Оскудение, Терпигорев Сергей Николаевич, Год: 1880 читать онлайн, скачать электронную книгу fb2, pdf бесплатно

Время на прочтение: 402 минут(ы)

ОСКУДНІЕ.

(Очерки, замтки и размышленія тамбовскаго помщика).

Посвящ. С. В. Максимову.

Плакала Саша, какъ лсъ вырубали.
Некрасовъ.

Когда человкъ отчего нибудь ‘захудаетъ’ — съ горя, съ бдети, отъ болзни — на него нападаетъ иногда нечисть, по просту, заводятся гадкіе паразиты, называть которые по имени считается неудобнымъ и въ печати, и въ обществ. Съ улучшеніемъ обстановки и вообще условій жизни несчастнаго, подвергшагося нападенію ихъ, они сами собой пропадаютъ и безъ всякаго лекарства.

Подходящее явленіе можно иногда наблюдать и въ другихъ сферахъ, причемъ причина остается, конечно, та же — ‘захудалость’

Въ наше удивительное время можно съ рдкимъ удобствомъ наблюдать такое явленіе. Нечисти всюду завелось ужасно сколько: и въ обществ, и даже въ литератур, и никому нтъ отъ нея покоя.

Я счелъ нужнымъ сказать все это потому, что мн придется говорить сейчасъ о такихъ деликатныхъ вещахъ, на которыя нечисть обыкновенно накидывается всегда съ особеннымъ усердіемъ, извращаетъ смыслъ словъ, фактовъ и выводовъ, заключеній, и надъ безсовстно оклеветанной жертвой-книгой, вопіетъ анаему или. по мр усердія, даже подлаживаетъ подходящія статьи уголовнаго кодекса.

Конечно, со всмъ этимъ пока ничего не подлаешь — ея время и она, нечисть, это знаетъ. Никакія оговорки отъ нея не спасутъ, но я и пишу эти строки не для огражденія себя, а для читателя, къ которому обращаюсь съ усердной просьбой, никого не слушая, поврить мн, что кром самой искренной и строгой правды я ничего не положилъ въ основу этихъ очерковъ и кром желанія разсказать все, какъ было, никакой задней мысли не имлъ.

Нсколько мсяцевъ назадъ, въ газетахъ появилось извстіе, что одинъ изъ крупныхъ русскихъ помщиковъ, графъ Орловъ-Давыдовъ, пожертвовалъ десять тысячъ рублей на конкурсъ за лучшее сочиненіе о фермерств съ указаніемъ способовъ насажденія его въ Россіи. Вслдъ затмъ появилась и программа, по которой должно быть написано такое сочиненіе.

Я не имю чести знать графа лично, но знаю въ тоже время, что имя его почему-то излюблено братьями Бланкъ, Скарятинымъ и проч., и во дни оно вс ихъ писанія никакъ не обходились безъ упоминовенія его имени и извстной граматы Екатерины II.

Изъ факта дачи десяти тысячъ рублей на конкурсъ и, наконецъ, изъ самой программы ясно, что графъ продолжаетъ ревновать о дл помщичьяго благополучія. Это, конечно, похвально, но тмъ не мене совершенно безполезно, ибо графъ, очевидно, продолжаетъ смотрть на факты съ точки зрнія помщиковъ 1861 года, и стоитъ на почв совершенно безплодной. Позволительно думать, что ему должно быть даже неизвстно, что и въ Англіи, въ этой классической стран крупнаго землевладнія, фермерство утрачиваетъ съ каждымъ годомъ все боле и боле свой экономическій смыслъ и пересаживать его къ намъ ужь по одному этому нтъ ршительно никакой надобности. Даже ‘Московскія Вдомости’, которыя ужь никакъ невозможно заподозрить въ нелюбви къ Англіи и ея государственному и экономическому строю, и т, нсколько мсяцевъ назадъ, нарисовали такую мрачную картину англійскаго фермерства и всего происходящаго отъ этой формы землевладнія и земледлія, что соблазняться ею намъ по меньшей мр странно… да и поздно.

Не тамъ помщичья бда, гд видитъ ее графъ и не тамъ онъ найдетъ спасеніе, гд его ищетъ.

Но, говорятъ намъ, мы раззоряемся съ каждымъ годомъ, съ каждымъ днемъ все боле и боле! Чмъ же, наконецъ, кончится это?

Я позволю себ на это просто отвтить:

— Виноваты мы сами, и насъ, кром насъ самихъ, никто не спасетъ и спасти не можетъ.

——

Мн давно хочется какъ можно проще, безъискуственне и наглядне разсказать какъ все это вышло, т. е. съ чего и какъ началось наше оскудніе и какъ дошли мы до теперешняго своего состоянія.

Разсказать это цлымъ рядомъ воспоминаній, очерковъ и замтокъ для меня сподручне, чмъ написать на ту же тэму большую съ цифрами статью. Впрочемъ, такая статья тоже очень желательна, очень необходима, и даже жаль, что ее до сихъ поръ никто не написалъ.

И это совершенно неправда, что компетентные люди не хотятъ ее написать, потому что стоитъ ли дескать ломать голову и тратить время надъ изслдованіемъ, отчего и какъ сперва захудали, а потомъ почти-что совсмъ на нтъ сошли помщики.

Такъ думали о помщикахъ давно, ужь. Такъ думали, говорили и даже писали передъ объявленіемъ крестьянскаго положенія и года два посл. Тогда такое отношеніе къ вопросу имло, пожалуй, и смыслъ. Тогда думали, что помщики, представлявшіе собою носителей подлежавшаго уничтоженію крпостничества, окажутъ нкоторую чувствительность относительно эксперимента, который готовился впереди. Думали, плохо зная ихъ, конечно, что они сила, и готовились на борьбу съ ними. Кричали на нихъ, бранили, чтобы запутать, устыдить, однимъ словомъ, обезкуражить. Это несомннно было недоразумніе, но тогда оно все-таки имло смыслъ. Теперь же, когда все это кончилось, когда оказалось, что никакой борьбы и не предстояло вовсе, настало время взглянуть иначе.

Я очень плохой натуралистъ и не знаю, насколько сильно и вообще какъ отражается на окружающей природ исчезновеніе той или другой породы. Но я отлично знаю, какъ и въ чемъ выразилось и продолжаетъ съ каждымъ годомъ все рзче и рзче выражаться въ деревенской жизни постепенное исчезновеніе помщичьяго элемента. Въ сфер этого вопроса я считаю себя достаточно компетентнымъ и потому буду говорить. Но чтобы былъ прокъ изъ такого дла, мы должны навремя оставить вс разглагольствованія и размышленія на тэму: слдуетъ или не слдуетъ искуственно тормозить это исчезновеніе и если да, то на чей счетъ должны падать расходы по сему предмету: на общественный или казенный.

—-

Началось это оскудніе, какъ извстно, давно-таки. Началось, разумется не вдругъ, а понемножку, не такъ какъ теперь валитъ. Читатель не забылъ извстія, появившагося недавно во всхъ газетахъ о томъ, что въ одномъ обществ взаимнаго поземельнаго кредита сразу назначено къ публичной продаж дв тысячи имній! А вдь общество взаимнаго поземельнаго кредита не единственный у насъ земельный банкъ. Спрашивается, сколько же всего-то, во всхъ банкахъ, назначается къ продаж ежегодно имній? Прежде, повторяю, оскудніе шло тише.

Обстоятельству этому, разумется, предшествовали разные признаки, боле или мене ясно говорившіе, что дни процвтанія сочтены и что идти дальше невозможно. Боле прозорливые видли эти признаки, понимали ихъ, задумывались надъ ними но, къ сожалнію, не на долго. Какъ увидимъ ниже, по природ своей, на такое вдумываніе и немного было способныхъ. Оттого, посл выпитія рюмки водки, мысли тотчасъ же переходили на другіе предметы, иногда совершенно посторонніе, въ род того, напримръ, что намревались длать ихъ современники: Наполеонъ или Пальмерстонъ? А между тмъ, по правд-то говоря, эта разсянность и была всему причиной, и ужь во всякомъ случа гораздо боле главной причиной, чмъ сопряженная съ новымъ положеніемъ рзкость перехода отъ одной формы отношенія къ земл къ другой. Занимайся тогдашніе помщики своимъ дломъ — никакого вымиранія и не было бы.

Я убжденъ, что скажу безусловную истину, утверждая, что помщики раззорились и продолжаютъ раззоряться потому только, что никогда не длали того, что имъ слдовало и слдуетъ длать. Мужики пашутъ, купцы торгуютъ, духовные молятся, а что длали помщики? Они занимались и развлекались всмъ, чмъ угодно — службой, охотой, литературой, амурами, но только не тмъ, чмъ имъ слдовало заниматься.

Еслибы, напримръ, въ то время помщику, захотвшему отдать своего сына, ну хоть въ училище статскихъ юнкеровъ, что ли, съ тою цлью, чтобы онъ пошелъ потомъ въ чиновники или дипломаты — просто сказать и притомъ кротко, взявъ его подъ руку: милый другъ, не длай этого! У тебя есть земля, сиди на ней самъ и дтей пріучай сидть на ней. Поэтому, давай имъ воспитаніе и образованіе такое, чтобы они могли прочне, честне, умне и выгодне сидть на ней, а не длай изъ нихъ праздныхъ людей, которые къ двадцати годамъ, и тебя раззорятъ и сами ничего путнаго во всю жизнь свою не сдлаютъ, если не считать нужнымъ содержаніе Сюзетокъ, Камилекъ или проданіе у Дюссо и Бореля…

Я думаю, что онъ послушался бы этого совта.

Также точно слдовало поступить и въ томъ случа, еслибы было замчено, что помщикъ начинаетъ прельщаться красивой военной формой. И тутъ надо было также точно кротко взять его подъ руку и, проговоривъ вышеприведенную рчь, присовокупить къ ней еще слдующее: милый другъ, защищать отечество отъ враговъ мы вс, конечно, обязаны, но знаешь ли, что защищать его дти твои могутъ съ неменьшей пользой и на другихъ поприщахъ и безъ красивой формы. Красивая же форма, такъ соблазняющая твое око, много принесетъ теб огорченія и сынъ твой, красивый юнкеръ, оторванный съ малолтства и отъученный отъ земли и охоты сидть на ней, все-таки не будетъ нетолько Наполеономъ или Цезаремъ, но даже, быть можетъ, и самымъ обыкновеннымъ генераломъ. И ужь во всякомъ случа эта случайность гораздо мене вроятна, чмъ то, что Ивановка или Осиновка твоя, въ первомъ и ужь непремнно во второмъ твоемъ колн, будетъ заложена, перезаложена и, наконецъ, совсмъ продана.

Къ этому съ увренностью можно сказать, что еслибы всесословная воинская повинность была бы у насъ введена двадцать, тридцать лтъ назадъ, помщичья раса нетолько не вырождалась бы, какъ теперь, но земля наша кишла бы помщиками и это былъ бы премилый народъ. Я нисколько не шучу. Еслибы великая военная реформа совершилась двадцать, тридцать лтъ назадъ, сердце и очи помщиковъ давно ужь не прельщались бы красивыми экипировками, ибо они очень хорошо знали бы, что сыновья ихъ, на ряду со всми, будутъ въ извстное время, годъ или два непремнно, носить ту или другую красивую форму и для этого нтъ никакой надобности длать ихъ спеціалистами совершенно не того дла, которое будетъ ихъ кормить, т. е. не зачмъ отрывать ихъ отъ земли.

Но этого не случилось, и Ивановки, Петровки и Осиновки, оставленныя безъ присмотра, или что еще хуже, поступившія подъ присмотръ отставныхъ департаментскихъ чиновниковъ или бывшихъ носителей красныхъ формъ, одна за другой начали улыбаться, и переходить во владніе къ кулакамъ, къ нмцамъ, жидамъ, однимъ словомъ, куда и къ кому угодно, но только не къ помщикамъ.

Если дать маленькую волю своему воображенію, то это удивительное исчезновеніе помщичьихъ имній можно представить себ такъ: вс эти Ивановки, Семенсвки и Осиновки не распроданы самими помщиками, а какъ бы разбжались отъ нихъ… Сговорились, да и разбжались.

Но такъ какъ я все-таки пишу въ нкоторомъ род исторію дворянскаго оскуднія, то долженъ, разумется, слдовать примру великихъ учителей этого дла — историковъ, т. е. начать съ отдаленнйшихъ временъ и рядомъ фактовъ, иногда, повидимому, разнородныхъ, по, въ сущности, имющихъ внутреннюю связь, воспроизвести передъ читателемъ это грандіозное и вмст печальное событіе.

Если не считать началомъ ‘бды’ разршеніе опекунскому совту брать въ залогъ за выданныя ссуды помщичьихъ имній, то ‘отдаленнйшія’ времена, въ которыхъ мн, какъ историку, приходится рыться, въ сущности суть времена очень не отдаленныя, и намъ совершенно нтъ никакой надобности проникать для этого въ глубь вковъ дале 1855 и даже 1856 г., когда кончилась Крымская война и ополченцы-помщики съ своими дружинами, въ большинств случаевъ не дошедшими даже до мста войны, начали возвращаться на родину, въ свои Ивановки и Осиновки.

Время возвращенія ополченцевъ было отличное время, вс сразу и очень чутко почувствовали, что что-то такое случилось, что къ намъ ворвалась струя какого-то новаго рзкаго воздуха, что она всмъ шибнула въ носъ, и отъ этого вс какъ-то закопошились… Повидимому, все было тоже самое, т же предметы и лица стояли кругомъ, но свой человкъ, мало-мальски наблюдательный, сейчасъ же долженъ былъ почувствовать, что случилось нчто такое, чмъ одни какъ будто недовольны, а другіе, напротивъ, очень довольны. Но такъ какъ причина довольства и недовольства была до того неопредленна и туманна, и казалась въ то время отдаленной, то и самое довольство и недовольство въ начал высказывалось больше не рчами, не фразами и даже не отдльными словами, а скоре мимикой и, повидимому, ничего не выражающими междометіями. Иногда такое восклицаніе сопровождалось глубокимъ вздохомъ, безпричинной раздражительностью, строгостью административной, излишней подозрительностью и проч. Это у однихъ. Другіе, напротивъ, свое настроеніе выражали въ форм боле легкой, съ большимъ любопытствомъ прислушивались къ тому, что говорилось за закрытыми дверями, безпричинно, повидимому, осклаблялись и, хотя приказанія господъ исполняли, но какъ-то разсянно. Все это особенно было замчаемо за молодыми лакеями и горничными: и въ этомъ отношеніи поведеніе ихъ не разъ было причиной глубокаго огорченія для ихъ господъ.

Но этому неопредленному и томительному настроенію духа и мыслей у тхъ и другихъ не суждено было продолжаться…

——

Возвратившіеся сосди-ополченцы были просто неузнаваемы. Во-первыхъ, вс они ходили, вмсто сюртуковъ, бекешей и ‘пальтончиковъ’, въ такихъ точно срыхъ пальто, въ какихъ ходятъ теперь вс наши офицеры, но только эти пальто были необыкновенно коротенькія и служили не верхнимъ, а обыкновеннымъ комнатнымъ платьемъ, такъ что было совершенно принято здить въ нихъ даже въ гости. Назывались они рамзайками (отъ генерала Рамзая), патріотками и еще какъ-то. Вс они, т. е. ополченцы, были коротко, по поенному, острижены, усы были у всхъ длинные, вислые. Говорили увренно, громко и рчь ихъ такъ и гудла разными флангами, траншеями и проч.

И странное дло! хотя вс мы отлично знали, что они нетолько ни въ одномъ сраженіи не были, но даже и близко къ тмъ мстамъ не подходили, а между тмъ ихъ всхъ слушали точно очевидцевъ или участниковъ всего того, о чемъ они разсказывали. Одинъ изъ такихъ разсказовъ ихъ о предстоящемъ освобожденіи крестьянъ разошелся по всей Россіи. Это очень глупый разсказъ, но ему врили и я не могу пройти его молчаніемъ. Посл обда, собравшись въ кабинет и въ угольной, т, которые не засыпали тотчасъ же на диванахъ, плотно затворяли двери, приказывая не входить безъ крайней необходимости лакеямъ, и начинали разговоръ въ полголоса. Но, такъ какъ, по природ своей, представители исчезающей расы, встрчаясь, не могутъ говорить спокойно, а сейчасъ же затваютъ споръ, то, разумется, начинался говоръ не просто обыкновеннымъ голосомъ, но во всю глотку, такъ что лакеи совершенно свободно и легко могли слышать.

— Это мы въ тотъ же день узнали, какъ пріхалъ адъютантъ изъ штаба.

— Сейчасъ и узнали вс.

— Это вы про пятый пунктъ говорите?

— Да-съ. Вотъ Ивану Петровичу разсказывали…

И вслдъ за тмъ разсказывалось, якобы при заключеніи предварительнаго мира, маршалъ Пелисье отъ имени Наполеона и Пальмерстона включилъ въ пятый пунктъ этого договора обязательство уничтожить дворянство по всей имперіи, а земли раздать мужикамъ. Кто первый пустилъ въ ходъ эту штуку, я не знаю, но разсказу этому врили.

Я не знаю, чувствовали ли лакеи, слышавшіе этотъ и подобные разсказы въ замочныя скважины, благодарность къ Наполеону и Пальмерстону, но несомннно, что своимъ содержаніемъ они производили на нихъ, а чрезъ нихъ и дальше на всю дворню и деревню самое возбуждающее впечатлніе… Разсказывалось и кром этого много всякаго вздора, крайне тенденціознаго и, въ результат, въ головахъ всего населенія получился неистовый сумбуръ, оріентироваться въ которомъ людямъ полуграматнымъ и совершенно безграматнымъ было ршительно невозможно. Что же мудренаго, что при такомъ порядк, въ ожиданіи его разъясненія, одни махнули на все рукой, съ горя, а другіе сдлали тоже самое — съ радости. Можно представить себ, какъ благодтельно отразилось это все на хозяйств тхъ и другихъ.

Ошеломленные всми этими слухами и разсказами, какъ громомъ съ безоблачнаго неба, Иваны Петровичи и Петры Ивановичи ршительно не знали, что имъ длать. Кое-какіе гршки и счеты въ прошломъ, а главное перепугъ передъ неизвстнымъ будущимъ, понятно, стянули вс ихъ мысли къ забот о спасеніи своихъ животовъ. Но и тутъ, въ этой забот, въ томъ, что предпринималось съ цлью обезопасить себя, ясно видны были слды самаго угнетеннаго умственнаго состоянія: покупались ружья, сабли, приносились изъ кладовыхъ заржавленныя ддовскія и праддовскія шпаги, въ которыхъ во дни оны щеголяли разные генералы-аншефы, и которыми теперь ихъ внуки собирались защищать свою жизнь отъ Сенекъ, Степокъ и т. д.

Приносилось изъ кладовыхъ, чистилось и чинилось все это тми же самыми Сеньками и Степками, отлично хорошо понимавшими смыслъ всего этого. И потому ничего не было страннаго въ ихъ хихиканьи, осклабленіи и проч., что такъ раздражало, пугало и убивало Ивана Петровича и Петра Иваныча. И дйствительно, въ ту пору перемерло съ перепугу пропасть народу, большей частью совсмъ добродушнаго. Пишущій эти строки лишился въ ту пору обоихъ своихъ ддовъ, покинувшихъ этотъ свтъ чисто только съ перепугу.

— Слушайте! Это моя воля, говорилъ намъ, собравшимся во кругъ его кровати, умирающій ддъ.— Теперь, пока есть еще время, кругомъ нашего семейнаго склепа сдлать ограду, толщиной въ пять кирпичей и вышиной въ четыре аршина. Дверь сдлать желзную и держать всегда на замк!

Это были послднія его слова. До хозяйства ли ужь тутъ было!..

——

А между тмъ, все это произошло на основаніи однихъ только слуховъ, правда, очень похожихъ на вроятность, но тмъ не мене все-таки слуховъ, не боле того. Оффиціальнаго, достоврнаго ничего еще не было извстно. И какъ ни ждали этого оффиціальнаго и достоврнаго, оно не появлялось. Поэтому, очень естественно, что острый періодъ общей смуты уступилъ мсто какому-то тупому томленію и жизнь обратилась въ какіе-то безразсвтные сумерки, безъ всякой надежды на лучшее будущее.

Это очень скверное состояніе. Въ такое время, люди живутъ только настоящимъ, приростаютъ къ нему и только и думаютъ о томъ, чтобы не отняли хоть этого скуднаго настоящаго, чтобы оно протянулось еще ну, хоть денекъ. Въ такое время, люди ни за что серьзно не берутся, ничего не начинаютъ, потому что не знаютъ, придется ли имъ видть плоды этихъ начинаній. Такое время, если оно продолжительно, непремнно производитъ массу трусовъ, эгоистовъ и лнтяевъ. Это очень скверное время.

Такого общаго пьянства, вызваннаго у однихъ потерей вры въ свое будущее и обманутыми надеждами на скорое наступленіе лучшаго будущаго у другихъ, кажется, въ Россіи еще никогда не было ни до, ни посл этой эпохи. И это продолжалось вплоть до появленія манифеста объ улучшеніи быта помщичьихъ крестьянъ.

На прощаніе съ ополченцами еще два слова объ нихъ. Авторитетъ ихъ и ореолъ, окруженные которымъ они возвратились въ свои Ивановки и Семеповки, очень скоро началъ падать и, наконецъ, совсмъ упалъ. Масса длишекъ съ провіантскимъ и интендантскимъ букетомъ, въ которыхъ перепачкались дружинные и иные командиры, мало по малу всплыла въ разсказахъ ратниковъ-мужиковъ и слово ‘ополченецъ’ утратило свой престижъ, получивъ въ замнъ его тотъ же смыслъ, какой въ послдствіи былъ присвоенъ слову ташкентецъ.

Но чтобы то ни было, и какіе бы они, эти ополченцы, ни были сами по себ, во всякомъ случа въ степной глуши они были первыми ласточками, прилетвшими съ извстіемъ о неожиданномъ наступленіи весны для однихъ и осени для другихъ.

Наконецъ, грянулъ манифестъ объ улучшеніи быта помщичьихъ крестьянъ. Очень скоро посл манифеста начали образоваться губернскіе комитеты. Въ составъ ихъ вошли, т. е. были избраны, разумется, самые авторитетные помщики. Очень много принимались во вниманіе петербургскія связи избираемаго. Легковрные думали, что при помощи этихъ связей удастся отвести ударъ или сдлать его, по крайней мр, не столь сокрушительнымъ…

Когда, время отъ времени, члены комитета возвращались изъ губернскаго города въ свои деревни, къ нимъ, обыкновенно, тотчасъ же съзжались вс сосди и разспрашивали. Но что же можно было отвчать на эти разспросы? Ничего, потому что возвратившіеся и сами ничего не знали. Былъ еще источникъ, изъ котораго спшили тогда помщики утолить жажду своего любопытства — это сношенія съ Петербургомъ. Какъ извстно, наша петербургская чиновная іерархія почти сплошь составлена изъ воспитанниковъ привилегированныхъ училищъ, т. е. изъ сыновей, племянниковъ и внуковъ помщичьихъ. И вотъ это молодое, такъ сказать, поколніе обречено было на писаніе безконечнаго количества отвтныхъ писемъ во вс концы обширнаго отечества. Папаши, мамаши, тетушки, дядюшки, ддушки и даже бабушки, писали и спрашивали о ‘своей участи’, о своемъ приговор, который долженъ былъ произнести надъ ними Петербургъ.

Кто знаетъ, какъ велось дло составленія изданія положенія 19-го февраля, и знаетъ, что такое департаментское служащее юношество, тотъ, конечно, согласится со мной, что всти, получаемыя изъ Петербурга въ глуши, нетолько не разсевали неизвстности, но своимъ разнорчіемъ и безсодержательностью способствовали только унынію, заводя въ умахъ отчаянную путаницу и кислятину. Я сдлаю здсь маленькое отступленіе для одного очень характернаго анекдота, героемъ котораго былъ одинъ щелкопръ, сынъ тамбовскаго помщика, проходившій въ то время свой служебный путь въ Петербург.

Джентльменъ этотъ, приближавшійся къ тридцати-лтнему возрасту, безукоризненно одтый и правильно длившій свое время между канцеляріей, Дюссо и кокотками, былъ настолько обремененъ долгами, что родители его, доведенные уплатами до раззоренія, наотрзъ объявили ему, чтобъ больше за деньгами къ нимъ онъ не обращался, а изворачивался бы самъ, игрою своего ума. И дйствительно, умъ у него оказался столь игривъ, что далъ ему возможность съиграть съ цлымъ уздомъ такую штуку. Какъ сейчасъ помню, передъ самыми святками, у насъ въ степи прошелъ слухъ, что къ X—скимъ пріхалъ изъ Петербурга сынъ, привезъ какія-то новости очень важныя, и что поэтому случаю къ нимъ собираются вс сосди. Потащился туда и мои старикъ дядя. Три дня онъ тамъ пропадалъ, наконецъ, пріхалъ и привезъ новость.

— Ну, Сергй, теперь мы хоть немножко можемъ быть покойны. Если и неудастся отстоять свои права, то хоть узнаемъ заблаговременно свою участь, успемъ, по крайней мр, хоть какія-нибудь мры принять.

— Что же такое, спрашиваю, вы устроили?

— А устроили мы, другъ мой, вотъ что: ты знаешь, гд X—скій служитъ? Ну, такъ вотъ, все, что въ ихъ комиссіи говориться и длается, онъ намъ будетъ каждую недлю сообщать, а мы ему на расходы за это въ складчину будемъ ежемсячно платить по восьми сотъ рублей.

Прошли праздники, X—й похалъ въ Петербургъ, заполучивъ за два или за три мсяца впередъ гонораръ. Недли черезъ дв, дядя получаетъ приглашеніе къ X—скимъ. Пишутъ, что имются новости изъ Петербурга. Опять собрался весь уздъ, опять толковали, читали, жевали и писали запросы и вопросы дня два. Возвращается дядя домой.

— Ну, что?

— То есть, какъ теб сказать… Что-то уже очень хорошо. Пишетъ хоть и не своей рукой, но пишетъ, что все дло можно еще поправить, т. е. затянуть лтъ на десять… А тамъ-дескать, можетъ, образумятся, и сами поймутъ куда это заведетъ. Вдь князь М—онъ сказалъ же, что подписывать эти эмансипаціи надо на пароход съ разведенными парами… X—скій пишетъ, что князь это такъ-таки прямо и сказалъ.

— Ну, это, говорю, можетъ быть и остроумно, да дло-то, дло-то ваше все-таки въ какомъ положеніи?

— Да вотъ теперь написали ему, чтобы поскоре отвчалъ, не можетъ ли онъ это подешевле какъ устроить.

— А разв онъ за это проситъ еще?

— То есть, какъ теб сказать… Онъ не для себя проситъ, а дать, говоритъ, нужно, чтобы дло-то затянули…

И какъ ни очевидно было мошенничество, но деньги, десять тысячъ были собраны и отправлены въ Петербургъ. Скоро X—й пересталъ даже присылать и бюллетени, убдившись, вроятно, что больше урвать ему едвали удастся.

Вообще, вспоминая то время, необходимо придется признать тотъ несомннный фактъ, что помщиковъ занимала, въ гораздо большей степени, забота о сохраненіи своихъ животовъ, а также сохраненіи личныхъ своихъ правъ и преимуществъ, чмъ экономическая сторона реформы. Интересовало, какъ удобне будетъ спастись при предстоящемъ возбужденіи, какія оскорбленія придется испытывать, оставаясь въ деревн, отъ Филекъ и Сенекъ, какъ эти Фильки и Сеньки будутъ надъ нами глумится, куда перезжать безопасне, какъ бы половче все распродать и припрятать и затаить на черный день деньги. Все это мы слышали, помнимъ, но я ршительно не помню, чтобы слышалъ хотя какія-нибудь соображенія на счетъ того хозяйства, которое должно будетъ смнить настоящее. Мн сдается, что это было такъ отъ того, что въ то время не было никакого хозяйства въ томъ смысл, какъ оно понимается теперь даже у насъ. Да, хозяйства не было. Была безобразная затрата лошадинаго и человческаго физическаго труда, почти дарового, безъ всякаго разсчета, безъ всякой теоріи, безъ всякой системы, не говоря уже о какой-нибудь научной подготовк, о приложеніи какихъ-нибудь научныхъ законовъ. Я говорю вообще, про массу, и это не опровергался рдкими-рдкими исключеніями, которыя тогда встрчались, конечно, еще рже, чмъ теперь, и не вызывали ничего, кром насмшки, какъ надъ дураками, надъ тми, которые заводили машины, новые сорты хлба и травъ, и презрнія къ тмъ, кто къ хозяйству примшивалъ соображенія и пріемы купца, т. е. кто скупалъ, напримръ, телятъ, свиней, птицу, выкармливалъ ихъ и продавалъ, кто заводилъ у себя мукомолки, маслобойни и пр. Все это считалось дломъ не дворянскимъ, купеческимъ. Дворянское дло было: приказать вспахать, посять, сжать, обмолотить и зерно продать. Единственные заводы, не компрометировавшіе дворянскаго достоинства, были конскіе.

Все это было еще такъ недавно, такъ у всхъ на памяти, что по этому вопросу, кажется, не можетъ быть никакихъ споровъ и недоразумній. Дослужится, бывало, Иванъ Петровичъ до штаб-ротмистра, застрянетъ въ этомъ чин, позапутается въ долгахъ — глядишь, умеръ родитель и зовутъ штаб-ротмистра на помщичій тронъ. И вотъ онъ беретъ бразды правленія и пошли писать. Сейчасъ, разумется, реформы, но реформы въ чемъ? Реформы въ администраціи, реформы на конюшн, на псарн и полнйшее забвеніе земледлія, т. е. повтореніе родительскаго безобразного расходованія лошадиной и мужицкой силы, повтореніе того же дикаго игнорированія науки и тотъ же дворянскій гоноръ относительно введенія въ хозяйство разсчета и коммерческаго элемента. И такъ шло нерушимо и неуклонно изъ рода въ родъ, безъ единаго шага впередъ, безъ единой попытки приложить къ длу хоть бы т пріемы, которые обратились ужь въ рутину въ западномъ хозяйств, и которые все-таки неизмримо выше тхъ, что процвтало въ нашемъ болот…

Но какъ ни бдны мы были живой мыслью и развитіемъ, все же отлично понимали, что такой порядокъ, такое хозяйство возможны только подъ условіемъ, чтобы Фильки и Ваньки не смли и думать объ ослушаніи, чтобы все время и вс мускулы этихъ Филекъ были въ полномъ распоряженіи нашемъ. Такъ было до тхъ поръ, такой порядокъ мы видли отъ рожденія, и ни о какомъ другомъ порядк никогда ничего не слыхали, ничего не читали. Теперь, стало извстно, что время и мускулы Филекъ вотъ-вотъ будутъ объявлены личной ихъ собственностью и намъ никому никакихъ правъ на нихъ предъявлять не будетъ предоставлено… Можно было еще питать кой-какую надежду, что удастся обезземелить дворовыхъ и, какъ верхъ блаженства, мужиковъ, но воля… но вдь ‘своеволіе’ все-таки ‘имъ’ будутъ даны!

Посл всхъ этихъ соображеній, мн кажется, ясно, ночей, никто не старался заглянуть впередъ и поломать голову надъ тмъ хозяйствомъ, которое должно смнить настоящее. Кром настоящаго, никто никакого другого не зналъ, и едвали даже кто-нибудь могъ себ представить, какъ это можно будетъ ‘съ нашимъ народомъ’ хозяйство вести, не имя права ‘его’ наказывать? Словомъ, будущее хозяйство представлялось въ этомъ отношеніи до того неизвстнымъ, что представить его себ отказывалось даже самое смлое помщичье воображеніе. Представлялась какая-то пустота и больше ничего. Вотъ каково было тогдашнее отношеніе къ экономической сторон ожидавшейся реформы. Что же касается ‘своеволія’, то это дло другого рода. Объ этомъ думали, говорили, соображали, съзжались, принимали мры, правда, очень комическія, но все-таки хоть что-нибудь да предпринимали. Покупались, напримръ, дома въ уздныхъ городахъ, гд жизнь, подъ охраной исправника, двухъ квартальныхъ, десятка будочниковъ, и такого же числа разсыльныхъ, почиталась почему-то безопасной. Многіе предполагали совершить экскурсіи гораздо боле отдаленныя, чмъ бгство въ свой уздный городъ. Одинъ умеръ, напримръ, въ Гельсингфорс, куда онъ сбжалъ изъ Тамбовской своей деревни, за годъ до объявленія новаго положенія.

——

Медленно, душно, мрачно прошли томительные три года, въ которые писалось, редактировалось и печаталось положеніе 19-го февраля.

Но за полгода, до объявленія ‘воли’, кое-что стало выясняться. Такъ, напримръ, стало извстнымъ, что мужики будутъ надлены землею и что за эту землю они должны будутъ заплатить помщикамъ или работой или выкупить ее, въ чемъ имъ поможетъ казна. Немного спустя, стало извстно, что дворовыхъ можно будетъ пустить ‘на втеръ’ и что нсколько лтъ они должны будутъ работать на помщиковъ по старому.

Вс эти новости нсколько оживили нашъ умственный духъ. Бда начала представляться далеко не такой ужь безвыходной, какой оно померещилась съ начала. И, наконецъ, привычка: вдь живутъ же люди на Везувіи. Сегодня страшно, завтра страшно, и тамъ и привыкнешь помаленьку.

Оно, конечно, въ зобу дыханіе спиралось и руки тряслись, когда въ первый разъ коснулись они знаменитой книги положенія 19-го февраля, но смертнаго приговора себ въ ней ужь не разсчитывали прочитать. А когда начали читать, вдумываться и перечитывать безъ конца, усмотрли даже возможность устройства съ ‘пейзанами’, какъ называли тогда мужиковъ, при помощи нкоторыхъ боле или мене остроумныхъ экспериментовъ. Вообще, раскинувъ, какъ слдуетъ, умомъ мы пришли къ тому заключенію, что ‘шалить’ ‘имъ’ не дадутъ, а когда прошло еще съ полгодика, то увидали, что ‘мужички’ и сами никакихъ поползновеній на шалости не выказываютъ. Тогда и совсмъ ужь успокоились и стали заниматься своимъ дломъ какъ слдуетъ. Это ‘свое дло’ въ то время заключалось въ забот, какъ бы поставить ‘мужиковъ’ въ такое положеніе, чтобы они всегда ‘чувствовали’ и чтобы мы сами, напротивъ, совсмъ не чувствовали. Дворню, ‘этихъ тунеядцевъ’ мы, конечно, держали положенный срокъ у себя, но были очень рады, что имъ совершенно справедливо не дано земли. И дйствительно, зачмъ дворовому человку земля? Вдь дворовые, какъ предполагалось, все спеціалисты, мастеровые: столяры, маляры, печники и проч. Что же касается вопроса о томъ, куда днутся крпостные скрипачи, крпостные балетмейстеры, дозжачіе, борзятники, выжлятники и проч.— мы его себ не задавали.

Съ этихъ размышленій, соображеній и плановъ, собственно и начинается пробужденіе ‘духовной’, такъ сказать, жизни помщика. Мсто страха заняло чувство жолчной мелочности и хотя это чувство вообще не похвальное, но оно было тогда такъ присуще, что было причиной, что многія утсненія мужичкамъ, произошли безъ всякой надобности, а себ, благодаря этому чувству, мы испортили очень много благородной крови. Впрочемъ, нкоторымъ это чувство принесло и пользу. Такъ напримръ, т изъ насъ, которые съумли тогда спустить мужикамъ въ надлъ землю ‘съ песочкомъ’, ничего противъ этого не имютъ и теперь, потому что ‘мужички’ на расхватъ арендуютъ ихъ землю, по цн гораздо боле ‘приличной’, чмъ у сосдей.

Но вообще, весь этотъ начальный, такъ сказать, періодъ нашего пробужденія слдуетъ назвать кляузнымъ. Помщики изучили Положеніе 19-го февраля до изступленія. Были нкоторые, которые знали его чуть не наизусть, и все-таки ровно ничего не понимали. Съ этой же цлью, т. е. чтобы понять ‘Положеніе’, здили въ городъ сами и изъ города привозили или выписывали отставныхъ секретарей узднаго и земскаго судовъ, отставныхъ квартальныхъ, писцовъ и проч., которые нетолько получали содержаніе и водку въ достаточномъ количеств, но и посылали провизію своимъ семьямъ. И надо правду сказать, многіе изъ нихъ проявили при истолкованіи статей ‘Положенія’ 19-го февраля, замчательное остроуміе, но за то не малое число ихъ и было отдано въ послдствіи подъ судъ за излишнее усердіе при составленіи приговоровъ отъ имени мужиковъ.

Когда такимъ образомъ ‘Положеніе’ 19-го февраля было основательно изучено подъ извстнымъ угломъ и даже сдланы были нкоторыя удачныя попытки къ примненію его на практик, и когда во всякомъ случа былъ установленъ характеръ будущихъ взаимныхъ отношеній господъ къ мужикамъ и ‘тунеядцамъ’, наша ‘духовная’ дятельность, такъ сказать, разщепилась. Мы ясно увидали и даже почувствовали, что передъ нами дв задачи. Во-первыхъ, мы должны во что бы то ни стало и какимъ бы то ни было способомъ ухитриться сохранить хоть то, что ‘намъ оставили’, что ‘не отняли у насъ’, т. е. отдать ‘мужичкамъ’ какъ можно меньше земли въ надлъ и притомъ, чтобы эта отданная въ надлъ земля была самая худшая и дальняя. И во-вторыхъ мы должны приладить хозяйство къ новому положенію. Эта вторая задача, какъ увидимъ ниже, оказалась гораздо трудне первой.

Обойтись въ хозяйств безъ мужика или, правильне, имть въ своемъ распоряженіи мужика не съ утра до ночи каждый день, какъ было прежде, а всего только (при издльной повинности) три дня въ недлю, да притомъ и въ эти-то три дня опредленное число часовъ — вотъ что было трудно. И ко всему этому цлый рядъ огорченій. Во-первыхъ, ‘они’ сразу узнали, какія мры побужденія разршаются и какія не разршаются, такъ какъ было даже нсколько примровъ, когда, по старой привычк, будучи отправлены за непослушаніе къ исправнику, для ‘наказанія на тл’, они возвратились оттуда ненаказанными, и вслдствіе сего, прозжая обратно мимо барскаго дома, смялись и не ломали шапокъ, а на другой день, на работ въ пол, при встрч съ бариномъ, показывали видъ, что совершенно его не замчаютъ. Затмъ, при исполненіи работъ, лность выказывали чрезвычайную, можно сказать, даже невроятную, и работали нетолько мало, но и эта малая работа была достоинства самаго низшаго.

Мысли и думы, вызванныя такими порядками, были, понятно, самыя тяжелыя. Ничего не могло быть естественне желанія избгнуть всхъ этихъ непріятностей, такъ что ощущалась, наконецъ, справедливая потребность забыть ее и отдохнуть. Шутка сказать — вдь цлые года прожили, въ ожиданіи, Богъ знаетъ чего. Отъ ‘нашего народа’ всего вдь можно ожидать — разв это люди! и т. д. И, наконецъ, надо же подумать о дтяхъ, надо же и имъ дать воспитаніе, а изъ какихъ это, спрашивается, доходовъ?

И такъ соблазнительно, такъ желанно представлялась возможность получить деньги! Стоило только пустить мужиковъ на фюить, т. е. на выкупъ, и денежки тутъ какъ тутъ. Конечно, он являются въ вид выкупныхъ свидтельствъ, по маленькая скидочка — и у васъ т же деньги…

Я не знаю, кто онъ, но мн ужасно хотлось бы взглянуть хоть разъ въ лицо того, кто получилъ первое выкупное свидтельство и пролъ его. Гд оно было продено, и притомъ, одинъ ли онъ его пролъ, или съ метрессой? Все это, конечно, вопросы совершенно праздные и, пожалуй, даже къ длу неидущіе, но все-таки любопытные.

Съ увренностью можно сказать, что какъ только помщику эти мысли и соображенія разъ пришли въ голову, онъ съ каждымъ днемъ все боле и боле подчинялся имъ и, наконецъ, въ одинъ прекрасный день не выдерживалъ и пускалъ ‘ихъ’ на выкупъ. Такъ поступила, по крайней мр, половина помщиковъ, не будучи способной, во-первыхъ, устоять противъ искушенія получить сейчасъ же деньги, а во-вторыхъ, противустоять желанію дать ‘воспитаніе дтямъ’. Но ‘благораразумные’ и дальновидные характеры смотрли на дло иначе.

— Нтъ, голубчикъ, на обязательный выкупъ не соглашусь — дудки! Не хотите-ка по согласію, да рубликовъ этакъ по сту за десятину-то.

И дйствительно, дальновидные и энергичные люди, при помощи штрафовъ, условій и контрактовъ, доводили до того, что ‘они’ соглашались на что угодно, лишь бы раздлаться. Но такихъ прозорливцевъ было немного, ибо энергичныхъ людей у насъ вообще мало.

И съ этого самаго времени, т. е. съ того момента, какъ родилась мысль объ ‘отдых’ и, вмст съ тмъ, такъ сказать, кстати ужь, созрла другая мысль — о необходимости дать дтямъ ‘приличное воспитаніе’, и для всего этого хать въ городъ — съ этого самаго времени, повторяю, для многихъ и многихъ началась быстрая наклонность къ упадку.

Почему?

Много причинъ. Во-первыхъ, бумажки, полученныя за выкупныя свидтельства, отличались замчательной способностью уплывать между пальцами гораздо скоре и легче, чмъ когда он получались, бывало, за пшеницу, овесъ и т. д. Многіе объясняли это тмъ, что первыми кинувшимися за ‘выкупными’, т. е. ‘пустившими’ мужиковъ на выкупъ, были самые легковрные, самые истомленные, и потому ничего нтъ удивительнаго, что они поддались искушеніямъ, увлеченіямъ и, ‘воспитывая дтей’, сдлались жертвами своей неразсчетливости. И вотъ, когда вс ‘выкупныя’ отъ первой до послдней были съдены, и когда, въ то же время, ни потребность въ ‘отдых’, ни ‘воспитаніе дтей’ не позволяли еще оставить столицы и вообще города, то, понятно, слдовало прибгнуть къ кредиту. Кредитъ же не представлялся опаснымъ, потому что предполагалось повести хозяйство ‘по новому’, а это несомннно должно было поднять доходность имнія.

Трудно опредлить, до чего была тверда вра въ будущую доходность, и сколько бы они, эти легкомысленные, накредитовались бы, еслибы общее тогдашнее безденежье не положило предла и мечтаніямъ, и кредиту.

Такъ какъ веденіе ‘по новому’ хозяйства было еще только въ начал и, даже можно сказать, существовало боле въ принцип, чмъ въ дйствительности, а кредитъ былъ уже захлопнутъ, то естественнымъ выходомъ изъ затруднительнаго положенія представлялось продолженіе реализаціи или, лучше сказать, ликвидаціи оставшагося имущества. Меню проданія этого имущества было вообще однообразно. Вся разница была только въ томъ порядк, въ которомъ подавались блюда. У однихъ, напримръ, подавали, вслдъ за выкупными, лса, у другихъ — многолтнюю аренду, у третьихъ — вторую закладную, и все это подавалось подъ соусомъ изъ векселей, сохранныхъ росписокъ и проч.

При такой обстановк продолжались ‘отдыхъ’ и ‘воспитаніе дтей’. Само собою разумется, что положеніе было отвратительное, и еслибы не удивительная наша способность принимать мечтанія за дйствительность, то съ увренностію можно сказать, что многіе не вынесли бы такого порядка и сами наложили бы на себя руки. И если этого не случилось, то единственно благодаря мечтательной надежд, что, съ предстоящимъ введеніемъ ‘раціональнаго хозяйства’, деньги польются ркой.

Но деньги, занятыя для введенія ‘раціональнаго хозяйства’, какимъ-то непостижимымъ путемъ уходили туда-сюда, а ‘раціональное хозяйство’ не вводилось…

Только люди безчувственные, вспоминая это тяжелое время для многихъ и многихъ, непонимавшихъ, куда влечетъ ихъ легкомысліе, могутъ издваться надъ ними.

Становится неловко, когда подумаешь, что почти половина нашего сословія сошла уже ‘на нтъ’, или ужь непремнно сойдетъ на нтъ въ ближайшемъ будущемъ, и что случилось это, единственно благодаря легкомысленному и несвоевременному ‘отдыху’ и ‘воспитанію дтей’.

Это очень тяжелый фактъ, и въ настоящее время мы не можемъ еще, какъ слдуетъ, оцнить вс его послдствія. Да не заподозрятъ меня въ ироніи — нтъ, я говорю совершенно серьзно и называю фактъ тяжелымъ вотъ почему:

‘Воспитаніе дтей’, о которомъ мн приходится упоминать такъ часто, было довольно странное и ужь во всякомъ случа несообразное. Люди, состояніе которыхъ, можно сказать, таяло какъ снгъ весной, находили себ утшеніе, въ надежд на неслыханные доходы отъ предполагавшагося введенія ‘раціональнаго хозяйства’, и они же, эти же люди, обманывали себя еще разъ, восторгаясь въ тоже время видомъ сыновей своихъ, одтыхъ въ привилегированные мундирчики, въ которыхъ ходили и дти сановниковъ, ихъ товарищи. Они восторгались и млли отъ одной мысли, что сынъ ихъ, привезенный изъ какой-то тамбовской глуши, носящій имянную фамилію, за девять сотъ рублей годовой платы сидитъ въ училищ рядомъ съ сыномъ министра, и они говорятъ другъ другу ты и по субботамъ вечеромъ вмст ужинаютъ у Бореля и оба будутъ служить въ одномъ и томъ же департамент и, ‘почемъ знать’, можетъ быть…

Об мечты шли рядомъ и были у нихъ неразлучны. Золотыя горы отъ ‘раціональнаго хозяйства’ и Петинькина карьера… Какъ ни трудно было, а по письму Петиньки, въ которомъ онъ просилъ немедленно прислать ему пять сотъ рублей, такъ какъ завтра онъ долженъ быть тамъ-то на балу и для этого предстоятъ такіе-то расходы — деньги посылались ‘немедленно’ или привозились въ училище самимъ родителемъ или родительницей, если таковые, для ‘воспитанія дтей’, находились въ Петербург. Такимъ образомъ, росли Петиньки, не подозрвая о той горькой участи, какая имъ предстоитъ, въ случа неудачи ‘раціональнаго хозяйства’.

Сколько драмъ, комедій и водевилей завязывалось тогда, а мы и не подозрвали, что героями ихъ будемъ мы, наши дти, наши племянники. Намъ тогда и въ голову не приходило, что результатомъ нашихъ заботъ объ ‘воспитаніи дтей’ будетъ разведеніе въ Россіи великаго количества празднолюбцевъ, которые въ своемъ дальнйшемъ развитіи уже сами выработаютъ изъ себя совершенно самостоятельный типъ, и не будетъ въ Россіи отъ нихъ никому проходу и везд заведутъ они небывалую духоту.

Дти окончили свое воспитаніе и получили аттестаты немного ране того, какъ было додено послднее блюдо, т. е. какъ имніе было продано съ аукціона за долгъ банку или по второй закладной купцу второй гильдіи Подъугольникову. Отъ окончанія курса Петиньки въ училищ до продажи имнія, прошли всего года два съ чмъ-то. Да и эти два года хотя имньемъ и владлъ еще папенька, но онъ владлъ имъ ужь до такой степени конституціонно, что такое владніе не стоитъ собственно и называть владніемъ. Лсъ проданъ на срубъ Подъугольникову, земля сдана въ аренду племяннику Подъугольникова и деньги за все время получены впередъ. Садъ фруктовый и даже огородъ сданы другому племяннику Подъугольникова, который, ‘со скидочкой’ тоже вс деньги уплатилъ впередъ. И такъ все и во всемъ, куда ни оглянись, тснота въ деньгахъ была уже тяжкая и при окончаніи курса доходило уже до того, что, когда Петиньк, причисленному къ министерству иностранныхъ длъ, надо было прилично одться и онъ похалъ къ Тедески и началъ намекать стороной о кредит, то послдній наотрзъ отказалъ и только ужь благодаря какой-то необыкновенно остроумной комбинаціи, согласился экипировать будущаго дипломата, въ чемъ, разумется, не разъ впослдствіи раскаявался. Очень естественно, что Петинька вс денежныя затрудненія родителей немедленно же началъ критиковать, строго осуждая ихъ за то что они упустили столько времени, не заводя раціональнаго хозяйства и пр.

Такое, жестокое отношеніе къ родителямъ ‘своего же дтища’, конечно, глубоко ихъ огорчило и, можно сказать, даже убивало.

— Ты знаешь самъ, Петинька, что для твоего воспитанія мы ничего не жалли, вс твои прихоти исполняли… Кажется, можно быть благодарнымъ.

— Вы, маменька, совершенно заблуждаетесь. За мое воспитаніе вамъ слдовало бы платить въ училище и больше ничего. Но для чего вы перехали изъ Осиновки въ Петербург — этого, кажется, и сами вы не знаете.

— Какъ, мой другъ, для чего?А разв ты думаешь, можно было оставить тебя здсь одного, безъ надзора?

— Вотъ это-то, маменька, и было вашей ошибкой. Вмсто того, чтобы вводить въ имніи раціональное хозяйство и устроивать его, вы все бросили и пріхали слдить за мной. Во-первыхъ, въ училищ у насъ есть воспитатели, спеціально для этого приставленные, а потомъ, зачмъ собственно хотли вы слдить? Чтобы я долговъ не надлалъ? Но, вдь я еще и теперь несовершеннолтній, слдовательно, долги для меня не могли быть опасными. Чтобы я не завелъ какой-нибудь связи, не увлекся? Но вдь вы должны же знать, что это немыслимо ни съ однимъ изъ насъ. Вы, маменька, должны были бы знать, что наше училище хоть и закрытое, но двери въ жизнь для насъ всегда открыты. И, кажется, не было примра, чтобы хоть одинъ изъ насъ увлекся. Спрашивается: что же мы будемъ длать теперь, когда мы раззорены? Вы знаете, что на мое годовое жалованье я не могу и мсяца прожить. Гд же средства? Моя карьера, значитъ, зарзана!?

— Мой другъ, что отъ насъ зависло, мы исполнили, самое главное было дать теб образованіе — теперь ты ужь на своихъ ногахъ. Съ такимъ образованіемъ, которое ты получилъ, съ такимъ блестящемъ знакомствомъ…

Но ничего изъ этихъ собесдованій не выходитъ, потому что и сами бесдующіе внутренно сознаютъ, что говорятъ неправду. Петинька правъ, по крайней мр, хоть въ томъ, что если не поддержать его, пока онъ не взберется кому-нибудь на плечи или пока плотно къ кому-нибудь не присосется, то изъ всего его ‘блестящаго’ образованія ни черта не выйдетъ.

——

Съ такими мыслями и соображеніями ршено было похать всмъ вмст въ Осиновку и тамъ, на мст, тщательно высмотрвъ и сообразивъ, извлечь изъ имнія послдніе соки и этими соками полить то растеніе, которое должно будетъ распустится роскошными цвтами на петербургской департаментской почв. Не полагаясь боле ни на опытъ родителей и не питая къ нимъ доврія, Петинька съ какимъ-то ожесточеніемъ халъ въ Осиновку. Фактъ необходимости достать денегъ во что бы то ни стало и откуда бы то ни было, былъ констатированъ и вс помышленія были сосредоточены только на средствахъ и способахъ достать ихъ.

— Вдь вы, маменька, всю землю сдали въ аренду?

— Всю, мой другъ.

— Въ такомъ случа, зачмъ же вамъ вс эти постройки — риги, амбары — вдь ихъ тоже можно продать? Вдь дадутъ же за нихъ что-нибудь?…

— Во-первыхъ, мой другъ, что же это такое будетъ? это ужь значитъ, ты хочешь просто раззорить имніе. И потомъ вдь это все сдано Подъугольникову въ аренду…

— Я, маменька, вашего имнія раззорять не хочу и ду туда только потому, что вы просили меня сами вмст съ папенькой пріхать туда, осмотрть все и постараться найти источники новыхъ доходовъ. Я вамъ ихъ указываю, а если это вамъ не нравится, то я могу или совсмъ туда не хать, или, пріхавъ, буду въ моихъ сужденіяхъ воздержанъ и ничего не буду высказывать…

— Да ты пойми же, наконецъ, ужь боле раздраженнымъ тономъ отвчаетъ маменька: — разв это доходы — продажа хозяйственныхъ построекъ? Я такого образованія, какъ ты, не получила, а все-таки понимаю, что это ‘раззореніе отчаго гнзда’ и только. Мы съ отцомъ про новые источники доходовъ теб говорили, а ты…

Такого рода недоразумнія и несогласія во взглядахъ еще до прізда въ Осиновку уже непріятно дйствовали на Петиньку, представившаго было себ Осиновку какъ бы объятою пламенемъ, изъ котораго онъ, какъ смлый и ловкій пожарный, все будетъ извлекать, и что бы онъ ни извлекъ — все его будетъ. Но Петинька, несмотря на свое несовершеннолтіе, былъ уже мальчикъ съ ноготкомъ, и совершенно справедливо говорилъ маменьк, что хотя училища ихъ и закрытыя, но онъ въ нкоторомъ род прошелъ уже и огонь, и воду, и мдныя трубы.

Такимъ образомъ, разногласіе съ маменькой относительно способовъ извлеченія доходовъ изъ имнія, хотя и подйствовало на него непріятно, но онъ твердо ршилъ, что такъ или иначе, безъ денегъ онъ въ Петербургъ не вернетея, хотя бы пришлось продать для этого нетолько амбаръ и ригу, но даже самый домъ… И вдругъ — сюрпризъ! Огромный шкапъ съ образами въ серебрянныхъ и золоченыхъ ризахъ, испоконъ вку стоявшій въ спальн, вспомнился ему особенно отчетливо и онъ, не сообразивъ всей безтактности своего вопроса, ляпнулъ его маменьк прямо и безъ всякихъ обиняковъ.

— Маменька, мой другъ, а почемъ серебро продаютъ въ ломъ?..

— Это теб, мой другъ, зачмъ же нужно знать? У тебя разв есть такое серебро?

— Нтъ, я говорю это, еслибы въ Осиновк нашлось что-нибудь изъ стараго серебра…

Маменька вскинула на него глаза и уставилась.

— Ужь не къ образамъ ли ты подъзжаешь?

— Вы, кажется, маменька, хотите просто доставить мн удовольствіе прожить у васъ въ деревн нсколько лтнихъ мсяцевъ и затмъ, давъ мн на дорогу сто рублей, позволите хать въ Петербургъ. Такъ, мой другъ? кротко и даже ласково испытывалъ онъ и взялъ материну руку, чтобы поцловать. Но мать, разумется, сейчасъ же поняла все его ехидство, отняла руку и глубоко огорчилась, даже до слезъ.

— И гд у тебя сердце посл этого, и въ кого это ты родился! крикнула она на весь вагонъ, такъ что вс оглянулись на нихъ.

Съ такими неестественными, можно сказать, чувствами злобы, они, наконецъ, пріхали въ Осиновку, гд, какъ сказано, самымъ конституціоннымъ образомъ правилъ длами теперь папенька, т. е. собственно не правилъ даже ничмъ, а каждый день изобрталъ все новые и новые проэкты полученія отъ Подугольникова впередъ еще денегъ, но тотъ вс бесды на этотъ счетъ кончалъ однимъ полнйшимъ на все отказомъ. Встрчу Петиньки съ отцомъ можно назвать тоже странною.

Маменька, по прізд, тотчасъ же ушла въ спальню, тамъ заперлась и начала молиться передъ упомянутымъ выше шкафомъ съ образами въ серебрянныхъ ризахъ. Папенька же взялъ Петиньку за бока и не то чтобы пристыженно, а какъ-то приниженно-заискивающе, какъ бы извиняясь, проговорилъ:

— Ну, очень радъ — теперь ты самъ… теперь все увидишь, теперь длай, какъ знаешь… Мн, старику… мн горсть земли!

Петинька обнялъ его и, трижды поцловавъ, сказалъ:

— Папенька! Живите, живите и живите. Надо только быть твердымъ и благоразумнымъ. Поддержите меня только теперь. Вы понимаете, отъ первыхъ моихъ шаговъ въ обществ все зависитъ. Не надо только имть предразсудковъ. Средства мы найдемъ — мы найдемъ что продать…

— Другъ мой! ужь все продано, что можно было продать. Не обманывайся на этотъ счетъ. Трудно намъ.

— Поищемъ — найдемъ, кротко и успокоивающе сказалъ Петинька и, ласково обнявъ отца, повелъ его на балконъ.

— Папенька! что это за личности ходятъ тамъ въ цвтник? спросилъ онъ, увидавъ двухъ мщанъ съ бородками въ синихъ длиннополыхъ растегнутыхъ сюртукахъ, позволявшихъ видть выпущенныя изъ подъ жилетовъ розовыя ситцевыя рубашки.

— Ахъ, мой другъ, не спрашивай! видть я ихъ не могу — это племянники Подъугольникова. Они сняли фруктовый садъ на аренду — ну, цлый день вотъ тутъ и вертятся передъ глазами.

— А деньги у нихъ есть? Они, можетъ быть, будутъ намъ полезны!

— Нтъ, мой другъ, это ужь испробовано — они ничего не дадутъ. Вчера, повришь ли, просилъ пятьдесятъ рублей — не дали! говорятъ, денегъ нтъ, а я положительно знаю, что у нихъ у обоихъ тысячъ десять капиталу.

— Нтъ, папенька, я не про заемъ у нихъ говорю, а такъ, вообще. Можетъ быть, они согласятся на какую-нибудь комбинацію.

— На какую же, мой другъ?

Въ это время взоръ Петиньки совершенно случайно остановился вдали на широкой длинной липовой алле.

— А что, папенька, вдь здсь лсовъ мало, все степи?

— Да, мой другъ, степи, да и были у кого лса, такъ тоже, какъ и мы, пораспродали.

— Такъ что, папенька, лсъ у насъ, значитъ, вообще въ цн?

— Еще бы!

— А почемъ, напримръ, можно купить (онъ чуть-чуть не сказалъ продать, но не сказалъ потому, что для чего же вызывать пошлую сцену?) большое толстое липовое дерево?

— Т. е. какъ это толстое?

— Ну, вотъ хоть такое, какъ вотъ эти липки?

— Да теб зачмъ это нужно? Ты ужь говори лучше прямо: ты думаешь продать садъ на срубъ? Такъ что ли? а?..

— Вотъ видите, папенька… Надо на что-нибудь ршиться, надо что-нибудь длать. Вы ршите сами про себя, одни, въ душ, что для васъ дороже: я ли, мое счастье, моя карьера или старыя постройки, старый безтолковый запущенный садъ, въ которомъ, если есть что хорошаго, такъ, конечно, только то, что его можно дорого продать, благодаря здшнему безлсному мсту.

Папенька стоялъ неподвижно, какъ-то недоумло, поднявъ брови и уставивъ глаза куда-то вдаль, въ ту сторону, гд темнла широкая, темно-зеленая липовая аллея съ позлащенными заходящимъ солнцемъ вершинами.

— Впрочемъ, папенька, если это васъ… Если для васъ это такъ дорого…

— А? что?.. Что ты сказалъ? очнулся старикъ.

— Я говорю, папенька, что если это для васъ…

— А мн что?.. Мн горсть земли — и больше ничего. Это ты вотъ ужо съ матерью объ этомъ. А мн что — моя псня спта!

И папенька часто-часто заморгалъ глазами, по щекамъ потекли слезы.

— Я, повторяю, папенька, что если это для васъ тяжело, если…

— Ахъ, длай, что хочешь!

Остатокъ этого дня Петинька провелъ въ осмотр сада, усадьбы, хозяйственныхъ построекъ, всюду заглядывая, все вынюхивая.

А папенька съ маменькой все это видли изъ окна и бесдовали промежъ себя:

— Вдь это онъ все высматриваетъ, чтобы продать что-нибудь! говорила маменька.— И въ кого это онъ у насъ уродился такой ненасытный и жестокій!

Вечеръ провели бурно. Хотя Петинька и былъ почтителенъ и вжливъ къ родителямъ, но эта почтительность ‘только масло въ огонь’. Маменька горячилась до того, что одинъ разъ хотла было даже проклясть его, и только вмшательство папеньки утишило бурю. Слдующій день и еще одинъ день Петинька посвятилъ тому же, т. е. еще боле подробно все высмотрлъ и вынюхалъ и ко всему прицнился. Племянники Подъугольникова во всхъ этихъ экспедиціяхъ ему сопутствовали и онъ отъ нихъ много полезныхъ свдній и указаній заимствовалъ.

Когда такимъ образомъ Петинька все вынюхалъ и даже составилъ ‘карандашикомъ’ опись всему съ оцнкою, то ршился приступить къ дйствію. Дло происходило вечеромъ. Какъ ‘благовоспитанный’ и ‘приличный’ мальчикъ, Петинька, разумется, терпть не могъ сценъ и потому передъ началомъ разговора заручился общаніемъ папеньки и маменьки, что они не будутъ горячиться, а напротивъ, все выслушаютъ спокойно, благоразумно обсудятъ и приступятъ къ дйствіямъ.

Какъ и слдовало ожидать, Петинька на этотъ разъ побдилъ. Ршено было, ничего не жаля, все распродать, а самимъ перехать въ городъ, гд папенька поступитъ на какую-нибудь службу. При выбор города, въ которомъ должны были поселиться папенька съ маменькой, вышелъ, конечно, споръ, который чуть-чуть было не испортилъ всего дла. Папенька съ маменькой хотли перехать въ Петербургъ и нанять квартиру хоть на Петербургской сторон, гд подешевле, но лишь бы Петинька былъ у нихъ на глазахъ. Онъ же, напротивъ, настаивалъ, чтобы они жили гд угодно, только не въ Петербург, ибо если они будутъ тамъ жить, то товарищи его это непремнно пронюхаютъ, и вс узнаютъ, что они вполн впали въ бдность, а это можетъ окончательно испортить всю его карьеру…

Это взбсило опять маменьку.

— Да что же это за карьера твоя такая подлая, если для нея сынъ отъ родного отца съ матерью отказывается?

И какъ ясно и справедливо Петинька ни доказывалъ, что онъ настаиваетъ на этомъ не отъ жестокости своего сердца и не отъ недостатка чувствъ къ родителямъ, а дйствительно, въ интересахъ карьеры, маменька все-таки ничего не поняла. Наконецъ, было поршено такъ: они будутъ жить хотя и скромно, но ‘прилично’, на Петербургской сторон, и показываться въ его квартир не будутъ. Онъ же будутъ прізжать къ нимъ на Петербургскую по воскресеньямъ къ пирогу.

— Вдь вы, маменька, такіе славные пироги длаете, что я бы одинъ, кажется, вс сълъ… и съ пальчиками вашими! необыкновенно кротко и любовно сказалъ Петинька, и совсмъ было ужь взялъ материну руку, но она и на этотъ разъ отняла.

— Да ты и такъ все одинъ сълъ. Изъ-за кого же мы и раззорились-то, какъ не изъ-за тебя!

Но онъ не обидлся, и кротко сказалъ:

— Это, маменька, съ вашей стороны несправедливо, но Богъ съ вами, не будемъ объ этомъ говорить!

Раззореніе ‘отчаго дома’ началось на другой же день. ‘Гнздо’ буквально растащили въ какую-нибудь недлю. Изъ города пріхали еще два племянника Подъугольниковыхъ, которые, вмст съ бывшими двумя, и купили всю рухлядь. Амбаръ, ригу, конюшню и домъ, а равно и садъ на срубъ купилъ самъ старикъ Подъугольниковъ, разумется, купилъ онъ это все за ‘полцны’.

Петинька былъ при этомъ неутомимъ. Самъ лазилъ на чердакъ, составилъ всему инвентарь до того подробный, что включилъ въ него даже и ночныя вазы самой грубой горшечной работы. Самъ сосчиталъ и смрилъ въ толщину вс липы, клены и сосны въ саду.

Папенька ходилъ какъ лишившійся разсудка и на все соглашался, только повторялъ: мн — горсть земли. Я — что?

Маменька, напротивъ, видя какъ хлопочетъ, торгуется, пишетъ и лазаетъ Петинька, приходила просто въ ожесточеніе.

— Да онъ вдь радуется, ты не видишь разв? говорила она папеньк — И въ кого онъ только уродился!

Наконецъ, все было продано, увезено, такъ что Петинька, обойдя пустыя комнаты, не нашелъ ршительно ни одного предмета, который можно бы было продать хоть за копейку. Подали карету (ее также купилъ самъ старикъ Подъугольниковъ, а потому теперь ‘отъ себя’ приказывалъ кучеру привезти ее обратно въ сохранности). Петинька предчувствовалъ, что при отъзд будетъ сцена и потому, чтобы избжать ее, нарочно раньше ушелъ и слъ въ карету. Но онъ ошибся. Отъ маменьки не такъ легко было отдлаться.

— Гд-жь онъ? Позовите его, говорила она.— Пусть хоть лобъ-то перекреститъ, вызжая изъ ‘отчаго дома’.

— Вы, маменька, кажется, звали меня? началъ было онъ, появляясь передъ ней.

— Да-съ, звала-съ. Узжая, надо приссть и Богу помолиться. Ты въ этомъ дом родился и для тебя теперь его продали — такъ хоть лобъ перекрести въ немъ послдній разъ.

Понимая, что никакія пререканія ни къ чему не приведутъ, Петинька все это пропустилъ мимо ушей и опустился на стулъ возл папеньки. Когда, наконецъ, помолившись Богу, вс встали, а маменька пошла въ послдній разъ обойти комнаты, въ которыхъ, кром голыхъ стнъ, ничего не было, и когда она вошла въ спальню, гд зачала и потомъ родила ‘его’, съ ней чуть-чуть не сдлалось дурно.

Здсь мы должны будемъ разстаться съ Петинькой. Онъ намъ дальше ужь не нуженъ ни на что. Онъ могъ интересовать насъ въ данномъ случа только какъ одинъ изъ дятельнйшихъ участниковъ ‘раззоренія’ — и только. ‘Отчій домъ’ раззоренъ общими усиліями. Кмъ, какъ и во имя чего — это мы сейчасъ видли, а что до того, заказалъ ли Петинька на вырученныя деньги сто паръ штановъ Тедески или только пятьдесятъ, и гд, на Выборгской или на Петербургской сторон посилились папенька съ маменькой — это ужь къ нашему длу нейдетъ.

Но вотъ вопросы для насъ интересне:

I) Сколько Осиновокъ, Покровскихъ, Ивановскихъ, Семеновокъ и проч. продано съ аукціона и по вольной цн, исключительно въ силу только этихъ причинъ, т. е. ‘отдыха’ и ‘воспитанія дтей’?!

II) Воспитаніе и образованіе, даваемое помщичьимъ дтямъ, то ли воспитаніе, которое нужно, чтобы быть хорошимъ развитымъ хозяиномъ въ своемъ имніи, не наоборотъ ли?

III) Такъ какъ Петинька, вслдствіе Положенія 19 февраля утратившій возможность сосать сокъ изъ Осиновки, перенесъ эту потребность на боле обширную арену, общественную, то какая изъ этихъ операцій лучше?

——

Такъ погибли помщики малодушные и легкомысленные, энергичные же обратили свое вниманіе на ‘раціональное хозяйство’, земельные банки, концессіи и проч., и проч.

Посмотримъ, чего добились эти.

ОЧЕРКЪ ВТОРОЙ.

Раціональные хозяева.

Одинъ и тотъ же фактъ, какъ извстно, производитъ иногда совершенно разныя послдствія. Тутъ все дло въ индивидуальности тхъ, кто столкнулся съ фактомъ. Такъ точно случилось и теперь, т. е. объявленіе положенія 19-го февраля, одинаково близко коснувшееся матеріальнаго и нравственнаго быта всхъ помщиковъ вообще, произвело на нихъ впечатлніе чрезвычайно разнообразное, и въ своихъ поискахъ за лучшимъ устройствомъ будущаго вс они разошлись по разнымъ дорогамъ.

И это было совершенно естественно и иначе даже не могло быть.

Въ прошломъ очерк я говорилъ, что многіе довольно скоро убдились, что жить ‘все-таки’ еще можно, стоитъ лишь помириться съ тмъ, что мужиковъ отнын наказывать нельзя ни у себя дома, ни посылать для этого съ письмомъ къ становому или исправнику. Это уступка со стороны, такъ сказать, нравственной. Что же касается стороны матеріальной, то и тутъ дло можетъ уладиться, или, вмсто прежняго хозяйства, завести новое, ‘раціональное’.

Что разумлось подъ словомъ ‘раціональное’, это мы сейчасъ увидимъ, а теперь надемся, что вс, помнящіе это время, засвидтельствуютъ, что вс тогдашнія надежды возлагались именно исключительно на это самое ‘раціональное хозяйство’. ‘Легкомысленные’ погибли отъ того, что, вмсто дла, ощутили какой-то восторгъ, почувствовали потребность отдыха отъ томившаго ихъ страха и неумренно предались этому отдыху, причемъ мимоходомъ, вмсто образованія, развратили своихъ дтей. Благодаря этимъ двумъ обстоятельствамъ, т. е. отдыху и дтямъ, они захудали, лишились своихъ Ивановокъ и Семеновокъ и принуждены теперь кончать дни въ табачныхъ лавочкахъ. Когда они вспоминаютъ о безвозвратномъ прошломъ, то говорятъ: вотъ еслибы мы, вмсто отдыха и воспитанія дтей, занялись ‘раціональнымъ хозяйствомъ’, мы, во-первыхъ, не надлали бы при этомъ такихъ ошибокъ, какія надлалъ Иванъ Петровичъ или Петръ Ивановичъ, и наша Ивановка была бы цла, и сами бы мы жили прилично знанію, а не въ табачной лавочк.

Но легкомысленные въ одномъ легкомысленны и во всемъ. Они никогда не понимали и никогда не поймутъ, что какъ только поставятъ ихъ на ноги, они непремнно захудаютъ. Они никогда не поймутъ, что они оскудли вовсе не потому, что занялись не тмъ, чмъ слдовало бы заняться, т. е. хозяйствомъ на новый образецъ, а потому, что и сами они, и дти ихъ ни къ какому самостоятельному труду совершенно не были подготовлены. Были нкоторые боле энергичные, но и они, въ свою очередь, лишились своихъ Ивановокъ, ужь не по недостатку энергіи, а все по той же причин, т. е. вслдствіе полной неспособности оріентироваться въ новомъ положеніи, а также вслдствіе отсутствія научныхъ и практическихъ знаній.

Все это до такой степени ясно и просто, что становится непонятнымъ, какъ это взрослые и нердко умные даже люди могутъ не понимать самыхъ очевидныхъ истинъ.

——

Когда первый моментъ испуга прошелъ, вс начали мало по малу оглядываться, ощупывать, что у нихъ подъ ногами и соображать, на что или на кого можно опереться, гд и въ чемъ искать выхода. Т. е. собственно опять-таки гд найти средство, которое могло бы возвратить старое, блаженное время, когда все хозяйственное мудрствованіе заключалось въ приказаніи старост или приказчику. Съ положеніемъ 19-го февраля, если мужики и оставались на издльной повинности, то въ распоряженіи у помщица, вмсто семи рабочихъ мужицкихъ дней въ недл, осталось всего только три, да и тми надо было пользоваться крайне ограниченно. Старики, старухи, двчонки, мальчики были совершенно исключены изъ рядовъ той арміи, которая называлась барщиной, и которая являлась прежде въ полномъ комплект, со всми ветеранами и новобранцами.

Недостатокъ рабочихъ рукъ почувствовался, такимъ образомъ, прежде всего, и оттого прежде всего начали искать суррогата мужика.

Гд его найти?

Помщичья логика отвчала на это такъ:

Что такое мужикъ? Мужикъ, конечно — человкъ, но, какъ хотите, а все-таки не вполн. Мужикъ грязенъ, грубъ, пьянъ, длаетъ все изъ-подъ палки. Трудно замнить умъ, но вдь у насъ ‘отняли’ не умъ, а грубую рабочую силу. Стало-быть, эту силу и надо замнить, а чмъ она замняется? Конечно, машинами. И вотъ съ того момента, какъ пришла въ голову мысль замнить мужика машиной, помщики до того прониклись твердой увренностью, что ‘зло’ поправимо, что у иныхъ эта увренность доходила до какой-то дтской наивности. Совершенно серьзные и неглупые даже люди сидли съ каталогами бр. Бутенопъ изъ Москвы и Ратсона и Симса изъ Петербурга и вербовали себ барщину, въ вид сноворошилокъ, почво-углубителей, окучниковъ, молотилокъ, сялокъ, косилокъ и т. д., и т. д.

Разумется, все это кусается и такая барщина обойдется недешево, но за то вдь чуть не на вкъ, а сверхъ того, грубостей, пьянства — ничего не будетъ. Съ мужикомъ еще кое-какъ можно было справляться, когда, онъ зналъ, что его сейчасъ же можно и наказать, а извольте-ка ладить съ нимъ теперь! Да, все наше спасеніе въ машинахъ. Конечно, сами мы и вс приспшники наши понятія не имютъ ни объ одной машин, какъ бы проста и немногосложна она ни была, но это еще ровно ничего не значитъ. Вдь не умемъ же мы сами косить, а поля наши все-таки всегда были скошены. Такъ и тутъ: наймемъ одного или двухъ машинистовъ-нмцевъ — непремнно нмцевъ (они аккуратны и не пьяницы) — и все пойдетъ отлично.

Когда, такимъ образомъ, Господь просвтилъ умы наши и стало ясно, что суррогатъ мужика найденъ, явилось нкоторое затрудненіе: а деньги на покупку машинъ гд?

Денегъ, какъ извстно, въ то время ни у кого не было, банковъ, гд можно бы было ихъ достать, то же не было. Поэтому, раціональнымъ хозяевамъ ничего другого не оставалось, какъ послдовать примру легкомысленныхъ, т. е. пустить мужика на выкупъ и на выкупныя деньги накупить сноворошилокъ, почвоуглубителей и проч., и нанять соотвтствующее количество аккуратныхъ нмцевъ. Какъ ни непріятно, по другого выхода не было, да, кром того, предвидлось, что, при Божіей помощи, машины должны были въ какой-нибудь годъ, два окупить себя, такъ что останавливаться и задумываться надъ этимъ было глупостью. Такъ и было сдлано.

Одно было досадно: выкупныя операціи, вначал, по крайней мр, тянулись долго. Еслибы не это, то въ ныншнемъ же году можно было бы обойтись безъ мужиковъ. Пока подавались разныя бумаги и вообще шла вся процедура пусканія мужиковъ на выкупъ, раціональные хозяева’ разгорячались все боле и боле. Шли переписки съ Бутенопами, длались разсчеты — сколько такая-то машина замнитъ мужиковъ. И потомъ вдь машинами можно работать и ночью — стоитъ только выписать нмцевъ… Эти фантазіи тоже шли за здравую мысль и ею восторгались, смаковали ее. А братья Бутенопы расписывали да расхваливали свои плуги, сялки и вялки.

Я знаю, что фирма ‘Бр. Бутенопы въ Москв’ нажила въ то время огромныя деньги, и она была не единственная, чрезъ которую получались машины, и точно также, конечно, огромныя деньги нажили и другія фирмы. Любопытно, сколько просадили мы на это денегъ, сколько потеряли, благодаря этимъ машинамъ, дохода, сравнительно даже съ той формой хозяйства, когда землю просто отдаютъ въ аренду?

Но на это, конечно, никто не отвтитъ съ приблизительной даже точностью. Но врно, что милліоны и крупные милліоны ушли на эти игрушки.

——

Наконецъ, выкупныя были получены, проданы, можно, значитъ, выписывать и машины и нмцевъ. А, не лучше ли самому създить? Все-таки самъ увидишь въ натур, что покупаешь.

И большая часть, повинуясь голосу разсудка, ршила създить за машинами собственно лично. Къ упомянутому выше соображенію прибавилось кстати и другое: выборъ нмцевъ механиковъ. Тоже вдь покойне, когда такого нужнаго человка самъ выберешь…

И какое-то благодарно восторженное чувство овладвало при этомъ будущимъ гостемъ бр. Бутенопъ.

Я ни разу не былъ у бр. Бутенопъ, но знаю, что при възд въ Москву со стороны Рязани, съ права невольно бросается въ глаза колоссальная вывска, на которой громадными буквами написана эта фирма. Теперь, всякій разъ когда я прозжаю мимо этихъ складовъ машинъ и читаю эту фамилію, у меня сердце обливается кровью. Сколько похоронено здсь помщичьихъ денегъ и самыхъ розовыхъ помщичьихъ надеждъ! Помилуйте! удайся намъ замнить машинами мужика, чего бы мы только ни надлали! Мужики работали бы сами по себ, а мы съ машинами и нмцами машинистами тоже сами по себ… и т. д. и т. д. И ничему этому не суждено было осуществиться, даже въ сотой дол! Но этого, конечно, никто не предвидлъ тогда, и потому, повторяю, вс только и хлопотали о томъ, какъ бы поскоре, раньше другихъ, попасть къ Бутепопамъ, и застать у нихъ боле полный выборъ. Посылали предупредительныя письма Бутепопамъ, чтобы ихъ ждали и имли бы въ запас такія и такія-то машины. И Бутенопы свои заводы и склады уподобили бездонной прорв. Такъ какъ въ первое же лто по объявленіи Положенія 19-го февраля, вс разомъ почувствовали недостатокъ рабочихъ рукъ, а зимой додумались до необходимости замнить мужика сноворошилкой и почвоуглубителемъ, и затмъ ранней весной похали закупать машины, то, очевидно ошибка оказалась не единичною, а общею, и деньги потерялъ по пусту, зря, не одинъ человкъ, а масса. Въ этомъ-то и вся суть. Еслибы надлалъ глупостей одинъ человкъ — это было бы, пожалуй, только смшно, но тутъ ужь было не до смха. Впрочемъ, не буду забгать впередъ, и разскажу какъ привезли машины и съ ними нмцевъ.

Не въ писаной, а въ живой, конечно, драм, элементъ комическій удивительно какъ любитъ сосдство драматическаго. Такъ было и тутъ. Среди общаго разочарованія происходили неподражаемо комическія сцены. И это продолжалось цлое лто и повторилось, на тхъ же инструментахъ, поправленныхъ и починенныхъ, и въ слдующее. Чтобы дать читателю, хоть маленькое понятіе о томъ, что это были за сцены, я разскажу здсь нсколько ихъ.

Въ томъ узд, гд я живу, первымъ вернулся отъ Бутеноповъ мой ближайшій сосдъ, нкто Дмитрій Павловичъ, отставной поручикъ какого-то армейскаго кавалерійскаго полка, человкъ очень добрый, съ хорошими средствами (въ смысл количества десятинъ), но совершенно безцвтный. Любилъ цвты, путешествія Дюмонъ Дюрвиля, левретокъ и гувернантокъ, за что не пользовался уваженіемъ жены и, уличенный въ преступленіи, чистосердечно каялся передъ ней. Вотъ у жены этого-то невиннйшаго изъ людей, какъ-то въ конц апрля, я обдалъ и она при мн получила изъ Москвы отъ мужа письмо, извщавшее, что онъ все устроилъ, т. е. накупилъ всевозможныхъ машинъ, нашелъ къ нимъ четырехъ машинистовъ нмцевъ (одного въ томъ числ, старшаго, съ двойнымъ жалованьемъ) и завтра къ вечеру будетъ дома.

Она начала почему-то просить, чтобы завтра же къ вечеру пріхалъ и я.

На другой день я, конечно, пріхалъ. Помню, былъ великолпный весенній вечеръ, теплый, какіе бываютъ у насъ въ ма.

— Что-то онъ привезетъ… я понятія не имю о машинахъ, говорила Любовь Васильевна.— Нмцамъ я велла флигель правый очистить. Это на первое время, а потомъ пусть ужь самъ Дмитрій Павловичъ, куда знаетъ, ихъ помститъ. Только вотъ бда: чмъ кормить ихъ?

Я посовтовалъ картофелю съ селедкой, да кофе сварить.

— Что вы, помилуйте! Ну, а супъ какой же къ ужину?

Бьетъ, между тмъ, девять часовъ, а Дмитрія Павловича нтъ какъ нтъ. Стало свжть. Закрыли окна, дтей уложили спать.

— Врно онъ завтра прідетъ — опоздалъ!

И я хотлъ ужь собираться домой, когда изъ дтской гурьбой выбжали дти съ крикомъ: Папа детъ! нашъ колокольчикъ.

Дйствительно, колокольчикъ былъ ихъ (мы по звуку колокольчика узнаемъ всегда, какой сосдъ детъ), слдовательно, лошади, высланныя на встрчу, теперь везли барина. Одного или съ нмцами?

Мн ужасно хотлось, чтобы онъ пріхалъ вмст съ нмцами. Онъ ни слова не знаетъ по нмецки — какъ-то онъ будетъ объясняться съ ними, если и они не говорятъ по русски? Когда я высказалъ это желаніе, Любовь Васильевна, указывая глазами на гувернантку, проговорила:

— А Амалія Ивановна на что же?

— Да, помилуйте, гд же ей и съ дтьми, и въ пол на работ!

— Ну, теперь не до дтей, дти и подождутъ! Надо сперва это дло наладить.

Колокольчикъ звнлъ все ближе и ближе, вотъ ужь они дутъ черезъ мостъ, сейчасъ за садомъ. Колокольчикъ звякаетъ рдко, стучатъ копыта по деревянному намостнику, дутъ шагомъ. Дти, а за ними и Амалія Ивановна, побжали на крыльцо. Пошла туда же и улыбающаяся Любовь Васильевна: пошелъ и я.

— Господи, еслибы онъ одинъ пріхалъ безъ нмцевъ! говорила Любовь Васильевна: — я, право, не знаю, что съ ними длать.

— Да что вы такъ безпокоитесь объ нихъ? Ну, завтра лучше ихъ устроите, не пропадутъ же они у васъ за ночь.

— Вамъ смшно, а вдь вся наша судьба въ ихъ рукахъ…

Наконецъ, въ ночной темнот обозначалась широкая фигура тарантаса и тройки. Послышались голоса.

— Такъ и есть, съ нмцами! съ отчаяніемъ почти воскликнула Любовь Васильевна.

Дйствительно, когда тарантасъ подкатилъ къ крыльцу, мы увидали въ немъ какія-то четыре фигуры — это были: Дмитрій Павловичъ и съ нимъ три нмца. Когда прошла первая суматоха встрчи, т. е. когда жена и дти были перецаловапы, а мн объявлена самая горячая благодарность за любезность, и затмъ нужно было идти Дмитрій Павловичу въ домъ, жена тихонько спросила его:

— А куда же нмцевъ — ихъ можно наверхъ?

— Конечно. Это премилые люди, одинъ даже на флейт играетъ! Онъ прежде былъ прикащикомъ въ нотномъ магазин… Комменъ зи! обратился Дмитрій Павловичъ къ нмцамъ, стоявшимъ въ кучк, нсколько поодаль отъ насъ.

На крыльц было темно и я не могъ хорошо разобрать ихъ лицъ, а замтилъ только, что вс трое дтины здоровые, коренастые. Но когда они вошли въ освщенный залъ, я узналъ знакомый типъ обыкновеннаго нмца-мужика. Одно я сразу не понялъ: какъ могъ одинъ изъ нихъ быть прикащикомъ въ нотномъ магазин?— но и это скоро выяснилось, когда онъ разсказалъ, что завдывалъ въ магазин отправкой тюковъ съ нотами въ провинцію, а на флейтахъ у насъ въ деревн, играютъ почти вс, какъ будто даже съ гордостью добавилъ онъ.

Мы съ Амаліей Ивановной переводили нмцамъ, чуть не въ перегонку, слдовавшія одно за другимъ угощенія хозяина и хозяйки. Дали имъ и ветчины, и яицъ, и масла, и картофелю, и телятины, и чаю и кофе, дали имъ и водки и вина — а они все это ли и пили съ самымъ серьзнымъ видомъ. Вообще, были ужасно серьзны и съли ужасно много. Дти сидли тутъ же съ нами за круглымъ столомъ. По случаю благополучнаго возвращенія папеньки и прибытія съ нимъ нмцевъ, имъ позволили не сейчасъ ложиться спать. А главная причина — Амалія Ивановна: она была нужна, какъ переводчикъ — какъ же ее отпустить, ради дтей? Но долго имъ нельзя было сидть. Черезъ пятнадцать-двадцать минутъ, когда нмцы и половины еще не съли того, что съли потомъ — дти начали, что называется, клевать носами, а маленькая дочка Оля даже совсмъ заснула.

— Ну, идите спать, дти! Амалія Ивановна! ведите ихъ, укладывайте и приходите къ намъ поскорй, ршилъ Дмитрій Павловичъ.

Дти пошли прощаться съ отцомъ, съ бабушкой, со мной, затмъ Амалія Ивановна что-то спросила шопотомъ у Любовь Васильевны, а эта въ свою очередь у Дмитрія Павловича.

— Отчего же! они хорошіе люди, не то что наши мужики.

Вслдствіе этого разршенія, мальчики начали ‘шаркать ногами’, а двочки ‘присдать’ по очередно передъ нмцами.

— Schnes Kind! сказалъ старшій нмецъ и огромной широкой ладонью погладилъ по головк Олю.

— Das wird auch ein braver Soldat sein, проговорилъ другой нмецъ и тоже погладилъ по головк Петю, когда тотъ шаркнулъ передъ ними ножкой и поклонился.

— Амалія Ивановна, что онъ замтилъ про Петю? робко и въ гоже время сладостно спросила Любовь Васильевна.

— ‘Они’ сказали, что Коля будетъ храбрый офицеръ.

— Ахъ, какъ это трудно знать, что еще изъ него выйдетъ! съ сладкимъ, благодарнымъ вздохомъ проговорила Любовь Васильевна.

Наконецъ, дтей увели спать, а нмцы, освободившись отъ нихъ, снова принялись за ду.

Торопливо вставшій и куда-то ушедшій, передъ тмъ за нсколько минутъ, Дмитрій Павловичъ, возвратился съ какимъ-то ящикомъ, немного поменьше обыкновеннаго чайнаго цибика. Онъ и лакей Иванъ Носовъ несли его и грузно поставили возл Любови Васильевны. Очевидно было, что тамъ уложено что-то очень тяжелое.

— Это что такое?

— А, вотъ угадай… Ну, вы, Сергй Николаичъ угадайте, что это такое? обратился ко мн Дмитрій Павловичъ.

Я, совершенно не думая, сказалъ: машины.

— Почемъ же вы узнали?

— Да вдь вы за ними похали.

— Такъ вдь, батюшка вы мой, разв т въ такой ящикъ уложишь!.. Но вы все-таки угадали: машины. А вотъ ты, Любинька, крошка моя (пудовъ въ шесть, по крайней мр), не отгадала, а для тебя-то я ихъ и привезъ. Только это не отъ Бутеноповъ — у нихъ такихъ нтъ!

Иванъ принесъ молотокъ, старый источенный столовый ножикъ и общими усиліями съ Дмитріемъ Павловичемъ откупорили и открыли ящикъ.

Вс, кому было можно, запустили въ этотъ ящикъ глаза. На верху, кром соломы, ничего не было. Дмитрій Павловичъ осторожно снялъ ее и началъ вынимать изъ ящика какіе-то завернутые въ бумагу кружки, рогульки и проч. Когда онъ ихъ развернулъ, а ихъ было, по крайней мр, штукъ пятьдесятъ, оказалось, что это были все машинки для кухни. Тутъ чего ужь только не было, и машинки чистить яблоки, машинки рубить мясо и проч.

Любовь Васильевна была въ восторг. Нмцы тоже брали въ руки ту или другую машинку, поворачивали ее и такъ и этакъ, и ставили обратно на столъ.

Ивану велно было позвать повара. Надо вдь и ему это показать.

— А знаешь что, какъ-то жалобно началъ Дмитрій Павловичъ:— ты, Люба, не отдавай ихъ ему. Вдь ты знаешь нашъ народъ, все живо изгадитъ, все у нихъ заржавитъ и черезъ недлю ничего не соберешь, а вещи-то дорогія. Съ меня, по знакомству, по рекомендаціи, и то взяли боле пятисотъ рублей. Вдь это все настоящая нмецкая работа!

— И въ самомъ дл, согласилась жена:— ужь я сама, когда придется, буду на нихъ работать.

Возвратилась Амалія Ивановна, уложивши дтей, и принесла съ собой вчную работу: какое-то полосатое гарусное одяло. Нмцы поли, т. е. лучше сказать все съли и выпили, и закурили свои блыя фарфоровыя трубки.

Дмитрій Павловичъ, между тмъ, началъ мн разсказывать сколько и какихъ машинъ онъ накупилъ, что, по его разсчету, ихъ будетъ совершенно достаточно, чтобы обойтись безъ мужика, что ихъ, т. е. эти машины привезутъ ровно черезъ дв недли, и онъ хочетъ въ этотъ день собрать всхъ сосдей, отслужить молебенъ и начать тутъ же работы и проч., и проч.

Становилось скучно. Къ этому восторженному фантазированію я ужь привыкъ, и оно надоло мн. Нмцы сидли съ сонными глазами и сосали свои люльки, изрдка перебрасываясь другъ съ другомъ какой-нибудь коротенькой фразой. Любовь Васильевна, при помощи Амаліи Ивановны, задала имъ два-три вопроса: они. чрезъ туже Амалію Ивановну отвтили ей. Спать пора. Надо домой хать.

— Дмитрій Павловичъ! который изъ нихъ на флейт играетъ? спросила его жена.

— А вотъ этотъ, Иванъ Богданычъ!

При слов Иванъ Богданычъ, молодой изъ нмцевъ, краснощекій, голубоглазый, посмотрлъ на всхъ и глупо осклабился.

— Амалія Ивановна! попросите его что-нибудь сыграть намъ.

Начались переговоры: нмецъ ушелъ въ переднюю, чтобы достать изъ чемодана свой инструментъ, который оказался чмъ-то гораздо боле положимъ на обыкновенную желейку, чмъ на флейту, тмъ не мене, онъ началъ на ней дудитъ что-то совсмъ невыносимое.

Любовь Васильевна находила, что это совершенно оригинальный инструментъ и вечеромъ въ пол долженъ быть недуренъ. Да, именно вечеромъ, въ пол, согласился я.

— Но, согласитесь, вдь нельзя же отъ него большого и требовать! нашъ мужикъ, и проч.

Я не знаю, чмъ кончился этотъ концертъ. Мн подали лошадей и я ухалъ.

Черезъ недлю посл описаннаго вечера, я здилъ за дупелями въ Березовку, сосднюю съ имніемъ Дмитрія Павловича деревню.

— Что, ребята, не слыхали, не привезли еще Сосновскому барину машины изъ Москвы?

— Не слышно, должно, еще нтъ. Нмцы къ нимъ, къ этимъ машинамъ, пріхали, а машинъ еще нтъ!

— А вотъ что хотли мы тебя спросить: что если эти нмцы озорничать и у насъ начнутъ, какъ по положенію поступать съ ними?

— То есть какъ же это и у насъ? разв гд они ужь набаловали?

— И не говори! Вчера я здилъ въ Сосновку, къ попу, стоимъ это мы съ нимъ у воротъ, подходитъ дьячокъ. Сейчасъ, говоритъ, къ барину жаловаться на нмцевъ ходилъ. Попъ и спрашиваетъ: а что? Да житья, говоритъ, жен моей нтъ отъ нихъ: куда ни пойдетъ — гоняются за ней, просто срамота выходитъ.

Я разсмялся.

— Нтъ ты скажи, если они къ намъ повадятся, какъ на счетъ ихъ въ положеніи сказано?

— Ничего объ нихъ въ положеніи не сказано.

— Значитъ, озорничать могутъ сколько душ угодно?

— Зачмъ же. Если набалуютъ что, свяжите ихъ, да и представьте къ мировому посреднику.

— А отвчать за нихъ проклятыхъ не придется опосля?

— Не придется.

— То-то. Третьяго дня, глядимъ, дутъ это они на барскихъ дрожкахъ вс трое у насъ по селу. Прохали вдоль по улиц и назадъ повернули. Что имъ у насъ высматривать? Мы ихъ вдь не трогаемъ? Сняли передъ нами шапки, поклонились имъ честь честью — съ Богомъ!.. А это врно, что озорничать имъ въ положеніи не предоставлено?

— Да вдь ужь я сказалъ, что не придется отвчать, и озорничать никому нигд не показано!

— Эхъ, милый другъ, мы люди темные — ну, куда на нихъ жаловаться? А ты послушай-ка, что про нихъ разсказываютъ: съ господами, говорятъ, и пьютъ, и дятъ, и лакеишки имъ прислуживаютъ. Одно слово — сила. Гд намъ!

——

Прошло еще съ недлю. Получаю отъ Дмитрія Павловича общанное приглашеніе. Пишетъ, что машины привезли, завтра ихъ будутъ собирать и пробовать. Разумется, похалъ. На двор, на лугу, передъ домомъ была цлая выставка сельско-хозяйственныхъ машинъ, выкрашеныхъ во всевозможныя краски: были и синія, и красныя, и зеленыя, и черныя. Дмитрій Павловичъ и человкъ пять сосдей, раньше меня пріхавшихъ, ходили вокругъ нихъ и разсматривали. Три нмца и еще два машиниста, прибывшіе съ машинами, разбирали и собирали ихъ. Амалія Ивановна совсмъ съ ума сошла. То дтей оттаскивала, отъ острыхъ зубьевъ какихъ-нибудь конныхъ граблей, то, по просьб какого-нибудь Петра Петровича, переводила его вопросы нмцамъ и машинистамъ, буквально ни слова не понимавшимъ по-русски. Я вылзъ изъ тарантаса и присоединился къ этой групп.

— Сейчасъ будетъ молебенъ: ихъ окропятъ святой водой, потомъ закусимъ по русскому обычаю и съ Богомъ, сказалъ мн Дмитрій Павловичъ.

Дйствительно, вскор на дворъ въхалъ въ зеленой тележк батюшка съ дьячкомъ.

— А вотъ и батюшка! Дмитрій Павловичъ пошелъ къ нему навстрчу.

Батюшка, разумется, всхъ насъ зналъ, со всми поздоровался. Пріемлющихъ православіе благословилъ, съ другими ограничился рукопожатіемъ и сказалъ:— А покажите-ка мн эти чудеса заморскія!

Дмитрій Павловичъ началъ объяснять чуть ли ужь не въ двадцатый разъ дивныя качества каждой машины, а мы, вмст съ батюшкой, такое же число разъ удивлялись всему этому. Нсколько поодаль это всхъ прочихъ стояла какая-то огромная машина, пузатая, выкрашенная въ зеленую краску, съ красными кантами, съ безчисленнымъ множествомъ зубьевъ, колесъ и колесиковъ.

— Вотъ это такъ чудо дйствительно! сказалъ Дмитрій Павловичъ.— Она и молотитъ, и ветъ, и зерно прямо въ мшки насыпаетъ. Къ ней есть еще другая паровая машина, которая ее въ дйствіе приводитъ. Об он восемь тысячъ стоятъ, за то въ сутки, если работать на ней и днемъ, и ночью, до двухсотъ копенъ обмолотитъ.

Батюшка коснулся перстомъ какого-то колеса, оно легко повернулось, зубья поднялись, какъ у живой, внутри послышалось какое-то стучаніе.

— И малому ребенку она послушаніе, по всему этому, оказывать должна! проговорилъ батюшка.

Вновь прибывшіе машинисты и прежніе нмцы все еще продолжали возиться и стучать молотками вокругъ машинъ. Очевидно было, что они еще не скоро ихъ соберутъ, а вс ужь чувствовали, что не худо бы было теперь и позавтракать. Батюшка вывелъ всхъ изъ неловкаго положенія вопросомъ: Что же, приприступать можно? Или сперва благословить и преломить, по русскому обычаю, хлбъ-соль?

Амаліи Ивановн поручено было узнать, скоро ли все будетъ готово, и когда она передала отвтъ нмцевъ, что они надются все кончить часа черезъ три, вопросъ о томъ, чему прежде быть — молебну или преломленію, по русскому обычаю, хлба-соли, ршился самъ собою. Да и самъ батюшка поддержалъ такое ршеніе, давъ заключеніе въ томъ смысл, что молебенъ отслужить въ данномъ случа ‘все единственно’, что предъ закуской, что посл оной.

И вс мы направились къ дому. Въ зал ужь былъ раздвинутъ и накрытъ безконечно длинный старинный, краснаго дерева банкетный столъ. Свои и прізжіе съ гостями лакеи устанавливали тарелки, стаканы, рюмки, бокалы. Любовь Васильевна, съ сознаніемъ торжественности случая, вся озабоченная и серьзная, длала, проходя мимо ихъ, разныя указанія. А гости, между тмъ, все подъзжали и подъзжали. Собралось ужь человкъ тридцать. На двор передъ конюшнею стоялъ ужь цлый рядъ отпряженныхъ тарантасовъ. Кучера, поснимавшіе армяки, въ красныхъ и розовыхъ ситцевыхъ рубашкахъ, вываживали свои усталыя, взмыленныя тройки. Оживленіе вида было полное. Когда минутъ черезъ десять, я вошелъ въ кабинетъ, выходившій окнами на дворъ и теперь биткомъ набитый сосдями, и посмотрлъ въ окно, вокругъ машинъ и нмцевъ была уже цлая толпа дворни своей и нахавшей съ господами. Все это тснилось, разсматривало, гудло. Даже горничныя, ключница, жены поваровъ, конюховъ — и тмъ захотлось посмотрть на невиданныя диковинки. Кто-то замтилъ, что эта толпа, пожалуй, еще съ дуру, а то, чего добраго, и по злому умыслу, какъ бы чего не напортила. Послали сказать, чтобы близко не подходили, что если хотятъ смотрть, то чтобы приходили ужо, посл молебна, когда все будетъ готово, и когда машины будутъ пробовать господа. Я видлъ въ окно, какъ лакей съ салфеткой подъ мышкой спрыгнулъ съ крыльца и побжалъ на дворъ, гд были разложены машины и гд собралась теперь эта толпа. Онъ что-то имъ говорилъ, жестикулировалъ, потомъ началъ любезничать съ прекраснымъ поломъ. Толпа помялась на мст еще минутъ пять и начала расходиться въ разныя стороны, точно что-то разсуждала и разводила руками.

Въ кабинет, разумется, шелъ разговоръ самый оживленный, полный надеждъ и какой-то затаенной радости, что теперь ‘никому’ не придется кланяться и проч., и проч.

— Кушать готово-съ, объявилъ, появляясь въ дверяхъ, буфетчикъ Ермолай.

— Господа! батюшка! благословите! Господа, закусимъ пока, а тамъ и съ Богомъ! приглашалъ Дмитрій Павловичъ.

Вс тронулись въ залъ. Только что кончилось усаживанье, и мы принялись за супъ (завтракъ, по невол, былъ обращенъ въ обдъ), какъ къ Дмитрію Павловичу подошелъ лакей и что-то сказалъ ему на ухо. Онъ вдругъ страшно поблднлъ, нижняя губа какъ-то отвалилась, глаза безсмысленно расползлись по всмъ намъ, сидвшимъ противъ него.

Я совершенно безтактно и необдуманно чуть не крикнулъ: что съ вами?

— А? Они пришли…

— Кто пришелъ? Что такое? послышалось со всхъ сторонъ.

Лакей шопотомъ объяснилъ, что на дворъ пришли мужики, вся деревня.

— Такъ что же?

— Они хотятъ-съ машины видть.

— Ну, и что-жь изъ этого?

— Ничего-съ, замялся лакей.

— Такъ ступай, спроси, чего они хотятъ?

Я въ жизни моей не видывалъ такого перепуга, такого паническаго страха, овладвшаго цлымъ обществомъ, и ршительно не могъ понять его причины. Въ эти пять, десять минутъ, которыя прошли со времени ухода лакея къ мужикамъ и до возвращенія его съ отвтомъ, что они просятъ, чтобы имъ позволили посмотрть, какъ будутъ пробовать машины, было высказано столько жалкихъ, отчаянныхъ словъ, что можно было бы подумать, что ихъ сказали люди, настигнутые врасплохъ на мст какого-нибудь преступленія, а вовсе не невиннйшіе Петры Ивановичи и Иваны Петровичи, собравшіеся заниматься такимъ похвальнымъ дломъ, какъ ‘раціональное хозяйство’.

— А много ихъ?

— Вся, почитай, деревня.

— Человкъ двсти?

— Пожалуй, будетъ.

Я и еще двое посовтовали Дмитрію Павловичу выйти къ нимъ и вызвались сопровождать его при этомъ.

Когда мы вышли на крыльцо, весь дворъ, дйствительно, былъ полонъ мужиками, но вс безъ шапокъ, въ самомъ миролюбивйшемъ настроеніи.

— Дмитрій Павловичъ! позволь, батюшка, машинки твои поглядть! ужь то-то про нихъ разсказываютъ, что и подумать невозможно….

— Машины? Да… оно, конечно… Однако, что-жь я вамъ сдлалъ?

Я дернулъ его за рукавъ. Онъ стоялъ совершеннымъ дуракомъ передъ мужиками: растерянный, перепуганный. Т тоже смотрли на него и ничего не понимали, что съ нимъ подялось. Имъ объявили, что машины не собраны, что сегодня врядъ ли и будутъ ихъ пробовать, а когда все будетъ готово — отчего же, милости просимъ, очень рады.

— Нельзя ли сегодня посмотрть? День сегодня праздничный — вотъ мы и пришли, а завтра на работу надо.

— Да зачмъ же это вы всей деревней-то пришли? спросилъ я..

— А сегодня у насъ старшина былъ, сходъ собиралъ, поршили это мы дла вс, а тутъ детъ Ефимка кузнецъ, подъхалъ къ сходу, да и говоритъ: у насъ сегодня господа со всего узда съхались — машины аглицкія пробовать привезли. Ну, дло праздничное, пойдемъ, ребята, и мы — можетъ и мы что увидимъ. Такъ вотъ вс и пришли. И старшина тутъ съ нами волостной. Вонъ онъ тамъ на нмцевъ съ писаремъ смотритъ, какъ они машины чинятъ.

Позвали старшину. Этотъ тоже началъ просить позволить ему посмотрть, какъ будутъ машины пробовать. Дмитрій Павловичъ, мало-по-малу, наконецъ, пришелъ въ себя, и первымъ чувствомъ, какъ всегда это бываетъ у трусовъ, явилась заносчивость.

— Какъ вы смли приходить скопомъ? Я сейчасъ пошлю за посредникомъ. Я, и проч.

Но это выходило ужь до такой степени глупо, что мы, ассистенты, просто увели его, объявивъ удивленнымъ мужикамъ, что когда все будетъ готово и машины будутъ въ ходу, имъ дадутъ спать, а теперь чтобы шли себ домой и доле понапрасну не топтались. И ничего не понимающая, полуиспуганная толпа, сопровождаемая насмшками собравшейся дворни, моментально схлынула со двора.

А Дмитрій Павловичъ, за обдомъ, ужь совершенно оправившійся, разсказывалъ, какъ онъ усмирилъ мужиковъ, приходившихъ, очевидно, переломать и вообще испортить машины.

Затмъ, по обыкновенію, начались шутки, хохотъ. Такъ какъ за обдомъ было нкоторое выпитіе, то имющіе обычай хлбнуть, хлбнули боле, чмъ слдовало, и потому торжественный характеръ, который носило собраніе до обда, скоро утратился и замнился добродушно-пикантнымъ съ поползновеніемъ на дальнйшую выпивку.

Дло выходило дрянь. И Дмитрій Павловичъ, какъ человкъ непьющій, сразу понялъ, что если скандала и не будетъ, то ужь во всякомъ случа престижъ потерянъ, и опыты, долженствовавшіе носить характеръ чего-то въ род священнодйствія, теперь, чего добраго, сдлаются посмшищемъ пьяной толпы.

‘Господи! молился онъ:— хоть бы тамъ у нихъ (т. е. у нмцевъ) что-нибудь разладилось, чтобы можно было отложить опыты до завтра!’

И Богъ услышалъ его молитву. Когда кончился обдъ и гости разбрелись по комнатамъ, онъ незамтно исчезъ и очутился у машинъ. Попрежнему, нмцы стучали молотками, но и на его неопытный глазъ было ясно, что у нихъ что-то не совсмъ ладно, что или машины присланы не въ порядк, или нмцы этого порядка устроить не могутъ. Спрошенные чрезъ Амалію Ивановну, нмцы отвчали, что сегодня невозможно все собрать, но завтра все будетъ готово.

Такой отвтъ съ одной стороны былъ пріятенъ, а съ другой — скверная мысль мелькнула у него въ голов.

— Амалія Ивановна, да вы спросите у нихъ: почему же не готово?

Амалія Ивановна спрашиваетъ и потомъ отвчаетъ: потому не готово, что по рисункамъ очень трудно собирать машины, а они ихъ никогда не собирали, а только работать на этихъ машинахъ умютъ.

Такъ онъ и ахнулъ, какъ услыхалъ это. Да вдь они, эти Бутенопы, должны были прислать такихъ нмцевъ, которые бы могли нетолько собрать машины, но въ случа порчи и починить даже? А вмсто этого, что они сдлали, кого прислали?

— Они говорятъ, переводитъ Амалія Ивановна:— что Gebrder Бутенопъ всхъ своихъ механикусовъ уже разослали къ помщикамъ, которые раньше Дмитрія Павловича купили у нихъ машины, а теперь у нихъ остались одни подмастерья, но они все-таки надются собрать машины и думаютъ, что выписывать, механикуса не придется, разв вотъ только для паровой молотилки…

Извстіе было отчаянное, убійственное. Блдный, потерянный возвратился онъ къ намъ.

— Что съ вами опять?

— Это ужасно! Это только съ нами, русскими, могутъ длать! Только, ради Бога, никому не говорите.— И онъ разсказалъ мн. въ чемъ дло,— Пойдемте, ради Бога, подумаемъ, что надо длать?

Подумали-подумали, и ршили: сказать гостямъ, что, по ошибк, нкоторыхъ частей къ машинамъ не прислали и что за ними завтра детъ нмецъ въ Москву. А когда будетъ все готово, то Дмитрій Павлычъ дастъ знать и будетъ очень радъ, если кто прідетъ.

Гости разъхались съ страннымъ впечатлніемъ. Кто посмивался, кто досадовалъ, но вра въ машины и нмцевъ была такъ сильна, что отъ этой неудачи нисколько не поколебалась. Разъзжаясь, вс условливались быть черезъ пять дней у другого сосда, Василія Михайлыча, который тоже получилъ машины и нмцевъ, и тоже звалъ на опыты.

——

Дйствительно, черезъ пять дней, весь уздъ собрался на опыты къ Василію Михайлычу. Наканун еще мы получили пригласительныя письма и на конторскомъ бланк писанную красивымъ почеркомъ программу испытаній машинъ. Письмо это какъ-то уцлло до сихъ поръ у меня. Строго говоря, это собственно даже не письмо, а какая-то прокламація, призывъ на борьбу. Тамъ говорится и о томъ, что дворяне должны вспомнить, что они потомки славныхъ предковъ, что они должны стряхнуть съ себя обуявшую ихъ лнь, соединить свои силы на борьбу съ одолвающей насъ грубой физической силой (читай: съ мужиками), что побда за нами, потому что въ нашихъ рукахъ, въ нашемъ распоряженіи машины, это послднее слово современной науки и т. д., и т. д.

Василій Михайлычъ, къ которому мы теперь хали, былъ человкъ совершенно другого типа, чмъ Дмитрій Павлычъ. Это былъ молодой статскій совтникъ, оставившій департаментъ по случаю кончины своего родителя и поселившійся теперь въ большомъ и прекрасномъ имніи. Свои распоряженія онъ началъ съ того, что на все неутомимо сталъ накладывать печать порядка, благонамренности и благоустройства. Были заведены конторы, выписаны изъ Петербурга всевозможныя канцелярскія принадлежности и такъ какъ пользоваться всмъ этимъ никто изъ мстныхъ писарей не умлъ и, кром того, никто не оказался способнымъ проникнуться его идеями порядка и проч., то онъ выписалъ изъ Петербурга и того своего денартаментскаго подчиненнаго, у котораго однажды крестилъ ребенка, прельстился его (т. е. ребенка) матерью и вступилъ съ нею въ амурныя отношенія. По прибытіи этого старательнаго по служб и преданнаго чиновника, дла, разумется, сейчасъ же пошли надлежащимъ образомъ. Не было во всемъ узд ни одного помщика, у котораго не валялись бы въ кабинет, по крайней мр, десятки разныхъ циркуляровъ, извщеній отъ этой замчательной конторы. И все это на великолпныхъ бланкахъ, на атласной бумаг, написано прекраснымъ почеркомъ, засыпано золотымъ пескомъ, перенумеровано и скрплено подписями главно-управляющаго конторою, его помощника и писаря.

Садъ, огороды, дворъ и цвтникъ передъ домомъ представляли тоже картину полнаго и невиданнаго въ нашихъ краяхъ благополучія: вс деревья были подстрижены, газончики точно выбриты, у каждаго цвточка зеленая палочка. Въ глаза сразу бросалось, что хозяинъ доходитъ до всего самъ. Впрочемъ, здсь надо оговориться: идея садоваго и цвточнаго порядка принадлежала, конечно, самому Василію Михайлычу, но исполненіе или надзоръ за исполненіемъ возлежали на Елен Прокофьевн, жен того самаго старательнаго чиновника, о которомъ было упомянуто выше. Она помщалась въ премиленькомъ флигел, гд благодарный и очарованный ею хозяинъ свилъ ей тепленькое, уютное гнздышко, выходившее окнами на цвтникъ. И хотя она была, повидимому, добрйшее существо, однако, жены сосдей (у которыхъ она, разумется, не бывала), встрчая ее въ церкви, отворачивались отъ нея, называли ее Иродіадой и зорко смотрли, чтобы священникъ не далъ ей первой приложиться ко кресту, или чтобы дьяконъ, вынося изъ алтаря просвиры, посылаемыя батюшкой почетнйшимъ прихожанамъ, не подалъ бы ей прежде другихъ.

Но на все это она плевать хотла. Завела себ рыжую кобылу, и какъ угорлая скакала на ней, къ великому соблазну сосдей и ихъ женъ.

Очень понятно, посл этого, что съ ней, ‘безстыжей’, боялись даже встрчаться (разумется, дамы), а нетолько знакомиться. Оттого и теперь на опыты съхались одни мужчины.

——

Единственная дама между нами была она, Елена Прокофьевна, съ своимъ непозволительно-роскошнымъ бюстомъ, съ невроятно-широкими бедрами, какъ у француженокъ на рисункахъ въ ‘Journal Amusant’ и съ посоловлыми глазами, какъ у московскихъ купчихъ посл блиновъ. Она одна насъ всхъ оживляла и согрвала, потому что Василій Михайлычъ, подобно Дмитрію Павлычу, далъ нашему собранію характеръ какого-то священнодйствія. Възжая во дворъ, я опять увидлъ то же оживленіе, но здсь боле, такъ сказать, сдержанное и регулированное. Благоустройство и порядокъ такъ и метались въ глаза на каждомъ шагу. У самаго крыльца куча людей въ какихъ-то странныхъ костюмахъ — въ синихъ курткахъ, въ красныхъ жилетахъ, въ блыхъ чулкахъ и въ башмакахъ, у каждаго въ рук но блой фарфоровой трубк, точно такой, какую носятъ всегда съ собою вс нмцы. Когда я выходилъ изъ тарантаса, одинъ изъ нихъ назвалъ меня по имени. Я всмотрлся и узналъ его. Онъ прежде жилъ у меня работникомъ, потомъ женился и отошелъ. Хорошій, толковый малый.

— Что это ты такъ нарядился, Ефимъ?

— А это, батюшка, ужь всмъ съ сегодняшняго дня такое положеніе отъ барина вышло. Въ нмцевъ произвели.

— Зачмъ?

— А такъ, машины нмецкія — оттого, значитъ, и платье на работникахъ тоже по нмецкому должно быть.

— А настоящіе нмцы у васъ выписаны?

— А то какъ же? Шесть нмцевъ настоящихъ, да вотъ насъ десять человкъ ряженыхъ…

Въ зал меня привтствовалъ Василій Михайлычъ.

— Очень, очень радъ говорилъ онъ, пожимая мн руку. — Наше сегодняшнее собраніе прекрасно доказываетъ, что вс эти розсказни о нашей апатіи — вздоръ, вымыселъ. Мы понимаемъ наши дйствительные интересы и нужды, и когда представляется серьзная работа, то не уклоняемся отъ нея и трудовъ не щадимъ и т. д., и т. д.

Онъ былъ хорошъ, даже величественъ въ это время, какъ бываетъ величественъ молодой, но уже прославившійся администраторъ, кротко и мудро правящій ввреннымъ ему краемъ. Все въ немъ и на немъ было безукоризненно, начиная съ великолпныхъ бакенбардовъ, прекрасно расчесанныхъ, до прекрасно сшитаго лтняго сренькаго сюртучка и удивительно изящныхъ башмачковъ, съ серебрянной пряжечкой. Сколько пользы могъ бы онъ принести, управляя какимъ-нибудь столь или не столь отдаленнымъ мстомъ?..

— Вы незнакомы? Вы — нехорошій сосдъ. Вы рдко у насъ бываете.

— А какъ хорошо здсь у васъ! Какой климатъ, какой воздухъ! говоритъ ‘безстыжая’, какъ-то выпирая свой непозволительно-развитой бюстъ изъ еле-еле сдерживающаго его чорнаго, полосатаго гренадиноваго лифа съ вырзкой отъ шеи до половины груди.— Василій Михайлычъ, сослуживецъ моего мужа, пригласилъ насъ погостить къ себ. А я такъ рада отдохнуть въ деревн, да и Григорію Иванычу это полезно. Вы не служили въ департамент? О, еслибы вы знали, что такое эта служба! Вы незнакомы съ моимъ мужемъ? Григорій Иванычъ!

Подходитъ человкъ средняго роста, средней полноты, съ умренно-блокурыми волосами, съ безпредльной преданностью въ глазахъ, съ необыкновенно длинной верхней губой, отчего такъ вотъ и кажется, что онъ сейчасъ свиснетъ. И мы знакомимся съ нимъ.

— Григорій Иванычъ! раздается голосъ Василія Михайловича:— скажите, мой милйшій, сколько вы приказали собрать мужиковъ на опыты?

— Согласно указанію вашего превосходительства, я сдлалъ распоряженіе о предоставленіи права въ сел каждымъ тремъ крестьянскимъ дворамъ имть при опытахъ по одному представителю, а для поселковъ Угорлова и Прогорлова — по одному отъ двухъ дворовъ.

— Почему-жъ такая разница?

— Ваше превосходительство, обсуждая данный вопросъ, изволили замтить, что крестьяне села, какъ находящіеся въ ближайшемъ разстояніи отъ района дйствія машинъ, могутъ иногда быть совершенно даже случайными свидтелями работы того или другого сельско-хозяйственнаго орудія или машины, крестьяне же поселковъ Угорлова и Прогорлова, удаленные на боле значительное разстояніе, естественно имютъ меньше на это шансовъ. Принимая это обстоятельство въ соображеніе, вы изволили найти нужнымъ шансы ихъ въ этомъ отношеніи уравновсить. Поэтому и сдлано мною такое распоряженіе, какъ соотвтствующее видамъ и указаніямъ вашего превосходительства.

Всю эту тираду Василій Михайлычъ прослушалъ съ совершенно серьзнымъ лицомъ, какъ бы что-то припоминая.

— Да, да, проговорилъ онъ.— Ну, а не знаете ли вы, депутаты ихъ преимущественно какой партіи?.. Я спрашиваю и интересуюсь этимъ, потому что вотъ нкоторые изъ нашихъ дорогихъ гостей были дней пять тому назадъ на неудавшихся, къ сожалнію, опытахъ у добрйшаго нашего Дмитрія Павлыча и разсказываютъ, что тамъ со стороны крестьянъ были попытки сдлать демонстрацію, для чего они скопились и явились на барскій дворъ и, только благодаря присутствію духа и энергіи помщика, замыселъ ихъ былъ разрушенъ и порядокъ возстановленъ, не прибгая къ нежелательнымъ мрамъ строгости. Въ виду этого, прежде чмъ мы отправимся на опыты, я былъ бы крайне доволенъ, еслибы вы, милйшій Григорій Иванычъ, съ свойственнымъ вамъ тактомъ и умньемъ переговорили бы съ депутатами отъ крестьянъ, ознакомились бы изъ разговоровъ съ ихъ образомъ мыслей, цлями, направленіемъ, вообще съ ихъ духомъ… Это очень важно, потому что, имя подъ собой прозондированную почву, я буду поступать какъ того требуютъ обстоятельства.

И вотъ, согласно желанію его превосходительства, Григорій Иванычъ отправился зондировать почву, а мы, гости, были приглашены въ столовую на легкую закуску.

——

Наконецъ, явился Григорій Иванычъ съ лицомъ до крайности серьзнымъ. Вся фигура его, казалось, была исполнена сознаніемъ важности принесеннаго имъ извстія. Василій Михайлычъ сдлалъ нсколько шаговъ къ нему на встрчу. Разумется, ихъ окружили тотчасъ же со всхъ сторонъ.

— Ну, что?

Содержаніе рчи — именно рчи — Григорія Иваныча было таково, что хотя, съ одной стороны, по кратковременности, онъ не усплъ основательно проникнуть намренія мужиковъ, а потому взять на себя отвтственность за нашу безопасность не можетъ, но, съ другой, онъ все-таки полагаетъ возможнымъ немедленно приступить къ опытамъ, такъ какъ состояніе духа депутатовъ, по мннію его, достаточно благопріятно.

Увы! депутаты, прибывшіе изъ поселковъ Прогорлова и Погорлова съ самаго ранняго утра и не захватившіе съ собою никакой провизіи, уже проголодались и просили дать имъ хоть хлба.

— Я сдлалъ зависящее распоряженіе, добавилъ Григорій Иванычъ:— какъ относительно дачи имъ по три фунта хлба на человка, такъ равно и объ отпуск съ огородовъ вашего превосходительства нкотораго количества луку, а изъ погребовъ квасу. Кром того, желая поощрить ихъ, я общалъ, по окончаніи опытовъ, отъ имени вашего превосходительства, ведро водки, что было принято ими съ выраженіемъ живйшей признательности и даже восторга…

Посл этого, онъ вдругъ какъ-то встрепенулся, схватился за часы и, воскликнувъ: Господа! господа! ринулся на другой конецъ комнаты, къ окну, гд стоялъ Василій Михайлычъ, разговаривая съ ‘безстыжей’. ‘Его превосходительство’, выслушавъ напоминовеніе Григорія Иваныча, въ свою очередь посмотрлъ на часы и обратился къ намъ. ‘Господа, время, назначенное для производства опытовъ, наступило и намъ предстоитъ сейчасъ совершить маленькую поздку въ поле за дв версты отсюда! Милости просимъ!’

Передъ крыльцомъ уже стояла цлая вереница колясокъ, колясочекъ, дрожекъ, тарантасовъ, кабріолетовъ и проч. Можно сказать, цлый уздъ — вся его интеллигенція, краса и гордость — отправлялся дать генеральное сраженіе ‘грубой физической’ сил. И моментъ и картина были дйствительно торжественны. Впереди, въ изящномъ кабріолет тронулся Григорій Иванычъ, потомъ коляска съ его превосходительствомъ и нашимъ узднымъ предводителемъ, а тамъ ужь и мы вс. ‘Безстыжая’ влзла на свою рыжую кобылу и, вся сотрясаясь, проскакала впередъ мимо насъ такъ скоро, что мы могли только замтить нчто круглое и крупное. День былъ чудесный, ясный, даже жаркій, хотя май еще только начинался. По об стороны дороги тянулись озимыя зеленя, ужь на четверть поднявшіяся отъ земли. Дв какія-то спутанныя лошади прыгали по нимъ. Это возмутило сидвшаго со мною маленькаго, кругленькаго, пузатенькаго и ужасно раздражительнаго человчка, который почему-то пользовался въ узд репутаціей отчаяннаго дуэлиста, хотя въ сущности просто былъ шутъ гороховый.

— Я не могу, кричалъ онъ: — хоть и не мои это зеленя, а я все-таки не могу этого видть. Стой, братецъ! закричалъ онъ кучеру.— Давай возжи, я подержу, а ты сгони лошадей — вдь это хуже воровства, денной грабежъ! кипятился онъ.

Покуда кучеръ вытаскивалъ изъ-подъ себя возжи, и слзалъ съ козелъ, послышался грохотъ нсколькихъ телегъ. Я оглянулся. Пять телегъ, запряженныхъ парами, биткомъ набитыхъ мужиками, въ скокъ мчались за нами. Тпру!.. тпру!.. и шапки одна за другой начали слетать съ головъ.

— Вы куда же спшите? спросилъ я.

— На опыты приказано, мы въ эти самые епутаты выбраны.

И мы цлымъ поздомъ отправились догонять опередившихъ насъ гостей.

На широкомъ зеленомъ лугу былъ теперь цлый таборъ. На право рядъ нашихъ экипажей, потомъ какія-то приспособленія къ чему-то, потомъ что-то въ род походной кухни и наконецъ положительно цлая походная канцелярія. Громадный столъ, покрытый новенькимъ зеленымъ сукномъ, былъ устроенъ подковой, кругомъ — боле полусотни стульевъ… Передъ каждымъ мстомъ листъ бумаги и карандашъ, какія-то книги, планы, нсколько полве еще столъ, человкъ на пять — это для писарей, привезенныхъ изъ конторы его превосходительства на случай несомннно предстоящихъ писаній. Писаря стояли возл стола, не смя ссть въ нашемъ присутствіи. Его превосходительство, подъ руку съ нашимъ предводителемъ, направился къ столу и занялъ мсто посредин, направо и налво помстилось дворянство.

Предводитель-предсдатель счелъ нужнымъ предпослать записк его превосходительства ‘нсколько словъ’. Пока говорились эти нсколько словъ и пока Василій Михайлычъ читалъ свою записку, я отъ нечего длать разсматривалъ выраженіе на лицахъ депутатовъ, и оглядывалъ картину нашего табора.

Впереди, шагахъ во ста, были врыты въ землю полосатые столбы, а по правую и по лвую сторону отъ нихъ стянулся длинный рядъ шестовъ, тоже полосатыхъ, на которыхъ раззвались желтые, красные, синіе флаги. Очевидно, это были мста, на которыхъ сейчасъ начнутся опыты Бутеноповскихъ машина, выкрашенныхъ точно также, какъ и у Дмитрія Павлыча, въ разные колера, которыя были разставлены тоже рядами. Тутъ же помщалось до двадцати лошадей и пыхтлъ и посвистывалъ локомобиль. Люди, закостюмированные нмцами, и настоящіе нмцы прохаживались взадъ и впередъ, въ ожиданіи, когда кончится чтеніе.

Наконецъ, оно кончилось, раздались аплодисменты, начались пожатія рукъ и вс загалдли, Григорій Иванычъ, стоявшій все время возл депутатовъ, что-то такое сказалъ имъ и они закричали: ура! Въ сред дворянства послышался хохотъ. Къ мсту, огороженному флагами, мы двинулись ужь толпой, нкоторые подошли къ депутатамъ и говорили съ ними.

— Ну, что, ребята, вы не боитесь машинъ? спросилъ я ихъ.

— Эти-то машины — ничего, отвчали разомъ нсколько человкъ, указывая на англійскіе плуги, конныя грабли и проч.: — а вотъ ту, говорятъ, (это про локомобиль) безпремнно когда-нибудь разорветъ… къ той не подходи.

— Нтъ, не про то я говорю. Боитесь ли вы, что они у васъ работу отобьютъ, т. е. заработки?

— Какіе же заработки? теперь каждому своего дла не передлать. Господь съ ними!

— Господа! воскликнулъ Григорій Иванычъ: — согласно программ, опыты начинаются испытаніемъ сялки!

Къ намъ приблизились пять нмцевъ, къ животамъ которыхъ была привязаны на помочахъ какія-то плетушки съ ручками съ боку, какъ у шарманки.

— При помощи этой сялки, одинъ сятель можетъ въ день посять до пяти десятинъ. Цна такая-то. Начинать! скомандовалъ Григорій Иванычъ.

Нмцы сдлали направо кругомъ, завертли ручки и два жиденькихъ фонтанчика ржаныхъ смянъ посыпались направо и налво черезъ голову каждаго изъ нихъ.

Нмцы шагали стройно, нога въ ногу и Григорій Иванычъ и Его Превосходительство сіяли радостью.

— Хорошо? обратился я опять къ мужикамъ.

— А Господь ее знаетъ, какъ она сетъ-то. Разв на лугу, въ трав можно замтить, какъ зерно падаетъ?… На будущій годъ, коли уродится, увидимъ.

— Василій Михайлычъ, послушайте-ка, что говорятъ! Вдь дло, а никому изъ насъ и въ голову не пришло.

— Что такое?

Мужикъ повторилъ свои слова и ему.

— Врно, врно! воскликнулъ онъ.— Природнаго ума у нихъ нельзя отнять! какъ-то даже съ грустью добавилъ онъ.— Григорій Иванычъ!

И ему передается замчаніе депутата. А нмцы все идутъ дальше и разсыпаютъ рожь по трав.

— Остановите же ихъ! кричитъ Василій Михайлычъ.— Это обстоятельство, милйшій Григорій Иванычъ, надо было предусмотрть. Вдь мы компрометируемъ себя передъ ними.— И онъ злобно повелъ глазами въ сторону депутатовъ.

Григорій Иванычъ отороплъ до того, что самъ побжалъ догонять ужь далеко отошедшихъ нмцевъ.

Разумется, вс сейчасъ узнали, въ чемъ дло, послышался смхъ, шутки. Позвали мужика, который сдлалъ замчаніе. Тотъ даже немножко струсилъ, снялъ шапку и началъ оправдываться. Хохотъ.

— Да нтъ, ты что же? Ты правду замтилъ!

Кто-то пришелъ въ такой восторгъ, что даже далъ депутату три рубля на водку.

— Какъ же быть теперь? Расчищеннаго мста нтъ. Ахъ, какая досада! И какъ это глупо все вышло! бормоталъ Василій Михайлычъ.

Но, подобно тому, какъ одинъ мужикъ прокормилъ двухъ генераловъ, такъ и теперь одинъ мужикъ вывелъ насъ всхъ изъ затрудненія.

— Да вы, ваше превосходительство, обратился онъ къ Василію Михайлычу:— прикажите одному какому нмцу съ машинкой по дорог пройти, травы на ней нтъ — оно и будетъ видно, какъ гд каждое зернушко легло.

Задача разршалась такъ просто и такъ скоро, что генералъ на нсколько мгновеній чисто ошаллъ. Уставился на мужика и молчитъ.

— Да ты знаешь ли, изъ какого затрудненія меня вывелъ? наконецъ воскликнулъ онъ.— Тебя какъ зовутъ? Ты откуда?

— Тутошній, ваше превосходительство, едька.

— Вотъ это отъ меня возьми. Онъ далъ ему красненькую.— Ты, пожалуйста, если что замтишь, сейчасъ говори мн. Я вижу, ты, братецъ, не дуракъ.

Пустили нмца на дорогу и вс стали по бокамъ ея. Что будетъ? Сялка сяла дйствительно превосходно, ровно.

— Руками такъ не посешь? спрашивали депутатовъ.

— Я?— нтъ, а вотъ Филька Корявый — тотъ посетъ.

— А онъ здсь?

— Здсь.

Позвали Фильку Коряваго.

— Можешь такъ посеть?

Онъ посмотрлъ, почесалъ въ голов, встряхнулъ волосами.

— Могу.

Дали ему въ подолъ рубашки ржи и онъ дйствительно точно по зернушку разложилъ вс зерна.

Это произвело нсколько охлаждающее впечатлніе. Авторитетъ сялки поколебался.

— Нтъ, это штука, все-таки, хорошая. Это ничего, это подспорье, вотъ только, можетъ, она ломкая какая. А то ничего, твердили мужики, къ великой радости Василія Михайлыча, начавшаго относиться къ нимъ и добродушне и осмотрительне. Правда, опыты сразу утратили характеръ департаментскаго священнодйствія, но за то получили хоть какую-нибудь разумность и смыслъ. Дло стало походить на дло. Григорій Иванычъ, въ душ котораго, но случаю вышеупомянутой непредусмотрительности, былъ настоящій адъ, теперь какъ-то стушевался, потерялъ апломбъ, я хотя былъ тутъ же, но въ то же время, казалось, какъ будто его тутъ и не было.

Затмъ начались опыты надъ плугами разныхъ системъ, пароконными, четырехконными, шестиконными и т. д.

Широкія и глубокія борозды проводили они по лугу, цлые пласты дерна вырзывали и клали на траву землею вверхъ. Вс присутствующіе были въ восторг, а мужики и подавно. Василій Михайлычъ ликовалъ. Никто не находилъ нужнымъ желать чего-либо лучшаго. Но дйствительность, эта проклятая дйствительность, устами другого какого-то депутата, опять отравила нашъ восторгъ. А вопросъ былъ самый простой, самый очевидный.

— Хорошо-то хорошо, словъ нтъ, а только это нашимъ лошадямъ не подъ силу… Вдь теперь какія лошади-то запряжены? Заводскія! гд жь нашей рабочей лошади такую пахоту выдержать. Вдь въ этотъ пароконный плугъ, толковалъ мужикъ:— нашихъ лошадей надо разв пару заложить? И четырехъ мало.

И это было врно и вс съ этимъ поневол соглашались. Съ этимъ согласился даже и самъ Василій Михайлычъ, бывавшій за-границей, видавшій тамошнихъ рабочихъ лошадей-гигантовъ, и открывшій теперь намъ Америку извстіемъ, что дйствительно наши рабочія лошади ни черта не стоятъ, въ сравненіи съ этими заграничными чудовищами.

— Мы заведемъ, мы должны, господа, общими усиліями завести такихъ лошадей и у себя — это необходимо, хотя это и страшно дорого. Цны на нихъ и тамъ громадныя. Одно средство — это постепенно разводить ихъ.

— А что же длать пока съ плугами?

— Запрягать по четыре лошади вмсто двухъ.

— Передлать, приспособить.

— Да можетъ, Бутенопы назадъ ихъ возьмутъ, со скидкой, разумется?

— Мн кажется, если я осмлюсь вамъ предложить, ваше превосходительство… началъ Григорій Иванычъ.

— Конечно, говорите.

— Мн кажется, ваше превосходительство, хотя вы и изволили предположить составить, по окончаніи опытовъ, одинъ общій, за подписью всхъ гг. помщиковъ, протоколъ объ испытаніи машинъ, но не найдете ли, въ виду нкоторыхъ соображеній, боле полезнымъ составлять отдльные протоколы по испытанію каждой машины или орудія?

— Ахъ, опять начинается эта канцелярія! невольно вырвалось у меня.

— Что вы сказали? обратился ко мн Василій Михайлычъ.

Какъ ни неловко было повторить сказанное прямо ему въ глаза, однако, нечего длать, пришлось это сдлать.

— Вы лучше хорошенько мужиковъ распросите, вдь имъ работать придется, они лучше насъ знаютъ. Вы только приласкайте ихъ, а то они вонъ другъ съ другомъ говорятъ, а передъ вами не высказываются, добавилъ я.

Но замчаніе мое подйствовало только въ половину.

— Вотъ, изволите видть, сказалъ Василій Михайлычъ: — съ одной стороны нельзя не обратить вниманія на слова Григорія Иваныча, а съ другой, конечно, совершенно справедливо и ваше замчаніе. Поэтому, я полагалъ бы принять оба предложенія.. Поручить сейчасъ же Григорію Иванычу заготовленіе одобрительныхъ и неодобрительныхъ протоколовъ, а между тмъ, принять мры, чтобы депутаты отъ крестьянъ высказывались боле свободно, т. е. откровенно предъявляли свои замчанія и взгляды на то или другое орудіе, и чтобы кто-нибудь принялъ на себя трудъ записывать эти ихъ замчанія. Не хотите ли вы?

— Съ удовольствіемъ.

Григорій Иванычъ, торжествующій, ушелъ къ столу заготовлять протоколы, куда за нимъ же послдовалъ и нашъ предсдатель-предводитель, старикъ, ужь лтъ пять совершенно почти выжившій изъ ума. Само собою разумется, что я не помню теперь достоинствъ и недостатковъ каждаго орудія или машины, которыя испытывались, да это теперь и ни къ чему не нужно. Сами по себ, вс он, конечно, были хороши и даже очень хороши, по вопросъ былъ совсмъ не въ этомъ. Примнимы ли он у насъ, можно ли намъ обойтись безъ мужика?— вотъ что въ то время требовалось знать.

На это получался отвтъ безпощадно отрицательный.

На опытахъ можно еще было сохранить кое-какія розовыя надежды, въ разсчет на авось, но дйствительность скоро разочаровала всхъ. Да и тутъ, на опытахъ, кто же сохранилъ розовыя надежды? Они уцлли только у совершенно ужь наивныхъ людей. Мужики были вс поголовно въ восторг отъ машинъ, но и вс поголовно же сказали, что намъ он пока не пригодны. И сказали они это не зря, а подтвердили такими соображеніями, которыя потомъ на практик совершенно оправдали ихъ слова. Такъ, напримръ, я запомнилъ сцену съ конными граблями. Орудіе безусловно хорошее, практическое, и мужики его хвалили, но для насъ оно не годится по той простой причин, что имъ работать можно только на совершенно ровной почв, гд не должно быть, что называется, ни сучка, ни задоринки, т. е. какъ разъ наоборотъ съ тмъ, что представляютъ обыкновенно наши снокосы, всегда по берегамъ ркъ, по низамъ, заливаемымъ водой весною, и усаженнымъ кочками, какъ бородавками. Въ Англіи, во Франціи, гд трава сется, эти грабли вещь прекрасная и совершенно кстати, а зачмъ, спрашилается, купилъ ихъ Василій Михайлычъ? Между тмъ, онъ купилъ ихъ тридцать штукъ и, если память мн не измняетъ, он стоили тогда по двадцати съ чмъ-то рублей штука.

Вообще, закуплена была масса всего, потому что никто и мысли не допускалъ, что управлять машинами гораздо трудне, чмъ крпостными мужиками, никто не хотлъ понять, что ради машинъ нужно все у себя передлать въ хозяйств, и что тогда только эти машины, длающія такія чудеса въ Европ, будутъ длать ихъ и у насъ.

И такой именно результатъ, т. е. напрасная трата капитала, получался у всхъ, кто покупалъ тогда машины.

Я привелъ въ примръ опыты у Василія Михайлыча, потому что онъ ухлопалъ на машины до пятидесяти тысячъ и изъ этой затраты все-таки ровно-ровно ничего не вышло. И волей-неволей, съ страшной досадой, съ глубоко оскорбленнымъ самолюбіемъ, пришлось, въ конц концовъ, обратиться опять къ тмъ же мужикамъ. Надо было имть много характера, чтобы перелить это униженіе, такъ неожиданно смнившее розовыя, свтлыя и, какъ казалось, такія близкія къ осуществленію мечты. Но кто же былъ виноватъ во всемъ этомъ, какъ не сами же мы?

Теперь дло прошлое, стараго не воротишь. ‘Разуваевъ’ Осиновку, конечно, не возвратитъ, но, положа руку на сердце, какъ говорится, пусть каждый самъ себ, въ душ отвтитъ на этотъ вопросъ: неужели можно винить въ своемъ раззореніи кого-нибудь, кром себя, т. е. своей положительной неподготовленности къ длу?

Въ заключеніе, еще нсколько строкъ по поводу заведенія у насъ этого несчастнаго ‘раціональнаго хозяйства’.

Такъ какъ подъ этимъ злополучнымъ терминомъ понималось совсмъ не то, что слдовало донимать, т. е. не разумное веденіе хозяйства съ постепеннымъ усовершенствованіемъ производства, принятіемъ во вниманіе мстныхъ условій труда, условій сбыта, а подразумвалась просто пересадка въ нашу Осиновку или Семеновку совершенно произвольно французскаго, швейцарскаго, англійскаго или нмецкаго хозяйства, то очень естественно, что при такомъ наивнйшемъ взгляд на затянное дло, мы, по своему, пожалуй, даже и логично, пришли къ сознанію необходимости завести у себя и иностранное скотоводство. Тутъ, разумется, повторилось совершенно тоже самое, что и съ машинами. Покупались тонкорунныя, нжныя овцы, привозились къ намъ, помщались въ нашихъ холодныхъ овчарняхъ и гибли, какъ мухи. Если начать разсказывать вс случаи такихъ дурачествъ — какъ же это иначе назвать?— мн, кажется, никогда бы. не кончить. Тоже было съ посвами заграничныхъ кормовыхъ травъ и хлбовъ. Таже необъяснимая самоувренность, тотъ же удивительный апломбъ въ перемшку съ ‘авось’, вмсто знанія и опыта.

И вотъ, усталые отъ такой донкихотской борьбы, убитые нравственно, мы почувствовали непреодолимое отвращеніе къ своимъ, родовымъ Осиновкамъ и Семеновнамъ.

Какъ съ ними развязаться?

Купецъ Луновъ покупаетъ.

Аптекарь Карлъ Богдановичъ снимаетъ на аренду.

Кабатчикъ — и то и другое.

Мужики снимаютъ на аренду одну землю.

Все равно, приходи любой!

III.
‘Новый баринъ’.

Новая метла чище мететъ.

Прежде, т. е. до начала нашего оскуднія, городъ и деревня были совсмъ въ другихъ отношеніяхъ, чмъ теперь. Прежде вся сила была въ деревн, несмотря даже на то, что начальство и подъячіе жили въ город. Начальство, т. е. исправниковъ и подъячихъ для земскаго и узднаго судовъ, мы выбирали сами, и такъ какъ, по правд говоря, хорошій человкъ на эти должности не шелъ, то набирали мы себ это начальство изъ всякой что ни на есть горечи: изъ самыхъ захудалыхъ дворянчиковъ, даже не помщиковъ, а такъ просто дворянчиковъ, изъ дтей умершихъ или подъ судъ попавшихъ подъячихъ, служившихъ прежде въ нашемъ узд, изъ дтей городскихъ поповъ, почему нибудь непринявшихъ ангельскаго чина и проч., и проч. Понятно, что вся эта голь была голодна, прожорлива и ужасно плодуща. Уже по одному этому она была у насъ въ полной зависимости и покорности. Кто дастъ ей муки, крупы, овса, масла, гусей, кто, хотя и заочно, восприметъ отъ купели у ней ребенка? Кто, если она проворуется и попадетъ наконецъ подъ судъ, заступится за нее передъ губернаторомъ? Не кто иной, какъ помщикъ, представитель деревни.

Ясно, что со всей этой братіей нечего было церемониться и мы дйствительно не церемонились. Надо почему-нибудь хать въ судъ, т. е. въ городъ, а не хочется, лнь — ну, и пошлешь, бывало, за засдателемъ или за какимъ-нибудь непремннымъ членомъ. И дло сдлано, и я спокоенъ, и онъ радъ, потому, ему за труды дали и гусятины, и мучки, и овса для той кривой кобылы, на которой онъ здитъ въ городъ, и которая подарена на зубокъ его дтенышу при крещеніи. А затмъ, хотя было и другое начальство, но до насъ оно не касалось, если не считать почтмейстера, который отъ насъ же бывалъ сытъ. Городничій, квартальные, казначей, стряпчій, протопопъ, штатный смотритель узднаго училища и еще какихъ-то два-три чина — эти до насъ совершенно ужь ничего не имли, и потому были на попеченіи не у насъ, а у купцовъ и ‘гражданъ’, а мы, если и давали имъ, то больше по привычк давать всякому мундирному человку. Такимъ образомъ, надобности здить въ городъ по дламъ у насъ прежде почти что не было. Каждую недлю здилъ въ городъ одинъ только предводитель, считающійся, какъ извстно, предсдателемъ дворянской опеки. Да и онъ здилъ аккуратно тогда только, если у него были заведена тамъ метресса, потому что за протоколистомъ опеки можно было и послать, а подписать бумаги не трудно и дома? Въ этомъ отношеніи было отлично жить: и покойно и почетно. На имянины, на рожденія, а также въ большіе праздники и безъ того вс судьи и вообще начальство непремнно прізжали изъ города. Иные осмливались (разумется съ позволенія) привозить съ собою своихъ женъ и дтей. И, какъ живые они у меня и теперь передъ глазами, жалкіе, худые… Совсмъ неправда, что подъячіе, т. е. вообще стряпчіе, засдатели, непремнные члены и проч. были жирные и толстые. Напротивъ, вс они были блдные, сутуловатые, съ впалой грудью, съ узкими плечами. Только одни животы у всхъ были огромные, оттого и казались и тломъ толсты…

Гораздо крпче была другая наша связь съ городомъ: бакалейныя лавки и трактиры.

И теперь одурь возьметъ, если проживешь въ деревн безвыходно два-три мсяца, а тогда ужь и говорить нечего, какая была скука. Теперь и газеты завелись и желзныя дороги и все такое, а пятнадцать, двадцать лтъ назадъ, все это было еще въ самомъ зародыш и существовало гд-то тамъ, а не у насъ.

Возмьетъ тебя, бывало, скука, и дешь въ городъ. Тамъ и икра, и осетрина свжая, и семга, и на билліард можно поиграть, и съ арфистками попутаться. И потомъ непремнно какого-нибудь ремонтера встртить. А съ кмъ же лучше можно отвести душу отставному штабсъ-ротмистру, какъ не съ служащимъ штабсъ-ротмистромъ? Это, повидимому, пустое обстоятельство никогда не слдуетъ упускать изъ виду. Никогда не слдуетъ забывать, что нетолько дды, но отцы и дяди наши, вс сплошь почти были армейскіе и гвардейскіе отставные поручики и штабсъ-ротмистры. Привыкли они къ бродячей походной жизни, и хотя съ лтами и осдали въ деревн и подчинялись нашимъ маменькамъ и тетенькамъ, но и городъ и привычки брали-таки свое. Тайкомъ или открыто, подъ какимъ-нибудь предлогомъ, они удирали въ городъ и отводили тамъ свою душеньку.

Но и кром этихъ незаконныхъ, такъ сказать, причинъ, городъ обязательно посщался во время ярмарокъ, т. е. разъ или два въ году. Въ это время всегда почти прізжали съ женами и дтьми. Тутъ закупалась провизія, т. е. чай, сахаръ, кофе, лавровый листъ, зеленый горошекъ, и проч., и проч. Тутъ же покупались и обновки для всей семьи.

Затмъ вс разъзжались по своимъ Ивановкамъ и Осиновкамъ, увозя съ собою обновки, провизію и пріятныя воспоминанія до слдующаго раза.

Такимъ образомъ, городомъ мы, такъ сказать, лакомились, здили туда какъ на пикникъ какой, увлекались, легкомысленничали тамъ одни или всесемейно и, возвращаясь домой, возвращались къ длу. Совсмъ иначе относился къ намъ городъ. Онъ смотрлъ на насъ серьзно, съ почтеніемъ, даже подличалъ передъ нами. Мы были ему необходимы, потому что онъ нами жилъ. Онъ покупалъ у насъ пшеницу, рожь, овесъ, лошадей, птицъ, масло и проч., торговалъ всмъ этимъ, наживался и, въ то время, когда мы лакомились икрой, семгой, заказывали и ли селянки и играли на билліард, онъ, городъ, получалъ и копилъ барыши, низко раскланиваясь съ нами.

Тогдашній представитель города, купецъ, такъ же мало походилъ на теперешняго купца, какъ теперешній ощипанный помщикъ походитъ на прежняго помщика. Товаръ свой, хлбъ и проч., мы къ купцу въ городъ для запродажи не возили тогда, какъ теперь. ‘Купецъ’ самъ къ намъ прізжалъ, и прізжалъ не такъ какъ теперь, а скромно, на бговыхъ дрожкахъ или въ тележк.

Подъдетъ, бывало, не прямо къ крыльцу барскаго дома, а къ флигелю, гд живетъ прикащикъ, или у конюшни остановится. И съ приказчикомъ поговоритъ и съ тмъ и съ другимъ и потомъ ужь, часа черезъ три, пойдетъ въ домъ.

— Ермила Антонычъ пріхалъ.

— А! Ну, пошли его въ кабинетъ. Самоваръ поставить.

Дальше кабинета Ермила Антоновъ, которому говорили, разумется, ‘ты’, и не проникалъ никогда. Тамъ онъ сторговывалъ пшеницу, или что другое, тамъ ‘напузыривали’ его чаемъ, тамъ онъ отдавалъ деньги и оттуда уходилъ сіять къ прикащику, скуки ради, его оставляли ночевать, чтобы было съ кмъ поболтать завтра утромъ на конюшн.

На ‘купца’ смотрли не то, чтобы съ презрніемъ, а такъ какъ-то чудно. Гд, дескать, теб до насъ! Такой же ты мужикъ, какъ и вс, только вотъ синій сюртукъ носишь, да пообтесался немного между господами, а посадить обдать съ собой вмст все-таки нельзя: въ салфетку сморкаешься.

Не знаю, понимали ли, или лучше сказать, чувствовали ли ‘купцы’, что на нихъ такъ ‘господа’ смотрятъ, но если и донимали, они этого все-таки не показывали. Они длали свое дло, покупали и продавали, садились на ближайшій стулъ отъ двери, вставали съ него каждую минуту, (улыбались, потли, утирались, будучи совершенно не въ состояніи понять нашихъ разсужденій о политик и всякой чертовщины, составлявшей предметъ нашихъ безконечныхъ разсужденій, какъ только мы бывало съдемся. Не будетъ ошибкой, если мы допустимъ, что, слушая наши разсужденія о томъ, что предприметъ Наполеонъ и какіе планы у Пальмерстона и наслушавшись утромъ у прикащика его разсказовъ о той путаниц и безтолковщин, какая идетъ у насъ въ хозяйств, они думали: э-эхъ, далось имъ въ руки сокровище земля, да еще работники къ ней даровые, а они вмсто дла, чертовщину несутъ!

Таковы были взаимныя отношенія города и деревни вплоть до 19-го февраля.

Тутъ все сразу измнилось.

Въ попыхахъ и въ заботахъ о своей безопасности мы и не сообразили даже, что ‘городъ’, т. е. купцы — почти вс сплошь дти нашихъ же отпущенниковъ, а очень многіе и сами были когда-то крпостными, откупались, записывались въ мщане, расторговывались и длались купцами. Хотя все это ни для кого изъ насъ не было новостью, но мы тмъ не мене, съ удивленіемъ и даже съ какимъ-то больнымъ чувствомъ въ сердц, стали явственно замчать, что вс ихъ, купцовъ, симпатіи не на нашей сторон, а на мужицкой. Начнешь, бывало, жаловаться какому-нибудь Ермил Антонову на свое положеніе, начнешь разсказывать, какъ ‘распустили’ народъ, а онъ слушаетъ, слушаетъ, икнетъ да и скажетъ:

— Великую милость даровали народу!..

Такое же точно грустное и даже обидное разочарованіе намъ приподносили и ‘попы’. Какъ ни благодтельствовали мы имъ — я не говорю, разумется объ исключеніяхъ — они вс поголовно были тоже на мужицкой сторон, но объ нихъ здсь нечего распространяться, и если я упомянулъ объ этомъ, то потому только, чтобы показать въ какомъ изолированномъ положеніи мы вдругъ очутились.

Конечно, чувство зависти у тхъ и другихъ къ нашему привилегированному сословію было причиной ихъ злорадства, когда они увидали насъ ‘въ бд’, но намъ, лишившимся этихъ привилегій, узнать, что мы окружены врагами, что люди, которые всегда называли насъ своими благодтелями и потомъ нажились отъ насъ, теперь радуются нашему ‘несчастію’, узнать это, повторяю, было тяжело и обидно.

И ничего нтъ страннаго, что добрая половина изъ насъ была не въ состояніи перенести всхъ этихъ обидъ, огорченій, волненій, оскорбленій, плюнула на все и ухала кто ‘отдыхать’ и воспитывать дтей’, кто подышать чистымъ воздухомъ за-границу’, да къ тому же ‘тамъ и жизнь дешевле, не говоря ужь объ удобствахъ’. Боле же энергичные попытались скоре завести ‘за-границу’ у себя дома, въ своихъ Ивановкахъ и Осиновкахъ, накупили машинъ, завели нмцевъ, выписали вестфальскихъ свиней и смена пшеницы, найденныя въ египетскихъ муміяхъ, продлали невроятные, по смлости, эксперименты надъ наукой и логикой, но, въ конц концовъ, ‘уходились’ и они. И они плюнули на все, бросали кому попало на руки, или вовсе продавали свои Осиновки и Ивановки и сдлали тоже, что и ‘легкомысленные’, т. е. ухали ‘отдыхать’. А между тмъ, для остававшихся жизнь, выбитая изъ прежней колеи, тащилась но какой-то новой совсмъ невдомой дорог, гд, что ни шагъ, то сюрпризъ. Явились мировые посредники, и начальникомъ явился свой же братъ сосдъ. Исправниковъ стали назначать губернаторы, а не мы выбирать. Прошло еще сколько-то времени и словно изъ земли выросли судебные слдователи, а тамъ ужь и пошло… Каждый, какъ споконъ вку заведено это у насъ, дудилъ въ свою, разумется, дудку и началось чортъ знаетъ что. Недли не проходило, чтобы не было надобности хать въ городъ то къ тому, то къ другому начальнику.

И такое обиліе начальства явилось вдругъ посл совершеннаго, можно сказать, отсутствія его!

А ‘попы’ между тмъ, злорадствуютъ и хотя называютъ насъ по прежнему ‘благодтелями’, но это ‘одинъ обманъ’, по глазамъ видно, что злорадствуютъ… А съ другой стороны подмигиваютъ, глядя на насъ, купцы и якобы изъ участія, а на дл, по злорадству же распрашиваютъ насъ объ нашихъ ‘несчастіяхъ’ и затрудненіяхъ.

— Да, баринъ, житье-то не прежнее, я вижу. Трудно, что и говорить!

И вслдъ за этимъ вдругъ:

— Великая милость дана народу!..

Спрашивается: какую безстыжую силу воли надо было имть, чтобы вынести все это?.. А ‘городъ’ тмъ временемъ все боле и боле тяжко насдалъ на ‘деревню’, т. е. на насъ. Вс эти поздки и мытарства требовали денегъ, а он разв были у кого, въ запас? И потомъ, какъ ни плохо и глупо велось хозяйство, все-таки, когда хозяинъ жилъ въ деревн, хоть воровства-то, по крайней мр, не было, а теперь, когда чуть не круглый годъ пришлось жить въ тарантас или въ город, въ гостинниц, понятно, все стало разваливаться и ‘прахомъ идти’.

Всмъ намъ въ это время до зарза нужны были деньги. А деньги были у ‘купца’. Надо, стало быть, за ними обратиться къ ‘нему’. Мы обращались, и ‘онъ’ давалъ. Сначала, сгоряча, эту податливость его и ту охоту, съ которой ‘онъ’ давалъ намъ деньги, мы приняли было за дань его уваженія и благодарности къ намъ, такъ какъ ‘вдь онъ отъ насъ же нажился’, но эти идилическіе взгляды на ‘кулака’ продержались очень не долго. Подъугольниковъ далъ разъ, два, три, подождалъ и порядочно таки подождалъ, да вдругъ и пріхалъ самъ.

Хотя этотъ разъ, по прежнему, его дальше кабинета не пустили, но онъ уже самъ попросилъ, чтобы подали ему водочки, и спать на ночь къ управляющему въ флигель не пошелъ, а спалъ въ кабинет на диван.

Утромъ же, вставши чуть ли на зар, обошелъ и осмотрлъ все хозяйство, обо всемъ распросилъ и хотя, узжая, склонился на просьбу и далъ еще денегъ взаймы, но это былъ ужь не тотъ, не прежній Подъугольниковъ, который, бывало, только потлъ и утирался… А когда онъ пріхалъ еще въ слдующій разъ, то его нетолько пришлось опять положить спать въ кабинет на диван, но надо было позвать обдать въ столовую, строго на строго приказавъ дтямъ не смяться, если Подъугольниковъ станетъ сморкаться въ салфетку.

Конецъ едва ли надо разсказывать. Онъ такъ понятенъ и естественъ. Онъ долженъ былъ оказаться именно такимъ, какимъ онъ и вышелъ, т. е. Подъугольниковъ долженъ былъ ‘слопать’ насъ и слопалъ.

Такимъ образомъ, руки, подхватившія Осиновки и Ивановки, которыя мы ‘бросали’ на аренду или вовсе на ‘вчныя времена’ — были въ начал руки по преимуществу купеческія. Мн, конечно, нечего говорить, что здсь все время подъ общимъ именемъ купца я разумю и кулака-мщанина, и кабатчика и пр.

Что же начали длать эти руки, когда он подхватили Осиновки и Ивановки?

Изъ двухъ прошлыхъ моихъ очерковъ, и изъ того, что я буду сейчасъ дальше говорить, читатель, конечно, видлъ и увидитъ, что я вовсе не апологистъ старого строя, но изъ этого не слдуетъ, что я обязанъ восторгаться новымъ деревенскимъ строемъ, если вижу, что на смну одного безобразія являлось другое и Богъ всть еще, которое изъ нихъ хуже и ядовите. Помщикъ, лишенный крпостного права, на самый худой конецъ, былъ только безполезный человкъ. ‘Купца’, въ томъ смысл, какой онъ постарался присвоить себ, ‘занявшись’ Осиновкой или Ивановкой, мало назвать безполезнымъ. И потомъ еще: пятнадцать лтъ назадъ, у всхъ владльцевъ этихъ Осиновикъ и Ивановокъ вы наврно встртили бы и газеты, и журналы, увидали бы и гравюры услыхали бы и рояль, и спать бы вы легли на чистое блье. Теперь, когда поселились купцы 2-й гильдіи, Подъугольниковъ и кабатчикъ Луповъ, кром вонючей солонины, тешки севрюжьей, водки и позеленлаго самовара вы ничего не найдете. Поэтому я и не думаю, чтобы въ данномъ случа отечественный прогрессъ что либо выигралъ отъ такой замны.

Читатель извстнаго закала, пожалуй, готовъ ужь погладить меня за это по головк, въ надежд, что я вотъ-вотъ сейчасъ начну стовать, отчего ‘не поддержали во-время помщиковъ’.

Нтъ, дорогой мой, нельзя было. Еще не было такого примра, чтобы то, что не иметъ въ самомъ себ живой силы, будучи поддержано, оживилось и окрпло. Мы изуродовали себя своимъ образованіемъ и воспитаніемъ и, повторяю, такой силы нтъ, которая могла бы насъ поднять на ноги и спасти. Кром насъ самихъ, насъ никто не спасетъ и спасти не можетъ.

——

Не дождавшись, когда бывшій владлецъ Осиновки выдетъ окончательно и навсегда изъ своего гнзда, Подъугольниковъ уже началъ въ него перебираться. Пріхали ‘молодцы’, прикащикъ, пріхалъ, какой-то ‘родственникъ’. Хотя и глупъ онъ, но ‘дяденькинова’ добра не растратитъ, у него и ключи.

На другой же день по прізд, вся эта честная компанія начала свою дятельность. Одинъ ‘молодецъ’ създилъ на деревню, выставилъ у кабака ‘четверть’, угостилъ ‘стариковъ’, поднесъ молодымъ и деревня прислала даромъ десять подводъ, на которыхъ Подъугольниковъ и отправилъ въ городъ всю ту рухлядь, которую онъ купилъ вмст съ Осиновкой. ‘Родственникъ’, между тмъ, тоже не дремалъ и усплъ загнать одного борова крестьянскаго, который зашелъ на бывшій господскій выгонъ и началъ тамъ что-то рыть носомъ, и потомъ загналъ еще быка изъ мужицкаго стада, который увидавъ бывшихъ господскихъ коровъ, а нын принадлежащихъ Подъугольникову, не утерплъ и прибжалъ къ нимъ на свиданіе. И борова и быка вечеромъ мужики выкупили. Такимъ образомъ, въ первый же день, на первыхъ, можно сказать, порахъ, было получено уже ‘доходу’ около красненькой. Что же дальше-то будетъ, если хорошенько ко всему присмотрться?

И дйствительно, доходность имнія увеличивалась съ каждымъ днемъ все въ томъ же вкус. Такъ, напримръ, на краю усадьбы, какъ разъ возл прозжей дороги, стояла довольно просторная изба и въ ней жили ни на что ненужные три старика: бывшій дядька прежняго владльца, слпой дозжачій и разбитый параличемъ буфетчикъ.

— Это вы, старички, ужь къ своему барину идите, а мн эта изба самому нужна.

— Да куда же, милостивый купецъ, мы пойдемъ къ барину нашему, когда и самъ онъ на втру остался?

— Ну, это ужь не мое дло, а изба эта мн нужна, и вотъ вамъ недля сроку на очистку ея.

И въ самомъ дл, черезъ недлю, надъ избой висла на палк грязная красная тряпка, а надъ тми окнами, что выходятъ на дорогу, была прибита вывска съ надписью: ‘Питейный домъ’. А такъ какъ кабакъ былъ за дв версты отъ деревни и водка тамъ была дороже, чмъ у Подъугольникова, то ‘мужички’ и стали здить за ней ‘на барскій дворъ’, чмъ, кром оживленія ландшафта, приносили и несомннный доходъ ‘новому барину’.

И много такихъ усовершенствованій Подъугольниковъ ввелъ въ ‘запущенномъ’ имніи, и вс эти усовершенствованія и нововведенія его ничего, кром выгоды, не давали. Все, мало-помалу, приняло, и даже довольно быстро, совершенно другой видъ. Садъ и паркъ были вырублены и распаханы плугами подъ бахчи. Та же самая участь, разумется, постигла и огороды съ парниками и цвтникъ, чортъ знаетъ для чего занимавшій почти десятину земли. Домъ былъ сломанъ и перевезенъ въ городъ, гд его опять собрали, оштукатурили, покрыли, выкрасили и пустили туда жильца, а самъ Подъугольниковъ, для ‘лтняго прізда’, оставилъ себ флигель, въ которомъ до него жили гувернеръ-нмецъ и семинаристъ Скворцовъ, преподававшій дтямъ ‘русскіе предметы’.

Одну только штуку пощадилъ Подъугольниковъ — тріумфальную арку, Богъ ужь знаетъ для чего выстроенную при възд во дворъ. Очень ужь ‘прекрасна’ была эта арка, сколоченная изъ тесу и выкрашенная въ желтую краску, съ распластанными на верху блыми купидонами, трубящими славу. Онъ даже влюбился въ нее. Просто глазъ отъ нея оторвать не могъ. Какъ выйдетъ на дворъ, такъ сейчасъ на эту арку и посмотритъ.

— И вдь что имъ, прости Господи, господамъ этимъ, въ голову лзло. Въ грхъ меня ввели! Когда я первый разъ възжалъ, вдь я ихъ за херувимовъ принялъ и крестное знаменіе сдлалъ, а они вонъ даже и не ангелы совсмъ, говорилъ онъ ‘батюшк’, пріхавшему служить благодарственный молебенъ.

Тмъ не мене, все-таки арка ему до того нравилась, что онъ, желая сдлать ее еще боле прекрасной, повсилъ на ней зеленый флагъ.

— И какой это здсь духъ для дыханія чистый и легкій! удивлялся все въ начал Подъугольниковъ, когда пилъ чай посл обда на крыльц.

— Это оттого, что здсь, дяденька, со всхъ концовъ втеръ продуваетъ, отзывался ‘родственникъ’.

— И видно, что дуракъ! У насъ въ городскомъ дом отчего такая вонища? Оттого, что свиная бойня на двор. А вотъ, при божьей помощи, на будущій годъ, какъ устроимъ это самое заведеніе и здсь, такъ тоже за версту носы затыкать станутъ.

——

Но, кром Подъугольниковыхъ и Луповыхъ, городъ далъ деревн, для сформированія новаго помщичьяго сословія, кандидатовъ и другого образца. Такъ почти вс бывшіе секретари уголовной и гражданской палаты, губернскіе прокуроры, секретари консисторій, уздные стряпчіе, инспекторы врачебной управы, даже штатные смотрители уздныхъ училищъ — люди ужь на что, казалось, маленькіе — и т купили себ, каждый по достатку своему, по ‘имньицу’.

Весьма естественно, что они, каждый съ своей точки зрнія, находили, что бывшій владлецъ имнія ‘запустилъ’ его, и поэтому, каждый по своему, принялись выводить запустніе, т. е. предались реформаторской дятельности какъ относительно усадьбы, такъ равно, пораженные невжествомъ мужиковъ, не замедлили принять мры, которые могли бы обуздать ихъ своеволіе. И въ то время, когда Подъугольниковъ ломалъ и дралъ силой, эти послдніе въ свои отношенія къ ‘мужичкамъ’ внесли, такъ сказать, нравственно-воспитательный элементъ.

— Видишь, милый мой, кротко говорилъ мужику, попавшемуся съ нарубленными въ ‘барской’ рощ оглоблями, секретарь консисторіи:— я самъ съ тебя штрафа не беру — это будетъ самоуправство, а пусть насъ по закону разсудитъ волостной старшина. Какъ онъ разсудитъ, такъ пусть и будетъ. Можетъ, даже еще и мн теб придется заплатить, какъ смлъ я тебя поймать въ моей рощ. Я ныншнихъ законовъ не знаю. Прежде у насъ, когда я служилъ въ консисторіи, воровать не позволялось, а теперь, можетъ быть, и разршено…

— Да ужь не тяни ты мою душеньку по судамъ-то, молится мужикъ:— хорошо впередъ знаю, что если, избави Господи, дойдетъ дло до старшины, то придется втрое заплатить: и ‘барину’, и старшин, и писарю. А времени-то что понапрасну пропадетъ!

— Нтъ, ихъ надо къ закону пріучать. Я люблю вс по закону. Я самъ привыкъ, и ихъ пріучу. Это для ихъ же пользы.

И батюшка, пріхавшій и сюда служить благодарственный молебенъ, прослушавъ такія совершенно справедливыя замчанія и сентенціи бывшаго секретаря консисторіи, а нын помщика деревни Осиновки, конечно, не можетъ съ нимъ не согласиться, ибо нашъ мужикъ дйствительно такъ распущенъ, ахъ, какъ распущенъ!

Конечно, времени прошло еще слишкомъ мало съ тхъ поръ, какъ секретарь консисторіи Сладкопвцевъ купилъ Осиновку, и потому еще трудно замтить, насколько, благодаря его наставленіямъ и стараніямъ, мужикъ усплъ усвоить себ понятіе о правахъ собственности вообще, но все-таки уваженіе къ священной собственности ‘новаго барина’ замтно ужь и теперь.

И это Сладкопвцева сперва даже радовало.

— У меня чуть что — сейчасъ штрафъ. Сперва маленькій, ну, хоть рубль, второй попался — вдвое, въ третій разъ — втрое. Мужика надо учить не дубьемъ, а рублемъ. И т. д., и т. д.

Но въ то же время, чтобы показать мужику, что онъ не изъ корысти единственно его штрафуетъ, но и для его же пользы нравственной, Сладкопвцевъ вс полученные штрафы начатъ заносить въ особо заведенную для сего книжку, и однажды, выходя въ воскресный день изъ церкви, остановился на паперти и кротко обратился къ народу:

— Православные мужички! сказалъ онъ: — вы негодуете на меня за мою строгость, но я проявляю ее для вашего же усовершенствованія. Вы думаете, я стяжатель — анъ ошибаетесь и я вамъ это сейчасъ докажу. Батюшка! обратился онъ къ вышедшему въ это время тоже на паперть служителю церкви:— будьте посредникомъ и свидтелемъ. Отнын я объявляю мужичкамъ, что со всякаго налагаемаго мною на нихъ штрафа два процента жертвую въ пользу бднйшихъ двицъ духовнаго званія въ нашемъ узд. Вы, батюшка, будете получать отъ меня эти деньги, согласно штрафной книжк, и время отъ времени пересылать ихъ къ отцу благочинному. Я никогда не отказывался отъ добраго дла, заключилъ онъ и голосъ его дрожалъ, а на глазахъ блистали слезы.— Вы думаете, мн легко васъ наказывать?

Тронутые этимъ, мужики молчали и, въ знакъ согласія, чесали въ затылкахъ.

Но этого мало. Желая еще боле доказать свое несребролюбіе и вообще усовершенствовать крестьянъ, Сладкопвцевъ началъ каждое воскресеніе, посл обдни, на паперти объявлять прощеніе штрафа одному изъ попавшихся на прошлой недл.

——

Но вс эти подвиги Подъугольникова и Сладкопвцева — представителей ‘новаго барина’ — относятся, какъ видитъ читатель, больше къ области сельской и даже, правильне, вотчинной администраціи и очень мало знакомятъ съ ихъ сельско-хозяйственной дятельностью.

Неужели и Подъугольниковъ, и Сладкопвцевъ, покупая Осиновки, такъ-таки ничего другого въ виду не имли, кром обузданія мужиковъ и ихъ усовершенствованія?

Повидимому, такъ.

Нельзя же въ самомъ дл принять вырубку лса, распашку выгоновъ, заведеніе кабаковъ и свиной бойни, чмъ ознаменовалъ себя Подъугольниковъ, и обширную, удивительно разработанную систему штрафовъ и вымогательствъ, введенную Сладкопвцевымъ, за сельско-хозяйственную дятельность.

Нельзя, но ничего другого, поселившись въ Осиновкахъ, они, тмъ не мене, не длаютъ.

Конечно, эта дятельность иногда разнообразится. Такъ, вмсто свиной бойни, иногда Подъугольниковъ накупитъ у мужиковъ, во время взысканія податей и недоимокъ, телятъ, коровъ, гусей, утокъ, откормитъ все это, поржетъ и свезетъ на продажу въ городъ или на базаръ. Но и это вдь какое же сельское хозяйство? Такъ же точно нельзя назвать сельскимъ хозяйствомъ и варіанты занятій Сладкопвцева: ростовщичество и кляузничанье.

Вообще, надо принять за несомннный фактъ то обстоятельство, что и Подъугольниковъ, и Сладкопвцевъ, сдлавшись господами, обратили гораздо больше вниманія на усовершенствованіе мужиковъ, чмъ на землю. Землю оба они очень охотно отдаютъ въ аренду мужикамъ, но длаютъ это не такъ, какъ длали прежніе помщики, т. е. отдаютъ не сразу, не всю, за круговой порукой, цлому селу, а враздробь, по десятинк, по дв, по три, и притомъ не иначе, какъ на годъ. И это, какъ показалъ опытъ, несравненно выгодне. По старому, заплатилъ мужикъ два раза въ годъ аренду или, если онъ неисправный, то заплатило за него село — и конецъ. Они, мужики, свои люди, сочтутся другъ съ другомъ, но помщику отъ этой единичной чьей-нибудь неисправности ни тепло, ни холодно. При новомъ же способ отдачи земель въ аренду, это обстоятельство всегда имется въ виду и всегда, кром выгоды, ничего не приноситъ. Положимъ, мужикъ снялъ у ‘барина’ три десятины ‘подъ озимое’, это значитъ, ему слдуетъ заплатить (я возьму цны Козловскаго узда Тамбовской губерніи) ‘барину’ 54 рубля (18 рублей за десятину).

— Да вдь у тебя, Гриша, ласково говоритъ ему Сладкопвцевъ: — денегъ нтъ, и сразу ты мн ‘всю сумму’ отдать за землю не можешь?

— Извстно, какіе наши достатки, гд же намъ!

— Ну, вотъ такъ бы и говорилъ. Нечего длать, я теб разсрочу, но только ты вдь самъ мужикъ не глупый и понимаешь, что это теб дороже будетъ стоить. Вдь т деньги, которыя ты бы мн заплатилъ, въ карман у меня не лежали бы, а были бы въ оборот и приносили бы проценты…

Мужикъ чешетъ въ затылк и, зная очень хорошо, что ему и думать нечего обойтись безъ найма земли, соглашается и платитъ рубля два или три за десятину лишнихъ.

— Да вотъ еще, какъ бы вспоминая, говоритъ Сладкопвцевъ:— у меня вдь, ты знаешь, жена безплодная, такъ мн хотлось бы на лто взять къ себ племянничковъ изъ семинаріи. Ужь ты, голубчикъ, създи за ними, привези ихъ. Я теб дамъ письмо, тогда ты и привезешь ихъ. Лошадки у тебя, слава Богу, есть, и теб вдь это ничего не будетъ стоить, а имъ, сиротамъ, радость будетъ!

— А въ какое время хать-то за ними надо будетъ? Вдь если въ рабочую пору…

— Не скрою отъ тебя, мой милый, въ рабочую.

— Туда день, да тамъ день, да оттуда день… считаетъ мужикъ.

— Не хорошо, этого не длай. Кто для сиротъ не жалетъ, того Богъ не оставитъ.

Въ конц-концовъ, мужикъ, разумется, соглашается хать въ семинарію за племянниками, но при уход, Сладкопвцевъ, опять какъ бы припоминая, останавливаетъ его.

— Совсмъ-было позабылъ. Жена у меня, ты знаешь, женщина больная, такъ гд ужь ей по хозяйству заниматься! Вотъ я и сдалъ огороды… Сами мы, такимъ образомъ, останемся на зиму, значитъ, и безъ капуски, и безъ огурчиковъ, и безъ картофельку…

— Это точно, ежели теперь…

— Ну, вотъ то-то и дло. Ты самъ понимаешь, самъ мужикъ не глупый. Отъ того, что не сажалъ, сытъ не будешь, а сть зимой и намъ захочется. Такъ ужь ты, голубчикъ, на счетъ картофеля и прочаго — понимаешь? Это, впрочемъ, я съ тмъ и всмъ землю роздалъ, чтобы овощами подлились. Съ міру по нитк, а голенькому рубашка. Такъ вдь, Гриша? Хе, хе…

И такихъ ‘ниточекъ’ голенькому на рубаху выговорить, при сдач земли, по новому способу, можно довольно-таки. Но это не все. Наступаетъ срокъ уплаты денегъ, у мужика ихъ, разумется, нтъ, или если и есть, то не вся ‘сумма’.

— А вотъ это ужь не хорошо, этого я не люблю. Условіе надо строго держать. Что-жь я теперь буду длать? Я на тебя понадялся, а ты вотъ какой…

Мужикъ божится, клянется, что слдующій взносъ все аккуратно ‘предоставитъ’, но Сладкопвцевъ, какъ настоящій современный ‘сельскій хозяинъ’, разумется, соблюдаетъ свой интересъ и выговариваетъ себ за отсрочку арендной платы еще нсколько ‘ниточекъ’.

А такъ какъ мужикъ, ‘для легкости’, платитъ ему аренду раза четыре въ годъ, и такъ какъ подобныя сцены повторяются почти всякій разъ, при каждой уплат, то изъ ‘ниточекъ’ образуется иной разъ у Сладкопвцева клубочекъ, равный по цнности всей арендной сумм.

Не мене можетъ приносить дохода въ современномъ помщичьемъ ‘сельскомъ хозяйств’ и раздача денегъ взаймы. Эта отрасль ‘хозяйства’ тоже очень прибыльна, если вести ее какъ слдуетъ и имть при этомъ мужественный и непреклонный характеръ. Здсь этихъ ниточекъ, о которыхъ сейчасъ говорилъ Скадкопвцевъ, можно набрать еще больше, и ихъ, дйствительно, съ каждымъ годомъ собираютъ все больше и больше.

Самое лучшее здсь то обстоятельство, что этой отрасли, несомннно, предстоитъ блестящая будущность. И вотъ почему:

Мужики, какъ извстно, повинуются тмъ же законамъ и указаніямъ природы, какъ и мы, вс прочіе люди. Отсюда ясно, что и имъ, хотя бы инстинктивно, но присуща забота о продолженіи своего рода. Кому и для чего ихъ родъ нуженъ, это вопросъ другой, но фактъ тмъ не мене остается фактомъ. Что же касается земли, на которой они сидятъ, которая ихъ кормитъ и которая, кром того, должна еще произращать ‘ниточки’ для Сладкопвцевыхъ, въ количеств и въ качеств своемъ остается тою же самою, какою была и при подписаніи ‘мужичками’ уставной граматы. Понятно, что съ каждымъ годомъ все боле и боле ея ‘не хватаетъ’. А отсюда ясно, что нужда въ займахъ у Сладкопвцева ростетъ и должна рости точно такъ же прогрессивно, какъ арендная цна его земли.

Все это, какъ извстно, не ново, это ужь на вс манеры всю прошлую осень жевали наши газеты и на эту же тэму заговаривались въ Вольно-экономическомъ обществ. Тмъ не мене отъ всего этого вопросъ ни на волосъ не подвинулся впередъ и въ своемъ современномъ практическомъ положеніи, кром вышеразсказанныхъ упражненій Сладкопвцева, изъ себя ничего не представляетъ.

Чмъ все это кончится — вопросъ другой и ршить его я не берусь, но теперь, въ данный моментъ, дло стоитъ именно такъ, какъ разсказано. Если принять во вниманіе, что вопросъ такой огромной государственной важности не можетъ быть ршенъ ни въ годъ, ни въ два и что для этого разршенія потребуется пройти ему многое множество фазисовъ и инстанцій, то я и не думаю, что мое предсказаніе Сладкопвцеву блестящей ‘сельско-хозяйственной’ карьеры неосновательно. Напротивъ. Пока что и какъ, а онъ будетъ преспокойно собирать себ ‘ниточки’, и наматывать ихъ въ клубочекъ, будетъ долго еще ни жать, ни сять и долго еще разные едьки Корявые, Егорки Кривые и проч., и проч. будутъ здить за ‘сиротами’ въ семинаріи, полагаясь на слова Сладкопвцева, что Богъ ихъ не оставитъ за это.

Такое же точно предсказаніе, мн кажется, можно сдлать и еще одной отрасли современнаго ‘сельскаго хозяйства’ — сельскимъ аукціонамъ.

Всякій становой, даже самый либеральный и просвщенный, долженъ, конечно, наблюдать, чтобы подати и недоимки въ ввренномъ ему стан не накоплялась, а взносились обывателями полностью и своевременно. Это съ одной стороны. А съ другой, всякій, живавшій даже не подолгу въ деревн, знаетъ, какое существуетъ у мужиковъ на сей конецъ предубжденіе.

Когда, напримръ, становой прідетъ за какими-нибудь земскими, земельными и иными платежами къ Подъугольникову, тотъ спроситъ ‘бумагу’, по которой съ него ‘слдуетъ’, посмотритъ ее, покряхтитъ, вздохнетъ изъ глубины живота своего, вынетъ бумажникъ и заплатитъ деньги. Сладкопвцевъ же мало того, что заплатитъ, но дастъ еще бумажки все новенькія, чистенькія.

— Это для меня святое дло! Знаете ли, скажетъ онъ становому: — я теперь только вздохнулъ свободно. Ей Богу.

И всмъ пріятно. Никакихъ споровъ, никакихъ угрозъ, никакихъ описей и продажъ — ничего этого у новыхъ помщиковъ нтъ. Оттого и становой всегда съ удовольствіемъ оетанется у нихъ и закусить и вообще ‘пріятно провести время’.

— Ну, а какъ получаете съ Осиновскихъ мужиковъ? спроситъ его при этомъ Сладкопвцевъ.— Народъ, я знаю, все мошенники.

— Т. е. какъ вамъ сказать? оно положимъ… Но все-таки, что-жь я стану длать — не свои же за нихъ платить — назначилъ аукціонъ!

— А, когда?

— На пятницу назначилъ. Будете?

— Въ пятницу? Пожалуй. Да стоитъ ли прізжать? Можетъ, также какъ прошлый разъ.

— Да вдь прошлый разъ вы же имъ дали въ займы.

— Вотъ это-то и бда моя: не могу я видть этихъ страданій. Вдь въ ногахъ валяются, а дашь — не платитъ, жди. Оно конечно… А не знаете, Подъугольниковъ будетъ?

— Подъугольниковъ-то ужь наврное будетъ. Вы съ нимъ вдвоемъ все и купите.

И тянутся такимъ образомъ они, эти ‘новые помщики’, за становымъ съ одного аукціона на другой, какъ шакалы за героями на войн. Но и тутъ, въ этой отрасли сельскаго хозяйства, Подъугольниковы и Сладкопвцевы держатся совершенно разныхъ взглядовъ. Подъугольниковъ, какъ прідетъ въ село, гд назначенъ аукціонъ, сейчасъ прежде всего въ кабакъ, а молодцовъ запуститъ во дворы къ мужикамъ.

— Вы меня слушайте! Лучше отдавайте по вольной цн. Теперь дамъ рубль, а ужо на аукціон четвертака не дамъ — все единственно за мной останется. Это я васъ жалючи длаю. А какой упрямится станетъ… Ужь супротивъ меня вдь никто не пойдетъ. Вы на этого Іуду Сладкопвцева не смотрите, не зарьтесь на него. Онъ изъ васъ всю кровь высосетъ своими процентами. Я что? Купилъ овцу или корову и прощай — наживай съ Богомъ другую, мн дла нтъ, а вдь онъ своими процентами обихъ слопаетъ.

— Что и говорить, соглашается мужикъ.— Только ужь и ты-то больно дешево даешь. Набавь, милый другъ, ну, разв слыхано овцу за полтинникъ покупать?

Сладкопвцевъ же покупаетъ совершенно иначе. Пріхавъ въ село, гд будетъ аукціонъ, остановится тамъ, гд ужь стоитъ, или гд непремнно остановится и становой, если онъ еще не прибылъ. ‘Мужички’ это знаютъ, т. е. знаютъ, зачмъ пріхалъ Сладкопвцевъ и потому возл становой квартиры сейчасъ же собирается толпа. Сладкопвцевъ, какъ будто ничего не вдая, преспокойно сидитъ себ подъ окошкомъ и посматриваетъ на улицу.

— Что это, мужички, вы собрались?

— Да вотъ къ твоей милости. Выручи, заставь Богу молить.

— Что такое? удивляется онъ.— Иль опять неисправность?

— Опять, родименькій.

— Не хорошо, не хорошо. Какъ же это я васъ выручать стану, когда вы и въ казну-то неаккуратно платите? Вдь мн ты и подавно не отдадите.

И долго, долго тянетъ онъ эту канитель, пока наконецъ вымотаетъ у нихъ всю душу и добьется какихъ ему нужно условій. А условія эти обыкновенно заключаются въ отдач ему мужиками засянной уже земли въ залогъ съ тмъ, что они должны все, что на этой земл родится, убрать, обмолотить и урожай пополамъ съ нимъ раздлить, да еще кром того, кстати ужь за одно, и ‘ниточекъ’ намотаетъ себ клубочекъ.

— Только смотрите, мужички, выручить васъ я выручилъ, но и вы за то ужь будьте аккуратны. Я у васъ ничего не взялъ. Я не этотъ разбойникъ Подъугольниковъ. Онъ человка раздть готовъ, а отъ меня вы уходите — все у васъ цло. Вдь ни одной овцы у васъ не продали — все за васъ заплатилъ.

— Такъ-то такъ, чешутся мужики: — только ужь больно ты насъ на счетъ посвовъ-то нагрлъ: смотри вдь, половина всего урожая твоя.

— Это, мужички, теперь еще Божье дло. Объ этомъ вы не говорите. Посмотримъ еще какъ хлбушка-то въ руки намъ дастся, а теперь что! разв это хлбъ — трава одна! Все Богъ.

— Это правда — Его святая воля… А вотъ насчетъ магарычика, еслибы твоя милость была…

— Можно. Я разв для васъ жалю. Я вдь не Подъугольниковъ. Онъ жидоморъ, а я хоть сейчасъ. Сколько же? четверть довольно будетъ?

— Что же, милый человкъ, на цлое село да четверть даешь. Это и по шкалику не хватитъ.

— Ну, хорошо, хорошо. Нате на полведра.

— Да не жадничай ужь, дай хоть на ведро-то.

— Нате, православные, нате, Богъ съ вами! Разв мн для васъ жалко. Разв я и т. д.

Вокругъ кабака стонъ стоитъ. Съ этимъ ‘казеннымъ’ ведромъ пропивается еще ‘свое’ ведро, которое ужь добывается въ кредитъ всми неправдами отъ кабатчика — и вс довольны.

Доволенъ и становой, потому что недоимки получены сполна и ему ужь поэтому длу не надо вновь прізжать въ Осиновку. Доволенъ и Подъугольниковъ, потому что, въ виду аукціона, хоть и не много, но все-таки усплъ купить по четвертаку за рубль дв-три коровы, дв-три свиньи и десятка два-три овецъ. Доволенъ и Сладкопвцевъ, ибо ‘небезвыгодно’ и съ небольшимъ рискомъ ‘помстилъ капиталъ’.

— Теперь вы отсюда куда же? спрашиваетъ онъ станового, когда выпили, закусили, напились чайку и имъ подали лошадей.

— Теперь-съ? Теперь къ Ивану Петровичу въ Ивановку. У него опись назначена завтра. Совсмъ ужь, кажется, готова. Вотъ бы вамъ Ивановку-то купить. Золото имнье.

— Знаю, но боюсь. Откровенно говорю — боюсь. Разбросаться боюсь. Много и такъ денегъ по добрымъ людямъ разбросалъ, а ныньче платятъ-то, сами видите, какъ…

И какое бы ‘золотое дно’ эта Ивановка ни была, но Сладкопвцевъ ея не купитъ, потому что она ему дйствительно ни на что не нужна. Ему нуженъ былъ pied terre для своей сельско-хозяйственной дятельности и онъ уже иметъ его въ своей Петровк. Изъ нея онъ протянулъ паутину надо всмъ уздомъ, такъ зачмъ же ему нужна еще Ивановка? Разв, сидя въ Петровк, онъ не можетъ высасывать соки изъ ивановскаго помщика, изъ его земли и изъ его бывшихъ крпостныхъ? Мы видли сейчасъ, какъ это легко и удобно длается.

— Ну, такъ вы дайте ему взаймы, сводничаетъ становой.

— Это скорй. Объ этомъ можно поговорить. Только, знаете, не люблю я давать взаймы этимъ прежнимъ помщикамъ. Одни только непріятности. Въ срокъ не отдастъ и начнетъ канючить. Всхъ приплететъ. И предводитель упрашиваетъ. Вы, дескать, новый помщикъ у насъ, поддержите стараго и все такое. Не люблю.

Но, разумется, кончается тмъ, что онъ даетъ, беретъ имніе въ залогъ по второй или даже третьей закладной съ правомъ вырубки лса, сада, распашки выгоновъ и проч. Словомъ, высасываетъ Ивановку и все живущее и растущее въ ней и когда отрывается наконецъ отъ нея, всегда почти тутъ же, прямо накидывается на сосднюю Семеновку, съ которой, конечно, повторяется тоже самое, и т. д., до безконечности, или лучше сказать, до тхъ поръ, пока не источитъ и не высосетъ всхъ еще оставшихся, еще уцлвшихъ какими-то судьбами ‘прежнихъ’ Ивановъ Петровичей и Петровъ Иванычей.

Но вотъ вопросъ: когда-нибудь и даже по всей вроятности очень скоро ‘они’ вс будутъ ‘слопаны’ Подъугольниковымъ и высосаны Сладкопвцевымъ. ‘Мужички’, достаточно, можно сказать, усовершенствованы ужь и теперь, а если дозволять имъ похерить общинное землевладніе, то Сладкопвцову и Подъугольникову ‘не хватитъ’ ихъ и на десять лтъ.

Теперь трудно, конечно, предъугадать, что будетъ, но, по моему, будущее все-таки принадлежитъ Сладкопвцеву.

Затмъ, въ заключеніе, мн остается сказать еще нсколько словъ въ отвтъ на очень деликатный, но и очень естественный вопросъ. Я чувствую, что меня могутъ спросить: ну, а что же, изъ прежнихъ-то помщиковъ никто разв не соблазнился примромъ Подъугольникова и Сладкопвцева и не пошелъ по указанному ими пути?

— И да, и нтъ.

Блестящіе успхи, которыхъ достигли въ ‘сельскомъ хозяйств’ ‘новые помщики’, само собою размется, не могли остаться незамченными, такъ же точно, какъ не могло не найтись и охотниковъ попробовать свои силы на этомъ новомъ для нихъ поприщ. И дйствительно, такіе охотники нашлись и силы свои начали пробовать, но вся бда въ томъ, что они и на это дло не годились. Какъ ни проста и ни малосложна вновь вводимая система ‘сельскаго хозяйства’, но и она оказалась имъ не по плечу. Для нея, какъ было это замчено выше, непремнно требовалась сила характера и непреклонная воля, а кто же изъ всхъ этихъ отставныхъ штабсъ-ротмистровъ и поручиковъ обладалъ такими качествами? Были между ними люди несомннно храбрые, были невозможные самодуры, были сластолюбцы, даже, можно сказать, ненасытные, но вс эти качества, нетолько уступали въ достоинств своемъ качествамъ Сладкопвцева, но даже и качествамъ Подъугольникова.

Оттого и вс попытки ихъ завести у себя это ‘новое сельское хозяйство’ нетолько ни къ чему не привели, но даже еще способствовали ихъ оскуднію. Подражая Подъугольникову, они, являясь на аукціоны, хотя и покупали свиней, коровъ и овецъ, но, во-первыхъ, покупали ихъ не такъ ‘сходно’, а во-вторыхъ, покупали зря, т. е. не зная настоящаго толка ни въ свинь, ни въ овц. Подъугольниковъ взглянетъ на свинью, напримръ, и сразу скажетъ ‘какихъ она поросятъ’, т. е. сколько разъ она уже ‘поросилась’, сколько ей лтъ и сколько она ‘вытянетъ’, если ее ‘посадить’ на кормъ. Тоже и про овцу. Онъ ее всю насквозь видитъ. Возьметъ подъ заднія ноги, помнетъ, пощупаетъ, плюнетъ на пальцы, вытретъ ихъ о полушубокъ и сразу все скажетъ. А разв ‘прежній помщикъ’ этимъ дломъ когда занимался? Подъугольникову хорошо: онъ съ малолтства привыкъ, а извольте-ка учиться всей этой грамат въ сорокъ или въ пятьдесятъ лтъ?..

Такіе-же точно печальные результаты получались, когда пробовали заводить свиныя бойни, кабаки, трактиры, постоялые дворы и проч. Ничего не выгорало. Да и какъ же могло у нихъ выгорть, когда они прежде понятія, ни о чемъ этомъ не имли. Ужь если не удалось и не могло удасться намъ ‘раціональное хозяйство’, которое все-таки было для насъ дломъ боле подходящимъ, такъ сказать, своимъ, то какъ же можно было пускаться намъ на такія-то дла? Очевидно, кром неудачи, и нечего было другого чего и ожидать. Отъ того, что накупили мы себ полушубковъ, смазныхъ сапоговъ, серебряныхъ часовъ съ длинной шейной цпочкой — всхъ этихъ принадлежностей костюма Подъугольникова — мы не сдлались и не могли имъ сдлаться. Сила Подъугольникова не въ полушубк, который на немъ, а въ опыт, въ знаніи, въ закваск, которая въ немъ. Онъ и въ пальто прощупаетъ овцу или свинью такъ же хорошо и такъ же врно опредлитъ и ‘какихъ она поросятъ’, и ‘что вытянетъ’, какъ еслибы онъ продлалъ это все не въ пальто, а въ полушубк. А это-то самое-то главное они и упустили изъ виду.

Подражаніе Сладкопвцеву вышло еще мене удачно. Одной алчности еще недостаточно, чтобы возвыситься до него. Надо обладать его опытомъ, надо вынести все то, что онъ вынесъ, когда былъ еще въ архіерейскихъ пвчихъ, когда былъ потомъ писцомъ, пока, наконецъ, не сдлался секретаремъ консисторіи. Да и тогда сами разв жареные рябчики летли ему въ ротъ? Сколько униженія, смтки и ловкости надо было пустить ему въ ходъ, чтобы заманить въ свои сти даже такую скудную жертву, какъ какой-нибудь деревенскій попъ, чтобы высосать его и спуститъ съ рукъ, а потомъ уберечь, и подлиться своей добычей съ остальными участниками облавы? И все это вдь крохи, чуть не гроши! Сколько разъ душа уходила у него въ пятки, сколько разъ на волоск вислъ онъ, оберегая эти крохи, пока, наконецъ, не одолли его другіе, боле его голодные и смлые. Кто же изъ насъ проходилъ такую школу? Куда же было кидаться намъ въ конкурренцію съ нимъ, когда онъ явился среди насъ и началъ свою работу? Онъ былъ во всеоружіи знанія, опыта, закаленнаго характера. А мы? Какими жалкими пошляками должны мы были показаться ему, когда стали подражать!

И въ тысячу первый разъ подтвердилась тутъ великая истина: ‘въ мхи старые не вливаютъ вино новое’…

Намъ оставалось только удивляться ему и отступить передъ нимъ.

И мы отступили.

IV.
Нашъ послдній расцвтъ.

‘Цвты послдніе милй
Роскошныхъ первенцевъ полей’.

Оскудніе наше шло, что называется, въ развалъ. ‘Легкомысленные’ давно уже съли вс выкупныя, дти ихъ, получивъ приличное образованіе и ничего не получая отъ родителей, лишившихся къ тому времени своихъ Ивановокъ и Осиновокъ, жили исключительно одной игрой ума, но департаментовъ и министерствъ все-таки не бросали. Уцлвшіе еще какими-то судьбами родственники то и дло получали отъ нихъ изъ Петербурга письма самаго отчаяннаго содержанія. Сердце обливалось кровью при одной мысли, что Петинька и Сереженька, эти ‘такъ прекрасно воспитанные мальчики’, ‘съ такими манерами’ и проч., и проч., невольно потеряютъ свою карьеру потому только, что въ начал молодому человку предстоятъ одни только расходы и расходы, а откуда взять средства? Разумется, эти уцлвшіе родственники кое-что удляли, но вдь они и сами на ладанъ дышали. Да къ тому же у всхъ свои были Сереженьки и Петиньки, которымъ тоже надо было дать и воспитаніе, и потомъ ‘поддержать’ ихъ ‘первые шаги въ обществ’. Повторяю: ужасно было читать эти письма, а между тмъ, они получались все чаще и чаще, и содержаніе ихъ становилось все отчаянне и драматичне. Писали, что Петинька насочинялъ такое ужасающее количество векселей, что, наконецъ, сдлался въ нкоторомъ род знаменитостью, и весь Петербургъ уже зналъ, что онъ эти сочиненія свои продаетъ по копейк за рубль. И покупаютъ-де ихъ у него какія-то темныя личности для цлей, неимющихъ ничего общаго съ кредитомъ. Писали, что его ‘папенька’ съ маменькой на какіе-то чудомъ уцлвшіе у нихъ гроши купили на Петербургской сторон табачную лавочку и живутъ ею и въ ней, помщаясь тамъ за шкафами. Наконецъ, получено было извстіе, что Петинька свои сочиненія началъ подписывать ужь псевдонимами, выбирая для этого фамиліи, по возможности, громкія и извстныя, и что ему уже предложили оставить департаментъ…

Въ это же время и ‘раціональные хозяева’ тоже закончили свои эксперименты и, подобно ‘легкомысленнымъ’, почувствовали непреодолимую и даже извинительную потребность въ отдых. Измученные въ конецъ, они кому попало и по чемъ попало продавали и отдавали въ аренду свои Ивановки и Осиновки и бжали куда глаза глядятъ. Уныніе, скука и мерзость запустнія царствовали на нашей дворянской нив. Единственное оживленіе ея представляли тогда Подъугольниковы, въ вид крупныхъ піоновъ засвшіе тамъ и сямъ, да скромные ландыши — Сладкопвцевы, только что проявившіеся. Конечно, букетъ тхъ и другихъ уже чувствовался и можно было уже предвидть, что цвты эти не заглохнутъ, а соберутся и разростутся въ роскошныя клумбы. Но пока все было сро, уныло, на крышахъ росла крапива.

Въ такое-то грустное время прошелъ слухъ, что намъ дадутъ земство.

Что это такое? Для чего оно намъ нужно?

Вс понимали разно.

Предводитель говорилъ, что земство — это… это… Что мы, значитъ, призываемся, что отъ насъ будетъ зависть… и такъ дале въ этомъ род. ‘Безпокойные’ и ‘горячія головы’, которыхъ въ каждомъ узд всегда почему-то имется дв, три штуки, приходили просто въ восторженное состояніе и увряли, что отнын все уже будетъ зависть отъ насъ. Мужики ничего не говорили и только спрашивали: по скольку съ души? Словомъ, никто ничего не угадалъ даже приблизительно.

А слухи, между тмъ, о скоромъ ‘полученіи’ земства все росли и росли. Губернаторъ, въ разговор съ предводителемъ, который зачмъ-то здилъ въ губернскій городъ, выразился между прочимъ такъ:— Земскія учрежденія — это основа. Предводитель пріхалъ домой и скоро мы вс узнали, что ‘земскія учрежденія — это основа’. Посл этого, прошло сколько-то времени и стало извстно, что постройки и починки мостовъ на большихъ дорогахъ войдутъ въ кругъ вднія земства. И какъ ни далеко еще повидимому стояла эта практика, но Подъугольниковы и Сладкопвцевы ужь поднимали носы и нюхали воздухъ.

Наконецъ, явилось и положеніе о земскихъ учрежденіяхъ. Разумется, начали вс читать его и, какъ всегда бываетъ, остались вдругъ недовольны. Люди, которымъ и въ голову прежде не приходило ничего подобнаго тому, что они получили чисто въ вид подарка, теперь считали себя вправ находить, что этотъ подарокъ и малъ и не удовлетворяетъ ихъ вкусамъ. Постройка и ремонтъ мостовъ на большихъ дорогахъ показались обставленными такими неудобными формальностями, что, повидимому, не стоило даже и добиваться подрядовъ на это дло. Что касается ‘основъ’, то, такъ какъ это слово нигд ни разу не было тамъ упомянуто, то ршили, что или предводитель, или губернаторъ что-нибудь перепутали…

Разобравъ такимъ образомъ положеніе о земскихъ учрежденіяхъ, мы увидали, что тамъ есть одно истинно-хорошее и подходящее — это оклады предсдателю и членамъ земскихъ управъ. Очень понятно, что игнорировать это, при нашихъ затрудненіяхъ, не слдовало, и потому начали предпринимать что нужно, чтобы заручится шансами напасть на ту или другую должность. И дйствительно, эти скромные виды получали осуществленіе: во вс должности почти исключительно попали ‘мы’.

Я никогда не забуду нашего перваго собранія, не потому, чтобы оно ознаменовалось чмъ либо особеннымъ, но потому что тутъ мы первый разъ встртились съ купцами, попами и мужиками, какъ съ равными. Конечно, мы знали, что мы ‘старшее’ сословіе и что ‘начальникомъ’ всхъ, т. е. предсдателемъ собранія — нашъ предводитель, но то обстоятельство, что мы имемъ ‘равныя’ права и должны сидть ‘рядомъ’ ‘со всми’ въ начал шокировало и даже подавляло. Такъ многіе изъ краснорчивыхъ нашихъ ораторовъ, пользовавшихся вполн заслуженнымъ авторитетомъ на ‘баллотировкахъ’, т. е. дворянскихъ выборахъ, гд они такъ прекрасно говорили о значеніи дворянства вообще и въ частности объ извстной грамат Екатерины второй — теперь, когда пришлось разсуждать передъ такимъ разношорстнымъ собраніемъ и о предметахъ далеко не столь возвышенныхъ, просто путались и терялись до жалости.

Въ это же время, т. е. на этомъ первомъ собраніи, мы замтили, что ряды наши значительно пордли. Почти вс ‘легкомысленные’ и ‘раціональные хозяева’ отсутствовали за выбытіемъ изъ числа дворянъ-землевладльцевъ узда. Вмсто нихъ сидли Подъугольниковы и Сладкопвцевы, сидли и облизывались… Подъугольниковъ сидлъ въ кресл плотно и, хотя взоръ имлъ, мутный и сонный, но все-таки смотрлъ прямо. Сладкопвцевъ, напротивъ, прямыхъ взглядовъ избгалъ и даже сидлъ какъ-то такъ, что нельзя было понять, къ какой групп онъ принадлежитъ, т. е. къ намъ ли, дворянамъ, или къ городскимъ купцамъ, успвшимъ къ этой пор обзавестись ужь и пиджаками и короткими сюртуками и даже фраками. Тмъ не мене, въ антрактахъ онъ все-таки держался боле насъ, для чего и прохаживался преимущественно вблизи того мста, гд стоялъ предводитель. Нкоторые изъ вступавшихъ съ нимъ въ разговоръ были очень радушно угощаемы имъ папиросками, при чемъ онъ объяснялъ, что ‘это особенныя’ и достаетъ онъ ихъ безъ бандеролей, какимъ-то окольнымъ путемъ. Одтъ онъ былъ прилично, хотя, разумется, было замтно сейчасъ же, что всю ‘пару’ ему шилъ мстный портной. Руки имлъ украшенныя драгоцнными перстнями, а цпочку массивную. Но во всякомъ случа положеніе его среди насъ было крайне неловкое и фальшивое. Въ каждомъ взгляд каждаго изъ насъ онъ такъ и читалъ: что, врно и меня хочешь слопать? такъ если ужь до того дойдетъ, лучше все мужикамъ за полцны продамъ, а теб не достанется моей крови!

Но такимъ героическимъ мыслямъ, онъ, очевидно, не придавалъ особенно важнаго значенія, основательно уповая на провидніе, пути котораго неисповдимы.

Это кроткое и благоразумное отношеніе къ новой сред, въ которую онъ еще такъ недавно и неожиданно попалъ, было особенно похвально сравнительно съ поведеніемъ нкоторыхъ изъ насъ. Эти нкоторые все еще продожали вести себя высокомрно, гнушались мелкой сошкой и ходили съ распущенными хвостами. Съ этой же цлью, т. е. чтобы поддержать свой гоноръ, они приказывали въ комнату, сосднюю съ заломъ собранія, приносить шампанское и употребляли его нетолько неумренно, но какъ бы хвастаясь даже этою неумренностью. На-те, молъ, смотрите — ужь я садъ вырубилъ, а шампанское все-таки пью!

Такое чванство и легкомысліе, повторяю, видть было ужасно! Но еще боле тяжкое и даже оскорбительное чувство пришлось испытать на завтра, когда все, что мы болтали сегодня о народныхъ школахъ, о починк мостовъ, о фельдшерахъ и еще о чемъ-то надо было уложить въ протоколы засданія.

Сегодня никому этого и въ голову не пришло и потому изъ земства вс ‘мы’ прямо похали обдать въ самую аристократическую нашу гостинницу ‘Сверную Пальмиру’, гд, посл понесенныхъ трудовъ, были очень пріятно удивлены совершенно неожиданнымъ присутствіемъ только-что пріхавшихъ откуда-то арфистокъ. Очень понятно, что он насъ до крайности заинтересовали и мы посвятили имъ нетолько весь остатокъ дня, но и весь вечеръ и даже значительную часть ночи.

Проведя такимъ образомъ первый день, естественно вс были боле или мене утомлены, и если и похали утромъ въ земство, то, во-первыхъ, поздно, и потомъ были вялы, равнодушны ко всему и вообще ни объ общихъ, ни о своихъ личныхъ интересахъ не радли и не пеклись. Когда же стало извстно, что нужно будетъ составлять и подписывать протоколы, а отдльныя мннія, высказанныя многими изъ нашихъ ораторовъ, должны быть изложены письменно и представлены въ собраніе за ихъ подписями, то чрезъ какихъ-нибудь полчаса, незамтно одинъ за другимъ, изъ зала исчезли нетолько почти вс ораторы, но и значительная часть и тхъ, что все время сидли и молчали. Положеніе предсдателя сдлалось критическимъ. Секретаремъ былъ выбранъ у насъ одинъ изъ возвратившихся изъ Петербурга Петинекъ, совсмъ захудавшій тамъ въ борьб съ карьерой, молодой человкъ ‘съ прекрасными манерами’, отлично говорившій по-французски, но тмъ не мене совершенно некомпетентный и даже незнакомый нетолько съ формой протоколовъ, но даже и вообще съ русской рчью. Чтожь было длать? Не самому же предсдателю писать протоколы, да къ тому же и онъ былъ тоже мало знакомъ ‘со всей этой канцелярщиной’. И вотъ, обводя блуждающимъ окомъ опустлые ряды нашихъ креселъ, взоръ его какъ-то инстинктивно остановился на одномъ изъ Сладкопвцевыхъ…

О, какая это была минута! И никто ее не оцнилъ и не понялъ! Мы, почти единственные граматные люди въ собраніи, сознавались, что даже и въ этомъ, въ грамат, мы настолько слабы, что убжали, испугавшись такихъ сущихъ пустяковъ, какъ сочиненіе протоколовъ. И теперь изъ этой бды насъ будутъ выручать они, такъ презираемые нами Сладкопвцевы… Какъ сейчасъ помню, Сладкопвцевъ, въ отвтъ на безмолвный вызовъ предводителя, сперва весь подался впередъ, потомъ всталъ и направился къ нему. Я и теперь вижу его преданную, покорную улыбку…

Спокойно, не торопясь, слъ онъ на указанное ему предводителемъ кресло, наблюдая при этомъ, чтобы не занять всего сиднья. Такъ же почтительно взялъ перо, посмотрлъ на раскепъ его, взялъ нсколько листовъ бумаги, отогнулъ для полей полоску, пальца въ два, подложилъ подъ бумагу лежавшія на стол ‘Московскія Вдомости’ и, наклонившись къ предводителю, началъ говорить ему что-то шопотомъ. Потомъ, на нкоторое время водворилась въ собраніи тишина и былъ слышенъ только скрипъ его, Сладкопвцева, пера, скоро и красиво бгавшаго по бумаг.

— Господа, сказалъ, наконецъ, предводитель:— по закону, все, что мы здсь говоримъ, должно быть записано въ протоколы и нами подписано. Молодой человкъ, выбранный нами въ секретари, еще такъ неопытенъ въ этомъ дл, что, во избжаніе могущихъ быть ошибокъ, я обратился къ почтеннйшему Ардаліону Васильевичу Сладкопвцеву, и онъ былъ такъ любезенъ, что согласился принять на себя этотъ трудъ. Мн кажется… запнулся онъ и началъ медленно обводить насъ глазами.

Я, разумется, зналъ очень хорошо, насколько популяренъ ‘почтеннйшій’ Ардаліонъ Васильевичъ и ждалъ, если не прямого скандала, то ужь во всякомъ случа глухого протеста. На дл, однакожъ, вышло совершенно наоборотъ, въ зал послышался сперва не ясный говоръ одобренія, очень скоро перешедшій въ общее радостное настроеніе. Вс почувствовали, что гора съ плечь свалилась, начали кашлять, сморкаться, на душ и на сердц стало легко. Боле впечатлительные и нетерпливые встали съ своихъ мстъ и ужь собирались уходить, такъ что предводителю стоило много труда удержать ихъ въ собраніи еще хоть на полчаса, покуда Ардаліонъ Васильевичъ успетъ мало-мальски разобраться и оріентироваться. Дйствительно, черезъ нсколько минутъ онъ опять началъ о чемъ-то шептаться съ предводителемъ и этотъ объявилъ намъ, что ‘милйшій’ Ардаліонъ Васильевичъ убдительно проситъ всхъ ‘господъ ораторовъ’ хотя вкратц, на словахъ передать ему сущность ихъ вчерашнихъ рчей, безъ чего, при всемъ его опыт, онъ никакъ не можетъ написать протоколовъ, ибо не знаетъ кто объ чемъ и что говорилъ.

Просьба была естественна, логична, и исполнить ее, казалось, легко, но веселое настроеніе, охватившее всхъ, вдругъ все заглушило.

— Пишите, что хотите!

— Пишите, все подпишемъ!

— Только не векселя, кто-то съострилъ.

— Господа, господа! усовщивалъ предводитель:— что-жь это такое? Разв можно такъ? ‘Почтеннйшій’ Ардальонъ Васильевичъ былъ такъ любезенъ, такъ добръ…

Но ужь его никто не слушалъ и вс толпой повалили къ дверямъ. Слышался смхъ, хохотъ. Кто-то въ передней началъ насвистывать ‘Хуторокъ’, и черезъ нсколько минутъ въ зал остался предводитель, Сладкопвцевъ, человкъ пять волостныхъ старшинъ, выбранныхъ мужиками въ гласные, по указанію мировыхъ посредниковъ, да двое или трое дворянъ, приглашенныхъ къ предводителю на обдъ и теперь дожидавшихся его, чтобы хать вмст.

— Нтъ, господа, такъ нельзя. Что же это такое? На что-же это похоже? разсуждалъ предводитель, не замчая даже, повидимому, что онъ остался почти одинъ и теперь разсуждаетъ самъ съ собою.

Волостные старшины, вставшіе во время общей суматохи съ своихъ мстъ, но не осмлившіеся уйти изъ собранія безъ позволенія, теперь стояли вс врядъ, въ медаляхъ, заложивъ руки назадъ, и дожидались перерыва предводительскихъ разсужденій, чтобы просить ‘ослобонитъ’ и ихъ. Приглашенные на обдъ дворяне помялись, помялись, и, находя дальнйшее пребываніе скучнымъ и безполезнымъ, тоже ршили остатокъ времени до обда посвятить прогулк…

Измученный, охрипшій предводитель опустился въ кресло. Старшины-гласные еще боле приблизились къ столу и слегка покашливали, чтобы обратить на себя его вниманіе.

— Вамъ что нужно? съ какимъ-то отчаяніемъ спросилъ онъ ихъ.

— Прикажете подождать… или и намъ…

— Богъ съ вами, уходите. Что-жь я одинъ съ вами буду длать…

Старшины отвсили по поклону и гуськомъ, одинъ за другимъ потянулись къ дверямъ. Въ зал, наконецъ, осталось насъ четверо: премьеръ, Петинька, Ардальонъ Васильевичъ и, въ качеств публики, я. Прошло съ минуту глупаго и вмст крайне тягостнаго молчанія. Наконецъ, премьеръ прервалъ его.

— Однако, что-жь мы будемъ длать? Вдь завтра послдній день собранія. Они вдь завтра разъдутся, а у насъ нтъ ни одного нетолько подписаннаго, но даже и написаннаго протокола.

— Я полагалъ бы, спокойно возразилъ Сладкопвцевъ: — заготовитъ сегодня въ ночь нсколько таковыхъ, а равно нсколько особыхъ мнній, а завтра предложить ихъ къ подписанію. Я полагаю, что вс подпишутъ.

— Да кто же ихъ заготовлять-то станетъ?

— Я-съ. Вдь ужь если вы удостоили меня чести…

— Милйшій мой! Да вдь вы золотой человкъ!

— Ничего-съ. Я привыкъ-съ. И потомъ, какъ бы вспоминая, Сладкопвцевъ присовокупилъ:— при покойномъ владык у насъ въ консисторіи просиживали по дв, по три ночи подрядъ, однако, никто этого въ заслугу ставить себ не осмливался. И теперь, если я могу быть чмъ полезенъ дворянству… Тутъ отъ полноты чувствъ голосъ у него дрогнулъ, онъ проглотилъ слюну и затихъ, не замолчалъ, а именно, какъ-то затихъ.

А тамъ въ ‘Сверной Пальмир’, и сегодня шелъ дымъ коромысломъ: шлепали пробки, арфистки визжали, а ‘мы’, въ разстегнутыхъ сюртукахъ, а иные и совсмъ безъ сюртуковъ, съ раскраснвшимися лицами, шатались по номерамъ, въ общемъ зал, не подозрвая, что на другомъ конц города за всхъ насъ въ эту ночь бдитъ одинъ ‘милйшій’ и ‘почтеннйшій’ Ардальонъ Васильевичъ Сладкопвцевъ, стремительно строча одинъ протоколъ за другимъ, одно особое мнніе за другимъ, неизвстно кому принадлежащее и неизвстно кмъ имющее быть завтра подписаннымъ!

Теперь, когда все это ужь кануло въ вчность, когда большая половина насъ исчезли безслдно, когда не отыщешь даже и того мста, гд прежде и еще такъ недавно стояли принадлежавшія намъ ‘господскія усадьбы’, теперь, вспоминая это прошлое, можно иногда и улыбнутся, но тогда сцены, подобныя описанному сейчасъ собранію, производили подавляющее, щемящее впечатлніе.

Тмъ не мене, намъ, неумвшимъ уложить свои слова и мысли въ такую нехитрую форму, какъ протоколъ, суждено было на закат дней своихъ расцвсти мохровымъ, яркимъ цвтомъ, а нкоторымъ даже довелось, прежде чмъ успокоиться, пролетть къ общему изумленію, блестящими кометами. Положимъ хоть на короткое время, но все-таки заполонить собою отечественный небосклонъ…

——

Кончилось это удивительное собраніе и разъхались мы вс по деревнямъ. Былъ конецъ сентября и у всхъ дла и заботъ было по горло. Надо, во-первыхъ, заплатить въ опекунскій совтъ проценты и погашеніе, а гд деньги? Племянники Подъугольникова и молодцы его уже разъзжали отъ одного къ другому и приставали чуть не съ ножомъ къ горлу, чтобы скоре молотили и ‘ставили’ пшеницу, рожъ, овесъ и проч. Купившіе ‘на срубъ’ кусты, рощи, парки и сады теперь рубили ихъ. У кого уцлли еще конные заводы блокировались барышниками, давшими тоже, подобно Подъугольниковымъ, деньги впередъ подъ будущій лошадиный урожай, подъ ныншнюю ставку трехлтковъ, и, не дожидаясь ихъ выздки, тащили въ городъ. Словомъ, оживленіе осенняго ландшафта было полное. Куда ни посмотри куда ни позжай, непремнно встртишь фигуру всю въ синемъ, забрызганную грязью, въ засаленномъ картуз съ блестящимъ, околышемъ. Точно заключили они союзъ съ осенью и всюду, куда ни показывались, приносили оскудніе и разрушеніе. И безъ того не веселая деревенская осень (пресловутыя псовыя охоты къ этому времени были ужь однимъ лишь воспоминаніемъ) отъ созерцанія этихъ встниковъ смерти длалась еще скучне и тошне.

Наконецъ, выпалъ снгъ и все поблло, въ комнатахъ сдлалось свтле, какъ-то покойне стало на душ: всякими правдами и неправдами въ опекунскій совтъ заплатили. ‘Молодцы’ и ‘племянники’ тоже пропали куда-то, вытащивъ и высосавъ изъ деревни все, что только можно было утащить и высосать. Наступилъ декабрь. Въ этомъ году была баллотировка и приходилось хать въ губернскій городъ. Представлялся, такимъ образомъ, совершенно законный предлогъ, хотя на недлю, на дв, вырваться изъ ‘этой тюрьмы’ и вздохнуть, освжиться. Языкъ ощущалъ вкусъ икры, семги, носъ обонялъ запахъ селянки… А тамъ, въ облакахъ табачнаго дыма синла, съ кіемъ въ рукахъ, разстегнутая фигура ремонтера…

По дорог въ ‘губернію’, разумется, пришлось захать почти каждому въ уздный городъ къ своему Подъугольникову и выпросить у него хотя сколько-нибудь денегъ подъ будущій урожай или запродать что-нибудь изъ уцлвшаго цннаго. Врьте, читатель, что многіе не могли хать на выборы, потому что не было съ чмъ хать, не было ста, двухъ сотъ рублей, на дорогу и на прожитокъ…

И до этого и посл, я бывалъ на ‘баллотировкахъ’, но такого бднаго и скучнаго създа, какъ въ этомъ году, не помню. Еще хуже было потомъ, еще большее число насъ съли потомъ Подъугольниковы и Сладкопвцевы, но все-таки уцлвшіе были какъ-то бодре, живе, не было такого тоскливаго, щемящаго чувства у всхъ на сердц, какъ въ этомъ году.

А ‘счастье’, между тмъ, было уже близко…

Съхались. Сдлали обычные визиты губернатору, губернскому предводителю, архіерею. Въ собор принесли присягу. Архіерей произнесъ приличную случаю проповдь, губернаторъ, открывая собраніе — приличную случаю рчь. Потомъ, разумется, сейчасъ же вс разъхались, и чрезъ два-три часа собрались по ресторанамъ и гостинницамъ.

Читатель знаетъ, что въ описываемую эпоху ‘баллотировка’ уже утратила половину своего прежняго значенія. Судьи и исправники не были уже выбираемы. Вся наша задача въ это время заключалась въ избраніи губернскаго и уздныхъ предводителей, да депутатскаго собранія. Нашъ уздный предводитель, безсмнно прослужившій четыре трехлтія, мсяца за два умеръ и теперь предстояло многотрудное дло выбрать человка, который удовлетворялъ бы въ одно и то же время и всмъ ‘партіямъ’, и всмъ требованіямъ предводительскаго ранга, т. е., чтобы это былъ или человкъ сильный и умный, стоящій выше всхъ головой, или чтобы это была безцвтная личность, но въ томъ, и въ другомъ случа, чтобы былъ человкъ, если и не богатый, то ужь во всякомъ случа съ хорошими средствами. Имлось въ виду три кандидата. Съ такими соображеніями и планами на другой день мы собрались. Началась поврка правъ, кто-то выступилъ, съ надовшимъ всмъ хуже горькой рдьки разсужденіемъ о значеніи дворянства съ точки зрнія граматы императрицы Екатерины II, и одинъ по одному вс перешли изъ зала собранія въ буфетъ. Пошелъ за другими туда же и я. И вотъ, какъ сейчасъ гляжу, облокотясь на мдную баллюстрадку, которая длается обыкновенно вокругъ тарелокъ и тарелочекъ съ закусками, стоитъ какой-то высокій брюнетъ съ окладистой бородой, въ золотомъ пенсне, по виду лтъ сорока, и громко, съ увлеченіемъ что-то разсказываетъ групп дворянъ нашего узда. Я сталъ вслушиваться. Рчь шла о томъ, что намъ необходима желчная дорога, что она оживитъ нашъ глухой край, что въ ней все наше спасеніе, выходъ изъ гнетущихъ насъ недостатковъ. Дальше говорилось, что мы имемъ полное право ходатайствовавъ объ этомъ и наше ходатайство будетъ уважено. Что мы въ этомъ дл можемъ и необходимо даже должны идти не одни, а рука объ руку съ другими сословіями, и эти другія сословія насъ непремнно поддержатъ, потому что это настолько же и въ ихъ интерес, насколько и въ нашемъ. Что, если у насъ будетъ энергичный и знающій дло предводитель, то мы этого легко добьемся и черезъ годъ, черезъ два не повримъ своимъ глазамъ, какъ все кругомъ преобразится, оживится и процвтетъ. Все это онъ говорилъ складно, а главное, казалось, искренно, горячо, убжденно. Впечатлніе произведено было сильное. Оказалось, что господинъ этотъ помщикъ нашего же узда, но только еще нсколько мсяцевъ назадъ купившій себ очень хорошее имніе, и теперь въ первый разъ показавшійся между нами. Подробности говорили, что онъ женатъ на дочери какого-то негоціанта, очень богатаго и вліятельнаго въ Петербург, а самъ, хотя и не имлъ до сихъ поръ никакого состоянія, но за то у него есть ходы и связи. Въ этотъ же вечеръ въ театр, я опять его увидлъ и въ одномъ изъ антрактовъ насъ познакомили. Опять и тутъ все время разговоръ вертлся на нашемъ больномъ мст, на оскудніи, и опять выходъ представлялся одинъ — желзная дорога.

На слдующій день, снова то же разсужденіе въ зал, въ буфет, но ужь собственно не разсужденіе, а скоре обсужденіе деталей, подробностей направленія дороги, постройки ея и такъ, дале. Вопросъ о необходимости попытки получить разршеніе на постройку былъ уже сознанъ и принятъ всми безусловно. Горячія и безпокойныя головы узда распалились дорогой до такой степени, что несли какую-то чепуху, пожимали другъ другу руки и чуть не поздравляли другъ друга съ окончаніемъ всей зати. Естественно возникавшій при этомъ вопросъ: ктоже устроитъ это дло, т. е. кто же выхлопочетъ дорогу и гд искать такого человка, разршался, понятно, не мене естественнымъ умозаключеніемъ, что кто же можетъ исполнить это дло, какъ не человкъ, подавшій о немъ мысль, т. е. ‘онъ’, Владиміръ Николаевичъ. Его, слдовательно, надо выбрать и въ предводители… Таково было общее настроеніе всхъ, за исключеніемъ, конечно, двухъ безцвтныхъ соперниковъ-кандидатовъ, теперь всми покинутыхъ.

Такъ прошло нсколько дней до выборовъ, и въ это время шансы Владиміра Николаевича попасть въ предводители значительно усилились еще тмъ, что стало извстно, что онъ очень хорошо знакомъ съ однимъ изъ кандидатовъ въ губернскіе предводители, какимъ-то грекомъ, лицомъ тоже почти что столько же новымъ у насъ (онъ купилъ у насъ громадное имніе года два назадъ), но ужь успвшимъ заявить себя и даже хорошо зарекомендовать, какъ со стороны ‘чисто русскаго’ хлбосольства, такъ и со стороны заботливости о просвщеніи (построилъ новый флигель при гимназіи, а въ старомъ зданіи на свой счетъ сдлалъ теплые ватерклозеты). Короче, ихъ выбрали обоихъ: грека — въ губернскіе, а Владиміра Николаевича — въ уздные.

Разумется, онъ намъ сдлалъ на другой же день обдъ, посл котораго въ насъ ужь не оставалось никакого сомннія на счетъ того, что мы будемъ черезъ годъ, черезъ два имть ‘свою’ дорогу, которая оживитъ насъ, и даже нетолько оживитъ, но просто обогатитъ. Примръ рязанской дороги былъ у всхъ передъ глазами, вс мы отлично знали, какой громадный даетъ она дивидендъ на акціи тмъ счастливцамъ, которые получили ихъ при подписк. И мы ужь охотились заране продать нетолько половину Осиновокъ и Ивановокъ, но даже послдніе штаны, чтобы только подписаться на акціи ‘своей’ дороги, какъ только намъ ее выхлопочетъ Владиміръ Николаичъ.

— Помилуйте! да это святое дло: отрзай себ купоны и живи гд хочешь. Никакихъ хлопотъ, непріятностей — ничего этого нтъ.

— Да, вотъ что значитъ свжій-то человкъ! Одинъ, а спасаетъ цлый уздъ, даже, пожалуй, цлую губернію!

— А какъ думаете, Владиміръ Николаичъ, скоро вы повернете это дло?

— То есть, что вы разумете подъ словомъ скоро? Сейчасъ я ничего не могу сказать вамъ опредленнаго. Въ феврал я съзжу въ Петербургъ, переговорю тамъ, напишу въ Лондонъ…

— А зачмъ же въ Лондонъ?

— Что-жь мы можемъ сдлать безъ Лондона. Это, господа, вещь не легкая и потребуетъ много… гм… вниманія къ себ. Впрочемъ, вы знаете нашу русскую пословицу: взялся за гужъ, не говори, что не дюжъ. Одно могу, господа, объявить: ни трудовъ, ни расходовъ для этого дла не пожалю.

— Ну, а все-таки, Владиміръ Николаичъ, приставали мы къ нему:— какъ вы полагаете, года черезъ два или черезъ три можетъ быть у насъ дорога?

— То есть ужь построена и открыта?

— Да-съ.

— Гм… полагаю.

— И то слава Богу! Намъ бы вотъ эти-то два, три года продержаться и уцлть!

‘Безпокойныя’ и ‘горячія’ головы фантазировали на тэмы боле, такъ сказать, отвлеченныя и возвышенныя. Они одурвали при мысли, что какъ только желзная дорога ‘свяжетъ’ насъ съ Петербургомъ, а, слдовательно, и съ Европой, то послдняя непремнно ‘объявится’ чуть ли не на другой же день открытія дороги и у насъ, со всми своими прелестями…

Кстати: этихъ ‘безпокойныхъ’ и ‘горячихъ’ головъ у насъ такая пропасть, что странно, какъ это до сихъ поръ никто не занялся ими въ литератур. Они чрезвычайно любопытны уже но одному тому, что въ нихъ, т. е. въ этихъ головахъ, представленіе объ Европ, въ которой он обязательно побывали тотчасъ же, какъ былъ облегченъ въ пятьдесятъ-шестомъ году доступъ туда, отождествляется съ милютинскими лавками. И при томъ до такой степени, что еслибы Смурову или Вьюшину позволили открыть въ лавкахъ рулетки, и засдающіе тамъ могли бы свободно заниматься обсужденіемъ текущихъ событій, съ правомъ, если окажется нужнымъ, объявлять войну, то лучшаго государственнаго устройства для нихъ и не потребовалось бы. Теперь эти люди, съ достиженіемъ боле или мене преклоннаго возраста, начали ужь вымирать. Черезъ десять, двадцать лтъ ихъ не останется ни одного. Неужели они такъ-таки и пропадутъ для литературы?

Новый губернскій предводитель, ‘прямой потомокъ Палеологовъ’, какъ вс объ немъ тогда говорили, задалъ, разумется, ‘съ чисто русскимъ хлбосольствомъ’ обдъ, на которомъ подавались… и т. д., и т. д. Наконецъ, мы разъхались.

Извстіе обо всхъ чудесахъ, которыя должны совершиться черезъ два-три года, когда Владиміръ Николаевичъ приподнесетъ намъ дорогу, и дома у насъ, въ Ивановкахъ и Осиновнахъ, и въ город, т. е. у Подъугольниковыхъ и Сладкопвцевыхъ, было встрчено съ улыбкой снисходительнаго сожалнія. Гд, дескать, ужь вамъ такое дло обстряпать, когда вся цна-то теперь вамъ грошъ…

Но это нисколько никого не обезкуражило и мы, въ свою очередь, слушая сомннія и видя улыбки, сами сожалли о невжеств нашихъ присныхъ, и все объясняли тмъ, что гд же имъ возвыситься до пониманія такихъ широкихъ плановъ и проэктовъ. Одинъ всю жизнь щупалъ овецъ, другой обиралъ деревенскихъ поповъ — ясно, что они и представить себ не могутъ, что такое ‘мы!’ Мы — сила, мы старшее сословіе, ‘нашъ’ представитель будетъ говорить ‘о нуждахъ края’, ‘нашъ’ голосъ будетъ услышанъ и проч., и проч.

Владиміръ Николаичъ, по возвращеніи съ баллотировки, сейчасъ же нанялъ одинъ изъ лучшихъ домовъ въ город, изъ Москвы привезли мбель, ковры, бронзу и ‘радушныя’ двери распахнулись. Опять онъ задалъ обдъ, на который были приглашены нетолько вс мы, ‘настоящіе’ помщики, но сильнйшіе изъ Подъугольниковыхъ, и сладчайшіе изъ Сладкопвцевыхъ. Всхъ онъ очаровалъ.

— Это орелъ! говорили Подъугольниковы.— Этотъ, пожалуй, что и въ самомъ дл…

Сладкопвцевы, хотя ничего не говорили, но были какъ-то смущены и къ намъ, ‘настоящимъ’ помщикамъ, вдругъ сдлались нетолько снисходительны въ денежныхъ отсрочкахъ, но даже какъ бы заискивали у насъ расположенія. Однимъ словомъ, эффектъ былъ полный и намъ какъ нельзя боле на руку.

Вскор посл этого обда, въ конц февраля, Владиміръ Николаичъ, какъ и общалъ, ухалъ въ Петербургъ ‘прозондировать’ почву и узнать, какъ думаютъ объ насъ въ Лондон. Проводы, разумется, мы задали ему на славу. ‘Весь городъ’ и ‘весь уздъ’ провожалъ его станціи три, такъ что проводамъ, казалось, не будетъ и конца.

— Господа, говорилъ онъ на прощаніи:— помните, что наша, сила въ единодушіи. Мн придется говорить отъ имени васъ всхъ, отъ земства. Забудемъ наши личные счеты и пусть общее благо будетъ каждому изъ насъ дороже всего. Единодушіе, единодушіе и единодушіе!

И мы, дйствительно, были въ это время до того единодушны, что большаго и требовать нельзя. Мы вс смшались. ‘Настоящіе’ помщики обнимались и братались и съ Подъугольниковыми, и съ Сладкопвцевыми, вчера еще взявшими съ насъ вторыя и третьи закладныя. Присутствовавшіе при этомъ представители крестьянъ, т самые пять волостныхъ старшинъ, о которыхъ говорилось выше, тоже выпили ‘вмст’ съ господами, и, ничего не понимая, кланялись и улыбались.

Съ такими напутствіями нашъ ‘орелъ’ улетлъ.

Прошелъ апрль, май. ‘Орелъ’ никому ничего не писалъ и самъ не прилеталъ. Правда, кое-кто изъ насъ, у кого былъ въ Петербург ‘Петинька’, справлялись о Владимір Николаич, но свднія, которыя собирались и присылались къ намъ, были до послдней степени разнорчивы, сбивчивы и неопредленны. Тутъ все зависло отъ того, какъ какого ‘Петиньку’ ‘орелъ’ принялъ и сколько далъ ему взаймы, потому что, какъ оказалось это потомъ, почти вс они у него успли и съумли ‘занять на нсколько дней’, кто десять, кто сто рублей, смотря по личному апломбу и настроенію духа орла.

Наконецъ, въ середин іюня, въ самый разгаръ снокоса, возвращаясь откуда-то домой, я встртилъ моего ближайшаго сосда, только что вернувшагося изъ узднаго города. Онъ сообщилъ мн, что вчера вечеромъ, совершенно для всхъ неожиданно, пріхалъ Владиміръ Николаичъ, веселый, довольный, и разсказываетъ, что успхъ ‘нашего’ дла теперь не подлежитъ никакому сомннію и что на этихъ же дняхъ мы получимъ приглашеніе собраться къ нему для обсужденія нашего дла. Дйствительно, на другой же день я получилъ очень любезное, но въ тоже время и очень серьзное письмо, съ какими-то таинственными намеками на что-то. Конечно, похалъ.

Онъ былъ хорошъ, даже прекрасенъ. Лицо казалось нсколько блднымъ и утомленнымъ. Глаза были задумчивы и въ нихъ читалось нчто таинственное. Все вмст говорило, что онъ чреватъ чмъ-то великимъ, что въ немъ что-то зретъ на диво и славу намъ, а, можетъ быть, и всему отечеству. Со всми онъ былъ любезенъ, но сдержанъ, какъ и подобаетъ серьзному дловому человку, не бросающему своихъ словъ на втеръ.

— Теперь, господа, я могу вамъ сказать хоть что-нибудь опредленное, говорилъ онъ.— Князь Павелъ Павловичъ… Графъ Петръ Петровичъ… Тогда я сказалъ министру… Удовлетвореніе насунутыхъ потребностей края… Экономическое значеніе желзныхъ дорогъ вообще… воспособленіе и взаимодйствіе…

Онъ говорилъ довольно тихо, и за тсно окружавшей его толпой я и многіе другіе только и могли разслышать отрывистыя фразы. Потомъ онъ говорилъ что-то объ Лондон, куда долженъ былъ самъ хать и все объяснить, такъ какъ вести переговоры по телеграфу или переписываться онъ считалъ неосторожнымъ.

— Въ своемъ личномъ дл я, разумется, самъ хозяинъ, но дло общественное… да, господа, это слишкомъ тяжелая обязанность! Одинъ неврный шагъ — и дло скомпрометировано, и затмъ на цлую жизнь упреки совсти… Я прозондировалъ для васъ почву, я завязалъ сношенія съ людьми, которые намъ помогутъ ‘провести’ это дло, затмъ, я же помогу моими рекомендаціями, указаніями, совтами, моей опытностью, но дале… Вы сами изберете, господа, человка, которому довряете, человка опытнаго, энергичнаго, имющаго въ Петербург связи, снабдите его необходимыми полномочіями, и я убжденъ, что онъ ‘проведетъ’ наше дло…

— Вы! Васъ мы выбираемъ! Вы начали, вы и кончайте. Кром васъ — некому!.. послышалось со всхъ сторонъ.

Крикъ и гамъ въ зал стоялъ такой, что минутъ десять ничего нельзя было разобрать. Видно было, какъ ‘Орелъ’ кланялся, отрицательно качалъ головою, прикладывалъ руки къ груди, опять кланялся, но словъ не было никакой возможности разобрать. Когда мало-по-малу стихло, оказалось, что Владиміръ Николаевичъ, наконецъ, согласился принять эту ‘общественную обузу’ на себя…

— Въ такомъ случа, господа, говорилъ онъ теперь еще боле тихимъ отъ утомленія и наплыва чувствъ голосомъ:— намъ необходимо какъ можно скоре собрать экстренное земское собраніе, обсудить все хорошенько, снабдить меня нужными бумагами и, не теряя ни минуты, хать опять въ Петербургъ и ковать желзо, пока горячо…

Экстренное земское собраніе, какъ извстно, не можетъ быть собрано безъ особаго разршенія губернатора, и потому на другой же день, чтобы скорй добиться этого разршенія, ‘Орелъ’ самъ полетлъ въ нашъ губернскій городъ, такъ какъ губернаторъ, которому тогда мы были вврены, былъ его личный другъ и онъ могъ съ нимъ уладить дло въ полчаса за чашкой чая.

Мы ликовали. Многіе изъ ‘нашихъ’ доходили до такого состоянія, что, идя по улиц, сами съ собой говорили, улыбаясь. По вечерамъ, ‘отъ нечего длать’, мы здили въ ‘Китайскій монастырь’, только-что тогда основанный антрепренеркой тхъ арфистокъ, о которыхъ говорилось выше. Нкоторые изъ Сладкопвцевыхъ и Подъугольниковыхъ въ это время тоже ослабили строгость нравовъ и сопровождали насъ въ этихъ развлеченіяхъ.

Заря новой жизни всходила такъ роскошно и такъ неожиданно, что, казалось, судьба, наконецъ, сжалилась надъ нами. Время ли было въ эти радостныя минуты думать о лугахъ, садахъ, кустахъ? И никто объ нихъ не думалъ. Пробки шлепали и шампанское лилось такой угорлой ркой, какъ во дни оны, когда продались и пропивались, блаженной памяти, выкупныя. Славное, казалось, наступало время!

V.
Нашъ послдній расцвтъ.

Цвты послдніе милй
Роскошныхъ первенцевъ полей.

Разумется, губернаторъ намъ разршилъ экстренное собраніе. ‘Орелъ’ пріхалъ съ этимъ извстіемъ, и тотчасъ же были разосланы повстки, а такъ какъ большинство было еще въ город, гд, отъ нечего длать, развлекались посщеніемъ ‘китайскихъ монастырей’, то теперь, узнавъ о прізд ‘орла’, вс, въ тотъ же вечеръ, собрались къ нему.

— Вотъ видите, господа, говорилъ намъ ‘орелъ’: — мн потребуется получить отъ васъ, т. е. отъ имени всего земства нашего узда, полномочіе оффиціально ходатайствовать о дорог вашимъ именемъ. Безъ такого полномочія мы ничего не добьемся. Докладывать казн, что наша дорога необходима, что она выгодна, и просить намъ ее выстроить, конечно, можно, но, вопервыхъ, это значитъ отложить дло въ долгій ящикъ, и потомъ гд порука, что въ такомъ случа кто-нибудь не перебьетъ у насъ дло? Намъ необходимо имть свою, земскую дорогу, хозяевами которой будемъ мы сами, а не какой нибудь эксплуататоръ.— Онъ назвалъ при этомъ нсколько желзно-дорожныхъ именъ, и тогда уже покрывшихъ себя неувядаемой славой, хотя, конечно, не въ такой еще степени, какъ теперь.— Имя свою дорогу, мы будемъ имть и вс выгоды для себя. Мы будемъ располагать ими, какъ хотимъ, а это великая разница…

Само собой разумется, мы вс были съ этимъ согласны, находя, что, дйствительно, и сравнивать нечего, въ какой степени пріятне быть хозяиномъ, а не жертвой чьей-то эксплуатаціи.

Поставивъ вопросъ такимъ соблазнительнымъ манеромъ, онъ перешолъ ‘къ подробностямъ’. Эти подробности заключались, ни боле ни мене, какъ въ томъ, что для выстройки дороги необходимы деньги. Гд ихъ взять?

— То есть, какъ-же деньги?.. а казна? вотъ, напримръ, Николаевская дорога?.. заикнулся какой-то туземный финансистъ, среди общаго недоумнія.

Владиміръ Николаичъ снисходительно улыбнулся этой наивности и мягко, терпливо, спокойно началъ объяснять, что онъ уже имлъ честь докладывать, что если предоставить дло постройки дороги казн, то, во-первыхъ, это когда-то еще будетъ, а потомъ, дорога будетъ уже не наша. Да, наконецъ, казна теперь отказалась отъ постройки дорогъ на свой счетъ и все дло предоставлено частной иниціатив, такъ какъ этимъ возвышается духъ предпріимчивости и проч., и проч.

Финансистъ замолчалъ. Мы молчали тоже. Наконецъ кто-то кашлянулъ и робко спросилъ:

— Гд же, Владиміръ Николаичъ, ихъ достать?..

— Гд? въ Лондон — вотъ гд! и знаете ли, добавилъ онъ:— эти деньги, можно сказать, почти ужь у меня въ карман. Онъ хлопнулъ себя правой рукой по лвой сторон груди, на томъ мст, гд портные шьютъ боковые карманы, а доктора ‘слушаютъ’ сердце,

Сладкая улыбка расползлась у насъ по лицамъ, гора скатывалась съ плечъ, мы вздохнули свободно.

Мы начали пожимать ему руки, боле авторитетные въ узд трепали его по бокамъ, вс ощущали въ душ восторгъ. Только онъ одинъ оставался спокоенъ, скроменъ, какъ всегда. Наконецъ, восторгъ нсколько утихъ.

— А можно, Владиміръ Николаичъ, узнать, кто именно изъ англичанъ дастъ намъ эти деньги?

— То есть, зачмъ же это вамъ знать? Это считается коммерческой тайной, господа, и я не имю права ее пока разглашать.

— Не нужно, не нужно! послышалось со всхъ сторонъ:— Ну, не все ли равно, чьи деньги. Главное, чтобъ были деньги, а чьи — какое намъ дло?

— А не будетъ ли позволительно спросить, замтилъ одинъ изъ присутствовавшихъ тутъ же Сладкопвцевыхъ:— ‘изъ какого роста’ они даютъ эти деньги?

Владиміръ Николаичъ живо повернулся въ ту сторону, откуда послышался этотъ вопросъ и тутъ я первый разъ замтилъ, какъ глаза у него злобно сверкнули.

— Это вы спрашиваете?

— Да-съ, виноватъ, отвтилъ Сладкопвцевъ, нсколько смутившись.

Со всхъ сторонъ на него уставились взгляды, полные упрека, презрнія. Какъ, дескать, ты, неблагодарный, можешь объ этомъ спрашивать человка, который хочетъ облагодтельствовать цлый край, а въ томъ числ и тебя самого?

— Васъ это очень интересуетъ? переспросилъ ‘орелъ’ съ легкой усмшкой.

— По природ своей, деньги требуютъ такъ сказать роста, и мн любопытно знать, какимъ ростомъ довольствуются англійскія деньги? Если это не секретъ…

— Секрета тутъ никакого нтъ, но что касается до даннаго случая, то пока, я вамъ не могу этого сказать… А деньги англійскія требуютъ, какъ вы выражаетесь, роста гораздо боле скромнаго, чмъ иныя русскія… И вотъ для того-то, чтобы избавиться отъ этихъ иныхъ русскихъ денегъ — ‘орелъ’ сдлалъ удареніе на слов ‘иныхъ’: — мы и обратимся къ англійскимъ деньгамъ. Русскія деньги насъ давятъ, раззоряютъ, а англійскія насъ, Богъ дастъ, выручатъ! Не правда ли, господа? обратился онъ къ намъ.

Взрывъ восторженныхъ криковъ покрылъ его слова. Сладкопвцевъ былъ убитъ, уничтоженъ. Онъ улыбался, жился и незамтно пропалъ, точно растаялъ.

— Какъ вы его, однако, отдлали!

— Такъ и слдовало!

— Это за всхъ насъ.

— Нтъ, помилуйте, наглость какая!..

‘Орелъ’ тонко улыбался, какъ улыбается дипломатъ, носящій въ себ разгадку великаго вопроса, о которомъ вс болтаютъ и который вс разршаютъ по своему, не зная его настоящаго ршенія. Помолчавъ немного, онъ началъ вновь:

— Деньги, господа, я надюсь, мы получимъ безъ всякихъ процентовъ. Проценты должна платить сама дорога, а не мы. Отъ насъ, если что потребуется — такъ разв только одна гарантія… Мн, конечно, нечего объяснять вамъ, что эта гарантія одна только формальность, фикція — не боле. И при томъ даже эта фикція такихъ скромныхъ размровъ, что смшно и говорить объ этомъ. Рязанская, напримръ, дорога даетъ около двадцати процентовъ, а отъ насъ Лондонъ самое большее потребуетъ, ну, много, много разв гарантію пяти процентовъ. Это, сами вы понимаете — смхъ. Наша дорога разв хуже, чмъ рязанская? И она будетъ давать столько же, если не больше. Гарантія земства, въ данномъ случа, нужна только для того, чтобы англичане были покойны, что мы это дло не запустимъ, а будемъ хорошо хозяйничать. Для нихъ она важна боле, такъ сказать, въ нравственномъ отношеніи, чмъ въ денежномъ. Вы это сами видите…

— Разумется!

— Конечно!

— Да что вы, Владиміръ Николаевичъ! Кто же сомнвается! Такимъ образомъ былъ ршенъ у насъ вопросъ о гарантіи.

И скоро и мило. Покончивъ съ нимъ, мы перешли къ деталямъ. Он были намъ, повидимому, ближе и интересне гораздо боле.

— А какъ вы думаете, Владиміръ Николаевичъ, откуда повести дорогу?

— Это, господа, теперь трудно еще сказать. Надо сперва сдлать изысканіе. Но все-таки полагаю, какъ мн, по крайней мр, кажется, лучше всего, если мы начнемъ ее отъ нашего города и потомъ поведемъ къ тремъ прудамъ, потомъ къ семи болотамъ и т. д.

— Это, значитъ, пойдетъ сперва на имніе Ивана Петровича, потомъ на имніе Петра Петровича, потомъ повернетъ на имніе Петра Иваныча…

— Счастливцы!

— Цнность имнія удвоится!

— А удобства-то какія? Захотлось въ Москву или Петербургъ, хоть за-границу — слъ и позжай прямо изъ Ивановки!

— Хорошо… только что-то даже невроятно. Ей Богу…

Владиміръ Николаичъ слушалъ вс эти ахи и охи и улыбался такой доброй, хорошей улыбкой, что при нашей впечатлительности и склонности къ восторженному идолопоклонству, мы окончательно его обоготворили.

— Да, господа, повторилъ онъ: — я вамъ уже говорилъ, что при единодушіи можно многаго добиться. И данный случай вамъ примръ. Я, говоря откровенно, убжденъ, что дорогу мы получимъ наврно. Разумется, впрочемъ, если вы примете во вниманіе мои совты и указанія. Одинъ я ничего не могу сдлать, точно такъ же, какъ и въ томъ случа, если у насъ начнутся недоразумнія, подозрнія, недоврія и проч. Тогда дло пропало, лучше его не начинать. Вотъ этакой какой-нибудь Сладкопвцевъ, ничего не понимая въ дл, ужь позволяетъ себ недоврять. Конечно, это мн смшно слышать отъ него при томъ общемъ довріи, которымъ я имю честь у васъ пользоваться, но другой, боле щепетильный человкъ, могъ бы обидться и бросить дло. А! ты лучше моего понимаешь, ты мн не довряешь, такъ не хочешь ли самъ попробовать!

— Владиміръ Николаичъ, да плюньте вы на него!

— Ну, разв это человкъ? вдь это и т. д.

Вечеръ, конечно, закончился ужиномъ, а ужинъ жжнкой. Мы ходили какъ угорлые вс эти три дня, которые пришлось прождать до открытія собранія.

На этотъ разъ ничего и похожаго не было на ту скуку и общую безучастность къ длу, которыми отличалось наше первое земское собраніе. Вс мы были теперь веселы, возбуждены, вс сознавали, что ‘мы’ — сила. Подъугольниковы и Сладкопвцевы свою работу хотя и продолжали, но главнйше обращали вниманія на усовершенствованіе ‘мужичковъ’, а насъ побаивались, и чтобы не рисковать, почти совсмъ оставили въ поко. Въ это время добиться у нихъ согласія на переписку векселя или на отсрочку вообще какого бы то ни было платежа было для ‘насъ’ необыкновенно легко.

Вообще, они находились подъ подавленнымъ впечатлніемъ. Одинъ только вопросъ немного какъ будто ихъ смутилъ и потревожилъ — это гарантія.

— Ну, а если дорога не будетъ давать пяти процентовъ, тогда вдь съ насъ ихъ потянутъ? спрашивали купцы, наученью Сладкопвцевыми, и сами Сладкопвцевы.

— А если потолокъ провалится или вонъ эта колокольня начнетъ по улицамъ ходить, тогда что будетъ? спрашивали мы ихъ вмсто отвта.

— Вы вотъ, господа, изволите шутить, а между тмъ, принимая на себя обязательство, надо все-таки подумать и поразсчитать, можемъ ли мы его исполнить? настаивали они на своемъ, стараясь насъ смутить.

Однако, мы этимъ рчамъ не поддавались и кричали ура. Гласные отъ мужиковъ, традиціонные волостные, старшины, выбранные по указанію мировыхъ посредниковъ, конечно, длали и говорили, что ‘мы’ имъ приказывали.

‘Орелъ’ тоже нисколько не напоминалъ собою нашего прежняго предсдателя, добраго гурмана и сластолюбца, и велъ себя дйствительно орломъ.

Толпа, изъ кого бы она ни состояла, всегда была и будетъ боле или мене стадомъ, но толпа, (собранная изъ ‘насъ’, изъ мужиковъ-гласныхъ, вполн подчиненныхъ ‘намъ же’, то есть мировымъ посредникамъ, была ужь дйствительно такимъ стадомъ, въ которомъ нсколько Сладкопвцевыхъ и Подъугольниковыхъ оказались сразу затертыми и заглушенными. ‘Орелъ’, конечно, это видлъ и понималъ, что дло его, или, какъ онъ говорилъ, ‘наше земское’, въ шляп, но ему хотлось еще поломаться и онъ просилъ не торопиться ршеніемъ, обдумать, посовтоваться, выбрать человка, который пользовался бы большимъ, чмъ онъ, довріемъ и проч. Но все это только дразнило насъ и злобило. Короче, ‘мы’ побдили безусловно. Я этимъ вовсе не хочу сказать, что еслибы мы послушались Сладкопвцевыхъ и Подъугольниковыхъ, то сдлали бы умно. Они сами въ этомъ дл понимали ровно столько же, сколько и мы, по дло въ томъ, что они все-таки задумывались надъ тмъ, что начинаютъ, по своему, разсчитывали, пытали, словомъ, относились критически, мы же увлекались одной фантазіей и ‘съ легкимъ сердцемъ’, очертя голову, шли на все, что угодно. Такъ съли мы выкупныя, такъ ‘воспитали дтей’, такъ принялись закладывать имнія, чтобы завести ‘раціональное’ хозяйство, такъ точно пустились въ желзнодорожныя и всякія иныя предпріятія. ‘Орелъ’ получилъ, разумется, самыя широкія полномочія: ему доврялось отъ имени земства ходатайствовать гд слдуетъ и у кого слдуетъ о разршеніи намъ выстроить дорогу ‘на свой страхъ и рискъ’. Ни поверстная цна, ни протяженій линіи — ничего не было обозначено и оговорено, такъ что строительный капиталъ онъ могъ просить и опредлять какой угодно, а мы, между тмъ, гарантировали, что онъ, этотъ неизвстный намъ строительный капиталъ, будетъ приносить пять процентовъ годовой прибыли. О такихъ тонкостяхъ, какъ напримръ, сколько выпустить облигацій и сколько акцій, понятно, и рчи не могло быть, уже по той простой причин, что ни одинъ человкъ у насъ въ узд понятія объ этомъ не имлъ. Это фактъ, и какъ онъ ни удивителенъ, но тмъ не мене совершенно вренъ. Еще мене могло быть рчи объ условіяхъ выпуска этихъ акцій и облигацій, т. е. когда, по какому курсу и проч., что, какъ это извстно каждому биржевому зайцу, составляетъ вопросъ громадной важности для всякаго акціонернаго дла. Ничего этого мы знать не знали, вдать не вдали, и все это предоставили ‘орлу’, на его благоусмотрніе.

Когда все это было поршено на словахъ — а поршили мы все это очень скоро и легко — ‘Орелъ’ пригласилъ насъ, ‘по русскому обычаю’, ‘похлебать его щей’, пригласилъ всхъ безъ исключенія, все собраніе.

— Пока будутъ писать и составлять протоколы, не ждать же намъ тутъ? Пожалуйста, господа, ко мн вс! говорилъ онъ, кого пожимая за руку, кого трепля по плечу.

И вс мы, человкъ семьдесятъ, гурьбой отправились къ нему на квартиру. Все перемшалось: старшины-гласные, гласные-попы, ‘мы’, Сладкопвцевы, Подъугольниковы — никто не осмлился отказаться, именно не осмлился, потому что это значило бы показаться чмъ-то въ род измнника.

Въ ‘земств’, т. е. въ квартир, въ которой помщается земская управа, и гд теперь было земское собраніе, остались только писцы и секретарь ‘Орла’, привезенный имъ съ собой изъ Петербурга, личность, совершенно никому не извстная, молчаливая, съ холоднымъ, рыбьимъ взглядомъ, съ цпочкой, на которой висло нсколько желзнодорожныхъ жетоновъ, изъ чего мы заключили, что онъ дома въ своемъ дл. Такъ и ‘орелъ’ намъ его рекомендовалъ.

— Это, господа, говорилъ онъ: — не человкъ, а кладъ, это професоръ по этимъ дламъ. Его мн самъ Николай Николаичъ далъ… онъ у него — правая рука!

— А кто это Николай Николаичъ? Не секретъ?..

— Кто Николай Николаичъ? Николай Николаичъ — это все. Если онъ взялся за дло — значитъ оно наврно удастся. Безъ него ни одно дло въ Петербург не обходится. Въ двадцати двухъ компаніяхъ директоромъ служитъ. Три содержанки держитъ. Да это такая личность, что если вамъ про него начать разсказывать, такъ никто не повритъ.

— А за наше дло онъ взялся? спросилъ кто-то.

‘Орелъ’ улыбнулся.— Да, взялся, взялся… Да ужь сдлаемъ, господа. Я тоже на втеръ словъ не бросаю.

— А большое ‘они’ себ за это вознагражденіе потребовали? опять осмлился спросить какой-то изъ Сладкопвцевыхъ.

‘Орелъ’ былъ веселъ, опасность миновала, дло было, дйствительно, ужь въ шляп, и потому онъ, добродушно потрепавъ но плечу Сладкопвцева, замтилъ ему среди общаго смха: все будете знать, милйшій Ардальонъ Васильичъ, скоро состаритесь!

Польщенный такой любезностью ‘орла’, Сладкопвцевъ смшалъ свое радостное настроеніе съ нашимъ и согласіе больше ужь не нарушалось. ‘Орелъ’ разсказывалъ, а мы слушали! Шампанское лилось ркой, жжнка пылала, сюртуки на распашку, гласные отъ крестьянъ, волостные старшины, отплясывали трепака вмст съ нкоторыми изъ ‘насъ’, Сладкопвцевы, собравшись въ группу съ гласными отъ духовныхъ, пробовали спть ‘концертъ’. Подъугольниковы и ‘образованные изъ купечества’ косились на зеркала, и чтобы не войти въ искушеніе, отворачивались отъ нихъ, сознавая, что руки ужь чешутся, чтобы пустить въ нихъ бутылкой. Два ремонтера, случайно бывшихъ въ город, показывали, какъ у нихъ въ полку дятъ рюмки и съ окровавленными ртами жевали хрусталь. Было ужь за полночь, когда явился Владиславъ Казимирычъ, секретарь, о которомъ говорено было выше, и привезъ съ собою цлый ворохъ бумагъ для подписи гласнымъ. ‘Орелъ’, хотя и пилъ со всми вмст, но пилъ, что называется, ‘себ на ум’, и потому почти не былъ пьянъ. Лишь только Владиславъ Казимирычъ показался съ бумагами, онъ всхъ бросилъ, взялъ его подъ руку и начатъ что-то говорить, кивая и указывая глазами на насъ.

— Вы ихъ не знаете…

— Мн, кажется, и завтра ни одинъ не откажется…

— Нтъ, ужь теперь за одно.

— А какъ бы потомъ…

— Ничего!

Больше я не могъ разобрать. Я сидлъ въ углу, въ глубокомъ кресл, ‘орелъ’ сначала меня не замтилъ и только потому я и могъ кое-что услыхать изъ ихъ разговора. Они отошли, что-то поговорили еще и вслдъ за тмъ ‘орелъ’ пошелъ въ толпу, обступившую окровавленныхъ ремонтеровъ и началъ звать къ столу, на которомъ Владиславъ Казимирычъ раскладывалъ протоколы и прочія бумаги.

Началась площадно-потшная сцена. Полупьяные и совершенно пьяные, ничего не читая, даже не будучи въ состояніи что-либо прочитать, подписывали свои фамиліи, капали чернилами, ломали перья. ‘Орелъ’ и Владиславъ Казимирычъ измучились съ ними, устраивая порядокъ и все-таки кто-то ухитрился подъ одной и той же бумагой подписаться три раза. Ремонтеры тоже изъявили желаніе ‘приложить руки’, кто-то началъ упрашивать чтобы мы ихъ допустили это исполнить, потому что они отличные ребята, а въ Петербург кто же узнаетъ, что они не наши гласные? Владиславъ Казимірычъ на-отрзъ этому воспротивился и чуть-чуть не вышло ‘исторіи’. ‘Орелъ’ вмшался, уладали дло и опять начались обниманія и цлованія. Лакеи накрывали ужинъ. Кто-то. зацпился за скатерть, упалъ, и цлая груда тарелокъ съ грохотомъ разлетлась въ дребезги.

— Это къ счастью!

— Наврно удастся!

— Господа! надо качать Владиміра Николаича!

И пьяная толпа подхватила и понесла ‘орла’.

— Господа! Къ Зойк, въ китайскій монастырь! Вс!

Разсвтало. Начинался великолпный лтній день. Въ отворенныя настежь окна врывался свжій утренній воздухъ, но и онъ никого не трезвилъ.

— Къ Зойк! Къ Зойк!..

— Владиміръ Николаичъ! и вы съ нами. Мы для васъ все сдлали, теперь и вы не откажите!

— Пойдемте, что-жь длать! пожимая плечами и улыбаясь, обратился онъ къ Владиславу Казимірычу?— Отказываться нельзя, вы ихъ не знаете.

— Нтъ-съ, это везд такъ. Вотъ Николай Николаичъ нынче зимой посылали меня въ О—вскую губернію съ тамошнимъ предводителемъ, тоже надо было отъ земства кое-что получить, такъ тоже самое почти было, даже хуже… За эти три года, чего я ужь не насмотрлся! совершенно равнодушно говорилъ секретарь, собирая и укладывая въ портфель подписанныя бумаги и протоколы.

Толпа не ждала. Половина гласныхъ валила ужь на улицу и дожидалась остальныхъ съ ‘Орломъ’ во глав. Владиміръ Николаичъ заперъ бумаги въ кабинетъ и, насвистывая, и подпрыгивая, совершенно счастливый, надлъ фуражку и ‘земское собраніе’ въ полномъ состав, кто въ своемъ экипаж, кто на извощик, кто пшкомъ, направилось въ пригородную слободу въ китайскій монастырь къ Зойк. По дорог попался какой-то квартальный, прихватили и его съ собой, потомъ попался гласный дьяконъ, убжавшій было изъ собранія, когда былъ вотированъ вопросъ о посщеніи Зойки, стали и его тащить съ собою. А между тмъ, ужь начинался блый день и показавшееся изъ-за рки солнце освтило своими первыми лучами срамную картину.

— Во-о-омъ Зойкинъ домъ! радостно завопила толпа, увидавъ вдали китайскій монастырь съ пьянымъ, соннымъ, нарумяненымъ населеніемъ, конечно, не ожидавшимъ въ это время посщенія…

Вечеромъ, на другой день, Владиміръ Николаичъ и Владиславъ Казимірычъ ухали въ Петербургъ, разумется, напутствуемые нашими пожеланіями успха и ‘ркой шампанскаго’.

— Владиміръ Николаичъ, да вы пишите намъ оттуда, какъ пойдетъ дло. А то вы удете, и — какъ въ воду.

— Вдь вся надежда на васъ!

— Господи! Еслибъ только удалось вамъ это дло!

— Все наше спасеніе въ дорог. Неужели сорвется?!..

— Не сорвется, будьте покойны, авторитетнымъ тономъ говорилъ ‘орелъ’: — у насъ съ Николаемъ Николаичемъ эти дла не срываются.

— Вы все-таки пишите, ради Бога! приставали мы къ нему.

— Господа! эти дла требуютъ тайны, и писать объ нихъ во всеобщее свдніе нельзя. Вы знаете, какая-нибудь дурацкая корреспонденція можетъ все дло зарзать, а ужь нагадить и затормозить — наврно. Вы не знаете этихъ длъ. Врьте намъ! Ужь если взялись…

— Прощайте!

— Прощайте! Ура!

Долго еще стояли мы, слдили за коляской и махали платками. ‘Орелъ.’ тоже оглянулся на насъ раза два и поднялъ надъ головой свою предводительскую фуражку съ традиціоннымъ краснымъ околышемъ.

Всмъ намъ давно ужь было пора разъзжаться но своимъ Осиновкамъ и Ивановкамъ, гд въ полномъ разгар шла работа, но мы никакъ не могли придти въ себя: фантазировали, строили планы, опохмлялись, вновь напивались и много хлопотъ было въ то время Зойк выпроводить насъ домой.

Наконецъ, ‘земство’ разъхалось. Мсяца черезъ два, я былъ въ город. Въ общемъ зал ‘Сверной Пальмиры’, куда я пришелъ обдать, сидла группа инженеровъ и какихъ-то неизвстныхъ мн людей, всего человкъ пятнадцать. У насъ, какъ и во всякомъ уздномъ город, вс другъ друга знаютъ, и потому появленіе такой ‘массы’ незнакомцевъ естественно интересуетъ, хотя бы просто отъ нечего длать. И инженеры, и статскіе были въ высокихъ сапогахъ, загорлые, въ обрызганныхъ грязью, запыленныхъ сюртукахъ, нкоторые сидли въ фуражкахъ. Вс они ужь пообдали и пили теперь кофе, немного погодя, имъ принесли замороженное шампанское, которое лакей и началъ выливать изъ бутылокъ кусками въ стаканы. Они брали ихъ своими загорлыми и грязными руками, и глотали почти залпомъ.

— Еще полдюжины!

— Нтъ, что это за ослы! Представьте себ, сегодня утромъ подхожу я ‘съ партіей’ къ ‘Тремъ прудамъ’ — навстрчу мн Иванъ Петровичъ. Знаете его?— Онъ назвалъ фамилію одного изъ нашихъ помщиковъ.— Познакомились мы. И первое, объ чемъ начали — провести линію такъ, чтобы вокзалъ станціонный былъ у него передъ домомъ на той сторон рки. Да вдь для этого, говорю, надо будетъ желзный мостъ строить. Такъ что же, говоритъ, я вамъ заплачу!

— За мостъ?

— Нтъ, такъ, мн лично предлагаетъ, за направленіе линіи. Хохотъ. Кто-то совтуетъ не церемониться, а брать.

— Брать! А съ кого прикажете брать, когда рядомъ сосдъ проситъ у него длать станцію?

— Съ обоихъ и брать!

— А по моему, брать съ того, у котораго и безъ его просьбы слдуетъ строить станцію. Т, пожалуй, будутъ посл претендовать, что съ нихъ взяли, а ничего не сдлали, а этотъ будетъ съ дуру воображать, что у него потому только станція, что онъ далъ…

Соображеніе показалось очень остроумнымъ и вс его одобрили. Принесли еще шампанскаго, розлили его по стаканамъ и вскор опять раздалось:

— Эй, еще полдюжины!

Немного погодя, сюда же, въ общій залъ, одинъ по одному начали собираться наши помщики, пріхавшіе изъ деревень по дламъ. Нкоторые изъ нихъ были знакомы съ инженерами, и потому сейчасъ же все слилось въ одну компанію.

Меня посвятили во вс подробности ихъ прізда и пребыванія. Оказалось, что они ужь тутъ съ недлю, и длаютъ, по порученію ‘орла’, изысканія будущей земской дороги. За всю работу, которая продлится много-много дв-три недли, имъ общано пятьдесятъ тысячъ.

— Вотъ этотъ молодой, съ черными баками, топотомъ говорилъ мн мой сосдъ:— главный инженеръ и получаетъ одного жалованья пятнадцать тысячъ, да столько же ‘доходовъ’. Эти — два его помощника, а вс остальные — техники, чертежники, мелочь. Онъ намъ и дорогу будетъ строить.

Вс съ ними любезничали и даже какъ-то скверно, правильне, заискивали, подличали. Кто-то и тутъ не утерплъ и началъ просить, нельзя ли станцію построить въ его имніи? Инженеры, напротивъ, вели себя нагло, небрежно, ломались, пересмивались другъ съ другомъ. Такъ, должно быть, завоеватели ведутъ себя въ покоренной стран.

А сосдъ продолжалъ шептать мн:

— Вотъ этотъ, ‘его’ помощникъ, блондинъ, вчера ужь посватался за Петра Иваныча дочь, Наденьку… Знаете ее?

— Какъ? Такъ скоро?

— Вы тише. Имніе у Петра Иваныча вдь ужь до того разстроено, что нынче весной даже садъ вырубили, а ‘онъ’, хоть и молодъ, но, во-первыхъ, практичный человкъ, стоитъ на дорог и не мотъ, у него ужь теперь порядочный капиталъ есть, а со временемъ наврно милліонеръ будетъ. Денегъ вдь у нихъ черезъ руки страхъ что проходитъ. Вотъ только одно останавливаетъ — происхожденія онъ низкаго, сынъ какого-то кучера придворнаго… Впрочемъ, по нашему времени, что такое мы, дворяне!

Инженеръ, про котораго мн говорили, что онъ главный, посмотрлъ на часы.

— Ну, господа, намъ пора. Эй! Сколько съ насъ?

Онъ запустилъ руку въ карманъ штановъ, вытащилъ кучу смятыхъ сторублевокъ, бросилъ одну изъ нихъ лакею, сдлалъ намъ общій поклонъ, и, не дожидаясь сдачи, тутъ же въ зал надлъ фуражку, и вся гурьба, стуча грязными сапогами во паркету, пошла къ выходу.

— Вотъ кому житье-то!

— А денегъ-то что!

— Погодите, будетъ своя дорога и у насъ они опять заведутся, разсуждали ‘мы’, съ завистью посматривая на батарею шампанскихъ бутылокъ, на недопитые стаканы вина.

— И это они часто такъ? спросили ‘мы’ лакея.

— Каждый день-съ, какъ прідутъ ‘съ линіи’ кушать.

— Вотъ и не помщики, а какъ живутъ!..

Прожили такъ они у насъ недли три, ухали въ Петербургъ и о ‘нашемъ’ дл опять ни слуху, ни духу. Наступила осепь, кто смогъ, опять кое-какъ заплатилъ проценты и погашеніе въ опекунскій совтъ, кто не смогъ, того съли Подугольниковы или Сладкопвцевы, но съли съ осторожностью, оглядываясь и извиняясь, потому что хотя слухи о дорог и замолки и престижъ нашъ опять значительно упалъ, но все-таки они какъ будто чего-то побаивались: а ну, дескать, чмъ чортъ не шутитъ!.. Изрубили мы капусту, морозъ ‘хватилъ’ рябину, собрали и ее и налили наливку, словомъ, продлали тоже самое, что и въ прошломъ году, и ужь совсмъ собрались-было закупориться на зиму, какъ изъ города пришло извстіе, что прилетлъ ‘орелъ’ съ концессіей.

Господи, что это былъ за моментъ! Никакихъ повстокъ, никакихъ приглашеній не было никому послано, а между тмъ въ два дня весь уздъ былъ въ сбор. Разумется, дло это интересовало и меня и я похалъ вслдъ за другими. Об наши гостиницы были до того полны, что нсколькимъ прізжимъ на ночь постилали спать на биліардахъ. Въ той общей зал ‘Сверной Пальмиры’, гд происходило описанное угощеніе инженеровъ, теперь негд было упасть яблоку. И мы, и Сладкопвцевы, и Подъугольниковы и ‘городскіе купцы’, все это толпилось, все раскрашивало, то и дло здили и ходили на квартиру къ ‘орлу’, узнавали въ чемъ дло, просили о подрядахъ при постройк, о мстахъ. Кто предлагалъ ставить лсъ, кто кирпичъ, кто кормить рабочихъ. ‘Орелъ’ всхъ принималъ, всмъ общалъ, но все что-то уединялся съ тремя-четырмя нашими уздными авторитетами. Двое или трое вліятельныхъ купцовъ ‘изъ городскихъ’ тоже уединялись съ ними и тоже о чемъ-то бесдовали ‘по душ’. Разсказывали, что къ губернатору опять послана просьба объ разршеніи новаго экстреннаго собранія, и сегодня ждутъ этого разршенія.

— Вы видли концессію?

— Онъ еще вчера ее получилъ.

— Это цлая тетрадь. Копія у министра, а у ‘него’ подлинникъ.

— Нтъ, у министра подлинникъ, а у ‘него’ копія.

— Ну, вотъ спорьте еще! А за чмъ же печати?

— Печати и на копіяхъ бываютъ.

— Однихъ залоговъ, говоритъ, надо внести въ казну боле полумилліона…

— Стало быть деньги ужь получили?

— Какія деньги? Ихъ еще надо отыскать. На это ему новая довренность нужна.

— А англичане?

— Вотъ то-то, для англичанъ.

— Ну, а когда же мы акціи получимъ?

И такъ дале, и такъ дале. Разобрать ничего нельзя было, да и не мудрено, когда никто ршительно ничего не понималъ. Вс чувствовали, нюхомъ чуяли, что жаркое готово, но какъ до него добраться, какъ его ухватить — вотъ вопросъ.

Конечно, и на этотъ разъ губернаторъ прислалъ намъ разршеніе. ‘Орелъ’ пріхалъ на собраніе съ тмъ же ужь знакомымъ намъ Владиславомъ Казимірычемъ, такъ же точно и на этотъ разъ невозмутимо равнодушно смотрвшимъ куда-то вдаль своими рыбьими глазами. Онъ шолъ за ‘орломъ’ и несъ толстый, богатый портфель. Вс услись, наконецъ, и въ зал воцарилась мертвая тишина.

— Господа! началъ ‘орелъ’:— я счастливъ, что дло, которое я вамъ посовтывалъ начать, намъ удалось. Очень немного пройдетъ времени и вс мы оцнимъ значеніе дороги для нашего края. Въ ней все наше спасеніе и разъ она дана намъ — мы спасены. Да, мы ужь теперь на берегу! какимъ-то громовымъ голосомъ воскликнулъ онъ.— Но я въ долгу у васъ… я долженъ васъ благодарить, что вы дали мн случай сослужить эту службу нашему сословію и всему земству. Не всякому выпадаетъ такое счастье. Благодарю васъ, господа!

Онъ всталъ и въ поясъ поклонился собранію. Страшный крикъ и гамъ поднялся ему въ отвтъ. Вс повскакали съ своихъ мстъ и обступили его. Разобрать ничего нельзя было, ему жали руки, ‘по русскому обычаю’, цловали его. Право, мн кажется, съ полчаса стоялъ такой гамъ, что никто ничего ни слыхалъ и не понималъ. Когда, наконецъ, мало по малу, собраніе успокоилось и опять вс услись на свои мста, онъ продолжалъ:

— Но дло пока сдлано еще вполовину. Мы имемъ только концессію, т. е. право выстроить дорогу, а не самую дорогу. Эта вторая, оставшаяся половина дла, гораздо трудне первой. Я усталъ, господа, и былъ бы вамъ, повторяю, много благодаренъ, если бы вы возложили эту тяготу на кого либо другого…

И теперь, какъ въ прошлый разъ поднялись крики: Вы! никому кром васъ не довряемъ! и проч., и проч.

— Нечего длать, послужу на сколько хватитъ мн силъ, но буду просить, чтобы вы теперь же выбрали въ правленіе двухъ директоровъ отъ земства, какъ это требуется уставомъ нашей дороги.

— Нечего намъ выбирать! Выбирайте сами!

— Кого назначите, того и выберемъ!

— Въ такомъ случа, я бы просилъ выбрать: Аркадія Юрьича… Платона Васильича или Григорія Алексича… Это были т уздные авторитеты, съ которыми онъ эти дни все бесдовалъ по душ. Само собой разумется, всхъ ихъ выбрали единогласно тутъ же.

За тмъ ‘орелъ’ началъ говорить, что прежде всего намъ нужно будетъ подумать о томъ, что черезъ дв недли мы должны будемъ внести въ казну полмилліона рублей залогу — иначе концессія потеряетъ свою силу и начатое дло можетъ достаться въ другія руки, за которыми дло не станетъ, потому что въ Петербург ихъ всегда много. Потомъ говорилъ, что надо найти строителя, который взялся бы построить дорогу и получить уплату отъ васъ не деньгами, а акціями и облигаціями этой же будущей дороги нашей. Что такого строителя очень трудно найти, такъ какъ казна очень строго ‘принимаетъ’, т. е. разршаетъ дороги къ открытію, и были ужь примры, когда подрядчики-строители или раззорялись или, по крайней мр, несли громадные убытки. Все это, въ конц концовъ, незамтно свелъ онъ къ тому, что ему ли или кому другому довритъ земство найти и внести залоги и заключить контрактъ съ строителемъ — все равно, необходимо нужна полная и широкая довренность и выдать ее слдуетъ немедленно.

Новый взрывъ восторга, увреній въ довріи и проч. покрылъ и эти его слова.

— Господа! это очень важный документъ, и какъ не юристъ, я просилъ въ Петербург Николая Николаича составить его. Онъ эти дла знаетъ, какъ свои пять пальцевъ, и былъ такъ любезенъ, написалъ намъ бумагу. Прочтите ее намъі обратился онъ къ безмолвно сидвшему все время Владиславу Казимірычу.

Этотъ всталъ, вынулъ изъ портфеля чотко, крупно исписанную тетрадь и началъ ее читать, какимъ-то мертвымъ, безстрастнымъ голосомъ. Въ зал было такъ тихо, что, какъ говорятъ, еслибы муха пролетла и то услыхали бы. Долго, минутъ двадцать, кажется, читалъ онъ эту бумагу, наконецъ, кончилъ, положилъ посреди стола, и опустился на стулъ. Въ зал было такое же мертвое молчаніе, какъ и во время чтенія. Такъ прошло съ полминуты. Откинувшись на спинку своего предсдательскаго кресла, ‘орелъ’ медленно обводилъ глазами по головамъ сидвшихъ противъ него гласныхъ. Ни слова, ни звука. Но вотъ изъ перваго ряда креселъ поднялся тотъ самый Аркадій Юрьичъ, о которомъ я говорилъ, лнивой походкой подошелъ къ столу, взялъ перо, не спша обмокнулъ его въ чернильницу, пододвинулъ тетрадь и первый подписалъ роковую довренность. Начало было сдлано и одинъ за другимъ ‘мы’ начали подходить и подписывать. ‘Орелъ’ сидлъ молча, серьзный, повидимому равнодушный ко всему, что происходитъ передъ его глазами, но хоть немного наблюдательный человкъ безъ труда замтилъ бы, что онъ сидитъ ни живъ, ни мертвъ, что минуты, которыя онъ переживаетъ теперь, для него роковыя. Ршается вопросъ: быть или не быть.

Мы безмолвно ршили: быть, и когда очередь подписываться дошла до гласныхъ-волостныхъ старшинъ, о которыхъ я ужь столько разъ упоминалъ, тогда только онъ вздохнулъ, глубоко, тяжело, поднялся съ кресла, потянулся, и по губамъ пробжала та довольная улыбка, которою улыбается человкъ, сознающій свое неизмримое превосходство надъ толпой.

Это единственный разъ въ моей жизни, что я видлъ, какъ толпа, ровно ничего не понимающая въ дл, какъ-то инстинктивно чуяла, что ее провели, одурачили. ‘Орла’, разумется, вс, по прежнему, окружили, улыбались, просили не забыть при раздач подрядовъ и поставокъ, но слышалась ужь какая-то другая нотка у всхъ въ голос. Это ужь не были т отношенія безконечной благодарности къ спасителю, которыя прежде проявлялись при каждой встрч и проводахъ, это было заискиванье у начальства, выпрашиванье подачки. Другъ съ другомъ вс чувствовали себя тоже какъ-то неловко, какъ неловко бываетъ встртиться людямъ, вмст сдлавшимъ когда-то глупость. Въ группахъ, подальше отъ ‘орла’, было сказано нсколько фразъ въ род: ‘снявши голову, по волосамъ не плачутъ’, ‘то-то, говорятъ же: семь разъ отмрь, а одинъ разъ отржь’, ‘что же вы молчали, теперь поздно’ и проч. Только вновь выбранные директора отъ земства были по старому веселы. Почему? Это мы узнали очень скоро, но все-таки не сейчасъ.

На другой день утромъ, ‘орелъ’ и директора улетли въ Петербургъ.

Разъхались по деревнямъ и мы. Наступило время, когда деревенская жизнь обращается въ одиночное заключеніе — наступилъ ноябрь. Эту зиму мн надо было прожить за-границей и я едва дождался, когда, наконецъ, дла устроились и я могъ ухать.

Въ январ я получилъ въ Париж письмо изъ деревни, въ которомъ, между прочимъ, писали, что ‘наше дло’, т. е. дорога, съ весны будетъ ужь строиться, что подрядчики, инженеры и прочій желзнодорожный людъ ужь съхался, нанимаютъ рабочихъ, свозятъ лсъ, шпалы, камень, однимъ словомъ, дло въ разгар. Въ тоже время въ письм были какіе-то намеки на то, что ‘орломъ’ ‘земство’ крайне недовольно, что онъ ‘провелъ’ его. Такъ какъ я былъ заинтересованъ только въ томъ, чтобы фактъ постройки дороги осуществился, а провелъ ли ‘орелъ’ ‘земство’ или нтъ, мн было все равно, то я и не разспрашивалъ въ письмахъ, почему и за что недовольны имъ. Мн тоже не писали ничего больше объ этомъ, такъ оно и забылось. Наступила ранняя парижская весна. Погода стояла очаровательная и масса народа валила по бульварамъ въ Булонскій лсъ. Давка была ужасная: экипажи хали почти шагомъ. Вдругъ, позади моей извощичьей колясочки, раздалось пьяно-хриплое, басистое: ‘берегись — эй!..’ и вслдъ затмъ дв лошадиныя морды показались у самаго моего лваго плеча. Я невольно оглянулся. Па дрожкахъ, запряженнымъ парой великолпныхъ вороныхъ ‘на отлетъ’, съ русскимъ кучеромъ на козлахъ, сидлъ одинъ изъ нашихъ земскихъ директоровъ — Аркадій Юрьевичъ. Осанка, взоръ, спокойствіе, достоинство такое, что, я убжденъ, толпа наврно принимала его за какого-нибудь самаго высокопоставленнаго изъ нашихъ соотечественниковъ. Кругомъ слышались замчанія и похвалы русскимъ лошадямъ. Кучерской нарядъ называли нашимъ національнымъ, и такъ какъ все время приходилось хать шагомъ, несмотря даже на громовыя: ‘берегись, эй!’ раздававшіяся время отъ времени, то я и наслушался этихъ толковъ вдоволь. Немного погодя, толпа такъ стснила экипажи, что пришлось на время остановиться и Аркадій Юрьевичъ очутился со мною бокъ о бакъ.

— Сергй Николаевичъ!

— Аркадій Юрьевичъ!

Оказалось, что онъ здсь въ Париж живетъ уже три недли и намренъ прожить до зимы. На зиму думаетъ пріхать въ Петербургъ и пр.

— А, что-жь, когда въ Петровку?

— Ахъ, помилуйте! Эти ослы вообразили, что ‘мы’ будемъ для нихъ даромъ работать и когда узнали, что мы ‘нажили’ на дорог, теперь начинаютъ какой-то дурацкій процессъ, кричатъ въ газетахъ! Да вы зазжайте, пожалуйста, ко мн завтра, я вамъ все разскажу.

— Я завтра ду въ Россію.

— Такъ что-жь? Зазжайте утромъ…

Но въ это время вереница экипажей тронулась, все смшалось и нашъ земскій директоръ пропалъ у меня изъ виду.

Сколько же ‘они нажили’, однако? раздумывалъ я.— Доходу съ своей Петровки онъ получалъ не боле шести тысячъ годовыхъ, и жить на нихъ нетолько въ Париж, но и въ нашемъ городишк невозможно, держа такихъ лошадей. А Сладкопвцевъ съ Подъугольниковымъ говорили еще, что вся цна намъ теперь грошъ!

Но это были цвтки — ягодки меня ждали въ Петербург. На другой день я, какъ и разсчитывалъ, похалъ Россію. Въ Петербургъ я попалъ на послдній день Пасхи и въ тотъ же вечеръ былъ въ Большомъ театр. При разъзд я столкнулся съ однимъ нашимъ помщикомъ, безвыздно жившимъ ужь лтъ пятнадцать въ своей Ивановк и теперь вдругъ зачмъ-то очутившагося въ Петербург. При такихъ неожиданныхъ встрчахъ всегда какъ-то невольно удивишься и спросишь: какъ, дескать, вы сюда попали? Это, конечно, не деликатный вопросъ и обидчивые люди ужасно имъ формализируются, тмъ не мене, удержаться отъ него иногда бываетъ положительно невозможно. Такъ было и теперь. Петръ Ивановичъ немного обидлся, но скоро успокоился и обрадованный случаю поболтать съ землякомъ, сталъ звать хать вмст ужинать.

— Да я не ужинаю.

— Ну, чего-нибудь холодненькаго.

Мы попали къ Борелю.

— Кто-нибудь ‘изъ нашихъ’ есть? спросилъ онъ у татарина..

— Владимиръ Николаичъ, Грыгоръ Васьтличъ, тамъ наверху съ барышни и Николай Николаичъ тамъ.

— Это не наши. А ‘изъ нашихъ’ никого?

— Никого.

Я ничего не понималъ, но все-таки былъ пораженъ такимъ прогрессомъ. Лакей татаринъ безобразно дорогого ресторана знаетъ на перечетъ моихъ сосдей, людей вовсе не съ блестящимъ состояніемъ, и не только знаетъ, но знаетъ даже какой изъ нихъ принадлежитъ къ какой партіи. Чортъ знаетъ что!..

— Это не наши. Это наши грабители, говорилъ Петръ Ивановичъ.— Мы имъ покажемъ! Погодите! Это нельзя такъ оставлять. Земство — сила. Посл этого что-жь такое будетъ? Этакъ и я захочу милліонъ нажить, схвачу его именемъ земства, да и прощай. Разв это можно? кипятился онъ.

— Да въ чемъ дло-то? Вдь я ничего не знаю, что у васъ тутъ вышло!

— Ограбили насъ — вотъ и все. Дорогу получили отъ имени всего земства, а барыши подлили между собой только нсколько человкъ. Вс мы съ носомъ остались, все земство ограбили.

О какихъ барышахъ онъ говорилъ, откуда эти барыши взялись — я ничего не понималъ, и сколько онъ мн ни толковалъ, все равно ничего не могъ себ уяснить. Въ голов у него былъ такой хаосъ, такое полное непониманіе акціонернаго дла, что и никто бы на моемъ мст его не понялъ. А онъ еще вдобавокъ горячился. Я узналъ только, что ‘земство, выведенное изъ терпнія’, при вид, что дорогу вотъ-вотъ начнутъ уже строить, и слыша, что ‘орелъ’, ‘земскіе директора’ и еще нсколько человкъ, боле авторитетныхъ въ узд, преимущественно мировые посредники, располагавшіе голосами гласныхъ отъ крестьянъ, нажили огромныя деньги, а остальнымъ хоть бы ‘понюхать дали’ — ршили потребовать у ‘орла’ и двоихъ директоровъ во всемъ отвтъ.

— Да какой же вы отъ нихъ отвтъ будете требовать, посл того, какъ вы дали такую довренность?

— Это ничего не значитъ! Мы и къ министру, и дальше пойдемъ. Намъ тоже дали довренность! Мы къ нему, то есть къ ‘орлу’, вс трое завтра утромъ, въ часъ прідемъ съ требованіемъ, чтобы онъ далъ намъ отчетъ, куда онъ двалъ наши деньги.

— Какія?

— А вотъ т, которыя они между собой подлили. Идея была наша, дворянская, помните, тогда на баллотировк? Мы вс согласились, вс настаивали и поддерживали его, стало-быть, между всми должны быть и деньги раздлены, а такъ, какъ они распорядились — разв можно?

И такъ дале, и такъ дале. Становилось скучно, да къ тому же, и спать захотлось съ дороги. Я всталъ и началъ прощаться.

— Подемте вмст, вдь намъ по дорог.

— Такъ одвайтесь.

Въ это время по лсенк, которая ведетъ у Бореля наверхъ, въ ‘кабинеты’, подбирая юбки и путаясь въ нихъ, спускалась француженка, а за нею нашъ ‘орелъ’.

— Вонъ онъ! чуть не вскрикнулъ Петръ Иванычъ:— вдь это все наши денежки играютъ… Грабители!..

Я расхохотался.

— Мои-то тутъ какія же деньги?

— Какъ же, помилуйте! и т. д.

‘Орелъ’ меня сейчасъ же замтилъ и подошелъ.

— Давно пріхали?

— Сегодня.

— Аркадія Юрьевича тамъ видли? Онъ, говорятъ, тамъ кутитъ на пропалую… Чудакъ!

Я началъ разсказывать свою встрчу.

— Да вы куда же? Пойдемте къ намъ въ кабинетъ.— Онъ покосился на Ивана Петровича. Я началъ отказываться: спать хочу, усталъ.

— Ну, на минутку. Мы тоже сейчасъ разойдемся. Вотъ я ее только провожу, кивнулъ онъ на француженку.— Эй! карету поскорй.

— Вы скоро? спросилъ Иванъ Петровичъ.

— Сейчасъ. Прощайте.

— Нтъ, я васъ не пущу. Хоть на минутку зайдите. Ну, прошу васъ. У меня дло къ вамъ! приставалъ ‘орелъ’.

Петръ Иванычъ повертлся, повертлся и какъ-то незамтно шмыгнулъ въ дверь. Француженк подали карету, ‘орелъ’ пошепталъ что-то ей на ухо, схватилъ меня за руку и потащилъ наверхъ.

— Прелесть двчонка! еще свженькая! Она съ Дыхаревымъ живетъ. Вы знаете его, онъ —скій предводитель, вмст тогда насъ выбрали. Онъ тоже хлопоталъ отъ своего земства о концессіи, и вотъ только передъ самой пасхой ее заполучилъ… Очень радъ! Ей-Богу, я всегда такъ радъ, когда васъ встрчу. Въ дрязги наши вы не мшаетесь… Я вамъ много кой-чего разсказцу.

— Господа! крикнулъ онъ, пропуская меня въ дверь:— нашъ помщикъ, Сергй Николаевичъ!

Онъ назвалъ мою фамилію. Изъ внутри комнаты послышались голоса. Я близорукъ — сразу никого не узналъ. Меня такъ и обдало запахомъ дорогихъ сигаръ, вина, ананасовъ, помады, духовъ, испареніемъ горячаго тла. Кром люстры, въ углахъ кабинета какимъ-то краснымъ пламенемъ горли свчи въ двухъ громадныхъ канделябрахъ. И все-таки казалось темно въ этомъ насыщенномъ воздух. Посреди стола, въ горшк, распяленный на палкахъ ананасъ, точно руки, поднималъ къ небу свои связанные листья. Масса такихъ же листьевъ на стол, на полу, шелуха ананасная, апельсинная, грушевая, тарелки съ жареннымъ съ солью миндалемъ, ликровыя бутылки въ плетушкахъ и цлая батарея пустыхъ сельтерскихъ бутылокъ. Человкъ пятнадцать сидли и лежали на креслахъ и диванахъ. Я замтилъ трехъ женщинъ между ними. Одна спала, упавъ ничкомъ на диван, разстегнутая, вся измятая, на спин — апельсинная корка. На томъ же диван, въ ногахъ, откинувшись къ спинк, блдная, съ мокрой повязкой изъ салфетки на лбу — другая. Третья, на ковр, на колняхъ, обхватывая руками кого-то лежащаго на кушетк, несетъ вздоръ и хохочетъ. Видно было, что тутъ ужь долго и много пили и грубо безобразили.

— Бывайте знакомы, проговорилъ ‘орелъ’, подводя меня къ сидвшей у стола громадной куч тла, обросшей на голов коротко выстриженными рыжими волосами: — Николай Николаевичъ Саламатовъ!

На меня сверкнули заплывшіе жиромъ, маленькіе, острые, черные глаза, теперь налитые кровью.

— Очень радъ.— Ко мн протянулась лапа.— Онъ изъ нашихъ?

— Онъ? Онъ ни ‘ихъ’, ни ‘нашъ’, отвтилъ про меня ‘орелъ’.— Онъ въ наши дла не мшается.

— Благую, значитъ, часть избралъ!.. А мы вотъ пьемъ сегодня съ самаго завтрака и все напиться не можемъ…

Начались представленія меня остальной компаніи. Оказалось, что все это предводители или директора отъ земства. Двухъ я зналъ и раньше — были люди очень скромные въ своихъ углахъ, а теперь финансисты стали.

— Да сколько же это дорогъ вы, господа, успли выстроить? спросилъ я, невольно изумленный такимъ роднымъ прогрессомъ.

— Много! проговорилъ Саламатовъ, и опустилъ голову на свои скрещенныя на стол руки.

‘Орелъ’ началъ разсказывать, что имъ ‘у насъ’ недовольны, что директорами отъ земства тоже недовольны, затваютъ процессъ.

— Да вамъ, вроятно, Петръ Иванычъ все разсказалъ ужь?

— Что-то говорилъ, только я ничего не понялъ, какой-то отчтъ они требуютъ.

— Вотъ я имъ этотъ отчетъ завтра покажу, поднимая свою голову, злобно сказалъ Саламатовъ.

Къ столу подошли нсколько человкъ и стали возмущаться требованіемъ отчета.

— Ah, mon Dieu, mon Dieu! стонала француженка съ повязанной головой.

— Что она тамъ визжитъ? Надо ее, господа, отправить! послышался чей-то голосъ.— Эй!

— Вели карету m-lle Marie подать, проводи ее.

Женщину кое-какъ оправили, накинули ей на плеча ротонду, и, качаясь, она вышла, ни съ кмъ не простившись.

— Завтра я имъ покажу отчетъ, повторялъ Саламатовъ, замтно все боле и боле отрезвляясь.— Эй, сельтерской!

Татаринъ принесъ и раскупорилъ бутылку. Онъ выпилъ ее залпомъ и сталъ икать и отдуваться.

Кто-то опять заговорилъ о дл.

— Бросьте, надоло!

— Завтра поговоримъ о дл. Сегодня пить и пить… будемъ пить?

Передъ лежащимъ на кушетк предводителемъ —скихъ дворянъ все еще стояла на колняхъ француженка и упрашивала его хать prendre Fair.

— Что ей отъ меня нужно? Спать, проклятая, не даетъ.

— Зоветъ кататься, перевелъ ему Саламатовъ.

— А этого не хочетъ?

Раздался дружный хохотъ. Француженка вскочила и обругала его свиньей.

— Ну, господа, если хотите пить — будемъ пить, а нтъ, такъ въ самомъ дл, лучше куда-нибудь прохаться: здсь душно. А? спросилъ Саламатовъ.

— Пить, довольно. Куда же больше пить? Завтра дла…

— Такъ демъ. Эй!

Въ дверяхъ показался заспанный татаринъ съ салфеткой подъ мышкой и щурился на свчи.

— Вели это за мной записать. Платье подавай.

Вс начали одваться, выходить въ корридоръ.

— А, что же съ ней мы будемъ длать? спросилъ кто-то, указывая на все еще спавшую француженку.

Саламатовъ ршилъ, что ее надо ‘по настоящему’ съ собой взять. Начали будить — не просыпается.

— А вотъ у меня живо вскочитъ! догадался какой-то предводитель, подошелъ къ ананасу, обломалъ у него огромные длинные толстые листья и шутя началъ стегать ее ими. Опять хохотъ.

— Ну, не просыпается, такъ чортъ съ ней, пусть здсь и спитъ до утра! Она съ кмъ была?

— Со мной, отозвался земскій директоръ сосдняго съ нами узда.

— Дайте ей денегъ и подемъ.

— Да вдь она спитъ.

— Засуньте въ карманъ.

‘Земецъ’ свернулъ три сотенныхъ бумажки, отыскалъ у ней карманъ и положилъ ихъ ей.

— Не потеряетъ?

— А онъ на что? Ты, Абдулла, смотри, чтобъ цло было. Слышишь? приказалъ Саламатовъ, тыкая татарина палкой въ животъ.

— Помилуйте, будьте покойны.

— То-то, будьте покойны, передразнилъ онъ его:— а вонъ намедни у Камильки вытащили.

— Это не у насъ-съ. У насъ это невозможно.

Ужь разсвтало. Начиналось больное, блдное, сырое петербургское утро, накрапывалъ мелкій дождикъ. Вдругъ проснувшійся при нашемъ выход на улицу городовой началъ будить кучеровъ и извощиковъ.

— По домамъ что-ли? спросилъ Саламатовъ, грузно опускаясь въ коляску, верхъ которой онъ веллъ откинуть, несмотря на накрапывавшій дождикъ.

— По домамъ! раздалось въ отвтъ.

— Такъ вы не забудете, прідете завтра ко мн, въ часъ? спросилъ его ‘орелъ’.— Пожалуйста, вдь ‘они’ наврно будутъ.

— Да ужь сказалъ… Пошелъ домой! крикнулъ онъ кучеру, длая намъ общій поклонъ.

— Вотъ такъ голова! И поврите, вдь онъ сейчасъ писать какой-нибудь уставъ сядетъ. Вы думаете, онъ спать будетъ — ни за что! разсказывалъ ‘орелъ’.

Вс ршили, что это, дйствительно, необыкновенный человкъ и безъ него вс бы ‘мы’ пропали.

— А вы завтра будете у меня? обратился ко мн ‘орелъ’.— Пожалуйста, прізжайте. Вдь завтра земскіе депутаты прідутъ ко мн отчетъ требовать. Это такая потха будетъ. Ужь ‘онъ’ ‘ихъ’ проберетъ, указавая на виднвшуюся еще саламатовскую коляску, говорилъ ‘орелъ’.

— Въ которомъ часу?

— Въ часъ.

— Непремнно буду.

Мн хотлось видть и знать конецъ всей этой ‘нашей’ земской зати, хотя бы и пришлось провести для этого еще десять такихъ вечеровъ.

Нкоторые изъ предводителей и земцевъ тоже общали непремнно пріхать.

— Поучитесь, посовтовалъ я.— Вдь у васъ вроятно тоже начнутся такія же точно ‘недоразумнія’ съ вашими земствами.

— Наврно!

‘Орелъ’ покосился на меня:

— А я думалъ, вы нейтральный человкъ.

— И врно думали.

— Ну, ужь не разсказывайте!

Я поспшилъ успокоить его и мы распрощались. Я пшкомъ пошолъ домой. Голова была въ какомъ-то чаду отъ всего видннаго и слышаннаго…

——

Когда ‘орелъ’ звалъ меня къ себ присутствовать при пріем земскихъ депутатовъ, онъ далъ мн свою карточку. Я, не посмотрвъ, опустилъ ее въ карманъ. На другой день, собираясь къ нему и не зная, гд онъ живетъ, я ее отыскалъ и былъ пріятно изумленъ его скромнымъ адресомъ: Малая Морская, собственный домъ. У меня невольно вырвалось: ого!.. А когда я поднялся въ бель-этажъ, и прошелъ нсколько пріемныхъ, и когда лакей остановился въ дверяхъ кабинета, пропуская туда меня, то я чуть опять не воскликнулъ: ого!

Представьте громадную комнату, въ которой все, начиная отъ зеркалъ и кончая письменнымъ столомъ, вызолочено. На камин, на столахъ, вс вещички до плевальницы включительно — золоченыя. Тяжелая драпировка изъ дорогого желтаго брокара на дверяхъ и окнахъ и жолтый же бархатный коверъ на полу. Окна выходили не на солнечную сторону и въ комнат, несмотря на такую массу золота, было темно, тяжело. Двое какихъ-то элегантныхъ молодыхъ людей во фракахъ ходили изъ угла въ уголъ, не безъ остроумія ‘критикуя’ шепотомъ обстановку. На кресл у окна сидлъ, закинувъ ногу на ногу, очень моложавый генералъ, изъ типа ученыхъ, въ очкахъ, съ жиденькими блокурыми волосами, и читалъ газету. Отъ нечего длать, я слъ къ письменному столу и началъ разсматривать ‘обже-д’ары’. Все это были фабричныя вещи и между ними ни одной художественной. Я перевелъ глаза дальше, на стны. Массивныя золотыя рамы и въ нихъ что-то ужь очень налакированныя картины. Возл камина, на золоченномъ стол, громадная золоченная же клтка съ пестрымъ попугаемъ.

— ‘Они’ сейчасъ выйдутъ, доложилъ лакей.

Дйствительно, минуты черезъ три, дверь въ кабинетъ отворилась и я такъ и ахнулъ. Передо мной стоялъ ‘орелъ’ въ одяніи Бориса-Годунова. Онъ былъ совершенно одтъ, но, вмсто сюртука, на немъ былъ длинный золотой парчевой халатъ на блой атласной подкладк, опушенный широкой полосой собольяго мха. На минуту онъ остановился въ дверяхъ и какъ-то странно улыбнулся. Юноши во фракахъ, ходившіе изъ угла въ уголъ, тоже остановились и изумленно смотрли на него. Генералъ опустилъ газету, сдлалъ изъ лвой руки щитокъ надъ глазами, какъ длаютъ обыкновенно отъ солнца, когда всматриваются въ даль.

— Совсмъ Юпитеръ! проговорилъ онъ.— ‘Они’, какъ увидятъ тебя, наврное попадаютъ ницъ…

Необыкновенно радостно привтствуя меня, точно любимаго родственника посл долгой разлуки, ‘орелъ’ началъ мн говорить, что такъ какъ я ‘дловъ’ не длалъ, то и немудрено, если меня его костюмъ удивляетъ. ‘Въ длахъ’ эфектъ необходимъ. Вообще, что-то такое путалъ совсмъ непонятное. Молодые люди находили, что ‘этотъ боярскій костюмъ’ къ нему необыкновенно идетъ и очень жаль, что ‘наша аристократія’ не носитъ своего національнаго богатаго наряда. ‘Орелъ’ слушалъ ихъ небрежно, тмъ не мене слова: ‘наша аристократія’ ему несомннно понравились.

— Позвольте сказать вамъ deux mots по секрету, какъ-то не ловко ломаясь, и въ то же время робя, началъ одинъ изъ юношей.

‘Орелъ’ подошелъ съ нимъ къ камину, облокотился и сталъ слушать, смотря на попугая. Молодой человкъ съ полминуты что-то такое ему объяснялъ и въ это время раза три снялъ и надлъ пенсне. Наконецъ, ‘орелъ’ запустилъ руку въ карманъ своихъ штановъ, вынулъ оттуда пачку ассигнацій и одну изъ нихъ сунулъ въ руку юнош. Этотъ ловко смялъ ее въ кулак, засмялся фальшивымъ притворнымъ смхомъ и оба вмст съ товарищемъ сейчасъ-же исчезли.

— Вы знаете ихъ? обратился ко мн ‘орелъ’.— Это Ивана Петровича дти, вотъ съ которымъ вы вчера сидли внизу у Бореля. Они чуть не каждый мсяцъ являются ко мн и просятъ сказать deux mots, т. е. дай двадцать пять рублей. Хотя,тдескать papa и въ оппозиціи съ вами, но мы такъ уважаемъ и любимъ васъ… Однако, мн это ужь надоло. Эй!

— Этихъ молодцовъ не принимать больше, приказалъ ‘орелъ’.— Ну, посудите сами: отецъ интригуетъ противъ меня, возбуждаетъ какой-то дурацкій процессъ, лзетъ съ отчетомъ, а я буду содержать за это его дтей…

— Генералъ Саламатовъ! доложилъ лакей и не усплъ проскочить назадъ въ дверь, какъ во всю ширину ея показалась колоссальная фигура Саламатова въ расшитомъ золотомъ мундир и въ лент со звздой.

— Государю и великому князю! воскликнулъ онъ, стараясь поклониться, насколько позволяло ему брюхо, ниже.— Покажите, покажите! говорилъ онъ, осматривая со всхъ сторонъ ‘орла’, глупо улыбавшагося.— Оно, конечно, глупо, а идетъ. Не правда ли? спросилъ онъ меня, подавая лапу.

— Ничего, не дурно. На Годунова похожъ…

— Какой Годуновъ! Самъ Иванъ Васильичъ Грозный. Вы посмотрите, какъ онъ у меня сейчасъ будетъ пословъ принимать. Что нтъ еще ‘ихъ’?..

Онъ опустился въ громадное золоченое кресло, тяжело вздохнулъ и проговорилъ: — Ихъ, шутовъ, пожалуй еще долго придется дожидаться, началъ разстегивать крючки и какія-то кнопки на мундир, незамтно спрятанныя подъ шитьемъ. Немного погодя, мундиръ точно лопнулъ и оттуда вывалило громадное брюхо, завернутое въ блый жилетъ.

— Уфъ!.. Нельзя ли сельтерской? попросилъ онъ.

Годуновъ или Иванъ Грозный крикнулъ лакея и приказалъ ему подать. Одинъ за другимъ начинали съзжаться ‘гости’. Пріхалъ какой-то французъ и сталъ предлагать красное вино. Потомъ явился страннаго вида человкъ и подалъ визитную карточку, всю исписанную карандашемъ.

— Онъ купилъ у васъ? спросилъ ‘орелъ’, прочитавъ ее.

— Да-съ, дв пары.

— Покажите.

Страннаго вида человкъ вышелъ и скоро вернулся съ ружейными стволами.

— Настоящій Леопольдъ Бернаръ. Вотъ извольте посмотрть, тутъ и клеймо ихъ…

Потомъ одинъ за другимъ вошли два гвардейскихъ адъютанта. Потомъ принесли какое-то письмо отъ кокотки, въ которомъ она пишетъ, что ей до зарза нужно сто рублей. Поэтому случаю начали вспоминать, съ кмъ первымъ она жила, какъ пріхала въ Петербургъ. Вышелъ споръ. Писать отвтъ было долго и потому ‘орелъ’ просто положилъ сторублевую бумажку въ конвертъ и, не надписавъ даже адреса, веллъ позвать горничную, которая принесла письмо, и отдалъ ей. Оказалось, что горничная всхъ знаетъ, а ужь Саламатова особенно. Начали говорить всевозможныя сальности. Горничная жеманилась, и наконецъ, убжала.

— Депутаты пріхали! фамильярно осклабляясь, доложилъ лакей, очевидно посвященный бариномъ въ суть дла.

— Проси! крикнулъ ‘орелъ’.

Вс стали смотрть на дверь, въ которую должно войти земское посольство. Наконецъ, оно показалось. Впереди шелъ Иванъ Петровичъ, за нимъ Сладкопвцевъ, а за этимъ блдный, истощенный юноша, одинъ изъ нашихъ уздныхъ львовъ.

Иванъ Петровичъ, отставной гвардейскій штабсъ-ротмистръ, старикъ лтъ шестидесяти, хоть и успвшій порядочно-таки заплесневтъ въ деревн, проживая въ ней безвыздно лтъ двадцать, но все-таки ‘въ свое время’ видавшій виды, вошелъ въ золотую палату хоть сколько-нибудь свободно. Сладкопвцевъ же, отъ роду не видавшій ничего ‘великолпне’ архіерейской квартиры, ощутилъ величайшее смущеніе, остановился въ дверяхъ и началъ кланяться на вс стороны. Страннаго вида человкъ съ ружейными стволами протянулъ ему руку, Сладкопвцевъ такъ и кинулся къ ней, пожавъ ее разъ пять, и вновь остановился, поправляя галстухъ. Молодой человкъ тоже смутился и не зналъ, куда дть руки. Наконецъ, догадался пальцы лвой запрятать за бортъ сюртука, какъ длаютъ это военные, а правую заложилъ назадъ и въ этой поз такъ и застылъ. ‘Орелъ’ встртилъ ихъ, стоя у письменнаго стола, опершись на него правой рукой, въ поз, въ которой изображаютъ на масляныхъ портретахъ сановниковъ и вообще великихъ людей ‘изъ служащихъ’. Саламатовъ смотрлъ на нихъ, насмшливо-презрительно улыбаясь.

— Вы всхъ ихъ знаете? тихо спросилъ онъ.

— По фамиліямъ — да, а знакомъ вотъ только съ однимъ этимъ старикомъ.

— Хамь какое-то! процдилъ онъ, перекатывая сигару изъ одного угла рта въ другой.

— Мы имли честь, т. е. земство, два раза писать къ вамъ, началъ Иванъ Петровичъ, обращаясь къ ‘орлу’, но никакого отвта не получали, и потому земство выбрало насъ депутатами къ вамъ.

— Очень пріятно. Что-же вамъ угодно?

— Мы уполномочены потребовать именемъ земства отчетъ въ употребленіи вами земскихъ денегъ.

— Какихъ денегъ?

— Земскихъ.

— Да кто же мн ихъ давалъ?

— А отъ концессіи…

— Такъ это вамъ, господа, не ко мн надо, а къ строителю дороги. Онъ взялся за концессіонную цну выстроить дорогу для земства, и ужь какъ и почемъ онъ продалъ акціи, это его дло, а не наше. Это ужь вы къ нему обратитесь, я тутъ не причемъ. Я исполнилъ порученіе земства, получилъ концессію на дорогу, нашелъ строителя, передалъ ему постройку — и затмъ моя роль кончена.

— Такъ вы не дадите намъ отчета?

— Въ чемъ?

— Въ употребленіи земскихъ денегъ?

— Да ужь я вамъ разъ имлъ честь доложить, что я ни отъ кого никакихъ земскихъ денегъ не получалъ — такъ какой же отчетъ я вамъ буду давать?

— Въ такомъ случа, мы должны будемъ обратиться къ министру…

Саламатовъ, все время внимательно наблюдавшій и слушавшій, теперь, при слов министръ, какъ-то выпрямился въ кресл, побагровлъ, страшно выпучилъ глаза, сдлалъ ихъ зврски злыми и во всю свою могучую глотку рявкнулъ:

— Министромъ вы насъ не пугайте! Все, что сдлано, сдлано законно: подлговъ тутъ нтъ! Этимъ дломъ заправлялъ я, предсдатель правленія вашей земской дороги, а что длаю я, Саламатовъ, то сдлано чисто и ни комаръ, ни свинья тутъ носа не подточитъ!

Сцена вышла до такой степени неожиданная, въ голос Саламатова звучала такая масса увренности, силы, власти и чего-то въ род оскорбленнаго достоинства, никогда никмъ не запятнаннаго, что невольно получалось подавляющее впечатлніе. Съ полминуты прошло гробового молчанія. Онъ медленно, тяжела поднялся, выпрямился во весь ростъ и, ни на секунду не спуская глазъ съ Ивана Петровича, сдлалъ къ нему шага два, три..

— Я — предсдатель правленія, и что вашему земству желательно знать о дорог — оно можетъ обратиться ко мн въ правленіе, я никогда не откажу дать какія угодно свднія. Я очень доступный человкъ, но не люблю когда меня хотятъ запугать. Я буду завтра въ правленіи въ два часа! тяжело дыша и отдуваясь, закончилъ онъ спокойнымъ голосомъ.

Какъ ни недавно все это было, тмъ не мене, въ то время я и понятія не имлъ о ‘длахъ’, и о томъ, что такое Саламатовъ. Вчерашній грубый безобразникъ у Бореля теперь мн показался человкомъ, способнымъ оскорбляться искренно, когда его заподозрваютъ въ чемъ-то двусмысленнымъ, и, слдовательно, во всякомъ случа, не совсмъ ужь дурнымъ человкомъ. Какія деньги ‘орелъ’ съ компаніей нажилъ и какія отъ него требуютъ депутаты — я ничего не зналъ, такъ же точно, какъ не зналъ и того, въ чемъ тутъ виноватъ Саламатовъ.

Нсколько оправившись, Иванъ Петровичъ проговорилъ, что завтра онъ, и остальные депутаты въ назначенный часъ будутъ въ правленіи и вышелъ, какъ-то не ловко сдлавъ общій поклонъ. Сладкопвцевъ, даже присвшій на стулъ со страха во время раската Саламатовскаго грома, очнулся и вмст съ облзлымъ юношей прошелъ въ дверяхъ вслдъ за нимъ. Декорація моментально перемнилась, ‘орелъ’, взволнованный и даже нсколько поблднвшій, протянулъ Саламатову руку:

— Спасибо! нервно проговорилъ онъ и опустился въ кресло.

— А вы ужь и струсили! широко осклабляясь, спросилъ онъ, и какъ-то заржалъ, а не засмялся.

— Ничего не струсили, а что они ко мн лзутъ? Ну, пускай жалуются!

— А какъ потянутъ? шутилъ Саламатовъ.

— За что?

— Я почемъ знаю за что… И онъ взоротилъ сальность.

— Вамъ смшно… а я за все отвчай! капризно обижаясь, говорилъ ‘орелъ’, видимо обезпокоенный на счетъ будущаго.

— Ничего, не робйте! замтивъ это безпокойство, сказалъ Саламатовъ.— Дло, говорю вамъ, сдлано чисто, на совсть. И онъ пріятельски-покровительственно хлопнулъ его по плечу.

‘Орелъ’ вопросительно посмотрлъ ему въ глаза и счастливая улыбка выздоравливающаго больного распустилась у него по лицу.

— И жидки же вы вс на расправу! началъ Саламатовъ.— Ну, что бы вы вс безъ меня подлали? Вдь половина васъ ужь была бы теперь подъ судомъ… Что, онъ у васъ и въ узд такой же храбрый? кивая голова на ‘орла’, спросилъ меня Саламатовъ.

— Да въ чемъ дло-то? Какія они деньги спрашиваютъ? Я вотъ второй день слушаю и ничего понять не могу, наивно-глупо спросилъ я.

— Какъ какія?

— Они и сами ничего не понимаютъ, вмшался ‘орелъ’.

— Ну, ну, ну… пожалуйста! Какихъ младенцевъ нашелъ! Нтъ, а вы-то серьзно не понимаете или это такъ — тнь одну наводите? продолжалъ Саламатовъ.

— Нтъ, я вамъ серьзно говорю.

Онъ немного помолчалъ, какъ-то странно улыбаясь, взглянувъ на ‘орла’.

— Ну, да, впрочемъ, чтожь изъ этого? вотъ-съ, изволите видть, какія они деньги спрашиваютъ… Вдь вы человкъ тутъ посторонній? Никакихъ денегъ не требуете?

— Нтъ.

— А у васъ большое имніе въ этомъ узд?

— Нтъ, въ нашемъ узд у него маленькій клочекъ, онъ и доходу-то съ него, кажется, не получаетъ, опять вмшался ‘орелъ’.

— Стало быть и вопросъ о гарантіи васъ не тревожитъ?

— Нисколько.

— Ну, такъ я вамъ объясню. Дали вы, т. е. ваше земство, ему — онъ указалъ на ‘орла’ — полномочіе хлопотать о дорог. При этомъ вы, т. е. опять-таки земство ваше, дали ему довренность и право заявить правительству, что вы гарантируете пять процентовъ дохода на весь капиталъ, имющій быть затраченнымъ на постройку этой дороги. Такъ?

— Такъ.

— Ну-съ. Концессію для васъ онъ получилъ, а вмст съ этимъ вы сдлались обязанными, если дорога не будетъ давать пяти процентовъ дивидента, платить его, этотъ дивидентъ, изъ своего кармана тмъ, кто дастъ вамъ деньги на постройку дороги, т. е. акціонерамъ. Такъ-съ? Понимаете?

— Понимаю.

— Дальше. Сами вы строить дорогу не захотли, не умли, однимъ словомъ, а поручили ему и уполномочили его найти человка, который бы представилъ за васъ залогъ въ казну и выстроилъ вамъ дорогу. Давали вы ему такую довренность?

— Давали.

— Вотъ-съ, въ силу этой довренности, онъ, т. е. положимъ не онъ, а я, ну, да это все равно — нашелъ такого милаго человка, который взялся и залогъ въ казну за васъ представить, и выстроить дорогу…

‘Орелъ’ кашлянулъ въ это время, Саламатовъ покосился на него.

— Онъ, этотъ милый человкъ, взялся выстроить дорогу дешевле концессіонной цны. Получилась разница, а эту разницу получилъ онъ… ну, конечно, не одинъ. Вотъ къ ней-то, къ этой разниц, у вашего земства и имется симпатія или аппетитъ — называйте, какъ хотите. Чувствуютъ они, что жаренымъ тутъ пахнетъ, да поздно догадались — жаркое-то ужь спрятали и имъ, конечно, и понюхать не дадутъ.

— А большая разница? сорвалось у меня.

— Ну, это ужь дло наше… Порядочная.— Саламатовъ осклабился и уставилъ на меня свои острые, пытливые глазки.

— Значитъ, земство будетъ платить ежегодно пять процентовъ на эту разницу совершенно понапрасну?.. спросилъ я.

— То есть какъ вамъ сказать? Ну, да… пожалуй, если вы думаете, что эти дла длаются въ Петербург даромъ…

— А придется земству платить гарантію? опять полюбопытствовалъ я.

— Конечно, придется, только не вамъ, не земству, а казн. Разв при такой сумасшедшей поверстной строительной цн, дорога можетъ давать дивидентъ?

— Почему же казна-то будетъ платить вмсто земства?

— А потому, что если съ васъ, да съ мужиковъ потянуть эту гарантію, т. е. начать ее собирать, такъ надо будетъ войска къ вамъ посылать… Вдь мужику-то вашему придется тройныя, по крайней мр, подати платить, а онъ и теперешнія-то едва въ силахъ вносить. Поняли? Что вы на меня такъ смотрите?

——

Во всемъ этомъ разсказ неврнаго — только одни имена и фамиліи. Такъ были получены почти вс земскія дороги, такъ вс он были выстроены, и полученіе ихъ и постройки сопровождались именно такими условіями, обстоятельствами и даже сценами, какъ сейчасъ разсказанныя.

Какъ видитъ читатель, дороги эти, по настоящему, слдуетъ назвать помщичьими, а вовсе не земскими, такъ какъ земство тутъ было и есть не причемъ, потому что ‘мы’ пользовались только его именемъ для полученія концессіи, ибо наше помщичье имя было ужь и тогда для этого вполн ничтожно.

На постройку этихъ земскихъ дорогъ пошло, какъ извстно, боле ста милліоновъ рублей. Изъ этихъ денегъ нсколько десятковъ милліоновъ прилипли къ ‘нашимъ’ помщичьимъ рукамъ.

Что мы изъ нихъ сдлали? Что получилось въ результат? А вотъ что: во-первыхъ, ‘мы’, когда свалились намъ съ неба эти милліоны, ошалли и ‘взыграли’. Потомъ, вообразили, что мы и въ самомъ дл великіе финансисты и дльцы и пустились во всевозможныя и невозможныя предпріятія. На сельское хозяйство, наврное можно сказать, не пошло изъ этихъ денегъ и пяти процентовъ — все ухлопали на аферахъ. Какъ глупо пришло, такъ глупо и ушло. На глазахъ у всхъ мы настроили въ Петербург себ дворцовъ. Кому они теперь принадлежатъ? Мн нечего называть фамиліи — они и такъ всмъ извстны. Въ деревняхъ у себя мы настроили во всевозможныхъ стиляхъ виллы, завели охоты собачьи, скаковыхъ лошадей, оранжереи. Кому и это все теперь принадлежитъ?

Но этого мало. Сумасшедшая нажива нкоторыхъ изъ насъ взманила массу помщиковъ, уставшихъ къ этому времени въ борьб съ новыми условіями хозяйства, пуститься по стопамъ ‘счастливцевъ’. Свои родныя Ивановки и Петровки опротивли намъ до-нельзя. Зачмъ же въ нихъ сидть, когда такъ легко, продавъ ихъ почемъ попало, на вырученныя деньги заняться ‘предпріятіями’?.. Что изъ этого вышло — распространяться нечего. И, какъ внецъ всего, исполненіе предсказанія Саламатова, десять лтъ назадъ, угадавшаго, что волей-неволей казна сниметъ съ насъ и приметъ на себя уплату гарантіи по дорогамъ…

Веселое было время! Француженки до сихъ поръ тужатъ объ немъ…

Теперь посмотримъ, какое употребленіе мы сдлали изъ земельныхъ банковъ, на которые возлагались такія надежды. Вдь увряли же, во время ихъ основанія, что вся наша бда только въ томъ, что у насъ нтъ поземельнаго кредита?

VI.
Поземельный кредитъ.

Скинь мантилью, ангелъ милый,
И явись какъ ясный день…

Какъ извстно, почти одновременно съ изданіемъ положенія 19-го февраля, опекунскій совтъ, этотъ незабвенный дворянскій благодтель, вдругъ ни съ того, ни съ сего, безъ всякой, повидимому, причины, пересталъ брать у насъ въ залогъ землю и мужицкія души. Ну, эти послднія, т. е. души, положимъ, посл 19-го февраля ужь ничего не стоили и закладывать ихъ стало невозможно, но земля, т. е. часть ея, все-таки еще осталась у насъ и представляла цнность. Отчего же нельзя ее заложить? Можетъ быть, и ее хотятъ современемъ у насъ отобрать и оставили пока въ нашихъ рукахъ такъ только, для видимости: неловко же ‘все взять’ сразу?

— Наврное, такъ и будетъ.

— Да-съ, дожили до хорошаго времечка! и т. д., и т. д.

Само собою разумется, такіе ‘разговоры разговаривали’ мы потихоньку, съ глазу на глазъ, да и то съ оглядкой, но за то, куда, бывало, ни позжай, только ихъ и услышишь.

И если положеніе 19-го февраля, несмотря на то, что его ждали мы, сперва по слухамъ, а потомъ на основаніи ‘достоврныхъ источниковъ’, нсколько лтъ, свалилось намъ на головы почти что сюрпризомъ, къ полученію котораго никто изъ насъ не усплъ приготовиться, то извстіе объ измн нашего стараго закадычнаго друга, опекунскаго совта, застало насъ ужь совсмъ врасплохъ. Удери такую штуку любой земельный банкъ теперь — это было бы дло плевое: лопнулъ или закапризничалъ одинъ банкъ, на его мсто сейчасъ же явится другой и опять пошла писать. Но тогда было не такъ. Тогда дло выходило совсмъ дрянь. А между тмъ, у всхъ была еще въ памяти соблазнительная процедура заклада имній: поздка въ Москву, пребываніе тамъ, дивныя селянки, икра, осетрина въ московскихъ трактирахъ, посщеніе грановитой палаты, царьколоколъ, цыганки… и вдругъ все это — тю-тю!

Въ то время, т. е. лтъ пятнадцать назадъ или немножко больше, какъ извстно, не было ни желзныхъ дорогъ, ни банковъ, ни многаго того, чмъ славится цивилизація нашихъ дней и плодами чего мы лакомимся теперь, но за то, пожалуй, что около половины нашихъ имній было еще не заложено. Конечно, и безъ 19-го февраля, просто путемъ постепеннаго совершенствованія, мы дошли бы до теперешняго состоянія, т. е. вс поголовно позаложили бы свои имнія, но все-таки это совершилось бы, мн кажется, не такъ быстро, какъ совершилось теперь, въ силу ускоренія прогресса. Новыя начала, внесенныя въ то время въ нашу жизнь, положительно не давали намъ успокоиться, тормошили, будили насъ то и дло, призывая къ дальнйшему совершенствованію, и волей-неволей пришлось проснуться и начать совершенствоваться ускореннымъ порядкомъ. Прежде же было совсмъ иначе. Закладъ имнія и поздка для этого въ Москву, это была цлая эпопея. Къ такой поздк готовились иногда года по два, служили молебенъ въ путь шествующимъ, недли дв ‘укладывали’ тарантасъ, потомъ раздумывали, потомъ опять надумывали эту поздку, опять служили въ путь шествующіе молебны и такъ иногда разъ пять, прежде чмъ, наконецъ, ‘доброе совершалось’. Теперь все это удивительно какъ упростилось: похалъ, полетлъ, лучше сказать, по чугунк, подалъ въ банкъ заявленіе, планы, подписалъ пять-шесть какихъ-то бумагъ и — чикъ, готово!.. Если же теперь и замчается какое по этому предмету недоразумніе, то разв только въ томъ, что ‘чикать-то’ ужь некому и нечего.

Но все это, строго говоря, относится собственно къ вншней, обрядовой сторон факта. Гораздо важне посмотрть на самую суть: для чего прежде закладывались имнія и для чего теперь, т. е. нсколько лтъ назадъ: теперь, въ данный моментъ, ужь нечего закладывать, все заложено и перезаложено. Прежде, главнйшіе мотивы для залога были: ‘пріобртеніе покупкою’ новаго имнія, раздлъ, женитьба сына или дочери, проигрышъ казенныхъ денегъ сыномъ-ремонтеромъ, усиленіе псовой охоты и т. п. Новые, современные, т. е. ближайшіе къ нашему времени мотивы, какъ напримръ: ‘отдыхъ’ отъ волненій, испытанныхъ при ожиданіи 19-го февраля, заведеніе ‘раціональнаго хозяйства’, ‘воспитаніе дтей’, комерческія предпріятія и проч., тогда не существовали даже. Въ ‘отдых’ никто не нуждался по той простой причин, что онъ и безъ того никмъ не нарушался, а былъ нормальнымъ время-препровожденіемъ, ‘раціональное хозяйство’ и въ голову никому не приходило, для ‘воспитанія дтей’ имлось достаточное количество кадетскихъ корпусовъ, ‘комерческія предпріятія’, во-первыхъ, дло не дворянское и, потомъ, позвольте васъ спросить: какія это такія?

Совсмъ другая жизнь была, другіе интересы, оттого и такой общій той и современной жизни фактъ, какъ залогъ имнія, сопровождался и обставлялся совершенно различными условіями, пріемами и сценами.

——

Когда вопросъ о залог бывалъ ужъ ршенъ безповоротно, т. е. или петля въ вид заемнаго письма, выданнаго въ обезпеченіе денегъ, которыми заплаченъ въ казну проигрышъ сына-ремонтера, затягивала горло, или необходимость увеличить псовую охоту становилась ясной до очевидности, то посылали ‘въ городъ’ за подъячимъ, какимъ-нибудь выгнаннымъ секретаремъ узднаго суда. Этотъ субъектъ, какъ опытный и искушенный въ длахъ, имлъ сопровождать ‘въ путь шествующаго’. Такихъ менторовъ въ каждомъ уздномъ город было тогда штуки по три, по четыре. Они сочиняли ‘отпускныя’, когда выкупался кто-нибудь изъ крпостныхъ, они же сочиняли разныя прошенія, они же, наконецъ, растолковывали намъ впослдствіи и смыслъ положенія 19-го февраля, и откапывали лазейки для обхода статей этого положенія, когда пришлось примнять его на практик, т. е. при составленіи уставныхъ грамотъ и условій съ ‘временно-обязанными’

Такъ какъ, въ данномъ случа, отлучка подъячаго изъ города предвидлась продолжительная, и онъ на все это время покидалъ свое семейство, обыкновенно безчисленное, то все оно поступало на содержаніе къ тому же ‘въ путь шествующему’, т. е. въ городъ, въ гнздо къ подъячему, присылалась всевозможная провизія, начиная отъ муки и кончая гусятиной. А такъ какъ семейство подъячаго всегда почему-то состояло изъ однихъ женщинъ и дтей, и слдовательно, за отбытіемъ его самого, оставалось ‘безъ мужчины’, то въ качеств этого послдняго посылался ‘для услуги’ какой-нибудь дворовый, негодящійся ни на какое дло, который и пребывалъ тамъ вплоть до возвращенія экспедиціи.

Подъячій, этотъ прототипъ современнаго Сладкопвцева, прізжалъ въ деревню, по крайней мр, за недлю до отъзда. Въ это время онъ строчилъ разныя копіи съ актовъ и другихъ бумагъ. По вечерамъ, разсказывалъ, какъ онъ здилъ съ такимъ-то помщикомъ въ Москву по такому же длу, какія имъ представлялись при этомъ затрудненія, какъ онъ ихъ обходилъ къ общему благополучію, какія у него знакомства въ опекунскомъ совт, какому чиновнику сколько надо будетъ дать, чтобы ускорить дло или что-нибудь пронюхать. Гд лучше ‘остановиться’ въ Москв и — по секрету — въ какомъ трактир они съ Иваномъ Петровичемъ кутили, къ какимъ цыганкамъ здили и еще что-то ужь совсмъ на ухо. Однимъ словомъ, выгнанный секретарь, тогдашній Сладкопвцевъ, оказывался во всхъ отношеніяхъ человкомъ для такого ‘дла’ незамнимымъ. Онъ же, подъ диктовку барыни, записывалъ, что нужно ‘искупить’ въ Москв ‘для дома’. Такіе реестры бывали иногда замчательно разнообразны и длинны, въ нихъ входили и списки вещей для приданаго, и зеленый горошекъ, и ‘аглицкая’ соль, и ноты, и гарусъ, и чортъ знаетъ что еще. Все это должно было быть куплено на имющія получиться деньги. На эти деньги смотрли отчасти, какъ на что-то въ род наслдства.

Наконецъ, въ пятый, если не въ десятый разъ уже, батюшка отслужилъ въ путь шествующій молебенъ, все, что нужно, окропилъ, закусили, ‘присли’, перекрестились еще разъ, еще разъ, должно быть, ужь въ сотый, повторены собравшейся дворн и ‘начальникамъ’, т. е. приказчику, старост, конюшему и проч., приказанія и инструкціи, и началось усаживанье въ тарантасъ или, если дло зимой, въ возокъ. Экспедиція тронулась и изъ нашихъ, напримръ, тамбовскихъ палестинъ она обыкновенно достигала Москвы на пятый день. Усталый, разбитый раскатами и ухабами штабсъ-ротмистръ, со времени отставки нигд дальше своего губернскаго города не бывавшій, попадалъ, наконецъ, въ какую-нибудь второстепенную и даже третьестепенную московскую гостинницу, тамъ занимали номеръ, сейчасъ же заказывали селянку, самоваръ, вечеромъ здили въ баню или къ Иверской, потомъ, въ слдующіе дни, понемногу начинали разбираться, т. е. привезенный съ собою изъ деревни лакей, при помощи Сладкопвцева, разстегивалъ чемоданы, развшивалъ штаны, мундиры (вс помщики, въ нашей, по крайней мр, губерніи, съ мундиромъ въ отставк). Еще черезъ нсколько дней, на ломберномъ стол ужь лежали купчія, дарственныя и раздльный актъ и проч., и поверхъ всего — планъ сельца Петровки, этого агнца для закланія.

Когда, наконецъ, ‘отдохнули’ и ‘пооглядлись немного’, степенно и не спша, понемножку, полегоньку стали приниматься ‘за дло’, т. е. Сладкопвцевъ пошелъ въ опекунскій совтъ и отыскалъ тамъ сперва своего знакомаго столоначальника, съ которымъ въ прошлый еще разъ, когда здилъ съ Иваномъ Петровичемъ закладывать его имніе, вмст и ‘нажили’, и скучивали’. Встртились, разумется, друзьями, выпили, закусили. Вечеромъ, столоначальникъ пришелъ къ помщику. Угощеніе. ‘Маленькій задаточекъ’, ‘на расходы’. Сладкопвцевъ, въ свою очередь, сосетъ каждый день, подъ разными предлогами, тршки и пятишни. Наконецъ, недли черезъ дв, дло подвигается настолько, что отставной штабсъ-ротмистръ надваетъ свой отставной мундиръ, и, сопровождаемый менторомъ, ‘самъ’ отправляется въ опекунскій совтъ. Тамъ ужь теперь заведены связи, благодаря знакомству съ двумя-тремя чиновниками, которые юлятъ передъ нашими путешественниками и, въ качеств чичероне, водятъ по длиннымъ корридорамъ и комнатамъ совта, какъ по чистилищу.

— Ну, слава теб, Господи, бумаги, наконецъ, мы подали! говоритъ, вернувшись къ себ въ номеръ и разстегиваясь, измученный штабсъ-ротмистръ.

Въ тотъ же вечеръ, пишется длинное-предлинное письмо въ деревню домой, гд подробно разсказываются вс претерпнныя канцелярскія мытарства.

Хожденіе чиновниковъ опекунскаго совта, между тмъ, усиливается съ каждымъ днемъ, и всхъ ихъ надо нетолько кормить и поить, но и давать имъ. Вс они разсказываютъ случаи изъ своей практики, какъ ускорили дло такому-то, когда онъ закладывалъ свое имніе. То есть, понимай, дескать, что безъ насъ ты не обойдешься, и плевать на насъ нельзя, несмотря на то, что мы, повидимому, мелкія сошки. А время и деньги все идутъ, да идутъ. Ихъ, т. е. денегъ, ужь немного остается. Въ деревню послано письмо, чтобы поскоре выслали еще столько-то, потому что расходъ ‘по длу’ большой, а безъ этого ничего не сдлаешь. Деньги и письмо получаются. ‘Посылаю теб, мой другъ, семьсотъ рублей, о которыхъ пишешь и которые взяты у Подъугольникова подъ пшеницу. Помоги теб Господи кончить дло поскорй. Были ли у Иверской? Да еще: забыла я тогда записать ‘для дому’ лавроваго листу и рыбьяго клея. Случка кобылъ началась. Дти, благодаря Бога, вс здоровы. Краснаго гарусу купи не четыре фунта, а шесть, потому что я хочу связать чулки и Соничк, а то она что-то кашляетъ. Ваську садовника и Егорку форейтора вчера наказывали’. И т. д., и т. д. Съ полученіемъ этихъ семисотъ рублей, дло начинаетъ идти скорй, т. е. совтскіе чиновники начинаютъ заходить опять чаще. Общаютъ даже, что недли черезъ дв или много три, все будетъ кончено. Проходятъ эти три недли, но тутъ вдругъ оказывается, что какой-то бумаги не хватаетъ и ее надо выписать изъ гражданской палаты. И долго, страшно долго тянется эта канитель, пока, наконецъ, мсяца черезъ четыре или черезъ пять, Петровка закладывается, деньги получаются и начинается закупка всего того, что вошло въ первоначальный реестръ и что значительно дополнено въ послдующихъ письмахъ. Ко всему этому прибавляется покупка предметовъ, почему-либо обратившихъ, на себя вниманіе штабсъ-ротмистра, а именно: органчикъ, скоромнаго содержанія картины, троечная сбруя необыкновенно красиваго набора и многое множество такихъ же необходимыхъ и полезныхъ вещей.

Но все это пустяки, со всмъ этимъ можно бы помириться. Бывали случаи гораздо хуже. Случалось, что въ отставномъ штабсъ-ротмистр пробуждались непутевыя воспоминанія давно улетвшей бивуачной жизни. Менторъ Сладкопвцевъ, умышленно или неумышленно, корыстно или безкорыстно — все равно, не сдерживалъ расходившуюся удаль, и результатъ получался печальный: Иванъ Петровичъ длался или добычей шулеровъ, давно и внимательно ужь выслживавшихъ его и съ нетерпніемъ ожидавшихъ, когда опекунскій совтъ выдастъ, наконецъ, желанную ссуду, или падалъ нравственно, т. е., забывъ жену и священныя супружескія обязанности, забывъ дтей: Соничекъ, Петенекъ и проч., увлекался какой-нибудь ‘безстыдницей’. Примровъ гибели штабсъ-ротмистровъ отъ этихъ обихъ причинъ масса. Я никогда не забуду, какое глубокое огорченіе причинилъ намъ покойный дядя, привезя съ собой изъ Москвы ни на что не нужную гувернантку. Тетушка даже слегла въ постель и не вставала съ нея три недли, въ надежд, что это его тронетъ, и онъ, видя причиненное имъ ей огорченіе и даже болзнь, отправитъ назадъ ‘эту подлую’, но покойникъ не внялъ ничему. Страданія тетушки, совты и увщанія родственниковъ — ничего не помогло. Хочу, говоритъ, учиться самъ и прошу мн не мшать! Такая срамота продолжалась всю зиму и весну вплоть до лта, когда объзжавшій епархію архіерей нашъ, бывъ поставленъ въ извстность о недостойномъ поведеніи узднаго предводителя (покойникъ въ это время былъ избранъ на второе трехлтіе), прибылъ въ его имніе и, уединившись съ нимъ для бесды въ липовую аллею, посл двухчасовыхъ увщаній, обратилъ, наконецъ, его на путь истинный, то есть возвратилъ намъ прежняго ‘дядю Митю’. ‘Подлая’ была, разумется, въ тотъ же вечеръ отправлена обратно въ Москву, несмотря ни на какія просьбы, слезы и скандалы. Дядюшка покойникъ былъ удаленъ на время ‘въ надежное мсто’, т. е. просто запертъ въ оранжере, а владыка и тетушка, распоряжавшіеся отправкой ‘безстыдницы’, остались непреклонными ко всмъ ея подлымъ и льстивымъ словамъ. Какъ съумла она завлечь въ свои сти покойника и насколько была алчна, видно изъ того, что при обыск ея вещей, произведенномъ покойницей тетушкой, была найдена сумма, равная половин ссуды опекунскаго совта, т. е. какъ разъ все то, что она выманила у покойника и что онъ не довезъ домой. И эта находка была весьма кстати, ибо въ тотъ годъ надо было везти Петеньку въ Петербургъ въ училище статскихъ юнкеровъ.

Но это я разсказалъ ‘счастливый’ случай. Извстно, и, конечно, не мн одному, множество примровъ, когда подобныя увлеченія бывали причиной растраты нетолько половины, но даже и всей ссуды. Такъ, къ стыду моему, я долженъ сознаться, что другой мой родственникъ, ‘дядя Ваня’, постоянно отличавшійся примрнымъ поведеніемъ и воздержаніемъ, будучи легкомысленно отпущенъ своей супругой въ Москву для закладыванія въ опекунскомъ совт, вовсе оттуда не возвратился и, при помощи сопровождавшаго его Сладкопвцева, нетолько растратилъ всю ссуду, но отъ живой жены вступилъ во второй бракъ, и хотя дтей отъ ‘безстыдницы’ не прижилъ (этого только не доставало!), но пропадалъ въ безвстной отлучк (хотя бы одну строчку написалъ за все время!) годъ и четыре мсяца, такъ что тетушка ужь сама здила за нимъ сперва въ Москву, а потомъ, собравъ тамъ достоврныя свднія, въ городъ Чугуевъ, гд прежде стоялъ дяденькинъ полкъ и гд, наконецъ, нашли его вмст съ незаконной, хотя и внчанной его сожительницей. Впослдствіи, вплоть до самой своей смерти, покойникъ выплачивалъ ей, боясь огласки и суда, по три тысячи рублей въ годъ, что, вмст съ уплатой процентовъ и погашенія въ опекунскій совтъ, сильно его затрудняло и причиняло множество огорченій и лишеній для всего семейства.

Наконецъ третій, ‘дядя Саша’, испытавъ вс мытарства, сопряженныя съ процедурой залога имнія, почувствовалъ потребность създить къ Иверской и поблагодарить Бога за успшное окончаніе длъ. Но встртилъ тамъ одного черноризца, который, вступивъ съ нимъ въ бесду, такъ подйствовалъ на его душу, что дядя пригласилъ его къ себ, поселилъ въ номер вмст съ собой и сопровождавшимъ его Сладкопвцевымъ, и боле двухъ мсяцевъ безъ надобности пребывалъ въ Москв, къ удивленію тетушки, не понимавшей почему онъ не возвращается домой. Наконецъ, напуганная примрами ‘дяди Мити’ и ‘дяди Вани’, она сама поспшила въ Москву и очень хорошо сдлала, потому что дядя, по указанію черноризца, добрую половину ссуды уже израсходовалъ, длая вклады и упражняя себя въ подвигахъ милосердія. Только видъ любимой супруги и ея слезы превозмогли его намреніе употребить также точно и вторую половину ссуды и заставили разстаться какъ съ черноризцемъ, такъ равно и съ новымъ образомъ жизни. Тетушка, возвративъ его въ семейство, боле одного въ Москву, разумется, ужь не пускала.

Понятно, подобныя ‘увлеченія’ случались не съ одними только моими родственниками, но были свойственны природ и всхъ окружавшихъ насъ сосдей. И дйствительно, случалось съ ними точно тоже и имло т же послдствія. Вообще надо признать общимъ и несомнннымъ тотъ фактъ, что ни одинъ изъ здившихъ въ Москву, для залога въ опекунскомъ совт своего имнія, не возвращался домой съ полной ссудой. Одинъ ‘терялъ’ тамъ все, другой половину, третій четверть, но, кажется, никто у насъ не помнитъ такого примра, чтобы штабсъ-ротмистръ привезъ съ собой въ свою Петровку все то, что получилъ подъ нее въ опекунскомъ совт. Да въ сущности, по правд говоря, не все ли равно было, гд ихъ истратить? Я даже стою за Москву: тамъ все-таки онъ несравненно любезне ‘отводилъ свою душеньку’, чмъ у себя дома, въ деревн. Деньги, полученныя подъ залогъ имнія, все-равно вдь истрачивались непремнно: это ужь такъ видно на роду было показано, чтобъ они поскорй уплывали. И он, дйствительно, усыхали и уплывали совершенно незамтно даже и въ деревн, гд, кажется, и придумать-то трудно куда ихъ израсходовать. И тмъ не мене придумывали. Одинъ выкапывалъ прудъ и строилъ черезъ него мостъ. Другой созидалъ при възд во дворъ тріумфальную арку. Третій заводилъ оранжерею, домашній оркестръ, увеличивалъ псовую охоту до чудовищныхъ размровъ и т. д., каждый, смотря по своимъ дарованіямъ и наклонностямъ, тетушки и кузины тоже кое-что урывали себ, Петиньк, пронюхавшему о полученіи ‘наслдства’ изъ опекунскаго совта и потому взявшему трехмсячный отпускъ, въ свою очередь приходилось дать, и, такимъ образомъ, много-много что черезъ годъ ничего не оставалось, такъ что когда приходилъ срокъ перваго вноса процентовъ погашенія, то надо было деньги на это ужь ‘доставать’. И начиналось безконечное путешествіе становыхъ, письмоводителей исправничьихъ и самихъ исправниковъ за полученіемъ этихъ денегъ. Изъ опекунскаго совта, между тмъ, все чаще и чаще получались какія-то ‘объявленія’, написанныя на бумажк, на верху которой сидла птица пеликанъ и съ досады щипала себ брюхо.

Но тогда все это было какъ-то просто. Разныя отсрочки и пересрочки получались то и дло, совсмъ не такъ, какъ теперь. Во взаимныхъ отношеніяхъ штабсъ-ротмистра съ птицей пеликаномъ было несравненно больше души, чмъ замчается ея въ наше время въ отношеніяхъ заемщика и правленія какого нибудь Сызранско-Моршанскаго земельнаго банка. Мн кажется, эта простота и душевность взаимныхъ отношеній происходила просто отъ того, что об стороны сочувствовали другъ другу, очень хорошо зная и понимая, что они длаютъ вовсе не дло, а такъ, балуютъ. Штабсъ-ротмистръ, чортъ знаетъ, зачмъ детъ закладывать свое имніе, ршительно не зная напередъ, что онъ сдлаетъ изъ полученныхъ денегъ, детъ потому, что вс дутъ или ужь създили, покутили, однимъ словомъ вс получили — отчего-жь не създить, не получить и не покутить и ему? Опекунскій совтъ тоже очень хорошо все это зналъ — нельзя же предположить, въ самомъ дл, чтобы онъ не зналъ куда и на что идутъ его деньги?— И ладилось, такимъ образомъ, дло ‘по душ’, оттого такая халатность была заведена у нихъ и въ счетахъ и разсчетахъ. Я не знаю, есть ли въ печати что-нибудь трактующее объ этой отрасли дятельности почтеннаго учрежденія, но, во всякомъ случа, убжденъ, что подобный трудъ, еслибы онъ явился, представилъ бы массу фактовъ, въ высшей степени интересныхъ и поучительныхъ, не говоря ужь о томъ обиліи курьзовъ которые всплыли бы наружу при этомъ.

Нынче вотъ, напримръ, то и дло читаешь, что продаются такимъ-то банкомъ такія-то имнія, и передъ вами списокъ ихъ, несравненно боле длинный, чмъ извстный списокъ Лепорелло, предъявленный Донъ-Жуану, а тогда разв было что-нибудь подобное? Теперь банкъ напечатаетъ разъ, два, три такой списокъ, да и шаркнетъ. Глядишь, везд ужь и сидятъ ‘новые’ помщики, сидятъ и улыбаются: здравствуйте! Въ т же времена надо было употребить ужь разв какое-нибудь особое искуство, чтобы имніе было продано. Можно было, даже посл продажи, какъ-то выкурить новаго владльца и самому вновь зассть. А попробуй-ка ухитриться сдлать это теперь. Въ Козловскомъ узд, до сихъ поръ еще живъ одинъ помщикъ, очень почтенный и любимый всми человкъ, у котораго три раза опекунскій совтъ продавалъ имніе съ аукціона и онъ три раза ‘выкуривалъ’ изъ него новаго владльца и поселялся вновь. Это длалось какъ-то отъ имени родственниковъ, желавшихъ удержать имніе въ своемъ род…

——

Однимъ словомъ, отношенія были самыя подходящія, ‘душевныя’. И вдругъ все это — тютю!

— За что?

— ‘Такъ’ поступили съ нами, да еще и кредитъ къ тому же закрыли!

— Да просто хотятъ извести, какъ таракановъ!

— А главное: за что?

Перенести все это было ужасно трудно и даже обидно. Въ самомъ дл: ‘позволяли’ закладывать имнія чортъ знаетъ для чего, безо всякой нужды, такъ на одно баловство, а теперь, когда деньги въ самомъ дл нужны (на ‘воспитаніе дтей’, ‘раціональное хозяйство’ и проч.) — кредитъ закрытъ!

— Позвольте! ‘Мы’ что закладывали?

— Души…

— Ихъ отняли у насъ?

— Отняли.

— Стало быть, и долгъ должны съ насъ снять?

— Разумется…

И вотъ, открывшій такую Америку кричитъ: Иванъ Петровичъ, Петръ Иванычъ, Михалъ Михалычъ! Вс собираются, слушаютъ и хотя спорятъ, т. е. собственно кричатъ, но разумется вс согласны, что если души отняли, то надо и долгъ снять и оставить его на душахъ.

— Позвольте, да вдь деньги-то не души, а мы получали — что? догадывается кто-нибудь.

— Хорошо-съ, а подъ что мы ихъ получили?

— Получали-то, конечно, подъ души…

— То-то и есть. Гд-же справедливость? заложенную вещь взяли и деньги хотятъ взять. Вдь это называется какъ? Съ одного барана дв шкуры! И т. д. и т. д.

Тмъ не мене, вопросъ отъ такихъ разсужденій нисколько впередъ не подвигался. Съ каждымъ днемъ деньги становились все нужне и нужне, а гд ихъ прикажете взять? Подъугольниковы и Сладкопвцевы (современные) хотя и тогда ужь были, но, во-первыхъ, они еще въ то время и сами были тощи, а вовторыхъ, къ такому длу, какъ ихъ ныншнее занятіе, еще непривычны и принимались за него туго, робко. Да наконецъ, разв это находка съ ними связаться? У всхъ еще былъ въ памяти легкій и дешевый кредитъ въ опекунскомъ совт, Богъ знаетъ для чего теперь, въ самое нужное и горячее время, прекращенный. Чмъ его замнить? Гд искать суррогата?

— Одно средство — обратиться къ правительству.

— Надо просить пять милліоновъ…

Почему именно пять милліоновъ, а не боле и не мене, я ужь не знаю, но въ то время вс остановились у насъ на этой именно цифр и находили, что съ этими деньгами можно еще какъ-нибудь поправиться, ‘хотя конечно’ и проч.

Въ такомъ положеніи было это дло у насъ долго, и съ каждымъ днемъ намъ становилось все тяжеле и тошне. Вдругъ прошелъ радостный слухъ, и мы точно ожили, встрепенулись и навострили уши.

Я не знаю, у кого перваго въ Россіи зародилась въ голов мысль о ‘дворянскихъ банкахъ’, но у насъ, въ нашемъ краю, объ ней заговорили вс разомъ. Были мы на баллотировк, т. е. на дворянскихъ выборахъ, и въ одинъ прекрасный день — не помню ужь посл краткаго или пространнаго разсужденія о значеніи дворянства съ точки зрнія извстной грамоты императрицы Екатерины II, въ буфетной комнат собранія прошелъ слухъ, что тамъ, въ зал, кто-то разсказываетъ, что гд-то, въ какой-то губерніи, правительство, согласно ходатайству дворянъ, дастъ или дало ужь имъ въ ссуду пять милліоновъ рублей. Для этого будто бы въ мстномъ губернскомъ город устраиваютъ дворянскій банкъ, изъ котораго счастливые дворяне и будутъ впредь получать деньги, кому сколько нужно, подъ залогъ ‘оставшейся’ у нихъ земли. Какъ ни горько звучало слово ‘оставшаяся’, но все-таки это извстіе намъ показалось благодатнымъ и обильнымъ дождемъ, неожиданно хлынувшимъ на нашу дворянскую ниву, посл долгой засухи.

Вс, разумется, тотчасъ же повскакали съ своихъ мстъ, бросили ду и питье и устремились въ залъ, къ губернскому столу.

— Это въ какой губерніи?

— Въ Полтавской.

— Что вы? Въ Казанской!

— Иванъ Петровичъ, вы слышали, гд это?

— Въ Ковенской.

Вокругъ стола была ужасная давка, такъ что пробраться туда и что-нибудь услыхать было почти невозможно. Говорилъ мой сосдъ, одинъ изъ тхъ незабвенныхъ ораторовъ, которые впослдствіи, когда стала издаваться газета ‘Всть’, были тамъ едва ли не самыми дятельными кривотолками. Вс они родились въ нашей губерніи и въ этомъ отношеніи составляютъ ея гордость.

Доносились слова и фразы въ род: незабвенныя заслуги дворянства, оказанныя имъ… Безкорыстное служеніе престолу и отечеству… Воспособленіе справедливымъ нуждамъ передового сословія и т. д. Потомъ, помню что-то такое объ Англіи… потомъ: ‘Князь Павелъ Павловичъ Гагаринъ’… Словомъ, ничего нельзя было разобрать.

— Позвольте, да это онъ, кажется, опять о грамот?..

— Нтъ, это такъ только онъ кстати ее приплелъ. Вдь вы знаете, онъ помшанъ на ней.

— Да мы-то не помшаны. А я думалъ и въ самомъ дл о банк…

— О банк и есть. Вы погодите — это онъ только сбился немного.

Дйствительно, черезъ нсколько минутъ, ‘ораторъ’ опять попалъ на настоящую дорогу, т. е. опять послышались термины: учетъ, ссуда, кредитъ, переучетъ и т. д. Но уловить какую-нибудь связь между всми этими словами — нетолько мысль — было совершенно невозможно. Наконецъ, онъ умолкъ охрипшій, съ выпученными и какъ-то остановившимися глазами. Крошечная головка съ сплюснутымъ лбомъ, посаженная на высокое, тощее туловище, поворачивалась на право и на лво, губы шевелились, но ужь голоса не было слышно.

— Что же о банк?

— Да вотъ… слышали?

— Ничего не слыхали.

— Совтуютъ просить пять милліоновъ.

— А гд же открыли банкъ?

— Въ Тульской.

— Въ Черниговской…

Оказалось, что слухъ былъ кмъ-то пущенъ, но кмъ и насколько онъ достовренъ — этого никто не зналъ, точно такъ же, какъ никто не зналъ и того, на какихъ основаніяхъ этотъ якобы существующій банкъ будетъ выдавать или ужь выдаетъ ссуды. Тмъ не мене, фактъ былъ признанъ за несомннно существующій и найденъ подходящимъ какъ нельзя боле и къ намъ. Поэтому тутъ же, на этомъ же собраніи и даже въ этотъ же день, ршено было поручить ‘оратору’ снестись ‘подъ рукой’ съ дворянами счастливой губерніи, разузнать какъ и что, черезъ кого она добилась кредита, и затмъ начать хлопотать о полученіи и на нашу долю такой же благодати. И вотъ, какъ сейчасъ вижу этого несчастнаго оратора, скачущаго на извощик отъ одного помщика къ другому, изъ одной гостинницы въ другую и распрашивающаго у всхъ знакомыхъ и незнакомыхъ: не слыхалъ ли кто, въ какой губерніи такой банкъ объявился? Разумется, вс говорили, что кто слышалъ. Онъ все это записывалъ и въ три дня собралъ такой богатый матеріалъ, какого, конечно, не соберешь ни въ одномъ самомъ благоустроенномъ и обширномъ съумасшедшемъ дом. Но какъ ни богатъ самъ по себ былъ этотъ собранный имъ матеріалъ, все-таки самаго главнаго онъ не узналъ: гд заподлинно такой банкъ существуетъ и къ какимъ дворянамъ, или, лучше сказать, къ какимъ дворянскимъ предводителямъ слдуетъ ему писать и спрашивать о подробностяхъ.

А между тмъ разстаться. съ этой ‘идеей’ было такъ тяжело, она была такъ намъ мила, явилась такъ кстати, такъ на руку… Поэтому, ршено было ужь не ‘подъ рукой’, а чтобы не терять времени, обратиться ко всмъ предводителямъ всхъ губерній разомъ съ циркулярнымъ запросомъ: какъ дескать, милые люди, у васъ это самое дло устроено, кто вамъ его ‘провелъ’ и проч. Ораторъ изъ ‘Всти’ даже заготовилъ было ужь такой циркуляръ и оставалось только подписать его и разослать, какъ вдругъ губернаторъ, которому мы тогда были вврены, какъ-то узналъ объ этомъ, что-то усмотрлъ въ этомъ и сказалъ намъ, черезъ кого обыкновенно подобныя вещи передаются въ дворянскія собранія, чтобы мы эту нашу затю изволили оставить. Но это ужь было черезчуръ. Какъ ни кротки мы были, но запрещеніе подобной невинной вещи возмутило и насъ. И вотъ, въ одно утро, чуть не все ‘передовое сословіе’ цлой губерніи, на извощикахъ, пшкомъ и на ‘собственныхъ’, собралось къ дому его превосходительства просить разршить разсылку несчастнаго циркуляра. Посл всесторонняго обсужденія, его превосходительство, наконецъ, разршилъ и циркуляры полетли.

Полетла и отъ губернатора бумага въ Петербургъ, къ кому слдуетъ, съ просьбой указать, какъ дальше въ данномъ случа поступать. Что получилъ въ отвтъ этотъ послдній — слухи говорили разное, но. ‘мы’, т. е. ораторъ изъ ‘Всти’, нашъ представитель, получили массу писемъ изъ всхъ губерній, отъ всхъ предводителей, гд съ изумленіемъ спрашивали его, откуда, кто и какъ сообщилъ ему это удивительное извстіе. Вмст съ тмъ, заподозривъ, вроятно, насъ въ какомъ-нибудь подвох, большая часть предводителей усердно и покорнйше просила, во имя общихъ всмъ дворянамъ интересовъ, разсказать все откровенно и вообще сообщить, въ свою очередь, какъ въ данный моментъ стоитъ это дло у насъ самихъ… Такимъ образомъ, мы перебаламутили чуть не всю Россію, т. е. всхъ россійскихъ дворянъ.

Само собою разумется, все это сдлалось намъ извстно ужь позже. Съ баллотировки же мы ухали въ необыкновенно веселомъ настроеніи, отъ котораго ужь давно отвыкли.

Во-первыхъ, мы узнали, что наше будущее будетъ отнын веселе, такъ какъ намъ ужь, конечно, дадутъ пять милліоновъ — не можетъ быть, чтобы этотъ слухъ оказался вздоромъ, а во-вторыхъ — ‘сломили’ губернатора. Это послднее обстоятельство особенно насъ радовало.

Этой ‘побдой’, т. е. воспоминаніями объ ней, мы жили, кажется, съ годъ. Она представлялась такой громадной, имющей значеніе чего-то въ род государственнаго переворота, что когда нкто пустилъ въ обращеніе новый слухъ о привлеченіи всхъ насъ къ отвтственности, то вс ‘мы’ перетрусили несказанно и одинъ по одному, скрывая настоящую причину своей поздки, перебывали въ нашемъ губернскомъ город у его превосходительства и, насколько можно было, очистили себя передъ нимъ. Все свалили на несчастнаго сотрудника ‘Всти’, который и остался такимъ образомъ дважды въ дуракахъ: и передъ предводителями, продолжавшими неустанно бомбардировать его со всхъ сторонъ письмами, и передъ его превосходительствомъ ‘за возбужденіе умовъ и страстей’.

Положеніе его въ это время было по истин ужасно. Надо замтить, что это — мой ближайшій сосдъ, человкъ безусловно добрый и честный. Въ то время мы видались съ нимъ чуть не каждый день и я, наконецъ, съ ужасомъ замтилъ, что онъ вотъ-вотъ сойдетъ съума. Представьте себ, прідешь къ нему — все равно утромъ ли, въ обдъ ли, вечеромъ — онъ все сидитъ и читаетъ, читаетъ безъ устали вороха писемъ. Днемъ читаетъ, ночью отвты пишетъ. Кончилъ къ утру, заснулъ немного, а въ десять пріхали изъ города съ почты и на стол — новый ворохъ. ‘Иностранныя письма’, какъ мы ихъ звали тогда, т. е. письма отъ предводителей другихъ губерній, сравнительно съ письмами своихъ дворянъ, безпокоили его, но все-таки не на столько, какъ эти послднія.

— Вы взойдите въ мое положеніе, говорилъ онъ: — вдь все на меня одного свалили. Я оказываюсь отвтчикомъ даже и за. слухъ о банк: говорятъ, что я же его и распустилъ. У меня ужь инеемъ двадцать есть такихъ.

— Да бросьте все это къ чорту.

— Да, вамъ легко говорить: бросьте къ чорту, а куда я теперь глаза покажу? И потомъ, знаете ли что? Я почти даже увренъ, что такой банкъ въ самомъ дл существуетъ, или, ужь по крайней мр наврно на дняхъ будетъ существовать въ Тверской губерніи. Читайте. Онъ подалъ мн письмо какого-то тамошняго предводителя, написанное крайне туманно и все состоящее изъ афоризмовъ. Я прочиталъ.

— Ну что?

— Ничего не понимаю.

— Это нарочно такъ написано. Они боятся, что если вс узнаютъ и будутъ того же просить и себ, то никому не разршатъ. Но отъ меня не скроешь! Нтъ!

Въ эту минуту я былъ убжденъ, глядя на него, что онъ ужь ‘готовъ’. Глаза горятъ, волосы всклокочены, сухія губы что-то жуютъ и подергиваются. Я началъ его успокоивать — ничего не слушаетъ, только улыбается, и улыбается такой снисходительно-презрительной улыбкой: гд дескать теб понять всю топкость этой штуки!— что меня даже страхъ взялъ.

— Да, готовъ, готовъ наврно! повторялъ я дорогой къ себ.

На другой день вечеромъ я опять пріхалъ.

— Дома Павелъ Глбычъ?

— Дома-съ.

— Что онъ длаетъ?

— Письмо отъ графа получили.

— Отъ какого графа?

— Не могу знать. Изъ Петербурга.

Дверь изъ залы въ переднюю тихонько отворилась, въ нее выглянула его жена и почти шепотомъ спросила меня, видлъ ли ея мужъ, какъ я подъхалъ.

— Кажется, нтъ. А что съ нимъ? безпокойно спросилъ я.

— Ничего, опаснаго ничего нтъ, только, ради Бога, тише говорите, а то онъ насъ услышитъ и все пропало. Онъ хотлъ ужь къ вамъ хать и я едва-едва его удержала.

— Да въ чемъ же дло? Онъ, значитъ, здоровъ?

— Ничего, здоровъ… тише! пойдемте ко мн.

И мы оба на цыпочкахъ прошли залъ, гостинную и услись въ ея комнат.

— Вотъ видите, начала она: — ужь онъ эти дни дошелъ дотого, что сталъ одинъ самъ съ собою и говорить, и хохотать. Ходитъ и хохочетъ. Нтъ, говоритъ, меня не проведутъ! Если имъ даютъ — такъ и намъ подавай. Это онъ про банкъ все.

— Т. е. по поводу письма изъ Твери?

— Вотъ, вотъ. И докторъ намедни былъ,— у насъ Вася боленъ — видлъ его и тоже говоритъ, что его надо развлекать, а то можетъ ‘случиться’. Я по этому и ршилась. Только, Сергй Николаичъ, ради Бога, это между нами — иначе дойдетъ до него и все пропало. Что я съ нимъ буду длать, если онъ и въ самомъ дл съ ума сойдетъ?

И бдная такъ и залилась слезами.

— Успокойтесь, да что такое, въ чемъ дло? и утшалъ и разспрашивалъ я, ршительно ничего не понимая.

— Ну, я и на-пи-са-ла, рыдая и всхлипывая продолжала она:— письмо къ нему отъ графа Орлова-Давыдова, въ которомъ тотъ проситъ его поскоре пріхать въ Петербургъ по дворянскому длу. Вдь вы знаете, тамъ въ Петербург есть такой графъ, онъ кажется предводитель какой-то и все рчи произноситъ о дворянств и объ этой ихъ грамот, и Павелъ Глбычъ его ужасно за это любитъ и говоритъ, что ихъ только двое во всей Россіи и есть настоящихъ дворянъ, т. е. онъ да графъ…

Какъ сказала она мн эту штуку, тутъ ужь мое положеніе сдлалось невыносимымъ: она, бдная, рыдаетъ, а я, какъ дуракъ, хохочу и никакъ не могу удержаться. Наконецъ, когда оба мы кое-какъ успокоились, то ршили, что я буду его укрплять въ мысли немедленно же все бросить и какъ можно скоре хать въ Петербургъ на свиданіе.

— Михаилъ Иванычъ, продолжала жена:— халъ въ Петербургъ, такъ я его и просила опустить тамъ это письмо въ почтовый ящикъ, а сегодня утромъ онъ его получилъ. Разъ двадцать ужь прочиталъ мн.

— Хорошо-съ, да вдь въ Петербург, пожалуй, скандалъ выйдетъ. Онъ явится къ Орлову, а этотъ на него глаза уставитъ: откуда, молъ, сіе?

— Ну, ужь это все не то. Тамъ хоть доктора есть, а тутъ куда я съ нимъ днусь?

Подумалъ я, подумалъ — и согласился. Въ самомъ дл, отчаянное ея положеніе!

— Хорошо-съ, быть по вашему.

— Ради Бога!

Только показался я въ кабинетъ, онъ какъ кинется ко мн, и прямо на шею, обнялъ и заплакалъ.

— Наконецъ-то меня поняли. Вотъ на-те, читайте! едва могъ выговорить онъ, подавая письмо.

Какъ высидлъ я эти полчаса, которые пробылъ у него, я и самъ не знаю. Помню только, что все твердилъ, чтобы онъ, не теряя времени, какъ можно скорй спшилъ въ Петербургъ.

— Да я что? я хоть сейчасъ. Вотъ у жены сборы длинные. Лизочка! Лизочка!

Но Лизочка объявила, что и за ней дло не станетъ, что и она хоть сейчасъ готова.

— Въ такомъ случа демъ послзавтра. Что же, въ самомъ дл, мшкать? соглашался и радовался Павелъ Глбычъ.

— Разумется, поддакивалъ я.

— Какъ хочешь, мой другъ! говорила жена.

Черезъ день я пріхалъ ихъ провожать. Все у нихъ было ужь уложено, запаковано.

— И на долго думаете?

— Ничего не знаю. Это ужь тамъ мы съ графомъ какъ ршимъ. Можетъ, мн даже придется и все лто тамъ прожить. А можетъ меня и того… Фюить!.. Что-жь, наше дло правое — я ко всему приготовился.

Передо мной былъ фанатикъ, дйствительно ко всему приготовившійся: хоть на костеръ его сейчасъ!

— Э, полноте! успокоивалъ я:— что-жь тутъ преступнаго хлопотать объ устройств банка? Ну, откажутъ, если не согласны — вотъ и все.

— Гм! вы думаете?!— И опять эта сумасшедшая улыбка!..

— Вы въ опасную игру играете, предупредилъ я жену, когда онъ куда-то отвернулся.— Встрча съ Орловымъ для него, т. е. для его здоровья, пожалуй, скверно кончится: онъ слишкомъ возбужденъ, чтобы пережить такую сцену.

— Ну, ужь тамъ, что Богъ дастъ, а тутъ я измучилась съ нимъ. Тамъ хоть доктора есть, стояла она на своемъ.

— Вс письма я веллъ доставлять къ вамъ, Сергй Николаичъ, а вы ихъ пачками пересылайте на имя графа съ передачей мн, такъ какъ я еще и самъ не знаю, гд мы остановимся, говорилъ Павелъ Глбычъ.— Мы теперь будемъ ихъ съ нимъ вмст читать. А вы все смялись, зачмъ я тяну эту переписку — вотъ и пригодилось. У насъ вдь теперь заведены сношенія съ дворянствомъ всей Имперіи… сила!..

Грустно было смотрть на эти горящіе глаза, на эти сухія, пересмяклыя, что-то вчно жующія губы и слушать этотъ лихорадочный бредъ.

— Ужь вы и въ самомъ дл не вздумайте ихъ пересылать ему, шептала жена.— Въ печь ихъ вс!

Наконецъ подали карету, уложили чемоданы. Мы вышли вс на крыльцо. Начали прощаться.

— Пожелайте мн успха, т. е. всмъ намъ, дворянамъ, нашему правому длу! сказалъ Павелъ Глбычъ.

— А главное, здоровья, не надрывайте себя! отвчалъ я, сжимая его руку.

— Здоровье — что? Дло — вотъ что для меня важно.

— Ахъ, не говори объ дл. Ты, мой другъ, съ этимъ дломъ такъ себя разстроилъ, ахъ какъ разстроилъ! вмшалась жена.

— Ну, прощайте.

— Пишите чаще.

— Письма-то не забывайте пересылать ко мн, кричалъ Павелъ Глбычъ изъ кареты, а сзади его, черезъ голову, умоляющимъ взоромъ смотрла жена: ради Бога, дескать, не длай этого.

Я тоже слъ въ свой экипажъ, еще разъ раздалось: прощайте! и мы разстались.

Такъ кончился у насъ вопросъ объ устройств или, лучше сказать, объ исходатайствованіи дворянскаго банка. Писемъ въ отсутствіе Павла Глбыча я получилъ нсколько сотъ и, понятно, не читая, вс ихъ сжегъ. Потомъ, мало по малу, переписка эта сама собой кончилась.

Я не знаю, что длали въ другихъ губерніяхъ съ этимъ тогда самымъ популярнымъ и излюбленнымъ вопросомъ. Везд ли онъ завершился такимъ шутовскимъ манеромъ или были какія хоть сколько-нибудь толковыя начинанія. Вроятно, да, т. е. принимались за него умне нашего, но, съ другой стороны, мн извстны разсказы помщиковъ другихъ губерній и, судя по нимъ, и эти другія не далеко ушли отъ насъ.

Во всякомъ случа, и идея, и ходатайства о дворянскихъ банкахъ нигд въ то время не получили осуществленія, да понятно, и не могли его получить: теоретическій и практическій ихъ абсурдъ былъ и тогда такъ же точно ясенъ и понятенъ всякому, у кого хоть сколько-нибудь мозги въ порядк, какъ и теперь.

Но и теперь, какъ и тогда, у всхъ ли ‘насъ’ они, эти мозги, въ порядк?..

——

Кончились вс приключенія и вся переписка по поводу исходатайствованія дворянскаго банка, а нужда въ деньгахъ нисколько не ослабла. Напротивъ, она давала себя чувствовать съ каждымъ днемъ все сильне и сильне. Выкупныя свидтельства таяли положительно, какъ снгъ. Размняешь, бывало, ‘выкупное’, създишь въ городъ, поживешь тамъ сутки, двое и ничего особеннаго себ не позволяешь, а глядь — выкупного ужь нтъ, или осталось отъ него что-нибудь въ род рубля сорока копекъ. Ужасно плохо держались тогда у насъ деньги. Мн кажется, что если бы въ то время казна выдала намъ подъ всю землю эти выкупныя, то теперь они были бы еще цлы разв у одной сотой изо всхъ: ни земли, ни денегъ не было бы ни у кого.

— Однако, что же длать?

— Ничего. Что же тутъ подлаешь? И дйствительно, ничего не длали, просто смирились и додали выкупныя, у кого они еще оставались, а у кого они ужь вс ‘вышли’, начинали задумываться, глядя на свои луга, лсокъ, парки и пр., о чемъ въ настоящее время остались одни лишь пріятныя воспоминанія.

Но тогда все это еще существовало въ дйствительности, и потому задумчивость при взгляд на эти предметы очень скоро переходила въ ршимость дйствовать. И начинали дйствовать.

— Что-жь, въ самомъ дл, прикажете длать? не воровать же идти!

— Погодите, ‘доведутъ’ и до этого, отвчали такъ называемые прозорливые.

Начиналась система долгосрочной аренды. Появились первые Подъугольниковы, тогда еще робкіе и тощіе. О Сладкопвцевыхъ ходили какіе-то смутные слухи, такъ, что мн кажется, эти слухи распускались не на основаніи реальныхъ встрчъ въ ними, а больше по предчувствію, что рано или поздно такая встрча должна совершиться непремнно. Счастливцы, у которыхъ имнія не были заложены въ опекунскомъ совт, искали денегъ подъ залогъ ихъ и разумется не находили, а если и находили, то на такихъ ужасныхъ условіяхъ, что съ непривычки дрожь пробирала.

Самая настоящая была пора явиться банкамъ ‘на помощь крайне стсненному землевладнію и земледлію’.

— Насъ вс бранятъ только, что мы ничего не длаемъ, а позвольте спросить, что можно сдлать безъ денегъ, безъ кредита?

— Да вдь, Иванъ Петровичъ, вы ужь два раза получали деньги…

— Это какія такія?

— Какъ какія-съ? Первый разъ, изволите помнить, въ Москв изъ опекунскаго совта, когда заложили Петровку и, потомъ ‘выкупныя’…

Но ставить вопросъ такимъ образомъ никто не хотлъ, не умлъ, однимъ словомъ, не ставилъ, и потому вс разсужденія вертлись и ограничивались исключительно фактомъ безденежья и способами его устраненія. Никто и на минуту тогда не задавался мыслью вспомнить и объяснить, какъ и куда исчезли оба эти куша и не повторится ли тоже самое и съ третьимъ, если онъ получится?

Въ одномъ изъ прошлыхъ очерковъ мн ужь приходилось указывать на эту странную ‘нашу’ особенность, т. е. нетолько на непривычку вдумываться въ причины своихъ ошибокъ и неудачъ, анализировать, припоминать ихъ, но даже, повидимому, на совершенное отсутствіе у насъ всякой критической способности. И дйствительно, то и дло мы видимъ, что ошибка, случившаяся вчера, повторяется и сегодня совершенно при тхъ же обстоятельствахъ и условіяхъ. Можно было еще извинить легкомысленную растрату денегъ, полученныхъ изъ опекунскаго совта, уже по одному тому, что это дло было (въ нкоторомъ род новое: человкъ не зналъ, какъ тяжело платить долги и проценты, но когда онъ ужь узналъ разъ это все, испыталъ вс прелести, сопряженныя съ визитами становыхъ приставовъ, исправниковъ, описи, публикаціи и, наконецъ, продажу съ аукціона, то, по меньшей мр, страннымъ кажется повтореніе такой же легкомысленной растраты вторично. Тмъ не мене, это — фактъ, прискорбный, грустный, тяжелый, называйте его какъ хотите, но онъ останется все-таки фактомъ. Растрата и притомъ самая легкомысленная, безобразная, слишкомъ четырехсотъ милліоновъ рублей, полученныхъ отъ опекунскаго совта, нетолько никого не научила, не отрезвила, но, повидимому, скоре развила только вкусъ къ подобнымъ упражненіямъ и въ будущемъ. Чмъ же, по крайней мр, объяснить себ такую же пошлую и легкомысленную растрату слдующаго, второго куша, ‘выкупныхъ’, еще боле грандіознаго, по своимъ размрамъ, и драматичнаго по тмъ обстоятельствамъ, при которыхъ мы его получили и потомъ растратили. Какъ извстно, казна выдала въ ссуду мужикамъ за выкупаемую ими землю, т. е. иными словами, мы получили выкупныхъ на семьсотъ слишкомъ милліоновъ рублей. Гд они? На что они истрачены? Гд, въ чемъ видны слды этихъ затратъ? Пусть кто-нибудь укажетъ хоть одинъ благой результатъ этихъ колоссальныхъ затратъ, или правильне, растратъ. Ихъ, эти чудовищные куши поглотили: ‘отдыхъ’, ‘раціональное хозяйство’, ‘воспитаніе дтей’, ‘акціонерныя’, т. е. желзно-дорожныя и всякія другія зати и предпріятія, въ которыхъ мы ничего не смыслили тогда, пускаясь въ нихъ съ деньгами, какъ не смыслимъ и теперь, оставшись при одномъ ‘печальномъ интерес’, какъ говорятъ няньки и приживалки, гадая на картахъ.

И вотъ, ‘фукнувъ’ такимъ манеромъ слишкомъ милліардъ рублей, полученныхъ подъ землю и за землю, мы ‘съ легкимъ сердцемъ’ увряли и самихъ себя, и всякаго встрчнаго и поперечнаго, что вся наша бда въ томъ, что у насъ нтъ денегъ, нтъ поземельнаго кредита.

— Указываютъ намъ на Англію, на Германію, на Францію, говорятъ, что наше хозяйство и въ подметки не годится къ тамошнему. Что-жь мудренаго! Тамъ есть оборотной капиталъ, есть кредитъ, а у насъ онъ гд?

Въ то время, о которомъ идетъ рчь, у половины изъ насъ были, относительно говоря, еще довольно ‘чистыя’ имнія, т. е. или не заложенныя, съ незначительнымъ, относительно, долгомъ частнымъ, или хотя и заложенныя въ опекунскомъ совт, но съ половинной, или около того, выплатой занятой ссуды. И у тхъ, и у другихъ, такимъ образомъ, въ то время de facto еще были имнія, они еще были дйствительными хозяевами своихъ Петровокъ и Ивановокъ, которыя, слдовательно, представляли несомннную цнность, не то, что теперь, когда они заложены и перезаложены, и, какъ паразитами, покрыты всевозможными долговыми краткосрочными и долгосрочными обязательствами. Поэтому, весьма естественно, что какъ только мы заявили спросъ на кредитъ подъ эту, находящуюся въ нашемъ владніи цнность, то предложеніе должно было явиться и, дйствительно, явилось, хотя, можетъ быть, и немного медленно, по новости такого дла у насъ и, вообще, по слабости нашей частной иниціативы. Это предложеніе кредита должно было и у насъ, какъ и везд, выразиться въ учрежденіи и открытіи частныхъ акціонерныхъ банковъ земельнаго кредита. Собственно говоря, банки и не долго даже заставили ждать себя.

Помню, какъ-то ранней весной, въ самую полую воду — это было на второй или на третій годъ посл 19-го февраля — я стоялъ на плотин у мельницы и смотрлъ, какъ ее укрпляютъ, чтобы не размыло водой, т. е. правильне, не ‘разбило бы’ ледоходомъ. На противоположномъ берегу показались бговыя дрожки, нашъ обыкновенный экипажъ, въ которомъ, въ одиночку, мы здимъ другъ къ другу, халъ ко мн знакомый читателю сосдъ мой, Павелъ Глбычъ, теперь ужь съ годъ оправившійся отъ банко-дворянскаго сумасшествія, благополучно вернувшійся изъ Петербурга съ свиданія и успокоившійся въ своей Осиновк.

— Читали? еще издали закричалъ онъ, подъзжая ко мн.

— Что такое?

— Какъ что такое? Разв вы еще не получали сегодняшнюю почту?

— Нтъ, говорю:— сегодня совсмъ и не посылалъ на почту.

— А я думалъ… Ахъ, какая досада, что не взялъ съ собой!

— Да что такое?

— А то, что мое предположеніе о банк исполнилось… Вдь открывается…

Я посмотрлъ на него. Господи! неужели опять начинается съ нимъ? подумалъ я:— но ничего: и глаза и, вообще, весь онъ покоенъ. Говоритъ съ увлеченіемъ, но вдь это совсмъ не то. А все-таки, думаю, лучше замять этотъ разговоръ.

— Да Богъ съ нимъ, говорю:— намъ-то какое дло?

— Какъ какое? Помилуйте, да въ этомъ-то и вся суть: есть у насъ оборотный капиталъ и кредитъ — мы спасены, нтъ — все погибло. Въ этомъ все наше и дтей нашихъ будущее.

— Не думаю, говорю:— много ужь мы этого оборотнаго капитала въ своихъ рукахъ обернули, а толку все нтъ, какъ нтъ…

— Эхъ, вы все смшиваете старое, прошедшее, съ теперешнимъ. Мало ли что тогда было! Тогда не было этого горькаго опыта, какой получили теперь.

— А ‘выкупныя’-то куда мы двали? Это, кажется, ужь посл ‘опыта’ продено.

Павелъ Глбычъ, разумется, не соглашался, говорилъ, что, во-первыхъ, еще очень немногіе получили и проли уже выкупныя, а остальные или еще не получали пока, или если ужь получили, то заводятъ на нихъ ‘раціональное хозяйство’, которое, конечно, должно въ ближайшемъ будущемъ удесятерить доходность имній и т. д. Однимъ словомъ, все то, что говорили тогда вс и о чемъ я уже имлъ честь разсказать читателю, когда шла рчь объ этомъ удивительномъ ‘раціональномъ’ хозяйств. Повторяю, спорить тогда на эту тэму было невозможно, если не желалъ прослыть отсталымъ рутинеромъ-пессимистомъ. Вс были убждены, что завести новый строй хозяйства — сущіе пустяки: стоитъ накупить машинъ, нанять нмцевъ и проч., и дло въ шляп. Весь вопросъ: гд достать деньги? Павелъ Глбычъ привезъ теперь мн извстіе, что деньги найдены: въ газетахъ былъ напечатанъ уставъ херсонскаго земельнаго банка. Разумется, я сейчасъ же, по его настоянію, послалъ нарочнаго къ нему за номеромъ газеты, и когда его привезли, то мы принялись читать и уставъ, и передовую статью, въ которой привтствовалась заря новой сельско-хозяйственной жизни. Помню, тамъ, въ этой стать, размалевывалась такая румяная картина нашего будущаго, что врующій въ него, въ возможность этого розоваго будущаго, непремнно долженъ былъ умилиться душой и глубоко, сладко вздохнуть. И, разумется, заснуть спокойно нетолько въ надежд, но въ положительномъ убжденіи, что, наконецъ-то Провидніе смиловалось и послало намъ конецъ страданій. Случайно какъ-то въ тотъ вечеръ съхалось ко мн еще нсколько человкъ сосдей, и вс были согласны, что ужь эти деньги, которыя вотъ теперь изъ поземельныхъ банковъ будемъ получать, пойдутъ у насъ на дло, а не на Туринскій трактиръ.

Въ передовой стать говорилось, что открытіе херсонскаго банка — только начало, что за этимъ послдуетъ несомннно открытіе цлой серіи банковъ, такъ какъ деньги несомннно нужны не для одного только юга Россіи.

И съ этимъ, разумется, мы вс были согласны, даже боле: находили, что деньги главнйше нужны для внутреннихъ, черноземныхъ губерній, ‘этой житницы’ государства, т. е. намъ.

— Помилуйте! почти двухъаршинный черноземъ у насъ теперь лежитъ втун, не воздлывается. Да это — преступленіе, а все почему?

— Денегъ нтъ!

— Разумется.

— Врите ли… что-жь мн скрывать? вотъ за Петеньку подходитъ срокъ платить шестьсотъ рублей, въ училище статскихъ юнкеровъ, а у меня въ карман пять рублей, и негд достать… И это въ то время, когда земля не заложена.

— Да это что? До скандала доходитъ! На вербной недл досылаю къ Подъугольникову записку, чтобы прислалъ изъ лавки рыбы, икры, понимаете, всякой дряни, и — ничего-съ! По прошлогоднему счету, говоритъ, еще не заплачено! А вдь и у меня ‘оставшаяся’-то земля тоже не заложена!

Я ужь, разумется, не помню всего, что мы въ тотъ розовый вечеръ говорили, но эти два случая я не забылъ, потому что, когда вс разъхались и мы остались вдвоемъ съ Павломъ Глбычемъ, то я указывалъ на нихъ и ссылался на нихъ, въ подтвержденіе моихъ словъ, что и эти деньги пойдутъ не на дло, т. е. не на хозяйство, а на шутовское воспитаніе дтей, на мотовство ихъ при погон за карьерой, на наши селянки, осетрину и проч., и проч.

И, Боже, какъ все это было очевидно, какъ увренно можно было предсказать, что все случится именно такъ, а не иначе! Зная хоть немножко людей, которымъ предстояло теперь получать деньги и давать имъ то или другое назначеніе, невозможно было даже ни на минуту усумниться въ ихъ выбор.

Безконечно добрый и честный до глупости, если такъ можно выразиться. Павелъ Глбычъ, несмотря на свои сдые волосы, былъ, однако-жь, глубоко убжденъ, что ‘мы’ поймемъ, наконецъ, свою пользу, какъ былъ онъ глубоко убжденъ, отстаивая и крпостное право, въ которомъ видлъ какой-то неоцненный патріархальный элементъ. Увренность, что помщики переродятся путемъ постепеннаго нравственнаго совершенствованія, породила тогда множество такихъ убжденныхъ чудаковъ.

Помню я этотъ вечеръ. Долго мы тогда сидли съ нимъ вдвоемъ и отгадывали будущее. Къ сожалнію, я угадалъ врне его.

——

Я не знаю, какъ въ другихъ губерніяхъ, но у насъ извстіе объ открытіи херсонскаго банка произвело глубокое, радостное впечатлніе и вызвало общій восторгъ. Теперь все дло было въ томъ, нельзя ли попробовать обойти какъ-нибудь тотъ параграфъ устава, по которому пріемъ въ залогъ имній разршался банку только въ извстномъ, опредленномъ район. Объ этомъ въ правленіе банка тогда была послана нами масса писемъ. Отвтъ былъ для всхъ одинъ, роковой: non possumus!

— Когда же у насъ откроютъ?

— Надо хлопотать.

— Тамъ хлопотали — имъ и разршили.

— Павелъ Глбычъ былъ правъ, когда говорилъ, что этого дла не слдуетъ бросать, а надо его долбить, долбить, пока не получишь.

— А кто смялся надъ нимъ?

— Да вдь это шутка была!

Само собою разумется, вс эти слухи до него доходили, а иные и прямо ему въ глаза говорили, что виноваты передъ нимъ, что. не довряли его надеждамъ и смялись. Онъ это слушалъ съ сладостнымъ чувствомъ, какъ слушаетъ невинно осужденный извиненія своихъ судей, пришедшихъ просить простить ихъ. И къ ужасу его жены, уже наученной банковой его дятельностью, дло чуть-чуть не сладилось въ томъ смысл, что онъ получилъ полномочія отъ дворянъ на ходатайство въ Петербург и, если не ошибаюсь, даже деньги на расходы ‘для ускоренія’ естественнаго теченія канцелярской процедуры. По этому поводу мы, по крайней мр, нсколько разъ съзжались у предводителя, шумли, разсуждали, отлично обдали, ужинали, пили (въ то время предводители все еще отличались ‘истинно русскимъ хлбосольствомъ’ — не то, что теперь) и подписывали какую-то складчину, кто сколько хотлъ. Помню, лично меня это дло нисколько не интересовало, я здилъ на эти собранія такъ, чтобы ‘не отстать отъ міру’, и не знаю, почему оно затянулось. А тутъ, черезъ годъ или полтора, мы прочли въ газетахъ извстіе, что въ Петербург основывается другой, несравненно большій поземельный банкъ — общество взаимнаго поземельнаго кредита, который будетъ принимать въ залогъ имнія и пустоши по всей Россіи, а, слдовательно, и въ нашей губерніи. Немного погодя, посланные, возвратившіеся съ почты, привезли каждому изъ насъ, или почти каждому, маленькія книжки въ зеленой оберточк — уставъ общества — и деликатнйшее при ономъ письмо на великолпной почтовой бумаг. У одного моего бывшаго сосда, заложившаго вскор тамъ свое имніе, потомъ проданное съ аукціона, такое письмо сохранилось до сихъ поръ. Я не знаю, зачмъ онъ его бережетъ.

Такимъ образомъ, началась ‘новая эра, заря будущаго благополучія’, какъ тогда вс выражались. Деньги всмъ были нужны, и потому вс были въ охот какъ можно скоре заложить ‘оставшуюся’ землю. Очень скоро половина Ивановокъ и Петровокъ опустла, ‘господа’ ухали въ Петербургъ, т. е. собственно въ правленіе общества взаимнаго поземельнаго кредита. Вс хали съ облегченнымъ сердцемъ, съ свтлымъ взоромъ. Только очень и очень немногіе задумывались и упирались.

— Это, однако, того-съ… Противъ ‘покойнаго’ опекунскаго совта выходитъ вдвое. Тамъ они расписывай какъ хотятъ объ участіи въ барышахъ — это еще все журавли въ неб, а семь процентовъ-то платить…

— Да-съ, это не то-съ. Тутъ пожалуй со всми поздками да вычетами и не семь сойдетъ, а побольше и гораздо-таки побольше.

Но такъ разсуждали немногіе и притомъ люди завдомо рутинеры, ‘которые и понятія не имли о раціональномъ хозяйств’.

Очень многихъ смущало также и то обстоятельство, что банкъ выдаетъ не деньги, а закладные листы.

— Что это за штуки?

— Это?.. это въ род ‘выкупныхъ’.

— Т. е. положи въ карманъ и позжай какъ съ наличными — везд размняютъ.

— Да. Въ любомъ трактир порядочномъ ихъ возьмутъ рубль за рубль.

— Такъ-съ, ну а вотъ это что такое? въ устав у нихъ сказано, что кром закладныхъ листовъ они выдаютъ еще деньги въ вид краткосрочнаго кредита?

— А это, надо полагать, на расходы по поздк. Вдь ни для кого не секретъ, что денегъ нтъ, такъ чтобы не затруднялись на первое время, какъ прідутъ въ Петербургъ. Это очень умно и хорошо придумано. Помилуйте! прідешь, остановишься въ незнакомомъ мст, мало ли что можетъ случиться? Да вотъ я, на примръ, ду — всхъ денегъ со мной полтораста рублей — и ду я не одинъ, а съ женой и съ Соничкой: хотятъ кстати Петиньку провдать. Вы думаете, разв это дешево станетъ? а теперь, при краткосрочномъ кредит, я, по крайней мр, покоенъ…

И такъ понималось много параграфовъ новаго банка. Разумется, по прізд на мсто, большая часть этихъ иллюзій пропадала, общество взаимнаго поземельнаго кредита отказалось выплачивать счета по гостинницамъ и вышло не мало скандаловъ и недоразумній на эту деликатную тэму, но въ конц концовъ, такъ какъ залогъ все-таки совершался и деньги получались, то вс эти ‘маленькія’ непріятности забывались и ‘мы’ возвращались въ свои выпотрошенныя Ивановки и Петровки съ улыбающимися лицами, какъ только что разговвшіеся… Если хотите, это, пожалуй, и дйствительно было веселое время. Одни возвращались изъ Петербурга, свтленькіе, въ пестренькихъ пиджачкахъ, въ цвтныхъ галстукахъ, разсказывали интимныя тайны разныхъ боле или мене высокопоставленныхъ особъ съ такими подробностями, что можно было бы подумать, что они и въ самомъ дл компетентны знать эти тайны. А здившіе въ эту экспедицію съ женами, привезли ихъ одтыми ‘по петербугскому’. Само собою разумется, кстати были сдланы вс ‘необходимыя’ покупки и для дома. Другіе еще только собирались хать и, видя довольнаго и цвтущаго сосда возвратившагося, соблазнялись его примромъ, все бросали и спшили къ источнику всхъ радостей, на Екатерининскій каналъ. Словомъ ‘движеніе’ было совершенно соотвтствующее причиненному имъ оживленію. И надо правду сказать: все-таки урокъ съ выкупными не пропалъ ужь совершенно даромъ. ‘Мы’ были теперь гораздо осторожне и разсчетливе въ своихъ тратахъ: ‘выкупныя’, полученныя въ такомъ же почти размр, были покончены многомного года въ полтора или въ два, а ‘ссуда’ продержалась въ нашихъ карманахъ дольше. Нкоторые покончили ее не ране какъ черезъ три и даже черезъ четыре года. Оно, положимъ, въ конц концовъ, предопредленіе совершилось-таки, но все же скромне, приличне…

Такимъ образомъ, ‘спросъ’ познакомился съ ‘предложеніемъ’ и начались, къ общему ихъ удовольствію, ихъ взаимныя дйствія. ‘Обмнъ’ тоже не былъ забытъ, и все мало по малу стало принимать видъ совершенно благоустроенный, правильный. Вроятно, со временемъ благоустройство это достигло бы несравненно высшей степени, еслибы вскор не оказалось вновь недостатка въ деньгахъ, этомъ непремнномъ фактор каждаго солиднаго дла. И дйствительно, очень многіе изъ ‘раціональныхъ хозяевъ’ до сихъ поръ искренно и ‘основательно’ убждены, что дай имъ въ то время, когда Петровка или Ивановка принадлежали еще имъ и они производили въ нихъ свои эксперименты, еще немного денегъ, то результатъ былъ бы непремнно блестящій. Къ сожалнію, этого не случилось по той простой причин, что банкъ смотрлъ на это дло нсколько иначе и денегъ больше не давалъ, не взирая ни на какія наши увренія, что съ вводимой вновь культурой имнія длаются несравненно боле цнными. Черезъ нсколько лтъ, это недоразумніе обострилось до такой степени, что взаимное отношеніе бывшихъ друзей, ‘спроса’ и ‘предложенія’, приняло характеръ прямо враждебный, въ дло вмшалась полиція въ вид становыхъ приставовъ, начались описи, публикаціи и проч. непріятности до аукціона включительно, такъ что у многихъ, вмсто Петровки или Ивановки, осталось только одно воспоминаніе объ нихъ да вотъ подобныя письма, какъ у моего бывшаго сосда, которымъ ‘предложеніе’ соблазняло ‘спросъ’ на взаимность.

Такъ происходило дло въ дйствительности. Въ Петербург же оно представлялось нсколько иначе. И если у насъ радостное настроеніе, вызванное открытіемъ банковъ, начинало мало-помалу проходить и уступать мсто боле серьзнымъ чувствамъ и соображеніямъ, то въ Петербург совершенно наоборотъ — время начала нашего разочарованія, а для нкоторыхъ даже и скорби, совпадало съ началомъ ликованія и надеждъ. Въ это время, въ Петербург успли разбудить и растолкать спавшую, несмотря на несомннный общій прогрессъ, ‘частную иниціативу’. Она начала съ просонья потягиваться, а потомъ совсмъ вскочила на ноги и начала ‘дйствовать’. Между прочимъ накинулась она, эта частная иниціатива, и на банковое дло. Посыпались сперва проекты разныхъ поземельныхъ, моршанско-сызранскихъ, оренбургско-костромскихъ, тамбовско-виленскихъ и всякихъ иныхъ банковъ, имена ихъ же ты, Господи, вси. Утвержденія ихъ слдовали съ быстротой нарожденія дождевыхъ пузырей, и затмъ вс они въ перегонку одинъ передъ другимъ пооткрывали свои лавочки.

— Къ намъ! у насъ оцнка выше! больше денегъ дадимъ кричитъ моршанско-сызранскій банкъ.

— У насъ насчетъ отсрочекъ — сколько угодно. Это намъ наплевать, увряетъ якутско-балаклавскій и т. д., и т. д.

Началась настоящая поземельно-банковая оргія. Общее безденежье опять вдругъ смнилось такимъ общимъ богатствомъ, что при этомъ нетолько ‘мы’ ошалли, но вмст съ нами ошалли и половые у Гурина въ ‘Московскомъ’, и татары у Бореля и Дюссо.

А банки одинъ за другимъ все, какъ изъ земли, выростаютъ, и все такіе соблазны сулятъ, что, кажется, еслибы можно было, нетолько землю — душу въ нихъ заложилъ бы. Саламатовъ, вмст съ жиденкомъ Пудельсономъ, нын, съ позволенія сказать, ораторомъ, просто языки высунули, сочиняя и ‘проводя’ уставы. Саламатовъ, какъ первоклассное свтило, разумется, принималъ ‘просителей’, т. е. учредителей, у себя дома, и ломалъ съ нихъ за уставы и проведенія чудовищныя цифры, о которыхъ онъ самъ теперь не можетъ безъ удивленія вспомнить. Пудельсонъ же какъ мелкая, хотя и усердная и юркая тля, съ утра до ночи бгалъ по гостинницамъ, изъ номера въ номеръ, отъ одного учредителя къ другому, ловилъ тамъ вновь прізжихъ и тащилъ къ Саламатову, точь въ точь какъ зазываютъ къ себ лакеи въ гостинницы, высылающія экипажи къ приходу поздовъ, или извстныя обитательницы фонарнаго переулка прохожихъ. За эту скромную работу, сопряженную съ массой хлопотъ и непріятностей, Пудельсонъ, разумется, получалъ отъ Саламатова, а, кром того, кое-что попадало и отъ милости ‘прізжихъ’.

Эта статья, т. е. учредительство, тогда была замчательно хорошо организована и даже дисциплинирована, если такъ можно выразиться. ‘Банкиры’, т. е. земцы, имена которыхъ покупались варшавскими, берлинскими и лондонскими настоящими банкирами для того, чтобы они, эти имена, стояли въ числ учредителей, съ цлью отвода правительству глазъ отъ сути дла вс почти стояли въ Малой Морской, въ ‘Htel de Paris’ или въ ‘Grand Htel’. Тамъ вс эти Иваны Петровичи и Петры Иванычи, у которыхъ чуть-чуть держались и не сваливались штаны, сами заложенные и перезаложенные вдоль, поперегъ и наискось, ли, пили, амурничали и завирались до того, что воображали себя и въ самомъ дл настоящими, а не подставными учредителями. Это была пора ‘нашего’ глубочайшаго паденія и униженія. Прежде, мы проматывали свое, т. е. продали и пропивали то, что, въ силу хорошаго или нехорошаго закона, но все-таки закона, принадлежало намъ. Продая и пропивая деньги, полученные изъ опекунскаго совта за заложенныя въ немъ ‘души’, мы длали это съ спокойной совстью, въ силу хотя бы ужь одного того, что тогда была такая пора, что душа могла считаться собственностью. Стало быть, ея собственникъ, проматывая ее, проматывалъ свое, а не чужое, не воровалъ, однимъ словомъ. Теперь же, приходилось ужь ‘заимствоваться’, хотя и въ нсколько замаскированной форм, тащить изъ чужого кармана руками, обутыми въ перчатки. А сколько униженія приходилось испытывать при этомъ! Какой-нибудь іудей Пудельсонъ — и тотъ издвался тутъ же въ глаза, торговался, пилъ на ты и братался съ потомкомъ славнаго рода, не разъ упоминаемаго въ исторіи по случаю усмиренія и покоренія враговъ!.. И много славныхъ пало тогда… Пали князья X—скіе, князья Г—мы, графы Т—е и много, много другихъ. Гораздо больше, чмъ въ Куликовской битв…

А тамъ, въ Большой Конюшенной, въ ‘Htel Demouth’, бились земскіе борцы-желзнодорожники, поставщики земскихъ гарантій и воплей земскихъ о ‘неотложной надобности для края’ проведенія той или другой дороги, измышленной Саламатовымъ съ компаніей варшавскихъ и берлинскихъ асидовъ. И тамъ тоже падали ‘славные’. И тамъ ихъ пало не мало!

Тяжело, путемъ полнаго матерьяльнаго разстройства и еще боле полнаго нравственнаго паденія, достался намъ этотъ третій по счету и ужь послдній кушъ ссуды частныхъ земельныхъ банковъ. Мы получили на этотъ разъ около трехсотъ милліоновъ рублей. Конечно, эта сумма значительно мене милліарда, но и на нее вдь много можно бы было сдлать…

Почему и отчего мы ничего не сдлали — объ этомъ ужь было говорено выше. Теперь, поэтому, остается сказать только: есть ли какое-нибудь основаніе врить въ мечту, что мы можемъ поправиться и опять встать на ноги путемъ получки денегъ подвторыя закладныя (разумется, въ частныхъ рукахъ), что практикуется нами въ настоящее время? Если у насъ, незамтно для насъ самихъ, проскользнуло между пальцевъ почти полтора милліарда рублей совершенно непроизводительно, ничему насъ не научивъ, то, спрашивается, что же тутъ могутъ значить сравнительно какіе-то жалкіе гроши, добываемые притомъ за ужасные проценты?

Вспоминая опекунскій совтъ, мы охали на проценты, взимаемые обществомъ взаимнаго поземельнаго кредита, этого солиднйшаго, во всякомъ случа, земельнаго банка, а теперь хотятъ кого-то уврить, что наша псня будто бы еще не спта, что если намъ дадутъ немного денегъ подъ наши жалкіе остатки мстные ростовщики, т. е. Сладкопвцевы и Подъугольниковы, то мы еще себя покажемъ!..

И въ такой-то моментъ графъ Орловъ-Давыдовъ вздумалъ искать для насъ спасенія въ фермерств.

Посл всего сказаннаго, на эту затю я позволю себ отвтить вопросомъ: банкамъ, т. е., акціонерамъ земельныхъ банковъ, т. е., варшавскимъ, берлинскимъ и лондонскимъ банкирамъ, у которыхъ главнйше собраны эти акціи, мы со всми пнями, штрафами за просрочки и проч., платимъ на занятый нами у нихъ капиталъ до семи и даже восьми процентовъ, а сами едва-едва достаемъ девять, десять, слдовательно, живемъ на разницу, на два, на полтора даже процента. Спрашивается: кто же мы сами, какъ не фермеры?

Конечно, фермеры, и притомъ поставленные въ невыносимыя отношенія къ нашимъ хозяевамъ. Они имютъ полную возможность и право, при первой же нашей неисправности, выгнать насъ вонъ, иначе — продать съ аукціона, т. е. передать ферму другому… Вы опоздали, графъ! Вашъ идеалъ, о которомъ вы мечтаете, уже осуществленъ!

Въ настоящее время для половины ‘насъ’, если не для двухъ-третей, вопросъ вовсе ужь не въ томъ, чтобы улучшать какъ-нибудь хозяйство разными нововведеніями и приспособленіями. Мы заняты теперь вопросомъ гораздо боле простымъ, но зато и боле горькимъ: вопросомъ о насущномъ хлб. Если заплачена аренда за ферму, т. е. внесены въ земельный банкъ проценты, если заплачено за ученіе дтей и кое-какъ мы пробились сами — и слава Богу. Теперь ужь не до жиру — быть бы живу. Даютъ ли хоть эти скромныя средства наши бывшія имнія, а теперешнія фермы?

Нтъ.

Гд же мы ищемъ себ подмогу? гд наши отхожіе промыслы, которые даютъ возможность хоть немного пополнить ‘нехватку’, приносимую фермами?

Это очень любопытный вопросъ и объ немъ мы поговоримъ дальше.

VII.
Отхожіе промыслы.

Не бездарна та природа,
Не погибъ еще тотъ край,
Что выводитъ изъ народа
Столько славныхъ то и знай…

Въ сельц ‘Большіе собачьи хвосты’, Свистовка тожь, когда, оно еще принадлежало не теперешнему ‘новому’ барину, шацкому второй гильдіи купцу Ивану Семенову Подъугольникову, а прежнему, Николаю Николаевичу Свистову, и немного ране, его родителю, Николаю Петровичу, въ немъ числилось триста сорокъ одна душа и при нихъ удобной и неудобной земли пахатной, подъ лсомъ и подъ усадьбой всего три тысячи восемьсотъ двадцать десятинъ. Лтъ за десять до 19-го февраля Николая Петровича выбрали въ уздные предводители, и такъ какъ съ этимъ званіемъ, по обычаю тхъ временъ, обязательно соединено было непрерывное упражненіе въ ‘истинно русскомъ хлбосольств’, что и тогда обходилось не дешево, и такъ какъ, кром того, Николай Петровичъ ужь давно хотлъ довести псовую охоту до должныхъ и ‘приличныхъ’ размровъ, то теперь, по здравомъ размышленіи, онъ ршилъ, что это ‘сельцо’ надо заложить. Когда онъ окончательно укрпился въ такомъ ршеніи, въ городъ былъ посланъ за менторомъ ‘на пар’ конюхъ Ефимка, который на другой день и привезъ бывшаго секретаря узднаго суда Василія Прокофьевича Сладкопвцева, отца Ардальши, тогда состоявшаго еще въ архіерейскомъ хор, гд онъ плъ ‘ангельскіе голоса’. Затмъ, по общей программ, онъ (т. е. Николай Петровичъ подъ руководствомъ Сладкопвцева) продлалъ все то, объ чемъ было говорено въ прошломъ очерк, т. е. създилъ въ Москву, прожилъ тамъ нсколько мсяцевъ, заложилъ въ опекунскомъ совт ‘Большіе собачьи хвосты’, ‘освжился’ и привезъ съ собой въ деревню троечную сбрую необыкновенно красивой насчки, органчикъ и масляную картину, изображавшую какъ два старца, скрываясь въ кустахъ и за деревьями, съ великимъ любопытствомъ смотрятъ на прелести Сусанны. Въ тотъ же день, какъ Николай Петровичъ возвратился въ деревню, троечная сбруя съ удивительной насчкой была надта на пгихъ и найдена при этомъ еще боле удивительной, органчикъ былъ поставленъ въ зал, ‘пущенъ’ и тоже заслужилъ общее одобреніе, что-же касается стариковъ съ Сусанной, то тутъ мннія раздлились. Какъ ни рада была Марья Васильевна, что мужъ ея наконецъ возвратился изъ Москвы и притомъ, повидимому, цлымъ, все же она находила, что стариковъ съ Сусанной нельзя оставлять въ гостинной, и потому ихъ помстили въ мужской комнат, въ кабинет. Батюшка, который пріхалъ служить благодарственный молебенъ по случаю благополучнаго возвращенія Николая Петровича, тоже нашелъ, что хотя ‘тема’ картины и дозволительна, но художникъ прелести Сусанны ‘преувеличилъ’. За то братъ Марьи Васильевны, Капитонъ Васильевичъ, поручикъ въ отставк, за непочтеніе проклятый родителями и теперь проживавшій у сестры и зятя, былъ въ восторг отъ нея. Точно такое же, повидимому, впечатлніе она произвела и на лакея Никанорку, котораго въ первые дни никакъ нельзя было выжить изъ кабинета, такъ что Николай Петровичъ, сначала не понимавшій въ чемъ дло, нсколько разъ говорилъ ему: — Что ты, братецъ, тутъ все торчишь? Пошолъ вонъ! Равнымъ образомъ, любовались на картину и похваляли ее почти вс сосди. Тмъ не мене, однакожъ, когда пріхала съ дочерьми, ‘взрослыми двицами’, сестра Николая Петровича, Варвара Петровна, то перво-на перво, какъ только вошла въ переднюю и даже не поцловавшись еще съ братомъ, сказала ему:

— Ау васъ, братецъ, я слышала, виситъ какая-то непристойная картина, такъ ужь вы либо завсьте ее, либо совсмъ уберите…

— Она, сестрица, виситъ у меня въ мужской комнат — въ кабинет, а впрочемъ я сейчасъ прикажу ее завсить.

И, дйствительно, ее завсили кисеей. Такъ провисла она завшенною вплоть до прізда архіерея, когда замтилъ ее и полюбопытствовалъ посмотрть сопровождавшій владыку соборный протодіаконъ.

— ‘Тема’ картины можетъ быть одобрена, но художникъ ‘прелести’ Сусанны ‘преувеличилъ’, сказалъ и онъ, но внимательномъ ея разсмотрніи, но за тмъ прибавилъ:— а, впрочемъ, между купечествомъ это и нын встрчается.

Наконецъ, третье мнніе высказано было его превосходительствомъ, объзжавшимъ для ревизіи губернію и захавшимъ по дорог къ предводителю.

— Эта картина, сказалъ онъ:— школы фламанской. И затмъ, сдлавъ изъ кулака лвой руки подобіе зрительной трубки, долгое время со вниманіемъ ее разсматривалъ, длая присутствовавшимъ нкоторыя указанія на ошибки и преувеличенія художника.— А, впрочемъ, присовокупилъ его превосходительство:— въ молодости, въ бытность мою для особыхъ порученій въ Риг, я зналъ тамъ одну двицу и даже благороднаго происхожденія, прелести которой были еще превосходне…

Такимъ образомъ, поздка Николая Петровича въ Москву въ художественномъ отношеніи не можетъ быть названа безусловно неудачной. Что-же касается до увеличенія псовой охоты, то предпріятіе это, осуществленное при дятельномъ участіи въ немъ Капитона Васильевича, удалось вполн, какъ и слдовало: вскор предводительская ‘охота’ затмила собою ‘охоты’ не только во всемъ узд, но даже и въ двухъ ближайшихъ. Крымской породы ‘смуругой’ масти кобель Катай и англійская ‘мелкопсовая’ сука Зорька ‘не отпускали’ отъ себя ‘звря’ даже на одну ‘угонку’! Требовать большаго — невозможно.

Но за то другія усовершенствованія и предпріятія, къ сожалнію, были далеко не такъ удачны. Постройка, напримръ, ‘бельведера’ на крыш едва не кончилась катастрофой: рано утромъ, когда въ дом вс еще спали, съ страшнымъ трескомъ потолокъ въ гостинной проломился и часть бельведера, вмст съ проведенной въ него для зимняго времени печной трубой и даже съ работавшими тамъ плотниками и печниками, просыпалась на полъ. И какъ ни заманчива была идея о бельведер, ее, посл этого несчастнаго случая, пришлось покинуть. Такъ же точно неудачно кончилась и постройка моста чрезъ вновь выкопанный прудъ. Это предпріятіе, по размрамъ своимъ, хотя и было мене грандіозно, чмъ постройка новаго моста черезъ Неву, но встртило препятствія, повидимому, еще большія, ибо, несмотря на то, что такъ же превзошло смету въ три раза, все таки не было доведено до окончанія. Какія затраты и усилія пришлось положить при этомъ строителю, видно ужь изъ того, что когда сельцо ‘Большіе собачьи хвосты’ впослдствіи было пріобртено покупкою купцомъ Подъугольниковымъ, онъ цлыхъ три года, купаясь въ жаркіе лтніе дни, вмст съ батраками и молодцами, ‘кстати’ таскалъ изъ воды бревна и сваи и натаскалъ ихъ такое количество, что потомъ выстроилъ изъ нихъ въ город Шацк цлый домъ.

О боле мелкихъ начинаніяхъ и предпріятіяхъ не стоитъ, конечно, и распространяться: почти вс они были боле или мене неудачны, либо по лности и нераднію, либо по неумнію приставленныхъ руководителей.

Все это, вмст съ болзнью, а потомъ и со смертью Марьи Васильевны, въ значительной степени разстроило здоровье Николая Петровича, и онъ впалъ въ сладострастіе. Трудно высказать, какъ тяжело было всмъ намъ, знавшимъ старика и уважавшимъ его за его ясный умъ и истинно русское хлбосольство, видть его теперь ведущимъ такую недостойную жизнь. Вс помыслы его въ это время были сосредоточены, казалось, на одномъ удовлетвореніи своихъ необузданныхъ страстей. Забвеніе всхъ приличій доходило въ немъ, особенно въ лтніе мсяцы, до того, что ни одинъ помщикъ, имвшій при себ жену или дочерей ‘взрослыхъ двицъ’, не ршался прозжать даже мимо его усадьбы — такъ легко можно было наткнуться на какую-нибудь срамоту. Вся мужская прислуга была имъ удалена изъ дому и замнена женской, набранной преимущественно изъ двицъ. Половину ихъ онъ одлъ въ мужское платье, но никого изъ сосдей помщиковъ, все еще время отъ времени посщавшихъ его, этимъ въ обманъ не ввелъ. Однако, къ счастію его самого, онъ прожилъ недолго, хотя смерть его была и не изъ завидныхъ: онъ кончилъ дни свои въ борьб съ яблоней, которую принялъ въумоизступленіи за упрямую двицу. И смерть была для него счастіемъ, ибо ходившіе уже тогда слухи объ эмансипаціи вскор оправдались.

Такимъ образомъ, было положено начало реализаціи ‘сельца’ ‘Большіе собачьи хвосты’. Дальнйшее усовершенствованіе его продолжали наслдники Николая Петровича — его сыновья, единька и Колинька. Смерть Николая Петровича была нетолько оригинальна, но вмст и неожиданна. Конечно, вс понимали и знали, что такая неправильная жизнь, какую велъ покойникъ въ послдніе годы, до добра не доводитъ, тмъ не мене, принимая во вниманіе его крпкое тлосложеніе, умренность прежнихъ лтъ и многочисленные примры, которые представляли многіе другіе, тоже проводившіе время не весьма цломудренно и проч., давали нкоторую надежду, что катастрофа еще не столь близка. единька и Колинька, повидимому, раздляли тоже это мнніе, ибо ничмъ инымъ нельзя было объяснить, что ни тотъ, ни другой при кончин родителя не присутствовали. И это послднее обстоятельство было нехорошо для нихъ еще и въ томъ отношеніи, что множество вещей, тутъ же, въ виду, можно сказать, еще не остывшаго помщика, было расхищено неблагодарной и безсовстной дворней.

Само собою разумется, что тотчасъ же, какъ только дошла до дтей всть о кончин родителя, оба сына немедленно поспшили изъ Петербурга, гд служили гвардіи штабсъ-ротмистрами. Выкупавшись съ дороги и поклонившись праху покойнаго родителя, около двухъ недль ужь почивавшаго въ могил, они возвратились въ опуствшій домъ и, приказавъ подать себ кушать, начали обсуждать свое положеніе въ томъ собственно смысл, какъ имъ поступить съ ‘сельцомъ’?

— Я, братъ едя, не хозяинъ, сказалъ Николай.

— А разв я хозяинъ? сказалъ едя.

И долго они разсуждали промежь себя, пока не ршили, что одинъ изъ нихъ оставитъ за собой все ‘сельцо’ и выплатитъ другому его часть деньгами. Потомъ едя вынулъ изъ кармана носовой платокъ, завязалъ на одномъ углу его узелокъ, приложилъ къ нему другой уголъ безъ узелка, покрутилъ ихъ и, улыбаясь, сталъ искушать брата. Братъ Николай не безъ смущенія и робости потянулъ одинъ изъ выставленныхъ ему кончиковъ и вытянулъ кончикъ съ узломъ — имніе, значитъ, досталось ему.

— Дай Богъ теб, Коля, всякаго успха, наживи еще такое-же ‘сельцо’, сказалъ, обнимая и цлуя его, едя.

— Тяжело мн, едя, будетъ теб выплачивать, потому что папенька имнье заложилъ уже, и я не знаю даже, какъ мн изворачиваться.

— А екла Дементьевна-то на что? улыбаясь и грозя пальцемъ, въ шутку отвтилъ едя:— я вдь все знаю…

Коля началъ опровергать, говорить, что это одна сплетня, что ему мундиръ этого не позволилъ бы и проч., а что, дйствительно, онъ у нея нсколько разъ занималъ, но эти деньги, при первой-же возможности, ей теперь отдастъ, тмъ боле, что это она длала для него тайкомъ, въ то время, когда мужъ ея былъ въ Нижнемъ на ярмарк.

Вслдъ затмъ, мы, сосди, узнали, что отнын сельцо ‘Большіе собачьи хвосты’ принадлежитъ сыну Николая Петровича, Николаю Николаичу, что онъ выходитъ въ отставку, вроятно, женится и поселится въ имніи. Вс эти догадки и предположенія, дйствительно, скоро оправдались. Осенью Николай Николаичъ ужь пріхалъ отставнымъ, сдлалъ всмъ визиты, и мы еще по ‘чернотропу’, вмст съ нимъ, порскали по мерзлымъ зеленямъ за зайцами.

Это былъ отличный малый, веселый, гостепріимный, радушный, ‘шалунъ’, однимъ словомъ, соединялъ въ себ вс общедворянскія добродтели. Въ дом все ожило, расцвло и все приняло такой задушевный характеръ, что, кажется, даже Сусанна перестала пугаться своихъ стариковъ и чуть-чуть не спрыгивала оттуда, со стны, къ намъ на колни. Усовершенствованіе въ костюм прислуги, придуманное покойникомъ, было одобрено и оставлено и теперь, впредь до дальнйшихъ по сему предмету распоряженій. Страстно любя хореографическое искуство, Николай Николаичъ не жаллъ расходовъ, затратъ и хлопотъ по заведенію и здсь, въ глуши, хотя малаго балета. Выписанныя изъ Петербурга дв балетчицы, опытныя въ преподаваніи, по цлымъ днямъ прыгали въ зал, обучая двнадцать двицъ двороваго происхожденія. Дядя Капитонъ Васильичъ, о которомъ было упомянуто выше и который въ послднее время, какъ разбитый параличемъ, жилъ въ мезонин, понятно не могъ съ прежней энергіей слдить за псовой охотой и нсколько запустилъ ее, но теперь, въ эпоху общаго обновленія, была ‘подтянута’ и она и поставлена на высоту своей задачи. Это тмъ боле необходимо было сдлать, что на будущій годъ предстояли дворянскіе выборы и въ узд у насъ ужь серьзно поговаривали объ избраніи Николая Николаича въ предводители. ‘Смуругой’ Катай и ‘аглицкая’ Зорька хотя и значительно ужь устарли для охоты, но зато дали такой прекрасный и многочисленный приплодъ, что исполненіе этой задачи, т. е. собственно возстановленіе псовой охоты прежнихъ качествъ и въ прежнемъ объем, не стоило даже особыхъ хлопотъ и затратъ.

Изъ другихъ предпріятій и начинаній покойника Николай Николаичъ не продолжалъ ни одного почти: ни постройка бельведера, ни сооруженіе моста черезъ прудъ не были возобновляемы. Онъ нсколько разъ даже намъ высказывалъ свое удивленіе по поводу этихъ сооруженій.

— Какая идея была у него? въ раздумь спрашивалъ онъ и себя самого, и насъ, и ни самъ, ни мы не могли дать ему на этотъ вопросъ никакого сколько нибудь удовлетворительнаго отвта.

Но такое игнорированіе строительной части съ избыткомъ возмщалось энергіей и дятельностью его на другихъ поприщахъ. Такъ, черезъ какіе-нибудь полгода, несмотря на упорно ходившіе слухи о скорой эмансипаціи, что очень вредно отзывалось на успхахъ ученицъ, вс двнадцать двицъ ужь очень порядочно танцовали, особенно ‘характерные’ танцы, и еслибы не обнаружившаяся у многихъ изъ нихъ беременность, то несомннно достигли бы значительнаго совершенства.

Не меньшимъ успхомъ сопровождались и усилія его дать крестьянамъ музыкальное образованіе. Хоры, особенно женскіе голоса, тоже черезъ какіе-нибудь полгода, выдлывали такія фіоритуры, трели и проч., что вс ‘мы’ просто ушамъ своимъ не врили. А братъ нашего узднаго аптекаря Ивана Карлыча, Богданъ Карлычъ, прізжавшій къ нему на каникулы изъ Дерпта, былъ ршительно пораженъ, когда услыхалъ пніе, и чуть не женился на сопрано. И т. д., и т. д.

Трудно, конечно, сказать, чмъ бы кончились вс эти преобразованія и усовершенствованія, еслибы грянувшій манифестъ объ улучшеніи быта помщичьихъ крестьянъ не положилъ имъ конца. Тутъ у всхъ и все сразу измнилось… Нетолько по слухамъ, но даже изъ самаго манифеста ясно было видно, что дальнйшія преобразованія наши ни въ какомъ случа не могутъ нетолько увнчаться полнымъ успхомъ, но даже имть какую-нибудь будущность. Понятно: кто же будетъ трудиться надъ дломъ, напередъ будучи увренъ, что никакихъ плодовъ отъ него никогда не дождется? И потомъ, какъ извстно это по исторіи, успхъ всякаго дла непремнно требуетъ сильной и сосредоточенной власти, а какую же власть мы изъ себя представляли, когда опасались собственной своей прислуги и при вход ея или умолкали, или продолжали разговоръ на одномъ изъ иностранныхъ языковъ? Наконецъ, кром всего этого, губернаторъ, по обычаю объзжавшій и въ этомъ году губернію для ревизіи, на обдахъ у предводителей прямо говорилъ ‘намъ’, что занятія, подобныя обученію крестьянскихъ и дворовыхъ двицъ хореографическому искуству, хотя сами по себ и ничего недозволеннаго и вообще предосудительнаго не представляютъ, но все-таки гораздо пріятне было бы, еслибы были прекращены, и чмъ скоре, тмъ лучше.

Такимъ образомъ, вс начинанія и усовершенствованія Николая Николаича, желавшаго превратить сельцо ‘Большіе собачьи хвосты’ въ новыя Аины, были пресчены въ самомъ начал. И дйствительно, вскор и балетъ, и хоры, и ‘англійскіе мальчики’, какъ называлъ покойный Николай Петровичъ своихъ переодтыхъ горничныхъ, были распущены. Тутъ ‘кстати’ слдуетъ замтить, что многія изъ горничныхъ и особенно балетныхъ воспитанницъ, успвшія уже полюбить искуство и сдлавшія въ немъ, несмотря на беременность, значительные успхи, разставались теперь съ своими наставниками и наставницами съ непритворной грустью и даже со слезами. И это совершенно понятно. Что ихъ ожидало? Вмсто беззаботной и пріятной ‘во всхъ отношеніяхъ’ жизни, предъ ними являлась тяжелая и изнурительная полевая работа, грубая одежда, грубая пища!..

Удержавъ при себ только трехъ лучшихъ балеринъ, Николай Николаевичъ окружилъ ихъ невиданной ими роскошью и тмъ вниманіемъ, предупредительностью и радушіемъ, какія присущи только истинно русской широкой натур. Но и у этого, можно сказать, почти домашняго очага онъ не находилъ, къ сожалнію, покоя. Мелкія дрязги, шпильки, зависть, эти вчные спутники и недуги театральной и вообще артистической жизни, отравляли его душу. Наконецъ, ко всему этому прибавилась еще доказанная неврность и неблагодарность двухъ балеринъ. Удаливъ недостойныхъ, хотя и счастливыхъ своихъ соперниковъ, дозжачаго Ваську и повара Яшку, на скотный дворъ, а неврныхъ балеринъ возвративъ къ ихъ прежнимъ занятіямъ, то есть, къ полевымъ работамъ, Николай Николаичъ еще боле почувствовалъ тоску и одиночество. Только предстоявшая зимой баллотировка хотя немного еще интересовала его. Онъ зналъ наше уваженіе къ нему и наше намреніе избрать его своимъ представителемъ въ наступавшіе тяжелые для насъ дни и готовился съ достоинствомъ носить это высокое званіе. Отъ Гурина изъ ‘Московскаго’ былъ сманенъ ‘второй’ поваръ, два помощника къ нему были переманены тоже изъ какихъ-то хорошихъ трактировъ. У Сазикова (кажется, ужь онъ былъ тогда) было заказано серебро съ гербами рода Свистовыхъ (въ червленномъ пол на одной ног стоящій серебряный гусь, внизу два яйца), фарфоръ, фаянсъ, бронза, ковры и проч. были куплены въ Москв и, тщательно запакованные, бережно доставлены въ ‘сельцо’.

— Теперь вамъ, Николай Николаичъ, недостаетъ только жениться, говорили ‘мы’, разсматривая покупки.

— Это еще не ушло, отвчалъ онъ намъ.— Да и время теперь не такое.

И, дйствительно, время было ‘не такое’!

Тмъ не мене, однакожъ, оставаться ‘дому’ безъ хозяйки было невозможно, и потому Николай Николаичъ письменно пригласилъ нкую Марью Михайловну Разлимонову, съ которой познакомился въ Москв, во время своей поздки за покупками. Вскор она и прибыла вмст съ горничной. Но и въ этомъ выбор онъ не былъ счастливъ: Разлимонова оказалась бшеной полувдовой комиссаріатскаго происхожденія и, приглашенная Николаемъ Николаичемъ къ отправленію обязанностей, сіи послднія распространила нетолько на всхъ молодыхъ и холостыхъ сосдей-помщиковъ, но и на многихъ женатыхъ и даже на прислугу. Впрочемъ, все это обнаружилось ужь позже, теперь же, будучи нкогда сама помщицей, нын прогорлой, она съ честью и достоинствомъ несла трудную обязанность хозяйки и, что еще важне, хозяйки-предводительши.

Николай Николаичъ оказался рдкимъ и тогда уже предводителемъ, по своему радушію и ‘истинно русскому хлбосольству’. Къ нему мы здили совершенно какъ въ трактиръ: былъ-ли онъ дома, нтъ-ли — все равно можно было прізжать, заказывать повару обдъ, требовать шампанскаго и т. д. Самъ же онъ всецло предался политической жизни, отстаивая права дворянства, дарованныя намъ извстной граматой императрицы Екатерины. Онъ то-и-дло здилъ то къ губернатору, въ нашъ губернскій городъ, то въ губернскій по крестьянскимъ дламъ комитетъ, то еще въ какой-то комитетъ, названіе котораго я ужь и не припомню теперь, то, наконецъ, въ Петербургъ, къ своему родственнику князю Петру Петровичу. Однимъ словомъ, онъ длалъ все, не жаля трудовъ и расходовъ, лишь бы отдалить или, по крайней мр, ослабить готовившуюся ‘катастрофу’. Когда же, наконецъ, несмотря на все это, положеніе 19-го февраля было объявлено и ничего нельзя было ужь подлать, онъ обнаружилъ рдкій политичный тактъ. Въ предвидніи этого событія, онъ заказалъ себ ‘русскій костюмъ’, состоящій изъ красной рубашки, бархатной поддевки и такихъ же штановъ, и явился въ немъ въ церковь, въ день объявленія манифеста. При первыхъ же словахъ манифеста, едва священникъ произнесъ: ‘осни себя крестнымъ знаменемъ, православный русскій народъ’, онъ нетолько оснилъ себя, но палъ на колни и увлекъ къ тому же всхъ присутствовавшихъ своимъ примромъ. Потомъ, истинно братски перецловался со всми своими бывшими крестьянами, нын временно-обязанными, и пригласилъ ихъ всхъ къ себ въ домъ на обдъ. Тутъ самъ, свъ рядомъ со старостихой, старосту, ея мужа, посадилъ рядомъ съ предводительшей Разлимоновой, желая показать этимъ примръ равенства и сліянія сословій. Къ сожалнію, многіе изъ насъ, неврно понимая его основную или, лучше сказать, тайную мысль, нашли его въ высшей степени политичный поступокъ унизительнымъ для дворянства и легкомысленно осуждали.

Впрочемъ, очень скоро, когда пришлось вводить уставныя граматы, мы поняли, какое неоцненное имемъ въ немъ сокровище. Можно положительно сказать, что, только благодаря ему одному, очень многіе изъ насъ лучшія свои земли сохранили за собой, ‘предоставивъ’ крестьянамъ обработку ‘боле низменныхъ и песчаныхъ’. Неутомимости и энергіи его при этомъ, по истин, слдовало удивляться: онъ положительно не выходилъ изъ тарантаса иногда по цлымъ недлямъ, являясь, когда того требовали интересы дворянства, то въ центр, то на одномъ, то на другомъ конц узда, везд ободряя нашъ упавшій духъ, помогая совтомъ и дломъ.

Но это служеніе обществу до забвенія своихъ интересовъ, а равно и чрезмрное радушіе и хлбосольство были причиной его матерьяльнаго разстройства: онъ впалъ въ долги, и притомъ людямъ корыстнымъ и не нашего сословія, какъ, напримръ, шацкому второй гильдіи купцу Подъугольникову и бывшему секретарю духовной консисторіи Сладкопвцеву. Черезъ постоянную и довольно продолжительную переписку заемныхъ писемъ и векселей, съ припиской притомъ тяжкихъ процентовъ, долги его росли съ печальной быстротой и достигли, наконецъ, такихъ размровъ, что онъ не могъ покрыть ихъ сполна даже и всей выкупной суммой.

Въ это же время ему суждено было перенести новое испытаніе и огорченіе: привязавшись своей благородной душой къ прелестямъ Разлимоновой, онъ былъ пораженъ, когда узналъ всю недостойность поведенія этой новой Мессалины. Тмъ не мене, любя ее и будучи слабъ передъ ея слезами и клятвами, простилъ и поврилъ ей, но она за все это вскор отплатила ему самой черной неблагодарностью: въ бытность его, вмст съ нею, въ Москв, она бжала отъ него съ татариномъ отъ Дюссо, похитивъ притомъ значительную сумму деньгами и процентными билетами, вымненными имъ на выкупныя. Вс эти матерьяльныя и нравственныя неудачи и непріятности не могли не вліять и на здоровье, и на энергію его, но и то, и другое, казалось, было у него желзное, ибо, перенеся вс огорченія, онъ нетолько не упалъ духомъ, но еще возбуждалъ мужество въ насъ, собравшихся къ нему со словами утшенія. Такъ, когда почувствовался, вслдствіе положенія 19-го февраля, у насъ въ хозяйств недостатокъ рабочихъ рукъ, онъ первый остановился на мысли замнить мужиковъ машинами и вообще завести въ самыхъ обширныхъ размрахъ ‘раціональное хозяйство’. Употребивъ выкупныя на уплату самыхъ вопіющихъ своихъ долговъ, онъ поспшилъ въ Петербургъ, гд въ то время открылось общество взаимнаго поземельнаго кредита, и перезаложилъ тамъ Большіе собачьи хвосты. Тутъ онъ позволилъ себ нкоторый отдыхъ, впрочемъ небольшой — около мсяца, и, привезя съ собой миловидную француженку, Люси, и множество сельско-хозяйственныхъ машинъ и орудій самыхъ усовершенствованныхъ системъ, горячо и страстно предался этому роду дятельности. Любовь и вообще нжныя чувства къ миловидной Люси не мшали ему вставать съ разсвтомъ и, выпивъ стаканъ парного молока, отправляться въ поле на работы. Къ сожалнію, выбранная имъ, такъ же какъ и всми нами, система ‘раціональнаго хозяйства’, несмотря на несомннныя достоинства, имла тотъ очень важный недостатокъ, что требовала безконечныхъ затратъ, не принося никакого дохода, и потому деньги, полученныя изъ банка и оставшіяся отъ экипировки Люси и покупки машинъ, очень скоро истощились. Не ‘намъ’, конечно, упрекать его и осуждать за нкоторую, быть можетъ, легкомысленность и вообще слабость къ прелестямъ прекраснаго пола, поглотившимъ довольно значительныя суммы. Вспомнимъ, что это было единственной его отрадой среди неусыпныхъ трудовъ, заботъ и огорченій!

Между тмъ, недостатокъ въ деньгахъ становился нетолько съ каждымъ днемъ, а съ каждымъ часомъ все боле и боле ощутительнымъ, и, что самое скверное, несмотря на усиленный и явный ‘спросъ’, ‘предложенія’ не было ршительно никакого. Подходилъ августъ — срокъ платежа въ банкъ процентовъ и погашенія, въ сентябр наступалъ срокъ платежа по векселямъ Сладкопвцеву, въ октябр — Подъугольникову… Нависшія, такимъ образомъ, со всхъ сторонъ тучи, очевидно, должны были непремнно разразиться грозой, и катастрофа была неминуема въ самомъ непродолжительномъ времени. Съ своей стороны, мы ничего не могли сдлать ему на помощь уже по одному тому, что сами, что называется, дышали на ладонъ. Такимъ образомъ, ему оставалась надежда только на Провидніе, да на самого себя, на свою энергію. Онъ и дйствительно ни съ кмъ изъ насъ не совтовался, ни у кого ничего не просилъ, напередъ зная всю безполезность того и другого.

Однако, обо всемъ этомъ мы только догадывались, самъ же онъ никому никогда на свои затрудненія не жаловался и даже ничмъ не давалъ понять о существованіи ихъ. И теперь, и въ этомъ году, перваго іюля, въ день своего рожденія, онъ пригласилъ къ себ весь уздъ и обдъ былъ приготовленъ такъ же прекрасно, какъ и всегда.

Но всему этому мы были совершенно спокойны за него и даже нисколько не сомнвались, что и чрезъ годъ такъ же прекрасно проведемъ этотъ день, вновь собравшись къ нему на радушный обдъ. Такъ крпка и непоколебима была въ насъ вра въ его умъ и находчивость! Но дни пребыванія его между нами были ужь сочтены…

Недли черезъ дв посл описаннаго обда, въ узд вдругъ стало извстно, что неизвстно куда Николай Николаевичъ ухалъ, взявъ съ собою нкоторые предметы, повидимому, не первой необходимости, какъ, напримръ, Сусанну, вс чубуки, серебро и проч. Въ то же время разсказывали, что и паркъ, и садъ рубятъ какіе-то пріхавшіе изъ города мщане. Кром этого, передавалось еще множество вещей ужь совершенно несообразныхъ…

Очень понятно, что вс мы, одинъ за другимъ, поспшили побывать въ Большихъ собачьихъ хвостахъ и на мст собрать точныя свднія о происходящемъ. Къ сожалнію, печальные слухи на этотъ разъ имли основаніе. Уже версты за дв не дозжая господской усадьбы было видно, что она стоитъ оголнная, лишившись своего лучшаго украшенія — парка и сада. При възд во дворъ, мы видли домъ заколоченнымъ, равно какъ и вс флигеля, службы и хозяйственныя постройки. Казалось, единственными живыми существами во всей усадьб были старый кобель смуругой масти Катай и буфетчикъ Иванъ Степанычъ. Этотъ послдній и давалъ намъ всмъ объясненія, водилъ насъ по стогнамъ и, чвакая и шамкая своимъ беззубымъ ртомъ, разсказывалъ о послднихъ минутахъ пребыванія Николая Николаича.

— И изволили они позвать повара Василія. И говорятъ ему такъ ласково: поди, говорятъ, Васильюшка, налови мн съ Ванюшей — это значитъ со мной — карасиковъ и зажарь ихъ, какъ я люблю, въ сметан съ укропомъ, да чтобы по поджаристй были.

— Что-жь и Люси вмст съ нимъ ухала?

— И мадама съ ними-съ.

— Да вдь она беременная?

— Какъ-же-съ, совсмъ на сносяхъ-съ. Они такъ и приказали говорить, если кто будетъ спрашивать, что рожать въ Америку похали.

— Куда?

— Въ Америку-съ.

— Ну, а теб самому-то онъ что говорилъ? Вдь онъ любилъ тебя, кажется.

— А это ужь наше-съ дло.

Но мы, разумется, давали ему на чай, а Иванъ Степанычъ щурясь, улыбаясь и пряча деньги въ карманъ, говорилъ:

— Извстно, въ ‘отхожій промыселъ’ похали.

— Т. е., какъ-же это? куда?

— А ужь этого-съ и самъ не знаю. Изволили сказать: ду я, Ванюша, въ отхожій промыселъ, а больше ничего не объяснили.

— Ну, а кто же садъ-то съ паркомъ вырубилъ?

— А это изволите знать купца Подъугольникова?— такъ племянники его.

— Значитъ, Николай Николаичъ имъ продалъ еще?

— Безпремнно-съ. Иначе кто-жъ бы имъ дозволилъ такую срамоту произвести.

— И вс вещи съ собою увезъ?

— Какія увезли-съ, а какія продали.

— А Сусанну?

— Сусанну приказали изъ рамы вылупить, свернули въ трубку и съ собой взяли. Это, должно быть, на память о покойномъ папеньк…

— Ну, и что-жъ, веселый онъ ухалъ?

— Ничего-съ, въ расположеніи духа. Я, говоритъ, не пропаду…

И дйствительно, какъ мы увидимъ это дальше, онъ нетолько не пропалъ, но и не могъ даже пропасть…

Такимъ образомъ, дло стало ясно. Дольше сомнваться нельзя ужь было, что нашъ предводитель сбжалъ. Удивительнаго тутъ для насъ, конечно, ничего не было, такъ какъ мы ужь давно привыкли, что у насъ сбгаютъ нетолько уздные, но даже и губернскіе предводители, а все-таки намъ было жаль его.

— Какъ это такъ: жилъ-былъ человкъ, ли, пили мы у него и вдругъ его нтъ? И въ тоже время онъ несомннно живъ…

Потосковали мы по немъ, посплетничали, разумется, а тутъ вскор, какъ-то мсяца черезъ три или четыре, слышимъ, что Большіе собачьи хвосты купилъ съ аукціона, съ надбавкой противъ оцнки чуть-ли не трехъ рублей, нашъ общій знакомый купецъ Подъугольниковъ. Прошло еще что-то съ годъ или немного больше, и мы узнали, къ общей нашей радости, гд обртается нашъ бывшій предводитель и какимъ отхожимъ промысломъ онъ занимается.

Я нарочно подробне разсказалъ и біографію Николая Николаича до его отправленія въ отхожіе промыслы, и судьбу Большихъ собачьихъ хвостовъ съ той цлью, чтобы, разсказывая дальше похожденія ‘нашихъ’ на промыслахъ, уже не повторять двадцать разъ одного и того же, такъ какъ и біографіи ихъ до промысловья, и судьбы ихъ Осиновокъ, Стрекаловокъ и проч. въ общемъ поразительно сходны другъ съ другомъ. Поэтому, я прошу читателя предполагать у каждаго изъ дйствующихъ лицъ этихъ очерковъ подобное прошлое такъ же точно, какъ и у его Сосновки или Ивановки такую же точно исторію до перехода къ Подъугольникову или Сладкопвцеву. Повторяю: сущность у всхъ одинакова и различія самыя мелкія, детальныя. Исключеніе надо будетъ сдлать разв только для одного брата Николая Николаича, едора Николаича, не самостоятельно, безъ личнаго, такъ сказать, участія потерявшаго свое имніе, Малые собачьи хвосты. Съ него мы и начнемъ, пока Николай Николаичъ устраивается на промыслахъ.

——

Хотя они были и родные братья, происшедшіе отъ того же отца и той же матери, но сходства между собой не имли никакого, даже и во вншности. Николай Николаичъ былъ высокъ ростомъ, мужественъ, черты лица имлъ крупныя, рзкія, растительность волосъ повсемстно обильную, вспыльчивъ, неутомимъ, сластолюбивъ, и вообще походилъ на отца. Братъ едоръ, напротивъ, роста былъ средняго, черты лица имлъ мелкія, кротокъ, растительность волосъ повсемстно имлъ слабую, былъ акуратенъ, прилеженъ и хотя, подобно отцу и старшему брату, былъ сластолюбивъ, но за то, подобно своей матери, былъ застнчивъ и стыдливъ. Въ собраніяхъ и вообще публично никто никогда не видалъ его вольнаго обращенія съ двицами хотя бы самаго зазывательнаго поведенія. Для сего онъ любилъ уединеніе и прежде всего тщательно осматривалъ въ номер замки, задвижки, пробовалъ ихъ крпость и удостоврялся: не проверчено-ли гд дырочекъ для нескромнаго наблюденія, тогда какъ брату Николаю на все это было наплевать.

Оба они получили воспитаніе и образованіе въ только-что открытомъ тогда училищ статскихъ юнкеровъ и хотя изъ самаго названія этого училища видно, что оно партикулярное, а не военное, тмъ не мене оба брата ‘промняли перья на шпаги’ и въ моментъ кончины родителя служили, какъ сказано, гвардіи штабсъ-ротмистрами.

Выше было ужь говорено, какъ и почему ихъ обоихъ наслдственное имніе сельцо Большіе собачьи хвосты достались одному брату Николаю. Покончивъ раздлъ, т. е. получивъ отъ брата векселя и заемныя письма на сумму, равную стоимости половины ‘сельца’, едоръ ухалъ въ Петербургъ, гд и продолжалъ служить ‘шпагой’. Но будучи по природ нрава кроткаго, а не воинственнаго, онъ почти не посщалъ трактировъ и вообще боле или мене опасныхъ мстъ, предпочитая уединеніе и наслажденія любовью втайн. Для этого послдняго у него была нкая Клемансъ, француженка лтъ сорока, когда-то извстная кокотка, но въ данный моментъ, за старостью, сошедшая со сцены и содержавшая chambres garnies. Теперь, съ каждымъ годомъ, такихъ содержательницъ меблированныхъ комнатъ становится все больше и больше, но тогда он были наперечетъ и ‘длали отличныя дла’. У нихъ останавливались вновь прізжія изъ Парижа француженки, у нихъ он экипировывались, сводили знакомство и начинали карьеру. Вслдствіе всего этого, въ подобныхъ меблированныхъ комнатахъ почти исключительно жили офицеры, кокотки и только-что выпущенные воспитанники училища статскихъ юнкеровъ. Тамъ, въ этихъ chambres garnies всегда пахнетъ помадой, духами, вс комнаты носятъ будуарный характеръ, на мебели, остаткахъ прежняго величія хозяйки, преобладаютъ, хотя ужь и выцвтшіе и засаленные, цвта голубой, розовый, масса разбитыхъ и склеенныхъ фарфоровыхъ фигурокъ на этажеркахъ, везд наставлены когда-то несомннно дорогія, но теперь ободранныя и изломанныя бомбоньерки, эротомъ такъ и несетъ отовсюду. Въ такомъ-то гнздышк поселился и тихохонько-смирнехонько проживалъ едоръ Свистовъ, все свободное отъ службы и визитовъ время проводя въ объятіяхъ Клемансъ, умвшей, не смотря на свои престарлыя прелести, безконечно разнообразить искуство любви. И жизнь ихъ обоихъ текла до такой степени прекрасно и невозмутимо, что оба они ничего лучшаго и не желали. По всей вроятности, такъ и пошло бы на долго, если бы ихъ счастью не помшалъ, хотя и не злонамренно, безъ умысла, братъ Николай.

Подвижной, энергичный, вчно или раздраженный измной любимой женщины, или преисполненный ненасытныхъ вожделній къ вновь намченной, онъ — надо правду сказать — иногда бывалъ въ сужденіяхъ и поступкахъ своихъ легкомысленъ и черезчуръ поспшенъ. Такъ точно было и въ данномъ случа. Одна помщичья вдова, полюбивъ станового пристава, ршила дать ему приличное образованіе ‘и вообще хорошія манеры’, для чего и собралась съ нимъ за границу. Обсудивъ серьзно свое намреніе, она, однако, увидала, что имющихся у нея средствъ для пребыванія за границей и воспитанія станового недостаточно, а потому съ поспшностью начала продавать свое имніе, доставшееся ей отъ покойнаго мужа. Едва Николай Николаичъ услыхалъ объ этомъ, какъ тотчасъ же написалъ брату едору, чтобы тотъ скоре прізжалъ и покупалъ вдовье имніе. Нетерпливой вдов была выдана какая-то ничтожная сравнительно часть наличными, а на остальную сумму она получила отъ едора векселя брата Николая съ его, едора, отвтственными бланками, и имніе было куплено. Хотя, само собою разумется, вдова вполн воспользовалась и выкупными, и банковой ссудой, и имніе, такимъ образомъ, представляло ужь выжатый лимонъ, но съ заведеніемъ ‘раціональнаго хозяйства’, оно должно было, по всмъ соображеніямъ, расцвсти и сдлаться необыкновенно доходнымъ. Въ этихъ видахъ братъ едоръ бросилъ службу, а Клемансъ продала свои chambres garnies, и они явились хозяйничать въ ‘благопріобртенное’, названное въ воспоминаніе о родовомъ, гд сидлъ братъ Николай, ‘Малыми собачьими хвостами’

Ничего нельзя себ представить прелестне этого уголка, какимъ его вскор сдлалъ едоръ. Лужайки, мостики, газончики, дорожки — все это пестрло и услаждало взоръ. Въ каждомъ мало-мальски уединенномъ мстечк сада были поставлены или удобные диванчики, а то и вовсе построены легкія и изящныя бесдки во всевозможныхъ вкусахъ, со всевозможными приспособленіями. Миніатюрныя и самого причудливаго вида собачки рзвились у ногъ ихъ, когда они гуляли въ саду. По настоянію Клемансъ, онъ положилъ основаніе обширному зданію со стеклянной крышей, въ которомъ предполагалось разводить виноградъ — этотъ любимый фруктъ ея родины…

Но и здсь они вели жизнь уединенную, не бывая ршительно ни у кого изъ сосдей, кром брата Николая. Подъ его же руководствомъ и по его указаніямъ, братъ едоръ накупилъ у Бутеноповъ сельско-хозяйственныхъ орудій и машинъ и съ будущаго года хотлъ серьзно заняться ‘раціональнымъ хозяйствомъ’. Уже все было готово: куплена легкая и удобная панама, сшито нсколько прелестныхъ сренькихъ пиджачковъ, самыхъ нжныхъ цвтовъ пестрыя рубашки, такъ удобныя въ деревн, для Клемансъ былъ купленъ изящный плетеный кабріолетъ (она тоже хотла заняться раціональнымъ хозяйствомъ и, между прочимъ, въ обширныхъ размрахъ засвать поля салатомъ, сельдереемъ и артишоками, которые такъ дороги у Бореля). Впереди все было розово, улыбалось… и вдругъ, мене чмъ черезъ годъ, вслдствіе ‘несчастія’ съ братомъ Николаемъ, пришлось и брату едору, бросивъ все и все, лишиться, за неплатежъ по векселямъ, нетолько Малыхъ собачьихъ хвостовъ, но и тхъ усовершенствованій и приспособленій, какія онъ уже сдлалъ въ имніи. Извстившись о катастроф съ предводителемъ, вдова, не окончивъ даже воспитанія станового пристава, поспшно вернулась изъ-за границы. Начались взысканія, описи, и въ конц-концовъ братъ едоръ долженъ былъ сперва удалиться изъ имнія въ нашъ уздный городъ, такъ какъ Малые собачьи хвосты были куплены съ аукціона родственникомъ станового, губернскимъ секретаремъ Сладкопвцевымъ, а потомъ хать въ Петербургъ тоже въ отхожій промыселъ.

— Конечно, хоть я и на законномъ основаніи, покупкою пріобрлъ ваше имніе, говорилъ ему, прощаясь съ нимъ при отъзд, Сладкопвцевъ:— но все же вы не поврите, какъ мн непріятно видть васъ въ гор, а ужь особенно вашу мадамъ: берегите ‘ихъ’ здоровье — здоровье важне всего. И потомъ, христіанинъ никогда не долженъ отчаяваться — это грхъ…

Съ такими напутствіями покинулъ насъ и едоръ Свистовъ. Продолжать службу въ штабсъ-ротмистрахъ на одно жалованье, очевидно, было бы абсурдомъ. Служить тамъ, гд онъ служилъ прежде, можно еще кое-какъ, получая нсколько тысячъ ‘изъ деревни’, но жить и ‘служить’ на 80 рублей жалованья въ мсяцъ — это…

Какъ мы увидимъ дальше, едоръ послушалъ совта Сладкопвцева, т. е., какъ истинный христіанинъ, не допустилъ отчаянію овладть собой, и, благодаря этому, избранный имъ промыселъ оказался и удачнымъ, и обильнымъ. Но мы пока и оставимъ его въ поко: пусть онъ устроивается тамъ и прилаживается.

——

Около этого же времени, не больше какъ черезъ годъ, сбжалъ у насъ изъ своего имнія ‘Вонючіе пруды’ еще одинъ помщикъ, Дмитрій Васильичъ Сольдеревскій, тоже, конечно, отставной штабсъ-ротмистръ. Это былъ мужчина лтъ тридцати, брюнетъ, высокаго роста и желзнаго здоровья. Въ узд у насъ онъ считался первымъ красавцемъ, и въ этомъ вс были согласны: и барыни, и барышни, и чиновницы, и бабы, и двки крестьянскія. Сколько онъ у насъ завязалъ и развязалъ романовъ — это, кажется, и самому Донъ-Жуану было бы не подъ силу, а онъ — ничего: какимъ проявился у насъ розовымъ и цвтущимъ, такимъ и ‘пропалъ’. Относительно образованія сказать что-нибудь опредленное чрезвычайно трудно, до того оно было оригинально. Онъ учился везд, въ буквальномъ смысл этого слова. Въ Петербург и въ Москв нтъ того, кажется, частнаго и казеннаго учебнаго заведенія, въ которомъ бы онъ не былъ хоть одну недлю. Однажды, около полугода, онъ прожилъ даже въ женскомъ пансіон, куда, замтивъ грубость его характера и манеръ, помстилъ его отецъ, разсчитывая на вліяніе нжнаго пола и заботы содержательницы пансіона, какой-то ихъ дальней родственницы. Но здсь пребываніе его, какъ и слдовало ожидать, кончилось печально ужь не для одного его… Когда Митинька сдлалъ эту ‘шалость’, ему было ужь шестнадцать лтъ и потому родитель, испытавъ еще три-четыре учебныхъ заведенія, убдился, наконецъ, въ тщет своихъ усилій и опредлилъ его на службу въ какой-то гвардейскій кавалерійскій полкъ. Что-жь мудренаго посл всего этого, что онъ и все зналъ, и ничего не зналъ. Два, впрочемъ, предмета онъ зналъ: французскій языкъ и лошадей. Одному его выучили кокотки у Бореля, другому научился дома еще, на завод у отца. Если хотите, по своему, онъ былъ и добрый малый. Въ полку, говорятъ, его вс любили и товарищи, и ростовщики: первые — за то, что онъ ставилъ за нихъ сколько угодно бланки на векселяхъ, вторые — за то, что отецъ его исправно платилъ по бланкамъ. Но, какъ ни велико было состояніе у отца, расшаталось, наконецъ, и оно: ссуда опекунскаго совта ушла на воспитаніе, а выкупныя на уплату по бланкамъ, такъ что самъ Митинька, унаслдовавъ Вонючіе пруды, продлалъ съ ними только два послднихъ эксперимента, т. е. перезаложилъ ихъ въ обществ взаимнаго поземельнаго кредита и заложилъ по второй закладной какому-то Подъугольникову. И об эти операціи онъ произвелъ скоро, года въ три или четыре, не больше. Затмъ, нахватавъ, гд удалось и сколько удалось, взаймы и не дожидаясь аукціонной продажи Вонючихъ прудовъ, въ справедливомъ убжденіи, что не стоитъ этого и дожидаться, покинулъ насъ, казалось, навсегда. Разсказывали, впрочемъ, что наканун своего исчезновенія онъ кутилъ со своими пріятелями, двумя извстными на всю Россію лошадиными барышниками, и при этомъ хвасталъ имъ, что скоро они опять его будутъ встрчать и опять у него куры клевать не станутъ денегъ.

— Да это онъ такъ, куражился только — гд ему! усмхался потомъ барышникъ, разсказывая про проводы.— ду, говоритъ, я отъ васъ не надолго, сердце мое предчувствуетъ, что меня тамъ счастье ждетъ.

— Да куда же онъ похалъ? спрашивали мы.

— Куда? Извстно куда — на промыселъ какой. Здсь сидть ему нечего, а на новомъ мст, можетъ, что и промыслитъ.

— Да вдь онъ никакого дла не знаетъ?

— И не нужно.

— Что ты, какъ не нужно, Господь съ тобой!

— А очень просто: въ лихіе люди пойдетъ — вотъ и все. Такъ ухалъ отъ насъ и этотъ герой.

——

Есть пословица: ‘на погост жить — всхъ не оплакать’. Такъ и мн — всхъ не перечесть. Много нашего брата помщика сошло на нтъ. Много ушло ‘насъ’ на промыслы, и гд теперь эти ушедшіе искать счастія на новыхъ мстахъ — одному Богу извстно. Встрчалъ я ихъ и на ярмаркахъ, и на желзныхъ дорогахъ, и въ гостинницахъ, за конторкой пишущихъ по диктовк повара меню обда и счета прізжающимъ, встрчалъ ихъ и за границей, вчно ждущихъ какихъ-то денегъ изъ Россіи. Чмъ они живутъ, на что они разсчитываютъ — Господь ихъ знаетъ. Здсь же я выбираю только тхъ, которыхъ хорошо зналъ и знаю, и притомъ самыхъ крупныхъ и типичныхъ. То, что продлали ‘на промыслахъ’ эти крупные въ большомъ масштаб, масса мелочи продлала въ масштаб маленькомъ. Поэтому, я нахожу нужнымъ взять для этого же очерка еще одного героя, только прогремвшаго и у насъ въ глуши, и здсь, въ Петербург… Новаго слова міру онъ, какъ и вс они, конечно, не сказалъ и съ этой стороны не интересенъ, но любопытенъ, какъ знаменіе времени и какъ самый крупный удачникъ на томъ промысл, на которомъ искали себ счастья многіе изъ нашихъ, да и до сихъ поръ его ищутъ…

Подъ самымъ нашимъ городомъ, такъ верстахъ въ пяти отъ него, стояла, и не такъ еще давно, очень скромная, запущенная, даже и похилившаяся усадьба, какія прежде обыкновенно бывали у помщиковъ, владвшихъ пятьюдесятью — шестьюдесятью душами. Но вокругъ этой бдной и похилившейся усадьбы густо и роскошно разросся огромный садъ, съ толстыми и высокими липами, кленами, плакучими березами и цлыми куртинами яблонь, вишенъ. Происхожденіе такихъ громадныхъ садовъ у мелкопомстныхъ помщиковъ объяснялось тмъ, что прежде когда-то въ этомъ гнзд жилъ крупный баринъ, по смерти его, дти землю и души подлили, каждый заново выстроился на своемъ новомъ мст, а эта старая усадьба съ нсколькими десятками душъ и нсколькими сотнями десятинъ земли досталась теперь одному изъ наслдниковъ, и вотъ отъ чего такая непропорціональность. Въ усадьб, о которой идетъ рчь, жилъ именно такой мелкопомстный баринъ Михаилъ Михайловичъ Полнинъ. Какъ сталъ я себя помнить — помню и его исправникомъ. Это былъ типъ тогдашнихъ исправниковъ. По первому зову помщика онъ летлъ къ нему въ имніе и ‘усмирялъ’. Обыкновенно эти усмиренія состояли въ томъ, что Михалъ Михалычъ, въ тарантас съ колокольчикомъ, бубенчиками, съ разсыльнымъ на козлахъ, какъ угорлый подкатывалъ къ дому, сажень за двадцать еще крича во все горло съ побагроввшимъ лицомъ:— подайте мн ‘его’ сюда!.. ‘его’ ‘подавали’, Михаилъ Михайлычъ, ничего не распрашивая, ничего не узнавая, съ ужаснымъ сквернословіемъ накидывался на виновника своего безпокойства, вышибалъ ему нсколько зубовъ, въ кровь разбивалъ носъ и самъ чуть не за-мертво падалъ тутъ же. Затмъ, разсыльный, при помощи лакеевъ, вносилъ его въ кабинетъ, ставилъ ему куда-то горчишникъ, надвалъ чистое блье, и черезъ полчаса, Михаилъ Михайлычъ уже совершенно спокойно сидлъ и пилъ чай съ лимономъ, немилосердно дымя трубкой. Въ то блаженное время такая собачья способность по заказу приходить въ ярость и уродовать человка, ни за что ни про что, и притомъ человка, котораго иногда прежде и въ глаза не видывалъ — была присуща почти всмъ опытнымъ исправникамъ и на выборахъ (исправники тогда были выбранные дворянами) цнилась особенно высоко. Оттого его и выбирали постоянно, безъ перерыва, вплоть до самой его смерти. Но вн этой способности и дятельности, онъ былъ очень добрый человкъ и до тошноты радушный хозяинъ. Хотя въ то время исправники съ помщиковъ, кром исключительныхъ и рдкихъ случаевъ, взятокъ не брали, вполн довольствуясь данью съ откупщика, государственныхъ крестьянъ, раскольниковъ и приношеніями ‘гражданъ’, т. е. мщанъ и купцовъ, но, и несмотря на это, они жили на широкую ногу. Такая осетрина, такая селянка и такая икра, какъ у исправника, подавались, кром предводителя, только у откупщика, городничаго да у городского головы… Такихъ же точно нравовъ и взглядовъ, разумется, держался и Михаилъ Михайлычъ. Оттого у него въ ‘Жеребячьемъ’ — такъ называлось его имніе — постоянно была, что называется, не отолченная труба: туда съзжались и въ карты играть, и удивительную икру сть, и удивительныя наливки пить, и любоваться, наконецъ, удивительной красотой мелкопсовыхъ борзыхъ все той же излюбленной смуругой масти. Въ такой обстановк родились и лтъ до десяти, до двнадцати прожили двое дтей его — дочь Лиза и сынъ Костя, когда, въ одно очень скверное осеннее утро, въ Жеребячье привезли въ тарантас мертваго Михаила Михайловича.

— Да, такого другого исправника у насъ ужь не будетъ, говорили ‘мы’ потомъ, вспоминая его.— Какъ это, онъ только показался еще за садомъ, гляжу, ужь стоитъ въ тарантасъ и оретъ: — ‘Подайте мн его! Подайте!’ Увидалъ Андрюшку, выскочилъ, ‘влипъ’ въ него и до того ‘зарьялъ’, что даже и не ударилъ ни разу, такъ и подохъ на немъ. Ставили и горчишники, и кровь пускали — ничего не помогло. Разсыльный обмылъ это его, перемнилъ на немъ ужь на мертвомъ блье, подождали, пока окостенлъ, и отправили въ Жеребячье.

Произошло это печальное событіе года за два до 19-го февраля, и хотя до сихъ поръ у насъ исправники все хорошіе, но совершенно въ иномъ жанр, и другого такого, дйствительно, ужь больше не было.

Тутъ какъ-то скоро Костю опредлили, за заслуги отца, на казенный счетъ въ корпусъ, а Лиза осталась при матери въ деревн. Каждое лто этотъ Костя являлся на каникулы и былъ такой чистенькій, акуратный, ласковый ко всмъ, даже ужь слишкомъ иногда. Видалъ и я его, разумется, и мн тогда и въ голову не приходило, что передо мной — будущая знаменитость. Потомъ я его какъ-то потерялъ изъ виду и встртилъ ужь офицеромъ, въ форм какого-то армейскаго гусарскаго полка. Такой же ласковый, чистенькій, ‘искательный’, на губахъ усики пробиваются, на цпочк брелоки, медальончики. Помню, еще въ это время я получилъ отъ него какое-то письмо, и меня поразилъ его почеркъ — совершенно женскій. Повертлся тутъ у насъ онъ что-то около мсяца, поплясалъ кой у кого на именинахъ, влюбился въ какую-то Соничку или Катеньку — и пропалъ опять.

Года черезъ три посл этого его прізда, съ Лизой разыгралась буквально такая же точно драма, какая разсказана Тургеневымъ въ ‘Дворянскомъ гнзд’. Точно вотъ она сговорилась продлать шагъ за шагомъ все то, что продлала та Лиза съ тмъ Лаврецкимъ. Вся разница была только въ томъ, что здсь об — и мать, и дочь — пошли въ монастырь. Развязка этого живого романа случилась поздней осенью, а по первопутью къ намъ пріхалъ ужь Костя, и однимъ отставнымъ штабсъ-ротмистромъ у насъ стало больше. Извстно, каждый хоть немного наблюдательный человкъ сейчасъ узнаетъ военнаго, недавно надвшаго штатское платье. Всегда оно какъ-то особенно и сшито, и сидитъ на немъ: не то узко оно ему, не то не привыкъ онъ чтоли, только видно, что человку въ немъ не ловко, оттого онъ и какой-то самъ не ловкій, и руки — то не знаетъ куда ихъ двать, то ужь очень развязно, ухарски съ ними распоряжается. Непріятно смотрть! У Кости же ко всему этому еще цпочки, колечки, брелоки, благовоніе отъ головы и платка — и, когда первый разъ я увидалъ его въ этотъ пріздъ, онъ мн показался ужасно хамоватымъ. А тутъ еще эта непріятная его ласковость…

Но все это мн, должно быть, только такъ показалось, а на дл этого не было, потому что вс за нимъ ухаживали, такъ вс сочувствовали ‘его несчастію…’ И въ немъ — столько покорности судьб, столько послушанія, столько желанія выслушать отъ всхъ совты и замчанія. Вс маменьки и тетеньки считали его примрнымъ сыномъ и молодымъ человкомъ, котораго Богъ знаетъ за что постигло ‘такое несчастіе’.

— Это ужасно! Онъ еще почти мальчикъ и такой скандалъ въ семейств…

Сестру обвиняли, кажется, даже и въ томъ, что она ‘зарзала’ ‘своимъ поведеніемъ’ его карьеру. Все это или говорилось ему почти въ глаза, или доходило до него, и онъ молчалъ.

— Какъ же вы думаете, Костя (половина ‘насъ’, помщиковъ, и почти вс дамы и двицы говорили ему ‘Костя’), поступить съ Жеребячьимъ? Вдь ‘он’ об въ монастыр, стало быть ихъ части…

— Право, я ничего не знаю. Вы какъ посовтуете?

И совты такъ и лились. А онъ ихъ все слушалъ, слушалъ, раза два създилъ въ монастырь къ сестр и матери, и въ одно прекрасное или ужасное утро только мы узнали, что Жеребячье Костя продаетъ Сладкопвцеву и при томъ на какихъ-то необыкновенно хитрыхъ и сложныхъ условіяхъ. Разумется, мы вс его жалли и ршили, что это еще одна, новая жертва этого ‘проклятаго паука’.

— Чтожь вы думаете длать, Костя? Опять на службу?

— Опять. Въ Жеребячьемъ мн все такъ напоминаетъ…

— Смотрите, Костя, будьте осторожны съ деньгами. Вы еще такъ молоды, васъ, при вашей доброт, такъ легко обмануть.

Наконецъ, эта продажа совершилась. ‘Наличныхъ’ Кост осталось очень немного. Покойный Михаилъ Михайловичъ, несмотря на свои ‘обильные’ доходы, со всхъ сторонъ къ нему притекавшіе, постоянно нуждался въ деньгахъ. Оттого Жеребячье было, разумется, заложено въ опекунскомъ и, кром того, были и такъ частные должишки, которые какимъ-то образомъ вдругъ вс очутились въ рукахъ у Сладкопвцева, и онъ ‘слдуемыя суммы полностію удержалъ’. Такъ что всего на всего Костя ‘выручилъ’ тысченки четыре или пять. Правда, онъ, какъ оказалось потомъ, далъ матери и сестр что-то около 25 руб. на ихъ долю, но во всякомъ случа, для молодого человка изъ гусаръ что же за деньги и пять тысячъ?..

Но Костя, какъ будетъ это видно дальше, оказался ‘мальчикомъ’ серьзнымъ и съумлъ нетолько сохранить свой ‘капиталъ’, но и значительно его преумножить, мимоходомъ пріобртая себ еще и всероссійскую славу…

Все это, однако, оказалось ужь позже, теперь же мы проводили Костю ‘на службу’ съ самыми сердечными пожеланіями успха и съ грустнымъ предчувствіемъ, что ‘бднаго мальчика’ непремнно оберутъ.

— Прощайте, Костя, пишите намъ. Вы знаете, какъ васъ вс полюбили.

Костя цловался съ мужчинами, у дамъ и двицъ цловалъ ручки и хотя не плакалъ, но за то такъ сжималъ брови и прикусывалъ себ нижнюю губу, что казалось вотъ-вотъ у него брызнутъ слезы. Почти у всхъ ‘насъ’ онъ былъ съ прощальнымъ визитомъ: у кого обдалъ, у кого прогостилъ цлыя сутки, у кого хотя на минутку, но все-таки побывалъ. Наконецъ, кончился и этотъ объздъ, и прощанія, и Костя закатился.

— Да, ужасна его судьба! Мальчикъ — и одинъ. Это хуже, кажется, сироты, ршили наши дамы.

— Теперь выучится, съ деньгами-то, въ карты играть, такъ товарищи поразберутъ въ займы… Конечно, молодой человкъ безъ поддержки… Такъ ршили ‘мы’.

Прошло около полугода. Отъ Кости ни строчки. По правд сказать, и ‘мы’ мало-по-малу тоже забыли его. Вдругъ Семенъ Филипычъ — есть у насъ такой сосдъ — прочиталъ въ ‘Инвалид’, что Полнинъ Константинъ переводится въ гвардію, въ такой-то полкъ, и по своему обыкновенію началъ здить съ этой новостью отъ одного къ другому, всюду показывая номеръ ‘Инвалида’ (Семенъ Филиповичъ ужасно вретъ, ему никто не вритъ, и потому онъ всегда здитъ съ вещественными доказательствами).

— Ну, вотъ и вышло по нашему. ‘Мальчикъ’ не утерплъ, захотлось пофрантить въ столиц, и теперь пропадетъ, запутается въ долгахъ. Разв можно безъ средствъ служить въ гвардіи?..

Такъ посудили, порядили мы о Кост и, разумется, опять забыли: у всхъ и своего горя въ то время было вдоволь, хоть отбавляй. Да и то сказать: разв одинъ Костя былъ хорошій человкъ? Ихъ, этихъ ‘хорошихъ’, тогда ‘пропадало’ страхъ что. То и дло, бывало, слышишь: тотъ ‘пропалъ’, другой пропалъ, т. е. они и не сбгали отъ насъ, тутъ же, горькіе, шатались, лишенные своихъ ‘владній’, но все-таки, какъ помщики, ‘пропали’… Это время, т. е. лтъ семь, восемь назадъ, было для насъ особенно трудно. Теперь рже ‘пропадаютъ’ помщики. Кто уцллъ — пообдержались, такъ сказать, изловчились, насобачились, за всякую штуку берутся, ну, и держатся кое-какъ, все же, что было по слабе, по ‘душевне’ — это все ‘пропало’.

——

Прошло года два, три. Ни о братьяхъ Свистовыхъ, ни о Сольдеревскомъ, ни о Полнин — ни слуху, ни духу. Пропали они у насъ вс четверо почти-что, можно сказать, разомъ и, по странной игр случая, разомъ же обо всхъ четверыхъ долетли до насъ слухи, и одинъ за другимъ появились они между нами, блеснули и опять закатились.

Была глубокая осень, холодная, сухая, до того сухая, что сентябрьская грязь теперь высохла отъ морозовъ и потрескалась, голыя, не прикрытыя снгомъ зелени казались такими тощими, жалкими, вывтрвшими.

— Если скоро снгу не будетъ — бда!..

Но снгу все-таки не было, и къ общему тяжелому настроенію прибавились еще опасенія за будущій урожай. И вотъ скучные, убитые, мы, какъ сурки, забились въ свои норы и сидли въ нихъ. Это было лтъ семь, восемь назадъ. Въ это время ужь почти вс ‘мы’ выучились выписывать и читать журналы и газеты. Читали мы ихъ, да и теперь читаемъ такъ, какъ въ столицахъ никто ихъ не читаетъ. Въ Москв и въ Петербург газеты и журналы не читаютъ, а ‘пробгаютъ’, въ деревн, особенно осенью и зимою, ихъ чуть не учатъ наизусть. Такъ ихъ у насъ вс читаютъ, такъ читалъ ихъ и я въ ту пору. И вотъ въ одинъ изъ такихъ невеселыхъ дней, на послдней страниц газеты, просматривая, т. е. правильне, прочитывая объявленія, я наткнулся на знакомую фамилію. Объявленіе было отъ полтавско-астраханской или ужь Богъ ее тамъ знаетъ отъ какой дороги, и подъ нимъ подпись: директоръ Н. Свистовъ.

— Свистовъ… неужели это нашъ? Вдь для того, чтобы быть директоромъ, надо быть или крупнымъ акціонеромъ, т. е. быть богатымъ человкомъ, или если акціонеромъ не крупнымъ, то ужь опытнымъ, практикомъ, дльцомъ… Ни тмъ, ни другимъ нашъ Николай Николаевичъ Свистовъ быть, казалось, не могъ. Должно быть, это не тотъ, какой-нибудь другой, его однофамилецъ…

Понятно, это объявленіе прочиталъ и удивился не я одинъ, а вс у насъ удивились ему, и вс въ одинъ голосъ ршили, что это какой-нибудь другой.

— А можетъ и тотъ?..

— Да гд-жь это можетъ быть?

— А почемъ знать — все бываетъ, особенно въ Петербург: на насъ только говорятъ, что вс чудеса лишь у насъ, а тамъ дла длаются еще почище нашего…

Но это высказывалъ отъявленный скептикъ, человкъ, который прямо отвергалъ ужь здравый смыслъ… Тмъ не мене, однакожъ, онъ оказался правъ. Вскор появилось другое объявленіе — протоколъ акціонернаго собранія, гд было уже прямо сказано, что за выбытіемъ директора, по очереди, согласно такому-то устава, была произведена баллотировка, и на мсто выбывающаго члена правленія Николая Николаевича Свистова избирается большинствомъ такихъ-то голосовъ Николай Николаевичъ Свистовъ, т. е. онъ же, значитъ, опять.

— Да, помилуйте, откуда же у него акціи?

— А можетъ быть 200,000 выигралъ.

— Да, вотъ это разв…

Такъ разсуждали мы, положимъ, сегодня, а завтра намъ пришлось воочію ужь убдиться, что нашъ именно Николай Николаевичъ Свистовъ, а не какой-нибудь другой, и есть тотъ самый директоръ, который ‘пропечатанъ’ въ объявленіи полтавско-астраханской — или какая она тамъ — дороги.

——

Единственное развлеченіе въ такую глухую осень — охота. Понятно, теперь ‘мы’ охотимся ужь не съ борзыми и гончими, а съ ружьемъ: это поскромне, да и моціонъ… Пошелъ пшечкомъ и я съ однимъ моимъ сосдомъ побродить по зеленямъ да по кустикамъ зайчиковъ поискать. Дальше да дальше, и ушли верстъ за пять отъ дома, устали, захотлось отдохнуть, закусить.

— А знаете, не зайти-ли на станцію?

Теперь, благодаря земству, какъ я ужь разсказывалъ въ одномъ изъ прошлыхъ очерковъ, у насъ вся губернія, какъ сткой, покрыта желзными дорогами и, кром удобства сообщенія, он, эти дороги, еще тмъ намъ милы и любезны, что теперь у насъ вся степь, вмсто распаханнаго ковылю, блеститъ трактирами-клубами, т. е. станціями. Можно сказать, что это неоцненное пріобртеніе. Не будь станцій, мы, кажется, померли бы со скуки. Такъ и теперь мой сосдъ, конечно, съ великимъ удовольствіемъ согласился зайти.

— И почту кстати сами получимъ — посылать не нужно будетъ.

— Разумется!

Пришли, закусили, выпили.

— А что же, спрашиваемъ начальника станціи: — почта получена?

— Нтъ, говоритъ:— почтовый поздъ задержали на той станціи на два часа, чтобы дать пройти экстренному.

— Разв детъ кто изъ…?

— Нтъ, комиссія детъ открывать (онъ назвалъ какую-то дорогу). Теперь хорошо открывать: все замерзло, ничего не разберешь — вс строители наровятъ сдавать дороги осенью.

— А кто строитель?

— Утробинъ. Онъ тоже въ позд. Черезъ полчаса они тутъ будутъ. Посмотрите, свита какая съ нимъ!

Дйствительно, минутъ черезъ двадцать къ станціи подошелъ поздъ, всего пять-шесть вагоновъ, но за то вс перваго класса. Начальникъ станціи и вс служащіе какъ-то съежились, уменьшились въ своемъ рост, и такъ и замерли, гд кто стоялъ. Но вотъ дверки вагоновъ отворились, и изъ нихъ одинъ за другимъ начали выходить наши инженерные тузы и знаменитости, почти вс съ широкими погонами. Все такія довольныя, здоровыя лица — сейчасъ видно, что люди работаютъ на чистомъ воздух и работа не изнуряетъ ихъ до истощенія. Между ними нсколько штатскихъ, тоже, очевидно, работающихъ на чистомъ воздух, потому что и у нихъ не мене, если не боле здоровыя и довольныя лица… Одинъ изъ нихъ, весь въ соболяхъ и бобрахъ, подошелъ къ начальнику станціи и громко на столько, что я могъ слышать шаговъ за двадцать, сказалъ ему:

— Пожалуйста, потише чтобъ было. Звонковъ не нужно. Іона Титычъ сейчасъ только заснулъ. Онъ вотъ въ этомъ вагон спитъ.

— Смотрите, вдь это нашъ Свистовъ! чуть не во все горло вскрикнулъ мой сосдъ, такъ что баринъ въ бобрахъ и соболяхъ быстро обернулся въ нашу сторону, посмотрлъ на насъ^очевидно узналъ, распустилъ улыбку и пошелъ къ намъ на встрчу:

— Вотъ не ожидалъ кого встртить! Ну, какъ живете-можете?

— Нечего говорить, какое ужь наше житье…

— Трудно?

— И не говорите. А вы какъ поживаете? Цвтете…

Свистовъ, дйствительно, былъ цвтущъ, только одутловатость на щекахъ и подъ глазами да воспаленный цвтъ кожи намекали какъ бы на то, что, кром чистаго воздуха, этотъ излишекъ здоровья происходитъ и отъ нкотораго знакомства съ ‘крпкими спиртными…’

— Ничего, я устроился у Утробина. Жить можно.

— Директорствуете. Мы читали….

— Что такое? Гд? Про меня?..

— Какъ же! Читали, что васъ второй разъ выбрали въ полтавско-астраханской дорог.

— А-а… протянулъ онъ покойне:— а я думалъ, пасквиль какой на меня вы читали въ газетахъ. Нынче это того и гляди. Чуть не заплатилъ деньги или забылъ, въ какую газету объявленій послать — ну и жди, что напечатаютъ мерзость. Ужасная продажность!.. Ну, да чортъ съ ними! Вы лучше скажите, какъ вы вотъ поживаете? Что Подъугольниковы, Сладкопвцевы?

— Вс цлы. Жрутъ насъ.

— Да, теперь ихъ царство… Бываете въ ‘Большихъ собачьихъ хвостахъ?’ Вдь это тутъ гд-то недалеко, въ какую это сторону будетъ? спросилъ онъ, вглядываясь въ даль.

Я указалъ ему.

— Бываете?

— Да, проздомъ иногда.

— А что Сусанна? спросилъ мой сосдъ.

— Сусанна? Цла. Я продалъ ее Утробину. Теперь она у него въ кабинет виситъ. Влюбился въ нее. Жена его только терпть ее не можетъ — все сплевываетъ, какъ увидитъ…

Между тмъ, инженеры и вся честная компанія опять одинъ за другимъ начали собираться въ вагоны.

— Ну, прощайте, господа, и мн пора: сейчасъ поздъ пойдетъ.

— Прощайте. Всякаго вамъ успха.

— Будете въ Петербург, ко мн милости прошу.

— Непремнно. Разумется.

Въ это время одинъ изъ тузовъ-инженеровъ — видно, наскучило ему ждать — закричалъ, чтобы давали звонокъ для отхода позда, и сторожъ пошелъ къ колоколу. Свистовъ услыхалъ это и такъ и встрепенулся. Стой! стой! замахалъ онъ руками и чуть не рысью побжалъ останавливать.

— Вотъ ты разбуди мн его!

Мы невольно переглянулись съ сосдомъ.

— Однако, онъ ихъ всхъ, кажется, крпко въ рукахъ держитъ, невольно думалось при этомъ, глядя, какъ вс на ципочкахъ ходили мимо оконъ его вагона.

Поздъ, дйствительно, тронулся безъ звонка. Изъ окна еще разъ показалась намъ кивающая голова Свистова и скрылась.

— Да, этотъ ‘не пропалъ’.

— Любопытно, какъ это онъ втерся.

Но объ этомъ я узналъ позже, почти черезъ годъ, и объ этомъ у насъ рчь еще впереди.

——

Какъ-то въ эту же зиму мн нужно было прожить около недли въ нашемъ уздномъ город. Зимой въ деревн, конечно, мертвая тишина и скука, но, по моему, все-таки веселй, чмъ въ уздномъ город. Тамъ можно хоть читать, думать — никто не мшаетъ, въ уздномъ же город и этого удобства нтъ. Поэтому, всякій разъ, когда мн приходится жить въ нашемъ город и чего-нибудь или кого-нибудь дожидаться, я по цлымъ днямъ сижу на конюшняхъ то у одного, то у другого барышника. Тутъ хоть налюбуешься, насмотришься всласть на дйствительно великолпныхъ лошадей. Такъ было, разумется, и въ этотъ разъ. Пересмотрлъ я у одного барышника лошадей съ полсотни, потолковали мы объ нихъ, поспорили.

— А вотъ теперь я вамъ покажу парочку, которую къ праздникамъ надо будетъ въ Петербургъ отправить.

Вывели пару превосходныхъ караковыхъ жеребцовъ, вершковъ пяти, длинные, правильные — загляднье!

— Цна?

— Четыре тысячи.

Мы обошли ихъ кругомъ еще разъ, внимательно осматривая. Лошади были, дйствительно, безукоризненно хороши и этихъ денегъ стоили.

— Продешевилъ…

— Да. Въ Петербург за такую пару сейчасъ дадутъ шесть тысячъ.

— Нельзя было не уступить: вдь землячку проданы.

— Кому?

— Дмитрія Васильевича Сольдеревскаго помните?

— Ну?!..

— Ему-съ.

— Да деньги-то у него откуда же?

— А ужь это хитрое дло. Былъ это я недли дв въ Петербург, тоже водилъ лошадей, и повстрчалъ ‘ихъ’ на улиц. Сейчасъ узналъ меня, посадилъ съ собой въ санки и привезъ къ себ. Живетъ царемъ. Однихъ лакеевъ, кажется, и не сосчитать. Квартира — двадцать комнатъ. По коврамъ не знаешь какъ и ступить. А самъ все такой же ласковой, какъ и былъ. Я, говоритъ, сказалъ вамъ, когда узжалъ на промыселъ, что не пропаду — видишь, пропалъ разв?.. Какъ же-съ, живутъ — слава Богу, и прежде такъ не жили…

— Да чмъ же онъ живетъ?

— А ужь это ‘ихъ’ дло. Говорю вамъ: хитрость одна.

— Хитрость! Да разв хитростью можно жить?

— А вотъ живутъ же — стало быть, можно.

— Можетъ, въ карты играетъ.

— Ни, Боже мой — въ руки картъ и прежде не бралъ, и теперь не беретъ. Говорю: хитростью.

Чортъ знаетъ что… Какъ это хитростью жить? Я ничего не могъ понять. Продолжалъ разспрашивать, и чмъ дальше, все туманне.

— Корабли покупаетъ…. мдь продаетъ…

— Какъ корабли?

— А очень просто. Обрекутъ какой корабль на продажу, онъ его сейчасъ и купитъ, разберетъ весь по косточкамъ и продаетъ, а барышъ себ въ карманчикъ положитъ… Мдью тоже ‘занимаются’… Покупаютъ ‘старую’ мдь и потомъ англичанину и продаютъ ее. Намъ не продадутъ, а имъ сейчасъ продадутъ, потому, они во всякое время и во всякое мсто вхожи…

— Молодецъ!

— А все черезъ кого? продолжалъ барышникъ: — все черезъ прелесть свою. Посмотрлъ это я на нихъ — красота да и только. Не въ обиду сравненіе — жеребецъ какъ есть. И смхъ ‘у нихъ’ такой пріятный, лошадиный совсмъ… А женскій полъ это обожаетъ больше всего, заключилъ мой собесдникъ.

— Что-жь онъ, значитъ, на содержаніи что-ль?

— Нтъ-съ. ‘Они’ только черезъ эту мадаму себ ходы всякіе пооткрывали. Какъ какое дло ‘хорошее’ гд наклевывается по этому вдомству, такъ ‘они’ сейчасъ тутъ какъ тутъ, ужь и караулятъ его. Потомъ цапъ — и въ карманчикъ… Барышникъ показалъ, какъ Сольдеревскій длаетъ этотъ ‘цапъ’ и потомъ попавшееся кладетъ въ ‘карманчикъ’…

— Хорошее дло…

— Т. е. такое себ счастье нашли, что и разсказать невозможно. Другой разъ прихожу къ нимъ, а ихъ нтъ дома — я и разговорился, пока дожидался, съ ихъ камердинеромъ — онъ тоже здшній, нашей же губерніи.— У насъ, говоритъ, три такихъ мадамы, и что хочетъ баринъ, все он для него сдлаютъ. Если иная какая передъ нами провинится, не велитъ пускать, пока своего проступка не исправитъ. Такъ ужь она изъ шкуры вылзетъ, а устроитъ ему что нужно… Одну я видлъ, при мн пріхала.

— Старуха?

— Нтъ, старушка — это другая. Я которую видлъ — такъ средственныхъ лтъ, высокая, изъ себя полная, глаза на выкат… ‘Они’ въ голубомъ халат сидли и чай кушали, какъ она пріхала, и я съ ними сидлъ. Вижу ужь въ чемъ дло и хотлъ уйти, а они съ ней по-французски говорятъ да увидали, что я за шапку взялся, засмялись:— Сиди, говорятъ, ты не то подумалъ… А ужь я все вижу, куда она наровитъ-то… Эй, ты, Ванюшка, обратился онъ къ конюху, выводившему намъ какую-то лошадь:— отчего хвостикъ-то не заточилъ? Эхъ, горе съ вами! Пошолъ заключи. Разв такъ выводятъ! А Константина Михайлыча Полнина изволите помнить?

— Ну?

— И ‘ихъ’ тоже видлъ…

— Ну, а этотъ что-жь?

— Тоже-съ и они въ люди вышли…

— Тоже? И этотъ, значитъ, тмъ же промышляетъ?

— Нтъ-съ, ‘эти’ на другомъ промысл.

— На какомъ же на другомъ?

— А ужь я и самъ, признаться, хорошо ничего не могъ понять. Придумали ‘они’ новую какую-то игру и такъ въ нее играютъ, что супротивъ нихъ никто устоять не можетъ.

— Ну, шуллеръ, значитъ.

— Нтъ-съ, это не въ карты. Говорю вамъ, новая какая-то игра. Весь городъ къ нимъ съзжается, ‘они’ играютъ и за то деньги получаютъ. Тоже живутъ, говорятъ, по царски. Квартира не квартира, лошади не лошади.

Что бы это такое было? думалъ я и, разумется, не могъ догадаться.

— Онъ въ офицерскомъ плать? спросилъ я.

— Какъ же-съ, офицеромъ.

Это ужь совсмъ меня сбило съ толку: Костя, Костя, что это ты, голубчикъ, измыслилъ? раздумывалъ я и никакого объясненія не могъ прибрать… А ларчикъ, какъ мы увидимъ дальше, открывался, по обыкновенію, просто.

——

Въ эту же зиму кое-что мы услыхали и узнали и про четвертаго героя — едора Николаича Свистова. Тоже, прочитывая ‘насквозь’ какую-то газету, я наткнулся въ публикаціи одного книжнаго магазина на страннаго названія книги: о питаніи стрлковыхъ ротъ патронами, сочиненіе (чинъ и званіе) . Н. Свистова, и потомъ, о питаніи линейныхъ батальоновъ штыками. Сочиненіе того же автора, цна такая-то… Слыхалъ я, что солдатъ на войн иногда кормятъ, т. е. пожалуй, ‘питаютъ’, гнилыми сухарями, но чтобы ‘питали’ ихъ патронами и штыками… Чортъ знаетъ, что такое!..

А между тмъ, до насъ дошелъ какой-то сбивчивый, отдаленный слухъ о необыкновенныхъ успхахъ и карьер автора этихъ удивительныхъ сочиненій.

Слдующую зиму я всю прожилъ въ Петербург, понятно, встртился со всми ими и хорошо могъ наблюдать ихъ на ихъ промыслахъ. Теперь и перейдемъ къ разсказамъ объ нихъ.

VIII.
На промыслахъ.

Не бездарна та природа,
Не погибъ еще тотъ край,
Что выводитъ изъ народа
Столько славныхъ — то и знай…

Осень у насъ въ тотъ годъ стояла такая сухая, ясная и хорошая, что лучше иного лта. Перепадетъ дождикъ, ну, разненастится дня на два, на три, и опять — солнце, голубое, чистое осеннее небо — прелесть! Совершенное, говорю, лто — только жары, духоты лтней нтъ.

— И вдь счастье ему, проклятому, какое!..

— А что?

— Да какъ же, помилуйте? У меня въ прошломъ году неурожай былъ. Осень-то какая была? Все вымерзло. Въ третьемъ году все вымокло, а вотъ какъ продалъ Подугольникову Ивановку, такъ все и повернулось, ду сегодня мимо своей землицы, пшеницей она, матушка, засяна, и какія зеленй!.. И все это псу достанется…

— Да, жалко…

— И вдь если бы это человку досталось…

— Напрасно продавали.

— Ничего не подлаешь!.. Нельзя.

— Да какъ же вотъ Подугольниковъ-то?

— Ахъ, помилуйте! Точно вы не знаете, что это за человкъ! Разв у него есть крестъ на ше? Вдь онъ и съ живого, и съ мертваго станетъ драть, а разв нашъ братъ дворянинъ на это способенъ?

— Всякіе есть и у насъ.

— Да не такіе.

— Есть и такіе.

— Ну, ужь это, извините пожалуйста.

— А Поленинъ? На живомъ человк подохъ…

— Это большая разница. Это не то совсмъ. Во-первыхъ, это ‘на служб’, а потомъ — горячность…

— Да я и не говорю, что отъ благоразумія и хладнокровія онъ умеръ. Я говорю только, что покойникъ зврь былъ, другой только породы, вотъ и все.

— Да-съ, порода совсмъ другая! Порода — великая вещь… Оно, конечно, бывало, иной разъ и ‘толконешь’ въ зубы, но вдь это разв тоже самое, что теперь вотъ Подугольниковы и Сладкопвцевы длаютъ? За тычкомъ мужикъ не гнался, онъ понималъ, отъ кого онъ его получаетъ…

Однимъ словомъ, какъ ни поверни — все выходило, что наше время прошло, что теперь настало царство и пора другихъ людей, и что съ этими другими людьми ничего не подлаешь, и надо гд-нибудь, что-нибудь и какъ-нибудь пріискивать себ другое.

— Что именно?

— А ужь это — что Богъ дастъ.

— Какъ же такъ: что Богъ дастъ?

— Да такъ-съ.

— Надо же что-нибудь знать.

Штабсъ-ротмистръ обижается, улыбается и доводитъ до вашего свднія, что онъ ‘тоже’ учился въ корпус, и даже записанъ тамъ на какой-то доск.

— Не то, Иванъ Петровичъ, теперь нужно.

— А, позвольте васъ спросить, ядовито улыбаясь, говоритъ онъ:— гд учились, напримръ: Кокоревъ, Губонинъ, Поляковъ, Варшавскій?..

— Гд бы, Иванъ Петровичъ, они ни учились, а житейскую-то школу они не нашу съ вами прошли. По своему, они получили самое что ни на есть современное образованіе, оттого они и стали теперь такими великими людьми.

— Поэтому, значитъ, и Подугольниковъ тоже современное образованіе получилъ?

— Непремнно.

— И Сладкопвцевъ?

— И Сладкопвцевъ.

— Да, ну, если вы смяться хотите…

— Нисколько. Я вамъ докладываю только, что эти господа знаютъ свое дло, а вы ихъ дла не знаете и если пойдете съ ними вмст, или пойдете противъ нихъ въ какомъ дл — все равно они васъ непремнно съдятъ такъ или иначе, т. е., въ качеств друга, или какъ врага. Отъ этого вдь вамъ легче не будетъ…

— Почему же это они меня съдятъ?

— А очень просто, потому что, если вы въ какомъ дл пойдете противъ нихъ, имъ слдуетъ васъ състь, чтобы вы имъ не мшали, а если пойдете вмст съ ними, они васъ съдятъ, чтобы получить и вашу долю добычи.

— И это вы называете образованьемъ?

— И даже самымъ современнымъ.

— Что же тогда длать?

— То, что вы умете.

— Что же я умю?

— Это ужь ваше дло.

И, мн кажется, еслибы всхъ ‘насъ’ спросили, что мы умемъ длать? ей-Богу, вмсто отвта, мы сами спросили бы это! Одно знаніе несомннно есть у ‘насъ’ у всхъ: это знаніе сигналовъ кавалерійскихъ и эскадронной команды. Я, по крайней мр, убжденъ, что любого изъ насъ спросите, и онъ безъ ошибки на губахъ сейчасъ же заиграетъ: тра-та-та-та или скоситъ глаза, скривитъ какъ-то особенно ротъ, и вы услышите: равненіе на прррр…

Тмъ не мене, однако-жь, какъ ни твердо это наше знаніе, оно до такой степени спеціально, что вн службы ршительно нигд не примнимо. Ограничиться имъ однимъ еще можно было до 19-го февраля, когда вся сельско-хозяйственная мудрость заключалась въ отдач какихъ угодно приказаній старост и во взысканіи за неисполненіе оныхъ, но теперь — теперь этого знанія положительно стало недостаточно. Спрашивается: какъ же и чмъ же прикажете жить тмъ изъ насъ, которые заложили и продали уже свои Ивановки и, кром вышеупомянутаго знанія кавалерійскихъ сигналовъ и эскадронной команды, ничего не знаютъ?.. Мн кажется поэтому, что хоть и наивно отвчаетъ Иванъ Петровичъ на вопросъ, что онъ намренъ длать?— ‘а что Богъ дастъ’ — тмъ не мене, отвчаетъ совершенно врно и откровенно.

Я не знаю, приходила-ли кому-нибудь въ голову мысль сравнить ‘насъ’, бывшихъ помщиковъ, съ бывшими дворовыми. Я, по крайней мр, часто объ этомъ думалъ и нахожу, что положеніе тхъ и другихъ совершенно аналогично. ‘Мы’ ничего не знали, но кое-что во всемъ понимали, такъ точно и наши бывшіе дворовые.

— Мишка! пошелъ на конюшню! и Мишка — кучеръ, сидитъ на козлахъ и правитъ. Какой онъ кучеръ, и какъ онъ правитъ — это другой вопросъ, но онъ — кучеръ, и въ этомъ онъ самъ убжденъ.

— Мишка! пошелъ на кухню!— и Мишка — поваръ, и т. д., и т. д. Я не говорю уже о масс такихъ спеціалистовъ, какъ домашніе портные, музыканты, балетмейстеры, дозжачіе, живописцы и проч. Вс эти бдные люди, искренно воображавшіе что они дйствительно балетмейстеры, музыканты и живописцы, съ наступленіемъ новаго порядка, очутились въ положеніи раковъ на мели, и кончали, или кончаютъ свою горькую жизнь въ страшной нужд, перебиваясь чмъ Богъ пошлетъ и заливая горе водкой. Жили люди, что-то работали, награждали ихъ за эту работу, и вдругъ — трахъ, все перевернулось и оказалось, что эта ихъ работа никому ни на что не нужна и даже ничего, кром насмшки, не вызываетъ.

— Дармоды! готовый хлбъ ли! Попробуйте-ка сами его себ достать, господа теперь не дадутъ, смются мужики…

‘Мы’ тоже все знали. ‘Мы’ и на віолончеляхъ играли, и рисовали, и стихи писали, и равненіе на прр-а-а-аво знали и тоже — крахъ, и оказалось, что все это выденнаго яйца не стоитъ, что любой кочегаръ обезпеченъ боле большей половины изъ насъ.

Вдумайтесь во все это и вы увидите, что въ судьб нашихъ бывшихъ дворовыхъ и нашей собственной много общаго, очень даже много.

И мы, и дворовые могли существовать только при крпостномъ мужик. Разъ сталъ онъ свободнымъ, и мы, и дворовые начали пропадать, какъ тараканы. Ни у ‘насъ’, въ смысл извстнаго типа, ни у бывшихъ дворовыхъ — ничего впереди, кром вымиранія, обязательнаго, безостановочнаго, рокового…

У ‘насъ’ это сознаніе теперь, въ данный моментъ, уже не рдкость. Теперь, кажется, мы уже все испробовали, все испытали, и потому въ такомъ сознаніи, хотя и нсколько позднемъ, нтъ ничего удивительнаго, но восемь, десять лтъ назадъ, что-то такое еще мерещилось впереди, надежда на поправку, какую ни на есть, все еще была, и люди ею, этой надеждой, тогда жили. Оттого, поставленные втупикъ вопросомъ: что же вы знаете? они еще ‘ершились’, топорщились, обижались и спрашивали, гд кончали курсъ Губонины, Кокоревы, Варшавскіе и проч., и проч.

Поэтому, когда, семь-восемь лтъ назадъ, въ разговор съ Иваномъ Петровичемъ или Петромъ Ивановичемъ мы доболтались до вопроса: что же, однако, мы знаемъ, и за какое дло ‘намъ’ приниматься теперь, посл продажи Ивановки? мы оба невольно остановились и задумались.

— Что Богъ дастъ…

— Разумется. Его святая воля!..

——

Но такое минорное настроеніе тогда, то есть восемь-десять лтъ назадъ, повторяю, было явленіемъ боле или мене рдкимъ, и мы ходили хоть и съ выщипанными уже хвостами, но все-таки т нсколько перушекъ, которыя въ нихъ еще торчали, торчали гордо, заносчиво.

— Помилуйте, ужь если Сольдеревскій сдлалъ себ карьеру, я думаю, Петенька и подавно ее сдлаетъ. Одно образованіе — какая разница: Сольдеревскій нигд не кончилъ курса, а вдь Петенька вышелъ вторымъ изъ училища статскихъ юнкеровъ!.. И потомъ — манеры…

Или:

— Помилуйте, ужь если Свистовъ, этотъ кутила, мотъ, съ пустйшей головой, попалъ въ директоры дороги, я думаю, мн не откажутъ. Онъ катуха ни одного во всю жизнь свою не выстроилъ, а я на нашу земскую дорогу тогда вдь сколько шпалъ поставилъ? Вдь, весь паркъ я ‘имъ’ тогда на срубъ продалъ!..

Или, наконецъ, такъ разсуждали:

— Поду къ князю Петру Петровичу, онъ тогда, при мн, командовалъ вторымъ взводомъ, а я ужь былъ эскадроннымъ — и прямо скажу ему: ваше сіятельство! Вы теперь въ сил, неужели я ни на что не гожусь?..

И заложенная, перезаложенная Ивановка летла по боку, на полученную ‘разницу’, то есть какихъ-нибудь пять-шесть тысячъ рублей, покупались билеты выигрышнаго займа, изъ которыхъ нсколько штукъ обязательно застрявали по дорог въ Москв у Гурина и проч., и Иванъ Петровичъ являлся въ Петербургъ.

Этотъ Drang nach Petersbourg, когда мы узнали о карьерахъ ‘Орла’, братьевъ Сапоговыхъ, Свистова, Сольдеревскаго, Поленина и другихъ, дошелъ одно время до того, что, казалось, скоро вся губернія сбжитъ на промыслы.

Прізжаетъ ко мн, какъ-то вечеромъ, мой сосдъ Семенъ Филиппычъ, и я ужь вижу по лицу, что привезъ какую нибудь свженькую новость. Улыбается.

— Слышали?

— Что такое?

— Недобжкинъ назначенъ въ Петербург директоромъ банка…

— Перестаньте, что за вздоръ!

— Нтъ-съ, не вздоръ, и онъ сегодня же самъ къ вамъ прощаться прідетъ: я сейчасъ отъ него.

Дйствительно, черезъ часъ какой нибудь, гляжу къ крыльцу подъхалъ дйствительно Недобжкинъ.

— Что онъ такое разсказываетъ? говоритъ, вы директоромъ банка назначены?

— Гм… то есть да, почти.

— Это какими же судьбами?

— А вотъ видите: Сольдеревскій вдь мн по жен приходится двоюроднымъ братомъ и онъ теперь живетъ съ А—вой, а она на содержаніи у… (онъ назвалъ очень громкій административный постъ), такъ я его просилъ устроить мн что нибудь, вотъ онъ и предлагаетъ мн…

— И вы дете?

— А что же?

— Такъ, на слово врите ему и дете?

— ду…

Отговаривать его и вообще вмшиваться въ эти малыя родственныя одолженія мн, разумется, не было никакой надобности, и я пожелалъ ему счастливаго пути и полнаго успха на новомъ поприщ. Понятно, Недобжкинъ въ директоры не попалъ, тмъ не мене, однакожъ, свою Осиновку ухнулъ и отправился въ Петербургъ.

Повторяю, Drang nach Petersbourg былъ ужасный, и одинъ нашъ уздный острякъ на земскомъ собраніи предложилъ въ виду этого обстоятельства ходатайствовать у правительства о прикрпленіи дворянства къ земл, или, по крайней мр, объ изданіи какого нибудь распоряженія въ род извстнаго ,рьева дня.

— Ну, смотрите! Попомните мое слово: вс черезъ годъ разбгутся.

Разбжаться, положимъ, вс мы не разбжались, но половина ‘насъ’ наврно ужь побывала ‘тамъ’, то есть въ Петербург, и попытала счастья на промыслахъ. А тутъ, какъ на грхъ точно, еще выстроили желзную дорогу. Ну, какъ удержаться не създить?..

——

Когда я прізжалъ въ Петербургъ на короткое время, я всегда останавливался въ ‘Htel Demouth’: относительно не дорого, въ центр города, а главное — покойно, тихо. Точно также и этотъ разъ, прямо съ николаевскаго вокзала, я похалъ въ эту гостинницу. Поздъ пришелъ утромъ, такъ что я разсчитывалъ успть въ тотъ же день побывать кой у кого, гд мн было нужно. Я занялъ на верху маленькій номерокъ, наскоро умылся, переодлся и пошелъ внизъ по лстниц въ буфетъ чего-нибудь закусить. На площадк второго этажа я услыхалъ знакомые голоса.

— Сергй Николаевичъ!

Передо мной точно изъ земли выросли трое земляковъ. Я невольно изумился.

— Здравствуйте, господа!

— Вы здсь стоите?

— Здсь.

— Давно пріхали?

— Сейчасъ, т. е. часа полтора, два. Утромъ.

— Ну, и отлично! Насъ тутъ человкъ десять.

— Больше! Иванъ Петровичъ, Петръ Михайлычъ, Василій Михайлычъ, Михаилъ Ивановичъ и т. д., цлый реестръ сосдей и земляковъ.

— Очень радъ, говорю, только что же это за създъ у васъ?

— Дла, батюшка…

Я думалъ опять какая-нибудь общественная затя, въ род дворянскаго банка или земской дороги, и полюбопытствовалъ узнать.

— Т. е. какъ же дла? Разв опять что надумали? Можетъ, еще какую дорогу?

— Нтъ-съ, довольно намъ и одной. Теперь насъ не проведешь! Нтъ-съ, шалишь!

— Да какъ же это такъ вс десять человкъ вмст съхались! Случайно?

— Совершенно. И, знаете, вдь это не въ этой только одной гостинниц, а и въ другихъ тоже. Везд биткомъ набито нашими, саратовскими, пензенскими, симбирскими, орловскими. Воронежскихъ тоже много.

— И вс по дламъ?

— Да что-жъ прикажете длать? ‘Тамъ’ (т. е. это значитъ въ деревн) теперь длать нечего. Тамъ наша роль кончена. Теперь надо каждому себ дло какое ни на есть пріискивать. Подъ лежачій камень вода не течетъ и т. д., и т. д.— Вы куда это собрались?

— Въ буфетъ иду — закусить чего.

— И отлично. Только не въ буфетъ, а ко мн въ номеръ: намъ сюда все принесутъ.

— Я спшу. Я наскоро чего-нибудь съмъ, а къ вамъ ужь въ другой разъ позвольте. Ужо вечеромъ можетъ.

Но ‘истинно русское хлбосольство’ не такая легкая штука, чтобы отъ него можно было сейчасъ и отдлаться, какъ захотлъ только. Разумется, начались приставанья, увренія, что задерживать меня не станутъ, и я хоть нехотя, а попалъ въ номеръ къ Недобжкину. Попалъ и застрялъ. Номеръ онъ занималъ большой, дорогой, въ четыре комнаты. Безпорядокъ былъ изумительный. На всхъ стульяхъ что-нибудь лежало: подтяжки, сорочки, штаны, галстухи, на всхъ столахъ — бутылки вина, до половины выпитыя, тарелки съ остатками ды, на окнахъ какіе-то чертежи, брошюры, кирпичи, завернутые въ бумагу, ламповыя горлки, громадные куски каменнаго угля.

— Вы чего прикажете подать? спросилъ меня хозяинъ, надавливая пуговку въ стн.

— Все равно, ну хоть котлетку что-ли.

— Котлетку! закричалъ онъ вошедшему лакею.— Съ чмъ?

— До право же все равно.

— Съ гарниромъ! А вина какого?

— Никакого. Я не пью.

— Ну ужь этого здсь нельзя. Вы знаете, какъ здшняя вода на прізжихъ дйствуетъ. Вонъ Михаилъ Ивановичъ такъ себя этой проклятой невской водой разстроилъ, что посл дв недли болнъ былъ. Вино необходимо! И рюмку водки.

— Водки ужь я совсмъ не пью — вдь это вы знаете?

— Это ‘тамъ’, а здсь, при здшней вод, нельзя. Мы вс съ вами за компанію выпьемъ! Принеси графинчикъ водки, да этихъ раковъ, знаешь, съ этимъ соусомъ… Какъ его? Ну, вотъ что я люблю-то…

— Провансаль? заикнулся лакей.

— А, чортъ его знаетъ, кажется, что такъ.

— Вина какого-же прикажете?

— Господа! Какого вина выпьемъ?

Въ номеръ набралось между тмъ ужь человкъ семь или восемь и вопросъ о вин вызвалъ нкоторые дебаты. Наконецъ, поршили на шампанскомъ.

— Нельзя же. Надо вновь прізжаго спрыснуть. Это ужь у насъ такое обыкновеніе: какъ новый землячокъ проявится, сейчасъ его спрыскивать.

— Господа, вдь мн, ей-Богу же, некогда, попытался-было я освободиться, но эта попытка ни къ чему не повела, конечно.

— Э, полноте. Что у васъ дти плачутъ что-ли? И завтра все успете. Дло не медвдь — въ лсъ не уйдетъ. Мы тоже вс о длахъ здсь хлопочемъ, а выпить — отчего и не выпить?.. Вы по какому длу? Не секретъ?

Я сказалъ, зачмъ я пріхалъ.

— Да, да, разсказывайте! Вы говорите лучше прямо. Перебивать вдь мы не станемъ. Если одинъ изъ насъ ужь захватилъ какое дло — другой не мшаетъ: у насъ ужь уговоръ такой.

— Да увряю же васъ, что другого никакого дла и нтъ у меня.

— Ну, не хотите — не говорите. Ваша воля. А вотъ мы съ Михаилъ Ивановичемъ угольныя копи покупаемъ и на дняхъ, должно быть, кончимъ это дло. Посмотрите-ка, каковъ уголекъ-то? А?

— Вдь я ничего не понимаю въ этомъ.

— Да тутъ и понимать нечего. Вы посмотрите только, каковъ изломъ-то. А? А твердость-то какая? Возьмите-ка, попробуйте-ка разломить.

— Ну, вотъ и разломилъ.

— Разломилъ! разумется, всегда разломите — не въ томъ дло, а какъ тяжело ломается и не крошится совсмъ.

Иваны Петровичи и Петры Иванычи обступили хозяина и начали разсматривать уголь, нюхать его, кто-то попробовалъ его на языкъ.

— Что, сладко?

Хохотъ, остроты, всмъ весело.

Наконецъ, явились лакеи съ водкой, раками, стаканами и шампанскимъ. Принесли и мн котлетку.

— Во-во-во! Эти самые раки и соусъ тотъ же, обрадовался Недобжкинъ.— Какъ онъ называется?

— Провансаль-съ.

— Запомнимъ. Провансаль, провансаль… Ну, господа, по рюмочк, милости прошу.

Выпили по рюмочк и начали сосать и шелушить раковъ.

— А у насъ не умютъ въ Тамбов такъ раковъ длать. Раки есть, а соусу такого не сдлаютъ.

Кто-то припомнилъ, что у покойнаго Козловскаго предводителя Сергя Иваныча Терпигорева подали разъ такихъ точно раковъ, но посл обда двухъ стошнило.

— Это не отъ раковъ — это отъ мухи. Муха, должно быть, туда попала.

— Нтъ отъ раковъ! Я помню, онъ даже хотлъ повара за это наказывать, да такъ ужь какъ-то позабыли вечеромъ, перепились тогда.

— Наказывать! Да это ужь было посл эмансипаціи. Тогда ужь было на счетъ этого того-съ…

— Нтъ-съ, извините, это было до эмансипаціи. Это было, я вамъ безъ ошибки скажу когда, я эти вещи помню. Это было, когда мы собирались выбирать депутатовъ въ крестьянскій комитетъ.. Это, стало быть, было до эмансипаціи и тогда вс наказывали.

— Нтъ, ужь не то было! Если и накажешь бывало, такъ ужь черезъ исправника разв…

— Въ послднее время и исправники стали отказываться…

— Распоряженіе было секретное отъ губернатора.

Наконецъ, раки вс были съдены, начали вытирать пальцы, губы и вспомнили о шампанскомъ.

— Эй! Во всю глотку рявкнулъ Недобжкинъ.

— Тише! Что ты? остановилъ его кто-то.— Точно въ деревн. Тутъ, братецъ, пуговки для такого раза заведены.

— Чортъ знаетъ! Я все забываю про нихъ.

— Чего изволите? спросилъ лакей, испуганно появляясь въ дверяхъ. Очевидно, онъ шелъ по корридору и услыхалъ этотъ могучій вопль.

— Откупоривай!

Шампанское розлили по стаканамъ, и губернія наша пошла писать… Немного погодя опять раздалось: эй! Опять кто-то вспомнилъ о пуговк, позвонили и опять: шампанскаго! Разговоръ вертлся на воспоминаніяхъ невозвратно улетвшаго прошлаго, вспоминали свои Осиновки, Ивановки, въ которыхъ теперь сидли и ‘хозяйничали’ Сладкопвцевы и Подугольниковы, и я не замтилъ особой грусти при этомъ у бывшихъ ихъ владльцевъ. И вообще, а ужь особенно подъ вліяніемъ вина, будущія финансовыя, каменно-угольныя, кирпичныя, торфяныя и всякія иныя комбинаціи представлялись въ такомъ розовомъ цвт, что нетолько не думалъ никто объ утрат Осиновокъ и Ивановокъ, но, я увренъ, никто не думалъ даже и о томъ, что при такомъ кутеж скоро выйдутъ и т несчастныя четыре-пять тысченокъ, которыя остались еще у него и на которыя онъ теперь живетъ въ гостинниц. О ‘длахъ’ тоже никто ничего не говорилъ. Вроятно, такъ бы все это и продолжалось, если бы къ обду не начали являться какія-то потертыя и странныя личности. Явился какой-то отставной капитанъ перваго ранга въ очень поношенномъ форменномъ сюртук, безъ погоновъ. Оказалось, какъ узналъ я это изъ разговора, онъ взялся устроить Недобжкину поставку его будущаго угля въ морское министерство. По словамъ его, со всми адмиралами онъ на ты, со всми пріятель, и они для него нетолько кому угодно отдадутъ поставку каменнаго угля, но пожалуй по его указанію подарятъ ему или его протеже и весь флотъ. Вс слушали и врили ему. Капитанъ посидлъ съ полчаса, выпилъ стакана два или три вина и сталъ шептаться съ Недобжкинымъ. Потомъ, оба они ушли въ другую комнату, и затмъ черезъ нсколько минутъ капитанъ ухалъ.

— Что, новость какая?

— Гм… да… т. е…

— А денегъ просилъ?

— Сто рублей далъ.

— Сто рублей для такого дла не деньги. Лишь бы устроилъ.

— Общаетъ наврно.

— Онъ — славный малый. Намедни, каково онъ плясалъ-то!?.. Чудакъ!

Немного погодя, явился Казиміръ Карлычъ — не то жидъ, не то нмецъ — не разберешь, высокій довольно плотный мужчина, гладко выбритый: необыкновенно серьзнаго вида, съ тяжелой цпочкой на брюх, весь въ перстняхъ. Его встртили съ особымъ уваженіемъ.

— Я вамъ привезъ маленькій телеграммъ отъ мой довритель, началъ онъ и вынулъ изъ кармана громадный, толстый бумажникъ и, когда раскрылъ его, мы вс увидали, что онъ полонъ деньгами и какими-то записочками.— Вотъ онъ, этотъ самый телеграммъ, необыкновенно серьзно проговорилъ онъ, подавая телеграмму Недобжкину.

Этотъ взялъ, развернулъ и немного смутился.

— Это какъ же?..

— А, это по-англійски… я вамъ переведу. Пойдемъ въ тотъ комнатъ.

Недобжкинъ и жидъ или нмецъ ушли.

— Это кто же? спросилъ я.

— А, это и есть довренный того господина, который продаетъ свои копи Недобжкину и вотъ Михаилу Ивановичу. Это — такая умница. Отъ него все зависитъ.

Изъ другой комнаты, гд бесдовали Недобжкинъ съ Казиміромъ Карловичемъ, послышался смхъ послдняго, но смхъ дланный, притворный и ‘пущенный на е’: хе-хе-хе! хе-хе-хе… Минутъ черезъ десять или немного боле они оба вышли веселые, улыбающіеся. Казиміръ Карловичъ даже потрепалъ Недобжкина по плечу, когда они что-то шопотомъ договаривали на порог той комнаты.

— Ну, теперь выпить надо. Казиміръ Карлычъ!

— О, нтъ! Я сейчасъ къ графу Кшикшицкому долженъ хать. Потомъ меня дожидается баронъ Штиглицъ, потомъ Самуилъ Соломонычъ…

— Одинъ стаканчикъ!

— Ну, Богъ ужь въ вами. Какой вы угощать любите!

— Ну, чтожь кончили? Поздравить можно, спросили Недобжкина, когда ушелъ этотъ господинъ.

— То есть… въ сущности кончили. Довритель его телеграфируетъ, чтобы онъ длалъ, какъ знаетъ. Все въ его волю отдаетъ.

— А онъ-то хочетъ?

— Хочетъ. Только шельма свой куртажъ впередъ требуетъ.

— А ты не даешь?

— Боюсь что-то. Просилъ его до завтра подождать. Сегодня день тяжелый — понедльникъ. Не люблю я этотъ день.

— До завтра недалеко.

— И потомъ этотъ капитанъ все мямлитъ. Купить-то мы купимъ уголь, а потомъ куда съ нимъ дваться, если морское министерство не возьметъ?

— А ты приструнь капитана-то хорошенько: если хочешь, молъ, длать, такъ длай, а то и безъ тебя обойдемся.

— Безъ тебя! Вдь онъ ужь рублей тысячу перебралъ по сту да по двсти.

— А этотъ много хочетъ?

— Весь куртажъ.

— То-то сколько?

— Десять тысячъ…

— Фю-фю! Смотри, братъ! Вдь это послднія у тебя.

— Это бы ничего что послднія. Дло золотое. Если онъ его устроитъ, да капитанъ устроитъ по такой цн, какъ общалъ, поставку, такъ вдь это милліончикомъ пахнетъ. Тутъ рискнуть-то можно.

— Осторожно.

— Я и то на всякій случай предлагаю ему только половину. Да нтъ, вс, говоритъ, подай.

— А ты упрись и не давай.

— И онъ упрется, а то и вовсе другому продастъ. Намедни я былъ у него, такъ двухъ разомъ покупателей встртилъ. При мн ему сказали: если у васъ съ ними, т. е. со мной, это дло разойдется, дайте намъ знать — мы сейчасъ пойдемъ на это предпріятіе… Отъ хорошаго дла никто не прочь.

Еще немного погодя, дверь тихонько въ номеръ отворилась и кто-то выглянулъ.

— Войдите, кто это?

— Это — я-съ, послышался скромный, тихій голосъ и передъ нами предсталъ худощавый, блдный молодой человкъ съ блой бумажной коробкой отъ конфектъ.

— Вамъ кого угодно? спросилъ Недобжкинъ.

— Я отъ Казиміръ Карлыча… Вы господинъ Недобжкинъ?

— Я-съ. Что прикажете?

— Казиміръ Карлычъ мн говорили, что вы желаете заказать для вашей супруги такія же вещи изъ каменнаго угля, какія вы изволили видть у нихъ.

— А! Милости прошу. Пожалуйте, садитесь. Это, господа, я вамъ скажу, знаменитый художникъ, обратился къ намъ Недобжкинъ.— Онъ такія вещи длаетъ изъ угля, что просто не повришь.

Молодой человкъ скромно помстился на стул, открылъ коробочку и поставилъ ее на столъ. Тамъ на ват чернли разныя брошки, серьги, булавки. Мы, разумется, кинулись ихъ разсматривать и удивлялись.

— Нтъ, мн такую точно брошку сдлайте, какую я видлъ у супруги Казиміра Карлыча.

— И такую можно. Это я образцы вамъ принесъ. Можетъ, понравятся вамъ больше въ этомъ род?

— Хорошо сдлано!

— Удивительно!

— А цна? слышалось со всхъ сторонъ.

— Только вы мн сдлайте изъ ‘моего’ угля. Я хочу ей подарить изъ угля ‘собственныхъ’ нашихъ копей.

— А уголь у васъ есть этотъ?

— А вотъ на окн, сколько хотите.

Молодой человкъ подошелъ къ окну, взялъ въ руки глыбу угля и сталъ имъ восхищаться:

— Это такой уголь, что изъ него можно что угодно сдлать, хоть кружева можно вырзать. Это лучше англійскаго. Я не видалъ еще такого угля, ршилъ онъ.

Недобжкинъ сіялъ и самодовольно поглядывалъ на насъ.

— А вы мн посл подарите нсколько кусковъ его? спросилъ молодой человкъ.

— Сдлайте одолженіе! Хоть сто пудовъ.

— О, нтъ. Зачмъ мн столько, испугался онъ.— Мн и пуда на всю жизнь хватитъ.

— А скоро будетъ брошка готова?

— Когда закажете? Недли черезъ дв. Работа, вдь, тонкая, трудная.

— Когда закажу? Сейчасъ, разумется.

— Въ такомъ случа, я могу взять съ собой вотъ этотъ кусокъ или прикажете отколоть часть его?

— Берите весь.

Молодой человкъ завернулъ уголь въ газету и началъ прощаться.

— А задаточекъ? спросилъ онъ.

— Извольте. Сколько прикажете?

— Двадцать пять рублей васъ не стснитъ?

— Нисколько! А, кстати, что вы возьмете за всю-то работу?

— Коронку надъ вензелемъ прикажете сдлать?

— Непремнно.

— Дворянскую или баронскую?

— Нтъ, дворянскую. Мы — русскіе дворяне! хе, хе…

— Въ такомъ случа, брошь и серьги вмст будутъ вамъ стоить семьдесятъ-пять рублей… Не дорого? заикнулся молодой человкъ.

— Говорю вамъ: нисколько не дорого, сдлайте только хорошенько и поскорй.

— Будьте уврены… Мое почтеніе.

— Мое почтеніе . Да! А не выпьете-ли съ нами стаканчикъ шампанскаго? Пожалуйста! безъ церемоній.

Молодой человкъ взялъ стаканъ и съ такимъ наслажденіемъ потянулъ вино, что я невольно улыбнулся. Немного погодя, онъ снова поднялся, распрощался и ушелъ.

— Ну, что? слышали, что про ‘мой’ уголь-то говорятъ? Ахъ, еслибы этотъ капитанъ поскорй кончилъ съ поставкой! ломался Недобжкинъ.

Начались опять воспоминанія, опять: шампанскаго! Мн, наконецъ, все это порядочно-таки надоло. Очевидность обмана, самой наглой эксплуатаціи и вымогательства у степного дурака, была очевидна до такой степени, что присутствовать при всемъ этомъ становилось просто невыносимо.

— Ну, господа, прощайте!

— Погодите, вмст пообдаемъ! Ну, куда же?— и такъ дале.

Но на этотъ разъ я отстоялъ свою свободу и, какъ изъ угарной избы, чуть не выскочилъ отъ нихъ изъ номера.

Я похалъ къ одному своему пріятелю, обдалъ тамъ, засидлся часовъ до двнадцати ночи, потомъ създили съ нимъ куда-то поужинать, и я довольно-таки поздно вернулся домой и легъ спать.

— Будить завтра въ которомъ часу прикажете? спросилъ лакей.

— Часовъ въ десять.

Дорогой я не могу спать, и теперь мн хотлось хорошенько выспаться. Скоро, дйствительно, заснулъ, какъ мертвый. На разсвт, такъ, должно быть, часовъ въ семь — дло происходило въ ноябр — слышу стукъ въ дверь и какіе-то голоса, потомъ опять стукъ. Сразу я ничего не сообразилъ.

— Кто тамъ?

— Мы. А вы все спите? Осьмой часъ — вставать пора. Отоприте-ка.

И цлая компанія, человкъ пять или шесть, съ Недобжкинымъ во глав, ввалила ко мн, въ мой маленькій номеръ.

— А, знаете, мы еще не спали. И гд только мы не были.

— Веселились…

— Чортъ знаетъ, гд были! Послали посл васъ за капитаномъ… винища этого вылопали — страхъ! Потомъ онъ насъ повезъ по китайскимъ монастырямъ… И какую штуку мы видли Вотъ, батюшка, женщина-то!…

— Да-съ.

— Еслибы ее къ намъ въ Тамбовъ, такъ самъ губернаторъ бы ротъ разинулъ.

— Гд же это, говорю, вы такую рдкисть нашли?

— Кого? Наталью Осиновпу-то? А ужь я и не знаю. Вонъ Михаилъ Михайлычъ записалъ адресъ. Ужо вечеромъ опять туда общали пріхать.

— О-бя-за-тель-но! промычалъ Михаилъ Михайловичъ, отыскивая адресъ удивительной женщины.

— Ну, да вставайте. Пойдемте къ намъ чай пить. Водочки надо выпить.

— Ложитесь лучше спать, посовтовалъ я.

— Когда? теперь спать? А дло-то длать когда?

— Ну, какія-жь дла теперь?

— Ничего! Ну, пойдемте же.

И ужь, наконецъ-то, насилу кое-какъ я выпроводилъ ихъ, общая придти черезъ два, три часа.

Однако, дло мое — дрянь, думалъ я. Вдь есни эта музыка заведена у нихъ на каждый день, значитъ, они ежедневно будутъ и ко мн являться, а это развлеченіе вовсе въ мою программу не входило. Оставалось, повидимому, одно средство: перехать въ другую гостинницу. Но вдь и тамъ они найдутъ. И тамъ, говорятъ, биткомъ набито ими же!..

На другой, на третій день, разумется, какъ я и ожидалъ, повторилось тоже самое, т. е., такія-же точно занятія ‘длами’ и такое-же безразсвтное, безобразное пьянство. Къ личностямъ, продававшимъ угольныя копи и устроивавшимъ поставку угля въ морское министерство, прибавились еще, въ томъ же вкус, личности, продававшія торфяныя болота, какіе-то необыкновенные кирпичные заводы и проч., и проч. однимъ словомъ, это было какое-то удивительное и непонятное сборище пьяныхъ шутовъ гороховыхъ и всевозможныхъ комиссіонеровъ и проходимцевъ. И вся эта сволочь пила у нихъ, ла, чуть не ночевала. Ни до, ни посл, я ничего подобнаго не видывалъ и, конечно, никогда не увижу. Теперь я нигд даже и физіономій такихъ не встрчаю. Казалось, весь мошенничающій Петербургъ собрался вмст, сговорился и сдлалъ на нихъ колоссальную общую облаву, ускользнуть изъ которой никому изъ нихъ не представлялось никакой возможности. Михаилъ Михайлычъ, положимъ, ‘занялся’ кирпичами. Дло, кажется, не имющее ничего общаго съ торфяными болотами, ‘дломъ’, которымъ ‘занимается’ Иванъ Петровичъ, анъ нтъ-съ! Выходитъ такъ, что въ одно прекрасное утро и кирпичи, и торфъ вдругъ оказываются принадлежащими одному и тому-же, гд-то за-границей живущему, капиталисту, которому надо телеграфировать, который въ свою очередь самъ присылаетъ телеграммы, назначаетъ повренныхъ, эти повренные берутъ на расходы, пишутъ какія-то условія, росписки, потомъ начинаютъ грозить этими росписками, и дло доходитъ до того, что, повидимому, ни одинъ юристъ въ мір не разобралъ бы всей этой удивительной путаницы правъ и отношеній. И объектомъ всего этого — отставные поручики и штабс-ротмистры, понятія не имющіе ни о какихъ торфяникахъ и добыч изъ нихъ торфа, такъ же точно, какъ и объ усовершенствованныхъ кирпичныхъ заводахъ и какомъ-то каменномъ угл, неслыханно высокихъ качествъ, необходимо нужномъ для морского министерства!.. Для кого-нибудь все это, можетъ быть, покажется просто смшнымъ, но на меня, созерцавшаго эту картину, что называется, въ упоръ, производило тяжелое впечатлніе. Почти у всхъ у нихъ были жены, дти, которыхъ я зналъ чуть не съ малолтства, и теперь, ни въ чемъ неповинныя, они, очевидно, неминуемо должны были потерять и т послднія жалкія крохи, что остались отъ ликвидаціи Осиновокъ и Ивановокъ.

Но какъ ни тяжело мн было видть все это безобразіе все-таки горю помочь я ничмъ, конечно, не могъ, совты и разъясненія, разумется, не дйствовали, да, наконецъ, что я могъ совтовать или отсовтовать при покупк торфяниковъ или кирпичныхъ заводовъ съ новыми усовершенствованіями, когда и самъ понятія не имлъ и не имю ни о чемъ подобномъ. И, наконецъ, какой бы геній и профессоръ такихъ длъ я ни былъ, разв подъ силу одному человку образумить рехнувшееся сословіе нсколькихъ губерній?.. Однако, мн надо было заниматься, а они ршительно ни днемъ, ни ночью не давали покоя.

— И давно это началось у нихъ? спрашиваю лакея.

— Какъ пріхали-съ, съ того-же самаго дня. Вотъ ужь второй мсяцъ пошелъ.

Ничего не подлаешь — надо перезжать. И вотъ, я отправился путешествовать изъ одной гостинницы въ другую.

— Скажите пожалуйста: стоятъ у васъ тамбовскіе или саратовскіе помщики? спрашиваю швейцара.

— А вотъ фамиліи выставлены — извольте посмотрть.

— Нтъ, не то мн нужно. Вотъ вамъ рубль. Пожалуйста, узнайте, стоятъ-ли у васъ прізжіе и кутятъ-ли они?

Швейцаръ беретъ рубль, куда-то отправляется, наводитъ справки и возвращается съ отвтомъ, для меня убійственнымъ: и стоятъ, и кутятъ, ду дальше, въ другую гостинницу, тамъ опять тоже порученіе швейцару и тотъ же отвтъ. Съ такимъ успхомъ я объхалъ чуть не вс, извстныя мн гостинницы и везд, дйствительно, оказалось: и стоятъ, и кутятъ. Мн остался такимъ образомъ одинъ выходъ — перехать куда нибудь въ chambres garnies.

——

Черезъ нсколько дней, я шелъ по Большой Морской. Было около часа. Наканун выпалъ первый снгъ, выпало его много, дорога сразу ‘установилась’ на саняхъ, все какъ-то посвтлло, повеселло, даже блдныя петербургскія лица казались не такими блдными — точно и имъ снгъ прибавилъ жизни. Несмотря на ранній для Петербурга часъ, и гуляющихъ, и катающихся было уже много. Я искалъ себ комнату и посматривалъ на билетики у воротъ и подъздовъ. На одномъ изъ домовъ, недалеко отъ Дюссо, съ боку воротъ, я остановился и сталъ читать одинъ изъ такихъ билетиковъ: ‘Отдаются дв прекрасно меблированныя комнаты со всми удобствами. Можно получать и домашній обдъ’. Тоже самое было написано по французски и по нмецки. Номеръ квартиры былъ какой-то маленькій, очевидно, входъ съ улицы, по парадной лстниц.

— Это здсь? спросилъ я швейцара.

— Здсь, пожалуйте въ третій этажъ.

— Что это, дйствительно, хорошія комнаты, тихо?

— Хорошія, у насъ плохихъ нтъ. Тамъ прежде господинъ Поленинъ стояли.

— Поленинъ? какъ его зовутъ? Константинъ Михайловичъ?

— Они и есть.

— Не знаешь, куда онъ перехалъ?

— Они тутъ же-съ, у насъ же живутъ, только теперь сняли бельэтажъ, потому общество у нихъ, по ихъ предпріятію, большое собирается, имъ и тсновато-съ.

— Какое же у него предпріятіе?

— Да, вдь, если вы ихъ, сударь, изволите знать, такъ… извстно-съ… а впрочемъ, намъ почемъ знать? Прізжаютъ господа, спрашиваютъ, наше дло указать, высадить да посадить…

Швейцаръ, очевидно, что-то сообразилъ, спохватился, что сболтнулъ лишнее, и началъ скрытничать. Какъ ни хотлось мн узнать, что за ‘предпріятіе’ у ‘Костеньки’, однако разспрашивать дольше показалось неловко, и я пошелъ наверхъ.

Комнаты отдавала одна изъ тхъ француженокъ, о которыхъ я говорилъ въ прошломъ очерк, т. е. несомннно бывшая нкогда кокотка, теперь, за старостью, вышедшая изъ употребленія и занявшаяся ‘длами’, т. е. меблированными комнатами, продажей по случаю кружевъ, платковъ, перчатокъ и проч. У нихъ всегда, дйствительно, очень хорошій домашній обдъ во французскомъ вкус. Обдать дома для меня огромное удобство: я, по деревенской привычк, люблю спать посл обда и потому цню такъ это. Комнаты оказались немного дороговаты, но вотъ это обденное-то удобство меня ужь очень подкупало, и я покончилъ, далъ задатокъ.— Ахъ, вотъ у кого узнаю про Поленина, догадался я.

— Скажите, кто у васъ прежде занималъ эти комнаты?

— М-r Поленинъ. Я такъ тужу объ немъ… это такой хорошій былъ жилецъ.

— А теперь куда же онъ двался?

— Онъ тутъ же внизу живемъ, въ бельэтаж.

— Зачмъ же онъ ухалъ отъ васъ?

— Ахъ, ему нельзя. У него теперь собираются…

— Онъ что же длаетъ?

— А вы разв не знаете m-r Поленинъ?

— То есть, какъ вамъ сказать? Нтъ, знаю…

— Только вы не говорите, что это я вамъ сказала…

Что за чертовщина? Вс знаютъ, вс хвалятъ его, вс на что-то намекаютъ, а сказать точно боятся. Разумется, это меня только еще больше дразнило узнать, въ чемъ дло.

— Я слышалъ, у него какое-то предпріятіе…

— Да, слава Богу, онъ такой добрый. Вотъ m-lle Marie знаете? Онъ ей такія серьги, такую брошь подарилъ — прелесть! Онъ очень добрый и щедрый для женщинъ, заключила француженка.

— А въ чемъ же состоитъ его предпріятіе?

— Вы не скажете, что это вы отъ меня узнали?

— Хорошо, не скажу.

— Вы даете слово?

— Да что же у него тамъ за предпріятіе такое, что и говорить объ немъ нельзя! невольно вырвалось у меня.

— Ахъ, знаете… ныньче такъ строго… За границей это позволено, но здсь, въ Россіи… Оно, конечно, полиція знаетъ, но… ему можетъ выйти непріятность.

— Въ такомъ случа не говорите мн, если это ужь такой секретъ.

— Ахъ, нтъ, вы благородный человкъ и я вамъ скажу: у него собираются молодые люди лучшаго общества… ну… кокотки… ужинаютъ… у него рулетка! выстрлила наконецъ француженка.— Только, ради Бога!..

— А! такъ вотъ чмъ кончилъ нашъ ‘милый мальчикъ’! Да, такъ и должно было быть. Это на него похоже, разсуждалъ я про себя, но, должно быть, настолько громко, что моя хозяйка услыхала, и опять начала:

— Только ради Бога! и проч.

— Ничего, не безпокойтесь: это не опасно…

Я общалъ въ тотъ же день прислать вещи и раскланялся съ нею.

— А къ m-r Поленинъ не зайдете? Онъ теперь дома. Онъ поздно встаетъ: всю ночь играютъ…

— Нтъ-съ, сегодня мн некогда. Да какъ-нибудь ужь наврно встртимся.

— Изволили видть комнаты? спросилъ меня швейцаръ.

— Видлъ, ничего.

— Изволили нанять?

— Изволилъ.

— Ужь вы господину Поленину не говорите, что отъ меня про нихъ слышали…

— Эка вы его боитесь вс какъ!

— Не то, чтобы боялись ихъ, а такъ, они баринъ для насъ хорошій, щедрый.

Дня черезъ три, я столкнулся съ нимъ на подъзд, вечеромъ, часовъ въ одиннадцать.

— Наконецъ-то, обрадовался онъ и такъ ласково потянулся ко мн.— Я васъ раза три ужь видлъ, какъ вы сюда подъзжали. Вы у кого здсь бываете?

— У себя. Я живу здсь наверху.

— У m-me Malvine? И не грхъ вамъ ко мн не зайти? Давно пріхали? разспрашивалъ онъ, когда мы поднимались по лстниц.

— Я занятъ очень. Дла много.

— Ну, ужь теперь-то вы зайдете ко мн. Теперь, ночью, какое же дло? Ну, что ваши, вс здоровы?

— Благодарю васъ, слава Богу.

— Милости прошу.— И онъ остановился передъ открытой лакеемъ дверью.

— Въ другой разъ какъ-нибудь. Спать хочется.

— На минутку хоть. Я не зналъ, что вы здсь живете. Я бы давно былъ ужь у васъ.

Сцена передъ дверьми выходила очень ужь глупая, и я шагнулъ за порогъ. Огромная передняя, прямо и направо двери въ большія, высокія комнаты, богато меблированныя, съ коврами, съ бронзой, вся квартира ярко освщена. Къ намъ кинулось нсколько лакеевъ.

— Кто и кто? спросилъ Костя и, звякая саблей, въ фуражк, пошелъ дальше, съ легкой изящной граціей увлекая и меня съ собой.

— Сегодня у меня собираются, говорилъ онъ.— Вы въ карты не играете? Ну, такъ поболтаемъ. Старину вспомнимъ.

Я шелъ по комнатамъ и все поглядывалъ, не стоитъ-ли гд рулетка. Я нетолько никогда не упражнялся, но даже и не видывалъ этого инструмента.

— Что-жь это у васъ сегодня, званый вечеръ или такъ, jour fixe?

— Fixe. Собираются… играютъ… И, о, ужасъ! играютъ въ рулетку!.. длая въ шутку испуганное лицо, болталъ Костя.— Вдь у насъ все запрещено… За-границей, сами знаете, рулетку найдете чуть не въ каждомъ город — и ничего, а у насъ въ карты можно играть, а въ рулетку почему-то нельзя. Охъ, матушка Россія! вздохнулъ онъ.

— Ну, положимъ, и за-границей не въ каждомъ город имется это развлеченіе, а есть.

— Почему же, я васъ опять спрошу, въ карты можно играть, а рулетка запрещена?

— А ужь, ей-Богу, не знаю. Я ни во что не играю, и это меня нисколько не интересуетъ.

— Хорошо, вы не играете, а кто играетъ?

— Т пусть и проигрываютъ.

— Зачмъ же непремнно: ‘проигрываютъ’? немного обидлся онъ.

— А это, кажется, выгодно? спросилъ я, оглядывая дйствительно богатую квартиру.

— Рискъ и потомъ… Онъ нагнулся и пошепталъ мн на ухо.— Всмъ, всмъ! Кому сто, кому двсти, кому пятьсотъ рублей въ мсяцъ…

Въ третьей или четвертой комнат сидло человкъ десять. Кто пилъ чай, кто вино. Все это были люди того общества, которое принято называть ‘порядочнымъ’. У всхъ расчесанныя головы, потухшіе глаза, разговоръ — точно каша во рту, и т. д., и т. д. Когда онъ знакомилъ насъ, я услыхалъ почти сплошь извстныя, громкія фамиліи. Одинъ изъ нихъ оказался моимъ сосдомъ по имнію, хотя и никогда въ немъ не бывалъ отъ роду.

— Скажите, хорошее это имніе? спросилъ онъ.

— Вамъ лучше знать. Вдь вы доходъ получаете.

— Представьте — ничего.

— Създите, посмотрите.

— Я и то хочу отпускъ взять и създить. Если министръ мн позволитъ… затянулъ золотушный юноша.

Господи, невольно думалось, глядя на это жалкое, изношенное лицо съ пошло надутымъ выраженіемъ, ну, какому министру можешь быть ты нуженъ, и для чего, и для кого это говорится?..

— Наврно, позволитъ…

— Вы думаете?

— Даже убжденъ, улыбнулся я.

— А я напротивъ. У насъ столько дла въ министерств. Во Франціи опять партія Гамбетты… мы должны слдить… Сегодня князь пришелъ такой озабоченный.

Я едва удержался при мысли, какъ онъ слдитъ за Гамбеттой, еще воображаетъ, что дло длаетъ. Ни одинъ изъ этой публики мн ни на чорта не нуженъ былъ, поотсталъ я порядочно-таки отъ этого ‘порядочнаго’ общества, и мн они казались вс даже занимательными: вдь это тоже все помщики, хоть и не живутъ, и не бываютъ даже въ имніяхъ.

Между тмъ, то-и-дло прізжали все новые гости. Почти вс они были знакомы другъ съ другомъ, такъ что, исключая меня, ‘Костя’ никого другъ другу не представлялъ. Пріхало нсколько француженокъ, дв-три нмки и тоже дв или три русскія той же, очевидно, профессіи. Начались сальности, визготня, наконецъ, вс, и мужчины, и дамы начали говорить, что пора ‘начинать’.

— Надо же приготовить. Сейчасъ. А хочется выиграть? а, князь?— Костя потрепалъ пріятельски по плечу какого-то юношу съ необыкновенно изящными манерами и неопредленнымъ взоромъ.— Вы тотъ разъ, кажется, проиграли?

— Пустяки, 1,200 или 1,300 рублей. Не помню.

Дамы просили золотыхъ для счастья. Кавалеры отказывали, увряя, что передъ игрой никогда не слдуетъ ни дарить денегъ, ни давать взаймы. Но дамы, разумется, этимъ не урезонивались и урывали, смотря по щедрости и глупости каждаго.. Все это выходило очень недурно и занятно. Скоро въ другой комнат все было готово, и общество столпилось тамъ вокругъ двухъ столовъ: въ ходъ были пущены дв рулетки.

— Объясните мн, пожалуйста: я никогда не видывалъ, какъ играютъ, попросилъ я Костю.

— Серьзно? Это такъ просто.

Онъ попросилъ кого-то посторониться и протискался со мною къ столу. Чтобъ не мшать играющимъ, онъ началъ объяснять мн суть игры почти шепотомъ. Дйствительно, замысловатости никакой я не замтилъ и понялъ дло почти сразу.

— Не хотите-ли теперь что-нибудь поставить? предложилъ онъ, улыбаясь.

— Нтъ, это ужь пусть другіе: что-жь вамъ мшать? А штуку, во всякомъ случа, вы выдумали занятную: развлеченіе самое дворянское и, главное, для нихъ во-время.

— А, что?

— Ничего: во-время, говорю.

— А-а-а! догадался онъ наконецъ.— Да не все-ли равно имъ куда не спустить деньги? Вы посмотрите, что они тутъ въ Петербург продлываютъ. И сколько ихъ понахало — страхъ: вс гостинницы набиты биткомъ нашими, орловскими, саратовскими.

— Знаю, думаю себ.— А что, они у васъ бываютъ?

— Гм… да, но это истинное несчастіе, когда какой изъ нихъ прідетъ.

— А что?

— Держать себя не умютъ. Сейчасъ напиваются, начинаютъ споръ, невозможные анекдоты. Съ ними бда, заключилъ Костя.

— Да вамъ-то что за дло: играли-бы себ, да платили-бы исправно.

— А, нтъ, не говорите. Сегодня скандалъ и крикъ въ квартир, завтра такая-же исторія, посл завтра опять, ну, и прихлопнутъ. Я и такъ жду чуть не каждый день, что велятъ закрыть.

— А что, разв были ужь скандальчики?

— Нтъ, скандаловъ-то, благодаря Бога, еще никакихъ особенныхъ не было, но Живашовъ интригуетъ: много изъ его кліэнтелы ко мн перешло.

— А кто это Живашовъ?

— Живашовъ? У него тоже играютъ. Только у меня рулетка, а у него карты. У него связи огромныя, грустно закончилъ Костя.

— Законъ конкуренціи…

— Въ томъ-то и бда, что не конкуренція, а просто связи, протекція…

— Что-жь, у того это заведеніе давно существуетъ? полюбопытствовалъ я.

— У него ужь старое ‘дло’: лтъ десять ужь…

Вдали показались новые гости, и онъ поспшилъ къ нимъ на встрчу. Я замтилъ какое-то особенное къ нимъ вниманіе. Вообще онъ держалъ себя со всми совершенно непринужденно, съ большею частью былъ на ты, теперь-же вдругъ сказалось что-то заискивающее, подобострастное. Это все объяснилось очень скоро: одинъ изъ вновь прибывшихъ оказался посланникомъ, правда, очень маленькаго и скромнаго царства, но все таки, какъ хотите, посланникъ. Костя былъ такъ любезенъ, представилъ меня и ему. Посланникъ, небольшой, пузатенькій господинъ, съ рубенсовской бородкой и добродушнымъ взглядомъ срыхъ глазъ, сказалъ мн нсколько ничего незначащихъ фразъ и вмшался въ толпу возл одного изъ столовъ. Замтивъ, что его больше ужь нечего занимать, Костя подошелъ ко мн.

— Не правда-ли, какой онъ милый?

— А Господь его знаетъ. Да, кажется.

— Страстный игрокъ.

— И много проигрываетъ?

— Онъ, долженъ много… Содержаніе получаетъ небольшое…

— Вамъ-бы какъ-нибудь заманить французскаго или англійскаго посланника, посовтовалъ я.

— Да! Нтъ, тмъ нельзя…

— Досадно, а изъ нихъ соку больше бы можно нажать…

Вдругъ Костя испуганно уставился вдаль.— Ну, вотъ, радуйтесь, напророчили! съ отчаяніемъ почти воскликнулъ онъ, Я сразу не понялъ въ чемъ дло и спросилъ:

— А что?

— Да вотъ ‘наши’ пріхали: Михаилъ Ивановичъ, Иванъ Петровичъ, Григорій Филимоновичъ… перечислялъ онъ.

Дйствительно, къ намъ приближалась группа человкъ изъ шести — почти вся демутовская компанія. Багровыя, загорлыя, усатыя лица, невозможные галстухи, удивительнаго цвта нерчатки… и несомннно, даже очевидно, въ сильномъ подпитіи. Я взглянулъ на Костю. Онъ былъ блденъ и нервно кусалъ свои маленькіе усики.

— А мы были сейчасъ въ театр и слышимъ: то тотъ, то другой собираются все къ теб хать, началъ, подходя къ намъ и здороваясь, Недобжкинъ.— Ну, мы одного какого-то, чортъ его знаетъ, кто онъ, и приструнили: а что, молъ, сегодня за балъ такой у Кости?— Да у него, говоритъ, по четвергамъ собираются въ рулетку играть, потомъ ужинаютъ. Мы и похали… Ничего, не мшаемъ?..

— Очень радъ, только… здсь посланникъ… надо осторожнй быть…

— А Господь съ нимъ! Намъ-то какое дло: въ политику мы не мшаемся. Это вотъ жаль, что Семена Иваныча нтъ — тотъ любитъ, дйствительно, все о политик. Онъ бы съ нимъ поговорилъ. А намъ вотъ, еслибы съ холоду этакъ водочки по рюмочк, да икорки… хе-хе, не жаль?..

Костя что-то разсянно забормоталъ объ ужин, что водку непремнно подадутъ, и проч.

— Передъ ужиномъ-то особь статья, а ты намъ теперь, братецъ, вели подать. Или, можетъ, къ шкапчику вмст пойдемъ? Ты пьешь?

— Кто же въ это время пьетъ? Это передъ завтракомъ, обдомъ, лепеталъ онъ.

— А передъ ужиномъ разв нельзя?

— И передъ ужиномъ можно, я и говорю.

— Ну, такъ и прикажи подать. Что теб, въ самомъ дл, жаль что-ли?

Пока шли эти пререканія у него съ Недобжкинымъ, остальные, одинъ по одному, прошли въ ту комнату, гд шла игра, и я ужь слышалъ оттуда ихъ смхъ и разговоръ.

— Костя, послышалось вдругъ оттуда:— поди-ка сюда…

Я явственно разобралъ голосъ Ивана Михайловича и замтилъ какое-то необычайное общее движеніе въ толп, обступившей столъ. Я пошелъ туда. Костя чуть не рысью тоже побжалъ.

Иванъ Михайловичъ, между тмъ, заложивъ руки въ карманы, разсказывалъ кому-то, что рулетка ни къ чорту не годится, а вотъ у нихъ въ полку была такъ, дйствительно, штука, и много господъ офицеровъ тогда проигрались. Пріхалъ какой-то жидъ и предлагалъ на билліард играть не кіями, а брать шаръ въ ротъ и выпускать его такъ, чтобы онъ, ударяясь о другой, клалъ его въ лузу. Такъ вотъ, изъ всхъ господъ офицеровъ, бывшихъ тогда въ полку, одинъ лишь его — онъ указалъ на подошедшаго Костю — отецъ обыгралъ жида. Тогда что-то, я помню, недли три мы пили безъ просыпу, заключилъ онъ совершенно наивно, и нисколько не замчая того впечатлнія, какое произвелъ своимъ разсказомъ. Сцена была очаровательно хороша, и я вкъ не забуду ея. Какъ сейчасъ, вижу эти презрительно удивленныя лица молодыхъ людей ‘порядочнаго’ общества, эти уставленныя на него лорнетки, монокли. Все замолчало и остановилось. Француженки, ломаясь, точно чего испугавшись, жались къ кавалерамъ. Посланникъ опустилъ глаза внизъ, и такъ и застылъ въ этой поз. Одни только ‘наши’ дружнымъ, закатистымъ хохотомъ привтствовали разскащика и въ перебой начали что-то вспоминать и разсказывать. Не знаю почему, но мн пришло въ голову сравнить появленіе ‘нашихъ’ съ прилетомъ дикихъ утокъ къ стаду домашнихъ. Порода, несомннно, одна и таже. Понимать, повидимому, должны другъ друга, а, между тмъ, разная жизнь до того разъединила ихъ, что, пожалуй, даже и не понимаютъ одна другую, о чемъ кричатъ. Такъ точно и тутъ. И ‘мы’ — дворяне, и эти, т. е. ‘порядочные’ тоже большею частью, если не сплошь — дворяне, а понимать, почти-что не понимали теперь другъ друга. Какъ не художникъ, я, разумется, не могу передать хоть сколько нибудь образно эту сцену, по, повторяю, она была очаровательно хороша. Я ужь не помню, какъ удалось Кост возстановить вновь порядокъ, нарушенный такъ оригинально и неожиданно. Помню только, что ‘нашихъ’ онъ повелъ къ буфету, и они ужь больше не показывались. Онъ, кажется, ‘надорвалъ’ ихъ водкой, потому что изъ столовой послышались вскор ‘сни’, ‘лучинушка’ и проч.

— Ну, вотъ видли? Можно разв ихъ принимать? спрашивалъ Костя, когда кое-какъ все уладилось и угомонилось.

— Ничего, все, Богъ далъ, обошлось, утшалъ я.

— Именно Богъ далъ. А вдь могли бы и скандалъ устроить. Я не знаю, какъ ихъ теперь изъ столовой мн выпроводить.

— Да, это трудно будетъ, кажется.

— И зачмъ они явились сюда въ Петербургъ? Ну, сидли бы себ въ своихъ Ивановкахъ, а то, извольте видть, длами пріхали заниматься! горячился Костя.

Какъ бы онъ ихъ выпроводилъ изъ столовой — это, конечно, трудно сказать. Но этотъ вечеръ судьба, очевидно, сжалилась надъ нимъ и прислала ему спасителя. Такъ черезъ полчаса или немного боле посл разсказанной сцены, въ комнату передъ той, гд шла игра, вошелъ высокій, красивый, статный брюнетъ лтъ тридцати-пяти.

— Здравствуй, проговорилъ онъ, пожавъ Кост руку. Потомъ что-то спросилъ у него и, весело улыбаясь, пошелъ ко мн.

— Вы, кажется, не узнаете меня?

Тутъ только я призналъ его: это былъ Сольдеревскій. Онъ отпустилъ небольшую круглую, черную, очень красивую бороду, и она сильно его измнила.

— Меня борода ваша сбила съ толку.

— Что длать? старть сталъ.

— Ну, постарть-то вы немного постарли.

— А, нтъ, не говорите, теперь ночью не видно, а днемъ посмотрите, что сдыхъ — страхъ! проговорилъ онъ, запуская пальцы въ волосы.

— Ужь очень бурную жизнь ведете…

— Т. е?

— Да такъ: слухомъ земля полнится.

— А вы что слышали?

— Мало-ли что? Кутите, говорятъ, очень.

— Вы гд это слышали: тутъ въ Петербург или ‘тамъ’?

— Кое-что и тутъ, а то еще ‘тамъ’.

— И я вамъ скажу отъ кого. Хотите?

— Говорите.

— Отъ Ивана едорова, Селезнева, барышника?

— Да. И онъ разсказывалъ.

— Дуракъ! Онъ, чортъ знаетъ, что про меня тамъ, говорятъ, разсказывалъ. Онъ вамъ что говорилъ?

— Да вотъ! что вы здсь отлично устроились, кутите, какіе-то корабли все покупаете…

— А еще что?

Сказать ему разв про барынь его? подумалъ я. Впрочемъ, къ чему? Можетъ, еще поссорю его этимъ съ барышникомъ.— Больше ничего, отвтилъ я.

— Неправда, отчего не говорите? я вдь знаю, что онъ тамъ вралъ про меня. Про барынь разсказывалъ?

— Такъ зачмъ же вы спрашиваете, если знаете? разсмялся я.

— Эдакій болванъ! И онъ, смясь, покачалъ головой.— А впрочемъ, продолжалъ онъ:— пусть тамъ себ думаютъ, что хотятъ. Мы свое дло длаемъ и ‘имъ’ не мшаемъ. Ну, что, вс ‘тамъ’ живы, цлы? Вы давно оттуда?

— Недли полторы.

— Вы знаете, ‘нашихъ’ тутъ страхъ что понахало. Наслышались они вотъ про ‘Орла’, про Свистова, про Сапоговыхъ да вотъ про насъ съ нимъ,— онъ кивнулъ на Костю,— и потянулись вс сюда. Думали, что здсь только ходи да загребай деньги.

— Знаю, говорю, это ужасно тяжелая исторія: я на нихъ спокойно смотрть не могу.

— Ничего не подлаете. Все равно…

— Т. е., какъ все равно?

— А такъ, очень просто: успокоются только тогда, когда все до послдняго рубля спустятъ.

— А дти?

— Славные ребята выйдутъ.

— Надо еще воспитать ихъ прежде…

— Ни на что не нужно. Будутъ кочегарами, столярами, кузнецами. Посмотрите еще, какіе работники-то выйдутъ — чудо! Вонъ меня во всхъ учебныхъ заведеніяхъ обихъ столицъ учили, а чему выучили?

— Стало быть, хорошо выучили, когда посл краха опять съумли пристроиться и на ноги встать…

— Ну, это не вамъ бы говорить…

— А что? Разв непріятно слушать?

— Очень пріятно.

‘Сни новыя, кленовыя!..’ донеслось до насъ изъ столовой. Костя вздохнулъ и направился туда.

— Это что такое? спросилъ Сольдеревскій, обернувшись въ ту сторону.

— Это ‘наши’ тамъ.

— Какъ ‘наши’? Что же они тамъ? Заперъ онъ ихъ туда что-ли?

— Пьяны, мшаютъ ‘длу’…

— Такъ пойдемте же къ нимъ. Вы не играете? Такъ чортъ-ли тутъ оставаться! Т хоть душевный народъ, а вдь это все…

— Нтъ, ужь ты, ради Бога, туда не ходи, сталъ упрашивать его Костя.— Ты ихъ тамъ взбудоражишь, и они опять сюда явятся.

— Ничего, не безпокойся, я все улажу. Ты хочешь отъ нихъ отдлаться, я вижу?

— Разумется.

— Такъ это же такъ легко! Вино тамъ есть?

— Сколько угодно.

— Отлично! Пойдемте же.

— Только впередъ говорю: пить я не стану и, пожалуйста, не приставайте.

— Да ладно!

Въ столовой, большой длинной комнат, съ дорогой, рзной дубовой мебелью, съ буфетомъ, уставленнымъ серебромъ, по середин стоялъ не раздвинутый и даже не накрытый скатертью круглый ‘банкетный’ столъ. Кругомъ сидли ‘наши’. Вмст съ ними, сидли еще какія-то три-четыре личности, которыхъ прежде я не видлъ. На стол стояла цлая баттарея всякихъ водокъ, коньяковъ, вина. На тарелкахъ громадные куски икры, сыру, окорокъ ветчины, жареные рябчики. На раскрытомъ ломберномъ стол дв свчи и цлая груда картъ, колоды съ дв разсыпано по полу.

— Митька! завопили вс, какъ только увидали Сольдеревскаго. Начались обниманія, цлованія. Онъ сразу вошелъ въ нужную колею и сразу овладлъ обществомъ.

— Вдь, сколько разъ мы у тебя были и все никакъ застать дома не могли.

— Понятно, не могли застать, когда я въ имніи былъ.

— Слышали, слышали.

— Я третьяго дня только пріхалъ.— Ну, выпьемъ, что-ли?

— Разумется! Фу, какая жара, однако!

— А вы что-жъ сюртуковъ не снимите?

— Да чортъ, братецъ, тутъ хозяинъ — баба какая-то: и радъ намъ, и — потише. Посланники какіе-то тамъ у него. Вретъ, должно быть?

— А намъ-то какое дло?

‘Ужь я сяла, сяла’… вдругъ затянулъ Иванъ Петровичъ и сталъ притопывать. Вс подхватили, и Сольдеревскій во глав всхъ.

— Голосъ у тебя, подлеца! душу бы за него отдалъ. Ну, поцлуемся.

Сольдеревскій обнялся и сталъ цловаться по-русски.

— Мы сегодня загуляли. Я вдь дло-то свое кончилъ, началъ Недобжкинъ:— т. е. почти ужь кончилъ. Съ Казиміръ Карловичемъ условіе подписали, половину куртажа ему далъ и росписочку въ томъ имемъ. Вотъ она тутъ.— Онъ хлопнулъ рукой по боковому карману.— Капитанъ мой тоже работаетъ. Вчера всю ночь пили… Дло пошло ужь къ докладу министра… Вотъ какъ милліончикъ-то заполучимъ!..

‘Эхъ, вы, Сашки, канашки, размняйте’ и т. д. подхватили вс хоромъ. Сольдеревскій плъ и время отъ времени поглядывалъ на меня, подмигивая то на того, то на другого: каковы, дескать, ребята!

— А вотъ мои кирпичные заводы, такъ это, я вамъ скажу… Кто-то начинаетъ, но Сольдеревскій прерываетъ, замчая, что теперь нечего говорить объ длахъ. Объ этомъ надо говорить утромъ, а теперь надо пить и пть.

— Нтъ, вы поймите, что въ одинъ часъ одна печь можетъ, до ста тысячъ кирпичей…

— Да чортъ съ ними!

— Посл!

— Надоло!

— Цлый день все объ длахъ!

— Постой, не мшай. Сто тысячъ кирпичей въ одинъ часъ, обжигаетъ… Это сколько будетъ въ мсяцъ?

Хохотъ. Кто-то кричитъ: — пять милліардовъ!..

— Больше!

— Меньше!

‘Торговали кирпичемъ и остались не причемъ!’ Запваетъ Сольдеревскій. Опять хохотъ, пніе… Шумъ, наконецъ, поднялся невообразимый, и въ дверяхъ показался Костя:

— Господа…

— Уйди! кричитъ ему Сольдеревскій.— Мы тутъ магарычи пьемъ. Сегодня столько дла понадлали, что теб съ твоей рулеткой и въ десять лтъ того не нажить!..

Вслдъ за Костей показывается нсколько человкъ и, между прочимъ, вошелъ и остановился посреди столовой тотъ самый блдный юноша, который разсказывалъ мн, что ему поручено слдить за Гамбеттой. Онъ какъ-то глупо остановился, вставилъ монокль, сдлалъ кислую физіономію и началъ разсматривать ‘нашихъ’. Какъ ни пьяны вс были, однако, кто-то замтилъ, что это немножко не годится: мы не зври, чтобы такъ насъ разсматривать.

— Вамъ что угодно?

Молодой человкъ, не отвчая, продолжалъ разсматривать. Сольдеревскій смекнулъ, что можетъ сейчасъ выйти исторія, подошелъ къ нему и что-то пошепталъ на ухо. Тогда онъ лниво, небрежно переваливаясь съ ноги на ногу, пошелъ къ дверямъ.

Немного погодя, опять показались наблюдатели. На этотъ разъ выглянула и женская голова.

— Однако, знаете что? Ихъ надо увезти отсюда куда-нибудь… Скандалъ выйдетъ непремнно, шепнулъ мн Сольдеревскій.

— И отлично сдлаете.

— Нтъ, серьзно. Вдь они вс добрые ребята, такъ зачмъ же ихъ подводить и давать на посмяніе разной сволочи?

— Я и говорю: увезите ихъ.

— А вы разв не подете съ нами?

— Нтъ, ужь увольте. Я спать пойду наверхъ.

— А вы разв тутъ живете?

— Не тутъ, а на верху.

— У m-me Malvine? Гд прежде Костя жилъ?

— Какъ разъ въ тхъ же комнатахъ.

— Я не зналъ. Я какъ-нибудь къ вамъ заду. Ко мн милости прошу.

Я общалъ захать и сталъ прощаться.

— Господа, началъ Сольдеревскій:— что намъ здсь киснуть-то, не прокатиться-ли по первопутью-то? а?

Вс нашли, что эта мысль богатая и ршили сейчасъ же послать за тройками.

— Не нужно посылать, это длинная исторія — сейчасъ сами наймемъ.

— Сами, такъ сами, кстати, пройдемся немного.

— Какъ бы намъ пройти прямо въ переднюю, спросилъ Сольдеревскій лакея:— чтобы не проходить по тмъ комнатамъ?

Лакей показалъ, и Иваны Петровичи, Михаилы Иванычи и т. д., подъ предводительствомъ Сольдеревскаго, двинулись въ путь, покачиваясь и разсуждая объ угл, кирпич и проч.

— Наконецъ-то! Слава теб Господи! чуть не крестясь отъ радости, воскликнулъ Костя. Онъ стоялъ все время за дверями и дожидался конца.— Это ужасно!..

— Когда бы кто изъ этихъ господъ ни пріхалъ, приказывалъ онъ лакею:— меня дома нтъ. Тутъ съ ними каждую минуту надо бды ждать.

— Какой же бды? Они — смирные.

— Какъ какой? Помилуйте! Вдь вы сами видли, собирается все порядочное общество, вдь это цвтъ нашей молодежи и вдругъ… Нтъ, это избави Господи…

— А у ‘нихъ’, у вашихъ ‘порядочныхъ’, разв скандаловъ не бываетъ?

— Скандалы везд бываютъ, но… не такіе же. И вдь это они будутъ безобразничать такъ, пока не проживутся до тла. А потомъ начнутъ взаймы просить: я вдь это знаю, авторитетно поршилъ Костя.— Эти примры-то ужь бывали.

— И вы давали имъ взаймы?

— Двумъ далъ пятьдесятъ рублей и билеты до Тамбова. Надо же было ихъ сплавить, а то лзутъ чуть не каждый день… У меня и своего дла по горло, а тутъ еще съ ними возись.

— Ну, ваше-то дло легкое.

— Это, Сергй Николаичъ, кажется такъ, а вы попробуйте-ка!

— Нтъ-съ, очень благодаренъ, ужь увольте, пожалуйста.

— Такъ вотъ и вс. А попробовали бы хоть недльку какую въ моей шкур побывать — другое заговорили бы. Смотри и за тмъ, чтобы скандала какого не вышло, и чтобы проигрыша какого безобразнаго сразу не случилось… А, да что тутъ разсказывать! и онъ махнулъ рукой.

— А если это такъ тяжело, вы бы другой какой промыселъ себ избрали?

— Какой же, позвольте узнать?

— Да вотъ Сольдеревскій живетъ же.

— Да-съ, но вдь для этого его здоровье нужно. У двухъ самъ на содержаніи, да трехъ содержитъ. При такой жизни меня и на годъ бы не хватило. Да потомъ вы думаете, у него заботъ тоже никакихъ нтъ? Извините, иной разъ голова, небось, кругомъ идетъ. Я бы вамъ показалъ его, какъ онъ растерялся, когда А—ва заболла.

— А что?

— А то, что ходитъ, какъ съумасшедшій. ‘Дло’ съ мдью у него ужь было все подстроено тогда, какъ слдуетъ, только вотъ еще одинъ шагъ, и вдругъ все остановилось: она заболла.

— Все-таки удалось въ конц-концовъ?

— Разумется, удалось, когда она выздоровла, а что онъ за это время перенесъ, передумалъ!.. Ну, избави Господи, умри тогда она — вдь онъ нищимъ бы былъ теперь.

— А теперь-то есть у него что-нибудь?

— А какъ же? Имніе купилъ, и деньжонки, хоть не большія, а все тысченокъ сто или двсти найдется.

— Вотъ какъ!

— Да, это у него наврно найдется… Легко никому ничего не достается, продолжалъ онъ разсуждать.

— Поищите полегче промысла.

— Скажите, какой?

— Ну, мало-ли какой!

— То-то — какой?

А, вдь, и въ самомъ дл, ну на что другое онъ годенъ?..

Въ столовой между тмъ убирали объдки, пустыя бутылки, отворили форточки — было страхъ какъ накурено.

— Ужинать накрывайте скорй, приказалъ онъ лакеямъ: — вс проголодались.

— Кончили разв игру?

— Нтъ, еще рано, половина второго только.

— Это рано? Нтъ, ужь Богъ съ вами, прощайте, я и то засидлся да засмотрлся.

— А поужинать?

— Я не ужинаю.

— Ну, такъ посидите, можетъ, чего и захочется.

— Нтъ, не захочется. Прощайте.

— До свиданія. Васъ когда можно застать?

— Я всегда почти дома. Да вы не безпокойтесь о визитахъ.

— Нтъ, ужь вы позвольте зайти!

— Сдлайте одолженіе.

И Костя, дйствительно, заходилъ ко мн раза три или четыре. Придетъ и начнетъ разсказывать. Иногда это очень интересно у него выходило. Ободралъ онъ въ эту зиму много народа, но дралъ всхъ постепенно, не сразу, чтобы не было говору въ город о безобразно большомъ проигрыш. Скандаловъ особенно пикантныхъ тоже не было слышно, однимъ словомъ, велъ ‘дло’ осторожно, степенно, солидно, умно, что называется. Мы почти каждый день встрчались съ нимъ на лстниц, и иногда завязывался разговоръ, но къ нему я больше ужь не попалъ ни разу.

— Ну что, какъ вчера, въ выигрыш?

— Ничего, слава Богу. И смется.

— Много?

— Порядочно-таки.

— Однако?

— Тысячи три.

Иной разъ скажетъ: тысячъ пять, и только одинъ разъ я слышалъ отъ него, что онъ ободралъ кого-то на сорокъ тысячъ въ вечеръ. Такъ тихо, мило и прилично прошла у насъ вся зима. Костя былъ такой свжій, розовый, веселый, полный, сталъ даже обзаводиться маленькимъ брюшкомъ, что очень шло къ нему, придавая больше солидности. Наступилъ апрль. Я пріхалъ откуда-то поздно вечеромъ. На подъзд меня встртилъ швейцаръ и двое городовыхъ.

— Что такое?

— Такъ-съ… Не все благополучно.

— Пожаръ? испугался я.

— Никакъ нтъ-съ — обыскъ.

— У кого?

— У Константина Михайлыча…

— Попался, значитъ! вырвалось у меня.

— Точно такъ-съ. Власти вс у нихъ въ квартир теперь засдаютъ.

На другой день вся Костина исторія сдлалась газетнымъ достояніемъ, и онъ сталъ всероссійской знаменитостью. Мое сердце, какъ тамбовца, конечно, радовалось: однимъ великимъ мужемъ у насъ стало больше…

Посл этой печальной исторіи я его ужь не встрчалъ нигд, не потому, конечно, что онъ никуда не показывается, а такъ какъ-то не приходилось и не приходится до сихъ поръ. Кто-то — не помню — мн разсказывалъ вскор посл обыска, такъ черезъ полгода что-ли, что Костя будто бы въ Испаніи.

— Что-жь онъ тамъ длаетъ?

— Онъ похалъ къ Донъ-Карлосу, хлопочетъ о концессіи на рулетку — хочетъ тамъ открыть.

— Вы шутите?

— Нтъ, серьзно.

Я, право, ужь не знаю, шутки это были, или въ самомъ дл онъ здилъ къ Донъ-Карлосу, но, во всякомъ случа, такъ какъ дло у нихъ у обоихъ не выгорло, Костя снова вернулся на берега Невы. Я не знаю также, чмъ онъ теперь промышляетъ.

——

Столько ужь написалъ я объ моихъ дорогихъ землякахъ, а между тмъ ни разу еще ни слова не сказалъ о присущей всмъ намъ, тамбовцамъ, слабости къ лошадямъ. Конечно, не теперь, когда и половины насъ, пожалуй, ужь не уцлло, а какіе и уцлли, тмъ не до того, но прежде, т. е. до 19 февраля и даже первое время посл реформы — лошади и собаки для всхъ насъ были такой отрадой и утхой, которыхъ ничмъ не замнишь. Нетолько я, человкъ только отчасти акклиматизировавшійся для другого климата и другого дла, но люди, повидимому, дышащіе совсмъ ужь не нашимъ воздухомъ, живущіе для иныхъ совершенно цлей и интересовъ, наши земляки — профессора университетовъ, академики и проч., являясь въ свои тамбовскія деревни, встрчаются съ своими любимыми лошадьми, ей-Богу, ничуть не мене радостно, чмъ съ родственниками. И это нисколько не утрировка, это фактъ, который очень легко проврить каждую зиму на бгахъ на Нев. Тутъ каждый разъ вс ‘мы’ бываемъ въ полномъ сбор, т. е. т, конечно, кто въ Петербург: нарочно прізжать для этого изъ Тамбова, несмотря даже на ‘свою’ земскую дорогу, мы, разумется, не можемъ, теперь это ужь давно намъ не по карману… Но за то т счастливцы, кто живетъ зиму въ Петербург, или т несчастные, которые должны жить въ Петербург (служатъ, работаютъ, судятся и проч.), вс обязательно на лицо. Скачки — это совсмъ другое дло, но рысистые бга — это важнйшее священнодйствіе нашего культа. Не надо забывать, что до 19 февраля вдь не было у насъ почти ни одного помщика, у котораго не было бы своего коннаго завода или заводика и собачьей охоты, ну, хоть нсколькихъ борзыхъ и гончихъ. Господа! Вдь если ‘мы’ ‘легкомысленно’ распорядились съ выкупными, земельнымъ кредитомъ и проч., и проч., такъ, вдь, теперь, оставшись ‘на втру’, какъ говорятъ про насъ мужики, мы отъ всего этого натуры своей, право, ничуть не измнили, наше міросозерцаніе (честное слово, оно есть и у насъ), такъ же, какъ и наши печали, радости и утхи остались при насъ. Рдко лишь приходится намъ отводить души наши этими утхами, но когда такой случай представляется, чтожь удивительнаго, что мы имъ дорожимъ: вдь это все, что ‘намъ’ осталось теперь!..

——

Въ тотъ годъ, о которомъ идетъ рчь, т. е. восемь лтъ назадъ, какъ я докладывалъ уже читателю, у всхъ почти у ‘насъ’ еще были деньжонки и смотрть бга мы могли не такъ, какъ смотритъ ихъ большая часть теперь, т. е. сидя верхомъ на забор, а изъ бесдки, комфортабельно, то и дло навщая буфетъ, кушая горячіе блины съ отличной икрой и запивая ихъ ледянымъ шампанскимъ. Теперь даже и эта относительно скромная роскошь, повторяю, стала для многихъ однимъ пріятнымъ воспоминаніемъ, конечно, возвышающимъ душу и бодрящимъ упавшій духъ, однако не боле того, но въ ту пору, особенно въ виду каменно-угольныхъ, торфяныхъ, кирпичныхъ и всякихъ другихъ комбинацій и надеждъ, мы еще могли прилично явиться на наше священнодйствіе и дйствительно явились.

Конечно, я очень хорошо зналъ, отправляясь на бга, что непремнно встрчу ‘нашихъ’ всхъ до одного, что непремнно обязательно произойдетъ выпивка, отъ которой невозможно будетъ спастись, тмъ не мене я чувствовалъ въ тоже время и понималъ, что я, какъ плоть отъ плоти ихъ и кость отъ костей ихъ, долженъ, обязанъ быть на бгу. Ко всему этому я долженъ еще присовокупить, что въ первый же день бговъ бжала дядина лошадь — того самаго ‘дяди Мити’ что такъ огорчилъ покойницу тетушку, привезя съ собой изъ Москвы ни на что не нужную гувернантку. Не знаю ужь, право, изъ предусмотрительности или по какимъ другимъ причинамъ, но ‘дядю Митю’ покойница изъ деревни въ Петербургъ не отпустила, и теперь возиться съ лошадьми по невол пришлось мн. Лошади этого привода были, дйствительно, очень хорошія и, зная противниковъ, я наврняка разсчитывалъ на призъ, а слдовательно, на поздравленія и т. д., т. е. на необходимость и пить, и поить, ужасно поить. ‘Предчувствіе было — и жребій свершился!’.

Я пріхалъ на бгъ, разумется, до начала. Публики, т. е. тхъ, кто будетъ смотрть, было еще очень немного — человкъ двадцать, и эти двадцать — вс до одного ‘наши’. Конечно, вс ужь успли пропустить ‘по одной’, а боле нервные и вообще впечатлительные и по дв, и по три, и даже, кажется, боле, и оттого были еще впечатлительне и воспріимчиве. Оживленіе было полное, и у буфета разговоръ шелъ во всю глотку, и споръ разгорался съ каждой минутой сильне и сильне.

— Ну вотъ, хорошъ хозяинъ! Разв можно такъ опаздывать?

— Вдь теперь сейчасъ начнется, а онъ, пожалуй, сегодня и лошадь свою еще не видалъ!

— А вотъ я ее сейчасъ пойду посмотрю. Я и въ самомъ дл не видалъ ея ужь нсколько дней.

— А вы противника-то знаете своего?

— Разумется. Я назвалъ и лошадь, и заводчика.

— Нтъ, не то. Знаете, кто наздникъ?

— Кто?

— Василія Ивановича сынъ, Вася.

— Такъ что-жь? У меня тоже отличный наздникъ.

— Не то! Вы знаете, вдь онъ нанялся къ графу-то. Сто рублей въ мсяцъ получаетъ.

— Очень радъ. Онъ — недурной, кажется, человкъ.

— Да что-жь, вы не хотите понять, что-ли?

— Помилуйте! На что-жь это похоже! Василія Ивановича сынъ въ наздники нанимается.

— Вдь это, господа, позоръ для цлой губерніи, для всего дворянства и т. д., и т. д.

Что могъ, я возражалъ, говорилъ, что вс мы сами наздники, сами объзжаемъ лошадей, любимъ ихъ, что длать то дло, которое знаешь и любишь и которое само по себ ничего дурного не представляетъ, нисколько не позорно и проч., ну, словомъ, все, что тутъ можно было возразить, но со мной никто не хотлъ согласиться и кругомъ шелъ ужасный гвалтъ. Кто-то изъ ‘нашихъ’ предлагалъ, чтобы вс мы, тамбовцы, отправились къ президенту бгового общества и опротестовали такой казусъ.

— Ну, и останетесь съ своимъ протестомъ.

— Нтъ, не останемся! Это — оскорбленіе дворянства. Это — интрига чья нибудь и т. д.

— Никакой интриги нтъ — просто человку жить надо, а жить не чмъ: не воровать же ему!

— Воровать нельзя, а оскорблять дворянство разв можно?

Еслибы я всю эту ерунду слышалъ у насъ въ Тамбов на дворянскихъ выборахъ или на земскомъ собраніи, по всей вроятности, я бы нисколько не удивился: тамъ это до того обычно, до того, такъ сказать, къ лицу и къ мсту, что, зная эти лица и эти мста, собственно и удивляться-то нечему, но тутъ, въ Петербург, мн стало какъ-то даже неловко, я началъ оглядываться и почти съ ужасомъ замтилъ, что начавшая уже собираться публика заинтересовалась нами и слушаетъ наши разсужденія о дворянской чести и вольности. Недоставало только, чтобы кто нибудь изъ ‘насъ’ заговорилъ, по обыкновенію, объ извстной грамат о дворянств императрицы Екатерины II. Вотъ, думаю, утшимъ-то народъ!

— Нтъ, да вы поймите…

— Нтъ-съ, это вдь не шутка!

— Нтъ-съ, позвольте, и т. д.

— Сейчасъ, господа, позвольте только сходить лошадь свою посмотрть.

Въ середней большой комнат бговой бесдки я встртился съ Сольдеревскимъ. Онъ былъ въ высокихъ сапогахъ, въ полушубк, отороченномъ широкой полосой боброваго мха, въ бобровой шапк, это очень шло и къ его лицу, и къ его высокому, стройному росту. Мы поздоровались.

— Вы сами дете?

— Нтъ, наздникъ.

— А я самъ хочу. Семенъ у меня заболлъ что-то. Да позжайте и вы сами. У меня противникомъ будетъ Сергй Васильевичъ, а у васъ вы знаете кто?

— Какъ же, говорю:— слышалъ, Вася К—овъ.

— Отличная бы штука была!

— Очень хорошая, да не могу: и лошади не знаю, и съ полгода ужь не здилъ, да и не въ чемъ хать — не въ шинели же?¹

— Досадно!

— Очень досадно. Вы послушайте-ка, что тамъ про Васю-то говорятъ!

— Гд, кто?

— ‘Наши’, у буфета.

— Что такое? Пьяны, должно быть?

— Нтъ еще, не пьяны. Подите-ка, послушайте. Вы съ ними умете ладить — урезоньте. Ужасную чепуху несутъ.

— Потшный народъ! проговорилъ онъ и пошелъ къ буфету. Лошади, какъ и люди, бываютъ, что называется, тупыя. Она и красива, и правильна, безъ пороковъ, и сильная рысь у нея, а все-таки ‘тупая’. Это очень трудно сказать, что собственно разумется подъ этимъ терминомъ, тмъ не мене, тупыя лошади есть, и он — истинное божеское наказаніе для наздниковъ. Такая вотъ именно лошадь попалась на этотъ разъ и Вас. Для мало-мальски опытнаго глаза сразу стало видно, что онъ проиграетъ — и онъ, дйствительно, проигралъ. Несмотря на то, что выиграла своя, мн было ужасно досадно за него. Такъ, минутъ черезъ двадцать, онъ отдалъ, вроятно, лошадь конюхамъ, а самъ, какъ былъ на бгу въ полушубк, запушенный снгомъ, пришелъ въ бесдку погрться. ‘Мы’ сидли и ли блины, лакей наливалъ въ стаканы шампанское, Сольдеревскому очередь хать приходилась еще черезъ часъ, и потому онъ сидлъ тутъ же съ ‘нами’, лъ и пилъ. Разговоръ вертлся все о томъ же, и, мн показалось, Вася, проходя мимо насъ къ буфету, кое-что слышалъ. Это было ужь очень…

— Вы незнакомы? спросилъ меня Сольдеревскій.

— Нтъ. Такъ, знаемъ другъ друга, а незнакомы.

— Господа! онъ долженъ съ нами и закусить, и выпить сейчасъ, продолжалъ Сольдеревскій.— Сергй Николаичъ, надюсь, вы ничего не будете имть противъ?

— Очень радъ, разумется. Пожалуйста.

— Вася! крикнулъ онъ.— Что-жь къ землякамъ-то и подойти не хочешь?

— Погоди, сейчасъ. Озябъ ужасно — хочу еще выпить рюмку.

Какъ и слдовало ожидать — потому что всегда это такъ бываетъ — ребромъ поставленный вопросъ испугалъ противника: Васины критики не протестовали. Я любовался на Сольдеревскаго. Я зналъ, конечно, что онъ за птица, чмъ живетъ, зналъ все это очень подробно и основательно, тмъ не мене, исторія съ Васей пришлась мн ужасно по сердцу. И тогда, у ‘Кости’, на рулеточномъ вечер, когда онъ бросилъ всхъ этихъ титулованныхъ юнцовъ, слдящихъ за Гамбеттой, и пошелъ сидть къ ‘своимъ’, признаннымъ неприличными, такъ точно и теперь, когда эти ‘свои’, въ свою очередь, стали брезгать однимъ изъ своихъ же, онъ принялъ сторону слабыхъ, и сдлалъ это не изъ фатовства, а искренно, просто, естественно. Очень хорошо вышло!

Вася подошелъ и началъ здороваться. Сольдеревскій, конечно, насъ познакомилъ. Стали говорить о лошадяхъ. Онъ жаловался на свою, говорилъ, что она тупа.

— Зачмъ же ты похалъ на ней?

— Хозяинъ веллъ хать — я и похалъ.

— Вотъ-съ, извольте это слушать! не вытерплъ Недобжкинъ, и пошла писать.

— Вы, молодой человкъ, дворянинъ…

— Вы, молодой человкъ, носите такую фамилію…

— Вы, вы… Конечно, вашъ батюшка разстроилъ и потерялъ имніе, но это вдь не по его вин, мы вс раззорены теперь. Дворянство во всей имперіи… Тмъ не мене, русскій дворянинъ и т. д., и т. д. Чортъ знаетъ что!…

— Да что же, господа, прикажете мн длать? оправдывался Вася.— Я — поручикъ въ отставк. Ничего не знаю. Куда я днусь? Чмъ прикажете мн жить?

— Для русскаго дворянина двери открыты…

— Русскій дворянинъ, если онъ не хочетъ позорить…

— Въ полкъ опять!

— На желзную дорогу!

— Поступайте въ интендантство!

Вася растерянно-изумленно смотрлъ на нихъ, Сольдеревскій хохоталъ во всю глотку. Мн было и неловко, и жалко. Вопросъ: чмъ жить? неминуемо, обязательно для всхъ нихъ долженъ былъ предстать во всемъ ужас своемъ непосредственно вслдъ за послднимъ проденнымъ рублемъ, а ихъ, этихъ рублей, ужь немного, ахъ! какъ немного оставалось… Я началъ что-то говорить на эту тему, но мн въ отвтъ посыпалась со всхъ сторонъ такая чепуха, такой пустозвонъ, такой храпъ… да, они были ужасно жалки.

— Нтъ-съ, ошибаетесь, Сергй Николаевичъ. Я скорй пойду дрова рубить, но ужь ни къ кому не наймусь…

— А дрова рубить для кого же вы будете?

— Для кого?.. понятно для кого — кому нужно.

— Стало-быть, васъ наймутъ… не все-ли равно?

— Нтъ-съ, извините. Большая разница. Я дрова изрубилъ, и я знать никого не хочу, а нанялся на мсто какое — хозяинъ можетъ мною помыкать.

— Самое лучшее, знаете, что?

— Что?

— Поступайте въ монастырь!..

Хохотъ. И весь дворянскій гоноръ пропадаетъ моментально и замняется игривымъ настроеніемъ, съ пошибомъ на самоосмяніе и даже самооплеваніе.

— Ну, какіе, позвольте у васъ спросить, мы теперь дворяне?

— Ивана Петровича выбрали въ предводители. Какой же онъ, спрашивается, длаетъ обдъ? Щи изъ баранины, котлетки изъ. баранины, жаркое баранина и на пирожное клюквенный кисель. Ей-Богу! Вдь это позоръ…

Эти переходы отъ мажорнаго тона къ минорному меня всегда удивляли и, несмотря на порядочную-таки, кажется, ужь привычку къ такимъ разговорамъ, продолжаютъ удивлять всякій разъ и до сихъ поръ. Я никакъ не могу понять, какимъ путемъ работаетъ у нихъ мысль и отчего она, эта мысль, длаетъ такія совершенно неожиданныя антрша. Тмъ не мене, это — фактъ, который я наблюдалъ очень внимательно тысячи разъ и продолжаю наблюдать, хоть и рже, и ‘по сей часъ’…

Съ перемной настроенія, разумется, сейчасъ же перемнились и отношенія къ Вас. Вс начали его чуть не цловать, а иные и дйствительно цловали. Вспоминали его отца, какіе онъ давалъ ‘намъ’ обды, когда былъ предводителемъ, какая была у него на завод удивительная лошадь Кроликъ и какой дивный мелкопсовый кобель Роброй — на псарн.

— А что-жь и въ самомъ дл ему длать?

— Сто рублей въ мсяцъ — вдь это тысяча двсти рублей въ годъ.

— Да-съ, извольте-ка вы ихъ изъ имнія-то извлечь по ныншнимъ-то временамъ.

— Вдь это жалованье мирового судьи.

— А, кром того, еще ‘доходы’, ‘поводковыя’…

— Ну, какіе же доходы? А поводковыя…

Вася улыбнулся.

— ‘Доходы’, про которые вы говорите, я, конечно, не стану собирать, а поводковыя отчего же и не взять?..

— И возьмешь?

— Возьму.

— И это — дворянинъ? Отъ какого-нибудь барышника, чтобъ я взялъ ‘поводковыя’ — ни за что! и опять въ мажорный тонъ и такъ дале.

‘Мы’, т. е. бывшіе уже и еще пока уцлвшіе тамбовскіе, саратовскіе, орловскіе и пензенскіе помщики сидли вс въ куч, сдвинувъ два-три стола, и было насъ человкъ двадцать. Вина, т. е., правильне, пустыхъ шампанскихъ бутылокъ было видимо-невидимо. Понятно, разговоръ шелъ, какъ всегда это у насъ заведено, во всю глотку, и мы обращали на себя общее вниманіе. Но тутъ ужь ничего не подлаешь — просто выноси, молча, общіе удивленные взгляды всхъ и каждаго — и только. Кое-кто изъ здшнихъ знакомыхъ, т. е., изъ петербуржцевъ, подходилъ ко мн, здоровался и съ любопытствомъ разсматривалъ моихъ Иванъ Петровичей и Петръ Ивановичей, прислушивались къ нашему разговору.

— Ой-ой-ой, какъ вы пьете…

— Да-съ, вмшивается не безъ гордости Михаилъ Иванычъ, или Иванъ Петровичъ:— умемъ пить! Не присядете-ли къ намъ? Ну, хоть стаканчикъ! предлагаетъ онъ совершенно незнакомому ему человку.

Тотъ странно улыбается, благодаритъ, увряетъ, что ничего не пьетъ, и чуть не спасается отъ насъ бгствомъ. Но вотъ въ дверяхъ показалась широкая фигура Утробина въ богатой ильковой шуб, въ картуз, въ высокихъ сапогахъ.

— Утробинъ.

— Смотри — Утробинъ.

— Вонъ и Свистовъ съ нимъ.

— Николай Николаичъ!

Дйствительно, за Утробинымъ, немножко съ боку, проходилъ сквозь толпу и Свистовъ. Онъ сильно постарлъ на мои глаза, еще боле одутловато стало лицо, ясно показывая, что частенько-таки случаются съ нимъ загулы…

Утробинъ подошелъ къ столику, распахнулъ шубу, слъ.

— Ей, молодецъ, какъ бы намъ блинковъ. Николай Николаевичъ, садись!

Свистовъ насъ, конечно, сразу и замтилъ, и узналъ всхъ до одного, но ему какъ-то неловко было встртиться съ нами и начать пить при Утробин. Онъ, конечно, подошелъ, поздоровался со всми и, когда его начали подчивать и просить пить, на отрзъ отказался, объявивъ, что сейчасъ детъ съ Утробинымъ куда-то по длу и пить ему нельзя.

— Стаканчикъ-то одинъ?

— Ни одного.

— Да перестань! Что ты ломаешься? Ты одинъ ведро цлое выпьешь.

— Въ другой разъ, не теперь. Теперь дло есть, и пить не буду.

— Ну, чортъ съ тобой, такъ садись.

— Нельзя, къ ‘барину’ надо, тише чмъ въ полголоса сказалъ онъ.

— Куда?

— Къ ‘барину’, и онъ глазами показалъ на Утробина.

— Ты чтожь въ услуженіи у него разв?

— Не въ услуженіи, а служу — начальство.

— И онъ теб пить не позволяетъ?

— Не любитъ…

— Да ты-то любишь?..

— Мало-ли что я люблю!…

— Понимаемъ. Вонъ и Вася тоже нанялся и тоже слушается хозяина: на тупой лошади на бгъ вызжаетъ.

— А то какъ же? Нанялся — продался.

— Нтъ-съ, а мы ужь лучше будемъ пустыя щи хлбать, а въ кабалу не пойдемъ. Есть пословица: ‘хоть щей горшокъ, да самъ большой’.

— Слыхали мы это, да съ этимъ, по нашему времени, господа, далеко не удешь.

— И не нужно. Ну, нейдетъ дло въ деревн — сюда пріхали, здсь понабрали дла. Какой углемъ занялся, какой кирпичемъ, какой торфомъ. Ничего — жить можно.

— Это еще мы увидимъ, что у васъ изъ этихъ длъ-то выйдетъ. Я ужь на нихъ, на эти дла-то, насмотрлся, огрызался Свистовъ, которому ужь вовсе не по душ былъ весь этотъ разговоръ.

— Николай Николаевичъ, иди блинки-то сть, пока горячіе! Простынутъ! послышался голосъ Утробина.

Свистовъ быстро оглянулся, сейчасъ же всталъ съ своего стула, на который только-что было прислъ, и, отшучиваясь, пошелъ къ Утробину.

— Не умете вы, господа, устроиться сами хозяевами, разсуждалъ Недобжкинъ, обращаясь къ Вас.— Ну, какіе ‘мы’ можемъ быть работники? ‘Мы’ не для этого совсмъ воспитаны.

— Для чего же?

— Для чего? Мы привыкли распоряжаться, ну, и выбирай себ такое дло по своему характеру да по душ. А то что это за дло: человкъ пить хочетъ, а при ‘барин’ — какой баринъ нашелся!— не смй пить и кто не смй?— Настоящій баринъ не сметъ при вчера еще бывшемъ мужик пить!..

Опять начались возраженія, что ‘длъ’ по душ вовсе не такъ много и притомъ такихъ, гд бы былъ самъ хозяиномъ, что теперь на каждое такое дло имется тысяча кандидатовъ и проч. и проч. Но люди, которые черезъ два, три мсяца потомъ едва-едва нашли съ чмъ ухать домой и теперь съ грхомъ пополамъ пристроились, кто въ качеств приживалки у не совсмъ еще прогорвшаго родственника, кто какимъ-нибудь несчастнымъ помощникомъ начальника дорожной станціи, кто управляющимъ у своего же бывшаго сосда — эти люди, можно сказать, наканун своего очевиднаго и неминуемаго нищенства, еще разсуждали именно такъ, чуть не слово въ слово, какъ я здсь разсказываю.

Я, конечно, не могу и не хочу даже утверждать, что такъ разсуждали вс безъ исключенія, это было бы и несправедливо, и невроятно, но я говорю про большинство и оно было именно такъ невообразимо легковрно и легкомысленно. Въ одномъ изъ прошлыхъ очерковъ я разсказывалъ, и цифрами доказывалъ, какъ легкомысленно мы растратили полтора милліарда почти ссуды, выданной намъ подъ землю казной, т. е. опекунскимъ совтомъ, и выкупнымъ отдленіемъ, и потомъ частными земельными банками, и все-таки не научились нисколько обращаться съ деньгами. Теперь ‘мы’ тратили послднія крохи, и тратили ихъ съ тмъ же непонятнымъ, невроятнымъ и необъяснимымъ ни для кого апломбомъ и легкомысленнымъ ухарствомъ. Но это такъ было и этого факта никто не оспоритъ. Замчательне всего здсь то, что вдь это не былъ кутежъ человка съ отчаянія, хорошо понявшаго, что будущаго у него ужь нтъ по чему либо, и вотъ онъ теперь зажмуривается передъ этимъ будущимъ, заливаетъ горе. Нтъ-съ, это кутили люди, твердо увренные, что они могутъ кутить, что этому кутежу и конца не можетъ быть, потому что вотъ капитанъ какой-то общалъ устроить невроятно выгодную поставку угля и т. д., и т. д.

Это отношеніе къ факту, т. е. собственно къ себ самимъ и къ своему положенію, замчалось и сказывалось во всемъ и постоянно. Во время, напримръ, разсужденій о дворянств въ минорномъ тон, вы могли услыхать страшно ядовитыя насмшки надъ самими собой, надъ тмъ положеніемъ, въ которомъ ‘мы’ находимся въ данный моментъ, но это именно только въ данный моментъ, будущее же — розовое, потому какъ же это такъ могутъ безъ насъ обойтись? ‘Насъ’ обидли, ограбили и проч., но это скоро поймутъ и вновь къ намъ обратятся, и ужь тогда мы, извините пожалуйста, не будемъ такими слюнтяями и простяками. Нтъ-съ, тогда мы себя покажемъ!.. и т. д… Въ этомъ отношеніи смерть ‘наша’ была завидная: мы и не воображали, что она такъ неминуча и такъ близка. Мы до послдняго рубля-вздоха врили въ жизнь свою и ждали, что вотъ-вотъ случится наше полное, полнйшее выздоровленіе и опять селянки, осетрина, икра, шампанское, шампанское и шампанское!..

Люди, наблюдавшіе кокоточный міръ, говорятъ, что русскія и француженки этой профессіи тоже кончаютъ именно такъ, т. е. съ полной врой, что ихъ золотые дни еще вовсе не прошли, что ‘это’ только временное затрудненіе, которое скоро и непремнно кончится, и затмъ опять все пойдетъ по старому…

Наконецъ, тоже самое, т. е. о такой же надежд на жизнь и ея радости впереди, я слышалъ отъ докторовъ и про чахоточныхъ: все надются жить, и жить весело, долго…

——

Сольдеревскій въ тотъ день тоже выигралъ и выигралъ правильно, красиво. День былъ ясный, морозный, лошади бжали легко, казалось, едва касались полозья до снга — летли санки. Наши тамбовскія сердца и съ любовью, и съ радостью, и съ гордостью бились все время. По окончаніи бга, онъ пришелъ съ нами вмст въ буфетъ, весь сдой отъ инея и снга, и залпомъ выпилъ два или три стакана шампанскаго.

— Фу, какъ хорошо!.. Ну теперь, господа, милости прошу ко мн.

Никто, конечно, не возражалъ, вс согласились, дождались конца бга, ‘раскритиковали’ въ пухъ и прахъ чьи-то бжавшія тогда тройки и начали разъзжаться, чтобы черезъ часъ вновь начать и продолжать попойку.

— Николай Николаевичъ, задешь ко мн? спросилъ Сольдеревскій Свистова ужь на подъзд павильона, когда тотъ усаживалъ чуть не собственноручно Утробина въ санки.

Свистовъ кивнулъ головой въ знакъ согласія и метнулъ глазами въ сторону Утробина:— тише, дескать, говори — неловко!

— И боится же онъ его, должно быть! невольно сорвалось у меня.

Сольдеревскій тоже разсмялся — было, дйствительно, очень ужь комично.

— Что же прикажете длать? человкъ подневольный. Деньжонки ему порядочныя отъ ‘барина’-то перепадаютъ, человкъ онъ ужь не молодой, ни на какое другое дло, какъ и вс ‘мы’, не годится — поневол будешь дорожить. Другого Утробина не скоро найдетъ…

— Да ужь очень что-то робетъ.

— Ничего, это вамъ съ непривычки такъ кажется. А вонъ посмотрите-ка у Самуила Соломоныча, кто въ услуженіе попалъ изъ нашихъ — т еще боле въ струн себя держатъ.

— А есть разв и тамъ?

— А то какъ же. ‘Они’ вс теперь завели себ свиту изъ прогорлыхъ дворянъ. Охотниковъ вдь, сколько хочешь, можно набрать. И не всякаго возьмутъ еще. Вдь они тоже денегъ стоютъ, вдь ихъ и кормить, и поить надо, и мсто какое нибудь дать. Больше все выбираютъ изъ прогорлыхъ предводителей да изъ тхъ, что владли прежде большими состояніями.

— Это для чего же нужно?

— Что такое?

— А вотъ, чтобы въ прошломъ значилось, что много прокутилъ на своемъ вку?

— Какъ же — это необходимо. Для того вдь ихъ и берутъ, чтобы они устраивали обды, гостей занимали. Ну, представьте себ, съдутся къ Утробину разныя превосходительства — объ чемъ онъ съ ними будетъ разсуждать? Чмъ онъ ихъ будетъ угощать? А Свистовъ все это знаетъ, и все при немъ какъ слдуетъ и вовремя подадутъ. ‘Они’ необходимы ‘имъ’. Это еще къ счастію ‘нашему’, что теперь такія ‘мста’ открылись, а то бы, что такому вотъ Свистову длать?

— А много такихъ разв мстъ?

— Ну, много не много, а все-таки кой-кто попалъ на нихъ и кормится, да еще съ почетомъ.

— Ужь почетъ-то какой?

— Не говорите. Все-таки у него названіе есть: директоръ астраханско-балаклавской дороги. Кто всей этой музыки-то не знаетъ, пожалуй, подумаетъ, да и наврно, что вдь онъ что нибудь тамъ въ правленіи-то и значитъ.

— А ничего не значитъ?

— Разумется. Вдь онъ на утробинскихъ акціяхъ сидитъ: что велитъ, то и длай.

— А какъ сбжитъ онъ съ этими акціями?

— Ну, ужь вы какъ про мазурика какого говорите. Куда-жь онъ сбжитъ? И разсчету нтъ… Впрочемъ, прибавилъ онъ: — тоже вдь мры противъ этого принимаются: акціи-то не у него въ рукахъ, а только записаны на него. Одинъ, впрочемъ, несчастный случай я слышалъ: дйствительно, сбжалъ, но это еще при самомъ начал такихъ длъ было, когда не знали, какъ ихъ въ законную и безопасную форму можно облекать.

— Теперь научились ужь?

— Слава Богу, пора ужь, кажется, этому выучиться — не Богъ знаетъ, вдь, какая мудрость!..

——

Я тоже общалъ Сольдеревскому пріхать къ нему на сегодняшній обдъ и черезъ часъ былъ у него.

— Вотъ-съ и избенка наша, говорилъ онъ, ведя меня подъ руку по своей роскошно и со вкусомъ убранной квартир.

— Ничего, не дурна ‘избенка’.

— Красна, батюшка, изба не углами, а пирогами.

— Пироговъ-то пока еще не отвдалъ, а углы очень хороши въ вашей ‘избенк’.

— Все трудами да заботами нажито, смялся онъ.

— А много трудовъ-то положено?

— Страсть! и не говорите лучше…

Я посмотрлъ ему въ глаза.

— Не смотрите. Что тамъ смотрть? Вдь слышали, все знаете?

— Да разв это правда?

— Ну, правда-ли, нтъ-ли — это ужь ваше дло, а я вамъ скажу три пословицы, вы ихъ и сообразите.

— Какія?

— А вотъ какія: вопервыхъ, ‘не всякому слуху врь’, а, потомъ, дв такихъ: ‘нтъ дыма безъ огня’, и ‘отъ трудовъ праведныхъ не наживешь палатъ каменныхъ’. Поняли?

— То есть, грхъ былъ, но меньше, чмъ болтаютъ?

— Ей-Богу, меньше… Но былъ и до сихъ поръ есть грхъ.

— Что же не бросите? вдь довольно ужь, кажется? спросилъ я. Мн жаль его было.

— Брошу. Надо подождать только немного еще. Вотъ еще одно дло проведу, и — баста. Все равно: за семь бдъ одинъ отвтъ…

‘Наши’ явились, разумется, вс въ полномъ комплект. Обдъ онъ намъ ‘закатилъ’ роскошный и все наши любимыя блюда. Воображеніе невольно переносилось въ т блаженныя времена, когда насъ то и дло угощали такими обдами предводители и откупщики. Конечно, вспоминали эти времена, но, по обычаю, разумется, и надялись на скорую ихъ реставрацію. Сольдеревскій къ обду пригласилъ цыганъ, и мы ли и пили совершенно въ родной, домашней атмосфер. Посл обда сюртуки, разумется, были сняты, началась ужь совсмъ безобразная музыка, плясъ, псни. Дворянство наше пришло въ полное самозабвеніе и отдалось восторгамъ.

— Пусть попляшутъ да потшутся, въ полголоса говорилъ мн Сольдеревскій, смотря, какъ выбивали ‘наши’ дробь съ какой-то Матрешей или Стешей:— скоро вдь закатятся ихъ золотые дни…

‘Не теряйте дни златые,

Ихъ немного въ жизни сей!’

вдругъ звучно, громко началъ онъ. Вс подхватили, все смшалось…

— Нравится вамъ эта псня? спросилъ я кого-то изъ нашихъ.

— Смерть какъ люблю! Сколько ‘истинно русской’ удали въ ней, проклятой, и сказать не возможно! отвтилъ онъ, ничего не подозрвая въ моемъ вопрос…

IX.
Кустарная промышленность.

Мы съ подругой Вильгельминой
Знаемъ все, что нужно знать…

Въ прошломъ, кажется, очерк я говорилъ, что вс ‘мы’ до страсти любили и теперь еще любимъ собакъ и лошадей. Конечно, теперь ужь не то, что было: всякая любовь, какъ извстно, поддерживается главнйше взаимностью, ну, а какая же можетъ быть взаимность, когда теперь ни у кого почти нтъ нетолько мало-мальски ‘приличной’ псовой охоты, но рдко-рдко встртишь у кого одну или двухъ неизвстно ужь какими судьбами уцлвшихъ борзыхъ. Тоже самое почти слдуетъ сказать и про конные заводы: ихъ и десятой доли не осталось. Однимъ словомъ, за отсутствіемъ необходимой ‘второй половины’ любящихся, догораетъ и сама любовь. А эта любовь къ ‘благороднымъ’ животнымъ была нкогда до того сильна, что ею одною, по моему, достаточно объясняется преобладаніе между ‘нами’ штабсъ-ротмистровъ — чина, какъ извстно, кавалерійскаго. И дйствительно, капитаны и штабсъ-капитаны хотя и встрчались, и по нын еще встрчаются между ‘нами’, но и чины эти не пользовались популярностью, и сами носители ихъ не авторитетны у насъ. Въ большинств — это были ‘мелкотравчатые’ и, по выход въ отставку, ихъ обыкновенно выбирали въ исправники, въ засдатели и въ какіе-то ‘непремнные’ члены. Что за птицы были эти непремнные члены, я и самъ хорошо не могу теперь объяснить себ, знаю только, что воротники у нихъ на вицъ-мундирахъ были зеленаго цвта, а пуговицы жолтыя, потомъ помню еще, что они появлялись только въ парадные дни, держали себя необыкновенно скромно, усиленно и усердно улыбались всякой пошлости, кто бы ее ни сказалъ, за обдомъ сидли на концахъ стола, гд вино было похуже, и вообще были ужасно жалки. Капитаны и штабсъ-капитаны, попадавшіе въ исправники, очень скоро, конечно, при ‘поддержк’ со стороны откупщика и обывателей, переставали быть жалкими, получали слабость къ икр, осетрин, шампанскому, длались радушными и достигали, чрезъ боле или мене продолжительное упражненіе, довольно значительныхъ успховъ въ ‘истинно русскомъ’ хлбосольств. Но такихъ счастливцевъ много не могло быть ужь по одному тому, что прежде считалось за глаза достаточнымъ одного исправника на цлый уздъ. Ихъ, т. е. исправниковъ, по числу не больше и теперь, по за то теперь больше становыхъ и потомъ — урядники. Благосостояніе отъ этого распредляется теперь, конечно, несравненно правильне. Прежде одинъ исправникъ подалъ почти все то, чмъ теперь сыты и становые, и урядники. И это, вроятно, никого не обременяетъ, ибо какъ ни благодарны и ни радушны обыватели, но при такомъ обиліи охранителей ихъ спокойствія, они, понятно, не могутъ-же удесятерить сумму своей къ нимъ благодарности, а только дробятъ ее на большее, чмъ прежде, число частей…

Такъ вотъ, за исключеніемъ исправниковъ, впереди у ‘пхотнаго помщика’ ничего и не было. Но ихъ, т. е. этихъ пхотныхъ помщиковъ, никогда почти не унижали, не презирали штабсъ-ротмистры. Напротивъ, были добрыя, хорошія отношенія, при всегдашней готовности помочь. Это фактъ несомннный и вотъ ему нсколько подтвержденій. Какъ извстно, кавалерія прежде почему-то всегда стояла въ Польш и смежныхъ съ нею губерніяхъ, гд боле или мене чувствуется польскій элементъ. По крайней мр, почти всякій разсказъ отставного штабсъ-ротмистра начинается стереотипной фразой: ‘Когда стояли мы въ Польш’ и т. д. Подъ этимъ ‘и такъ дале’ слдуетъ разумть прескучное и предлинное описаніе того, какъ у какого-то пана была необыкновенной красоты дочь и эту дочь штабсъ-ротмистръ-разскащикъ, въ сообществ съ другими штабсъ-ротмистрами, при непремнномъ участіи вахмистра съ хохлацкой фамиліей какого-нибудь Пубенко, хотли увезти или даже и увезли. Эти разсказы, полагаю, всмъ извстны. Но иногда штабсъ-ротмистры, особенно какой по развите и поосмысленне, разсказывали и свои наблюденія. Они вс въ одинъ голосъ говорили, что въ Польш и кругомъ ее ‘мелкотравчатые’ помщики въ ужасномъ загон у крупныхъ, что у насъ, и понятія не имютъ о такихъ къ нимъ отношеніяхъ, что у насъ они ‘совсмъ какъ равные’. Я не знаю, какъ было прежде, но помню, что лтъ двадцать назадъ, это было дйствительно такъ: во всякомъ случа, ихъ не обижали и не унижали ужь какъ-нибудь особенно ехидно.

Понятно, они бывали у богатыхъ чаще, чмъ богатые у нихъ: визитами, разумется, они не считались, но вдь это такое общее правило, что оно одинаково практикуется и наблюдается и у купцовъ, и у мужиковъ — у всхъ. Но чтобы они были предметомъ издвательства — это вздоръ. У насъ никогда не было ничего такого, что составляло характерную черту въ отношеніяхъ польскаго магната къ его мелкотравчатымъ сосдямъ. Эта черта бросалась въ глаза нашимъ штабсъ-ротмистрамъ и я могу засвидтельствовать, что она и не нравилась имъ, и не практиковалась никогда. Конечно, были исключенія, но исключенія есть и во всемъ.

Немного выше я говорилъ, что штабсъ-капитаны, попавшіе въ засдатели и въ какіе-то непремнные члены, очень ужь смирно сидли за столомъ и вообще были не въ особенномъ почет, хотя и были нашимъ начальствомъ. Это объясняется совершенно тмъ, что, во-первыхъ, они отъ насъ вполн зависли и, потомъ эти мста были до такой степени подлы и такъ въ обыча было, сидя на нихъ, воровать и взяточничать, что, разумется, тутъ и удивляться нечему, что не могли ихъ почитать и уважать. Я говорю о мелкотравчатыхъ, неслужащихъ. Возл крупнаго помщика, обладателя 200, 300 душъ (въ нашей губерніи это ужь крупный), сидла масса мелкихъ, владвшихъ пятьюдесятью, двадцатью и даже десятью душами, и вс они у этого крупнаго бывали запросто, чаще, чмъ онъ у нихъ, конечно, но и только. Но за то отношенія мелкихъ къ своимъ крпостнымъ были положительно невозможныя. Надо вообще принять за аксіому, что чмъ мельче былъ помщикъ, тмъ хуже и тяжеле жилось его мужикамъ. И это совершенно врно и совершенно понятно: сто душъ, конечно, могли легче прокормить своего барина, чмъ сдлать тоже самое десять душъ. Мн могутъ возразить, пожалуй, что у богатаго и затй было больше, чмъ у мелкотравчатаго, и что поэтому онъ высасывалъ изъ мужиковъ столько-же, сколько и мелкотравчатый, но этого, т. е. такого-же точно высасыванія не могло быть и не было на дл уже по одному тому, что крупный не стоялъ никогда такъ близко къ домашнему обиходу мужика, какъ мелкій. Опять оговариваюсь: я имю въ Виду большинство, а вовсе не исключенія. Эта близость мелкаго помщика къ домашнему обиходу мужика была для этого послдняго тмъ невыносима, что онъ у нею былъ весь на виду: онъ отъ него ничего не могъ уберечь и схоронить. Каждая овца, каждая курица была извстна барину и дразнила его аппетитъ. Я ужь не говорю, что за адъ представляла эта близость въ томъ еще отношеніи, что давала полную возможность барину мшаться въ дрязги семейнаго мужицкаго быта. Я насмотрлся слишкомъ достаточно примровъ того и другого и глубоко убжденъ въ справедливости своихъ словъ. Я, напримръ, никогда не забуду тхъ сценъ, на которыя я насмотрлся у моего сосда изъ мелкотравчатыхъ, Запупырина. дешь, бывало, мимо и чуть не всякій разъ натыкаешься на какую-нибудь глубоко возмутительную исторію. Разъ я видлъ такую драму изъ-за овцы, что никогда ея не забуду. Запупыринъ облюбовалъ овцу у своего мужика Ермолая (у него было восемь душъ и жили они въ двухъ дворахъ), къ чему-то придрался и, въ вид штрафа, ршилъ отнять у него эту овцу. Другой мужикъ Петръ былъ посланъ привести этотъ приговоръ въ исполненіе. Ермолай овцу не отдавалъ, и Петру, разумется, не оставалось ничего больше, какъ пойти въ третью, боле просторную избу, гд жилъ Запупыринъ съ семьей, и доложить о такомъ сопротивленіи власти. Запупыринъ, вроятно, зналъ напередъ, что такъ и случится, потому что моментально оттуда выскочилъ съ своимъ сыномъ, здоровымъ болваномъ изъ недорослей, и теперь ужь втроемъ пошли отнимать овцу. Ермолай стоялъ у плетня и держалъ овцу за заднія ноги, она билась у него и кричала. Онъ смотрлъ впередъ на приближавшуюся группу и ничего не замчалъ. Было видно, что онъ на все ршился и разв мертвый отдастъ овцу. Дло происходило на самомъ берегу узенькой, саженъ въ десять рчки. Я стоялъ съ ружьемъ и съ собакой на другой ея сторон и слышалъ каждое слово, видлъ каждое движеніе. Запупыринъ подошелъ къ нему и ударилъ:

— Ты не отдаешь? А?— Петрушка, бери у него овцу!

И только Петръ хотлъ ее ухватить, Ермолай нагнутся и вытащилъ изъ-за голенища, но что, я не могъ разглядть.

— Не подходи…

— Петрушка, бери, не сметъ! кричалъ Запупыринъ.

Петръ что-то началъ говорить Ермолаю скороговоркой: отдай, дескать, покорись.

— Петрушка, теб говорятъ — бери! продолжалъ кричать Запупыринъ.

Петръ перекрестился и кинулся къ овц. Я видлъ какъ Ермолай ударилъ его — и не особенно размахнулся — въ бокъ правой рукой, продолжая въ лвой держать овечьи ноги. Петръ взмахнулъ руками и упалъ навзничь. Запупыринъ съ сыномъ отскочили прочь сажень на пять. Онъ попалъ ему дожно быть ножомъ прямо въ сердце, потому что когда я перебжалъ мостикъ — ну, прошло самое большое минута — Петръ былъ уже мертвый. Это было года за три, за четыре до 19-го февраля. Я былъ тогда гимназистомъ и этотъ запупыринскій Ермолай былъ мой закадычный пріятель: мы чуть не каждый день бродили съ нимъ вдоль этой самой рчки и стрляли песочниковъ (маленькіе сренькіе кулички). Онъ, слдовательно, хорошо меня зналъ, но когда я подошелъ къ нему онъ проговорилъ только:— отойди. Онъ не узналъ меня.

Его очень долго держали въ острог. Мой отецъ былъ тогда предводителемъ и мн разршили свиданіе съ моимъ пріятелемъ. Потомъ мн говорили, что палачъ его выскъ и его сослали… Нашъ учитель русскаго языка всегда, когда мы узжали домой на каникулы и на праздники, давалъ намъ ‘тему’, на которую слдовало написать сочиненіе и представить ему по возвращеніи. Этотъ разъ онъ намъ далъ тему: лто въ деревн. Въ это лто самымъ крупнымъ для меня событіемъ была, разумется, сейчасъ разсказанная сцена и я ее описалъ должно быть очень тенденціозно, потому что инспекторъ погрозилъ мн исключеніемъ.

Или еще вотъ примръ въ такомъ вкус: какъ сталъ я себя помнить, помню и Людмилу Васильевну. Это была наша сосдка, бдная дворянка и двица. Но здсь не слдуетъ понимать, что она была странствующая бдная дворянка. То былъ типъ совершенно особый и Людмила Васильевна подъ него не подходила. Людьмила Васньевна владла пятью или семью душами, земли у ней было десятинъ пятьдесятъ, должно быть, или около того. Она всю ее обработывала этими семью душами при помощи трехъ-четырехъ государственныхъ крестьянъ, бывшихъ у нея въ вчномъ неоплатномъ долгу. Усадьба ея была возл самой нашей сельской церкви и при томъ очень веселенькая, съ садомъ, въ которомъ росли необыкновенно сладкія яблоки, которыя, когда поспвали, она всегда намъ присылала. У нея была тройка очень откормленныхъ вороныхъ лошадей, необыкновенно блествшихъ на солнц. Я помню, что она каждое воскресенье посл обдни прізжала къ намъ на этихъ блестящихъ лошадяхъ или одна, или съ матушкой, т. е. съ попадьей, а иногда и втроемъ, т. е. и съ батюшкой. Она всегда привозила намъ, дтямъ, что нибудь: или яблокъ своихъ или по конфетк, все равно, какую нибудь дрянь, но ужь непремнно привезетъ, и мы ее за это очень любили. Я, поэтому, никакъ не понималъ, за что наши няньки терпть ее не могли и называли кровопивицей. Скоро однако я это понялъ. Людмила Васильевна унаслдовала отъ родителей капиталецъ рублей въ пятьсотъ и длала имъ обороты, т. е. просто ростовщичала. Эти четыре государственныя души, о которыхъ я упоминалъ выше, были положительно ея крпостныя, она такъ просто и искусно опутала ихъ, какъ рдкій изъ современныхъ Подъугольниковыхъ или Сладкопвцевыхъ, несмотря на прогрессъ во всемъ, съуметъ опутать мужика и теперь. А она умла это еще тогда, лтъ двадцать назадъ, когда не были разработаны такъ, какъ теперь, формы ‘свободнаго’ найма батраковъ. Но характерне всего ея отношенія къ ‘своимъ собственнымъ’ душамъ. У нея было всего дв семьи. Одна семья состояла изъ отца и двухъ сыновей, другая изъ отца и трехъ сыновей. И всхъ ихъ, т. е. этихъ сыновей, она одного за другимъ продала въ солдаты. Тогда это длалось очень просто и легко. Надо какому нибудь кабатчику-мщанину сдавать сына въ рекруты. Отдавать его ему жаль, деньги есть, онъ и детъ къ мелкопомстнымъ дворянамъ покупать рекрута. Мелкопомстные вс боле или мене занимались этимъ, но Людмила Васильевна превзошла, кажется, ихъ всхъ на этомъ поприщ. Прізжаетъ къ ней такой покупатель, она сторговывается съ нимъ, онъ высматриваетъ свою жертву, даетъ задатокъ, если сладились въ цн, и затмъ происходитъ такая процедура. Людмила Васильевна даетъ ‘обреченному’ отпускную, которая, однако, пока не свидтельствуется и не утверждается въ суд. Обреченный детъ съ мщаниномъ въ городъ, въ рекрутское присутствіе, тамъ заявляетъ, что идетъ по вольной охот за сына такого-то, его принимаютъ и одновременно утверждаютъ отпускную. Подобныя комбинаціи никогда не разстраивались въ силу того обстоятельства, что ‘обреченый’ очень хорошо зналъ, что если онъ заартачится, она все равно сдастъ его въ рекруты, продавъ въ казну (казна выплачивала 600 руб.), и онъ ничего не получитъ, теперь же онъ получалъ ‘наградныхъ’ рублей двадцать пять и кром того нсколько дней пилъ и кутилъ на счетъ мщанина-покупателя. Понятно, такія мерзости можно было продлывать только при томъ мерзостномъ состав судовъ, какой былъ въ то время. У обоихъ мужиковъ сыновья подросли какъ-то дружно, такъ что она ‘ликвидировала’ оба семейства года въ три или въ четыре. Два старика (отцы) остались, разумется, при ней. Одинъ былъ вдовецъ лтъ пятидесяти и она женила его, въ разсчет, кажется, на дальнйшій приплодъ. Но тутъ черезъ нсколько лтъ пошли слухи объ ‘эмансипаціи’, потомъ грянуло 19-е февраля, и планы ея рушились сами собою. Я помню очень хорошо разсказы сосдей, какъ, распродавъ такимъ образомъ свои души, она начала подъискивать себ еще нсколько семействъ, само собой разумется опять-таки съ той же цлью. Но, во имя справедливости, я долженъ сказать здсь, что сколько она ни хлопотала и ни искала, никто ей не продалъ ни одной семьи, и ужь она насилу достала гд-то въ Рязанской губерніи опять-таки старика отца съ тремя сыновьями. Она не успла ихъ покончить: — 19-е февраля положило конецъ этому ужасу… Посл, разсказаннаго, мн кажется, не стоитъ распространяться о томъ, что и самая жизнь у нея этихъ несчастныхъ до продажи ихъ въ солдаты была не особенно сладкою.

Повторяю, никогда и нигд крпостное право не достигало такого апогея своего ужаса, какъ у мелкопомстныхъ. Они ли, пили вмст или почти вмст съ своими крпостными, жили, часто при полной безграматности, совершенно одною съ ними жизнію и были въ тоже время безъапелляціонными судьями ихъ и палачами. Надюсь, мн нечего оправдываться въ томъ, что я вовсе не защищаю крпостного права въ его практик у крупныхъ помщиковъ: я говорю только, что у этихъ послднихъ, какъ ни ужасно оно было, но все-таки легче переносилось, чмъ у мелкопомстныхъ.

Такимъ образомъ, мелкопомстные уже за долго до начала общаго дворянскаго оскуднія обратились къ промышленности. Одни промышляли и торговали душами, какъ я вотъ сейчасъ это разсказывалъ, другіе служили изъ жалованья и взятокъ. Служили и ‘мы’, крупные, но мы служили ‘изъ чести’, и если при этомъ получали жалованье, какъ, напримръ, въ качеств гвардейскихъ или армейскихъ кавалерійскихъ офицеровъ, то это ужь ‘такъ просто’ изъ приличія не отказывались отъ него. Всякій очень хорошо понимаетъ, что на это жалованье намъ жить было невозможно: его не хватило бы и на мсяцъ. Слдовательно, мы ‘служили на свои доходы’ и такая служба въ результат имла всегда и у всхъ почти накопленіе долговъ, съ которыми мы и являлись, по смерти родителей, въ свои Ивановки и Петровки. Затмъ, здсь ‘мы’ служили по выборамъ, т. е. предводителями и попечителями гимназій, уздныхъ училищъ и проч., т. е. тоже нетолько не изъ-за денегъ, но просаживая еще свои, разстроивая долгами еще боле и боле родныя Ивановки, Степановки и проч. Мелкопомстные наоборотъ: ихъ служба и промышленность дополняли нехватки ихъ доходовъ и они промышляли и служили.

Такъ было все у насъ до 19-го февраля. Тутъ жизнь разомъ пошла по другой коле, т. е. правильне, выскочила изъ старой и мы начали примриваться и прилаживаться къ новымъ условіямъ новаго быта. Въ прошлыхъ очеркахъ я, кажется, довольно подробно разсказалъ, что мы предпринимали, чтобы отстоять возможность дальнйшаго dolce far niente. Читатели, можетъ быть, помнятъ, что вс эти усилія наши и планы, какъ ни смлы и оригинальны они были, не привели ровно ни къ чему. Теперь мы поговоримъ о томъ, что намъ удалось, что дало результаты, хоть иногда и не совсмъ чистенькіе и порядочные, но все-таки въ матерьяльномъ отношеніи и обильные, и для многихъ завидные.

——

Служба ‘изъ чести’ посл 19-го февраля показалась намъ всмъ почти вдругъ комичною. Это фактъ. Съ этого момента ‘мы’ очень скоро и очень основательно усвоили себ взглядъ мелкопомстныхъ на службу. Первыя служебныя мста, которыя открылись въ это время, были мста мировыхъ посредниковъ. Въ это время мы еще не совсмъ врно (въ смысл взгляда мелкопомстныхъ) понимали прелесть службы, и потому въ мировые посредники, въ начал, попало много и очень много положительно честныхъ и безкорыстныхъ людей, глубоко и искренно преданныхъ длу и принципамъ великой реформы. Эти люди хлопотали быть избранными и пошли служить, нисколько не думая о жалованьи въ полторы тысячи рублей. Но, какъ всегда это съ нами и у насъ бываетъ, первый порывъ, необыкновенно сильный, честный и горячій, скоро смняется усталостью, разочарованіемъ въ возможности чуть ли не въ одинъ годъ исправить то, что портилось цлыя столтія, наконецъ, является апатія, скука, и дло бросается кому попало и какъ попало. Все это, разумется, случилось и тутъ. ‘Чудаки’ одинъ за другимъ устали, почувствовали какую-то кисло-сладкую истому, разочарованіе, и кто ухалъ въ Петербургъ, кто въ Москву, кто заграницу отдыхать отъ понесенныхъ трудовъ, огорченій, непріятностей или въ безцльномъ шатаніи искать врачеванія душевныхъ ранъ, нанесенныхъ разочарованіемъ. Какъ ни мало сдлали эти люди, все-таки они хотя что-либо да сдлали хорошаго и путнаго, и честнаго. Люди же, смнившіе ихъ, были ужь совсмъ иного закала, образа и вкуса. Эта вторая смна почти сплошь состояла изъ крпостниковъ, озлобленныхъ ‘Положеніемъ’ 19-го февраля и своими неудачами по заведенію раціональнаго хозяйства, и вообще всякими неудачами при опытахъ чмъ бы то ни было замнить теперь вышедшаго изъ крпостной зависимости мужика. Изъ нихъ никто почти не попалъ въ первую смну, потому что тогда еще неизвстно было, чмъ разыграется ‘объявленіе’ и они трусили, боялись встртиться лицомъ къ лицу съ свободнымъ мужикомъ: вдь вс мы ждали чуть не поголовнаго своего истребленія. Теперь этотъ страхъ прошелъ, вс мы успокоились, увидавъ, что ‘свободный’ мужикъ ни чуть не утратилъ своихъ драгоцнныхъ качествъ — безконечнаго терпнія и выносливости. Теперь настало время писать уставныя граматы, сочинять всякія добровольныя и обязательныя соглашенія и проч., и проч., словомъ, настало время — и мы это отлично поняли — когда надо и можно воспользоваться всми обмолвками съ одной стороны, и вотъ этими ‘драгоцнными’ качествами мужика — съ другой. Поняли мы это, и работа закипла. Люди этой смны — надо отдать имъ справедливость — были много и усидчиве, и энергичне первыхъ. Эти не такъ скоро уставали… Мн кажется — и я даже убжденъ въ этомъ — что этихъ мировыхъ посредниковъ правильне всего было бы сравнить съ привилегированными помщиками, почему-то сохранившими за собой уничтоженное для всхъ остальныхъ крпостное право. Они, каждый въ своемъ участк, положительно возстановили — разумется, для себя лично — крпостное право. Такого, напримръ, абсолютнаго деспотизма, безправія и жестокости, которыя установилъ въ своемъ участк одинъ изъ нашихъ посредниковъ Р—въ, ршительно не практиковалось ни однимъ изъ помщиковъ и даже имъ самимъ до 19-го февраля… Сченіе происходило у него на двор каждую недлю два раза и, чтобы дать понятіе о размрахъ этого упражненія, полагаю, достаточно будетъ, если я скажу, что, кром ординарныхъ, такъ сказать, рядовыхъ мужиковъ, каждую субботу онъ непремнно скъ человкъ пять сельскихъ старостъ и разъ въ мсяцъ какого-нибудь волостного старшину. Это послднее обстоятельство, т. е. сченіе старостъ и старшинъ вызвало однажды для него маленькую непріятность въ вид жалобы кого-то изъ нихъ губернатору, Само собою разумется, жалоб этой никакого хода дано не было, и онъ продолжалъ едва ли не съ большей еще лютостью счь ихъ, продлывая притомъ только слдующую канцелярскую, такъ сказать, формальность. Староста, присужденный имъ къ сченію, имъ же, въ силу посреднической власти, смнялся, т. е. съ него снимали цпь и медаль, клали, въ качеств рядового мужика, на скамейку,— драли чуть не до полусмерти, потомъ поднимали. Онъ издвался надъ нимъ и производилъ его тутъ же вновь въ старосты, т. е. надвалъ опять цпь и медаль. Съ старшинами процедура была нсколько боле сложною, такъ какъ для ихъ смны и избранія требуется губернаторское утвержденіе, но онъ съ терпніемъ — какъ выражаются въ ‘передовыхъ’ статьяхъ — достойнымъ лучшаго дла, продлывалъ и эту формальность, и дралъ, дралъ ихъ безъ конца и милосердія. Я не знаю, какъ было въ другихъ губерніяхъ, но въ нашей это былъ вовсе не единственный примръ такого безпримрнаго и совершенно безнаказаннаго издвательства надъ высочайше утвержденнымъ ‘Положеніемъ’ 19-го февраля о крестьянахъ, вышедшихъ изъ крпостной зависимости.

Это было издвательство надъ ‘Положеніемъ’ 19-го февраля — если можно такъ выразиться — въ сфер нравственной, т. е. надъ личными правами людей, такое же точно издвательство съ книгой ‘Положенія’ въ рукахъ чинили они и въ имущественномъ отношеніи. Я могъ бы привести въ примръ множество такъ называемыхъ ‘полюбовныхъ соглашеній’, гд такое полюбовное соглашеніе происходило вовсе не между помщикомъ и его бывшими крпостными, а между мировымъ посредникомъ и обратившимся къ нему за одолженіемъ помщикомъ. Какія переселенія мужиковъ устраивались, какая земля имъ отводилась въ надлъ — это, кажется, осталось извстнымъ только одному Богу и разв имъ однимъ, при его милосердіи, можетъ быть прощено.

Въ нашей, по крайней мр, губерніи это было тяжелое время. Въ помщичьемъ быту все расклеилось и продолжало разрушаться и гнить. Надежда поправить свои промахи, нехватки и убытки ‘раціональнымъ хозяйствомъ’ къ этому времени оказалась ужь вполн несостоятельной: глупость и непрактичность зати была очевидна. Оскудніе въ деньгахъ было ужасное и конца ему не было видно: земельные банки появились еще года черезъ два, а теперь ходили объ нихъ какіе-то смутные и совершенно несообразные слухи: имъ и врили, и не врили. Кулаки Подъугольниковы и ростовщики Сладкопвцевы уже народились и начинали свою работу, день ото дня смле и нагле сжимая насъ и насдая на ‘насъ’ и на мужиковъ.

— Кто виноватъ во всемъ?

— Охъ ужь эти ‘меньшіе братья!’

Да, эти ‘меньшіе братья’ людямъ того образца, о которомъ идетъ рчь, и которые теперь владли ими, представлялись виновниками всхъ бдъ. Страхъ передъ ними, т. е. передъ этими меньшими братьями, прошелъ, и вотъ чаще и чаще стали слышаться фразы о бараньемъ рог, ежовыхъ рукавицахъ и т. п.

— Нтъ-съ, нашъ народъ распусти только!

— Помилуйте, разв это люди!

— Сергй Васильевичъ — это вотъ посредникъ: у него мужикъ за версту его чуетъ.

— Вамъ хорошо съ такимъ посредникомъ, а вотъ что прикажете намъ длать? Распустилъ до того, что онъ детъ по селу — они шапокъ передъ нимъ не ломаютъ.

И Серги Васильичи, пользуясь полной безнаказанностью, дйствительно крутили въ бараній рогъ, очень чутко услышавъ, что изъ Петербурга повяло новымъ духомъ… Отвратительное было время. Это совсмъ неправда, что всякое новое вяніе въ провинціи или совсмъ не чувствуется, или чувствуется очень и очень слабо. Напротивъ, провинція слышитъ его, повторяю, очень чутко и тотчасъ же воспринимаетъ, и потомъ воспроизводитъ, правда, иногда очень ужь грубо, каррикатурно, но за то тмъ ярче и очевидне становятся вс его недостатки и безобразія…

Вотъ, напримръ, что продлывалъ въ это время одинъ изъ поклонниковъ принципа бараньяго рога, человкъ относительно еще молодой, бывшій воспитанникъ училища статскихъ юнкеровъ, слдовательно — позволительно предположить — кое-что слыхавшій о прав.

Былъ наборъ. Съ нашей деревни должно было идти въ рекруты четыре человка. Кто именно — это долженъ былъ ршить сельскій сходъ приговоромъ. Меня въ это время не было въ деревн, я пріхалъ недли черезъ три.

— Ну, кого же назначили?

— Вчера ужь и сдали.

— То-то кого?

— Ивана Семенова, едора Егорова, Ефима…

— Какъ Ефима? Да вдь онъ единственный сынъ.

— Не могу знать, вертится староста:— должно, онъ пошелъ за Гришину семью… Старшина…

Я не зналъ, какъ это вышло, но чувствовалъ, что здсь не безъ грха. Вечеромъ пришелъ отецъ Ефима съ его женой. Плачутъ, кидаются въ ноги. На утро я похалъ на деревню. Былъ какой-то праздникъ, обдня только-что отошла, и весь народъ толпился еще возл паперти. Я остановилъ лошадь, и меня, по обыкновенію, сейчасъ же обступили.

— Что же это вы сдлали? Какъ же это такъ вы Ефима-то сдали? Вдь дворъ раззоренъ…

— Да ужь это тамъ: не нашъ грхъ…

— Какъ не нашъ? Вы же приговоръ писали.

— А что-жъ, что мы? Мы разв граматные?

— Да руки-то вы давали?

— Мы не назначали Ефима?

— Кого же вы назначали?

— Мы изъ Гришиной семьи назначали.

— А какъ же вышло, что Ефимъ попалъ?

— Это ужь тамъ, въ волостномъ устроили…

Передъ этимъ мсяца за три, по какому-то длу былъ у насъ на деревн посредникъ и собиралъ сходъ. Ефимъ что-то много разсуждалъ и не соглашался съ посредникомъ. Тотъ на него, говорятъ, раскричался и пригрозилъ. Я слышалъ объ этомъ тогда же, но теперь мн и въ голову, конечно, не приходило искать тутъ какую-нибудь связь. Я объяснялъ просто взяткой, которую далъ Гришинъ, чтобы вмсто его сына сдали другого. Я въ тотъ же день написалъ въ волостное правленіе, вызывая къ себ старшину. На утро онъ явился. Это былъ очень ловкій и сметливый мужикъ. Пріхалъ онъ не одинъ, а, конечно, съ писаремъ.

— Что же это, голубчикъ, у васъ длается?

— Что такое-съ?

— Какъ что? А вотъ Ефима-то сдали.

— А ужь это не могу знать-съ. Это вдь по сельскому приговору…

— Покажи этотъ приговоръ.

Прочиталъ: — дйствительно врно, все какъ и слдуетъ, по форм. Но у меня при этомъ, совершенно случайно, взглядъ упалъ на подпись, т. е. собственно на имена подписавшихъ, правильне дававшихъ писарю руки для подписи, въ числ ихъ я прочиталъ имена и прозвища двухъ мужиковъ ужь около года назадъ умершихъ и, слдовательно, никакой возможности не имвшихъ присутствовать три-четыре недли назадъ на сход и подписывать этотъ приговоръ. Подлогъ былъ очевиденъ. Не объясняя ничего, ничего не спрашивая объ этомъ открытіи, я потребовалъ себ засвидтельствованную копію съ приговора и разумется, сейчасъ же ее получилъ.

— А какъ же это, спросилъ я тогда старшину: — подъ приговоромъ-ти у тебя мертвые подписываются?

— Помилуйте, это невозможно…

— Читай: Иванъ Фирсаевъ, Кузьма Мироновъ…

Короче, онъ мн тутъ же и повинился и все разсказалъ. Ефима веллъ отдать въ солдаты посредникъ. Со старика Гришина, кром того, взяли сто рублей, а мертвые попали сюда потому, что приговоръ писался за глаза, и руки не отбирались на него у нашихъ мужиковъ, а, чтобы не ошибиться и не пропустить кого, писарь ставилъ имена въ подпись по ревизскимъ сказкамъ, гд числились еще и покойники. Дло, кажется, выяснилось за глаза достаточно.

— Ну, такъ-то, можешь хать… А Ефимъ чтобы былъ возвращенъ. Какъ вы его съ посредникомъ съумли отдать, такъ теперь съумйте и возвратить, посовтывалъ я старшин.— Такъ этого я не брошу.

Прошло съ недлю. Объ дл ни слуху ни духу. Опять послалъ къ старшин, опять явился.

— Ну, что же Ефимъ?

— Невозможно-съ.

— Посреднику ты говорилъ объ этомъ?

— Говорилъ-съ.

— И про приговоръ онъ знаетъ, т. е. знаетъ, что онъ фальшивый?

— Знаютъ-съ.

— Говорилъ, что я взялся за это дло?

— Говорилъ-съ.

— И что же?

— Они говорятъ, что вернуть его теперь невозможно.

— Да вдь ты понимаешь, что за это будешь отвчать?

— Они говорятъ, что это по ошибк.

— Такъ пусть исправитъ ее.

— Невозможно-съ. Опоздали…

Я ршилъ вооружиться терпніемъ и для начала дла написалъ письмо къ посреднику. Онъ очень любезно черезъ нсколько дней захалъ и началъ съ того, что выразилъ мн свое самое непритворное удивленіе, какъ это я могу интересоваться подобнымъ дломъ. Я въ свою очередь удивился ему.

— Помилуйте, вдь кром того, что цлый дворъ раззоренъ, неужели это васъ не интересуетъ, наконецъ, просто какъ юриста?

— Да, оно, конечно, фактъ небезъинтересный… вотъ эти мертвые-то…

— Говорятъ, что это сдлано по вашему приказанію.

— Говорятъ?!. Но какія же доказательства…

Мн ничего больше не оставалось, какъ жаловаться въ губернское по крестьянскимъ дламъ присутствіе, и черезъ недлю такую жалобу я туда и отправилъ. Въ то время я посылалъ корреспонденціи въ одну большую петербургскую газету, очень распространенную и тогда уже, и разсказалъ тамъ этотъ случай. Корреспонденцію вс у насъ читали, члены губернскаго по крестьянскимъ дламъ присутствія читали тоже, и тмъ не мене я цлыхъ два мсяца не получалъ никакого извстія о дл. Наконецъ я собрался и похалъ въ нашъ губернскій городъ съ жалобой ужь къ его превосходительству. Мы были вврены тогда очень милому человку съ необыкновенно изящными манерами, поклоннику прекраснаго пола, при томъ тонкому гастроному и вполн компетентному цнителю fine champagne.

— Могу видть его превосходительство? спросилъ я дежурнаго чиновника.

— Ваша фамилія?

Я сказалъ. Чиновникъ пошелъ докладывать и скоро вернулся съ просьбой его превосходительства немного повременить. Я слъ на какой-то диванчикъ, стоявшій въ пріемной, и принялся ждать. Чиновникъ прошелся нсколько разъ изъ угла въ уголъ, все поглядывая на меня, наконецъ, не вытерплъ, должно быть, и началъ:

— Извините пожалуйста, это вы посылаете корреспонденціи въ (онъ назвалъ газету)?

— Я-съ. Вдь вы читали, вроятно, подпись (корреспондеціи я всегда подписывалъ)?

— Ошибка… безграматный волостной писарь… а между тмъ, его превосходительству такъ непріятно…

Скоро меня позвали, и я пошелъ въ кабинетъ. Его превосходительство встртилъ меня съ какой-то иронически-сладко-сонной улыбкой, опершись на столъ правой рукой, въ поз, въ которой изображаютъ на портретахъ великихъ мужей изъ служащимъ. Я раскланялся и началъ объяснять дло. Сладкая улыбка продолжала плавать по его лицу, съ сигары вился легкій синій дымокъ.

— Это были ваши корреспонденціи?

— Мои-съ.

— Скажите, что это выгодно?

— Такъ себ.

— И за это платятъ деньги?

— Разумется. Даромъ я ничего не длаю. Да, вроятно, и вы, ваше превосходительство, не даромъ служите?..

Улыбка при этихъ словахъ исчезла, и я услыхалъ ужь безъ всякой сладости въ голос и во взор, что все отъ него зависящее и законное будетъ сдлано. Затмъ — поклонъ, и мы разстались.

Ефимъ попалъ въ полкъ, стоявшій въ смежной съ нами губерніи, верстъ за полтораста отъ своей деревни. Его жена нсколько разъ туда ходила. Какъ-то ужь лтомъ мн сказали, что она пришла и хочетъ меня видть.

— Что, матушка?

— Ефимъ приказалъ долго жить…

Прошелъ годъ. Мы были вврены ужь другому администратору и продолжали наслаждаться постепеннымъ и даже очень ужь постепеннымъ прогрессомъ подъ его руководствомъ. Это лто я жилъ въ Петербург и какъ-то разъ въ Демидовомъ саду столкнулся съ нашимъ бывшимъ превосходительствомъ. Мы сидли въ кругу общихъ знакомыхъ за однимъ и тмъ же столомъ.

— А помните этого?… гм… какъ его звали?..

— Ефимъ.

— Да, да, Ефимъ, Е-фимъ, растянулъ онъ.— Ну, что же?

— Приказалъ вамъ долго жить.

— Серьзно? А сколько было непріятностей…

Я бы, разумется, не сталъ разсказывать этотъ случай, еслибы онъ былъ простымъ чиновничьимъ злоупотребленіемъ, небрежностью, результатомъ взятки и проч. Нтъ, это было дломъ новаго тогда вянія, въ силу котораго было найдено необходимымъ поднять авторитетъ посредниковъ и вообще укрпить ‘основы’, ‘благоустройство’, ‘постепенность’ и т. п. Почему и какъ поддержка безправія считалась средствомъ укрпляющимъ постепенность и основы — этого я, разумется, не могу объяснить. Я указываю только на примръ такого… своеобразнаго взгляда.

Результатомъ подобныхъ мропріятій явилось, конечно, то, что и должно было явиться, т. е. извращеніе ‘Положенія’ 19-го февраля въ его практическомъ примненіи. Собственно для ‘насъ’, съ извстной точки зрнія, это было, разумется, очень выгодно, а въ частности для посредниковъ еще выгодне: уставныя граматы пеклись у насъ, какъ блины, ‘безъ разсужденій’, въ имніяхъ же мировыхъ посредниковъ такихъ разсужденій было еще меньше, и при этомъ, слдовательно, печенье получалось еще вкусне. Такимъ образомъ, ‘поддержка основъ’ была дломъ нетолько возвышеннымъ въ смысл принциповъ, но и не безвыгоднымъ…

Служба въ мировыхъ посредникахъ была первою службою съ жалованьемъ, и этою службой дебютировали наши штабсъ-ротмистры. Конечно, мелкаго и даже крупнаго (я говорю вообще, а не объ исключеніяхъ) взяточничества при этомъ не было, и ‘мы’, совершая вопіющій грабежъ мужиковъ и практикуя безправіе, по виду были не въ примръ величественне штабсъ-ротмистровъ-засдателей, подобно курочкамъ, клевавшимъ каждое, даже самое малое зернышко, но это вдь ‘величіе’ и ‘порядочность’ могутъ быть найдены, пожалуй, гораздо ниже и пакостне всякаго мелкаго взяточничества полуголоднаго чиновника… Дальнйшее наше матерьяльное оскудніе вскор значительно поубавило даже и эту вншнюю величавость, приблизивъ насъ къ нашему прототипу ‘засдателю’ и ‘непремнному члену’. Брезгливость при нажив — качество очень преходящее, какъ это оказалось вскор…

Когда уставныя граматы были, наконецъ, везд введены, всякія полюбовныя и обязательныя соглашенія состоялись, и мы почувствовали и даже убдились въ томъ, что ршительно ничто не угрожаетъ ни основамъ, ни постепенному прогрессу и проч.— тогда очень охотно уступали свои мста посредниковъ слдующей смн. Люди этой генераціи были ужь совсмъ не брезгливы и съ большимъ успхомъ и прилежаніемъ принялись практиковать служебные принципы и даже пріемы штабсъ-капитановъ-засдателей. Наше сліяніе съ мелкотравчатыми шло быстрыми шагами. Съ одной стороны, насъ подгоняло къ нимъ оскудніе, становившееся съ каждымъ годомъ все боле и боле чувствительнымъ и непріятнымъ, а съ другой — утрата брезгливости и общее снисходительное пониманіе словъ: доходъ, благодарность и проч. Короче, я не думаю, что это будетъ сказано рзко и не совсмъ справедливо, если я скажу, что составъ посредниковъ, при которыхъ совершилось, наконецъ, упраздненіе этой должности, не могъ назваться вполн безупречнымъ, даже въ такомъ мелкомъ взяточничеств, какъ согласіе на пріемъ отъ мужиковъ, въ вид благодарности, куръ, поросятъ и пр. Послдніе годы эта, прекрасная по положенію 19-го февраля, должность была, во-первыхъ, въ полномъ смысл слова, синекурой, а потомъ, вслдствіе окончательной, отъ практики, потери нами нетолько брезгливости, но даже и стыдливости — чмъ-то до того мертвымъ, опошленнымъ и оскандаленнымъ, что, право, немного въ чемъ уступала засдательской… Теперь, въ эти послдніе годы, рвались попасть въ посредники для цлей ужь чисто, прямо и непосредственно наживныхъ и мздоимныхъ. Нкоторые возвышались надъ предразсудками до того, что, вытравивъ въ себ всякое понятіе о стыдливости, прямо, черезъ волостныхъ старшинъ и сельскихъ старостъ, облагали деревни ‘легкимъ оброкомъ’, чмъ-нибудь въ род сбора по одному поросенку, одной куриц, фунту масла, десятка яицъ и проч. съ каждаго двора. Мужику, вроятно, большихъ денегъ это все не стоило, а между тмъ онъ выражалъ этимъ впередъ и на всякій случай благодарность человку, который могъ пригодиться…

Когда должности мировыхъ посредниковъ были, если можно такъ выразиться, почти ужь на исход, прошолъ слухъ, что скоро мы получимъ новый скорый, справедливый и милостивый судъ.

— А куда-же посредниковъ?

— Довольно. Фюить!..

— Ну, а въ случа какихъ столкновеній между помщикомъ и мужиками?

— Къ мировому судь.

— Это значитъ будетъ тотъ же посредникъ, только подъ другимъ названіемъ.

— Нтъ-съ. Это штука поядовитй будетъ. Мировымъ посредникомъ можетъ быть только нашъ братъ помщикъ, а въ мировые судьи можетъ попасть всякій, кого выберутъ.

— А кто-жь будетъ выбирать?

— Вс. И ‘мы’, и купцы, и мщане, и мужики — вс, однимъ словомъ.

— И всхъ будутъ судить?

— Всхъ.

— Будутъ здить или къ нимъ надо будетъ прізжать судиться?

— Къ нимъ прізжать.

— И буду я стоять на одной доск передъ нимъ съ моимъ лакеемъ, если онъ на меня вздумаетъ пожаловаться?

— Будете.

— Однако, это, кажется, втеръ-то опять потянулъ оттуда?

— Дошутятся!

— И скоро этого ждать надо?

— Должно быть! Вонъ и въ газетахъ…

Вс эти вопросы, сомннія и догадки, конечно, сильно насъ озабочивали и заставили опять ломать голову надъ самозащитой, которая предстояла, повидимому, неминуемо. Какъ ни побиты были мы морозомъ 19-го февраля, но тмъ не мене, все-таки храпу и гонору въ насъ тогда было еще столько, что перспектива стоять въ новомъ суд ‘на одной доск’ съ своимъ-же лакеемъ казалась до того оскорбительной, что одна уже мысль объ этомъ приводила насъ въ крайнее смущеніе. Это была одна изъ самыхъ вскихъ причинъ, въ силу которой на первыхъ выборахъ въ мировые судьи попали почти сплошь самые богатые и авторитетные помщики: мы хоронились за ихъ авторитетъ, прятались отъ угрожавшей ‘опасности’… Я могъ бы, конечно, разсказать здсь массу примровъ и нашего храпа, и въ тоже время нашего перепуга. Были случаи и высоко комичные, были и очень гаденькіе — все было. Но теперь для насъ дло вовсе не въ этомъ. Важно то, что и тутъ, т. е. съ мировыми судьями, повторилось тоже самое, что и съ мировыми посредниками, т. е. въ начал мста эти достались людямъ боле или мене богатымъ и попали они на нихъ въ силу нашего соображенія и разсчета, что именно они, а не кто другой, отстоятъ наши интересы матеріальные и охранятъ посягательства на нашу честь и достоинство. Во всякомъ случа, это были люди хоть и комическаго, но все-таки принципа, а не просто промышленники. Я, напримръ, знаю нсколько случаевъ, когда отдлка камеры обходилась дороже всего трехлтняго жалованья. Заказывались въ Москв трибуны орховаго дерева, съ которыхъ должны были говорить тяжущіеся, дубовыя скамейки для публики, громадная золоченая рама для царскаго портрета и проч., и проч. Такимъ образомъ и здсь, въ начал, мы показали себя если и не юристами, то ужь во всякомъ случа съ шикомъ, съ гоноромъ. Помню, я похалъ на первое засданіе къ нашему судь. Это было цлое представленіе: собрались почти вс сосди его, былъ торжественный молебенъ съ окропленіемъ камеры и всхъ насъ присутствовавшихъ святой водой. Потомъ, по обычаю ‘истинно русскаго хлбосольства’, завтракъ, очень похожій на обдъ, съ обильнымъ возліяніемъ и даже съ рчами. Когда ‘мы’ вс достаточно напитались, радушный хозяинъ угостилъ насъ даровымъ спектаклемъ, въ вид открытія дйствія суда.

— Господа, сегодня, для начала, я хочу разобрать хоть одно дло, а потому и милости прошу въ камеру.

И мы изъ столовой, красные, иные осовлые, иные очень игриво настроенные, потянулись вслдъ за хозяиномъ смотрть его судейскій дебютъ. Все обошлось, впрочемъ, очень мило. На этотъ разъ судья былъ милостивъ и походилъ больше на благодтеля и ‘благороднаго отца’, чмъ на суроваго и нелицепріятнаго стража закона. Разбиралъ онъ какую-то ссору двухъ мужиковъ, закончившуюся дракой съ разбитіемъ носа и ободраніемъ головы, и по поводу этого случая произнесъ ‘прекрасную и прочувствованную рчь’, въ которой ничего не было упущено и все было упомянуто: и значеніе дворянства, и грубость нравовъ и т. д., словомъ, повторяю, все было.

— Я не хочу, чтобы первое-же дло, которое я разбираю, не кончилось миромъ. Я требую ‘именемъ закона’, чтобы вы сейчасъ помирились! возгласилъ онъ.

Мужики, ровно ничего вроятно не понявшіе въ его рчи, теперь поняли, однако, что судья приказываетъ имъ помириться и, разумется, подчинились его ршенію.

— Слушаемъ. Воля ваша.

— Поцлуйтесь!

Мужики поцловались.

— Не такъ! По русски, три раза!

Мужики поцловались трижды.

— Ну, отлично. За это получите по стакану водки. Засданіе закрыто, объявилъ онъ, снимая цпь.

Судъ дйствительно былъ и очень скоръ, и очень милостивъ. Т изъ ‘насъ’, кто не усплъ еще заснуть въ камер во время разбирательства и судейской рчи, очень одобрили судью. Мужики, выпивъ по стакану водки, тоже, вроятно, одобрили новый судъ, потому что, когда судья спросилъ ихъ, нравится ли имъ его ршеніе и не хотятъ ли они еще водки, сейчасъ же похвалили и ршеніе, и предложеніе выпить.

— И объявляю я, возгласилъ судья:— что вс, кто придетъ ко мн судится и у меня въ камер помирится, будутъ получать даромъ водку.

Это остроумное ршеніе нашего Соломона такъ понравилось подсудимымъ, что мсяца черезъ два или три камера была превращена положительно въ кабакъ съ даровой выпивкой и закуской. Понятно, это скоро ему надоло и такое поощреніе сердечной кротости было прекращено, но слава разнеслась на всю губернію. Такихъ казусовъ было множество, но со всмъ этимъ еще можно было бы мириться: гадкаго и грязнаго, ‘заране обдуманнаго’ тутъ ничего не было. Слдующая смна или, лучше сказать, серія мировыхъ судей была ужь не та: тутъ ужь замшались люди второго сорта, но все-таки до цинизма такого, какой практиковался посл, еще не доходили. Въ то время я, по крайней мр, не слышалъ ни о взяткахъ, ни о поборахъ. Правда, ‘своимъ’ мирволили, но это длалось, такъ сказать, изъ принципа… Потомъ пошло проще: принципъ былъ оставленъ въ силу вроятно совершенно справедливаго соображенія, что онъ устарлъ, и вмсто его, при ршеніяхъ, принималось во вниманіе нчто боле осязаемое и необходимое…

Нсколько лтъ тому назадъ, меня поразилъ въ этомъ смысл одинъ изъ нашихъ туземныхъ судей, относительно молодой еще человкъ и при томъ ‘получившій ‘высшее образованіе’. Что онъ ‘пріемлетъ’, это ни для кого не было декретомъ, да ‘мы’ за это время такъ успли свыкнуться съ подобнымъ ‘практичискимъ’ взглядомъ, что ршительно никто не удивлялся, слушая разсказы про взяточничество суда: точно рчь шла о какомъ-нибудь квартальномъ, становомъ пристав, интендант и проч. Ужасно упростился взглядъ и на людей, и на вещи.

Понятно, въ виду этой простоты въ возрніяхъ суды! на себя самого, также просто стали смотрть на него и другіе. Отсюда рядъ и очень длинный непріятностей, извстныхъ подъ именемъ оскорбленій дйствіемъ. Очень понятно, что теперь и слда не осталось того уваженія къ мировому суду, какое чувствовалось въ начал. Кто въ этомъ виноватъ, т. е. судьи-ли, что ихъ не уважаютъ, или мы, что выбираемъ такихъ людей, которыхъ нельзя уважать — вопросъ довольно темный и очень напоминающій другой — кто произошелъ изъ кого: курица изъ яйца или яйцо изъ курицы. Во всякомъ случа, кто бы тутъ ни былъ виноватъ, но фактъ — тотъ, что теперь у насъ установился взглядъ на судью, какъ на очень прибыльный промыселъ, а вовсе не какъ на общественнаго дятеля.

Такимъ образомъ, мирно и постепенно мы упростили взгляды на мировой судъ и теперь пожинаемъ плоды такого упрощенія: одной доходной статьей у насъ стало больше. Серьзно, въ узд, съ городскими судьями, все-таки наберется человкъ семь, слдовательно, вотъ ужь семеро изъ ‘насъ’ ‘обезпечены’, сыты и, если кто не глупъ, съуметъ отложить кое-что и на черный день… Да, на судей мы смотримъ съ экономической, такъ сказать, точки зрнія, а не съ какой другой — и это врно. Я полагаю, что если мы и дальше будемъ также мирно и постепенно упрощать наши взгляды на судей, очень скоро эта простота доведетъ до того, что наши судьи совершенно подойдутъ подъ уровень бывшихъ засдателей разныхъ земскихъ и уздныхъ судовъ и непремнныхъ членовъ. Ужь и теперь передъ выборами вовсе не въ диковинку услыхать такой, напримръ, отвтъ на вопросъ: будете ли вы баллотироваться въ судьи?— Помилуйте, за кого же вы меня считаете?..

Къ такимъ результатамъ пришли мы въ области правосудія, и винить тутъ ршительно невозможно никого, кром ‘насъ’ самихъ: ни мужики, ни купцы не могутъ нести и десятой, даже сотой доли отвтственности, они у насъ или безграматны, или полуграматны, во всякомъ случа, мы граматне ихъ, и, волей-неволей, судей они должны выбирать изъ ‘насъ’, и подъ нашимъ просвщеннымъ руководствомъ. Для свжаго человка, конечно, непонятно, какъ это такъ люди не дорожатъ такой, повидимому, дорогой вещью, какъ правосудіе, длаютъ изъ него чортъ знаетъ что, имя полную возможность устроиться очень порядочно и удобно, но это удивительно только именно для свжаго человка, мы же, туземцы, вслдствіе своихъ упрощенныхъ постепенностью взглядовъ, ко всему давно ужь привыкли и ничему не удивляемся. Оно, дйствительно, иногда бываютъ отъ этого нкоторыя недоразумнія, неудобства и непріятности, но это все съ избыткомъ вознаграждается для однихъ изъ насъ наживой, для другихъ — философскимъ полусномъ и лнью, въ увренности, что и кривая вывезетъ…

——

Такъ мило, умно и удачно распорядились мы съ двумя учрежденіями, т. е. посредниками и судьями, которые, въ силу разныхъ обстоятельствъ, условій и законоположеній, попали исключительно въ наши помщичьи руки. ‘Мы’, конечно, интелигенція, ‘мы’, передовое сословіе, всему прекрасному и прогрессивному несомннно сочувствуемъ, не прочь даже и отъ пожертвованій, но лишь только все это выходитъ изъ области словъ, ‘истинно русскаго хлбосольства’ и т. п., и приходится приниматься за осуществленіе на дл того, объ чемъ такъ горячо спорили и чего такъ, повидимому, страстно желали, по поводу чего столько съли обдовъ и столько выпили шампанскаго, однимъ словомъ, тутъ же, сейчасъ же, какъ только примемся за работу, она намъ ужь и надодаетъ и становится тяжела, и дло теряетъ всякій смыслъ и интересъ. Мы скоре поэтому миримся съ какими угодно вопіющими безобразіями, безправіемъ, съ чмъ угодно — лишь бы не работать только. Очень понятно, при такихъ условіяхъ, наше собственное кровное, такъ сказать, дло попадаетъ чортъ знаетъ въ какія руки, которыя тутъ же запускаются въ наши карманы, тащутъ оттуда что попало, а мы, имя полную возможность избавить себя отъ нихъ, довольствуемся и ограничиваемся лишь тмъ, что учиняемъ ‘безпредметное’ самооплеваніе и шумимъ, шумимъ…

Я глубоко убжденъ и говорю это совершенно искренно, что если земскія учрежденія и не настолько еще опошлились, какъ покойные посредники и благополучно здравствующіе судьи — это потому и притомъ исключительно потому лишь, что въ это учрежденіе больше участія и силъ могли внести другія сословія, мене насъ нелюбящія работу. Не будь этого прилива свжихъ силъ, хотя и несомннно слабыхъ все-таки — Господи! что бы это было такое… Мн кажется — и я едва ли ошибаюсь — что, еслибы насъ сдлали попечителями народными и поручили бы намъ все то, что теперь вдаютъ земскія собранія и управы — лтъ черезъ десять, во всей Россіи ни одного бы моста не осталось, ни на одной дорог прозда бы не было! Мн какъ-то приходилось ужь говорить, какъ мы встртили слухи о томъ, что намъ даютъ земскія учрежденія. Мы совершенно какъ дти ждали этихъ учрежденій, фантазировали, строили невозможныя комбинаціи, предъявляли невроятныя требованія, запрашивали, ли обды, пили на нихъ, говорили. Наконецъ, дали игрушку, именно игрушку. Она очень скоро надола. Я не понимаю только, какъ это мы еще не сломали ея. Потому, вроятно, она еще цла, что не однимъ намъ она принадлежитъ…

Мы съ двухъ точекъ посмотрли на земскія учрежденія: съ ‘завиральной’, какъ выражались въ тридцатыхъ и сороковыхъ годахъ, и потомъ съ чисто наживной. Какъ ужь это совмщалось въ нашихъ головахъ, этого, конечно, никто никогда не объяснитъ, какъ и очень многое въ нашей помщичьей натур…

Очень многаго ждали мы отъ земскихъ учрежденій съ завиральной точки зрнія, по гораздо больше бжали у насъ слюнки, когда мы начинали смотрть на нихъ съ ‘экономической’. Эта сторона казалась несравненно привлекательне ‘завиральной’. Затрудненія наши въ то время были ужь велики, какъ не одинъ разъ я докладывалъ объ этомъ читателю, и потому опробованіе и смакованіе ‘практической’ стороны земскихъ учрежденій, понятно, началось съ должнымъ вниманіемъ и стараніемъ. Мужики и ‘духовные’, какъ извстно, призваны были тоже участвовать въ земскихъ дебатахъ и мропріятіяхъ, и хотя поэтому имли тоже голоса самостоятельные, но отъ всякой самостоятельности они уклонялись, и, засдая вмст съ нами, только лишь икали, вздыхали, перекладывали ноги и вертли то большимъ пальцемъ лвой руки вокругъ большого пальца правой, то наоборотъ. Дальнйшаго участія, по крайней мр, въ первое время существованія новаго учрежденія не принимали. На это, разумется, были причины и, при ближайшемъ разсмотрніи предмета, можно было ихъ легко замтить. Он были довольно уважительныя, ихъ было дв: духовные держались въ сторон, потому что ихъ было мало и ни къ кому они примкнуться не могли, мужики вздыхали и икали потому, что они были въ полнйшей зависимости у мировыхъ посредниковъ, а эти, какъ мы видли выше, никакой самостоятельности не намрены были имъ давать и не давали…

Отсюда вышло то, что сразу образовалось дв партіи: ‘мы’ и купцы. Мы, конечно, были сильне, потому, что въ силу вышеупомянутой причины, очень удобно располагали голосами всхъ гласныхъ мужиковъ. ‘Мы’, разумется, все это очень скоро смекнули и этимъ воспользовались. Эта сметливость наша на первыхъ порахъ дала намъ ту выгоду, что почти вс прогорлые изъ насъ получили мста въ управ и при управ, словомъ, гнздо было свито удобно и мы могли располагаться тамъ, съ какимъ угодно комфортомъ. Такъ именно мы и расположились: всмъ извстно, какъ живительно дйствуетъ теплота родственныхъ отношеній…

Предсдателями земскихъ собраній были ‘мы’, т. е. наши предводители. ‘Мы’ — ‘старшее’ сословіе и поэтому намъ это предоставлено положеніемъ о земскихъ учрежденіяхъ. Предсдателями земскихъ удравъ опять-таки ‘мы’, потому что, какъ говорилось объ этомъ выше, большинствомъ голосовъ безусловно располагали мы. Членами управъ были, опять-таки въ силу большинства нашихъ голосовъ, или ‘мы’, или люди вполн отъ насъ зависимые: волостные старшины и проч. Канцеляріи — тоже изъ ‘насъ’, но ужь изъ прогорлыхъ. Такимъ образомъ, на первыхъ порахъ мы заняли позицію безусловно неприступную. Занять — заняли, но что же съ ней длать? Отчасти мы догадались сами, отчасти научили насъ и помогли намъ въ этомъ наши противники купцы…

Любя по своей натур все грандіозное и вообще возвышающее умъ, сердце и душу, сами ‘мы’, т. е. лучшіе изъ насъ додумались до земскихъ желзныхъ дорогъ. Какъ мы додумались до этого, какъ взялись за дло и что изъ этого дла вышло, я уже разсказывалъ въ одномъ изъ прошлыхъ очерковъ и повторять здсь мн нечего… Купцы же, какъ люди съ мене возвышенными чувствами, и притомъ необладающіе такимъ величественнымъ и смлымъ полетомъ воображенія, какъ мы, сами обратили сперва свое вниманіе, а потомъ и наше на предметы, хотя и не столь грандіозные, какъ постройки желзныхъ дорогъ по съумасшедшей цн, съ земской гарантіей, по рецепту Саламатова, тмъ не мене, очень вкусные и притомъ вчно свжіе. Такими предметами въ первое время были мосты, постройка школъ, почта земская и вообще все то, что можно было взяться ставить, строить, чинить и проч.

Но такъ какъ подобныя занятія были, во-первыхъ, дломъ не совсмъ дворянскимъ, а потомъ мы ничего тутъ толкомъ не понимали, то и сочли за лучшее ограничиться лишь ‘проведеніемъ’ подрядовъ на вс вышеупомянутые предметы и занятія. Это было и небезвыгодно, и законно — я чуть-чуть не написалъ почетно: я бы немного ошибся, потому что ‘проводители’ были у насъ, дйствительно, въ почет: денежное оскудніе и небрезгливость къ этой пор уже сдлали свое дло: — ‘проведеніе’ подрядовъ, поставокъ и т. п., съ явнымъ ущербомъ для интересовъ всего земства, уже не считалось ни мошенничествомъ, ни воровствомъ, а просто ‘дломъ’.

— Петръ Иванычъ-то, слышали, какое ‘дло’ обдлалъ своему Подъугольникову?

— Какое?

— Тарбевскій мостъ ему сдали за семь тысячъ выстроить.

— Что-жъ, это разв очень выгодно?

— Помилуйте, какъ же не выгодно, когда его прежде за три строили и то наживали!

— Можетъ, плохо строили, а этотъ хорошо выстроитъ.

Кто, Подъугольниковъ-то? Да, что-жъ, онъ дуракъ что ли? Разумется, выстроитъ еще хуже при такой поддержк…

И дйствительно, мостъ строился нетолько не лучше, но положительно хуже и, кром того, вслдствіе ходатайства Петра Иваныча и явныхъ убытковъ, понесенныхъ строителемъ Подъугольниковымъ, этому послднему длалась прибавка сверхъ сметы.

Сперва эти ‘дла’ мы устраивали съ Подъугольниковымъ за наличныя, потомъ пришлось ихъ устраивать за отсрочки въ платежахъ, потомъ за отсрочки во взысканіяхъ.

— Подъугольниковъ-то, слышали, описалъ все у Петра Иваныча?

Проходитъ сколько-то времени, встрчаешь Петра Иваныча съ Подъугольниковымъ и такими друзьями сидятъ, и вмст лакомятся солянкой, водочка, икра, осетринка стоитъ. Потомъ является и шампанское:

— Стаканчикъ, ну, хоть одинъ съ нами выпейте, пристаетъ Петръ Иванычъ. Подъугольниковъ сидитъ тутъ же весь красный, лоснящійся и широко осклабляется:

— Откушайте стаканчикъ-то съ нами, не побрезгайте, проситъ и онъ.

— Съ какой это вы радости? Помирились?

— ‘Дло’, батюшка, сдлали, хитро улыбается Петръ Иванычъ.

— Онъ у меня дляга! шлепаетъ его по плечу осовлый Подъугольниковъ.

Взысканіе Подъугольниковъ прекратилъ, выдалъ росписку, что все получилъ, а Петръ Иванычъ переписалъ свои векселя на новый срокъ и, кром того, получилъ, т. е. вымолилъ у Подъугольникова нсколько сотъ рублей наличными. Трудно поврить, за какую ничтожную сумму мы продавали при этомъ свою совсть, и какую въ то же время огромную выгоду получали Подъугольниковы отъ этой продажи.

Трудно, конечно, такъ же сказать, до чего дошли бы мы въ дланіи такихъ ‘длъ’, и что сталось бы теперь съ земствомъ, еслибы не были уничтожены мировые посредники, поставщики наши мужицкихъ голосовъ. Тутъ дло разомъ перемнилось. При первыхъ же слдующихъ выборахъ и ‘мы’, и Подъугольниковы поняли, что мы потеряли съ посредниками…

— Теперь ‘порядочному’ человку совстно и идти-то въ гласные.

— А что?

— Да какъ же, позжайте-ка въ управу — одно мужичье почти сплошь.

— Да вдь они и прежде были.

— Прежде! Прежде разв то было? Прежде мужикъ чувствовалъ, что онъ за птица, онъ зналъ, что надъ нимъ есть власть, а теперь оретъ, горланитъ.

Дйствительно, положеніе наше стало несравненно хуже съ этого времени. ‘Проводить дла’, конечно, можно еще и теперь, но ужь приходится длиться добычей — это разъ, а потомъ, такихъ длъ, какъ прежде иногда бывало, теперь ужь совсмъ не проведешь. Понятно, съ потерей нами авторитета въ земств, мы потеряли и всю привлекательность въ глазахъ Подъугольникова, а это для многихъ изъ насъ было равносильно почти что смертному приговору. Ужасно ослаблъ въ иныхъ мстахъ этотъ нашъ авторитетъ. Въ такихъ мстахъ мы сохранили за собой только одинъ, можно сказать, ‘почетъ’: ‘мы’ сочиняемъ тамъ адресы отъ имени земства своего, произносимъ отъ его имени рчи при встрчахъ и на обдахъ и проч., но вдь это, по выраженію Калхаса, все одни лишь цвты и цвты!.. Извстное обращеніе къ намъ бывшаго министра народнаго просвщенія гр. Толстого, поручавшаго намъ слдить за духомъ учащагося юношества, конечно, прочитать было лестно, но и только: конечно, мы могли, слдя за духомъ юношества и преподавателей, проникать въ школы, и, находя въ нихъ дурной духъ, заводитъ хорошій, т. е. сгонять однихъ учителей и сажать на ихъ мсто другихъ, своихъ протеже, но вдь, что же изъ этого? Существеннаго, питательнаго-то ничего это не могло дать, и потому въ большинств случаевъ мы посмотрли на это обращеніе тоже, какъ на цвтокъ, хотя и душистый…

— Удивительное право это дло…

— Что такое?

— А вотъ это обращеніе къ намъ. Допустили насъ до раззоренія, не поддержали во-время, а теперь мы спасай!..

— Ну, спасать-то положимъ не отъ чего, а все же, знаете, вниманіе… пріятно… Все-таки чувствуете, что вы призваны и стоите на страж.

— Было время — стояли-съ. Не нравилось тогда это, а теперь и прикажутъ стоять такъ и то ничего не подлаешь, потому что никакой силы для стоянія нтъ: животы намъ всмъ отъ этого оскуднія подвело.

— Сами виноваты, Петръ Иванычъ.

— Да чмъ-съ виноваты-то?

— А вотъ въ своемъ оскудніи.

— Разсказывайте!

И ужасно обидны намъ вс эти обращенія. Они предполагаютъ въ насъ какую-то силу, которой въ дйствительности, какъ это доподлинно всмъ намъ извстно, у насъ нтъ, вс близко знающіе насъ тоже это отлично знаютъ, читаютъ обращенія къ намъ, смотрятъ на насъ и смются.

— Откуда это вы, Иванъ Петровичъ? спрашиваетъ Подъугольниковъ възжающаго въ городъ въ тарантас Ивана Петровича запыленнаго, въ фуражк съ краснымъ околышемъ (дворянская: тоже выгоды и страха отъ нея никакого теперь нтъ по нашему времени).

— Школы осматривалъ.

— Такъ-съ, понимаемъ: злой духъ изгоняли?..

И вдь глумится въ глаза! Что мы перечувствовали тогда, и сколько огорченій принесъ намъ этотъ циркуляръ — лучше ужь объ этомъ не говорить.

— И чудной, прости Господи, народъ эти господа, разсуждали про насъ Подъугольниковы:— имніе въ рабочую пору бросилъ и за злымъ духомъ гоняется…

Спрашивается: каково это намъ было выслушивать?

Такимъ образомъ съ упраздненіемъ мировыхъ посредниковъ мы потеряли всякую почти возможность пользоваться питательной стороной земскихъ учрежденій, и никакіе цвты намъ замнить эту потерю не могли, ибо приносили только одни напрасныя и незаслуженныя огорченія и, кром того, расходы: цвты вообще дороги…

——

Около этого же времени, ‘для воспособленія справедливымъ нуждамъ стсненнаго землевладнія и земледлія’, было признано необходимымъ утвердить Саламатову съ Пудельсономъ и компаніей берлинскихъ и варшавскихъ жидовъ проэкты тульско-казанскаго, рижско-иркутскаго, ревельско-симбирскаго и т. д. до безконечности земельныхъ банковъ. Что изъ этого вышло собственно для землевладнія и земледлія я ужь разсказывалъ, но вотъ что вышло для тхъ изъ насъ, кто занимался при этомъ кустарной промышленностью:

Каждый банкъ вообще — очень сложный организмъ, и если его представить себ въ вид паука, то тогда только хоть отчасти поймешь сколько ему необходимо имть для своего движенія и существованія ногъ, ножекъ, щупальцевъ и проч. У дйствительнаго паука вс эти ножки и щупальцы помогаютъ ему и двигаться, и ловить добычу, однимъ словомъ, приносятъ ему пользу, онъ живетъ благодаря имъ. У банковъ, особенно такихъ, какъ наши поземельные, вс эти ножки и щупальцы, называемые кассирами, агентами, оцнщиками, напротивъ, живутъ на его счетъ и, какъ это извстно всмъ и каждому, въ большинств случаевъ въ конц концовъ засушиваютъ такъ сказать главное тло, и когда при кончин разрзывали ликвидаторы его желудокъ, т. е. кассу, не находили при этомъ ничего въ немъ, кром пустоты и предметовъ совершенно неперевариваемыхъ, въ род въ три-дорого заложенныхъ имній и т. п.

Какъ это все выходило я и хочу здсь разсказать. Это очень поучительно и, мн кажется, любопытно. Во всякомъ случа, это была настолько одно время видная отрасль нашей кустарной промышленности, что умолчать объ ней нельзя.

Саламатовъ съ Пудельсономъ, измысливъ устроить у насъ ‘для воспособленія землевладнію’, земельные акціонерные банки, обратились съ этимъ проэктомъ къ берлинскимъ и варшавскимъ жидамъ. Желзныя дороги въ это время хотя и были дломъ еще ‘очень недурнымъ’, но, во-первыхъ, ужь далеко не такимъ сочнымъ, какъ первое время: поверстную цну ужь наполовину почти ‘сбили’ и, потомъ ‘свободныхъ капиталовъ въ Европ’ было еще такъ много, что они вс не могли помстится въ желзно-дорожныхъ предпріятіяхъ и, слдовательно, охотно могли пойти на поземельное растовщичество и спекуляцію. Такъ и вышло: жиды дали согласіе и поручили Саламатову съ Пудельсономъ сочинять и писать уставы и проэкты, и потомъ ‘проводить’ ихъ.

Это только съ перваго раза и то для непосвященнаго во вс тайны человка кажется, что слово ‘провести’ у насъ дло легкое, плевое: далъ, дескать, взятку и готово. О, нтъ, это очень длинная процедура. Есть, конечно люди, которые сразу накидываются на добычу: подойдетъ къ ней, откроетъ ротъ, схватитъ имъ кусокъ и опять его захлопнетъ и ужь молчитъ, не мшаетъ ‘длать дло’. Этихъ людей дльцы очень ‘обожаютъ’, но они не долго сидятъ на своихъ мстахъ, потому что дурная слава про ихъ алчность распространяется и скоро становится ужь положительно невозможнымъ дальнйшее служеніе ихъ отечеству, и ихъ увольняютъ по прошенію въ отставку. Большинство же ведетъ игру совершенно иначе, и къ добыч подходятъ, во-первыхъ, не сразу и потомъ глотаютъ ее медленно, осторожно, оглядываясь и обливая потоками патріотическаго краснорчія. Это ужасно скучные люди и возиться съ ними иногда становится просто даже тошно: знаешь, что ‘пріемлетъ’, значитъ возьметъ непремнно взятку и все сдлаетъ, какъ надо для дла, а между тмъ томитъ, томитъ до одурнія, такъ что подъ часъ даже такіе опытные проводители длъ, какъ Саламатовъ, и т теряли терпніе…

‘Нужные’ и ‘полезные’ люди такого вотъ фасона требуютъ непремнно, чтобы ‘дло’ было хорошо и совершенно благопристойно ‘обставлено’. Конечно, они сразу отлично понимаютъ всю суть проэктовъ съ воспособительными цлями, но тмъ не мене извольте имъ эти проэкты обставлять, выписывать и группировать декораціи. Саламатовъ съ Пудельсономъ знали, разумется, все это и ране, и потому предложили жидамъ такую сдлать къ проэктамъ обстановку: во-первыхъ, дворянства и земствы должны были издать вопли о ‘неотложной надобности для края’ устройства на первое время такихъ-то и такихъ-то земельныхъ банковъ, потомъ пріздъ и представленіе депутацій: потомъ формальное ходатайство, и, наконецъ, при увнчаніи ‘дла’ успхомъ, поднесеніе ‘нужнымъ’ и ‘полезнымъ’ людямъ почетнаго гражданства и т. под., не считая затрапезнаго ура, качанія и проч. Жиды, разумется, одобрили проэкты и уставовъ и ихъ ‘проведенія’. И вотъ одинъ за другимъ начали раздаваться вопли изъ всхъ концовъ ‘нашего обширнаго отечества’. ‘Публицисты’, въ род Кастрата Васильевича Чубукова, конечно, ‘радушно и безкорыстно’ отворили столбцы своихъ газетъ для передовыхъ статей, сочиненныхъ Саламатовымъ въ поддержку земскимъ и дворянскимъ воплямъ. Словомъ, дло пошло. А ‘мы’ пошли въ него вотъ какъ и вотъ почему. Во-первыхъ, выкупныя у насъ у всхъ въ это время были ужь давно съдены, мы сидли безъ денегъ и, слдовательно, надо было закладывать ужь ‘оставшуюся’ отъ надла землю. Банки значитъ кстати — это разъ. Во-вторыхъ, потому пошли, что ‘намъ’ были общаны мста въ банкахъ: директорскія, управляющихъ, оцнщиковъ и т. п.

Это послднее обстоятельство т. е. принятіе насъ къ себ на службу жиды, конечно, совершенно справедливо находили большимъ неудобствомъ, но, тмъ не мене, длать было нечего: безъ нашихъ воплей и безъ постановки нашихъ фамилій ‘во глав предпріятія’ проведенія этого самаго предпріятія несомннно и затянулось бы, и обошлось бы имъ гораздо-гораздо дороже. Они помирились, и мы вдругъ сдлались финансистами совершенно неожиданно и для себя и для всхъ, кто насъ хоть немножко зналъ и понималъ.

Какъ неопытные банковые дятели, мы нсколько оригинально поняли и дло, орудовать которымъ теперь пришлось, и свои къ нему обязанности и отношенія. Тмъ не мене, однакожъ, эта оригинальность пониманія нами банковыхъ операцій не была намъ въ ущербъ… Но зато жиды такъ и ахнули, такъ и взвыли, когда увидали, что за музыку мы затянули, ‘сидя на ихъ акціяхъ’ и распоряжаясь ихъ добромъ, т. е. тми деньгами, которыя они внесли за акціи. И какъ ни встревожили мы ихъ нашими финансовыми пріемами и оборотами, но ничего подлать съ нами не могли, конечно, раньше первыхъ слдующихъ директорскихъ выборовъ. Это вышло удивительно, неподражаемо хорошо въ комическомъ, конечно, отношеніи: акціи у жидовъ, они насъ сдлали директорами, управляющими и т. д., мы начали, что называется, ‘съ мста’ по своему ‘ахать’ ихъ деньгами, они видятъ все это и ничего не могутъ съ нами подлать. Саламатовъ съ Пудельсономъ ошалли не мене ихъ, увидавъ, что за игру ‘мы’ затвали и тоже, конечно, ничего не могли съ нами подлать. Разумется, мы поцарствовали и попировали не долго — всего одно лишь трехлтіе, но за его ужь такъ попировали, что и до сихъ поръ эти банки живота надышать себ не могутъ!..

Въ ‘нашихъ’ банковыхъ операціяхъ больше всего поражаетъ, конечно, простота пріемовъ и потомъ внесеніе нами въ такой сухой предметъ, какъ залогъ имнія — душевности. Ахъ, что за простота и что за душевность была тогда въ банкахъ! Въ покойномъ опекунскомъ совт много было этой простоты и душевности, но ‘мы’ въ наше управленіе банками развели ее еще не въ примръ больше.

Положимъ, управляющимъ банка Иванъ Петровичъ, Михаилъ Иванычъ, Иванъ Михаиловичъ и т. д. директорами. Для шпіонства, на всякій случай, приданъ имъ въ помощь какой-нибудь Владиславъ Осиповичъ. Агенты, оцнщики — все сплошь жиды и прогорлые помщики изъ штабъ-ротмистровъ и запутавшихся при погон за каретой разные Петиньки, единьки, сбжавшіе отъ долговъ изъ департаментовъ и эскадроновъ. Въ такую вотъ компанію, называемую правленіемъ, является помщикъ Василій Михайлычъ, человкъ знакомый, землякъ:

— Ивана Петровича могу я видть? не совсмъ смло и увренно спрашиваетъ онъ швейцара.

— Господина управляющаго?

— Да-съ.

— Пожалуйте на верхъ, тамъ подождете въ пріемной. Они въ три часа прізжаютъ.

Василій Михайловичъ идетъ наверхъ и попадаетъ не въ правленіе, а истинно въ родственное семейство, гд, здороваясь съ нимъ, чуть-чуть не цлуются вс.

— Давно пріхали?

— Ну, что наши?

— Охота какъ въ ныншнемъ году?

— Къ намъ закладывать пріхали?

Василій Михайловичъ едва успваетъ отвчать на вс эти вопросы и сразу чувствуетъ себя какъ дома въ халат. И дйствительно, все дло въ халат. Наконецъ, прізжаетъ и господинъ управляющій банкомъ, Иванъ Петровичъ. Жиденокъ изъ служащихъ въ правленіи, одтый по модной картинк, необыкновенно серьзно несетъ за нимъ громадный дорогой портфель. Увидалъ Иванъ Петровичъ Василія Михайлыча, разставилъ руки для объятій и такъ словно замеръ на нсколько мгновеній:

— Василій Михайлычъ!

— Вотъ къ вамъ пріхалъ, вновь нсколько смутившись, путается засидвшійся въ деревн землякъ.

— Ко мн въ кабинетъ, вотъ сюда.

И господинъ управляющій, и прізжій землякъ исчезаютъ за огромной дверью роскошнаго, богатаго, массивнаго директорскаго кабинета правленія.

— Сигарочки? угощаетъ управляющій, пододвигая ящикъ съ фейковскими регаліями.— Ну, что давно пріхали? Закладывать къ намъ?

— Что длать, деньги нужны.

— Можно, можно. Документы вс захватили съ собой?

— Вс… только тутъ нтъ со мной, на квартир…

— Понимаю. Я спрашиваю изъ деревни-то захватили ли вы ихъ?

— Да, вс, вс…

— Это мы вотъ все живо произведемъ. ‘У меня’ на счетъ этого молодцы!.. Да вдь все ‘наши же’ больше. Ну, жиденяты тоже есть…

Первый день свиданія проходитъ, конечно, въ одной этой болтовн, не имющей ничего общаго даже съ залогомъ имнія. Потомъ обдъ, клубъ, ужинъ и т. д.

Дня черезъ три-четыре, когда Василій Михайловичъ, наконецъ, ‘прочухается’ отъ всхъ этихъ обдовъ и ужиновъ, онъ снова прізжаетъ въ правленіе, на этотъ разъ ужь съ планами и документами. Опять, разумется, такая же душевная встрча и не мене душевный разговоръ такого содержанія и формы,

— Да вы ужь говорите прямо: будете платить, или хотите того?..

— То есть какъ же это?

— А очень просто: если не хотите платить, такъ берите какъ можно больше денегъ и прощайтесь съ нами на вки… Не понимаете?

— То есть…

— Ахъ, какой вы чудакъ! Вы совсмъ банковыхъ операцій еще не знаете, снисходительно улыбаясь, говоритъ ужь такой опытный финансистъ, какъ Иванъ Петровичъ.— Все дло въ томъ, что вы просите ‘спеціальной’ оцнки. ‘Мы’ пошлемъ къ вамъ нашего агента, ну… понимаете?.. вы тамъ ему… за труды… ну, и готово. Тамъ у васъ въ Петровк окажутся чуть не золотыя розсыпи… а вдь это все увеличиваетъ стоимость имнія…

— Да, вотъ такъ… теперь понимаю, понимаю, радуется Василій Михайловичъ.— Такъ вы, Иванъ Петровичъ, ужь скажете къ кому же мн обратится тутъ?

— Ни къ кому. Мы здсь сейчасъ же все покончимъ съ глазу на глазъ, т. е. приблизительно, разумется, ошибемся на пустяки.

Затмъ происходитъ такая выкладка.

— У васъ сколько десятинъ? спрашиваетъ Иванъ Петровичъ.

— Тысячу четыреста.

— Тысячу четыреста… это будетъ, по ‘нормальной’ оцнк, 126,000 р. Мы даемъ 90 р. за десятину. Ну, а если хотите заложить но ‘спеціальной’ — эту цифру можно и того-съ… хе-хе-хе… ‘намъ’ жидовскихъ денегъ не жаль…

— Я очень буду благодаренъ. Деньги страсть какъ нужны.

— Всмъ нужны… Такъ вотъ, если хотите и притомъ подлитесь съ нами, такъ и по рукамъ.

Дло кончается тмъ, что вмсто 126,000 р. ему выдаютъ, т. е. назначаютъ выдать, посл ‘спеціальной’ оцнки Петровки, въ ндрахъ земли которой, дйствительно, Доказываются необыкновенныя богатства — 175,000 р. Тысячъ двадцать-тридцать идетъ въ раздлъ въ ‘радушномъ’ правленіи, и вс довольны, ужинаютъ, цлуются, обнимаются.

Кто не знаетъ, какъ это просто длалось и притомъ душевно открыто, тому трудно даже вообразить… до того это было хорошо ‘для насъ’ и удобно.

Въ ту пору ‘цнность’ земли, вслдствіе подобныхъ порядковъ, разумется, ужасно поднялась у насъ. Не зная истинной причины ‘этого отраднаго во всхъ отношеніяхъ явленія, прямо указывающаго на развитіе у насъ хлбопашества, вызванное великой реформой 19-го февраля’, петербургскіе публицисты и экономисты совершенно чистосердечно поздравляли отечество съ преуспяніемъ…

Жиды блднли и въ испуг ждали, когда будетъ можно положить конецъ этой срамот и расхищенію ихъ добра, т. е. когда кончатся сроки нашего директорства…

Они, конечно, дождались этого времени, и какъ попало, только бы поскорй, развязались съ нами.

Въ слдующей книжк я разскажу, куда, въ какія ‘тихія пристани’ мы удаляемся, а нкоторые ужь и удалились, посл такого бурнаго плаванія…

X.
Тихія пристани.

Оскудвшіе дворяне-помщики должны быть раздляемы собственно на дв катгоріи: помщики съ полетомъ фантазіи и безъ полета. До сихъ поръ я занимался преимущественно первой категоріей. Я долженъ былъ сдлать это уже въ силу одного того обстоятельства, что люди нашего сословія, награжденные отъ природы пылкимъ воображеніемъ и чуткой и воспріимчивой душой, будучи пристигнуты ‘Положеніемъ’ о крестьянахъ, вышедшихъ изъ крпостной зависимости, нетолько не сложили лапки и не запросили пардону, но, напротивъ, предались такой энергичной и вмст разнообразной дятельности, что положительно поставили въ тупикъ всхъ неврующихъ и сомнвающихся. Общее вниманіе какъ насъ самихъ, такъ равно и постороннихъ наблюдателей, было сосредоточено на этихъ герояхъ, и ничего нтъ страннаго, что при этомъ утопающіе второй категоріи, т. е. т изъ насъ, которые были лишены дара фантазіи, утонули въ волнахъ новаго положенія, никмъ не замченные. Въ то время, когда ‘мы’, ‘проникнутые святостью своего дла’, старались чуть не каждому встрчному напомнить о ‘безкорыстномъ служеніи дворянства престолу и отечеству’ и указывали при этомъ кстати и некстати на извстную грамату императрицы Екатерины Второй, когда мы составляли и проводили проэкты дворянскихъ банковъ, когда мы заводили ‘раціональное хозяйство’, когда, тоже, вроятно, въ силу принципа безкорыстнаго служенія отечеству, строили для варшавскихъ и берлинскихъ жидовъ желзныя дороги съ земскими гарантіями, когда, наконецъ, директорствовали въ земельныхъ банкахъ, устроенныхъ тми же жидами ‘для воспособленія справедливымъ нуждамъ стсненнаго землевладнія и земледлія’, когда и проч., и проч.— они, эти скромные люди безъ полета, ‘сходили на нтъ’ молча, никмъ незамченные, погибали, можно сказать, крадучись…

— Слышали: Иванъ Степанычъ-то все пораспродалъ и вчера ужь ухалъ.

— Какъ ухалъ?

— Ухалъ-съ.

— Куда же?

— А никто доподлинно и не знаетъ куда именно, одни говорятъ — въ Калугу, другіе — въ Тверь, къ женину брату…

Былъ человкъ и нтъ его, даже слда никакого не оставилъ! дешь, бывало, и удивляешься, что такъ долго не попадается Василья Иванычева усадьба. Должна она быть вотъ сейчасъ за этимъ оврагомъ, а, между тмъ, ея нтъ, не виднется даже. И ужь только поровнявшись какъ разъ съ самымъ тмъ мстомъ, гд она стояла, видишь, что ‘ея ужь нтъ’ и въ самомъ дл. Начинаешь наводить справки:

— Куда же онъ двался?

— А Богъ его знаетъ. Сперва въ городъ перехалъ, а потомъ — одни говорятъ въ Таганрогъ, другіе — въ Казань.

И то и дло такъ.

‘Мы’ погибали, по крайней мр, эффектно, съ громомъ, съ трескомъ, чуть не при бенгальскомъ освщеніи, они же, какъ снговые точно, таяли и испарялись. Судя по себ, мы съ нкоторымъ основаніемъ заключили, что вс они или погибли въ нищет, спились, или, подобно намъ, пресмыкаются у дальнихъ родственниковъ, прогораніе которыхъ почему-то затянулось.

— Онъ, конечно, человкъ былъ не ахти какой, звзды съ неба не хваталъ, а все-таки жаль, потому все же свой братъ, дворянинъ — не Подъугольникову чета!

— И главное: замтьте, человкъ безъ образованія почти, жена, дти — ну, куда онъ днется! соболзновали мы.

— Такъ и будетъ перебиваться: отъ одного родственника къ другому будетъ перезжать. Куда-нибудь въ управляющіе пойдетъ…

— Да, ужасно, ужасно!..

Но что дйствительно замчательно: люди первой категоріи, т. е. съ полетомъ фантазіи, которые считались самыми интелигентными и самыми энергичными, т, которые хлопотали о банкахъ, дорогахъ, заводили ‘раціональное хозяйство’ и проч.— вс они, въ конц-концовъ, прогорли, спились и даже вымерли. На ихъ мстахъ теперь сидятъ Подъугольниковы и Сладкопвцевы, и если вы этихъ послднихъ спросите: не доходили ли до нихъ хоть слухи о томъ, гд теперь прежній владлецъ?— и они вамъ ничего не отвтятъ.

— Надо такъ полагать, что умеръ, скажетъ Подъугольниковъ.

— Господь его знаетъ. Конечно, расточительность ‘ихъ’ погубила, а души прекрасной были! отвтитъ Сладкопвцевъ — и только.

Люди же безъ полета фантазіи, тоже въ большомъ числ исчезнувшіе изъ нашихъ рядовъ, повидимому, начинаютъ выплывать. Нтъ-нтъ, да и услышишь кое-что, изъ чего можно ясно заключить, что теперь-то вотъ они только и попали на свою настоящую дорогу…

‘Положеніе’ 19-го февраля, конечно, не было и для нихъ находкой. Они и удалились въ силу его, но они удалились боле или мене цлыми. ‘Мы’ тратили и продали ‘оставшееся’, волновались, пробовали и покинули ‘поле битвы’ ужь тогда только, когда, кром пустого вязаннаго кошелька въ карман, ничего не осталось. Они же напротивъ. Они сразу смекнули, что въ нашей помщичьей жизни все перевернулось, что тутъ никакой силой ничего не обернешь на старый ладъ и потому самое лучшее загодя, по добру по здорову, убраться и пріютиться туда, въ такую среду, гд никакой ломки не предстояло и гд до сихъ поръ, дйствительно, ея нтъ, а есть одно только мирное и постепенное совершенствованіе въ міръ операцій и подвиговъ чиновно-городской буржуазіи. Они удалились туда отчасти и потому, что тамъ, въ этой сред жили ихъ симпатіи и въ ней же хранились ихъ традиціи. Люди этой второй категоріи были преимущественно изъ новаго дворянства: или сами дослужившіеся до Владиміра четвертой степени, или отцы ихъ. Съ ‘землей’ у нихъ еще не успла окрпнуть связь. Они сдлались помщиками, т. е. купили себ помстья въ силу того, что помщику жилось въ то время ‘вольготнй’ всхъ. Когда же эта ‘вольготность’ отъ него отошла — вся прелесть помщичьей жизни для нихъ сразу пропала. Остались одн непріятности и лишенія, бороться съ которыми они не привыкли, и потому они такъ рано, легко и благоразумно и ретировались. ‘Земля’ не была и не могла быть имъ дорога, а съ потерей крпостныхъ удобствъ, деревенская жизнь показалась неизмримо тяжеле, непріятне, чуть ли даже не дороже городской. Вотъ они и потянули въ городъ, на старыя гнзда.

Теперь, эти люди начали, мало-по-малу, опять возвращаться въ деревню, т. е. начали покупать имньица, присматриваясь очень сочувственно къ пріемамъ Сладкопвцевыхъ.

‘Мы’-же, т. е. ‘коренные’, ‘столбовые’, если ужь разъ пропадали, такъ пропадали дйствительно, и примровъ воскресенія или возвращенія въ деревню не бывало, если не считать случаевъ полученія прогорвшими наслдства или чего-нибудь подобнаго. Однимъ словомъ, ‘мы’ не разставались съ ‘землей’ въ силу плановъ и предположеній устроиться гд-нибудь удобне и лучше. Хотя неумло, глупо пошло, но мы старались устроиться на ‘земл’, мы на ней горли и прогорали до-тла… Я знаю нсколько примровъ, когда совсмъ ужь прогорвшіе, понукаемые чуть не пинками, узжали и уходили изъ своихъ бывшихъ деревень, унося съ собой въ ладонкахъ зашитую землю…

——

Былъ у насъ одинъ помщикъ съ очень старинной фамиліей, звали его, положимъ, хоть Михаилъ Михайлычъ. Разумется, онъ былъ отставной штаб-ротмистръ какого-то гусарскаго или уланскаго полка, былъ женатъ и имлъ дтей. Человкъ былъ вообще добрый, радушный, страстный охотникъ ‘съ борзыми’, любилъ лошадей, даже имлъ когда-то свой собственный заводъ, вообще былъ отличный сосдъ, и съ нимъ иногда очень охотно я просиживалъ вечеръ до поздней ночи, хотя онъ и не мудрствовалъ лукаво. Какъ и у всякаго живого человка, были, разумется, и у него кой-какія страстишки. Любилъ коньячокъ, то есть собственно пуншъ, и когда, бывало, выпьетъ стаканчиковъ пять, шесть, ужасно помолодетъ: на щекахъ румянецъ и сейчасъ начинаетъ разсказы о томъ, какъ стояли они въ Польш. Если эти разсказы онъ начиналъ въ присутствіи своей жены, Надежды Петровны, и дочерей, ‘взрослыхъ двицъ’, то она обыкновенно грустно вздыхала, вставала, звала дочерей и уходила. Михаилъ Михайлычъ бывалъ этому всегда радъ и продолжалъ разсказъ о своихъ походахъ за прекраснымъ поломъ съ необыкновеннымъ увлеченіемъ и живостью: то-и-дло вскакивалъ со стула, показывалъ, какъ онъ падалъ со стны, возвращаясь съ какого-то свиданія, или какъ онъ вислъ на втк, въ ожиданіи свиданія, и проч.

Въ позднйшее время, будучи ужь женатъ, когда Надежда Петровна была однажды ‘тяжела’, онъ завелъ одновременно дв интриги: одну въ двичьей, другую на птичномъ двор. Я ужь, разумется, не знаю, какъ это вышло, но Надежда Петровна узнала все досконально, до самыхъ мелкихъ подробностей, и, возмущенная ‘такой низостью’, начала отвергать его ласки и говорить ему ‘вы’. Такъ протомила она его что-то около полугода, весь уздъ, разумется, узналъ объ этомъ отъ него же самого.

— Ну, что, Михаилъ Михайлычъ, какъ на счетъ того?

— Плохо, плохо! А все-таки я ее вчера за щечку ущипнулъ.

— И что-жь, не защищается?

— Нтъ, прогнала.

Надо, однако, полагать, что она все-таки его простила, т. е. перестала прогонять и запираться, но ‘ты’ ужь больше ему не говорила.

Когда она стала опять ‘тяжела’, Михаилъ Михайлычъ опять попался, она опять думала его проучить тмъ же способомъ, но онъ ‘плюнулъ на все’ и ‘началъ обходиться безъ нея’… Я слышалъ массу его похожденій въ этомъ род и отъ него самого, и стороной, и вс они обыкновенно носили пошловатый характеръ, но ни о какомъ насиліи, ни о какихъ злоупотребленіяхъ при этомъ помщичьей властью и рчи не было. Короче, это былъ человкъ самаго распространеннаго у насъ типа.

Надежда Петровна была дама хотя и серьзная на видъ, но, во-первыхъ, вовсе не строгая и потомъ нсколько ‘идеальная’. Она воспитывалась въ какомъ-то петербургскомъ институт или пансіон, и какая-то богатая придворная дама, пріятельница ея матери, брала ее къ себ въ отпускъ. Потомъ она какими-то судьбами очутилась опять у родителей (въ Осиновк, здсь посватался за нее Михаилъ Михайлычъ, она ‘отдала ему руку и сердце’, ихъ повнчали, и она начала изъ года въ годъ ‘тяжелть’. Эта прозаичность любви и дальнйшаго сожительства ея съ Михаиломъ Михайлычемъ, то-и-дло попадавшемся въ ‘измн’, привела ее, наконецъ, къ тому, что она иногда совершенно переселялась во времена давно минувшія, и если въ такой часъ къ нимъ кто-нибудь прізжалъ, она начинала нескончаемую повсть о своихъ страданіяхъ, о томъ, какъ за ней ухаживали, когда она была еще въ пансіон, и прізжали въ отпускъ къ этой придворной дам кавалергардъ князь А., лейб-гусаръ графъ Б., преображенецъ баронъ Г. и т, д., и т. д. И ужь только когда, бывало, дойдетъ въ разсказ дло до того, какъ графъ Б., ‘взявъ ея руку въ свою’, уставилъ на нее какой-то особенный взглядъ, она иногда замчала, что возл сидятъ ея дочери, ‘взрослыя двицы’, догадывалась почему-то, что это имъ слышать не слдуетъ, и подъ разными предлогами выпроваживала ихъ въ разныя стороны съ разными порученіями.

Въ то время я бывалъ у нихъ довольно часто и чуть не наизусть зналъ и его, и ея разсказы о любовныхъ интригахъ. Дочерямъ было тогда лтъ тринадцать одной и лтъ четырнадцать другой. Вс прочія дти у нихъ отчего-то рано умирали. Такъ они жили — очень хорошее было состояніе изъ среднихъ — до новаго положенія.

Слухъ объ ‘эмансипаціи’, помню, неособенно какъ-то тревожилъ и Надежду Петровну, и Михаила Михайлыча. Онъ даже настолько былъ легкомысленъ и равнодушенъ ко всмъ этимъ слухамъ и извстіямъ, что какъ разъ въ самый разгаръ ихъ настолько испортилъ гувернантку-нмку съ музыкой и французскимъ языкомъ, что Надежда Петровна, не желая оставлять такой дурной примръ на глазахъ дочерей, ‘взрослыхъ двицъ’, отправила ее обратно въ Москву.

Въ это время, то есть не задолго до ‘объявленія’, бабы, выведенныя изъ терпнія дйствительно возмутительнымъ поведеніемъ с—скаго приказчика, совершили надъ нимъ одну изъ самыхъ мучительныхъ казней и этимъ навели страхъ на всхъ тхъ изъ ‘насъ’, кто былъ хотя нсколько подобенъ ему въ своихъ увлеченіяхъ. Желая хотя немного остепенить супруга, Надежда Петровна, бывало, начнетъ его пугать этимъ примромъ.

— Вотъ ужь вы дождетесь, что и съ вами они когда-нибудь тоже это сдлаютъ, начинала она.

Но Михаилъ Михайлычъ не пугался и сейчасъ же принимался успокоивать ее, увряя, что этого съ нимъ бабы никогда не сдлаютъ уже по одному тому, что онъ — ‘врагъ насилія’.

Разумется, мы, слушатели, смялись, Михаилъ Михайлычъ смялся съ нами, Надежда Петровна брезгливо пожималась, длала презрительную гримасу, уходила и уводила съ собой своихъ дочерей, ‘взрослыхъ двицъ’.

И дйствительно, ни на нее, ни на него ‘объявленіе’ не произвело никакого потрясающаго впечатлнія. Все осталось какъ-будто по старому. Мужики такъ же кланялись и снимали при встрч шапки, называли батюшкой-бариномъ, даже повторяли всмъ извстную фразу: ‘вы наши, а мы ваши’. Но измнилось одно обстоятельство и, какъ оказалось впослдствіи, очень важное: съ ограниченіемъ числа мужицкихъ рабочихъ дней, пришлось наполовину почти уменьшить запашку. Слдовательно, на половину же уменьшился и доходъ. Еслибы Михаилъ Михайлычъ помирился съ этимъ обстоятельствомъ, то есть потснился бы въ прожитк, конечно, онъ благодушествовалъ бы и до сихъ поръ. Но онъ, подобно всмъ намъ, пустился въ поиски за суррогатомъ мужика, узрлъ его въ раціональномъ хозяйств, въ бутеноповскихъ машинахъ, заложилъ свою Михайловку въ земельномъ банк, дальше да больше, запутался, затянулся, попалъ, наконецъ, въ лапу къ Подъугольникову, который и купилъ у него Михайловку за семь тысячъ, съ переводомъ на себя, разумется, всхъ его долговъ.

Что длать? чмъ жить? гд, наконецъ, жить?

Все это совершилось какъ-то такъ быстро, такъ даже, повидимому, неожиданно, что и онъ, и она совершенно растерялись. Разумется, перехали въ городъ, наняли квартиру, перевезли изъ Михайловки мебель (Подъугольниковъ оставилъ имъ ее) и продолжали совершенно такую же точно жизнь, какъ и въ деревн. Они опомнились, впрочемъ, скоро, когда у нихъ осталось ужь тысячи три. Еще около полугода такой жизни — и выходи хоть на улицу…

Вскор ‘мы’, еще сидвшіе пока въ своихъ Ивановкахъ и Петровкахъ, услыхали, что X—ва открыла модный магазинъ и красильную…

——

Хотя X—вы и были моими близкими сосдями, но разныхъ уздовъ. Они теперь перехали въ свой уздный городъ, въ которомъ я бываю очень рдко. И прошло, по крайней мр, года два, когда я попалъ туда. Мн приходилось прожить тамъ около недли. Я вспомнилъ о X—хъ и пошелъ ихъ отыскивать.

— Скажите, пожалуйста, обратился я къ какому-то проходившему мимо человку:— гд тутъ у васъ модный магазинъ X—хъ?

— А вотъ-съ какъ разъ на углу Московской, вотъ въ этомъ деревянномъ домик — изволите его видть? Вамъ что же? полюбопытствовалъ онъ.

— Такъ, хочется навстить: это мои старые знакомые.

— Это у насъ первый-съ магазинъ. Они и на голову шьютъ, и на исправника, господа помщики тоже заказываютъ…

— И хорошо у нихъ дло идетъ?

— Большія деньги должны наживать, потому вся ‘аристократія’ у нихъ заказываетъ…

Это извстіе меня очень порадовало, я поблагодарилъ и пошелъ къ сренькому домику, на углу Московской.

Этотъ сренькій домикъ былъ очень маленькій, разумется, одноэтажный, съ мезонинчикомъ въ одно большое полукруглое окно, какъ строятъ до сихъ поръ въ нашихъ глухихъ городкахъ. Окна въ нижнемъ этаж со ставнями — на этихъ ставняхъ навшаны желзные листы, на которыхъ нарисованы дамы въ пальто, дамы въ бальныхъ платьяхъ декольте, шляпки, чепчики и проч. Надъ окнами вывски: ‘модный магазинъ и красильное заведеніе’. Я отворилъ дверь въ ‘магазинъ’. Довольно просторная комната съ двумя неуклюжими чорными крашенными шкафами съ стеклянными дверцами. Прилавокъ, на прилавк, на столбикахъ висятъ чепчики и дв или три шляпки. Возл стоятъ два стула и кресло — старые знакомые, остатки мебели, вывезенной изъ Михайловскаго. Трюмо на столбикахъ краснаго дерева — тоже давно знакомое. Какая-то двочка, лтъ десяти, въ темннькомъ платьиц съ бленькой пелеринкой выглянула изъ двери, противуположной той, въ которую я вошелъ, и сейчасъ же опять спряталась. Я стоялъ посредин магазина, дожидался, что кто-нибудь выйдетъ, и посматривалъ на шкафы, на шляпки, на чепчики. Вскор въ ту же дверь выглянула другая двочка, точно также одтая, но ужь постарше.

— Вамъ кого?

— Михаилъ Михайлычъ дома?

— Они отдыхаютъ.

Было часа три. Очевидно, они, пообдавъ, по деревенской привычк совершаютъ послобденный отдыхъ.

— А Надежда Петровна?

— И они отдыхаютъ. Вы что? Если съ заказомъ, такъ ихъ сейчасъ можно разбудить…

— Нтъ, пожалуйста, не нужно, остановилъ я ее.— Я зайду въ другой разъ.

— Нтъ ужь лучше я разбужу, а то они будутъ сердиться. Намедни тоже приходили съ заказомъ, а ихъ не разбудили и упустили заказчика — къ Матильд пошелъ.

— Это что за Матильда?

— А тоже модный магазинъ. Это только одно названіе у нея, что Матильда, а она здшняя же, прежде была господская, да вышла замужъ за цирюльника и стала называться Матильдой. Тамъ только дерутъ, а длаютъ хуже нашего, болтала двочка.

— Нтъ, я не заказчикъ, и къ Матильд не пойду, успокоилъ я ее: — я просто ихъ старый знакомый и зашелъ провдать. Когда они свободны?

— Теперь все время свободны. Это вотъ передъ праздниками или если къ свадьб…

Я далъ ей свою карточку и сказалъ, что зайду ужо вечеромъ. Обдать мн было еще рано, дома, въ гостинниц, скука, я и пошелъ бродить по улицамъ. Гд-то очень не далеко я прочиталъ вывску конкурентки Надежды Петровны, ‘Мадамъ Матильды’, вывшенную надъ окнами такого же убогаго сренькаго деревяннаго домика. Мн захотлось вдругъ посмотрть, какъ тутъ идутъ дла, и я зашелъ.

— Скажите, это магазинъ г-жи X—вой? спросилъ я высокую худую женщину, вышедшую ко мн на встрчу.

— Нтъ-съ, это мой магазинъ: мадамъ Матильда. Все равно, и мы не хуже сдлаемъ, презрительно улыбаясь, замтила она.

— Мн тамъ поручили заказать.

— Позвольте, ужь если хотите, такъ я вамъ по правд скажу: тамъ только испортятъ, потому та хозяйка не за свое совсмъ дло взялась. Она никогда и въ портнихахъ не была, а такъ, прогорлая помщица. И потомъ дерзкая, совсмъ не уметъ и обращаться съ заказчиками… Вс обижаются на нее. Одно только смущеніе и больше ничего.

Я что-то такое еще совралъ относительно порученнаго мн заказа и ретировался.

——

Вечеромъ, часовъ въ восемь, я опять пошелъ къ X—мъ. Меня, очевидно, ждали. Обнаружить передо мной свою убогую нищету, отовсюду такъ и глядвшую, имъ не хотлось и вс эти дыры они позаткнули и замаскировали. Но немного наблюдательный человкъ не могъ этого не замтить сразу же. Ужь очень все какъ-то скоро подавалось, находилось, показывалось, и потомъ, то и дло они проговаривались о такихъ вещахъ, которыя можетъ знать только человкъ, хорошо испытавшій нищету или, по крайней мр, самую суровую нужду…

Въ ‘магазин’, т. е. въ первой комнат съ крашенными шкафами и съ чепчиками на столбикахъ, въ кресл сидлъ Михаилъ Михайловичъ и держалъ въ рукахъ книгу. Были сумерки и хотя не настолько еще стемнло, чтобы зажигать лампу, но и читать было ужь трудно безъ свчи. Выбралъ, значитъ, и позу, въ которой меня встртить. Посл обниманія и проч. онъ какъ-то торопливо и путанно началъ говорить о постороннихъ для насъ обоихъ вещахъ, то и дло некстати улыбаясь. Я больше разсматривалъ его, чмъ слушалъ. На рукавахъ и на бортахъ сюртука, довольно еще хорошо сохранившагося, виднлись складочки, какія обыкновенно бываютъ на плать, когда оно долго лежало въ чемодан или въ сундук: для меня вынули его и надли на него. Онъ не особенно много посдлъ противъ прежняго, но какъ-то съжился, умалился весь и потомъ подсохъ. На пальцахъ и на щекахъ, на кож показался какой-то бловатый налтъ: онъ бываетъ только у стариковъ. Этого прежде не было. Черненькіе небольшіе усики (онъ и прежде ихъ всегда красилъ, но теперь ужь очень много навалилъ краски и должно быть сейчасъ только продлалъ это) торчали аккуратно и бойко. Минуты черезъ дв или три я спросилъ его:

— А Надежду Петровну можно видть?

— Какъ же, какъ же. Она очень рада вамъ будетъ. Вдь вы съ ней пріятели были… Мы къ ней пойдемъ, на ея ‘половину’.

Эта ‘половина’ вся заключалась въ одной комнат, очень тсно уставленной знакомой мн мебелью. Попали мы туда не черезъ ту дверь, въ которую утромъ выглядывала и вела со мной переговоры маленькая двочка, а черезъ другую, рядомъ почти съ тою, но которую я тогда почему-то не замтилъ.

Надежда Петровна сидла въ знакомомъ мн (очень хорошо я его помнилъ) шолковомъ плать и въ шали. Положимъ, и платье это ужь не новое и шаль не новая, но не можетъ быть, чтобы она всегда дома за-просто сидла въ турецкой шали. И она, значитъ, одлась для меня.

Она тоже удивилась. Я замтилъ, что ей было очень пріятно, когда я, здороваясь съ ней, почтительно поцловалъ ея руку. Это, мн показалось, даже ободрило ее: уважаетъ, дескать, по прежнему…

— Я, Сергй Николаичъ, такъ рада, что вы къ намъ заглянули. Садитесь сюда. Будемъ чай пить. Лиза! Прикажи намъ чай давать, говорила она дочери съ нкоторой торжественностью.— Ну, разскажите, какъ вы поживаете? Мы давно не видались. Вы въ нашъ городъ вдь никогда не заглядывали?

— Ничего-съ, все по прежнему, по маленьку.

— Такъ же по цлымъ мсяцамъ пропадаете изъ дома съ ружьемъ?

— Все такъ же-съ.

— Ахъ, вотъ вы бы куда създили на охоту! У насъ подъ самымъ городомъ, говорятъ, такое есть болото, что тамъ этихъ дупелей и утокъ просто перестрлять даже невозможно… и т. д

Словомъ, разговоръ и тутъ пошелъ совсмъ не подходящій она меня, что называется, ‘занимала’. Наконецъ, довольно грязная кухарка почти бгомъ принесла самоваръ, шлепая босыми ногами. Надежду Петровну это шлепанье покоробило, и она ей ‘замтила’.

— Ужасно здсь трудно достать порядочную прислугу, обратилась она ко мн.— Все равно, сколько ихъ ни мняй, такія же вс.

Явилась Лиза и принесла сухарницу съ ‘печеньями’.

И это для меня же куплено, подумалъ я.

— Вы не узнаете Лизу? Она ужасно похудла: все что-то нездорова, смотря на нее, говорила Надежда Петровна.

Лиза начала возиться съ чашками, заваривать чай. Я и ее внимательно разсмотрлъ. Тоже и она какъ-то полиняла, грудь стала совсмъ плоская, какъ у мужчинъ, глаза усталые, безъ блеска.

— Вы съ чмъ хотите чай пить? спросила она:— съ лимономъ или со сливками? У насъ все есть.

— Съ ромомъ Сергй Николаичъ любитъ, хитро какъ-то щурясь, отвтилъ ей отецъ. Помните, въ Михайловк-то? продолжалъ онъ, обращаясь ужь ко мн:— дв ложечки на стаканъ…

Надежда Петровна сверкнула на него глазами. Я понялъ, и поспшилъ съ заявленіемъ, что не буду пить съ ромомъ, а гораздо вкусне съ лимономъ.

— Ну, да, съ лимономъ и немножко рому туда, опять началъ Михаилъ Михайлычъ.— Ключи, мой другъ, отъ шкапчика у тебя? обратился онъ къ жен:— я сейчасъ принесу.

И ужь всталъ, чтобы идти къ шкафчику, по Надежда Петровна сказала: ‘сидите, и безъ васъ подадутъ’, отдала ключи Лиз и та пошла и принесла графинчикъ съ ромомъ. Я началъ догадываться, въ чемъ дло…

При условіяхъ, при которыхъ я теперь угощался, ужасно неловко отказываться, заставлять просить, угощать. Такимъ отказываніемъ обижаешь, оскорбляешь людей, даешь имъ поводъ думать, что длаешь это, щадя ихъ бдность, и именно тогда, когда они изо всхъ силъ стараются замаскировать эту бдность. А потому, хоть я вовсе не люблю чай съ ромомъ, теперь, длать нечего, влилъ въ стаканъ ложки дв. Михаилъ Михайлычъ тоже взялъ графинчикъ и началъ лить изъ него въ стаканъ ужь непосредственно, безъ помощи ложечки. Лиза посмотрла на него съ какимъ-то упрекомъ. Надежда Петровна сдлала усиліе улыбнуться и проговорила:— Михаилъ Михайлычъ…

— Ахъ, Господи, да я же вдь не маленькій, и самъ знаю, сколько надо.,

— Ему это очень вредно, сказала Надежда Петровна:— а онъ такъ любитъ…

Боже мой, неужели онъ еще пить началъ? подумалъ я и драма померещилась мн еще мрачне. Разговоръ поддерживался искусственно, но уйти такъ скоро было неловко.

— Надежда Петровна, пожалуйте на минутку, тоненькимъ голоскомъ позвала ее двочка въ бленькой пелеринк, немного пріотворивъ дверь.

— Хорошо, сейчасъ, отвтила она и, для чего-то помедливъ немного, встала и пошла.

Михаилъ Михайлычъ проводилъ ее глазами, потомъ опять хитро подмигнулъ мн, поймалъ, именно поймалъ, а не взялъ графинчикъ съ ромомъ и почти половину ‘ухнулъ’ его въ стаканъ. Лиза медленно, съ большимъ упрекомъ подняла на него глаза и долго посмотрла.

— Ну, что ты на меня смотришь?

— Ничего, проговорила она и вздохнула.

— Такъ вотъ-съ иду я, продолжалъ онъ что-то разсказывать и чуть не въ два глотка осушилъ стаканъ: — Лиза, налей мн чаю, обратился онъ къ ней, какъ ни въ чемъ не бывало.

Лиза налила стаканъ и подала ему. Онъ опять поймалъ графинчикъ, отлилъ на блюдечко половину чая и ухнулъ въ стаканъ все, что было въ графинчик.

Лиза молча встала и ушла въ ту же дверь, куда и Надежда Петровна. Мы остались одни.

— Право, она за мной точно за маленькимъ слдитъ! началъ онъ.— Выдумала, что мн вредно. Сорокъ лтъ я пью пуншъ, а теперь вдругъ стало вредно! Это она пошла ей сплетничать на меня… Онъ такими же крупными глотками торопился выпить и этотъ стаканъ и все поглядывалъ на дверь, откуда должны были возвратиться жена и дочь. Наконецъ, допилъ, всталъ, взялъ пустой графинчикъ, приподнялъ лежавшее на стол чайное полотенце и осторожно, чтобы не зазвенло, взялъ забытые Лизой подъ этимъ полотенцемъ ключики отъ шкафчика.

— Я сейчасъ. Я вс ихъ похоронки знаю, чуть не шопотомъ, подмигивая и улыбаясь, сказалъ онъ мн и на ципочкахъ юркнулъ подъ драпировку, раздлявшую пополамъ комнату, въ которой мы сидли.

Ключикъ щелкнулъ, потомъ я услыхалъ бульканье рома, лившагося, должно быть, изъ бутылки въ графинчикъ, потомъ что-то онъ уронилъ и зазвенло. Въ дверяхъ показалась Надежда Петровна съ Лизой.

— А гд-жь Михаилъ Михайлычъ? спросила она, подходя къ столу.

Лиза быстро приподняла полотенце, и руки у нея такъ и опустились.

— Я, мой другъ, здсь, откликнулся изъ-за перегородки Михаилъ Михайлычъ.

Надежда Петровна пошла туда.

— Что вы тутъ длаете? Это совсмъ не ваше дло. Вы могли сказать мн или Лиз.

— Ты, мой другъ, занята была… Лиза тоже ушла.

— Могли бы подождать…

— Подождать! Сергй Николаичъ тоже допилъ, и я хотлъ ему налить… давай же графинчикъ…

— Идите, безсовстный! я сама при-не-су, едва ужь выговорила она, и неудержимыя, почти истерическія рыданія и всхлипиванія раздались изъ-за перегородки. Лиза кинулась туда.

— Какъ это глупо! пожимая плечами и неся съ собой завтный графинчикъ, разсуждалъ Михаилъ Михайлычъ.— Изъ всякаго вздора непремнно у насъ исторія. Это, однако, ужь надоло… Давайте, я вамъ чаю налью.

— Нтъ, благодарю васъ. Мн сейчасъ домой надо, какъ-нибудь въ другой разъ, завтра, отвтилъ я.

— Ну, вотъ видишь, мой другъ, изъ-за твоихъ капризовъ и Сергй Николаичъ хочетъ уходить! крикнулъ онъ жен.

— Мн просто надо домой…

— И совсмъ вамъ не зачмъ домой. Это я ужь знаю. Помните, какъ въ Михайловк-то я пряталъ у васъ шапку. А хорошая была жизнь!.. и вотъ какъ пришлось теперь, на старости-то…

Онъ очень ловко и скоро налилъ мн и себ еще по стакану чая, потомъ ухнулъ себ рому, сдлалъ большой глотокъ и слъ. Всхлипываніе за перегородкой прекратилось. Михаилъ Михайлычъ что-то разсказывалъ изъ воспоминаній о Михайловк. Я сидлъ и ждалъ, дождаться не могъ, когда он оттуда выйдутъ, чтобы распрощаться и ухать. Дольше оставаться было ужь совсмъ невыносимо. Наконецъ, бдныя женщины вышли. Надежда Петровна съ красными глазами, съ носовымъ платкомъ въ рукахъ — и улыбается, т. е. старается улыбаться.

— Вы меня извините. Ему это такъ вредно… онъ такъ ослаблъ послднее время. Вы видите сами, вотъ онъ ужь и заснулъ.

Я оглянулся — онъ ужь и въ самомъ дл спитъ. Голова опустилась на грудь, руки повисли на ручкахъ кресла, сидитъ смирнехонько и только тихонько-тихонько сопитъ въ свои черненькіе, крашенные усики.

— Какъ у него это скоро! невольно удивился я: — вдь онъ сію минуту еще говорилъ.

— Да, и вдругъ заснетъ. Это всегда такъ. И теперь его до утра ужь не разбудить… Докторъ ужь давно насъ предупреждалъ, что если онъ будетъ пить этотъ пуншъ, съ нимъ непремнно будетъ ударъ.

— Зачмъ же вы ему даете?

— Кто жь ему даетъ? Онъ самъ, вы видли, какъ изловчился.

— А водки онъ не пьетъ?

— Нтъ, этого еще, благодаря Бога, нтъ. Тогда я бы, кажется, ужь совсмъ съ ума сошла.

Я посидлъ еще немного и сталъ прощаться.

— Вы еще долго пробудете у насъ въ город?

— Еще дня четыре или пять.

— Пожалуйста, заходите. Ей-Богу, только и есть одна отрада, если кто изъ старыхъ сосдей вспомнитъ и завернетъ въ нашу тихую пристань… Сегодня намъ не удалось поговорить по душ, а мн много хочется разсказать вамъ. Пожалуйста, заходите.

Наконецъ, я раскланялся и ушелъ.

И она называетъ это еще ‘тихой пристанью’. Хороша тихая пристань! мелькало у меня въ голов, когда я шелъ по совершенно темнымъ улицамъ непробудно снявшаго городка…

——

Дня черезъ два, тоже вечеромъ, когда ужь смеркалось, я пошелъ погулять по городской набережной. Тихій, чудный былъ вечеръ. На набережной, кое-гд стояли простыя деревянныя скамейки. Я прошелъ довольно далеко, закурилъ сигару и слъ на одну изъ такихъ скамеечекъ. Гуляющихъ почти никого не было, я сидлъ, курилъ, глядлъ на широкій разливъ рки, на рыбацкіе огоньки, засвтившіеся на томъ берегу, задумался и не замтилъ, какъ подошла ко мн Лиза.

— Что же вы къ намъ не заходите? А мамаша такъ ждала васъ сегодня! вдругъ заговорила она.

— Да какъ вамъ сказать?.. некогда все это время было. Я зайду завтра. А вы тоже погулять выши ли?

— Да, устала, сегодня работы много было. Нездоровится мн. Какой здсь воздухъ чудный!

Я всталъ и пошелъ съ ней гулять но берегу. Она мн показалась словно возбужденной, какъ будто ей хотлось что-то мн высказать, спросить меня о чемъ-то. Я началъ налаживать разговоръ на откровенный тонъ. Она не отнкивалась, отвчала охотно.

— Вы меня простите за любопытство?

— Что такое? въ чемъ?

— Хорошія даетъ средства вашъ магазинъ?

Она грустно усмхнулась.

— Кое-какъ еще можно бы было перебиваться… другимъ, но не намъ.

— Отчего же не вамъ?

— Ахъ, тутъ много причинъ…

— Конкуренція? Тутъ еще есть магазинъ мадамъ Матильды какой-то?

— Нтъ, это все пустяки. Чмъ Матильда могла бы помшать? Матильда — не помха.

— Такъ что же?

— Сами мы не можемъ съ дломъ справиться…

— Мастерицъ нтъ хорошихъ?

— И мастерицы есть. Все есть…

— Тогда зачмъ же стало дло?

— За умньемъ взяться за него…

— То есть какъ же это такъ?

— А очень просто. Это не дворянское дло. То есть, я не такъ выразилась. Теперешніе дворяне, бывшіе помщики, не должны за эти дла браться: они у нихъ никогда не пойдутъ…

— Почему?

— А потому, что они все еще воображаютъ, что они помщики.

— Ну, и пусть…

— Нтъ, это негодится. Въ этомъ-то и вся суть.

Мн припомнились слова мадамъ Матильды: ‘не уметъ обращаться съ заказчиками’.

— Неужели заказчики требуютъ униженія? спросилъ я.

— Не униженія, а поменьше гонору надо передъ ними показывать.

Мы прошли шаговъ двадцать молча.

— А вдь мамаша что длаетъ! Прідетъ какая купчиха, начнетъ заказывать платье — ну, хоть положимъ зеленое съ жолтой отдлкой — а она или начнетъ говорить ей, что это безвкусица, или просто прямо скажетъ въ глаза, что она въ этомъ ничего не понимаетъ, и чтобы положились на нее.

— Да вдь и во всхъ магазинахъ и совтуютъ, и отсовтываютъ…

— Только не такъ, какъ она это длаетъ. Начнетъ спорить, горячиться, начнетъ разсказывать, что ее учить нечего, что она видала, какъ и придворныя дамы одваются, а нетолько обыкновенныя смертныя.

— Да, теперь понимаю…

— Прозвали ее бабкой труболеткой, разсказываютъ, что она злющая, а разв мама злая? Вы сами знаете… Нтъ, это совсмъ не дворянское дло… Т. е. вы понимаете, что я хочу этимъ сказать?..

— Отлично понимаю. Только что же длать, за что же браться? Вдь надобно же чмъ-нибудь жить?

— Я не знаю… Только это не наше, т. е. не для нея это дло.

— Ну, а вы какъ же? Ладите съ заказчиками?

— Я что! Конечно, лажу. Еслибы она меня одну оставила и не выскакивала сама въ магазинъ, у насъ, право, пошло бы дло. Поговорите вы ей объ этомъ! Знаете, стороной, между прочимъ, только не покажите, что это вы отъ меня знаете…

— Очень щекотливое порученіе вы мн даете.

— Ничего, она васъ любитъ и, можетъ быть, послушаетъ. Вдь это для ея же пользы. Пожалуйста, я васъ прошу…

— Ну, а Михаилъ Михайлычъ не пробовалъ пристроиться на службу или заняться чмъ?

Лиза горько усмхнулась: вы вдь его видли?

И въ самомъ дл, я сдлалъ глупый вопросъ: ну, какимъ дломъ можетъ онъ заняться?..

——

Года четыре тому назадъ, я опять попалъ въ этотъ же городокъ. Я зналъ, что и Михаилъ Михайлычъ и Надежда Петровна уже умерли. Онъ отъ удара, она отъ водянки. Магазина ужь не было. Я слышалъ, что Лиза служитъ чмъ-то во вновь открытомъ женскомъ городскомъ училищ и отыскалъ ее тамъ. Ко мн вышла до невроятности худая двушка, съ жолтымъ лицомъ, съ синими, даже и не съ синими, а съ какими-то сине-жолто-срыми кругами подъ глазами, какъ бываетъ отъ ушибовъ. Я едва узналъ ее.

— Я чуть было не умерла сказала она:— но теперь мн лучше. Вотъ, Богъ дастъ, придетъ весна, я совсмъ поправлюсь…

Мы долго говорили. Вспоминали стариковъ, вспоминали ‘тихую пристань’…

— ‘Тихая пристань!’ вдь выдумали же назвать!

Въ день отъзда я опять зашелъ къ ней проститься. У меня было что-то въ род предчувствія, что я больше ужь не увижу ея.

— Вы въ Петербургъ дете? спросила она.

— Да, на мсяцъ, а тамъ думаю пробраться за-границу…

— У меня къ вамъ маленькая просьба, нершительно начала она.

— Сдлайте одолженіе. Что прикажете?

— Вотъ видите… Я вдь много ужь, кажется, испытала. Хочу еще одно испытать…

— Что такое?

— Вотъ что: я попробовала написать маленькій разсказикъ… это про насъ… какъ вотъ мы жили…

— Отлично, ободрялъ я ее.

— Нтъ, вы еще не знаете, отлично ли… У васъ есть, кажется, знакомые писатели. Отдайте имъ, можетъ, и напечатаютъ. Только, ради Бога, чтобъ не поправляли. Или все, или ничего…

Я, разумется, взялся передать. Когда я пришолъ домой, я прочиталъ эту тетрадку. Написано ужь слишкомъ наивно-горячо. Въ большомъ журнал, куда я обратился сперва, у меня не приняли, да я и не разсчитывалъ, что примутъ. Я напечаталъ этотъ ея разсказъ въ одной изъ новенькихъ газетъ, очень задорной, и ей выслали какой-то грошовый гонораръ…

Въ ту же весну и она умерла въ чахотк…

——

Очень многіе изъ ‘насъ’ кончили такъ трогательно. Можно сказать, даже большинство кончало такъ или почти такъ. Но, разумется, были и счастливыя исключенія. Есть люди, которые причалили къ настоящей пристани и если не наслаждаются жизнію, какъ имъ слдовало бы по прежнимъ правамъ, то и не несутъ особенныхъ лишеній, не бьются изъ-за куска хлба. Я знаю очень много и такихъ примровъ. Дворянское званіе имъ тутъ иногда бываетъ нсколько неудобно, но боле умные и практическіе надъ этимъ нетолько не задумываются, но даже самое это неудобство обращаютъ себ на пользу.

Былъ у насъ одинъ драгунскій штабсъ-ротмистръ Стратонъ Алексичъ Бубновъ или, какъ его вс называли, Бубновый. Это былъ человкъ довольно состоятельный, служилъ прежде на Кавказ и лтъ десять подъ рядъ былъ ремонтромъ. Лошадей онъ покупалъ, разумется, въ нашихъ же краяхъ и у заводчиковъ, и у барышниковъ. Кутила былъ отчаянный, жевалъ рюмки, лъ всякую гадость, удивительно счастливо игралъ въ карты, былъ раненъ на войн въ правое бедро (въ мягкую часть) и на дуэли въ плечо (тоже въ мягкую часть). Эти раны его вс мы видли по нскольку разъ, и ужь Богъ его знаетъ, правда-ли, или притворялся онъ, только иногда въ ненастную погоду жаловался на нихъ, волочилъ какъ-то ногу и носилъ руку на черной перевязи. У него и ордена были всякіе, даже какіе-то нмецкіе, но онъ носилъ только Владиміра въ петличк. Въ штанахъ у него всегда былъ засунутъ громадный бумажникъ, биткомъ набитый пачками мелкихъ асигнацій, не выше десятирублевокъ. Онъ былъ вдовъ и имлъ дочь, которая, года за четыре до 19-го февраля, вышла замужъ за нашего же помщика. Въ тотъ же годъ они рассорились съ зятемъ и, помнится, вс говорили, что онъ, т. e. Бубновый, надулъ его: общалъ дать въ приданое за дочерью хуторъ и ничего не далъ. Въ свое оправданіе, онъ обыкновенно только спрашивалъ:— А когда я умру, возьму разв что-нибудь съ собой? Все ей же съ мужемъ останется!

Вообще, его любили, и эта исторія съ зятемъ нисколько ему не повредила въ общемъ мнніи.

У него всегда можно было ‘перехватить’ денегъ — не много, а такъ сотни дв, три. Были между нами и такіе, которые были ему должны тысячи по дв, по три. Эти ужь, разумется, платили ему проценты, но какіе-то самые ничтожные. Въ любовномъ отношеніи онъ не былъ, подобно инымъ, необузданъ, и обходился одной Настюшкой, своей же ‘крпостной двицей’ съ бедрами и ‘фронтономъ’ (его выраженіе) удивительно развитыми. Слухи объ эмансипаціи, потомъ слухи о скоромъ ‘объявленіи’ и, наконецъ, самое даже ‘объявленіе’ особенно не тревожили и его. Когда потомъ мы собирались на выборахъ и разсуждали о значеніи дворянства и объ извстной грамат императрицы Екатерины, онъ никогда въ эти разсужденія не вмшивался, но ужасно горячился, билъ себя въ грудь, какъ-то особенно выворачивалъ блки и начиналъ говорить о своихъ ранахъ. Потомъ, обдая въ этотъ день гд-нибудь въ трактир, вдругъ спрашивалъ шампанскаго и совершенно неожиданно предлагалъ тостъ ‘за русское дворянство!’ Тутъ онъ очень много говорилъ о дворянств, но это все было до такой степени туманно и безсвязно, что его не понимали даже лучшіе наши ораторы и спеціалисты но этой части. Все больше восклицанія одни были. За роспитое нами, вмст съ нимъ, шампанское онъ никому не позволялъ платить и потомъ долго вспоминалъ о томъ, какъ славно мы въ этотъ день урзали. Мы вс, конечно, помнили, что это урзаніе было оплачено имъ, и потому выходило не то, чтобы неловко, а какъ-то скучно.

‘Мы’ вс ужасно времъ и нетолько объ охот, а вообще времъ — это ужь отъ воды или отъ почвы черноземной съ нами. Но ‘мы’ времъ вообще добродушно, безъ задней мысли, просто по привычк, и даже по вдохновенію. Онъ, разумется, тоже завирался, но у него во врань звучала какая-то непріятная нотка: ему все хотлось — это неуловимо чувствовалось — какъ можно подешевле произвести больше эффекта. Такое именно впечатлніе онъ производилъ и на меня и, кажется, на многихъ другихъ. Всегда было что-то подозрительное въ его ширин и розмах. И потомъ, такъ вотъ и казалось, что онъ сейчасъ выйдетъ въ другую комнату и начнетъ пробки считать.

‘Объявленіе’, какъ я уже сказалъ, онъ встртилъ довольно спокойно, гораздо, по крайней мр, спокойне очень многихъ. Въ такомъ же точно спокойствіи онъ продолжалъ пребывать и тогда, когда почувствовался недостатокъ въ рабочихъ рукахъ. Мы начали метаться, выписывать нмцевъ, машины, нубійскій ячмень, мекленбургскихъ барановъ, а онъ просто ‘залужилъ’ часть земли, которую не по силамъ было обработывать и зимой возилъ и продавалъ въ городъ сно. Очень умно и практично поступилъ по тому времени. На наши ‘опыты’ съ бутеноповскими машинами его приглашали, онъ всегда прізжалъ, восторгался ими, но ни одной себ не купилъ.

— Отчего же вы не купите себ, не заведете? бывало спрашивали мы его.

— А зачмъ мн? Я одинокій. Вотъ, посл меня, все дочери достанется, тогда пусть они съ зятемъ и заводятъ все это.

Мы находили, что онъ, пожалуй, и правъ, и продолжали его приглашать на опыты, а онъ продолжалъ восторгаться ими.

Но перстъ Божій тяготлъ и надъ нимъ, какъ и надъ всми нами. Мы прогорли съ раціональнымъ хозяйствомъ, а онъ подавился вотъ этими самыми земельными банками, что были основаны у насъ ‘для воспособленія справедливымъ нуждамъ стсненнаго землевладнія и земледлія’. Подавился онъ вотъ какъ:

Въ прошломъ очерк я разсказывалъ, что въ начал, когда ‘мы’ директорствовали въ поземельныхъ банкахъ, тамъ можно было получать подъ имнія ссуды чуть не вдвое большія противъ стоимости имнія, которое закладывалось. Понятно, ловкіе и практическіе люди очень скоро смекнули, что это очень вкусная операція, если повести ее, какъ слдуетъ, правильно… Поняли и начали скупать въ изобиліи продававшіяся тогда помщичьи владнія и потомъ закладывать ихъ. Въ числ уразумвшихъ эту финансовую комбинацію былъ и Бубновый. Но онъ чуть-чуть опоздалъ. Имнія-то онъ купилъ, но въ банкахъ пошли ужь другіе порядки — онъ и слъ, какъ ракъ на мели. Скоро подошли сроки платежей, денегъ у него своихъ не хватало, и онъ кончилъ тмъ, что долженъ былъ продать даже и свое собственное родовое помстье, лишь бы развязаться. Тогда у него остался въ город очень хорошій, но все-таки деревянный домъ и тысченокъ пять денегъ. Туда, въ одну изъ квартирокъ своего дома, онъ и перехалъ. Но время отъ времени проявлялся между нами и въ узд. Имніе у него купилъ какой-то изъ Подъугольниковыхъ и — это чуть ли не единственное исключеніе — онъ сохранилъ съ нимъ настолько хорошія отношенія, что изъ города всегда прізжалъ прямо къ нему, въ свою бывшую Бубновку и уже отсюда совершалъ потомъ свои экскурсіи по сосдямъ. Его вс очень охотно принимали, онъ проживалъ по недл, по дв, просилъ, чтобы ему дали лошадей до такого-то сосда, халъ къ нему и точно также и у него застрявалъ на недлю или на дв. Лтомъ Настюшка прізжала въ Бубновку къ Подъугольникову, привозила съ собой сахаръ и, сколько угодно, варила варенья. Въ штанахъ у него, по прежнему, былъ засунутъ тотъ же огромный складной засаленный бумажникъ и тоже, по прежнему, былъ набитъ пачками мелкихъ ассигнацій. Однимъ словомъ, онъ былъ между нами въ одно и то же время и прогорлый, и какъ бы не прогорлый. Когда мы съзжались на мировой създъ или на земское собраніе въ городъ, онъ былъ постоянно въ нашемъ же кругу и нисколько не стснялся поставить бутылку и дв шампанскаго. Точно также можно было и ‘перехватить’ у него сотняжку, другую.

— Ему что! Одна голова не бдна.

— Помилуйте, а дочь-то?

— Что же дочь? Дочь замужемъ: у нихъ свое есть имніе.

— А гд же приданое-то?

— Ну, это ужь ихъ дло: свои люди — сочтутся.

Въ эти же прізды наши въ городъ онъ всегда угощалъ насъ у себя дома необыкновенно вкусно приготовленными въ сметан грибами, которые удивительно запекала Настюшка. Ну, ршительно все шло по старому. Вся разница была лишь въ томъ, что, казалось, будто теперь онъ заживается въ город дольше, чмъ прежде — и только.

——

У насъ ужасно скучный уздный городъ, хотя и одинъ изъ самыхъ богатыхъ въ губерніи. До послдняго времени не было ни сада, ни бульварчика., гд бы можно было погулять, подышать хотя сколько-нибудь не пыльнымъ воздухомъ. Его превосходительство — не теперешній, а прежній — когда, объзжая для ревизіи ввренную ему губернію, посщалъ насъ, то всегда спрашивалъ:

— Неужели, господа, вамъ не стыдно, что у васъ даже общественнаго гулянья никакого нтъ? Вдь городъ, кажется, богатый?

— Ничего-съ, богатый… докладывалъ исправникъ.

Мы же, хотя и стыдились, но ничего не предпринимали. И такъ было не одинъ разъ.

— Вдь вамъ, я думаю, скучно? продолжалъ онъ насъ усовщивать и разспрашивать.

— Скучно, ваше превосходительство… Такъ скучно, отвчалъ городской голова:— что осмлюсь даже, если позволите…

— Говорите, говорите…

— Нашъ козелъ при пожарной команд пріучился у солдатъ водку пить, и такъ къ ней пристрастился, что недли дв изъ кабака не выходилъ, а вчерашняго числа, ужь Богъ его знаетъ какъ, попалъ на колокольню и при всемъ народ сбросился оттуда… Надо полагать, отъ скуки {Истинное происшествіе, какъ и все, впрочемъ, о чемъ здсь говорится.}.

Его превосходительство, разумется, хохоталъ, опять повторилъ, чтобы мы себ устроили какое-нибудь невинное увеселительное заведеніе и съ тмъ и узжалъ. На будущій годъ повторялось тоже самое, и все толку не выходило.

Нсколько лтъ назадъ, оказалось, что это происходило вовсе не отъ того, чтобы мы были мрачнаго характера и чуждались увеселеній, но потому лишь, что до сихъ поръ не находилось между нами человка ‘съ частной иниціативой’. Увеселяться же мы всегда были рады, несмотря ни на какія напасти и бды.

Въ тотъ годъ, когда появилось у насъ это усовершенствованіе, я засидлся очень долго въ Петербург и пріхалъ въ родныя Палестины ужь поздно, въ конц іюня. Прежде, чмъ попасть въ деревню, мн надо было дня на два остаться въ нашемъ город. Посл обда въ ‘Сверной Пальмир’ я услыхалъ, что обдавшіе рядомъ со мною собираются хать въ ‘садъ’. Въ какой же такой садъ? подумалъ я.— Это что за новость? и спросилъ лакея:

— Стратонъ Алексевичъ открыли.

— Гд же это?

— А изволите знать монастырскую рощу?

— Ну?

— Такъ вотъ въ ней-съ.

— Какъ же монахи позволили?

— А ужь это они такъ все подстроили, что имъ разршили. Конечно, все деньги-съ… а потомъ, сдлали пожертвованіе, вкладъ…

Разумется, похалъ посмотрть, что за штуку онъ устроилъ.

Стратонъ дйствительно очень хитро провелъ монаховъ, при помощи какого-то ‘отчужденія’ части ихъ рощи, и теперь обнесъ это мсто заборомъ, расчистилъ дорожки, посыпалъ ихъ песочкомъ, выстроилъ эстрадку, полдюжины бесдокъ, наставилъ скамеечекъ, повсилъ фонарики, привезъ изъ Москвы хоръ нмокъ, одлъ ихъ въ куцыя платья съ невозможно вырзанными лифами — и пошла писать.

Когда я пріхалъ, садъ былъ ужь биткомъ набитъ. Вс ‘мы’, кто только былъ въ город, были тамъ въ полномъ сбор. Я прошелъ нсколько шаговъ и прямо наткнулся на цлую компанію ‘нашихъ’, засдавшихъ за тремя, четырьмя сдвинутыми вмст столиками. Стратонъ сидлъ съ ‘нами же’ и командовалъ, чтобы подавали скорй то, что заказывалось кмъ-нибудь изъ засдающихъ. Онъ былъ совершенно на своемъ мст. Понятно, я сейчасъ же попалъ въ объятія. Стратонъ меня чуть не задушилъ, облобызалъ разъ пять и повелъ показывать ‘заведеніе’. Обошли все. Я, конечно, хвалилъ, и мы вернулись къ столикамъ.

— А Касандру видли?

— Это что за Касандра?

— Ахъ, батюшка! Это — прелесть! Стратонъ! что-жь ты его не познакомилъ?

— Она одвается. Сейчасъ пть будетъ.

— Посмотрите, посмотрите. Вотъ такъ женщина!.. Дйствительно, скоро на эстрадку вышла сверху и снизу до послднихъ предловъ оголенная нмка и запла ‘Du hast Diamanten und Perlen’… Раздались браво, бисъ, а, наконецъ, и чисто лошадиное ржаніе.

— Стратонъ! кричитъ кто-то.— Ну, что за мерзость эти штаны у ней? На кой ихъ чортъ!..

Стратонъ улыбается, качаетъ головой и грозитъ пріятельски пальцемъ.

— Нтъ, серьзно, ну, зачмъ?

Касандру заставили пропть еще какую-то любимую псенку, и она, наконецъ, ушла одваться.

Я просто любовался Стратономъ. Онъ до того вошелъ въ роль, что измнилъ даже манеры: теперь онъ удивительно походилъ не то на фокусника, не то на полномочнаго мэтръ д’отеля французской петербургской гостинницы. Только Владимірскій крестъ, болтавшійся у него на борту сюртука, портилъ ‘иллюзію’.

— Нтъ, въ самомъ дл, оно, конечно, не Богъ знаетъ что, а, по крайней мр, есть гд подышать чистымъ воздухомъ, послушать музыку, пніе… говорили ‘наши’.— И за то теб, Стратонъ, спасибо.

— А вотъ скоро прідутъ дв француженки изъ Москвы… и онъ щолкнулъ языкомъ.

— Настоящія?

— Настоящія.

— Не врешь?

— Чудакъ! зачмъ-же мн врать? Разв нельзя будетъ узнать, настоящая она или нтъ?..

Между прочимъ, мы коснулись здсь также и вопроса о томъ: прилично или неприлично заниматься ‘такимъ дломъ’ дворянину? ‘Мы’ ршили кажется, что, принимая во вниманіе, что Стратонъ, во-первыхъ, вдовецъ, а потомъ ужь не помщикъ больше, то отчего же и не заняться: дурного тутъ вдь ничего нтъ?

— Я честнымъ трудомъ зарабатываю мой хлбъ. Я все потерялъ, и разв было бы лучше, еслибы я теперь протягивалъ руку за подаяніемъ?.. благороднымъ жестомъ ударяя себя въ грудь, говорилъ Стратонъ, и ‘мы’ съ нимъ соглашались.

Наконецъ, это мн надоло, и я ухалъ.

Въ теченіи лта я былъ еще раза два въ город и какъ-то опять попалъ къ нему. Т-же нмки, но ужь съ придачей двухъ шибко подержанныхъ, безголосыхъ француженокъ и трехъ-четырехъ жидовъ съ музыкой на стаканчикахъ. Опять вс ‘мы’ были въ полномъ сбор у Стратона.

— Его превосходительство были у меня, когда были здсь на ревизіи.

— Ну, и что-жь понравилось?

— Для перваго начала, говоритъ, и это хорошо.

— Конечно, теперь козелъ ужь не сбросился бы съ колокольни. Вы бы его не выжили отсюда…

— Какой вы насмшникъ! И онъ пріятельски потрепалъ меня по бокамъ.

— Вы бы что-нибудь для нихъ придумали и къ зим. Зимой вдь еще скучне, посовтовалъ я.

— Думаю-съ, думаю. Только вдь это большихъ затратъ будетъ стоить.

— Какихъ же? Наймите попросторне помщеніе, напустите туда вотъ этихъ нмокъ, жидовъ, и отлично пойдетъ.

— А-а, нтъ-съ! Это совсмъ не то будетъ. Это можно на чистомъ воздух, а тамъ кабакъ выйдетъ. Мн это неприлично. Я, конечно, хоть и раззоренный, но все-таки дворянинъ и потомъ… Онъ взялся пальцами за свой крестъ и многозначительно оттопырилъ губы.— Нтъ-съ, я хочу исходатайствовать у его превосходительства разршеніе на что-нибудь въ род этакого маленькаго какого театрика, ну, и чтобы танцы были, какъ въ клуб…

Я знаю, что онъ и въ самомъ дл исходатайствовалъ нчто по этой удивительной программ, и всю осень и зиму ‘наши’ тамъ развлекались.

Когда осенью я узжалъ въ Петербургъ и былъ проздомъ въ город, мн не удалось побывать тамъ, но я слышалъ, что онъ дйствительно сдлалъ большія затраты. Потомъ ужь въ Петербург мн кто-то изъ нашихъ говорилъ весной, что Стратонъ прогорлъ съ театромъ.

——

Слдующее лто я опять былъ въ деревн и, черезъ два или три дня по прізд, у насъ было назначено какое-то земское собраніе, на которое я долженъ былъ похать. ‘Для удобства’, т. е. чтобы не мшать другимъ длать и ‘отъ жары’, лтомъ мы собираемся ‘въ земство’ по вечерамъ. Лорды въ палат засдаютъ даже ночью, отчего же намъ нельзя засдать вечеромъ?

Помню, что, между прочимъ, у насъ шла рчь о школахъ, читался какой-то отчетъ или проэктъ. Потомъ перешли къ извстному циркуляру графа Толстого, поручавшему ‘намъ’ слдить за развитіемъ юношества и вообще за обращающимися у насъ идеями, и очень долго спорили объ этомъ. Одни находили, что, принимая во вниманіе наше оскудніе, нельзя допустить и мысли, чтобы это обращеніе къ намъ было серьзное, что это простая любезность со стороны графа — и только. Другіе, напротивъ, не отвергая и любезности, находили, что это очень важный ‘шагъ’…

Наконецъ, часу въ одиннадцатомъ, вс отчеты были утверждены, проэкты приняты, мннія согласованы, захотлось ужинать. Куда хать?

— Да подемте къ Стратону. У него теперь только начинается. Вы подете?

Ничего не подозрвая, я согласился, думая, что попаду опять въ его садъ. И вотъ человкъ двадцать ‘насъ’, съ премьеромъ во глав, прихвативъ съ собой двухъ или трехъ купцовъ, исправника и еще кого-то, услись въ экипажи и тронулись въ путь. Я халъ съ нашимъ мировымъ посредникомъ, исправникомъ и еще однимъ помщикомъ.

— Нтъ-съ, какія, я вамъ доложу, у него спальни, такъ вдь это хоть бы въ столичномъ заведеніи, началъ исправникъ.

— Какъ спальни? Какія же спальни въ саду? удивился я.

— Въ какомъ саду? Не въ саду-съ, а въ заведеніи.

Я ничего не понималъ. Про какія это онъ спальни мн разсказываетъ?

— Да-съ. Это онъ съ весны открылъ… Этихъ самыхъ нмокъ онъ…

— Такъ зачмъ же мы демъ туда? Я не поду, заупрямился я.

— Ну, вотъ что за вздоръ. Вдь и мы вс такъ только, для одной шалости… Ну, выпьемъ тамъ у него. Онъ насъ грибами угоститъ. Конечно, онъ за такое дло взялся… а вдь онъ рубаха, душа человкъ!.. Вы думаете онъ наживаетъ что? Съ нами же пропиваетъ!

А и въ самомъ дл отчего же и не посмотрть? сообразилъ я.— Гд этакую картину увидишь: настоятель китайскаго монастыря принимаетъ и угощаетъ у себя чуть не въ полномъ состав все земское собраніе посл дебатовъ о воспитаніи юношества?..

— И какъ онъ ихъ содержитъ, продолжалъ похвалять его исправникъ.— Провизія какая имъ идетъ. Онъ забираетъ въ той же лавк, гд и я, такъ приказчики просто не надивятся: все первый сортъ требуетъ…

— Да онъ, я вамъ говорю, душа малый, поддакивалъ сосдъ.

— Ну, а его превосходительство-то, когда былъ у васъ весной на ревизіи, узналъ объ этомъ?

— Какже-съ, доложили…

— И что-жь?

— Ничего-съ. Не ожидалъ, говоритъ, что онъ будетъ въ этомъ направленіи…

Стратонъ насъ встртилъ съ самымъ ‘легкимъ сердцемъ’. Онъ, попрежнему, со всми почти былъ на ты. Мн показалось только, что онъ какъ-то обрюзгъ, въ лиц явился откъ отъ постояннаго пьянства и безсонныхъ ночей. Крестикъ вислъ попрежнему.

— А я, признаться, васъ поджидалъ сегодня. Ну, куда, думаю, они днутся? Ужинать если — такъ вдь это и у меня можно заказать: не хуже, чмъ въ Пальмир приготовятъ. Вчера новаго повара нанялъ, весело разсказывалъ онъ.

‘Мы’ объявили ему, что и въ самомъ дл голодны и чтобы онъ распорядился и на счетъ закуски, и ужина.

— Грибы, чтобъ были!

— Вели хорошенько запечь!

— Ужь не посрамимъ себя! Онъ щолкнулъ языкомъ, крякнулъ и пошелъ распорядиться. ‘Мы’, между тмъ, разбрелись по комнатамъ, осматривали, одобряли. Исправникъ предложилъ сходить ‘на верхъ’ посмотрть. Это услыхалъ возвратившійся къ намъ Стратонъ, и ужь сталъ не предлагать, а почти требовать, чтобы мы отправились ‘на верхъ’, и, предшествуемые ‘радушнымъ хозяиномъ’, мы начали гуськомъ подниматься по крутой деревянной лсенк.

— Я прежде всего обращаю вниманіе на чистоту и на воздухъ. Потомъ на пищу, объяснялъ онъ.— ‘Двица’ — тотъ же человкъ и должна быть обута, одта и сыта. Иначе отъ нея и требовать ничего нельзя…

Когда мы осмотрли все заведеніе во всхъ подробностяхъ, ‘радушный хозяинъ’ предложилъ намъ закуску въ ожиданіи грибовъ и прочаго ужина. Очень хорошая была закуска. Грибы и циплята, когда ихъ наконецъ подали, тоже оказались превосходно приготовленными. ‘Мы’ ли и одобряли.

— И хорошо это у васъ идетъ? спросилъ я.

— Слава Богу: кормиться могу, не обижая людей… Оно, конечно, другой бы на моемъ мст втрое получалъ бы, но я не могу-съ. Нтъ-съ, мы ‘торговать’ какъ слдуетъ не можемъ. Не наше дло. Вы спросите ихъ, худо ли имъ у меня жить? Вотъ эту черненькую-то, что у зеркала сидитъ, на той недл выкупилъ Подъугольниковъ, такъ что же-съ? Не прожила на вол и пяти дней — сюда же пришла. Мн, говоритъ, Стратонъ Алексичъ, у васъ было какъ въ раю жить… Плачетъ, просится опять… Ну, знаете, изъ жалости принялъ…

Когда мы все поли и хорошо выпили и стали собираться по домамъ, намъ подали счетъ, совершенно какъ въ гостинниц.

— Ну, а ты отчего въ мою пристань никогда не причаливаешь? спросилъ онъ исправника.

— Да вотъ теперь будетъ посвободне, посл ревизіи, буду заглядывать почаще.

На другой день, я видлъ Стратона въ город (его ‘пристань’ за городской чертой), съ нимъ вс раскланивались публично, нисколько, повидимому, не шокируясь его знакомствомъ.

——

Верстахъ въ десяти отъ меня есть село Покровское. Очень недавно — всего какихъ-нибудь семь-восемь лтъ назадъ — оно принадлежало нкоему Порфирію Ивановичу Чемезову, теперь, разумется, принадлежитъ Подъугольникову. Чемезовъ былъ одинъ изъ тхъ странныхъ людей, которые, доживая до сдыхъ волосъ, остаются способными на какое угодно вертопрашество. Я не знаю, чего только онъ не продлалъ въ этомъ Покровскомъ. Онъ устраивалъ тамъ и зоологическій садъ, и циркъ, и водолечебное заведеніе и какія-то механическія кузницы — чортъ знаетъ что. Читаетъ какую-нибудь книгу, газету, вычитаетъ тамъ что-нибудь — и сейчасъ ему подавай. Идея о зоологическомъ сад, напримръ, пришла ему въ голову, какъ самъ онъ это намъ разсказывалъ, по поводу прочитаннаго имъ въ газетахъ извстія, что изъ какого-то звринца гд-то вырвался левъ. Въ теченіи, по крайней мр, полугода, я не помню ни одной встрчи съ нимъ, чтобы онъ не начиналъ говорить о львахъ, о клткахъ и проч. Эта мысль угнетала его постоянно, ни на минуту не давая ему покоя. И вотъ, вдругъ слышимъ, что Чемезову привезли дикихъ зврей, которые ревутъ на барскомъ двор всю ночь. Извстіе это переполошило весь уздъ.

— Помилуйте, на что похоже! Онъ ихъ съ дуру нарочно еще выпуститъ.

— Надо губернатору жаловаться.

— Надо къ предводителю всмъ собраться. Вдь эдакъ онъ что народу погубить можетъ! Ну, избави Господи, у него левъ выскочитъ?..

За зиму вс зври подохли, однако. Прошло съ годъ, слышимъ, Чемезовъ водолечебное заведеніе открылъ. Пріхали какіе-то нмцы и лечатъ всхъ одной чистой водой. Пить даютъ и потомъ окачиваютъ.

— Да что-жь у него минеральные ключи открылись, что ли?

— Да-съ, въ саду какой-то родникъ изъ подъ березы течетъ… Посл водолечебницы — циркъ. Былъ онъ на ярмарк, видлъ тамъ наздниковъ и такъ прельстился, что зазвалъ ихъ къ себ и самъ началъ учиться.

Когда ‘мы’ занялись ‘раціональнымъ хозяйствомъ’, онъ ршилъ, что вс эти бутеноповскія машины ужасно дороги и потому онъ ихъ будетъ длать у себя дома. Для этого онъ устроилъ механическія кузницы. Но верхомъ совершенства было принятіе магометанства. Эта исторія переполошила ужь не насъ, а вс власти. Я какъ сейчасъ помню испуганное лицо исправника, пріхавшаго ко мн прямо отъ него.

— Что съ вами? невольно спросилъ я.

— Помилуйте! Вдь и до бды не далеко. Это ужь не шалости. Разв этимъ можно шутить?

— Да въ чемъ дло?

— Все Чемезовъ! Вы слышали — магометанство принялъ!

— Какъ магометанство!

— Очень просто-съ. Самъ надъ собой, по ихнему закону, обрзаніе совершилъ, на голову чалму надлъ, да и сидитъ поджавши ноги… Ужь мы его съ попомъ уговаривали, уговаривали — ни за что, говоритъ, не вернусь въ православіе. Вотъ какъ выздоровю, поду, говоритъ, въ Москву и привезу себ оттуда женъ… Не знаю, что и длать! Надо его превосходительству донести… Попъ къ благочинному похалъ. Они архіерею напишутъ…

Дня черезъ два, я былъ въ той сторон на охот и захалъ къ Чемезову. Въ самомъ дл, сидитъ поджавши ноги, голова повязана платкомъ въ вид чалмы, въ зубахъ трубка, на колнахъ книга: ‘Жизнь Магомета’ Вашингтона Ирвинга.

— Что это за фантазія у васъ? говорю.

— Нисколько не фантазія.

— Какъ же такъ ни съ того, ни съ сего… вдругъ?

— Нтъ-съ, я ужь давно объ этомъ подумывалъ.

— Правда ли, что вы и обрзаніе совершили?

— Правда! Что это васъ всхъ удивляетъ?

— Какъ что, помилуйте!

— Не понимаю…

Въ магометанств онъ пребывалъ, однако, не долго: мсяца два или три.

— Надоло?

— Нтъ не то, чтобъ надоло, а тамъ, въ коран, глупостей ужь очень много…

— Такъ только понапрасну, значитъ, испортили себя?

— Это ничего, это вдь…

И все это онъ продлывалъ будучи ужь лтъ пятидесяти, если не больше.

Да не подумаетъ читатель, что я разсказываю про какого-нибудь сумасшедшаго. Нисколько. Онъ былъ у насъ вовсе не единственный въ этомъ род. Въ немъ только ярче проявилась ‘наша’ общая черта. Одинъ выкапывалъ прудъ передъ домомъ и потомъ строилъ черезъ него мостъ. Другой строилъ при възд во дворъ тріумфальную арку и т. под. Прочтите воспоминанія нашего бывшаго губернскаго предводителя, князя Ю. Н. Голицына (‘Отеч. Зап.’, 1870 г.), что онъ выдлывалъ — а разв онъ былъ сумасшедшій?.. Да притомъ же князь и десятой доли не разсказалъ своихъ начинаній и предпріятій… Точно также не былъ сумасшедшимъ и Чемезовъ.

Вс эти эксперименты стоили, разумется, денегъ, и иногда сравнительно очень большихъ. Покровское досталось ему отъ отца ужь заложеннымъ въ опекунскомъ совт. Когда открылись ‘съ воспособительной цлью’ частные земельные банки, онъ перезаложилъ его въ одномъ изъ нихъ и дополучилъ разницы что-то около пятидесяти или шестидесяти тысячъ. И, кром схъ упомянутыхъ сейчасъ дурачествъ, они вс почти ушли еще на заведеніе тонкоруннаго овцеводства, на нмцевъ, машины и ‘раціональное хозяйство’.

Когда, такимъ образомъ, и выкупныя, и ссуда были покончены, онъ, подобно всмъ намъ, обратился къ частному кредиту, то есть къ Подъугольниковымъ и Сладкопвцевымъ. Съ ними онъ пропутался года два или три, и Покровское съ аукціона попало къ одному изъ Подъугольниковыхъ.

У Чемезова была сестра, двица почти однихъ съ нимъ лтъ. У нея недалеко отъ Покровскаго было небольшое имньице, то есть небольшое сравнительно съ Покровскимъ, по, во всякомъ случа, дававшее ей тысячи дв или три годового дохода. Туда онъ теперь и переселился.

Вс ‘мы’, конечно, пожалли, узнавъ объ его несчастіи: онъ былъ очень добрый человкъ и отличный, тихій сосдъ.

— Это еще слава Богу, что ему на старости лтъ такая тихая пристань нашлась.

— Зла только вдь она непомрно.

— Все-таки не чужая — сестра!

— Это конечно.

Съ барышней Чемезовой я хоть и былъ знакомъ, встрчаясь у сосдей, по у ней никогда не бывалъ. Съ Чемезовымъ у меня тоже никакой особенной дружбы не водилось, онъ же, какъ попалъ къ ней, никуда не сталъ показываться, и я его года три не видалъ.

Разъ, поздней осенью, въ конц октября, возвращаясь съ охоты, я халъ мимо ихъ усадьбы. Вдругъ лошадь чего-то испугалась, подхватила, понесла, я вывалился въ канаву съ водой и, что называется, до костей промокъ. Изъ усадьбы выбжали люди, лошадь поймали, но хать десять верстъ до дому мокрымъ я побоялся и сталъ спрашивать, гд бы пообсушиться.

— Да вы, сударь, лучше бы у насъ переночевали, предложилъ кто-то изъ людей, помогавшихъ намъ поймать лошадь.

— Конечно, хорошо бы, да я у вашей барышни никогда не бывалъ.

— А вамъ къ нимъ зачмъ же? Мы васъ прямо къ Порфирію Иванычу въ комнату проведемъ. Тамъ и чайку можно заварить и все такое…

Я подумалъ, согласился и пошелъ вслдъ за какимъ-то самаго жалкаго вида человкомъ, взявшимся меня проводить.

— А Порфирій Иванычъ здоровъ? спросилъ я.

— Ничего-съ, слава Богу.

— А барышня?

— И барышня здорова.

Домикъ у нихъ былъ небольшой, низенькій, довольно длинный. Окна ужь были заперты ставнями, такъ что нельзя было видть, есть ли тамъ свтъ, или нтъ.

— Можетъ, ужь спать они легли? спросилъ я.

— Нтъ-съ, помилуйте! Порфирій Иванычъ почти всю ночь сидятъ.

— Что-жь онъ длаетъ?

— Читаютъ, пишутъ-съ, коробочки клеятъ…

— Какія коробочки?

— Разныя-съ, а потомъ въ город продаютъ ихъ. Этимъ они и живутъ-съ.

— То есть, какъ этимъ? Коробочками?

— Такъ точно-съ.

Жалкаго вида человкъ, когда взошли мы на крыльцо, постучался въ дверь. Изнутри послышался женскій голосъ:

— Кто тамъ?

— —скій баринъ къ Порфирію Иванычу.

И въ передней опять все стихло. Мы простояли, по крайней мр, минуты дв или три. Холодный втеръ, да еще вся мокрая одежда — я совсмъ продрогъ.

— Можетъ, они и въ самомъ дл спать легли? Я бы лучше въ избу къ вамъ пошелъ.

— Нтъ-съ, какъ можно. Сейчасъ отопрутъ.

Дйствительно, скоро послышалось топанье босыхъ ногъ, потомъ щелкнулъ кручокъ и какая-то двчонка лтъ пятнадцати отворила намъ дверь, держа въ одной рук высоко поднятую надъ головой сальную свчку. Она такъ и отшатнулась, когда увидала мою мокрую, всю залпленную грязью фигуру.

— Это кто же будетъ? спросила она моего провожатаго.

— Это они и есть, —скій баринъ, отвтилъ онъ.

— Вы ужь не удивляйтесь, а проводите меня лучше въ комнату къ Порфирію Иванычу, сказалъ я.

Двочка еще разъ посмотрла на меня и повела куда-то по корридорчику.

— Вотъ они — тутъ, сказала она.

Я отворилъ дверь въ довольно просторную комнату, слабо освщенную одной сальной свчкой, стоявшей на какихъ-то подмосткахъ, въ род тхъ, что употребляются штукатурами, когда они блятъ потолки. Множество бумажекъ, картонныхъ обрзковъ валялось на полу, на этихъ подмосткахъ, на стол. Въ комнат былъ какой-то сыроватый запахъ не то плесени, не то краски. Посреди ея стоялъ въ ситцевомъ ваточномъ халатик, запахиваясь и поправляясь, Порфирій Иванычъ.

— Пожалуйте, милости прошу, садитесь, говорилъ онъ, указывая рукой на стулъ.

— Вы извините меня, что и въ такомъ вид, и въ такую позднюю нору, началъ я извиняться:— я вдь весь мокрый.

— Осенняя погода-съ. На охот были?

— Нтъ, это ужь не погода, я у васъ въ канаву упалъ.

— Поскользнулись? И онъ собрался усаживаться на стулъ.

Онъ былъ какой-то словно одичалый, ороблый и притомъ страшно исхудавшій. Въ лицо я бы его, разумется, всегда узналъ, но меня поразила перемна въ манерахъ, въ рчи, въ выраженіи лица. Явилось что-то дтское — улыбка, напримръ — и, потомъ, что-то жалкое, невыразимо жалкое, молящее.

Мн вдругъ стало досадно на себя. И зачмъ это я попалъ сюда? И имъ помшалъ, и мн не будетъ у нихъ покоя. Лучше бы обсушился въ простой изб, и длу конецъ.

— Вы извините, я вамъ помшалъ, кажется? спросилъ я.— Вы занимались?

— Чмъ-съ? Нтъ-съ, это я такъ, отъ скуки…

Что же это онъ не предложитъ ни обсушиться, ни чаю, ни водки? Неужели надо напоминать? Я повременилъ еще немного. Ничего, молчитъ. Ну, спрошу самъ.

— Порфирій Иванычъ, можно у васъ обсушиться?

— Отчего же-съ? Только вотъ печка у насъ сегодня не топлена… И опять молчитъ, глядитъ и робко улыбается.

— А нельзя у васъ чистаго блья достать?

— Т. е., какъ вы сказали?

Я повторилъ.

— А это надо у сестрицы спросить…

— Ну-съ, а водочка есть?

— Вотъ-съ ужь этого не могу вамъ сказать, это надо тоже у сестрицы спросить… И ни съ мста. Я еще немного помолчалъ. Меня это начало ужь злить.

— Такъ нельзя ли у сестрицы-то спросить? я, ей-Богу, весь мокрый, насквозь…

— Какъ же-съ, какъ же-съ. Можно. Я сейчасъ Ульяшу позову.— Ульяша, а Ульяша! тихо, какъ-то шепотомъ, позвалъ онъ ее, немного пріотворяя дверь.

— Вотъ она-съ, указалъ онъ мн на вошедшую двочку, ту же самую, которая меня впускала.

— Спросите, милая моя, нтъ ли гд у васъ водки, да нельзя ли мн хоть какую-нибудь рубашку достать? обратился я къ ней.

— У барышни спросить?

— Ужь я не знаю. У кого хотите, только достаньте.

— У барышни, конечно, у барышни. Все у нея… подтвердилъ Порфирій Иванычъ.

Ульяша подумала немного, что-то проговорила и вскор принесла мн чистое Порфирія Иванычево блье.

— А водки, барышня говоритъ — нтъ. Она приказала сказать: если хотятъ — муравьиный спиртъ у нихъ есть, а больше ничего нтъ.

— Да мн не натираться, мн выпить надо, чтобъ согрться.

— Въ этихъ случаяхъ, перцовка… лучше нельзя! вдругъ какъ-то неожиданно сказалъ Порфирій Иванычъ. Я оглянулся на него.

— А разв у васъ есть перцовка?

— Перцовка есть. Одинъ день я натираю ногу муравьинымъ спиртомъ, а другой — перцовкой. Потому, отъ муравьинаго спирта…

— Такъ дайте же мн, ради Бога! чуть не взмолился я.

— И потомъ чайку?

— Да вы пока хоть водки-то дайте.

— Сейчасъ, сейчасъ, водка у меня здсь и чай у меня есть. Онъ вдругъ точно проснулся, ожилъ и началъ суетиться. Принесъ перцовку, сказалъ Ульяш, чтобы какъ можно поскоре самоваръ ставила. Я смотрлъ на него и удивлялся этой неожиданнной перемн. Когда, наконецъ, все онъ собралъ, принесъ и поставилъ, то слъ и сталъ на меня смотрть и улыбаться.

— А вы меня извините… вдь я васъ сейчасъ только узналъ. Смотрю: лицо знакомое, а кто? не могу припомнить… Честное слово.

— Господи, ужь не тронулся ли онъ? невольно подумалъ я.

— Ей-Богу-съ… ужь сколько времени не видались…

Я перемнилъ блье, онъ далъ мн накинуть какой-то барашковый тулупчикъ. Ульяша принесла самоваръ, посуду, я выпилъ стаканъ перцовки и сразу стало какъ-то свтлй и теплй. Мы оба услись возл самаго самовара. Порфирій Иванычъ тщательно перемылъ и вытеръ полотенцемъ чайникъ, стаканы, блюдечки. Потомъ развязалъ и раскрылъ четверку чаю и осторожно ложечкой сталъ брать его оттуда и сыпать въ чайникъ, словно боясь потерять каждую порошинку.

— Теперь отлично чайку напиться, началъ онъ, будто про себя.— Я разъ пять его въ день пью… согрваюсь…

— У васъ тутъ сыро. Надо чаще топить.

— Это ужь не мое дло-съ.

— Какъ же не ваше? Чье же?

— Это ужь какъ сестрица. Онъ немного помолчалъ и улыбнулся.

— Знаете, и вы бы перцовочки-то выпили, посовтывалъ я.

— Нтъ-съ. Ни водки, ни вина я не пью. Мн пить? Нтъ! Мн ни подъ какимъ видомъ пить не слдуетъ.

— Отчего же? Немного — это даже полезно.

— Нтъ, нтъ, точно испугавшись чего, заговорилъ онъ.— Вотъ чай — это дло другое. А водку? Нтъ, нтъ! Въ моемъ положеніи водку нельзя пить. Это можетъ скверно кончиться!— Только начни я… Вы, можетъ, рому хотите? Это хорошо съ холоду?

— А есть у васъ разв? Дайте.

— У меня все есть…

Онъ гд-то порылся въ углу и досталъ чуть начатую полубутылку рому.

— Вы не жалйте, пейте больше. Это я держу на случай, еслибы кто захалъ когда.

— А у васъ часто-таки бываютъ гости?

— Нтъ-съ, ‘съ тхъ поръ’ — вотъ вы первый еще… это на святую у насъ попы были съ образами, такъ они отпили… тоже слабость.

— Отчего вы сами никуда не показываетесь? Ко мн бы когда захали… Мы жили — не ссорились. А то вдь скучно все одному-то…

— Оно дйствительно… а съ другой стороны…

— Что же съ другой стороны?

— Покойне.

— Ну, какое же это безпокойство прохать пять-шесть верстъ до сосда.

— Надо лошадь просить… запрягать ее будутъ…

— Да вдь у васъ же свои лошади?

— Это у сестрицы. У меня ничего нтъ… И потомъ вдругъ, точно спохватившись, что сказалъ то, чего не слдуетъ говорить, прибавилъ: — мн ничего не нужно, я всмъ доволенъ, у меня все есть.

— Что же вы длаете? продолжалъ я допытываться.

— Читаю, ну и другія занятія есть…

— Вы, говорятъ, удивительно хорошо… я хотлъ сказать: клеите коробочки, и заикнулся. Онъ испуганно смотрлъ на меня.

— Вотъ изъ этого, изъ картона длаете…

— Это я такъ, для одного удовольствія… А вы что же слышали?

— Ничего-съ, вотъ только, какъ я вамъ сказалъ, хвалятъ вс.

— Кто же это вамъ говорилъ? У меня никого не было, и я никому не показывалъ.

— Не помню ужь кто, только я слышалъ.

Я никакъ не могъ понять, почему это такъ его встревожило.

— Это только такъ, одно развлеченіе у меня. И кто это могъ вамъ сказать?

— Право, не помню. Да что это васъ такъ тревожитъ?

— Изволите видть: это сестриц непріятно. Она дала мн пріютъ, я ей всмъ обязанъ, всмъ я доволенъ, а про нее Богъ знаетъ что разсказываютъ. Будто она для меня каждаго куска жалетъ, холодомъ моритъ… Это неправда. Это — мое дло. Я вдь никому не жалуюсь. Выдумали, что я на продажу коробки клею, и этимъ только и живу…

— Но еслибы и такъ, чтожь тутъ дурного?

— Ничего дурного, только это не ‘наше’ дло. Для этого есть мастеровые, ремесленники. Я могу, благодаря сестриц, прожить нисколько не унижаясь…

— А разв клеить коробочки и продавать ихъ значитъ унижаться по вашему?

— Нисколько-съ, я это самъ понимаю, а все-таки, знаете, ‘нашему брату’… какъ-то неловко…

— Эта пора прошла ужь.

— Ахъ, не говорите, нтъ-съ! Эта пора для ‘насъ’ никогда не пройдетъ.

— Ну, тогда, значитъ, и пропадемъ вс.

— Пропадемъ! Вс пропадемъ. Это непремнно! Вы попомните мое слово, вс пропадемъ… Онъ необыкновенно воодушевился, нсколько разъ перемнилъ позу и тихонько забарабанилъ пальцами по столу.— Пропадемъ, непремнно вс пропадемъ, только не отъ этого! продолжалъ онъ, какъ бы про себя.

— А отчего же, по вашему?

— Отчего-съ? переспросилъ онъ.

— Да, отчего же?

— Оттого, началъ онъ шопотомъ и наклоняясь ко мн:— что не ‘мы’ сгоимъ теперь у кормила правленія…

Я ужь никакъ этого не ожидалъ.

— Что вы, Господь съ вами, кто же, кром насъ. И до сихъ поръ все ‘мы’.

— Мы?

— Да разумется.

— Нтъ-съ не ‘мы’. Позвольте васъ спросить: гд Скуратовы, гд Воротынскіе, гд Курбскіе, гд Шуйскіе, гд они? Я вотъ намедни читалъ исторію Карамзина и сдлалъ, знаете, на память себ, списочекъ… когда-нибудь пригодится…

Я смотрлъ на него, и жалокъ онъ былъ и разсмяться мн хотлось.

— Гд же вы ихъ будете теперь собирать, когда еще Иванъ Грозный половину ихъ поршилъ.

— А оттчего онъ ихъ поршилъ?

— Разно толкуютъ.

— Нтъ-съ, не разно толкуютъ. Оттого поршилъ, что они ему мшали.

— Да еслибы и такъ, все равно, кром ихъ, ‘насъ’ еще довольно осталось у кормила…

Это минутное возбужденіе у него вдругъ прошло, онъ опять точно спохватился, какъ-то умалился, присмирлъ.

— Я вдь такъ это сказалъ. Оно конечно. Я ничего… я всмъ доволенъ.

Мн хотлось попытать его дольше, и я сказалъ:

— Отчего же не говорить? Объ этомъ можно, да насъ никто и не слышитъ здсь…

— А для чего говорить? Вдь насъ не послушаютъ, еслибы и услыхали?

— Ну, такъ, для себя.

— А для себя ‘мы’ вс и безъ того знаемъ…

— Вонъ Павелъ Глбычъ говоритъ же. И намедни въ земскомъ собраніи опять говорилъ объ екатерининской грамат…

— Ну, и что-жь хорошаго? Вс и смются надъ нимъ.

Я еще что-то спросилъ. Онъ видимо неохотно отвтилъ и сталъ предлагать еще чаю. Потомъ началъ что-то разсказывать ужь совершенно про другое.

Я смотрлъ на него и невольно вспоминалъ одно за другимъ вс его предпріятія: зоологическій садъ, водолечебницу, наконецъ, магометанство. Все это прошло и вотъ теперь клеитъ коробочки, потихоньку продаетъ ихъ и мечтаетъ о Шуйскихъ…

Мн приготовили постель съ пуховикомъ и съ холодной, сырой простыней, провонявшей срымъ мыломъ. Я насилу согрлся въ ней и кое-какъ заснулъ. Когда утромъ, часовъ въ 9, я проснулся, Порфирій Иванычъ былъ уже умытъ, тщательно причесанъ, въ томъ же коротенькомъ ситцевомъ ватномъ халат, онъ тихонько — очевидно, чтобы не разбудить меня — занимался вокругъ самоварчика. Въ комнат было необыкновенно свтло, какъ это кажется всегда, когда выпадетъ первый снгъ.

— Что это, вы ужь встали?

— Какъ же-съ — я рано вдь встаю. Съ зимой поздравляю.

Я началъ одваться, умываться. Онъ налилъ мн чаю.

— А гд мн теперь моего егеря отыскать? спросилъ я.

— Онъ ужь тутъ, пріхалъ. Вы къ сестриц не зайдете?

— Въ эдакомъ убор-то?

— А что-жь такое? На охот все бываетъ. Вдь вы къ ней не съ визитомъ пріхали.

— Если вы находите, что можно?

— Такъ вы зайдете къ ней?

— Отчего же, съ удовольствіемъ.

— Знаете, лучше такъ. А то она, Богъ знаетъ, что подумаетъ…

— Т. е. что же?

— Ну, что я вамъ жалуюсь на нее… продаю это вотъ… Онъ не выговорилъ даже коробочки.— И потомъ, вы не говорите ей, объ чемъ мы вчера разсуждали. Она этого ужасно боится… Тутъ какого-то арестовали у насъ — вы слышали?— Ну, такъ вотъ съ тхъ поръ.

— Хорошо-съ. Я ничего ей не скажу, невольно улыбаясь, успокоивалъ я.

— Нтъ, знаете, оно, можетъ быть, и не опасно, а все-таки лучше быть осторожнымъ-то.

— Разумется.

— Такъ вы сейчасъ къ ней пойдете? Она въ гостинной.

Я допилъ стаканъ чаю, застегнулъ залпленную грязью венгерку и, стуча толстыми сапогами по старинному домашнему паркету отправился къ ней на сеансъ.

‘Сестрица’ сидла въ гостинной, тоже кушала чай. Передъ ней, вокругъ самовара стояли сливки, булки, крендельки. По всмъ соображеніямъ, я долженъ былъ признать, что это угощеніе приготовлено для меня и она, дйствительно, начала подливать. Я, конечно, не отказывался.

— Какая съ вами непріятность-то случилась! Вдь эдакъ, избави Господи, можно и до смерти ушибиться. Еще хорошо, что въ воду упали, а еслибы на сухое-то мсто? начала она.

— Пустяки. На охот все бываетъ.

— Ахъ, боюсь я этихъ ружей. Вонъ у меня въ прошломъ году Порфирій Иванычъ тоже-было вздумалъ съ ружьемъ начать ходить, такъ запретила: боюсь.

— Что-жь тутъ страшнаго? Вдь онъ не мальчикъ!

— Какъ что? А потомъ скажутъ: хороша сестра — пріютила брата и усмотрть за нимъ не могла. На меня и то ужь плетутъ Богъ знаетъ что. Впрочемъ, что-жь людей винить, когда мы сами про сестру родную готовы что угодно разсказывать. Я ужь воображаю, что онъ вамъ про меня наговорилъ? И она вдругъ замолчала и уставилась на меня.

— Онъ вамъ, напротивъ, благодаренъ, помилуйте!

— Кто? Онъ-то благодаренъ? Вы его, значитъ, не знаете. И я поврю, что онъ вамъ меня не бранилъ?

— Даю вамъ слово.

— Не говорилъ, что онъ мн даже за комнату платитъ, что пьетъ-стъ на свои деньги, что тмъ и живъ, что заработаетъ? Очень много на этихъ коробочкахъ онъ можетъ достать!

— Первый разъ слышу отъ васъ.

— И вы не шутите? недоврчиво улыбаясь, но ужь спокойне спросила она.

— Нисколько.

— Ну, это удивленіе. А то всмъ, всмъ разсказываетъ.

— Да кто же у него бываетъ? Кому же онъ разсказать можетъ?

— А я разв знаю, кто у него бываетъ? Къ нему можно пройдти такъ, что и не услышатъ, особенно лтомъ. Если подъхать къ саду, потомъ перелзть черезъ канаву, садомъ — и прямо въ окошко… Онъ хитрый, онъ ужь придумаетъ. А то и такъ можно: выйдетъ онъ на дорогу и мало ли кого можетъ тамъ встртить и разсказать. Онъ и не такія еще вещи разсказываетъ. Его ужь за этотъ язычекъ когда-нибудь заберутъ. Онъ вамъ ничего не говорилъ?

— Объ чемъ?

— А вотъ обо всемъ этомъ… ныншнемъ-то…

Я притворился, что совсмъ не понимаю, такъ что она мало по малу успокоилась. Потомъ перешла въ другой тонъ.

— Что-жь, Богъ съ нимъ! Онъ меня не объстъ. Мн Богъ пошлетъ за него, а умру — все ему же останется, съ собой ничего не возьму. Богъ съ нимъ. Сколько я изъ-за него сраму приняла тогда, помните, какъ онъ вздумалъ магометанство-то принять! Помилуйте, на что это похоже! Сестра-двица и вдругъ такую подлость устроилъ. Вдь онъ обо мн не подумалъ тогда, а когда Господь его наказалъ, у кого онъ нашелъ себ тихую-то пристань?..

Я опять началъ ее уврять, что онъ ей безконечно благодаренъ.

— А коробочки эти онъ вамъ не продавалъ?

— И не видалъ даже никакихъ коробочекъ.

— Странное дло. Кому же это онъ длаетъ?

— Не знаю ужь.

— Вчера онъ уходилъ гулять въ садъ, такъ я, такъ просто взошла къ нему въ комнату, безъ всякихъ, знаете, даже мыслей, вижу шкафъ отворенъ — онъ всегда его запиралъ — а тамъ три большихъ коробки стоятъ и четыре маленькихъ, и по всему видно, что это заказныя…

— Не знаю-съ.

Когда я отъисповдался, раскланялся и ужь уходилъ, Порфирій Иванычъ изъ корридора поманилъ меня опять къ себ пальчикомъ:— ну, что? спрашивала?

— Спрашивала. Я все, какъ слдуетъ сказалъ.

Онъ молча пожалъ мн руку.— Она, знаете, добрая, тольке такая… странная.— Ну, идите, прощайте, сказалъ онъ вдругъ:— а то она вонъ ужь смотритъ изъ залы, безпокоится…

Лошадь моя была ужь готова и стояла у крыльца. Выпавшій за ночь снгъ ровно покрылъ землю и непривычному глазу даже больно было смотрть, особенно подъ солнце. Зима, какъ есть.

— Еслибы ночью еще хоть немножко подпало снга — вотъ завтра была бы пороша-то! сказалъ мн егерь, когда, стуча колесами по мерзлой земл, наша тележка отвалила, наконецъ, отъ ‘тихой пристани’.

XI.
Бродячіе.

Не вс мы, однако, съумли найти себ даже и такія ‘тихія пристани’. Очень печальны и грустны он, но есть между нами много такихъ, которые съ завистью смотрятъ и на эти живыя кладбища. Много насъ осталось, какъ говорятъ мужики, совсмъ ужь ‘на втру’. Эти ведутъ теперь жизнь чисто цыганскую: они положительно кочуютъ и по нашей губерніи, и вообще по всей Россіи. Боле смлые и предпріимчивые проникаютъ даже за-границу, гд ужь одному Богу извстно, чмъ и какъ существуютъ. Я, по крайней мр, встртилъ двухъ такихъ — одного нашего, Тамбовскаго, другого — Саратовскаго, въ Париж, и сколько ни присматривался къ нимъ, никакъ все-таки не могъ понять, на какія средства они тамъ живутъ. Денегъ они у меня взаймы не просили, да и профессіональной любознательностью не занимаются, какъ оказалось это по справкамъ. Славится наша губернія, между прочимъ, шулерами самой высокой школы, такъ вотъ разв этимъ? Но это, впрочемъ, одно предположеніе, и я не имю никакихъ данныхъ утверждать, что ‘мы’ пропагандируемъ эту спеціальность въ Европ. А живутъ довольно сносно. Конечно, того апломба ужь нтъ: и ясный взоръ, и загорлый румянецъ — все это осталось утраченнымъ навсегда, но все же сохранились нкоторыя изъ особенно характерныхъ привычекъ: ‘благородный образъ мыслей’, ширина размаха и, главное, т же плечи, то и дло вздрагивающія отъ привычки носить эполеты — привычки, воспоминанія о которой, какъ извстно, не покидаютъ насъ ‘по гробъ нашей жизни’.

Кром Парижа, ‘наши’ мн нигд не попадались. Одурлыхъ и прогорлыхъ соотечественниковъ, конечно, везд много, но такихъ, которые бы ‘оставались на втру’, и жили за-границей одной, такъ сказать, игрой ума, не получая ни откуда никакихъ рессурсовъ, повторяю, кром двухъ упомянутыхъ выше, я не встрчалъ. Говорятъ, ихъ много попадается въ Германіи въ игорныхъ городкахъ. Тамъ они будто бы водятся цлыми станичками, какъ караси, лини, напримръ. Я тамъ ни разу не былъ и потому ничего не могу сказать объ этомъ. Впрочемъ очень можетъ быть, что это и правда.

Оба индивидуума, виднные мною въ Париж, оскудли въ одинъ и тотъ же годъ, лтъ десять тому назадъ, попали сперва въ Москву, остановились тамъ гд-то въ меблированныхъ комнатахъ и ежедневно ходили къ Гурину въ московскій трактиръ, пока не проли все до послдняго рубля. Потомъ, около мсяца ходили тудаже ‘въ кредитъ’, и когда наступило время прекратить это занятіе, они на очень короткое время вновь проявились каждый въ своей губерніи и въ своемъ узд, и затмъ пропали изъ виду совсмъ. Я наткнулся на нихъ въ Париж, лтъ черезъ пять-шесть посл этого исчезновенія, и, какъ замтилъ выше, они утратили очень много изъ нашихъ характерныхъ особенностей. Даже ‘благородный образъ мысли’ — и тотъ нсколько пострадалъ. Вообще, они до того отстали отъ насъ, что еслибы ихъ привести на родину и вновь посадить въ ихъ Ивановки, то они не были бы обрадованы этимъ и все озирались бы и оглядывались, нельзя ли какъ-нибудь опять удрать въ Парижъ. Замчательно они тамъ акклиматизировались. И что всего оригинальне, эта акклиматизація совершилась вовсе не въ идейномъ смысл: людямъ, дескать, дышать свободне — а чисто въ желудочномъ отношеніи, какъ акклиматизировались тамъ же въ Париж въ Jardin des plantes страусы, казуары и проч. И т, и другіе дятъ теперь, сравнительно съ прежнимъ, конечно, всякую дрянь, но дятъ и похваливаютъ. Я убжденъ даже, что еслибы ихъ привести опять въ московскій трактиръ, заказать по порціи селянки, а самому отойти въ сторону и оттуда наблюдать, то они не съли бы и десяти ложекъ, а поболтали бы въ тарелкахъ и начали бы глазть кругомъ себя.

Особенно поразилъ меня въ этомъ отношеніи одинъ изъ нихъ (не нашъ, а саратовскій). Жилъ я ужь второй мсяцъ въ Париж, наскучили мн и бульоны, и устрицы, и зелень, и кролики. Выдался какъ-то свободный денекъ, я и отправился обдать въ Русскій ресторанъ, тогда только-что открытый юсуповскимъ или шереметевскимъ поваромъ, гд-то не далеко отъ Opra Comique. На дорог встртилъ Семена Иваныча.

— Вы еще не обдали? Пойдемте вмст, позвалъ я его туда. Онъ посмотрлъ на меня и, мн показалось, даже удивился.

— Тяжело, проговорилъ онъ.

— То есть, какъ это?

— Вообще, эта кулебяка, щи, каша…

— И селянка?

— Гм… да, и селянка.

Я смотрлъ на него и ни глазамъ, ни ушамъ своимъ не врилъ. Семенъ Иванычъ, положившій, можно сказать, животъ за селянку, теперь отказывается отъ нея… Я знаю примръ, что при встрч съ нкогда безумно-любимой женщиной отказывались потомъ отъ нея, несмотря на то, что она длала глазки и перебирала бедрами, но никогда не допускалъ и мысли, чтобы что-нибудь подобное могло произойти при встрч Семена Иваныча съ селянкой. Да и не одного Семена Иваныча, а вообще каждаго изъ насъ…

— Да вдь вы любили ее, помните?

— Помню, какъ же… Нтъ, теперь не могу.

— Тяжело?

— Тяжело.

— И водку не пьете?

— Нтъ, водку пью. Полынную пью. Самъ и собираю ее. За городомъ, во время послдней войны, были батареи устроены теперь ихъ упразднили, такъ вотъ на этихъ насыпяхъ-то и растетъ полынь. Только не хорошая, мелкая — наша лучше.

— Все-таки, вы говорите: ‘наша’ — ну, слава Богу! поймалъ я его.

— Ну, да… т. е. это я вотъ съ вами въ разговор сказалъ… а то ужь чего тамъ!

Однако, мы оба пошли въ Русскій ресторанъ. Я, разумется, спросилъ и кулебяки, и икры, и щей, и каши, мн дали даже очень хорошаго квасу. Но Семенъ Иванычъ смотрлъ, не обнаруживая ршительно никакого позыва ни на икру, ни на кулебяку, ни на что. Онъ спросилъ какой-то зелени и сталъ питаться ею.

— И давно это съ вами? спросилъ я.

— Это съ ‘нами’ длалось постепенно, объяснилъ онъ.— Сперва начинаетъ противть все жирное, потомъ мучное и соленое.

— И съ Михаилъ Петровичемъ тоже?

— Тоже самое. Онъ еще больше моего отвыкъ. Когда мы въ Италіи были, такъ онъ одними слизняками живъ былъ. Пойдетъ на берегъ, сядетъ на камышекъ и сосетъ ракушечки.

— А вы ракушекъ не сосали?

— Я? Нтъ. Я вотъ всего еще четвертый годъ и устрицы-то началъ сть. Никакъ прежде не могъ себя пересилить.

— Теперь любите?

— Теперь люблю. Теперь каждый день мъ. Меня въ Рим выучили ихъ сть.

— Въ Рим? Что вы тамъ длали?

— Такъ… Въ Колизе были.

Такая же поразительная перемна произошла съ нами и въ разсужденіи благородныхъ чувствъ. Я очень хорошо помню, что и Михаилъ Петровичъ, а въ особенности Семенъ Иванычъ одобряли преимущественно высокихъ, толстыхъ и грудастыхъ бабъ. Даже посл 19-го февраля, онъ ужь чисто любовью и ласкою еще долгое время удерживалъ при себ трехъ такихъ бабъ-солдатокъ и только наступленіе совершеннаго оскуднія заставило его потерять ихъ одну за другой. Представьте же теперь мое удивленіе, когда, придя разъ къ нему, я замтилъ молоденькую, сухую, носастую, какъ галченокъ, француженку, нисколько не считавшую нужнымъ скрывать отъ меня, что сердце Семена Иваныча принадлежитъ ей. Когда это обстоятельство она достаточно выяснила, и Семенъ Иванычъ подтвердилъ его своей счастливой улыбкой, я полюбопытствовалъ узнать, неужели все жирное такъ же скоро противетъ въ Париж и въ этой области ощущенія?

— Тоже самое… А, впрочемъ…

— Что: а впрочемъ?

— Это, т. е. жирныя женщины и здсь хороши… Онъ вдругъ задумался, точно забылся.— А что, вы Праскульку мою не видали? спросилъ онъ, какъ бы пробуждаясь.

Я зналъ, что Праскулька его сошлась съ нашимъ кабатчикомъ и живетъ теперь у него въ качеств работницы, но у меня не хватило духа сообщить ему объ этомъ, и потому я отвтилъ, что ничего не знаю.

— Эта была ничего… эта вотъ… раздумывая и что-то припоминая, бормоталъ Семенъ Иванычъ.

— А больше вамъ ничего ‘тамъ’ не жаль?

— Одиннадцатаго октября я именины ея всегда справлялъ, продолжалъ онъ вспоминать, не слушая моихъ вопросовъ: — теперь, можетъ, ужь и умерла…

Маленькая, чорная, носастая француженка съ большими ‘подведенными’ глазами и огромнымъ ртомъ, сидла на стул и смотрла на насъ, ничего не понимая.

— А хотли бы вы опять увидть Праскульку?

Онъ посмотрлъ на галченка, улыбнулся, и глазки у него умаслились. Онъ сдлалъ ей ‘буку’ и захихикалъ.

Вообще, они живутъ очень мирно. Семенъ Иванычъ съ каждымъ годомъ старетъ и потому, разумется, боле и боле порабощается. Въ слдующій мой пріздъ въ Парижъ, я опять съ нимъ столкнулся и узналъ, что онъ началъ даже плодиться. Я не видалъ этого удивительнаго потомства, но воображаю, что это должно быть нчто весьма любопытное.

— Что-жь, вы думаете здсь ихъ и воспитывать или повезетъ въ Россію? поинтересовался я.

— Нтъ, ужь здсь. И Люсенька такъ хочетъ…

— Черненькіе они у васъ вышли?

— Черненькіе, вс въ нее.

— Напрасно. Отечество ихъ все-таки Россія.

— Нтъ! Что вы! вдругъ вскрикнулъ онъ: — ужь я три года какъ и подданство французское принялъ.

Я такъ и ахнулъ. Онъ до того радостно сообщалъ мн объ этомъ пассаж, что я смотрлъ на него и ршительно недоумвалъ.

— Значитъ, вы теперь республиканецъ?

— Да-съ… теперь ужь настоящій республиканецъ. Въ душ-то, впрочемъ, я ужь давно…

— Съ 19-го февраля? Какъ ‘обидли’ — съ тхъ поръ?

— А что-жь, по вашему, разв не обидли?

— Конечно, ‘обидли’, согласился я.

— Именно обидли, оттого теперь и идетъ такое во всемъ разстройство.

Я, разумется, не сталъ спорить…

——

Михаилъ Петровичъ, нрава боле неукротимаго, независимаго, и потому и самую жизнь велъ на другой манеръ. Онъ и у насъ былъ такимъ. Въ то время, когда Семенъ Иванычъ ограничивался тремя бабами, Михаилъ Петровичъ былъ въ этомъ отношеніи капризенъ и безпредленъ. То и дло, бывало, видишь у него все новыхъ ключницъ и притомъ совершенно разныхъ типовъ. Онъ не отдавалъ никакого предпочтенія толстымъ предъ худощавыми, брюнеткамъ предъ блондинками и проч. Даже годы для него ничего не значили.

— Помилуйте, бывало скажешь ему, вдь это ужь старуха?

— Это ничего не значитъ: изъ старыхъ куръ наваръ гуще…

Однимъ словомъ, отвергалъ нетолько семейную жизнь, но даже всякое подобіе ея. Разъ какъ-то, давно ужь это было, прошелъ у насъ слухъ, что онъ будто бы женится. Ему было тогда ужь лтъ подъ сорокъ и уздныя сплетни назначили ему въ невсты одну очень хорошо еще сохранившуюся вдову-помщицу, съ очень круглымъ состояніемъ и немене круглыми формами. Но только поговорили, а дальше ничего, не вышло. Впослдствіи, когда Михайловку купилъ Подъугольниковъ, и надо было узжать изъ нея куда-нибудь, онъ совершенно равнодушно разстался со всми бабами и не пожелалъ даже проститься съ ними. Такое же черствое сердце обнаружилъ онъ и въ Москв, когда жилъ тамъ съ Семеномъ Иванычемъ въ меблированныхъ комнатахъ и ходилъ обдать къ Гурину въ Московскій. Рядомъ съ ихъ комнатой жила офицерская вдова съ малолтнимъ сыномъ, котораго возили по разнымъ учебныхъ заведеніямъ, подвергая его везд пріемнымъ экзаменамъ. Экзаменовъ этихъ онъ не выдерживалъ, и она, какъ мать, разумется, огорчалась этимъ, вс ея горе знали, и, по мр силъ, сочувствовали, и такъ какъ она платила взаимностью, то этимъ манеромъ кое-какъ и перебивалась. Семенъ Иванычъ, по душевной теплот, вскор такъ расчувствовался, что черезъ какой-нибудь мсяцъ, офицерская вдова уже перенесла къ себ въ номеръ чемоданъ съ его бльемъ, разобрала, что нужно починила, заштопала, остальное записала и отдала прачк. Поэтому, когда все было съдено, когда кончился кредитъ у Гурина, и пришлось узжать изъ Москвы, то Семенъ Иванычъ могъ, по крайней мр, увезти съ собой теплыя воспоминанія объ офицерской вдов. Между тмъ, Михаилъ Петровичъ, ничего не сдлавшій для вдовы, кром грубаго и оскорбительнаго для благородной женщины предложенія, лишенъ былъ и этого утшенія.

Семенъ Иванычъ, прибывъ изъ Москвы въ свой уздъ передъ исчезновеніемъ, пожелалъ еще разъ, въ послдній, конечно, взглянуть на свою Семеновку и съ этой цлью ночью, какъ воръ, тихонько подъхалъ къ саду, перелзъ черезъ канаву, озираясь походилъ по липовой алле, вырзалъ кусокъ дерна, завязалъ его въ носовой платокъ и такъ же крадучись слъ на бговые дрожки и ухалъ къ сосду, у котораго гостилъ. На другой день, тоже ночью, онъ такимъ же секретнымъ образомъ опять пріхалъ, пробрался къ Праскульк, которая въ это время служила по найму въ ‘куфаркахъ’ у Подъугольникова и хотя никому неизвстно, что у нихъ на этомъ свиданіи происходило, тмъ не мене, фактъ поздки остался несомнннымъ.

Михаилъ Петровичъ поступилъ совершенно наоборотъ. Пріхавъ въ свой уздъ, онъ нетолько не побывалъ въ своей бывшей Михайловк, и не взялъ себ на память оттуда землицы, но даже не поинтересовался узнать, жива ли и здорова ли его баба. Онъ побывалъ лишь у сосдей, да и то единственно съ тмъ, чтобы ‘перехватить’ у нихъ сколько можно деньжонокъ.. Такимъ же бобылемъ живетъ онъ и за-границей. Семенъ Иванычъ обдаетъ почти ежедневно у своего галченка, въ кругу какого ни на есть, но все-таки семейства, Михаилъ же Петровичъ обдаетъ гд попало, затмъ идетъ на бульваръ, пьетъ кофе, шляется и заводитъ ежедневно новыя знакомства съ гуляющими двицами. Никакого признака, что онъ когда-нибудь остепенится, не было замтно. Напротивъ, года сдлали его скоре еще боле бродячимъ и враждебнымъ семейнымъ началамъ. Такъ же мало общаго имлъ онъ съ Семеномъ Иванычемъ и въ разсужденіи политической благонадежности. Въ то время, когда Семенъ Иванычъ, подъ вліяніемъ Люси и въ виду своего приплода, сдлалъ, конечно, не хорошую вещь, принявъ французское подданство и обратившись въ республиканца, Михаилъ Петровичъ пребываетъ намъ вренъ, но эта врность тоже выденнаго яйца не стоитъ, ибо она холодная и безучастная. Мн приходилось говорить съ нимъ о ‘текущихъ’ вопросахъ и я замтилъ, что онъ объ нихъ или ничего не знаетъ или, если и знаетъ, то обнаруживаетъ совершенное равнодушіе. Человкъ видимо одеревенлъ, такъ-что, наконецъ, я не вытерплъ и однажды спросилъ его:

— Отчего же вы, получивъ такое равнодушіе къ судьбамъ своей родины, не выберете себ, подобно Семену Иванычу, новаго отечества?

— Это что за глупости? Не все ли равно.

— Помилуйте, для насъ вы стали мертвымъ человкомъ. Можетъ быть, сердце ваше лежитъ больше къ Франціи и, сдлавшись ея гражданиномъ…

— И длаться не хочу. И до Франціи мн никакого дла нтъ.

— Вы, значитъ, признаете только человчество, вн всякихъ національныхъ подраздленій?

— И до человчества мн дла нтъ… а вотъ эта брюнетка вчера въ Folies Berg&egrave,res такую штуку выкинула, что ей просто овацію сдлали. Представьте, явилась совсмъ безъ ‘оныхъ’, такъ что все, ну, какъ есть все…

Словомъ сказать, удивительно загадочный сдлался у него характеръ…

Когда у насъ зашелъ однажды разговоръ о Москв и о пищ, онъ и тутъ обнаружилъ возмутительное равнодушіе. Семенъ Иванычъ сдлался равнодушенъ къ селянкамъ, кулябякамъ, подъ вліяніемъ отвычки, а этотъ въ силу такъ сказать закоснлости

— Мн все равно, говорилъ онъ: — я все мъ.

— И селянку?

— Отчего же и нтъ? Здсь только хорошей не приготовятъ.

— А то бы съли?

— Разумется.

— Ну, а это правда, что вы въ Неапол сидли на берегу и сосали какія-то ракушки?

— Правда. Это вамъ Семенъ Иванычъ говорилъ?

— Да, онъ.

— Вс тамъ ихъ дятъ и я лъ.

— Все-таки, согласитесь, это не то, что у Гурина?..

— Разумется, не то, какія же у Гурина ракушки!

— Нтъ, вы не такъ поняли. Я говорю, что у Гурина можно вкусно пость.

— Совсмъ разныя вещи. И то хорошо, и это хорошо.

Такъ-таки я ничего положительнаго и не добился. Когда затмъ мы ужь прямо перешли къ женскому вопросу, онъ хотя и воодушевился, но по всему видно было, что это водушевленіе непрочное и скоропреходящее.

— Оно, конечно, говорилъ онъ:— наши русскія женщины, съ. одной стороны, разумется… но, съ другой — и француженки, и италіанки, если разбирать безпристрастно… Вотъ въ Испаніи я еще не былъ.

— А нмки какъ? Одобряете?

— Чтожь, и нмки… конечно. Э, да все равно!

Наконецъ, когда мы стали говорить вообще объ отечеств и когда я, желая тронуть его сердце, сказалъ ему, что не задолго до отъзда я случайно встртилъ его бывшую ключницу Авдотьюшку, которая (я солгалъ) вспоминала о немъ чуть не со слезами, то онъ совершенно равнодушно отвтилъ, что и она не безъ недостатка, такъ какъ никогда въ чистот себя не содержала и подъ конецъ до того растолстла, что вмсто одного живота у нея сдлалось три…

— Такъ что васъ совсмъ на родину къ намъ не тянетъ? спросилъ я.

— Нтъ.

— И никогда больше къ намъ не прідете?

— За чмъ?

Перебравъ такъ сказать вс самые живые вопросы, я позволилъ себ въ заключеніе заглянуть въ самый тайникъ его души и спросилъ, не намренъ ли онъ хоть вступить въ бракъ съ какой-нибудь достойной двицей или вдовой, а потомъ признаетъ онъ православіе или отвергаетъ его и не склоняется ли къ католичеству… Но и тутъ встртилъ тоже полнйшій индефферентизмъ. И обычаи предковъ и самая вра ихъ оказались для него нетолько утраченными, но даже какъ бы не существующими.

— Вдь это ужасно, сказалъ я.— Вы мертвецъ между живыхъ.

— Скоро и вс такимъ образомъ помрутъ.

— Т. е. какъ это?

— А очень просто. Вс ‘мы’ помремъ, разной только смертью. И Семенъ Иванычъ умеръ и вс помремъ. ‘Мы’ обречены на смерть. Вы же сами мн разсказывали, что ‘мы’ съ каждымъ годомъ все боле и боле исчезаемъ, ну, наконецъ, и исчезнемъ.

— Я вамъ говорилъ это въ имущественномъ, въ помстномъ отношеніи, т. е., что ‘мы’ выводимся, какъ помщики…

— Понимаю-съ. И я тоже говорю. Физически-то и я живъ, и Семенъ Иванычъ, и вы живы.

— А душой умерли?

— Да, меня заставили умереть…

— Это вы про новое положеніе?

— Ну, конечно.

— Можно бы поискать какой-нибудь исходъ.

— Какой же исходъ? Никакого исхода нтъ. Ну, скажите по совсти, на что мы годимоя?

— Мало ли на что? Образованныхъ людей у насъ вдь не много…

Онъ покосился на меня, пожалъ плечами и проговорилъ:

— Нтъ-съ, мы были когда-то ‘инстанціей’, теперь эту инстанцію упразднили и… Онъ запнулся.

— И? спросилъ я.

— И мы упразднены…

Въ слдующій мой пріздъ въ Парижъ, Семена Иваныча я отыскалъ, но Михаила Петровича ужь не было въ живыхъ.

— Въ больниц умеръ, расказывалъ Семенъ Иванычъ.

— Одинъ?

— Совершенно. Онъ и меня подъ конецъ началъ чуждаться. Бывало, пріду къ нему, сяду въ ногахъ на койку, и объ чемъ ни начну говорить — или молчитъ, или: да, нтъ. Посижу эдакъ у него съ полчаса, вижу, что въ тягость ему и ду. Разъ десять былъ въ больниц. Ничего, говоритъ, мн не нужно, здсь все есть…

— Были у него какія-нибудь средства?

— Не большія, а были. Я и въ числ душеприказчиковъ былъ. Просто страшно было, когда мы пошли исполнять его волю…

— То есть?

— Онъ вдь это завщаніе года за три до смерти еще составилъ. Мы думали, что онъ шутитъ…

— Странное было разв?

— Не странное, а страшное, я вамъ говорю.

— Да въ чемъ же дло?

— А вы разв ничего не слыхали? Объ этомъ тогда въ газетахъ даже писали.

— Нтъ, ничего не знаю.

— Какъ же-съ. У него осталось восемь тысячъ франковъ…

— Откуда же онъ ихъ пріобрлъ? Вдь онъ, я помню, у насъ кой у кого занялъ тогда на за-граничную-то поздку?

— Этого ужь никто не знаетъ, откуда они у него явились. И я не знаю. Разъ спросилъ его, такъ онъ меня просто оборвалъ:— это не ваше, говоритъ, дло: укралъ. Не все ли вамъ, говоритъ, равно, откуда они у меня?

— Ну-съ, такъ что же? чмъ же завщаніе-то страшное?

— А вотъ-съ чмъ. Вс эти восемь тысячъ онъ поручилъ намъ отдать первой публичной женщин, которая въ тотъ день намъ, душеприказчикамъ, на глаза попадется.

— Такъ вы и сдлали?

— Его вдь воля. Просто страшно было, когда вечеромъ мы пошли по бульварамъ…

— И утвердили ему это завщаніе?

— Оно вдь ‘простое’ было. По здшнимъ законамъ, надо непремнно указать лицо, которому завщаешь. Завщаніе, стало быть, на нашей совсти оставалось. Онъ написалъ его, а я и еще двое знакомыхъ французовъ свидтелями подписались и обязались исполнитъ его волю въ точности. Оно и до сихъ поръ у меня цло. Такъ вотъ-съ, продолжалъ Семенъ Иванычъ:— умеръ онъ часовъ въ 7 утра, мн сейчасъ дали знать, а я ужь отъ себя извстилъ этихъ двухъ французовъ. Пріхали мы вс въ больницу, видимъ, дйствительно умеръ, лежитъ мертвый, одинъ глазъ такъ и застылъ незакрытымъ, смотритъ на насъ. Распорядились мы на счетъ похоронъ. А на похороны веллъ истратить никакъ не больше 100 франковъ. На эти деньги и мсто ему купили, и гробъ, и все сдлали. Распорядились мы и начали между собой совщаться на счетъ духовной. Я, признаться, не хотлъ исполнять, и одинъ изъ французовъ тоже не хотлъ, но другой заартачился: нельзя, говоритъ, намъ и разсуждать даже объ этомъ. Воля покойнаго — законъ. Почемъ мы знаемъ, кому эти деньги его достанутся? Можетъ, несчастной какой? можетъ, спасемъ ее? Мы-то съ тмъ французомъ хотли отдать эти деньги въ какое-нибудь богоугодное заведеніе, ну, а какъ этотъ заспорилъ, мы и поршили исполнить завщаніе буквально…

— Кому же досталось?

— А вотъ какъ это вышло. Въ шесть часовъ эти женщины выходятъ обыкновенно на бульвары и ходятъ взадъ и впередъ, ищутъ. И мы втроемъ вышли тоже въ 6 часовъ на Итальянскій бульваръ. Идемъ. Прошли эдакъ шаговъ пятьдесятъ и видимъ на встрчу одна изъ такихъ бжитъ. Подобралась, закутывается — дождикъ въ тотъ вечеръ накрапывалъ. Мы сейчасъ къ ней. Она было сурово съ нами обошлась, подумала, врно, что мы пристаемъ къ ней ради одной шутки. Намъ, говоримъ, вы по длу нужны и очень хорошему для васъ. Можетъ быть, отъ этого ваша жизнь перемнится. Зашли мы съ ней въ кафе. Начали ее разспрашивать, гд и какъ, и чмъ она живетъ. А она все еще не догадывается. Да вамъ, говоритъ, какое дло? Хотите идти ко мн, такъ пойдемте, тогда и адресъ мой узнаете. Ну, я, наконецъ, разсказалъ въ чемъ дло, такъ и тутъ не вритъ, смется. Такихъ, говоритъ, дураковъ нтъ на свт.— А вотъ, говорю, есть… И вотъ, врьте не врьте, вдругъ съ ней какъ точно что подлалось. Остановилась, уставилась на насъ и молчитъ, смотритъ. Такъ прошло съ полминуты.— Я его знаю, говоритъ. Это русскій. Съ полгода назадъ онъ какъ-то былъ у меня и говорилъ, что посл своей смерти велитъ все отдать первой женщин, которую въ тотъ день встртятъ на бульвар… Это, наврно, онъ и былъ. Высокій, худой, сдой?.. Начали мы ее дальше разспрашивать — видимъ, дйствительно знала его… Надо же было, чтобы такъ случилось!

— Ну, и что-жь?

— Ей и отдали. Пошли къ ней на квартиру, живетъ одна съ старухой кухаркой. Посидли у нее, передали деньги, она дала намъ росписку, что получила присланные ей въ подарокъ такимъ-то посл своей смерти 8,000 франковъ — и только.

— А встрчали ее посл?

— На похоронахъ была. Привела съ собой еще двухъ своихъ пріятельницъ. Потомъ мы вс зашли въ ресторанъ и по ‘нашему’, по русскому т. е. обычаю, помянули его, выпили…

— Еще одинъ вопросъ: не знаете, пошли ли ей впрокъ эти деньги?

— Вотъ этого ужь не знаю. Недли черезъ дв я заходилъ нарочно къ ней, такъ ее ужь на этой квартир не было: на родину, говорятъ, къ себ въ свою провинцію ухала. А, впрочемъ, можетъ, это и такъ мн соврали… Не знаю-съ.

Что касается самого Семена Иваныча, то онъ живъ и до сихъ поръ, т. е. въ послднюю мою поздку въ Парижъ, два года тому назадъ, онъ былъ живъ и я съ нимъ видлся.

——

Былъ у насъ, въ нашемъ же узд, только далеко отъ меня, въ свое время очень богатый помщикъ Сергй Константинычъ Илагинъ. Я былъ очень мало знакомъ съ нимъ. Мы были другъ у друга всего раза по два, по три, да и то визиты эти были чисто дловые: мы покупали другъ у друга лошадей. Про него ходили слухи, что онъ ужасный деспотъ и съ людьми обращается до отвращенія жестоко. Понятно, упражняться въ этомъ онъ могъ, лишь до 19-го февраля. Познакомился я съ нимъ года за три до ‘объявленія’, когда слухи объ эмансипаціи ужь мало по малу превращались въ вроятную и даже близкую дйствительность. Помню, въ разговор съ нимъ объ этихъ слухахъ, я замтилъ, что они производятъ на него самое удручающее впечатлніе. Близко знавшіе его говорили, что съ появленія этихъ слуховъ онъ измнился до неузнаваемости. Прежде, это былъ деспотъ, по въ тоже время и ‘угаръ-малый’, т. е. радушный, веселый безобразникъ — качества, въ то время бывшія у насъ въ самой высокой цн. Я ужь не засталъ его такимъ. Когда я былъ у него въ первый разъ, меня поразили чистота, порядокъ и мертвая тишина и въ дом, и на двор, и на конюшняхъ. Люди ходили точно не по земл, а по воздуху, и все это безмолвно. Онъ съ ними тоже ничего и не объ чемъ не говорилъ, кром отдачи самыхъ коротенькихъ приказаній.

Онъ былъ холостой, въ то время лтъ подъ сорокъ. Росту онъ былъ высокаго, плечистый, брюнетъ, съ красивымъ, выразительнымъ, энергичнымъ лицомъ. Служилъ онъ въ какомъ-то гвардейскомъ кавалерійскомъ полку и когда, лтъ за десять до 19-го февраля, умеръ его отецъ, то вышелъ въ отставку и пріхалъ въ имніе. Лто онъ обыкновенно жилъ въ деревн, а осенью узжалъ въ Петербургъ, въ Москву и за-границу. По своему, это былъ, пожалуй, даже и образованный человкъ, только очень ужь странное было это образованіе. Оно, напримръ, нисколько не мшало ему, для развлеченія, загонять дьячка въ коноплянникъ и ‘брать’ его оттуда гончими и борзыми. Разъ онъ былъ на охот и ему кто-то разсказалъ, что не въ нашемъ, а въ сосднемъ уздномъ город есть квартальный, такой изобртательный взяточникъ, что отъ него никому житья нтъ.

— Что-жь его не выпорютъ? спросилъ онъ.

— Да, какъ же его выпороть?

— Какъ? Очень просто. Хотите я его выпорю, при всхъ, на улиц, въ город?

И онъ дйствительно его выпоролъ. Тутъ же съ ‘мста’, какъ былъ въ охотничьемъ плать, верхомъ, одинъ, съ нагайкой отправился въ городъ верстъ за семьдесятъ. Одни смялись, подзадоривали, другіе останавливали, совтовали бросить глупую затю, но онъ похалъ.

— А что я его выпорю — это вы вс узнаете: я его буду счь при всхъ.

Я уже сказалъ, что это былъ плечистый, сильный человкъ. На охот волка, ‘взятаго’ собаками, онъ обыкновенно убивалъ кулакомъ въ лобъ. У него была превосходная казацкая гндая кобыла, на которой онъ постоянно здилъ на охоту. На ней онъ отправился и счь квартальнаго. Пріхалъ въ городъ на другой день, отдохнулъ, покормилъ лошадь на постояломъ двор, разспросилъ, гд и когда можно встртить на улиц этого самаго квартальнаго, отправился, подтянулся и выхалъ на базарную площадь, гд по разсчету долженъ быть попасться ему на встрчу искомый субъектъ. И точно: онъ его встртилъ. Снялъ шапку, поклонился, назвался гуртовщикомъ и сталъ просить, чтобы его долго не задерживали съ гуртомъ, а поскорй бы освидтельствовали, здорова ли скотина, и пропустили. Квартальный сидлъ на дрожкахъ во время этого разговора. Вдругъ, Илагинъ нагнулся, схватилъ его за шиворотъ, вскинулъ къ себ на сдло, ударилъ по лошади и проскакалъ вмст съ нимъ чрезъ всю базарную площадь, немилосердно стегая его нагайкой по чемъ попало. Потомъ бросилъ его оторопвшей и изумленной толп — и по тхъ поръ его и видли.

Эпизодъ этотъ знаетъ вся наша губернія и самъ Илагинъ до сихъ поръ любимый герой народныхъ разсказовъ. Объ немъ у насъ и теперь вспоминаютъ положительно съ какой-то любовью: были, дескать, люди да вывелись — такихъ ужь нтъ.

— Что это у васъ за фантазія была? какъ-то разъ спросилъ я его объ этой исторіи.

— Какая же это фантазія? Негодяй былъ, а негодяя надо учить — и только.

Знаменитый Jus primae noctis, какъ извстно, не практиковавшійся у насъ въ Россіи и въ старину, у него соблюдался строжайше почти до самаго обновленія. Это фактъ тоже извстный не одному мн: его знаетъ и помнитъ весь нашъ уздъ. Кром того, каждый годъ, когда онъ былъ зимой въ Петербург, ему присылали туда пять-шесть двушекъ, которыхъ онъ, по надлежащемъ усовершенствованіи, возвращалъ обратно. И это тоже фактъ, который въ любое время можно подтвердить показаніями до сихъ поръ еще живыхъ людей.

Удивительне всего для меня было и остается то обстоятельство, что у него въ имніи ни разу не было ни бунта, ни возстанія, не было кажется даже случаевъ единичнаго протеста… Хоть я и боюсь, что это будетъ очень смло сказано, но, право, его даже любили. На мужиковъ онъ производилъ какое-то чарующее впечатлніе. Вс безобразія онъ совершалъ почти исключительно надъ своей многочисленной дворней, мужиковъ же почему-то не обижалъ, хотя jus primae noctis, конечно, распространялся и на нихъ.

За годъ до ‘обновленія’, въ немъ начали замчать разныя странности, которыхъ прежде онъ не проявлялъ. Человкъ вообще не религіозный, онъ ни съ того ни съ сего вдругъ началъ строить у себя въ сел вторую церковь и при томъ какой-то удивительной архитектуры.

— Для чего это вамъ?

— Это ужь мое дло.

Потомъ, немного погодя, мы услыхали, что онъ заводитъ у себя войско. Похали смотрть и увидали человкъ пятьдесятъ, одтыхъ въ форму очень похожую на французскихъ кирасировъ. Все какъ слдуетъ, даже каска съ конскими хвостами. Это новое предпріятіе возвало даже замшательство между нашими властями: слдуетъ ли ему позволять имть свое войско или нтъ?

— Для чего это вамъ нужно?

— Мое дло.

— Но вдь вы не имете права этого длать.

— Это я такъ, развлекаюсь…

— Помилуйте, какое же это развлеченіе?

— Какое? мое — вотъ какое!

Войско это, впрочемъ, просуществовало недолго. Онъ, кажется, заводилъ его на всякій случай въ виду ‘обновленія’. Оно, повидимому, должно было играть роль конвоя. Вроятно, со временемъ онъ догадался, что еслибы и въ самомъ дл вспыхнуло возстаніе, то положиться на этихъ импровизированныхъ кирасировъ нельзя, да и что могутъ подлать какихъ-нибудь пятьдесятъ человкъ противъ села въ нсколько сотъ душъ? Во всякомъ случа, армія эта вскор была распущена. Мы вспоминали и смялись, а исправилъ и прочія власти, узнавъ о прекращеніи мобилизаціи, вздохнули свободно и успокоились. Это распущеніе произошло весной, ровно за годъ до ‘обновленія’. Потомъ, онъ зачмъ-то ухалъ въ Петербургъ, пробылъ тамъ съ мсяцъ, вернулся опять домой и скоро по узду пошли какіе-то странные слухи, очень для всхъ непріятные. Дошли они, разумется, и до предводителя, и до исправника и крайне ихъ встревожили.

— Онъ никакого права не иметъ этого длать.

— Вдь такъ онъ, пожалуй, и возстаніе произведетъ.

— Тогда ужь прямо спасайся куда попало.

— Помилуйте, что же это такое?!

И власти, и ‘мы’ нетолько испугались его зати, но положительно растерялись. Да и было отчего. Рчь шла ни боле, ни мене, какъ о дарованіи Илагинымъ конституціи своимъ мужикамъ. И теперь-то половину изъ ‘насъ’, если спросить, что это за птица конституція, такъ едва ли съумютъ отвтить. Представьте, что же было тогда, двадцать лтъ назадъ. Слово казалось намъ до такой степени страшнымъ и мы такъ перепугались его, что совершенно не сообразили даже всей безсмыслицы Илагинской зати. Я живо помню такія вотъ разсужденія:

— Въ такомъ случа, намъ всмъ выходъ одинъ, говорилъ дядя покойникъ, бывшій въ то время нашимъ узднымъ предводителемъ:— придется и намъ дать своимъ мужикамъ тоже конституцію. Иначе — возстаніе наврнякъ.

— А по моему, надо его уговорить во что бы то ни стало.

— Помилуйте, онъ полоумный. Разв онъ кого-нибудь послушаетъ?

— Надо его освидтельствовать и потомъ въ опеку взять.

И вс эти проэкты нетолько обсуждались совершенно серьзно, но мы здили къ нему, другъ къ другу, собирались у предводителя, доносили кому слдуетъ и даже кому не слдуетъ, просили пресчь зло въ корн и т. д.

Илагинъ, между тмъ, на вс разспросы о его предпріятіи, на вс просьбы и увщеванія отвчалъ одно:

— Это мое дло.

Наконецъ, стало извстно, что эту штуку онъ намренъ выкинуть въ свои именины, т. е. пятаго іюля. Числа этого, право, мы боялись тогда едва ли не больше, чмъ самаго 19-го февраля.

— Тогда хоть, вроятно, примутъ какія-нибудь мры по безопасности, разсуждали мы: — а вдь онъ валитъ на проломъ, какъ Пугачевъ.

Подсылали особенно довренныхъ людей къ илагинскимъ мужикамъ узнавать у нихъ, не знаютъ ли они чего-нибудь по этому длу новаго, но, разумется, мужики слушали, кашляли, сморкались, чесали въ затылкахъ, говорили: оно, конечно… тово… а впрочемъ…

Я не знаю, т. е. правильне, забылъ ужь теперь, что получилъ исправникъ въ отвтъ отъ его превосходительства, когда донесли ему о готовящемся 5-го іюля сюрприз. Тогда мы были ‘вврены’ человку въ стил Людовика XV, безпечному сластолюбцу, и только по этой причин, я думаю, не было у насъ административнаго переполоха. Сиди на этомъ мст въ то время человкъ энергичный съ предупредительно-прескательными наклонностями — чортъ знаетъ, что бы могло выйти. Я помню нашъ тогдашній переполохъ и убжденъ, что еслибы въ эту исторію вмшался тогда еще и его превосходительство, то каша заварилась бы ужасная.

Къ счастію, этого не случилось и мы, предоставленные своей собственной участи и уповая лишь на Бога, съ трепетомъ и ужасомъ ожидали рокового числа.

За недлю до 5-го іюля, говорятъ, была сдлана еще разъ попытка ‘образумить’ и ‘усовстить’ Илагина, и для этого здилъ къ нему предводитель съ достойнйшими и авторитетнйшими изъ насъ. Но онъ и на этотъ разъ остался глухъ къ голосу разсудка. Помнится, при этомъ произошелъ какой-то скандалъ: Илагинъ не далъ имъ, этимъ депутатамъ, даже обда, или, кажется, веллъ подавать имъ экипажи — не помню хорошо, но что-то такое въ этомъ род было, и это ужасно всхъ возмутило и оскорбило.

Наконецъ, насталъ и такъ напряженно всми ожидаемый день 5-го іюля. Самъ я въ это время былъ далеко отъ мста дйствія, но слышалъ много разсказовъ объ этомъ, поистин, удивительномъ событіи. Посл обда, велно было всмъ мужикамъ, бабамъ, даже дряхлымъ старикамъ и ребятишкамъ собраться на барскій дворъ. Разумется, вс они собрались. Имніе у Илагина было большое и потому весь дворъ былъ запруженъ народомъ. Вокругъ дома были разставлены столы съ пирогами, жареными баранами, гусями, курами. Тутъ же стояли дв сороковыхъ бочки съ водкой. Былъ, конечно, призванъ и батюшка. Когда все было въ порядк, на балконъ вышелъ Илагинъ и молча простоялъ, смотря на народъ, минутъ пять. Мужики были безъ шапокъ и, ршительно не понимая въ чемъ дло, нсколько разъ становились даже на колни. Онъ смотрлъ и продолжалъ молчать. Наконецъ, взялъ въ руки толстую, большую тетрадь — Конституція села Илагина — и громко, не спша, началъ ее читать. Мужики стояли на колняхъ и время отъ времени кланялись и крестились. Онъ читалъ долго, около часа, и когда кончилъ, подозвалъ старосту:

— На, возьми и храни!

Староста началъ-было отказываться, опять упалъ на колни и со слезами умолялъ, чтобы его ‘ослобонили’, но Сергй Константиновичъ былъ неумолимъ. Взглянулъ на него, крикнулъ, топнулъ и староста съ книгой, переплетенной въ красный бархатный переплетъ съ золотыми украшеніями, пошелъ въ толпу. Послышались неистовыя рыданія, мольбы, все попадало ницъ и заголосило. Ни увщанія самого Илагина, ни батюшкины увщанія — ничто не помогло.

Такъ пробились до вечера. Нсколько разъ уходилъ и вновь приходилъ Илагинъ, объясняя и растолковывая свое сочиненіе. Принимался нсколько же разъ за это неблагодарное дло и батюшка. Пробовали усовщавать водкой и закуской, но и это не помогло. Водку пили, пироги ли, но едва заводили рчь о конституціи, опять одинъ за другимъ валились на колни и руками и ногами открещивались отъ даруемыхъ правъ. Наконецъ, стало ужь смеркаться. Чтобы какъ-нибудь выйти изъ дурацкаго положенія, Илагинъ объявилъ мужикамъ, что даетъ имъ три дня на размышленіе. Староста началъ просить, чтобы онъ взялъ отъ него обратно книгу конституціи, и когда Сергй Константинычъ отказался, ссылаясь на то, что разъ дарованныя права онъ не беретъ обратно, староста положилъ ее на траву, среди двора.

Черезъ три дня та же комедія была повторена и опять также торжественно провалилась. И исправникъ, и ‘мы’ вздохнули, наконецъ, полной грудью.

— Это чисто Богъ спасъ, говорили мы.

— Будь мужики поумне, ужасная могла бы выйти исторія.

— Т. е. чмъ же ужасная?

— Какъ чмъ? Помилуйте! въ одномъ имніи ‘конституція’, въ другомъ ‘по старому’ — что же это такое?

Выше я сказалъ, что меня не было на этихъ спектакляхъ. Когда я вернулся домой, т. е. въ деревню, и услыхалъ объ этомъ удивительномъ приключеніи, то нарочно здилъ къ Илагину разспросить его, какъ это все произошло, по онъ былъ въ это время ужь почти помшанный. Двое изъ ‘насъ’, бывшихъ при этомъ представленіи могли мн передать лишь картину событія и церемоніалъ провозглашенія, однимъ словомъ, то, что я сейчасъ разсказалъ. Но въ чемъ заключалась суть дла — содержаніе акта, прочитаннаго Илагинымъ — этого ни мои почтенные сосди, ни мужики передать нэ могли.

— Гд же эта книга?

— Неизвстно. У него, должно быть, спрятана, отвчали мн.

— Неизвстно. Разное болтаютъ. Одни говорятъ, онъ ее на воду ночью пустилъ и она сейчасъ, какъ камень, потонула… Староста сказывалъ потомъ, что какъ взялъ, говоритъ, я ее въ руки, такъ насилу удержать смогъ…

— Тяжела?

— Страсть! Это ужь Богъ насъ спасъ тогда! говорили мужики.

— Чего же вамъ было бояться?

— Какъ чего? Разв это шутка, милый человкъ, такую книгу на себя принять?

— Объ чемъ же въ ней говорилось?

— Обо всемъ.

— Т. е. какъ же это обо всемъ? допытывался я.

— Такъ, обо всемъ: и какъ косить, и какъ молотить, и какъ съ бариномъ говорить… обо всемъ!

Должно быть, это было нчто удивительное, но, къ глубокому прискорбію моему, ни оригинала, ни копіи я все-таки никакъ не могъ получить.

——

Мсяца черезъ два, въ начал осени, мы услыхали, что Илагинъ ухалъ, но куда — никому не было извстно. Онъ пропадалъ почти до самаго ‘обновленія’. Вернулся ночью, веллъ освтить весь домъ и до утра ходилъ по комнатамъ. Когда разсвло, легъ спать. Съ этого раза онъ не спалъ ужь больше ни одной ночи. Чуть начнетъ смеркаться, въ дом зажигаютъ массу свчей и онъ ходитъ всю ночь на пролетъ изъ одной комнаты въ другую и все смотритъ, озирается на темныя окна. Понятно, всмъ хотлось узнать, что онъ длаетъ въ это время — ну, и подкрадывались къ окнамъ, смотрли на него. Разъ чуть-было не случилось бды. Онъ замтилъ чье-то лицо, должно быть, ему показалось, что лзутъ къ нему воры или возставшіе крестьяне, онъ схватилъ пистолетъ и началъ стрлять въ окна. Разумется, сбжались люди, произошла страшная суматоха и ужь насилу догадались, въ чемъ дло. Съ этихъ поръ онъ сталъ еще боле мраченъ и подозрителенъ. На окна сдлали желзныя ставни, на всхъ четырехъ углахъ дома поставили караульныхъ и они всю ночь колотили въ чугунныя доски. Домъ, попрежнему, ярко освщался внутри, но одинъ онъ ужь не могъ оставаться: въ каждой комнат, стоя, прислонившись къ дверямъ, всю ночь дремали лакеи.

Одну такую ночь провелъ и я съ нимъ. Это было — самое большее — недли за дв до 19-го февраля. Помню, я прізжалъ къ нему купить лошадь и онъ упросилъ меня остаться ночевать. Я слышалъ уже объ его безсонниц, странная картина безмолвнаго, какъ гробъ, ярко освщеннаго дома меня интересовала, и я остался. Дйствительно, чуть начало смеркаться, желзныя ставни закрылись и комнаты одна за другой начали освщаться множествомъ свчей. Онъ былъ очень радъ товарищу такого бднія, былъ веселъ, даже разговорчивъ, только избгалъ говорить объ ожидавшемся со дня на день событіи. Я, разумется, тоже избгалъ этого и мы провели ночь довольно весело. Чтобы какъ-нибудь убить время, мы сли ужинать часовъ въ одиннадцать вдвоемъ въ огромной его столовой. Комната была буквально залита огнемъ: горло свчей до ста. Даже жарко, наконецъ, стало отъ такой массы огня. Понятно, мы больше пили, чмъ ли, и къ разсвту, т. е. часамъ къ шести, когда заскрипли, застучали желзныя ставни и отворились, мы оба съ большимъ удовольствіемъ легли спать…

Посл завтрака, такъ часа въ два, когда я собрался узжать домой, онъ началъ меня просить остаться у него еще и эту ночь.

— Не могу. Мн надо быть дома сегодня. Въ другой разъ какъ-нибудь.

— Ну, пожалуйста!

— Право, не могу.

— А если я васъ не выпущу?

Я разумется, думалъ, что онъ шутитъ и отвчалъ тоже какой-то шуткой, но когда я вглядлся въ его глаза, то увидалъ, что онъ и въ самомъ дл способенъ меня запереть съ собой въ этомъ гробу. Я понялъ, что надо спасаться какой-нибудь хитростью. Главное, мн надо было вырваться изъ дому, но какъ это сдлать?

— Хорошо, согласился я:— хотите, я у васъ хоть цлую недлю проживу, только съ однимъ условіемъ.

— Съ какимъ?

— А вотъ съ какимъ. Я сейчасъ поду на своихъ лошадяхъ домой, распоряжусь тамъ, велю запречь другую тройку, а вы вышлите своихъ на подставу. Идетъ? Тогда я поспю назадъ сюда къ вечеру.

Онъ очень доврчиво согласился на это предложеніе, веллъ поскоре высылать своихъ лошадей на подставу, и я спасся изъ плна. Но такъ легко и скоро удалось отдлаться только мн. Нкоторые изъ его сосдей, неосторожно попавшіе къ нему, жили у него недли по дв прежде, чмъ имъ удавалось бжать.

Исправникъ, сломя голову скакавшій по узду изъ угла въ уголъ въ то время, когда въ церквахъ читали манифестъ 19-го февраля, захалъ на второй день и къ нему. И какъ онъ ни бился, но Илагинъ выпустилъ его лишь на пятыя сутки, да и то заставивъ поклясться, что къ вечеру опять вернется.

Извстіе о томъ, что фактъ объявленія воли совершился, говорятъ, не произвело на него никакого впечатлнія. Ему сказали объ этомъ ужь на другой день. Онъ послалъ за священникомъ, читавшимъ манифестъ, прочиталъ его самъ, не спросилъ ни слова о томъ, какъ приняли волю мужики, и вообще отнесся, къ общему удивленію, совершенно спокойно.

Сумасшедшимъ, въ строгомъ смысл слова, его, пожалуй, нельзя было назвать. Онъ разсуждалъ обо всемъ совершенно также, какъ и прежде. Только одна безпредметная, такъ сказать, боязнь его выдавала. Во имя или правильне въ силу ея, онъ длалъ невозможно дикія вещи. Показалось ему, напримръ, что могутъ зажечь садъ вокругъ его дома и онъ сгоритъ. На утро вся деревня ‘сгономъ’ рубила великолпнйшій садъ съ столтними дубами, липами, и къ вечеру вокругъ усадьбы не стояло и не лежало ни одного даже срубленнаго дерева: все было куда-то, чуть не за версту увезено. И такихъ дикихъ чудачествъ онъ много тогда понадлалъ. Въ гостинной у него висла картина, изображавшая Мазепу, привязаннаго къ хвосту дикой лошади, которая его треплетъ и бьетъ. Онъ, говорятъ, глазъ отъ нея не отрывалъ и все повторялъ, что это должно быть ужасная смерть. Кончилось тмъ, что онъ получалъ непреодолимый страхъ къ лошадямъ, послалъ въ городъ за барышниками и за какую-то невозможно дешевую цну продалъ весь свой заводъ, считавшійся у насъ однимъ изъ лучшихъ въ то время.

И такъ пошло у него во всемъ. Этимъ, разумется, пользовались и тащили кто, что могъ. Наконецъ, мы услыхали, что онъ выписалъ къ себ монаховъ какихъ-то, сшилъ себ рясу, клобукъ и такъ и ходитъ въ этомъ убор. Разсказывали, что онъ и дни, и ночи сидитъ за божественными книгами, а въ часы отдыха, тамъ, въ этихъ освщенныхъ комнатахъ, слышится пніе божественныхъ псенъ. Монаховъ, между тмъ, прибывало къ нему съ каждымъ днемъ все больше и больше. Тутъ были и настоящіе монахи изъ нашихъ монастырей, и какіе-то греки, и афонскіе бродячіе монахи, и армянскіе монахи. Это продолжалось года два посл ‘обновленія’. Стоили они ему, должно быть, большихъ денегъ, потому что онъ все занималъ и занималъ по чемъ попало и у кого попало.

Когда открылись земельные банки, онъ и тамъ взялъ денегъ. Наконецъ, мы услыхали, что Илагинъ отправляется пшкомъ въ Іерусалимъ и что въ этой экспедиціи ему будутъ сопутствовать вс его греки, армяне и монахи. Было, очевидно, что они сговорились, наконецъ, разомъ обобрать его и потомъ бросить. Путешествіе это затяно было недли черезъ дв или черезъ три посл полученія ссуды изъ банка, слдовательно, у него долженъ былъ быть еще большой кушъ. Кое-кто изъ сосдей и особенно предводитель — въ то время нашимъ премьеромъ былъ очень порядочный молодой человкъ — нсколько разъ нарочно здили къ нему, чтобы уговорить отказаться отъ приведенія въ исполненіе этой мысли, но греки и монахи, разумется, пересилили, настояли на своемъ и въ одинъ прекрасный день, честная компанія въ валенкахъ, чтобы не натереть ноги, съ пніемъ псалмовъ тронулась въ путь. Эту картину я видлъ уже самъ.

Дло происходило въ начал іюля, въ самый разгаръ рабочей поры и дупелиной охоты. На этой послдней, т. е. на охот-то я и былъ, когда повстрчалъ удивительное шествіе. Гд-то выше я сказалъ, что Илагинъ былъ высокій, сильный, красивый мужчина. Къ этому надо добавить, что у него былъ великолпный баритонъ и онъ очень любилъ пть. Само собою разумется, что прежде онъ плъ обыкновенныя свтскія псни, даже исключительно почти народныя. Теперь же я услыхалъ ужь совсмъ иное. Онъ шелъ, какъ и вс, въ блыхъ валенкахъ, въ черномъ подрясник, который у него былъ атласный, съ палкой съ серебряннымъ набалдашникомъ, какія обыкновенно бываютъ у благочинныхъ, и въ черной бархатной скуфейк. Онъ шелъ впереди и плъ, за нимъ, отступя шага на два или на три, шли армяне, греки и наши монашествующіе и тоже пли. Шли они по большой дорог, а я сидлъ возл нея на краю болота и усталый закусывалъ. Разумется, я сразу догадался, что это не кто иной, какъ Илагинъ, и онъ очень радъ былъ, когда я подошелъ къ нему. Сдлали привалъ. хавшіе назади тарантасъ и три подводы съ провизіей, одеждой и проч. тоже остановились и вышло нчто въ род табора. Мы посидли около получаса и онъ мн показался такимъ, какимъ кажется человкъ, котораго считаешь не жильцомъ на этомъ свт. Бываютъ иногда такія странныя предчувствія. Человкъ совершенно здоровый, бодрый, а смотришь на него и твердо убжденъ, что видишь его ужь въ послдній разъ. Я объясняю это просто извстной чуткостью и наблюдательностью. Въ лицахъ у такихъ людей является какое-то особенное, необъяснимо-спокойное, торжественное выраженіе. Я много разъ наблюдалъ это явленіе и рдко ошибался. Такъ было и теперь. Никакой у насъ дружбы съ нимъ никогда не было, да и быть не могло, но теперь что-то теплое, задушевное было для меня въ его лиц, глаза смотрли спокойно, пристально, задумчиво.

— Неужели вы серьзно хотите пшкомъ всю дорогу сдлать? спросилъ я.

— Всю. Отчего же и нтъ?

— Ничего. Я только спрашиваю.

— Что это вы вздумали? опять спросилъ я: — вдь вы, кажется, никогда особенно религіознымъ не были.

— Мало ли что! Когда-нибудь все узнаете, все, все… пророческимъ тономъ, отвтилъ онъ, опустилъ голову на грудь, задумался, помолчалъ немного и потомъ, какъ бы пробудившись, вдругъ поспшно началъ прощаться.

— Однако, пора и въ путь, пора, прощайте!

Вс поднялись и шествіе тронулось. Пройдя шаговъ сто, они опять запли. Я долго провожалъ глазами эту удивительно оригинальную группу.

Въ Іерусалимъ онъ, разумется, не попалъ, и дальше Воронежа не ушелъ. Тамъ онъ заболлъ, пролежалъ около мсяца или даже боле въ нервной горячк и его, страшно исхудалаго и ужь почти сдого, привезли домой. Греки и прочая братія, конечно, бросили его. Я не знаю, вс ли деньги они у него вытащили, или постарались объ этомъ еще и другіе, кром ихъ, только онъ вернулся къ себ безъ денегъ. Съ этихъ поръ, онъ сталъ жить ужь совершенно отшельникомъ, которому, повидимому, ни до чего не было дла. Такъ прошло года два. Наконецъ, мы услыхали, что имніе его описываютъ за банковые и другіе долги. Еще черезъ сколько-то времени, услыхали, что ужь и продано оно. Купилъ ‘новый баринъ’ изъ породы Сладкопвцевыхъ. Случилось это зимой, когда я былъ въ Петербург и кто-то изъ ‘нашихъ’ разсказывалъ, что Илагинъ, когда въ его имніе пріхалъ новый владлецъ, надлъ ваточный подрясникъ, скуфейку, взялъ палку и одинъ пшкомъ вышелъ изъ дому на большую дорогу.

Съ тхъ поръ, онъ живетъ, какъ говорятъ про него у насъ мужики, ‘на ногахъ’. Его везд принимаютъ, конечно, онъ никогда не говоритъ ни о душ, ни о святыхъ мстахъ, ни о чудесахъ, какъ длаютъ это обыкновенно вс наши ‘странники’, черноризцы и проч. Теперь вотъ уже восемь лтъ, какъ онъ такъ живетъ. Иногда пропадаетъ неизвстно гд по полугоду и боле, потомъ вдругъ опять проявится. По странной случайности, мн ниразу не удалось его видть за все это время. Я не заставалъ его, иногда опаздывая нсколькими минутами. Или случалось такъ: я уду, а вслдъ за мной онъ придетъ. Теперь около года я не имю объ немъ ужь никакихъ свдній и даже не знаю наврное, живъ ли онъ.

——

Есть у насъ въ узд деревня Орховка. Лтъ семь или восемь назадъ, ее купилъ съ аукціона за долгъ какому-то земельному банку одинъ изъ Подъугольниковыхъ. Теперь имніе это, разумется, усовершенствовано въ извстномъ смысл, т. е. садъ и паркъ вырублены, домъ перевезенъ въ городъ, тамъ вновь собранъ и въ немъ помщается трактирное заведеніе. Всему остальному приданъ соотвтствующій новому владльцу отпечатокъ, такъ что теперь имніе это едвали узнаетъ и самъ бывшій владлецъ его, Василій Васильичъ Орховъ.

Это очень любопытный субъектъ. Онъ вдовецъ, иметъ сына, который служитъ, въ силу какихъ-то непонятныхъ обстоятельствъ, въ Калуг. Этого сына мы вс видали, когда онъ былъ еще гимназистомъ. Очень ласковый и прилежный былъ мальчикъ, до крайности почтительный и аккуратный. Затмъ, не кончивъ курса, онъ вдругъ какъ-то очутился на служб и почему-то въ Калуг. Онъ всего только разъ былъ въ Орхов, т. е. съ тхъ поръ, какъ сталъ служить. И служитъ онъ тамъ въ какомъ-то странномъ мст. Есть какой-то совстный судъ — такъ вотъ тамъ.

— Отчего онъ въ своей губерніи не служитъ?

— Да такъ ужь…

— Вы бы, Василій Васильичъ, перевели его.

— Куда же перевесть? У насъ и суда такого нтъ…

Я ужь право не знаю, есть у насъ такой судъ, или онъ, въ самомъ дл, только въ одной Калуг, но онъ служитъ, кажется, до сихъ поръ тамъ.

Оскудніе Василія Васильевича — явленіе совершенно необъяснимое. Это аккуратнйшій человкъ, какого я когда-либо встрчалъ. Ни кутила, ни мотъ. Отроду въ карты не игралъ, ничего не пьетъ. Одобряетъ, правда, женскій полъ, но вдь это въ деревн ничего не стоитъ, да къ тому же и вс его романы извстны: ни одной героини не было по общественному положенію выше дворничихи, такъ что ршительно непонятно, какъ и въ чемъ могъ онъ запутаться. А между тмъ запутался до того, что имніе продали съ аукціона.

Орхово было очень порядочное имніе, такъ что давало тысячъ пять годового дохода. Хозяинъ онъ былъ не ахти какой — это правда, но, при скромности и аккуратности, ему и не нужно было много. Когда, бывало, ни прідешь, онъ постоянно чмъ-нибудь занятъ: или задвижку у окна прибиваетъ, или крючекъ какой-нибудь прилаживаетъ — все равно, но непремнно чмъ нибудь занятъ, а преимущественно по столярной части. У него даже верстакъ стоялъ въ кабинет, со множествомъ всякихъ пилочекъ, стамесокъ, буравчиковъ и проч. Если, бывало, прідешь къ нему, и онъ увидитъ, что у тарантаса что-нибудь отскочило, оторвалось, отклеилось, просто обрадуется даже этому. Сейчасъ самъ все приколотитъ, приладитъ.

Орхово было продано дороже банковаго долга, такъ что ему пришлось еще получить тысячи дв или три рублей. Кром этого, онъ ‘спасъ’ отъ описи разную рухлядь и между прочимъ огромную двухспальную кровать краснаго дерева съ рзными изображеніями на спинк амуровъ, стрлъ и проч., и тележку одноколку съ любимой лошадью, мериномъ Васькой. И Васька этотъ былъ такого же аккуратнаго и тихаго нрава, какъ и баринъ: бжитъ не спша, подъ горку спускается тихо — очесь покойная и смышленная лошадь. При ней состоитъ, въ качеств не то кучера, не то общаго друга, бывшій крпостной живописецъ, тоже Васька. Когда продали Орхово, все это удивительное семейство начало вести кочевую жизнь. На деньги, о котсрыхъ я сказалъ выше, Василій Васильичъ купилъ билетовъ выигрышнаго займа и зашилъ ихъ въ нагрудникъ изъ красной фланели, который и прежде, до оскуднія, вседа носилъ отъ простуды подъ рубашкой. Кровать и прочую рухлядь свезъ и поставилъ въ каретный сарай къ сосду, а самъ, съ обоими Васьками, перезжаетъ теперь отъ одного сосда къ другому. Прідетъ, поживетъ недлю, дв, потомъ детъ дальше, тамъ повторяется тоже самое, и такъ круглый годъ. И везд ему рады, особенно барыни. Всегда все исправитъ, починитъ, приклеитъ. Онъ знаетъ даже вс женскія работы, хотя ‘при всхъ’ ни за что никогда не согласится ни шить, ни вязать.

Изо всего, что я разсказалъ сейчасъ про него, да не подумаетъ читатель, что это какой-то шутокъ, забавникъ, надъ которымъ можно смяться. Нисколько. Онъ далеко не глупый человкъ и шута изъ себя не позволитъ играть. Напротивъ, онъ очень самолюбивъ и даже гордъ. Васька живописецъ, подавая, напримръ, одноколку, всегда долженъ снять шапку. Иногда, впрочемъ, они говорятъ другъ другу и дерзости, но это ‘решпекту’ не мшаетъ, и Васька не позволяетъ себ фамильярности съ бариномъ.

Онъ, т. е. Василій Васильичъ, удивительно уживчивъ и — прекрасная черта — совсмъ не сплетникъ. Никогда ни одной сплетни черезъ него не вышло. Оттого ему и рады вс и оттого везд его встрчаютъ, совершенно какъ родного, отъ него ни у кого секретовъ нтъ.

И онъ самъ держитъ себя совсмъ по родственному. Говоритъ ‘мы’, ‘у насъ’ и проч. Если съ тмъ, у кого онъ гоститъ въ данный моментъ, онъ гд-нибудь бываетъ, и ему тамъ становится скучно, онъ говоритъ: а не пора ли и ‘домой’? Съ прислугой онъ держитъ себя до комизма строго и его тмъ не мене любятъ.

— Яшка! кричитъ онъ какому-нибудь старику-буфетчику?

— Чего изволите?

— Во-первыхъ, когда, братецъ, говоришь съ бариномъ, руки у тебя должны быть опущены, а не такъ, какъ ты ихъ держишь…

И затмъ, для вида, что-нибудь спроситъ: какова погода, не холодно ли и проч.

Конечно, это человкъ не особенно развитой, почти никогда ничего не читаетъ, но много ли ихъ, этихъ развитыхъ-то и читающихъ, у насъ? Лтомъ онъ ужасно любитъ ходить въ рожь за перепелами и на дудочкахъ играетъ удивительно. Какъ жара свалитъ, сейчасъ онъ беретъ свои ‘причандалы’ — такъ называетъ онъ принадлежности перепеловой охоты — и возвращается когда ужь везд огни зажгутъ. Также любитъ съ удочками на рку ходить. Ружейная охота ему не далась. Я нсколько разъ бралъ его съ собой, но онъ только мшалъ: или заведетъ какія-нибудь прерканія съ собакой, начнетъ ее наказывать, собьетъ съ толку невозможной командой — однимъ словомъ, негодится. Пчелъ очень любитъ и увряетъ, что знаетъ какое-то слово, по которому он его будто бы не кусаютъ, и, дйствительно, очень смло расхаживаетъ между ульями, на что я никогда не рискнулъ бы.

Кром всего этого, онъ занимается ‘изобртеніями’. Положимъ, они вс неособенно хитрыя, но все-таки нкоторая игра ума видна. Такъ, изобрлъ онъ кожаную мышеловку, хлопушку для мухъ, потомъ, какую-то необыкновенную кислоту, которою удивительно скоро и хорошо можно выводить всякія пятна. Какъ человкъ домовитый, хотя и лишенный за что-то собственнаго крова, что бы онъ ни нашелъ на дорог — какой-нибудь страннаго вида сучокъ, корень, сардиночную коробку — все подниметъ и принесетъ домой. Иногда тутъ же у крыльца и броситъ, но все-таки принесетъ.

Я сказалъ, что изъ всхъ слабостей, боле или мене всмъ ‘намъ’ присущихъ, онъ подверженъ только одной — слабости къ женскому полу. Эти слова не надо истолковывать въ дурную сторону: онъ вовсе не легкомысленный сластолюбецъ, зря отдающій свое сердце. Напротивъ, онъ необыкновенно нженъ и, такъ сказать, возвышенъ въ своихъ чувствахъ. Къ сожалнію, однако, справедливость требуетъ сказать, что хитрыя и коварныя женщины недостойно эксплуатировали эту возвышенность чувствъ. Особенно печальна въ этомъ отношеніи исторія его съ дворничихой села Воробьинаго. Случилось это, т. е. замтилъ онъ прелести ‘Воробьихи’, какъ вс мы звали ее, и по достоинству оцнилъ ихъ, уже посл своего оскуднія, когда Орховка была продана, а Василій Васильичъ ужь разъзжалъ въ одноколк на Васьк.

Года черезъ три посл этого, стали мы замчать, что онъ зачмъ-то то и дло бываетъ въ Воробьевк. Это большое село, но помщиковъ тамъ нтъ — одни государственные крестьяне.

— ду я сегодня изъ Воробьева…

— А, вы опять тамъ были? Что вы тамъ длаете?

— Кто? я-съ?

— Ну, разумется.

— Есть тамъ, я видлъ на постояломъ двор, тележка, такъ мн хочется къ ней подобраться. Такая, я вамъ скажу, прочная…

— Охъ, ужь тележка ли? не другое ли что?

— Ну, вотъ! Что-жь другое?

— Мало ли что…

И такъ то и дло: или слышишь, что онъ тамъ былъ, иди и прямо встртишь его тамъ. Наконецъ, онъ началъ это скрывать отъ насъ.

— Василій Васильичъ, вы откуда?

— Отъ Михаила Иваныча.

— А въ Воробьев не были?

— То есть такъ, проздомъ.

— И долго тамъ пробыли?

— Гд?

Окажется, что онъ тамъ пробылъ цлыхъ два дня и жилъ все время на постояломъ двор, слдовательно, долженъ былъ за все платить: и за себя и за обоихъ Васекъ, а это, при его аккуратности, совсмъ было ему не къ лицу. Скоро все объяснилось: Васька-живописецъ былъ какъ-то пьянъ и разболталъ у кого-то на кухн всю суть дла. На первыхъ порахъ Василій Васильичъ былъ глубоко возмущенъ этой низостью и даже чуть-чуть не прогналъ Ваську, по потомъ все обошлось и онъ помирился съ мыслію, что шила въ мшк не утаишь. Съ этихъ поръ мы вс узнали, какая такая тележка интересуетъ его тамъ, и, отъ нечего длать, многіе даже нарочно здили въ Воробьево смотрть ее. Дворничиха была, дйствительно, баба здоровая, молодая, грудастая, съ почти блыми глазами на выкат. Василію Васильичу было въ то время ужь за шестьдесятъ, фигурой онъ былъ тощъ, сдъ и вообще какъ-то разбитъ на ноги, такъ что предположить въ дворничих безкорыстную къ нему любовь было довольно трудно. Возвышенной же души его она, очевидно, понять и оцнить не могла и потому мы вс единогласно ршили, что онъ сдлался жертвой своего благороднаго образа мыслей.

Очень понятно, что вс мы стали употреблять усилія отвлечь его отъ этой низкой прелестницы, но, какъ всегда это бываетъ, чувства отъ препятствій только распаляются и, наконецъ, совсмъ ужь затемняютъ разумъ. Такъ было и тутъ. Изъ ложнаго самолюбія Василій Васильичъ постоянно отказывался, уврялъ, что у него къ воробьевской дворничих нтъ никакихъ чувствъ, а что если такъ… просто… то онъ, какъ живой человкъ… конечно… И вдругъ смутится, покраснетъ и засмется.

— Хороша?

— Что?

— Ну, конечно, о комъ говорятъ.

— Ахъ, Боже мой, перестаньте! Это, наконецъ, скучно. Ну, посмялись и довольно. Что-жь я мальчикъ что ли, чтобы увлечься…

— Не мальчикъ, а бываетъ иногда.

— Только не со мной. Нтъ-съ, я старый воробей.

— Да Воробьиха-то молода…

Такъ посмялись да посмялись мы, а, наконецъ, и надоло приставать къ нему съ разспросами. Человкъ онъ добрый, хорошій — дай Богъ счастья. Нравится — его дло. Прошло съ годъ. Помню, какъ-то глухой осенью, насъ собралось человкъ пять сосдей на охоту. Жалкія, конечно, теперь пародіи на прежнія охоты, но все-таки ‘хорошее пріятно и вспомнить’, какъ говоритъ въ извстномъ анекдот старуха. Такъ и мы. Все-таки и ныншней охотой, съ воспоминаніями о прежней, можно душу отвести, здили мы цлый день и къ вечеру попали въ Воробьево. Кто-то изъ насъ и вспомнилъ про Орхова и его дворничиху. Сейчасъ, конечно, отыскали. Оказалось, что Василій Васильичъ здсь и мы всей гурьбой съ охотниками и собаками въхали во дворъ. Хозяйка, понятно, рада была такимъ гостямъ, но за то Василью Васильичу — ножъ вострый. Люди, положимъ, мы вс хорошіе были, но вечеромъ, посл закуски, когда подвыпили, стали шутить, а это и возмущало, и оскорбляло его. Мало того, онъ съ ужасомъ увидалъ, что его Воробьиха, въ исключительномъ обладаніи сердцемъ которой онъ былъ такъ увренъ, начала нкоторымъ изъ насъ тутъ же, при немъ, длать глазки…

Это была ужь не комическая, а ужасно тяжелая сцена. Я какъ сейчасъ вижу его искаженное, хотя и улыбающееся лицо. Мн онъ былъ невообразимо жалокъ въ этотъ моментъ, но я ни чмъ не могъ ему помочь. Кто знаетъ ‘насъ’, знаетъ, конечно, что ужь если мы забудемъ ‘горе’ и ощутимъ въ душ восторгъ, то удержу намъ ни въ чемъ ужь нтъ. Такъ было и этотъ разъ. Какъ я ни уговаривалъ расходившихся, ни что не помогало, даже хуже: смются надъ нимъ, амурничаютъ съ Воробьихой, хохотъ, ура, чортъ знаетъ что.

— Знаете ли что: узжайте! посовтывалъ я ему.

— Нтъ-съ, я не уду. Я все вынесу…

— Для чего? Напрасно только измучитесь.

— Такъ мн и надо…

Мое участіе и мягкость, съ которой я къ нему отнесся, сдлали изъ него совершеннаго ребенка, и онъ тутъ же, въ углу, на лавк, началъ длать мн всякія признанія.

— Вы знаете, вдь нагрудникъ-то мой прошлой ночью у меня здсь пропалъ, и все, все, что у меня было — все пропало-съ. И это все она сдлала. Я далъ ей спрятать его, а она говоритъ, что никогда отъ меня не брала. Я думалъ, что она шутитъ, а теперь вижу, что это ужь не шутки, что она и въ самомъ дл меня только обманывала и притворялась. Теперь я все понимаю, все, все… А самъ глазами слдитъ за ней, за тмъ, какъ ее ласкаютъ и обнимаютъ пьяные…

— Какъ же это такъ? Зачмъ же вы молчите? Надо становому написать, слдователю. Вдь она васъ обокрала…

— Нтъ, нтъ. Я ничего не найду — одна только срамота и для нея, и для меня выйдетъ. Нтъ, ради Бога, оставьте.

— Что-жь, вы влюблены что ли въ нее?

— Люблю-съ… Это она — такъ, она шутитъ со мной. Она непремнно отдастъ. Она испытываетъ мое чувство и больше ничего…

Въ это время Воробьиха, сидвшая на колняхъ у одного изъ ‘нашихъ’, вышла за чмъ-то въ сни и туда же вслдъ за ней пошелъ и ея новый обожатель.

Этого ужь Василій Васильичъ былъ не въ состояніи перенести. Онъ повертлся, пожился, всталъ и, стараясь быть не замченнымъ, тоже юркнулъ туда же.

— Василій Васильичъ, куда вы? позвалъ-я его.

Онъ махнулъ рукой и исчезъ въ дверяхъ. И только-что я хотлъ пойти туда же и посмотрть, что онъ и гд, какъ снова онъ показался въ дверяхъ. Теперь онъ сіялъ счастіемъ.

— Что? Все благополучно? спросилъ я.

— Ничего-съ. Она въ той изб… а я, признаться, подумалъ было нехорошее про нее…

Когда намъ, наконецъ, сдлали постели и мы улеглись спать, съ нами же, въ этой же изб, легъ и Василій Василичъ. Мн почти всю ночь не спалось и я слышалъ, какъ онъ разъ пять тихонько на цыпочкахъ вставалъ и уходилъ въ сни.

— Куда это вы все ходите? шепотомъ спросилъ я.

— А вы разв не спите? Тамъ въ сняхъ кто-то все ходитъ. Понять не могу, кто бы это былъ.

— Да вамъ-то какое дло?

— Нтъ, такъ-съ… Разумется, какое мн дло!..

Утромъ рано мы встали, напились чаю, закусили и опять стали собираться охотиться.

— Бросьте! подемте съ нами!

— Нтъ-съ, мн нельзя. И вы не говорите при всхъ, а то начнутъ ко мн приставать, чтобы я халъ, а мн, сами знаете, разв можно хать?

— Отчего же и нтъ?

— А нагрудникъ-то?

— Разв она еще не отдала вамъ?

— Нтъ, все еще шутитъ, говоритъ, что не брала, а какъ же не брала, когда я ей самъ своими руками отдалъ, какъ разъ на этой самой лавк, когда мы съ ней сидли вчера…

— Видлъ кто-нибудь какъ вы ей отдавали его?

— Нтъ, помилуйте, что вы?.. Мы только вдвоемъ съ ней были…

Мы посмялись еще надъ нимъ и ухали. Прошло недли три, и я позабылъ, разумется, и объ немъ, и объ его нагрудник. Прізжаетъ какъ-то становой. Гд были? что новаго въ узд? и т. д.

— Да, вотъ-съ все хлопочемъ но Василь Васильичеву длу.

— По какому?

— А насчетъ пропажи у него нагрудника съ деньгами.

— Жаловался-таки онъ?

— Изволите видть, не то, чтобы формально жаловался, а такъ подъ рукой просилъ припугнуть ее. Да съ бабой-то онъ связался, которая и самого чорта не побоится, за рога схватитъ.

— Не отдаетъ?

— Ничего, говоритъ, я не знаю. Это, говоритъ, онъ на меня клевету взводитъ, за то, что я его льстивыхъ рчей не слушала и съ нимъ на грхъ не пошла…

— Вотъ несчастный-то!

— Именно-съ. Я, говоритъ, ей все прощу, пусть только прогонитъ работника Яшку. А этотъ Яшка, доложу вамъ, парень молодой, видный изъ себя — ну, оно и понятно-съ… Да вы, говорю, подайте намъ настоящее заявленіе на бумаг, тогда мы съ ней раздлаемся по своему. Нтъ, я, говоритъ, знаю, что тогда это выйдетъ уголовное дло, и ужь простить ее будетъ поздно, а вы такъ ее попугайте… Совсмъ пропадаетъ человкъ, заключилъ становой.

Этому приключенію теперь ужь лтъ пять будетъ, а прошлое лто онъ все еще говорилъ мн, что ‘она’, въ конц-концовъ, образумится и отдастъ ему нагрудникъ.

— А Яшка у нея?

— Нтъ, прогнала, радостно сообщилъ онъ.

— Значитъ, теперь опять миръ и совтъ?

— Она вдь добрая… За это вс ее и любятъ…

— Только ужь вамъ-то не слдовало ее за это любить.

— Отчего-съ? Вы, можетъ, думаете что-нибудь нехорошее про нее? Нтъ-съ, это будьте покойны. Я за этимъ слжу. Меня не проведетъ… Нтъ, шалишь…

Прошлое лто онъ еще разъзжалъ на Васьк, въ одноколк, но ужь одинъ безъ живописца. Съ нимъ у него, говорятъ, вышло какое-то серьзное недоразумніе изъ за той же Воробьихи, и они разстались врагами…

——

Въ начал очерка я говорилъ, что оскудвшіе кочуютъ нетолько по нашей губерніи, но вообще по всей Россіи. Наши, напримръ, кочуютъ и по Рязанской, и по Саратовской и по Воронежской губерніи, а Саратовскіе, Рязанскіе и проч.— по нашей. Это кочеванье по сосднимъ губерніямъ понятно: есть и родные и знакомые, и самый народъ и обычаи сходны. Но удивительно и непонятно кочеванье по губерніямъ отдаленнымъ, совершенно другого тона и характера. А между тмъ, это фактъ. Я натыкался на ‘нашихъ’ тамъ, гд кажется и оріентироваться-то невозможно нашему степному помщику. Прилаживаются, между тмъ, кое какъ, привыкаютъ, живутъ, кормятся.

Больше все ихъ, конечно, ютится въ Москв. Тамъ ихъ страхъ сколько. Разсказывать, какъ и чмъ они тамъ существуютъ, очень уже непріятно. Нкоторые попали туда еще порядочными людьми, но безконечный рядъ компромисовъ съ совстью, чуть не изъ-за куска хлба, совершенно измнилъ даже вншній ихъ образъ. Я говорю не о томъ, что костюмчики на нихъ поистрепались и оборвались — это понятно само собой. Нтъ, вообще, весь обликъ, манеры, выраженіе лицъ — все измнилось. Какіе-то запуганные, робкіе стали: точь въ точь какъ прежде были у насъ засдатели и непремнные члены, о которыхъ разсказывалъ я въ прошлыхъ очеркахъ. Попортились такимъ манеромъ и молодые и старые. Положеніе старыхъ, однако, лучше. Ихъ все-таки лучше принимаютъ, и держатъ они себя приличне, а нкоторые, провшіе очень много у Гурина и въ другихъ трактирахъ, сохранили даже извстное подобіе своего прежняго апломба: имъ даютъ время отъ времени безденежное (скромное, конечно) угощеніе въ тхъ самыхъ трактирахъ, гд прежде они реализировали выкупные, закладные, банковые листы и проч. Со стороны, пожалуй, и не догадаешься, что онъ сидитъ и угощается заднимъ, такъ сказать, числомъ… Много въ Москв такихъ пансіонеровъ. Изъ ‘нашихъ’ я знаю человкъ пять, но есть, вроятно, и изъ другихъ губерній.

Только по одному еще можетъ узнать ихъ посторонній человкъ: очень ужь много болтаютъ съ прислугой и самая болтовня эта ведется какъ-то странно: все о себ и все усмшечки, воспоминанія, намеки. И потомъ, самый тонъ страненъ: не то пріятельскій, не то заносчивый.

— Ермошка! а, помнишь, когда мы съ Иванъ Петровичемъ къ вамъ зжали?

— Помню-съ, сонно-лниво отвчаетъ половой.

— Да, братъ, теперь такіе ‘на чай», смотрю я, вамъ не попадаютъ. А? нтъ?

— Теперь, ежели изъ купечества…

— Купецъ что. Онъ не такъ какъ мы, бывало. Онъ прокутитъ вечеръ, а утромъ опять скаредничаетъ, пару чаю спрашиваетъ.

— Это точно-съ.

— А вдь мы, бывало, какъ… теперь и подобія нтъ того. Разв я не вижу…

— У всхъ тснота-съ.

— Страхъ, братецъ, какая тснота… А много-таки мы вамъ тогда оставили здсь. Помнишь, когда я выкупныя получилъ — что тогда начертили!..

— Погуляли-съ.

— А что, эта цыганка Матрешка, не знаешь гд она теперь?

— Не знаю-съ. Въ табор можно узнать.

— Ахъ, и шельма же была! У!.. Что только она съ Иваномъ Петровичемъ выдлывала…

Но лакей бжитъ къ другому столу, а вопрошавшій такъ и остается безъ отвта, улыбается какъ-то глупо и оглядывается на близь сидящихъ. И не разберешь, что въ этомъ взор: хвастливое ли довольство собой или стыдливость. Очень странное бываетъ въ это время у нихъ выраженіе. Такъ посидитъ и долго посидитъ онъ въ давно знакомомъ трактир, среди давно знакомой и любезной сердцу трактирной обстановки, надостъ всмъ половымъ, пойдетъ, пошляется по всмъ комнатамъ, подойдетъ къ буфетчику, съ нимъ поговоритъ, надостъ и ему разспросами, помнитъ ли онъ его кутежи. Но пора, наконецъ, и совсть знать, пора уходить. Опять идетъ къ буфетчику, что-то говоритъ ему съ странной улыбкой, тотъ небрежно слушаетъ, молча киваетъ головой: ладно, дескать, никто и не думалъ, что ты заплатишь, уходи, не мшай торговать…

Но это все-таки, такъ сказать… прилично, и для благороднаго человка ничего оскорбительнаго тутъ нтъ, хотя, разумется, все-таки есть сознаніе, что такой порядокъ не ладенъ. Отъ этого же сознанія и происходятъ разговоры съ половыми и буфетчиками, въ род сейчасъ приведеннаго. Но все-таки подъискивается нкоторое оправданіе себя въ томъ же прошедшемъ: вдь и драли же, и обсчитывали же они меня тогда! Разв не стою я порціи селянки? Вдь еслибы я тогда выговорилъ, такъ онъ бы согласился сто порцій отпустить… Это сознаніе овладваетъ имъ особенно посл переговора съ буфетчикомъ, когда щекотливый вопросъ, подъ заглавіемъ: ‘за мной’, благополучно прошелъ. Является даже нкоторое подобіе прошлаго величія и въ осанк и въ манерахъ, такъ-что у швейцара пальто хотя и надвается нсколько поспшно по причин непріятности обнаружить протертую подкладку, тмъ не мене взоръ ясенъ, гордъ и благодушно-милостивъ въ тоже время.

И такихъ пансіонеровъ много у московскихъ трактирщиксъ. Я разсказалъ сейчасъ еще сносный примръ, есть хуже, жалче. Есть такіе, что, глядя на нихъ, положительно сердце сжимается…

Въ Петербург ‘наши’ тоже есть, но, сравнительно съ Москвой, куда какъ меньше. Въ Москвъ, повторяю, ихъ видимо невидимо. И гнздятся тамъ они больше въ биліардныхъ. Здсь, въ Петербург жизнь совсмъ не та, да и традицій у ‘насъ’ здсь меньше, даже почти ихъ вовсе нтъ. Въ Петербург ‘мы’ бывали только по дламъ и никогда не развертывались, не расцвтали такъ махрово, какъ въ трактирно-московской атмосфер. Тамъ у насъ въ дни оны душа положительно таяла, умилялась, приходила въ восторженно-забвенное состояніе, и даже фактъ самаго обиранія насъ трактирщиками, цыганками и ‘двицами’ доставлялъ своего рода оригинальное наслажденіе, умилявшее и возвышавшее… Это, впрочемъ, совсмъ особая психологія, понимать которую можетъ только человкъ, боле или мене отвдавшій этихъ радостей — все равно, пришлись ли они ему по вкусу или нтъ — но непремнно отвдавшій, и къ тому же много наблюдавшій дйствіе этихъ радостей на другихъ, при отвдываніи ихъ…

Оттого и проживающіе здсь, въ Петербург, оскудвшіе имютъ нсколько другой вншній и внутренный образъ. Здшніе боле шельмоваты, нтъ въ нихъ карасьей задумчивости и телячьей восторженности. Фуражекъ съ дворянскими красными околышами они здсь не носятъ, а стараются пріобртать боле или мене кокетливыя шапочки и шляпки. Нкоторые даже подстригаютъ себ на лбу волосы la Капуль и очень граціозно владютъ тросточками. Московскіе, конечно, сыте ихъ, но вообще совсмъ тутъ другой типъ. Опытный — мой, напримръ — глазъ, конечно, и въ прическ la Капуль сейчасъ узнаетъ ‘нашего’, ну, а попробуй-ка узнать его другой…

Московскіе толще отъ боле питательной пищи, и лица у нихъ кругле, даже съ лоскомъ, особенно кто употребляетъ крпкіе напитки. Въ носу постоянный жаръ отъ той же причины. А въ Петербург и питаніе хуже и самые крпкіе напитки не дйствуютъ такъ укрпительно на здоровье, какъ тамъ, хотя ‘мы’ и здсь пьемъ ихъ въ достаточномъ количеств.

Оскудвшіе, проживающіе въ Петербург, ютятся большею частью вокругъ мировыхъ судей, и нкоторымъ, начавшимъ свои юридическіе дебюты въ очень скромныхъ амплуа, впослдствіи посчастливилось до такой степени, что изъ бродячихъ они вновь превратились въ осдлыхъ. Конечно, не много такихъ, но есть: я знаю нсколько примровъ.

Потомъ, много оскудвшихъ пристроились на какое ни на-есть маленькое содержаніе при разныхъ обществахъ дамской филантропіи: при дешевыхъ квартирахъ, при обществ снабженія бдныхъ виноградными выжимками и пр. А инымъ повезло до такой степени, что имъ поручено нкоторымъ образомъ наблюденіе за порядкомъ въ столиц и за нравственностью, и, разумется, сопряженное съ симъ соглядатайство. И хотя образъ ихъ жизни и службы остается бродячій, но они ужь настолько ‘согрлись’ и окрпли духомъ, что, при желаніи, могутъ сдлаться вполн осдлыми, даже въ смысл недвижимости.

Особенно порадовалъ меня, нсколько лтъ назадъ, одинъ мой бывшій сосдъ, Петръ Иванычъ Курицынъ. Онъ изъ пхотныхъ и чиномъ что-то не особенно великъ, если не ошибаюсь, капитанъ или штабсъ-капитанъ. Оскудлъ онъ лтъ семь или восемь тому назадъ. Повертлся сперва въ нашемъ уздномъ город, хотлъ пристроиться въ земской управ, или еще гд то, но,такъ какъ у насъ вс очень хорошо знали, что это за птица, то ничего у него не вышло. Потомъ, онъ пропалъ. Было слышно что онъ въ Москв, но скоро такъ какъ-то заглохло…

Разъ какъ-то иду я часовъ въ семь по Невскому, дло было осенью и шелъ мелкій, холодный дождикъ. Недалеко отъ пассажа меня окликнулъ знакомый голосъ, но чей я никакъ не могъ узнать сразу. Передо мною стояла такая именно фигурка съ капулями на лбу, какъ я сейчасъ говорилъ. Съ виду лтъ сорокъ пять, бородка, усики.

— Не узнаете?

— Знакомый голосъ… извините, не узнаю.

— Сосда-то не узнаете?..

— А — а!.. теперь узнаю.

— Я васъ ужь нсколько разъ видлъ, да днемъ-то, признаться, какъ-то неловко было васъ остановить, а вечеромъ! я наслужб — гд-жь васъ увидишь!..

— Служите? Ну, слава Богу, значитъ пристроились.

— Служу-съ, какъ же… Только служба-то, знаете, ужь больно безпокойная…

— Какая же такая?

— А вотъ за этими канарейками смотрю-съ. Онъ указалъ на бгающихъ въ эти часы ‘двицъ’.

— Это что-жь такое за служба?

— А я, изволите видть, смотрителемъ врачебно-полицейскаго комитета… Какая не является въ комитетъ, или какая новенькая начнетъ бгать, я ее сейчасъ и цапъ-царапъ!..

— Что-жь, веселая служба.

— Оно, конечно, хе, хе… есть между ними вдь премиленькія…

— А это, т. е. опредленіе миловидности, тоже разв входитъ въ ваши обязанности?..

— Хе-хе. Нтъ-съ, это я такъ, вамъ говорю… Надька! крикнулъ онъ какой-то пробгавшей мимо ‘двиц’. Та очень развязно подскочила къ нему, и начался крайне фамильярный разговоръ съ удивительно откровенной терминологіей…

— Ну-съ, мое вамъ почтеніе…

Но отвязаться отъ него мн было ужь не такъ легко.

— Вы въ эту сторону? Позвольте, я васъ провожу. Занятіе у нихъ, конечно, такое… а все-таки, по человчеству жалъ бываетъ иногда… болталъ онъ.

— И вы жалете?

— Какъ же не жалть-съ? Иная, знаете, начнетъ бгать тайкомъ отъ родителей, замтишь ее, поймаешь. Ну, сейчасъ слезы, умоляетъ…

— Вы и смилуетесь?

— Жалостливъ я. Особенно, если эдакій, знаете, бутончикъ, цыпленочекъ…

— А вдь, я думаю, это и выгодно иногда?

— Что-съ?

— Ловить-то ихъ?

— Ну, какая ужь тамъ выгода? Что съ нея возьмешь? Цлковый какой…

— Можетъ, и три?

— Я не стану запираться — беру, но беру съ разборомъ. Если она ‘вредная’, тутъ взять нельзя, а если такъ, по нераднію въ комитетъ не здитъ — беру! иначе съ ними ничего не подлаешь…

— Въ мсяцъ-то, глядишь, и порядочно очистится?

— Нтъ-съ, пустяки, сущіе пустяки! хлопотъ-то вдь съ ними что!..

— Петръ Иванычъ, я завтра въ комитетъ не поду, я завтра имянинница — приходите на пирогъ! скороговоркой, и какъ-то подбрыкивая, стоя на мст, заговорила вдругъ очутившаяся возл насъ ‘двица’.

— Та-та-та! Потише, потише. Какъ же это ты не пойдешь? я теб такой пирогъ устрою…

Но ‘двица’ очень весело выслушала эту угрозу и начала тормошить его за рукава.

— Очень ужь ты бойка стала. Вотъ съ Иваномъ Васильичемъ, вы такъ не разговариваете, его боитесь…

— Никого мы не боимся!

— Холостому на нашей должности — бда! объяснялъ мн Курицынъ.— Искушеніе на каждомъ шагу…

— А вы искушаетесь?

— Гршенъ… Слабъ я… И маленькіе, сренькіе его глазки блеснули масленнымъ лоскомъ при свт забрызганнаго дождемъ фонаря.

Я поспшилъ засвидтельствовать свое почтеніе и взялъ извощика.

XII.
Итого.

Извстно, что когда разрушается какой-нибудь организмъ, то на смну ему и на его счетъ является сейчасъ же множество другихъ организмовъ, быть можетъ, не столь красивыхъ и пріятныхъ на видъ, какъ предавшійся тлнію, тмъ не мене вполн способныхъ подтвердить своимъ появленіемъ и существованіемъ старую истину, что въ природ ничто не пропадаетъ, а только видоизмняется.

Ученые и даже простые любители естествознанія обыкновенно съ нжнымъ вниманіемъ слдятъ за появленіемъ этихъ новыхъ жильцовъ міра сего, наблюдаютъ ихъ нравы, инстинкты, привычки и такое занятіе находятъ очень пріятнымъ, но простые смертные никакъ не могутъ въ этомъ случа съ ними согласиться. Такъ напримръ, не ученый, а обыкновенный человкъ, которому подали бы умершаго кота, покрытаго червями, жуками и прочими ‘организмами’, явившимися ему на смну, нетолько сейчасъ же заткнулъ бы себ носъ и отвернулся, но почувствовалъ бы тошноту и поспшилъ бы вонъ изъ комнаты. И это происходить вовсе не отъ того, что мы любили и знали покойнаго, находили самого его красивымъ, а дятельность его полезною, нтъ — просто потому, что самый процессъ разложенія противенъ, также точно, какъ и радость пирующихъ при этомъ ‘организмовъ’… Очень можетъ быть, что такая брезгливость неумстна, глупа, показываетъ только наше невжество, необразованность — все это, можетъ быть, совершенно справедливо, но фактъ все-таки остается фактомъ: отъ созерцанія мертваго кота, покрытаго червями, у меня съ души воротитъ и я, право, въ этомъ не виноватъ.

Въ мір, такъ сказать, нравственномъ, подобное явленіе случается такъ же точно часто и наблюдать его можно сколько угодно. Во мн оно и тутъ вызываетъ совершенно такія же чувства. Положимъ, было какое-нибудь гнздо, ну, хоть уздный судъ что ли. И вотъ въ одно прекрасное утро, вс эти засдатели, непремнные члены и проч., что составляло до сихъ поръ какой ни на есть ‘организмъ’, узнаютъ, что они мертвы, упразднены, оставлены за штатомъ. Пріхавшіе же на ихъ мсто прокуроры, адвокаты и прочіе ‘новые организмы’ начинаютъ тутъ же подать ихъ, копаются въ длахъ, проникаютъ въ ихъ помыслы, сердца и длаютъ это все съ веселымъ видомъ, какъ и подобаетъ ликующимъ. Не хорошее было гнздо и мн его вовсе не жаль, но радость надмогильная все-таки противна. Да подлинно ли ‘новый-то организмъ’, теперь ликующій, совершенне и чище упразденнаго? Вопросъ, можетъ быть, неумстный, но онъ всегда какъ-то самъ собой является при вид подобнаго ликованія.

Конечно, все это идетъ, какъ извстно, къ лучшему, и подобныя ‘обновленія природы’ нетолько необходимы, но и величественно-прекрасны, и лишь одно предубжденіе заставляетъ присутствующихъ и зрителей ощущать тошноту. Противенъ, значитъ, одинъ процессъ обновленія, результаты же его пріятны. И если не видть, не быть свидтелемъ ‘процесса’, а прямо пріхать къ пирожному, такъ сказать, когда весь обдъ уже пожранъ — очень даже пріятно. Я, напримръ, никогда не забуду, какъ пріятно мн было увидать, вмсто неуклюжихъ, сонныхъ, полупьяныхъ будочниковъ съ красными носами, вчно выпачканными въ нюхательномъ табак, молодцоватаго вида расторопныхъ и сметливыхъ городовыхъ и гг. околодочныхъ, въ легкой, удобной и красивой форм, въ изобиліи усявшихъ вс т мста, гд прежде одиноко дремали будучники. Не мене пріятное, конечно, впечатлніе производятъ теперь и новые юридическіе организмы, потребившіе при своемъ зарожденіи засдателей и непремнныхъ членовъ. Исполненный кроткаго и снисходительнаго достоинства, но вмст строгій, нелицепріятный прокуроръ, ровно какъ и пылкій, увлекающійся, но и шустрый притомъ адвокатъ — разв могутъ идти въ сравненіе съ организмами, покончившими свое существованіе? Но вдь они такъ жили теперь, когда ‘процессъ’ упраздненія они ужь совершили, вытерли рты, вымыли руки, причесались и начали отправлять обязанности, сопряженныя съ ихъ существованіемъ. Въ моментъ же ‘процесса’ они несомннно вызывали содроганіе.

Такъ и во всемъ. ‘Процессъ обновленія’ оказывается почти всегда непріятнымъ для созерцающихъ его, но плоды процесса, конечно, и полезны, и пріятны. Поэтому, нтъ ничего удивительнаго, что, несмотря на полное довріе къ выводамъ науки, свидтельствующимъ о полезности и необходимости ‘процессовъ обновленія’, если является подлежащимъ такому обновленію нчто близкое, родственное и попадаетъ это нчто въ положеніе вышеупомянутаго кота, то чувство брезгливости къ новымъ ‘совершеннйшимъ организмамъ’ становится ужь совсмъ естественнымъ. Это, несомннно, ненормальное состояніе созерцателя ‘процесса’ бываетъ иногда до такой степени сильно, такъ затемняетъ разумъ, угнетаетъ душу и проч., что даже самая вра въ науку и ея выводы колеблются и невольно ощущаешь, что мало-по-малу въ мысляхъ зарождается и растетъ-разростается неумстное сомнніе: да полно, точно ли эти черви и мокрицы совершенне почившаго кота?..

Повторяю, я говорю все это съ точки зрнія не ученаго, а обыкновеннаго смертнаго, не имвшаго ни случая, ни времени закалить свой разумъ и душу въ научныхъ истинахъ. На такого смертнаго дйствуетъ картина ‘процесса’ особеннымъ образомъ, она ему мерзитъ, онъ чувствуетъ тошноту, головокруженіе и, разумется, теряетъ при этомъ настоящую точку зрнія…

Мн кажется, что я нахожусь именно въ такомъ положеніи, когда созерцаю картину нашего помщичьяго обновленія. Родственность и близость моему сердцу исчезающей расы не позволяетъ мн безпрестрастно относиться къ ‘новымъ совершеннйшимъ организмамъ’, явившимся намъ на смну. Конечно, я отлично понимаю, что ‘мы’ былъ тоже ‘организмъ’ не ахти какой совершенный, что ‘обновиться’ этому организму очень было не лишне, но… какъ только увижу я самый ‘процессъ’ обновленія, увижу эти раскрытые рты съ клочьями моихъ дяденекъ, тетенекъ, увижу эти алчные, горящіе взоры ‘совершеннйшихъ организмовъ’, которыми они озираютъ подлежащихъ уничтоженію, мною овладваетъ ужь не одно отвращеніе, но беретъ какой-то ужасъ:— Господи! да вдь эдакъ они, эти ‘совершеннйшіе’, всхъ насъ сожрутъ!.. Ну, и колеблется вра въ непреложность выводовъ науки. Разв я могу за это отвчать?

И вдь что при этомъ ужасне всего: это ‘обновленіе’ у насъ предоставлено такъ-сказать само себ и никому, повидимому, до этого никакого нтъ дла. Отсюда, во-первыхъ, напрасныя совершенно мученія, и потомъ самое обновленіе идетъ безпорядочно, зря. Проявится между нами ‘совершеннйшій’ организмъ и начнетъ высматривать, нтъ ли какого осоввшаго или задремавшаго изъ старыхъ, не совершенныхъ, замтитъ его гд-нибудь, накинется на него, присосется и начнетъ процессъ обновленія. Этотъ обновится, а рядомъ, глядишь, почему-то другіе сидятъ и ждутъ, не обновляются. А между тмъ и на нихъ и вообще на зрителей производится понапрасну удручающее впечатлніе, чего, конечно, не было бы, еслибы обновленіе совершилось повсемстно разомъ или хоть по округамъ, какъ было это при обновленіи юридическихъ организмовъ. Засдатели и непремнные члены не подверглись этой ненужной жестокости. Ихъ такъ не мучили. Было ршено, что они должны обновиться, наслали на нихъ совершеннйшихъ организмовъ, т накинулись и сразу покончили. Тоже самое было и съ будочниками. Мн кажется, (это же необходимо слдовало сдлать и съ нами, помимо всякихъ другихъ соображеній, просто въ интересахъ науки, для поддержанія ея авторитета, а также и для того, чтобы самый результатъ обновленія получался полне, плодотворне…

Но, можетъ быть, въ силу какихъ-нибудь соображеній, такое стройное и одновременное обновленіе у насъ не можетъ быть допущено? Можетъ быть, и здсь необходима постепенность… Тогда это ужасно! Если дло обновленія дйствительно предоставлено ‘частной предпріимчивости’, подобно постройк негарантированныхъ правительствомъ желзныхъ дорогъ — тогда оно можетъ затянуться до безконечности и можетъ даже такъ случиться, что мы будемъ свидтелями начала второго обновленія, когда еще не будетъ заключено первое, ибо не подлежитъ никакому сомннію и совершенно согласно съ выводами науки, что смняющіе теперь насъ ‘совершеннйшіе’ организмы, въ свою очередь, имютъ быть пожраны ‘наисовершеннйшими’… На это послднее предположеніе, пока, конечно, чисто научное, имется уже и теперь много указаній. Такъ не особенно даже старые старожилы замчаютъ, что прежніе Сладкопвцевы и Подъугольниковы были гораздо мене совершенны теперешнихъ, что приплодъ этихъ послднихъ необыкновенно вышелъ удаченъ и слдовательно, высказанное предположеніе о предстоящемъ въ близкомъ будущемъ второмъ обновленіи не лишено основанія, какъ и всякая боле или мене серьзная научная гипотеза…

Собственно намъ, помщикамъ, разумется, хотлось бы, чтобы ужь ‘все это’ ‘они’ продлали надъ нами скорй. Мы вс, за очень малымъ исключеніемъ, мечтающіе до сихъ поръ объ извстной грамат Екатерины II и о заведеніи ирландскаго фермерства (нашли время!), конечно, отлично понимаемъ, что непремнно, не сегодня, такъ завтра, должны уступить свое мсто организмамъ боле совершеннымъ, и потому намъ все равно, пожретъ ли насъ при этомъ организмъ просто совершенный или наисовершеннйшій — лишь бы только скорй. Ничего не можетъ быть ужасне этого переходнаго состоянія. Извольте сидть и ждать, пока вы вызовете аппетитъ у совершеннйшаго организма и онъ приступитъ къ исполненію надъ вами процесса обновленія. А, между тмъ, сидите и содрогайтесь, созерцая, какъ производятъ эту операцію надъ другими, надъ вашими близкими и присными, какъ потомъ, объденные, засиженные, блдные, окровавленные, они бродятъ полуживые, распространяя ужасъ и отчаяніе.

Повторяю, законы природы, конечно, направлены ко благу вселенной и страданія низшихъ организмовъ, въ виду усовершенствованія, побды и ликованія высшихъ, не могутъ быть серьзно принимаемы въ разсчетъ. Но я ужь и не прошу объ этомъ. Я указываю здсь только на ни на что ненужную при этомъ жестокость, которую, мн кажется, можно было бы легко избжать именно вышеуказаннымъ путемъ единовременнаго и повсемстнаго ‘обновленія’.

Такое распоряженіе было бы и гуманно, и во всхъ отношеніяхъ несомннно полезно, ибо черезъ это, можетъ быть, ускорилась бы и самая медленность нашего общаго во всемъ усовершенствованія. Имя дло съ организмами совершеннйшими можно было бы, при дарованіи имъ различныхъ правъ и преимуществъ, боле увренно разсчитывать какъ на ихъ благоразуміе, спокойствіе и умренность въ пользованіи оными, такъ равно и на патріотизмъ боле возвышенный и, слдовательно, боле податливый во всхъ отношеніяхъ.

И въ этомъ предположеніи нтъ ничего преувеличеннаго. Чмъ совершенне человкъ, тмъ онъ боле свободенъ отъ предразсудковъ, традицій, преданій, а въ нкоторыхъ особенно счастливыхъ случаяхъ даже и отъ принциповъ. Наблюдая обновляющіе насъ совершеннйшіе организмы, невозможно отказать имъ именно въ такой свобод. Съ прошедшимъ у нихъ нтъ никакой связи. До будущаго имъ нтъ ни малйшаго дла. Они живутъ однимъ настоящимъ, и при этомъ благоразумно устранили все, что мшаетъ удобствамъ этого настоящаго, причемъ ни за какимъ физическимъ или нравственнымъ тычкомъ никогда не гонятся. Вообще, это самый подходящій народъ.

Я, разумется, не настолько компетентенъ и смлъ, чтобы защищать или опровергать довольно распространенное у насъ мнніе, именно, что, съ поглощеніемъ ‘насъ’ совершеннйшими организмами, въ отечеств пашемъ объявится вторая Америка. Но въ нкоторой степени это, пожалуй, и справедливо, особенно въ не столь отдаленномъ будущемъ. Въ самомъ дл, отъ скрещенія приплода Сладкопвцева съ приплодомъ Подъугольникова несомннно должно получиться нчто весьма замчательное и, при счастьи, у насъ, можетъ быть, заведутся такіе янки, передъ которыми американскіе покажутся невинными младенцами… Во всякомъ случа, задатки на это есть и даже очень богатые.

А что дло идетъ именно къ этому, въ этомъ сомнваться, по моему, нельзя, и всякій, дйствительно хорошо знающій современную деревню и не мене хорошо знавшій ее лтъ пятнадцать-двадцать назадъ, со мной непремнно согласится. Шустраго народа теперь развелось тамъ столько, что хоть отбавляй, и вс они, въ качеств организмовъ совершеннйшихъ, заняты, смотря по ширин зва, обновленіемъ или нашимъ, или мужицкимъ. Работа кипитъ и никакого унынія въ деревн, дйствительно, теперь нтъ. Мн очень прискорбно, что нкоторые изъ рецензентовъ моихъ очерковъ вывели заключеніе, что будто я свидтельствую, что современная деревня уподобляется по впечатлнію въ нкоторомъ род кладбищу. Ни чуть. Происходитъ только ‘обновленіе’, а веселыхъ и довольныхъ лицъ можно встртить сколько угодно. То уныніе, о которомъ я говорю — уныніе чисто наше, помщичье и мужицкое, а вовсе не общее. ‘Совершеннйшіе’ организмы, предназначенные для нашего обновленія, напротивъ, въ самомъ прекрасномъ расположеніи духа. А такъ какъ для ‘обновленія’ одного помщика требуются всегда почти соединенныя усилія нсколькихъ Подъугольниковыхъ и Сладкопвцевыхъ и притомъ съ участіемъ ихъ близкихъ и дальнихъ родственниковъ, то, слдовательно, и въ количественномъ отношеніи веселыхъ и довольныхъ лицъ теперь стало несравненно больше прежняго.

Эту веселую общую картину, правда, до нкоторой степени портятъ мужики, не имющіе, подобно ‘намъ’, причины быть особенно радостными въ виду обновленія, но это маленькое неудобство весьма легко устранимо: стоитъ лишь похерить общинное землевладніе и тогда съ полной увренностью можно сказять, что ихъ ‘обновленіе’ пойдетъ если не скорй нашего, то ужь, во всякомъ случа, и не тише, и самое большое, лтъ черезъ двадцать, а то и черезъ пятнадцать, и на ихъ мстахъ будутъ сидть сплошь все ‘совершеннйшіе’ организмы съ веселыми лицами. За это можно вполн ручаться.

Впрочемъ, изъ нижеслдующихъ примровъ читатель, можетъ быть, лучше пойметъ вс эти соображенія и заключенія.

——

Когда дяденька Дмитрій Павлычъ заложилъ имніе въ опекунскомъ совт и, въ надлежащей степени ‘освжившись’ въ Москв, вернулся, наконецъ, въ деревню, то привезъ съ собой, между прочимъ, и ни на что ненужную гувернантку. Тетенька Любовь Васильевна была этимъ и огорчена, и глубоко и справедливо возмущена. Обстоятельство это было тмъ прискорбне, что она въ это время была въ тягостяхъ, и вс мы не безъоснованія боялись трудныхъ и неблагополучныхъ родовъ. Однако, все, къ общей радости, кончилось благополучно: ненужную гувернантку кое-какъ удалили, поселивъ въ дядинькиной душ сомннія въ ея врности (по правд, ложныя), роды же, хотя и были не изъ легкихъ, но кончились хорошо. Богъ далъ намъ сестрицу Соничку, которая, вмст съ прежде родившейся другой сестрицей Наденькой, и начала рости какъ родителямъ, такъ равно и всмъ намъ на радость и утшеніе. Мы были почти сверстники. Дяденька Дмитрій Павлычъ мн приходился дяденькой по матери и меня возили къ нему часто, я до сихъ поръ живо помню наши вполн невинныя дтскія игры вмст съ Соничкой и Наденькой. Особенно я друженъ былъ съ Наденькой. Славная была двочка, пухленькая, розовая и родители возлагали на нее большія надежды. Но человкъ предполагаетъ, а Богъ располагаетъ. Такъ было и тутъ. Впослдствіи, какъ будетъ показано это ниже, она принесла имъ не столько утшенія, сколько горя, хотя собственно не лично, но черезъ супружество, можетъ быть, и съ достойнымъ, но жестокимъ человкомъ.

Тетенька Любовь Васильевна скончалась, когда Соничк было восемнадцать, а Наденьк двадцать лтъ. Какъ извстно, для двицъ это самый ‘опасный’ возрастъ. Повинуясь указаніямъ природы, он въ это время ужь достаточно ясно сознаютъ одно изъ требованій ея, именно, заботу о продолженіи рода себ подобныхъ и тщательно высматриваютъ и пріискиваютъ себ для такого предпріятія сотрудниковъ, разумется, на законномъ основаніи. Руководство доброй и опытной матери здсь необходимо и отсутствіе таковой, по истин, ни чмъ незамнимо. И Соничка, и Наденька такихъ сотрудниковъ, конечно, искали и занимались этимъ ужь не со вчерашняго дня, но удачи почему-то не было и довольно долго-таки, такъ что он провели въ этихъ занятіяхъ почти все время до тридцати лтняго возраста. Наконецъ, младшая Соничка нашла свое счастье и, такимъ образомъ, открыла себ возможность исполнять возложенныя на нея природой обязанности. Наденька же продолжала оставаться въ одиночеств. Соничка вскор посл брака ухала съ мужемъ куда-то на югъ, гд у него было какое-то имніе и вс мы потеряли ее изъ виду. Наденька, слдовательно, осталась теперь одна съ престарлымъ родителемъ, который и безъ того запущенное имніе свое теперь запустилъ еще больше. Понятно, приданаго дочерямъ онъ никакого не могъ дать и, дйствительно, не далъ его и Соничк, несмотря на то, что номинально имніе у него было одно изъ самыхъ большихъ въ нашемъ узд: уже и тогда все было заложено и перезаложено. Ко всему этому, дяденька на закат дней своихъ началъ въ излишств употреблять крпкіе напитки и съ особеннымъ пристрастіемъ относиться къ экономк, екл Дмитріевн, пріуроченной покойницей тетушкой вовсе не къ этому занятію… Ахъ, еслибы она все это знала!

Очень естественно, что Наденьк дома было скучно и она все время жила то у тхъ, то у другихъ родственниковъ, а такъ какъ родня у насъ поистин необозримая, то такое ея кочеванье ни для кого не было въ тягость. Въ это время я ее видалъ съ большими промежутками. Зналъ, что она, повинуясь обратному закону природы, успла ужь окислиться, подсохнуть, вообще достаточно-таки поблкла. Помнится, почему-то у меня сложилось даже какое-то твердое и непреложное убжденіе, что она такъ и останется пустоцвтомъ, не выполнивъ указаній насчетъ продолженія рода. Вскор, однако, оказалось, что я ошибся. Какъ-то зимой, здсь, въ Петербург, я получилъ пространное письмо отъ родственниковъ, гд разсказывалось, что за Наденьку посватался, наконецъ, одинъ небогатый и не знатнаго происхожденія, но очень достойный человкъ, Алексй Евлампіевичъ Передковъ. Въ письм, между разными подробностями было сказано, что онъ служитъ по провіантской части и у начальства на отличномъ счету. Меня звали даже на свадьбу, но я отъ этого удовольствія уклонился, ограничившись разными искренними поздравленіями и сердечными пожеланіями. Прошло лтъ десять. Мы не видались. Алексй Евлампіевичъ получилъ какое-то повышеніе, потомъ назначеніе и, наконецъ, попалъ на такое мсто, гд жить ему было ‘какъ въ раю’… Наденька, отъ хорошей жизни, начала нещадно плодиться. Каждый годъ вс мы, родственники, получали отъ нее непремнно по письму-циркуляру съ извщеніемъ о приращеніи ея потомства, а разъ какъ-то въ одинъ годъ получили даже два такихъ письма. Старикъ дядя, между тмъ, все еще скриплъ, хотя съ каждымъ днемъ видимо приближался къ ликвидацій. Два года назадъ, проздомъ изъ Петербурга въ деревню, я захалъ къ нему.

— Ну, что, дяденька, какъ здоровы?

— Плохо, мой другъ. Жду вотъ Наденьку съ мужемъ.

— Выписали ихъ?

— Нтъ, сами дутъ. Онъ тамъ гд-то за Балканами попался, судился, и хоть вывернулся, но все-таки велли того… подать въ отставку… ну, вотъ и дутъ меня провдать… Ты его вдь, кажется, не видалъ?

— Нтъ, до сихъ поръ не случалось.

— Посмотри. Интересный субъектъ.

— А что?

— Такъ, вотъ увидишь…

— Т. е. это вы насчетъ воровства?..

— Нтъ, это-то, положимъ, у нихъ… Интересный, очень, теб говорю, интересный человкъ. И капиталъ, я думаю, теперь ужь порядочный есть.

— А что Наденька?

— Ничего, слава Богу, здорова. Онъ и ее на свой образецъ перешилъ.

— То есть?

— Такъ, и она тоже… такая же. Да вотъ на дняхъ увидишь.

Старикъ говорилъ мн все это такимъ тономъ, что не могло быть никакого сомннія въ томъ, что онъ нетолько не радъ ихъ предстоящему визиту, но даже съ какимъ-то содроганіемъ ожидаетъ его. Я подумалъ и спросилъ:

— Вы, дядя, какъ будто огорчены ими?..

— Именно, мой другъ, огорченъ. Я чувствую, что они хоронить меня дутъ. И онъ похоронитъ. Онъ и живого похоронитъ. Онъ и прежде былъ такой, совсмъ безсердечный, а теперь на войн, да вотъ на суд, еще больше ожесточился…

— Деньги любитъ?

— Только ихъ и любитъ.

— А вы не поддавайтесь.

— Гм! Онъ усмхнулся и ничего мн не отвтилъ. Мы помолчали.

— А знаешь, что я теб скажу? вдругъ опять началъ онъ и опять остановился.

— Нтъ не знаю, говорите.

— Все-таки я его прокляну. И что я ни длаю, а эта мысль у меня изъ головы не выходитъ. Вчера до того дошло, что за попомъ посылалъ. Разсказалъ ему, побесдовалъ, ну, мысли будто и разсялись немного. А то такъ-таки вотъ и подмываетъ проклясть его.

— Да что-жь такое онъ вамъ сдлалъ?

— Ничего, ровно ничего, а видть его не могу, потому я чувствую, чую, что онъ живого человка похоронить можетъ и сдлаетъ это также спокойно, какъ рюмку водки выпьетъ. Да вотъ ты увидишь…

Я ршилъ, что старикъ раздраженъ, что Передковъ, по всей вроятности, въ самомъ дл, негодяй, но за что-жь сейчасъ ужь и проклинать его? Съ этими мыслями я и разстался съ нимъ.

Прошло недли дв. Разъ какъ-то вечеромъ я былъ въ саду и зашелъ въ самый дальній уголъ его, усталъ и слъ на скамеечку. Вдругъ слышу колокольчикъ и какъ будто у насъ на двор. Кто бы это? подумалъ я и не усплъ хорошенько углубиться въ эту мысль, какъ увидалъ, что за мной бжитъ лакей.

— Сестрица, Надежда Дмитріевна, пріхали.

— Одна?

— Нтъ-съ, съ супругомъ и съ дтками.

Не знаю, почему, но меня самого какъ-то покоробило. Я не то, чтобъ испугался — чего мн было ‘его’ бояться?— а такъ непріятно, какъ бываетъ непріятно при встрч съ гусеницей, сверчкомъ, лягушкой и проч. Однако, я преодоллъ сейчасъ же это несправедливое чувство и поспшилъ въ домъ. Они ужь вс сидли на балкон и ждали меня. Подпустивъ меня такъ шаговъ на сорокъ, навстрчу мн были пущены дти, числомъ шесть. Они съ необыкновенной быстротой и даже стремительностью спустились по ступенькамъ, окружили меня съ криками: дяденька, дяденька! и такъ и впились мн въ руки. Я не знаю ощущенія гнусне, когда у меня мужчина или ребенокъ поцлуетъ руку. Я чуть не вскрикнулъ теперь, и какъ ни отрывалъ рукъ, какъ высоко ни поднималъ ихъ, они все-таки доставали, цплялись одинъ за другого, лзли у меня по животу. Ужасное было положеніе! И откуда это у нихъ такая любовь ко мн? Отроду они меня не видали, а какъ любятъ!.. Я положительно не могъ шагу сдлать, совершенно какъ медвдь, окруженный тми маленькими собачками, что предназначаются на охот для задержанія его. Наконецъ, съ балкона начали спускаться, тоже навстрчу мн, Наденька съ какимъ-то средняго роста мужчиной, въ фуражк съ краснымъ околышемъ и кокардой.

— Дти! вдругъ послышался голосъ этого мужчины, и я почувствовалъ себя въ тотъ же моментъ совершенно свободнымъ. Они такъ же быстро оставили теперь меня, какъ прежде атаковали. Замчательно дрессированныя дти…

Наденька за эти десять лтъ необыкновенно пополнла, такъ что изъ совсмъ-было подсохшей двицы сдлалась очень даже полною дамой: а такъ какъ она опять была беременна, то, казалось, будто даже и излишне полна. Оба они, т. е. и она, и мужъ ея приближались ко мн съ радостно-родственно улыбающимися лицами. Мы, разумется, обнялись и поцловались.

— Это мужъ мой, сказала она, указывая глазами на своего спутника:— прошу любить его и жаловать. Я знаю, что ты его непремнно полюбишь… ты добрый.

Мы обнялись и съ нимъ.

— Нтъ, ужь, братецъ, надо, по русскому обычаю, трижды, проговорилъ онъ мн, когда посл поцлуя я хотлъ уклониться отъ продолженія этого занятія — и мы поцловались еще два раза.

Во время этой нашей первой встрчи онъ былъ со мной даже какъ-то робокъ и все повторялъ просьбу принять его въ число родственниковъ, сдлать ему эту честь, которую онъ, и проч.

— Помилуйте, какая же честь… очень радъ, говорилъ я, а самъ все смотрлъ ему въ ротъ и на руки: какъ это онъ ‘беретъ’ и ‘глотаетъ’?.. но ничего особеннаго не замтилъ…

Мы взошли на балконъ.

— Какой, братецъ, у васъ здсь воздухъ прекрасный, началъ онъ.

— Хорошій воздухъ… да что-жь у ‘насъ’, кром воздуха-то, теперь и осталось?.. Но онъ не понялъ меня.— Наденька, ты ужь, мой другъ, будь хозяйкой, распорядись насчетъ чая и пр., попросилъ я ее и веллъ поставить самоваръ.

— Если это для насъ, то не безпокойся. А вотъ, если можно, молока… Алексй Евлампіевичъ говоритъ, что въ деревн грхъ чай пить, надо непремнно молоко, отвтила мн Наденька и любовно посмотрла на мужа.

— Ну, молоко такъ молоко, что угодно, мой другъ: это еще пока у насъ есть.

— Падежи, говорятъ, кругомъ? замтилъ ‘братецъ’.

— Нтъ-съ, ‘это’ не отъ падежей у насъ…

Онъ опять меня не понялъ, но сестрица поняла и со вздохомъ и грустной миной, хотя и не безъ удивленія, а какъ бы отъ неожиданности, спросила:

— А что, дружочекъ, разв и у тебя плохо?

— Т. е., какъ теб сказать? у меня-то еще пока ничего, а вообще…

— Ахъ, вообще — это ужасно! Впрочемъ, добавила она:— Алексй Евлампичъ говоритъ, что все это къ лучшему, потому что тогда имнія перейдутъ въ достойнйшія руки.

— Ну, это… А, впрочемъ…

— Если вы, братецъ, позволите высказать мн мою мысль, началъ онъ.

— Говорите, говорите.

— Мн, кажется, у гг. помщиковъ мало старанія… и потомъ… Онъ запнулся.

— А потомъ?

— А потомъ-съ, народъ распущенъ…

— Лша, дружочекъ, это ты судишь по папеньк: онъ, старикъ, дйствительно, ‘ихъ’ такъ распустилъ, ахъ, какъ распустилъ! а въ другихъ мстахъ, можетъ… вмшалась Наденька. Но онъ ее сейчасъ же опровергъ.

— Нтъ, дружочекъ, сказалъ онъ:— везд распущенъ народъ. Это вдь сейчасъ видно. Какъ въхалъ въ село, сейчасъ видишь, распущенъ въ немъ народъ или нтъ.

— Это вы насчетъ шапокъ? спросилъ я.

— Нтъ, братецъ, вообще про вольность. Свжій человкъ это сейчасъ замтитъ…

— Гм! ‘свжій’… подумалъ я: — а можетъ онъ и правъ?..

Огъ точно проникъ въ мои помыслы, потому что еще разъ повторилъ: — Распущенъ, братецъ, поврьте, распущенъ…

— Да, дружочекъ, теб съ ‘ними’ предстоитъ много возни посл папенькиной кончины, опять замтила Наденька.

— А разв плохъ онъ?

— Очень плохъ.

— Все отъ раздраженія. Ужасно они стали раздражительны. Просто не знаешь, какъ и обращаться съ ними. Этой женщин… вы, вроятно, знаете ее? Алексй Евлампичъ сказавъ это, какъ бы сроблъ и посмотрлъ на меня.

— Вы про еклу, что ли?

— Да-съ.

— Такъ что же?

— Никакого замчанія не позволяютъ ей сдлать. Такую ей волю во всемъ дали, что и разсказать совстно. Всмъ домомъ заправляетъ, и это при дочери, законной наслдниц… Онъ указалъ глазами на Наденьку. Она скромно потупилась и вздохнула.

— Вы бы ужь ея не трогали… пока онъ живъ-то. Вдь онъ теперь, я думаю, ужь скоро…

— Все-таки нельзя-съ. И потомъ неприлично…— онъ покосился на дтей: — хоть и маленькіе они, а вдь ужь все понимаютъ, спрашиваютъ: кто она намъ приходится?… Каково это дочери-то родной слышать? Вдь въ этихъ стнахъ покойница маменька жила…

Наденька при этихъ словахъ опять вздохнула.

— Ты знаешь, какая изъ-за нея исторія у насъ вышла? сказала она. Въ это время вздохнулъ Алексй Евлампичъ и кротко прибавилъ:— Богъ съ ними!

— Нтъ, не знаю, что такое?

— Ахъ, это ужасно, это ужасно! Понимаешь, дти вдь еще маленькія, ничего не понимаютъ, все время на воздух, ну, аппетитъ у нихъ… они и просятъ молока. Я распорядилась, чтобы подали, а екла не велла давать. Я хотла такъ оставить эту исторію, а Алексй Евлампичъ — онъ у насъ вспыльчивый такой — нтъ, говорятъ, этого такъ нельзя оставлять, ее надо примрно наказать. И съ этими мыслями пошелъ пожаловаться на нее папеньк, и только началъ съ нимъ объ этомъ говорить — это на другой день нашего прізда было — онъ приподнялся на кровати, поднялъ руки, знаешь, какъ архіереи благословляютъ, и проклялъ его…

— Таки проклялъ! вырвалось у меня. Они оба уставились на меня.

— А разв ты зналъ о его намреніи заране? спросила Наденька.

— Зналъ, мой другъ, не хочу и скрывать это отъ тебя, сознался я.

— И не предупредилъ?!. упрекнула она.

— Да какъ же бы я это могъ сдлать? У меня и адреса-то твоего не было и потомъ я думалъ… оправдывался я.

— Это, впрочемъ, не дйствительно-съ, потому, еслибы это родной мой родитель, а то вдь они мн черезъ супружество съ ихъ дочерью приходятся… Между тмъ, на всякій случай я къ приходскому священнику на другой день здилъ и спрашивалъ объ этомъ.

— Что-жь онъ вамъ сказалъ?

— А вотъ тоже самое-съ, что я сейчасъ докладывалъ. Впрочемъ, говоритъ, лучше бы, еслибъ этого не было, и посовтовалъ, какъ будутъ кончаться, такъ у смертнаго одра испросить прощеніе…

— А не совтовалъ онъ вамъ дать ему хоть умереть-то спокойно? невольно опять сорвалось у меня. Алексй Евлампичъ вскинулъ на меня свои быстренькіе глазки.

— Да чмъ же мы имъ мшаемъ? Что пріхали? Такъ вдь, я думаю, и имъ лучше умереть на рукахъ дочери, чмъ, съ позволенія сказать, у…

Дти, между тмъ, поли молока съ булками, Наденька ршила, что имъ пора спать, собрала ихъ, опять напустила на меня, они опять вызвали своими цлованіями ‘дяденькиной ручки’ необъяснимое нервное содроганіе во мн и, наконецъ, ихъ повела она укладывать. Мы остались на балкон съ Алексемъ Евлампичемъ одни, съ глазу на глазъ.

— Ахъ, какой, братецъ, у васъ здсь воздухъ прекрасный! опять началъ онъ.

— Хорошъ…

— Вотъ, когда мы въ Казанлык стояли — я тамъ партію сапоговъ сдавалъ — вотъ-съ, гд ужь воздухъ, такъ воздухъ…

— Хорошъ?

— Розанъ-съ, а не воздухъ. И сколько тамъ этихъ розановъ!

— И выдралъ бы я тебя ими… подумалъ я, но онъ на этотъ разъ моихъ мыслей не угадалъ и потому также восторженно продолжалъ описывать красоту природы.

— Вы сапогами завдывали? спросилъ я.

— Т. е. преимущественно — сапогами, но были командировки и по мучной части.

— Что, это выгодно?

— Отвтственность большая. Шестерыхъ повсили…

— Только?

— А разв этого мало. Въ мирное время за ‘это’ имъ, можно сказать, почти-что ничего бы не было…

— Даже, пожалуй, по головк погладили бы?

— Хе-хе. Нтъ-съ, этого невозможно, а все-таки такой строгости не было бы-съ.

— Ну, а правду тогда разсказывали въ газетахъ, будто Скобелевъ какого-то самаго важнаго жида у васъ выпоролъ?

— Н—тъ-съ. Это такъ-съ выдумали. Пустяки одни. Разв это возможно?

И только тутъ я вспомнилъ, что вдь ‘братецъ’ и самъ былъ подъ судомъ, и хоть усплъ очиститься при помощи кого-то и чего-то, но тмъ не мене, все же былъ уволенъ.

— Вы извините меня, вдь это я такъ изъ одной любознательности васъ распрашиваю. Можетъ быть, и въ самомъ дл, въ дйствительности-то ничего этого и не было.

— Нтъ-съ, было злоупотребленіе, но преувеличено, сильно преувеличено… И немного помолчавъ, сказалъ:— Я вдь самъ пострадалъ и потому знаю, какъ легко понапрасну погубить человка.

Я сдлалъ видъ, что слышу объ этомъ въ первый разъ отъ него, удивился и потому долженъ былъ выслушать длинную и прескучную повсть о какой-то невроятно смлой и, въ то же время, сложной плутн, гд, если такъ повернуть — вс правы, а эдакъ — вс виноваты.

— И вы при этомъ лишились… всхъ вашихъ сбереженій?

— Почти-съ. Вотъ-съ только Соничкины векселя имю, а капиталу самые пустяки….

— Какіе же это у васъ Соничкины векселя? Господи, это что за исторія? Неужели онъ и ее усплъ ужь запутать? невольно испугался я.

— А я ей ссудилъ подъ ея часть, что останется посл покойника. Вдь Наденька не одна наслдница…

— Да вдь онъ еще живъ!

— Помилуйте, что это ужь за жизнь!.. Если взойдти къ нему въ комнату, да хорошенько раздражить его, такъ вдь онъ можетъ сейчасъ же умереть…

И это онъ говорилъ такъ просто, такъ спокойно, что, казалось, непремнно такъ и сдлаетъ, если ему надостъ долго ждать его смерти. Мн даже страшно стало…

Вечеромъ, посл ужина, когда мы расходились спать, Наденька поцловала меня, а онъ опять — трижды.

Такъ прожили они у меня цлыхъ три дня и положительно вымотали всю мою душу. Главное — дти. Ужасенъ, конечно, ‘братецъ’, но приплодъ его — чисто язва египетская. И какъ только съумлъ онъ вдохнуть въ нихъ, невинныхъ младенцевъ, столько подлости — и ума не приложу.

— Дяденька!

— Что, мой другъ?

— Дяденька, я васъ люблю!

— Спасибо, мой другъ.

— Дяденька, вамъ этотъ карандашикъ не нуженъ? И показываетъ мой карандашъ, что вотъ сію минуту лежалъ у меня на стол. Въ кабинетъ онъ, повидимому, не входилъ, а карандашъ стащилъ. Удивительно и даже непостижимо!

— Какъ же ты его, мой другъ, добылъ?

— А я, дяденька, когда вы выходили, за дверью стоялъ. Вы изъ кабинета, а я сейчасъ въ кабинетъ…

— Возьми, только другой разъ такъ не поступай.

И куда бы я ни спряталъ руки, все равно изловчится лобызнуть.

Или такъ:

— Дяденька!

— Что, мой другъ?

— Виноватъ.

— Въ чемъ, душа моя?

— Я хотлъ у васъ безъ спросу карандашъ взять.

— Да вдь ты только хотлъ, а не взялъ?

— Нтъ, не взялъ.

— Такъ въ чемъ же ты виноватъ?

— А въ помыслахъ… Папенька говоритъ, что если что не хорошее подумать, такъ и то грхъ…

— Ну, ужь въ этомъ ты у него и проси прощенія, а я-то тутъ при чемъ?

— А вы мн за то, что я вамъ всю правду сказалъ, не подарите карандашикъ?..

И смотритъ такъ приниженно-подло, что всю душу перевернетъ отъ этого взгляда.

Собрались вечеромъ на балкон, сидимъ и пьемъ чай. Дти напились молока и начинаютъ ‘клевать’ носами: пора, значитъ, имъ спать идти. Алексй Евлампичъ замтилъ это и начинаетъ:

— Яша!

— Сейчасъ, папенька.

— Ну, говори, что ты дурного сегодня сдлалъ? Все говори, боженька слышитъ…

Яша трижды цлуетъ папенькину руку, говоритъ нчто въ род присяги, куда входитъ даже текстъ какой-то изъ катихизиса, и начинается представленіе. Сперва идетъ перечень дурныхъ поступковъ: разбилъ стаканъ, разорвалъ панталончики, капнулъ чернилами на книгу и проч. Потомъ помыслы: хотлъ взять безъ спросу кренделекъ, хотлъ играть съ крестьянскими мальчиками, хотлъ коту привязать бумажку на хвостъ и т. д., цлый рядъ злыхъ умысловъ.

— Вася!

— Сейчасъ, папенька.

— Правду онъ говоритъ?

Вася повторяетъ присягу и начинаетъ уличать брата въ сокрытіи преступленій. Происходитъ очная ставка, иногда призывается принять участіе въ судопроизводств третій братъ едя и даже доходитъ нердко до того, что весь приплодъ занимается этимъ. Сонные, измученные, они врутъ другъ на друга и каждый на себя чортъ знаетъ что, а онъ ихъ все пытаетъ и читаетъ наставленіе. Посл перваго такого упражненія, когда дти были, наконецъ, отпущены, я обратился къ нему:

— ‘Братецъ’, сказалъ я:— зачмъ вы это длаете? Вдь изъ нихъ отъявленные подлецы выйдутъ. И началъ ему это доказывать.

— Не скажу, братецъ, отвтилъ онъ мн:— когда я воспитывался въ училищ, этотъ методъ прилагали и къ намъ воспитатели наши.

— Ну, и чтожь хорошаго?

— А вотъ вышелъ же я въ люди… Конечно, теперь, посл моего ‘несчастія’, про меня все можно сказать, а до этого случая и я былъ постоянно начальствомъ аттестованъ…

— Нтъ, ужь ты, дружочекъ, не спорь! вмшивается Наденька.— Вотъ, когда и у тебя будутъ дти, ты поймешь это. Теперь мы покойны, знаемъ, что они ничего дурного не замышляютъ ни противъ насъ, ни противъ кого бы то ни было…

— Нкоторое подобіе этому мы видимъ и у боле опытныхъ правителей, черезъ надежнйшихъ изъ своихъ подчиненныхъ узнающихъ о замыслахъ прочихъ. Мн самому посчастливилось въ минувшую войну оказать такую услугу моему ближайшему начальнику, черезъ что онъ и былъ спасенъ.

И Алексй Евлампіевичъ подробно разсказываетъ, какъ во время какого-то перехода отъ Плотешты до Нитешты и отъ Фратешты до Корнешты надо было сдать несчастнымъ полубосымъ солдатамъ новые сапоги, но начальникъ, завдывавшій этими новыми сапогами, справедливо предположилъ, что въ виду сраженія многіе посл не будутъ уже нуждаться ни въ какихъ сапогахъ, ршилъ дождаться, когда таковая убыль въ войскахъ образуется и тогда уже сдать сапоги. Какъ ни тонко было это соображено, но нкоторые изъ подчиненныхъ ‘начальника’ проникли его умыселъ и въ виду ‘отвтственности’ за участіе въ предпріятіи, а также и отказа ‘начальника’ подлиться съ ними ‘доходомъ’, ршили черезъ тайный доносъ оклеветать его передъ начальникомъ еще боле высшимъ. Но тутъ онъ, Алексй Евлампіевичъ, все это узналъ и своевременнымъ контръ-доносомъ ковы ихъ разрушилъ и своего начальника спасъ.

— А солдаты-то, пока вы эти мины другъ подъ друга подводили, такъ и оставались босикомъ?

— Во-первыхъ, прошло въ этихъ недоразумніяхъ не боле недли, пояснилъ ‘братецъ’:— а во-вторыхъ, обувь, хоть и обветшалая, у нихъ все-таки была…

Короче, въ эти три дня они меня такъ усовершенствовали, что я, человкъ крайне мирный, сдержанный, сдлался раздражительнымъ и нервнымъ до неприличія. Наконецъ, они ухали и я мало-по-малу успокоился, началъ гулять, ходить на охоту, читать, почувствовалъ даже, что могу продолжать писать, словомъ, совсмъ выздоровлъ. Но мн не долго пришлось наслаждаться спокойствіемъ. Мн суждено было испить чашу семейныхъ радостей до дна, до послдней капли. Недли черезъ дв посл ихъ отъзда, посланный, здившій на почту, привезъ мн, между прочимъ, и письмо отъ старика дяди, въ которомъ онъ говорилъ, что чувствуетъ приближеніе кончины и хотлъ бы еще разъ видть меня: ‘Страшно, мой другъ, умирать мн. Волки кругомъ меня и я боюсь, что они меня живого схоронятъ. У ‘него’ и глаза даже горятъ въ темнот, какъ у волка’… Старикъ, очевидно, бредилъ предсмертнымъ бредомъ. Нечего было длать, надо было хать, и я похалъ.

На крыльц меня встртилъ ‘братецъ’ и прямо изъ тарантаса принялъ въ объятія.

— Ну, что дядя? спросилъ я его, когда онъ совершилъ надо мною обрядъ троекратнаго облобызанія.

— Плохи, очень плохи! И такъ глубоко, и искренно вздохнулъ.

— Что, разв простилъ? невольно спросилъ я, обманутый его растроганнымъ видомъ.

— Нтъ еще, все отказывается допустить къ себ. Впрочемъ, я надюсь успть въ этомъ. Батюшка общалъ, когда прідетъ къ нему въ послдній его часъ со св. дарами, то какъ нераскаяннаго…

— А если онъ за другимъ батюшкой пошлетъ?

— Такъ что-жь! и другой за приличное вознагражденіе… и потомъ вдь припугнуть его только, если будетъ продолжать упорствовать. Разв это христіанинъ, который въ нераскаяніи умираетъ? У него ужь умъ помраченъ, если онъ этого не понимаетъ…

Сестрица была тоже утомлена, и такъ какъ къ тому же была еще и тяжела, то просто совсмъ ужь раскисла. Дти сдлали нападеніе по всмъ правиламъ, причемъ, для овладнія руками моими, употребили даже нкоторую хитрость: поднесли мн букетъ цвтовъ и лишь только я хотлъ принять его отъ нихъ, они моментально покрыли руки мои поцлуями. Одинъ какой-то тутъ же началъ въ чемъ-то каяться. Меня такъ и обдало той же духотой, которой я дышалъ, когда они гостили у меня.

— Можно къ нему пройти? спросилъ я.

— А вотъ сейчасъ мы узнаемъ. Яша! сбгай къ ддушк въ кабинетъ и посмотри въ щелку — только тихо-тихо — спитъ онъ или нтъ? скомандовалъ братецъ. Соглядатай скоро вернулся съ извстіемъ, что ддушка спитъ, потому что все лицо у него покрыто мухами, чего у не спящаго, очевидно, не можетъ быть. Въ извстіи было что-то подозрительное.

— Да ужь живъ ли онъ? Вы бы сами посмотрли.

Алекся Евлампіевича это тоже какъ бы встревожило и онъ на ципочкахъ, осторожно пошелъ подкрадываться къ замочной скважин.

— Все онъ слышитъ, чуть сапогъ скрипнетъ если, онъ сейчасъ спроситъ: кто тамъ? объяснялъ братецъ и началъ ‘наблюдать’…

— Нтъ, живъ, дышитъ и ни одной мухи нтъ — обмахнулся. Скучно, онъ и дремлетъ…

— Съ дороги, дружечекъ, не хочешь ли закусить? спросила Наденька.— Мы вдь здсь все ‘свое’ имемъ. Алексй Евлампіевичъ вс закуски на свой счетъ покупаетъ. Папенька вамъ только уголъ даетъ. Не просить же въ самомъ дл у еклушки посл того, какъ она и молока дтямъ не дала…

— А теперь даетъ?

— Ахъ, Боже мой, да вдь оно въ деревн, при своихъ коровахъ, разв что-нибудь стоитъ!

Я выразилъ одобреніе предложенію выпить рюмку водки, согласился, что въ деревн, при своихъ коровахъ, молоко, дйствительно, ничего или почти ничего не стоитъ.

— И это у ‘насъ’ вдь во всемъ-съ такъ. Намедни пошелъ я замтить, сколько парниковыхъ рамъ, стою, знаете, и считаю ихъ, а объ этомъ донесли еклушк, та — ему, онъ и огорчился… А то совсмъ ужь было хотлъ проклятіе снять…

— Да дайте же ему умереть. Вдь вы знаете, что все это его раздражаетъ.

— Ахъ, Боже мой, ты вотъ, дружечекъ, не вришь, а спроси Алекся Евлампіевича и онъ теб тоже скажетъ: сегодня, положимъ, утромъ онъ умретъ, а къ вечеру половину дома всего растащутъ. Одна еклушка что ужь перетаскала къ себ. Нельзя же не сдлать заблаговременной описи. Алексй Евлампіевичъ и то ужь такъ осторожно, такъ деликатно это длаетъ. Повришь ли, иной разъ даже не самъ повритъ, а пошлетъ дтей, т незамтно сосчитаютъ и скажутъ. Вдь это, мой дружокъ, не жизнь, это мученіе. Какой-нибудь еклушки должна родная дочь бояться! И Наденькины глазки затуманились какъ бы отъ слезъ. Она даже нсколько разъ всхлипнула и высморкалась.

— А вотъ объ этомъ они небось не думаютъ, что перваго числа срокъ ихъ векселю. Соничка Богъ знаетъ гд — на кого же прикажете мн протестовать? А ихъ я знаю. Какъ получитъ повстку опять начнетъ раздражаться, замтилъ братецъ.

— Послушайте! Вдь это же убійство, наконецъ! Вдь и такъ все вамъ достанется.

— А можетъ они этой самой екл тоже векселей надавали. Они хитрые. Мн ихъ бланкъ нельзя не протестовать-съ. Я для охраненія вексельнаго права…

Тутъ я узналъ въ подробности грустную повсть, какъ Соничка просила отца прислать денегъ, какъ у старика ихъ не было и онъ досталъ ихъ у зятя подъ вексель дочери съ своимъ бланкомъ. Всего было около пяти тысячъ, но для врности ‘документовъ’ было взято на вдвое большую ‘сумму’. Однимъ словомъ, не оставалось никакого сомннія въ томъ, что по смерти дяди, Наденька единственная наслдница, а Соничк ‘и понюхать не дадутъ’.

Въ это время вбжалъ Вася, поцловалъ у отца руку, оглянулся на всхъ насъ какимъ-то не по дтски возбужденнымъ взоромъ и выразилъ желаніе сказать что-то папеньк на ушко. И это былъ восьмилтній ребенокъ!..

— Пойдемъ, пойдемъ, поговорить хочешь съ папкой, ласково сказалъ Алексй Евлампіевичъ, всталъ и удалился съ нимъ.

— Ну, слушай, Наденька, обратился я къ ней, когда мы остались вдвоемъ:— попомни ты мое слово. Дти твои отъдятъ теб живой голову, какъ вы отъдаете ее старику! Разв это дти?..

Наденька даже изумилась.

— Я тебя, дружечекъ не понимаю. Онъ кому говоритъ? кого ‘предупреждаетъ?’ Отца… Разв это худо? Вотъ Яша намедни еклушку ‘предупредилъ’ — ну, за это мы его, конечно, наказали. Разумется, ребенокъ, онъ не понимаетъ. Она дала ему пряниковъ, онъ все и разсказалъ. И Лша строго даже наказалъ его за это…

Я понялъ, что никакія ‘мои’ предупрежденія тутъ не помогутъ, что подлость возведена въ догматъ педагогическій, и замолчалъ. Вошелъ братецъ и, злобно-радостно улыбаясь, сообщилъ мн, что по свдніямъ, добытымъ Васей, сегодня посл обда или ночью, еклушка детъ къ своей кум за десять верстъ и везетъ съ собой какіе-то узлы…

— Ахъ, Боже мой, отнять ихъ у нея! ршила Наденька.— Я думаю, я здсь хозяйка!?

— Будешь, мой дружечекъ, но пока — нтъ, замтилъ ей мужъ и, обратясь ко мн, присовокупилъ:— такъ-то-съ. Теперь сами все видите. И это отъ родной дочери родной отецъ отнимаетъ — и для кого? Боже мой, Боже мой!..

Между тмъ, оказалось, что Яша, куда-то исчезнувшій отъ насъ, проводилъ время не праздно, а наблюдалъ за ддушкой.

— Папенька, сказалъ онъ, появляясь снова между нами и съ нжной ангельски-преданной улыбкой потянулся къ уху.

— ‘Они’ проснулись,сказалъ ‘братецъ’, выслушавъ сыновній докладъ.— Теперь къ нимъ можно.

Я, разумется, сейчасъ же пошелъ къ старику. Повидимому, онъ дйствительно долженъ былъ вотъ-вотъ умереть. Лицо потемнло, глаза стали блуждающіе, необыкновенно большіе. Ужасно тяжело было его видть. Когда, впрочемъ, мы начали говорить съ нимъ, онъ оказался много бодре, чмъ думалось при взгляд на него.

— Спасибо, спасибо! повторилъ онъ.— Вотъ теперь я покойне, живого хоть не закопаютъ.

— Ну, Господь съ вами, это вамъ такъ кажется, что вы…

— Нтъ не кажется. Ты видлъ его? Каковъ?

— Конечно, не безъ недостатковъ…

— Это волкъ, гіена!.. Разв люди такіе бываютъ? А дти-то каковы!.. Вдь изъ любого антихристъ выйдетъ…

Въ это время, какъ нарочно, дверь тихонько отворилась и съ необыкновенный сладостью въ голос воскликнувъ: — ддушка! милый ддушка! къ намъ ринулись Яша съ Васей. Оба кинулись съ разныхъ сторонъ къ кровати, одинъ къ правой, другой къ лвой рук ‘ддушки’ и, какъ піявки, присосались къ нимъ. Старикъ не отнималъ рукъ, только дальше откачнулся головой и смотрлъ то на того, то на другого.

— Ты замть, обратился онъ ко мн:— какіе у нихъ волосы!

— Блондины, въ отца, отвтилъ я.

— Нтъ не то. Ты посмотри — пестрые.

Въ самомъ дл они были разноцвтные: одна прядь какъ бы темне другой.

— Это не хорошо, не ровно напомажены — оттого.

— Совсмъ нтъ. Они такіе и есть пестрые. Передъ голоднымъ годомъ въ пол мыши такіе пестрые появляются. Это всегда передъ голодомъ… Ты думаешь, мало народа они оберутъ на своемъ вку?..

Мн было и смшно и въ тоже время какъ будто и страшно. Они продолжали цловать ему руки и сверху, и въ ладонь и въ каждый палецъ отдльно.

— Ты знаешь, зачмъ они сюда явились? продолжалъ онъ.

Я, конечно, догадывался, но сказалъ, что нтъ.

— Подслушивать, что мы будемъ съ тобой говорить.

— Перестаньте, дядя. Вы раздражены… это не хорошо.

— Да ужь ты меня не увряй. Знаю я ихъ.

Въ это время младшій, Вася, вдругъ какъ-то вострепеталъ, съжился, до невроятности участилъ поцлуи и вдругъ прижался къ рук и притихъ, уставившись на старика-дда. Прошло нсколько мгновеній молчанія.

— Ддушка, милый ддушка! началъ онъ.— Могу я васъ, ддушка, просить?

— Проси.

— Подарите мн на память столовое серебро…

— Зачмъ это теб? Чмъ же мы сть будемъ? Это тебя ‘проклятый’ научилъ?

— Не теперь, ддушка, а посл вашей кончины…

— Вонъ! Зменышъ! простоналъ старикъ, закашлялся и вытянулся на кровати. Я испугался, думалъ, что онъ ужь умираетъ. Но онъ скоро опять открылъ глаза и началъ тяжело дышать. Дти, разумется, ужь давно исчезли и мы опять остались вдвоемъ. Я молчалъ, подавленный этой сценой.

— Ну, что? Не правъ я?

Разумется, что же я могъ ему возражать, но, конечно, старался всячески успокоить. Минутъ черезъ десять онъ сказалъ мн, что хочетъ со мной поговорить о какомъ-то важномъ дл, и чтобы для устраненія подслушиванія, я растворилъ настежь двери изъ его комнаты.

— Такъ лучше, замтилъ онъ:— теперь видно, подслушиваютъ они или нтъ… Ну, вотъ что: даешь ты мн слово въ точности исполнить мое теб порученіе?

— Какое, дядя, я вдь ничего у васъ тутъ понять не могу. Можетъ, это порученіе и исполнить совсмъ нельзя.

— Нтъ, можно, я знаю. Вдь это они только ршили, что я и съ ума даже сошелъ.

— Говорите, что такое?

— Даешь слово?

— Даю.

— Вотъ что: Соничку онъ запуталъ такъ, что ей ничего не придется получить. Какая она тамъ ни на есть мотовка, все же не Надьк чета… И потомъ, вотъ прислуга… Они мн врно служили… Ну, понимаешь, на моей это совсти… хоть что-нибудь имъ урвать у него…

— Что-жь я тутъ могу подлать?

— А вотъ что, ты слушай: намедни лежу я, ко мн и пришелъ наблюдать за мной ихъ старшій зменышъ. Начинаетъ выпрашивать разныя вещички — это всегда ужь — а я — скверно, конечно, я это сдлалъ, да какъ же съ нимъ быть-то?— и говорю: ничего я теб, проклятому, не дамъ, если ты мн всю правду не разскажешь, что они замышляютъ противъ меня, какъ и когда…

— Ахъ, зачмъ же вы-то это длаете? невольно вырвалось у меня.

— Скверно, скверно, знаю, ну, да ужь такъ вышло. Ты слушай. Онъ и началъ мн все разсказывать: ‘они’, говоритъ, ддушка, больше всего хотятъ знать, не дали ли вы екл векселей?.. Те-те-те… А мн, глупому, и въ голову-то этого раньше не приходило… Я за тобой и послалъ…

Онъ приподнялся, веллъ мн вытащить изъ-подъ подушки какой-то свертокъ. Развернули мы его и тамъ цлая пачка векселей на мое имя.

— Это, какъ только я умру и похоронятъ меня, ты и представь. ‘Онъ’ у тебя ихъ сейчасъ же вс купитъ. Онъ ужь не выпуститъ изъ рукъ имнія… А вотъ это списокъ, кому и сколько дать изъ этихъ денегъ. Только теперь объ этомъ ни гу-гу, а то онъ меня со злобы ночью задушитъ… Ну, даешь слово?

— Даю. Съ удовольствіемъ! отвтилъ я, разсмотрвъ длинный списокъ лицъ, подлежащихъ наград:— дядя! невольно воскликнулъ я затмъ:— но что это за бабы у васъ тутъ переименованы?

— А это, мой другъ, ужь ты не осуждай меня, старика, это не теперь, это еще въ молодости было…

— Понимаю… Хорошо.

— Всмъ, всмъ выдай.

Пока это все мы съ нимъ соображали и ршали, въ комнат, смежной съ кабинетомъ, въ которую были теперь отворены двери, раза два показалась Наденька и безчисленное количество разъ — дти. Моя бесда съ старикомъ, какія-то бумаги у насъ въ рукахъ — все это, очевидно, до крайности ихъ интриговало. Вечеромъ, посл ужина, провожая меня въ отведенную мн комнату, и Наденька, и ‘братецъ’ не утерпли и приступили къ исповди. Разумется, я уклонился отъ нея.

— Во всякомъ случа, братецъ, позвольте надяться, что вы не пойдете противъ насъ, сказалъ, наконецъ, ‘проклятый’, видя, что онъ отъ меня ничего не добудетъ.

— Конечно. Съ какой же стати…

— Мы всегда были уврены, что вы благородный человкъ. И, немного помолчавъ, добавилъ, относясь ко мн ужь, какъ къ ‘своему’.— А вотъ, нельзя ли вамъ какъ-нибудь эту еклу отъ него удалить?

— Нтъ, ужь увольте отъ этого. Да и вамъ бы не совтовалъ ее трогать. Богъ съ ней, если и стащитъ кое-что. Вдь и такъ все вамъ останется.

— Ей-Богу, не изъ жадности, а для охраненія его же чести и добраго имени… Ну, сами, братецъ, посудите, разв это хорошо будетъ, если у нея, посл ‘ихъ’ кончины, найдутъ разныя ихъ вещи? Что могутъ подумать? Разв дочери это можетъ быть пріятно? Надо и въ ея положеніе войдти… и т. д. и т. д.

Я насилу отдлался отъ нихъ и легъ спать, тщательно на всякій случай сунувъ подъ подушку векселя.

Я прожилъ у нихъ двое сутокъ. Дольше оставаться мн нельзя было, да и старикъ на столько ожилъ и повеселлъ, что можно было, повидимому, наврно разсчитывать, что онъ проскрипитъ еще мсяца два, пожалуй. Когда мн подали тарантасъ и я сталъ прощаться съ нимъ, онъ потребовалъ, чтобы я далъ ему честное слово пріхать опять, какъ можно только скорй. Я общалъ и мы разстались. И дти, и Наденька, и ‘братецъ’ чуть не задушили меня въ объятіяхъ при прощаніи. Кажется, верстъ десять я отъхалъ, и только тогда очнулся, и свободно вздохнулъ…

Мои разсчеты, что старикъ проскрипитъ еще нсколько мсяцевъ, оказались, однако, ошибочными. Очень скоро я получилъ съ нарочнымъ письмо отъ ‘братца’ слдующаго содержанія:

‘Безцнный и многоуважаемый другъ и братъ,
Сергй Николаевичъ!

‘Милосердый Богъ сжалился, наконецъ, надъ нашимъ страдальцемъ и отозвалъ его къ себ. Сегодня въ 6 часовъ 18 минутъ утра, папенька тихо скончался, оплакиваемый всми нами, хотя и не исполнивъ долга христіанина… Но Богъ съ нимъ. Мы не престанемъ молить Всевышняго, дабы онъ простилъ ему его ожесточеніе и несправедливость… Папенькины похороны, въ виду жаркаго лтняго времени, будутъ происходить завтра утромъ. Поспшите, дорогой братецъ, пріздомъ и поддержите насъ, убитыхъ горемъ и до изнеможенія усталыхъ въ заботахъ и хлопотахъ. Скажу по правд: есть отъ чего. Такого расхищенія движимости, кажется, еще не бывало на земл!..

‘Какъ Наденька, такъ равно и дти цлуютъ васъ несчетное число разъ. Сейчасъ начнется панихида.

‘Примите и проч.
Алексй Передковъ’.

Что-жь это, однако, они такъ торопятся съ похоронами? Ужь и въ самомъ дл, не живого ли они хотятъ его закопать? невольно мн пришло въ голову. Или, можетъ быть, не было ли ускоренія естественнаго теченія… Жаркое-то время, я слыхалъ, въ этихъ случаяхъ очень на руку бываетъ…

— Что-жь баринъ, въ самомъ дл, умеръ? спросилъ я посланнаго все подъ тмъ же впечатлніемъ.

— А то какъ же-съ? удивился онъ.

— Нтъ, это я такъ спрашиваю, спохватился я, и веллъ запрягать тарантасъ.

И этотъ разъ ‘братецъ’ встртилъ меня на крыльц, также точно троекратно облобызалъ и, входя въ залъ, гд среди комнаты стоялъ на банкетномъ стол гробъ, съ глубокимъ вздохомъ, какъ-то помахивая головой, произнесъ:— вотъ онъ… оставилъ онъ насъ!..

‘Сестрица’ отъ огорченій, хлопотъ и заботъ была совсмъ какъ разварная рыба.

— Да, дружочекъ, вотъ она, жизнь-то наша! говорила она и усталыя, припухлыя отъ безсонницы глаза ея, хоть и весьма умренно, но все-таки точили слезы.

— Что-жь съ этимъ длать, мой другъ! это со всми нами случится, попробовалъ я ее утшить.

— А сколько онъ намъ непріятностей оставилъ по себ. Ахъ, еслибы ты зналъ все…

— Т. е. что-жь такое?

— Половина дома расхищена. Повришь ли: за три дня до его кончины, Алексй Евлампичъ былъ на кухн и самъ насчиталъ четырнадцать кострюль, а теперь ужь только шесть на лицо. И такъ во всемъ…

‘Братецъ’ исчезъ тотчасъ же, какъ подвелъ меня къ Наденьк. Она тоже не могла долго оставаться со мной и тоже куда-то ушла. Я остался одинъ и пошелъ по опустлымъ комнатамъ, особенно какъ-то широко раствореннымъ, какъ всегда это бываетъ въ подобныхъ случаяхъ. И вдругъ вспомнилъ про дтей.

— А гд же дти? спросилъ я кого-то, попавшагося мн на встрчу.

— При описи-съ.

— При какой описи?

— Кладовую, погребъ, выходъ баринъ молодой описываютъ, такъ они при нихъ…

Обдать накрыли въ угольной, гд обыкновенно пили чай при покойниц тетушк, и скоро туда вс собрались, но ни маленькаго Яши, ни Васи не было. ‘Братецъ’ объяснилъ, что онъ ихъ оставилъ дежурить одного въ кладовой, другого въ подвал. И опять жалоба на расхищеніе дома, разсказы, примры. Но я тотчасъ же замтилъ, что ‘братецъ’ ужь не тотъ. И какъ ни ‘убитъ’ онъ горемъ, тмъ не мене, однакожъ, почувствовалъ, что теперь онъ хозяинъ здсь и даже не скрывалъ этого ни мало. ‘Я’, ‘у меня’ и т. п. выраженія произносилъ онъ весьма, твердо и отчетливо. Наденька тоже утратила опасенія, что не дадутъ ея дтямъ молока и очень даже величественно, съ апломбомъ растягивая слова, отдавала приказанія, вставляя кстати и не кстати фразы: скажи, что ‘барыня ему это приказываетъ’, ‘я думаю, я здсь хозяйка’, ‘я вдь не еклушка’ и проч., и проч. Все это отдавало чмъ-то невыразимо противнымъ и на душ становилось темно, тяжело… Посл обда я ушелъ въ садъ и почти до самаго вечера проходилъ по длиннымъ, запущеннымъ, почти заросшимъ травою дорожкамъ. Потомъ пошелъ по усадьб, на гумно, на конюшню, на скотный дворъ — везд разрушеніе, на всемъ явственно лежитъ и такъ и мечется въ глаза печать полнаго тлнія и смерти… Вдругъ совершенно неожиданно изъ-за какого-то угла вышелъ мн на встрчу ‘братецъ’. Онъ дружески взялъ меня за об руки, вздохнулъ и, точно догадываясь, о чемъ я думалъ, сказалъ:

— Каково разрушеніе-то? И эдакое золотое дно такъ запустить!.. Вотъ ужь подлинно, по пословиц: и сама не стъ, и другимъ не даетъ… Но тотчасъ же опомнился, что хватилъ ужь черезъ край и прибавилъ:— добрый былъ человкъ покойникъ папенька, а кром вреда и себ и другимъ, ничего не сдлалъ.

— Другимъ-то какой же отъ него былъ вредъ?

— Распустилъ народъ… избаловалъ… воръ на вор… Вы думаете, легко мн будетъ ихъ подтянуть теперь?..

И онъ началъ развивать свои планы какъ о мрахъ приведенія всего въ порядокъ, такъ и о способахъ ‘воздйствій’ на мужиковъ. Все это было у него ужь заране обдумано, соображено и ршено. Я слушалъ и удивлялся…

Вечеромъ, начали съзжаться къ завтрашнимъ похоронамъ родственники и знакомые изъ боле отдаленныхъ угловъ узда. И онъ, и она встрчали ихъ, все боле и боле проникаясь ролью хозяевъ. Переходы, особенно у него, отъ печальнаго повствованія о послднихъ минутахъ ‘покойника папеньки’ къ разсказамъ о будущихъ усовершенствованіяхъ, которыя онъ непремнно заведетъ, ни мало не медля, были до того естественны, до того много было въ нихъ не сдержаннаго ликованія побдителя надъ мертвымъ, пожалуй, еще не совсмъ остывшимъ побжденнымъ, что ощущалось нчто невыразимо противное… Я отлично понялъ тогда, что иначе, какъ проклятіемъ, старикъ и не могъ покончить: представитель тлнія проклиналъ представителя ‘обновленія’ жизни…

На утро этого представителя тлнія мы закопали. Когда начали выносить гробъ, ‘братецъ’ не преминулъ подставить тоже и свое плечо.

— Я христіанинъ, говорилъ онъ всмъ (исторія о его проклятіи была всмъ извстна) и зла не помню, особенно въ такой моментъ, когда ‘они’ готовятся и плотію на вки насъ покинуть…

Привезенные изъ города соборные пвчіе огласили пьянымъ ревомъ дворъ, когда покойникъ показался на крыльц, и шествіе тронулось.

Народу много собралось — полъ-узда почти. Были и подлежащіе обновленію и обновленные уже и, наконецъ, нсколько экземпляровъ обновителей. Много впечатлній и размышленій вызывала эта смшанная толпа…

Наконецъ, когда все было кончено, т. е. засыпали могилу, пропли вчную память обновленному, какая-то бдная дальняя родственница обнесла всхъ сладкой кашей съ разварнымъ изюмомъ, и проч., и проч. Алексй Евлампіевичъ вздохнулъ ужь совсмъ легко. Теперь ему не мшаетъ даже тнь покойника, трупъ его: онъ полный замститель обновленнаго…

— Братецъ, сказалъ онъ, отыскавъ меня въ толп и взявъ за руку: — братецъ не будемъ уныніемъ тревожить ‘ихъ’ душу. ‘Они’ теперь, быть можетъ, молятся за насъ предъ престоломъ Всевышняго…

Потомъ у него тутъ же рчь какъ-то перешла на необыкновенно свжую и хорошую осетрину и икру (дло происходило Петровскимъ постомъ) и онъ, уже вполн сіяющій и радостный, звалъ всхъ къ ‘себ’ на пиръ подъ предлогомъ поминокъ покойнаго.

— Еслибы такую икру можно было ‘тогда’ достать въ Плоештахъ или въ Корнеттахъ, то цлое состояніе можно было бы составить!.. Денегъ у гг. офицеровъ пропасть было, жалованье двойное и все золотомъ, а куда было его двать?.. И потомъ, никто его не бережетъ, потому, сейчасъ живъ и сейчасъ мертвъ — убили! болталъ онъ дорогой изъ церкви домой.

На томъ же самомъ банкетномъ стол, съ котораго сейчасъ стащили покойника, теперь свои и прізжіе съ гостями лакеи разставляли приборы. На другомъ стол, между окнами, была готова уже ‘обильная’ закуска. Батюшка, Подъугольниковы, Сладкопвцевы, исправникъ, становой и проч. озирали ее. ‘Темой’ разговора былъ, разумется, покойникъ и его добродтели. При чемъ, однако, ‘изъ уваженія’ къ новому помщику-супругу, скромно выказывали нкоторое неодобреніе ему за неснятіе проклятія съ зятя. Кучка ‘нашихъ’, несомннно подлежавшихъ подобному же обновленію въ ближайшемъ будущемъ, чувствовала себя здсь чужою и стояла на отшиб. Какъ-то смутно, инстинктивно понималось, что это не просто смерть и не просто похороны, а побда, и вотъ мы теперь собрались праздновать ее къ побдителю на его тріумф… Я зачмъ-то вышелъ въ переднюю и тамъ въ сущности тоже самое. Человкъ двадцать пвчихъ, которымъ предстояло во время нашего обда пть вчную память ‘покойнику-папеньк’, наскоро и спшно глотали и жевали, тсно обступивъ закуску. Зная, что я родственникъ, но не зная, конечно, всей подноготной, они, вроятно, предположили, что и мн теперь достается добыча, и стали поздравительно осклабляться, а тучнйшіе изъ нихъ и самые опухлые что-то рокотали.

— А?.. Что такое? спросилъ я.

— Еслибы хереску?..

— Это ужь вы обратитесь къ… къ нему, къ ‘наслднику’.

Но радушный, хотя и огорченный потерей, хозяинъ самъ появился въ это время въ передней и, конечно, сейчасъ же сдлалъ подлежащее распоряженіе объ удовлетвореніи ихъ ‘херескомъ’.

— Только не очень… не обременяйтесь. И ужь хорошенько, пожалуйста, какъ подадутъ шампанское…

— Будьте покойны, вознесемъ!..

— Богъ съ нимъ! сказалъ онъ затмъ, обращаясь ко мн.

— Съ кмъ?

— Съ папенькой-покойникомъ… Вотъ я такъ для него ничего не жалю… Еслибы не жаркое лтнее время, и можно бы было ‘ихъ’ дольше не хоронить, я бы и за архіерейскими пвчими не пожаллъ послать.

Тутъ онъ вынулъ бумажникъ и показалъ мн три десятирублевыхъ бумажки.

— Вотъ что осталось отъ тысячи рублей, а имъ — онъ указалъ на пвчихъ — еще ничего не заплачено. Не будь у меня своихъ денегъ, такъ вдь срамота бы вышла, похоронить бы не на что… И вдругъ, какъ бы припомнивъ что-то забытое, онъ просвтллъ лицомъ и восторженно-сладостнымъ голосомъ продолжалъ:— братецъ! покойникъ любилъ васъ, не откажите ему…

— Что такое?

— Произнесите рчь за обдомъ… Я что могъ, по моимъ средствамъ, сдлалъ для него. Не откажите и вы въ этомъ. Вы можете… Вдь онъ былъ ‘у насъ’ два трехлтія предводителемъ…

— Какой я ораторъ? Нтъ-съ, увольте… Батюшку какого-нибудь попросите: они мастера на это…

— Вотъ напрасно, напрасно… упрекалъ онъ и, замтивъ лакея, несшаго на блюд громадный пирогъ, подозвалъ его къ себ, наклонился надъ пирогомъ и потянулъ носомъ горячій паръ:— хорошъ, хорошъ! Неси скорй. И опять ко мн: — А то ужь скажите… Можетъ, когда-нибудь и я вамъ пригожусь…

Я очень впечатлительный человкъ и вс эти сцены, разумется, подйствовали на меня скверно, разстроили нервы. И вдругъ я вспомнилъ про векселя. Мн страстно, до злобы захотлось сейчасъ же ему сказать про нихъ, отравить его побдную радость, въ дребезги разбить тріумфъ… Я ужь не знаю, какъ я овладлъ собой и не сдлалъ этого. Но я все-таки въ отмстку заронилъ ему въ душу ядовитое подозрніе:

— А гд же екла? спросилъ я.

— Въ тотъ же день… Сейчасъ же — вонъ!

— Ну, это напрасно… Она вамъ можетъ много непріятностей сдлать… И взглянулъ на него. Онъ вдругъ весь измнился въ лиц.

— А что?

— Напрасно, повторилъ я.

— Вы знаете что-нибудь?

— Все я знаю… Посл поговоримъ. Ужо, вечеромъ, когда вс разъдутся.

— Скажите сейчасъ.

— Нтъ, нтъ, это длинная исторія, отвтилъ я и пошелъ въ залъ, гд ужь вс собрались вокругъ стола въ ожиданіи хозяина.

— Векселей у нея нтъ — это мы наврно знаемъ, какъ бы успокоивая себя, говорилъ онъ, идя рядомъ со мною.

— У нея нтъ — это врно.

— А у кого же? значитъ, векселя есть…

— Посл…

— У васъ?

— Посл, ужо поговоримъ…

Я хорошо видлъ дйствіе этой отравы и оно вызывало, право, не дурное чувство. Это что-то въ род удовлетворенія справедливости. Съ такимъ чувствомъ пускаешь иногда выстрлъ въ воронъ, нагло слетвшихся на мертвую лошадь, стрляешь коршуна, который схватилъ и уноситъ съ собой утенка. Я не могъ удержаться, чтобъ не выстрлить разъ въ кошку, которая долго жила у насъ въ дом, когда она попалась мн навстрчу съ живымъ еще голубемъ, бившимся у нея во рту. Отчего же не испортить аппетитъ и ‘высшему организму’ хотя бы и на его же побдномъ пиру?..

Ужо, т. е. когда все пріли и припили, и начали разъзжаться, ‘братецъ’, все время загадочно посматривавшій на меня, наконецъ, не вытерплъ и подошелъ:

— Вы общали сказать…

— Какъ же-съ, и долженъ даже вамъ сказать — это воля покойнаго, которую я далъ ему слово точно исполнить. И я все разсказалъ…

Онъ слушалъ молча, улыбаясь, повидимому, совершенно спокойно. Только губы, и безъ того блдныя и безцвтныя, теперь поблли еще больше. Впрочемъ, это быть можетъ мн такъ только показалось. Но горло у него пересохло, я видлъ какъ онъ длалъ усилія глотать передъ тмъ, какъ спросилъ:

— Сумма?

Я сказалъ. Дальше онъ уже не могъ владть собой. Вырвался крикъ хищной птицы:

— Наденька, дти!..

И все это сбжалось, окружило насъ. Съ Наденькой, сразу понявшей какой большой кусокъ добычи у нихъ урываютъ, сдлалось, не на долго, впрочемъ, даже дурно. Дти испуганно жались къ ней, боязливо посматривая на меня. Въ сущности, очень глупое было мое положеніе, но драматическаго ничего въ немъ не было. Я отлично зналъ, что имніе въ десять разъ стоило большаго и что онъ ни зачто не разстанется съ нимъ.

— И это отецъ! И это отецъ! повторялъ онъ:— это христіанинъ!..

Было очевидно, что имъ надо дать время на размышленіе и измышленіе какого-нибудь контръ-подвоха: прямо онъ не способенъ былъ сойтись. У крыльца ужь давно стояли мои лошади. Я всталъ и началъ прощаться. Это отрезвляюще подйствовало на Передкова. Онъ какъ бы очнулся отъ забытья и, воздвая одну руку къ небу, а другой указывая на покрытыя пестрыми волосами головы дтей, воскликнулъ:

— Братецъ! Богъ, жена, дти сир…

— Ну, что вы говорите, разсмялся я: — какія-же они сироты?..

— А, ‘папенька-то’?.. спохватился онъ.

— Ну-съ, подумайте, сообразите и напишите или лучше сами прізжайте. Какъ-нибудь сойдемся, добавилъ я, чтобъ покончить, наконецъ, скучную и глупую сцену:— съ недлю эти векселя еще пробудутъ у меня.

— А потомъ вы ихъ ‘ей’ отдадите?

— Кому — ей?

— екл?

— Тутъ многимъ надо раздать.

— И Соничк?

— Говорю вамъ: многимъ. И Соничк… Это вамъ вдь все равно…

— Еслибы знать, кому вы ихъ отдадите, можетъ быть, можно бы было и сойтись…

— О, нтъ-съ. Въ этомъ-то и весь смыслъ моего участія, чтобы не дать имъ спустить векселя почемъ попало. Я раздамъ имъ наличными деньгами… Я слово въ этомъ далъ ему.

— Братецъ, братецъ! за что?!

Когда, наконецъ, все это кончилось и я вышелъ на крыльцо, чтобы садится въ тарантасъ, хать было ужь почти темно. Накрапывалъ рдкій, теплый лтній дождикъ, гулко стуча по листьямъ деревьевъ, старыхъ, раскидистыхъ, тсно со всхъ сторонъ обступавшихъ обветшалыя постройки усадьбы. Я слъ. Веллъ поднять верхъ и, когда выхалъ въ поле, то невольно задумался.

Какую въ самомъ дл глупую сцену я разыгралъ! И къ чему? обидлся на какого-то Передкова, что онъ сметъ думать, сметъ даже общать мн когда-нибудь пригодиться, если я соглашусь пропть на его тріумф: ‘восписуютъ ты раби твои’.. Обидлся и озлился на ‘жизнь’, что она точила, точила и, наконецъ, свалила еще одно старое дерево, чтобы дать мсто молодымъ, здоровымъ, кудрявымъ деревцамъ…

Это пестрымъ мышамъ-то?

А не все ли равно? Они побдили, значитъ они сильне, здорове, живе насъ, значитъ имютъ больше нашего права на жизнь… И что за глупость пугать ихъ, давить. Точно можно передавить всхъ червей на труп, не все ли равно: не эти такъ другіе, а вдь ужь непремнно съдятъ…

И потомъ разв мы не въ самомъ дл ‘раби’ ‘его’? Конечно, раби. ‘Онъ’ подточилъ насъ матеріально и какъ только лишилъ насъ, вн насъ самихъ существовавшихъ источниковъ нашихъ средствъ къ жизни, что мы тогда стали?… Обноски, тряпки, лохмотья въ позументахъ… За что же злиться? Конечно: восписуемъ ты раби твои!..

——

Прошелъ годъ. Наступилъ условленный день окончательной расплаты (‘братецъ’, конечно, купилъ векселя), и я похалъ къ нему за деньгами. Я не былъ у него съ описаннаго дня похоронъ ‘покойника папеньки’ и теперь, подъзжая къ усадьб, ужь могъ замтить, что онъ усплъ уже снять съ нея печать тлнія и нетолько снялъ ее, но въ весьма значительной степени все освжилъ, усовершенствовалъ и призвалъ къ жизни. Разумность и дйствительная, а не ‘наша’, раціональность невольно и рзко бросилась въ глаза. Никакой роскоши, ни желзныхъ крышъ на выкрашенныхъ, но старыхъ деревянныхъ постройкахъ, какъ длывали во дни оны ‘мы’, ни оранжерей, ни удивительнаго фасона колодцевъ — ничего этого нетолько не было устроено вновь, но даже и то, что уже было раньше воздвигнуто, теперь было снесено, уничтожено въ силу совершенно справедливаго соображенія, что не стоитъ ремонтировать и поддерживать то, что разъ признано безполезнымъ. Но за то все, что было признано полезнымъ и необходимымъ, было подновлено, починено и находилось въ совершенной исправности. Къ чему въ самомъ дл, строить новую конюшню или новый скотный дворъ, когда можно починить, поправить старое? Ну, со временемъ, постепенно, не вдругъ можно будетъ и новые выстроить, а теперь зачмъ?..

О сооруженіяхъ чисто фантастическихъ, какъ напримръ, бельведеры, тріумфальныя арки (несмотря на то, что ему, по настоящему, слдовало бы себ таковую воздвигнуть) и проч. конечно, и рчи не могло быть, если не считать за сооруженіе подобнаго рода обыкновенный полосатый верстовой столбъ, ‘для красоты’ поставленный среди двора и потомъ флагъ, ‘гордо разввавшійся’ надъ деревянной красной крышей дома, обильно усянной блыми, еще свжими тесовыми заплатами. На двор все прибрано, чисто, по угламъ не валяются, какъ бывало прежде, грязныя бумажки… Но нтъ и ни на что ненужныхъ газончиковъ, клумбъ и т. п., для чего слдовало бы держать двухъ, трехъ лишнихъ людей и платить имъ жалованье. Огромный, ни начто ненужный, при отсутствіи скотоводства, выгонъ, былъ благоразумно уменьшенъ, а излишняя часть его распахана подъ бакчу и это, кром несомннной пользы владльцу, еще и оживляло ландшафтъ, такъ какъ множество крестьянскихъ бабъ и двокъ собирали огурцы и сваливали ихъ большими зелеными ворохами. У крыльца стояли бговыя дрожки. Когда я подъхалъ, на него вышелъ, ‘въ пар’ изъ небленной парусины и въ соломенной, шляп ‘братецъ’.

— Ждемъ, ждемъ, съ самаго утра ждемъ, говорилъ онъ, принимая меня въ свои объятія и по прежнему расцловавъ троекратно:— вотъ это я люблю. Аккуратность въ длахъ — прежде всего. Мы вошли въ домъ, и тамъ слды обновленія и призванной къ порядку жизни. Такъ, мебель, хотя и таже краснаго дерева, работы столяра Андрюшки, но починена, подклеена, покрыта лакомъ и обита американской зеленой клеенкой. Это усовершенствованіе было произведено должно быть недавно, такъ какъ въ комнатахъ еще пахло лакомъ и запахомъ клеенки.

Все было освжено. Рука жизни коснулась всего. Даже портретъ ‘покойника-папеньки’, писанный масляными красками крпостнымъ живописцемъ и, по правд, имвшій очень мало съ нимъ сходства, былъ ‘освженъ’, т. е. вымытъ, покрытъ лакомъ, а рама вызолочена заново. И покойникъ, чистый и умытый, съ достоинствомъ смотрлъ теперь со стны на своихъ разношерстныхъ внучатъ…

— Только что это за корабль выплываетъ у него изъ уха? спросилъ я ‘братца’?

— Это не изъ уха. Это даль представлена. ‘Они’ вдь служили ‘въ мор’, то художникъ и изобразилъ эту эмблему.

Также тепло и по родственному встртили меня и дти. Опять, конечно, произошла сцена уловленія моихъ рукъ для облобызанія, при чемъ они опять остались побдителями. Они были вс въ какихъ-то мундирчикахъ невдомыхъ мн вдомствъ и я полюбопытствовалъ.

— А это я присвоилъ каждому тотъ мундирчикъ, который онъ впослдствіи будетъ носить, когда, окончивъ курсъ наукъ, будетъ того достоинъ.

Оказалось, что тутъ были почти вс питательныя вдомства. Передо мной стояли маленькіе интенданты, архитектора, инженеры… Очень мило придумано.

Братецъ пошелъ отыскивать Наденьку и я остался одинъ съ дтьми, ласково меня обступившими.

— Ну, а что, душенька, спросилъ я ‘интенданта’:— накладныя ты умешь писать?

— Умю, бойко отвтилъ ребенокъ съ особенно пестрыми волосиками.

— И, если нужно, подчистку сдлаешь?

— Сдлаю.

— Ну, молодецъ. Поцлуй меня.

Не мене бойко отвчалъ и инженеръ на вопросъ: можетъ ли онъ сдлать смету сооруженія моста хозяйственнымъ порядкомъ…

Но больше всхъ меня утшилъ одинъ изъ нихъ, которому братецъ присвоилъ мундиръ гражданскаго чиновника военнаго вдомства. Онъ появился возл меня позже другихъ и притомъ съ моей спичечницей въ рукахъ.

— Дяденька, ласково спросилъ онъ: — это ваша?

— Моя, кажется. Гд ты ее взялъ?

— У васъ въ карман пальто. Подарите мн ее.

— Возьми, мой другъ, сказалъ я, пощупалъ часы и наглухо застегнулся.

Въ это время, въ дверяхъ показалась Наденька съ мужемъ. Она была въ ‘неглиже’ и тмъ лучше можно было увриться въ ея цвтущемъ здоровь, а откинутый станъ и извстнаго рода полнота таліи указывало на то, что она опять тяжела. Мы обнялись и сердечно поцловались.

— Хорошъ же родной, упрекнула она: — только по длу и здишь.

— Некогда, да и далеко, мой другъ, живемъ.

Она вздохнула и проговорила:— Некогда! А какъ же Алексй Евлампичъ везд успваетъ?

— Ну, ужь онъ такой у тебя… Но какъ, мой другъ твое здоровье? Слава Богу? Ты кажется опять?..

— Опять, стыдливо проговорила она.— Лшка такой, право, противный.

Братецъ, стоявшій у ручки ея кресла и улыбавшійся самодовольной улыбкой, началъ, однако, свою вину сваливать на нее, но она сейчасъ же категорически опровергла его, сказавъ:— Ну, пожалуйста, ужь, пожалуйста, знаемъ мы васъ мущинъ…

Вспомнили, конечно, и ‘папеньку-покойника’. Братецъ, между прочимъ, сообщилъ, что и памятникъ на могилк ужь поставленъ и обошелся копейка въ копейку четыреста рублей.

Передъ обдомъ ‘для аппетиту’, ‘братецъ’ предложилъ пойти пройтиться. Я, разумется, охотно согласился, и мы пошли сперва осматривать усадьбу, постройки. Я еще лучше убдился и укрпился въ томъ впечатлніи, какое получилъ при възд.

— Вы помните, въ какомъ вид это все было въ прошломъ году? говорилъ онъ.

— Какъ же не помнить!

— Людей стыдно было. Ахъ, папенька, папенька!..

— Ну, а какъ вы ‘съ народомъ’?..

— Одно мученье! Истинное божеское наказаніе.

— Лнятся?

— Вс пороки-съ: и лнь, и воровство, и пьянство, и буяство и — онъ нагнулся къ моему уху (мы стояли среди скотнаго двора) и почти шепотомъ сказалъ:— духъ какой, я вамъ скажу, завелся… Намедни я говорю съ нашимъ урядникомъ, такъ и тотъ это замчаетъ…

— Принимаете мры къ обузданію?

— Принимаемъ, но какія-же это мры? съ грустью сказалъ онъ.

— Недостаточны?

— Вполн и даже боле.

Тутъ онъ разсказалъ мн нсколько примровъ возмутительнаго своеволія мужиковъ, изъ чего прямо явствовала недостаточность мръ.

— Я ужь и то, добавилъ онъ:— вошелъ въ соглашеніе съ урядникомъ, чтобы онъ ежедневно зазжалъ ко мн…

— Помогаетъ?

— Можно сказать — это единственное средство.

— И какъ же преимущественно дйствуете: штрафомъ или этимъ — я показалъ кулакъ — или, можетъ быть, предпочитаете воздйствіе смшанной системы?

Онъ откровенно сознался, что хотя и предпочитаетъ штрафную систему, какъ боле полезную во всхъ отношеніяхъ и дйствительную, но что иногда невозможно бываетъ удержаться, чтобы и не ‘толконуть’…

Продолжая нашъ разговоръ, мы незамтно подошли къ садовымъ воротамъ, чрезъ которыя и прослдовали, направляясь въ ‘Новый садъ’, основаніе которому онъ положилъ еще въ прошлую осень.

— Покойникъ-папенька только на словахъ говорилъ, что любятъ садъ, а ни одного сорта хорошихъ зимнихъ яблоковъ въ немъ не было. Поэтому я завожу теперь исключительно зимніе сорта, самые цнные въ продаж. ‘Они’ любили садъ такъ только для одной прогулки…

Въ не мене удивительномъ порядк былъ и огородъ. Онъ показалъ мн какую-то необыкновенную морковь и еще что-то. По дорог отъ огорода къ дому, въ саду былъ довольно большой прудъ.

Я съ дтства помню его вчно покрытымъ какой-то зеленой плесенью и наполненнымъ, вмсто рыбы, несметнымъ количествомъ огромныхъ зеленыхъ лягушекъ. Теперь онъ былъ чистъ, какъ зеркало, и на немъ плавала привязанная на веревк новенькая, выкрашенная въ блую краску съ зеленымъ разводомъ весьма вмстительная лодка. На плоту, тутъ же устроенномъ, поваренокъ чистилъ карасей. Пузыри и соскобленная чешуя блестла на солнц. Увидалъ я ее, и вспомнилъ почему-то гоголевскаго Костанджоглу.

— Вы читали Гоголя? спросилъ я.

— Не помню. А что?

— Тамъ есть у него такой же, какъ вы, удивительный хозяинъ — Костанджогло.

— Жизнеописаніе?

— Т. е., какъ вамъ сказать? Ну, да, пожалуй.

— И наставленія, рецепты есть?.. Они дйствительно существовали — или это одно мечтаніе.

— Нтъ, теперь скоро, кажется, это ужь не мечтаніе будетъ, а въ самомъ дл заведутся…

— Да съ, пора приниматься за умъ гг. помщикамъ! Пора, пора…

— Знаете, продолжалъ я все подъ тмъ же впечатлніемъ:— вы даже выше Костанджоглы, гораздо выше. У того аппетитъ чмъ-то умрялся, его что-то тревожило, а вы свободны отъ всего этого, покойны…

— Да-съ, благодарю моего Бога, не ропщу…

Возбудивъ аппетитъ прогулкой, мы вернулись къ дому. На балкон, подъ парусиннымъ навсомъ, умрявшимъ зной и въ тоже время позволявшимъ втру удобно продувать, было чисто, свжо, прекрасно, хотя безъ излишняго роскошества, былъ сервированъ и обдъ. На маленькомъ столик, покрытомъ такой же блоснжной скатертью и стоявшемъ нсколько въ сторон, была приготовлена закуска.

— А не выпить ли намъ по рюмочк пока? спросилъ онъ, и, осторожно обнявъ меня за талію, подвелъ къ столику:— эта настойка изъ ягоды, извстной въ простонародь подъ именемъ волчьяго глаза, сказалъ онъ:— она чиститъ кровъ и потомъ слабитъ.

— Но, помилуйте, за чмъ-же мн?

— О, не говорите: это полезно всякому! И, не допуская дальнйшихъ возраженій, онъ налилъ дв рюмки.

— Не очень, однако… того?

— Н—тъ, легко и пріятно…

Я повременилъ, пока онъ выпилъ, и потомъ проглотилъ самъ нчто со вкусомъ лакрицы.

Обдъ былъ приготовленъ прекрасно, хотя въ немъ преобладали въ излишеств молоко и зелень.

— Лтомъ обдъ, продолжалъ онъ:— долженъ быть, хотя и питательный, но легкій. Лтомъ человкъ мняетъ кровь.

Будучи слабъ въ естественныхъ наукахъ, я ничего не возразилъ ему, хотя и не могъ не чувствовать, что здсь кроется какое-то недоразумніе.

Когда посл обда мы, захвативъ съ собой бутылку добраго вина, удалились въ кабинетъ, онъ самъ началъ разговоръ объ дл.

— Векселя съ вами, братецъ?

— Со мной, отвтилъ я.

— Такъ покончимъ эту непріятную исторію.

— Я очень радъ, сказалъ я. Но такъ какъ онъ не вынималъ денегъ, то и я не считалъ своевременнымъ вынимать векселя. Тогда онъ, немного повременивъ, повторилъ свои слова. Я сдлалъ тоже. Прошло нсколько мгновеній молчанія, онъ взглянулъ на меня и кротко-грустно улыбнулся.

— Братецъ, сказалъ онъ, неужели вы… я вдь не боялся-же, когда, прізжалъ къ вамъ съ деньгами…

Уплата мною была разсрочена на три взноса и два изъ нихъ онъ уже произвелъ, прізжая всякій разъ ко мн. Я взглянулъ на его относительно тощую фигуру, потомъ, въ зеркало, на себя и вынулъ бумажникъ съ векселями…

Мы разсчитались честно.

Вечеръ мы провели не мене пріятно, посвятивъ его прогулк, обозрнію полей и катанью на лодк по пруду, причемъ маленькіе: интендантъ, инженеръ, членъ сиротскаго суда и гражданскій чиновникъ военнаго вдомства были гребцами, а у руля сидлъ ‘братецъ’, направляя его испытанной въ житейскихъ треволненіяхъ рукой…

Посл чаю и легкой при этомъ закуски, дтей отпустили спать, а мы, т. е. Наденька, братецъ и я начали обсуждать нкоторые современные вопросы.

— Я полагаю, сказалъ братецъ: — что дворянство поступило бы весьма благоразумно, занявшись сельскимъ хозяйствомъ по преимуществу.

— Вы совершенно правы, и потому съ этимъ нельзя не согласиться, отвтилъ я.

— Корень зла, продолжалъ онъ, конечно, въ нашемъ народ, но съ этимъ слдуетъ бороться и дворянство можетъ восторжествовать.

— Но какимъ путемъ? полюбопытствовалъ я.

— Путей много, отвтилъ онъ: — усиленіе надзора, строгость законовъ, предоставленіе дворянству утраченныхъ правъ…

— Но расширеніе власти урядниковъ, и вообще круга ихъ вднія и дятельности не можетъ ли хотя отчасти замнить все это? спросилъ я:— ибо это было бы и проще, и получить это можно, повидимому, скорй…

Онъ сказалъ, что, конечно, лучше что нибудь, чмъ ничего, но въ интересахъ самаго государства было бы полезно принятіе вышеупомянутыхъ мръ.

Въ дальнйшихъ разговорахъ онъ откровенно сознался мн, что еслибы дворянство ихъ узда сдлало ему честь… еслибы стали настаивать въ предстоящую чрезъ два года балотировку на выбор его… въ предводители, то онъ… не въ силахъ бы противостоять.

— И тогда, заключилъ онъ:— я увренъ, что добрыми совтами и личнымъ примромъ я бы принесъ значительную пользу ‘нашему’ сословію… И, немного погодя, какъ бы длая надъ собой усиліе, спросилъ:

— А что, братецъ, вы не знаете, дла по присвоенію чужой фамиліи долго тянутся?

— Вообще, какъ и вс уголовныя дла. Обыкновеннымъ порядкомъ, отвтилъ я.

Но вслдъ затмъ, ощутилъ нкоторый испугъ, когда въ голов моей мелькнула мысль: неужели онъ носитъ чужую фамилію?

Это было, однакожъ, не что иное, какъ недоразумніе.

— Я не точно выразился, сказалъ онъ, улыбаясь: — скоро-ли можно получить разршеніе на присоединеніе къ своей фамиліи лица умершаго и не оставившаго потомства въ мужскомъ колн?

— Зачмъ это вамъ?

— Не хочу скрывать, отвтилъ онъ.— По настоянію Наденьки и дтей, я намренъ ходатайствовать о присоединеніи къ нашей фамиліи Передковыхъ фамиліи ‘покойника-папеньки’. Это съ одной стороны. А съ другой — я полагаю, это будетъ пріятно и дворянству. Еслибы къ предстоящимъ выборамъ… Братецъ, вдругъ воскликнулъ онъ:— у васъ въ Петербург такое знакомство… помогите мн…

Я сидлъ какъ очарованный. Мокрица, червь, жукъ гробовой съдаютъ трупъ, но не посягаютъ при этомъ ни на прошедшее, ни на будущее его, а онъ…

— Братецъ! Вы это можете… помогите мн… почти простоналъ онъ и потянулся ко мн, чтобы облобызать…

— Я всегда былъ убжденъ, что вы сойдетесь, радостно сказала Наденька, и тоже подошла, чтобъ поцловать меня…

Сергй Терпигоревъ (Атава).

‘Отечественныя Записки’, NoNo 1—12, 1880

ОСКУДНІЕ.

ОЧЕРКЪ ВТОРОЙ.

Раціональные хозяева.

III.‘Новый баринъ’.

IV.Нашъ послдній расцвтъ.

V.Нашъ послдній расцвтъ.

VI.Поземельный кредитъ.

VII.Отхожіе промыслы.

VIII.На промыслахъ.

IX.Кустарная промышленность.

X.Тихія пристани.

XI.Бродячіе.

XII.Итого.

Читайте также:

III.
‘Новый баринъ’.

IV.
Нашъ послдній расцвтъ.

V.
Нашъ послдній расцвтъ.

VI.
Поземельный кредитъ.

VII.
Отхожіе промыслы.

VIII.
На промыслахъ.

IX.
Кустарная промышленность.

X.
Тихія пристани.

XI.
Бродячіе.

XII.
Итого.