ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ
СОЧИНЕНІЙ А. К. ШЕЛЛЕРА-МИХАЙЛОВА.
ИЗДАНІЕ ВТОРОЕ
подъ редакціею и съ критико-біографическимъ очеркомъ А. М. Скабичевскаго и съ приложеніемъ портрета Шеллера.
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ за 1905 г.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Изданіе А. Ф. МАРКСА.
1905.
Матильда Ивановна Копоненъ, чухонка по происхожденію и квартирная хозяйка по ремеслу, вбжала въ комнату своего молодого жильца, будущаго художника Ивана Ивановича Хопрова, растрепанная, въ измятомъ ситцевомъ капот, должно-быть, посл послобденнаго сна, и визгливымъ голосомъ объявила:
— Идите, съ ддкой что-то длается. Машка сказала: ‘хрипитъ’. Умретъ еще, старый, тутъ…
Иванъ Ивановичъ, ходившій, засунувъ руки въ карманы панталонъ и насвистывая отъ голоду шансонетку, остолбенлъ на мст.
— Какъ умретъ?— спросилъ онъ, ничего не сообразивъ сразу.
— Умретъ, какъ умираютъ! Хрипитъ, говорить не можетъ! Идите же!— отвтила она и, безцеремонно схвативъ своего жильца за рукавъ, потащила его черезъ темный и узкій коридоръ въ другую комнату, сердито ругаясь:
— Охъ, ужъ эти нищіе жильцы, гроши платятъ, а возись тутъ съ ними…
Они вошли въ конуру, темную, грязную, затхлую. Въ ней было тихо, слышалось только чье-то хриплое дыханіе. При свт внесенной сюда Хопровымъ лампочки можно было разсмотрть на постели, подъ грязнымъ одяломъ изъ пестрыхъ, какъ нарядъ арлекина, ситцевыхъ лоскутковъ, какую-то грязную человческую фигуру, лежащую на спин. Это былъ старикъ съ лицомъ землистаго цвта, съ срой, обильной щетиной на голов, щекахъ и подбородк. Онъ смотрлъ тупо въ пространство глубоко ввалившимися подъ густыми бровями, оловянными глазами, и конвульсивно перебиралъ пальцами крупныхъ костлявыхъ рукъ, лежавшихъ, какъ плети, вдоль тла.
— Ддка, худо теб?— очень громко спросилъ Хопровъ, подходя къ старику и растерянно всматриваясь въ его лицо.
Тотъ хотлъ что-то сказать, но языкъ не повиновался, и пробормоталъ нчто безсвязное.
— Въ больницу надо, тамъ помогутъ,— такъ же громко сказалъ Хопровъ.
— Не… не…— торопливо забормоталъ старикъ и замоталъ отрицательно головой.
— Такъ доктора… Да какъ быть?.. Денегъ нтъ,— опять выкрикнулъ Хопровъ.
Глухой старикъ опять затрясъ головою и опять испуганно пробормоталъ:
— Не… не…
Въ его глазахъ отразился страхъ, почти ужасъ, пальцы неподвижно лежавшихъ рукъ зашарили безпомощно по одялу.
— Но нельзя же такъ, безъ помощи!— крикнулъ Хопровъ, не зная, что длать.— Такъ нельзя… Слышишь?
Старикъ сдлалъ надъ собой усиліе и едва внятно съ разстановкой произнесъ:
— Ни-че-го…
Матильда Ивановна посовтовала:
— Пусть ужъ до утра полежитъ. Завтра надо въ больницу. Здсь умирать нельзя.
Старикъ, должно-быть, понялъ ея слова и снова замоталъ головой.
— Боится больницы,— пояснилъ Хопровъ.
— Мало ли чего, а все же нельзя такъ оставлять,— ршительно проговорила она.— Завтра надо чмъ свтъ свезти.
Она вышла изъ каморки, опять ворчливо негодуя на нищихъ-жильцовъ. Хопровъ постоялъ около постели старика, не зная, что длать, неумло поправилъ подушку, одяло, совсмъ растерянный. Старикъ закрылъ, наконецъ, глаза и, казалось, сталъ дышать ровне. Хопровъ, безсознательно ободряя себя, подумалъ, что, можетъ-быть, къ завтрашнему дню старику будетъ лучше, и, захвативъ лампочку, снова вернулся къ своему комнату.
Это была узенькая, неказистая комната съ грязными пестрыми обоями, хранившими цлый рядъ жирныхъ пятенъ надъ спинками стульевъ. Въ ней царствовалъ невообразимый безпорядокъ, на стнахъ висли, подобно лохмотьямъ и заплатамъ, обрывки картинъ на бумаг и клочьяхъ холста — начатые эскизы,— гд облако, гд нога, гд рука,— сдланные углемъ, карандашомъ, акварелью, масломъ. Все было не закончено, не дорисовано, не дописано. На нкоторыхъ лоскуткахъ начатые наброски представляли неприглядную смсь рукъ, ногъ, профилей, тучъ, деревьевъ, вылзавшихъ другъ изъ-подъ друга, сливавшихся вмст въ невообразимый хаосъ, какъ образы и мысли въ разстроенномъ воображеніи, почти везд тутъ же были нарисованы карикатуры, не столько остроумныя, сколько забористыя, иногда сальныя и грязныя, какъ холостая бесда посл ужина, какъ мужицкая брань въ кабак, кое-гд подъ рисунками и карикатурами были надписи въ стадахъ, нердко гладкихъ и звучныхъ, но по большей части тоже нецензурныхъ. Обстановка комнаты была изъ рукъ вонъ плоха, стулья, столъ, комодъ, кровать, мольбертъ, все было не только старо, поломано и грязно, но вдобавокъ ко всему или испачкано красками и карандашами, или изрзано перочинными ножами, какъ школьная мебель, побывавшая подъ руками смертельно скучающихъ пансіонеровъ. Стоптанныя туфли, грязная вышитая малороссійскими узорами сорочка, разныя принадлежности блья, старыя лтнія панталоны,— все это валялось на стульяхъ, на столахъ, на полу. Въ углу бллъ лишенный носа гипсовый бюстъ Аполлона въ красной суконной феск, покрытой пылью. Подъ столомъ валялся загрязненный гипсовый торсъ Венеры, вроятно служившій не разъ вмсто скамьи для ногъ. На ржавомъ гвозд вислъ затасканный галстукъ, точно петля, приглашающая желающаго повситься. Войдя въ эту комнату, Хопровъ взялъ одну изъ валявшихся на стол гильзъ, набилъ ее кое-какъ смшанными съ пылью остатками табаку и, заткнувъ ее обрывкомъ грязной ваты, закурилъ папиросу.
— Скверная штука, если ддка умретъ! Въ карман ни гроша, а хоронить будетъ надо,— проворчалъ онъ, длая гримасу.— Неожиданный репримандъ! И какой онъ мн ддъ!
Онъ слъ верхомъ на стулъ и запустилъ красивые длинные пальцы въ густые, блокурые волосы, дымя папиросой. Его всегда безпечное, беззаботное молодое лицо теперь смотрло мрачно, можетъ-быть, впервые съ тхъ поръ, какъ онъ сталъ вполн помнить себя. Сознаніе, что у него нтъ денегъ не только на похороны старика, но даже на то, чтобы отвезти его въ больницу, просто испугало его. Бдъ и невзгодъ онъ пережилъ не мало, но онъ всегда утшалъ себя мыслью, что ‘авось когда-нибудь вывернется’, и вывертывался: перехватитъ гд-нибудь въ долгъ денегъ и създитъ въ Аркадію, продастъ старыя голенища и пообдаетъ, нарисуетъ жанровую картинку, докажетъ издателю иллюстрированнаго изданія, что ноги на картинк такими кривыми и должны быть въ ‘ракурс’, что грязныя пятна сдланы дня усиленія эффектной игры ‘свто-тни’, сбудетъ свое произведеніе и купитъ новый галстукъ и новую шляпу, забывъ, что надо было купить панталоны. Теперь онъ вполн ясно сознавалъ, что вывернуться нельзя. Богато одаренный воображеніемъ, впечатлительный, нервный, безпомощный, какъ женщина, онъ сразу упалъ духомъ, сознавая, что тутъ дло идетъ не о томъ, удастся или не удастся създить въ Аркадію, придется или не придется сшить новую пару платья и купить мягкую шляпу съ широкими полями. А тутъ еще за стной кто-то плачетъ, громко, отчетливо, настойчиво плачетъ, какъ человкъ, желающій, чтобы вс, вс непремнно слышали, что онъ плачетъ.
— Точно собачонка визжитъ,— пробормоталъ онъ, раздраженный этимъ неумолкающимъ хныканьемъ.— Любовникъ, бросилъ, ну, и не остается ничего больше длать, какъ ревть до появленія новаго обожателя. Третій день ничего лучшаго придумать не можетъ. Тварь!
Онъ ее не жаллъ. Онъ хорошо зналъ эту личность, круглолицую, блобрысую, съ плоскимъ носомъ, съ красноватыми полосками вмсто бровей, съ глазами телки, съ ярко-румяными щеками въ веснушкахъ и съ ямками на этихъ щекахъ и подбородк. Ее, съ его словъ, знали вс его товарищи, нкоторые даже кланялись съ ней при встрчахъ въ коридор, когда приходили къ нему и думали, косясь на ея здоровый бюстъ, что даромъ, пожалуй, можно бы свести интрижку. Когда онъ, за графинчикомъ водки или за бутылкой пива, слишкомъ громко разсказывалъ имъ у себя новые холостые анекдоты, совстливые изъ нихъ спрашивали: ‘а разв твоей сосдки нтъ дома?’ Онъ отвчалъ: ‘ну, вотъ еще, она и получше слыхивала’. Онъ ее не уважалъ, слишкомъ хорошо зная эту жизнь за стной и чувствуя, что она заигрываетъ съ нимъ, длаетъ ему глазки, ищетъ случая, чтобы и онъ соблазнилъ ее. Онъ былъ художникъ по натур, и она ему не могла нравится. Тмъ не мене, иногда въ дни голодовокъ онъ подумывалъ о ней и мимовольно разсуждалъ: ‘а впрочемъ, не все ли равно?’ Теперь, когда онъ сказалъ про нее мысленно, что она ‘три дня визжитъ и ничего лучшаго придумать не можетъ’, ему стало досадно на себя. Онъ вотъ тоасе теперь хоть недлю хнычь, ничего лучшаго не придумаетъ. Онъ всталъ, охваченный страхомъ и тревогой за свое положеніе, началъ шагать изъ угла въ уголъ, наконецъ, усталый, бросился на постель, подложивъ руки подъ голову, уставилъ въ пространство глаза и забылся въ думахъ.
‘И какой онъ мн ддъ? какой ддъ? Такъ кто-то, съ улицы приставшій!’ — назойливо вертлось въ голов.
Онъ, чтобы не думать о настоящемъ, сталъ разбираться въ хлам прошлаго. Его семья была не велика, ихъ было всего трое: его сановитый по виду отецъ, статскій совтникъ Иванъ Петровичъ Хопровъ, его мать, вчная глупенькая двочка Аглая Степановна Хопрова и онъ, безъ призора безчинствующій въ дтской ребенокъ Ваня. Кром ихъ троихъ въ дом считался роднею какой-то старикъ Тарасъ Михайловичъ Тороповъ, иногда ходившій къ нимъ подкармливаться и называвшійся за старческій видъ ‘ддомъ’. При гостяхъ его кормили въ задней комнат, отводившейся всегда подъ дтскую, такъ какъ онъ былъ уже сильно ‘потертъ’. Ваня любилъ эти дни, такъ какъ и онъ обдалъ тогда не съ большими, а съ ддкой. Ддку онъ считалъ не большимъ, а только старымъ, потому что съ понятіемъ о большихъ у него связывались слезливыя жалобы матери: ‘что это ты все около меня торчишь, точно у тебя игрушекъ нтъ’, строгіе окрики отца: ‘не вертись подъ ногами’, укоризненныя замчанія кухарки и горничной: ‘не слдъ вамъ по кухнямъ бгать, да шпіонничать’. Ддка его не отгонялъ, строилъ съ нимъ изъ картъ домики, изображалъ лошадку, топотавшую ногами, говорилъ съ нимъ картавымъ языкомъ, присюсюкивая,— значитъ онъ не большой, а только старый. Притомъ и ддку такъ же гоняли, какъ его, давали тому выговоры, читали ему наставленія, а онъ стушевывался и робко извинялся, сначала съ улыбочкой, такъ какъ онъ былъ глухъ и не сразу понималъ, что говорятъ, а потомъ со слезами, когда уже на него просто начинали кричать. Вспоминая прошлое, Хопровъ не могъ остановиться ни на одномъ особенно дорогомъ лиц, ни на одномъ особенно любимомъ предмет: постоянно у нихъ мнялась прислуга, постоянно мнялись квартиры и вещи, всмъ и всегда въ дом были недовольны и вс искали чего-то лучшаго, отецъ сурово отодвигалъ тарелку и строго произносилъ: ‘какъ у васъ стряпаютъ, это помои, а не супъ’, мать слезливо и обиженно жаловалась: ‘и опять грубіянка попалась, у порядочныхъ людей не умютъ служить’, чуть не каждый годъ долго искали квартиру съ порядочнымъ ходомъ и приличнымъ швейцаромъ, находили, наконецъ, такую, гд входныя двери были полированныя подъ красное дерево или подъ дубъ, коверъ разостланъ былъ во всю лстницу, швейцаръ былъ въ чистой ливре и представительнаго вида, но квартира была въ пятомъ этаж, комнаты были низки, всюду разносился чадъ отъ кухни, по всмъ комнатамъ было слышно, какъ кухарка ругается съ горничной изъ-за младшаго красавца-дворника.
Именно въ такой квартир произошло событіе, оставившее неизгладимый слдъ въ душ молодого Хопрова. Разъ онъ, тогда десятилтній мальчикъ, былъ изумленъ отсутствіемъ матери за завтракомъ и какимъ-то особеннымъ оживленіемъ въ кухн, гд безъ умолку тараторили служанки. Онъ спросилъ у горничной:
— А гд же мама?
— Много будете знать — скоро состаритесь!— отвтила горничная, прошмыгнувъ мимо него.
Когда отецъ явился изъ должности къ обду, сынъ спросилъ его о томъ же, отецъ крикнулъ на него:
— Не твое дло, дрянь-мальчишка!
Потомъ прибавилъ, грозя около его носа пальцемъ:
— И чтобы я никогда не слыхалъ подобныхъ вопросовъ. Маршъ въ дтскую!
Затмъ отецъ зашагалъ черезъ вс комнаты, вовсе не думая объ обд.
Въ это время по черной лстниц поднимался въ пятый этажъ, невзрачно одтый старикъ. Широкій въ кости, приземистый, топорно и крпко сложенный, но въ то же время исхудавшій, отощавшій до послдней степени, съ глубоко ввалившимися глазами, растерянно смотрвшими изъ-подъ нависшихъ густыхъ бровей, онъ производилъ непріятное впечатлніе. Кожа его лица и волосатыхъ рукъ была темна, загрубла, казалась выдубленной. Полусдые волосы стояли на голов торчкомъ, коротко подстриженные, какъ щетина. Такой же густой срой щетиной были покрыты его щеки и подбородокъ. При первомъ взгляд на него, его можно было принять за бжавшаго изъ тюрьмы или съ каторги злодя, только потомъ подмчались запуганное выраженіе ввалившихся глазъ, худоба голоднаго человка, слды бдности и страданій, лежавшіе на всемъ его существ, на всхъ его робкихъ движеніяхъ, на его вылинявшей, кое-гд заштопанной одежд. Счастливые люди такъ не смотрятъ. Тмъ не мене, онъ вызывалъ не состраданіе, а страхъ, какъ волкъ, затравленный и голодный, но все же волкъ. Добравшись до пятаго этажа, онъ вытащилъ какую-то тряпицу, высморкался, обтеръ губы, снова бережно спряталъ эту тряпицу въ карманъ и потомъ осторожно отперъ дверь въ кухню, гд шло громкое переругиванье прислуги.
— Здравствуйте, здравствуйте, голубушки,— заговорилъ онъ вкрадчивымъ и заискивающимъ тономъ.— Запоздалъ я немного… Господа обдаютъ?
— Обдаютъ, обдаютъ! Поди, вотъ, накормятъ тебя сегодня,— сказала кухарка громко, зная, что теперь ей нечего бояться.
Старикъ, глухой, не вполн разслышавъ, что она говоритъ, отирая ноги о половикъ, бормоталъ, скаля привычной улыбкой толстыя десны и нсколько торчавшихъ во рту остатковъ зубовъ:
— Да, да, призапоздалъ, призапоздалъ!
Онъ осторожно, точно боясь что-то разбить, прошелъ въ столовую и видимо изумился, что столъ тамъ даже и не накрытъ. Пожевывая губы и искоса посматривая на пустой столъ, онъ въ тупомъ недоумніи съ минуту не зналъ, что ему длать, куда идти. Прежде чмъ онъ опомнился и сообразилъ что-нибудь, въ комнату вошелъ Иванъ Петровичъ Хопровъ, все еще продолжавшій маршировать по всмъ комнатамъ. Увидавъ дда, онъ остановился:
— А, пожаловали!— насмшливо произнесъ онъ.— Зачмъ? Зачмъ? спрашиваю я васъ. Кажется, теперь вамъ здсь нечего больше длать!
Старикъ подставилъ руку къ уху, улыбаясь и низко кланяясь въ то же время хозяину.
— Позапоздалъ, позапоздалъ сегодня!— оправдывался онъ, стараясь говорить мягко и приниженно.
— Да-съ, позапоздали. Вотъ ужъ врно сказали, что позапоздали!— совсмъ ядовито проговорилъ хозяинъ.— Ваша племянница уже успла освободить себя отъ обязанностей жены и матери! Слышите: успла освободить себя отъ обязанностей. Я думаю, что и вы освободите меня отъ своего присутствія!
Старикъ уловилъ половину фразы.
— То-есть, какъ это отъ обязанностей?— спросилъ онъ.— Какъ освободила?
— Сбжала! Сбжала! Слышите, сбжала!— почти надъ его ухомъ крикнулъ Хопровъ и прибавилъ:— Вы понимаете, что если я принималъ васъ у себя въ дом, если я терплъ васъ, то только потому, что вы какая-то тамъ родня ей, дядюшка, ддушка, кто васъ тамъ знаетъ! Теперь-съ вамъ здсь больше нечего длать.
Старикъ плохо разслышалъ, но понялъ, что его гонятъ. Онъ поникъ головой, пережевывая свои губы, что-то тупо соображая. Наконецъ, онъ поднялъ голову, какъ бы вспомнивъ о чемъ-то внезапно, и проговорилъ жалобно просящимъ тономъ:
— А Ваня?.. Ваничка?..
— Что Ваничка?— переспросилъ съ насмшкой Хопровъ.
— Онъ-то какъ же?— проговорилъ старикъ.
— Оболтусу пора учиться. Я его на полный пансіонъ отдамъ,— сурово отвтилъ Хопровъ.— Ничто-съ, ничто-съ чтобы не напоминало объ этой негодяйк. Довольно я терплъ…
Хозяинъ опять зашагалъ по комнатамъ. Старикъ постоялъ понуро въ столовой, качая головой и разводя руками. Хопровъ, снова дойдя до столовой, на минуту остановился передъ нимъ и сказалъ:
— А! вы еще здсь! Я васъ попрошу не мозолить мн глащъ! Сокрушаться можете въ другомъ мст, а мн-съ нуженъ покой. Покой! Понимаете?
Старикъ очнулся, хотлъ что-то сказать и только махнулъ рукою, видя, что Хопровъ, опять замолчавъ, уже скрывается въ другую комнату. Кряхтя, старикъ направился въ дтскую. Ваня, подслушивавшій весь этотъ разговоръ у дверей, бросился въ слезахъ на шею ддк. Впервые онъ почувствовалъ, что онъ, не знавшій никакихъ привязанностей, хоть кого-нибудь да любитъ. У дда тоже текли по его срому щетинистому лицу слезы…
Вспомнивъ эту сцену, Иванъ Ивановичъ взволновался и теперь и смахнулъ слезы. А тутъ еще какъ нарочно за стной опять послышалось хныканье и слезливое сморканье сосдки. Душу она надрывала своимъ плачемъ, не потому, что ее можно было жалть, а потому, что эта музыка рыданій не смолкаетъ уже три дня. Онъ вскочилъ, снова заходилъ по комнат и началъ даже что-то напвать, чтобы ни о чемъ не думать, ни о прошломъ, ни о настоящемъ. Съ дтства онъ привыкъ жить спустя рукава, ни о чемъ не думая, отдаваясь случайностямъ событій.
А въ голов теперь неотвязно вертлась мысль:
— Сперва мать освободила себя отъ обязанностей, потомъ отецъ!..
Передъ глазами носилась картина гимназическаго пансіона съ казенной обстановкой, съ казенной дой, съ казенной одеждой. Онъ, всмъ чужой ребенокъ, брошенный матерью и отцомъ, скучаетъ и старается развлечься, то рисованіемъ карикатуръ на товарищей и учителей, то сочиненіемъ какихъ-то сатирическихъ стишковъ, то какими-то шутовскими продлками, паясничествомъ, всмъ, что можетъ вызвать смхъ и заглушить скуку жизни. Отецъ посщаетъ его рдко, еще рже беретъ въ себ въ домъ, гд у него живетъ какая-то молоденькая экономка изъ рижскихъ нмокъ, чопорная и брезгливая, потому что она изъ ‘благородныхъ’. У отца мальчику еще скучне и стснительне, чмъ въ гимназическомъ пансіон. Но уже успвшій загрубть среди товарищей, усвоившій привычку относиться ко всему съ юморомъ и насмшкой, онъ и дома развлекается карикатурами, сатирическими стишками ‘на индйскаго птуха’ и ‘цецарскую курицу’. Отецъ покрикиваетъ на него, экономка длаетъ брезгливыя гримасы при вид его, но онъ съ беззаботностью мальчугана, сознающаго, что и у него, какъ у нихъ, нтъ никакихъ обязанностей по отношенію къ близкимъ людямъ, ведетъ себя бойко и развязно, поетъ, свищетъ и грубіянитъ. Съ него все, какъ съ гуся вода, ему все трынъ-трава. Только иногда онъ смущается, когда приходитъ къ нему въ гимназію ддка, отощалый, бдно одтый, и говоритъ мрачнымъ тономъ:
— Жизнь-то, голубчикъ, тяжелая штука. Жизнь-то такъ тебя взломаетъ, что косточки живой не оставитъ. Н-тъ, мстечка она живого не оставитъ: изобьетъ, исковеркаетъ, изломаетъ, а тамъ — и смерть. А пуще всего нищета: бденъ ты и не человкъ ты, хуже червя, пресмыкающагося у ногъ твоихъ, наступятъ на тебя, раздавятъ и не пискнешь, не смешь пискнуть.
— У насъ вотъ учитель латинскаго языка все нули крутитъ,— объясняетъ Ваня.
— Да, да, крутитъ!— соглашается глухой старикъ, уловивъ послднее слово.— Это ты врно сказалъ. Какъ вихрь крутитъ и до чего докрутитъ — одинъ Господь знаетъ.
— Я объ учител латинскаго языка,— громко кричитъ Ваня.
— Латинскій языкъ?.. Да, да, по-латыни два алтына, а по-русски шесть копеекъ,— шутитъ старикъ.— Не учился, не учился, не стану врать!— продолжаетъ онъ серьезно.— И на что она, латынь? Аптекарямъ это точно нужно. А меня въ чиновники готовили и не учили латыни. Тамъ это не нужно. И ничего: на службу взяли чуть не ребенкомъ…
— У насъ тоже вс говорятъ, что латынь и греческій языкъ ни на что,— вставляетъ глубокомысленно Ваня.
Ддъ, не слыша его замчанія, продолжаетъ вспоминать свое прошлое:
— Прилежно служилъ, нечего сказать, трезвый, исполнительный мальчикъ былъ. Чины пошли. Отличали. Потомъ строгости начались, ревизія была, ну, начальство и попалось. Оно попалось, а насъ съ нимъ смели, какъ соръ. Ни душой, ни тломъ мы были неповинны, а сметался соръ — и насъ смели, малограмотныхъ. Охо-хо, маленькихъ людей легко смести. Пыль это одна. Фукнулъ на пылинку — и нтъ пылинки, была пылинка — и нтъ пылинки!
Это заставляло мальчика на минуты задумываться. Потомъ природная беззаботность брала верхъ и все черезъ нсколько минутъ забывалось. А ддъ опять посщалъ его И разсказывалъ:
— И кое-какой достатокъ имлъ, и жена была, и дти, благословеніе Божіе, были, а когда сталъ нищъ — люди отворачиваться стали, будто не узнаютъ. Узнаютъ, видишь, что узнаютъ, а сами глаза вверхъ, либо въ сторону и мимо, мимо скорыми шажками бочкомъ торопятся. Одежда, значитъ, на теб невзрачная. Будь ты подлецъ да въ хорошей одежд — вс въ теб съ почтеніемъ, руки жмутъ. А въ лохмотьяхъ ты — нельзя, надо сторонкой отъ тебя пройти, сторонкой… Карманъ-то у каждаго свой, опасно за него… Да что чужіе — жена бросила съ дтками — законная жена! Извстно, голодъ! Голодъ хуже звря дикаго терзаетъ. Голодать нужно привыкнуть.
— А дти, ддъ? Разв у тебя есть дти?— спрашивалъ юноша, никогда не воображавшій, чтобы у ддки могли быть дти.
— Были, умерли, теперь все умерло. Дти маленькими съ голоду умерли. Хоронилъ — крестовъ не могъ поставить надъ могилками. Весна пришла, Сравняли землю, трава на ней выросла и не стало могилокъ. Пришелъ какъ-то на кладбище, разыскиваю, гляжу — памятникъ, мавзолей стоитъ на томъ мст, гд могилки-то были. Извстно, у кого деньги — отъ того сворачивай съ дороги, ‘мое, говоритъ, это мсто’, ну, ты и смолчи, И отойди, потому что ты нищъ, а онъ богатъ… Потомъ жена пришла, больная, голодная, оборванная, умирать ко мн пришла. Собачонка вотъ такъ блудящая бродитъ, бродитъ, нахолодается, наголодается, ноги перешибутъ ей, приплетется къ прежнему хозяину, растянется и завоетъ. Околвать она, значить, пришла домой… Я что же, я не выгналъ, похоронилъ, похоронилъ. Тоже крестъ на вороту ношу…
— Отчего же ты не шелъ на мсто?— говорилъ юноша.
— На мсто? Безъ прошенія отставили — паспортъ волчій, потомъ и ученыхъ стали на мста брать, а я не ученый былъ, тоже глуховатъ, лицомъ не вышелъ, манеры съ изъянцемъ…
Старикъ горько усмхался.
— Опасенія внушалъ!..
Онъ махнулъ безнадежно рукой и продолжалъ:
— Ну, такъ и жилъ часомъ съ квасомъ, порой — съ водой, безъ угла, безъ пристанища. Все судьба! Отъ судьбы не уйдешь. Начнетъ тебя гнать судьба — не найдешь мста, найдешь его — не удержишься на немъ. Начальству надо понравиться, а чмъ я могъ понравиться? А тоже чмъ я виноватъ, что понравиться не могъ? Ну, а потомъ разсудилъ и то, что служить-то на что: дти умерли, жена умерла, одна голова не бдна…
Иногда юноша совалъ дду сухую казенную булку, старикъ бралъ ее съ жадностью.
— Въ водиц ее размочу. Изъ блой муки. Ржаной-то хлбъ больно надолъ,— бормоталъ онъ, беззвучно смясь.— Тоже и полакомиться хочется. Охъ, грхи, грхи наши тяжкіе. Чревоугодники мы вс… чревоугодники…
И онъ ласково гладилъ мальчугана шершавой рукой по волосамъ. Онъ былъ единственнымъ человкомъ, ласкавшимъ мальчика…
— А теперь похоронить его не на что, свезти въ больницу но на что,— мучительно мелькало въ голов Хопрова, и въ душ шевельнулось что-то въ род раскаянія, негодованія на себя.— Сказалъ еще давеча: ‘какой онъ мн ддъ!’
Онъ захватилъ лампочку и направился въ каморку старика, охваченный, какъ въ день бгства матери, сознаніемъ, что онъ любилъ въ жизни только ддку, что кром этого старика у него не было никого близкихъ. Старикъ лежалъ все въ томъ же положеніи неподвижно, безпомощно. Мучительно тяжело было на душ у Ивана Ивановича. Въ ней шевелились теперь угрызенія совсти. До двадцати пяти лтъ онъ дожилъ, а не завоевалъ ни опредленнаго положенія, ни опредленнаго заработка. Близкій старикъ вотъ умираетъ, а у него нтъ ни гроша, чтобы помочь больному. И въ какой конур жилъ бдняга. Удобствъ даже никакихъ не доставилъ ему онъ, Хопровъ. Платилъ за эту конуру даже не онъ, а самъ старикъ…
Прошло нсколько минутъ и Хопровъ услышалъ, что кто-то говорить около него:
— Вотъ и у васъ горе стряслось! Тетка сказала, что у васъ ддъ умираетъ.
Онъ обернулся: около него стояла его сосдка, съ любопытствомъ смотрвшая на больного сровато-голубыми круглыми глазами.
— Что же, вы его въ больницу отправите?
— На какія деньги? Ни гроша у меня нтъ,— безнадежно отвтилъ Хопровъ.
Она опять заплакала и пожаловалась на судьбу:
— Вотъ какъ у меня. Ни гроша нтъ, а тетка гонитъ вонъ. Гд я возьму? На улицу идти, что ли? Охъ, горе-горькіе мы съ вами.
— Полноте! Слезами не помочь!— сказалъ онъ, и, не обращая на нее особеннаго вниманія, съ лампой въ рук, тяжело вздохнувъ, пошелъ изъ каморки.
Она пошла за нимъ.
— Не помочь, не помочь, а если тяжко на душ? И никого-то нтъ, кто бы хоть словечко ласковое сказалъ. Тетка вотъ — единственная родня, а и та гонитъ. Да и то сказать, какая она мн тетка, погубить только умла, продать.
Онъ вошелъ въ свою комнату, она вошла въ нее вслдъ за нимъ.
— Ничему не учила, а продала. Разв я виновата. Теперь куда я пойду? Въ воду внизъ головой? Вотъ и васъ, помяните мое слово, погонитъ она. Завтра же погонитъ. Недаромъ ругаетъ. И тунеядецъ, и шалопай, и прощелыга. Охъ, подлый языкъ! Ей люди нужны, пока у нихъ деньги есть. Всмъ такъ.
Она говорила ровнымъ, спокойнымъ тономъ, не стсняясь въ выраженіяхъ, съ откровенностью человка, не знающаго, что можно говорить, чего нельзя говорить.
Онъ сидлъ на постели, упершись локтями въ колни, спустивъ на руки голову, окончательно подавленный новымъ открытіемъ — встью, что и его погонятъ съ квартиры. Да какъ же и не погнать! Денегъ не платитъ, а деньги всмъ нужны. Въ его голов вертлась теперь почему-то мысль, что у него есть одно знакомое существо, не придающее значенія деньгамъ. Надется это молодое существо на его энергію, на его талантъ, надется наперекоръ всмъ, своимъ братьямъ и сестрамъ, отцу и матери, называющимъ его, Хопрова, тоже и шалопаемъ, и тунеядцемъ. Кто не зоветъ его этой кличкой? Съ той поры, когда внезапно умеръ его отецъ, когда брезгливая нмка изъ благородныхъ не побрезгала украсть все, кром нсколькихъ именныхъ денежныхъ бумагъ, когда его исключили изъ гимназіи, когда онъ, колеблясь между сценой и живописью, вступилъ вольнослушателемъ въ академію художествъ и сталъ играть на клубныхъ сценахъ, безпечно продая оставшіяся посл отца три-четыре тысячи,— его стали любить вс изъ товарищей и вс изъ солидныхъ людей стали звать его шалопаемъ. Но кругъ товарищей рдлъ, такъ какъ его кошелекъ пустлъ, а товарищи выходили въ люди, и въ то же время кругъ порицателей длался все многочисленне, потому что вышедшіе въ люди товарищи пополняли его. Наконецъ, осталась только одна личность, врившая и въ его великое будущее, и въ его энергію, и въ его доброе сердце — врившая даже тогда, когда онъ сталъ уже самъ сомнваться во всемъ этомъ въ минуты голоданья и ожесточенныхъ нападеній квартирной хозяйки.
— И никто не поможетъ,— продолжала причитать сосдка.— А кто и радъ бы помочь, у того у самого ничего нтъ. Добрые-то всегда бдны.
Ему было страшно тяжело въ эту минуту. Его единственный другъ, его Вра, Врочка, Вра Павловна, тоже ничего не иметъ своего. Почти еще двочка, она только начинаетъ жить, вполн зависитъ отъ отца и матери. Онъ не могъ доле крпиться и заплакалъ дтски-неутшными слезами.
— Ахъ, вы бдный, бдный!— съ чувствомъ проговорила его сосдка и присла около него.— Тяжко вамъ, голубчикъ! Такъ-то мн жаль васъ! Знаю я это, знаю горе-то! Я же сама глазъ не осушаю.
— Добрая вы двушка!— пробормоталъ онъ безсознательно.
— Вотъ оба мы, какъ сироты горемычные, никого-то, никого-то у насъ нтъ,— заунывно и жалобно протянула она и склонилась въ слезахъ къ его груди.— И гд мы завтра будемъ — сами не знаемъ. На улицу, можетъ-быть, выбросятъ насъ, какъ собачонокъ! Подъ какимъ-нибудь заборомъ, голодные, издохнемъ!
Онъ опять услышалъ слезы и самъ, въ слезахъ, сталъ уговаривать ее. Она сокрушалась больше всего о томъ, что они такіе молодые, что они такіе здоровые, и вотъ на улиц погибнуть должны, счастья не видавши, любви не знавши. Онъ смутно понималъ слова, точно въ какомъ-то бреду, точно въ опьянніи. Кто-то жаллъ его, кто-то ласкалъ его, кто-то говорилъ о молодыхъ погибшихъ годахъ, о людской злоб, о злой судьб, о любви къ нему, и ему было все равно, кто именно говорилъ все это. Хотлось забыться отъ нежданнаго горя на чьей-нибудь груди, хотлось хоть сойти съ ума, только бы забыть горькую дйствительность. Если бы была въ эту минуту подъ рукой водка — онъ напился бы до безчувствія мертвецки пьянымъ.
Была уже полночь, когда онъ очнулся — очнулся непріятно, чуть не со злостью отъ ея глупо-жалобныхъ, некстати произнесенныхъ словъ:
— Старичокъ-то, можетъ-быть, и умеръ, бдненькій!
Онъ поднялся и почти грубо сказалъ:
— Да, мы вотъ тутъ разнжничались, а рядомъ человкъ умираетъ. Подло это.
Онъ откинулъ назадъ свои густые, спутавшіеся волосы и, взявъ лампу, пошелъ въ каморку дда. Сосдка, какъ тнь, потащилась за нимъ.
Ддъ лежалъ въ странномъ положеніи, перегнувшись головой внизъ, запустивъ одну руку подъ замасленный тюфякъ, одяло почти совсмъ сбилось съ него, виднлись жиловатыя, обросшія волосами ноги, поднявшіяся мозолистыми пятками вверхъ, казалось, этотъ человкъ застылъ въ страшныхъ конвульсіяхъ.
— Умеръ!— воскликнула двушка.— Умеръ!
Хопровъ весь вздрогнулъ, хотлъ поставить на столъ лампу, но къ комнат не было стола, онъ поставилъ ее дрожащими руками на полъ и потомъ съ трудомъ, какъ разбитый, выпрямился, чтобы подойти къ дду.
— Бумажки!— воскликнула внятнымъ шопотомъ двушка и бросилась къ покойнику.
Въ рук, запущенной подъ тюфякъ, скрючившейся, въ послднихъ судорогахъ, дйствительно были скомканныя деньги.
— Что вы выдумываете!— громко и со злостью сказалъ Хопровъ.
— Тише! тише! Тетку разбудите! Да что вы! Узнаетъ, все оберетъ!— въ ужас остановила его сосдка.
— Какъ, оберетъ? Я же наслдникъ!— проговорилъ быстро Хопровъ и что-то такое на минуту прошло въ его душ, что казалось, онъ глаза выцарапаетъ каждому, кто осмлится отнять у него эти деньги.
— Ну, да, наслдникъ! Какой онъ вамъ ддъ,— сказала она, уже присвъ на полъ и торопливо хлопоча около покойника.— Надо скоре все взять, чтобы люди не узнали. Узнаютъ, ничего не останется.
Она уже командовала Хопровымъ, приказывая ему повернуть покойника, навалившагося на край тюфяка. Она сама, дюжая, здоровая, сильная, какъ чернорабочій человкъ, помогла его сдвинуть къ стн и начала шарить подъ тюфякомъ, далеко, во вс углы просовывая обнаженныя руки. Вытаскивая деньги, она совала ихъ въ карманы, какъ бы окаменвшаго, Хопрова, въ его пиджакъ, въ панталоны. Ему было жутко въ этой угрюмой полутьм, отъ этого зловщаго шопота возившейся на полу около постели двушки, при вид этого прижатаго къ стн трупа, шевелившагося едва замтно, когда подъ нимъ шарили ищущія денегъ руки. Хопрова пугала даже тнь этой грабительницы, колебавшаяся на стн и потолк. Но, тмъ не мене, онъ точно приросъ къ мсту и не двигался.
— Это Богъ на нашу сиротскую долю посылаетъ!— торопливымъ шопотомъ говорила между тмъ она.— Видишь ты, это я теб счастье принесла. Чмъ бы хоронить? Изъ чего бы за квартиру заплатить? На улицу бы выгнала тетка. Это Богъ за наше горе послалъ, сиротъ вспомнилъ.
Потомъ, когда все было выбрано, когда были обшарены вс уголки, она приказала Хопрову:
— Иди! иди къ себ! Не надо, чтобы тебя здсь видли! Я тетку разбужу. Пусть за дворникомъ пошлетъ Машутку.— Обмыть надо, все какъ слдуетъ сдлать. Бдненькій старичокъ!
Хопровъ въ какомъ-то чаду пошелъ въ свою комнату, взявъ лампу, сунутую ему въ руки молодой двушкой. Онъ точно отуплъ, не протестовалъ, повиновался автоматически, какъ кукла.
Въ коридор, между тмъ, раздался слабый испуганный возгласъ:
— Тетя! тетя! Не умеръ ли старичокъ-то? Тихо тамъ что-то! Божья…
— А, ну тебя! первый сонъ прервала!— послышался отвтъ.— Ну, буди жильца, либо Машку, пусть посмотрятъ. Чего меня тревожить…
Хопровъ услышалъ, какъ стали будить Машку…
Черезъ четверть часа въ комнат старика возились люди, обмывая шершавое тло. Еще черезъ нсколько минутъ старикъ уже лежалъ съ сложенными на груди руками на той же постели, гд умеръ, только безъ тюфяка, а на голыхъ доскахъ, покрытыхъ чистой простыней. Распорядившись всмъ, энергично командуя людьми, покрикивая на тетку, на служанку, молодая двушка прошла, наконецъ, въ комнату Ивана Ивановича, сидвшаго безсмысленно на своей постели, и бросилась его обнимать:
— Вотъ Богъ-то не оставилъ! Видишь, я счастливая! Сколько оставилъ ддъ?
— Не знаю,— съ безсмысленнымъ взглядомъ отвчалъ Хопровъ.— Ничего не знаю.
— Ну, да что толковать, посл сочтемъ, благо теперь съ голоду не умремъ! Ахъ, какъ я рада, что Богъ спасъ насъ! Измучились мы оба, измаялись. Вотъ ддушка-то отплатилъ теб за все, помяни его, Господи, во царствіи Своемъ! Ты его хорошо похорони, крестъ на могилк поставь…
Хопровъ, снова пораженный не словами, а тономъ ея рчей, заплакалъ безсильный, какъ ребенокъ. Она обняла его, прижала его голову къ своей полной груди, покрыла поцлуями его лицо.
— Уйди… войдетъ кто-нибудь… не надо…— безсознательно бормоталъ онъ.
— А пусть видятъ. Намъ-то что за дло? Боимся мы, что ли, кого-нибудь теперь? Нтъ, голубчикъ, съ деньгами каждый самъ себ панъ. Да я теперь земли подъ собой не слышу отъ радости.
Онъ такъ упалъ духомъ, такъ былъ подавленъ, что не могъ даже протестовать, не замчалъ, что эта женщина длаетъ его и воромъ, и своимъ сообщникомъ въ воровств.
— Довольно, довольно спать! Ахъ, какой соня! Надо распорядиться всмъ.
Эти слова услыхалъ поутру Иванъ Ивановичъ, чувствуя, что кто-то весело тормошитъ его за плечо. Онъ открылъ глаза. Передъ нимъ стояла Маргарита едоровна и улыбалась всмъ своимъ широкимъ лицомъ, голубовато-срыми глазами и широкими, красными, какъ кусокъ мяса, губами. Ея коротенькій носъ казался еще шире отъ расплывшейся по лицу улыбки. Хопровъ не сразу понялъ, что съ нимъ происходитъ, какъ попала эта женщина въ его комнату: уходила ли она отсюда, или пробыла здсь всю ночь. Она засмялась, видя его растерянный взглядъ, я, шутя, спутала его волосы.
— Ахъ, соня, соня, съ открытыми глазами спитъ! Вставай. Надо сообразить, какъ похороны устроить…
Онъ уже пришелъ въ себя, вспомнилъ все, что было наканун, заторопился встать. Совершенно ясно сознавалъ онъ теперь, что вчера умеръ ддъ, что онъ присвоилъ его деньги, что вмст съ нимъ эти деньги обирала эта двушка. Онъ растерялся отъ смутнаго страха, отъ стыда, отъ брезгливаго чувства. Полусознательно, подъ вліяніемъ перваго побужденія, онъ пробормоталъ:
— Надо полиціи заявить… о деньгахъ…
— Съ ума ты сошелъ!— воскликнула она.— Богъ послалъ на твою сиротскую долю кладъ, а ты хочешь полиціи все отдать. Вотъ-то хорошо! Да еще таскать тебя же начнутъ, скажутъ, что больше было, что утаили. Они, что ли, дда-то кормили? Это твое, за твою доброту Богъ послалъ. И я теб счастье принесла.
Она подошла къ нему и ласково проговорила, взявъ его за подбородокъ, опушенный свтлой вьющейся бородой.
— Ахъ, ты глупенькій, глупенькій, все бы ты отдалъ и на втеръ раствырялъ! Нтъ, голубчикъ, голодать-то не сладко, надо самимъ о себ думать. Другіе не помогутъ, а только послднюю рубашку сдерутъ.
И, принявъ дловой видъ, она добавила:
— Прежде всего надо сосчитать, что намъ оставилъ нашъ старичокъ.
Она пошла замыкать на ключъ дверь.
— Отъ лишнихъ глазъ!— пояснила она, кивнувъ головой и подмигнувъ однимъ глазомъ.— Меньше видятъ, меньше брешутъ… Ну, будемъ считать.
Она, распоряжаясь имъ, какъ пшкой, стала шарить въ его карманахъ, начала выкладывать деньги на столъ. Онъ тупо позволялъ ей распоряжаться, не протестуя, подавленный происшедшимъ.
— Десять, двадцать, тридцать рублей,— считала она, слюня пальцы и перебирая бумажки.— Сто! О, да много онъ насбиралъ милостыней… По кладбищу больше всего, говорятъ, сбиралъ. Тамъ, конечно, больше всего подаютъ… съ горя расчувствуются, размякнутъ и подаютъ зря на поминовеніе души…
— Что? Милостыней? По кладбищамъ?— машинально повторилъ Хопровъ, какъ бы въ полусн.
— Ну, да, разв же ты не знаешь? Чмъ же жилъ-то онъ? Не ты же ему давалъ. Милостыню онъ собиралъ. На Митрофаньевскомъ кладбищ его-такъ и звали среди нищихъ ‘чиновникомъ’.
— Это ложь!.. Я никогда…— возвысилъ голосъ Хопровъ и не кончилъ фразы.
Его точно обидли, глубоко оскорбили тмъ, что его ддъ собиралъ милостыню, а онъ шалопайничалъ. Вдругъ вспомнилось, что ддъ даже помогалъ ему изрдка: уплачивалъ за его комнату, приносилъ пость студеня, колбасы, всового благо хлба. Милостыню просилъ — и помогалъ ему!
— Ну, вотъ! Это вс знаютъ,— беззаботно продолжала она, не обращая никакого вниманія на тонъ его протеста.— Какъ это ты-то не зналъ? Впрочемъ, вы, мужчины, подъ носомъ у себя ничего не видите. Вотъ-то васъ легко надувать. Совсмъ рохли!
И, вспомнивъ, что надо спшить, она перебила сама себя:
— Да не мшай мн, а то я не кончу… Десять, двадцать, тридцать,— засчитала она снова.— Еще сто. Вотъ тутъ триста рублей. А это сторублевки. Ихъ хорошо считать: разъ, два, три и готово. Сколько ихъ? Ого, тридцать! Ишь ты сколько!
— Оставь, довольно!— остановилъ онъ ее раздражительно.— Ограбили — ну, и довольно, а тутъ еще итоги подводишь!
— Кого это ограбили?— удивилась она и покачала головой.— Покойника-то? Да на что же ему деньги? И для тебя же онъ берегъ? Или ты опять полицію награждать хочешь?
Она засмялась и подразнила его:
— Ну, хочешь, пойду скажу, что остались деньги! Хочешь? Возьмутъ все, похоронить-то хорошо покойника не подумаютъ, панихидки не отслужатъ, а ты помирай опять съ голоду, да еще въ подозрніи находись, что утаилъ нсколько рублей.
Онъ безсильно опустился на стулъ, уперся локтями о столъ, запустилъ пальцы въ волосы и какъ бы застылъ въ нмомъ отчаяніи. На мгновеніе опять появилось въ душ сознаніе, что онъ перерветъ горло тому, кто вздумаетъ отнять эти деньги. Прошлое, сносившееся легко и беззаботно, показалось теперь страшнымъ, непроглядно мрачнымъ. Какъ только онъ перенесъ его, это прошлое? Еще немного бы — и онъ покончилъ бы санъ съ собою, измученный нищетой. Такъ ему казалось теперь. Прежде онъ никогда и но думалъ о самоубійств. Въ голов мелькала дкая мысль, что теперь нтъ уже подъ рукой даже нищаго-старика, могущаго поддержать его, собирая деньги Христовымъ именемъ. Маргарита едоровна продолжала считать рублевыя, замасленныя бумажки: рубль, два, три, четыре…
— Все? больше нтъ у тебя?— наконецъ, окликнула она его.
Онъ отрицательно замоталъ головой.
— Не знаю!
Она встала, пошарила въ его карманахъ, въ пиджак, въ панталонахъ, въ жилет, мимоходомъ потеребила шаловливо его волосы и налету поцловала въ голову, потомъ ршила:
— Нтъ, вс тутъ! Всего четыре тысячи шестьсотъ два рубля. Да это на вкъ хватитъ, если умно распоряжаться. Табачную лавку можно открыть. Есть улицы, гд ни одной табачной лавочки нтъ. Выгодно. Ну, да это посл. А теперь иди, надо распорядиться, читальщика взять, гробъ заказать. Шевелись же! Вотъ-то тебя пришибло нежданное счастіе! Нтъ, я не въ тебя. Горе меня пришибаетъ: плачу, плачу и ничего придумать не могу, мыслей въ голов даже нтъ, а счастіе — крылья у меня точно отрастаютъ, такъ бы и носилась, такъ бы и носилась. Вотъ теперь земли я подъ собой не слышу, ей-Богу! Ну, иди!..
Она заперла деньги въ его комодъ, давъ ему сто рублей на расходы, сунула ключъ отъ комода въ свой карманъ, отомкнула дверь и почти силой заставила его идти распоряжаться, шепнувъ на ходу, чтобы онъ прежде зашелъ къ дду взглянуть.
На улиц его охватило свжимъ весеннимъ воздухомъ. Везд лились цлые ручьи воды, около тротуаровъ въ жидкой грязи вода пробила канавки, въ воздух щебетали, чирикали и звенли птицы въ веселыхъ хлопотахъ, солнце играло на всемъ, превращая капли воды въ алмазныя искры, длая изъ лужъ свтящіяся зеркала, деревья въ садахъ еще не были одты въ листья, но уже казались издали мстами зеленоватыми, мстами красноватыми отъ оживившихся въ ихъ втвяхъ соковъ. Онъ осмотрлся кругомъ, точно не понимая, гд онъ и зачмъ вышелъ, съ чего вс такъ суетятся, и люди, и птицы, почему на улиц такъ шумно, дребезжатъ колеса, выкрикиваютъ что-то разносчики, отчетливо раздается благовстъ. Разв праздникъ нынче? Да, праздникъ — весна. Онъ тяжело вздохнулъ. Онъ-то зачмъ вышелъ на этотъ праздникъ? Потомъ въ голов мелькнула мысль: ‘да, она велла къ гробовщику зайти’. Онъ пошелъ и сталъ тупо думать о томъ, какъ она могла ему велть? кто она ему? Почему она говоритъ ему ты? Почему приказываетъ? Тутъ рядомъ старикъ умиралъ, а онъ не нашелъ ничего лучшаго, какъ забыться въ объятіяхъ этой женщины. Потомъ крали вмст. Говоритъ, что это она принесла ему счастье! Онъ потеръ рукою лобъ, точно этотъ лобъ боллъ отъ стиснувшихъ его желзныхъ обручей.
— Иванъ Ивановичъ, даже друзей не узнаете!— раздался около него бойкій и веселый женскій голосъ.
Хопровъ остановился и даже пошатнулся отъ смущенія, увидавъ передъ собою миловидную молоденькую двушку, одтую скромно, хотя и не безъ кокетливости, смотрвшую на него веселыми и бойкими глазами.
— Вра Павловна? Вы?— пробормоталъ онъ и смолкъ.
Его точно удивила неожиданность этой встрчи. А между тмъ, онъ хорошо зналъ, что именно въ этотъ часъ онъ всегда могъ ее встртить здсь и встрчалъ, такъ какъ она ходила въ это время на лекціи.
— Голубчикъ, что съ вами? Вы на себя не похожи!— заботливо воскликнула она и тутъ только замтила безпомощное выраженіе его лица.
— Случилось что-нибудь?
— Ддъ… умеръ,— пробормоталъ глухо Хопровъ.
— Ахъ, бдненькій, бдненькій!— жалостливо проговорила она, немного нараспвъ, почти по-дтски.— Ну, да что же, не слдуетъ такъ горевать… Вдь онъ ужъ старичокъ у васъ былъ… Конечно, это единственный близкій къ вамъ человкъ…
У нея въ большихъ карихъ глазахъ стояли уже крупныя слезы. Она протянула Хопрову руку и съ чувствомъ сказала:
— Хорошо это съ вашей стороны, что вы его такъ любили!
И съ молодымъ горячимъ негодованіемъ, не удержавшись, тутъ же откровенно прибавила:
— Взглянули бы вотъ теперь наши на васъ, посмотрла бы я, какъ они стали бы повторять, что вы пустой и легкомысленный человкъ… Ей-Богу, я иногда за васъ готова имъ всмъ глаза выцарапать…
— Я, можетъ быть, даже хуже, чмъ они думаютъ,— мимовольно сорвалось у него съ языка.
— Ну, ну, пожалуйста, безъ самобичеваній!— сердито перебила она его.— Вы знаете, не люблю я этой рисовки… Дуренъ — исправляйся, а не хвастай этимъ, какъ орденомъ или чиномъ, вотъ мое правило. Однако, что же я болтаю, вамъ теперь не до того, хлопотъ, я думаю, не мало…
Она опять пожала его руку.
— Удосужитесь — заходите! Вы знаете, я всегда вамъ рада.
Она заторопилась, спша на лекціи.
Онъ тоже пошелъ своей дорогой, а передъ глазами его еще стоялъ этотъ дорогой ему образъ двушки и слышались ея слова: ‘дуренъ — исправляйся, а не хвастай этимъ, какъ орденомъ или чиномъ’. Да, да, въ этомъ вся задача. Сколько разъ посл разговоровъ съ этой двушкой онъ давалъ себ слово исправиться, то-есть приняться за работу, написать хорошую картину, и каждый разъ изъ этого ничего не выходило. Вмсто созданія хорошей картины, силы и время тратились на рисованье какой-нибудь грошевой сценки для иллюстрированнаго изданія, на изученіе роли для клубнаго спектакля ради получки пяти-шести рублей, наконецъ просто на лежанье на постели съ отрывками неясныхъ думъ, смутныхъ образовъ, чего-то неуловимаго въ голов. Что-жъ длать, если нужно было чаще всего думать не о слав, не о пріобртеніи имени, а о куск насущнаго хлба, если не было выработано въ характер ни устойчивости, ни упорства, ни терпнія? Онъ вспомнилъ, что у него теперь есть деньги. Два, три года на эти деньги можно прожить, работая усидчиво, упорно — и тогда… Его вдругъ охватило ощущеніе бодрости, надежды. Да, теперь все можно сдлать. Теперь голодъ не будетъ мшать труду. Кончивъ большой трудъ, онъ будетъ имть право предложить Вр Павловн свою руку. Милое, восторженное, упрямое въ своей вр, созданіе, какъ она будетъ счастлива, когда ея надежды на него, на его талантъ сбудутся, когда она станетъ съ нимъ подъ внецъ, гордясь тмъ, что онъ оправдалъ ея надежды и наперекоръ ея роднымъ показалъ, на что онъ способенъ. Онъ шелъ уже съ сіяющимъ лицомъ, бодро и смло, точно его большой, еще не начатый трудъ уже оконченъ, точно вс препятствія уже устранены. Завернувъ въ мастерскую гробовщика, онъ прошелъ въ церковь, заказалъ все, что нужно, потомъ пошелъ домой, разсчитывая, что чрезъ часъ будетъ панихида, а посл онъ подетъ на кладбище заказывать могилу. Угнетенное настроеніе духа, что-то въ род помшательства, помутившаго со вчерашняго вечера его умъ, страхъ и стыдъ за совершенное похищеніе денегъ, принадлежавшихъ въ сущности ему по праву, если не по закону, непріятное ощущеніе при воспоминаніи о сближеніи съ сосдкой въ минуту нервнаго возбужденія, въ минуту опьяннія отъ горя, въ минуту полной невмняемости, все это исчезло теперь безъ слда. Природный, нсколько легкомысленный, юморъ появился снова, и Хопровъ, съ едва замтной усмшкой на губахъ, вспоминалъ теперь, какъ командовала имъ въ прошлую ночь и въ это утро ‘курносая чухонка’. Онъ даже не сердился на нее, а жаллъ ее. Тоже голову потеряла отъ голода, какъ и онъ. Надо будетъ дать немного денегъ и ей, помочь. Недаромъ же она говоритъ, что это она ему принесла счастье: все будущее теперь измнилось для него, вчера еще впервые его хватило отчаяніе, теперь впервые онъ твердо врилъ въ то, что будущее — его.
— И не знаетъ, бдный ддъ, что гроши, собранные имъ Христа ради въ теченіе долгихъ лтъ, спасутъ навсегда отъ гибели его Ваню. Бдный старикъ.
Онъ ощущалъ теперь глубокую любовь къ дду, съ чувствомъ грусти раздумывалъ о его судьб. Сколько горя, сколько лишеній, сколько униженій перенесъ этотъ старикъ, недалекій, неразвитой, некрасивый, глухой, затравленный, какъ волкъ. Каждая копейка пріобртена дорогой цной. Нужно будетъ свято и честно беречь эти копейки, разсчетливо распоряжаться ими…
— Да ты-то что суетишься, точно бсъ передъ заутреней? Теб-то что тутъ за дло? Съ какой стороны пристегнулась?— услышалъ Хопровъ звонкій голосъ хозяйки, вернувшись въ свою квартиру.
— Меня Иванъ Ивановичъ просилъ всмъ распоряжаться,— такъ же визгливо отвчала племянница хозяйки.
— Чмъ распоряжаться-то? Какъ бы я васъ обоихъ не погнала сегодня, либо завтра съ квартиры!
— И сами съдемъ, когда похоронимъ старика!
— Да вы что-жъ, вмст съ шарманками по улицамъ согласились ходить, что ли!
— Это ужъ не ваше дло!
— А чье же? за квартиру-то ты отдала, что ли?
— Отдамъ, отдамъ, не безпокойтесь!
Тетка и племянница грызлись зубъ за зубъ по-базарному, крикливо, на всю квартиру. Хопровъ поморщился и мысленно ршилъ, что точно теперь надо скоре перехать съ этой квартиры, вертепъ это какой-то.
Черезъ минуту Маргарита едоровна была уже въ комнат Хопрова и торопливо разспрашивала, все ли онъ сдлалъ, что слдовало, когда панихида, нанятъ ли читальщикъ. Ея тонъ былъ озабоченъ и дловитъ.
— Могилу вотъ еще надо заказать,— сказалъ Иванъ Ивановичъ.— Посл панихиды поду…
— Я поду съ тобой,— ршила Маргарита едоровна.
— Зачмъ же?
— Вотъ еще: зачмъ? Что же здсь-то мн киснуть? Да я и люблю по кладбищамъ здить. И особенно теперь тамъ хорошо: весна!
Онъ усмхнулся ея безцеремонности, но не протестовалъ. Пусть детъ, если это доставляетъ ей удовольствіе.
Посл панихиды онъ и Маргарита едоровна наняли извозчика и похали на Митрофаньевское кладбище.
— А знаешь, если табачную лавочку открыть,— заговорила она дорогой:— то не больше трехсотъ или четырехсотъ рублей понадобится.
— Съ чего ты вбила себ въ голову табачную лавочку?— спросилъ онъ, усмхаясь.
— Ахъ, это же выгодно! У меня дядя содержалъ маленькую лавочку, а потомъ такъ расторговался — страсть! И я люблю это, за прилавкомъ хозяйкой сидть.
Онъ что-то сообразилъ.
— Такъ теб на это триста, четыреста рублей понадобится?— спросилъ онъ.
— Какъ, мн?— удивилась она.— Мы вмст же откроемъ. Найдемъ квартирку съ магазиномъ и откроемъ лавочку.
— Ну, мн-то нельзя при лавочк жить. Мн нужна мастерская для того, чтобы писать картину.
Она засмялась.
— Очень нужно теб теперь картины пачкать. Пустишь въ оборотъ капиталъ, безъ всякой пачкотни проживешь.
Онъ улыбнулся надъ ея глупостью.
— Что смешься! Ужъ я знаю, что при деньгахъ не станешь малевать картинъ. Ну, а захочешь, такъ и при табачной лавкъ найдется комнатка, гд можешь малевать, сколько душ угодно. Вонъ Козловъ, сынъ башмачника, что у насъ въ дом,— въ подвал съ семьей живетъ, а посмотри, какія вывски и образа мараетъ. Видлъ, на окн у нихъ всегда выставлены его картины?
И, перемняя тонъ, она таинственно сказала:
— А тетка разнюхать все хочетъ. Умора!
— Что такое разнюхать?— спросилъ онъ.
— Да, понимаешь, ничего она не знаетъ, а видитъ, что ты пошелъ гробъ заказывать, я опять духу набралась, ну, и разбираетъ ее любопытство, съ чего это. ‘Наслдства, что ли, говоритъ, ждете?’ Дуру нашла, чтобы я ей разсказала. Да тогда бы насъ по полиціямъ да по судамъ затаскали. Хорошо еще, что это у насъ такъ ловко вышло, никто не проснулся. Ты-то, было, раскричался, хорошо, что я ротъ зажала…
Его опять охватили страхъ, стыдъ, омерзніе. Она говорила объ этомъ, какъ о формальной краж, и была совершенно спокойна. Онъ старался доказать себ, что это вовсе не кража, и былъ встревоженъ, взволнованъ. Мимовольно онъ дотронулся до нея рукою и указалъ глазами на извозчика.
— Ну, что онъ пойметъ!— небрежно сказала она, но все же перемнила разговоръ.
На кладбищ она взяла его подъ руку и впала въ сентиментальный тонъ:
— Ахъ, какъ здсь хорошо! Что значитъ весна-то. Везд жизнь, птицы. Вонъ травка. Смотри, смотри, уже цвточки есть. Бленькіе! Потомъ пойдутъ все желтые. А тамъ ужъ, лтомъ, лиловые и голубые. Я это знаю. Можетъ-быть, и насъ здсь же похоронятъ. Хорошо бы умереть весною. Весною мы сошлись, весною бы и умереть. Мн такъ хорошо, такъ хорошо сегодня. Впервые я люблю…
Онъ разсердился и оборвалъ ее.
— Глупости болтаешь! Разв я не знаю твоей жизни. Слава Богу, два года рядомъ жили.
— Ну, такъ что же?— проговорила она спокойно.— Что ходили-то ко мн эти офицеръ и купецъ? Такъ разв это любовь? Нтъ, это не любовь. Они ходили, а я иногда въ коридоръ выбгала на тебя взглянуть, какъ ты пройдешь. Ты красиве. Всегда мн нравился. Ахъ! бывало, они сидятъ, а я о теб вздыхаю въ мечтахъ.
Она вздохнула.
— Конечно, оба мы были голодными. Нечего было и думать сходиться. Да тетка зала бы меня, если бы что замтила тогда между нами. Ну, а теперь я плюю на нее. Теперь при всхъ скажу, что люблю тебя.
И, опять перемнивъ тонъ, она оживленно прибавила:
— А ты знаешь, я въ сорочк родилась! Это правда, что въ сорочк родиться — счастье. Вотъ думала я всегда о теб — и сбылось, на мою долю теб Богъ и деньги послалъ. Три дня я плакала и вдругъ точно что-то толкнуло посмотрть, какъ нашъ старичокъ умираетъ, а тамъ ты стоишь. Судьба все! А потомъ и деньги я первая увидала. Не будь меня, ты бы шумъ поднялъ, созвалъ бы всхъ.
Почти съ ужасомъ она воскликнула:
— Господи, да что бы тогда было! Все бы обобрали чужіе! И сидли бы мы сегодня безъ, хлба, какъ вчера, на улицу насъ вышвырнули бы…
Она засмялась.
— Ну, цлуй мн ручку за то, что я не растерялась!
Она поднесла къ его губамъ толстую, широкую руку, немного красноватую, немного шершавую, какъ рука работницы. Онъ какъ-то тупо, чувствуя себя снова подавленнымъ тяжелымъ гнетомъ, прикоснулся къ ней губами.
‘Да что же это будетъ?— мелькнуло въ его голов.— Ужъ не хочетъ ли она меня женить на себ? Да нтъ, что за чепуха, это просто мимолетная связь. Дамъ ей на табачную лавочку, а тамъ ей больше ничего и не нужно. Не она первая. Не монахъ же я’.
Онъ усмхнулся, глядя на ея курносенькое, весноватое, но здоровое и румяное лицо. Могла бы быть и покрасиве, да, впрочемъ, не все ли равно? Нельзя же серьезно относиться къ этимъ женщинамъ. Надо только отучить ее отъ излишнихъ фамильярностей и сентиментальничанья, поставить на надлежащее мсто…
Отобдавъ въ гостиниц, Хопровъ вернулся домой и, сбросивъ пиджакъ и жилетъ, прилегъ уснуть до вечерней панихиды, но ему помшала уснуть возня въ сосдней комнат, тамъ выдвигались какіе-то ящики, потомъ двигалось по полу что-то тяжелое и слышались восклицанія Маргариты едоровны: ‘Ишь чортъ какой тяжелый, но сдвинешь съ мста’. Наконецъ, возня кончилась и совершенно неожиданно въ комнату Хопрова отворилась боковая дверь. Въ ней показалась Маргарита едоровна. Хопровъ повернулся на постели и съ удивленіемъ спросилъ:
— Что это?
— Да вотъ комодъ отодвинула. А то что-жъ черезъ коридоръ бгать.
Она съ озабоченнымъ лицомъ подошла къ нему и, присвъ около него, таинственно и поспшно заговорила:
