ОТРЕЗАНЫЙ ЛОМОТЬ.
ОТРЕЗАНЫЙ ЛОМОТЬ.
I.
I.
II.
II.
III.
III.
Отрезаный ломоть, Бухалов Иван Алексеевич, Год: 1883
Время на прочтение: 36 минут(ы)
8 ноября 1878 года. Только что пропли птухи и замолкли. Село Украинское, раскинувшееся по высокому берегу судоходной рки, мирно спитъ, одтое снжною пеленою. Ночной сторожъ медленно расхаживаетъ по улиц и скучаетъ. Безлюдье полное. Лишь въ нкоторыхъ избахъ свтится огонь, замтно движеніе.
— Собираются ужь, зваетъ сторожъ, крестя ротъ.— И то сказать, не близко до Стараго Усада-то: врныхъ тридцать пять будетъ, а дорога не очень…
Изъ воротъ большого крытаго тесомъ, почти новаго дома, глядвшаго на улицу тремя освщенными окнами, кто-то вывелъ пару лошадей и повелъ къ колодцу, около котораго стояла на козлахъ обледенлая колода.
— едоръ лошадей ужь поить повелъ, скоро подутъ Аржановы-то, соображаетъ сторожъ.— Реву-то у нихъ, поди, сколько!
Въ большой изб Семена Аржанова, дйствительно, реву было достаточно. Плакала Настасья, жена Семена, утирая морщинистое желтое лицо концомъ крашениннаго передника, плакала ея невстка, Алена, вздрагивая плечами. Настасья провожала сына, Алена мужа. Самъ Семенъ изрдка шмыгалъ рукавомъ по лицу и покряхтывалъ. Другая невстка связывала на лавк узелъ, она не плакала, но глаза глядли сумрачно и строго, на лбу прорзалась морщина, губы крпко сжались. Мужъ, ея возившійся около лошадей, поминутно ввертывался въ избу и громко, протяжно вздыхалъ. Спокойнй всхъ держалъ себя виновникъ этого горя, старшій сынъ Семена, Митрофанъ. Онъ сидлъ въ переднемъ углу, облокотившись обими руками на столъ и подперевъ ими голову, и задумчиво глядлъ на дешевую немилосердно коптившую лампу. Иногда лишь, когда плачъ усиливался, онъ лниво поднималъ полузакрытые голубые глаза, лниво взглядывалъ на мать и жену и опять принимался глядть на лампу. Тонкія губы его подергивались кислой усмшкой. Повидимому, ему проводы уже сильно надоли.
Въ десятый разъ, кажется, вошелъ едоръ.
— Ну, батюшка, лошади готовы. Овса сколько положить?
— Положь три мры, можетъ, долго пробудемъ… Да не разсыпь въ потьмахъ-то, распорядился Сомепъ.— Собирайся, Митроша…
Митрофанъ лниво поднялся съ лавки и взялся за полушубокъ. Бабы заплакали еще сильне и засуетились вокругъ Митрофана, подавая то то, то другое. Семенъ одлся и слъ. Вс тоже сли, посидли нсколько секундъ, встали и начали молиться Богу.
— Молись, старуха, Ей, Владычиц! указалъ Семенъ на потемнвшій образъ, передъ которымъ теплилась лампада.— На нее одну, кормилицу, надежда… Нтъ ни льготы, ни изъяну…
Голосъ его дрогнулъ и онъ махнулъ рукой, какъ бы желая отогнать минуту невольной слабости. Настасья и Алена заголосили, какъ по мертвомъ, и ползли прощаться. Митрофанъ покорно стоялъ, опустивъ руки и разставивъ ноги, и только порой нетерпливо подергивалъ плечами.
Заскрипли ворота, и подъ санями мягко зашумлъ пушистый, выпавшій наканун снгъ.
Не у однихъ Аржановыхъ плакали, конечно, въ это раннее утро — всмъ жалко разставаться съ родными, но здсь провожали главнаго работника, кмъ семья только и дышала, на кого возлагала свои надежды.
Съ двнадцати лтъ ужь Митрофанъ началъ управляться почти за мужика, а въ 15 былъ полнымъ работникомъ. Любо было посмотрть на него въ пол: все въ рукахъ у него горло, все спорилось. Даже зимой онъ работалъ не меньше, чмъ лтомъ. Только уберутся въ пол, свяжутъ послдній снопъ — онъ уже идетъ на сосдній желзодлательный заводъ. И на завод Митрофанъ считался однимъ изъ лучшихъ рабочихъ. Начавъ въ 15 лтъ съ кочегара, онъ 18 лтъ былъ ужь подмастерьемъ, прокаты валъ желзо. Послдній годъ и работать ему приходилось мало: его сдлали чмъ-то врод надзирателя надъ другими рабочими. Станетъ иной передавать горячее желзо изъ вала въ залъ клещами, прикипитъ желзо къ клещамъ, не успетъ рабочій выпустить ихъ изъ рукъ — и втянетъ его въ залъ, завертитъ либо руку, либо ногу. Случается, что и всего, вмсто полосы, между валами протащитъ. Въ такихъ-то случаяхъ былъ незамнимъ Митрофанъ: сейчасъ же подскочитъ и оторветъ рабочаго вмст съ клещами отъ желза. Не даромъ вс на завод называли его орломъ за силу и ловкость. Товарищи въ Митрофан души не чаяли за удальство. Въ дтств еще онъ отличался во всхъ играхъ, а въ бытность на завод никто не могъ удачне его стащить пуда два желза или полпуда стали. Грхомъ это, разумется, никто изъ его товарищей не считалъ. Другіе попадались, а онъ уходилъ между рукъ. Передъ Пасхой этого года счастье, впрочемъ, измнило ему: онъ попался съ мдью, цлые подшипники отодралъ. Его поймали съ поличнымъ. Управляющій, считавшій Митрофана образцовымъ рабочимъ, съ укоризной покачалъ головой, запретилъ ему являться на заводъ и передалъ дло мировому судь. Мировой судья вызвалъ Митрофана и троихъ украинцевъ, попавшихся вмст съ нимъ, въ половин мая.
Часа три прождали они на крыльц деревяннаго, выкрашеннаго дикой краской домика. Часовъ въ 12 смазливая горничная отперла камеру. Вызванные вошли въ нее и услись на скамейку. Поодаль отъ нихъ слъ только что пріхавшій постоянный повренный завода, Евгеній Николаичъ Ансеровъ. Вызванные искоса поглядывали на него. Повреннаго завода проворовавшіеся рабочіе боялись больше, чмъ самого мирового.— ‘Мировой что! Что Евгеній Николаичъ скажетъ, такъ и ршитъ’, говорили они.
Ансеровъ сидлъ на скамейк, небрежно развалясь и сложивъ на колняхъ вытянутыхъ ногъ большія блыя руки.
— А ты ужь насъ полегче. Евгеній Николаичъ, пошутилъ Митрофанъ.
Ансеровъ повернулъ къ нему голову, большой, нависшій лобъ нахмурился, срые, холодные, съ стальнымъ блескомъ глаза презрительно прижмурились. Онъ покрутилъ длинные блокурые усы, захватилъ въ горсть и сунулъ въ ротъ блокурую же козлиную бороду, но промолчалъ и отвернулся.
А было время, когда Ансерова вс считали мужицкимъ адвокатомъ, когда съ нимъ боялись знакомиться, когда онъ слылъ самымъ опаснымъ человкомъ въ узд, когда вс ‘дльцы’ боялись его злого языка, стального безжалостнаго взгляда срыхъ глазъ, неумолимой логики его рчей, которыми онъ громилъ всхъ міродскихъ длъ мастеровъ за жалкіе мужицкіе рубли. Но путемъ долгихъ размышленій онъ пришелъ къ убжденію, что даже богато одаренный человкъ ничего не добьется, не имя въ своихъ рукахъ или власти, или денегъ. Власти добиться Ансеровъ не могъ, ибо былъ поповичъ, выключенный за строптивость характера изъ четвертаго класса семинаріи, деньги же сами плыли въ руки. Сколько длъ было у однихъ винокуренныхъ заводчиковъ и купцовъ помщиковъ! Кстати же у одного заводчика подвернулось вполн законное дло. Въ голодный годъ одно общество сдало этому купцу за безцнокъ на 12 лтъ кабакъ, обязавшись не открывать другого. Посл голоднаго года наступилъ урожайный, и неблагодарные крестьяне нашли, что арендная цна слишкомъ низка. Ходоки отправились къ купцу и попросили прибавки, чтобы ‘ни намъ, ни теб не было обидно’. Купецъ, конечно, отказался. Черезъ мсяцъ въ сел появился ‘ренсковый погребъ’. Купецъ началъ судьбище. Черезъ годъ дло дошло до палаты, и за него взялся Ансеровъ. На его обязанности лежало доказать за 1,000 рублей, что кабакъ и ренсковый погребъ одно и то же. Насмшкой судьбы можно объяснить то обстоятельство, что именно Ансеровъ посовтовалъ крестьянамъ открыть ренсковый погребъ и обойти условіе. Молоденькій повренный крестьянъ казался Ансерову ничтожнымъ противникомъ, но усплъ доказать, что крестьяне обязались не открывать именно кабака, а не чего-либо другого. Строго-логичная рчь Ансерова не подйствовала на судей. Онъ разсердился, покраснлъ, что случалось съ нимъ крайне рдко.
— Закономъ нельзя шутить, сказалъ онъ въ своемъ послднемъ слов, взволнованно опускаясь на скамейку.
Палата отказала ему въ иск, но фраза ‘закономъ нельзя шутить’ легла въ основаніе всей его послдующей дятельности. Онъ весь ушелъ въ форму, поддерживалъ самыя варварскія притязанія, если они основывались на какомъ-нибудь подобіи закона, несмотря на то, кмъ эти притязанія предъявляются и къ кому, и не было въ околодк другого повреннаго, такъ успшно отстаивавшаго ‘законныя’ права на мужика всхъ мстныхъ цивилизаторовъ. Со времени перваго дла, въ которомъ онъ выступилъ противъ крестьянъ, прошло три года, онъ пошелъ въ гору, занялъ отличную квартиру, выписалъ мебель изъ столицы, завелъ собственный экипажъ, держитъ повара. Все-таки Ансеровъ считаетъ себя такимъ же, какимъ былъ раньше, и, выслушивая упреки друзей въ отступничеств, презрительно пожимаетъ плечами. Не забывайте, что, кром простой совсти, есть юридическая, а юридически онъ всегда правъ, что доказываютъ ршенія судебныхъ мстъ. Да и потомъ, разв не для народа заработываетъ онъ деньги, хотя и смотритъ на него не попрежнему? Разв его богатство не создало уже ему боле высокаго положенія, не расширило его дйствій?
Стороны прождали еще съ полчаса, мировой здилъ смотрть на посвъ льна и усталъ. Наконецъ, за ршеткой показался невысокій, толстенькій, румяный старичокъ, остриженный подъ гребенку, съ длинными сдыми усами, и надлъ цпь.
— Митрофанъ Аржановъ!
Митрофанъ выступилъ впередъ.
— Сколько лтъ?
— 20.
— Ныншній годъ на призыв будешь?
— На призыв.
— Не хочется въ солдаты идти? подмигнулъ лукаво судья.
Митрофанъ замялся и улыбнулся.
— Знамо. Кому же охота?
— Ступай домой. Знаю я эти кражи передъ призывомъ, оборотился судья къ Ансерову.
Ансеровъ поморщился, но ничего не возразилъ. Митрофанъ, не вря своимъ ушамъ, поклонился судь и поспшно повернулся къ двери.
— Погоди, вмст пойдемъ, остановилъ его одинъ изъ товарищей.
Митрофанъ поколебался и слъ на скамейку. Изъ остальныхъ троихъ одного судья оправдалъ, а двоихъ засадилъ, каждаго на три мсяца.
— Да вы не сейчасъ, голубчики, сядете, говорилъ судья:— н-тъ, теперь вамъ все равно длать нечего — а вы извольте 5 іюля явиться въ городъ. И будете знать впередъ, какъ желзо таскать! Такъ-то! Счастливъ твой Богъ, обратился онъ къ Митрофану:— что на призыв, а то теб бы побольше посидть пришлось. Засданіе закрыто!
Повезло, значитъ, и здсь Митрофану.
Въ семь отецъ только считался главою: на самомъ же дл все длалось такъ, какъ захочетъ Митрофанъ. За нимъ ухаживали, его баловали, снисходительно смотрли на его шалости, когда онъ былъ парнемъ. А шалилъ онъ изрядно: первымъ озорникомъ по селу считался. Одна орлянка чего стоила, изъ-за нея одной сколько грха было. Разъ его Пронька Крутовъ чуть было товоромъ даже не срубилъ.
Получили украинскіе парни разсчетъ на завод передъ Пасхой, отошли отъ завода съ полверсты — и давай метать. Другіе скоро отстали и ушли домой, а Пронька раззадорился: хотлось ему проигранный полтинникъ воротить. Кончилось тмъ, что онъ проигралъ весь заработокъ, цлыхъ шесть рублей. А ему не слдовало и шести копеекъ проигрывать: ни кола, ни двора, отецъ десять лтъ тому назадъ умеръ, на рукахъ мать, да двое братишекъ. Поблднлъ онъ весь, сердечный, когда метнулъ на послдній гривенникъ.
— Плата! крикнулъ спокойно Митрофанъ и поднялъ съ земли два послдніе пятака Проньки.
Пронька не выдержалъ и заплакалъ.
— Отдай, Митрофанъ, Христа ради, хоть трешницу! дома разговться нечмъ!
Митрофанъ засмялся и положилъ деньги въ карманъ.
— Разв ты не зналъ, что длалъ?
Взвалилъ на плечи котомку и пошелъ.
Пронька поплелся за нимъ и всю дорогу плакалъ и просилъ хоть рублевку. Митрофанъ только смялся и прибавлялъ шагу. Спустились въ овражекъ — сейчасъ за оврагомъ и дома. Вдругъ Пронька схватилъ одною рукою Митрофана за грудь, а другой выхватилъ изъ-за кушака топоръ (онъ на завод рубилъ дрова).
— Не хочешь добромъ отдать — силой отыму! Давай! крикнулъ онъ надтреснутымъ голосомъ. Глаза горли, самъ весь трясся, а на щекахъ еще слезы не высохли.
Митрофанъ принужденно улыбнулся и отдалъ деньги. Пронька схватилъ, поклонился Митрофану въ ноги и безъ оглядки кинулся домой.
Другой сынъ Семена, едоръ, которому стукнуло 18 лтъ — черезъ это Митрофанъ и лишился льготы — пошелъ не въ брата. Совсмъ не удался онъ: низенькій, корявый, рябой, кривой на одинъ глазъ — въ зыбк еще его оспа склевала. Парень, впрочемъ, тихій, работящій. Только не спорилось у него, силенки что-ли не хватало или просто такимъ, какъ говорятъ, ‘незадачнымъ’ уродился. Люди, бывало, косятъ, какъ ‘люди’, а у него лугъ — какъ будто баба овечьими ножницами выстригла, лстницей. И во всемъ такъ. Семенъ училъ его, поколачивалъ иногда, но ничего не добился: не было въ работ едора проку, не было спорины. Самъ Семенъ черезъ чуръ много работалъ, когда дти были малы, и надорвался. Чуть за что возьмется — одышка. Не удивительно поэтому, что вс Аржановы плакали особенно горько, провожая Митрофана въ Старый Усадъ, гд помщался призывной участокъ.
Аржановы пріхали туда часовъ въ 8. Около правленья толпились ужь сотни народа. Сотни саней стояли на площади съ поднятыми вверхъ оглоблями. Заиндеввшія лошади усердно жевали сно, потряхивая головами. Тучи голубей летали и торопливо бгали между возами и по возамъ. У трактира была давка. Немногочисленная прислуга не успвала разносить чай, доливать кубъ. Кабакъ былъ еще закрытъ по распоряженію исправника, но и около него толпился народъ. Въ самомъ правленьи тоже шла суматоха. Старшины, старосты, писаря, три урядника шныряли взадъ и впередъ, переговариваясь тревожно и вполголоса. Въ 9 часовъ пріхало на двухъ тройкахъ ‘присутствіе’, ночевавшее у сосдняго помщика. Начали вынимать жеребій. Митрофанъ, весь красный отъ волненія, размашисто покрестился, засучилъ по локоть правую руку, поднялъ ее вверхъ съ растопыренными, пальцами, чтобы показать, что у него нтъ подложнаго билета, и быстро запустилъ въ ‘колесо’ — квадратный ящикъ съ круглымъ окошкомъ наверху. Нсколько мгновеній онъ пошевелилъ вальцами билетики и, наконецъ, захватилъ одинъ. Рука дрожала у него, когда онъ подалъ билетъ, какъ будто это была пудовая гиря, а не бумажная трубочка.
— 64 й! прочиталъ громко предсдатель.
Митрофанъ немного поблднлъ. Вихремъ пронеслись воспоминанія о прожитомъ. Сердце замерло.
Вынувшіе жеребій выходили въ переднюю и раздвались, оставаясь въ однхъ рубахахъ. Въ отворенную, во избжаніе духоты, дверь врывались потоки холоднаго воздуха, на полу стояли лужи, натекшія съ обтаявшихъ сапогъ и лаптей. Бабы стояли передъ раздтыми родными и тихо причитали. Раздтые ежились и дрогли, дробно топоча ногами. Иногда къ кому-нибудь изъ нихъ бочкомъ пробиралась, несмотря на оклики урядника, приставленнаго слдить за порядкомъ, мать или жена и торопливо вынимала изъ подъ фартука бутылку. Начали выкликать для освидтельствованія. Часа черезъ два кликнули: ‘Митрофанъ Аржановъ’! Митрофанъ твердыми шагами вошелъ въ присутствіе.
— Принятъ! закричалъ воинскій начальникъ.— Эдакихъ молодцовъ не брать, такъ и брать некого!
И точно, на Митрофана можно было залюбоваться. Высокаго роста, широкоплечій, стройный, съ румянцемъ во всю щеку, съ русыми кудрями и темными усиками, онъ выглядлъ древнерусскимъ красавцемъ, какіе снятся любителямъ старины.
— Все-таки осмотрть надо, замтилъ докторъ, черненькій тощій человкъ, съ козьей бородкой и въ очкахъ.
— Никакого изъяна нтъ, заявилъ Митрофанъ: — хоть и не смотрите — всмъ здоровъ.
Его, однако, поставили подъ мру.
— 9 1/2 вершковъ! выкрикнулъ рзко солдатъ, стоявшій у мрки.
Поздно вечеромъ пріхали Аржановы домой. Настасья и Алена весь вечеръ мерзли у воротъ и такъ и кинулись къ санямъ.
— Ну, старуха, не умолили! прошепталъ Семенъ, отворяя ворота.
Настасья упала почти замертво.
Новобранцевъ распустили по домамъ до Николы. Недли за дв до этого рокового дня, Митрофанъ началъ гулять, по обычаю.
На Николу утромъ, изъ Украинскаго тронулось съ десятокъ саней съ новобранцами. По селу вс шли пшкомъ. У околицы распрощались. Митрофанъ крпился, цлуясь съ отцомъ и матерью, но когда красавица Алена обвилась руками около его шеи и замерла, не выдержалъ, заплакалъ и онъ, и долго плакалъ, давъ волю слезамъ. Всего ему стало жалко: и отца, и мать, и Алену, съ которой прожилъ только годъ и на которую не усплъ еще наглядться вдоволь, и брата, и поля, и скотину. Помчались сани въ городъ, а у него долго еще стояли въ глазахъ слезы, и часто оборачивался онъ къ селу, далеко видному со стороны города. Верстахъ въ десяти Аржановы догнали бабу съ узелкомъ.
— Никакъ Милюкова Аграфена? удивился Семенъ.— Такъ и есть: куда это ты, Аграфена? окликнулъ онъ бабу, придерживая лошадей.
— Въ городъ, Семенъ Харитонычъ. Не подвезете ли — у васъ пара, отвтила баба, кланяясь:— куплю ужь косушку.
— Что же, садись. Зачмъ это ты въ эку даль собралась?
— Къ Никанору хочу, въ Петровскій.
— Ой, далеко собралась, замтилъ Семенъ.
— Далеко… Доберусь, какъ ни то! вздохнула Аграфена, усаживаясь въ сани и зарывая ноги въ сно.— Больно жить безъ Никанора скучно, улыбнулась она лукаво, бойко взглядывая карими глазами.
На Рождество новобранцевъ отправили къ мстамъ назначенія. Митрофана повезли въ Питеръ.
Аржановы долго не могли оправиться отъ горя. Семенъ запилъ, чего за нимъ раньше не водилось. Даже цловальникъ уговаривалъ его не пить.
— Что это ты, Семенъ? долго ли себя потерять? говорилъ онъ, подавая ему косушку или полштофъ.
Семенъ сидлъ на лавк, заложивъ руки между колнъ и, тихо покачиваясь, твердилъ: ‘пропащій я человкъ, пропащій’!
Выйдя изъ кабака, онъ непремнно длалъ крюкъ и заходилъ въ проулокъ, гд жили Пачкаловы. Передъ ихъ домомъ онъ останавливался, становился въ вызывающую позу и начиналъ браниться.
— Такіе вы, распостылые! Четыре брата лодаря — ни одинъ къ царю на службу не пошелъ! А у меня моего кормильца взяли!
Сначала кто-нибудь изъ Пачкаловыхъ приподнималъ окно и начиналъ его усовщивать.
— Разв мы сами не пошли? Жеребій не вышелъ.
— Жеребій! кричалъ еще сильнй Семенъ.— Жеребій слпой — ничего не видитъ! Разв это порядокъ: четыре сына дома остаются, а изъ двоихъ одного берутъ?
Пачкаловы перестали перекоряться. Семенъ все бранился. Наконецъ, т пожаловались уряднику. Урядникъ сдлалъ Семену внушеніе.
— Ахъ, ты! какъ ты смешь законы осуждать? Разв это твое дло?
Семенъ восчувствовалъ и смолкъ.
Партію новобранцевъ, въ которой былъ Митрофанъ, провезли 100 верстъ на лошадяхъ и посадили въ вагонъ вмст съ другой партіей, изъ другого города. Душно было въ вагон до невозможности. Офицеръ входилъ туда не иначе, какъ зажавъ носъ — до того воздухъ былъ насыщенъ испареніями отъ платья и тла. Большинство новобранцевъ сидло въ рубахахъ и безъ сапогъ. Всхъ томила скука, жажда и неизвстность будущаго. На станціи вагонъ отпирали, и вс, сломя голову, бросались пить, не дожидаясь, когда партіонный унтеръ велитъ принести ушатъ. Многіе, выскакивая босикомъ на снгъ, простудились и заболли. Митрофанъ не заболлъ, но сильно похудлъ и поблднлъ въ нсколько дней зды до Петербурга. Петербургъ его пугалъ, съ этимъ словомъ у него связывалось что-то смутногрозное. Унтеръ, распекая новобранца, всегда присовокуплялъ: ‘вотъ погоди! въ Питер выбьютъ изъ тебя дурь-то! Тамъ тебя научатъ, какъ калачи сть’! И вс боялись страшнаго города, гд выбиваютъ дурь.
На воксал Николаевской дороги партіи проврили и развели по казармамъ. Митрофанъ машинально шагалъ по тротуарамъ, дивуясь на все, начиная съ огромныхъ домовъ, уходящихъ, какъ ему казалось, въ облака, и кончая легковыми извощиками, которыхъ не водилось въ его родномъ город. Нигд не виднлась родная солома, на которой могъ бы отдохнуть его измученный глазъ, даже деревянные дома попадались очень рдко: куда ни взгляни — все камень. Камень подъ ногами, камень по сторонамъ.
— Видно и люди-то здсь каменные, подумалъ съ тоской и страхомъ Митрофанъ.
Его зачислили въ Московскій полкъ. Усатый фельдфебель, съ смуглымъ, рябымъ лицомъ, служившій второй срокъ, привелъ его въ большущую, не особенно свтлую комнату, всю установленную желзными койками, и показалъ на одну изъ коекъ.
— Клади, пока, здсь узелъ. Это будетъ твоя койка. Рыжиковъ!
Коекъ черезъ десять поднялся тонкій, молодой еще солдатъ, съ блднымъ лицомъ, рыжеватыми усами, щеголевато одтый, и подошелъ къ фельдфебелю.
— Это твой дядька будетъ. Слушайся его во всемъ. Выбивай изъ него, Рыжиковъ, деревенскую дурь — видишь, какой розиня!
Митрофанъ, дйствительно, полураскрывшій ротъ, поспшилъ сжать губы и покраснлъ. Рыжиковъ презрительно посмотрлъ на него.
— Опусти руки по швамъ!
Митрофанъ поспшно вытянулся, какъ умлъ. Рыжиковъ покачалъ головой, фыркнулъ и отошелъ.
Дядька оказался очень придирчивымъ человкомъ, и не мало тычковъ влетло Митрофану, пока его не надоумили старые солдаты.
— Аль дерется Рыжиковъ-то? спросилъ его однажды солдатъ, прозванный, за миролюбивый характеръ, ‘телкомъ’.
— Дерется, чуть прошепталъ Митрофанъ.
— Ты его не угощаешь разв?
— Нтъ.
— То-то и есть! А ты угости его, своди въ гостинницу, залей глотку-то.
Дождавшись ближайшаго воскресенья, Митрофанъ выпоролъ изъ рубашки зашитую туда Аленой пятишницу, сунулъ въ карманъ и подошелъ къ Рыжикову. Рыжиковъ лежалъ брюхомъ вверхъ на койк и читалъ псенникъ.
— Скучно что-то, началъ Митрофанъ робко.
— Къ погод! Поросята вонъ постоянно къ погод скучатъ, проворчалъ Рыжиковъ, не отрывая глазъ отъ книги.
— Не пойдете ли, Алексй Митричъ, въ гостинницу куда-нибудь? предложилъ Митрофанъ, проглотивъ насмшку.
Рыжиковъ заложилъ листъ пальцемъ и пытливо посмотрлъ на него.
— А деньги есть? спросилъ онъ насмшливо.
— Есть, Алексй Митричъ.
Рыжиковъ недоврчиво усмхнулся.
— Покажи, сколько?
Митрофанъ показалъ синенькую.
— Въ какую гостинницу хочешь идти? спросилъ Рыжиковъ боле мягко.
— Я не знаю, Алексй Митричъ, куда вы…
— Ну, идемъ въ ‘Кронштадтъ’, предложилъ Рыжиковъ повеселвшимъ голосомъ.
Пять воскресеній подъ рядъ дядька и племяшъ ходили въ ‘Кронштадтъ’. Рыжиковъ посл перваго же угощенія отмякъ, и вмсто грубой брани и тычковъ, началъ журить Митрофана ласково, почти дружески. Къ шестому воскресенью у Митрофана не осталось ни копейки. Онъ сидлъ на койк грустный и задумчивый. Рыжиковъ искоса посматривалъ на него.
— Аржановъ! позвалъ онъ нетерпливо.
Митрофанъ съ крайне неловкимъ чувствомъ подошелъ къ Рыжикову. Рыжиковъ молча посмотрлъ на него.
— Сегодня разв не пойдемъ? спросилъ онъ небрежно.
— Деньги вс, Алексй Митричъ, сознался Митрофанъ.
— Деньги вс! передразнилъ Рыжиковъ.— Домой бы написалъ! Эхъ, тюря!
— Завтра напишу…
— Завтра! Когда ты ихъ получишь? Черезъ мсяцъ! А до тхъ поръ что станешь длать? Хочется, небось, въ ‘Кронштадтъ’-то?
— Хочется, признался Митрофанъ. Ему, на самомъ дл, очень понравилась трактирная обстановка, несвязный говоръ, табачный дымъ, музыка, звонъ посуды.
— То-то и есть! покачалъ укоризненно головой Рыжиковъ.— Ну, идемъ, нын я угощу, поднялся онъ съ койки.
Митрофанъ замялся.
— Совстно чего-то, Алексй Митричъ.
— Чего ‘совстно’? Иди — ‘хлбъ соль заемное дло’.
На другой день Митрофанъ собственноручно (онъ ходилъ дв зимы въ училище) нацарапалъ письмо домой. Въ этомъ письм, полномъ поклоновъ роднымъ и знакомымъ, увщаній жен, чтобы она ‘баловствомъ не занималась, а жила честно, благородно’, значилось, что ‘въ Петербург все дорого: въ баню сходить — рубль, а безъ бани нельзя, потому начальство чистоты требуетъ’. Заканчивалось письмо такъ: ‘и еще прошу васъ, батюшка, и васъ, матушка, и васъ, милый братецъ (передъ этимъ онъ просилъ ‘родительскаго благословленія, навки нерушимаго’, ‘по гропъ моей жизни’), пришлите мн хоть рублей пять денегъ поскоре, потому нашему брату на чужой сторон безъ денегъ совсмъ невозможно’.
Семенъ не могъ скоро собраться съ деньгами и выслалъ ихъ только къ Пасх. Все это время Митрофанъ угощалъ Рыжикова на деньги, вырученныя подъ закладъ полушубка. Рыжиковъ таскалъ Митрофана по всей столиц, въ которой жилъ ужь пять лтъ, и показывалъ вс уголки, куда можетъ проникнуть солдатъ, и Митрофанъ быстро оцивилизовался. Получивъ деньги къ Пасх, онъ первымъ дломъ купилъ пачку петровскихъ папиросъ. Даже Рыжиковъ радостно удивился.
— Однако, братъ, какъ ты скоро! похвалилъ онъ, беря длинными тонкими пальцами папиросу изъ радушно предложенной начни.
— А ты думалъ какъ? похвастался самодовольно Митрофанъ, затягиваясь папиросой.— Куда на радостяхъ-то махнемъ? Туда что ли?
— Нтъ, тамъ что-то не тово… на Бассейную разв? предложилъ Рыжиковъ нершительно.
— Ну, идемъ туда! Была не была!
Посл Пасхи отношенія ихъ стали чисто дружескими. Митрофанъ чрезвычайно быстро усвоилъ всю премудрость, которую по штату полагается знать солдату, и фельдфебель доложилъ ротному командиру, что Аржанову дядька больше не нуженъ.
Потянуло весною. Въ садахъ зазеленли деревья. Митрофанъ невольно загрустилъ по дому, по зеленымъ полямъ, по пашн. Городъ давилъ его своей каменной громадой безъ зелени, безъ простора.
— Домой бы, братъ, теперь! не удержался однажды Митрофанъ, лежа на койк и поглядывая въ окно: изъ окна виднлся клочокъ синяго неба, длинная вереница черныхъ точекъ двигалась по этому клочку къ сверу — высоко, высоко летли журавли.
— Срыхъ щей захотлось? усмхнулся иронично Рыжиковъ.
— Жена вдь тамъ у меня! красавица! продолжалъ мечтать вслухъ Митрофанъ.
— Въ лаптяхъ? въ сарафан? Носъ-то, поди, рукавомъ утираетъ? спросилъ Рыжиковъ такъ же насмшливо.— То ли дло на Бассейной! Помнишь?
Рыжиковъ зажмурилъ глаза.
Митрофанъ покраснлъ и отвернулся. Онъ уже стыдился того, что жена у него ‘необразованная мужичка’, и въ то же время негодовалъ на себя за этотъ стыдъ. Рыжиковъ всталъ и началъ одваться.
— Куда ты?
— Куму недавно нашелъ… Въ гости звала, отвтилъ небрежно Рыжиковъ.
— Кума? удивился Митрофанъ.
— Ну, да, кума! Чего глаза-то выпучилъ? идемъ, коли хочешь.
Митрофанъ согласился. Рыжиковъ привелъ его въ чистую свтлую кухню большого дома.
— Здравствуйте, кумушка! улыбнулся онъ нарядной, толстой и довольно красивой кухарк. Племяша своего привелъ: ‘скучился, говоритъ, въ казарм’.
— Здравствуйте, куманекъ, улыбнулась и та, отирая запачканныя сажей руки о передникъ.— Садитесь, будьте гостемъ, обратилась она къ Митрофану:— кофейку сейчасъ приготовлю.
Пріятели просидли у кумы почти до поврки. Она угощала ихъ кофе, пивомъ, хохотала надъ двусмысленными комплиментами Рыжикова, раза два ободрительно хлопнула по плечу Митрофана.
— Ну, что, спросилъ Рыжиковъ:— каково?
Митрофанъ не отвтилъ. Больше онъ не заговаривалъ о дом и сердился, когда Рыжиковъ спрашивалъ, чмъ Алена носъ утираетъ.
Денегъ онъ просилъ каждый мсяцъ подъ различными предлогами: то вещь казенную у него украли, то велятъ купить что-нибудь на свой счетъ. На словахъ Митрофанъ врядъ ли ршился бы лгать, но за 2,000 верстъ это очень легко. Семенъ иногда присылалъ, иногда писалъ, что взять негд. Первое время Митрофанъ не обижался на отказъ, но потомъ сталъ выговаривать.
— Или я, батюшка, вамъ мало работалъ? Не пропадать же мн на чужой сторон. Если денегъ нтъ, то хоть лошадь продайте! Куда вамъ три-то? Я приду, новую купимъ, написалъ онъ черезъ годъ.
Отецъ отвтилъ на это письмо къ Рождеству. Лошадь продать онъ отказался, но прислалъ три рубля. Алена продала свою тройниковую холстину и прислала еще пять. Митрофанъ умилился передъ поступкомъ Алены.
— Вотъ, братъ, у меня жена какая! даромъ что рукавомъ утирается, похвастался онъ.
— Вс он такъ, усмхнулся Рыжиковъ:— замасливаетъ — ‘я-де тебя люблю!’ А сама, поди, давнымъ-давно съ кмъ-нибудь связалась.
— Ну, ужь и связалась! возразилъ Митрофанъ съ неудовольствіемъ.
— А ты думалъ, какъ? Самъ-то монахомъ что-ль живешь? И на ней нечего взыскивать — дло молодое.
— Тоже! Сравнялъ! То нашъ братъ, то ихъ сестра! Да ежели я что услышу! Вотъ Митька оминъ придетъ, спрошу. Ежели что… Ну, тогда…
— Какой еще Митька?
— Товарищъ мой… Пишетъ отецъ, что тоже въ гвардію опредлили.
Посл Новаго года, въ воскресенье, явился къ Митрофану въ казармы Митрій въ мундир Измайловскаго полка. Пріятели расцловались. Митрій вынулъ изъ-подъ полы шинели узелокъ.
— Гостинца теб Алена Васильевна прислала, улыбнулся онъ широкой улыбкой.
Митрофанъ торопливо схватилъ узелокъ и сунулъ подъ подушку. Рыжиковъ, однако, замтилъ.
— Аржановъ! что ты это подъ подушку спряталъ? спросилъ онъ, улыбаясь.
Митрофанъ смутился.
— Небось, жена изъ деревни гостинчика прислала? продолжалъ приставать Рыжиковъ.
— Да-а, процдилъ сквозь зубы Митрофанъ, и сейчасъ же началъ разспрашивать Митрія о деревн.
Рыжиковъ подслъ къ нимъ и, насмшливо улыбаясь, уставился на Митрія. Митрій, не замчая этого, счастливо улыбался, передавая деревенскія новости.
— Ну, супруга моя какъ поживаетъ? спросилъ небрежно Митрофанъ. Голосъ у него дрогнулъ. Рыжиковъ перевелъ свой насмшливый взглядъ на него.
— Жена, братъ, твоя хорошо живетъ, не другимъ солдаткамъ чета, дурного никто не скажетъ. Урядникъ сталъ-было это къ ней подмащиваться…
У Митрофана лицо поблднло и руки, лежавшія на колняхъ, дрогнули.
— Только видимъ — ничего. Онъ это около нея вьется, и такъ, и сякъ, а она хоть бы слово! А разъ прямо то есть ему въ рожу плюнула! ей-Богу! прямо-таки въ усы. Съ тхъ поръ и не лзетъ.
Митрофанъ съ торжествомъ взглянулъ на Рыжикова. Тотъ, попрежнему, насмшливо улыбался, теребя усы.
— А Аграфена Милюкова все въ город живетъ, припомнилъ Митрій.— Сказалась въ Петровскій — Никаноръ тамъ при пушкахъ служитъ — взяла паспортъ. А сама въ город, въ куфаркахъ. здилъ къ ней свекоръ-то. ‘Побойся, говоритъ, Бога, Аграфена! али мы тебя обижали чмъ? Позжай опять къ намъ’. И слышать не хочетъ!— ‘Наплевала, говоритъ, я вамъ на лапти то да на срыя щи! Я здсь барыней живу, чай да кофей пью, ей-Богу! такъ-таки и сказала!
— Вотъ это такъ баба! одобрилъ Рыжиковъ.— Умная, смотри! Кому же, кром дурака, придетъ охота изъ города въ деревню идти?
Митрій покраснлъ, смшался и заерзалъ по табурету.— До темной ночи проговорилъ Митрій объ Украинскомъ, счастливый встрчей съ землякомъ и старымъ товарищемъ. На Митрофана тоже повяло роднымъ, деревенскимъ. Сердце сладостно ныло у него весь этотъ вечеръ, воспоминанія невольно приходили на память, и онъ улыбался тихой, хорошей улыбкой. Утромъ онъ всталъ съ смутнымъ сознаніемъ вчерашнихъ ощущеній, а вечеромъ опять былъ достойнымъ племяшемъ Рыжикова.
Къ масляниц Рыжикова отпустили въ безсрочный отпускъ.
— Куда теперь? домой? спрашивалъ его Митрофанъ.
— Какъ бы не такъ! Чего я тамъ не видалъ? Здсь на мсто поступлю. Кума сказывала, что къ нимъ въ дом младшаго дворника нужно. Домъ небольшой — поступлю на первый случай, а тамъ куда-нибудь въ швейцары проберусь: больно имъ житье хорошее…
— А жена-то какъ-же?
Рыжиковъ слегка вздохнулъ и махнулъ рукой.
— Жена, братъ, у меня бросовая — прямо сказать — потаскушка! Ну, ее! Безъ нея за первый сортъ проживемъ. Идемъ, выпьемъ на прощанье, на мсто поступлю ежели — скажу… Заходи когда ни то…
Пріятели пошли въ ‘Веселую долину’ и выпили. Рыжиковъ, выпивая, строилъ планы, а Митрофанъ грустно кивалъ на его восклицанія головою. Онъ чувствовалъ себя осиротвшимъ.
Рыжиковъ, дйствительно, поступилъ туда, куда разсчитывалъ. Митрофанъ частенько хаживалъ къ нему, когда не на что было идти въ трактиръ. Въ дворницкой они не засиживались, а шли къ кум въ кухню. Въ одно изъ такихъ посщеній Митрофанъ засталъ у кумы другую кухарку — молодую, худощавую женщину, съ жиденькой черной косой и впалой грудью, одта она была, разумется, по-городскому. Звали ее Анисьей Петровной. Кума перезнакомила гостей. Гости напились, по обыкновенію, кофе, поиграли въ ‘свои козыри’ и ‘короли’. Митрофанъ все время сидлъ около новой знакомой и любезничалъ, подражая Рыжикову. По тому, какъ Анисья Петровна хохотала и закрывала лицо картами, видно было, что любезности Митрофана ей не противны. Рыжиковъ и ‘кума’ лукаво посмивались. Вечеромъ Митрофанъ проводилъ Анисью Петровну до дому.
— Заходите когда, Митрофанъ Семенычъ, пригласила она его, пожимая руку.— Третій этажъ, квартира господъ Тройкиныхъ… Я скажу хозяйк, что вы братъ мой двоюродный, улыбнулась Анисья Петровна лукаво.
Митрофану это предложеніе очень польстило: шутка — дло! обзавелся своею ‘сестрою’!
— Съ нашимъ удовольствіемъ-съ! щелкнулъ онъ довольно ловко каблуками.
Посл ужина Анисья Петровна имла съ хозяйкой почтительный разговоръ.
— Двоюроднаго брата нашла… Можно будетъ ему сюда ходить? говорила она, убирая со стола.
Рыжеватая, худенькая, востроносая барыня поморщилась.
— Солдатъ? спросила она, вытянувъ презрительно губы.
— Никакъ нтъ-съ! Гвардеецъ, барыня, московскій, отвтила не безъ гордости Анисья Петровна.
— Смирный?
— Не знаю-съ… Да вы не извольте безпокоиться:— если что, такъ я и сама выпровожу.
— Пусть ходитъ, разршила барыня, зная, что иначе Анисья Петровна попроситъ разсчетъ, а ей приходилось платить за три мсяца.
За кофейникомъ у Анисьи Петровны Митрофанъ еще больше отвыкъ отъ деревни. Письма онъ сталъ писать гораздо рже., получивъ изъ дому нсколько писемъ безъ денегъ, но съ чрезвычайнымъ количествомъ жалобъ на неурожай, на падежъ, на дешевую цну скота. Осенью Митрофана произвели въ ефрейторы и дали ‘племяша’, какъ хорошему солдату. Въ ‘племяши’, ему попался смирный, безотвтный блоруссъ, старавшійся всми силами угодить строгому дядьк. Онъ былъ для Митрофана чмъ-то врод деньщика. На мелкіе расходы деньгами ссужала Анисья Петровна, встртившая его посл лагернаго сбора съ удвоенною нжностью. Увидя его въ первый разъ въ галунахъ (это было посл третьяго лагернаго сбора), она до того расчувствовалась, что дала ему заразъ красненькую ‘на новые галуны’.
Не долго, однако, походилъ въ галунахъ Митрофанъ. Великимъ постомъ онъ въ одно изъ воскресеній слишкомъ долго засидлся у Анисьи Петровны и выскочилъ на улицу, не застегнувъ ни мундира, ни шинели. Улица была глухая, извощикъ попался нескоро. Свъ на извощика, Митрофанъ замтилъ, что дулъ холодный, рзкій втеръ, и плотно закутался въ шинель. На бду извощикъ еле тащился, и Митрофанъ сильно продрогъ, пока дохалъ до казармы. На другой день онъ не могъ встать. На третій его отправили въ лазаретъ и на дощечк надъ койкой написали: ‘pneumonia crouposa’. Докторъ дня три покачивалъ головою, но на четвертый улыбнулся. Черезъ три недли Митрофанъ, блдный, истощенный, вышелъ изъ лазарета. Въ докторскомъ свидтельств значилось, что онъ не можетъ больше служить, и въ конц мая Митрофанъ очутился безсрочно-отпускнымъ. Докторъ веллъ ему хать въ деревню. Сердобольная Анисья Петровна (она очень часто навщала Митрофана въ лазарет и горько плакала) тряхнула своими сбереженіями, пораженная впалыми щеками и кашлемъ своего возлюбленнаго, и купила ему очень приличное платье (Митрофанъ не хотлъ хать въ деревню въ шинели). Въ боковой карманъ пиджака она положила новенькій порт-моне съ новенькой же четвертной бумажкой.— Горючими слезами заливалась Анисья Петровна, провожая Митрофана въ деревню. Митрофанъ клялся ей въ вчной врности и общалъ пріхать въ Питеръ, какъ только поправится.
Домой онъ не писалъ ни о болзни, ни о прізд.
Говорятъ, что сердце вщунъ. Можетъ быть, это и правда, но въ Украинскомъ никто и не подозрвалъ возможности скораго прихода Митрофана. Даже сердце Алены ничего не говорило, а оно-ли ужь не было чутко ко всему, что касалось Митрофана!
Много вытерпла за четыре года солдатства Алена. Когда Митрофана ‘угнали’ въ городъ, какъ будто порвалась нитка, связывавшая ее съ семьею мужа. Она почувствовала себя чужою, почувствовала Настасью свекровью, Семена свекромъ. Старики были не особенно расположены къ Ален. Алена была изъ бднаго дома, женился на ней Митрофанъ почти противъ воли родителей и ревниво оберегалъ ее. При сын Настасья не смла сдлать Ален самаго простого замчанія: Митрофанъ тотчасъ хмурился и начиналъ упрекать мать въ томъ, что она со свту хочетъ сжить Алену. Настасья подозрвала, что Алена разстраиваетъ ее съ сыномъ, и косо смотрла на невстку. Первое время посл ухода Митрофана, Алена чувствовала себя невыразимо несчастной. Каждое слово свекрови или даже Катерины больно отдавалось въ ея сердц. Въ самыхъ невинныхъ шуткахъ она видла желаніе уязвить ее, посмяться надъ нею, и, понятно, ей отъ этого было не легче. Говорила она очень мало, смяться совсмъ отвыкла.
Мало-по-малу, однако, обжилась. Старики, тронутые ея безотвтностью, стали относиться къ ней мягче.
Новая бда подоспла: Митрофанъ часто сталъ просить денегъ. Семенъ, которому и безъ того приходилось плохо, ворчалъ по цлымъ недлямъ, получивъ отъ сына письмо. Алена по цлымъ же недлямъ плакала, слушая его воркотню. Послднее время, когда Митрофанъ совсмъ пересталъ писать, Настасья донимала ее вчными жалобами на неблагодарность дтей, догадками на счетъ того, что Митрофанъ, смотри, связался съ какой-нибудь. Алена уже нсколько разъ подумывала сама идти въ Питеръ и убдиться на мст, на сколько врны догадки свекрови. Иногда Настасья, напротивъ, предполагала, что Митрофанъ боленъ, умеръ даже — и плакала, плакала безъ конца. Алена вторила ей. Но не одн эти бды обрушились на голову Алены.
Путемъ долгаго опыта въ народ сложился взглядъ на солдатку, какъ на отптую. Загуляетъ двка или мужняя жена, или вдова — міръ отвернется отъ нихъ. Солдатка стоитъ въ особыхъ условіяхъ:— ей и Богъ веллъ ‘гулять’, для нея гульба нормальное состояніе.
Солдаты вмсто 25, 15 лтъ стали служить 6—8, но взглядъ на солдатокъ еще не измнился. Нтъ ни одной солдатки, про которую не говорили бы, что она гуляла, и вс этому врятъ, и никто, кром мужа разв, съ нея не взыскиваетъ. Парни особенно консервативны на этотъ счетъ и такъ и льнутъ къ солдаткамъ. Холостая интеллигенція держится такихъ же взглядовъ.
Алена рдко выходила изъ дому, но совсмъ отршиться отъ улицы, понятно, не могла. Въ первое лто во время полотья познакомилась она съ поповымъ работникомъ, ‘страннимъ’: на смежныхъ полосахъ просо пололи. Парень былъ веселый, симпатичный. Алена, слушая его прибаутки, улыбнулась даже.
Полоса лежала при самой дорог. Кое-кто халъ въ это время мимо, слышалъ оживленную бесду сосдей. Дня черезъ два, Настасья встртила свою старую тетку еклу.
— Что у тебя Алена-то погуливать будто начала? напустилась та на Настасью.— Смотри, не скажетъ теб Митроша спасибо-то!
— Что ты! что ты! удивилась Настасья:— съ кмъ?
— Съ поповымъ работникомъ, слышь…
— Ахъ, мать Пресвятая Богородица! Да когда они снюхались?
— Кто ихъ знаетъ! Просо, слышь, вмст пололи..
Настасья не замедлила дать выговоръ Ален.
— Что это ты, Алена Васильевна, про мужа-то скоро позабыла? а? То-то бабья память коротка!
Алена перепугалась.
— А что?
— Поповъ-то работникъ, видно, лучше?
Алена поняла и заплакала.
— Только разъ, единый разъ и говорила съ нимъ, когда просо пололи.
— То-то, разъ единый! Ты смотри: придетъ Митроша! Слыхала, что пишетъ? чтобы ‘честно, благородно’. Шкуру спуститъ, ежели что… Знаю я его карахтеръ-то!
Встртившись въ слдующій разъ съ поповымъ работникомъ, Алена не поклонилась ему и поскоре отошла, чмъ очень огорчила бднаго парня. Осенью Алена раза два была на посидлкахъ. Посл каждыхъ посидлокъ по селу разносились слухи, что Алена гуляетъ съ такимъ-то парнемъ. Катерина пробовала было ее защищать.
— Побойся Бога, матушка! говорила она Настась:— гд же она гуляетъ?
— Ты лучше молчи! обрывала ее раздраженная Настасья:— даромъ, что-ли, Терешка-то около нея вертлся весь вечеръ?
— Терешка около всхъ вертится, любую двку спроси.
— Двки особь статья: съ двки много не возьмешь — берегутъ себя… А солдатка дло другое: чего ей беречь! Ты ее только помани — и готова.
Крпилась Алена, крпилась, потомъ перестала выходить совсмъ по вечерамъ на улицу, когда ее не на шутку сталъ преслдовать безцеремонный урядникъ. Озлобилась она въ ту пору на всхъ парней, а особенно на интеллигенцію: чуяла, вроятно, что плевкомъ въ усы уряднику не покончены еще съ ней счеты.
Великимъ постомъ, ужь передъ приходомъ Митрофана стряслось надъ Аленой два горя. Однажды утромъ изъ правленія пришелъ сторожъ и объявилъ, что писарь привезъ изъ города Ален письмо. Алена наскоро принарядилась и пошла къ писарю на квартиру. Было воскресенье, и писарь заспался. Алена съ четверть часа дожидалась его въ темной передней. Наконецъ, изъ спальни послышался громкій звокъ и почтительный шепотъ сторожа.
— Алена! крикнулъ писарь, звнувъ.
— Что? отозвалась Алена.
Сторожъ вышелъ.
— Письмо теб есть.
— Я за нимъ и пришла, Андрей Никитичъ. Ужь дай, пожалуйста, скорй: давно больно письма-то не было!
— Иди сюда!
Алена замялась. Писарь недавно только пріхалъ, не усплъ еще зарекомендовать себя ничмъ дурнымъ, но Алена инстинктивно чуяла недоброе.
— Нтъ, ты ужь вынеси, пожалуйста, самъ…
— Да что ты боишься? Иди, говорятъ!
— Ноги-то у меня грязныя… наслдишь, отговаривалась Алена.
— Ничего! Иди, а то не отдамъ.
Алена не трогалась, однако, съ мста. Писарь, поворчавъ, вышелъ. Алена, хоть и не получила воспитанія въ институт, все-таки вспыхнула при вид его костюма, и писарь, потягиваясь и почесываясь, подступилъ къ ней.
— Гд же письмо-то? спросила Алена, потупивъ глаза..
— Да тамъ! Иди, отдамъ.
Писарь схватилъ ее за рукавъ и потащилъ. Алена ухватилась за косякъ, двери.
— Не балуй, Андрей Никитичъ! крикнула она не своимъ голосомъ на весь домъ.
Писарь сконфузился и зажалъ ей рукой ротъ.
— Ну, чего ты? Я пошутилъ — сейчасъ вынесу.
Онъ кинулся въ спальню и вынесъ письмо, кутаясь въ наскоро наброшенное пальто.