С. Елпатьевскій
XXII. Отъздъ Вари изъ Крутыхъ Горъ.
XXII. Отъздъ Вари изъ Крутыхъ Горъ.
——
——
Конецъ.
Отъезд Вари из Крутых Гор, Елпатьевский Сергей Яковлевич, Год: 1904
Время на прочтение: 18 минут(ы)
С. Елпатьевскій. Разсказы. Том 3. С.-Петербург. 1904.
Варя рано вернулась домой и первое объясненіе съ отцомъ вышло до меня. Косили на Дальнемъ Лугу. Варя шла за отцомъ вмсто старшей сестры.
— Ай да Варька! — похвалилъ отецъ, остановившись отдохнуть.— Вотъ погоди,— смялся онъ,— осенью мы теб жениха сыщемъ…
— Я прошу отпустить меня осенью учиться въ Москву…— какъ-то неожиданно для себя выговорила Варя, не думавшая объясняться тутъ, на лугу.
Я думаю, если бы громъ внезапно загремлъ съ безоблачнаго неба, онъ не такъ бы удивилъ отца.
— Что-о? — недоумвающими глазами смотрлъ онъ на Варю.
— Учиться хочу хать… На акушерскіе курсы,— повторила Варя.
— Дура! — засмялся отецъ.— Бери косу, пройдемъ еще рядовъ пять.
Прошли еще пять рядовъ. Опять остановились.
— Вы, тятенька, отпустите меня. Это дло ршенное…
Отецъ неудомвалъ, смется ли она, или говоритъ серьезно.
— Кто же это ршилъ?
— Я ршила…— отвтила Варя.
— Дура, такъ дура и есть…
Этимъ и закончились объясненія на этотъ разъ.
Я засталъ въ дом странную, напряженную тишину. Только что предъ моимъ пріздомъ отецъ вернулся изъ города — мать недоумвала, зачмъ онъ здилъ — и вечеромъ за чаемъ, ни къ кому не обращаясь, обронилъ угрюмую фразу:
— Поразсказалъ мн о. Демидъ насчетъ стриженыхъ-то двокъ…
Мать плакала, отецъ цлыми днями молчалъ, былъ постоянно раздраженъ и, повидимому, совсмъ не замчалъ присутствія Вари.
Было воскресенье вскор посл второго Спаса. Пили чай посл обдни, къ столу подошла Варя. Помню, на ней было блое съ черными горошками ситцевое платье, на ше бархотка. Лицо было блдно и срые глаза смотрли строго и словно запали внутрь.
— Тятенька! Мн нужно выписку изъ метрики и отъ васъ бумагу — согласіе. Скоро экзамены…
Отецъ изо всей силы ударилъ кулакомъ по столу такъ, что самоваръ закачался, чашки запрыгали, и сталъ медленно и тяжело подниматься съ дивана, словно это стоило ему большихъ усилій. Лицо у него поблло, глаза сдлались круглые, страшные.
— Ты что это? Дурь-то не выкинула? — глухо заговорилъ онъ, подходя къ Варьк, отчего она невольно отшатнулась назадъ.— Стриженой двкой хочешь быть? Да я тебя на цпь посажу, какъ собаку бшеную! — загремлъ его голосъ. Ты у меня въ монастыр сгніешь…
Отецъ кричалъ, его лицо становилось страшне и страшне, и вдругъ онъ поднялъ огромный волосатый кулакъ.
Варя какъ-то вся подалась впередъ и встала вплотную передъ отцомъ, съ опущенными (руками, съ помертввшимъ лицомъ и впившимися въ лицо отца, сдлавшимися такими же круглыми и страшными глазами.
Рука отца медленно опустилась, онъ, пошатываясь, подошелъ къ двери, нсколько секундъ нащупывалъ, словно искалъ, ручку и вышелъ вонъ.
Все это было дломъ одной минуты. Мы тряслись, какъ въ лихорадк. А Варя долго стояла какъ каменная и потомъ съ воплемъ бросилась на постель. Что-то я говорилъ ей, плакала надъ ней мать, обнимая бившуюся въ подушкахъ голову,— долго ничто не могло остановить отчаяннаго, безумнаго приступа рыданій.
Варя ушла въ лсъ и только поздно вечеромъ вернулась домой. Отецъ не выходилъ ужинать. За столомъ сидли мы, дти, и мать.
— Маменька! Вы скажите, чтобы меня отпустили добромъ. Я все равно уйду, куда глаза глядятъ уйду, босикомъ уйду, ночью уйду.— Лицо Вари было холодно и строго. Она медленно говорила ровнымъ голосомъ.— На цпь меня все равно не посадятъ… Такъ и скажите, все равно уйду, ночью уйду, безъ паспорта, безъ денегъ.
— Поговорю, Варенька,— покорно отвтила мать.— Только не знаю, выйдетъ ли что-нибудь. Видишь, какой онъ сердитый! — въ глазахъ матери засвтилось знакомое мн злое выраженіе.— Все онъ, подлый человкъ, о. Демидъ наговорилъ. Замучилъ своихъ-то, хочется и чужихъ обидть, чтобы и другіе мучили, извергъ, прости Господи.— Мать подвинулась ближе къ Вар.— И чего ты, Варенька, уходишь отъ насъ? Разв мы тебя обижаемъ? Ежели работа тяжела, да брось ты ее, слова отецъ не скажетъ. Замужъ тебя не неволятъ, живи, какъ хочется. И что теб ходить, да голодать-то тамъ! Сама знаешь достатки наши,— не изъ чего дать-то… Будешь ты тамъ одна, всего натерпишься. Знаешь, въ Москв народъ-то какой озорной…
— Ахъ, маменька, что работа!— нетерпливо отмахнулась Варя.— Живи, какъ хочется… Да какъ здсь жить-то, для чего жить-то? Замужъ я не хочу идти, да если и замужъ… Что вамъ сладко жилось? Вспомните-ка. Всю жизнь только плачете… Сами разсказывали, какъ вамъ сначала-то приходилось.
— И не говори, Варенька,— тотчасъ же согласилась мать.— Кажется, и нтъ хуже нашей бабьей жизни въ духовномъ званіи!
— Вотъ видите… А вы подумайте, маменька.— Варя обняла мать за шею и съ оживившимся лицомъ и выступившимъ на щекахъ румянцемъ заговорила. Выучусь я всему-всему, что знать нужно. Буду я птица вольная, куда втеръ потянетъ, туда и полечу! Люди тамъ, маменька, все хорошіе, другъ дружк помогаютъ. А буду акушеркой, сколько людямъ добра-то сдлать могу! Вдь вонъ у насъ то и дло слышишь, родами померла…
— Ужъ насчетъ этого, Варенька, такъ ли по деревнямъ плохо, такъ ли плохо… И моя мать, бабушка твоя, тоже разродиться не могла кончилась. Что говорить!— увлекается мать.— Ужъ это на что бы лучше, сама себ барыня, ни ты ни къ кому, ни къ теб никто… Какъ вонъ у насъ въ городу акушерка-то живетъ, чисто помщица.— Мать спохватывается, что говоритъ въ руку Вар, вмсто того, чтобы отговаривать ее, и круто мняетъ тонъ.— Страшно больно и отпустить-то одну. Охальникъ народъ-то… А потомъ, слышно, Богу не молятся, по средамъ-пятницамъ скоромное дятъ, набалуешься и ты съ ними. Отецъ-то отчего разсердился? Кто за тебя отвтъ Богу-то давать будетъ? Все мы же…
На другой день отецъ съ матерью долго сидли, запершись въ новой горниц, и потомъ было объявлено ршеніе: отецъ даетъ бумаги и отпускаетъ Варю.
— Только,— со слезами прибавила мать,— видть тебя, Варенька, не хочетъ. Говоритъ, боится опять разсердиться. И денегъ дать не можетъ, пусть, говоритъ, живетъ, какъ знаетъ.
Какъ весела была Варя эти дни передъ отъздомъ! Она обгала вс свои любимыя мста, перецловалась со всми пріятельницами-двками. И только когда входила въ домъ, видла плотно затворенныя двери новой горницы, лицо ея какъ-то сморщивалось и брови сурово сдвигались. Мать то плача, то смясь, готовила ей блье, портной изъ Богоявленскаго, какъ Варя ни отказывалась, наспхъ передлывалъ въ осеннюю кофточку старое материнское пальто. Изъ какихъ-то потаенныхъ мстъ мать извлекла съ чмъ-то десять рублей своихъ сбереженій за проданное масло и ленъ, приблизительно столько же выручила за медъ и яблоки, зашила все это въ ладонку и собственноручно повсила на шею Вар, чтобы въ дорог воры не обокрали. Напекли безчисленное количество сдобныхъ лепешекъ, накалили яицъ, баночку медоваго варенья въ сундучокъ положили,— вотъ и прощанье.
Помню неловкое ожиданіе въ горниц. Мать не знала, выйдетъ ли отецъ проститься. Свчка была зажжена предъ образами, запряженный Сивко стоялъ у крыльца, когда вошелъ отецъ. Онъ очень измнился за недлю. Поблднвшее и осунувшееся лицо выглядло усталымъ.
— Присядемте,— ни на кого не глядя, сказалъ отецъ.
Посидли, потомъ стали предъ образами.
Отецъ жарко молился, его губы что-то беззвучно шептали. Варя разсянно клала поклоны. Мы вс чувствовали себя тревожно.
— Ну, Варвара,— дрогнувшимъ голосомъ заговорилъ отецъ.— Блюди себя, объ насъ помни, стыда не клади на нашу голову. Смотри, чтобы отцу съ матерью плакать изъ-за тебя не пришлось,— онъ волновался и торопливо вынулъ сдланный изъ газетной бумаги пакетикъ.— Вотъ тутъ пятнадцать… Коли рожь въ цн будетъ, къ Никол вышлю. Не труди себя очень-то… Нужда будетъ, напиши, телку продамъ.
Варя, очевидно, не ожидала ничего подобнаго, она горячо поцловала руку отца и неловко потянулась къ нему.
— Ну, ну!— цлуя ее, торопливо говорилъ отецъ.— Дальніе проводы — лишнія слезы.— Отецъ широко перекрестилъ ее со словами:— Храни тебя, Господи!
Долгіе поцлуи и слезы. Заплаканное и улыбающееся лицо Вари, все оглядывающейся на домъ. Вотъ уже не видно и телги и только тамъ, около перелска, крутится какъ дымокъ пыль по дорог. Прощай, Варя! И въ кого ты, Варька, уродилась! . . . . . . . .
Лтомъ у меня былъ урокъ, и Захаръ Аанасьевичъ, у котораго я готовилъ въ уздное училище младшаго сына, наградилъ меня пятнадцатью рублями. Осенью, въ первые же два праздника я отпросился изъ семинаріи въ Москву и навстилъ Варю.
Мы сидли въ маленькой комнатк, отдлявшейся не доходившей до потолка перегородкой отъ хозяевъ, Варя шила блье изъ толстаго холста и разсказывала, какъ она чудесно устроилась. Сначала крутенько пришлось… Она рано пріхала въ Москву и никого не застала изъ тхъ, къ кому дала ей письмо Анна Валеріановна. Пришлось самой устраиваться, но все отлично вышло. За комнату платитъ четыре рубля, стряпаетъ сама. Ребенокъ частенько плачетъ, хозяева дерутся, но не часто и при томъ вечеромъ, когда мужъ — мастеръ на фабрик — приходитъ домой и рано ложится спать, такъ что ночью никто не мшаетъ заниматься, а днемъ ей все равно некогда: то на курсахъ, то шьетъ блье на больницу,— кастелянша даетъ. Передавала въ лицахъ, какъ смются на курсахъ надъ ея крутогорскимъ о и надъ ея кофточкой, которую сшилъ по своему вкусу и крайнему разумнію богоявленскій портной.
Потомъ былъ обдъ: великолпная разсыпчатая картошка и, въ честь моего прізда, большая жирная астраханская селедка, извстная на окраинахъ Москвы подъ названіемъ ‘кобыла’, а на третье блюдо я на собственныя средства купилъ чудесный арбузъ. Я не думаю, чтобы часто бывали такіе веселые обды, какъ въ тотъ день въ маленькой комнатк въ Кожевникахъ,— блые зубы блестли въ незакрывавшемся рту Вари, я блаженствовалъ и отъ Вари, и отъ селедки, и арбуза. Изъ маленькаго окошечка былъ виденъ длинный непрозжій, заросшій зеленой травой переулокъ, но которому бродили коровы и свиньи и играли въ бабки мальчишки, напротивъ — изъ-за забора высилась красная фабричная труба и дымила черными, далеко расходившимися по небу клубами.
Много придавала веселья хозяйка, узнавшая, что къ жилиц пріхалъ братъ, и пожелавшая непремнно познакомиться. Отъ нея попахивало водкой.
— Смотрите, Маркеловна,— смялась Варя,— придетъ хозяинъ, опять побьетъ.
Маркеловна оказалась остроумной и находчивой женщиной.
— А я щеку подвяжу… Скажу, зубы болли, полоскала,— хитро подмигнула она.
Варю Маркеловна аттестовала съ наилучшей стороны.
— Сестра родная того не сдлала бы… Ребеночекъ у меня глазами маялся годъ цльный… Ужъ чмъ не пособляла… Снесла Варвара Тимоеенна, всего-то четыре разочка, къ своимъ докторамъ, какъ рукой сняло!— Маркеловна изъявила было намреніе поплакать, но вмсто этого разсердилась.— Хожалый третеводня… Въ лавочк встрлся, насчетъ, говоритъ, поведенія… Это про Варвару-то Тимоеевну! Ужъ и отчитала я его… Ты бы, говорю, лучше за женой смотрлъ, какое у ней есть поведеніе, Богу бы, говорю, молился, чтобы дочь у тебя этакое поведеніе оказывала… Плюнулъ да ушелъ и говорить больше не сталъ.
Вечеромъ мы пошли въ театръ я купилъ два билета — и заняли великолпнйшія мста, откуда видно было не только сцену, но и всю публику, которая интересна была мн не мене, чмъ сцена,— я былъ въ первый разъ и въ театр и въ ‘публик’. Давали ‘Горькую судьбину’ и такъ давали, что каменный человкъ и тотъ заплакалъ бы, не то что мы съ Варей.
Такъ ярко остался у меня въ памяти тотъ день и такъ весело становилось мн, когда я вспоминалъ его въ своемъ семинарскомъ номер,— я перешелъ въ богословію и готовился къ экзаменамъ въ Петровскую академію.
Мать не утерпла и около масляницы выпросилась у отца създить въ Москву къ Вар. Вернулась она въ такомъ же восхищеніи, какъ и я, и Варька — ей нельзя было прізжать — была главнымъ предметомъ разговоровъ въ продолженіе Пасхи.
— Ахъ, Тимоей Лукьянычъ, молодые люди какіе! Обходительные, деликатные… Вечеромъ много ихъ къ Вар собралось, и на доктора которые учатся, и что въ адвокаты выйдутъ, и разные-разные… Одинъ изъ купеческаго званія былъ — милліонщикъ отецъ-то, фабрику иметъ. А другой, все около Вари увивался, чернобровый такой, красивый изъ себя, изъ помщиковъ, Варя говорила, предводителевъ сынъ. И все къ ней: Варвара Тимоеенна, да Варвара Тимоеенна!
— Вотъ окрутитъ ее хахаль-то этотъ, чернобровый-то,— безпокоился отецъ.
— Окрутишь ее!— увренно говоритъ мать.— Ты посмотрлъ бы, какъ она верховодитъ ими!
— И то,— успокаивается отецъ и самодовольно улыбается.— Наша Варвара за себя постоитъ.
— Обращеніе у нихъ какое промежду себя,— увлекается мать. — Чтобы дурныя рчи какія, либо еще что… Сядутъ и книжку читаютъ, а потомъ разговаривать примутся. И все по хорошему, что ужъ, путемъ-то я не знаю, про подати или, напримръ, въ земл недостача и вообще все этакое. И какъ, напримръ, въ другихъ прочихъ земляхъ заведено.
Мать засмялась.
— Чернобровый-то это, форсистый такой, принялся что-то говорить, волосы этакъ пальцами назадъ расчесалъ, очки золотые на носу, говоритъ, все на Варю поглядываетъ, а потомъ кончилъ и спрашиваетъ:
— Какъ вы, говоритъ, Варвара Тимоеенна, полагаете?
— А я такъ, говоритъ, полагаю, что ничего-то вы въ деревн не понимаете.
Отецъ снова безпокоится.
— Вонъ какъ невжливо… Этакъ человка и обидть можно!
— Да вдь она безъ сердца,— успокаиваетъ его мать.— И пошла ему тутъ Варя резоны свои выкладывать, любо-дорого слушать. И про Крутыя Горы стала разсказывать, про передлы, какъ лсомъ владютъ, луга длятъ. Вотъ, говоритъ, какъ… Вотъ, говоритъ, какъ… Такъ вс потомъ за нее. Врно, говорятъ, Варвара Тимоеенна!
Отецъ глубоко вздыхаетъ и крестится на образа.
— Пути Господни неисповдимы… Можетъ, взыщетъ Господь Варю Своей милостью, устроится за хорошаго человка…
Мать нкоторое время молчитъ и потомъ говоритъ въ раздумьи:
— Что это, Тимоей Лукьянычъ, дивилась я, про мужиковъ все говорятъ! И добро бы простого званія, а то вдь Варя сказывала, все больше благороднаго, помщичьи дти. Что, да какъ, да почему. Вотъ насчетъ передловъ-то этихъ часъ битый толковали.
— Можетъ, отняли у нихъ мужиковъ-то, и вспоминаютъ. Либо на старое повернуть охота… — въ форм вопроса предположилъ отецъ.
— Да нтъ, какой ты непонятный, Тимоей Лукьянычъ! Все на мужицкую руку гнутъ.
И всякій день за вечернимъ чаемъ разговоръ неизмнно возвращался къ Вар. Иногда присаживалась Домна, очень интересовавшаяся всми подробностями Вариной жизни. Отецъ былъ очень веселъ и не уставалъ слушать разсказы матери.
— Варвара-то наша,— говорилъ онъ Домн. — Не плоше другихъ…
— Эвона!— увренно отзывалась Домна.— Нашъ-то атаманъ всхъ завоюетъ.
— Вотъ что, Надежда Михайловна,— заговорилъ однажды отецъ,— завтра думаю въ городъ хать, не послать ли Вар рублей десятокъ? Вонъ Степа говорилъ, по ночамъ учится… Что себя-то очень трудить, бросила бы блье-то шить!
— И то, отецъ, хотла теб сказать,— оживленно заговорила мать.— Вдь стали бы Вареньку замужъ отдавать — не миновать бы приданое длать.
— Да вдь не вковушей же оставаться… Тоже, чай, замужъ сряжать придется!
— Что ты!— энергично замахала мать руками. Посмотрла я, какъ у нихъ женятся… Только поди за меня, Христа-ради! Въ чемъ есть подъ внецъ поведетъ…
Отецъ удивляется, но находитъ объясненіе.
— Дураки, молоды, не понимаютъ… А потомъ каяться будутъ, да попрекать еще…
Результатомъ всхъ этихъ разговоровъ была посылка двадцати рублей и предложеніе отца высылать каждый мсяцъ по десяти рублей вплоть до окончанія курса. Двадцать рублей Варя взяла, а отъ остальныхъ отказалась.
Варя пріхала къ снокосу похудвшая, но веселая и оживленная.
— Ты бы отдохнула, Варя,— ласково говорилъ отецъ.— Чай, намаялась въ Москв-то!
Но когда онъ видлъ, какъ Варя помахивала косой, его лицо раздвигалось широкой, довольной улыбкой, и онъ весело говорилъ Домн:
— Барышня-то наша, московка-то, не разучилась!
Отецъ давно забылъ свой гнвъ и былъ чрезвычайно радъ прізду Вари.
— Ты чего, мать, щами-то пустыми гостью угощаешь?— въ первый же обдъ замтилъ онъ.— Курицу хоть заколола бы… Да папушникъ испеки.
И въ первую же поздку привезъ изъ города мшокъ крупчатки и баранокъ, и лимоновъ, и какихъ-то пряниковъ. Встанетъ отецъ по обыкновенію ранымъ-рано и ходитъ на цыпочкахъ, а зашумимъ мы въ кухн, сердитымъ шопотомъ окрикнеть: ‘не знаете, Варя спитъ?’ и ждетъ ее съ самоваромъ, папушникъ на стол разложитъ, яицъ сваритъ, велитъ сливокъ погуще принести. Выйдетъ Варя, за столъ сядутъ, чай пить будутъ.
— Какъ, Варвара Тимоеенна, почивать изволили? Въ добромъ ли здоровьи?— улыбается отецъ веселой улыбкой.— Пей въ накладку, въ накладку пей! — убждаетъ онъ и насильно кладетъ Вар въ чашку два куска сахару.— Ты чего, мать, плохо гостью-то угощаешь? Откармливать надо посл Москвы-то!
А мать взглянетъ на Варю и на всякій случай заплачетъ,
— Похудла-то ты, Варенька!..
А потомъ высохнутъ слезы и заблестятъ глаза у матери, какъ звздочки, не налюбуется она на свою дочку. Особенно въ восторг была мать, когда Варя приняла перваго ребенка въ Крутыхъ Горахъ у своей же пріятельницы, успвшей выйти замужъ и родить.
— Вотъ, Тимоей Лукьянычъ, наука-то что значитъ! Что бы теперь длала Варя, кабы дома-то сидла… Разв жениха какого ни на есть голоштанника высидла бы…
Во второй Спасъ Варя была царицей бала. Ее осматривали съ головы до пятокъ, каждую складочку ея платья, каждый волосокъ прически и какъ она ходитъ, и какъ сидитъ, и какъ говоритъ, и какъ молчитъ, какъ только могутъ осматривать любознательныя дамы духовнаго званія. Кое-что о ‘стриженыхъ двкахъ’ доходило и до нашихъ мстъ, Варя была первая ласточка, вылетвшая на вольную самостоятельную дорогу,— экзаменъ производился строгій, и Варя блистательно выдержала его. Волосы у ней оказались въ сохранности и такіе же великолпные, какъ и раньше, никакихъ вольныхъ манеръ замтить нельзя было, дамскій разговоръ поддерживала такъ политично, что матушки сейчасъ же попросили фасончика ея платья, а солидныхъ гостей такъ чудесно угощала наливкой, что они выпивали по лишней рюмочк и все похваливали и приговаривали:
— Только для васъ, Варвара Тимоеенна… Вотъ что значитъ образованіе-то,— и не хочешь, да пьешь!
А въ кладовой велись долгіе разговоры. Поповны разспрашивали Варю объ ученіи, о пріемныхъ экзаменахъ, о Москв. Варя отворяла имъ дверь въ другой міръ, другую жизнь, и двичьи глаза жадно засматривали туда, двичьи сердца разгорались, и двичья смута пошла съ тхъ норъ по нашей округ.
Въ это же лто была ршена и судьба Даши. Посл отъзда Вари на курсы, разсерженный отецъ отказался пускать Дашу въ Малыя Пустоши,— теперь онъ находилъ прекраснымъ все, что придумывала Варя и охотно согласился отпустить Дашу къ Анн Валеріановн приготовляться къ экзамену на учительницу, общалъ отпустить въ Москву и дать денегъ.
Дружно, весело и радостно было въ старомъ крутогорскомъ дом въ то лто…
Вар не удалось, какъ она мечтала, тотчасъ же по окончаніи курса ухать въ деревню. Отецъ не усплъ убраться съ поля и умеръ неожиданно, предъ выпускными экзаменами Вари. Онъ понадялся на свою могучую силу и, помогая лошади вывезти возъ съ бревнами на нашу глинистую гору, подперъ плечомъ наклонившуюся телгу и былъ задавленъ на мст. И все сразу рухнуло. Бабушка умерла еще раньше. Старшій братъ не пожелалъ покинуть богатый приходъ, некому было замстить отца въ старомъ гнзд и незачмъ стало жить семь въ Крутыхъ Горахъ. Мит нужно было учиться, Даша готовилась къ экзаменамъ на домашнюю учительницу, я оканчивалъ семинарію, проданъ былъ старый домъ, съ плачемъ и слезами продавались мебель, всякая ‘домашность’, все то, что копилось десятками лтъ, съ чмъ сжились, что сдлалось роднымъ,— и крутогорская жизнь кончилась.
Лто я былъ на урок, а когда пріхалъ въ Москву поступать въ Петровскую академію, я нашелъ семью уже устроившеюся въ двухъ чистенькихъ комнатахъ фабричнаго корпуса на окраинахъ Москвы, куда Варя успла тотчасъ по окончаніи курса поступить акушеркой. Мать вела хозяйство, Митю Варя отдала въ гимназію, Даша надялась къ весн подготовиться къ экзамену.
Легко и весело подняла Варя на свои плечи крутогорскую ношу, покинутую отцомъ. Я жилъ въ казенныхъ номерахъ академіи, еле перебивался уроками и не могъ оказывать поддержки семь. Варя и не нуждалась въ ней. У нея все расширялась частная практика, и въ свободные отъ дежурства дни она бгала по глухимъ закоулкамъ окраинной Москвы, гд въ то время неохотно поселялись акушерки, а посл трудового дня шла опять въ фабричный родильный домъ, для того, чтобы работать всю ночь. Должно быть, та накопленная энергія поколнія сильныхъ людей позволяла ей такъ широко расходовать свои силы и такъ( мало нуждаться въ отдых. Я съ трудомъ представляю, когда она спала. Варя попрежнему много читала и на это уходило то скудное время, которое оставалось ей отъ работы, то-есть, главнымъ образомъ ночь. Мн случалось видть, какъ, проведя безсонныя сутки въ своемъ родильномъ пріют, она присаживалась къ столу выпить стаканъ чаю, тутъ же засыпала, положивши руки и голову на столъ, и черезъ часъ снова просыпалась, свжая и веселая, для того чтобы снова бжать или вести долгіе разговоры до глубокой ночи съ гостями, которыхъ много бывало у Вари. И гости бывали все требовавшіе ея пристальнаго вниманія, ея участія и помощи. Заглядывали крутогорскіе люди, находившіе, что нельзя быть въ Москв и миновать старую матушку. Пріхалъ Филатъ-бондарь, и привезъ сына, окончившаго училище у Анны Валеріановны, и Варя бгала но Москв, пока устроила мальчика въ желзнодорожномъ училищ, какъ просилъ Филатъ, желавшій, чтобы его сынъ пошелъ по механической части. Начали появляться поповны изъ нашей округи. Он прізжали робкія, напуганныя, безпомощныя, имъ нужно было давать совты и указанія, устраивать на акушерскіе и фельдшерскіе курсы.
По воскресеньямъ собирались т деликатные и обходительные молодые люди, о которыхъ говорила мать, и все происходило именно такъ, какъ разсказывала мать отцу.
Тогда я гордился Варей, любовался ею, любовался ея удивительными срыми глазами, которые то темнли и становились суровыми, то загорались радостью и врою,— такой свтлой радостью, такой глубокой врой. Она давно ушла изъ жизни, моя Варя, но и теперь стоитъ передо мною, какъ въ Москв, какъ тогда, въ Малыхъ Пустошахъ, со своими страстными поисками, гд правда и гд неправда, со своей непоколебимой увренностью въ будущемъ всеобщемъ счастіи людей, съ той ‘праведной красотой’, о которой говорила она тогда, которая лежала въ душ ея, смотрла изъ прекрасныхъ глазъ ея…
Мать иногда пробовала урезонивать Варю:
— И чего ты, Варька, суматошишься? Нтъ теб покою… Ну, практика, этого ужъ не миновать. а то тотъ придетъ, другой придетъ: ‘сходите, Варвара Тимоеенна’, ‘поговорите, Варвара Тимоеенна’, а ты и бжишь, сломя голову, не спавши, не вши.
— Да еще что,— обращается мать ко мн.— Нутка, Степа, нынче ночью, гляди ужъ часъ былъ, либо два, звонится, какъ его звать, Воробьевъ, а Варя у роженицы была: ‘нужно бы, говоритъ, Варвару Тимоеевну повидать’. Узналъ, что дома нтъ: ‘вотъ, говоритъ, пожалуйста, книжки отдайте Варвар Тимоеевн’. Ну ужъ я тутъ разсердилась и говорю: ‘что это вы, батюшка, нтъ у васъ дня для книжекъ-то, по ночамъ людей будите!’
— Хочу, маменька на Москву наглядться, оттого и суматошусь, а то уду, скоро ли попадешь,— вмшивается Варя.— Тамъ ужъ и отдохну.
Даш было общано мсто учительницы городского училища въ Москв тотчасъ посл сдачи экзамена и между нами троими давно было ршено, что Варя тотчасъ же удетъ практиковать въ деревню, а мать устроится съ Дашей. Варя постепенно подготовляла къ этому мать, но мать не хотла и не могла привыкнуть къ мысли разстаться съ Варей.
— И чего ты, Варенька, изъ Москвы-то узжаешь? Вдь устроилась, Бога благодарить, вонъ какъ тебя любятъ. Поживешь еще, богатую практику будешь имть,— жалобнымъ голосомъ говорила мать.
— Насъ-то въ Москв много и безъ меня обойдется, а тамъ, маменька, мало,— говоритъ Варя. Но она знаетъ, что этотъ аргументъ для матери мало убдителенъ и садится къ ней близко-близко, обнимаетъ ее и говоритъ другія слова:— Такъ еще лучше будетъ, маменька, зимой вы будете съ Дашей жить, Степа при васъ, а окончится въ училищ ученье, вс вы ко мн прідете. Жить я буду въ хорошемъ мст, рка большая, сады, все… А на Рождество въ Москву пріду…
Ласково и нжно уговариваетъ Варя мать, какъ малаго ребенка, но грустное лицо матери не длается веселымъ.
Мать попрежнему находитъ молодыхъ людей, посщающихъ нашу квартиру, деликатными и обходительными молодыми людьми и нкоторыхъ, особенно достойныхъ молодыхъ людей и двицъ приглашала партикулярно на пирогъ. Какимъ-то образомъ мать удивительно подошла къ молодой компаніи, и случалось, когда разговоръ касался того, что наболло за долгую жизнь въ ея душ, о всякомъ утсненіи, о злодяхъ-людяхъ, которые чужую жизнь губятъ,— она вступала въ разговоръ, и накопившаяся горечь души была такъ сильна и т примры, которыми она иллюстрировала утсненія и злодйства, царившія въ дореформенной Россіи, были такъ ярки и порой страшны, что молодая компанія затихала, и я видлъ, съ какимъ интересомъ прислушивались къ ея словамъ и съ какою симпатіей смотрли на нее молодые глаза.
Мать расцвла и развернулась въ Москв. Казалось, все то, что лежало въ ея душ заглохшее и задавленное той трудной, часто жестокой жизнью, проснулось и ожило. Если исключить находившія на нее полосы грусти, когда она вспоминала покинутую могилу отца — единственное, изъ-за чего ей не хотлось узжать изъ Крутыхъ Горъ, она была очень весела и жизнерадостна. Въ ней пробудилась жажда жизни, казалось, на закат дней она спшила наверстать потерянное время, взять отъ жизни ту радость, къ которой она давно стремилась и которой такъ долго лишена была. Она энергично протестовала противъ Варькинаго мотовства, когда Варя покупала ей новую шляпку или приносила на именины матеріи на платье, но когда это новое, хорошо сшитое платье было на ней и на голов новая шляпка ‘къ лицу’, и на плечахъ модная накидка, мать улыбалась и приходила въ хорошее настроеніе духа. И не разъ мы видали, какъ она украдкой разсматривала въ зеркал эту самую накидку, и платье, и шляпку.
Въ праздникъ, въ ясный день, когда Даша была дома и могла посмотрть за хозяйствомъ, мать уходила ‘бродяжить’, какъ выражалась Варя.
Она заходила въ церкви и монастыри, гд хорошо поютъ, оттуда на бульваръ, гд ‘публика’ гуляетъ, а возвращаясь домой, заходила въ излюбленныя булочныя и покупала то самое вкусное, что каждая булочная готовила — она изучила ихъ,— и приносила намъ. Полюбила читать газеты и сообщала намъ, кто на кого войной собирается и какія случились необыкновенныя происшествія. Но больше всего пристрастилась она къ Малому театру, и величайшимъ удовольствіемъ для нея было, когда кто-нибудь изъ насъ водилъ ее на драму Островскаго. Она возвращалась вся переполненная впечатлніями, въ приподнятомъ настроеніи, и за чаемъ, съ которымъ ждала насъ Варя, рдко бывавшая въ театр, подробно разсказывала Вар происходившія на сцен событія, и голосъ ея длался сердитымъ, и глаза становились злыми, такъ какъ тамъ всякій разъ были злоди и подлецы-люди и утсняли они другихъ людей и эти другіе люди такъ терпли отъ нихъ, такъ терпли…
И все было бы прекрасно въ это# прекрасной Москв, если бы не мысль о разлук съ Варей. Придетъ вечеромъ дума, что вотъ Варя покинетъ ее, и не спитъ мать всю ночь и все прислушивается, не идетъ ли по коридору съ дежурства Варя. А разднется, ляжетъ Варя въ постель, наднетъ мать туфли и придетъ къ Вариной кровати и чтобы не тревожить Варю, скажетъ:
— Не спится, Варенька, пришла на тебя взглянуть. Ты спи, спи!
И начнетъ потихоньку гладить Варю по голов и шептать ей болзныя, ласковыя слова. А Варя больше всего любитъ эту материнскую ласку и какъ кошка ластится къ матери и беретъ ея руку, цлуетъ и крпко прижимаетъ къ груди, и хочется Вар сказать матери свои слова, но слова выходятъ неясныя и безсвязныя, она глубоко вздыхаетъ, словно тяжелый камень сваливается съ ея груди, и тихо засыпаетъ сладкимъ счастливымъ сномъ, не выпуская материнской руки. И мать долго не уходитъ и не отнимаетъ руки, чтобы не потревожить Варинаго перваго сна, и сидитъ она, понуривши сдую голову и все думаетъ, зачмъ это Варя въ деревню детъ. Знаетъ вдь Варя, каково въ деревн-то жить, въ крестьянской изб, не додаючи, не досыпаючи, на трудахъ и въ ночи осеннія, и въ непогодь зимнюю, и силится мать проникнуть, чего это люди съ сытаго житья на голодное, отъ своего счастія на чужую бду идутъ и почему имъ сладко свою молодую жизнь погублять. И качается сдая голова въ ночной темнот и капаютъ материнскія слезы на горячую руку разметавшейся Вари.
Въ тотъ вечеръ мы праздновали окончаніе Дашиныхъ экзаменовъ и дожидались только Вари, чтобы ссть за столъ, на которомъ давно уже киплъ самоваръ, были разставлены закуски и сласти.
Варя что-то долго не приходила. Даша сидла за піанино и играла какую-то грустную, жалобную мелодію. Даша также расцвла и окрпла въ новой обстановк жизни, но продолжала оставаться той же ‘Христовой невстой’, какъ ее называли въ дтств, хрупкой и словно испуганной, и когда она оставалась одна, старая печаль смотрла изъ голубыхъ задумчивыхъ глазъ. И музыку она любила — она начала учиться еще у Анны Валеріановны — задумчивую, проникнутую неопредленной грустью, любила Шопена, Мендельсона, Чайковскаго.
Варя пришла, наконецъ, немного усталая, больше обыкновеннаго блдная.
— А къ теб этотъ, Воробьевъ, приходилъ, веллъ сказать, Иванъ Петровичъ теб кланяется, ухалъ вчерась.
— Какъ ухалъ? — остановилась скидавшая кофточку Варя.
Я видлъ, какъ дрогнули ея губы.
— Я и то подивилась,— что, говорю, такая спшка? ‘Родители, говоритъ, захворали’.
— А-а…— неопредленно протянула Варя.
Она сбросила съ себя кофточку и, повидимому, свое усталое и встревоженное настроеніе. Мн даже показалось, что она сдлалась слишкомъ весела и слишкомъ оживленно разсказывала, гд была и что длала.
Мы сидли за столомъ и пили чай, и праздничное настроеніе не приходило.
— Говорила я теб, Варя, не по годамъ мн срое-то платье,— то бы, темненькое-то, съ зеленью лучше было бы.— Мать была въ претензіи, что Варя не обратила вниманія на великолпное срое платье, которое мать только что обновила въ тотъ вечеръ и которое мы съ Дашей на вс лады расхвалили.
— Маменька, да вы въ новомъ плать,— обрадовалась Варя.— Ну-ка, ну-ка!
Варя заставила мать встать и пройтись по комнат.
— Да прелесть что за платье! И къ вамъ такъ идетъ!.. Только чепчикъ нужно снять. Дайте-ка я васъ причешу.
Несмотря на протестъ матери, Варя заставила ее ссть на кресло, распустила волосы и причесала ихъ по-своему, и пышные сдые волосы матери легли короной вокругъ лица.
Варя суетилась около матери и смялась, но лицо оставалось суровымъ и озабоченнымъ.
Варя стоитъ на колняхъ передъ кресломъ и оправляетъ складки материнскаго сраго платья.
— Какая вы у меня красавица, маменька! Настоящая маркиза…
Варя вскакиваетъ, срываетъ красный цвтокъ съ китайскаго розана и втыкаетъ въ сдые, блестящіе серебромъ волосы.
— Вотъ такъ, маменька…
Она снова опускается на полъ передъ кресломъ и, положивши руки на колни матери, не отрываясь смотритъ въ ея лицо. Лицо Вари стало мягкимъ и грустнымъ и говоритъ она тихимъ, медлительнымъ голосомъ:
— Вотъ такъ, маменька… Посидите… А я на васъ смотрть буду. Всю-то васъ выгляжу… Унесла бы я васъ съ собой далеко-далеко и все смотрла на свою маменьку, все любовалась бы…
Мать гладитъ рукой волосы Вари и говоритъ встревоженнымъ голосомъ:
— Что это ты, Варенька, тоскуешь? Чать не сейчасъ узжать отъ насъ? Будто замужъ тебя отдаютъ…
— А мужъ-то попадется сердитый, маменька… — въ тонъ матери говоритъ Варя и смотритъ суженными глазами въ лицо матери, и продолжаетъ нараспвъ, какъ причитаютъ деревенскія двки:
— Увезетъ меня въ чужедальнюю сторонушку, буду тамъ я думы думать и не будетъ со мной моей милой маменьки, моей красавицы маменьки, золота моего маменьки.
Голосъ ея дрогнулъ и зазвенлъ. Съ сдвинувшимися бровями она сердито оборачивается къ сидвшей за піанино Даш.
— Терпть не могу твоего Шопена,— ноетъ неизвстно по какому случаю. Сыграй лучше увертюру изъ Вильгельма Телля.
Даша встаетъ, отыскиваетъ ноты, а Варя беретъ скамеечку и садится у ногъ матери, и съ возбужденнымъ лицомъ и заблествшими глазами медленно, прислушиваясь къ тому, что ноетъ піанино, говоритъ страннымъ, напряженнымъ полушопотомъ:
— Вотъ слушайте, маменька. Далеко, далеко, маленькая земля есть. Тамъ горы до неба, снгами укутаны, а въ горахъ люди живутъ: все мужики, маменька. А кругомъ мужиковъ рыцари залегли, храбрые рыцари, сильные рыцари. На головахъ-то у нихъ, маменька, шлемы съ перьями, надъ лицами забрала опущены, сабли-то вострыя, копья-то длинныя, сами въ желзныя кольчуги одты, кони желзомъ укрыты. Вотъ и поднялись разъ на нихъ, мужиковъ, храбрые рыцари. Идетъ рать, по камнямъ копытами стучатъ, желзомъ гремятъ, копья впереди, какъ лсъ, торчатъ.
— Прибьють они мужиковъ-то, Варенька! — жалостливымъ голосомъ говоритъ мать.
— Слушайте, маменька, слушайте.
Варя на минуту останавливается и ждетъ.
— Слышите, рожокъ заплъ? Мужики знакъ другъ дружк подаютъ, костры загорлись на горахъ, народъ бжитъ изъ долинъ, съ горъ, изъ ущелій, съ луками, съ ломами, съ топорами, съ косами. Рожки все поютъ и тамъ, и тамъ, и тамъ…
— Ну, ну,— торопитъ мать, близко наклонившись къ лицу Вари.
— Человкъ у нихъ одинъ былъ, маменька.
Варя смотритъ вдаль, большими, срыми остановившимися глазами и медленно выговариваетъ слова:
— Человкъ одинъ былъ, въ переднемъ ряду шелъ. Взялъ въ охапку копья-то вражескія и воткнулъ себ въ грудь и открылъ проходъ,— и бросились мужики, и стащили рыцарей съ коней, и побили мужики и прогнали рыцарей.
— Померъ?
— Померъ, маменька,— Варя откидывается назадъ и, какъ въ дтств, охвативши руками колно, молчитъ и смотритъ передъ собой, и опять лицо сдлалось усталое и скучное.
— Живутъ мужики-то? — спрашиваетъ мать.
— Живутъ, кофе пьютъ, да газеты читаютъ.
— Мужики, Варенька?
— Мужики, маменька!
А потомъ Варя очень развеселилась, прогнала Дашу изъ-за піанино и великолпно сыграла собачій вальсъ, единственную музыкальную пьесу, которую она оказалась способною выучить. А потомъ сли ужинать и Варя быстро овладла нами, какъ умла она овладвать людьми, и заставила насъ смяться и болтать, и забыть то тревожное и напряженное, что было въ Вар въ этотъ вечеръ. Чужихъ никого не было и какъ-то незамтно разговоръ перешелъ на старое и опять, какъ только умла длать одна Варя, говорили только о веселомъ, о смшномъ, о томъ немногомъ радостномъ, что было въ крутогорской жизни. Варя спрашивала мать, сколько она обломала ложекъ объ ея лобъ, представляла бабушку — и становилась удивительно похожей на нее,— какъ она кричала отцу изъ кухни: ‘Тимоей’. И мать увлекалась веселыми воспоминаніями и разсказывала о Вариныхъ продлкахъ и объ отц Платон, только подъ конецъ взгрустнула.
— Хоть бы Тимоей Лукьянычъ глазкомъ взглянулъ на наше житье.. Не чаялъ, не гадалъ сердешный, что такъ жить будемъ. И я-то, дтушки, не чаяла, не гадала, въ мысли не приходило. И какъ вспомню ту старую-то жизнь, прежнія-то времена,— такъ и не врится даже…
Мать задумалась.
— Кончились старыя времена. И люди-то новые, и мысли-то новыя. Не разберу я,— а только кончились старыя времена.
— Дточки мои милыя, согласныя, что-то вамъ Богъ сулитъ, какъ-то вы жить-то будете? — всплакнула мать.
Должно быть, запасъ веселья истощился у Вари, она сидла усталая и блдная.
Варя не дождалась устройства Даши съ матерью въ городскомъ училищ, она ухала въ ту же ночь, подъ утро.