго. ‘Можетъ-быть, завтра пройдетъ?’ утшала она себя, и билось, сильно билось двическое сердце, и работала молодая головка. Совершенно того же содержанія письма получили еще три барышни. И кто знаетъ, не доставилъ ли нашъ школьникъ этимъ двушкамъ лучшихъ минутъ въ жизни? Не хранили ли он эти письма на груди своей, и сладко занывала грудь. Не перечитывали ли он эти письма черезъ нсколько лтъ, когда сдлались женами чиновниковъ, и самая пошлая проза со-дня-на-день затягивала ихъ въ себя и убивала самыя чистыя стремленія.
Жена непремннаго члена, получивъ письмо, въ которомъ онъ общался пройти по улиц въ бломъ костюм, цлый день просидла у окна, воткнувъ въ грудь блую розу, въ знакъ, вроятно, своей чистоты и невинности.
Посл обда мужъ легъ-было спать, а она опять сла къ окну, съ сладостной надеждой.
Вдругъ спальня отворилась, и мужъ появился на порог, въ неописуемомъ костюм.
— Маша, а Маша!
— Чего теб?
— Я спать легъ…
— А мн что за дло?…
— Ты разв не хочешь?
— Нтъ, не хочу.
— Да какже это ты нынче не.хочешь? Вдь всегда спала.
— А нынче вотъ не стану.
— А то поди, усни!
— Убирайся!.. Что это, въ-самомъ-дл, за тиранство такое?… Каждый день спи.
— А у окна-то лучше, что-ли, сидть?
— Хочу сидть, и сижу… Видно, лучше…
— Да ты словно прилипла.
— Можетъ-быть и прилипла.
— А то усни… Спать хорошо посл обда.
— Ахъ, какой несносный… Говорятъ не хочу, не хочу, не хочу. Отстань! Это Богъ знаетъ что такое.
— Эхъ, какая ты, право!.. Никогда человку удовольствія не сдлаетъ… И онъ ушелъ почесываясь.
Другія дамы были не мене взволнованы, не мене тянуло ихъ къ окнамъ. Только одна помщица Мимозина, ожирвшая молодая бабёнка, получившая письмо вскор посл обда, вовсе не заинтересовалась имъ. Распечатавъ его въ постели, на которую она завалилась соснуть маленько, она отдала его прочесть двнадцатилтнему сыну вслухъ. Сынъ сталъ читать и вдругъ остановился.
— Мамаша, дальше читать нельзя.
— Отчего?
— Неприлично, мамаша.
— Ты почему-жъ знаешь, что неприлично?
— А такое слово тутъ, мамаша.
— Ну-ка, дай сюда!
Мимозина прочитала неприличную фразу и была очень довольна и ею, и невинностью своего сына. Фраза эта была: ‘О, дай мн упиться на холмистыхъ грудяхъ твоихъ млекомъ наслажденья!’
— Какой подлецъ, подумала она: почему онъ знаетъ, какая у меня грудь? (Слово ‘подлецъ’ она употребила въ ласкательномъ смысл). Отдавъ сыну письмо, она приказала отнести его мужу, а сама тотчасъ уснула. Довольный врностью своей жены, мужъ отправился къ ней въ спальню.
Жена засдателя Тряпки, прочитавъ письмо, тотчасъ же показала его мужу.
— Вызови его на дуэль! сказала она.
— Кого же я матушка вызову? Никто не подписался… сказалъ Тряпка унылымъ голосомъ, который образовался у него тотчасъ же посл свадьбы.
— Найди и вызови.
— Стану я искать? Еще въ солдаты пойдешь.
— Не хочешь — прекрасно! Такъ я сама его найду и полюблю.
— Какъ хочешь… Только я думаю, это пошутилъ кто-нибудь.
— Пошутилъ.— Это интересно слышать… Кто же сметъ шутить со мной? А? Кто сметъ, я спрашиваю — и жена стала наступать на мужа.
Вечеромъ оминъ прошелся по городу и, подходя къ окнамъ, у которыхъ сидли замирающія отъ волненія дамы, говорилъ: ‘Бдныя пташки, это я сошкольничалъ.’ Дамы догадывались въ чемъ штука, но двицъ онъ пощадилъ.
Читатель можетъ тотчасъ же задать мн два вопроса: какимъ-образомъ оминъ могъ разослать письма?— первый вопросъ, а второй: неужели вс бородуевскія дамы такъ легковрны и такъ легко поддаются соблазну?… Странные вопросы! Я не стану разршать ихъ, потому-что милая читательница пойметъ меня и сообразитъ тотчасъ же, какъ можно доставить письма, милая читательница пойметъ волненіе бородуевскихъ дамъ, принявъ во вниманіе скуку и праздность нашихъ уздныхъ городковъ. А если милая читательница пойметъ меня, что мн за дло до медвдей-читателей?…

——

Впередъ моя исторья!…
Все надодаетъ въ мір, надоли и шалости омину. Онъ почти совсмъ ихъ бросилъ посл послдней исторіи и посвятилъ себя окончательно женщинамъ, или, врне сказать, посвятилъ себя любви. Мщаночка Маша особенно заинтересовала его своимъ блднымъ личикомъ, длинною косою, густыми рсницами, изъ-подъ которыхъ выглядывали голубые глазки. Скоро, безъ затрудненій, сошелся онъ съ нею. Двушка отдалась любви, не раздумывая, словно не боялась она никакихъ осужденій, словно презирала людской судъ. Маша жила съ своею матерью одна-одиною и чуть не умирала съ голоду, сидя за шитьемъ и вышиваньемъ цлые дни и половину ночей. Всегда молчаливая, всегда грустная какая-то, она немного оживилась, полюбивъ омина. Любовь эта, а Маша истинно любила, была для нея словно долгомъ какимъ-то, а не страстнымъ наслажденіемъ, которое погружаетъ двушку въ совершенное забытье.
— Ты меня не любишь, говорилъ ей часто оминъ, цалуя ея блдныя щеки.
— Нтъ, я люблю тебя, я очень тебя люблю.
— Отчего жь ты такая грустная?
— Такъ. Жить мн недолго… Маменька все говоритъ: ‘скоро, говоритъ, ты умрешь, Маша. У тебя, говоритъ, отцовская болзнь…’
— Не врь ей, Маша. Ты еще долго проживешь…
— Нтъ, не проживу. Я рада, что съ тобой встрлась. А то сидишь, сидишь. Такъ и умерла бы… А теперь и смерть будетъ въ-счастье… Ты только до смерти не покидай меня. Батюшка умеръ на ходу — и я такъ умру. Я передъ смертью приду къ теб, золотой мой…
‘Любовь и смерть — два противоположные полюса, все равно, что огонь и ледъ’, думалъ оминъ: ‘какъ она можетъ любить и думать о смерти? Какъ не оледенитъ въ ней дума о гроб сердца…’
Въ Маш, дйствительно, засла глубоко чахотка, и часто поцалуи прерывались удушливымъ кашлемъ. оминъ такъ и отпрянетъ, бывало, отъ нея, и страхомъ волновалось его молодое сердце.
— Погоди, это сейчасъ пройдетъ, говорила Маша.— Теб, небось, гадко смотрть на меня?
— Нтъ, Маша, мн страшно за тебя… Я теб лекарства достану. Я съ докторомъ поговорю…
— Не нужно. Зачмъ тратиться!… Вотъ и прошло совсмъ, говорила она, улыбаясь..— Дай, я поцалую тебя.
оминъ обнималъ ее.
— Ты въ Бога вришь? спросилъ онъ ее разъ.
— Въ Бога! повторила она.— Кто жь въ Бога не вритъ?
— Есть такіе, что и не врятъ.
Маша съ удивленіемъ поглядла на него.
— Какъ же это они такъ? спросила она.
— А такъ, не врятъ, да и полно. И умираютъ, не причастившись, не исповдавшись.
— И хорошіе бываютъ люди?
— Всякіе бываютъ… Есть и хорошіе между ними.
— Чудно мн это, сказала Маша и задумалась.
На другую ночь, какъ только вошла она къ нему, сейчасъ и спросила:
— Зачмъ ты меня вчера спрашивалъ: врю я въ Бога, али нтъ?
— Такъ спросилъ…
— Нтъ, не такъ. Я цлый день все о словахъ твоихъ думала.
— Охота же теб…
— Нтъ, погоди. Узнала я, или не узнала. Ты скажешь, если я отгадала?
— Скажу.
— Ну, хорошо. Ты вотъ что думалъ: какъ это она о смерти думаетъ, и точно умирать ей скоро, а ко мн ходитъ. Вдь она грхъ тяжкій на душу беретъ.
оминъ опустилъ голову и покраснлъ.
— Угадала? спросила она весело.
— Нтъ, солгалъ онъ.
— Анъ угадала, анъ угадала, зарзвилась она.— Ты безпремнно это думалъ. Голову даю на отсченье — думалъ ты. Вдь думалъ, ну же, скажи!.. И она смотрла ему въ глаза такъ весело, такъ задушевно-проницательно.
— Думалъ, сказалъ оминъ и спряталъ свое лицо у ней на плеч.
— Видишь, какая я, вс твои мысли отгадать могу, сказала она и опять запечалилась.
— О чемъ же ты опять загрустила?
— А все объ этомъ, ты не безпокойся обо мн. Я во всемъ передъ смертью покаюсь, я и теперь утромъ, какъ домой приду, долго молюсь. Иной разъ даже слезы потекутъ. Ей-богу…
оминъ гладилъ ее по волосамъ, и ни одной гршной мысли не пришло ему въ голову.
— Я вдь не скрываюсь, продолжала Маша.— Маменька вдь все знаетъ…
— Знаетъ? спросилъ оминъ съ удивленіемъ.
— А то какже? Я какъ пришла отъ тебя, какъ деньги-то ты мн далъ, такъ и отдала ихъ маменьк. Вотъ, говорю, маменька, пять цлковыхъ. ‘Откуда, говоритъ, ты ихъ взяла?’ А я и говорю ей прямо. Все, говорю, равно: замужъ не выходить мн, такъ безъ пользы умру. А маменька покачала только головой и деньги взяла.
— Я теб сегодня еще денегъ дамъ, сказалъ оминъ.— Я жалованье получилъ.
— Хорошо. Маменька рада будетъ… А ты меня больше люби. Ты не гляди, что я кашляю, это ничего. А ты помни завсегда, какой отвтъ я передъ Господомъ должна держать… А знаешь, я еще все думаю, какъ это въ Бога не врятъ хорошіе люди. Это, должно-быть, враки, что они хорошіе люди…
— Нтъ, это правда.
— Чудно, сказала она опять…— Ты чего такой скучный? Теб не умирать, зачмъ грустить? Давай я теб псню сыграю…
оминъ покачалъ головой.
— Что? Небось думаешь, гд ей псни играть, закашляется. Такъ?
оминъ молчалъ: ему было смертельно грустно.
— Ну, вотъ опять я отгадала… Ничего, я съиграю. Я тихонечко…
— Не нужно, не нужно, сказалъ оминъ довольно рзко.
— Ну, давай, я поцалую тебя. Я безпремнно развеселю тебя. Мн нынче хорошо такъ… И она задула свчку.
— Зачмъ ты? спросилъ оминъ.
— Такъ. Въ-потьмахъ лучше, сказала она нетвердымъ, сконфуженнымъ голосомъ, и оминъ почувствовалъ на своемъ лиц слезы двушки…
— Ты плачешь? сказалъ онъ.
— А ты зачмъ меня не любишь? не то спросила, не то укорила она его сквозь слезы.
— Да кто же теб это сказалъ? Я готовъ за тебя полжизни отдать.
— Нтъ, я такая хворая — ты не любишь меня, я надола теб… А я готова мертвая ходить къ теб… Вотъ какъ я люблю тебя, вотъ какъ…
Не прошло недли посл этого разговора, какъ Маша пришла къ нему съ заплаканными глазами. Онъ спросилъ, конечно, что такое съ нею?
— Дура я, расплакалась, сама не знаю чему.
оминъ сталъ настаивать, чтобъ она разсказала. Двушка долго отнкивалась, и когда оминъ сталъ сердиться — она разсказала, запинаясь.
— Тятенька покойникъ, начала она, остался долженъ одному своему сродственнику пятьдесятъ цалковыхъ. Сродственникъ-то этотъ, Кузьма Терентьичъ, все терплъ о сю пору. А теперя ему самому на что-то деньги до зарзу нужны. Вотъ онъ и пилитъ теперче маменьку — дня три ужь пилитъ. А вчера пришелъ пьяный-распьяный, шумъ поднялъ, крикъ такой — ‘я, говоритъ, избу размечу всю — подавай мн деньги. Нынче опять пьяный приходилъ — говоритъ, станетъ жаловаться, грозитъ домъ продать… Маменька въ такомъ гор, сердитая такая…
— Теб, стало, матери жаль?
— Да, жаль — я и плачу.
— А вотъ и лжешь. Ты мои мысли отгадывала прежде, теперь я твои отгадаю.
— Нечего отгадывать, я все сказала…
— Нтъ, не все. Мать твоя разсердилась, и благо ты подвернулась подъ-руку, она и начала съ горя бранить тебя, пожалуй попрекнула тмъ, что вотъ ты съ голякомъ такимъ связалась, какъ я… Ну, и такъ дале…
Маша опустила голову и молчала.
— Ну, погоди, милая, я достану денегъ…
— Достанешь!… вскрикнула Маша радостно.— Голубчикъ мой, я твои пальчики вс разцалую… Я не говорила только теб — маменька давно пилитъ меня. Просто, и не ходила бы домой. Нужно ей зачмъ-то пятьдесятъ цалковыхъ, она и пилитъ меня.
— Ты говорила должна она…
— Да, она точно должна, только всего двадцать должна-то… Теперь я жалю, что сказала про тебя… не нужно было говорить.
— Ничего, достанемъ..
— Да вдь это много денегъ. Откуда ты ихъ достанешь… Теб не откуда достать… Ахъ, я — дура, дура, продолжала она черезъ минуту.— Зачмъ я теб, дура, сказала про это? Ужь равно бы…
— А еслибъ ты не сказала, я бы разсердился на тебя, потому-что я и безъ тебя зналъ все это.
— Зналъ? Какъ же могъ ты узнать? спросила она съ испугомъ.
— А ужь это — мое дло. Я знаю больше, чмъ ты сказала, и сталъ бы еще больше любить тебя, еслибъ можно было больше любить…
Двушка бросилась къ нему на шею и заплакала.
оминъ узналъ еще утромъ отъ Акулины разсказанную Машей исторію, только съ нкоторыми дополненіями. Акулина эта была кухарка и вмст-съ-тмъ сожительница приходскаго учителя Квашни, съ которымъ она жила уже лтъ двадцать и пользовалась общимъ уваженіемъ и почетомъ. оминъ искренно полюбилъ ее за простоту и добросердечіе, а Акулина съ своей стороны принимала самое горячее участіе въ молодомъ учител. Иногда они вмст проводили по цлымъ часамъ, говорили вздоръ и дло. оминъ у нея разспрашивалъ о крестьянскомъ жить-быть. Акулина умла отвчать на всякій вопросъ здраво и разсудительно. Когда нечего было говорить, Акулина начинала говорить сказки, которыхъ оминъ заслушивался. Разсказывала она ихъ мастерски. Выражалась она всегда какьто грубо, самый голосъ, казалось, былъ созданъ у нея вовсе не для выраженія нжныхъ чувствъ. Но подъ этой грубой оболочкой было пропасть любви ко всмъ тмъ, которыхъ сндала нужда или горе, и она готова была всегда подлиться послднимъ грошомъ съ любезнымъ ей человкомъ.
— Мать-то ея, дуй ее горой, говорила Акулина: — и ничего бы женщина. Да ужь горе-то ихъ велико, вотъ она и пилитъ дочь-то…
— Что жь ты мн давно объ этомъ не сказала?
— Ишь, дуй т горой, чего захотлъ. Мн-то зачмъ тутъ мшаться? Думала, двка сама скажетъ, вдь языкъ-то есть у ней… Ну, опосля вижу это — птаха, молъ, она молчаливая такая, да забитая, гд ей сказать? А живемъ-то вдь мы о-бокъ — такъ иной разъ все слышно, какъ она ругать-то зачнетъ дочь. Ну, да и хожу я къ нимъ, такъ мн оно и видно все это дло-то. Я было и захаживала около старухи-то, и такъ и эдакъ, знаешь, смиряла ее… Куда теб? Ничего не подлаешь… Горе-то, дуй ее горой, ужь больно озлило ее. Я-т скажу, горе это хоть какого теперче человка испортитъ. Вотъ что!… Ну, а деньжонки ей точно нужны, вотъ она и говоритъ безперечь дочери: ‘ежели, говоритъ, онъ любитъ тебя, пущай женится…’
— Вонъ какъ! е
— А ты думышь какъ? У насъ, дуй ихъ горой, всяко-то есть суконное рыло въ калашный рядъ тоже лзетъ…
— Ну, а Маша что. на это?…
— А что Маша? Извстно ревомъ реветъ. Зачмъ, говоритъ, жениться ему на мн, коли я и такъ помру скоро. Ужь и жаль мн ее, птахи горемышной, до смерти жаль… Такая молоденькая, Господь съ ней, а разуму нсть числа… Хорошіе-то люди, говорятъ, Богу очень нужны… Ну, а тутъ вотъ этотъ сродственникъ подосплъ — она и стала канючить о деньгахъ-то… Подавай ты ей ихъ, да и только. Сродственникъ-то мать пилитъ, а мать — дочь, такъ вотъ кругомъ все и ходитъ… А тутъ домишко ей поправить надать, а то зиму-то не простоитъ… Въ печи-то и теперь топить нельзя… Э-эхъ, дуй ихъ горой — горя-то колько, какъ поглядишь… Радости-то теб вотъ съ наперстокъ всего, а горе-то ушатами черпай… Гд ты теперь денегъ-то возьмешь?…
— Я достану…
— Дай Богъ. А то у меня возьми. Цалковыхъ двадцать есть у меня. Подъ старость себ собрала…
— Нтъ, зачмъ же?
— Коли не достанешь, бери… Мн, дуй ихъ горой, я и безъ нихъ пробуду… А ужь мн птаху эту, Машу-то, жаль…
омипъ думалъ достать у смотрителя, но тотъ клялся всми святыми, что у него нтъ денегъ, а еслибъ он были, то онъ одолжилъ бы съ удовольствіемъ. Тогда нашъ бднякъ отправился къ исправнику. Прямо объявивъ ему, зачмъ пришелъ, оминъ сказалъ, что даетъ росписку, по которой исправникъ всегда можетъ получить свои деньги, конечно, не разомъ, но по частямъ.
— Если вы мн дадите денегъ, я сейчасъ же разорву извстныя вамъ записки.
— Что жь, сказалъ исправникъ, вдь т записки теперь не имютъ никакой силы. Я ршительно не придаю имъ никакого значенія.
— Но согласитесь однако, что одно изъ писемъ заключаетъ фактъ.
— Да, знаю, знаю, перебилъ исправникъ: — но согласитесь, что вы и безъ писемъ этихъ можете пустить про мою жену всякую сплетню…
— Я до-сихъ-поръ молчалъ, сказалъ оминъ.— А письма эти все-таки могутъ васъ скомпрометировать гораздо больше, чмъ изустная молва.
— Такъ, значитъ, если я вамъ не дамъ денегъ — вы станете ихъ показывать?
— Я этого не говорю.
— Согласитесь, что такой поступокъ съ вашей стороны-будетъ безчестенъ.
— Знаю-съ. Но я руководствуюсь такимъ правиломъ, что съ людьми безчестными слдуетъ поступать такъ же…
— Вы дерзости говорите мн…
— Ничуть. Вы знаете, что я говорю правду, а потому напрасно изволите обижаться. Вдь письмо, подписанное моимъ именемъ, написано вами. Это очевидно для слпаго даже. Вамъ, просто, хотлось отомстить мн за т маленькія непріятности, которыя сдлалъ я вамъ и вашей супруг. Вооружись, напримръ, неподписаннымъ письмомъ, вы могли бы очернить меня передъ директоромъ очень легко.
— Я васъ не понимаю, совершенно искренно сказалъ исправникъ.
— Полноте притворяться…
— Но клянусь вамъ честью…
— Я — не мальчикъ, не клянитесь… Вы могли бы сказать директору, что я распускаю самыя позорныя сплетни про вашу супругу, что вотъ вы получаете даже письма отъ незнакомыхъ людей, что я говорю даже про несуществующіе недостатки вашей супруги…
— Въ томъ-то и штука, что эти недостатки существуютъ, проговорилъ исправникъ.
— А, очень пріятно услышать это…
— То-есть… я не то хотлъ сказать…
— Это все равно, перебилъ его оминъ.— Директоръ не сталъ бы свидтельствовать вашу супругу. А я вамъ объявляю теперь, что если вы не дадите мн денегъ, я вамъ надлаю тысячу непріятностей…
— Поглядимъ, поглядимъ. Надюсь, что вы сами за это воплотитесь…
— Мн — все равно. Да впрочемъ, я такой искусникъ въ штукахъ подобнаго рода, что мн ршительно ничего не сдлаютъ — разв переведутъ въ другой городъ. Ну, а это можетъ-быть еще лучше — все-таки перемна мста…
Исправникъ подумалъ съ минуту…
— Вы сказали, что письмо написано моею рукою?
— Да, сказалъ. е.
— Но это не можетъ быть. Я читалъ это письмо,— никакого сходства съ моей рукой я не замтилъ.
— Не угодно ли взглянуть? сказалъ оминъ, и, отойдя отъ исправника на два шага, онъ показалъ его ему, зорко вмст съ тмъ наблюдая за его движеніями.
— Вдь точно похожъ почеркъ, сказалъ онъ невольно.— Дайте мн подержать, получше разсмотрть…
оминъ улыбнулся, исправникъ потупился.
— Вы не глядите, что я молодъ, сказалъ оминъ: — чорта самъ проведу.
— Въ-самомъ-дл? спросилъ исправникъ и задумался.
оминъ взялся за шапку и сталъ вертть въ рукахъ свою тяжелую трость…
— Хорошо-съ, я вамъ дамъ, сказалъ исправникъ: — но не иначе, какъ за поручительствомъ вашего смотрителя…
— Покорно васъ благодарю. Създимте къ нему.
— Хорошо-съ, хорошо-съ… Я убжденъ, что посл этой услуги съ моей стороны, вы меня оставите въ поко.
— Даю вамъ даже честное слово…
— А ваше правило, про которое вы давеча говорили?
— Въ отношеніи васъ я его забываю.
Въ этотъ же вечеръ, какъ только пришла Маша, оминъ отдалъ ей пятидесяти-рублевую.
— Какая хорошенькая бумажка, сказала Маша.
— Ты разв прежде никогда не видала?
— Нтъ. Погоди жь, я сбгаю сейчасъ домой — отнесу ее матери, и ворочусь.
Она такъ и сдлала, и въ этотъ разъ была такъ весела, какъ никогда еще.

——

Маша со-дня-на-день худла, кашель чаще и чаще мучилъ ее, но съ-тхъ-поръ, какъ мать перестала пилить ее, она будто повеселла немного, хоть эта веселость была какая-то болзненная, странная. Она вовсе не заражала другихъ, а напротивъ, омину, напримръ, становилось тяжело и неловко отъ этой веселости. Тщательно скрывая это чувство, онъ, однако, не могъ иногда не выдать его. Маша сердилась и задумывалась.
— Маша, неужели теб жить не хочется? спросилъ разъ ее молодой человкъ.
— Мн-то?… Кому не хочется жить — ты скажи мн… Всякому жить хочется. А что жь длать? Я привыкла ужь — маменька вдь цлый годъ твердитъ одно и то же — умрешь, да умрешь. Ну, я и привыкла. А спервоначалу-то страшно было. Все бывало думаешь, какъ это въ гробъ тебя станутъ класть, какъ понесутъ, со святыми упокой станутъ пть… А тамъ и въ землю зароютъ. Все это мн похороны бывало представлялись, особливо какъ спать ляжешь… Жутко станетъ такъ…
— Да какъ же это теб похороны представлялись? Вдь тогда ужь человкъ ничего не чувствуетъ…
— Ну, а вотъ представлялись же. Какъ умираю я — и это представлялось. Матушка плачетъ, стоитъ… Акулина плачетъ. Боле никого нтъ. А тутъ ангелъ мн все мерещился… Да ну ихъ!… Вотъ еще была бда вспоминать это. Я еще поживу. Я цлый годъ еще проживу, а можетъ и совсмъ выздоровлю…
— Еслибы Господь далъ! сказалъ оминъ.
— Ты только люби меня, другъ мой, а-то я проживу. Я лекарство теперь стала принимать — мн лучше. Она вдругъ закашлялась.
— Вотъ только этотъ кашель, сказала она, отдохнувъ.— Нтъ, не проживу я, чай, не проживу — и улыбалась она, и слезы блестли въ ея хорошенькихъ глазкахъ.— А еслибъ выздоровла я, продолжала она:— ты бы женился на мн?
— Женился бы, совершенно искренно сказалъ оминъ:— Я и теперь готовъ жениться…
— Нтъ, теперь не надо. Зачмъ… А хорошо намъ было бы. Ужь какъ бы я за тобой ходить стала, какъ бы стала беречь тебя! и она взяла его руки и стала цаловать ихъ.
— Полно, полно теб, сказалъ онъ, стараясь отнять свои руки…
— Оставь, оставь. Можетъ въ послдній разъ мы съ тобой — почемъ знать?… Я вдь на ходу умру. Я и глаза твои разцалую, и голову. Не мшай мн, золотой мой, не мшай!…
Въ обдъ на другой день Акулина прибжала къ омину.
— Иди къ своей-то, сказала она, отворачивая свое лицо.
— Что такое случилось?
— Вотъ, дуй т горой, стану я т разсказывать еще. Я домой забгу, и она вышла.
‘Неужели она умираетъ!’ подумалъ оминъ, и холодный потъ выступилъ на лбу его.— ‘Не можетъ быть — это такъ что-нибудь случилось.’ Онъ видлъ, что ей недолго жить, но старался все-таки уврить себя, что она проживетъ хоть годъ, и теперь, когда наступала ршительная минута, онъ не находилъ въ себ ни твердости, чтобъ встртить эту минуту, ни утшенія — ничего, кром какого-то безсмысленнаго отчаянія и пришибающей тоски. Онъ шелъ сначала чуть не бгомъ, потомъ, когда домикъ Маши былъ уже въ двухъ шагахъ, онъ вдругъ остановился, перевелъ дыханіе и посмотрлъ по сторонамъ, словно ища какой-нибудь поддержки. У него тряслись колнки и грудь замирала чуть не до обморока. Онъ прислонился къ забору… Вышелъ священникъ изъ калитки.
— А, Евгеній Алексевичъ: — какъ поживаете?…
оминъ посмотрвъ на него спросилъ:
— Вы… отъ умирающей, сказалъ онъ нетвердымъ голосомъ.
— Да-съ, къ отцу міровъ, такъ-сназать, сопровождалъ, проговорилъ священникъ.— Отъ чахотки кончается. Что вы ко мн никогда не зайдете?
оминъ ни слова не отвчалъ и вошелъ въ калитку.
Маша сидла на постели, прислонившись спиною и головой къ подушкамъ, и пристально смотрла на дверь болзненно горвшими глазами.
— Что онъ нейдетъ? говорила она матери, сидвшей на конц постели.
— Акулина за нимъ пошла, проговорила старуха, глубоко вздохнувъ.
Послышавъ шаги въ сняхъ, Маша выпрямилась, и лицо ея заблистало радостью.
— Здравствуй, сказала она вошедшему омину, который съ плачемъ бросился къ ней.
Старуха встала и отошла всторону.
— Вотъ, видишь, я умираю, мой милый, сказала Маша.— А ты не плачь. Я сама хотла сегодня придти къ теб, да ноги что-то не слушаются.
— Ты еще выздоровешь, сказалъ оминъ.
— Нтъ, я еще утромъ знала, что умру нынче. Я и за батюшкой ужь посылала — я совсмъ готова… Прощай!… Сядь, поди сюда, со мной.
оминъ слъ съ ней рядомъ. Она обняла его одной рукой и положила голову на плечо къ нему…
— Вотъ такъ и умру я, продолжала она.— Теб не страшно, что обнявшись съ тобой умру я, а?…
— Нтъ.
— Ну, хорошо…
Вошла въ это время Акулина.
— Касатики, проговорила она, взглянувъ на постель.
— Не гршно ли, родимая, такъ-то имъ, шепнула старухамать Акулин.
— И-ихъ, Ивановна, какой тутъ грхъ?… Словно пташки… У ней навернулись на глазахъ слезы.— Охъ, дуй ихъ горой! проговорила она, поднося конецъ платка къ глазамъ… Чтой-то ужь слезлива-то какъ я стала, и начала она съ необыкновеннымъ усиліемъ сморкаться.
Маша замтила ее.
— Акулина ты пришла?…
— Пришла, касатка…
— Ну, вотъ, такъ и представлялось мн. Маменька тутъ… Акулина тутъ… А ты — эптотъ ангелъ, прибавила она, тихо поцаловавъ его въ плечо…
оминъ заплакалъ.
— Не плачь… Почитай мн евангеліе лучше…. Маменька, дайте вонъ энту книгу, что на шкаф-то…
Книгу подали. оминъ отеръ глаза и раскрылъ наудачу книгу. Эго былъ конецъ седьмой главы евангелія отъ Луки, гд повствуется о гршниц, омывавшей своими слезами ноги Христа.
‘Прощаются грхи ея многіе за то, что она много возлюбила, а кому мало прощается, тотъ мало любитъ. Ей же сказалъ: прощаются теб грхи…’ оминъ не могъ продолжать и зарыдалъ… Заплакала и Маша…
— Знаешь, что, начала она:— хотла я сказать… Станетъ, меня Господь спрашивать о теб, объ имени твоемъ — я не скажу ему этого… Я одна виновата, одна. Пускай меня караетъ онъ…
— За что тебя, птаху, карать-то? выговорила Акулина, захлебываясь слезами, и корчилось ея доброе лицо.
— Прощай, милый, едва слышно говорила Маша, судорожно сжимая его плечо рукой.— Прощайте вс… вс… Господи…
Акулина выбжала въ сни, напрасно стараясь удержать слезы.
— Охъ, дуй васъ горой, повторяла она… Охъ, погибели на васъ нтъ… Такъ и текутъ, такъ и текутъ… Фу, ты Господи!… Охъ, лихоманка васъ забей проклятыхъ!… Пташка-то, а?…
оминъ до могилы проводилъ гробъ Маши и нсколько разъ смнялъ собою одного изъ крестьянъ, несшихъ гробъ. Когда поставили гробъ на краю могилы, чтобъ опустить въ нее навкъ, зарыдалъ, какъ ребёнокъ, молодой человкъ и обхватилъ его руками: ‘Погодите, братцы, погодите!’ простоналъ онъ.
— Пустите, баринъ, говорили могильщики.— Батюшка ждетъ…
— Пускай его наплачется, сказала Акулина, стоявшая тутъ же.— Пускай отъ сердца-то отлегаетъ.
— Нельзя, тётка… Чего ждать-то?… Зароемъ и баста…
— Успешь зарыть-то…
— Батюшка ждетъ…
— Дайте ему, сердечному, наглядться…
Однако его принуждены были просто оттащить. Акулина посадила его въ пролетку, выпрошенную ею у кого-то изъ купцовъ, и крикнула кучеру:
— Позжай въ училище, въ приходское…
— Садись, Акулина, сюда же! сказалъ оминъ. Мсто есть…
— Ну, вотъ еще… Я и такъ дойду… Позжай!
Похороны Маши возбудили многоразличные толки въ город, конечно, по отношенію къ омину. Почти каждая дама, торопясь предъявить декорумъ своей нравственности, разражалась противъ бдняги учителя укорами, обзывала нахальствомъ провожанье имъ гроба какой-то мщанки. Немного голосовъ раздавались въ его пользу, и между этими голосами громче всхъ былъ голосъ сантиментальной Плакиды Тимоевны. Узнавъ о смерти Маши и о любви ея, она хотла пойти поклониться ея тлу и непремнно пошла бы, еслибъ не остановила ея благоразумная и практическая Ульяна Тимоевна. Когда же послышала она протяжное ‘со святыми упокой’, когда показался гробъ противъ ея дома, когда она увидла блдное и разстроенное лицо молодаго человка, несшаго гробъ, Плакида Тимоевна заахала, пронзительно и взвыла на всю комнату, повторяя много разъ: ‘Они любили, любили… О, я несчастная, о, я несчастная!…’
— Сестрица, голубчикъ, не компрометируйте себя’ умоляла Уляша, стараясь оттащить свою сестру отъ окна.
— Они любили, любили! кричала, не слушая совтовъ сестры, Плакида. О, я несчастная, о, я несчастная!
Отставной поручикъ Сукинскій, сидвшій очень часто безъ платья, когда прокучивалъ свой третной пенсіонъ, неистово хохоталъ надъ оминымъ, собравъ вокругъ себя писцовъ и столоначальниковъ земскаго суда.
— Я тысячу женщинъ перелюбилъ на своемъ вку, восклицалъ онъ — а не по одной не плакалъ. Согласитесь, что мужчин плакать стыдно. Мужчина долженъ быть твердъ и непоколебимъ.

А слезы жаркія — орудье слабыхъ женъ!

Смотритель хотлъ-было доносить директору объ этомъ случа, но потомъ разсудилъ, что это ужь слишкомъ будетъ, да къ тому жь онъ подалъ въ отставку, а потому усердіе его къ служб уменьшалось вмст съ тмъ, какъ приближался конецъ ея.

——

Приступаю къ описанію такого пассажа, что читатели наврно заподозрятъ меня въ сочинительств и ршительно скажутъ, что я — великій враль и клеветникъ. Смиренно подчиняясь такому приговору, я долженъ, однако, сказать въ свое оправданіе, что нижеслдующій фактъ дйствительно совершился въ области уздной жизни, а не въ области моей фантазіи.
Былъ уже конецъ августа, но погода стояла не только прекрасная, но даже жаркая, что ясно доказывалось, между-прочимъ, тмъ, что не только мужчины, но и дамы еще купались. Да и купалися не такъ, чтобъ окунуться разикъ въ вод, да и бжать оттуда, сломя голову, а, напротивъ, купались съ надлежащимъ комфортомъ: плавали, плескались, выпрыгивали до пояса и потомъ снова погружались въ отрадныя струи.
Такъ, въ послднихъ числахъ августа, бородуевцы были глубоко, тяжко, ужасно оскорблены дерзостью все того же омина. Да и нельзя было не оскорбиться благовоспитаннымъ горожанамъ, потому-что омипъ сдлалъ поступокъ невроятный: онъ верхомъ на лошади прохалъ по городу въ костюм праотца до грхопаденія. Правда, лошадь бжала, а не шла тихимъ шагомъ, но все-таки бородуевскія дамы и двицы видли мужчину, такъ-сказать, въ натур. Правда, что такъ-какъ рка была чуть не въ самомъ город, то бородуевцы, поневол, очень часто видли мужчинъ въ натур, особенно мужиковъ, купавшихъ лошадей, но вдь то мужики, дамы, какъ извстно, не упадутъ въ обморокъ, если встртятъ мужиковъ нетолько безъ галстуковъ, но даже съ растегнутымъ воротомъ — но попробуй явиться въ такомъ вид цивилизованный мужчина?… Нтъ-съ, статья выйдетъ совсмъ другаго рода.
Такъ бородуевцы, чиновные бородуевцы, были страшно оскорблены. Исправникъ разсвирплъ, аки левъ, искій кого поглотити, и выразился очень справедливо, хотя нсколько рзко, что дочь его лишена теперь непорочности. Онъ собралъ къ себ, вслдствіе такого казуса, вс городскія власти, и изложилъ имъ кратко, но ярко это событіе. Нужно замтить, что исправникъ жилъ лучше всхъ въ город и пользовался ршительнымъ вліяніемъ на всхъ.
— Да, сказалъ онъ, выдлывая яростные жесты,— лишена…
— Ужь будто и лишена? возразилъ исправляющій должность судьи, высокій, полный мужчина, въ уланскомъ сюртук. Вы ужь Петръ Егорычъ, черезчуръ..
— Ничего не черезчуръ… Поврьте, что для двицы, нравственно воспитанной въ благородномъ пансіон, вдали отъ всхъ соблазновъ и смутъ (чортъ его знаетъ, зачмъ это онъ употребилъ это послднее слово?), что-нибудь да значитъ увидть мужчину въ этакомъ вид…
— Ничего не значитъ, отрубилъ исправляющій должность судьи.
— Какъ ничего, какъ ничего? напустился на него засдатель Гордюшкипъ. Какъ ничего, Николай Петровичъ?
— А такъ, ничего, да и все тутъ.
— Я посл этого и говорить не знаю что..
— И не говорите, а, просто, плюньте на это дло.
— Какъ плюнуть? закричалъ исправникъ.
— А вотъ какъ — и исправляющій должность судьи показалъ, какъ слдуетъ плюнуть.
— У васъ нтъ ни жены, ни дочерей, сказалъ городничій, такъ вамъ можно шутить.
— Зачмъ шутить? Возьмите, напримръ, во вниманіе дикихъ…
— Какихъ дикихъ? спросилъ Гордюшкинъ.
— А просто дикихъ. Вы, Петръ Егорычъ, Дюмонъ-Дюрвиля то, врно, читали?
— Стану читать я тамъ всякаго выжигу! гордо произнесъ исправникъ.
— Нтъ-съ, онъ — не выжига, защитилъ Николай Петровичъ Дюмонъ-Дюрвиля. Онъ описываетъ, какъ — такъ дикіе-то ходятъ, и ничего…
— Да вдь — то дикіе, а мы разв дикіе? замтилъ секретарь узднаго суда, до сего времени все молчавшій и одергивавшій то жилетку, то брюки.
— Именно, именно, закричали вс. Разв мы дикіе, разв мы дикіе? Нтъ, мы — не дикіе, мы — не дикіе!…
— Что, Николай Петровичъ, втесались? вско замтилъ городничій.
— Нисколько. Разв дикіе — не люди?
— Люди-съ, только не въ образ человческомъ, сказалъ опять секретарь.
— А въ какомъ же?
— Не въ человческомъ. А ужъ въ какомъ — это ихъ дло.
Николай Петровичъ искоса поглядлъ на секретаря и направился вонъ изъ кабинета, гд происходило совщаніе.
— Вы куда жъ? спросили его.
— Въ гостинную, къ Марь Павловн.
— Погодите жъ — общими силами нужно обсудить происшествіе.
— По моему мннію — предать его вол божіей…
— Ну, ужъ это — дудки, закричалъ исправникъ. оминъ и такъ у всхъ на ше сидитъ. Штука-то эта — не первая…
— И не послдняя, поврьте, замтилъ Гордюшкинъ.
— Я, какъ начальникъ города, непремнно долженъ донесть, сказалъ городничій.
— Длайте, что хотите — а я уйду.
И Николай Петровичъ отправился въ гостинную, гд сидла исправничиха съ дочерью Полиной, той самой, которая, по словамъ своего папеньки, была лишена непорочности. Двушка, какъ только увидла, что исправляющій должность судьи входитъ въ гостинную, тотчасъ же, съ легкостью птички, юркнула вонъ.
— Скажите, Николай Петровичъ, какой афронтъ! сказала Марья Павловна, здороваясь.
— Ничего-съ. Все это вздоръ — поврьте.
— Какъ вздоръ? Полин теперь глазъ нельзя будетъ никуда показать.
— Это отчего?
— А какъ же вы думаете? Мужчина — и голый. Она сама говоритъ: ‘маменька, говоритъ, я теперь на мужчинъ глядть не могу. Я, говоритъ, такъ теперь и сгорю отъ стыда’…
— Эхъ, Марья Павловна, умная вы женщина, а говорите такое…
— Но, согласитесь, что оминъ — такой скотъ, какого еще земля не производила, сказала исправница, сильно польщенная тмъ, что назвали се умной женщиной.
— И съ этимъ не соглашусь. оминъ — просто шалунъ…
— Шалунъ?!… Кхе… Нтъ, ужъ извините, я съ вами не могу согласиться…
— Что же, не соглашайтесь!… Погода-то какая стоитъ — благодать!…
Когда дло пошло о погод, значитъ разговаривающихъ можно оставить совершенно въ поко, что мы и сдлаемъ, и перенесемся снова въ кабинетъ, гд было уже новое лицо, нашъ знакомый штатный смотритель. За нимъ посылалъ исправникъ.
— Каковъ-съ оминъ-то? Этимъ вопросомъ встртилъ исправникъ смотрителя.
— Что длать, господа, сказалъ смотритель. Просвщеніе обращается въ развращеніе. Хотя грустно это, а сознаться надобно.
— Нтъ, примръ-то каковъ-съ! продолжалъ исправникъ. Примръ-то каковъ!… Наставникъ-то юношества!…
— Что жъ, Петръ Егоровичъ, отъ него всего можно ожидать было. Кому онъ неизвстенъ съ самой безнравственной стороны? Кто изъ здсь присутствующихъ поручится, что завтра же не будетъ оскорбленъ этимъ нахаломъ или самъ, или кто-нибудь изъ семьи? Кто поручится, что, ложась спать съ пріятными мыслями, онъ на утро не будетъ пораженъ какой-нибудь гнусной картиной?…
— Вы — настоящій Цицеронъ, сказалъ городничій.
— Да, Панкратій Кондратьичъ, заговоришь Онъ мн на ше сидитъ, вотъ что-съ. Теперь, вотъ на дняхъ былъ у насъ директоръ, какъ вамъ извстно — вдь остался доволенъ по его предмету, чрезвычайно доволенъ.
— Что вы?
— Не лгу-съ…
— Однако, это ужасно скверно, сказалъ исправникъ. Онъ, пожалуй, теперь возьметъ подъ свою защиту этого мерзавца.
— Возьметъ, сказалъ смотритель, непремнно возьметъ.
— Господа, не безпокойтесь, сказалъ городничій. Тамъ у директора могутъ быть свои, такъ-сказать, ученыя цли…
— Въ администраціи, замтилъ секретарь, ученые не годятся. Истинно-съ.
— О, кто жъ въ этомъ сомнвается? воскликнулъ исправникъ. Кто врный служака?— простой человкъ… да, самый простой человкъ…
— Вы, господа, меня перебили, продолжалъ городничій. Выясню свою мысль: директоръ, говорю, могъ имть свои ученыя цли. Но мы, господа, имемъ цли административныя… такъ сказать, спокойствіе и цлость государства!…
— И порядокъ, добавилъ Гордюшкинъ.
— И порядокъ — совершенно справедливо. Въ виду общественной безопасности и спокойствія, ученыя цли, по разуму самихъ законовъ, должны быть всенепремнно устранены. Я, господа, имю уже въ голов проэктъ допошенія и останавливаюсь только на одномъ. По моему мннію, слдуетъ описать вс поступки омина.
— Непремнно, непремнно, хоромъ закричалъ ареопагъ.
— Да-съ. Такъ вотъ-съ, одно обстоятельство меня нсколько смущаетъ. оминъ, какъ извстно, длалъ самыя возмутительныя штуки надъ нашими женами и дочерями, даже разсыпалъ имъ любовныя письма.
— Скотъ! сказалъ исправникъ.
— Мерзавецъ! подтвердилъ Гордюшкинъ.
— Убійственный человкъ, произнесъ секретарь.
— Развратникъ и развратитель, добавилъ штатный.
— Совершенно согласенъ, господа, продолжалъ городничій. Такъ вотъ этотъ пунктъ меня и тревожитъ. Если мы напишемъ, что онъ производилъ эти штуки надъ нашими женами и дочерьми, то не скомпрометируемъ ли мы, господа, и себя, и наши семьи въ глазахъ начальства?
— Пожалуй, что и такъ, сказалъ исправникъ.
Гордюшкинъ и секретарь что-то промычали…
— Я, господа, этого не думаю, сказалъ смотритель. Разв отъ разбойника можно уберечься? Разв ножъ убійцы не равно падаетъ и на человка благороднорожденнаго, и на послдняго нищаго. Разв свирпый волкъ станетъ разбирать врнаго ли царскаго слугу ему растерзать, или хлбопашца-крестьянина?
Поднялся шумный споръ, кончившійся тмъ, что вс согласились съ мнніемъ городничаго. Смотритель, впрочемъ, остался при своемъ.
— Итакъ, господа, нужно написать, продолжалъ градоправитель, что вс таковые скандалы онъ производилъ надъ мщанскими женами и дочерьми.
— А если это умалитъ его преступленія въ глазахъ начальства? замтилъ смотритель.
— Ничего-съ, продолжалъ городничій. Послдній его поступокъ далеко выходитъ изъ ряда случаевъ обыкновенныхъ…
— Въ лтописяхъ просвщенія поступокъ безпримрный, перебилъ смотритель.
— И въ лтописяхъ просвщенія поступокъ безпримрный… Очень-хорошо. Эту фразу нужно имть въ виду… Очень хорошая фраза. Итакъ, господа, означенный учитель долженъ подвергнуться всей строгости законовъ, и какъ нарушитель общественной нравственности, и паче всего, какъ человкъ злоумышленно посягавшій и неоднократно посягнувшій на злодяніе, безпримрное въ лтописяхъ отечественнаго просвщенія и въ исторіи отечественной администраціи.
— Теперь, господа, началъ смотритель, позвольте объявить вамъ, что я имлъ уже объясненіе съ виновнымъ.
— Какъ, ужели?— Что вы? это любопытно. Какъ же это вы молчали до-сихъ-поръ? послышались голоса.
— Да, господа, имлъ и наглостью его былъ крайне удивленъ. Приноситъ и оправданіе безпримрное, какъ безпримренъ и самый его поступокъ.
— Говорите! Пожалуйста говорите!.
— Приходитъ ко мн, какъ ни въ чемъ не бывалъ, и смется. ‘Какой, говоритъ, странный случай со мною’..
— Странный, замтилъ злобно исправникъ, только странный!… Каковъ гусь!
— Я, конечно, продолжалъ смотритель, тотчасъ же сказалъ ему строго: милостивый государь, вы стоите теперь передъ лицомъ начальника, и я прошу васъ отвчать мн, что побудило васъ на такой поступокъ? А онъ съ явной насмшкой вытянулся предо мною, какъ солдатъ, склонилъ голову набокъ и однообразнымъ голосомъ отрапортовалъ: ‘Я, говоритъ, похалъ купаться на кобыл, которую выпросилъ у знакомаго мужика. Пришла мн охота выкупать лошадь. Слъ я на нее верхомъ, раздвшись, въхалъ въ рку. Вдругъ лошадь бросилась изъ воды, я удержать ее не могъ, потому-что она была не взнуздана. Подходившіе купаться мальчишки гаркнули еще на нее, и она понесла меня… Соскочить нельзя было безъ того, чтобъ не расшибиться — вотъ я и прохалъ по городу!’
— Каково-съ, вскричалъ исправникъ.
— Оправданіе не правдоподобно, замтилъ секретарь.
— Но остроумно, добавилъ городничій.
— А донести все-таки нужно, необходимо! воскликнулъ исправникъ.
— Конечно, конечно…
— И тмъ необходиме, продолжалъ онъ, что оминъ смущаетъ спокойствіе города… Ба! воскликнулъ онъ вдругъ, ударяя себя по лбу — еще одно обстоятельство…
Вс пасторожили уши и вытянули лица.
— Очень важное обстоятельство. Онъ взялъ лошадь у знакомаго мужика. Хорошо. Замтьте — у знакомаго мужика. Стало-быть, онъ ведетъ сношеніе съ мужиками…
— Те-те-те, перебилъ городничій, понимаю, понимаю…
— Поняли?… Возмутительныя мысли, значитъ, внушаетъ…
— Отлично! воскликнулъ Гордюшкинъ, словно просыпаясь отъ тяжелаго сна.
Къ чести бородуевцевъ я долженъ замтить, что между ними находились и такіе, которые вовсе не придавали криминальнаго значенія поступку омина и разсуждали объ немъ съ добродушіемъ и улыбкою. Бургомистръ даже обратился къ своей дочери съ цинической шуткой, отъ которой она вся вспыхнула и выбжала въ другую комнату, думая про себя: ‘ахъ, какой же этотъ тятенька, право!’
Черезъ два дня посл этого происшествія, мн удалось подслушать такой разговоръ двухъ старухъ, выходившихъ отъ вечерни.
— Слышала, Ивановна? сказала одна.
— Охъ, слышала, матушка. Соблазнъ!…
— Одинъ соблазнъ. Стоялъ этотъ человкъ на лошади, стоялъ, матушка, а лошадь дуетъ во весь опоръ, а онъ все стоитъ, не шелохнется, словно прикованный. Голый, какъ есть голый… Барыни и барышни видятъ и въ обморокъ падаютъ.
— Господи, страсти какія!
— Соблазнъ, одинъ соблазнъ… Падаютъ въ обморокъ, а онъ детъ… халъ-халъ и скрылся. Куда скрылся? неизвстно…
— Что же это такое, матушка?
— А ужъ видно то, Ивановна, что нашему глупому разуму и не по плечу. Чудеса, матушка, везд… Теперича мы демъ съ тобой, а вдругъ земля надъ нами и провалится…
— Сохрани насъ, Господи, и помилуй!…
— Въ молитв только и спасенье, Ивановна… А люди забыли Бога, вотъ онъ и посылаетъ такую планиду… Зайди чайку хлебнуть.
Легенда готова, подумалъ я.
Мн остается объяснить, какимъ образомъ пришла омину въ голову такая дурь, за которую его перевели въ другой городъ.
Посл смерти Маши, онъ нсколько дней ходилъ какъ полоумный, безъ мысли въ голов, съ какой-то тупоумной, какъ свинецъ, тяжелой тоской. Развлечься было не у кого, да и нечмъ. Знакомыхъ у него почти не было, кром Квашни, да еще двухъ учителей — Синайскаго, получившаго образованіе въ семинаріи, и Медовикова, учителя русскаго языка, воспитанника, педагогическаго института. Да и съ ними онъ сходился только для того, чтобъ поглумиться надъ ихъ недостатками, стравить Квашню съ Синайскимъ, Синайскаго съ Медовиковымъ и любоваться, какъ они начинали грызться между собою. Къ Квашн, впрочемъ, онъ заходилъ иногда для того, чтобы поболтать съ Акулиною и отвдать наливокъ и настоекъ, которыя приготовлялъ съ особенною любовью и съ большимъ искуствомъ самъ педагогъ. Эти наливки и настойки хранились въ среднемъ и верхнихъ этажикахъ шкафчика, ключи отъ которыхъ брала себ Акулина, отпуская своему сожителю по рюмк до обда, да разъ въ мсяцъ позволяя ему напиться до положенія ризъ. Въ этотъ день къ приходскому учителю приходилъ обыкновенно Синайскій, Медовиковъ иногда, и оминъ, никогда ненапивавшійся. Акулина отпирала шкафчикъ, вынимала изъ него нсколько бутылокъ, съ такими надписями: Лондонъ, Сивалдай, Назаретъ, Кана Галилейска, Тиверіадское Озеро, Парижъ и проч., и. поставивъ ихъ на столъ, говорила обыкновенно: ‘Жрите, дуй васъ горой, покуда не обтрескаетесь’… Попойка начиналась,
— Ну, господа, говорилъ Квашня, куда намъ отправиться? Въ многолюдный ли Лондонъ, въ Парижъ ли, сей Вавилонъ новый, въ Назаретъ ли?… Назаретъ мн удался нынче, а потому не говорите: аще можетъ что быть доброе отъ Назарета!.. А вотъ подлецъ англичанинъ подкузмилъ…
— Погрузимся лучше въ озеро Тиверіадское, замчалъ Синайскій, и обртемъ на дн его восторги, ихъ же не испыталъ самъ знаменитый Лукуллъ…
Къ полночи Квашня, Синайскій и Медовиковъ были совсмъ пьяны. Послдній, имвшій свое небольшое состояніе, приносилъ обыкновенно съ собою бутылки три донскаго, которое и распивалось въ заключеніе.
Пробуя отъ всхъ бутылокъ, Квашня и Синайскій, однокашники по семинаріи, затвали споръ, иногда о томъ, кого изъ нихъ больше пороли, а иногда споръ, такъ-сказать, философскій о томъ, кто самый мудрйшій изъ людей. Синайскій, преподававшій исторію и географію, стоялъ за Наполеона, а Квашня — за Соломона.
Вскор посл смерти Маши, оминъ зашелъ какъ-то вечеромъ къ Квашн и засталъ это тріо. Смяться и глумиться — онъ былъ не расположенъ и сталъ пить такъ, какъ никогда еще не пилъ.
Разговоръ зашелъ объ удальств между охмлвшими педагогами. Синайскій, осуждавшій омина, когда былъ въ трезвомъ вид, теперь хвалилъ его на чемъ свтъ стоитъ.
— Герой, герой! восклицалъ онъ. Все можетъ сдлать, все!…
— Нтъ, не все! сказалъ Медовиковъ.
— Врешь — все! крикнулъ Квашня… оминъ — душа… Създимъ-съ въ Кану, а?…
— Погоди, братъ, сказалъ оминъ, сильно охмлвъ. Я вотъ этого молодчика прежде осажу… Ты говоришь… не все я сдлаю?
— Говорю…
— Ну, а что жъ бы, напримръ, я не осмлился сдлать?…
— А… а… напримръ… прохать по городу голымъ…
— Проду, воскликнулъ оминъ… Хочешь пари?
— Хочу. Объ чемъ?
— Объ тридцати цалковыхъ.
— Больно много…
— Меньше, братъ, не стану. Мараться не стоитъ…
— Да ну, Медовиковъ, качай! подзадорилъ Синайскій…
— Идетъ! сказалъ Медовиковъ, протягивая омину руку.
— Ладно! сказалъ тотъ. Только я вдь знаю, что ты — свинья порядочная, а потому — деньги за-руки.
— Кому жъ?
— Акулин. У меня денегъ нтъ — отдаю часы.
По утру, проспавшись, оминъ вспомнилъ о пари и назвалъ себя дуракомъ. ‘Однако жъ, длать нечего, подумалъ онъ. Денегъ нтъ, за квартиру скоро платить… общество — плевать мн на него… Авось сойдетъ… Директоръ за меня… качну! Дло вдь можетъ кончиться тмъ, что доставлю я этимъ дуракамъ чиновникамъ и помщикамъ разговора на цлую жизнь. Ей-богу доставлю. Черезъ двадцать лтъ станутъ вспоминать, и имя мое увковчится… А все-таки скверно, чортъ возьми… Зайду къ Квашн, хвачу для смлости… Голова трещитъ — кстати опохмлюсь…’
Читатель видлъ уже, что оминъ сдлалъ свое дло. Извстное намъ доношеніе не осталось также безъ послдствій: омина перевели въ другой городъ. Бумагу объ этомъ прочиталъ ему уже новый смотритель, Аиногенъ Ивановичъ Крестовоздвиженскій.
— Жаль, жаль, очень жаль, говорилъ Аиногенъ Ивановичъ, маленькій человчекъ, уже пожилой, съ сдоватымъ кокомъ, тщательно завитымъ, и съ добродушнымъ, но помятымъ лицомъ. Мн было бы такъ пріятно съ вами служить, такъ пріятно!…
— Почему же вамъ было бы пріятно? спросилъ оминъ не безъ насмшки.
— Отъ директора слышалъ я объ васъ, отъ директора… Прекрасный человкъ у насъ директоръ, прекрасный. Да, да… А просвщеніе-то, однако, идетъ быстрыми шагами, быстрыми, прибавилъ онъ неизвстно для чего.
оминъ поглядлъ на него и сталъ откланиваться…
— Не хотите ли водочки? сказалъ смотритель.
— Нтъ, покорно васъ благодарю.
— А то выпили бы. У меня славная водка, славная…
Въ сняхъ оминъ наткнулся на какую-то свжую, румяную женщину, лтъ двадцати-пяти, которую легко можно было принять за горничную.
— Милушка! произнесъ оминъ.
— Извините-съ, не на тоё напали-съ, отвчала женщина, обидвшись.
— Право?
— Да-съ, и она шмыгнула въ комнату.
— Кто она? подумалъ оминъ, и идя мимо окопъ смотрительской квартиры, онъ заглянулъ въ нихъ.
Женщина притворилась, что смахиваетъ пыль съ подоконниковъ, а на самомъ дл ей хотлось взглянуть на омина. Глаза ихъ встртились, и женщина улыбнулась…
— Душка! сказалъ оминъ. Женщина отошла отъ окна. Спрошу у Акулины, подумалъ онъ — она врно ужъ знаетъ, кто это?… А впрочемъ… зачмъ мн знать? Разв на всякій случай… Ну, господа бородуевцы, держитесь — удеру я съ вами на прощанье какую-нибудь такую штуку, что вы еще обо мн поговорите…
Акулина была очень огорчена, узнавъ о перевод омина, къ которому она сильно привязалась и полюбила словно сына.
— Ахъ, дуй-т-раздуй-т горой, говорила она — шалапутъ ты, шалапутъ… Чуяло мое сердечко, какъ еще спорилъ ты тогда съ этимъ учитилишкой, что не сдобровать теб, моему ягодк. Вотъ — на мое и вышло. Дурилъ-то-ужъ ты больно, и видно такъ на дуростяхъ и свернуть теб шею…
— Ты не знаешь, какая эта женщина у смотрителя? Онъ, ка жется, холостой?
— А теб зачмъ?
— Да такъ.
— Охъ, ты зелье, зелье… Машурочку-то али ужъ забылъ?…
оминъ нахмурился.
— Ты вотъ сейчасъ подумала не всть что, сказалъ онъ…
— Ну, ничего, ничего. Я вдь такъ это. Губъ-то ненадувай — и такъ знаю, что толсты… А у смотрителя-то ты, видно, пріятельницу его видлъ.
— Недурна, сказалъ оминъ.
— Одно слово — смотрительская… Носъ-то деретъ, что твоя госпожа. Тоже великатится. Я, молъ, не кухарка…
— Ты это по чему же знаешь?
— А ужъ знаю… Блоручка, дуй ее горой, говорила Акулина съ злобою. Все мы-ста съ иногеномъ Иванычемъ, дамы-ста… А что это мы-ста-то?… Думаетъ, коли смотритель, такъ ужъ не всть какая птица — чуть не губернаторъ… Погоди, хвостъ-то еще подожмешь, родимая…
— Что это съ тобой, Акулина? Словно ты сердита на нее за что?
— А что мн на нее серчать? Такъ, говорю, дрянь она женщина — вотъ и все тутъ, Ходила я тоже туда, къ нимто — такая фуфыря, что на — поди!… Эхъ, голотяпа окаянная!… Все — мой иногей Иванычъ, мой иногей Иванычъ!… Дура, молъ, ты — вотъ что! Да, ну ихъ! Ты когда дешь-то?
— Черезъ недлю.
— До-смерти мн тебя жалко. Я теб на дорогу всего напеку, и денегъ ты у меня пожалуйста возьми. Посл пришлешь, какъ будутъ. Кстати и всточку о себ подашь…
— Я впередъ жалованье возьму…
— Что тамъ брать-то?… А прідешь туда и голодать будешь. Нтъ, ужъ какъ ты тамъ хошъ, а я т всучу рублевъ пятнадцать. Ты мн и поперечить не смй, а то живо разсерчаю… На могилу-то сходи къ Маш, какъ подешь, безпремнно сходи. Душенька-то ея возрадуется тамъ на небеси… Эхъ, птаха, птаха она горькая!…
— Все сдлаю, все, говорилъ оминъ.
— То-то, все. Теб все напомнить надоть. А то, вдь, ты словно махонькій. Право слово. Не дури ты на послдахъ-то. Дуй ихъ горой всхъ!…
Черезъ недлю оминъ дйствительно халъ. Выхавъ за городъ, онъ встртился съ возвращавшимся съ охоты Николаемъ Петровичемъ, съ которымъ онъ велъ шапочное знакомство.
— Куда вы? спросилъ тотъ.
— Въ изгнаніе, весело отвчалъ оминъ.
— Какъ же это на послдахъ не подурили?
— Всему своя пора.
— Значитъ, возмужали?
— Возмужалъ.
— Ну, счастливый вамъ путь! Не поминайте насъ лихомъ!

А. СУВОРИНЪ.

‘Отечественныя Записки’, No 1, 1863

Суворин Алексей Сергеевич
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Этна, или человеческое счастие, Энгель Иоганн Якоб, Год: 1805
  2. Гарибальди, Суворин Алексей Сергеевич, Год: 1861
  3. М-me Д’Арблэ, Маколей Томас Бабингтон, Год: 1843
  4. Сицилийские карузи, Росси Адольфо, Год: 1893
  5. Генерал Скобелев, Адан Жюльетта, Год: 1886
  6. Литературный альбом, Лермонтов Михаил Юрьевич, Год: 1875
  7. Анархисты, Ломброзо Чезаре, Год: 1894
  8. Австрийская полярная экспедиция, Пайер Юлиус, Год: 1876
Электронная библиотека