Отчаянный человек, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1901

Повести и рассказы разных лет
Время на прочтение: 14 минут(ы)
Скачать в PDF

Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
СЪ ПОРТРЕТОМЪ АВТОРА И КРИТИКО-БІОГРАФИЧЕСКИМЪ ОЧЕРКОМЪ П. В. БЫКОВА

ТОМЪ ДЕВЯТЫЙ
ИЗДАНІЕ Т-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
Приложеніе къ журналу ‘Нива’ на 1917 г.

ОТЧАЯННЫЙ ЧЕЛОВКЪ
Разсказъ.

I.

Павелъ Митричъ по обыкновенію всталъ утромъ рано,— не было еще шести часовъ. Въ его каморк, пристроенной къ парикмахерской, окна не было, и онъ одлся въ темнот, не желая зажигать стнной лампочки, какъ это длалъ по утрамъ зимой.
— Выйду на улицу,— свту сколько угодно,— думалъ вслухъ старикъ.— Сдлай милость, не зимняя пора, а керосинъ тоже денегъ стоитъ.
Вся парикмахерская еще спала мертвымъ сномъ, то-есть хозяинъ съ хозяйкой и три подмастерья.
— Ишь, лодыри, какъ дрыхнутъ,— обругалъ Павелъ Митричъ двухъ подмастерьевъ, спавшихъ на полу въ самой парикмахерской.— Добрые люди успли ужъ досыта наработаться, а они дрыхнутъ.
Изъ квартиры Павелъ Митричъ вышелъ чернымъ ходомъ. На двор пятиэтажнаго каменнаго дома уже ‘припахивало весной’, какъ вжливо объяснялъ старшій дворникъ происхожденіе специфическаго аромата отъ помойной ямы, украшавшей самый центръ двора. Павелъ Митричъ только покрутилъ носомъ и проворчалъ:
— Этакого духа напущено!.. Тьфу…
Два младшихъ дворника поливали улицу изъ пожарной кишки. Стоявшій на углу городовой слдилъ за ними, напрасно стараясь ‘подыскаться’, то-есть найти поводъ для какой-нибудь придирки. Павелъ Митричъ постоялъ за воротами, нсколько разъ звнулъ, крестя ротъ, и почесалъ занмвшую отъ спанья руку. На видъ ему было лтъ пятьдесятъ, а въ дйствительности шестьдесятъ. По происхожденію крестьянинъ, Павелъ Митричъ, по странной игр природы, походилъ на кровнаго француза,— прямой носъ, большіе каріе глаза, большой лобъ, характерно очерченныя губы и подбородокъ. Объяснялось это тайнами двичьей блаженной памяти громаднаго помщичьяго двора, гд жила мать Павла Митрича на особомъ положеніи дворовой двушки. Воспоминаніемъ и таинственнымъ отголоскомъ этого далекаго прошлаго явился Павелъ Митричъ со своею французскою наружностью, которая обрисовывалась еще ярче благодаря его городскому костюму, козлиной бородк и усамъ шильцемъ. Начинавшуюся просдь онъ тщательно замазывалъ фиксатуаромъ.
— А хорошо…— резюмировалъ Павелъ Митричъ свои впечатлнія.— Градусовъ пятнадцать тепла, а къ обду вс двадцать пять выбжитъ. Очень хорошо.
Дворники для шутки брызнули краемъ струи на Павла Митрича и сдлали видъ, что это вышло нечаянно. Павелъ Митричъ обругалъ ихъ, но не разсердился. Разв можно сердиться на глупыхъ людей,— тмъ боле сердиться въ такое чудное весеннее утро? Онъ стряхнулъ воду со своего порыжлаго фіолетоваго сюртука, который надвалъ только по утрамъ, смахнулъ воду носовымъ платкомъ со штиблетъ и даже улыбнулся: ‘Ахъ, какіе глупые дворники…’
— Куда такую рань наклался, Павелъ Митричъ?— спрашивалъ городовой, когда онъ сровнялся съ нимъ.
— А для воздуху,— объяснилъ Павелъ Нитрита, поправляя крахмальный воротничокъ.— Продышаться свжимъ воздухомъ — первое дло. Вонъ какая благодать стоитъ…
— Да, оно дйствительно…— согласился городовой, наблюдая за опасливо бжавшей по тротуару собакой безъ ошейника.— Ужъ это — что говорить — первое дло…
— А вы какой губерніи будете?— полюбопытствовалъ Павелъ Митричъ, снимая котелокъ, чтобы погрть начавшую лысть голову.
— Мы-то? А мы — витебскіе…
— Такъ-съ… А я съ рки Сяси, сейчасъ за Ладожскимъ, ежели хать на Онегу. Хо-орошее мсто у насъ по рк Сяси. Вотъ сейчасъ иду на Фонтанку, къ Лтнему саду, посмотрть землячковъ, которые съ Сяси дрова пригоняютъ сюда, а другіе съ рыбой на собственныхъ соймахъ. Народъ у насъ особенный супротивъ другихъ мстовъ, потому какъ два агромадныхъ озера, а потомъ агромаднющіе лса… Нтъ лучше нашихъ мстовъ…
— И у насъ Витебская губернія не хуже,— обидчиво отвтилъ городовой, продолжая наблюдать бжавшую уже въ конц улицы собаку.
Павелъ Митричъ какъ-то по-дтски хихикнулъ и только махнулъ рукой.
‘Ничего не понимаетъ г. городовой, хотя и всю военную службу прошелъ. Разв можно прировнять Витебскую губернію къ Олонецкой? И даже того не понимаетъ, что изъ Невы-то нашу ладожскую воду пьетъ. Очень просто…’
Начало петербургской весны, когда вскрывалась Нева и появлялись сверху первые караваны, на Павла Митрича производило совершенно особенное впечатлніе. Онъ какъ-то начиналъ тосковать, и его тянуло на воздухъ. Раньше этого не было, а подъ старость тоска прикачнулась. Выйдетъ утречкомъ старикъ на набережную Невы и по цлымъ часамъ любуется красавицей-Невой, караванами барокъ, пароходами, лодками, рабочей сутолокой и тмъ оживленіемъ, какое весной даетъ только большая рка. Онъ точно старался что-то вспомнить — такое хорошее, молодое и счастливое, что уже не вернется, какъ не вернется рка обратно. Посл Невы весной Павелъ Митричъ больше всего любилъ Фонтанку,— не рка, а угодница. Вотъ какъ работаетъ чуть не цлый годъ и передышки не знаетъ до самаго ркостава. И сейчасъ Павелъ Митричъ вышелъ на Фонтанку и долго любовался закипавшей на мой работой. Сколько барокъ съ дровами, бутовымъ камнемъ, кирпичомъ, пескомъ и разнымъ другимъ строительнымъ матеріаломъ! И все это нужно, и тысячи рабочихъ находятъ дло. Всхъ матушка-Фонтанка накормитъ, только не лнись. А между барками на шестахъ пробираются рыбацкія соймы, къ которымъ Павелъ Митричъ относился особенно любовно: все съ Ладожскаго озера рыбку везутъ.
— Городъ Санктъ-Петербургъ все скушаетъ,— думалъ вслухъ Навелъ Митричъ. любуясь соймами,— только подавай…
Старикъ останавливался нсколько разъ въ бойкихъ мстахъ. Хорошо работаютъ Христовы работнички и не даромъ свой кусокъ хлба дятъ. Покатай вотъ такую тачку съ дровами день-то денской или потаскай кирпичи,— и руки и ноги отнимутся. А какъ такой настоящій-то рабочій человкъ стъ, какъ спитъ — любо поглядть. Павлу Митричу даже длалось совстно за свою легкую парикмахерскую работу,— разв это работа, ежели разобрать понастоящему? Одно баловство и даже какъ будто не къ лицу настоящему, природному крестьянину. Павлу Митричу правилось думать о себ, какъ о крестьянин, и онъ даже гордился своимъ крестьянствомъ, особенно весной. Вдь ежели разобрать, такъ настоящій-то человкъ — одинъ крестьянинъ, потому что онъ всю державу своей крестьянской работой кормить, а все остальное — сущіе пустяки. Отыми у барина деньги,— куда онъ днется? Такъ и погибнетъ, какъ капустный червь. И служба барская — толю пустяки…
— Эхъ, матушка-Фонтанка, всхъ-то ты накормишь и напоишь,— восхищался Павелъ Митричъ, точно Фонтанка была живое существо.
Только одно обстоятельство смущало восхищенную душу Павла Митрича, именно, что Фонтанка, конечно, хороша, а вотъ по теченію времени начинаетъ отъ нея отдавать тяжелымъ духомъ, какъ на двор парикмахерской, да еще, пожалуй, и похуже. Въ нкоторыхъ мстахъ хоть носъ зажимай… Ну, если съ судовъ валятъ всякую дрянь прямо въ воду, такъ это и Богъ веллъ. А главное, все дло портятъ тмъ, что изъ домовъ все спускаютъ въ Фонтанку. Какой же это порядокъ?
Подходя къ Цпному мосту, Павелъ Митричъ всплеснулъ руками и громко крикнулъ:
— Да вдь это едоръ Евсеичъ?!.. Ей-Богу, онъ — и на своей сойм прикатилъ…

II.

Дйствительно, къ громадной барк съ дровами приткнулась рыбачья сойма. На палуб этого утлаго суденышка стоялъ сдой старикъ въ полушубк и валенкахъ, несмотря на наливавшееся тепло.
— Онъ, едоръ Евсеичъ!— радостно повторялъ Павелъ Митричъ, ускоряя шагъ.— И въ полушубк… едоръ Евсеичъ, здравствуй!..
Старикъ посмотрлъ на него и тоже, видимо, узналъ. Онъ что-то крикнулъ, указывая на барку съ дровами.
— Знаю, черезъ барку къ теб попадать, а не вплавь!— крикнулъ Павелъ Митричъ.— Ахъ, ты, братецъ ты мой…
Павелъ Митричъ съ большою ловкостью перебрался по тонкой сходн на барку, а съ барки уже перелзъ на сойму
— Ну, здравствуй, Палъ Митричъ,— здоровался съ нимъ старый рыбакъ.— Каково прыгаешь?
— А ничего, слава Богу, живемъ, нога за ногу не задваемъ.
— Такъ, такъ… На что лучше. Какъ къ городу не жить… Вс деньги къ городу.
— Денегъ-то въ город много, а вотъ добывать ихъ трудно. Очень ужъ много на деньги охотниковъ…
— И у насъ въ деревн любятъ на деньги посмотрть.
Они присли на лежавшую на палуб мачту отъ паруса и разговорились. Да и было о чемъ поговорить. У каждаго была своя забота, свое дло, а главное — много общихъ воспоминаній. Они были изъ одной деревни Кургана, на рк Сяси, и по-деревенски приходились какой-то дальней родней. Въ Курган между собою вс были родня. Павелъ Митричъ называлъ старика дядей. Онъ изъ своей деревни увезенъ былъ еще мальчикомъ и всю жизнь кровель въ Петербург, но своей деревни все-таки не могъ забыть. И сейчасъ Павелъ Митричъ смотрлъ на дядю съ нмымъ восторгомъ и даже пощупалъ его полушубокъ изъ своей домашней овчины. Правильный, крпкій старикъ… Жарко, а онъ валенокъ не сниметъ, потому какъ въ валенкахъ ногамъ мягко.
— Гд-то у меня Мишутка запропастился,—говорилъ старикъ, приглядывая набережную изъ-подъ руки.— Да вонъ онъ, пострлъ… Мишукъ, подъ сюды!..
Мишукъ, бловолосый четырнадцатилтіий мальчуганъ съ загорлымъ лицомъ, перебжалъ черезъ барку и съ улыбкой смотрлъ на Павла Митрича, который почему-то показался ему смшнымъ.
— Внучекъ мн будетъ,— рекомендовалъ старикъ.— Отъ младшей дочери Авдотьи… Вотъ учу его рыбу возить въ Питеръ. Ну, Мишукъ, сбгай-ка за кипяточкомъ… Будемъ гостя угощать.
Мишукъ схватилъ жестяной чайникъ и полетлъ на берегъ.
— Славный мальчуганъ,— похвалилъ Павелъ Митричъ.
— Маленькіе-то вс они славные, а вотъ какой большимъ вырастетъ. Балуется нынче народъ и по деревнямъ.
Черезъ десять минутъ они сидли за чаемъ, и едоръ Евсеичъ только тутъ спохватился, что забылъ наказать Мишуку купить ситнаго.
— Не поглянется теб нашъ деревенскій ржаной хлбушко, Палъ Митричъ.
— Нтъ, оставь. Именно деревенскаго хлбушка и закусимъ. Соскучился я объ немъ вотъ какъ… Ситный-то надолъ до смерти. Вотъ ужъ это для меня первое угощенье.
— Кушай на здоровье, Палъ Митричъ. У насъ нынче и по деревнямъ тоже все ситный… Модель развели въ лавочк хлбъ-то покупать. Бабамъ это на руку… Охъ, портится везд народъ! Чаи, да ситцы, да ситный, да матушка-водочка…
Мишукъ долго смотрлъ на гостя и наконецъ не вытерплъ, прыснулъ отъ смха. И пиджакъ короткій, и крахмальная рубаха, и штиблеты, и усы шиломъ,— кругомъ шутъ гороховый.
— Это онъ надъ тобой, Палъ Митричъ,— объяснилъ едоръ Евсеичъ.— Деревня-матушка… Смшно глядть на городскую одежу. Мишукъ-то въ первый разъ въ Питер, вотъ ему все и смшно…
— Нельзя, бралъ, въ город вахлакомъ ходить,— говорилъ Павелъ Митричъ, вытирая потъ съ лица.— Въ аккурат себя надо содержать. Въ город одежа — первое дло… А хлбушко, дядя, первый сортъ.
— Зачерствлъ, малымъ дломъ, дорогой-то.
— Ничего, у насъ зубы-то свои, а не казенные.
За чаемъ перебрали безконечную деревенскую родню, причемъ вс новости въ большинств случаевъ оказывались очень невеселаго характера. Тетка Матрена погорла два раза, у дяди Агаона родились двойни, и жена померши отъ родовъ, ддушка Трифонъ второй годъ лежитъ безъ ногъ, въ сосдней деревн Тюшкахъ червь сълъ всю капусту, рыбаки въ Сяси выловили утопленника, въ деревн Куровой дв курицы пли птухомъ,— ждали пожара, но все обошлось благополучно, былъ моръ на овцу,— повертится-повертится и подохнетъ, ждали по коровамъ сибирской язвы, въ лсахъ появилась какая-то муха съ блыми крыльями и черной головой, зовутъ ее ‘монашиной’, и она жретъ лсъ безъ конца, Ладожскомъ озер плавали пузыри, изъ которыхъ выходили живые люди съ свтлыми пуговицами, пала огненная звзда на деревню Акино и т. д., и т. д. Въ тактъ этого разсказа Павелъ Митричъ только сочувственно качалъ головой.
— Да, конечно, бываетъ-съ… У насъ въ Питер чудеса запрещены, а то, сдлай милость, сколько угодно. У насъ сейчасъ, напримръ, городовой — и все кончено…
— Кончено?— удивлялся едоръ Евсеичъ.— Значитъ, и тетка Матрена не погорла бы?
— Ни-ни… у насъ строго. ‘А, ты желаешь горть — пожалуйте въ участокъ!’ И ни-ни…
Мишукъ сбгалъ еще съ чайникомъ за кипяткомъ. Павелъ Митричъ предался дтскимъ воспоминаніямъ и сразу напуталъ, когда заговорилъ о сясьской рыб.
— Какая у насъ рыба?— оговорилъ его едоръ Евсеичъ съ улыбкой сожалнія.— Такъ, плотва иногда попадаетъ, окуньки мелкіе да щука… Наша вся рыба въ усть, гд пески. И наша рыба — самая дорогая, лосось, форель… Даже и сига мало. Это у Волхова ловятъ сига, да около острововъ, у Валаама. Наша рыба — первый сортъ.
Оглядвшись кругомъ, старикъ съ грустью прибавилъ:
— Только и нашей дорогой рыб пришелъ конецъ…
— Неужто всю выловили?!.
— Гд выловить — озеро-то, слава Богу, велико. А лиха бда въ томъ, что наши рыбаки вс начали продаваться купцу. Что поймалъ, то и подавай купцу… Значитъ, въ томъ род, какъ ренда… Живемъ у самой рыбы, а у себя на берегу фунта не купишь. Вся рыба въ Питеръ заарендована еще съ зимы. Она, значитъ, еще въ озер ходитъ, а ужъ подъ нее задатки рыбакамъ дадены. Потомъ крупные купцы рыбные завелись, которые вотъ какія точи выстроили: тыщъ на сорокъ одной снасти у такого купца, и лучшія мста откуплены.
— Ну, а вы какъ?
— А мы, значитъ, бочкомъ, гд мало-мало поманитъ,— тутъ и промышляемъ.
едоръ Евсеичъ тяжко вздохнулъ и только махнулъ рукой. Ему не хотлось говорить при Мишутк, и онъ его подъ какимъ-то предлогомъ выслалъ на берегъ. Наливъ гостю чаю, старикъ еще разъ вздохнулъ и проговорилъ:
— Пряменько теб сказать, Палъ Митричъ, такъ даже какъ будто и понятія не стало. Что, значитъ, и къ чему… Вотъ я при Мишутк даже и выговаривать не хочу. Дло такое подходитъ, что по древности лтъ я еще доживу попрежнему, а какъ будутъ жить другіе протчіе народы — ума не приложу.
— А что такое случилось?— спрашивалъ Павелъ Митричъ, не понимая, въ чемъ дло.
— Да ужъ, видно, такъ все одно съ однимъ… Прежде-то жили — ничего, а теперь — день прожизлъ, и слава Богу. Вотъ ты обрадовался своему деревенскому хлбушку,— и ему пришелъ конецъ. Которые еще займаются по крестьянству, такъ сперва его продадутъ, а потомъ его же обратно покупаютъ… Разв это порядокъ? На заработки потянулъ народъ, который ищетъ легкаго хлба…

III.

Второй чайникъ былъ уже пустъ, и Павелъ Митричъ вынулъ серебряные часы.
— Ого, засидлся я у тебя, дядя… Пора мн на работу…
— Да, у тебя того… дйствительно, работа,— замтилъ съ улыбкой едоръ Евсеичъ.— Поди, къ вечеру-то поясницу вотъ какъ ломитъ, да и руки вымахаешь съ ножницами.
Это замчаніе обидло Павла Митрича.
— У каждаго своя работа,— отвтилъ онъ, раскуривая папиросу.
— Ну, а какъ ты вообще живешь?— спрашивалъ старикъ, чтобы поправить обиду.
— Ничего, помаленьку, едоръ Евсеичъ… Пока Богъ грхамъ терпитъ.
Потомъ, пріосанившись, онъ съ гордостью прибавилъ:
— Теб вотъ смшно, что я по парикмахерской части. И за работу не считаешь… Такъ, пустяки. А парикмахеръ парикмахеру рознь. Да, милый человкъ. Другіе не Богъ всть какъ живутъ, а я — въ лучшемъ вид… А почему?
— Умственность, значитъ, въ теб…
— Вотъ и не угадалъ… Секретъ въ томъ, что отчаянный я человкъ, наскрозь отчаянный.
— Н-но?
— Да… Теб опять смшно, потому что нашего дла ты не понимаешь. А спроси, кто мертвыхъ нмцевъ бретъ? Павелъ Митричъ Востриковъ… Нмцы — народъ аккуратный и любятъ, чтобы на тотъ свтъ явиться въ полной форм. Ну, а кто будетъ покойника брить? Живой-то человкъ и носъ морщитъ, и ушами дергаетъ, когда его брешь, а покойникъ не шевельнется. Потомъ и то сказать, случается грхъ, что живого-то и подржешь, ну, на живомъ и заживетъ, а покойника подржешь.— тутъ ужъ зажива не будетъ. Шабашъ, значитъ. Пробовали другіе изъ нашего брата покойниковъ-то брить, да не могли. Страшно, а у нихъ отчаянности никакой…
— И дорого ты получаешь за свою музыку?
— И получать надо умючи… Сперва-то я вполн дуракомъ оказалъ: по десяти цалковыхъ бралъ. Ну, а теперь,— шалишь, меньше тридцати ни-ни…
У едора Евсеича явилось на лиц недоврчивое выраженіе.
— Какъ будто и много, Палъ Митричъ?
— А для чего человку умъ даденъ? Вотъ тутъ и штука… За работу я, дйствительно, получаю десять цалковыхъ по положенью. А инструментъ? Я какъ длаю… Сейчасъ натащу и бритвъ, и щипцовъ, и точилокъ, и щетокъ,— однимъ словомъ, полный наборъ. Вс довольны — какой старательный парикмахеръ. А кончилъ работу, получилъ свои десять цалковыхъ и сейчасъ: ‘Позвольте получить четвертной билетъ за весь парикмахерскій приборъ’. Ну, обнаковенно, сейчасъ родственники на дыбы: ‘Намъ не нужно твоего прибора’. А я имъ: ‘И мн онъ не нуженъ… Разв я смю посл покойника этимъ приборомъ живыхъ людей брить? Онъ весь въ зараз, и мн придется отвчать передъ начальствомъ’. Ну, побьются-побьются, поругаются, а я сдлаю скидочку на пять рублей — глядишь, и получилъ. Гд тутъ въ суматох спориться…. А тамъ у меня есть татаринъ, который скупаетъ старыя вещи,— ему и продадутъ всю музыку за рубль, много за два, а татаринъ продастъ мн за трешницу. Съ новымъ покойникомъ та же музыка… Одинъ купецъ такъ разстервенился, что не хотлъ платить. Я къ мировому, а мировой и присудилъ купца къ уплат, да еще меня похвалилъ, потому какъ я поступаю правильно.
— Ахъ, ты, братецъ ты мой!— удивлялся едоръ Евсеичъ, качая головой.— Да ты и дйствительно отчаянный… Удумалъ тоже штуку.
— Жить надо, едоръ Евсеичъ…
— Вдь у тебя дти есть?
— Какъ же: старшій, Васька,— вотъ какой лобъ, а потомъ двчонка Кдепатра, подросточекъ.
— И тоже въ тебя, значитъ, отчаянные?
— Въ самый разъ!.. Особливо Васька… Ему въ прошломъ году надо было солдатчину отбывать, а онъ объявилъ начальству, что у него отъ рожденья кость жидкая и становая жила не дйствуетъ…
— Ишь ты… а? Тоже удумалъ. Въ родителя, значитъ, пошелъ.
— Я ужъ и самъ не радъ. Какъ-то меня чуть не побилъ… Пришелъ утромъ съ похмелья и денегъ требовать началъ.
— Правильно… А дочь?
— Клепатра-то? Ну, ту я пристроилъ къ хорошей должности… Мн одной генеральш приходилось голову брить, значить, докторъ веллъ. Ну, познакомился… Потомъ пуделей у нея каждую весну въ львиный образъ стригу. Какъ-то разговорились, она и взяла Клепатру въ няньки къ пуделямъ. Значитъ, должна, напримрно, водить ихъ гулять по два раза каждый день, а потомъ, главное, играть съ ними, чтобы не скучали и не выли зря. Три рубля жалованья Клепатра получаетъ и всю одежу.
— Такъ, устроился ты на отличку, Палъ Митричъ. Жена-то померши?
— Нтъ, жива, только мы съ ней на господскій манеръ: я — самъ по себ, а она — сама по себ.
— Чмъ же она живетъ?
— А кто ее знаетъ… По кухарочной части раньше служила.
— Такъ, такъ… А твой Васька чмъ занимается?
— Ну, этотъ на вс фасоны: и лакеемъ у господъ служилъ, и фиціантомъ, и въ поварахъ, и по лтамъ ягоды продавалъ на дачахъ, съ мороженымъ здилъ, егеремъ состоялъ, кондукторомъ на конк, извозчикомъ,— нигд не уживается по своей отчаянности. Ему слово, а онъ два… Такой ужъ родился, а что касаемо словесности, такъ и меня за поясъ заткнетъ.
— Такъ, такъ… Значитъ, фасонистый твой Васька.
Подумавъ немного, старикъ прибавилъ:
— А ты бы его, фасона, за виски… да въ одно ухо, да хорошую проволочку, да въ морду… а? Да прямо по зубамъ, да еще разъ по зубамъ… Не забывай, молъ, родительскую хлбъ-соль! Да по загривку, да по скуламъ, да подъ микитки, да въ волостное, чтобы тамъ еще старички хорошенько поучили.
— Никакихъ у насъ старичковъ не полагается,— уныло отвтилъ Павелъ Митричь.— У насъ участокъ, а въ участк еще отца же и завинятъ: зачмъ длаешь непріятность родному сыну. Очень даже просто.
Увлекшись своей идеей ученья, едоръ Евсеичъ вскочилъ и заходилъ по сойм, какъ поднятый изъ берлоги медвдь. Могучая стариковская грудь отъ волненія тяжело поднималась, глаза горли. Остановившись передъ парикмахеромъ, старикъ заговорилъ:
— А ежели разобрать, такъ самъ ты во всемъ виноватъ, Палъ Митричъ… Каковъ ты есть человкъ, ежели разобрать? И вся твоя отчаянность — такъ плюнуть да и растереть нечего. Набаловалъ парня, вотъ онъ и задурилъ… Ты его пошли ко мн на Сясь, такъ я изъ него всю дурь вышибу.
Павелъ Митричъ конфузливо присмирлъ и только моргалъ жалко глазами. Дядя былъ правъ, и Васька былъ правъ. Деревенскія правильныя слова били Павла Митрича прямо по голов, какъ бьетъ чугунная баба по голов деревянную сваю.
‘Экъ его взяло,— думалъ отчаянный человкъ, не зная, куда дваться.— Еще меня же поколотитъ, старый чортъ’.
Оставалось одно — спасаться бгствомъ. Павелъ Митричъ вынулъ свои серебряные часы и дловымъ тономъ проговорилъ:
— Ухъ, какъ я опоздалъ. Растерзаетъ меня хозяинъ.
— Вотъ такъ отчаянный человкъ!— засмялся едоръ Евсеичъ.— Хозяина испугался…
Павелъ Митричъ окончательно сконфузился. Но, взглянувъ на Цпной мостъ, онъ радостію проговорилъ:
— Да вонъ онъ, Васька мой отчаянный, бжитъ по мосту и тычетъ барын прямо въ носъ букетъ ландышей. Ахъ, прокуратъ!.. На верб вотъ какъ торговалъ американскимъ чортомъ и воздушными пузырями, а сейчасъ ландыши продаетъ.
едоръ Евсеичъ изъ-подъ руки посмотрлъ на мостъ и увидлъ, какъ за извозчичьимъ экипажемъ бжалъ съ букетомъ ландышей здоровенный парень въ красной рубах и спинджак, что-то кричалъ и кланялся.
— Онъ самый, мой Васька,— подтвердилъ еще разъ Павелъ Митричъ.

IV.

Въ теченіе трехъ дней Павелъ Митричъ аккуратно раннимъ утромъ являлся на сойму едора Евсеича пить чай. Онъ приносилъ съ собою французскихъ булокъ, московскихъ калачей, малиноваго варенья, селедку, водки и т. п.
— Дома я эту самую водку не уважаю,— говорилъ едоръ Евсеичъ.— А на вод она угрваетъ…
— Во-время она даже очень пользительна,— согласился Павелъ Митричъ.— Нынче какъ-то мало пьютъ ее, а больше все пиво… Вредное оно, а пьешь вмст съ другими. Мой Васька такъ и лакаетъ это самое пиво.
Отчаянный Васька какъ-то разъ зашелъ съ отцомъ на сойму посмотрть своихъ деревенскихъ. едоръ Евсеичъ все время присматривался къ нему и потомъ проговорилъ:
— Смотрю я на тебя, Василій, и въ самый бы разъ теб за сохой ходить. А покажи руки?
Руки отчаяннаго Васьки оказались блыми, какъ у горничной, и едоръ Евсеичъ только покачалъ головой. Какой же человкъ, когда руки совсмъ бабьи!
— Истварился ты, Василій, на легкой городской работ вконецъ. И настоящей деревни въ глаза не видалъ…
— Мы больше по дачамъ,— отвчалъ Васька, встряхивая волосами.— Значитъ, около господъ…
— Такъ, такъ… Денегъ много зарабатываешь около своихъ господъ, только домой не носишь. Зазжіе-то рубли птухами поютъ…
Наканун отъзда Павелъ Митричъ пришелъ на сойму вечеркомъ. Онъ имлъ такой грустный и несчастный видъ.
— Ужъ ты здоровъ ли, милъ человкъ?— спрашивалъ едоръ Евсеичъ.
— Такъ, ничего,— уклончиво отвтилъ со вздохомъ Павелъ Митричъ.— Тоже вдь и мои года немаленькіе. Подъ шестьдесятъ идетъ… да… А потомъ мысли… Раздумаешься — и вдругъ скучно сдлается.
— О чемъ раздумаешься-то?
— А разное… По ночамъ даже не сплю.
Начинало уже темнть. На баркахъ зажигали фонари. Финляндскіе пароходики какъ-то особенно весело неслись по Фонтанк, ярко освщая передъ собою дорогу носовыми фонарями. Павелъ Митричъ нкоторое время молчалъ, попыхивая папиросой, а потомъ проговорилъ:
— Эхъ бы теперь огоньку разложить, едоръ Евсеичъ? Въ лучшемъ бы вид около огоньку посидть…
— Начальство не дозволяетъ…
Въ голов Павла Митрича пронеслись картины далекаго-далекаго дтства, когда онъ съ другими деревенскими мальчишками ранней весной пасъ лошадей по зеленямъ и уходилъ въ ночное. Горитъ весело огонекъ, въ темнот слышится лошадиное фырканье, кто-нибудь разсказываетъ ‘страшное’,— эхъ, хорошо было!
— Да, хорошо…— думалъ вслухъ Павелъ Митричъ.— Когда у насъ въ мастерской топится печь, такъ я нарочно вытащу полно и понюхаю дымокъ…
едоръ Евсеичъ не могъ понять, къ чему ведется рчь, и молчалъ. Ему даже показалось, что Павелъ Митричъ пришелъ немного подъ хмельномъ и плететъ что-то такое несообразное. Вотъ теб и мысли… У пьянаго-то этихъ самыхъ мыслей хоть отбавляй. Старикъ не усплъ въ полную мру утвердиться въ этомъ предположеніи, какъ вдругъ послышался какой-то дтскій плачъ.
— Палъ Митричъ, Христосъ съ тобой…
— Ахъ, оставь…
Павелъ Митричъ сидлъ на мачт и, закрывъ лицо руками, продолжалъ плакать. едоръ Евсеичъ былъ ужасно сконфуженъ и опасливо посмотрлъ на спавшаго врастяжку на палуб Мишутку: проснется парень — тогда ужъ совсмъ стыдъ и срамъ.
— Перестань, Палъ Митричъ… Мало ли что бываетъ на свт. Этакъ у насъ въ деревн у одного мужика лошадка пала… Вотъ какъ убивался, а потомъ выправилъ другую, и все пошло по-старому.
— Да я не о себ… А такъ, вообще…
— Хошь, я Мишутку за парой пива сгоняю?
— А ну его, пиво… Сейчасъ пройдетъ все… У меня это бываетъ… Докторъ знакомый къ намъ ходитъ, я его подстригаю, такъ онъ говоритъ, что это отъ нервовъ…
— Значитъ, въ томъ род, какъ лихоманка?
— Нтъ, другое… Даже совсмъ наоборотъ.
— Значитъ, тошнитъ, какъ съ перепою? У насъ такъ-то одинъ мужичокъ на помочи съ вина сгорлъ… Навалился на даровое вино — почернлъ весь…
— Нисколько даже не похоже, едоръ Евсеичъ. Конечно, я принимаю и водку и пиво, а только знаю свою мру… А сейчасъ, напримрно… Эхъ, ничего ты не понимаешь, едоръ Евсеичъ, а еще настоящій, правильный крестьянинъ. Ну, посмотри на меня, каковъ я есть человкъ, ежели разобрать? Разв я самъ-то не понимаю… Взять тебя: привезъ ты рыбу въ Питеръ, продалъ, получилъ деньги, а завтра поставишь парусъ — и домой.
— Обнакновенно…
— А тамъ ужъ тебя ждутъ: вотъ ддушка изъ Питера возворотится… Ребятишкамъ баранки… Снох-то ситцу купилъ… Вотъ оно самое… Прямо, значитъ, въ свое гнздо прідешь. И домишко у тебя, свой уголъ, и все крестьянское обзаведенье… Овёчекъ-то шесть штукъ держишь? Такъ… Одинмъ словомъ, человкомъ прідешь и будешь по-человчьи жить. А мы будемъ пропадомъ пропадать, пока не подохнемъ… Себя мн не жаль — все прожито, а вотъ ребятъ жаль. Ты вотъ про себя посмялся надъ моимъ отчаяннымъ Васькой и надъ собачьей нянькой Клепатрой тоже, а виноватъ-то я, самъ ты говорилъ, потому какъ не могъ поставить своего гнзда на правильную точку. Оно ужъ все, значитъ, одно къ одному: тутъ теб пуговица, а тутъ теб и петелька.
Раскуривъ новую папироску, Павелъ Митричъ неожиданно прибавилъ:
— А что, едоръ Евсеичъ, ежели бы, напримрно, опять собрать все гнздо?.. То-есть, видишь ли, ежели бы я опять махнулъ въ деревню: жена есть, сынъ-работникъ, двчонка-подростокъ, я тоже могу соотвтствовать… Я вдь не выписался изъ крестьянъ и за землю плачу. Ну, поставили бы избенку, обрядили лошадку, коровушку, пару овечекъ, курочекъ… Какъ ты думаешь?..
едоръ Евсеичъ долго молчалъ, а потомъ тряхнулъ головою и категорически заявилъ:
— Не гоже…
— Ты думаешь, не гоже?
— Совсмъ не гоже… Ты ужъ совсмъ отбился отъ крестьянства и всю семью отбилъ. Ничего не выйдетъ…
— Значитъ, помирать?
— Раньше смерти никто не помираетъ, Палъ Митричъ.
Мужицкій отвтъ былъ жестокъ. У Павла Митрича все какъ-то потемнло въ глазахъ, точно его ударили палкой по голов. Онъ посидлъ, помолчалъ и молча началъ прощаться.
— Приходи ужо утречкомъ въ послдній разъ чайку попить,— приглашалъ едоръ Евсеичъ.
— Ладно,— донесся голосъ Павла Митрича изъ темноты.
Утромъ Павелъ Митричъ не пришелъ. едоръ Евсеичъ подождалъ его лишній часъ и сказалъ:
— Ну, нашъ отчаянный, видно, пропалъ, а намъ съ тобою пора…
Когда сойма уже вышла на шестахъ въ Неву, едоръ Евсеичъ видлъ, какъ по набережной бжалъ Павелъ Митричъ и махалъ ему фуражкой.
‘Отчаянный человкъ’ провожалъ уходившую вверхъ по Нев сойму полными слезъ глазами, точно она увозила его послднюю надежду.
1901.
Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Тени богов, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1893
  2. Темная вода, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1896
  3. Ийи, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1902
  4. Не мама, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894
  5. Голос крови, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1910
  6. Исповедь, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1894
  7. Дорогой друг, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1912
  8. Встреча, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1912
Электронная библиотека