Открытое письмо Всеволоду Иванову
Открытое письмо Всеволоду Иванову
Дорогой Всеволод!
Н. Огнев.
‘Литературная Газета’, No 37, 1929
Открытое письмо Всеволоду Иванову, Огнёв Николай, Год: 1929
Время на прочтение: 6 минут(ы)
У нашей группы — группы писателей, ведущих сейчас борьбу за наполнение Всероссийского союза советских писателей творческой сущностью,— есть и недоброжелатели, и возражателя
Недоброжелатели добиваются разрушения или самоликвидации Союза. Мы стоим на той точке зрения, что Союз нужен как тем писателям, которые работают вне художественных групп и школ, так и всем вообще квалифицированным писателям. Повидимому, не только мы, правлении, держимся такого взгляда: за последний недели усилится приток в Союз новых членов, среди нас — Эдуард Багрицкий, С. Д. Мстиславский, Юрий Олеша и еще целый ряд товарищей, имена коих не называю за недостатком места. Значит, линия нащупана, в общем, правильная, но, естественно, и практическая работа должна быть перестроена сверху до-низу, путь этой перестройки — долгий и тяжелый путь, мы на него вступили и не думаем пятиться назад или сворачивать в сторону.
Ты первый, Всеволод, высказался о наших ‘основах декларации’. В твоем выступлении я лично не усматриваю вражды к Союзу и поэтому считаю твою критику достойной серьезного ответа. Должен, однако, с первых же слога заявить, что никак не согласен с твоими выкладками и буду возражать по всем линиям.
Прежде всего, о возможном расслоении Союза. Ты утверждаешь, что мы взяли на себя тяжелую задачу: развалить на отдельные части ту писательскую массу, которая в данный момент составляет Союз. Формально ты неправ: в наших ‘основах декларации’ такого утверждения не найдешь даже с лупой, но ты неправ и по существу. Спору нет, расслоение возможно, и даже, может быть, исторически неизбежно, но произойдет-то оно вовсе не по каким-то долженствующим появиться на свет художественным признакам. Мы рассматриваем Союз, как общественно-политическое об’единение квалифицированных литераторов, независимое от какой бы то ни было художественной школы, при чем каждый отдельный товарищ может примыкать или принадлежать одновременно и к определенной художественной группировке. Но у Союза в целом — в смысле методов писательской работы, в смысле художественной формы — нет никакого соединительного знака, как бы ты ни старался нам его навязать в образе какого-то ‘попутнического реализма’. Ты утверждаешь, что этот знак появится, возможно, но сейчас-то его нет — значит, и твои умозаключения преждевременны… тем более, что на роль пророка ты не претендуешь.
А дело-то вот в чем: одни говорят:
— Сейчас нужен роман.
Другие утверждают:
— Сейчас — только газета. (Ты, как будто, склонен присоединиться: к этому, второму, мнению).
Мы говорим:
— Не роман, не газета, а может быть и роман, и газета, а может быть —газето-роман, а может быть что-нибудь еще третье, четвертое, пятое, нам неизвестное, нами не найденное, потому, что мы ищем, мы пробуем свои силы на всех возможных формах искусства. А тебя и всех писателей, объединяемых Союзом, зовем искать вместе с нами. Если ты только за газету, значит, ты уже нашел, значит тебе не по дороге с нами. Но ведь это — неправда. Всеволод, твое же творчество опровергает твои выкладки, и ничего ты не нашел, а ищешь так же, как ищем и мы, и значит, тебе с памп по пути, и нечего потрясать ‘тематикой дня’ и вызывать великие тени. Другое твое утверждение: Союз ведет своих членов, в общественном смысле, через ученический курс. Да, если понимать реконструкцию производства и быта, как ученичество целой страны,— тогда и Союз, перестраиваясь, проходит некое ученичество. Но ведь это взгляд ложный и вредный: общая реконструкция— неизбежный и закономерный этап революции, решающий ее период, колоссальных размеров историческая задача, решение которой выдерет напрочь корни старого мира, и называть этот период ученичеством было бы просто высокомерным недомыслием… А перестройка Союза писателей — частица обшей длительной, боевой операции, и участвовать в этой перестройке — значит, принимать непосредственное участие в реконструктивном периоде революции. Участие же в этом периоде, как и вообще в революции, величайшее счастье нашей эпохи,—конечно, если не смотреть на личное счастье из тараканьей щели, взыскуя только благополучия своей жалкой скорлупы. Нет, мы не учим и не собираемся учить: мы работаем на опытном поле и каждого из членов Союза зовем работать с нами! Ты утверждаешь еще, что наш тезис: ‘тематика эпохи не ограничивается тематикой дня’ есть суждение вредное и пустое, так как оно, будто бы, скрывает затаенные думы ‘классиков’ о ‘необходимости писания ‘Войн и миров’.— полотен, изображающих столетия’. Неверная посылка рождает неверный вывод.
Поверь, мы прекрасно понимаем, что пятилетка, индустриализация страны, газета, сегодняшний человек,— все это одновременно и тематика эпохи, и тематика дня. И потому пятилетка является темой эпохи, что она есть кусок борьбы за великое будущее человечества. Но пятилетка — и тема дня потому, что в этой пятилетке живем, действуем, работаем мы, и отделить себя и сегодняшний день от пятилетки не хотим и не можем даже, если бы и захотели. И все-таки темы эпохи могут жить отдельно от тем дня. Для доказательства возьму несколько отвлеченный пример.
Ты испытываешь определенную эмоцию, когда видишь, что бьют ребенка, ты даже вмешиваешься, защищая этого ребенка. Назовем такой случай — твою эмоцию и акт защиты ребенка — суммарно — темой дня. Но эта тема вырастет в тему эпохи, если ты поднимешь голос в защиту всех вообще избиваемых детей. А эта тема, в свою очередь, наполнится истинным, живым содержанием только в том случае, если ты не ограничишься простой регистрацией фактов или слезливыми ламентациями по этому поводу, но еще и вмешаешься со всей силой художника в происходящее, станешь на защиту детей, потребуешь такого изменения человеческих отношений, чтобы вообще никогда больше не было и не могло быть избиения детей. Тогда тема эпохи перестанет быть только отражением жизни, тогда твое перо станет грозным орудием социального воздействия уже не помимо твоей художнической воли, а в полном согласии с ней, в полной гармонии с твоей человеческой сущностью.
Но я уже перешел к последнему и главному твоему возражению. Ты глубоко уважаешь и ценишь литературу ‘за то, что она есть возможно полное и возможно прекрасное отражение жизни, и в этом только ее великая и настоящая ценность’. Право, можно подумать, что ты рассматриваешь литературу, как некое гигантское, максимально точное, но холодное, бесстрастное и уж во всяком случае аполитичное зеркало. Так, должно быть, думал и Гоголь, когда метил ‘Ревизора’ известным эпиграфом. Но с Гоголем-го случилась беда! ‘Когда Белинский начал раз’яснять великое общественное значение произведений Гоголя, Гоголь пришел в ужас от этих раз’яснений и об’явил, что вовсе не имел в виду того, что приписывают ему некоторые критики’. Так пишет одни из современников. Гоголь, сам того не подозревая, расшатывал самодержавие. Имея в виду частности, Гоголь со страшной силой ударил по системе. И, когда, впоследствии, Гоголь выступил с публицистической защитой этой системы, Белинский, молившийся тогда уже ‘пресвятой матери гильотине’, с неменьшей силой ударил по самому Гоголю.
А ‘Записки охотника’? А ‘Хижина дяди Тома’? Кстати, произведение Бичер-Стоу — наиболее яркое доказательство того нашего утверждения, что литература может и должна быть не только отражением жизни, но и орудием социального воздействия. Художник не только не может — он не должен быть нейтральным, аполитичным, в этом — сущность нашего тезиса. В толстовском непротивлении таилась христианская, идеалистическая, следовательно, реакционная, мораль,—мораль, опасная именно в силу своего успокаивающего воздействия, именно в силу отказа от всякой борьбы, например, революционной. Нейтральное же, ‘аполитическое’ отражение жизни в литературе неизбежно приведет к толстовской заповеди, к нравственному закону, к ‘царству божию внутри нас’, значит к отказу от борьбы, значит, политически — к подчинению буржуазии, то-есть, опять — таки к политическому воздействию, как раз к тому, претив чего борются ‘нейтралисты’ и всякие прочие отражатели. Ты можешь еще сказать: ‘Художник действует с полной силой только тогда, когда он поет, как птица, не подозревая о значении своего пения’. Ты это, приблизительно, и говоришь: ‘Что же касается воздействия литературы, то это есть уже воздействие художественного таланта…’. Это значит, что в повседневной жизни художник может быть политически направленным человеком, а как только вступает в действие его талант, эта направленность должна исчезнуть, и художник, на манер шамана, начинает вещать разные беспредметные словеса. Так, что ли? По-нашему, не так. По-нашему, художник должен быть одновременно гражданином, и эти два качества должны быть слиты в нем воедино. Эпоха никак не допускает — и не допустить положения, при котором ‘писатель пописывает, а читатель почитывает…’. Прошли те времена.
Революция беспощадна к врагам и сурова к друзьям, даже и к тем, которые без кавычек. В наше время нельзя быть ‘другом революции’, можно быть только революционером. Поэт Багрицкий в своем последнем, не напечатанном еще, стихотворении говорит:
‘…Побоями нас няньчила страна…’
Да! Побоями! Но мы принимали эти побои не потому, что ждали за них какой-то награды, а потому, что страна наша прокладывает новые исторические пути всему человечеству, а мы росли и двигались вместе с ней, а на горных тропах без толчков не обойтись!
Из всего сказанного ты можешь заключить, что мы строим Союз писателей на новых основаниях. Да это. и не может быть иначе. В нашу эпоху писатель не должен быть шаманом или жрецом. В нашу эпоху писатель должен быть строителем.
Мы будем прокладывать в Союзе новые пути литературы. Твое место среди нас. В качестве ‘стороннего наблюдателя’ работы, которая должна быть твоей, можно попасть в неприятный конфликт с самим собой и со всем окружающим. Ни опаздывать, ни отставать нельзя. Но попутно мы будем крушить — и в первую очередь в самих себе — консерватизм, косность, лень, мистику, шовинизм, творческую анархию и прочие расейские качества.
На этом пути мы добьемся того, что Союз писателей никогда не будет случайным гнездовьем гениев, жрецов, ‘академиков’ и прочих, потерявших перспективу оперных персонажей, а станет живой, творческой лабораторией нового писателя — работника преображаемой и в большой степени уже преображенной страны!
Дружеский привет!
25 декабря 1929 г.