OPPLETUM OPPIDUM EST SOLARIIS
OPPLETUM OPPIDUM EST SOLARIIS
(По вопросу о часах в раннем средневековье)
(По вопросу о часах в раннем средневековье)
ПРИМЕЧАНИЯ
ПРИМЕЧАНИЯ
Oppletum oppidum est Solariis, Добиаш-Рождественская Ольга Антоновна, Год: 1932
Время на прочтение: 15 минут(ы)
О. А. ДОБИАШ-РОЖДЕСТВЕНСКАЯ
Источник: Добиаш-Рождественская О.А. Культура западноевропейского Средневековья. — М.: 1987. С. 7 -18.
Оригинал здесь: http://www.binetti.ru/collectio/history/dobiache-rozhdestvensky_2.shtml.
‘Не было (в Галлии в конце римской эпохи) такого поселка, хотя бы из самых незначительных, который обходился бы без собственного большого орология. Отсюда — то значение, какое в средневековых городах получили улицы и кварталы ‘Орология’, или ‘Большого орология’. Подобные орологии имелись во всех частях города, в самых разнообразных местах, напр, в храмах. В поселках (bourgades) Галлии можно смело применить слова Плавта:
Oppletum est oppidum solariis… [1]
(Полон город солнечных часов…)’.
Так характеризует в недавно вышедшем своем труде [2] галльский город и даже галльский поселок II-III вв. французский писатель Камил Жюллиан.
Если это действительно так, если о самых незначительных поселках Галлии можно утверждать то, что сказано было, да еще в настроении раздраженного преувеличения, о Вечном городе,- этот факт сам по себе давал бы очень высокую меру культуры галльских поселков. Представим себе, что в самом деле каждый из них наполнен солнечными часами и население привыкло жить по ним. Более или менее очевидно, что в таком случае эта практика — очень простая и заманчивая — могла и даже должна была бы передаться населению, которое сменило прежнее и в котором вместе с воинственными (или мирными) пришельцами чужих племен были налицо и собственные потомки галло-римлян. Опыт и искания многих веков могли понадобиться для того, чтобы додуматься до солнечного кадрана. Раз существующий, он понятен всякому, и так как материально и по существу своей системы (каменный полукруг с делениями на нем и вертикальной, наклонной или горизонтальной палочкой, отбрасывающей тень) он был чем-то весьма мало хрупким, мало подвергался действию порчи или непонимания, то его совершенно легко и естественно могла унаследовать от галло-римской культуры та, которая пришла ей на смену, унаследовать, притом не только как традицию или идею, но как большинство конкретных, материальных предметов. Они могли сохраниться в своей первоначальной, более косной системе с расчетом как дня, так и ночи во всех климатах и во все времена года на 12 часов, так что дневные часы зимою бывали короче ночных, а летом — обратно, и только в сроки равноденствий час получал устойчивую меру 1/24 части суток [3]. Но, во всяком случае, если бы солнечными часами были наполнены галльские поселки, то нет никаких причин, чтобы ими не были наполнены также и меровингские, бургундские, вестготские городки и деревни.
Однако формула Жюллиана с первых шагов вызывает сомнения и нуждается в ограничениях. Положение о наполненности города часами высказывает в комедии Плавта (цитируемой Авлом Геллием) жадный паразит, который желает всяческих бедствий тому, ‘кто установил часы, кто разбил день на части и поставил орологий… Мне единственным солярием служит желудок — лучший из указателей’ [4]. В заключительном размышлении римского обжоры, по-видимому, высказана одна из ходячих, современных Плавту формул философии цивилизации: существо грубое, живущее элементарными вожделениями животной природы, не нуждается в строгом орудии высшей культуры, мериле труда и связанного с ним страдания.
Была ли привычной уже в век названного автора эта мысль, двинутая в ход, очевидно, недавним вступлением в общественный быт точного хронологического измерителя, или она стала ходячей с его легкой руки? Во всяком случае, замечательно, что 3,5 века спустя после эпохи Авла Геллия в несколько более сильных выражениях ту же мысль — пером своего секретаря Кассиодора — высказывает король Теодорих Остготский в письме к бургундскому королю Гундовальду, которому он посылает в подарок пару часов: ‘Смутно проходит круговорот жизни, если неизвестно точное средство ее расчленения. Обычай скотины — чувствовать часы по алканию голодного брюха. Человеку свойственно искать для своего быта верного и твердого указателя’ [5]. Навряд ли имея в виду намекнуть уподоблением живущей без часов бессознательной скотины на своего королевского корреспондента, Теодорих, однако, сопровождает посылку своего дара пожеланиями бургундской культуре получить вместе с обычаем часов все те блага высокой размеренности жизни, которой до этого времени она была лишена. ‘Владейте же в вашей собственной отчизне тем, что вы некогда видели в городе Риме. Да научится под вашим управлением Бургундия всматриваться в тончайшие явления (деликатнейшие предметы), хвалить изобретательность древних. Пусть в делах своих разграничивает она участки дня, полагая им точные границы часов’ [6]. Письмо короля оставляет определенное впечатление, что — не говоря уже о незначительных поселках Галлии — столица ее восточного короля не знала предмета, воспеваемого его корреспондентом, что воспоминания о римских часах оставались малодоступной мечтой на Роне.
Из предшествующего послания того же короля по адресу Боэция, которому он давал заказ на орологий для поднесения их Гундовальду [7], видно, что в Италии или по крайней мере в Равенне ‘деликатнейший предмет’ был ‘будничным’ впечатлением: ‘Им кажется чудом то, что для нас повседневно’ (quod nobis est quotidianum, illis videtur esse miraculum). Таким образом, в Италии под варварской властью (остготов) не была утрачена практика часов, в этой стране в античную эпоху, очевидно, ‘наполнившая’ ее, по крайней мере в больших городах. Если Галлии под варварским владычеством орологий представляется чудом даже в резиденции короля, значит, в ней традиция часов была слабой, и Камил Жюллиан, населивший ими даже незначительные поселки, очевидно, ошибается.
Но и в самой Италии, в Равенне ‘повседневное впечатление’ было еще достаточно свежо и достаточно волнующе. Кто из нас в настоящее время вздумал бы предаваться на многих страницах восторженной лирике или глубочайшей философии по адресу степных часов? Наша культура, технически столь зрелая и столь старая, научила нас ничему не изумляться, и в ее обстановке ‘мой дядюшка-лавочник — по крылатому слову Ренана — и уличный мальчишка Гаврош давно привыкли к вещам, которых не понимали Фома Аквинский и блаженный Августин’. Свежесть восприятия ‘повседневного впечатления’, далеко не прочное еще завоевание орологием быта самой Италии сказываются в той похвале, которую слагает часам и преднамеченному в Равенне их мастеру Кассиодор, когда от имени Теодориха дает Боэцию заказ на пару таких механизмов: водяного и солнечного.
Для него этот астрономический микрокосм, эта живая и строгая игрушка все еще представляется полной многозначительного смысла. Она волнует его впечатлительность, стимулирует его мысль. Обращаясь к Боэцию, от которого он ждет осуществления таинственных механизмов, он высказывает убеждения: научная и философская подготовка Боэция дает ему все средства для этого дела. Правда, и с точки зрения Кассиодора, философская подготовка небезуспешно необходима для часовщика. Искусство это ‘грубым способом осуществляют и невежды’ (artes quas exercent vulgariter nescientes). Но есть разница между этими ремесленниками и тем, кто свое искусство черпает в самом источнике знания (in ipso disciplinarum fonte). Дальше следует описание учености и славы Боэция. ‘Ты посещал далекие афинские школы, ты к хору паллиеодеянных (плащеносцев) присоединил тогу, ты учение греков открыл римскому познанию … В твоем переводе италийцем ныне читаются музыкант Пифагор, астроном Птолемей. К арифметику Никомаху и геометру Евклиду прислушиваются авзонцы. Богослов Платон и логик Аристотель спорят на языке квиритов. Самого механика Архимеда ты сделал латинянином для италийцев (читатель скоро поймет, если он еще не догадывается, какое все это имеет отношение к заказу часов). Так вступил ты в глубину вышеупомянутого искусства через четверо дверей математики’. Кассиодор хочет сказать, что часовых дел мастер в Боэции опирается на знание арифметики, астрономии, геометрии и механики. Но ему понадобится для увенчания этого искусства и музыка Пифагора, и теология Платона. В дальнейшем язык Теодорихова секретаря становится все более торжественно-темным. Боэцию, говорит он, знакомо то искусство — ars, которое проникает в тайники природы, заставляет устремляться водопадами влагу, идущую из глубин (мы полагаем, что здесь перебираются различные мотивы стихий, действующих в часовых механизмах, в данном случае — приближение к водяной струе клепсидры), наполняет звуками струны, расплавляет металлы. ‘Не приходится много говорить об искусстве, которому дано подражать небу. Именно оно заставило в Архимедовом шаре обращаться второе солнце. Оно, человеческим разумом, создало второй круг зодиака (возможно, что дело идет о каких-либо астрономических приборах, созданных именно Боэцием) . Если уже понять все это — чудесно, то каково искусство — воспроизвести! И потому-то, вы, кого украшает знание таких вещей, решитесь — без всякого убытка для себя, но на государственный счет — сделать два орология’. Письмо пускается дальше в некоторые подробности: ‘Первые часы вы сделайте (при помощи такого устройства), где палочка — указатель дневного времени — показывает часы (отбрасываемой ею) малой тенью. Таким образом, неподвижный и малый радиус, намечая путь, который пробегает чудесное величие солнца, воспроизводит его течение, само не зная движения. Если бы светила почувствовали это, они исполнились бы зависти и изменили свой путь, не желая терпеть такого посмеяния. В чем же чудо самих дневных часов, движимых светом, если их показывает тень?..’.
‘Второй орологий должен указывать часы без помощи солнечных лучей, деля на части ночь. Он ничем не обязан светилам, выражая расчет неба течением вод. В их движении показывает он обороты неба. Так труд мудрых стремится познать силу природы. Механизм стремится ее воспроизвести — из противоположных стихий. Он заставляет немое петь, бесчувственное — жить, неподвижное — двигаться. Механик — товарищ природы, разгадывающий скрытое, в явном открывающий новую сторону, играющий чудесами… Как часто не поверит здесь глазам своим тот, кто все это увидит! Как часто сочтет истину он обманчивым сном!..’ Кассиодор — от имени своего короля — зовет Боэция к осуществлению этого сна чудес, обещая ему славу там, ‘куда телесно явиться он не может’ — в далекой варварской Бургундии. ‘И когда там очнутся от изумления, не посмеют считать себя равными нам, в чьей стране мудрецы додумываются до таких вещей!’
Подарку своему Теодорих придавал значение не только как средству прославить свою державу. Он должен был укрепить дружеские отношения между соседними государствами. ‘Часто малыми вещами можно достигнуть большего, чем значительными богатствами. Бургундский государь настоятельно просил нас прислать орологий, размеряемый течением водяной струи, а также другой, отсчитывающий время под светом солнца. Он просил одновременно прислать мастеров этого дела’. В письме к самому Гундовальду Теодорих извещает его, что часы и мастера ему посланы. Очевидно, таких не было в его державе. Недаром Теодорих-Кассиодор рассчитывает, что там нескоро опомнятся от изумления при виде чудесных игрушек Италии. К Вьенне. Лиону, Шалону-на-Сене относится эта переписка — резиденции Гундовальда движутся между этими городами,- ни одного из них, значительнейших центров восточной Галлии, не приходится представлять себе переполненным орологиями.
Мы знаем, в каких бурных событиях склонилось к закату правление Гундовальда. Если его ронская держава — с дружелюбной помощью другого варварского конунга, севшего в золотом гнезде позднеимперской власти, торжественной Равенне,- напитывалась предметами и идеями, шедшими из источника высшей культуры, то это мирное время было для нее недолгим. На севере уже шевелились ополчения более грубого варварства, которые вновь многое смели на земле Бургундии. В век Григория Турского она, как и большая часть французского Юга, уходит со своей культурной жизнью из нашего поля зрения. В частности, по нашему вопросу о часах позволительно сделать для внеиталийской Европы довольно неутешительные выводы из молчания усерднейшего собирателя технических и иных культурных раритетов своего времени Исидора Севильского. В его ‘Этимологиях’ — этой энциклопедии вселенной и культуры VI в. — нет ни малейшего намека на часовые приспособления, хотя мы и встречаем определение слова hora, но только, как ога, как предела вообще [8]. Ни в главе об астрономии, где он много рассуждает о течении и действии солнца, ни в главе о времени, где он говорит о дне, ночи, часах и моментах, ни в главе о мерах, ни в главе об инструментах и утвари — домашней и садовой, об убранстве стен, о разных видах ремесел и типах ремесленников он не произносит ни разу ни слова ‘солярий’, ни слова ‘орологий’ [9]. Молчание этого кладезя всевозможной технической осведомленности слишком выразительно. Оно подкрепляется почти полным молчанием другого важного свидетеля — археологии континентальной заальпийской Европы [10].
Почти полным. От далекого прошлого Галлии среди огромнейшего множества иных предметов домашнего и публичного быта солнечных и водяных часов французские музеи почти не сохранили [11]. Между тем, как, казалось бы, не пережить значительнейшему числу таких памятников в том богатом урожае старины, какой из года в год снимает наука с земли старой Галлии, если бы только верно было то, что описываемый предмет был в всеобщем употреблении у ее населения?
Нам могут возразить: не было разве мотивов у раннего уже христианского общества — даже в составе варварских, а тем более галло-римских его элементов — настаивать на употреблении и распространении часов? Несомненно, такие мотивы явились с библейской культурой и литургическим циклом. И тем более представляется очевидным отсутствие или скудость настоящей технической традиции, тем очевиднее бедность в этом смысле галло-римского наследства, если вопреки этим мотивам мы не можем утверждать, но скорее имеем все основания сомневаться в наличности часовых приспособлений в большинстве организованных и сильно связанных с римской традицией церковных учреждений.
В самом деле, ведь язык Священного писания, ветхо- и новозаветных текстов (ими же с очень раннего времени стала оглашаться вся Западная Европа) так богат упоминаниями о часах, в особенности богат ими евангельский страстной цикл чтений. Та памятка о horae canonicae [12], которую составил для Карла Великого ab eo rogatus [13] Алкуин [14] и которая резюмирует для него евангельские события, долженствующие проходить перед его мыслью в каждый час дня и ночи, представляет только итог очень давней работы церковной мысли в этом направлении, орологический компендий страстной драмы. На этой орологий, с одной стороны, а с другой — на символике нарастания и убывания света и тьмы, начал и концов и отдельных актов светового действа основан весь литургический цикл, весь ритм церковного быта, более всего, разумеется, домашнего общежития. Здесь мы непременно должны предполагать какое-то освоение с понятием часа. Правда, мы знаем, что не только теоретический расчет 12 дневных и 12 ночных часов был подвижным расчетом, но что в церковном обиходе выделялись только некоторые термины из цикла 12: после ‘утренника’ (matutinas) отмечались часы первый, третий, шестой, девятый, ‘вечер’ и ‘исполнение’ (prima, tertia, sexta, попа, vesper, completorium) — всего 7 терминов для дня и один или три либо четыре (по числу ‘ночных страж’ иерусалимского храма) для ночи [15].
Но как практически оперирует с э.тим понятием часа грамотный человек раннесредневековой Галлии? Можно ли, например, читая хотя бы Григория Турского, прийти к выводу, что в его время солнечные или водяные часы имелись в каждой видной обители? Вот какие наставления дает Григорий на предмет ночных служб в трактате ‘Расчет течения звезд’:
‘В сентябре восходит величественная звезда. Выше мы назвали ее Алая (Арктур)… Когда она взошла (в сентябре), пусть звонят к заутрене, и тут следует воспеть пять псалмов по антифонам… Если же хочешь определить полночь — наблюдай Серп (Орион), и когда он вступит на то место, где бывает солнце в пятом часу дня, вставай…
Если ты захочешь совершить полное бдение — встань вместе со звездами, которые мы называли выше ‘Бутрион’ (Плеяды), заверши ночные псалмы. Вместе с теми, что поются при крике петухов, они составят 80 псалмов. Потом начни утренние…
В ноябре, в более длинные ночи Орион восходит в 5-й час. Если ты встанешь в этот час, то вместе с предутренними псалмами (при петухах), ты можешь отпеть 110 псалмов…
В апреле, если еще продолжается четыредесятница, соблюдай установленное выше (для марта). Если захочешь встать позже — наблюдай звезду, что ярче других в созвездии Христова Знамения. Когда она взойдет, колокол звонит к утрене, и ты можешь воспеть восемь псалмов в антифонах…’ [16].
Расчет ночных бдений от августа до сентября обходит в этом замечательном произведении астрономии и литургики все ночное небо, играющее, таким образом, для добросовестного монаха роль огромного кадрана, вселенских часов, где великие созвездия заменяют цифры, а край горизонта или условное место неба, куда они восходят в своем течении, являются часовыми стрелками. Движение времени заполняется и отчасти измеряется протяжным пением условного числа псалмов ‘в антифонах’. В этих неточных и сложных, из месяца в месяц меняющихся указаниях звездного циферблата Григорий находит единственное, по-видимому, руководство для установления ночного литургического ритма. И если при его изложении он ни разу ни обмолвился указанием на какой-либо иной регулятор, очевидно, он его не знал или последний был слишком малопривычен, чтобы можно было на него ссылаться.
Изменяется ли это заключение тем обстоятельством, что в кратком и единственном своем астрономическом трактате Григорий между ‘семью чудесами мира’ и ‘расчетом звезд’ втиснул краткий перечень чисел ‘летних и зимних часов’ от декабря с 9 до июня с 15 часами? [17] Какой широте соответствует эта разница? Она не реальна для той Турской страны, где писал Григорий, и скопирована им с более южного текста. Основываясь на этом, мы не придаем значения живого свидетельства этому отрывку и тому знанию, какое обнаруживает Григорий по вопросу о системе 12 равноденственных часов и годовых колебаний их числа днем и ночью.
Мы не можем на основании вышеизложенного уклониться от заключения, что средневековая ранняя Европа, во всяком случае средневековая ранняя Галлия, даже в самой культурной своей части — в принципе зная, быть может, астрономический час,- на практике жила с весьма неровными и неточными суточными мерками, гораздо более крупными, нежели их 24-я часть, выливавшимися в приблизительную меру ‘канонического часа’. Эти мерки выражались различными названиями: житейскими, как ‘вечер’, ‘утренник’, ‘пение петухов’, литургическими, как ‘похвалы’, ‘исполнение’, или условно цифровыми, как ‘третий’, ‘шестой’, ‘девятый’ часы.
Мы не можем уклониться от заключения, что она не только не унаследовала от прошлого большого числа соляриев, но, обратно, имела их исключительно мало.
Вышеуказанные мерки могли иметь и иные имена, сплошь схватывающие их существо поэтически или живописующе. Сам великий компутист Севера Беда Почтенный, беседуя с читателем о дне и ночи, не говорит ему — в этой по крайней мере общей части — о методах точного деления суток. Тема дня является для него поводом для возвышенных размышлений о символике суток, преобразующих своими сменами отпадение человечества от света к мраку и обратное восхождение к свету с зарею воскресения [18]. Гораздо внимательнее всматривается он в течение ночи. И здесь вполне и до конца игнорирует он понятие и даже самый термин часа.
‘На сколько частей,- спрашивает он,- разделяется ночь?
— На семь.
— Какие?
— Crepusculum, vespertinum, conticinium, intempestum, gallicinum, matutinum, diluculum’.
‘Crepusculum — сумерки, время неверного света (dubia lux), время между светом и тьмою. Vesperum — вечер (Веспер), когда является звезда с этим именем. Conticinium — молчание, когда все умолкло и соблюдает тишину. Intempestum — безвременье, полночь, когда наступает для всех время покоя во сне и неделания. Gallicinum — петушиное пенье, когда поднимают голоса петухи. Matutinum — утренник, между наступлением потемок и восходом зари. Diluculum — рассвет, когда начинается легкий свет дня, заря, протягивающаяся до восхода солнца’ [19].
Все эти так различно мотивирующие себя деления, как канонические часы: термины библейских переживаний, или термины восхождения звезд на ночное небо, или поэтически живописующие себя ночные пояса Беды — все, однако, сводятся к цифре гораздо меньшей 12.
Точный час, в качестве 24-й части суток, долго не имел успеха в Галлии и вообще в средневековой Европе. В связи с этим — как причина или как следствие — медленно прививались в ней часовые механизмы. Не Галлия была страной, где особенно сильно в средние века наметился интерес и потребность к точным астрономическим и техническим расчетам. Эти стремления особенно сильно развернулись у ее северной соседки. Недаром именно в Ирландии и Англии пережило от раннего средневековья относительно весьма большое число солнечных часов. Мы укажем здесь только на несколько выразительных примеров. Над дверьми древней церкви Бишопстона (графство Суссекс) сохранились солнечные часы, которые на основании убедительных соображений отнесены к VII в. Тяжелая каменная доска, заканчивающаяся закруглением, несет в верхней части циферблат в виде полуокружности, разбитый на 12 делений 13 радиусами, из коих 5 соответствующих ‘каноническим часам’: matutina, tertia, sexta, nona, vesper — длиннее других и заканчиваются крестами [20]. Он украшен вверху меандром и носит надпись ‘Eadric’. С еще большей вероятностью относят к VII в. каменный обелиск с солнечными часами, открытый в Бьюкестле (Кемберленд), покрытый руническими надписями и своеобразными изваяниями. Из них усматривается, что обелиск воздвигнут сыном короля Нортумбрии Освина Эльфредом, умершим в 664 г. [21] К эпохе св. Вильфрида, быть может, даже к его инициативе относят трое часов в графстве Хемшпир, число делений на всех этих кадранах неодинаково. На одних, как мы видели, их имеется 12 с объединением в 5 или четыре (если часами считать, как это, очевидно, в данном случае надлежит, не радиусы, но расстояния между ними), на других — четыре, на третьих — восемь. Еще богаче древними солнечными часами Ирландия. Они разбросаны по ее кладбищам в виде каменных глыб различных размеров с циферблатами, в виде полукружий, исчерченных радиусами часовых терминов. Лишь на некоторых из этих часов, притом более поздних, видим мы привычную нам скалу 12 делений. Как медленно пробивала себе пути эта скала в сознании средневековой Европы, видно из примера самого точного ума раннего средневековья, гения ‘расчета времен’ в гиберно-саксонской культуре Беды Почтенного.
‘Что такое час?’ — спрашивает он в своем сочинении ‘Обосновании хронологических расчетов’ (De ratione Computi) [22], сочинении, где на каждом шагу, в каждом обороте его своеобразного языка мы чувствуем, как глубоко и живо занимали его вопросы времени. В его распоряжении имелся готовый ответ Исидора Севильского, и он по обыкновению копирует его в своем собственном: ‘Hora — час — называется так потому, что он есть Ora, предел. Мы называем орами борты одежд, края рек и морей…’. Однако это определение, которое он, не изменяя, заимствует от своего испанского учителя, предупреждается другим, которое он скомбинировал сам из своих астрономических познаний в сочетании с текстами Священного писания.
‘Час есть двенадцатая часть дня. Двенадцать часов и составляют день, по свидетельству Господа: ‘Не двенадцать ли часов во дне? Кто ходит днем, не спотыкается, ибо с ним свет’. Хотя здесь Господь назвал аллегорически днем себя, а часами — учеников, как получающих свет от него, он вместе с тем в порядке человеческого расчета определил самое число (астрономических) часов. Следует, что хотя все дни года считаются в 12 часов, однако летние дни измеряются более длинными, а зимние — более короткими часами. Если мы захотим уравнять часы, т. е. полагать их равноденственными, нам придется считать в зимнем дне меньше самих часов, а в летнем — увеличить их число’ [23]. ‘Scimus ergo nos, qui diversum Brittannici maris litus incolimus!’ [24] Часам нужно было из тех южных поясов, где они создались, добраться до Ultima Tule, чтобы заставить почувствовать всю силу этого наблюдения.
Есть все основания думать, что именно Беде принадлежит тот знаменитый календарь, прототип всех календарей европейского Севера, где точное наблюдение распределения потемок и света в различные месяцы закреплено в твердой схеме, соответствующей широте Британских островов:
December — Nox horas XVIII, dies VI.
Martius — Nox horas XII, dies XII.
Junius — Nox horas VI, dies XVIII [25].
Этот календарь рассчитан по равноденственным часам. Но даже относительно его автора приходится ставить вопрос: пользовался ли он такими часами в общежитии? Мог ли опираться на них в сношениях со своими современниками? Приведенное нами место его трактата о ночи показывает, что и для него, величайшего астронома тогдашней Европы, не была естественной и будничной идея и практика 12 равноденственных часов. Во всяком случае, он считался с фактом отсутствия такой постоянной привычки в своей аудитории и, обращаясь к ней, говорил более ей понятным, неточным, образным языком. Если его личную научную культуру отделяли века от культуры Григория Турского, то его современники выиграли уже гораздо меньше сравнительно с современниками Григория. Гораздо более распространенные в гиберно-саксонском кругу, чем на галльском материке, часы и здесь не стали еще ‘повседневным впечатлением’. Тем менее они были им в культуре меровингской.
‘Расчет времен’ шел в нее с Севера. Когда с концом VII и началом VIII в. Галлия наполнилась ирландскими и англосаксонскими миссионерами, принесшими на материк астрономические и хронологические трактаты Беды, распространившие по всем ими основанным и подпавшим под их влияние обителям его пасхалию, календари, его строгие и точные мысли о времени вместе с возвышенными мечтами о ‘временах и летах’, только с этой поры сдвинулась с мертвой точки и орологическая культура Галлии. Только в эту пору на стенах и во дворах монастырей, соборов, а также дворцов начинают появляться солнечные кадраны, предшественники ‘Больших орологиев’ классического средневековья и крестные отцы его площадей и улиц.
Начавший энергично развиваться в каролингскую эпоху обычай церковного звона, размеряя в согласии с этими часами быт обителей и храмов, стал наконец регулятором жизни и окрестного населения. В нее вступало то ‘благо размеренности жизни’, отсутствие которого отмечал в Бургундии V в. секретарь Теодориха Остготского, оно же заставило Григория Турского искать сложных указателей на темном циферблате звездного неба…
‘О литых же или чеканных колоколах, которые в просторечий называются знамениями (Signa),-так начинает в IX в. Валафрид Страбон свой трактат о колоколах,- ввиду того что гулкий их голос, пробужденный их раскачиванием, отмечает часы, в кои совершаются богослужения в доме господнем,- о них надо сказать следующее. Их обычай далеко не в такой мере отмечается у древних [как у нас]. Потому что самое рвение их к службе не воплощалось в такие сложные формы, как ныне. Одних [бывало] влекло самое чувство набожности, другие приглашались публичными извещениями и т. д.’. Валафрид кончает мыслью о том, как приличествует осложненной жизни культа серебряный звук колокола. Все это явления новые, незнакомые еще недавнему прошлому, в котором жизнь заальпийской Европы приходится представлять ‘лишенною точного средства ее расчленения’, вследствие чего, по слову ее итальянского наблюдателя, ‘смутно проходил ее круговорот’.
[1] Parasitus ibi esuriens haec dicit:
Ut illum di perdant primus qui horas repperit,
Quique adeo statuit hic solarium,
Qui mihi comminuit misero articulatim diem,
Nam unum me puero venter erat solarium,
Multo omnium istorum optimum et verissimum.
Ubi vis ste monebat esse, nisi quom nil erat.
Nunс etiam quom est, non estur, nisi Sol libet.
Itaque, adeo iam oppletum oppidum est solariis,
Maior pars populi arida reptant fame.
(Auli Gellii, Noct. attic. III, 3, 5).
[2] Jullian С. Histoire de la Gaule. P., 1920. T. V. P. 65. См.: текст и примеч. 11.
[3] О системах римских солнечных и водяных часов см. литературу и тексты, собранные под статьями ‘Horologium’ в энциклопедиях Daremberg et Saglio и Pauly-Wissowa.
[4] См. с. 7, примеч. 1.
[5] Cassiodori, Variarum II. Ер. 46 // MPL. 66. Col. 541.
[6] Ibid.
[7] Ibid. Ер. 45. Col. 549.
[8] Isidori Hispalensis episcopi, Etymologiarum libri // MPL. 82. Col. 214.
[9] Ibid. Passim.
[10] Правда, это утверждение, в котором нельзя быть достаточно осторожным. Регистрация фактов археологии, полоса ее весьма энергичных открытий падают на последние перед перерывом международного научного общения годы, когда Европа жила особенно сильной жизнью научного труда, чтобы замереть в долгой остановке войны. Но от этих последних лет ее работы мы отстали, и ссылки наши запаздывают. Однако ни один из вышедших накануне 20-х годов археологических компендиев почти не поминает орологиев в раскопках Галлии и Испании. Это обстоятельство навряд ли случайно.
[11] Marquardt J. Privatleben der RЖmer. Leipzig, 1886. Bd. II. S. 457.
[12] канонических часах (лат.).
[13] спрошенный им (лат.).
[14] Epistolae Carolini aevi. В., 1892. S. 463.
[15] В вышеупомянутом письме Алкуина говорится: ‘Per has itaque horas septies in die et semel in nocte David rex laudem cantabat Domino’. В бревиарии, который он составил для него же, говорится несколько иначе: ‘Hi sunt per noctes tres officii cursus et per diem septem’ (Ibid. P. 462).
[16] Gregorii episcopi Turon. De cursu stellarum ratio // Scriptores rerum Merovingicarum. Hannover, 1885. T. 1. P. 870 sq.
[17] Ibid. P. 863.
[18] Bedae Vener. De Computi ratione. Cap. III // MPL. 90. Col. 581 sq.
[19] Ibid. Cap. IV // MPL. 90. Col. 582.
[20] Его подробное описание см.: The Archaeological Journal. 1854.XI.P.60. Имя Eadric связывают с сыном короля Экберта, кентского короля конца VIII в. См. также краткую справку в статье ‘Cadrans Solaires’ в Cabrol et Leclercq, Dictionnaire d’archeologie chrИtienne et de liturgie.
[21] Archeologia Aeliana. 1857. I. P. 149.
[22] MPL. 90. Col. 579 sq.
[23] Ibid.
[24] ‘Знаем это мы, населяющие различные берега Британского моря!’ (лат.) (Ibid. Col. 422).
[25] Целый ряд таких календарей см.: MPL. Т. 138. Один из этих северофранцузских списков, корбийский календарь XI в., в итоге долгих странствий навстречу солнцу очутился в Рос. Публ. б-ке. Это превосходный образчик календаря (он зарегистрирован под шифром Q. v. I N 56), несущий на нижних полях месяцев вышеозначенную’ помету.