‘Міръ Божій’, No 9, 1898
Оправдательная записка Ф. М. Достоевского, Достоевский Федор Михайлович, Год: 1898
Время на прочтение: 12 минут(ы)
Оправдательная записка . М. Достоевскаго. Въ ‘Биржевыхъ Вдомостяхъ’ помщенъ переводъ изъ газеты ‘Neue Freie Presse’ записки Достоевскаго по длу Петрашевскаго, читанное въ 42-мъ засданіи слдственной коммиссіи 20 го іюня 1848 г. Записка эта извлечена, съ разршенія русскихъ властей, изъ архива бывшаго Третьяго отдленія г-жею Ниной Гофманъ, занятой составленіемъ біографіи Достоевскаго. Приводимъ этотъ, чрезвычайно интересный для характеристики взглядовъ и мнній Достоевскаго въ молодости, документъ въ извлеченіяхъ.
Въ начал Достоевскій говорить о характер Петрашевскаго и о своемъ знакомств съ нимъ.
‘Я никогда не находился въ близкихъ отношеніяхъ къ Петрашевскому, хотя и являлся къ нему на пятничные вечера и хотя онъ также бывалъ у меня.
‘Это — одно изъ тхъ знакомствъ, которыми я не особенно много интересовался, такъ какъ я ни по характеру, ни по многимъ взглядамъ не сходился съ Петрашевскимъ. Поэтому я поддерживалъ сношенія съ нимъ только въ той степени, въ какой этого требовала вжливость, т.-е. я посщалъ его, приблизительно, разъ въ мсяцъ, а иногда и рже. Отказаться совершенно отъ знакомства съ нимъ у меня не было никакого основанія. Кром того, мн иногда было интересно посщать его пятницы.
‘Меня поразили многія эксцентричности и особенности въ характер Петрашевскаго. Знакомство наше началось даже съ того, что онъ при первомъ же свиданіи возбудилъ во мн любопытство. Я, однако, не часто къ нему здилъ. Случалось, что я по цлымъ полугодіямъ не бывалъ у него. Въ прошлую зиму, начиная съ сентября, я былъ у него не больше восьми разъ. Мы никогда не были близки другъ къ другу и думаю, что во все время нашего знакомства мы никогда не бесдовали вмст глазъ на глазъ боле получаса. Я даже положительно замтилъ, что, являясь ко мн, онъ также исполнялъ долгъ вжливости и что продолжительная бесда со мною ему въ тягость. Съ моей стороны было то же самое, такъ какъ, повторяю, у насъ не было точекъ соприкосновенія ни во взглядахъ, ни въ характерахъ. Мы оба боялись говорить долго другъ съ другомъ, такъ какъ, въ противномъ случа, мы съ десятаго же слова начали бы спорить, что было намъ обоимъ противно. Мн кажется, что наши взаимныя впечатлнія были одними и тми же, по крайней мр, мн извстно, что я часто здилъ на его пятничные вечера не столько изъ-за него самого или его ‘пятницъ’, сколько для того, чтобы встртить тамъ кое-какихъ людей, которыхъ я очень рдко видлъ, хотя и былъ знакомъ съ ними, и которые мн нравились. Впрочемъ, я всегда уважалъ Петрашевскаго, какъ честнаго и благороднаго человка.
‘Объ его эксцентричностяхъ и странностяхъ говорятъ многіе, почти вс, которые его знаютъ или слыхали о немъ, и даже по нимъ судятъ о немъ. Мн часто приходилось выслушивать мннія, что у.Петрашевскаго больше ума, чмъ разума. И, дйствительно, было бы очень трудно объяснить себ многія изъ его странностей. Нердко случалось, что его при встрч на улиц спрашивали, куда онъ идетъ и что ему нужно, на что онъ отвчалъ чмъ-нибудь особеннымъ, сообщалъ о какомъ-нибудь странномъ план, который онъ и идетъ осуществлять, такъ что не знали что и думать какъ о план, такъ и о самомъ Петрашевскомъ. Изъ-за какого-нибудь дла, не имвшаго ни малйшаго значенія, онъ длалъ столько шума, точно рчь шла о всемъ его состояніи. Иной разъ онъ торопился куда-нибудь на нсколько минуть, чтобы покончить съ какимъ-нибудь ничтожнымъ дльцемъ, но оканчивалъ это ‘дльце’, приблизительно, черезъ два года. Онъ — человкъ, который безпрерывно создаетъ для себя какое-либо дло, который вчно въ движеніи, котораго вчно что-нибудь занимаетъ. Онъ много читаетъ, высоко ставитъ систему Фурье и усвоилъ ее до мельчайшихъ подробностей. Кром того, онъ занимается главнымъ образомъ изученіемъ законодательства. Вотъ все, что мн извстно о немъ, какъ о частномъ человк по даннымъ, которыя слишкомъ неполны для того, чтобы составить цльное понятіе о характер подобнаго рода. Потому что, повторяю еще разъ, я никогда не находился въ очень близкихъ отношеніяхъ къ нему.
‘Трудно сказать, чтобы Петрашевскій (если разсматривать его въ качеств политической личности) держался какой-либо опредленной системы въ своихъ взглядахъ и чтобы онъ имлъ какія-либо опредленныя воззрнія въ политическихъ длахъ. Я замтилъ у него только одну логическую систему, да и та принадлежала не ему, а Фурье. Мн кажется, что именно Фурье мшалъ ему особенно сильно относиться самостоятельно къ вещамъ. Впрочемъ, могу сказать безусловно, что Петрашевскій далекъ отъ мысли, что возможно непосредственное примненіе системы Фурье къ нашему общественному строю. Въ этомъ я всегда былъ убжденъ.
‘Прежде чмъ сказать, по какой причин я принималъ участіе въ этихъ спорахъ и какихъ темъ я, главнымъ образомъ, касался, мн необходимо сказать нсколько словъ по поводу того, въ чемъ меня обвиняютъ. Мн только сообщили, что я принималъ участіе въ общихъ совщаніяхъ у Петрашевскаго, что я говорилъ въ качеств вольномыслящаго и, въ конц концовъ, прочиталъ статью: ‘Переписка Блинскаго съ Гоголемъ’. Говорю отъ чистаго сердца, что до сихъ поръ для меня было тяжеле всего опредлить слово ‘свободомыслящій’, ‘либералъ’. Что разумютъ подъ этими словами? Человка, который говоритъ противозаконно? Но я видлъ людей, для которыхъ говорить противозаконно, значитъ, если они сознаются, что у нихъ болитъ голова, и я знаю, что есть и такіе люди, которые въ состояніи говорить на всхъ перекресткахъ все, что они только могутъ молоть своимъ языкомъ. Кто видлъ мою душу? У кого мрило вроломства, дурного вліянія и подстрекательства, въ которыхъ меня обвиняютъ? По какому масштабу сдлана эта мрка? Можетъ быть, что судятъ по нкоторымъ словамъ, которыя были сказаны мною у Петрашевскаго. Я три раза говорилъ: два раза о литератур и одинъ разъ о предмет, ничего общаго не имющемъ съ политикою — о личности и человческомъ эгоизм. Не помню, чтобы что-нибудь политическое или либеральное было въ моихъ словахъ. Не помню, чтобы я когда либо высказывался у Петрашевскаго и показалъ себя такимъ, каковъ я на самомъ дл. Однако, себя я знаю, и если обвиненіе противъ меня основываютъ на нкоторыхъ словахъ, которыя подхватили на лету и написали на клочк бумаги, то я такого обвиненія не боюсь, хотя изъ всхъ обвиненій оно самое опасное, потому что нтъ ничего боле портящаго, боле запутывающаго и боле несправедливаго, чмъ нкоторыя наскоро записанныя слова, которыя Богъ всть откуда вырвались, Богъ всть къ чему относятся,— слова, которыя были услышаны на лету и на лету же поняты, но чаще всего вовсе не были поняты. Но, повторяю, я знаю себя и поэтому такого обвиненія не боюсь.
‘Да, если желать лучшаго есть либерализмъ и свободомысліе, то я, можетъ быть, въ этомъ смысл свободомыслящій. Я свободомыслящій въ томъ смысл, въ какомъ можетъ быть названъ всякій человкъ, который въ глубин сердца чувствуетъ свое право быть гражданиномъ, такъ какъ онъ въ своемъ сердц носитъ какъ любовь къ отечеству, такъ и сознаніе того, что онъ никогда и ничмъ не будетъ ему вредить.
‘Но это желаніе лучшаго — относилось ли оно къ возможному или къ невозможному? Пусть меня обвиняютъ въ томъ, что я желалъ перемны, уничтоженія насильственнымъ, революціоннымъ путемъ, путемъ подстрекательства къ озлобленію и ненависти!..
‘Но почему мы всему придали такой характеръ, что громкое, открытое слово, которое сколько-нибудь напоминаетъ взглядъ и высказано безъ экивоковъ, считается эксцентричностью! Мое мнніе таково, что для насъ самихъ было бы гораздо лучше, если бы мы вс были искренне. Меня всегда огорчало, что мы вс точно инстинктивно боимся чего-то, что, когда мы, напримръ, собираемся толпою въ публичныхъ мстахъ, одинъ относится къ другому съ недовріемъ, одинъ мрачно смотритъ на другого, мритъ его глазами сбоку и всегда кого-нибудь подозрваетъ. Если, напримръ, кто-нибудь начнетъ говорить о политик, то онъ будетъ говорить шепотомъ и съ таинственнымъ видомъ, хотя бы республиканскія идеи были столь же далеки отъ него, какъ и Франція. Скажутъ: ‘Лучше, что у насъ не кричать на базар’. Несомннно, никто противъ этого не можетъ возразить ни слова, однако, преувеличенное молчаніе и чрезмрная боязнь бросаютъ на нашу повседневную жизнь темный колоритъ, благодаря которому все выступаетъ въ мрачномъ, непривтливомъ свт, и, что боле всего оскорбительно, колоритъ этотъ ложный, вся эта боязнь безпредметна, безполезна (я врю въ это), вс эта опасенія не что иное, какъ наши выдумки, и мы только безпокоимъ безполезнымъ образомъ нашей таинственностью и нашимъ недовріемъ. Потому что, благодаря этому натянутому положенію вещей, происходятъ часто много шума изъ ничего. Тутъ самое обыкновенное громко сказанное слово получаетъ гораздо больше значенія и самый фактъ принимаетъ иногда, благодаря эксцентричности, въ которой онъ появляется, колоссальные размры и несправедливо приписывается другимъ (необычайнымъ и недйствительнымъ) причинамъ. Я всегда былъ того мннія, что сознательное убжденіе лучше, прочне, чмъ безсознательное, которое неустойчиво, колеблется и падаетъ при дуновеніи всякаго втерка. Сознаніе же не вырождается, не прекращается, если молчишь. Мы сходимъ съ пути общаго, мы раздробляемъ себя на маленькіе кружки или увядаемъ въ одиночеств. Кто же виною этому? Мы, мы сами, но никто другой — я такъ всегда думаю’.
Затмъ Достоевскій опредляетъ общій характеръ разговоровъ и споровъ на вечерахъ Петрашевскаго, касаясь исключительно того, что было говорено имъ, распространяясь особенно о своихъ мнніяхъ по поводу цензуры.
‘Я говорилъ о цензур и ея чрезмрной строгости въ наше время. Я сожаллъ объ этомъ, такъ какъ чувствовалъ, что тутъ произошло недоразумніе, создавшее для литературы тяжелое и напряженное положеніе. Мн было горько, что званіе писателя въ наши дни уничтожается, благодаря нкотораго рода недоврію, что цензура относится къ писателю еще прежде, чмъ онъ написалъ что-нибудь, какъ къ своего рода врагу верховной власти и заране готовится къ тому, чтобы съ явной предвзятостью раздробить его рукопись. Мн печально слышать, что наши произведенія запрещаются не потому, что въ нихъ находятъ что-нибудь либеральное, вольномыслящее, что-нибудь противорчащее верховной власти, а потому, напримръ, что разсказъ или романъ кончается слиткомъ печально, что въ нихъ развернута слишкомъ мрачная картина, хотя картина эта никого въ обществ не обвиняетъ или не заподозриваетъ и хотя сама трагедія произошла случайно, по чисто вншней причин. Пусть просмотрятъ все, что я написалъ, какъ печатное, такъ и не напечатанное, и пусть прочитаютъ рукописи моихъ напечатанныхъ произведеній, тамъ увидятъ, каковы были он до своего поступленія въ цензуру, пусть найдутъ тамъ хотя бы одно слово, которое было бы направлено противъ нравственности или существующаго порядка. И тмъ не мене я подвергся подобному цензурному запрещенію только потому, что набросанная мною картина была нарисована слишкомъ мрачными красками. Если бы только они гнали, въ какое печальное положеніе былъ вслдствіе этого поставленъ авторъ запрещеннаго произведенія! Онъ очутился лицомъ къ лицу съ неизбжностью цлыхъ три мсяца оставаться безъ хлба, еще хуже этого, такъ какъ работа давала мн средства къ существованію.
‘Да, при всхъ лишеніяхъ, при всемъ своемъ уныніи, даже отчаяніи (потому что, не говоря уже о денежномъ вопрос, до отчаянія невыносимо видть, что произведеніе, которое любилъ, которому посвятилъ трудъ, здоровье, лучшія силы души, запрещено по недоразумнію, по одному недоврію), я долженъ былъ, говорю, въ лишеніяхъ, тоск и отчаяніи находить веселые часы, чтобы въ это время изготовлять литературныя работы въ веселыхъ, яркихъ, пріятныхъ краскахъ. А писать я долженъ былъ безусловно, потому что жить мн нужно было. И вотъ если я говорилъ объ этомъ, если я немного жаловался (а я такъ мало жаловался!), то я этимъ самымъ обнаружилъ свое вольномысліе? По поводу чего собственно я жаловался? По поводу недоразумнія! Именно противъ него я всми силами протестовалъ, доказывая, что всякій писатель уже заране заподозривается, что къ нему относятся неразумно, подозрительно, что они сами не стараются найти средства къ тому, чтобы уничтожить это гибельное недоразумніе. Гибельное потому, что литератур тяжело находиться въ столь затруднительномъ положеніи. Цлыя отрасли искусства должны этимъ путемъ исчезнуть. Сатира, трагедія не могутъ существовать при такихъ условіяхъ. При строгости нашей ныншней цензуры не могутъ существовать Грибодовы, Фонвизины и даже маленькіе Рэскины. Какъ предоставить себ теперь хотя бы ничтожную долю свободы! Цензоръ видитъ во всемъ намекъ, предполагаетъ, что за работою кроется что-нибудь дкое, что это направлено противъ какого-либо лица или какого-либо положенія вещей. Со мною самимъ часто было, что, забывъ всю свою тоску, я искренно смялся по поводу того, что цензоръ находилъ въ моихъ писаніяхъ или въ писаніяхъ другихъ авторовъ что-нибудь вредное для общества и недопустимое въ печати. Я смялся потому, что въ наше время никому, кром цензора, не могутъ придти въ голову подобныя подозрнія. Въ самой невинной и чистой фраз ищутъ преступной мысли, за которою гонятся, напрягая вс свои умственныя силы, какъ за вчно неизмнною идеею, которую самъ цензоръ создалъ, которую онъ, колеблясь между страхомъ и недовріемъ, самъ снабдилъ плотью и кровью въ своемъ воображеніи, самъ нарисовалъ страшными, никогда не существовавшими красками, пока, наконецъ, не уничтожатъ своего фантоша вмст съ неповинною причиною его страха, первою безупречною фразою автора. Точно закрывая пороки и печальныя стороны жизни, закрываютъ вмст съ тмъ передъ глазами читателя настоящіе пороки и настоящія печальныя стороны жизни. Нтъ! Писатель, если онъ даже систематически скрываетъ отъ читателя эти печальныя стороны жизни, ничего отъ него не скроетъ, а скоре пробудить въ немъ подозрніе, что онъ не искрененъ, несправедливъ. Да разв можно рисовать только однми свтлыми красками? Какъ можетъ быть сдлана видимою свтлая сторона картины безъ темнаго фона? Можетъ ли быть какая-либо картина, на которой не было бы одновременно свта и тней? Мы о свт имемъ понятіе только потому, что есть и тни. Говорятъ: пусть описываютъ только преимущества и добродтели. Но мы не узнаемъ вовсе добродтели безъ порока, самыя понятія добра и зла возникли вслдствіе того, что добро и зло всегда существовали рядомъ. Какъ только я захочу вывести на сцену грубость, порокъ, злоупотребленіе, надменность,— цензоръ тотчасъ же заподозритъ меня, будетъ думать, что я все это примняю ко всему безъ исключенія..’
‘Меня обвиняютъ въ томъ, что я однажды вечеромъ прочиталъ у Петрашевскаго статью: ‘Переписка Блинскаго съ Гоголемъ’. Да, я прочелъ эту статью, но можетъ ли тотъ, кто указалъ на меня, сказать, на сторон кого изъ обоихъ переписывавшихся я сталъ? Пусть онъ вспомнитъ, было ли въ моихъ взглядахъ (которыхъ, впрочемъ, я не высказывалъ), или въ моихъ намреніяхъ, въ моихъ жестахъ что-нибудь такое, которое могло бы свидтельствовать, что я пристрастенъ къ тому или другому изъ нихъ! Конечно, онъ этого не скажетъ. Письмо Блинскаго слишкомъ странно написано, чтобы оно могло встртить симпатію съ чьей-либо стороны. Ругательства отталкиваютъ сердца вмсто того, чтобы привлекать, а все письмо исполнено ругательствъ и желчи. Наконецъ, письмо — примръ безъ доказательствъ, недостатокъ, отъ котораго Блинскій никогда не могъ отршиться въ своихъ критическихъ статьяхъ и который постепенно увеличивался по мр истощенія его физическихъ и умственныхъ силъ подъ вліяніемъ болзни. Письма эти были написаны въ послдніе годы его жизни, во время его пребыванія за границею. Въ теченіе нкотораго времени я былъ довольно близко знакомъ съ Блинскимъ. Какъ человкъ, онъ былъ одинъ изъ лучшихъ. По болзнь, которая его сломила, сломила въ немъ также и человка. Она сдлала его умъ жестокимъ и рзкимъ и переполнила желчью его сердце. Его разстроенное, чрезмрное воображеніе увеличивало все до гигантскихъ размровъ и показывало ему только такія вещи, которыя онъ самъ былъ въ состояніи видть. У него появлялись недостатки и ошибки, которыхъ и слда не было въ здоровомъ состояніи. Между прочимъ, обнаруживалось чрезвычайно раздражительное и чувствительное самолюбіе. Въ газет, въ состав сотрудниковъ которой онъ числился и въ которой работалъ вслдствіе болзни очень мало,— редакція связала ему руки и не давала ему писать слишкомъ уже серьезныя статьи. Это его оскорбляло. Подъ вліяніемъ этого настроенія онъ и написалъ свое письмо къ Гоголю. Въ мір литераторовъ очень многимъ небезъизвстенъ мой споръ и мой окончательный разрывъ съ Блинскимъ въ послдніе годы его жизни. Извстна также причина этого разлада: дло шло о взглядахъ на литературу и о направленіи ея. Мои взгляды были діаметрально противоположны взглядамъ Блинскаго. Я упрекалъ его въ томъ, что онъ старается дать литератур особое, недостойное ея назначеніе, низводя ее только до описыванія, если можно такъ выразиться, газетныхъ фактовъ или скандальныхъ происшествій. Я именно возражалъ ему, что желчью никого къ себ не привлекаютъ и что смертельно можно надость всмъ и каждому, если останавливать перваго попавшагося намъ на дорог, если хватать за пуговицу сюртука всякаго прохожаго, чтобы насильно прочитать ему проповдь и научить лучшему.
‘Блинскій сдлался золъ на меня и, такъ мы дошли, наконецъ, начиная съ охлажденія, до полнаго разрыва, такъ что въ теченіе послдняго года его жизни мы ни разу не видлись. Мн долго хотлось прочесть эти письма. Въ моихъ глазахъ переписка эта — довольно замчательный литературный памятникъ. Какъ Блинскій, такъ и Гоголь чрезвычайно важныя личности. Ихъ взаимный отношенія весьма интересны, тмъ боле для меня, такъ какъ я былъ знакомъ съ Блинскимъ. Петрашевскій случайно замтилъ у меня въ рукахъ это письмо и спросилъ: ‘что это такое?’ Такъ какъ у меня не было времени показать ему тотчасъ же, то я общалъ принести его въ пятницу. Я самъ вызвался это сдлать и долженъ былъ сдержать слово. Статью эту я прочиталъ, какъ литературный памятникъ, ни больше, ни меньше, твердо убжденный, что она никому не придется по вкусу, хотя она и не лишена нкотораго литературнаго значенія. Что касается меня, то я не согласенъ буквально ни съ однимъ изъ заключающихся въ немъ преувеличеній’.
Дале Достоевскій доказываетъ неосновательность взводимыхъ на него обвиненій, ссылаясь на свои коренныя разногласія съ Потрашевскимъ и на общность и философскую подкладку этихъ споровъ, не имвшихъ ничего общаго съ политикой. Въ заключеніе онъ говоритъ о фурьеризм, какъ систем, не скрывая къ ней критическаго отношенія.
‘Петрашевскій вритъ въ Фурье. Система Фурье — мирная: она очаровываетъ душу своею красотой, она захватываетъ сердце благодаря той любви къ людямъ, которая воодушевляла Фурье, когда онъ создавалъ свою систему, заставляетъ умъ удивляться своей гармоніи и не только привлекаетъ къ себ, но воодушевляетъ всякаго любовью къ человчеству. Система эта чужда всякой ненависти. Политическихъ реформъ Фурье не требуетъ. Реформа его — экономическая. Она не посягаетъ ни на верховную власть, ни на собственность, и въ одномъ изъ послднихъ засданіи палаты депутатовъ Викторъ Коней деранъ, представитель фурьеристовъ, торжественно отрекся отъ всякаго посягательства на семью. Наконецъ, система эта — теоретическая и никогда не сдлается популярною критическаго отношенія.
‘Въ теченіе всего періода февральской революціи фурьеристы ни разу не вышли на улицу, они оставались въ редакціи своей газеты, гд боле чмъ въ теченіе 20 лтъ проводили время въ мечтаніяхъ о будущей красот фаланстеры. Однако, система эта безусловно вредна, во первыхъ, уже потому, что она система, во-вторыхъ, какъ бы она ни была прекрасна, она всегда останется не имющей значенія утопіей. Но вредъ, который утопія эта причиняетъ, скоре, если мн позволятъ такъ выразиться, комическій, чмъ страшный. Нтъ ни одной соціальной системы, которая была бы въ такой же степени непопулярна, которая была бы такъ осмяна и освистана, какъ система Фурье на запад. Она давно уже мертва и вожди ея сами не замчаютъ, что они уже больше ничто иное, какъ живые мертвецы. На запад, во Франціи, въ настоящую минуту всякая система, всякая теорія вредна для общества, такъ какъ голодные пролетаріи хватаются въ отчаяніи за всякое средство и изъ всякаго способа они въ состояніи сдлать себ знамя. Въ настоящую минуту тамъ дошли до крайности. Тамъ голодъ гонитъ людей на улицу, но о фурьеризм забыли вслдствіе небрежнаго отношенія къ нему. И даже кабетизмъ, самое безсмысленное въ мір, встрчаетъ гораздо больше симпатій. Что же касается насъ, Россіи, Петербурга, то стоитъ только сдлать двадцать шаговъ на улиц для того, чтобы убдиться, что фурьеризмъ на нашей почв можетъ существовать только или на неразрзанныхъ страницахъ книги, или въ мягкой, спокойной, мечтательной душ, но не иначе, какъ въ форм идилліи, или въ вид поэмы въ 24 псни. Фурьеризмъ не можетъ причинить серьезнаго вреда. Во-первыхъ, если бы онъ дйствительно заключалъ въ себ что-либо важное, то уже одно его распространеніе было бы утопіею, такъ какъ оно могло бы происходить безконечно медленно. Чтобы вполн понять систему Фурье, нужно ее изучить, но это цлая наука, необходимо прочесть около двнадцати томовъ. Можетъ ли подобная система сдлаться популярною? Быть можетъ, съ каедры черезъ посредство учителей? Но это физически невозможно уже вслдствіе объема ученія Фурье. Повторяю, серьезнаго вреда система Фурье, по моему мннію, причинить не можетъ и если какой-либо фурьеристъ вредитъ кому либо, то только самому себ въ глазахъ общественнаго мннія, въ глазахъ тхъ, которые обладаютъ здравымъ человческимъ разсудкомъ, такъ какъ, по моему, нтъ ничего комичне дятельности, не приносящей никому никакой пользы. Фурьеризмъ же я вмст съ нимъ всякая система, существующая на Запад, до того негодна для нашей почвы, до того претитъ нашимъ условіямъ, до того чуждъ характеру нашего народа, а съ другой стороны онъ до того порожденіе Запада, до того продуктъ существующаго тамъ положенія вещей, въ которыхъ вопросъ о пролетаріат ршается во что бы то ни стало,— что фурьеризмъ съ его настойчивою неизбжностью былъ бы теперь, у насъ, гд нтъ никакого пролетаріата, чрезвычайно смшенъ, дятельность его — самою безполезною, а въ своихъ слдствіяхъ — самою комическою. Я считаю Петрашевскаго боле разсудительнымъ и никогда бы не предположилъ, чтобы онъ пошелъ дальше теоретической оцнки системы Фурье. Все же прочее я готовъ считать шуткою. Фурьеристъ — несчастный, а не преступный человкъ, таково мое мнніе. Наконецъ, я держусь того взгляда, что ни одинъ парадоксъ, сколько бы ихъ ни было, не можетъ держаться самъ по себ, собственными силами. Такъ учитъ насъ исторія. Доказательствомъ этого служитъ то, что въ теченіе одного года во Франціи пали почти вс системы и именно благодаря самимъ себ, какъ только дло дошло до малйшаго подкрпленія ихъ. Сопоставляя все это, я долженъ сказать, что если бы я даже и гналъ (а я не зналъ, повторяю еще разъ), что Петрашевскій, не отступая передъ всякими насмшниками, старался бы распространить систему Фурье, то я все-таки воздержался бы считать его вреднымъ для общества. Во-первыхъ, какимъ образомъ могъ бы Петрашевскій быть вреденъ въ качеств распространителя фурьеризма? Это выше моего пониманія. Онъ могъ бы быть смшнымъ, а не вреднымъ. Таково мое мнніе. И это-то я могу по совсти отвтить на поставленный мн вопросъ. Наконецъ, у меня возникло соображеніе, о которомъ я не могу умолчать, соображеніе чисто человческаго свойства, которое вызвала во мн сама жизнь. Я долго носилъ въ себ убжденіе, что Петрашевскій охваченъ нкотораго рода самолюбіемъ. Именно самолюбіе заставляло его устраивать вечера по пятницамъ, и самолюбіе именно было причиною того, что пятницы ему не надоли. Изъ самолюбія онъ доставалъ много книгъ и ему видимо нравилось, если гнали, что у него рдкія книги. Впрочемъ, все это — только мое личное наблюденіе, предположеніе, такъ какъ, повторяю, все, что мн извстно о Петрашевскомъ, извстно мн неполно, не совсмъ, а только по предположеніямъ относительно того, что я видлъ и слышалъ’.
‘Вотъ мой отвтъ, я сказалъ правду’. Этими словами ‘заканчивается записка, производящая впечатлніе полной искренности и правдивости.