Октав Мирбо
Октав Мирбо
Осенние силуэты
Осенние силуэты
* * *
* * *
* * *
* * *
Осенние силуэты, Мирбо Октав, Год: 1908
Время на прочтение: 6 минут(ы)
Источник текста: Октав Мирбо — Деревенские рассказы
Книгоиздательство С. Скримунта, С.-Петербург, 1908 г.
Переводчик: Анастасия Чеботаревская
OCR, spell check и перевод в современную орфографию: Женщины Хемингуэя
Поля покрылись легким туманом, пашни розовеют под холодными лучами осеннего солнца. Кое-где еще попадаются квадраты свеклы с темно-синей ботвой да полосы несобранной люцерны. Под яблонями женщины, согнувшись, собирают яблоки, наполняют ими плетеные корзины и холщевые мешки. Две большие белые лошади медленно тащат плуг. напоминающий своим дребезжаньем писк испуганных куропаток. Горизонт окутан прозрачным туманом и его очертания кажутся еще нежнее, еще более уходящими вдаль… Сверху, с неба, пылающего как щеки лихорадочного больного, спускается какая-то торжественная меланхолия, какое-то властное очарование… Там, в высоте, недвижно парит ястреб, и стаи ворон тянутся по направлению к побуревшему лесу.
Изгороди, еще недавно такие зеленые, поредели, и сквозь их порыжелую листву пробиваются пятна света. Стаи птичек, доклевывающих последние кусты терновника и шиповника, при малейшем шуме вспархивают и разлетаются, точно горсть зерен, брошенных в воздух рукой невидимого сеятеля. Притихли дрозды, нахохлилась малиновка, только перепела своим криком выражают негодование по поводу приближающихся холодов.
На дороге.
ПРОХОЖИЙ. Чего ты сидишь тут на дороге, в грязи, и плачешь?
РАБОЧИЙ. Я скитаюсь уже три дня и за это время ничего не ел. Я совсем выбился из сил.
ПРОХОЖИЙ. Куда ты идешь?
РАБОЧИЙ. Вперед, всё время вперед. Во время жатвы я работал и пел. Урожай выпал удачный… А теперь — снопы свезены, полевые работы кончены, сейчас идет молотьба большими машинами — человеческий труд больше не нужен, и хозяин сказал мне: ‘Можешь проваливать!’ Я пошел… По дороге я стучался во все двери, но ни одна не отворилась… Нигде не нашлось для меня работы. Ты видишь, земля опустела, скоро облетят последние листья и землю покроет снег, жестокий и прекрасный как женщина, — снег, который убивает птиц и бродяг… А у меня нет ни плаща, которым я мог бы укрыться, ни очага, у которого я мог бы согреться, ни корки хлеба, чтобы утолить голод. Что будет со мною? Околевать мне что ли? Слушай, нынче утром я шел по дороге с одним молодым господином. Он нес большой мешок золота. Так как ноша была для него чересчур тяжела, то он сказал мне: ‘У тебя, кажется, спина здоровая да и плечи, должно быть, привычны к тасканию тяжестей, понеси-ка этот мешок’. Я взял его и понес, мешок был изрядный, я спотыкался о камни и три раза упал… А господин помогал мне пинками, приговаривая: ‘Ну, иди же ты, дурень!’ На берегу реки, где вода черная и глубокая как пропасть, он остановился отдохнуть. ‘Хочу чем-нибудь позабавиться’, сказал он. ‘Смотри, я буду бросать золото в воду’. ‘О! сказал я. Если вы будете бросать золото в воду то конечно не откажетесь дать немножко мне. Хотя бы самую малость, только чтобы не поколеть с голода’. Он расхохотался, плюнул мне в лицо и прогнал меня прочь. После того он стал бросать золото пригоршнями туда, где вода особенно темна и глубока, а потом ушел, смеясь… По дороге все богатые и бедные низко кланялись ему, меня же били и провожали палками… Видишь, всё мое тело избито…
ПРОХОЖИЙ. Что же ты будешь теперь делать?
РАБОЧИЙ. Буду снова ходить и снова стучаться в двери богатых, ища работы.
ПРОХОЖИЙ. А если двери эти будут запираться при твоем приближении?
РАБОЧИЙ. Я буду просить милостыню у бедных, на больших дорогах.
ПРОХОЖИЙ. А если тебе ничего не дадут?
РАБОЧИЙ. Тогда… тогда я буду подстерегать людей на перекрестках и убивать…
ПРОХОЖИЙ. Бог запрещает убивать.
РАБОЧИЙ. Но закон природы велит мне жить.
ПРОХОЖИЙ. Да хранит тебя Господь!
Лес багровеет, точно объятый пламенем. Тропинки покрыты ковром сухих листьев, заглушающим звук шагов, прогалины кажутся еще больше от освещающего их осеннего солнца, желтого как золото, багрового как кровь… Там и сям встречаются фигуры лесных бродяг, согнувшихся под огромными вязанками хвороста, которые издали кажутся самодвижущимися… Несмотря на сверкающее великолепие своего осеннего убора, вид леса в эту пору года наполняет мне сердце смертельной тоской… Под ударами топора, рубящего деревья, мне слышатся человеческие стоны, в шуме, с которым валятся молодые каштаны, чудятся детские рыданья, а унылый шелест ветвей, разносимый ветром, напоминает мне печальные звуки ‘Miserere’. Угольщики, собравшиеся вокруг дымящихся костров, будто совершают какой-то таинственный и мрачный обряд, а мастер деревянных сабо, угрюмо выглядывающий из своего шалаша, покрытого ветками и корой, вызывает в памяти образ сказочного бандита, и я спешу скорее пройти, тихонько крестясь и боясь оглянуться.
Куда направляется браконьер, прокрадывающийся точно зверь в чаще кустарника, сквозь который сверкает дуло его ружья? Когда спустится ночь и луна посеребрит своим светом стволы старых дубов, багровеющих сейчас под заходящими лучами солнца, внезапный выстрел вдруг прорежет тишину, в которой совершается агония умирающего леса. Дикая ли коза падет жертвой этого выстрела, или сторож с пулей в груди покатится на траву, обагряя ее сочащейся из раны кровью?..
На деревенской площади.
— Добрые люди, я обращаюсь ко всем вам, богатые и бедные, честные и преступники, а также и к вам, убогие, калеки и паралитики, слушайте меня и смотрите на меня! Я — кандидат, хороший кандидат. Я тот, который превращает в дворцы бедные хижины, наполняет золотом старые пустые сундуки и вливает радость в озлобленные и измученные сердца. Спешите сюда, добрые люди, я вложу в вас надежду и упование на чудесное будущее. Я повелеваю граду — не падай, войне — не убивай, смерти — не приходи. Я претворяю в чистое вино тухлую воду болот, и из чертополоха, которого я коснусь рукой, течет сладчайший мед.
Так говорил кандидат, и вокруг него собралась большая толпа народа.
— Мой добрый господин, — сказала старушка, плача, — у меня был сын на войне, далеко отсюда, и его там убили.
— Я возвращу его тебе живым, — отвечает кандидат.
— У меня только одна нога, — жалуется калека.
— Я дам тебе две.
— Посмотрите, какая ужасная язва разъедает мне грудь, — говорит один несчастный, издавая мучительные стоны.
— Я украшу твою грудь парламентской медалью и ты выздоровеешь.
— Мне девяносто лет, — шамкает старик.
— Я отниму у тебя пятьдесят.
— Вот уже три дня, как у меня не было во рту сухой корки, — вопит нищий.
— Я накормлю тебя пирожным.
Последним пришел преступник.
— Я убил своего брата и теперь отправляюсь в тюрьму, — плачет он.
— Я снесу все тюрьмы, уничтожу правосудие с его гильотиной, а тебя сделаю блюстителем порядка.
— Помещик слишком богат, — говорит крестьянин, — его кролики пожирают мой хлеб, а лисицы таскают кур.
— Я водворю тебя в его поместьях, и ты повесишь его детей как сов на дверях овина.
— Ах, господин! — вздыхает молодая девушка. — Эти проклятые колонии отнимают у нас всех поклонников!
— Я уничтожу колонии.
— Я не нахожу рынков для сбыта моих продуктов, — жалуется фабрикант.
— Я раздвину наши владения до краев света.
— Да здравствует республика! — выкрикивает чей-то голос.
Кандидат отвечает: — Да здравствует республика!
— Да здравствует король! — кричит другой голос.
Кандидат отвечает: — Да здравствует король!
Да здравствует император! — восклицает третий голос.
И кандидат отвечает: — Да здравствует император!
В эту минуту из толпы осмелилась женщина, прекрасная и печальная, и подошла к кандидату.
— Ты не узнаёшь меня? — спросила она.
— Нет, — осветил он. — Где я тебя видел, мрачная незнакомка?
— Я — Жизнь, — сказала она. — Что сделаешь ты для меня?
— Я сделаю то, мой друг, что делают другие: буду есть, пить, спать, холить свое тело. На деньги, которые я буду черпать из твоего неистощимого кармана, я буду покупать себе красивых женщин, прекрасные поместья и еще в придачу ко всему этому, если ты этого пожелаешь, почет и уважение. Ну, а если себе всего этого будет мало, я отколочу тебя, мой друг, этой самой палкой…
Берег реки.
Река течет медленно, так медленно, что осокори, растущие на берегу, пожелтевшие и неподвижные, смотрятся в спокойное зеркало её вод. Тихо, на поверхности ни малейшей зыби, ни одна тростинка камыша не шелохнется, не поколеблется своим гибким стволом. В том месте, где я расположился под ольхами, поверхность воды, черная и мрачная, резко пересекается отражением неба, нежного, жемчужно-матового цвета. И я слышу голос, кажущийся мне выходящим со дна, голос мертвеца, голос, который рыдает. Голос говорит:
‘Я видел тебя эту ночь. Это было в твоей комнате, запертой и душной. Шторы на окнах были спущены. Бледные лучи ночника дремали на мебели и драпировках. И твое лицо, прекрасное и печальное, обрисовывалось поверх покрывал, слегка освещаемое слабым светом. Одна из рук свешивалась, обнаженная, перехваченная у кисти золотым браслетом. Другая, тоже обнаженная, была томно откинута назад, под голову… Лицо твое было озарено кроткой улыбкой. Твои губы искали моих, ты смотрела на меня глазами, влажными и блестящими как вода, в которой отражается луна. Я закричал тебе: Жанна, моя дорогая Жанна! И ты ответила мне таким же страстным призывом: Жан, мой дорогой Жан!’
‘Я видел тебя эту ночь. В твою комнату, запертую и душную, вошел человек, маленький, безобразный и богатый. И тогда я услыхал смех, тихий, заглушенный смех, смех его и смех твой, и потом я услыхал звук поцелуев, его поцелуев и поцелуев твоих. Я закричал тебе с мольбою: Жанна, моя дорогая Жанна! Но ты не ответила мне как прежде: Жан, мой дорогой Жан!’
‘Я видел тебя эту ночь. Маленький, безобразный и богатый человек вышел из твоей комнаты и ушел, напевая. Возле тебя он оставил ларчик, из которого, как из фонтана, лилось золото, лилось и рассыпалось по постели, совсем около тебя, вокруг тебя… И оно росло, и подымалось вокруг, и засыпало тебя… Ты погружала в него руки, твои алчные руки, и брала его пригоршнями, огромными пригоршнями, и оно струилось по тебе, и ты купалась в золотых волнах этого сверкающего потока. Золото, золото! Всеочищающее золото, золото, которое смывает все пятна! Еще, еще! И ты смеялась, смеялась всё время! И золото струилось, струилось по тебе, струилось всё время! И так же как ты не видала раньше моих слез, так ты не видала теперь крови, которая, красная, дымящаяся, лилась из моей груди, как лилось золото из шкатулки. Бледный, умирающий, я вышел из твоей комнаты и пошел на берег реки. Прощай, дорогая Жанна! Ты не увидишь больше своего Жана!’