Борьба, Бухалов Иван Алексеевич, Год: 1883 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 25 минут(ы)

Скачать в PDF

Скачать в FB2

Борьба.

Тснимъ мы шведовъ рать за ратью…
Пушкинъ.

I.

— Захарычъ! позвонимъ, что ли?

Захарычъ свсилъ съ печи разутыя ноги и взглянулъ на рублевые часишки, громко тикавшіе среди невозмутимой тишины.

— Что же? Звони! чай, ужь много время-то…

Порфирій стукнулъ въ послдній разъ по готовому лаптю кочедыкомъ, накинулъ на плечи полушубокъ и вышелъ изъ сторожки. ‘Разъ! Два! Три! Десять’, считалъ онъ шепотомъ, дергая веревку, привязанную къ ‘подзвонному’ колоколу. Громкіе удары далеко разносились по неподвижному морозному воздуху, будя галокъ и голубей на колокольн. ‘Одиннадцать!’ Порфирій привязалъ веревку къ столбику ограды, прислушался къ гуднью еще не успокоившагося колокола, взглянулъ на звздное синее небо, звнулъ, перекрестился и побрелъ въ сторожку, плотно закутавшись въ полушубокъ. ‘А у учителя еще свтъ, замтилъ онъ, укладываясь на лавк: — читаетъ, сердешный! О-о-хо-хо! Царица небесная! кто къ чему приставленъ…’

Небольшой флигель, стоявшій прямо противъ церкви, дйствительно, былъ слабо освщенъ. Сальная свчка, воткнутая въ чугунный подсвчникъ, поминутно нагорала и оплывала, бросая на стны трепещущія тни. Тни эти то приближались къ столику, придвинутому къ окну, то удалялись въ темный уголъ, къ печк. Повидимому, эта борьба свта съ тьмою очень интересовала молодого, лтъ двадцати, человка, съ широкимъ смирнымъ лицомъ и темными волнистыми волосами, сидвшаго у столика, по крайней мр, онъ пристально глядлъ на стну прямо передъ собою, Забывъ въ рук перо, на которомъ ужь успли высохнуть чернила. Но вглядвшись внимательне, вы увидли бы, что его совсмъ не занимаетъ ни нагорвшая свтильня, ни оплывшая свчка, ни тни. Черные глаза глядли тоскливо, а губы складывались въ скорбную улыбку, порой его какъ бы подергивало и онъ вслухъ шепталъ: ‘Господи, что за мерзость!’ Въ эту позднюю пору, когда въ сел Болотномъ вс почивали мирнымъ сномъ, Николай Петровичъ Дубровинъ, мстный учитель, подъ вліяніемъ ничмъ ненарушаемой тишины, сводилъ счеты съ совстью, окидывалъ мысленнымъ окомъ пройденный нуть, силился приподнять завсу будущаго. ‘Семь лтъ ужь вотъ учительствую, съ 13-ти лтъ тяну всю одну и ту же псню. Тринадцатилтній кандидатъ въ учителя! Вспомнить безъ стыда не могу! Господи! какъ еще изъ меня кое-что вышло?’ И передъ его глазами вставалъ рядъ картинъ, на губахъ появлялась знакомая уже намъ улыбка. Земство ршило открыть побольше училищъ, набрать учителей ‘числомъ поболе, цною подешевле’, и смотритель узднаго училища предложилъ кончившимъ курсъ поступать въ ‘кандидаты’. Цлый годъ Дубровинъ и семеро другихъ юнцовъ, изъ которыхъ самому старшему было 16 лтъ, ходили въ приходское училище ‘практиковаться’. Заниматься приходилось часъ или два въ день, но чего стоили эти уроки! Пятнадцати и шестнадцатилтніе парни, сидвшіе еще въ среднемъ отдленіи, поднимали такой гвалтъ, такъ немилосердно третировали ‘кандидатовъ’, что учитель бросалъ графинъ, выходилъ изъ своей комнаты и собственноручно водворялъ порядокъ. ‘Чего вы смотрите? дуйте ихъ, мерзавцевъ!’ — И кандидаты, дйствительно, начали дуть тхъ, кто былъ подъ силу. Въ поводахъ недостатка не было: какъ часто оскорблялось ихъ мелкое самолюбьице! Имъ хотлось, чтобы ихъ считали за большихъ, бывшіе Петьки и Ваньки превратились въ Петровъ Иванычей, Ивановъ Васильичей, вмсто ‘ты’ употреблялось ‘вы’, брюки носились на-выпускъ, но все это мало поднимало ихъ авторитетъ въ сред учениковъ. Часто даже ученики самонадянно вызывали кандидатовъ на бои, встртившись гд-нибудь на улиц. Къ счастію, Дубровинъ, черезъ нсколько мсяцевъ, былъ прикомандированъ къ сельскому училищу, находившемуся въ город же. Съ деревенскими ребятами ладить было легче, и незачмъ стало прибгать къ потасовкамъ. На слдующій годъ, вс кандидаты похали въ избранный городъ на лтніе курсы. Учителямъ земство, сверхъ жалованья, положило три рубля въ недлю и прогоновъ на пару. Кандидатамъ дали прогоновъ на тройку, цлыхъ пятнадцать рублей, но больше ничего не дали. Кое-какъ дотащились они до губернскаго города, прохавъ 200 верстъ въ четверо сутокъ (хали съ легкими возами). Гд-то въ предмсть разыскали они квартиру, по рублю съ человка въ мсяцъ. Вмст съ ними поселилось и нсколько человкъ учителей, изъ семинаристовъ, убоявшихся бездны премудрости. Начались кутежи, ночныя похожденія, драки съ обходами, картежная игра, битье стеколъ. Не многіе не попали въ этотъ круговоротъ. Николая Петровича Богъ помиловалъ, онъ исполнялъ только мелкія порученія — бгалъ за водкой, закупалъ провизію, и вышелъ сравнительно чистымъ изъ омута бурсацкой разнузданной жизни. Вспомнитъ этотъ омутъ Николай Петровичъ и опять хватается за голову, опять шепчетъ: ‘Господи, что за мерзость!’ Къ концу курсовъ онъ, однако, не выдержалъ и, подъ предлогомъ болзни, ухалъ съ обозомъ земляковъ. Въ сентябр его назначили помощникомъ учителя съ мсячнымъ окладомъ въ 6 р. 25 к. На себя Николай Петровичъ тратилъ 3 рубля, а остальныя деньги отсылалъ матери. Приходилось сильно экономить: за хлба и квартиру онъ платилъ 2 р. 50 к. Добросердечные хозяева-крестьяне считали это довольно выгодной цной и кормили Николая Петровича всмъ тмъ, что ли сами. Нельзя сказать, чтобы мясо часто являлось въ ихъ скромномъ menu, даже постное масло замнялось вчастую коноплянымъ сокомъ, а иногда и его не было. На остальное Николай Петровичъ покупалъ осьмушку чаю и фунтъ сахару. Въ школ было около 80-ти человкъ. Учитель, добродушнйшій и общительнйшій человкъ, большую часть дня проводилъ въ правленіи, и все дло легло на плечи Николая Петровича. Что могъ сдлать онъ съ такою массою? Все шло черезъ пень да колоду. Зубами заскриплъ Николай Петровичъ, вспомнивъ этотъ періодъ своей жизни. Иногда онъ самъ, увлекшись какой-нибудь книгой, предоставлялъ учениковъ на цлые часы самимъ себ. Жилось ему сначала скучно. О сближеніи съ мстной интеллигенціей, т. е. попомъ, писарями и лавочникомъ, нечего было и думать: ему ли, оборванному мальчику, лзть въ хоромы съ крашенымъ поломъ и внскими стульями! Народа онъ тоже дичился: какъ это онъ, образованный, станетъ возиться съ сиволапымъ мужичьемъ?! Онъ столько слышалъ о грубости этого мужичья, что представлялъ его чуть не звремъ, хотя отдльныя личности изъ этого ‘народа’ казались ему симпатичными. Мало-по-малу онъ сблизился, однако, сначала съ своими квартирными хозяевами, а потомъ почти со всмъ селомъ, исключая старшины, старосты и другого начальства, да и то потому, что они очень часто приставали къ нему съ просьбой ‘угостить’, а угостить было нечмъ.

Время, проведенное въ Сосновк, не пропало, значитъ, для него даромъ: онъ многому научился, много узналъ такого, что не писано въ учебникахъ, а написано неизгладимыми чертами на страницахъ самой жизни. Одинъ фактъ особенно повліялъ на воспріимчивую душу Николая Петровича. Въ сел какъ-то часто стали пропадать утки. Вина сваливалась на лисицъ и хорьковъ, которыхъ въ той мстности водилось довольно много. Но скоро загадка разъяснилась. ‘Что это изъ Софронова овина, почитай, каждый день дымъ идетъ?’ недоумвали ‘во едину изъ субботъ’ крестьяне, возвращавшіеся съ пахоты: молотить ему нечего… Не пожаръ ли? Идемъ взглянуть!’ Спустились въ овинъ и увидли слдующую картину: двое братьевъ-подпасковъ, сидя на корточкахъ, палили неощипанныхъ утокъ. ‘Что? аль ощипать полнились?’ посмялся надъ ними Зубанковъ Никифоръ, у котораго распропала половина утокъ, и схватилъ ихъ за волосы. За волосы же привелъ онъ воришекъ къ старшин. Старшина младшаго отпустилъ, оттаскавъ за волосы, а старшаго веллъ засадить въ холодную. На другой день, посл обдни, у церкви собралась куча народу. Николай Петровичъ протснился впередъ и увидлъ подпаска съ связанными назадъ руками, на ше у него висли три полуизжаренныя утки. Отецъ стоялъ около него и училъ, тыкая сыну въ лицо утками. ‘Страмникъ ты, страмникъ! Эка, что вздумалъ! Людей ты не стыдишься! Вдь теперь на тебя пальцами вс будутъ указывать! А мн-то, мн-то каково? Эхъ, ты… Что вздум-а-алъ! Ахъ, ты! Ахъ, ты!’ Старшина вцпился подпаску въ волосы. Около стоявшіе старики одобрительно покачивали головами. ‘Отецъ-мать не научили — добрые люди научатъ’, приговаривали они съ мудрымъ видомъ. Посл старшины подошелъ староста, а затмъ подпаскомъ овладли хозяева пропавшихъ утокъ и съ торжествомъ повели по селу. Туча ребятишекъ, немилосердно галдя, въ припрыжку бжала впереди и сзади процессіи. Торопливо поднимались окна, изъ всхъ домовъ выходили новые и новые любопытные. Распоясанные ребятишки выскакивали съ огородовъ, бжали отъ рки и во все горло длились мыслями. ‘Ва-а-нька! Игнашку ведутъ! съ утками!’ сообщалъ какой-нибудь пузатый бловолосый мальчишка сосду по огороду, вставъ на плетень. Даже отъ кабака отхлынулъ народъ, такъ что цловальникъ сильно выругался и пожелалъ, чтобы Игнашка и съ утками провалился сквозь землю. Время отъ времени подходилъ отецъ и опять училъ.

— Василій! ты-то что еще присталъ? небось, и безъ тебя есть кому утками-то потыкать, не вытерплъ Николай Петровичъ.

— Нельзя, милый! ахъ, нельзя! вдь подумаютъ, что и я съ нимъ вмст, а я, вотъ Святъ Богъ, ни перышка не видалъ! и знать не зналъ такихъ дловъ! Охъ, батюшки мои! отвчалъ отецъ, задыхаясь отъ горя и усталости.

‘Отчего съ Игнашкой такъ жестоко расправлялись? задалъ себ вопросъ Николай Петровичъ.— Отъ необразованности’, ршилъ онъ, и устыдился самого себя. Что же все это время длалъ онъ, онъ, обязанный просвщать народъ? Что онъ длалъ? Ничего! И Николай Петровичъ твердо ршился наверстать упущенное. Въ Сосновк ему этого не удалось сдлать, зато въ Болотномъ, куда онъ былъ назначенъ на слдующій же годъ, онъ имлъ полную возможность очистить свою совсть. Пять лтъ, прошедшія съ тхъ поръ, не такъ мрачны. Николай Петровичъ ихъ не стыдится. Онъ длалъ все, чтобы не получать даромъ 12 ¹/₂ рублей (теперь онъ состоитъ на самомъ высшемъ оклад — получаетъ ужь 15 рублей).. Съ каждымъ годомъ Николай Петровичъ все строже и строже относился къ своимъ обязанностямъ. ‘Да! надо учить нетолько дтей, но и всхъ, кто страдаетъ отъ темноты, отъ отсутствія знаній. ‘Сйте разумное, доброе, вчное! Сйте!’ прошепталъ Николай Петровичъ, покончивъ съ прошлымъ.

Шипнье потухавшей свчки вывело его на минуту изъ раздумья. Восторженнымъ взглядомъ окинулъ онъ вымазанныя глиной стны, потрескавшуюся печку, грязный подъ и старыя парты. Стны раздвинулись передъ восторженнымъ взглядомъ, и передъ Николаемъ Петровичемъ появилась необозримая гладь полей и луговъ, съ копошащимся въ нихъ рабочимъ людомъ. Все выглядло весело и довольно. Кости обтянулись кожей. Зачинились прорхи. Спала съ умственныхъ очей слпота. Затворены кабаки. Школы процвтаютъ, и самъ Николай Петровичъ возится съ полсотней здоровыхъ, опрятно одтыхъ ребятишекъ въ чистыхъ, теплыхъ и свтлыхъ комнатахъ.— ‘Пока солнце взойдетъ, роса глаза выстъ’, подумалъ онъ, совсмъ туша продолжавшую всхлипывать свчку и ощупью добираясь до постели.

Постель эта была не особенно удобна: въ углу, между шкафомъ и стною, стояли дв скамейки, днемъ на нихъ лежало верхнее платье учениковъ, а вечеромъ разстилался войлочекъ и клалась подушка. ‘Чисто монахъ ты, Николай Петровичъ, говорили ему крестьяне:— не пьешь ты, не куришь, да и спишь на голыхъ доскахъ’.— ‘Вы же спите?’ — То мы, а то ты…

II.

Громкій колокольный звонъ разбудилъ Николая Петровича рано утромъ.— ‘Что такое?’ проговорилъ онъ въ раздумь — ‘Да! сегодня воскресенье! Надо вставать — сейчасъ отъ заутрени придутъ’. Въ самомъ дл, едва Николай Петровичъ усплъ одться, какъ на крыльц громко постучали щеколдой и масса народа хлынула въ ‘училищу’. Масса эта состояла главнымъ образомъ изъ деревенскихъ, которымъ некуда было дваться между заутренней и обдней, но были и сельскіе старики, старухи и подростки. Гости, помолившись и поздоровавшись, чинно разслись по скамьямъ. Тишина нарушалась только тихими, вполголоса, разговорами стариковъ и легонькими вздохами.— ‘Холодно?’ начинаетъ Николай Петровичъ разговоръ.— ‘Б-да, какой холодъ! Теб вотъ, ладно въ тепл-то сидть!’ — ‘Тоже! тепло! Духъ видно!’ возражаетъ другой и дуетъ: паръ столбомъ идетъ изъ широко раскрытаго рта.— ‘Николай Петровичъ! почитай-ка намъ про бднаго Лазаря’, вступилась въ разговоръ опрятно одтая старушка съ добрымъ морщинистымъ лицомъ, Николай Петровичъ прочиталъ и по-славянски, и по-русски.— ‘Такъ-то! Богъ видитъ, кто что здсь длаетъ! Не откупился! О-о-хо-хо! Что ни ступимъ, то согршимъ!’

Съ первыми ударами колокола вс поспшили къ обдн, исключая нсколькихъ старухъ, которымъ надо было написать поминанія. У каждой было что-нибудь припасено для ‘ученика’ (такъ называли крестьяне Николая Петровича, учениковъ они называли ‘учельщиками’): одна доставала изъ-за пазухи пару яицъ, другая лепешку, третья несла тарелочку съ медомъ. Тщетно Николай Петровичъ отказывался. ‘А ты на-ко! на чужой сторон живешь — ни жены, ни матери нту’.— ‘Да меня за то Степановна хорошо кормить’…— ‘Ну! что Степановна! а ты возьми-ка, скушай на здоровье’! Приходилось брать, хотя на другой день все это раздавалось ученикамъ въ вид наградъ за хорошіе отвты, потому что Николай Петровичъ въ самомъ дл отлично лъ и пилъ чай у цловальничихи за пять рублей.

Только ушли старухи, въ училище вошелъ повренный общества.— ‘Нарочно выждалъ, чтобы народъ ушелъ, замтилъ онъ, обирая съ большой сдой бороды сосульки и стряхивая рукавицами снгъ съ валеныхъ сапогъ.— ‘Вишь, дло-то какое, началъ онъ съ таинственнымъ видомъ:— только смотри — ни-ни-ни! Чтобы ни одна душа не знала!’ — ‘Что, что такое?’ — ‘Казенную рощу знаешь?’ — ‘Какъ не знать! лтомъ за ягодами хаживалъ’.— ‘Ну, вотъ: оттягать ее хотимъ!’ И Трофимъ съ торжествующимъ видомъ посмотрлъ на Николая Петровича. Николай Петровичъ покачалъ головой.— ‘Наврядъ!’ — ‘Какъ наврядъ! врное дло, я теб говорю! Такъ ты, значитъ, прошенье намъ напиши — прямо къ министру, чтобы проволочки не было’.— ‘Къ какому?’ — ‘Къ министру — вотъ и все!’ — ‘Да вдь ихъ много’. ‘Много?’ Трофимъ впалъ въ раздумье.— ‘Надо къ тому, что казенными лсами завдываетъ. Такъ ты ужь напиши, пожалуйста’ — ‘Не знаю, право, какъ… Не писалъ я такъ высоко-то… Вы бы лучше къ писарю’.— ‘Ни-ни-ни! ни подъ какимъ видомъ! Чтобы они ни сномъ, ни духомъ, а то проку не будетъ. Потихоньку надо! Тебя вс старики просятъ. Мы ужь теб заслужимъ, ей Богу, заслужимъ.’ — Началось писанье прошенія. ‘Такъ! такъ! вотъ это такъ! А то поди къ писарямъ: они теб языкомъ-то одно смелютъ, а напишутъ не такъ… А ужь ты не обманешь — не таковскій — пять лтъ у насъ живешь, а мы отъ тебя худого не видали’. И Трофимъ вытащилъ рублевку. Отъ рублевки Николай Петровичъ отказался наотрзъ.— ‘Ты лучше крыльцо у училища исправь — того и гляди, ребятишки ноги поломаютъ’.— ‘Ну, ладно! ну, крыльцо! Вотъ какъ пообдаютъ работники, я ихъ сейчасъ же… Ты имъ ничего, смотри, не давай — это уже мое дло: я ихъ самъ угощу.’

На минуту рчь Трофима была заглушена веселымъ трезвономъ. Народъ хлынулъ изъ церкви.— ‘Ай-ай! всю обдню прокалякали! Такъ чтобы ни-ни! Помалчивай, а роща выйдетъ, мы тебя не забудемъ, Святъ Богъ, не забудемъ!’

— ‘Гость на гость — хозяину радость!’ прозвучалъ старческій тенорокъ, и въ училище, грузно переваливаясь, вошелъ о. Петръ. Старъ онъ былъ и тученъ. Тучность, при невысокомъ рост, длала его чрезвычайно похожимъ на боченокъ. Вдобавокъ, глаза о. Петра горли добродушно-лукаво и почти постоянно смялись, вызывая и другихъ на беззавтную веселость. Такимъ же добродушнымъ лукавствомъ вяло и отъ его жирового лица, съ носомъ въ вид луковки, и отъ глянцевитой лысины, и отъ коротенькой, жиденькой косички.— ‘Что? проспали обдню-то? Эхъ вы!’ упрекнулъ о. Петръ Николая Петровича, давая цловать Трофиму мясистую красную руку.— Забыли, какой день-то сегодня?’ — ‘Какой, о. Петръ?’ — ‘Святыя великомученицы Екатерины! На пирогъ пожалуйте!’ раскланялся о. Петръ комично-торжественно:— моя дражайшая половина имянинница!’

— А я, было, въ самомъ дл, позабылъ… Приду, непремнно приду’.— ‘То-то!’ О. Петръ, самъ не зная, чему засмялся, порывисто тряхнулъ руку Николая Петровича и вышелъ, или, правильне, вылзъ изъ училища.

——

О. Петръ былъ старый священникъ, выслужившійся изъ дьячковъ. Пройдя суровую школу нужды, онъ не гнушался никакой работой. Самъ пахалъ, сялъ, косилъ, жалъ и молотилъ. На рукахъ у него было не меньше мозолей, чмъ у любого мужика, да и всмъ складомъ своимъ онъ близко подходилъ къ мужику.— Часто, особенно лтомъ, сидя у открытаго окна, о. Петръ кричалъ на всю улицу.— ‘Максимъ! Максимъ! иди чай пить!’ — ‘Да я, батюшко, недавно у тебя пилъ’… ‘Иди, знай! Чего еще ломаешься’.— Максимъ, тщательно обтеревъ ноги, шелъ и поглощалъ нсколько чашекъ горячаго напитка, ведя неторопливую бесду про хлба, про покосъ. Если по улиц шелъ Иванъ, то батюшка зазываетъ и Ивана, если Петръ, то и Петра. Матушка часто даже гнвалась на о. Петра за такое хлбосольство. ‘И что это, сколько ты всегда народу наведешь! Ты разочти — давно ли 12 фунтовъ купили? ужь весь’.— ‘Ну, ну! ну, одна пей! ну, свиньямъ выливай! (о. Петръ былъ очень вспыльчивъ). Умрешь — въ головы положатъ! въ головы!’ — ‘Ну вотъ: всегда такъ!’ всхлипывала матушка, и дло кончалось водвореніемъ Ивана.

Съ матушкой о. Петръ ссорился вообще довольно часто, особенно изъ-за дтей. Дти учились въ губернскомъ город и, какъ это свойственно многимъ молодымъ семинаристамъ, не любили беречь отцовскихъ денегъ. Но такъ какъ платье имъ шили дома, за хлба и квартиру отдавали деньги въ руки хозяевамъ, да сверхъ того давали деньги на мелочные расходы, то они каждый мсяцъ просили на сапоги. О. Петръ не могъ понять настоящей причины, отчего сапоги носились ровно мсяцъ, и въ простот душевной думалъ, что его сынки изъ щегольства шьютъ очень тсные сапоги.— ‘Съ мыльцемъ, подлыя души!’ разражался о. Петръ, получивъ слезное письмо, и, взявъ топоръ, отправлялся въ палисадникъ.— ‘Го-о!’ затягивалъ онъ тоненькимъ теноркомъ и, не кончивъ, принимался безъ всякой нужды постукивать по кольямъ топорикомъ.— ‘Тимоей! Тимоей! подлыя-то души опять на сапоги просятъ!’ взывалъ, онъ къ какому-нибудь мужику, проходившему мимо.— ‘Что батюшка, длать? Дло молодое: на нихъ сапоги-то, какъ огонь горятъ… Вотъ я своему Васютк — и то лаптей не наплесть’. ‘Н-тъ! Съ мыльцемъ подлыя души! съ мыльцемъ! Щеголяютъ!’ — Значительно успокоеннымъ возвращался о. Петръ въ комнаты, но все-таки считалъ долгомъ побранить матушку.

— ‘Ты! ты, потатчица, виновата!’ — Матушка молчала. Вечеромъ, подавая батюшк стаканъ чаю, она робко спрашивала: ‘Когда же деньги-то отошлемъ?’ — ‘Когда на базаръ подешь, тогда и отошлемъ’.— Вскор оказывалось, что вышло все масло, что Наденьк надо купить платочекъ, что, вообще, необходимо хать на базаръ — и деньги, вырученныя за хлбъ или лишнюю скотину, отсылались ‘на сапоги’.

Несмотря на такія вспышки, старики очень любили другъ друга.— ‘Вотъ! заложили каряго въ корень! Разнесетъ на косогор, непремнно разнесетъ!’ говорилъ о. Петръ, поджидая изъ города запоздавшую матушку, и отправлялся въ палисадникъ.— ‘Позабудутъ его чаемъ напоить во время, непремнно позабудутъ!’ думала въ тоже время матушка.— ‘Говорила я теб — не отдавай Гараськ овецъ, говорила! Дв овцы ужь пали, да еще три хвораютъ’, начинала она, вылзая изъ саней или тарантаса.— ‘Ну, сама держи! сама держи! гоняй ихъ въ стадо! гоняй сама! гоняй, дура!’ — ‘Вотъ! тридцать лтъ за нимъ ухаживаю, ничего, окромя дуры, не выслужила!’ вздыхала матушка сквозь слезы, а о. Петръ снова отправлялся въ палисадникъ. Черезъ полчаса они мирно попивали чаекъ, и матушка показывала купленныя обновки. О. Петру она всегда привозила пряничковъ, чтобы онъ не возмущался слишкомъ высокой цифрой денегъ, истраченныхъ на покупки. Деньги доставались о. Петру трудно.— ‘Очень ужь простъ онъ’, жаловалась матушка другимъ матушкамъ.— Придетъ мужикъ! Сына говоритъ, хочу женить, да заплатить нечмъ.— И-и! говоритъ: вези, даромъ окрутимъ — потомъ заплатишь! А ужь за свадьбу ли не взять?’

III.

Николай Петровичъ попалъ къ о. Петру только вечеромъ: весь день писалъ письма. Только что собрался онъ идти, какъ столбъ пара хлынулъ въ отворенную дверь, и въ училище вошла семья Панфиловыхъ: старикъ, старуха, два сына съ женами и ребятишками, выданная дочь съ мужемъ.

— Мы къ теб, Николай Петровичъ:— коли время слободно, напиши письмецо.

— Василью?

— Кому же больше? одинъ у насъ на чужой сторон. Деньжепокъ хотимъ къ празднику послать. Ты ужъ и бумажки поищи — въ лавочк, слышь, нту.

Николай Петровичъ досталъ бумагу и конвертъ и услся за столъ. Панфиловы размстились вокругъ него и съ напряженнымъ любопытствомъ начали слдить, какъ перо забгало по бумаг. Черезъ нсколько минутъ приступъ былъ написанъ. Николай Петровичъ зналъ ужь, какъ надо писать. Началось писанье поклоновъ и новостей. Были перечислены вс родные и сосди, съ прибавленіемъ посл каждаго имени ‘кланяется’, было упомянуто, что въ сел недавно былъ пожаръ, и кто именно погорлъ, и что удалось спасти, кто вышелъ замужъ, кто женился и т. д. Николай Петровичъ прочиталъ.

— Вотъ пестровка у насъ отелилась… Писалъ что-ли?

— Нтъ, не писалъ.

— Такъ ужь напиши: бычокъ, молъ, черненькій, здоровый…

Николай Петровичъ приписалъ, и началъ писать адресъ. Послышались торопливые шаги, и въ комнату вбжала тетка Акулина, крестная мать Василья. ‘Ахъ грхъ какой! никакъ опоздала!’ вскричала она прерывающимся отъ быстрой ходьбы голосомъ.— Ужь прочитай, Николай Петровичъ письмецо-то: можетъ, вы отъ меня и поклона-то не написали!’

Не успли уйти Панфиловы, какъ пришли Кашины: письмецо прочитать понадобилось. Старикамъ Николай Петровичъ читалъ письмо еще на недл, но теперь вс родные были въ сбор: каждому своими ушами хотлось слышать, что пишетъ Митрій и, главное дло, пишетъ самъ. Пришли и кое-кто изъ его товарищей. Вс они съ одинаковымъ сосредоточеннымъ выраженіемъ слушали письмо, только лица получившихъ поклонъ были свтле. Чмъ дале шло чтеніе письма, тмъ боле нахмуривались нкоторыя физіономіи, тмъ ясне выражалось въ нихъ чувство оскорбленнаго самолюбія, смшанное съ тоскою ожиданія. Когда Николай Петровичъ совсмъ кончилъ письмо, лица всхъ просіяли. Почему они просіяли — секретъ Николая Петровича. Ему пришлось ужь прочитать и написать не одинъ десятокъ писемъ, онъ имлъ понятіе о чувствахъ, волнующихъ груди не получившихъ поклона, и потому позволялъ себ прибгать къ маленькой хитрости: прочитавъ все письмо и не найдя въ немъ нкоторыхъ поклоновъ, онъ прибавлялъ ихъ отъ себя — и чувство оскорбленнаго самолюбія уничтожалось. Въ слдующемъ письм онъ читалъ Василью или Петру нотацію за то, что онъ не всмъ посылаетъ поклоны, на что многіе обижаются. Много времени ушло на переговоры о вознагражденіи: Николай Петровичъ отказывался, Панфиловы и Кашины настаивали. ‘Ты лучше что-нибудь для училища сдлай — возокъ дровецъ хоть привези, староста дровъ-то мало даетъ’, говорилъ Николай Петровичъ посл долгихъ и безъуспшныхъ отискиваній. ‘Все объ училищ крушишься!’ замчалъ съ какимъ-то сожалніемъ мужикъ, и на слдующій день привозилъ возокъ дровецъ.

Посл ухода Кашиныхъ пришли молодые ‘выучившіеся’ парни взять книжечекъ, потолковать о прочитанномъ, кое-кто принесъ денегъ для покупки книгъ.— Ужь вы, Николай Петровичъ, получше какую, а то я самъ-то чего понимаю? Сунутъ какую-нибудь бросовую’…

——

Вечеръ былъ уже въ полномъ разгар, когда Николай Петровичъ вошелъ въ натопленныя комнаты. Поздравивъ имянинницу (матушка облекла тучное тло въ зеленое шерстяное платье, а голову украсила наколкой), и съвъ кусокъ имяниннаго пирога, Николай Петровичъ услся въ уголъ съ стаканомъ чаю. Мужчины-писарь, старшина, другой священникъ-благочинный и самъ о. Петръ отпили уже чай, прошлись по третьей и засли играть въ стуколку. Вс они выглядли очень авантажно, и скромная фигура о. Петра вполн стушевывалась передъ ними. О. Христофоръ, въ зеленомъ шелковомъ подрясник съ узкой таліей, съ ослпительно блыми рукавами и воротничкомъ, съ густо напомаженными волнистыми волосами, высмотрлъ настоящимъ франтомъ, особенно, когда выпускалъ сквозь шелковистые усы колечки дыма. Онъ и смялся какъ-то покровительственно, когда старшина ставилъ ремизы. ‘Ничего, Панкратъ Саввичъ! завтра соберете’, замчалъ онъ иронически.— ‘Врно, Христофоръ Александрычъ, врно! Міромъ живемъ, какъ и вы же’, отшучивался старшина.— Болотовскій старшина не походилъ на другихъ. Ходилъ онъ въ длиннополомъ сюртук, въ заднемъ карман котораго былъ постоянно чистый платокъ, на ше носилъ медаль съ надписью ‘за усердіе’, лента которой ярко выдлялась на воротник крахмальной рубашки. 17 лтъ ужъ былъ онъ старшиною, и за нимъ установилась прочная репутація самаго ревностнаго исполнителя приказаній начальства по части собиранія недоимокъ. Каждый годъ его командировали въ какую-нибудь неисправную волость, отдавая въ его распоряженіе мстнаго старшину, и Панкратъ Саввичъ постоянно оправдывалъ надежды исправника, говорившаго про него, что ‘это золото, а не старшина, и что если бы такихъ побольше, не было бы у насъ дефицита’. Писарь былъ тоже изъ ‘образованныхъ’. Писалъ онъ до того красиво и кудревато, что ему часто поручалась нетолько переписка, но даже и составленіе адресовъ. Правда, про него шла молва, что онъ не чистъ на руку, но когда либеральный исправникъ, ошибкою судьбы занесенный на столь важный постъ (ошибка эта продолжалась ровно полгода), вздумалъ проврить дла правленія, то только развелъ руками.— ‘Чисто дло ведется, чортъ побери! Комаръ носа, что называется, не подточитъ!’ выразилъ онъ вслухъ свое изумленіе. И старшина и писарь метили въ члены земской управы. Николай Петровичъ хотлъ было уйти — отношенія его къ сельскому начальству были боле, чмъ натянутыя — но матушка ршительно заявила, что не отпуститъ его безъ ужина. Отъ нечего длать, онъ подслъ къ карточному столику и занялся вычисленіями ремизовъ въ ум, тогда какъ писарь вычислялъ ихъ на бумаг. Писарь, вроятно, считалъ плохо, потому что ничмъ инымъ нельзя объяснить того обстоятельства, что ремизъ о. Петра подъ его карандашомъ выросъ почти вдвое.

— Вы, Петръ Иванычъ, ошиблись, замтилъ ему Николай Петровичъ.

— Да! и въ самомъ дл, ошибся: не два рубля шестьдесятъ, а рубль шестьдесятъ, думалъ два, а это одна, согласился писарь, бросивъ искоса уничтожающій взглядъ на Николая Петровича.

— Вы, Николай Петровичъ, шли бы къ прекрасному полу, предложилъ о. Христофоръ: — чего вамъ тутъ на соблазны глядть?

— Ничего! Пусть учится, пока мы живы.— Иду! стукнулъ о. Петръ кулакомъ.

— Вы, Николай Петровичъ, скоро думаете въ адвокаты идти? иронично спросилъ писарь, азартно ударивъ ‘по козырю’ о. Петра.

— И не думаю, съ чего вы это взяли?

— Да ужь очень вы прилежно прошенія писать стали… За Ваньку Шмелева хлопотали, чтобы Никаноръ Игнатьичъ ему деньги выдалъ, продолжалъ писарь.

— Что же? Разв Шмелевъ ихъ не заработалъ? Отчего же не написать прошенія!

— Заработалъ ли, нтъ ли, а я съ вами давно хотлъ поговорить: не суйте носъ въ чужія дла! Ой, не суйте! ошпарятъ! вступился о. Христофоръ, затягиваясь папироской:— живите, какъ вс живутъ! Черезъ мои ноги хоть варъ носи, да меня не обвари, заключилъ онъ авторитетно.— Такъ что-ль, Панкратъ Саввичъ?

— А то какъ же еще? Этого, съ позволенія сказать, только поросята не знаютъ.

— Кажется, все-таки я ничего не сдлалъ дурного, возразилъ Николай Петровичъ.

— Дурного-то не много, а и похвалить нельзя. Кто Ванька? Хамъ! больше ничего! А Никаноръ Игантьичъ человкъ образованный, понимающій! Ванька-то, можетъ, его спалитъ, а Никаноръ Игнатьичъ не мало ужъ благодяній ему оказалъ. Безъ него вамъ и училища-то бы не выстроили, знаете вы это?

— Брось, кумъ! Эко ты связался! есть съ кмъ! Диви бы человкъ былъ, а то тьфу! (Старшина дунулъ на ладенъ) — и нтъ его! Сдавай-ка, постучимъ!

Николай Петровичъ взялъ шапку и ушелъ.

— Мы на тебя судъ-то сыщемъ! крикнулъ ему вслдъ писарь.

— Ну? вашъ ремизъ идетъ, о. Петръ! поспшилъ замять непріятную сцену о. Христофоръ.

Но Панкратъ Саввичъ успокоился не вдругъ.

— Каковъ? Н-ну, мы его уважимъ! М-мы его уважимъ! Увважимъ! рычалъ онъ, стуча кулакомъ по столу и устремивъ безсмысленный взглядъ на безпокойно ерзавшаго на стул о. Петра, веселость котораго исчезла на весь вечеръ.

Гости все-таки засидлись за-полночь и все говорили, что они ‘уважатъ’. Не мало нотацій пришлось выслушать и о. Петру.

— И вы-то, о. Петръ, хороши! его бы за ушко да на солнышко, а вы сидите, да глазами хлопаете! внушалъ ему о. Христофоръ, оставшись наедин.

IV.

‘Николай Петровичъ! скоро вы насъ на Святки отпустите?’ ‘Скоро, скоро: еще дня два поучимся’, отвчаетъ Николай Петровичъ, и самъ не можетъ удержаться отъ радостной улыбки при мысли о скоромъ отдых.

Ученье продолжалось, однако, больше двухъ дней: попечитель школы, бывшій въ город на базар, привезъ записку отъ смотрителя узднаго училища. Въ этой записк значилось, что числа 22 и 23 г. смотритель поститъ Болотовскую школу. ‘Ужь не наговорилъ ли чего попечитель?’ мелькнуло въ ум у Николая Петровича, и ему вспомнился случай, могшій послужить для попечителя предлогомъ нажаловаться. Вскор посл имянинъ жены о. Петра дло было. Попечитель, бывшій при крпостномъ прав старостою, горькій пьяница, сидлъ съ старшиной въ трактир. Оба выпили.— ‘Ты кто?!’ озадачилъ попечителя старшина.— ‘Знамо, кто: попечитель! А ты кто?’ — ‘То-то попечитель! Ты когда въ училищ-то былъ? а?’ — ‘Давненько-таки не бывалъ ужь — съ экзаментовъ’.— ‘То-то. Нтъ, чтобы присмотрть, что тамъ учитель длаетъ’.— ‘Мн-то что? чай, начальство на это есть’.— ‘Да! только начальству и дла, что за училищами глядть! Недоимки одн сокрушили! Ты надъ училищемъ начальство! Ты должонъ смотрть!’ — ‘Да чего тамъ смотрть-то?’ — ‘А все-таки смотри — на то ты начальство!’ — ‘Что же? я, пожалуй, пойду схожу’, согласился попечитель, польщенный тмъ, что и онъ начальство. ‘То-то! сходи-ка, а я здсь подожду’.

Минутъ черезъ пять попечитель ввалился въ училище, какъ истое начальство.

— Здравствуй! кивнулъ онъ небрежно головой Николаю Петровичу:— чему ребятъ учишь?

— Да всему, что по программ требуется.

— Тэ-экъ-съ! процдилъ попечитель, не желая сознаться, что слово программа для него незнакомо.— Слышь, ты, смотри, квадратне учи! прикрикнулъ онъ вдругъ на Николая Петровича.

Николай Петровичъ удержался, но ученики старшаго отдленія не выдержали и покатились со смху, ихъ примру послдовали и остальные.

— Вы чего? Чего вы, такъ васъ… накинулся на нихъ попечитель.

Большинство умолкло, но наиболе смшливые продолжали хихикать.

— Цыцъ, хамово отродье! Я васъ, марзавцевъ! И попечитель хотлъ схватить одного мальчика за ухо.

Блдный и серьзный Николай Петровичъ отвелъ его руку и повелъ къ стулу.

— Если вы пришли въ училище, какъ попечитель, то и ведите себя, какъ слдуетъ: здсь не кабакъ.

— Ты что-о? Какъ ты можешь мн указывать? И попечитель размахнулся, чтобы ударить, но Николай Петровичъ схватилъ его за плечи и вывелъ въ сни.

— Ступай, проспись прежде! посовтовалъ онъ ему, запирая дверь.

Долго бсновался попечитель, стуча кулакомъ въ дверь и грозя выбить окна, но до серьзнаго дло не дошло: кое-кто изъ сосдей, сбжавшихся на крики, оттащили его домой.

Въ самый ‘сочельникъ’, когда ребята были уже отпущены, на площади загремлъ колокольчикъ, и передъ училищемъ остановилась тройка взмыленныхъ земскихъ лошадей. Изъ повозки съ трудомъ вылзъ смотритель, тучный, добродушный старикъ.— ‘Что отпустили?’ — Отпустилъ, Алексй Степанычъ.— ‘Ну, ничего: я вашу школу и такъ знаю. Велите-ка самоварчикъ поставить, да покажите пока тетрадки’. За чаемъ Алексй Степанычъ скорчилъ серьзную физіономію и, вынувъ изъ портфеля нсколько бумагъ, подалъ ихъ Николаю Петровичу. Первая бумага была рапортъ попечителя: ‘Имю честь донести, что учитель Дубровинъ безъ моего разршенія каждаго двадцатаго числа здитъ въ городъ, а зачмъ — неизвстно, бросая училище’.

— Это-то ничего: я знаю, зачмъ вы здите въ городъ, и знаю, что школа остается на рукахъ законоучителя, а вотъ вторая бумага — та посерьзнй.

Во-второй бумаг значилось: ‘Сего 18-го декабря оный учитель Дубровинъ выгналъ меня изъ училища, куда я пришелъ для ревизіи, и при семъ бранилъ нехорошими словами даже при ученикахъ и при царскомъ портрет’.

— Что вы на это скажете?

Николай Петровичъ разсказалъ, какъ было дло.

— Такъ! Я такъ и думалъ. Надо будетъ избрать другого попечителя.

— Трудно будетъ, Алексй Степанычъ: онъ и старшин кумъ, и писарю кумъ — первый міродъ въ сел, посл старшины. Писарь и старшина, понятно, горой за него встанутъ.

— Почему же такъ? Одного кумовства здсь мало, возразилъ смотритель, бросая на Николая Петровича выжидательный взглядъ.

Николай Петровичъ передалъ, что произошло между нимъ и сельскимъ начальствомъ. Алексй Степанычъ охотно поврилъ разсказу, потому что, по дорог въ Болотное, съ версту прошелъ рядомъ съ болотовскимъ мужичкомъ, хавшимъ съ мельницы, и навелъ очень подробныя справки о томъ, какъ живетъ ихъ учитель, что длаетъ.

— Прочитайте еще вотъ это, подалъ онъ Николаю Петровичу третью бумагу.

‘Честь имемъ донести вашему Высокоблагородію, что учитель Дубровинъ — человкъ очень развратнаго поведенія. Каждый праздникъ къ нему въ училище приходятъ молодыя солдатки и иныя женщины подъ видомъ писанія писемъ, и храмъ науки превращается въ вертепъ разврата. Къ заутрени онъ никогда не ходитъ, ли и къ обдн приходитъ уже посл часовъ. Сверхъ того, занимаясь писаніемъ прошеній, онъ поселяетъ въ народ страсть въ кляузамъ и тяжбамъ. Посему просимъ обратить на онаго учителя Дубровина вниманіе и сдлать надлежащее распоряженіе’. Бумага была подписана старшиной и писаремъ.

— Еслибы еще эта бумага ко мн одному попала — дло обошлось бы, а то — представьте!— Они ко всмъ членамъ училищнаго совта написали. Придется васъ перевести куда-нибудь въ другое мсто. И зачмъ вы вступаетесь не въ свое дло, зачмъ? Скажите на милость! Знали бы свою школу и жили бы спокойно — такъ нтъ: общественнымъ дятелемъ быть захотли! горячился Алексй Степанычъ.

Николай Петровичъ промолчалъ.

— Вдобавокъ, говорятъ, скоро въ нашъ уздъ сенаторскіе чиновники прідутъ, если не самъ сенаторъ. Вдь можетъ такая каша завариться, что вкъ не расхлебаешь. Вы ужь, пожалуйста, хоть до конца года-то смирненько поживите, а тамъ можете перевестись, если обстоятельства не измнятся.

— Да вдь сердце не терпитъ! вырвалось у Николая Петровича.

— Знаю, что не терпитъ, согласился растроганный смотритель: — самъ былъ молодъ! Но что же длать? Поостерегитесь, пожалуйста!

Пріхавъ въ городъ, смотритель доложилъ совту, что обвиненія, взводимыя на Дубровина, оказались, по дознанію, ложными. Это же письменно подтвердилъ о. Петръ, услышавшій отъ Николая Петровича о козняхъ старшины, писаря и попечителя. Ршено: оставить Дубровина до конца учебнаго года въ Болотномъ.

V.

Николай Петровичъ не остерегся. Годъ былъ неурожайный, и на хлбъ стояли высокія цны. Озими за то общали богатый урожай въ будущемъ году. Болотовская волость могла, однако, прикормиться своимъ хлбомъ, и магазинный хлбъ оказывался лишнимъ.

— Старички! что хлбъ-то даромъ лежитъ? сгніетъ вдь, али такъ растаскаютъ — рази усмотришь? Дайте-ка мн мръ тысячу взаймы: осенью новымъ отдамъ! обратился однажды старшина къ старичкамъ, сильно угостившимся на его счетъ въ трактир.

— Что же? возьми — и то, сгніетъ за зиму-то! крыша-то, что твоя борона! али мыши съдятъ. Только ты ужь росписку дай обчеству-то…

Старшина далъ росписку, выгребъ хлбъ и продалъ въ ближайшій понедльникъ.

— Ловко мы это дло оборудовали, хвастался онъ передъ писаремъ:— нын по рублю десяти продали, а осенью-то ему красная цна семь гривенъ будетъ.

— И того не будетъ: полтинникъ не больше, отвтилъ писарь.

— Ну, хоть семь гривенъ: по 40 копеекъ съ мры… Ловко! 400 рубликовъ!

Несмотря на то, что дло держалось въ секрет, скоро все село узнало о продлк старшины. Узналъ и Николай Петровичъ. Глубоко возмущенный, онъ ждалъ только случая. Случай скоро представился. Въ училище пріхалъ Владиміръ Михайлычъ Кабанчиковъ, почетный попечитель училища, почетный мировой судья. Это былъ довольно молодой, лтъ тридцати, человкъ съ благообразнымъ лицомъ и длинными блокурыми волосами. Запахъ духовъ и присутствіе на носу пенснэ изобличали, что онъ не прочь пофрантить. Ходилъ въ простой рубашк-косоворотк и въ черномъ бархатномъ пиджак. Осмотрвъ училище, онъ напился чайку, закурилъ папиросу и повелъ съ Николаемъ Петровичемъ бесду о жизни учителя, о его миссіи и т. д.

— Учитель — представитель культуры въ деревн, настоящей, а не кабацкой, культуры… Онъ, такъ сказать, піонеръ цивилизаціи… Школа его — аванпостъ европеизма. Онъ долженъ быть совтникомъ народа, пока послдній находится еще въ ребячески-безпомощномъ положеніи, говорилъ Кабанчиковъ, порывисто откидывая назадъ волосы и стряхивая пепелъ съ папиросы.

Николай Петровичъ тоже воодушевился и передалъ нсколько фактовъ изъ своей дятельности.

— И отлично-съ! работайте въ томъ же направленіи! Вы многаго, очень многаго достигнете. Что вамъ однимъ будетъ не подъ силу — вдвоемъ сдлаемъ. Не такъ ли?

Николай Петровичъ очень обрадовался такой могущественной поддержк и поспшилъ разсказать о ‘дльц’ старшины. Владиміръ Михайлычъ пришелъ въ сильное негодованіе.

— Завтра же поду къ исправнику! Мы покажемъ старшин, какъ воровать общественное добро! вдь это… это грабежъ! И кого же грабятъ? Мы ему покажемъ!

Негодованіе его не улеглось даже и тогда, когда онъ узжалъ, прося Николая Петровича бывать за-просто, ‘безъ всякихъ церемоній, которыя уже давно осуждены мыслящими людьми и отжили свой вкъ’. Николай Петровичъ общалъ бывать.

Черезъ недлю, Болотное постилъ исправникъ. Произведя ревизію, онъ замтилъ старшин вскользь.

— Я слышалъ, что хлбъ изъ магазина продали? Куда поступили деньги?

— Никуда еще, Александръ Иванычъ! (за 17 лтъ службы Панкратъ Саввичъ получилъ негласное право называть исправника и непремннаго члена по имени и отчеству).

— Такъ вели ихъ внести, пожалуйста, поскоре въ ‘продовольственный капиталъ’ что ли.

Старшина понялъ, что исправнику все извстно, и внесъ деньги. Николай Петровичъ чуть на голов не ходилъ отъ радости, увидвъ ‘результатъ’.

— Теперь не то будетъ! не то! вотъ посмотрите! говорилъ онъ о. Петру.

— Эхъ, Николай Петровичъ! послушайте меня, старика: перешибутъ вамъ крылышки! Сказано ‘съ сильнымъ не борись’. Разъ удалось, другой удастся, а въ третій и сорвется, отвчалъ тотъ ему.— Нын хорошіе-то люди вс по щелямъ сидятъ — ходу нтъ. Нын, если хорошій человкъ по одной сторон идетъ, такъ ты на другую сворачивай, а то скажутъ: ‘за-одно’. Мн о. Христофоръ и то ужь говоритъ, чтобы я съ вами не якшался.

— То-то и есть, что хорошіе люди по щелямъ прячутся. Прятаться не надо! возразилъ Николай Петровичъ, и ршился стоять до конца.

Онъ задумалъ даже потягаться съ непремннымъ, неправильно поступившимъ въ одномъ дл, и самъ похалъ къ своему союзнику. Тотъ принялъ его съ распростертыми объятіями, хотя ироническая улыбка Николая Петровича, при вид роскошной, сравнительно, обстановки, нсколько его смутила.

— Нельзя круто — полегоньку надо, оправдывался онъ:— самъ знаю, что гармоніи нтъ между словомъ и дломъ. Но что же длать. Опять что-нибудь старшина набдокурилъ? поспшилъ онъ заняться дловымъ разговоромъ.

— Нтъ, не старшина: повыше берите!

— Писарь?

— И не писарь — непремнный!

Лицо Владиміра Михайлыча слегка омрачилось, но онъ все-таки терпливо выслушалъ довольно длинный разсказъ Николая Петровича.

— Постараемся, постараемся! отвтилъ онъ на просьбы Николая Петровича защитить обиженныхъ, но отвтилъ далеко не прежнимъ возвышеннымъ тономъ и безъ огня воодушевленія въ глазахъ, загоравшихся молніей при одномъ слов ‘урядникъ’.

Прошелъ мсяцъ, два, а ‘результата’ не было. Николай Петровичъ снова отправился къ Кабанчикову. На этотъ разъ разговоръ о ‘дл’ началъ самъ Николай Петровичъ.

— Ну, что, Владиміръ Михайлычъ?

— Вообразите, въ городъ не удалось попасть ни разу съ тхъ поръ, какъ вы были у меня въ послдній разъ — все дла по хозяйству… Впрочемъ, какъ только увижусь кое съ кмъ, непремнно поговорю, отвчалъ Кабанчиковъ, смутившись.

Николай Петровичъ понялъ.

VI.

Прошла и Пасха. Земля стала одваться въ свои праздничныя ризы. Бархатомъ зазеленли озими. На деревьяхъ распустились почки. По утрамъ стономъ-стонали озера отъ криковъ водяной перелетной птицы. Ликовала природа, ликовали и люди, отдыхая отъ суровой, холодной зимы, и бодро принимались за работу. Учениковъ приходило все меньше и меньше: надо было пасти скотину, которую уже выгнали въ поле, но не собрали еще въ мірское стадо. Мужички бгали какъ угарлые по богатымъ собратьямъ, тому лошадь надо, у того смянъ не хватало, тотъ недоимку не отдалъ. Пошли въ ходъ росписки, условія. Забгали мужички и къ Николаю Петровичу. ‘Нтъ ли рубликовъ десятокъ до Успенья? Святъ Богъ, отдамъ и съ процентами’! Приходилось, конечно, отказывать. ‘Ахъ ты оказія! нигд не даютъ’. ‘Да ты бы въ касс взялъ’. ‘Въ касс? Н-ну, ужь лучше еще у кого-нибудь’! ‘Что такъ’? ‘Перво-на-перво больно много угощенья надо. Угостишь старшину съ писаремъ, пообщаютъ, а потомъ, слышь, денегъ въ касс нтъ… Дастъ старшина изъ своихъ, да и слупитъ не хуже твоего попечителя’.

Черезъ недлю, на площади, около правленія, толпилась громадная масса народа, хотя день былъ не праздничный. ‘Сенаторскій чиновникъ пріхалъ! Кто иметъ сдлать заявленія, пожалуйте’! приглашалъ народъ молоденькій писецъ, прикомандированный къ чиновнику. Претензій оказалось мало: все было подмазано, умасленно, каждый получилъ три короба посуловъ, а нкоторые столько же угрозъ ‘сжить со свта’. Только за два дня передъ этимъ, Панкратъ Саввичъ пожертвовалъ въ училище три отличныя парты (земскія-то куда какъ плохи были). Николай Петровичъ вошелъ въ правленіе. Сіяющее лицо старшины такъ и говорило, что все обстоитъ благополучно.

— Здравствуйте, Николай Петровичъ! какъ ваше здоровье? обратился онъ весело къ Николаю Петровичу, подавая руку.— Парты удобны?

— Очень удобны.

— Какъ же поживаете-то?

— Слава Богу, Панкратъ Саввичъ, отвчалъ Николай Петровичъ. Ему вдругъ стало весело, зло весело какъ-то.

— Смотрите-ка: ни одной стоющей жалобы нтъ! не удержался старшина.

— Сейчасъ будутъ, Панкратъ Саввичъ, возразилъ Николай Петровичъ, высвобождая изъ рукъ старшины полу сюртука.

— Позвольте васъ спросить, обратился онъ, отрекомендовавшись, къ чиновнику:— вы ревизовали кассу?

— Ревизовалъ, все въ порядк, отвчалъ тотъ удивленно.

— Есть въ ней деньги?

— Почти вс суммы, роздано очень мало, удивился тотъ еще больше.

— Между тмъ г. старшина никому почти не даетъ изъ кассы денегъ, а заставляетъ брать у себя, за страшные проценты, разумется.

Слова Николая Петровича произвели на старшину впечатлніе громового удара въ ясный безоблачный день: онъ такъ и замеръ на мст.

— Какъ же это, братецъ? обратился чиновникъ къ старшин.

Мужики навострили уши. Нкоторые изъ нихъ были до того мужественны, что подтвердили слова Николая Петровича. ‘Это точно: нтъ, говоритъ, денегъ въ касс, бери, коли хочешь, у меня’. Дальше-больше. Старшина долженъ былъ представить довольно большую связку условій и росписокъ. Были выяснены способы, которыми онъ собиралъ долги. Оказался замшаннымъ и писарь. Выступила на сцену масса другихъ претензій. Скандалъ вышелъ громадный. Чиновникъ ухалъ въ другое правленіе, общаясь завтра опять захать. ‘Гляди, гляди: руку подалъ Николаю Петровичу-то!’ загудла толпа, вообразившая, что чиновникъ и Богъ всть какое важное лицо. ‘А старшина-то какъ юлитъ! ха-ха-ха’! Старшины ужь никто не боялся — его считали безвозвратно погибшимъ. Придя въ училище, Николай Петровичъ самъ испугался того, что онъ надлалъ. ‘Уволятъ, непремнно уволятъ’, думалъ онъ, облокотившись на подоконникъ раствореннаго окна. Но тутъ ему припомнились борцы за правду, припомнились горячіе разговоры. ‘Сидлъ бы на печи, если душонки не хватаетъ’! А ночь мало-по-малу окутывала своимъ мягкимъ покрываломъ Болотное. Въ дом писаря блеснулъ огонь. ‘Что они теперь длаютъ? Интересно бы знать’, подумалъ Николай Петровичъ. Вдругъ онъ вздрогнулъ и отшатнулся отъ окна: кто-то осторожно пробирался вдоль дьячкова палисадника, приближаясь къ училищу. ‘Не старшина ли ужь подослалъ поколотить’? подумалъ онъ, вспомнивъ, какъ однажды, посл имянинъ тоже, возвращаясь съ прогулки, онъ наткнулся въ гумнахъ на двухъ пьяныхъ парней изъ сосдней деревни, которые съ бранью пустились за нимъ…

Подкрадывавшійся не имлъ, однако, злыхъ намреній, подойдя къ окну, онъ вполголоса позвалъ: ‘Николай Петровичъ, спишь что-ли?..

— Нтъ еще, отвтилъ Николай Петровичъ, поставивъ въ уголъ палку, которою вооружился на всякій случай.

— Я къ теб потихоньку, какъ воръ, пришелъ, чтобы не увидали… Ловко ты старшину-то подвелъ! Вкъ не забудетъ! Вдь за нимъ еще гршки-то есть, продолжалъ неизвстный, еще боле понизивъ голосъ: — только этотъ чиновникъ не докопался. Знаешь, за сколько они правленіе-то проконопатили да бумагой оклеили?

— Нтъ, а что?

— За 160, а показали 360 — двсти цлковенькихъ украли. Ты поговори-ка завтра, ей-Богу! Такъ бы всхъ уважилъ!

— Особенно тебя, подумалъ Николай Петровичъ: говорившій былъ помощникомъ старшины.

— Только ты на меня, Христа ради, не указывай! самъ, молъ, знаю. А конопатилъ-то Прошка Тихоновъ — ты сходи-ка къ нему. Смотри же — пож-жалуйста, про меня не говори.

Николай Петровичъ уврилъ его въ своей скромности и рано утромъ сходилъ къ Прошк. Тотъ подтвердилъ слова помощника старшины. Часовъ въ 10, Николай Петровичъ пошелъ снова въ правленіе, около котораго опять толпилась куча народа, благо день былъ воскресный. Вчерашнее происшествіе переходило изъ устъ въ уста. Николай Петровичъ въ глазахъ крестьянъ выросъ въ исполина. ‘И отчаянный ты, Николай Петровичъ! Нукося! съ самимъ старшиной затялъ тягаться! Ай-ай-ай! Только смотри, парень, какъ бы чего не вышло!’ ‘Богъ не безъ милости’, отвчалъ Николай Петровичъ. ‘Что? опять ябедничать пришелъ?’ закричалъ на него старшина. Старшина былъ пьянъ. Онъ потерялъ уже почву подъ ногами и теперь дйствовалъ, махнувъ на все рукой. Но и Николаю Петровичу тоже было все равно, онъ тоже сжегъ корабли — недаромъ просидлъ цлую ночь у окна, раздумывая о происшедшемъ. ‘Не ябедничать, а на свжую воду выводить’, возразилъ онъ угрюмо. ‘Кого выводить-то? Кого выводить-то? Подлец-цовъ, м-можетъ быть?’ — ‘Пожалуй, подлецовъ’, согласился Николай Петровичъ.— ‘И я подлецъ? Зн-начитъ, и я под-длецъ? Что же молчишь?! Подлецъ я или нтъ?’ ‘Пожалуй, если вамъ этого хочется’, согласился нехотя Николай Петровичъ.— ‘Такъ я подлецъ? Подлецъ?’ продолжалъ приставать старшина.— ‘Подлецъ!’ крикнулъ выведенный изъ себя Николай Петровичъ. Повренный схватилъ Николая Петровича за руку и хотлъ вывести изъ правленія. ‘Уйди ты отъ нихъ! Христа ради, уйди! упрашивалъ онъ его: видишь, какъ глаза-то налили?’

— Нтъ, ты постой! У насъ съ этимъ не отъдешь! ухватилъ и старшина за руки Николая Петровича.— Слышали? обратился онъ къ писарю, помощнику писаря и помощнику старшины.

— Слышали! подтвердили т въ одинъ голосъ.

— Михй! Васи-илій! Тащите его въ холодную!

— Не имете права! вскрикнулъ Николай Петровичъ.

— А вотъ посмотримъ! Тащите! за оскорбленіе власти!

Николай Петровичъ хотлъ было сопротивляться, но потомъ покорился. ‘Пусть ихъ!’ подумалъ онъ, когда за нимъ щелкнулъ замокъ и раздался наглый торжествующій хохотъ старшины. Вскор прибжалъ о. Петръ, извщенный повреннымъ о случившемся. ‘Панкратъ Саввичъ! Петръ Иванычъ! Побойтесь хоть Бога! Разв можно учителя въ холодную?’ — ‘Сидитъ, значитъ, можно’.— ‘Очень ужь они горячи — лучше остынутъ въ холодной-то!’ сшутилъ писарь.— ‘Вы, батюшка, идите-ка домой: я въ церковныя дла не мшаюсь, и вы въ мои носъ не суйте!’ осадилъ его старшина. Грустный и убитый пошелъ о. Петръ къ товарищу.

— О. Христофоръ! Ваше высокоблагословеніе! похлопочите хоть вы — грхъ какой! говорилъ онъ, отирая нотъ со лба и лысой головы.

— А! не хотли слушаться! Повадился кувшинъ по воду ходить — тамъ ему и голову сломить! отвтилъ о. Христофоръ.

Къ несчастію, чиновникъ пріхалъ лишь на другой день, и Николай Петровичъ просидлъ въ холодной ровно сутки.

VII.

Черезъ мсяцъ слушалось дло ‘объ оскорбленіи волостного старшины Панкрата Саввина учителемъ Николаемъ Дубровинымъ’. Прокуроръ сильно настаивалъ на обвиненіи, и Николай Петровичъ былъ приговоренъ къ аресту на одн сутки. А еще черезъ мсяцъ слушалось дло ‘о превышеніи власти старшиною Саввинымъ’, возбужденное тмъ же слдователемъ’. Ршили: отршить его отъ должности и посадить на три мсяца въ тюрьму. Отсидвъ свой срокъ, Панкратъ Саввичъ открылъ въ Болотномъ лавочку и трактиръ, не оставивъ безъ вниманія и прежнихъ операцій. Николай Петровичъ былъ уволенъ. ‘Невозможно, невозможно! вдь вы, съ позволенія сказать, такую глупость сдлали, такую глупость, что только дивиться надо!’ кричалъ, бгая по комнат, смотритель, когда Николай Петровичъ пришелъ къ нему просить мста помощника учителя.— ‘Жаль мн васъ, очень жаль — но что же длать? Вы послушали бы, что Александръ Иванычъ говоритъ: лучшаго, говоритъ, моего старшину опозорилъ, рекомендованнаго мною осрамилъ. Дай Богъ вамъ счастья на другомъ поприщ’.

На другомъ поприщ Николай Петровичъ тоже потерплъ неудачу. ‘Владиміръ Михайловичъ нтъ ли у васъ мста конторщика или писца хоть…’ — ‘Видите ли! мсто сть, но знаете, неловко будетъ… Вы знаете, продолжалъ Кабанчиковъ, понизивъ голосъ:— что моя репутація и безъ того крайне незавидна, а тутъ еще… Не хотите ли кофе?’ — ‘Нтъ, спасибо: мн хлба надо’, отвчалъ Николай Петровичъ, и ушелъ.

‘Невозможно! невозможно! восклицалъ въ то же время исправникъ:— при Саввин недоимокъ ни одной копейки не было, а теперь цлыхъ три тысячи… Невозможно! Три тысячи на одной волости! Хорошую мн благодарность пришлютъ!’

На слдующій годъ исправнику не пришлось ужь восклицать такимъ образомъ, ибо распорядительность и исполнительность снова зацвли въ Болотномъ въ лиц Панкрата Саввина. Но не зацвли тамъ ябеда и кляузничество въ лиц Николая Петровича. Тамъ, гд жилъ онъ, живетъ теперь братъ о. Христофора, кончившій курсъ въ семинаріи. Въ училищ, къ которому сдлана иждивеніемъ старшины пристройка, пахнетъ резедной помадой, одеколономъ и спермацетовымъ мыломъ. По вечерамъ, вмсто прежняго безмолвія, нарушаемаго шорохомъ переворачиваемыхъ листовъ, гремитъ гитара и слышны псни и топотъ пляски. Все это не мшаетъ Квинтиліану Александрычу быть человкомъ ‘отмнной нравственности’, какъ выразился про него старшина въ разговор съ инспекторомъ народныхъ училищъ. Его мтятъ на мсто о. Петра, которому, по словамъ о. Христофора, пора ужь и на покой, ибо онъ окончательно выжилъ изъ ума: съ какой стати, напримръ, онъ началъ расхваливать инспектору Дубровина, да вдобавокъ же при самомъ о. Христофор, старшин и Квинтиліан?

Скоро и память о Никола Петрович исчезнетъ. Да и теперь, лишь ребятишки вспоминаютъ порой своего любимаго учителя, да иногда какой-нибудь лохматый мужиченко, которому потребуется написать письмо, скажетъ: ‘Ха-арошій былъ человкъ, сердешный, да вздумалъ съ старшиной тягаться — и сверзили’.

И. Б.

<Бухалов И. А.>
<Под ред. М. Е. Салтыкова-Щедрина>

‘Отечественныя Записки’, No 4, 1883

Борьба.

I.

II.

III.

IV.

V.

VI.

VII.

Читайте также: