Особенное направление в науке и журналистика, Альбертини Николай Викентьевич, Год: 1863 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 49 минут(ы)

ОСОБЕННОЕ НАПРАВЛЕНІЕ ВЪ НАУК И ЖУРНАЛИСТИКА.

Нсколько современныхъ вопросовъ. Б. Чичерина. 1862.

Статьи, вошедшія въ составъ новой книжки г. Чичерина: ‘Нсколько современныхъ вопросовъ’, хорошо уже извстны русскимъ читателямъ. Одни могли прямо познакомиться съ ними изъ ‘Московскихъ Вдомостей’ и газеты Н. Ф. Павлова, ‘Наше Время’, другіе могли узнать характеръ, свойство и достоинство политическихъ мнній г. Чичерина изъ весьма живой полемики, съ которою наши періодическія изданія встрчали едвали не каждую статью этого ученаго профессора и публициста.

Читателямъ ‘Отечественныхъ Записокъ’ извстно, что политическія воззрнія г. Чичерина мало пользуются сочувствіемъ этого журнала. Почтенный авторъ ‘Современной Хроники’ изъ какой-то непонятной намъ слабости къ г. Чичерину иметъ обычай заниматься весьма усердно анализомъ мнній, высказываемыхъ московскимъ публицистомъ, но, какъ намъ кажется, единственно для удовольствія доказать совершенно противное тому, чего хочетъ г. Чичеринъ.

Своими критиками — а критиковъ у него много — г. Чичеринъ очень недоволенъ. Однажды — это было въ газет Николая Филипповича Павлова — онъ бросилъ имъ такое возраженіе: ‘низкія души понимаютъ одни лишь подлыя побужденія’. Это относилось къ тмъ людямъ, которыхъ онъ называетъ ‘уличными либералами’, ‘презрнными гадами, вздымающими свои зминыя головы’, и въ словахъ которыхъ ему слышится только ‘шипніе пресмыкающихся’, но съ неменьшимъ правомъ, зная но сочиненіямъ г. Чичерина степень его терпимости къ чужимъ мнніямъ, каждый изъ его критиковъ могъ приложить къ самому себ вс эти прелестные эпитеты. Г. Чичеринъ’ адресовалъ ихъ прямо къ тмъ людямъ, которые не признаюи въ немъ авторитета, которые ‘питаютъ непримиримую ненависть ко всему, что возвышается надъ толпою’, что ‘составляетъ гордость народа и украшеніе человчества’, которые будто бы подозрваютъ ‘свободу его мысли и благородство его чувствъ’.— Явно, что тутъ дло шло о критикахъ г. Чичерина, которые вс, начиная съ серьзныхъ литераторовъ, участвующихъ въ ‘Русскомъ Встник’, и оканчивая веселыми сотрудниками ‘Гудка’, имли несчастіе не соглашаться съ мнніями г. Чичерина, не признавать его авторитета и не преклоняться передъ тмъ, кто считаетъ себя ‘гордостью народа и украшеніемъ человчества’.

Эти чувства г. Чичерина къ его критикамъ дотого сильны, ни сохранились во всей своей свжести до настоящаго времени. Перепечатывая свои газетныя статьи, онъ имлъ возможность хладнокровно обсудить, прилично ли человку солидному, человку ученому, человку, постоянно взывающему къ спокойному, здравому, основательному и безстрастному обсужденію всякихъ длъ, прилично ли наконецъ человку, желающему водворить особенное, весьма серьзное, направленіе — ругаться такимъ образомъ надъ людьми, имющими слабость поврять здоровымъ разсудкомъ политическія мннія ученаго профессора. И, однакоже, вс эти прелестныя обращенія къ литературнымъ и политическимъ диссидентамъ вошли цликомъ въ книжку, напечатанную за тмъ, чтобы водворить миръ и спокойствіе и умахъ. Этого мало. Прибавлено предисловіе, въ которомъ есть новое обращеніе къ критикамъ. Вс они имли несчастіе не уразумть того, что говорилъ г. Чичеринъ, вс они или ‘не желали’, или ‘не умли понять’ его.

Когда никто не желаетъ или не уметъ понять человка, то самое лучшее, что остается этому человку сдлать — величаво облечься въ трагическую тогу презрнія къ людямъ. Это — исходъ для такъ называемыхъ непризнанныхъ геніевъ, для всхъ крошечныхъ самолюбій, наполненныхъ безмрномъ самообожаніемъ. Эти мелкія самолюбія, которыхъ встрчаютъ непониманіемъ и насмшкою, обыкновенно мстятъ людямъ, запираясь въ величавое и презрительное безмолвіе, а тамъ — жизнь, сдлавши свое дло, превратитъ ихъ современемъ въ весьма обыкновенныхъ и на своемъ мст весьма полезныхъ, можетъ быть, смертныхъ. Г. Чичерина ждетъ, безъ сомннія, участь другаго рода: хотя, кром врнаго сателлита московскаго профессора, Н. Ф. Павлова, и г. Скарятина, до сихъ поръ никто въ русской литератур не призналъ его авторитета, но онъ ни мало не потерялъ надежды, что современемъ вся литература приметъ и будетъ раздлять его мннія. Онъ слишкомъ сильно убжденъ въ своемъ превосходств и слишкомъ крпко увренъ въ предстоящемъ торжеств, чтобъ признать за своими критиками какое нибудь основаніе не соглашаться съ его мнніями.

Безъ сомннія, только полная увренность въ предстоящемъ торжеств, въ близости той минуты, когда вся литература и все общество примутъ мннія г. Чичерина, заставила его издать въ вид отдльнаго сборника статьи, написанныя для газеты, для ежедневнаго листка, написанныя при условіяхъ, при которыхъ обыкновенные писатели даютъ своимъ произведеніямъ значеніе далеко неважное. Газетная статья всякаго другаго писателя — явленіе мимолетное, газетная статья г. Чичерина — явленіе историческое, достойное памяти потомства, производящее переворотъ въ направленіи общественной мысли. Изъ газетныхъ статей своихъ никто у насъ не длаетъ сборниковъ, не издатъ ихъ въ вид толстыхъ книгъ, одинъ г. Чичеринъ убжденъ, что русская публика сильно нуждается во вторыхъ и въ третьихъ изданіяхъ его летучйхъ произведеній.— Еще вчера только читатели ‘Нашего Времени’ могли узнать, что онъ ‘мыслитъ’ о нашихъ судебныхъ реформахъ, о земскихъ учрежденіяхъ, ныньче эти же самыя свои летучія размышленія онъ предлагаетъ русской публик въ вид весьма солидной книжки.

Онъ серьзно увренъ, что, прочитавши эту книжку, русская публика непремнно приметъ мннія ея автора, преклонится предъ его авторитетомъ и вс критики, прошлые и будущіе, принуждены будутъ признать въ немъ ‘гордость народа, украшеніе человчества’. Съ этою именно цлью — такъ объясняетъ г: Чичеринъ въ предисловіи къ своей книг — онъ ршился издать ‘Нсколько современныхъ вопросовъ’. Онъ крпко убжденъ, что теперь ‘не повторятся прежнія нареканія’. Онъ убжденъ въ этомъ вотъ на какомъ основаніи: но его мннію, нужно только, чтобъ водворилось въ нашемъ обществ ‘боле спокойное состояніе умовъ’,— и тогда вс и каждый будутъ думать ршительно такъ какъ думалъ и думаетъ г. Чичеринъ. Такимъ образомъ, единственную причину ‘нареканій’, единственную причину того, что до сихъ поръ не вс съ нимъ согласны, этотъ писатель видитъ въ ‘непокойномъ состояніи нашихъ умовъ’. Онъ стоитъ поэтому несравненно выше всхъ мыслителей, которые до сихъ поръ считались дйствительнымъ украшеніемъ человчества: вс они, начиная съ алеса и оканчивая Миллемъ, не имли такой полноты убжденія въ непреложности изрекаемыхъ ими истинъ, у всхъ у нихъ въ душ оставалось мсто сомннію, и никто из_ънихъ не надялся, чтобъ при самомъ спокойномъ состояніи умовъ его мннія были приняты всми безъ ‘нареканій’, то-есть безъ возраженій и безъ поврки. Нашъ писатель счастливе всхъ прочихъ мыслителей: онъ убжденъ, что всякій, кто не соглашается съ нимъ ‘шипитъ какъ презрнный гадъ’ и ‘вздымаетъ свою зминую голову, испуская ядъ’. Стоитъ только успокоить, уничтожить этихъ ‘гадоімъ’ — и мы будемъ счастливы, и мы будемъ знать, что у насъ есть ‘гордость народа, украшеніе человчества’.

Изъ этого видно, съ какимъ писателемъ иметъ дло критикъ г. Чичерина: безспорно, это — человкъ необыкновенный, по крайней мр онъ самъ такого мннія о себ и по этой причин ни мало не боится высказывать такія вещи, которыхъ никто другой не ршится нетолько сказать, но даже и помыслить.

Приступая къ изложенію политическихъ мнній г. Чичерина, ли чувствуемъ прежде всего необходимость извиниться предъ нашими читателями: намъ очень часто придется говорить о предметахъ самыхъ элементарныхъ. Это — вовсе не оттого, чтобъ мы предполагали незнакомство съ ними въ нашихъ читателяхъ. Г. Чичеринъ заставляетъ насъ говорить о нихъ, и читатели сами убдятся, какъ необходимо было намъ отъ ‘полетовъ въ верхнія области мысли, познанія и дятельности’ — въ которыя такъ любитъ заноситься г. Чичеринъ — спускаться къ самымъ простымъ начаткамъ всякаго знанія и всякой мысли. Это намъ было необходимо еще и потому, что въ настоящей стать мы по мр силъ стараемся приблизиться къ тому идеалу писателя, который, по мннію г. Чичерина, боле всего желателенъ у насъ въ настоящее время. Спокойно и безстрастпо мы будемъ приводить слова г. Чичерина, спокойно и безстрастно мы будемъ размышлять, чего стоятъ эти слова, что даютъ они намъ: политическую ли мудрость или же что нибудь другое, далеко непохожее на мудрость.

Г. Чичеринъ избавляетъ своихъ читателей отъ труда доискиваться исходнаго пункта его политической доктрины. Чтобы не возникло новыхъ недоразумніи, чтобъ исчезли старыя ‘нареканія’, онъ въ предисловіи къ своей книг счелъ нужнымъ резюмировать въ немногихъ словахъ сущность своего воззрнія и указать на т цли, которыя сознательно преслдуетъ. По его мннію, вс наши писатели до сихъ поръ занимались главнымъ образомъ ‘заявленіемъ либеральныхъ требованій’. Такое направленіе дошло до крайнихъ предловъ и ‘грозило привести и общество къ неразумнымъ увлеченіямъ’. Образовался, по словамъ г. Чичерина, ‘разладъ между правительствомъ и общественнымъ мнніемъ’, разладъ въ высшей степени опасный. Нужно было спасать насъ. Явился г. Чичеринъ и взялъ на себя этотъ великій и трудный подвигъ. Онъ указалъ на ‘забытые литературою элементы власти и закона’, оти, постарался сблизить общество съ правительствомъ. Такова была цль его статей, такова цль настоящей его книги. Въ стремленіи къ этой цли, по его мннію, состоитъ то ‘особенное направленіе въ русской политической литератур’, котораго главою и первымъ зачинателемъ считаетъ себя московскій ученый и публицистъ.

Еслибы подобныя вещи говорилъ человкъ, не ‘направляющій своихъ полетовь въ верхнія области мысли, познанія и дятельности’, еслибъ это говорилъ обыкновенный смертный, то его слова можно было бы и слдовало бы пройти молчаньемъ. Только какой нибудь юмористъ, которому ни мало не доступно чувство состраданія къ слабостямъ человческимъ, посмялся бы надъ безмрнымъ тщеславіемъ гражданскаго героя, надъ его воображаемымъ подвигомъ. Но г. Чичеринъ требуетъ серьзнаго, спокойнаго, безстрастнаго суда. Онъ говоритъ съ полнымъ убжденіемъ, что въ его словахъ заключаются великія, плодотворныя истины. Надобно предполагать, что онъ серьзно вритъ въ это, надобно объяснить, почему трудно признать, чтобъ его устами говорили мудрость и истина.

Особенность своего направленія г. Чичеринъ полагаетъ главнымъ образомъ въ томъ, что онъ старается сблизить русское общество съ русскимъ правительствомъ, между тмъ какъ вс прочіе писатели исключительнымъ заявленіемъ либеральныхъ требованій ведутъ только къ разладу. Обыкновенно думаютъ, что литература есть выраженіе общественной мысли, что въ литератур, и преимущественно въ журналистик, высказываются только т мысли, чувства, стремленія, желанія, которыя съ теченіемъ времени накопляются въ обществ. Это — безспорная и самая элементарная истина, и нтъ человка, который бы не принималъ ее. Это — истина дотого живая, дотого очевидная, что, подъ какими бы стсненіями ни находилась литература, въ ней всегда будутъ высказываться т чувства, т стремленія, которыми въ данное время наполнено общество, всякая строка, высказывающая эти стремленія, будетъ интересовать общество, потому что его мысли, его чувства, его убжденія предрасположены принимать съ интересомъ сочувственныя имъ печатныя строки. И наоборотъ, какъ бы краснорчиво и умно ни писалъ иной авторъ, но ежели онъ будетъ говорить только то, что интересуетъ его одного и ни мало не интересуетъ его современниковъ, то онъ какъ будто пропадетъ ли современной литературы, и вс его писанія будутъ стоять какъ будто вн ея, ничего не затрогивая, никого не волнуя, не задвая ничьей мысли. Литераторъ, самъ иногда не замчая того, стоитъ на извстной почв, его корни — въ томъ обществ, изъ котораго онъ вышелъ, и питается онъ соками, которые всасываются его корнями изъ его почвы. Г. Чичерину, когда онъ поголовно осудилъ всхъ русскихъ писателей, не пришло въ голову этой самой простои, самой элементарной истины. Чмъ крпче, чмъ здорове, чмъ сильне общественные корни писателя, чмъ прочне онъ сидитъ ими въ общественной почв — тмъ важне его значеніе, тмъ могущественне его вліяніе. Тутъ дйствуетъ сила заимствованная: писатель политическій становится въ свое время великою силою не оттого только, что у него обширный умъ, великій талантъ, но главнымъ образомъ оттого, что онъ лучше другихъ уметъ понять и выразить т чувства, т желанія, которыми въ данное время полно общество или какая нибудь боле или мене значительная часть его. Мы пережили время Блинскаго, и знаемъ хорошо, въ чемъ заключалась его сила, Что же? Г. Чичеринъ и его осудитъ вмст съ другими? Вдь онъ съ неутомимой энергіей занимался заявленіемъ либеральныхъ требованій. Заявленіемъ какихъ требованій, возбужденіемъ какихъ чувствъ въ боле тсномъ кругу, занимался всю свою жизнь Грановскій — тотъ самый Грановскій, къ ‘дорогой тни’ котораго взывалъ, начиная свой курсъ, молодой московскій профессоръ и просилъ у нея благословенія на служеніе отечеству? Пи тотъ, ни другой не искали популярности, но каждый изъ нихъ былъ популяренъ, каждый изъ нихъ представлялъ собою могущественную общественную силу, потому что оба они говорили, разъясняли намъ то, что каждый изъ насъ чувствовалъ, носилъ въ себ съ большею или меньшею степенью сознанія.

Пойдемъ дальше. Мы напомнимъ г. Чичерину одинъ моментъ, безъ сомннія, лучшій въ его жизни. И онъ однажды былъ популяренъ, и онъ представлялъ собою общественную силу въ кругу людей, прочитавшихъ его ‘Областныя учрежденія’ и подъ вліяніемъ первыхъ страшныхъ впечатлній отъ яркой картины административныхъ неурядицъ, необратившихъ еще полнаго вниманія на тенденціи молодаго ученаго. Онъ поспшилъ разъяснить свои тенденціи — и потерялъ всякую силу. Было время: г. Катковъ представлялъ могущественную общественную силу. Его умъ, его талантъ не ушли отъ него. Но сохранилась ли за нимъ его сила? Въ обществ, проснувшемся къ новой жизни, онъ первый заговорилъ о прелестяхъ свободы и самоуправленія. Вс внимали ему съ восторгомъ, ибо вс хотли того же, чего, повидимому, хотлъ г. Катковъ. Но произошелъ быстрый переворотъ… въ ‘Русскомъ Встник’. Оказалось, что идеи свободы и самоуправленія и всего того, что съ ними связано, были для самого г. Каткова точно такими же ‘невыношенными’ идеями, такими же ‘кололацами’, какими., но его увренію, были въ устахъ его противниковъ разныя другія идеи. Общественною силою былъ ‘Современникъ’. У него былъ свой такой же сильный кругъ, какъ некогда у г. Каткова. Въ чемъ же заключалась эта сила? Или еще думаетъ кто нибудь, что людямъ можно навязывать убжденія, къ принятію которыхъ они ни мало не расположены? Теперь у насъ нтъ общественной силы. Г. Чичеринъ съ своимъ особеннымъ направленіемъ надется занять убылое мсто. Кто можетъ видть будущее? Можетъ быть, и въ самомъ дл ему присуждена эта роль. Но, стараясь занять такое выгодное положеніе, надобно быть крпкимъ по крайней мр въ первоначальныхъ, элементарныхъ понятіяхъ.

Простымъ заявленіемъ либеральныхъ требованій не ограничивалась, однако, дятельность русскихъ писателей, по мннію г. Чичерина, они произвели гибельный разладъ между правительствомъ и общественнымъ мнніемъ. Такое обвиненіе, еще извинительное въ устахъ какого нибудь темнаго Аскоченскаго, еще сносное, когда оно выходитъ изъ какихъ нибудь смрадныхъ и мрачныхъ закоулковъ, странно поражаетъ своею неожиданностью, когда мы слышимъ его отъ профессора государственнаго права, отъ ученаго публициста, отъ человка, въ которомъ надобно предполагать достаточное знаніе европейской жизни. Оно опять показываетъ намъ самое полное отсутствіе элементарныхъ политическихъ знаній или же забвеніе ихъ при совершеніи ‘полетовъ въ верхнія области мысли, знанія, дятельности’.

Извстно всмъ и каждому, что литература, и въ особенности журналистика, служитъ выраженіемъ общественной мысли, это — каналъ, чрезъ который общество высказываетъ все то, что думаетъ и чувствуетъ. Въ каждомъ обществ есть правительство. Правительству нужно знать, что думаетъ, что чувствуетъ и что желаетъ общество, надъ которымъ оно поставлено. Нужно ему знать это потому, что каждое правительство существуетъ не само для себя, а существуетъ для общества, для того, чтобы содйствовать выполненію его разумнымъ и законныхъ желаній и но мр возможности уничтожать препятствія къ ихъ выполненію. Все это — истины элементарныя, но забытыя профессоромъ государственнаго права, дале слдуютъ истины — тоже элементарныя, но тоже позабытыя г. Чичеринымъ. Однимъ изъ главныхъ средствъ — и единственнымъ средствомъ при самодержавномъ правленіи — для того чтобъ узнать желанія общества, силу ихъ, степень служитъ журналистика, на сколько она можетъ бытъ независима. въ журналистику втекаютъ вс эти желанія, сталкиваются здсь, разъясняются, обсуждаются, очищаются отъ всякихъ случайныхъ и ненужныхъ примсей, и, въ конц концовъ, но степени силы, съ которою заявляется въ журналистик извстное желаніе всегда можно судить о степени силы, съ которою оно живетъ въ обществ. Еслибы кому нибудь вздумалось заявить какое нибудь безумное желаніе, то въ независимой журналистик всегда найдутся умные люди, которые докажутъ, что оно — безумно. Еслибы кто нибудь высказалъ желаніе, принадлежащее ему одному или тсному кружку его друзей, то это такъ и пропало бы, какъ капля пропадаетъ въ мор, распускаясь въ безконечномъ множеств другихъ капель. Такимъ образомъ, назначеніе политической журналистики — заявлять о желаніяхъ, накопляющихся въ обществ, обсуждать предметы этихъ желаній и средства къ ихъ достиженію. При свободномъ обсужденіи обществеиныхл. желаній журналистика сама собою разъяснитъ мру достижимаго и сама укажетъ тотъ предлъ, за которымъ начинается недостижимое. Нечего бояться исключительнаго преобладанія въ журналистик радикальныхъ тенденцій: это — пустой страхъ, неоправдываемый никакими опытами и наблюденіями надъ жизнію. Всякое общество, правильно развивающееся, всегда боле консервативно, чмъ либерально. При неправильномъ же развитіи, консервативные элементы могутъ спрятаться неиначе, какъ на самое непродолжительное время. Но во всякомъ случа журналистика отражаетъ на себ только то, что существуетъ въ данное время въ обществ. Она, значитъ, всми своими силами, взятыми вл. совокупности, работаетъ для того, чтобъ, указывая правительству, чего желаетъ общество, держать постоянно эти дв силы въ самой тсной гармоніи, въ самомъ дружномъ союз. Вотъ почему независимая литература, журналистика, особенно въ той стран, гд нтъ представительныхъ собраній, есть единственный возможный, самый лучшій, самый врный, самый добросовстный посредникъ между обществомъ и правительствомъ. При этомъ посредств литературы, прислушиваясь къ раздающимся въ ней голосамъ, правительство въ такихъ странахъ получаетъ единственную возможность идти всегда въ уровень съ тми элементами, въ которыхъ сосредоточены живыя силы всякой страны, съ желаніями, съ стремленіями, съ мыслью общества. Танинъ образомъ, литература никогда не можетъ вести къ разладу, потому что она сама по себ есть средство къ сближенію между правительствомъ и обществомъ.

Теперь позволимъ себ спросить г. Чичерина: что онъ разумлъ, обвиняя русскихъ писателей въ произведеніи разлада между правительствомъ и обществомъ? Мы незнаемъ, существуетъ ли въ дйствительности разладъ, или нтъ, мы не имемъ достаточнаго количества данныхъ, чтобъ составить объ этомъ вопрос какое нибудь опредленное мнніе. Но допустимъ, что г. Чичеринъ правъ въ одномъ пункт, допустимъ, что разладъ, о которомъ говоритъ онъ, существуетъ или существовать,— это — въ сущности все равно, положимъ, что онъ былъ когда-то. Кто виноватъ въ этомъ? Для г. Чичерина совершенно ясно, кто виновата, онъ дальше видимой поверхности, дальше ‘пны’ ничего не видитъ или не желаетъ видть. Но уже другой московскій публицистъ, г. Катковъ, думаетъ, что причины различныхъ явленіи на поверхности нашего общества надобно искать поглубже, повыше, подальше, и находитъ ее гд-то за моремъ. Г. Чичеринъ не задумывается ни надъ чемъ, ничего не ищетъ, онъ беретъ себ первое, что ему попалось подъ руку, что онъ придумалъ, витавъ въ ‘верхнихъ областяхъ’, и смло бросаетъ имъ во всхъ, кто всякимъ полетамъ вверхъ предпочитаетъ трудную. работу внизу. Кто же виноватъ въ разлад, если онъ наступилъ?— Тота, или другой писатель? Большинство писателей? Вс писатели?— Пріятно должно быть литератур: какую страшную силу придаютъ ей обвинители! Какая, право, странная судьба литературы! Обыкновенно, если намъ не нравится кто нибудь, мы стараемся унизить его, уменьшить его значеніе, втоптать его къ грязь, мы всегда представляемъ себ, что у него и силы меньше, чмъ на самомъ дл. Съ литературою только дло стоитъ иначе. Не нравится она кому нибудь — и вотъ тотчасъ же во глав всхъ обвиненій ставятъ такія интенціи: ‘литература подкапываетъ вс основы нравственности и общественнаго быта’, ‘литература — страшная разрушительная сила, которую надобно обуздывать’. Ради бога, нора же наконецъ сообразить, что если она сама по себ такая громадная сила, то совершенно напрасны вс попытки обуздывать ее. Гд же найти такую другую, превосходную силу, которая могла бы исполнять это назначеніе?

Къ сожалнію, сама литература и вс сколько нибудь трезвые литераторы вполн убждены, что само но себ, какъ пишущая и работающая машина, она не обладаетъ такой силой. Еслибы въ домъ, населенный людьми, полными теплаго религіознаго чувства, пришелъ какой нибудь незнакомый человкъ и началъ доказывать, что религія — вздоръ, что ее слдуетъ предоставить какъ игрушку старикамъ и старухамъ, то такого человка, безъ сомннія, никто не сталъ бы слушать, и въ другой разъ его не пустили бы въ этотъ домъ. Не еслибы вмсто того, чтобъ толковать ненужные и оскорбительные вздоры, этотъ человкъ повелъ рчь о предметахъ, живо интересующихъ всхъ живущихъ въ дом, близкихъ ихъ сердцу, о предметахъ. о которыхъ они вс много и крпко думали, еслибъ онъ началъ разъяснять имъ эти предметы, затрогивать въ ихъ душ живые слды пережитыхъ впечатлніи, испытанныхъ чувствъ, передуманныхъ мыслей, еслибъ онъ началъ будить въ сознаніи то, что уже много разъ проходило чрезъ сознаніе,— то такого человка слушали бы съ удовольствіемъ и желали бы, чтобъ онъ приходилъ почаще и почаще будилъ въ сознаніи пережитыя впечатлнія, испытанныя чувства, передуманныя идеи.— Такова роль литературы. Она только будить, только трогаетъ старые слды, все, что она даетъ новаго, это — большая ясность, большая опредленность сознанія, но опять таки она не прямо переливаетъ изъ себя въ голову читателей эту ясность, эту опредленность, а ведетъ къ этому, возбуждая каждаго къ новому процессу мысля о томя., о чемъ онъ уже много разъ думалъ прежде. Можно быть увреннымъ, что еслибы кто нибудь въ литератур задумалъ сять на такомъ пол, на которомъ не проведено ни одной борозды, еслибъ кто нибудь задумалъ вносить въ сознаніе общества такія идеи, для принятія которыхъ у членовъ этого общества нтъ никакого расположенія, и которыя не будятъ въ нихъ ни одного впечатлнія, ни одного чувства, то съ такимъ литераторомъ случилось бы то же самое, что случается съ человкомъ, приходящимъ въ незнакомый доля, городить всякіе вздоры. Литература знаетъ это очень хорошо. Если противоположныя сужденія слышатся отъ людей, непринадлежащихъ къ литератур, то это обыкновенно приписываютъ невжеству. Но если такія сужденія слышатся отъ человка, принадлежащаго къ литератур, принимающаго въ ней дятельное участіе, то одного этого объясненія недостаточно.

Итакъ, кто же виноватъ, если возникаетъ разладъ?— Литература, мы видимъ, не виновата, и идеи, развиваемыя г. Катковымъ или г. Чернышевскимъ, не рождаются въ ихъ голов или подъ ихъ перомъ какимъ нибудь произвольнымъ зачатіемъ. Кто же виноватъ?— Общество? Пусть такъ, пусть будетъ общество виновато. Зачмъ оно желаетъ, зачмъ стремится, зачмъ живетъ?— Умереть ему нужно, оставить вс желанія. И вотъ, такъ какъ оно не думаетъ умирать, то является передъ нимъ грозная сила, приказываетъ ему: перестань желать, умри!— Г. Чичеринъ думаетъ, что въ немъ такая сила, что онъ можетъ остановить теченіе солнца.

Разладъ!— Если онъ существуетъ, то отъ кого же онъ? Кто въ немъ виноватъ? Г. Чичеринъ [вооружился наукой, думаютъ, что онъ ею вооружился, онъ самъ это думаетъ. Начиная свой курсъ, онъ говорилъ предстоявшимъ юношамъ: ‘Идеалъ мой — наука. Она выводитъ человка изъ области житейскихъ стремленіи и страстей и, ведя его за руку, даетъ ему силу возвыситься къ тому широкому и свободному содержанію жизни, которое составляетъ лучшій залогъ основательной мысли и полезной дятельности’. Онъ говорилъ иногда, что и самъ будетъ ‘устремлять сбои взоры на близкій душ его идеалъ’, и приглашалъ своихъ юныхъ слушателей забыть ‘буйный разгулъ мысли’ и всякаго ‘рода казачество’, забыть ‘шумъ страстей, волнующихъ вншнее (?) общество’, и устремить свои взоры на идеалъ, близкій душ профессора, то есть говоря по-просту, заниматься наукой.

Что же это за наука такая, которую принесъ на каедру московскаго университета молодой профессоръ, о которой онъ говорилъ такъ торжественно, такъ велико, такими пышными фразами?

Государственное право, какъ наука, существуетъ только у нмцевъ, и только въ нмецкихъ университетахъ существуетъ для него особенная каедра. Только у нмцевъ является безчисленное множество книгъ, въ заглавіи которыхъ читаемъ: ‘Всеобщее государственное право’, или ‘Всеобщая государственная наука’. Изъ этого уже слдуетъ, что г. Чичеринъ принесъ свой идеалъ отъ нмцевъ, боле близкое знакомство съ идеаломъ его убждаетъ въ этомъ несомннно.

Что же такое — эта нмецкая наука государственнаго права?

Мы помнимъ одну статью, напечатанную въ журнал, котораго стремленіямъ мы всегда сочувствовали, но котораго мннія мы весьма часто не могли раздлять. Тамъ, въ этой стать говорилось о нмецкой политической наук, говорилось почти то же, что и мы готовы были бы сказать, но говорилось такъ, съ такимъ презрніемъ къ наук, что мы были глубоко возмущены.— Мы не можемъ забыть тхъ впечатлній. Но впечатлніямъ, выносимымъ изъ этой статьи, можно понять лучше всего, какъ осторожно слдуетъ относиться къ мыслителямъ, къ ученымъ, ко всякаго рода дятелямъ, съ мнніями которыхъ вы несогласны, но которымъ никто въ мір не можетъ отказать въ уваженіи.

Вотъ отчего такъ трудно говорить о нмецкой политической наук. Ея заслуги — громадны, ея недостатки — очевидны. И каждый разъ, когда приходится говорить о послднихъ, легко можно заподозрить человка, не относится ли онъ съ пренебреженіемъ къ первымъ. Въ самомъ дл, трудовъ было поднято страшно много. Стремленіямъ самымъ благороднымъ стремленіямъ не было предловъ, не было мры. Результаты же собственно научные, результаты вковыхъ усилій въ области политическихъ наукъ — такого рода, что въ настоящее время весьма позволительно сомнваться въ самомъ существованіи этихъ наукъ.

Но отъ сомнній въ существованіи науки еще далеко до отрицанія пользы, оказанной человчеству огромною массою тхъ мыслителей, которые, работая надъ изученіемъ законовъ общественной жизни, разъясняли великія идеи, идеи, обошедшія весь міръ, измнившія составъ и устройство человческихъ обществъ. Усилія человческой мысли въ области политики — кто же въ этомъ можетъ сомнваться — принесли громадную массу добра, которой многіе не ощущаютъ, можетъ быть, потому только, что слишкомъ свыклись II съ идеей, и съ доставленными ею благами. Если люди, отвергающіе вліяніе идей, разъясненныхъ великими мыслителями и ихъ учениками, указываютъ на примръ Англіи, гд вся организація политическаго быта вышла прямо изъ жизни и сравнительно обязана весьма мало успхамъ науки, успхамъ идей, то на континент это было нсколько иначе. На континент самыя заблужденія великихъ политическихъ мыслителей приносили въ результат огромную сумму добра: мы говоримъ о тхъ знаменитыхъ заблужденіяхъ, которыя цлимъ рядомъ инерцій признавались за безспорную истину, потому что вполн гармонировали съ ихъ чувствами и стремленіями. Такъ, кому неизвстно ученіе Монтескь о раздленіи властей? Оно сдлаю свой tour de monde, оно вошло какъ основное положеніе въ безчисленное множество хартій. Кто же теперь не знаетъ, что это ученіе основано на заблужденіи? А попробовали бы доказывать его несостоятельность предъ первою французскою constituante.

Такъ есть много заблужденій въ области политической мысли, отъ которыхъ добро происходитъ, добромъ слдуетъ поминать ихъ. Наука, возводя эти великія заблужденія на степень логическихъ истинъ, стараясь найти имъ теоретическую основу, совершала дло, котораго требовала отъ нея жизнь въ свое время: она служила жизни тми средствами, какія находились въ ея распоряженіи. Жизнь раздала множество запросовъ: дло пауки было разршать ихъ, она смло и ршительно брала на себя эту задачу, ни мало не задумываясь надъ тмъ, достаточно ли у нея средствъ для ея выполненія. Задумываться было некогда. Какія были подъ рукою средства, т и пускались въ дло. Главнымъ изъ такихъ средствъ было довріе къ сил философской мысли.— Отсюда господство такъ называемаго естественнаго права, отсюда — безчисленныя теоріи, безчисленныя системы, которыя вс представляли рядъ выводныхъ, отвлеченныхъ истинъ, опирающихся на какое нибудь высшее начало, признаваемое за абсолютную истину.

Это — одна сторона дла. Теперь — другая.

Вс философскія науки у нмцевъ и вс т науки, которыя къ нимъ примыкаютъ и берутъ изъ нихъ свои основы, представляютъ рядъ необходимо вытекающихъ одно изъ другаго положеній, которыя опираются на одно высшее положеніе, или принципъ. Дло науки — поставить твердый основный принципъ и затмъ, логически развивая его, идти чрезъ послдовательный рядъ выводовъ отъ высшаго къ низшему, отъ общаго къ боле и боле частному. Величайшимъ художникомъ въ подобнаго рода построеніи наукъ былъ знаменитый Гегель. Политическія науки, науки о государств цликомъ примыкали къ философіи, брали изъ нея свои принципы и усвоивали себ философскій методъ изслдованія. Въ сущности он представляли упражненіе для мыслительныхъ способностей человка въ искуств творить выводы, доказывать одно положеніе другимъ, такимъ же абстрактнымъ, какъ и первое — упражненіе въ такъ называемомъ діалектическомъ искуств. Наука, идя этимъ путемъ, должна была необходимо впасть въ сухой, мертвый схоластицизмъ, она имла дло только съ абстрактными понятіями, съ механически затверженными терминами, съ какими-то темными намками на живое содержаніе, но съ живымъ содержаніемъ жизни она мене всего имла дло.

Рядомъ съ такою абстрактною, политическою наукою шло другое направленіе — историческое. Какъ всегда бываетъ въ начал появленія новаго направленія, оно возникло въ противодйствіе другому, господствовавшему, и изъ противодйствія ему ударилось въ другую, противоположную крайность. Если тамъ все дло стояло на отвлеченныхъ принципахъ, на абстрактныхъ положеніяхъ, на утвержденіи и доказательств отвлеченныхъ выводныхъ истинъ, то здсь — первую и единственную роль занимали простые факты дйствительности. Одно направленіе преклонялось предъ каждымъ продуктомъ отвлеченнаго теоретическаго мышленія, другое — предъ каждымъ отдльнымъ, иногда случайнымъ, иногда безобразнымъ фактомъ, даваемымъ жизнью. Одно парило надъ землею и не хотло спуститься на нее, другое — пресмыкалось въ земной грязи, во всякихъ міазмахъ и не чувствовало нужды дышать свжимъ воздухомъ. Старались сочетать эти два направленія, но вс попытки къ этому оказывались боле или мене неудачны но той простой причин, что нельзя въ одно время летать за облаками и рыть заступомъ землю.

Такова обаятельная сила философскаго мышленія, что она постоянно господствовала и до сихъ поръ господствуетъ въ области наукъ политическихъ. Историческое направленіе или шло стороною, какъ боковое, второстепенное направленіе, или вносило только свои вклада въ философскія построенія государственныхъ теоріи для доказательства теоретическихъ положеній. Замчательный примръ въ этомъ род представляетъ книга объ общемъ государственномъ прав гейдельбергскаго профессора Блунчли, книга, считающаяся въ настоящее время лучшимъ руководствомъ къ изученію этого предмета. Изъ исторіи Блунчли беретъ что ему нужно для доказательства и разъяснена положеній, вытекающихъ изъ его доктринъ, самая система со всми, своими развтвленіями выводится изъ общихъ абстрактныхъ началъ, До чего эти начала шатки, можно видть, напримръ, изъ того, что, когда профессору понадобилось опредлить различіе между областью государственнаго нрава и областью политики, то онъ совершенно успокоился, нашедши дв абстрактныя схемы — покой и движеніе — и убдившись, что политика относится къ праву, какъ движеніе къ покою, философскія системы и философскіе пріемы мышленія вторгаются такимъ образомъ въ область научнаго изслдованія государственной жизни и господствуютъ тамъ почти абсолютно. Поэтому почти все, что можно сказать о несостоятельности ныншнихъ философскихъ системъ, относится вполн и къ наукамъ государственнымъ, и и ихъ теоретическими, построеніямъ, съ тою только разницею, что эта несостоятельность, что эти недостатки здсь гораздо очевидне, ибо здсь абстрактныя положенія сталкиваются безпрестанно лицомъ и лицу съ конкретными явленіями жизни, и безпрестанно раскрывается, какъ мало они соотвтствуютъ этимъ конкретамъ, какъ не помогаютъ ихъ пониманію. Такъ какъ политическія науки были отраженіемъ того движенія, которое происходило въ философіи, то каждая философская система имла въ свою очередь вліяніе на нихъ Нельзя указать ни на одного знаменитаго философа, творца особенной системы, котораго бы вліяніе не сказывалось въ построеніи системы права и государства. Это сказывалось прежде всего на понятіи о самомъ предмет, на тхъ цляхъ, которыя преслдовались при его изученіи, и на построеніи, которое давали наук. Какъ на любопытный фактъ можно указать на то явленіе, что до сихъ поръ вс нмецкіе ученые, за немногими рдкими исключеніями, понятіе о прав и государств составляли не изъ изслдованія и анализа самого предмета, а приносили его извн, брали изъ какой нибудь философской системы, или добывали путемъ абстрактнаго мышленія. Этимъ объясняется общій имъ всмъ обычай заниматься прежде всего и боле всего установленіемъ, логическимъ опредленіемъ понятія, при томъ систематическомъ построеніи, которое они обыкновенно даютъ наук, это — дйствительно первый, самый важный и самый трудный пунктъ. Лишь только онъ опредленъ, такъ все остальное уже представляетъ простое истеченіе, развтвленіе понятія. Вотъ отчего дале такъ трудно встртить двухъ писателей, которые давали бы одно и то же опредленіе понятію о прав или понятію о государств.

Развившись такимъ образомъ изъ философскихъ системъ, получивши оттуда свои основы, теоріи государства и государственнаго нрава усвоили себ тотъ способъ отношенія къ жизни, который естественнымъ образомъ утверждался за философскими воззрніями. Все это была философія чистой мысли, стремленій человческаго сознанія познать самое себя и объяснить изъ себя все существующее. Философія относилась къ жизни съ презрніемъ, жизнь была достойна только выслушивать ея повелнія и подчиняться ея требованіямъ. Это перешло въ государственныя теоріи. Положеніе, выводное теоретическое положеніе, признаваемое ими за истину, является въ форм безусловной необходимости: ‘такъ должно быть’. Въ настоящее время намъ смшны т философы XVIII вка, которые, являясь въ совершенно неизвстную имъ страну, собирались перестраивать все ея законодательство и вс ея учрежденія но своему идеалу. Но посмотрите въ послднюю нмецкую книгу о политик, вышедшую въ конц прошлаго года: ‘Grundzge der Politik’ извстнаго ученаго Георга Вайца — вы тамъ найдете безчисленное множество политическихъ истинъ въ вид безусловно необходимыхъ предписаніи, вы тамъ найдете цлую конституцію для какого-то идеальнаго, воображаемаго государства. Вотъ для примра нкоторыя изъ такихъ предписаній: ‘государство не должно принимать на себя заботу о пищ, одежд, образ жизни людей’, какъ исключенія приведены только законы о роскоши. ‘Государство не должно принимать на себя заботу объ увеличеніи населенія’, ‘государство не должно принимать на себя заботу о необходимомъ пропитаніи народа’, но тутъ же дале говорится о бдныхъ, что государство одно иметъ право измрять, какъ далеко могутъ простираться его заботы о нихъ.

Въ основ всей системы стоитъ принципъ: ‘государство есть организмъ, самъ для себя существующій, оно — само себ цль’,— принципъ мене пріятный г. Чичерину, какъ мы увидимъ вскор.

Это притязаніе государственныхъ теорій — предписывать безусловно необходимыя правила для жизни — пришлось какъ нельзя кстати для различныхъ политическихъ тенденцій прошлаго и нашего времени. Каждое политическое направленіе, каждая политическая партія старались забрать въ свои руки то средство вліянія, которое представляли государственныя науки. Соотвтственно политическимъ тенденціямъ возникали и разработывались философскія системы, соотвтственно цў возникали и разработывались государственныя теоріи. Отсюда — у каждой политической партіи есть своя фаланга ученыхъ мыслителей своя баттарея государственныхъ системъ и теорій. Вс оттнки либерализма, начиная съ крайней демократіи и оканчивая собраніями чиновъ, вс оттнки консерватизма, начиная съ феодальныхъ собраній чиновъ и оканчивая теократіей, имли своихъ боле-или мене искусныхъ и ловкихъ’ представителей въ области наукъ государственныхъ, И у каждаго изъ нихъ — одни и т же достоинства, одни и т же недостатки, у каждой теоріи мало стремленія поднять жизнь, изтолковать ее, зато у каждой очень много стремленія навязывать жизни свои безусловно необходимыя положенія. Въ каждой, для доказательства абстрактныхъ истинъ, безусловно необходимыхъ положеній, потрачено много діалектическаго искуства, но каждая въ результат разршается въ длинную цпь схоластическихъ положеній и аргументацій. Какъ на любопытный образчикъ, до чего можетъ дойти мысль, привыкшая вращаться въ этомъ кругу діалектическихъ и схоластическихъ аргументацій, можемъ указать вотъ на какое явленіе. Въ прошломъ году одному весьма почтенному нмецкому ученому вздумалось доказывать преимущество федерализма надъ всми остальными политическими принципами. Для этого онъ написалъ книгу, въ которой каждый найдетъ много умнаго, много поучительнаго. Но какъ бы вы думали, чмъ онъ доказываетъ преимущество федерализма? Но его мннію, неоспоримымъ доказательствомъ того, что федерализмъ выше всхъ другихъ политическихъ принциповъ и что передъ нимъ широкая будущность служитъ то обстоятельство, что у федерализма — дв противоположности, два гегензаца — партикулярны съ одной стороны и цивилизація — съ другой, между тмъ какъ у другихъ принциповъ — у демократіи, у либерализма, у консерватизма, у абсолютизма — только но одному гегензацу. Убдившись въ этомъ, нмецъ въ восторг и заране уже торжествуетъ побду федерализма. Его имя весьма извстно въ Германіи и пользуется уваженіемъ. Для насъ это — неболе какъ курьзъ, для нмецкихъ ученыхъ теоретики, это — ученое мнніе, основательно подтвержденное, они или примутъ его, или отвергнутъ, смотря по требованіямъ своей теоріи. Намъ интересно знать, какъ отнесся бы къ нему г. Чичеринъ. Можетъ быть, онъ отнесется къ нему, какъ къ безумству нмца-схоластика. Совтуемъ ему быть осторожне въ приговор, потому что собственная его книга полна подобными вещами.

Да, съ какой стороны ни подойдешь къ нмецкой государственной наук, все чувствуется, что въ ней что-то неладно. Англичане не строятъ государственныхъ теорій, не выдумываютъ научныхъ системъ, не отправляются за облака искать тамъ абстрактныхъ положеній: они изучаютъ свою собственную жизнь, ея явленія, ея учрежденія, дйствіе этихъ учрежденій, они наблюдаютъ природу человка съ его желаніями, съ его интересами и рядомъ наблюденій, рядомъ выводовъ отъ явленій къ ихъ законамъ достигаютъ открытія такихъ политическихъ системъ, которыя сразу освщаютъ яркимъ свтомъ цлую область человческихъ стремленій, цлую категорію разумныхъ явленій. Зато они и обладаютъ такимъ политическимъ смысломъ и пользуются такою привиллегіею но части пониманія политической жизни. Нмецкая наука стоитъ далеко отъ жизни, давая только абстрактныя положенія, полагая въ ихъ аргументаціи свою главную силу, она даетъ весьма мало для пониманія жизни. Вотъ отчего, несмотря на вс притязанія науки, нмецкая жизнь въ своемъ движеніи такъ мало слушается ея предписаній. Вотъ отчего такъ пусты, такъ безсодержательны, такъ неприложимы къ жизни т абстрактныя системы, которыя предлагаются нмецкою наукою. Вотъ отчего такъ мало между ними такихъ истинъ, которыя дйствительно были бы пригодны для жизни, которыя объясняли бы въ ней что нибудь. Вотъ отчего, наконецъ, среди этихъ системъ, предлагаемыхъ нмецкою наукою, господствуетъ удивительный хаосъ, и трудно найти между ними одну истину, которой не противорчилъ бы десятокъ другихъ истинъ, столь же ловко аргументированныхъ, столь же доказательныхъ.

Но, можетъ быть, мы увлеклись, можетъ быть, мы находимся подъ вліяніемъ какихъ нибудь непріятныхъ впечатлній и слишкомъ дурно расположены противъ нмцевъ и ихъ науки. Мы, кром того, не имемъ такой дозы самоувренности, какою обладаютъ писатели въ род г. Чичерина, и никогда не думаемъ, чтобы читатели были обязаны врить намъ такъ прямо на слово. Читатели ни мало не обязываются врить тому, что мы сказали выше о нмецкой наук. Но вотъ что замчательно. Съ этимъ мнніемъ согласны вс сколько нибудь здоровые умы, наблюдавшіе надъ состояніемъ нмецкой науки, съ этимъ мнніемъ согласны даже очень многіе изъ нмцевъ, они сами, какъ, напримръ, Фолльграфъ, понимаютъ необходимость выбраться на какую ни будь другую дорогу, стараются это сдлать и длаютъ боле или мене успшно, боле или мене неуспшно, схоластика и метафизика вредятъ въ этомъ дл наиболе сильнымъ умамъ между нмцами. Наконецъ — и это для насъ всего пріятне — патріархъ между учеными нмцами, занимающимися разработкою государственныхъ наукъ, знаменитый Робертъ Моль, произноситъ сужденіе о нмецкой наук, которое легло въ основу нашего сужденія, Нарисовавъ поразительную картину несовершенствъ и недостатковъ, которыми изобилуетъ ныншняя наука, онъ приходить вотъ къ какому заключенію: ‘Нечего поэтому удивляться, что въ государственныхъ теоріяхъ можно встртить такъ много противорчій, такъ много положеній, невыдерживающихъ критики, сомнительныхъ истинъ, ничмъ недоказанныхъ. Рядомъ съ обыкновенными несовершенствами ума и характера, которыя налагаютъ свою печать на всякое человческое знаніе, здсь являются дйствующими еще особенныя причины, которыя трудно преодолть. Даже умъ, который значительно выше обыкновеннаго уровня, можетъ быть здсь введенъ въ заблужденіе, и самая здоровая мысль можетъ дойти до ложныхъ заключеній.’

Вотъ каковъ идеалъ г. Чичерина но отзыву ученаго, который между нмецкими занимаетъ наиболе видное мсто. ‘Даже необыкновенный умъ можетъ заблуждаться въ этой наук, даже здоровая mhc.ii можетъ говорить вздоры.’ Что же будетъ, если этимъ идеаломъ наполнится голова, которую Робертъ Моль почему нибудь не причисляетъ къ категоріи совершенно здоровыхъ? И можно ли человку здоровому посл замчательныхъ словъ Роберта Моля говорить ой этомъ идеал, какъ о какой-то сокровищниц высшей мудрости к великихъ истинъ? Можно ли человку, изучившему свою науку и слдовательно знающему, въ какомъ состояніи она находится, можно я ему говорить съ полною искренностью убжденія, что эта наука даетъ отвты ршительно на вс вопросы жизни? Робертъ Моль, безъ сомннія, не сдлалъ бы этого, не сдлалъ бы этого ни одинъ изъ добросовстныхъ нмцевъ. У нихъ недостало бы такой смлости.

Изъ той схоластической путаницы, въ какой находятся теперь государственныя науки у нмцевъ, имъ возможенъ только одинъ выходъ: въ той мр, на сколько это удобно, они должны усвоить сей методъ изслдованія, господствующій въ естественныхъ наукахъ. Всми безмрными успхами эти послднія науки обязаны своему строгому методу, оттого ихъ уже и можно назвать наукою въ строгомъ смысл, между тмъ какъ идеалъ г. Чичерина есть не что иное, какъ случайный рядъ ‘положеній, невыдерживающихъ критики, ничмъ недоказанныхъ, сомнительныхъ истинъ’. Оттого естественныя науки находятся уже въ обладаніи весьма важными и вполн доказанными истинами. Тамъ изучаютъ и наблюдаютъ факты, изслдуютъ ихъ причины, занимаются очень усердно накопленіями научныхъ фактовъ, затмъ, когда накопится ихъ достаточно, начинается процессъ съ цлью — въ род однородныхъ фактовъ опредлить причины, произведшія ихъ. Такимъ процессомъ достигается пониманіе законовъ, отъ дйствія которыхъ произошли эти факты, возникли явленія. Открытый законъ считается истиной только въ томъ случа, если цлый рядъ фактовъ, въ которыхъ онъ долженъ дйствовать, объясняется изъ него самымъ полнымъ и естественнымъ образомъ. Лишь только же что нибудь — нетакъ, то и законъ — не въ законъ: онъ, значитъ, не годится, и наука никакъ не приметъ его, какъ законъ. Позволимъ себ спросить г. Чичерина, есть ли хоть одинъ подобный законъ въ его идеал? Благоразумные нмцы въ род Роберта Моля убждены, что ихъ очень мало, они пришли теперь къ сознанію, что надобно всю свою науку перестраивать, что надобно начинать съизнова ученіе государственной жизни, они понимаютъ, что теперь для науки очень дороги факты, что лучшее, что теперь можетъ длать ученый, это — стараться понимать факты, изучать ихъ причины, условія, при которыхъ они возникли, они понимаютъ, что при настоящемъ состояніи науки было бы дломъ высшаго безразсудства предлагать, какъ истину, положеніе, добытое путемъ абстрактнаго мышленія — положеніе, которому на всякомъ шагу являются противорчія въ жизни. Робертъ Моль предохраняетъ отъ этого всхъ, кто читаетъ его книжки. Но до предостереженій Моля г. Чичерину нтъ никакого дла. Мы будемъ имть возможность удостовриться, на сколько онъ понимаетъ необходимость изучать факты и изслдывать ихъ причины. У него для каждаго факта уже готовое сужденіе, оно берется имъ изъ перваго ящика, наполненнаго научными истинами.

Какъ противодйствіе абстрактнымъ государственнымъ теоріямъ въ недавнее время возникла у нмцевъ мысль о необходимости особенной науки, имющей своимъпредметомъ изученіе общества. Научныхъ попытокъ въ этомъ род сдлано еще мало, книга Штейна, котораго, повидимому, очень уважаетъ г. Чичеринъ, весьма неудачна: вмсто изученія предмета она представляетъ схоластическую систему. Но самая мысль объ общественной наук растетъ боле и боле. Дйствительно ли выростетъ изъ этого стремленія новая наука — сказать трудно. Врне всего, что съ дальнйшимъ разъясненіемъ ея идеи разъ яснится только, окрпнетъ самый методъ для изслдованія фактовъ общественной жизни, и весь многосложный матеріалъ, добытый съ помощію этого метода, войдетъ какъ живая, свжая струя въ науку о государств и разрушитъ въ ней ея схоластическія положенія и схоластическій методъ для добыванія ея истинъ. Г. Чичеринъ знакомя съ этимъ движеніемъ, онъ признаетъ науку, объ обществ, но мы увидимъ, зачмъ она нужна ему.

Въ какомъ же отношеніи стоитъ г. Чичеринъ къ нмецкой наук? Готовъ ли онъ сознаться вмст съ послдними ея представителями, вмст съ Робертомъ Молемъ напримръ, что эта наука представляетъ сомнительныя истины, положенія, невыдерживающія критики? Думаетъ ли онъ, что нельзя въ этой наук идти дальше но старой дорог, что надобно прокладывать новые пути? Принялъ ли онъ и воображеніе мннія, существующія объ этомъ послднемъ предмет, и какъ онъ къ нимъ относится? Какого, наконецъ, направленія въ наук онъ держится, какую изъ многочисленныхъ теорій предпочитаетъ?

На эти вопросы отвчать очень трудно. На сколько мы можемъ судить, у г. Чичерина есть обрывки всхъ теорій, порванныя дни всевозможныхъ направленій, и нтъ лично цльнаго, ясно сознаннаго, нтъ ничего передуманнаго. Его идеалъ, тотъ идеалъ науки, который онъ носитъ въ себ, намъ представляется какимъ-то уродливымъ шкапомъ, состоящимъ изъ безчисленнаго множества разной величины ящиковъ, въ эти ящики, на которыхъ наклеены ярлыки, съ обозначеніемъ различныхъ теорій, сложено извстное количество абсолютныхъ системъ, безспорныхъ положеній — безспорныхъ и абсолютныхъ для своей теоріи. Когда г. Чичерину нужно судить о чемъ нибудь, онъ выдвинетъ наудачу ящикъ, выдвинетъ ихъ заразъ нсколько и берегъ оттуда свои истины, не замчая, идутъ ли он къ длу, не замчая, что он прямо противорчатъ одна другой. въ такомъ выниманіи и перекладываніи истинъ состоитъ мыслительный процессъ г. Чичерина, умнье владть литературнымъ языкомъ помогаетъ ему скрывать отъ невнимательнаго читателя эти механическіе, эти странные пріемы.

Удивительное, въ самомъ дл, впечатлніе производитъ внимательное чтеніе книги г. Чичерина. Вы раскрываете книгу на извстной страниц, читаете фразу, другую, кажется, ясно для васъ, что хочетъ сказать авторъ. Ошиблись. Онъ вовсе не то хочетъ сказать, что вы думаете. Это — фразы, это — положенія, взятыя изъ одного ящика, сейчасъ, вслдъ за ними пойдутъ изъ другаго. Тамъ все войдетъ совсмъ другое, совсмъ не то, что, кажется, слдовало бы думать на основаніи строкъ, прочтенныхъ выше. Идите дальше — явится третій ящикъ, и изъ него — нсколько фразъ, нсколько мыслей, нсколько истинъ, прямо противорчащихъ всему тому, что было сказано прежде. Вы растерялись, вы готовы принять все это за особенную ширину міросозерцанія автора. Напрасно, это — неболе, какъ выкладываніе различнаго рода истинъ изъ тхъ ящиковъ, съ помощью которыхъ разсуждаетъ г. Чичеринъ. Вы можете удостовриться въ этомъ каждый разъ, когда г. Чичерину приходится высказать свое собственное сужденіе, потрудитесь опредлить связь его съ тми истинами, которыя онъ выкладывалъ передъ вами, и вы убдитесь, что нтъ никакой связи, что истины — сами по себ, а сужденіе его — само по себ.

Въ этомъ отношеніи весьма любопытный матеріалъ для изслдованія представляетъ вступительная лекція г. Чичерина. Здсь, въ небольшомъ объем профессоръ раскрываетъ всю свою механику. Эта лекція вызвала въ свое время много толковъ: явились поклонники г. Чичерина, явились противники его, за эту лекцію многіе нападали на него очень яростно, безъ сомннія, предполагая, что г. Чичерина можно требовать къ отвту за выкладываемыя имъ истины. Защитники г. Чичерина и самъ онъ даже въ одной изъ послдующихъ своихъ статей увряли, будто бы онъ вовсе не то хотлъ сказать, что нашли въ ней. Говоря теперь о какихъ-то неосновательныхъ ‘нареканіяхъ’, онъ вроятно разуметъ подъ этимъ и т нападки, которыя были сдланы на него по поводу лекціи. Все это сцпленіе недоразумній, по нашему мннію, разршается очень просто. Намъ кажется, что ни одному изъ критиковъ г. Чичерина и ни одному изъ его защитниковъ не вздумалось прослдить того процесса, съ помощью котораго составлена лекція, еслибъ на этотъ процессъ было раньше обращено вниманіе, то никакихъ недоразумній не могло бы выйти. Чмъ же, въ самомъ дл, виноватъ г. Чичеринъ, если изъ ящиковъ его вышло не то, что онъ хотлъ сказать? И можно ли подвергать нравственной отвтственности человка за высказываемыя имъ мннія, когда онъ самъ увряетъ, что эти мннія не принадлежатъ ему, и когда при внимательномъ наблюденіи дйствительно оказывается, что эти мннія могли быть вынуты только изъ разныхъ ящиковъ. Такое сужденіе объ ученыхъ достоинствахъ г. Чичерина нуждается въ доказательствахъ. Лучшее доказательство, безъ сомннія, можетъ представить его книга,— и мы совтуемъ читать ее именно съ тою цлью, чтобъ поврить, насколько справедливо наше мнніе. Приводя изъ нея доказательства, мы по необходимости должны ограничиться только немногими, потому что нкоторыя изъ нихъ неудобно трогать.

Изъ нкоторыхъ словъ г. Чичерина можно было бъ заключить что онъ стоитъ на весьма хорошей дорог, что онъ понимаетъ недостатки нмецкой науки, намренъ избгать ея схоластическихъ пріемовъ, не признаетъ ея абсолютныхъ истинъ и желаетъ искать истины другими путями. ‘Оставляя всторон разнообразныя условія жизнитакъ говоритъ онъ — наука часто становится въ противорчіе съ дйствительностью. Особенно, при одностороннемъ развитіи началъ, они нердко являлись то невозможною утопіей, то революціонною пропагандою, то панегирикомъ извстному образу правленія. Наука, во всей ея полнот, не ограничивается умозрніемъ и избгаетъ одностороннихъ взглядовъ. Задача ея — объяснить и изучить вс элемента государственной жизни, вс ея явленія въ безконечномъ ихъ разнообразіи… Наука должна все объяснить, а не ограничиваться легкомысленнымъ отрицаніемъ положительныхъ данныхъ, приписывая ихъ невкусству, предразсудкамъ и т. п… Въ наше время успхи науки привели насъ къ боле зрлому пониманію вещей, къ сознанію, что положительные факты вытекаютъ изъ весьма положительныхъ причинъ’

Вы вправ заключить изъ этихъ словъ, что г. Чичеринъ въ положительныхъ фактахъ будетъ искать положительныхъ причинъ, что положительныхъ данныхъ онъ не будетъ приписывать невкусству, предразсудкамъ, слпымъ и безумнымъ страстямъ и т. п., что онъ не будетъ ограничивать своей науки одними умозрніями и будетъ избгать одностороннихъ взглядовъ’ и выводовъ, что онъ постарается, дабы наука его не становилась въ противорчіе съ дйствительностью. Напрасно! На слдующей же страниц онъ совершенно разсетъ ваши предположенія. Такой попался ящикъ, черезъ минуту попадется ему подъ руку другой, и онъ вынетъ оттуда вещи совсмъ другаго рода, онъ вынетъ оттуда тотчасъ же свои умозрительныя истины, находящіяся въ полномъ и ршительномъ противорчіи съ дйствительностью Онъ вынетъ, напримръ, свою абсолютную истину о повиновеніи закону, каковъ бы законъ ни былъ, и скажетъ вамъ при этомъ, что ‘для юриста это — такая же основная истина, какъ для математика — дважды два четыре’. Вы изумляетесь этому, но припомните, что въ томъ ящик, гд хранится эта истина, есть и еще кое-что, невынутое г. Чичеринымъ, что тамъ есть кое-какія истины касательно происхожденія законовъ, при которыхъ безусловная дня г. Чичерина истина становится весьма условною, примите во вниманіе, что этихъ другихъ истинъ г. Чичеринъ не захотлъ и не считалъ нужнымъ вынуть, выложить предъ вами — и вы поймете тогда, въ какой мр г. Чичеринъ можетъ нести отвтственность за высказываемыя имъ мннія, вы убдитесь въ полной безполезности всякихъ споровъ съ нимъ.

Г. Чичеринъ признаетъ необходимость особеннаго ‘ученія объ обществ’. Вы думаете, что это скажется чмъ нибудь въ его взглядахъ на государство, въ его мнніяхъ о назначеніи государственной жизни, о ея цляхъ, вы предполагаете, что онъ задумается о взаимномъ отношеніи этихъ двухъ областей — государства и общества, вы думаете, что онъ спроситъ себя, кто изъ нихъ для кого существуетъ, и что самый вопросъ этотъ, самое сопоставленіе двухъ понятій необходимо наведетъ его на сознаніе потребности уменьшить сколько нибудь объемъ одного изъ этихъ двухъ понятій. Напрасно вы этого ожидаете. Г. Чичеринъ упрекаетъ русскій умъ въ одной слабости: по его мннію, русскій умъ ничему не знаетъ мры и границъ. Конечно, можно было бы объяснить этимъ ту безграничность, въ которой ему мыслится понятіе о государств, еслибы мы не знали тайны г. Чичерина, тайны его ящиковъ, и еслибъ мы не видали источника, откуда онъ взялъ понятіе о государств, какъ объ организм, который самъ для себя и самъ по себ существуетъ, который — самъ себ цль. Заявляя о томъ, что намренъ предложить своимъ слушателямъ ученіе объ обществ, г. Чичеринъ тотчасъ же присоединяетъ къ этому нсколько умозрительныхъ истинъ. ‘Ученіе объ обществ — говоритъ онъ — должно разсять безумныя мечты.’ Оно приводитъ къ сознанію, что ‘государство не строится на одномъ умозрніи, что существуютъ самобытныя силы, которыя противодйствуютъ всякой несвоевременной перемн’. Оно показываетъ, по увренію профессора, что ‘всякая несвоевременная попытка водворить свободу ведетъ только къ сильнйшему деспотизму’. Вотъ для чего понадобилось профессору ученіе объ обществ,— для разсянія безумныхъ мечтаній. Намъ хотлось бы объяснить профессору, какими способами обыкновенно разсеваются мечтанія, но объ этомъ, безъ сомннія, сказано очень хорошо въ одномъ изъ его ящиковъ. Не можемъ удержаться только, чтобъ не сдлать одного замчанія. Нтъ лучшаго способа опошлить какую бы то ни было науку, какъ приступать къ ней съ напередъ-заданною цлью, хоть бы это и была самая душеспасительная, самая полезная цль. Ученый, настоящій и солидный ученый, ищетъ въ наук чистой истины и беретъ ее какою найдетъ., если же онъ напередъ, знаетъ все, что найдетъ и ней, если онъ подходитъ къ ней только съ цлью найти въ ней подтвержденіе тому, о чемъ онъ уже прежде составилъ апріорическое умозрительное понятіе, то на такого ученаго можно махнуть рукой, изъ него можетъ выйти все, что угодно, но никогда не выйдетъ серьзнаго ученаго. Пусть отвтитъ намъ г. Чичеринъ на слдующій вопросъ: ученіе объ обществ, о послднихъ выводахъ котораго онъ говоритъ, столь ршительно, достигло ли такой научной разработки, чтобъ кто нибудь могъ добросовстно произносить, какъ приговоры науки, слова, произносимыя г. Чичеринымъ? Даетъ ли его наука критеріумъ для опредленія ‘своевременности’ и ‘несвоевременности’?

Свое понятіе о государств г. Чичеринъ высказываетъ, предаваясь полемическому жару противъ мннія, которое было развиваемо на страницахъ, этого журнала. Особенная способность г. Чичерина состоитъ въ томъ, что онъ, уметъ опредлительно передать только то, что попало и хранится въ его ящикахъ, лишь только же ему приходится имть дло съ понятіемъ, которое почему либо не попало еще къ нему въ ящики, такъ — мы не знаемъ, какъ выразиться приличне — такъ, сила пониманія начинаетъ измнять ему. Онъ никогда не понимаетъ ясно мысли своего противника, и — спшимъ выразиться опредлительне — это непониманіе не слдуетъ признавать только діалектическимъ или политическимъ маневромъ, нтъ: это — положительное непониманіе, которое боле вредитъ г. Чичерину, чмъ помогаетъ ему въ полемик. Такъ, полемизируя противъ, г. Костомарова по поводу университетскаго вопроса, онъ нисколько не понялъ мысли петербургскаго профессора и началъ стрлять по облакамъ, воображая, что иметъ дло съ ‘журнальными борзописцами’, съ а топтателями мостовыхъ’. Полемизируя противъ г. Каткова по поводу вопроса о среднемъ, сословіи, онъ опять не понялъ, о чемъ шло дло. Это, повторяемъ, случается съ г. Чичеринымъ постоянно, когда его оставляютъ, въ безпомощномъ состояніи его ящики. Такъ, возвращаясь къ тому вопросу, о которомъ, мы начали говорить, мы замчаемъ вотъ какую странность. Много разъ, было высказано мнніе, что исторію государства нельзя отожествлять съ исторіею народа, что жизнь государственная — еще не одно и тоже, что жизнь народная, что жизнь государственная еще не сливается вполн съ жизнію народною, что эти дв сферы надобно различать, что ихъ необходимо различать въ особенности у насъ. Г. Чичерину это мнніе очень не нравится, онъ считаетъ нужнымъ отнестись къ нему съ презрніемъ. Но оказывается, что именно того мннія, которое ему не нравится и которое онъ желаетъ поразить презрніемъ, онъ не понялъ и поражаетъ не самое мнніе, а тотъ призракъ, который онъ составилъ себ о немъ. ‘Исторію народа, говоритъ г. Чпчерипъ, противополагаютъ исторіи государства, какъ будто государство есть что-то чуждое и вншнее народу, мы можемъ видть въ этомъ только смшеніе понятій.’ Г. Чичерину непріятно, когда его мннія извращаются противниками, какъ онъ ругаетъ ихъ за это! Еслибы г. Чичеринъ только намренно извращалъ мннія своихъ противниковъ, то это можно было бы приписать діалектическому маневру, мало позволительному въ честной полемик, но иногда употребляемому въ жару горячаго спора. Но какой же профессоръ, произнося вступительную лекцію, станетъ прибгать къ подобнымъ уловкамъ? Тутъ нельзя предполагать какого нибудь маневра: ‘въ стны зданія, посвященнаго наук, не долженъ проникать шумъ страстей’ — слдовательно, не долженъ проникать и полемическій задоръ. Очень просто, дло произошло вотъ какъ: вполн врная и здравая мысль — ‘нельзя отожествлять исторію государства съ исторіею народа, надобно различать эти дв сферы жизни’ — страннымъ образомъ преломилась въ сознаніи г. Чичерина такъ, что изъ ‘неотожествленія’ вышло ‘противоположеніе’, вышло то, о чемъ никто не думалъ, да и не могъ думать, кром самого г. Чичерина. Здсь опять намъ слдовало бы войти въ элементарное объясненіе понятій — ‘тожество’ и ‘противоположность’, въ объясненіе того ряда промежуточныхъ понятій, которыя существуютъ между ними, но мы просимъ читателей избавить насъ отъ этого, тмъ боле, что и г. Чичеринъ, безъ сомннія, найдетъ все это въ которомъ нибудь изъ своихъ ящиковъ.

Борясь противъ такого призрака, противъ такого выдуманнаго имъ мннія, г. Чичеринъ продолжаетъ разъяснять свою теорію государства. ‘Государство, по его словамъ, есть самъ народъ, какъ единое цлое, какъ живой организмъ, какъ нравственное лицо, какъ историческій дятель.’ Прекрасно, превосходныя слова! Съ перваго раза они звучатъ такъ пріятно, и слышится за ними такая полнота содержанія. Но попробуйте отдать отчетъ въ нихъ. Припомнимъ прежде всего приведенныя выше слова ученаго автора: ‘оставляя всторон разнообразныя условія жизни, наука часто становится въ противорчіе съ дйствительностью.’ Ясно, кажется, что г. Чичеринъ желаетъ, чтобъ его наука не стояла въ противорчіи съ дйствительностью. ‘Государство, это — самъ народъ.’ Безъ сомннія, прежде чмъ высказать такую основную истину въ своей наук, г. Чичеринъ долженъ былъ размыслить, не находится ли она въ противорчіи о, дйствительностью. Смемъ утверждать, что онъ объ этомъ ни слова не думалъ, ибо, еслибы онъ подумалъ хотя немного, еслибы вглядлся въ жизненныя явленія и поискалъ ихъ смысла, то наврное не призналъ бы этого положенія такою истиною, какою оно ему кажется, наврное выбросилъ бы очень многое изъ своихъ ящиковъ. Въ самомъ дл, попробуйте-ка, напримръ, убдить турецкихъ славянъ, что они составляютъ ‘единое цлое’, ‘живой организмъ’ съ турками что вмст съ ними они составляютъ ‘единое цлое’, ‘живой организмъ’, называемый турецкимъ государствомъ. Попробуйте убдить ихъ, что они только для того и живутъ на свт, чтобы жило турецкое государство, что они — живая часть этого живаго организма и на этомъ основаніи должны жить жизнью этого цлаго, страдать его страданіями, болть его болзнями, радоваться его радостямъ и наслаждаться его здоровьемъ. Какъ бы на нихъ подйствовали увщанія г. Чичерина? Но онъ, безъ сомннія, не пойдетъ убждать въ своей истин болгаръ, босняковъ, ессалійскихъ грековъ, ибо самъ убжденъ, что его истина для нихъ негодится. Слдовательно, это — ужь не истина. Зачмъ же онъ предлагаетъ ее, какъ безусловную истину? Примромъ Турціи и турецкихъ народовъ г. Чичеринъ, конечно, не удовлетворится: это — дряхлющее, разлагающееся государство, это — ‘изживающій организмъ’. Перейдемъ немного выше: т же самыя народныя чувства, т же самыя народныя понятія, но въ гораздо высшей степени развитія, мы находись вл’ Австріи. Какъ ни нравится г. Чичерину австрійскій жандармъ, этотъ ‘проводникъ цивилизаціи’, но сомнваемся, чтобъ онъ вл. такой же мр нравился венграмъ или чехамъ, и, безъ сомннія, никакимъ краснорчіемъ не убдишь ихъ, что ихъ жизнь и жизнь австрійскаго государства — ршительно одно и тоже, и что болзнь, или смерть ‘живаго австрійскаго государственнаго организма’, этого ‘нравственнаго лица’, необходимо должна сопровождаться болзнію или смертью венгерской или чешской народности. Пойдемъ дальше. Нмцы, конечно — одинъ народъ, какъ народъ, это — одно цлое. Ну, а какъ государство, ‘единое ли это цлое’, ‘единый ли это живой организмъ’? Несмотря на тридцать-четыре нмецкихъ государства, профессоръ отвчаетъ намъ: ‘государство есть самъ народъ, какъ единое цлое, вивъ живой организмъ’ и т. д. Прибавляетъ онъ еще кром того: ‘наука не должна противорчить дйствительности’.

Но на все это г. Чичеринъ можетъ отвтить: зачмъ брать ненормальное, болзненное развитіе государственной жизни? Зачмъ брать Турцію, Австрію, Германію? Онъ, пожалуй, готовъ пожертвовать своимъ австрійскимъ жандармомъ. Онъ скажетъ намъ: отчего мы не возьмемъ боле совершеннаго государства? Мы съ удовольствіемъ готовы послдовать за нимъ къ этимъ боле совершеннымъ формамъ. Итакъ — въ Англію? Въ настоящее время это — совершеннйшая форма государственной жизни, или нтъ? Мы не знаемъ, согласенъ ли съ нами въ этомъ пункт г. Чичеринъ, можетъ быть, онъ предпочитаетъ Францію, но, конечно, онъ не станетъ спорить, что государственныя понятія развиты между англичанами такъ сильно и такъ высоко, какъ ни въ какой другой стран. Что сказалъ бы англичанинъ, еслибы кто ни будь сталъ уврять его, что ‘государство есть само себ цль’, или что ‘государство есть самъ народъ’? Смемъ уврить, что англичанинъ отвтилъ бы на это своимъ ‘nonsense’, что но нашему значитъ — безсмыслица. Онъ отвтилъ бы такъ вотъ почему: англичане сознаютъ съ полною ясностью, что есть два различныя понятія, а вмст съ тмъ и дв различныя сферы жизни, одна называется ‘state’ — государство, другая — ‘country’ — страна. Дв эти сферы жизни, но ихъ мннію, безпрестанно соприкасаются, но никакъ не сливаются, благосостояніе одной очень тсно зависитъ отъ благосостоянія и исправности другой, но это еще нисколько не значитъ, чтобъ интересы обихъ были совершенно одни и т же. Въ ‘государств’ дйствуетъ правительство, и господствуютъ его интересы, въ ‘стран’ — дйствуютъ отдльныя лица, дйствуетъ общество, и господствуютъ интересы личные и общественные. Но этого мало. По понятіямъ англичанъ, государство со всею своею вншнею организаціей существуетъ для потребностей и надобностей ‘страны’, такъ что въ цломъ ея интересы — господствующіе, а интересы вншней организаціи — второстепенные: вншняя организація только служитъ стран, и для того, чтобъ она служила ей хорошо, ‘страна’ постоянно наблюдаетъ за всми ея дйствіями и старается безпрестанно направлять ея дйствія къ своей польз и выгодамъ.

На все на это г. Чичеринъ отвчаетъ: ‘государство есть самъ народъ’, ‘оно — само себ цль’. И затмъ прибавляетъ: ‘наука не должна противорчить дйствительности’. Что же это, какъ не ящики, набитые фразами, подобіями мысли? О нихъ можно еще говорить равнодушно, когда имешь дло съ обыкновеннымъ фразромъ, но говорить объ этомъ, переворачивать этотъ хламъ, ей-богу, тяжело, когда хламъ стараются представить вамъ, какъ изреченія какого-то оракула, когда вамъ говорятъ: я не допускаю возможности новыхъ ‘нареканій’.

Еще примръ, чмъ является наука въ устахъ г. Чичерина и какъ хороню онъ понимаетъ и помнитъ то, что хранится въ его ящикахъ и что онъ вынимаетъ оттуда на поученіе русской публики, для образованія въ сред ея особаго направленія, особаго здравомыслящаго политическаго ученія. Разсуждая о вліяніи физическихъ свойствъ страны, г. Чичеринъ вынимаетъ изъ одного изъ ящиковъ своихъ слдующія безусловныя истины: ‘Давно уже было замчено, что обширныя области благопріятствуютъ развитію абсолютизма, а мелкія, напротивъ, представляютъ лучшія условія для народнаго правленія. Но этого мало: естественныя условія, составляя одинъ изъ существенныхъ элементовъ жизни народа, налагаютъ свою печать на постоянныя свойства его духа, которыхъ не изгладитъ никакое развитіе.!) (Обращаемъ вниманіе въ особенности на послднія слова, на форму безусловной необходимости, въ которой высказана истина: не изгладитъ.) Справедливость своихъ словъ г. Чичеринъ старается доказать примромъ. Такъ, чернозмная равнина, говоритъ онъ, необходимо должна образовать громадное тло, въ которомъ личность никогда не будетъ имть никакого значенія, которое ‘будетъ имть значеніе не силою частей, а крпкимъ единствомъ массы’, для чего необходима — абсолютная власть. Напротивъ, ‘въ гористой стран образуется несмтное множество отдльныхъ центровъ жизни и дятельности’, отсюда — ‘личная энергія, сознаніе права, чувство чести, умнье группироваться около отдльныхъ центровъ’, отсюда — нтъ тамъ абсолютизма, и развивается тамъ свобода. Что касается до ‘чернозмной’ равнины, то мы оставимъ ее въ поко, хотя изъ десяти вковъ ея исторической жизни цлыхъ шесть или даже семь вковъ доказываютъ, что на ‘черноземной’ равнин можетъ не быть политическаго единства, и ничто не мшаетъ быть въ ней народному самоуправленію. Теорію ‘чернозмной’ равнины г. Чичеринъ вынулъ изъ ящика, на которомъ ярлыкъ: ‘истины, открытыя С. М. Соловьевымъ’. При всемъ уваженіи нашемъ къ почтенному историку Россіи, мы охотно желали бы имть ящикъ для складыванія въ него нкоторыхъ сообщаемыхъ имъ историческихъ фактовъ, но никакъ не для храненія его умозрительныхъ, теоретическихъ истинъ. Обратимся, однако, къ горнымъ странамъ. ‘Наука’, внушительно говоритъ г. Чичеринъ, ‘не должна противорчить дйствительности.’ Вы вправ ожидать, что онъ, въ самомъ дл, начнетъ поврять свои истины опытами, явленіями жизни. Ожидайте! Греція, безъ сомннія, очень гористая страна, очень удобная для образованія отдльныхъ центровъ и представляетъ лучшія условія для народнаго правленія. Что же мы видимъ въ Греціи? Было время, отдльные центры въ ней преобладали. Но каждый изъ этихъ центровъ прошелъ черезъ различныя формы политическаго развитія, имлъ въ одно время абсолютизмъ, въ другое время — народное правленіе и затмъ опять абсолютизмъ и т. д. Въ какомъ же отношеніи къ этимъ перемнамъ — гористая поверхность страны и множество отдльныхъ центровъ? Дале: гористою страною Греція, безъ сомннія, была и осталась до сихъ поръ, но всегда ли было въ ней множество отдльныхъ центровъ? Отдльные центры исчезли, о нихъ пропала самая память въ стран, и вотъ теперь мы видимъ, въ гористой Греціи нтъ ни малйшаго желанія и ни малйшихъ условій для образованія отдльныхъ центровъ, а, напротивъ, все стремится къ тому, чтобы греческому государству, государству, возникшему въ гористой стран, дать возможнообширные размры. Не станетъ ли г. Чичеринъ объяснять происхожденіе извстной ‘la grande ide’ грековъ изрзанною, гористою поверхностью ихъ страны?

Въ Италіи, можетъ быть, больше посчастливится г. Чичерину. Это — тоже очень гористая страна, она должна служить подтвержденіемъ ученой теоріи нашего профессора. Были въ ней и отдльные маленькіе центры до тхъ поръ, пока усилился Римъ, были въ ней и одинъ центръ, и одно цлое — римская республика, римская имперія, затмъ опять явились отдльные центры, теперь опять явилось одно цлое. Какъ же все это подходитъ подъ теорію г. Чичерина? Съ какой дйствительности снята его теорія? Неужели съ той самой дйствительности, которой ‘не должна противорчивъ наука’? Чего теперь желаютъ итальянцы — эти люди, выросшіе въ изрзанной горами стран? Они желаютъ боле всего уничтоженія послднихъ преградъ къ ихъ государственному единству, подъ которымъ, конечно, они понимаютъ средство къ достиженію разныхъ другихъ благъ? ‘Наука г. Чичерина не противорчивъ дйствительности’.

Равнина, но его словамъ, благопріятствуетъ абсолютизму, горы — свобод и народному самоуправленію. Свобода и самоуправленіе могутъ, будто бы, развиться только на государственной территоріи незначительнаго объема. Европейская исторія не знаетъ боле тяжелаго, боле невыносимаго, боле навязчиваго и проникающаго деспотизма, какъ тотъ, что въ XVIII столтіи господствовалъ въ мелкихъ нмецкихъ княжествахъ. Ни горы Германіи, ни маленькіе центры, ни крошечныя периферіи этихъ центровъ — ничто не спасало отъ этого формальнаго деспотизма. А въ XIX вк — гд въ Европ било боле правительственной опеки, какъ не въ этихъ нмецкихъ крохотныхъ ‘живыхъ организмахъ’, существующихъ ‘сами для себя и сами но себ’? Англія, воображаетъ г. Чичеринъ — маленькая земля, оттого въ ней свобода. Ну, а если возьмемъ всю British Empire, все это громадное тло, котораго втви раскинулись по всмъ частямъ свта, вдь ‘British Empire’ — тоже живой организмъ, какому но его протяженію нтъ равнаго въ мір. Судьбами этого организма управляютъ люди, засдающіе въ вестминстерскомъ дворц.— Какъ же съ этимъ владычествомъ свободы на всхъ пунктахъ земнаго шара, гд только поселился англосаксонецъ, помирить теорію г. Чичерина о вліяніи физическихъ условій, о большихъ и малыхъ государственныхъ областяхъ?

Но мы собственно не знаемъ, да чего вдались въ разборъ его ‘истинъ’. Онъ самъ, спустя минуту, выдвинулъ другой ящикъ и вынулъ изъ него другія истины, которыя прямо противорчатъ первымъ. Въ какомъ вид онъ вынулъ, въ такомъ вид и предлагаетъ ихъ своимъ читателямъ, ни мало не замчая противорчій. ‘физическія условія страны — увряетъ г. Чичеринъ — составляютъ только одну изъ дйствующихъ причинъ, которая можетъ въ значительной степени видоизмниться остальными, именно — элементами собственно человческими, общественными, которые имютъ несравненно большее вліяніе, нежели первые, на государственный бытъ.’ Какъ же съ этою истиною помирить предшествующую, на основаніи которой вліянія физическихъ условій на государственный бытъ народа не изгладитъ никакое развитіе? Одно — изъ двухъ, въ самомъ дл: или народу ршительно не для чего хлопотать о своемъ развитіи, потому что природа страны его, какъ вншняя, непреодолимая сила, уже напередъ опредлила всю судьбу его, и ея предопредленій ‘не изгладитъ никакое развитіе’, или же — вліяніе природы, при развитіи общественныхъ элементовъ, можетъ измниться дотого, что будетъ оказывать самое незначительное дйствіе на государственный бытъ народа? Для г. Чичерина и то, и другое — равно неоспоримая истина. Неужели посл этого можетъ быть еще сомнніе въ томъ, что у г. Чичерина есть много ящиковъ, при помощи которыхъ совершается его мыслительный процессъ?

Можетъ быть, кто нибудь подумаетъ, что эти дв столь противоположныя другъ другу истины были произнесены имъ въ разное время, при различныхъ обстоятельствахъ и по поводу различныхъ предметовъ. Спшимъ предупредить недоразумніе. Об он были произнесены въ большой зал московскаго университета 28 октября 1861 года, одна вслдъ за другою, явились въ печати черезъ три дня въ ‘Московскихъ Вдомостяхъ’ и теперь вторично отпечатаны въ книг, имющей заглавіе: ‘Нсколько современныхъ вопросовъ’, гд любопытные могутъ найти одну истину на 36-й страниц, а другую черезъ нсколько строкъ — на 37-й.

Сказаннаго нами мы считаемъ достаточнымъ для опредленія отношенія г. Чичерина къ наук и его силы въ собственномъ своемъ ‘идеал’. Читателей, которые не убдились до сихъ поръ въ справедливости нашего мннія о московскомъ ученомъ, мы покорнйше просимъ прочесть его книгу, имя въ виду это мнніе. Тогда, надемся, они удостоврятся, что во многихъ отношеніяхъ мы были очень снисходительны къ г. Чичерину, какъ ученому.

Но г. Чичеринъ — не простой ученый: онъ — ученый публицистъ, ученый журналистъ. Онъ — боле журналистъ, нежели ученый, и наука служитъ ему неболе какъ средствомъ для цлей журналиста. Даже въ вступительной лекціи въ немъ сказался боле журналистъ, нежели ученый. Правда, онъ говорилъ возвышенными фразами, что науки нтъ дла до жизни, что къ алтарю его богини, въ стны его храма не долженъ проникать ‘шумъ безумныхъ страстей’, ‘буйный разгулъ мысли’, ‘ярый задоръ умственнаго казачества’, но безспорно, въ это время все существо оратора находилось подъ сильнымъ вліяніемъ страстей, возбужденныхъ явленіями жизни. Что длать? Г. Чичеринъ никакъ и никогда не можетъ отршиться отъ этихъ впечатлній: его вступительная лекція показываетъ это какъ нельзя лучше. Призывая юношей къ спокойствію, самъ профессоръ не былъ спокоенъ: его сердце было налито желчью, онъ пламенлъ негодованіемъ къ тому, что происходило во ‘вншнемъ’ обществ, онъ желалъ свое негодованіе передать своимъ слушателямъ. Для роли оратора, журналиста, публициста онъ забывалъ назначеніе ученаго, отдаваясь своей страсти, своему негодованію, онъ не замчалъ страшной противоположности, которую онъ представлялъ своими словами и своими чувствами. Оттого въ своей лекціи къ каждому научному вопросу онъ относился не съ спокойствіемъ ученаго, а съ раздраженіемъ взволнованнаго, негодующаго существа, изъ всякаго научнаго вопроса онъ желалъ вызвать поученіе, соотвтствующее, но его мннію, интересамъ дня, минуты. Наука въ устахъ г. Чичерина нисходила на степень наемника, отъ котораго требуютъ услугъ для удовлетворенія чувству накипвшей злобы.

Въ самомъ дл, какъ иначе объяснить слдующее мсто въ вступительной лекціи профессора? ‘Государственный смыслъ русскаго народа раскинулъ Россію на то необъятное пространство, которое составляетъ для насъ отечество, и далъ ему возможность играть историческую роль, которою можетъ гордиться русскій человкъ. Поэтому у насъ тотъ только можетъ сознательно кидать камень въ государство, въ коемъ исчезло пламя любви къ отечеству.’

Рядомъ съ такими фразами — а ихъ было сказано много — какъ-то странно звучитъ приглашеніе профессора къ спокойному, свободному отъ всякихъ вліяній вншняго шума занятію наукой: ясно чувствуется, что самъ профессоръ слишкомъ далекъ отъ своего идеала. Слова остаются словами, какимъ-то непріятнымъ, раздирающимъ диссонансомъ въ музык, исполненной трескучихъ эффектовъ. Еслибъ мы не боялись нсколько. банальнаго сравненія, то въ параллель г. Чичерину могли бы привести господина, который, выслушавши съ негодованіемъ разсказъ о томъ, какъ безобразно ругаютъ его подчиненные, призвалъ бы ихъ, началъ распекать и выругалъ бы ихъ при этомъ такъ сильно, какъ сами подчиненные никогда и не думали ругаться. Начальникъ могъ извинять себя тмъ, что увлекся. Весь принципъ дятельности г. Чичерина, какъ публициста, состоитъ въ самомъ строгомъ, безпощадномъ осужденіи всякаго рода увлеченій.

Нтъ такого современнаго вопроса, о которомъ бы не спшилъ сказать своего мннія г. Чичеринъ. Въ этомъ весьма достойномъ стремленіи онъ знаетъ пока только одного соперника, г. Каткова. Вопросы объ университетахъ, о дворянств, о среднемъ сословіи, объ охранительныхъ началахъ, о началахъ либеральныхъ, о судебныхъ реформахъ, о земскихъ учрежденіяхъ — вс государственные и общественные вопросы прошлаго года немедленно вслдъ за ихъ появленіемъ на сцену подпадали подъ перо г. Чичерина. Онъ не любитъ молчать, страсть его — говорить съ полною откровенностію, съ тою prsence d’esprit, которая во всякое время обладаетъ свойствомъ, называемымъ ‘courage de ses opinions’. Онъ не стсняется ни мало тмъ, что очень часто его мнніе не можетъ быть сдлано предметомъ публичнаго обсужденія, онъ, повидимому, чувствуетъ даже удовольствіе, что можетъ говорить одинъ. Ему нужно только, чтобъ его мнніе было принято, чтобъ оно одержало верхъ въ сознаніи общества, онъ изъ тхъ публицистовъ, которые дорожатъ свободою слова лично для себя. Оттого ко всякому возраженію онъ относится раздражительно, оно представляется ему неиначе, какъ въ вид ‘нареканія’, ‘шипнія пресмыкающихся гадовъ’. Онъ отлитъ изъ одной стали съ г. Катковымъ, для котораго также вс возраженія представляются ‘кололацами’, и всякій, кто не соглашается, становится личнымъ врагомъ. Толкуя безпрестанно о незрлости нашего общества и, безъ сомннія, измряя его умственный возрастъ по сравненію съ своими собственными качествами, они заблуждаются въ одномъ: за мру сравненія берутъ не здороваго человка, а болзненную, брюзгливую, эгоистическую старость.— Вотъ отчего въ сужденіяхъ г. Чичерина насъ поражаетъ какая-то особенная докторальность, навязчивость мысли, какое-то убжденіе, что вотъ для него нтъ ничего неразршеннаго, что стоитъ только сказать ему слово — и всмъ остается принять это слово за аксіому. Для нашего ученаго публициста нтъ сомнній, нтъ заданъ и вопросовъ: для него все ясно, все разршено, а кто не принимаетъ его разршеній, тотъ — или невжда, или шипящій гадъ. Все это — признаки той эгоистической старости, для которой все существующее незрло и предъ изреченіями которой все должно преклоняться. Вотъ отчего для насъ нисколько неудивительно было встртить въ книг г. Чичерина нсколько страницъ, посвященныхъ риторическому восхваленію ‘внутренней)? свободы человка, свободы, которая ‘сама въ себ судитъ и насиліе, налагающее на него руку, и безуміе, заглушающее голосъ разума’. Такую свободу любятъ обыкновенно т, для кого непріятна свобода другихъ. Объ одномъ только изъ современныхъ вопросовъ г. Чичеринъ не сказалъ ни слова — о свобод печати. Такое самовоздержаніе въ этомъ случа для насъ очень понятно.

По мр появленія газетныхъ статей г. Чичерина, нашъ почтенный товарищъ отдавалъ о нихъ отчетъ читателямъ ‘Отеч. Записокъ’. Поэтому что касается въ частности до мнній г. Чичерина о нашихъ современныхъ вопросахъ и до того, какого мннія о нихъ ‘Отеч. Записки’, мы просимъ читателей обратиться къ ‘Современной Хроник’ за прошлый годъ. Наше дло — дать общее понятіе объ отношеніяхъ г.Чичерина къ нашимъ современнымъ вопросамъ, о пріемахъ, которыми онъ пользуется, чтобъ разршить ихъ.

Мы знаемъ уже, какъ г. Чичеринъ относится къ наук и къ тмъ безчисленнымъ ‘истинамъ’, которыя предлагаются разнородными политическими теоріями, мы знаемъ тотъ способъ, съ помощью котораго онъ размышляетъ въ наук. Понятно, что когда дло касается обсужденія живыхъ, современныхъ вопросовъ, то вс эти свойства раскрываются въ нашемъ публицист съ большею яркостью и еще съ большею очевидностью. Тутъ надобность настоитъ не въ ученой аргументаціи какого нибудь абстракта, не въ какой нибудь теоріи горъ и Черноземной равнины: тутъ надобно понять смыслъ жизненнаго явленія, разъяснить его, понять отношеніе его къ другимъ явленіямъ, отношеніе его къ общей масс существующихъ въ обществ потребностей. Г. Чичеринъ никакъ не можетъ подойти прямо къ вопросу, войти въ смыслъ его, онъ ходитъ кругомъ его, подходитъ оттуда, отсюда — то-есть нтъ, ни откуда не подходитъ къ вопросу, а задаваясь имъ, отправляется къ своимъ ящикамъ и вынимаетъ оттуда все, что тамъ окажется и что пригодно но его мннію.

Перечитывая внимательно книгу г. Чичерина, невольно изумляешься тому хаосу, который существуетъ въ понятіяхъ его о бюрократіи, о дворянств, о самоуправленіи. Одно изъ двухъ: бюрократія, въ ея ныншнемъ вид, съ ея ныншней властію — зло или добро? Зло, говоритъ г. Чичеринъ,— да еще какое! ‘Медленность, формализмъ, лихоимство, притсненія, своекорыстные виды, равнодушіе къ общему благу отличаютъ бюрократію, при бюрократіи отнята всякая возможность дйствовать, она парализируетъ всякую энергію и иниціативу.’ Только-то!. Шутка — сказать. Мы немногихъ знали, кто такъ хорошо понималъ бы это зло. Итакъ, значитъ, г. Чичеринъ считаетъ ее зломъ? Должно быть такъ. Ошибаетесь! Онъ тотчасъ же собирается этому злу ‘воздвигнуть вчный памятникъ’, онъ находитъ въ ней ‘внутреннюю состоятельность’, онъ ее считаетъ ‘существенною опорою благосостоянія’. Онъ возглашаетъ въ паос: ‘хвала и честь ей!’ {См. страницы 169, 170, 249.} Что же это такое? Скажите, ради бога. Или можно придавать какое нибудь значеніе этимъ словамъ? Или моя,но вести съ такимъ публицистомъ солидный споръ? Вы будете возражать ему — на что? Положимъ, на вторую часть его мннія. Онъ вамъ отвтитъ: ‘да вы меня не поняли: у меня вотъ что было сказано’. И въ самомъ дл — было сказано.

Но поводу выводимыхъ г. Чичеринымъ мнній о бюрократіи намъ хотлось бы сдлать только одно серьзное замчаніе. Восторгается въ нашей бюрократіи онъ тмъ въ особенности, что она заключаетъ въ себ едвали не большинство образованныхъ силъ русской земли. Фактъ вполн вренъ: государственная служба въ Россіи до сихъ поръ вбирала въ себя значительную массу образованныхъ людей. Но что же изъ этого слдуетъ? Слдуетъ ли это ставить въ особенную заслугу собственно бюрократіи? Она ли сама иметъ это свойство образовывать людей или по крайней мр притягивать къ себ образованныя силы? Или не длалось ли это какъ нибудь помимо ея, вопреки ей? Очень хорошо извстны главныя свойства бюрократіи — формализмъ и рутина. Если въ нашу бюрократію втекали образованныя силы русской земли, если въ рдкихъ случаяхъ сказывался въ ней живой духъ и живое стремленіе — то отъ чего было это? Откуда шло? Отъ свойствъ ли самой бюрократіи, или же отъ причинъ, нимало независящихъ отъ ея свойствъ? Вдь очень хорошо извстно, что образованному человку до сихъ поръ у насъ не было иной дятельности, кром государственной службы. Образованныя силы втекали туда по необходимости, какъ въ единственное русло, открытое для общественной дятельности. Другаго ничего не было, оставалось слдовать по единственному пути. Молодой образованный человкъ, вступая но необходимости въ ряды бюрократіи, вносилъ туда свжія, здоровыя силы, машина работала, втягивала въ себя эти живыя силы, въ результат силы гибли отъ тренія машины, проходило нсколько лтъ, и формализмъ, рутина бюрократіи сказывались на этомъ борц, вступившемъ въ ея ряды съ свжими силами. Чтобы высказали, еслибъ кто нибудь сталъ восхищаться дорогами, пролегающими по нашей обширной чернозмной равнин, на томъ основаніи, что здятъ же по нимъ очень высокія и важныя лица, и вообще не стоятъ эти дороги безъ прозжихъ? Вы ему сказали бы: что же длать? какъ же не здить по нимъ, когда нтъ лучшихъ, но дороги — все-таки плохи. Г. Чичеринъ на тхъ же точно основаніяхъ восхищается присутствіемъ образованныхъ силъ въ нашей бюрократіи. А между тмъ онъ самъ же говоритъ, что надобно въ положительныхъ фактахъ искать положительныхъ причинъ, надобно наблюдать явленіе глубже его видимой поверхности.

Удивительную кунсткамеру представляетъ статья г. Чичерина ‘Русское дворянство’, если разбить ее на отдльныя положенія, если начать отыскивать связь между ними и слдить за теченіемъ мысли автора. Онъ былъ испуганъ мыслью, высказанною впервые, если не ошибаемся, въ газет ‘День’. Въ сущности самой мысли не было ничего страшнаго: г. Аксаковъ, съ тмъ пониманіемъ русской жизни, которымъ этотъ писатель особенно силенъ у насъ, замтилъ важный общественный фактъ, котораго пришествіе уже произошло и который, развиваясь по закону необходимости, долженъ измнить строй и составъ нашего общества. Слды пришествія этого факта замтны, ясно это сказалось и въ новомъ проект земскихъ учрежденій, гд вмсто слова ‘дворянство’ употребляется выраженіе: ‘землевладльцы, невходящіе въ составъ сельскихъ общинъ’. Проекта тогда еще не было, была статья газеты ‘День’, говорившая — дло не въ словахъ — о ‘самоуничтоженіи’ дворянства. Вотъ это-то слово и напугало боле всего г. Чичерина, противъ этого слова явилась его статья. ‘На запад’, говоритъ онъ, ‘либеральная мысль объ уничтоженіи дворянства рыскаетъ по улицамъ’. Несомннно, что жизнь явно идетъ къ сближенію сословій. Однако, ‘дворянство иметъ права и интересы, прямо противоположные интересамъ другихъ сословіи, именно крестьянъ’. ‘Оно не одними правами отдлено отъ прочихъ сословій, по и всмъ строемъ жизни.’ ‘По этимъ причинамъ — думаетъ г. Чичеринъ — дворянство не должно быть уничтожено.’ Но этимъ причинамъ, дале, ‘не можетъ быть и рчи о сближеніи дворянства съ крестьянами. Надобно потерять всякій практическій смыслъ, чтобъ повторять подобныя требованія.’ Посл уничтоженія крпостнаго права, посл имющаго послдовать уничтоженія тлесныхъ наказаній, посл имющихъ наступить реформъ въ податной систем, въ систем судопроизводства, за дворянами, сознается г. Чичеринъ, не останется почти никакихъ правъ, отличающихъ ихъ отъ прочихъ сословій. Но зато останется за ними и должно остаться то ‘политическое значеніе, политическое вліяніе’, которое они имли. ‘Дворянство обладаетъ нравственною силою, которая состоитъ въ привычк къ власти, пріобртенной вковымъ владычествомъ надъ крпостными’ (стр. 103). ‘Дворянство — единственное у насъ сословіе, имющее преданія, благородныя, великія преданія.’ ‘Всякій, кому знакомъ провинціальный бытъ, какимъ онъ сохранялся еще десять или пятнадцать лтъ тому назадъ, кто испыталъ на себ вліяніе этой среды, знаетъ, что это была жизнь, которая не давала ни утонченнаго образованія, ни живыхъ интересовъ, ни даже значительнаго благосостоянія, но жизнь здоровая, могучая.’ ‘Дворянство до сихъ поръ боле дорожило крпостнымъ правомъ, нежели общественнымъ своимъ вліяніемъ. Какимъ образомъ шли общественныя дла, объ этомъ оно мало заботилось. Господствующею чертою дворянскихъ выборовъ было равнодушіе къ общественнымъ дламъ.’ Рисуя такимъ образомъ дворянство и объясняя такимъ образомъ источникъ его нравственной силы, г. Чичеринъ безпрестанно повторяетъ, что дворянство было сословіемъ политическимъ, независимымъ, принимавшимъ по собственному праву участіе въ длахъ государственныхъ, хотя дале оказывается, что это участіе заключалось единственно въ томъ, что дворяне поступали на государственную службу. ‘Мсто, дающее политическій всъ, необходимо должно быть дворянское.’ Но всмъ этимъ причинамъ ‘необходимо, чтобъ дворянство соединилось въ одно органическое тло, проникнутое общимъ духомъ, сознающее свои права’, и тотчасъ же вслдъ за этимъ говорится, что ‘замкнутое сословіе перестаетъ быть полезнымъ членомъ цлаго организма, становится чуждымъ, вреднымъ наростомъ’, и что ‘рзкая граница, отдляющая привилегированное сословіе отъ другихъ, порождаетъ ненависть, зависть и взаимную вражду сословіи’.— Довольно ли?— Еще одну вещь. Замна слова дворянинъ словомъ землевладлецъ ненавистна г. Чичерину. Однако же, онъ объясняетъ, что дворянству, кром нравственной силы, кром привычки къ власти и проч., необходима сила матеріальная, что эту матеріальную силу можетъ доставить ему только землевладніе. Только землевладніе, по его словамъ, можетъ доставить сословію ту независимость, которая необходима ему для политическаго вліянія. Что же сдлается съ дворянами неземлевладльцами или съ дворянами небольшими землевладльцами, которыхъ ужь никакъ нельзя назвать людьми, пользующимися независимымъ положеніемъ, людьми, обладающими нравственною силою, выросшими въ ‘здоровой, могучей’ жизни? Это неизвстно. Но только сохрани боже дворянъ превращать въ землевладльцевъ, потому что у послднихъ, по мннію г. Чичерина, могутъ быть только ‘интересы класса’, у первыхъ же есть ‘нравственная сила’, ‘политическія преданія’, ‘политическое значеніе’, наслдованное отъ исторіи. Нужно ли продолжать изложеніе дальнйшихъ идей г. Чичерина?

Рдко можно встртить, чтобъ кому нибудь такъ ловко удавалось доказать свою мысль, защитить чье-нибудь право.

Въ размышленіяхъ своихъ по поводу проекта земскихъ учрежденій г. Чичеринъ точно также является защитникомъ правъ дворянства, какъ сословія. Онъ находитъ, что ‘дворянство, какъ сословіе, устраняется отъ участія въ мстномъ управленіи, лишается, слдовательно, самаго существеннаго своего значенія’. Онъ недоволенъ этими землевладльцами, которые въ уздныхъ и губернскихъ собраніяхъ будутъ представлять не интересы сословія, но преимуществу ‘государственнаго, политическаго’, сословія, ‘имющаго преданія, обладающаго нравственною силою’, а будутъ представлять только ‘интересы класса’. Ему желательно ‘инаго устройства земскихъ учрежденій’. Это иное устройство, желательное для г. Чичерина, представляется — само собою понятно — въ очеркахъ весьма смутныхъ. Но единственное, что весьма ярко бросается въ глаза, это — желаніе его установить надъ собраніями, въ которыхъ будетъ политически преобладать дворянство, какъ сословіе, самый тщательный, самый близкій и неусыпный контроль. На основаніи проекта уздныя собранія выбираютъ изъ себя членовъ уздной управы, которые будутъ непосредственными органами мстнаго управленія, г. Чичерину желательно, чтобъ этотъ выборъ былъ перенесенъ въ губернскую управу, чтобъ выбранные ею мстные органы управленія утверждаемы были губернаторомъ. Идея контроля не даетъ покоя г. Чичерину. Необходимость этого контроля онъ готовъ доказывать даже вотъ какимъ образомъ: ‘Люди невсегда понимаютъ свои собственныя выгоды и очень часто предпочитаютъ ближайшіе интересы боле отдаленнымъ. Напримръ, община по самому пустому поводу затваетъ раззорительный процессъ’. Изъ этого онъ выводитъ заключеніе въ пользу своей идеи постояннаго и неусыпнаго контроля: ‘Этотъ контроль долженъ быть въ рукахъ лица — говоритъ онъ — независимаго отъ мстныхъ интересовъ, то-есть правительства’. Прекрасно! Если Иванъ, Петръ, если частное лицо начнетъ раззорительный для себя процесъ, начнетъ тратить деньги для удовольствій, начнетъ покупать дорогія картины, статуи, хорошія книги, которыя не приносятъ видимой пользы, начнетъ раздавать деньги тмъ, кому он нужны, а можетъ быть, и ненужны — если частное лицо начнетъ предпочитать ‘близкіе интересы боле отдаленнымъ’, если вамъ покажется, что оно дурно понимаетъ свои собственныя выгоды — то что же? И его, значитъ, надобно обуздывать, и надъ нимъ нуженъ контроль, и тутъ надобно разршеніе правительства, чтобъ купить ему картину, выдать бдному рубль, начать процессъ, написать завщаніе. Въ чемъ же существенная разница между интересами частнаго лица и общества? Частное лицо, предпочитая интересы ближайшіе отдаленнымъ, можетъ повредить благосостоянію своихъ дтей, внуковъ, подобно тому, какъ община, начиная раззорительный процессъ, можетъ войти въ долги, которые прійдется платить слдующей генераціи. Однакожь никто не говоритъ, чтобъ надъ частными лицами въ этихъ случаяхъ нуженъ былъ контроль, а всякій стоитъ за полную свободу частнаго лица въ своихъ собственныхъ длахъ. Или въ самомъ дл такой контроль надо мною въ рукахъ лица, стоящаго выше моихъ интересовъ, полезенъ для нихъ? Боже мой! а наши опекунскія управленія, а наши городскія хозяйства? А опыты всхъ временъ и всхъ мстъ, доказывающіе, что дла лучше всего идутъ, когда свободно распоряжаются ими т люди, которые боле всего заинтересованы въ нихъ? Могутъ быть ошибки, но въ какихъ же длахъ не бываетъ ихъ? Когда, наконецъ, ошибокъ бываетъ меньше? Тогда ли, когда человкъ на собственномъ своемъ благосостояніи чувствуетъ вліяніе своей ошибки — или же, когда отъ того, что человкъ ошибается, ему самому ни тепло, ни холодно? Одно несомннно, что безъ полной свободы дйствія ни отдльныя лица, ни совокупность ихъ не научатся избгать ошибокъ, не научатся понимать надлежащимъ образомъ свои собственные интересы. Вотъ отчего контроль никогда не можетъ избавить человчество отъ привычки впадать въ ошибки, онъ можетъ только увеличить массу человческихъ слабостей, привести къ боле печальнымъ, роковымъ ошибкамъ.

А между тмъ мстами въ своей книг г. Чичеринъ говоритъ, что мало намъ теперь одной государственной дятельности, одного контроля, что ‘истинно плодотворное развитіе требуетъ содйствія всхъ гражданъ. Была пора, когда правительство длало и направляло все, но дале извстныхъ предловъ это идти не можетъ… Нужны новыя силы, нужна энергія цлаго народа.’ Какъ же достигнуть этого, если надъ общинами будетъ тотъ контроль, который такъ желателенъ г.Чичерину, если будетъ тотъ контроль, который по неизбжному дйствію закона причинности иметъ свойство заглушать силы, уничтожать энергію въ ихъ зародышахъ? Какъ связать, какъ примирить эти дв идеи? Какъ приладить ихъ одну къ другой? Зачмъ же прилаживать? Это невозможно. Нужно отбросить одно, оставить другое. Нельзя служить заразъ двумъ господамъ. Для г. Чичерина все можно. Все позволяетъ ему его механика.

Можно думать, что чаще всего г. Чичеринъ любитъ выдвигать тотъ ящикъ, на ярлык котораго написано: ‘теорія контроля’. Выдвинувши этотъ ящикъ, онъ написалъ статью ‘Совтъ министровъ’. Съ точки зрнія этой теоріи онъ смотритъ на новое учрежденіе и на вс наши высшія центральныя учрежденія, начиная съ боярской думы. Во всхъ ихъ онъ ищетъ одного — устройства правильнаго контроля надъ дйствіями высшихъ государственныхъ учрежденій, но къ крайнему удивленію публициста, контроля надъ ними все не оказывалось, все являлись разныя препятствія, и въ конц концовъ оказывается, что вс попытки установить контроль были безуспшны. Безъ сомннія, была какая нибудь физіологическая причина такого страннаго явленія, безъ сомннія, въ ‘живомъ организм’ не было тхъ силъ, отъ которыхъ бы могъ придти настоящій контроль, и читателямъ любопытно было бы узнать, какія это были причины и какихъ не было силъ. Профессоръ государственнаго права могъ бы, кажется, объяснить это лучше всякаго другаго. Въ самомъ дл, полтораста лтъ хлопочутъ о установленіи контроля надъ дйствіями высшихъ учрежденій, отдаютъ его то сенату, то комитету министровъ, то государственному совту, а контроля — все нтъ да нтъ — по крайней мр такъ думаетъ г. Чичеринъ. Вы думаете, что онъ вамъ скажетъ, дастъ понять органическую причину. Онъ говоритъ вамъ, что вотъ во Франціи есть два превосходныя учрежденія по этой части: Conseil d’Etat и Cour des Comptes. У насъ же соотвтствующія имъ учрежденія организованы еще не такъ хорошо, стоитъ организовать ихъ лучше, да правильное, послдовательне проводить строгую идею контроля — тогда дло разршится само собою. Такъ ли это? Но воротимся къ мнніямъ г. Чичерина о земскихъ учрежденіяхъ, то есть о контрол надъ ними.

Г. Чичерина сильно безпокоитъ опасеніе, что государственная власть намрена очень много отдать выборнымъ учрежденіямъ, предоставить слишкомъ широкое поле самоуправленію. Ему кажется, что со вступленіемъ въ дйствіе этихъ проектированныхъ учрежденій государственная власть останется почти ни причемъ, онъ предвидитъ едвали не ‘уничтоженіе единства государственнаго управленія’, чего, какихъ бдствій только не предвидитъ онъ? Вс лса будутъ сожжены, и вс общины раззорятся отъ разныхъ безумныхъ предпріятій, отъ процессовъ напримръ. Тутъ даже не поможетъ и ‘политическій смыслъ’, и ‘политическое призваніе’ дворянства, которымъ онъ желаетъ наполнить земскія учрежденія. Тутъ спасеніе одно — контроль, контроль лица, губернатора, надъ всми этими губернскими и уздными собраніями. ‘Мстное управленіе — говоритъ онъ — по самому существу своему требуетъ контроля, и этотъ контроль долженъ быть въ рукахъ лица, независимаго отъ мстныхъ интересовъ.’ ‘Подобный контроль — добавляетъ г. Чичеринъ — полезенъ всегда и везд.’ Въ доказательство приведены даже конституціонныя монархіи: тамъ будто бы король иметъ контроль надъ парламентомъ. Какъ же помирить со всмъ этимъ то общее убжденіе, что только собраніе можетъ контролировать, настоящимъ образомъ контролировать, лицо, облеченное исполнительною властью, если же, наоборотъ, лицо поставлено несравненно выше собранія, можетъ контролировать его, то есть, по нашему, предписывать ему, то вся дятельность собранія будетъ парализирована, то вся польза, которой можно ожидать отъ него, разршится въ ничтожество?

Нтъ, какъ хотите, задавшись идеей контроля, г. Чичеринъ упустилъ изъ виду самое главное — явленія и потребности жизни. Въ томъ контрол, о которомъ онъ мечтаетъ, у насъ никогда не было недостатка. Незачмъ поэтому безпокоиться, что въ немъ можетъ оказаться недостатокъ впослдствіи, странно, въ виду явленій русской жизни, опасаться за ‘уничтоженіе единства въ государственномъ управленіи’.

Еще одна и послдняя уже выдержка изъ книги г. Чичерина. По его мннію, будущимъ нашимъ земскимъ учрежденіямъ предоставлено проектомъ слишкомъ много власти и слишкомъ много предметовъ отнесено къ ихъ вдомству. Это, онъ предполагаетъ, будутъ учрежденія, вдающія нетолько мстное хозяйство, но, за исключеніемъ общей полиціи, почти всю совокупность мстныхъ административныхъ длъ и даже нкоторые предметы общаго управленія. Всмъ этимъ онъ въ высшей степени недоволенъ и старается объяснить, что это очень, очень вредно, что государство отъ этого пострадаетъ, ибо дла будутъ идти дурно и власть будетъ ослаблена. Въ числ доказательствъ его мы встрчаемъ вотъ какое. Приводимъ его, впрочемъ, не для того, чтобы читатели видли свойство аргументацій г. Чичерина — съ этимъ они уже знакомы — а для того, чтобы показать, какъ онъ понимаетъ самоуправленіе. ‘Въ нкоторыхъ иностранныхъ законодательствахъ дла общаго управленія (когда они поручаются мстнымъ властямъ) извстны подъ именемъ порученныхъ высшимъ правительствомъ (fonctions dlgues) въ отличіе отъ собственныхъ длъ мстнаго управленія (fonctions propres). Эти обязанности естественно ставятъ исполнителя въ ближайшую зависимость отъ высшей власти, которая должна быть обезпечена въ хорошемъ исполненіи ея требованій. На этомъ основано, напримръ, назначеніе меровъ правительствомъ во Франціи: меръ нетолько — глаза общины, онъ вмст съ тмъ — исполнитель требованій государства. Поэтому многіе либералы, имя въ виду самостоятельность мстнаго управленія, стоятъ за отдленіе порученныхъ длъ и за возложеніе ихъ на лица, назначаемыя правительствомъ. въ. проект же министерства внутреннихъ длъ исполненіе государственныхъ требованій возлагается на выборныя лица.’ Чего, какого вывода, какого сужденія вы ожидаете посл всего этого? Безъ сомннія, вы думаете, что при новыхъ земскихъ учрежденіяхъ эти выборныя лица по самой сущности порученныхъ имъ длъ необходимо будутъ стоять въ ближайшей зависимости отъ высшей власти и что, слдовательно, самоуправленіе вводится въ весьма ограниченныхъ размрахъ, вы, безъ сомннія, знаете, что назначеніе но выборамъ еще нимало не можетъ обезпечить самостоятельности выборнаго лица, вы припомните, пожалуй, нашихъ старыхъ земскихъ исправниковъ, которые хотя и были выборные, но находились въ ближайшей зависимости отъ высшей власти. Вы ожидаете, что г. Чичеринъ ведетъ все это къ тому, чтобъ объяснить вамъ, какое будетъ сходство между нашими выборными и французскими мерами, о которыхъ онъ упомянулъ весьма кстати. Вы ошиблись жестоко. Вышеприведенныя слова онъ заключаетъ слдующимъ образомъ: ‘Изъ этого можно видть, въ какихъ широкихъ размрахъ вводится (у насъ) самоуправленіе’ (стран. 251). Васъ изумляетъ это. Напрасно! Это понятіе о самоуправленіи вынуто, безъ сомннія, изъ того ящика, въ которомъ содержится французскій меръ, какъ идеальный органъ административной власти.

Но будетъ съ этимъ. Вотъ мы и видимъ, до чего г. Чичерина довела наука. Что же, неужели кто нибудь станетъ во всемъ этомъ обвинять науку? Сохрани Боже! Наука столько же виновата во всемъ этомъ, сколько въ томъ или иномъ устройств мозговаго аппарата различныхъ экземпляровъ человческой расы. Сообразно своему мозговому аппарату каждый беретъ изъ науки то, что можетъ, что ближе подходитъ къ нему. Г. Чичеринъ взялъ изъ науки одно, другой ученый публицистъ можетъ брать изъ нея другое. Это — дло личныхъ способностей и личныхъ вкусовъ. Ныншняя наука, при всей своей недостаточности, не стоитъ исключительно за г. Чичерина, несравненно съ большимъ успхомъ могутъ пользоваться ею люди другаго направленія. Повторяемъ, что сама наука тутъ — ни причемъ. Вольно же было г. Чичерину устраивать свои ящики! онъ къ этой же самой наук могъ бы отнестись иначе.

Почти то же должно сказать о политическомъ принцип г. Чичерина, объ отношеніи его къ тому политическому принципу, который составляетъ его второй ‘идеалъ.’ Онъ думаетъ, что въ противоположность другимъ русскимъ писателямъ, заявлявшимъ одни только либеральныя требованія, онъ начинаетъ особенное направленіе въ русской литератур, направленіе охранительное, консервативное, либерально-охранительное, по словамъ г. Чичерина.

Дло — не въ словахъ, дло — въ дл.

Консервативный принципъ — это, безъ сомннія, извстно каждому изъ нашихъ читателей — основывается на потребности человка любить то, что дйствительно существуетъ, что приноситъ намъ дйствительныя блага. Любовь безпредметная, любовь къ несуществующему — немыслима. Любовь къ такому предмету, который намъ не приноситъ положительныхъ благъ — боле нежели сомнительна. Мы въ книг г. Чичерина внимательно искали предмета любви его — и не могли найти, мы искали, что онъ желаетъ сохранить — и не могли прійти ни къ какому удовлетворительному заключенію.

Мы нашли, вопервыхъ, дворянство, но увидли, что предметъ своей любви онъ защищаетъ противъ заслуженныхъ имъ или незаслуженныхъ нареканій весьма дурно, безъ сомннія, истинно привязанный человкъ никогда не скажетъ о предмет своей привязанности такой ужасной вещи, какую сказалъ о дворянств г. Чичеринъ: ‘его нравственная сила вышла, будто бы, изъ крпостнаго права’. Мы нашли дале бюрократію: ей г. Чичеринъ желаетъ воздвигнуть вчный памятникъ, ей онъ возглашаетъ хвалу и честь, но вмст съ тмъ говоритъ о предмет своей страсти, что его ‘лихоимству, притсненіямъ, своекорыстнымъ видамъ, равнодушію къ общему благу’ нтъ, будто бы, мры. Какъ хотите, посл такихъ словъ всякій вправ усумниться въ искренности этой любви. Наконецъ, мы нашли контроль, но о контрол г. Чичерина мы говорили уже.Что же любитъ г. Чичеринъ? Что онъ желаетъ сохранять? Гд же положительныя точки опоры его особеннаго направленія?

Н. АЛЬБЕРТИНИ.

‘Отечественныя Записки’, No 2, 1863

ОСОБЕННОЕ НАПРАВЛЕНІЕ ВЪ НАУК И ЖУРНАЛИСТИКА.

Читайте также: