Опереточная исторія философіи.
Опереточная исторія философіи.
Л. Е. Оболенскій. Исторія мысли. Опытъ критической исторіи философіи. С.-Петербургъ. Изданіе Н. И. Гарвей. 1901 г. Стр. 9+356.
П. Тихомировъ.
Опереточная история философии, Тихомиров Павел Васильевич, Год: 1902
Время на прочтение: 17 минут(ы)
Тихомиров П. В. Опереточная история философии [Рец. на: Оболенский Л. Е. История мысли: Опыт критической истории философии. Изд. Н. И. Гарвей. СПб., 1901] // Богословский вестник 1902. Т. 3. No 12. С. 681-697 (3-я пагин.).
Русскому человку, вкусившему отъ плодовъ просвщенія, повидимому, свойственно неудержимое стремленіе выставлять свои знанія напоказъ въ назиданіе невждамъ, не заботясь о качеств преподносимой такимъ образомъ согражданамъ умственной пищи. Еле грамотный мастеровой, только что выучившійся письму школьникъ — уже спшатъ начертать что-либо на первомъ попавшемся забор, этомъ единственномъ доступномъ имъ орган гласности. Писаря, конторщики и прочіе боле культурные обыватели уже толкаются съ произведеніями своей музы въ двери прессы, хотя, впрочемъ, здсь имъ и рдко удается проникнуть дальше почтоваго ящика. Еще шагъ кверху по общественной лстниц,— и мы уже встрчаемся съ профессіональными ‘писателями’ и ‘издателями’ лубочнаго цеха, поставщиками умственной пищи для большинства грамотной Россіи, эти тоже не слишкомъ задумываются надъ качествомъ своего продукта, хотя цлью ихъ дятельности является уже не одна слава, a боле осязательный барышъ. Идя еще дале, поднимаясь въ сферу прессы въ собственномъ смысл и изданій для такъ называемыхъ образованныхъ читателей, мы и здсь встрчаемся нердко съ явленіями только что указаннаго порядка. Только мотивы и цли здсь уже сложне: здсь уже примшивается идеальный альтруистическій мотивъ служенія обществу, выдвигается принципъ пропаганды здравыхъ научныхъ понятій и т. д., но истинной, самой интимной пружиной авторства остается, повидимому, и тутъ стремленіе подлиться съ согражданами полнотой пріобртенныхъ знаніи, не слишкомъ озабочиваясь качествомъ послднихъ.
Не свободна отъ подобныхъ образцовъ и философская литература. Въ послдніе годы истекшаго XIX столтія мы были свидтелями появленія глубокомысленнйшихъ ‘Кристалловъ духа’ г. Леднева и краснорчивйшей ‘Философіи сознанія бытія безконечнаго’ г. Герасимова. Первый годъ начавшагося XX вка ознаменовался появленіемъ ‘Исторіи мысли’ г. Оболенскаго, о которой мы и думаемъ повести рчь въ настоящей замтк.
Г. Оболенскій думаетъ дать въ своей книг ‘Критическую исторію философія’, т. е. оцнить положительные результаты, достигнутые философіей съ древнйшихъ временъ до нашихъ дней, и намтить планъ дальнйшаго развитія философской мысли въ будущемъ. ‘Такая исторія философіи, говоритъ онъ, дастъ намъ опыты всечеловческихъ геніевъ мысли и въ ихъ открытіяхъ, и въ ихъ геніальныхъ ошибкахъ, не мене поучительныхъ, какъ и самыя открытія. Такая исторія мысли, раскрывъ причины ошибокъ, поможетъ мысли каждаго стать выше ихъ, обойти ихъ, т. е. откроетъ философіи новые невдомые горизонты, какъ они открываются человку, поднимающемуся на вершину горы’ (стр. VIII). Замыселъ — весьма грандіозный! и самъ авторъ, видимо, нсколько смущенный величіемъ предстоящей ему задачи, спшитъ оговориться: ,,выполнить эту задачу, хотя бы даже приблизительно, я не имлъ ни силы, ни средствъ, ни времени. Это — дло грядущей и, вроятно, коллективной работы. Даже и матеріала для такой ‘науки о мысли’ собрано очень мало. Я даю общедоступный очеркъ, гд многое, по необходимости, эскизно и кратко. Я былъ бы счастливъ, если бы мн удалось уловить и сгруппировать нкоторыя черты такой будущей науки, намчающіяся пока въ отдльныхъ попыткахъ» (стр. IX). Эта оговорка повергаетъ насъ въ немалое изумленіе: если y автора нтъ ни ,,силы’, ни ‘средствъ’, ни ‘времени’, ни даже достаточнаго ‘матеріала’, т. е., въ сущности, нтъ ничего нужнаго для такого дла, какъ ‘критическая исторія философіи’, то зачмъ же онъ берется за это дло?! Разв подведеніе итоговъ философскаго развитія за время отъ алеса до нашихъ дней (около 2500 лтъ) такъ легко, что для этого не нужно ни силы, ни средствъ, ни времени, ни матеріала? Обыкновенно эта задача считается самой трудной въ числ научныхъ проблемъ исторіи философіи и требующей громадной эрудиціи и осторожности. Г. Оболенскій, очевидно, думаетъ совершенно иначе и съ легкостью, напоминающей опереточнаго Калхаса, который ‘все можетъ общать’, общаетъ ‘уловить и сгруппировать черты будущей науки’. Правда, въ свое извиненіе авторъ говоритъ, что онъ даетъ лишь ‘общедоступный очеркъ’, но мы полагаемъ, что предметомъ популяризаціи могутъ быть лишь безспорные и всесторонне провренные результаты научныхъ изысканій, a не плоды ‘безсильныхъ’ и спшныхъ размышленій надъ недостаточнымъ матеріаломъ, какъ самъ авторъ характеризуетъ свою работу. Очевидно, авторъ не далъ себ труда ни на минуту задуматься надъ полезностью для читателей созданнаго при такихъ условіяхъ своего произведенія, a поступилъ, какъ Гетевскій пвецъ, сказавшій о себ:
‘Ich singe, wie der Vogel singt,
‘Der in den Zweigen vrolniet,
‘Das Lied, das aus der Kehle dirngt,
‘Ist Lohn, der reichlich lohnet’.
Отъ составителя философской книги мы въ прав требовать большей обдуманности. Но посмотримъ, что даетъ самая книга,
Книга г. Оболенскаго открывается обширнымъ введеніемъ, занимающимъ четыре главы (стр. 1—48). Авторъ набрасываетъ здсь ‘общую картину развитія мысли’ (стр. 1—18), выясняетъ ‘роль философіи, какъ особой науки’ (стр. 18—29), говоритъ о ‘будущности философіи и ея практическомъ значеніи’ (стр. 29—37) и устанавливаетъ ‘объективныя условія философской мысли’ (стр. 37—46). Въ этихъ главахъ, надо отдать автору справедливость, не мало есть и здравыхъ мыслей, и вполн врныхъ сужденій, хотя еще больше спорнаго, и если бы намъ приходилось, скажемъ, давать отзывъ о стать г. Оболенскаго, которая состояла бы только изъ этихъ 4 главъ, мы, пожалуй, отнесли бы ее къ числу еще не лишенныхъ значенія литературныхъ явленій, вызывающихъ, по крайней мр, на серьезное размышленіе даже своими крайностями и ошибками. Но, будучи основоположительнымъ введеніемъ къ цлой книг, при чемъ послдняя должна частію оправдать, a частію иллюстрировать широко-вщательныя и смлыя утвержденія автора о философіи и ея исторіи, эти главы лишь усиливаютъ комическое впечатлніе контраста между грандіозностью замысловъ г. Оболенскаго и безсиліемъ осуществить ихъ сколько нибудь удовлетворительно.
Стремленіе человка къ познанію авторъ выводитъ изъ общаго всмъ живымъ существамъ инстинкта самосохраненія. ‘Съ повышеніемъ существъ по лстниц типовъ развитія, говоритъ онъ, видоизмняется и самосохраненіе. У животныхъ оно оказывается анатомическимъ и физіологическимъ, т. е. стремленіемъ сохранять въ неприкосновенности свое анатомическое устройство и свои жизненныя отправленія, a также сохранять свое потомство (видъ), y человка къ этому присоединяется еще моральное и умственное самосохраненіе, т. е. сохраненіе данной совокупности своей умственной и нравственной личности. Отсюда то и происходитъ такое упорство въ отстаиваніи своихъ нравовъ, врованій, идей, что иногда человкъ забываетъ ради этого психическаго самосохраненія свое физическое самосохраненіе и предпочитаетъ смерть уступк чего либо изъ цлости своихъ воззрній или моральныхъ требованій. Таковы мученики религій, жертвы защиты своего племени, націи, мученики политическихъ, общественныхъ и научно-философскихъ идей etc’ (стр. 1—2). Выяснивши съ помощью довольно остроумныхъ примровъ, что уже ‘для цлей практическихъ, для жизненнаго приспособленія къ природ и природы къ себ’, человку нужно ‘обычное наблюденіе законовъ послдовательности явленій’, авторъ естественно наталкивается на вопросъ: a чему служатъ чисто теоретическія знанія, повидимому, не имющія никакого отношенія къ практическимъ нуждамъ, напр., знанія философскія? По его мннію, изысканія по общимъ вопросамъ міросозерцанія ‘касаются прочности и устойчивости самыхъ законовъ природы’ и потому ‘необходимы для успокоенія самаго инстинкта самосохраненія’ въ его общемъ стремленіи къ твердой, прочной увренности въ устойчивости окружающаго бытія. Безъ этой увренности жизнь людей была бы мученіемъ’ (стр. 4). Несомннно, что авторомъ здсь указанъ одинъ изъ дйствительныхъ и очень важныхъ мотивовъ, руководящихъ человческимъ мышленіемъ и познаніемъ. Но было бы большою односторонностью усвоять этому фактору исключительное значеніе. Если бы это было такъ, то философскія міровоззрнія отличались бы крайней консервативностью и большой устойчивостью. Между тмъ философскія мннія чрезвычайно подвижны, измнчивы и почти всегда въ извстномъ смысл революціонны. Этой черты инстинктомъ самосохраненія не объяснить. Въ той же глав авторъ, довольно наглядно показавъ связь съ инстинктомъ самосохраненія мышленія теологическаго, научнаго и позитивнаго, вслдъ затмъ прибавляетъ: ‘однако мысль, временно удовлетворенная теологизмомъ и наукой, стремится вновь къ самостоятельности. Тогда то выдляется метафизика’ (стр. 17). Откуда же, спросимъ мы, эта неудовлетворенность, это безпокойное исканіе новыхъ путей, новыхъ ршеній? Съ точки зрнія самосохраненія, естественне было бы философской мысли просто поступить на службу теологіи или положительной науки, углубляя и осмысливая выработанныя ими ршенія. Откуда-же эта наблюдаемая y большинства серьезныхъ философовъ ршимость сказать вмст съ поэтомъ: ‘schadliche Wahrheit, ich zielie sie vor dem TiыtzHchen Irrthum’? Г. Оболенскій говоритъ, что метафизика ‘выдляется какъ свободное исканіе ради истинкта высшаго самосохраненія’. Но вдь это только одна изъ тхъ фразъ, при помощи которыхъ можно вс понятія перепутать другъ съ другомъ и свалить въ одну кучу, но ничего нельзя дйствительно объяснить. Мы, повторяемъ, не отвергаемъ связи философскихъ стремленій съ инстинктомъ самосохраненія и охотно признаемъ, что многія явленія въ исторіи философской мысли такимъ именно путемъ и могутъ быть объяснены, но мы считаемъ односторонностью попытку объяснять такъ всякую философію.
Вполн правильно и основательно раскрываетъ авторъ (во ІІ-ой глав), что наука не можетъ заниматься ршеніемъ чисто философскихъ вопросовъ, что вопросы эти однако неизбжны и существенно важны для человка. Не дурно также отвчаетъ онъ здсь и хулителямъ философіи, отвергающимъ возможность ршенія ею своихъ задачъ (стр. 18—25). Но указывая въ ‘враждебномъ раздленіи труда’ главную причину, почему философія досел не ршила своей задачи (стр. 25), авторъ, по нашему мннію, опять впадаетъ въ большую односторонность. Причины гораздо сложне и кроются какъ въ свойствахъ самыхъ задачъ, не допускающихъ окончательнаго и точнаго ршенія (къ послднему человческая мысль можетъ лишь безконечно приближаться въ теченіе исторіи), такъ и въ субъективныхъ условіяхъ самихъ философовъ (естественная ограниченность и неизбжная односторонность), такъ равно и въ объективныхъ условіяхъ исторической обстановки, въ какой появляется та или иная система.
Въ той же глав слдуетъ отмтить любопытныя и весьма характерныя для всего предпріятія автора разсужденія его о томъ, ‘чмъ должна стать исторія философіи’ (стр. 26 и сл.). Авторъ обвиняетъ современную научную разработку исторіи философіи въ такихъ недостаткахъ, отъ которыхъ она уже почти вполн освободилась, предъявляетъ ей, въ качеств новыхъ, такія требованія, которыя уже давно признаны и осуществляются историками (правда, не всегда въ должной мр), и, главное, ложно приписываетъ ей то, въ чемъ самъ боле всего повиненъ.
‘Я желалъ бы, говоритъ онъ, чтобъ исторія философіи была не только общедоступно изложена, но и не утратила при этомъ своей научности… Я настаиваю, что ее необходимо сдлать боле научною, чмъ она является обыкновенно въ трактатахъ по исторіи философіи. Она не должна состоять только изъ хронологическаго изложенія философскихъ системъ, сведенныхъ къ общепринятымъ рубрикамъ,— изъ изложенія, сопровождаемаго біографическими и библіографическими данными о философахъ, да критическими соображеніями, развиваемыми съ точки зрнія того направленія, къ какому принадлежитъ составитель. Она должна быть изслдованіемъ объ условіяхъ (или причинахъ) происхожденія, развитія и преобладанія въ извстныя эпохи тхъ или другихъ направленій (типовъ) мысли’ (стр. 26). Вотъ бы гд автору умстно было вспомнить свой собственный совтъ, даваемый въ предисловіи философамъ, игнорирующимъ изученіе исторіи философіи, — ‘не открывать уже открытыхъ Америкъ’ (ср. стр. VII). И замтьте, читатель, какимъ тономъ вноситъ г. Оболенскій свои предложенія! ‘Я настаиваю (NB), что ее необходимо сдлать боле научною, чмъ она является обыкновенно въ трактатахъ по исторіи философіи’… Какія, подумаешь, авгіевы конюшни представляютъ собою ‘трактаты по исторіи филомофіи’, если даже г. Оболенскій почувствовалъ призваніе взять на себя относительно ихъ роль Геркулеса!… Грустно становится, когда подумаешь, что эта дерзкая выходка бросаетъ грязью въ такихъ корифеевъ науки, какъ Целлеръ, Куно Фишеръ и пр. A впрочемъ, памятуя извстную склонность русскаго человка,— на бду себ, отмченную и самимъ г. Оболенскимъ (стр. 15),— до всего ‘своимъ умомъ доходить’, мы, пожалуй, можемъ и не слишкомъ возмущаться комически-опереточной важностью и притязательностью нашего маленькаго реформатора, ‘въ дтской рзвости колеблющаго треножникъ’ большихъ ученыхъ… Если бы г. Оболенскій зналъ, какъ дйствительно пишутся теперь научиые курсы и трактаты по исторіи философіи, онъ не сталъ бы говорить, будто они ‘состоятъ только изъ хронологическаго изложенія системъ’, сведенныхъ къ какимъ то ‘общепринятымъ рубрикамъ (?)’, чисто хронологическое изложеніе теперь уже не практикуется даже въ курсахъ, претендующихъ главнымъ образомъ на значеніе справочныхъ изданій и стремящихся къ возможной полнот литературныхъ указаній и къ изложенію философскихъ доктринъ въ порядк главныхъ сочиненій каждаго философа, — и они не чуждаются идейно-логическаго, культурно-историческаго и психологическаго прагматизма (укажемъ для примра на исторію Ибервега-Гейнце). Если бы г. Оболенскій зналъ о характер допускаемой въ научной исторіи философіи критики системъ (т. н. ‘имманентная критика’), онъ не сталъ бы упрекать современныхъ историковъ философіи въ томъ, что они сопровождаютъ свое изложеніе ‘критическими соображеніями, развиваемыми съ точки зрнія того направленія, къ какому принадлежитъ составитель’, теперь уже ни одинъ ‘составитель’ не считаетъ себя въ прав этого длать, по крайней мр, явно. Если бы, наконецъ, онъ зналъ, что научная исторія философіи и безъ его совтовъ является ‘изслдованіемъ объ условіяхъ происхожденія, развитія и преобладанія въ извстныя эпохи тхъ или другихъ направленій мысли’, онъ удержался бы отъ своего гордаго: ‘я настаиваю’, которое такъ и напрашивается на сопоставленіе съ знаменитымъ ‘J’ accuse’ покойнаго Золя… Короче говоря, если бы онъ зналъ, что ‘Америка уже открыта’, онъ не стремился бы такъ ‘настойчиво’ въ Колумбы или, какъ иногда говорятъ, ‘не ломился бы въ отворенную дверь’.
Несправедливо упрекая современныхъ историковъ философіи въ стремленіи критиковать изучаемыя системы съ точки зрнія раздляемыхъ каждымъ писателемъ воззрній, г. Оболенскій самъ скоре всего и долженъ подпасть этому упреку. Можно было-бы привести не мало очень любопытныхъ примровъ этого. Но намъ теперь достаточно указать на удачу хотя бы одинъ. Вотъ, напримръ, ученія Шеллинга и Гегеля авторъ самымъ явнымъ образомъ не хочетъ даже и понимать со стороны ихъ историческихъ условій, умственнаго и культурнаго вліянія и положительной цнности, a прямо съ демонстративнымъ подчеркиваніемъ обзываетъ ‘возвращеніемъ къ схоластическимъ пріемамъ’ (стр. 182 и сл.). Что общаго y нихъ съ схоластикой, авторъ не объясняетъ, да и объяснить не можетъ, такъ какъ о схоластик,— не обинуясь говоримъ,— иметъ самое дикое и невжественное представленіе. Исторія схоластики занимаетъ y него ровнымъ счетомъ 9 строкъ и гласитъ буквально слдующее: ‘необходимо сказать еще два слова о ‘схоластикахъ’, названіе которыхъ читатели часто встрчаютъ въ популярныхъ сочиненіяхъ литературы. Слово схоластика произошло отъ дворцовой школы (schola), которой при Карл Лысомъ руководилъ Іоаннъ Скотусъ Оригена. Схоластиками называютъ людей, подчиняющихся вполн авторитету отцовъ церкви. Напр., Оригенъ исходилъ изъ авторитета Августина и Грегорія. Но въ то же время онъ и мистикъ, стремящійся путемъ внутренняго наитія проникнуть въ міровыя тайны’ (стр. 75). Здсь что ни слово — то перлъ. О схоластикахъ авторъ хочетъ сказать ‘два слова’ потому, что ‘названіе ихъ читатели часто встрчаютъ въ популярной литератур’. Судя по тону, подумаешь, что вотъ ‘спеціалистъ’ собирается въ чемъ то поправить ‘популярную литературу’ или пополнить ея недомолвки для предотвращенія недоразумній со стороны малосвдущихъ читателей популярныхъ книгъ. Но мы, право, ни минуты не сомнваемся, что трудно сыскать такого невжественнаго читателя (по крайней мр, изъ прошедшихъ хотя бы среднюю школу), который бы зналъ объ этомъ меньше и хуже г. Оболенскаго. Вмсто того, чтобы драпироваться въ тогу авторитетнаго спеціалиста и бросать снисходительныя замчанія о ‘популярной литератур’, автору лучше слдовало бы самому заглянуть въ какой нибудь учебникъ по исторіи философіи, хотя бы и ‘популярный’. Но идемъ дале. Имя — ‘схоластика’, конечно, не происходитъ ‘отъ дворцовой школы Карла Лысаго’, a дано писателями новаго времени всей средневковой богословско-философской наук приспособительно къ употреблявшемуся и въ средніе вка названію ‘doctores scholastisi’ (= ‘школьные учителя’, преподаватели т. н. семи свободныхъ искусствъ). Въ средніе вка слово ‘scholastica’ было прилагательнымъ женскаго рода и употреблялось обыкновенно, какъ эллиптическое выраженіе, вмсто ‘sapientia scholastica’, въ противоположность житейской мудрости. А по происхожденію своему, это прилагательное греческое (у Плутарха — ). Чмъ, потомъ, какъ не крайнимъ невжествомъ автора, слдуетъ объяснить превращеніе Эригены (Erigena = урожденецъ Ирландіи) сначала въ Оригену, a потомъ даже въ Оригена (ужъ не церковнаго ли писателя III вка?), ‘исходившаго изъ авторитета’ (?) Августина и какого то ‘Грегорія’? Ясно, что для автора схоластика и ея пріемы — совершенная terra incognita. Что же хотлъ онъ сказать, называя философію Шеллинга и Гегеля ‘возвращеніемъ къ схоластическимъ пріемамъ’? — Да просто, думается, хотлъ отпугнуть этимъ жупеломъ читателей отъ несимпатичныхъ ему философовъ. Не думаетъ же онъ, въ самомъ дл, утверждать, будто Шеллингъ и Гегель ‘подчинялись вполн авторитету отцовъ церкви’ (единственная изъ указанныхъ имъ чертъ, характеризующихъ будто бы схоластику)? Самое изложеніе ученій Шеллинга и Гегеля сдлано крайне кратко и въ такихъ безтолковыхъ выраженіяхъ, что можно прямо видть желаніе автора внушить читателямъ мысль о совершенной глупости этихъ доктринъ. A заканчивается оно досадливымъ замчаніемъ: ‘Излагать дальше философствованія Гегеля я не считаю нужнымъ и интереснымъ’ (стр. 184). Таково то историческое безпристрастіе автора, столь безцеремонно рекомендуемое имъ современнымъ ученымъ работникамъ по исторіи философіи…
Третья глава, подобно двумъ разсмотрннымъ, представлять тоже довольно любопытную смсь вполн здравыхъ сужденій съ комическими потугами на оригинальность и глубокомысліе. Такъ 1-й параграфъ этой главы развиваетъ и недурно аргументируетъ врную мысль, что только исторія философіи укрпляетъ вру въ будущность философіи (стр. 29—31). Но уже 2-й: ‘Настолько ли важно въ жизни общее міровоззрніе, чтобы стоило заботиться о его правильности, какъ заботятся, напримръ, о наук, удовлетворяющей боле насущнымъ потребностямъ самосохраненія?’ — самымъ своимъ заглавіемъ выдаетъ намреніе автора пуститься въ область совершенно неумстныхъ сравненій и отстаивать пользу философіи на такой почв, гд сдлать по крайне трудно, не прибгая къ рискованнымъ натяжкамъ. И дйствительно, авторъ съ неустрашимостью Ламанчскаго рыцаря бросается въ ‘экономическую область производства матеріальныхъ богатствъ’, чтобы бороться здсь за славу своей Дульцинеи-философіи. И замчательное совпаденіе, авторъ начинаетъ свою экскурсію именно съ родины этого рыцаря — Испаніи. ‘Я беру, говоритъ онъ, Испанію. Эта страна,— цвтущая, плодороднйшая и богатйшая во вceй Европ,— совершенно измнила свой характеръ посл изгнанія мавровъ, когда замнила ихъ міровоззрнія средневковыми католическими. При Филипп III производство и распредленіе продуктовъ приняло здсь крайне своеобразный характеръ: почти вс богатства націи идутъ на украшеніе храмовъ и монастырей. Численность однихъ францисканскихъ и доминиканскихъ монаховъ (т. е. производителей извстныхъ ‘духовныхъ цнностей’, потребляемыхъ народомъ и оплачиваемыхъ имъ) доходитъ до 32000, не говоря о другихъ. Въ двухъ только эпархіяхъ, калагорской и пампелунской, считаются 24000 духовныхъ лицъ. Въ одномъ Севильсколъ собор 100 священниковъ. На нужды религіозной пропаганды при Лерма тратится правительствомъ 1152283 червонцевъ, a между тмъ промышленность и финансы истощены и пали до послдней степени. Такъ, въ Севиль, имвшей въ 14 в. до 16000 ткацкихъ станковъ шелковыхъ издліи, со 120000 рабочихъ, къ царствованію Филиппа V остается 300 станковъ. Въ Толедо изъ 50 шерстяныхъ фабрикъ, бывшихъ въ 1665 г., остается 13. Виноградники, сады бросаются и не воздлываются. Вслдствіе страшнаго поднятія цнъ на продукты, жители бгутъ изъ городовъ, и въ Мадрид вмсто 400000 жителей, бывшихъ въ конц 17 в., къ началу 18 остается 200000. Но и въ деревняхъ не лучше: оттуда народъ бжитъ въ столицу, и толпа въ 30000 нищихъ буквально осаждаетъ городъ. Нтъ дня, въ который не было 6ы убито нсколько человкъ въ драк за хлбъ. Не съ чего брать налога y крестьянъ, продукты въ городъ ихъ заставляютъ везти силой, при помощи палачей, разъзжающихъ по деревнямъ. Дв трети домовъ въ городахъ брошены и разрушены. Въ столиц голодный моръ. Даже рыболовство на мор пало. Хлбопашцы бросили свои земли’ (стр. 32). Картина (не касаясь ея исторической правдивости) дйствительно весьма потрясающая. Но при чемъ же тутъ философія?… Мы допускаемъ, что начертанная авторомъ картина могла бы давать основаніе для сравненія промышленныхъ способностей испанцевъ и мавровъ, допускаемъ, что она оправдывала бы выводы относительно достоинства такой или иной политики — какъ общей, такъ и спеціально экономической, допускаемъ, наконецъ, что авторъ съ нкоторымъ правомъ могъ бы разсуждать о нормальномъ и желательномъ отношеніи церкви и государства, но при чемъ тутъ философія, мы совершенно не понимаемъ. Авторъ говоритъ, что все дло въ замн міровоззрнія мавровъ средневковымъ католичествомъ. Но вдь и магометанство (міровоззрніе мавровъ) и католичество суть религіозныя, a не философскія міровоззрнія. Затмъ, разв мы не видимъ массы и обратныхъ примровъ,— что магометанскія страны находятся въ культурномъ и экономическомъ упадк, a католическія прогрессируютъ и могутъ даже считаться въ числ передовыхъ?— очевидно, дло не въ самой религіи, a въ нкоторыхъ сопутствующихъ обстоятельствахъ, длающихъ изъ нея орудіе застоя и реакціи.
Въ такомъ же род и другіе приводимые авторомъ примры. Особенно эффектно среди нихъ объясненіе того, почему въ современной Россіи производится хлба на душу на 27 гарнцевъ мене, чмъ во Франціи 1840 года. ‘Намъ станетъ это понятно, говорить авторъ, если мы вспомнимъ, что во многихъ русскихъ губерніяхъ въ число пріемовъ производства хлба входитъ, напримръ, катаніе по засянному полю духовнаго лица, этотъ способъ практикуется почти во всей черноземной Россіи для вызова дождя. Другой способъ вызвать дождь состоитъ въ томъ, что обливаютъ бабъ водой’ (стр. 35). И это говорится не въ шутку, печатается не въ юмористическомъ листк, a говорится съ серьезной претензіей доказать пользу философіи, печатается въ философской книг!…
Четвертая глава содержитъ разсужденія о вліяніи на философскую мысль политическихъ и экономическихъ условій. Если не считать нкоторыхъ преувеличеній публицистическаго характера, разсужденія эти въ общемъ можно признать правильными. Но насъ удивляетъ, что авторъ этими двумя,— сравнительно второстепенными,— вліяніями ограниничиваетъ всю сферу ‘объективныхъ условій философской мысли’, забывая состояніе научныхъ знаній въ ту или иную изучаемую эпоху, силу философскихъ традицій, группировку партій и направленій и т. п. Вдь каждому новому мыслителю приходится въ гораздо большей степени испытывать эти вліянія, чмъ указанныя авторомъ политическія и экономическія.
Вс указанные недостатки и крайности провозглашаемыхъ авторомъ руководящихъ принциповъ при разработк исторіи философіи уже заране дискредитируютъ въ нашихъ глазахъ его попытку дать критическую исторію мысли, но мы всетаки готовы были бы признать за его книгой относительную цнность, если бы она осуществила хоть отчасти т здравые замыслы, которыхъ, какъ мы видли, всетаки не чуждъ авторъ. Но, къ сожалнію, и этого отнюдь нельзя сказать. Авторъ оказывается абсолютно безсильнымъ не только стать вполн на высот своихъ замысловъ, но и хоть сколько нибудь приблизиться къ ихъ осуществленію. Читая его книгу, почти на каждомъ шагу поражаешься вопіющимъ контрастомъ между широковщательной постановкой задачи и мизерностью исполненія. Книга г. Оболенскаго,— несомннно, помимо его желанія,— производитъ впечатлніе какого то фарса, почему мы и сочли себя въ прав назвать ее ‘опереточной’ исторіей философіи.
Мы уже видли, сколь ‘научно’ трактуетъ о схоластик и Гегел авторъ, желающій сдлать исторію философіи ‘боле научною, чмъ она является обыкновенно’. Приведемъ теперь еще нсколько примровъ подобной же ‘научной’ обработки философско-историческаго матеріала.
Свою исторію античной мысли (гл. 5, стр. 48 и сл.) авторъ начинаетъ выпиской изъ извстной ‘Исторіи матеріализма’ Лянге и затмъ самымъ многообщающимъ тономъ говоритъ: ‘Дадимъ нсколько боле подробныя свднія объ этихъ и другихъ (у Лянге упомянуты алесъ, Анаксимандръ, Анаксимепъ, Гераклитъ, Эмпедоклъ и Демокритъ) философахъ-матеріалистахъ, съ которыми мы еще встртимся въ XIX глав’. Читатель жестоко разочаруется, если, повривъ автору, станетъ искать въ дальнйшемъ изложеніи ‘боле подробныхъ’ и ‘боле научныхъ’ свдній, чмъ т, какія даетъ Лянге. Во 1-хъ, ни о какихъ ‘другихъ’ философахъ, кром упомянутыхъ y Лянге, г. Оболенскій не говоритъ, во 2-хъ, сообщаемыя о нихъ свднія нисколько не подробне, чмъ y Лянге, въ 3-хъ, свднія эти совершенно освобождены отъ того научно-критическаго аппарата, какимъ они обставлены y Лянге, представлены въ непозволительно упрощенномъ вид и исторически неврномъ освщеніи и снабжены довольно смлыми сопоставленіями съ данными новйшей философіи (напр., Анаксимандръ сравнивается съ Дарвиномъ, Гераклитъ — съ Гоббесомъ, Демокритъ — съ англійскими эмпириками 17 в.), въ 4-хъ, въ цитируемой авторомъ 19 глав объ этихъ философахъ нтъ ни слова. Это значитъ длать исторію философіи боле ‘научной’…
Слдующій параграфъ вызываетъ недоумніе уже самымъ своимъ заглавіемъ: ‘Греческіе идеалисты: Сократъ, Платонъ, Эпиктетъ, Клеонъ и др.’ (стр. 52). Систематика и хронологія — боле чмъ странныя… И замчательно, что о философахъ, упомянутыхъ вслдъ за Платономъ, въ настоящемъ и., не говорится, если не считать мимоходомъ брошенныхъ и къ длу не относящихся сопоставленій Сократа съ Кантомъ и Эпиктетомъ (стр. 52), a циники и киренцы, о которыхъ говорится сравнительно подробно, должны подразумваться въ ничего не общающемъ ‘и др.’ Но что говоритъ здсь авторъ, наприм., о Сократ и Платон? Да не подумаетъ читатель, что г. Оболенскій раскрываетъ и обсуждаетъ ученія этихъ философовъ, насколько они извстны по первоисточникамъ и насколько имютъ историческое значеніе. Ничуть не бывало! Авторъ просто пользуется именами этихъ философовъ и случайно выхваченными обрывками изъ ихъ ученій (конечно, изъ вторыхъ рукъ), чтобы привязать сюда свои разглагольствованія объ аристократизм и демократизм, о Кант и Галилейскихъ рыбакахъ, о Ницше и о многомъ другомъ, имющемъ къ длу отдаленное отношеніе. Такъ Сократъ даетъ ему поводъ распространиться о значеніи демократическаго происхожденія: ‘Я думаю, говоритъ онъ, что Сократъ, какъ человкъ, вышедшій изъ толпы (черни), чувствовалъ, какъ чувствовали поздне галилейскіе рыбаки, что его братьямъ будетъ плохо до той поры, пока люди не станутъ совершенне. Въ этомъ, вроятно, первый импульсъ (въ чувств) къ тому, чтобы всю силу мысли сосредоточить на морали и ея развитія въ людяхъ. Она кажется единственнымъ спасеніемъ ‘униженныхъ и оскорбленныхъ’. Поразительно, что Кантъ, такъ много сдлавшій для морали, былъ тоже сынъ ремесленника (сдельника), по еще наглядне наша идея подтверждается стоиками: Клеантъ былъ чернорабочій: днемъ — кулачный боецъ, онъ ночью носилъ воду и мсилъ тсто. Эпиктетъ былъ римскій рабъ, да еще обладалъ самымъ свирпымъ господиномъ. Правда, Зенонъ началъ свою карьеру купцомъ, но послдователемъ Сократа и стоикомъ онъ сдлался тогда, когда корабли его потонули, и онъ сталъ уличнымъ бродягой въ Аинахъ. Положимъ, впослдствіи среди стоиковъ видали и императора (Маркъ Аврелій), но свойства идей таковы, что он заражаютъ и сосдніе классы: такъ Платонъ былъ по рожденію аристократъ, но это не помшало ученію Сократа овладть его мыслями, какъ, наоборотъ, теоріи какого нибудь матеріалиста могли увлечь и простого работника’ и т. д. Подобныя же размышленія привязываетъ авторъ и къ именамъ другихъ разсматриваемыхъ имъ философовъ. Неужели это можно назвать ‘критической исторіей философіи’? Не говоря о фактическихъ ошибкахъ (о Зенон) и о фантастическихъ психологическихъ догадкахъ и историческихъ сближеніяхъ, вс эти размышленія надо признать прежде всего и главнйшимъ образомъ нисколько не относящимся именно къ исторіи философіи, ничуть не помогающими ни лучшему ея пониманію, ни оцнк. Зато объ ученіяхъ разсматриваемыхъ философовъ авторъ не считаетъ нужнымъ сообщить сколько нибудь полныя и точныя свднія. Воззрнія Сократа, напр., резюмируются такимъ вздорнымъ образомъ: ‘онъ говорилъ: познай самого себя прежде всего, будь добродтеленъ и ты будешь знать все (??), мало того (?), ты будешь счастливъ, счастье есть добродтель’ (стр. 52). A o Сократовскомъ метод, объ его индукціи — ни слова!… Столь же научны и свднія о философіи Платона: ‘надо смотрть не глазами, a разумомъ, тогда увидишь не эту лошадь, или дерево, или столъ, a ихъ идеи’… Въ такомъ тон балаганной пародіи ведется все изложеніе доктрины, сопровождаясь настойчивыми увреніями, что система Платона является ‘амальгамой демократизма и аристократизма’. Право, лучше бы было сказать, что собственное изложеніе г. Оболенскаго есть амальгама его невжества и случайно надерганныхъ обрывковъ свдній изъ второстепенныхъ пособій, — преимущественно на русскомъ язык.
Еще одинъ примръ изъ древней философіи. Изложеніе Аристотелевой философіи ограничивается самымъ бглымъ и до послдней степени упрощеннымъ обзоромъ его психологіи и этики (при чемъ какого либо знакомства съ сочиненіями Аристотеля, разумется, нтъ ни малйшихъ признаковъ). Его логика и важнйшая часть его философіи — метафизика — совершенно игнорируются. Игнорированіе метафизики всетаки, повидимому, сознавалось и самимъ авторомъ, какъ нчто немножко неумстное, вдь это и на самомъ дл значитъ отнюдь не меньше, чмъ если бы историкъ литературы, говоря о Гогол, забылъ о его ‘Мертвыхъ душахъ’. И вотъ г. Оболенскій маскируетъ свой поистин невообразимый шагъ важной миной особаго и очень глубокаго умысла:, ‘Его метафизическіе взгляды, говоритъ онъ, я излагаю въ глав о типахъ мышленія’ (стр. 64). Почему это оказалось нужнымъ отнести метафизику на конецъ книги (гл. 24), авторъ не объясняетъ, и мы никакого разумнаго объясненія предположить не можемъ, потому что, при громадномъ вліяніи Аристотелевой метафизики на послдующую философію, опущеніе ея въ своемъ мст совершенно непонятно. Но, обращаясь къ указываемой авторомъ глав, мы, кажется, начинаемъ понимать, почему онъ такъ поступилъ. Аристотелевской метафизик тамъ посвящено 12 строкъ такого невроятнаго вздора, что едва ли и самъ авторъ,— при всемъ своемъ самообольщеніи,— считалъ эту тираду за что либо большее. Ясно, что въ своемъ мст онъ метафизики Аристотеля не излагаетъ потому, что совершенно ея не знаетъ и не понимаетъ. Чтобы не оставаться голословными, приведемъ это замчательное изложеніе. ‘Аристотель говорилъ, что ‘каждое существо въ малйшихъ частицахъ своихъ есть микрокосмъ (міръ въ маломъ вид)’. Это не атомы Анаксагора, мертвые и одаренные только тяжестью и движеніемъ, происшедшимъ отъ предвчнаго толчка, это — цльныя, одушевленныя единицы живого вещества міра (монады). По мннію Аристотеля, цлесообразность міра не навязана ему извн, какъ полагалъ Лейбницъ, вводя свою предуставленную гармонію, управляющую монадами,— нтъ, цлесообразность достигается сознательнымъ стремленіемъ души. Душа же не есть нчто отдльное отъ тла, Аристотель понимаетъ ее, какъ энтелехію, т. е. руководящую цль’ (стр. 311). Приписываемаго авторомъ выраженія о микрокосм y Аристотеля совсмъ нтъ. Понятіе микрокосма y Аристотеля есть, но оно y него дано совсмъ не въ такой фраз (y Ap.: , ) и не въ такомъ смысл, какъ y г. Оболенскаго. Анаксагору здсь приписано совсмъ не принадлежащее ему понятіе объ атомахъ. Столь же странно представлять и Аристотеля учившимъ о монадахъ, какъ ‘одушевленныхъ единицахъ живого вещества міра’. Подобнаго ученія y него совсмъ нтъ. Не боле соотвтствуетъ дйствительности и приписываемое Аристотелю объясненіе цлесообразности, и опредленіе энтелехіи. Не правда ли, читатель, исторія философіи становится въ изложеніи г. Оболенскаго ‘боле научной, чмъ она является обыкновенно въ трактатахъ по исторіи философіи’?… Эта горделивая претензія г. Оболенскаго здсь опять намъ вспомнилась особенно потому, что изложеніе Аристотелевскихъ воззрній на стр. 64—66 представляетъ собою лишь искаженіе сказаннаго объ этомъ предмет на стр. 86—87 русскаго перевода не особенно важной въ научномъ отношеніи ‘Исторіи философіи’ Кирхнера. Вотъ уже истинно научная самостоятельность! И такихъ примровъ въ книг весьма не мало…
Читателю, можетъ быть, уже наскучило слдить за научными подвигами г. Оболенскаго, и мы, чтобы не злоупотреблять боле безъ надобности его терпніемъ, ограничимся еще однимъ только примромъ изъ новой философіи,— примромъ очень характернымъ и даже не нуждающимся въ комментаріяхъ. Вотъ какъ излагается ученіе Канта о познаніи (стр. 169—170): ‘По Канту все наше познаніе образуется такъ: нчто непознаваемое дйствуетъ на насъ извн. Это дйствіе воспринимается нашими ощущеніями, которыя сообщаютъ ему свою форму — пространства и времени: пространства для вншнихъ ощущеній, времени для внутреннихъ…. Чувственный опытъ попадаетъ въ обработку къ разсудку. Разсудокъ — это способность сужденія. Для этого y разсудка есть нсколько типовъ сужденія или категорій, всхъ 12, въ томъ числ сужденія причинности, сужденія всеобщности (вс люди смертны), сужденія частности (нкоторые люди — издатели) (!) и т. д. Ихъ можно свести къ главнымъ категоріямъ и типамъ сужденія, именно: отношенія, качества, количества и измняемости. Раскладывая весь чувственный опытъ по этимъ ящикамъ своимъ, разсудокъ образовываетъ всевозможныя сужденія и понятія. Эти то сужденія и понятія уже обработываетъ разумъ, т. е. подыскиваетъ имъ основанія, приводить ихъ къ общности и единству посредствомъ своихъ идей (міра, Бога, абсолюта, пумена, души). Отсюда ясно’… Но довольно! Отсюда ‘ясно’ только одно, что боле варварскаго упрощенія и, sit venia verbo, обезсмысливанія надъ Кантовской гносеологіей и нельзя было продлать. Даже извстная ‘Священная исторія со словъ дяди Степана’ — и та въ своемъ род удовлетворительне. Если бы мы по многимъ признакамъ не думали, что г. Оболенскій вообще пишетъ серьезно, мы приняли бы такое изложеніе за злостную пародію.
Мы исчерпали лишь малую часть перловъ книги г. Оболенскаго, a она полна ими сверхъ мры. Особенно много поучительнаго въ заключительныхъ главахъ, содержащихъ подведеніе итоговъ. Но не довольно ли уже и того, что мы видли? Не, въ прав ли мы сказать, напоминая начало нашей замтки, что земля Русская… не оскудваетъ извстнаго рода ‘писателями’?…
1902 г. 5 декабря.