Осада Корина.
I.
II.
III.
. Злинскій.
‘Осада Коринфа’ (Байрона), Зелинский Фаддей Францевич, Год: 1904
Время на прочтение: 8 минут(ы)
Байронъ. Библіотека великихъ писателей подъ ред. С. А. Венгерова. Т. 1, 1904.
Въ ‘Осад Корина’ Байронъ еще разъ вернулся къ той игр идей, первымъ и, пожалуй, лучшимъ выраженіемъ которой былъ ‘Гяуръ’. Опять героемъ его поэмы является человкъ-демонъ: Альпъ — очевидное повтореніе гяура и Конрада. И опять поэтъ, созидая своего демона, чувствуетъ — мало того, говоритъ намъ, что его твореніе ниже того человка-титана, который виталъ передъ его душой.
Въ этомъ роковомъ дуализм — интересъ поэмы для современнаго читателя, именно въ немъ, a вовсе не въ несложной фабул съ ея черезчуръ театральнымъ заключительнымъ эффектомъ. Я нарочно сказалъ: для современнаго читателя, дйствительно, первые читатели Байрона съ нашей оцнкой не согласились бы. Изъ нихъ одни наивно восторгались геройствомъ стараго венеціанца, взрывающаго себя вмст съ горстью христіанъ и отрядами турокъ, другіе упрекали поэта за то, что онъ недостаточно ясно подчеркнулъ призрачный характеръ явившейся Альпу Франчески и ввелъ ихъ въ искушеніе принять тнь за живую женщину. Третьи находили кощунственной всю сцену въ храм. Для насъ все это иметъ лишь значеніе аксессуаровъ, виртуозность, съ которой даже третьестепенные писатели съумли овладть этого рода эффектами сдлала насъ недоврчивой къ нимъ, и мы ихъ съ трудомъ прощаемъ корифеямъ поэзіи. Намъ важенъ внутренній міръ, что заставило поэта повторить въ третій или четвертый разъ ту же симфонію страстей? Что новаго извлекъ онъ этотъ разъ изъ нея?
Что заставило? Прежде всего — Коринъ, коринская гора, Коринскій заливъ… Не забудемъ, что поэтъ самъ постилъ эти мстности въ своемъ путешествіи 1810 г., не даромъ онъ ссылается на это путешествіе въ пролог, прибавленномъ въ позднйшихъ изданіяхъ поэмы. Образы же эти незабвенны, даже и для простого смертнаго: этотъ заливъ, кажущійся голубой ркой между окаймляющими его справа и слва горами, затмъ эти горы — справа Киллена, Эриманъ, слва самая славная и святая изъ всхъ гора Аполлона Дельфійскаго — Парнасъ. Ихъ и въ лтнее время покрываетъ блый покровъ снга, точно саванъ, которымъ Свобода, прощаясь, покрыла умершую Элладу. И внезапно голубая рка кончается: полоса земли врзалась между тмъ и другимъ моремъ, на ней городъ построенъ, пристально смотрящій вдаль изъ-подъ своей круглой горы, точно глазъ южной красавицы изъ-подъ приподнятой брови… Это не наше сравненіе, его уже древніе нашли, говорящіе въ своей поэзіи о ‘броненосномъ Корин’, и его удержалъ, пользуясь двусмысленностью англійскаго слова, нашъ поэтъ, приглашающій читателя послдовать за нимъ on Acro-Corinth’s brow (Brow — бровь, a также — вершина). Городъ и гора, когда то они носили славное имя Корина — теперь оно имъ возвращено, какъ трофей вновь добытой свободы, взамнъ позорной клички Лутраки, которой довольствовались въ эпоху нашего поэта ихъ не въ мру скромные обитатели. A Коринъ — это символъ гордаго сопротивленія, это — двойное ‘стой’, крикнутое и напирающему по коринскому заливу морю, и надвигающейся по Истму земл. Ландшафтъ опять родилъ поэму: какъ соприкасающіеся при Абидос материки подсказали поэту любовную повсть о Селим и Зулейк, такъ гордый исполинъ Истма внушилъ ему пснь возмущенія и вызова, предъ нимъ предсталъ духъ горы, Альпъ. Такъ то опять былъ данъ толчокъ тмъ мыслямъ и чувствамъ, которыя уже воплотились въ ‘Гяур’ и ‘Корсар’, опять зазвучали прежніе, знакомые намъ мотивы. Альпъ — венеціанецъ, такъ же какъ и гяуръ, онъ любитъ, опять ‘по голубиному’ свою соотечественницу, прекрасную Франческу Минотти, опять враждебныя вншнія обстоятельства (этотъ разъ воплощенныя въ знаменитой ‘львиной пасти’), отражаютъ y него предметъ его любви, и опять происходитъ то, что мы, бесдуя о ‘Гяур’, назвали .перерожденіемъ страсти’. Все же поэтъ не повторяется: все это предполагается происшедшимъ уже давно, тотъ ‘моментъ — вчность’ наступилъ для Альпа тогда, когда онъ въ порыв отчаянія отрекся отъ вры своихъ отцовъ и отправился ренегатомъ подъ знамена дикаго Кумурджи (Комурги)-паши, заклятаго врага Венеціи и христіанства.
Не перерожденіе страсти, a перерожденная страсть стала этотъ разъ предметомъ интереса поэта: ея психологическія свойства, ея нравственная оцнка, онъ вдвойн экспериментируетъ надъ ней,— и съ психологической, и съ нравственной точки зрнія.
Во-первыхъ, съ психологической. Альпъ когда то любилъ Франческу, теперь онъ ненавидитъ Венецію, которая ее y него отняла: въ этомъ превращеніи любви въ ненависть и состоитъ ‘перерождені естрасти’. То же самое было и съ гяуромъ, только тамъ перерожденіе было невозвратнымъ: ‘На дн морскомъ моя Леила’. И тмъ же сномъ вчности спитъ и любовь къ ней ея избранника. Вопросъ: ‘способна ли эта ненависть вся, безъ остатка, вновь перейти въ ту любовь’ по отношенію къ гяуру даже не могъ быть поставленъ… Впрочемъ, нтъ, поэтъ его все-таки поставилъ, но вскользь и тоже вскользь на него отвтилъ. Читатель помнитъ чудный моментъ изъ исповди гяура,— явленіе ему въ предсмертной галлюцинаціи утопленной Леилы?
Но ты стоишь передо мной,
Твоя коса до ногъ спадаетъ,
Меня о чемъ то умоляетъ,
Печальный взоръ твоихъ очей.
Не врилъ смерти я твоей…
Что значитъ внезапный рзкій возгласъ, непосредственно слдующій за этими словами:
A онъ погибъ, онъ въ томъ-же пол
Зарытъ…
Это значитъ: выросшая изъ любви ненависть уже не въ состояніи вся, безъ остатка, перейти обратно въ любовь. Но, повторяю, отвтъ былъ данъ. вскользь, a между тмъ поэтъ имъ дорожилъ, какъ дорожилъ всмъ, что вншнимъ или внутреннимъ образомъ было имъ пережито.
Этотъ разъ возлюбленная еще не погибла: Франческа жива, она въ томъ же Корин, который Альпъ осаждаетъ, вырывая Коринъ изъ рукъ ненавистной ему Венеціи, онъ вырветъ изъ нихъ заодно и Франческу: Коринъ для Турціи, Франческу для себя. Такимъ образомъ имъ движетъ двойной аффектъ. Пусть ‘Венеція узнаетъ, сколько она въ немъ потеряла’ (стр. 4) это — завтная мечта всхъ Коріолановъ, a Франческа пусть послдуетъ за нимъ:
Съ тобой улечу я въ счастливую даль,
Тамъ мы, съединившись, забудемъ печаль
— такъ Селимъ манитъ Зулейку, такъ Конрадъ связываетъ съ своей судьбой судьбу Медоры. Теперь поэтъ ставитъ вопросъ: изъ этихъ двухъ чувствъ, которое сильне? Пусть передъ любовью предстанетъ возможность полнаго удовлетворенія, полнаго счастья, но подъ условіемъ отреченія отъ ненависти: будетъ ли это условіе принято?— Это то и есть то, что мы назвали выше психологическимъ экспериментомъ, ему посвящена центральная часть поэмы, стр. 19—21.
Какъ было замчено выше, поэта упрекали за то, что онъ недостаточно ясно далъ намъ понять, настоящая ли Франческа передъ нами, или ея тнь, можно, однако, предположить, что онъ дйствовалъ тутъ съ полнымъ умысломъ. Дйствительно, по первымъ словамъ (стр. 19 конецъ) всякій долженъ подумать вмст съ героемъ, что дочь Минотти сама проскользнула черезъ сторожевые пикеты друзей и враговъ, чтобы встртиться съ милымъ, прозрачность ея рукъ — (конецъ 20 строфы) — насъ не озадачиваетъ: мы знаемъ, что она исхудала въ разлук (стр. 8), къ тому же ея слова о томъ, какъ она пришла, должны разсять всякое сомнніе. Для чего это? Для того, чтобы мы отнеслись къ дальнйшему не какъ къ галлюцинаціи, a какъ къ реальному событію. Что отвтилъ Альпъ на слова Франчески
Сбрось на земь чалму и крестомъ пресвятымъ
Себя осни, и ты будешь моимъ,
Смой съ гордаго сердца нечистую кровь
И завтра навкъ съединитъ насъ любовь.
Въ этомъ весь интересъ сцены. Онъ отвчаетъ отказомъ — и внезапно все мняется.
Пусть читатель внимательно прочтетъ слдующее за отказомъ Альпа описаніе — это прикосновеніе мертвенно холодной руки, это недвижное лицо, этотъ потухшій взглядъ… безспорно, это лучшее мсто всей поэмы. Теперь только Франческа умерла, она умерла въ тотъ самый моментъ, когда въ сердц Альпа умерла любовь къ ней. Отнын съ нимъ говоритъ только небесный духъ, посланецъ того Бога, котораго онъ оскорбилъ. Она заклинаетъ его уже не любовью, a надеждой на спасеніе души. ‘Поклянись, что ты пощадишь оскорбленныхъ тобою соотечественниковъ, иначе ты погибъ и никогда не увидишь боле… я уже не о земл говорю — это прошло! — но неба и меня!’
Альпъ вторично отказываетъ — и Франческа исчезаетъ. Когда онъ затмъ, за нсколько мгновеній передъ собственной смертью, спрашиваетъ отца о ней — ему отвчаютъ, что она умерла въ ту самую ночь, умерла, дополняемъ мы, въ тотъ самый моментъ, когда Альпъ отказался пожертвовать своей ненавистью ея любви.
Таковъ первый, психологическій опытъ, но ему предшествуетъ другой, нравственный. Мы говорили до сихъ поръ о сравнительной оцнк, по ихъ сил, обоихъ чувствъ, волнующихъ грудь разгнваннаго героя, но какова абсолютная оцнка обоихъ вмст взятыхъ? Другими словами: какова оцнка человка-демона, какъ такового?— Въ ‘Гяур’ этотъ вопросъ былъ только поставленъ и затмъ обойденъ, поэтъ только вызвалъ великую тнь емистокла изъ его могилы на Пирейскомъ мыс и затмъ круто перешелъ къ гяуру, избгая сопоставленія между нимъ и человкомъ-титаномъ. Даже поздне, въ своей исповди, умирающій человкъ-демонъ ни однимъ словомъ не даетъ понять, что идеалы титана ему доступны или даже понятны, онъ говоритъ о тхъ, которые сражаются съ врагомъ (отрывокъ 23), но только о такихъ, которыми движетъ любовь къ слав, для него же ‘достойныхъ цнъ’ за жизнь только дв:
Любовь былая или врагъ
Здсь не то. Въ ту роковую, послднюю ночь, еще до Франчески, Альпу является другая, боле святая и великая тнь, она является ему изъ-подъ того ‘благо савана, которымъ Свобода при прощаніи покрыла умершую Элладу’. И Альпъ не безучастенъ къ ней, онъ ‘взвшиваетъ прошлое и настоящее’, онъ сознаетъ, что т, которые нкогда пали здсь славною смертью, пролили свою кровь за лучшее дло, чмъ то, которому служитъ онъ. Т жили и умирали за человчество, за то, чтобы сохранить ему его идеалы въ ихъ непорочной чистот, и они достигли своей цли. Ихъ имена живутъ въ шум вихря, въ раскатахъ волнъ, въ журчаніи родниковъ греческой земли:
И патріотъ, когда созрлъ
Бъ немъ подвигъ доблести, всегда
Укажетъ съ гордостью туда
И, вдохновенный стариной,
Съ тираномъ смло вступитъ въ бой,
Чтобъ грудью родину свою
Иль отстоять, иль пасть въ бою.
Таковы были они, a онъ…
Онъ сознавалъ, какъ жалокъ онъ
Предатель, обнажившій мечъ
Противъ отчизны…
И въ вид символическихъ иллюстрацій того и другого идеала Альпу являются одна за другой дв картины. Одна — стая голодныхъ псовъ, грызущихся между собою изъ-за человческихъ останковъ, это — настоящее, это — его война. Другая — одинокія развалины храма Аины на Акрокорин, прекрасныя и гордыя и въ своемъ разрушеніи, это — прошлое. Это то, изъ-за чего возстали они. Альпъ получилъ возможность сравнить себя съ героями старины, онъ настолько благороденъ, что сознаетъ свое несовершенство, но не настолько, чтобы возвыситься до ихъ величія. Отнын онъ уже отверженъ, отверженъ собою самимъ прежде, чмъ его отвергнетъ блаженный духъ его милой. Шальная пуля кладетъ конецъ его проигранной жизни, послднія сцены принадлежатъ не ему, a отпрыску по духу тхъ героевъ, которыхъ поэтъ вызвалъ передъ нами при свт луны, озарявшей снжныя вершины Парнасса и блыя колонны коринской горы.
Таково, думается намъ, идейное содержаніе поэмы, что касается ея фабулы, то она иметъ своимъ фономъ одинъ эпизодъ изъ многовковой войны венеціанцевъ съ турками за Морею, въ которой несчастная страна поперемнно подпадала то венеціанской, то турецкой власти. Успхъ Собскаго въ 1683 г. побудилъ венеціанцевъ вновь пойти на турокъ въ 1684 г., въ 15-лтней войн они отвоевали y нихъ весь полуостровъ и водрузили знамя креста надъ его свернымъ оплотомъ, Кориномъ. Ихъ власть была, однако, непродолжительной: въ 1715 г. турки возобновили войну, причемъ первымъ предметомъ ихъ похода былъ разумется — все тотъ же Коринъ. Его ‘губернаторомъ’ былъ венеціанскій синьоръ Минотти — это, такимъ образомъ, личность историческая. Не видя возможности отстоять крпость противъ полчищъ врага, онъ началъ было переговоры о сдач, какъ разъ во время переговоровъ пороховой складъ въ лагер турокъ взорвался — причемъ причина взрыва была, повидимому, случайная. Тмъ не мене разсвирпвшіе турки, подозрвая тутъ венеціанское предательство, прервали переговоры и бросились штурмовать крпость. Ихъ остервенніе и численность взяли верхъ, часть гарнизона была перебита, другая взята въ плнъ, какая участь постигла Минотти, неизвстно. Посл взятія Корина турки наводнили Морею, взяли ея главный городъ Навплію (или, по тогдашнему, Неаполь-Романскій, Napoli di Romania) и вскор превратили весь полуостровъ въ турецкій пашалыкъ. Онъ остался таковымъ вплоть до высадки гр. А. . Орлова и тхъ событій, которыя послужили фономъ ‘Гяура’.
Какъ видно отсюда, въ поэм Байрона историческій элементъ очень незначителенъ: характеръ и участь Минотти онъ измнилъ по своему, катастрофу со взрывомъ представилъ въ совершенно вольномъ освщеніи {Новйшій издатель и комментаторъ поэмы Кёльбингъ справедливо отмчаетъ сходство между изображеніемъ этой катастрофы y Байрона и исторической судьбой венгерской крпости Сигстъ, командиръ которой, Николай Зриньи, взорвалъ себя вмст съ ней, но будучи въ состояніи отстоять ее отъ полчищъ султана Сулеймана, въ 1561 г. Нмцамъ этотъ эпизодъ хорошо извстенъ, благодаря популярной трагедіи ихъ поэта-героя Кёрнера, написанной за З года до ‘Осады Корина’, Байронъ, плохо знавшій даже Гёте, врядъ ли когда либо читалъ Кёрнера, но независимо отъ него онъ, такъ интересовавшійся исторіей турокъ, могъ знать о судьб Сигета и плниться ею.}, фигуры Альпа и Франчески прибавилъ отъ себя. Отсюда видно, что не историческая участь Корина дала толчокъ его творческой фантазіи, a это лишній разъ подтверждаетъ наше сужденіе: ландшафтъ родилъ поэму.
Онъ работалъ надъ нею во вторую половину. 1815 г., въ такое время, когда его отношенія къ жен приняли уже очень непріязненный характеръ. Извстно даже, что какъ разъ во время работы, когда онъ вполн уединился, чтобы не отвлекаться чмъ либо постороннимъ — къ нему почти насильственно ворвались двое чужихъ людей, врачъ и юристъ, и предложили ему рядъ отчасти нелпыхъ, отчасти безтактныхъ вопросовъ. Смыслъ этого посщенія былъ ему тогда непонятенъ, лишь потомъ онъ узналъ, что они были посланы къ нему его женой, чтобы добыть улики его помшательства. Дйствительно, вскор за окончаніемъ поэмы послдовалъ окончательный разрывъ между супругами, тмъ боле удивительно извстіе, что рукопись ‘Осады Корина’ была переписана рукой той же леди Байронъ, которая во время ея возникновенія обнаружила такую нжную заботливость о душевномъ состояніи своего мужа. A впрочемъ — можетъ ли быть рчь о неожиданностяхъ въ такой семейной драм, героями которой были поэтъ и женщина?
Все же можно предположить, что леди Байронъ не безъ нкотораго удовлетворенія должна была углубиться въ содержаніе переписываемой поэмы. Какъ женщина безусловно умная, она должна была понять, что въ Альп Байронъ опять изобразилъ себя, но что его отношенія къ этому отраженію своей личности со времени ‘Гяура’ и ‘Корсара’ измнились: несомннно, Альпъ отверженъ Байрономъ. Одного только ‘математическая Медея’ не могла понять: того идеала, ради котораго Байронъ Альпа отвергъ, что длать,— математическая логика безсильна передъ вопросами эволюціоннаго характера. Да, конечно: Байронъ отвергъ Альпа, но не для того, чтобы вернуться къ тому cant’у, который составлялъ высшее проявленіе жизни по понятіямъ Мильбанковъ и прочихъ ‘слишкомъ многихъ’, a потому, что передъ его душою все ярче и ярче опредлялся новый идеалъ. Идеалъ, служенію которому онъ долженъ былъ посвятить свою позднйшую жизнь, обративъ ее отъ безплоднаго культа личности къ зиждительному удленію ея нуждающемуся человчеству — идеалъ человка-титана.