Опасные пути, Хилтль Георг, Год: 1865

Историческая проза
Время на прочтение: 699 минут(ы)
Скачать в PDF

Георг Хилтль

Опасные пути

Часть первая
Замок Мортемар. 1655-й год

I
Редкие сокровища

Замок Мортемар лежал в густом, мрачном лесу провинции Марш. Подъезжая к нему с запада, можно было уже за полмили видеть его кровли и гордо высившиеся башни. Широкая дорога вела через лес, соединяясь недалеко от замка с главной дорогой, которая в довольно прямом направлении вела к воротам.
Архитектура замка относилась к различным эпохам, начиная от старинной норманской постройки до элегантного стиля Франциска I. Лес вокруг замка был расчищен, земля покрыта прекрасным дерном и украшена садовыми клумбами в английском вкусе. Вместо грозных стен, снабженных бойницами, последние владельцы замка воздвигли с обеих сторон старой крепости две прекрасные террасы. С левой террасы открывался вид на очаровательный Лимузен и, чтобы пользоваться им, через лес была прорублена просека, — и глаза, встречавшие с правой стороны только темные молчаливые леса, обратившись налево, наслаждались видом зеркальных озер, рассеянных вдали селений и пологих холмов.
Несмотря на эти приятные нововведения, жилые помещения замка все-таки производили мрачное и таинственное впечатление, тесно связанное с характером старых рыцарских построек. Узкие, высокие окна, сводчатые арки дверей, извилистые и внезапно исчезающие лестницы, в добавление к этому еще своеобразный цвет каменной породы, из которой был выстроен замок, наконец странная форма фигур и кровельных украшений в виде драконов и изображений демонов, — все это вместе образовывало такое суровое целое, которое мало могло прельщать посторонний глаз. Вдоль стен до самых кровельных гребней змеились огромные ползучие ветви плюща, крепко цепляясь за выступы, свешиваясь вниз подобно протянутым рукам и придавая внешней стороне замка меланхолический вид своей густой, темной зеленью.
Среди всей этой средневековой громады зубцов, башен, выступов, балконов над главными воротами выделялся казавшийся совершенно новым и сиявший великолепной позолотой герб герцогов Мортемар-Рошшуар. Эта старая фамилия получила герцогский титул в 1650 году, поэтому в 1655 году позолота еще казалась новой и ярко блестела.
Графская корона превратилась в герцогскую при Габриеле де Мортемар-Рошшуаре, он увеличил славу своего древнего рода.
Герцог был статный мужчина с привлекательными манерами. В 1655 году ему едва исполнилось сорок пять лет. Брак с прекрасной Дианой, дочерью де Марсиньяка, много способствовал увеличению его состояния, и таким образом в списках знатного дворянства Мортемары занимали место среди самых выдающихся родов.
Герцог не походил на дворян своей эпохи. Опытный во всех отраслях рыцарского искусства, он был однако очень склонен к научным занятиям. Его оружейный зал был увешан великолепными доспехами и разнообразным оружием, но не менее тщательно снабженной казалась и его обширная библиотека. Эта сокровищница избранных великолепных произведений помещалась в высоком сводчатом зале, обращенном окнами на прежний замковый вал. Зал был уставлен по стенам книжными шкафами, там и сям со стен глядели старые, темные картины. Убранство этого святилища составляли античные бюсты, кое-какие редкости природы, глобусы, карты и подзорные трубы, вместе с огромными, тяжелыми креслами и столами. Герцог приказал провести из зала в свою комнату лестницу, по которой в одну минуту мог опуститься в библиотеку. Во всем остальном убранство замка отличалось роскошью и великолепием и сообразовалось с современными вкусами.
В один чудный июньский вечер 1655 года на террасе перед замком находилось пять человек, это были: герцог и герцогиня де Мортемар, их сын Луи и две дочери, Атенаиса и Мадлена.
Герцог читал, герцогиня и ее дочери занимались рукоделием, а Луи был поглощен тем, что усердно старался попасть из маленького арбалета в голову старой, почти выветрившейся каменной статуи, поддерживавшей террасу.
Хотя герцог и казался очень занятым своим чтением, однако в нем была заметна какая-то тревога. Он часто поднимал взор от книги, от времени до времени вставал с места, подходил к баллюстраде террасы и смотрел на дорогу.
— Уже поздно, — сказал он наконец, — им уже давно следовало бы быть здесь. Надеюсь, не случилось никакого несчастья… Я был бы безутешен!
— Когда слышишь, что отец говорит такие слова, можно подумать, что он ждет целый фургон, битком набитый добрыми друзьями, — засмеялась маленькая Мадлена.
— В известном смысле это, конечно — мои добрые друзья, дитя, — заметил герцог. — Они вернее и более привязаны к нам, чем многие из тех, кого мы встречаем на наших праздниках и пирах: они говорят правду, всегда находятся под рукой, чтобы подать совет, и неизменны в своих убеждениях. Я уверен, что Атенаиса согласна со мной, ведь правда, дитя?
Дочь, к которой он обратился, очаровательная пятнадцатилетняя девушка, подняла на отца взор от своего вышивания. Ее глаза сияли чудным блеском, нельзя было не поддаться их чарующему влиянию. Голову прелестной Атенаисы украшала масса чудных белокурых волос, длинными, естественными локонами спускавшихся на благородную, гордую шею. Ослепительно-белая, изящной формы рука держала вышивание, прелестный ротик сложился в милую улыбку. Она подняла голову, провела рукой по лбу и сказала:
— Я с Вами совершенно согласна, дорогой отец, Вы правы: книги — наши добрые друзья, и Мадлена часто слышит от меня выговоры за то, что она редко вступает в общение с этими друзьями. Ей следовало бы побольше дружить с ними. Так Вы ждете новую партию книг? Я помогу Вам разобрать это сокровище, не правда ли, Вы позволите мне?
— Разумеется, — ответил герцог, положив руку на хорошенькую головку дочери, — хотя тебе, собственно говоря, мало пользы от этого увеличения моей библиотеки: все это — медицинские, строго научные сочинения. Но ты порадуешься на великолепие этих книг: я получу очень редкие монашеские рукописи, старые пергаменты, разрисованные удивительными буквами, знаками и фигурами. Между ними ты найдешь несколько замечательнейших рукописей поэтического содержания, которые вознаградят тебя за скучное содержание остальных томов.
— Так это — та редкостная библиотека, о которой ты говорил еще прошлой зимой? — спросила герцогиня.
— Та самая. Ей пришлось совершить далекий путь. Прежде она принадлежала ученому жиду Боруху Зинуччи, когда он прошлой осенью умер в Венеции, мой друг, маркиз д’Антраг, тотчас же для меня наложил руку на редкие произведения науки. Устройство семейных дел наследников Зинуччи задержало прибытие книг. О, Вы увидите здесь диковинные вещи! Я уже заранее радуюсь, что драгоценные тома будут стоять в моей библиотеке. Какое чудное занятие для зимы!
Герцогиня и Мадлена добродушно усмехнулись, а Атенаиса встала и подошла к отцу. На ней было простое белое платье, а в волосах змеилась узкая голубая лента, но ее фигура, хотя еще и детская, уже носила отпечаток величия и грации важной дамы. Глаза герцогини с безграничным удовольствием и торжеством следили за дочерью, скользившей по террасе.
— Бьюсь об заклад, отец, что я увижу Ваши сокровища раньше, чем Вы? — воскликнула Атенаиса, держа руку перед глазами герцога.
— Очень возможно, дитя! — засмеялся он, — подай только тотчас же знак!
— Да вон они… видите? Вон там, внизу, поднимаются в гору телеги… вон там, у лесного ручья!
Атенаиса указала рукой по направлению, о котором она говорила, и герцог увидел две большие, покрытые просмоленной парусиной фуры, поднимавшиеся на холм, на которых стоял замок.
— Это — они! — радостно воскликнул герцог. — Эй, Жан, Бернар, скорее, сюда! Отворите дверь на лестницу, чтобы мы могли тотчас же внести и поставить книги на место, пока не стемнело!
Слуги прибежали на зов герцога, и он со всей семьей спустился во двор замка, чтобы взглянуть на подъезжавшие тем временем повозки. Скоро ящики и корзины с книгами были перенесены в библиотеку. Так как уже темнело, то герцог обозрел свои новые сокровища со свечой в руке. Атенаиса не отходила от него. Она с каким-то непонятным инстинктом тотчас отличала самые великолепные экземпляры, очень радовалась чудным переплетам и совсем огорчилась, когда слуга пришел просить герцога и его дочь к ужину в нижний зал.
Она вышла из длинной, мрачной библиотеки об руку с отцом.

II
Проклятие монаха

Герцог чувствовал себя вполне счастливым. Солнце снова склонялось к западу, но сегодня он сидел уже в библиотеке, окруженный новыми книгами. Это было странное смешение всевозможных сочинений давно минувших веков. Особенно значительными казались многочисленные сочинения по медицине. На тончайшем пергаменте были написаны редкие рецепты и различные таинственные средства. Рядом были обозначены вес и мера, а на ясных, вполне понятных рисунках искусной рукой были изображены различные приборы, реторты, колбы.
Герцог чувствовал огромное наслаждение, находясь среди этих редкостей. Для него, страстного любителя книг, уже одни переплеты, помимо содержания, имели огромную ценность. Положив перед собой каталог, он начал просматривать книгу за книгой, разглядывая порчу или мелкие повреждения, а затем отмечал заглавие книги.
Увлеченный своей работой, он не заметил, что солнце уже исчезло за деревьями леса. Взглянув на вечернее небо, он встал и подошел к окну. Вдруг его взор остановился на одном месте дороги, спускавшейся к чаще деревьев. Из лесной темноты выступила фигура монаха, по-видимому он явился издалека, так как с трудом опирался на страннический посох. Капюшон его рясы был откинут, голову покрывала круглая, широкополая шляпа. За плечами у него виднелась котомка, одна из тех, какие носят иноки, собирающие милостыню, хотя этот монах не принадлежал ни к одному из нищенствующих орденов. Его черная ряса с такого же рода нарамником указывала скорее всего на его принадлежность к последователям святого Франциска, всюду слывшими за добродетельных, воздержанных и горячо верующих людей.
Герцог не мог отвести взор от монаха. Почему? В этом он и сам не мог дать себе отчет. Он чувствовал, что какие-то невидимые силы притягивали его к этому человеку. В замок часто приходило монастырское духовенство, из ближайшего францисканского монастыря почти ежедневно заглядывал кто-нибудь из иноков — значит, не было ничего необычайного в появлении этого одинокого монаха, конечно, нет! Однако откуда же непонятное волнение, какой-то тайный ужас, овладевший сердцем рыцаря?
Черная фигура, не поднимая взора, двигалась по лесной дороге, свернула на главную дорогу, ведущую к замку, подобно привидению проскользнула, сливаясь с вечерним туманом, через лужайку, покрытую газоном, и затем герцог услышал звон колокола у ворот.
Через несколько минут слуга доложил герцогу, что один из иноков ордена черных кающихся настоятельно просит разрешения переговорить с ним. Герцог приказал ввести его, и через несколько мгновений монах стоял в библиотеке перед любителем книг.
Герцог окинул странника пытливым взором. Он был выше обыкновенного роста, — почти шести футов, худой и загорелый. Подбородок и верхняя губа скрывались под темной бородой и усами, смело изогнутый нос, глубоко сидящие, с жутким блеском глаза под густыми бровями, костлявые пальцы, — такова была внешность человека, стремившегося видеть герцога и говорить с ним. Герцогу начинало казаться, что этот мрачный гость вышел из одной из могил своего монастыря, чтобы, скрыв болтающиеся кости под монашеской одеждой, пугать смертных в роковые часы страшными видениями.
— Мир Вам! — глухим голосом произнес монах.
— Мир и Вам, брат мой, — сказал герцог. — У Вас есть ко мне просьба?
— Есть, — ответил монах, устремляя свои пылающие взоры на книги, лежавшие на полу, кругом кресла герцога. — Я пришел к Вам с просьбой, Ваша светлость, и Вы не откажете мне в ней — ради той милости, которая будет Вам дарована, если Вы исполните ее.
— Говорите! Я всегда охотно открывал братьям Вашего ордена свой дом и свой кошелек.
— Я не прошу этого. Я пришел к Вам издалека, из Италии, но не прошу у Вас денег для своего монастыря, не прошу взносов на поминовение чьей-либо души. Я пришел, чтобы умолить Вас возвратить некоторую часть тех сокровищ, которые Вы недавно получили из Венеции.
Герцог вскочил и с изумлением спросил:
— Часть моих книг?
— Здесь находится лишь одна-единственная книга, о возвращении которой я умоляю Вас. Выслушайте меня! В нашем монастыре, в Пизе, умер один из наших братьев. Я был при нем в час кончины, и он молил меня дать ему возможность обрести могильный покой, для этого я должен был отправиться на поиски одной книги, наполненной указаниями и средствами для гибели человечества. Мой брат по ордену узнал эту древнюю, проклятую рукопись, когда еще принадлежал к сынам мира. Греховная любовь к жене его собственного друга завладела его сердцем, его мозгом. Это преступление, подобно разъедающей жидкости, захватывало все больше, — оно захватило в свою власть также и совесть той женщины, заставило ее умолкнуть на время, и вот преступница привела в исполнение заранее придуманный план: она воспользовалась одним средством из этой книги, продиктованным самим сатаной, написанным слугой сатаны, — средством, вызывающим смерть. Она приготовила его и дала выпить своему мужу. Через несколько дней любовники достигли своей цели, супруг той женщины обратился в холодный труп, и это сделала рука его собственной жены. Но проснулся голос, звучащий громче трубы архангельской, и воззвал, и принудил женщину к добровольной смерти. Ее возлюбленный вовремя остановился и спас свою душу строгим покаянием в стенах монастыря. Эта книга существует с незапамятных времен. Над ней тяготеет проклятие, исходящее от тех осужденных на вечную муку языческих жрецов, которые наполнили ее волшебными средствами своих таинственных мистерий. Когда наш брат узнал, наконец, куда пропала книга, он уже не нашел ее там. Она поступила в коллекцию старых книг одного любителя, и он потерял ее из вида. Через много лет мы, наконец, узнали, что книга находится у еврея Зинуччи, но венецианские насильники страшно развращены: никакие просьбы, никакие силы не могли заставить еврея отдать проклятый пергамент. Я узнал, что книги, принадлежавшие жиду, находятся теперь в Ваших руках, герцог де Мортемар, и пришел выпросить у Вас пагубную рукопись, чтобы душа моего усопшего брата нашла, наконец, вечный покой, ибо сказано: ‘Если эти страницы не будут сожжены, то, что на них написано, повлечет за собой длинный, непредотвратимый ряд ужасных несчастий, длинную цепь темных злодеяний, цепляющихся одно за другое, и они завладеют человечеством’.
Герцог слегка вздрогнул, но, как развитой и образованный человек, тотчас улыбнулся этому мрачному предсказанию. Кроме того в нем властно заговорила его страсть: любитель восторжествовал над филантропом. Как? В его руках находилась такая редкая рукопись, относившаяся, может быть, к самым первым временам письменности? На этих листах покоились, может быть, руки великих жрецов и ученых, ужасное пророчество придавало им двойное очарование и удесятеряло их ценность. И эту дивную книгу он должен отдать, потому что лихорадочная фантазия какого-то монаха, терзаемого совестью за свою преступную жизнь, осудила на уничтожение это ценное произведение! Разве в книге не могли оказаться весьма редкие и важные для знающего врача средства?
Герцог Габриель де Мортемар горел алчным желанием иметь в своих руках редкостную книгу. Но он понимал, что узнает сокровище только по указанию монаха, и потому мягко отвечал:
— Вот здесь, брат мой, стоят и лежат медицинские книги. Если Вы полагаете, что можете найти среди них проклятую рукопись, то поищите сами, и потом мы исследуем ее содержание.
Монах вытащил из своей котомки дощечку, покрытую какими-то письменами, и произнес:
— Вот знаки, по которым я узнаю книгу, их оставил мне брат Антонио. Поищем!
Он опустился на пол и принялся просматривать книги. Герцог светил ему лампой, следя за каждым движением монаха и с жадностью любителя ожидая момента открытия. Вокруг монаха возвышались уже кипы просмотренных и отложенных книг. Наконец его дрожащие руки ухватились за толстый, перевязанный ремнями пакет, он поспешно распутал узлы, и множество пустых листов рассыпалось в разные стороны, устилая пол, посреди них оказалась книга в четвертую долю листа и в два пальца толщиной. Монах раскрыл ее и радостно вскрикнул. Герцог опустился на колени, чтобы лучше видеть.
— Это — она! Это — она! — воскликнул инок, — посветите, Ваша светлость! Вот, смотрите, вот знаки: вот след друида, затем — отвратительный паук, скарабей, которого язычники так часто изображали и в изваяниях, и на картинах, внизу, налево, — скелет, направо — песочные часы. Вот она — пагубная рукопись!
Он поднялся с пола, держа книгу в руках.
— Брат мой, позвольте же и мне взглянуть на нее, — сказал герцог, хватаясь за странную книгу.
Ее переплет вовсе не свидетельствовал о глубокой древности — скорее он относился к эпохе Людовика XI, но он отличался оригинальной отделкой. Две железные дощечки, обтянутые красным, теперь уже выцветшим бархатом, составляли крышки, поверх бархата была закреплена сетка из слоновой кости, и каждый узел этой сетки представлял маленькую мертвую голову. На корешке книги виднелась довольно загадочная фигура в виде герба с девизом, написанным по-латыни: ‘Я ношу в себе смерть’.
Герцог раскрыл книгу. Текст был еврейский, перемешанный со знаками, не принадлежавшими ни какому-либо народу, ни какой-либо стране. Иногда казалось, что это — древние руны северных народов или египетские иероглифы.
— Это замечательно! — сказал герцог, — так замечательно, что стоило бы изучения.
— Это — произведение сатаны, — возразил монах, — спасение — в одном лишь огне. Ваша светлость, прикажите развести огонь и сожжем ужасный пергамент сегодня же ночью!
— Во-первых, брат мой, это — не пергамент, а листы, сделанные из древесной коры, во-вторых, еще вопрос, действительно ли книга — сатанинского происхождения. Яды принадлежат к благодетельным и невинным средствам, если только их употреблять мудро и с хорошей целью. В третьих, я не могу решиться предать пламени такую необыкновенно редкую книгу, — твердо докончил герцог.
— Вы не хотите отдать мне сатанинскую книгу? — пронзительным голосом вскрикнул монах.
— Нет. По крайней мере не прежде, чем мои ученые друзья рассмотрят ее.
— Ваша светлость! Я пришел издалека просить Вас… Отдайте книгу! Я буду каждый день молить за Вас Бога. Не грязните своей души и своего дома дьявольскими науками! Разве Вы не видите огненного сияния, исходящего из листов? Не слышите шипения, раздающегося под переплетом? Отдайте книгу! Я чувствую близость блуждающего духа брата Антония… Отдайте книгу!
— Дорогой брат! Вы взволнованы долгим исканием и своей весьма похвальной ревностью. Я беру ответственность на себя. Я обязан Вам особенной благодарностью за то, что Вы указали мне сокровище, которое без Ваших указаний, может быть, стояло бы долгие годы в моих шкафах, не привлекая ничьего внимания. Мы, миряне, совсем не так смотрим на пророчества, как сыны тихих, мирных монастырей, в стенах которых мысли человеческие легче обращаются ко всему сверхъестественному. В миру мы ежедневно переживаем так много необычайного, что нужно что-либо совершенно особенное для того, чтобы наш разум помутился от изумления.
— Так Вы не отдадите мне книги? — простонал монах.
— Еще раз повторяю: нет. Но Вы найдете во мне благодарного коллекционера. Отдохните в моем замке от волнений и дневной тяготы, останьтесь у меня, сколько Вам заблагорассудится, а когда соберетесь домой, благосклонно примите от меня небольшую сумму в сто пистолей — на путевые издержки. Если не хотите принять их для себя, — отдайте своему монастырю. Но книга останется у меня.
— Чтобы я провел ночь под твоей кровлей, герцог де Мортемар?! — воскликнул монах. — Чтобы я принял от тебя золото, ел на твоем столе и пил из твоего стакана?! Никогда! Этот порог проклят! — Монах гордо выпрямился. При лунном свете, лившемся в окно, его мощная фигура, казалось, еще выросла. Он поднял кверху правую руку, при этом широкий рукав откинулся, выказывая его страшную худобу. Его пальцы сложились для клятвы, глаза выкатились из глубоких впадин. — Герцог Габриель де Мортемар! — страшным голосом воскликнул он, — ты сегодня отказал моей просьбе, моей мольбе! Оставляю проклятую книгу в твоих руках, и пусть справедливое наказание падет за это на всех Вас! Страшная погибель распространится из этого дома! Я вижу, как страшные силы, заключенные в книге брата Антония, изгоняют тебя, заставляя мыкаться среди людей, внося повсюду смерть и горе. Да падет грех на твою голову! Да падет погибель на твой дом! Высоко поднимутся твои близкие, но с самой вершины обрушатся вниз, в неизведанно-глубокую бездну. Смерть телу и смерть душе! Ты сам хотел этого, ибо держишь в своих руках книгу, которая сама гласит о себе: ‘Я несу с собой смерть’!
Прежде чем герцог успел возразить, страшный монах уже был за дверью, и Мортемар увидел, что он быстро направлялся к лесу. Там, где дорога спускалась вниз, он остановился, еще раз погрозил костлявым кулаком и исчез между деревьями.
Медленные, глухие удары часов возвестили полночь.
Призвав всю свою философию, герцог постарался отделаться от неприятного чувства, он вспомнил, какое необъяснимое ощущение почувствовал при первом приближении монаха, и его тревога вернулась.
— Гм! — пробормотал он, — разве наследственность проклятия невозможна? Монах был вне себя… Мне следовало отдать ему это странное сочинение, ведь он просил только ради своего усопшего брата… Гм! Какая тяжелая ночь!
Он дернул за ручку колокольчика, а когда на его зов вошел слуга, то он спросил:
— Что, этот инок ничего не говорил, уходя?
— Мы не заметили, чтобы он прошел через переднюю!
— Как, Вы не видели, как он вышел из зала? Не слышали его шагов?
— Нет, Ваша светлость!
— Вы все спали!
— Нет, Ваша светлость! Мы все были совсем бодры и совершенно ясно слышали, как били часы.
Герцог отпустил слугу.
— Странно! Странно! — повторил он. — Я запишу все подробно, равно как день и число, а завтра справлюсь у Кампанеллы.
При этой мысли его взоры упали на книгу, которую он все еще держал в руках. Он вспомнил рассказ монаха, и его воображение нарисовало ему тот момент, когда отравительница перелистывала книгу, чтобы найти состав смертного напитка для ненавистного мужа, ему даже показалось, что из книги на него пахнуло удушливым дымом. Он тяжело перевел дух, потом, схватив связку ключей, отпер один из ящиков своего стола и спрятал туда опасную книгу.
Руки герцога были покрыты холодным потом, он обтер их шелковым платком и поднялся по лестнице в комнаты, где помещалась его семья. Прежде чем пройти в свою спальню, он вошел в комнату, где спали его прелестные дочери. Подойдя к их постелям, он отдернул занавес, и свет ночника упал на лица спящих. На ангельском личике Атенаисы играла улыбка, она дышала глубоко и спокойно, одна из ее полных, округленных рук покоилась на прелестной, тщательно покрытой груди, на щеках горел нежный румянец юности и здоровья, который исчезает от горя и страданий.
Счастливые спящие дети представляли очаровательную картину. Отец наклонился и осторожно поцеловал девочек в лоб. Они слегка пошевелились.
— С вершины низвергнутся в бездну… — прошептал герцог, — мои прелестные, мои любимые девочки! Ваши пути полны опасностей… если монах сказал правду… Но почему? В моем гербе — герцогская корона, ни о чем выше этого я и не мечтал… Да хранит милосердный Бог моих детей!
Он вошел в свою спальню, тихо притворив дверь, чтобы не разбудить спящих.

III
Гости владельца замка

На следующий день у герцога был очень серьезный разговор с одним из его вассалов. Это был лесничий Мортемара, Жак Тонно. Этот старик слыл во всей округе за злого и алчного человеконенавистника. Собственно говоря, никому еще не пришлось испытать на себе или доказать эти отвратительные качества, но так как Жак никогда не посещал праздничных увеселений, устраиваемых крестьянами, так как он очень строго относился к браконьерству и лесным порубкам, ни у кого не занимал денег, почему его считали богатым, — то на его счет очень скоро начали повсюду злословить. Герцога нисколько не беспокоили эти сплетни, так как счета по расходованию леса велись аккуратно, Жак во всякое время дня и ночи был на своем посту, браконьерство все уменьшалось, — следовательно, лесничий исполнял свои обязанности вполне добросовестно.
Единственным обстоятельством, в последнее время приводившим герцога в недоумение, являлась странная, мелочная заботливость, с которой лесничий старался предупредить посещение кем бы то ни было своего домика и даже приближение к нему. Он окружил свое жилище живой изгородью, которую засадил колючими и ползучими растениями, вход в эту естественную крепость загородил воротами с опускной дверью. Тем из людей герцога, которые стремились получить от него объяснение таких странных поступков, он отвечал, что это — его дело и что, если герцог этим недоволен, то он, Жак, оставит свою службу. Но герцог не заботился о его странностях, и все продолжало идти по-старому.
Разговор между господином и слугой явился следствием появления монаха, который обязательно должен был пройти через лес и вернулся, очевидно, тем же путем. Однако лесничий положительно заявил, что не видел рокового гостя, что было весьма возможно, принимая во внимание, что он постоянно ходил дозором по всему лесу.
— Так вот что, — сказал герцог, — я слышу, что ты недавно взял себе помощника. Что это за человек? И почему я узнаю о нем через других, а не от тебя самого?
Лесничий смущенно вертел в руках свою шапку, отороченную лисьим мехом.
— Ваша милость, — сказал он наконец, — я думал, что в своем углу я сам себе господин, оттого и не доложил Вам, что я принял к себе человека. Если же Вам угодно знать, кто именно у меня живет, так извольте: это — внук моей старой сестры, которая уже со дня на день ждет смерти. Она просила меня взять юношу и заменить ему отца. Так вот этот внук сестры и попал ко мне.
— Что же он делает? Чем занимается? Его почти не видно. Даже кажется, будто бы ты стараешься всячески помешать его сношениям с другими людьми?
— Так оно и есть, Ваша светлость, — смело ответил Жак, — моему Шарлю незачем водиться с людьми. Он ходит со мной в лес, помогает метить деревья и кормить дичь, а годика через два я увезу его отсюда, может быть, в какой-нибудь монастырь или куда в другое место, где он мог бы добиться чего-нибудь порядочного.
— Об этом надо подумать, Жак. Если молодой человек окажется порядочным мальчиком, я могу дать ему место у себя.
Лесничий ответил лишь молчаливым поклоном, и после нескольких деловых распоряжений герцог отпустил его.
Вскоре после того в замке Мортемар поднялась суета: служанки бегали туда и сюда, вертела вертелись, в комнатах шла уборка. Все указывало на то, что в замок ждали гостей.
Так оно и было. Под аркой главных ворот стояли в праздничных костюмах герцог, герцогиня и их дети, чтобы встретить гостей, подъезжавших в экипаже, в сопровождении двух вооруженных слуг. Гости были: Дре д’Обрэ из Шателя в Париже, который обозревал находившиеся под его управлением провинции, и его дочь, которая должна была остаться гостить в замке Мортемар.
Дочь, молодая, двадцатилетняя женщина, два года назад вышедшая замуж за полковника маркиза Анри де Бренвилье, с радостью воспользовалась возможностью променять на время шумную жизнь столицы на тишину и покой деревенской жизни.
Мария Мадлена, маркиза де Бренвилье, была одной из самых красивых женщин своего времени. Ее фигура не производила величественного впечатления, ее даже можно было назвать маленькой, но трудно было представить себе более грациозную, гармоничнее сложенную женщину.
Прелестное личико обрамляли темные волосы, черные, сверкавшие умом глаза, умевшие смотреть то невинно, то задорно, придавали особенное очарование благородным чертам. Герцог невольно крепко пожал маленькую ручку маркизы, когда она, об руку с герцогиней, стала подниматься по лестнице, мужчины не преминули обратить внимание на прекрасную ножку, мелькавшую из-под дорожного платья.
За завтраком разговаривали о путешествии прибывших гостей, о Париже, о монахе и празднествах. Потом дамы принялись обсуждать вопрос, как им распределить время пребывания гостьи в Мортемаре. О чем бы ни говорили, — маркиза всякий разговор умела оживить метким замечанием, остроумным выводом или анекдотом.
Атенаиса и маркиза Бренвилье, обе красавицы, обе необыкновенно привлекательные, являлись совершенной противоположностью друг другу.
Через несколько дней между ними завязалась искренняя дружба, которая так легко возникает между молодыми женщинами, особенно, если к прелести интересной беседы незаметно присоединяется очарование романтической обстановки тихого лесного замка.
Прощаясь с уезжавшим отцом, маркиза просила его не торопиться с отъездом, чтобы она могла продолжить свое пребывание в Мортемаре.
Юные красавицы гуляли по полям и лесам, свободные, как птички, два раза в неделю они отправлялись к обедне в старую обросшую мхом церковь, а по воскресеньям из соседнего городка приезжал священник, служил обедню в самом замке и оставался обедать, что для молодых дам представляло приятное развлечение, так как священник был не только ученым, но приятным и кротким человеком.
— Что мы сегодня будем делать? Такое чудное, солнечное утро! — спросила однажды маркиза у своей подруги.
— Да то же, что всегда! — засмеялась Атенаиса: — побежим в лес собирать цветы, дразнить белок и будить лесное эхо. Впрочем, постой! Мы уже много раз ходили гулять по дороге к Обюссону и Грамону, пойдем сегодня по дороге в Белак. Я покажу тебе прелестные миниатюрные водопады.
— Как хочешь, дорогая! Вполне полагаюсь на тебя, ты знаешь все дороги лучше всякого охотника.
После завтрака обе молодые женщины вышли из ворот замка и направились через парк в лес.
Герцог и герцогиня, стоя на террасе, смотрели им вслед. Рядом с ними была и Мадлена.
— Как они обе милы, когда идут вот так, рядом, по лугу! — сказал герцог.
— Я всегда с удовольствием слушаю, как они болтают, — прибавила герцогиня. — Атенаисе полезно общество маркизы.
— Мама, — сказала вдруг Мадлена, — знаете, что мне пришло в голову: отчего это маркиза никогда не говорит о своем муже? Хотя бы она когда-нибудь рассказала что-либо о нем!
Пораженные этим справедливым замечанием, герцог и герцогиня переглянулись. И в самом деле, маркиза почти не упоминала о своем муже. Говорили, что этот брак был с ее стороны вынужденным, о самом маркизе отзывались не особенно хорошо, но многие оправдывали его, говоря, что, как военный, он с самых ранних лет привык к беспорядочной жизни и, конечно, не способен к жизни домашней, кроме того он был еще очень молод и обладал большим состоянием, а это — весьма опасные преимущества для такого города, как Париж.
Маркиза и Атенаиса направлялись между тем к лесу.
— Ах, — сказала маркиза, — остановимся на минуту передохнуть! О, какой здесь пряный запах! И что за тишина! И как все дышит миром! Вы очень счастливы здесь, не правда ли?
— Да, счастливы, — ответила Атенаиса, — я только зимой скучаю здесь, но, когда просыпается весна, я не променяла бы нашего тихого поместья ни на что на свете.
— Неужели?
— Разумеется! Я вовсе не привыкла к тесным жизненным рамкам, положение моего отца не принуждает меня принимать участие в блестящих, но пустых развлечениях, которые мне противны, потому что они ничего не дают сердцу.
— Что же, ты воображаешь, что так будет продолжаться вечно?
— Почему бы и нет? — возразила Атенаиса, глядя на подругу широко раскрытыми глазами.
— Потому что ты не можешь ни властвовать над судьбой, ни направлять ее. Нам предназначено жить и блистать в свете. Тебе следовало бы родиться дочерью какого-нибудь горожанина или арендатора, тогда тебе был бы предоставлен выбор и ты сама решала бы свою судьбу. Но герцогиня де Мортемар-Рошшуар не имеет своей воли. Ты должна привыкнуть к мысли, что непременно придется расстаться с этими тихими лесами, с родным замком, с этими холмами и площадкой у водопада. Подумай, что все эти красоты природы, может быть, скоро заменятся нарядными залами с их скользким во всех смыслах полом, блеском и чадом их свечей, что тебя повезут в такое общество, где тебя попросят замолчать, если тебе вздумается запеть одну из твоих простодушных провинциальных песенок.
— О, Мария! — сказала расстроенная Атенаиса, — ты еще никогда не говорила со мной так странно! Твой голос звучит резко, почти язвительно… Скажи же мне, как все это может случиться? Почему?
— Потому что ты должна выйти замуж, — резко ответила маркиза. — Скоро, слишком скоро начнутся разговоры о твоем замужестве, бедное дитя! Когда делают предложение дочери ткача или лавочника, то она свободна ответить ‘да’ или ‘нет’, а ты не можешь… как и я не могла, — с трудом договорила она.
— В первый раз слышу такие слова! Значит, ты несчастлива? Твой брак не принес тебе радости? Говори же! Отчего ты сегодня так раздражена, огорчена?
— Я получила вчера письмо от моего мужа, — почти злобно ответила маркиза.
— Это должно было бы обрадовать и развеселить тебя.
— Атенаиса!.. Об этом ты не можешь судить. Радуйся, что ты еще не понимаешь этого. Твое сердце еще свободно. Не так ли? Или нет? Ты краснеешь… ты любишь?
— Н-нет, — запинаясь ответила Атенаиса, — но твое настроение должно бы заставить меня бояться всех мужчин.
— Не стану огорчать тебя. Может быть, ты составишь исключение, может быть, твоя жизнь будет счастливее. Вообще многое зависит от того, что ждешь и желаешь от будущего, представляется ли оно нам мрачным или веселым.
— В таком случае мое, наверное, будет веселым, — воскликнула Атенаиса, — потому что я нисколько не притязательна. Если у меня будет спокойный, веселый дом, если… — она слегка запнулась, — если у меня будет возможность собрать вокруг себя подруг да нескольких интересных людей, я буду совершенно довольна.
— А, по-моему, необходимо стремиться достигнуть всего, чего захочешь! — воскликнула маркиза, встряхнув своими черными локонами, — всего! Из меня выйдет нечто, гораздо более крупное, чем Вы желаете, маркиз де Бренвилье! — продолжала она, сверкая глазами. — Путь, по которому я пойду, каменист, его преграждают скалы, но я сумею преодолеть препятствия. Говорю тебе, Атенаиса, что и ты также поднимешься на недосягаемую высоту. Как только ты попадешь в очаровательный Париж, — конец твоему скромному довольству малым! Тогда ты потребуешь большего, чем тихий, скромный дом и тесный круг друзей! И когда в тебе проснется стремление к власти и величию, не отступай, но собери все силы и кидайся в светлый поток счастья, если твои силы ослабеют, ты пойдешь ко дну, и волны сомкнутся над твоей головой.
— Дай твою руку, — сказала Атенаиса, схватив свою подругу за плечо, — ты страшно взволнована, ты вся дрожишь. Я не смею спрашивать, какие вести от маркиза привели тебя в такое возбуждение… Пойдем, углубимся дальше в лес, мы успокоимся, когда прохладная свежесть водопада обвеет наши щеки.
Глаза маркизы внезапно приняли прежнее кроткое выражение и затуманились блестящими слезами. Теперь они смотрели с бесконечной кротостью, как глаза Богоматери. Вся ее фигура словно поникла.
— Да… ты права, — мягко сказала она, — я поддалась злому настроению. Пойдем! Дай мне руку! Ах, какие мы глупые, взбалмошные, если несколько строк могут так расстроить нас!
Они прошли прогалину и углубились в лес, где вскоре очутились перед засекой молодых буков. Непосредственно за ними тянулся ров, через который был перекинут мостик из нескольких древесных стволов. По ту строну моста виднелась грубо сколоченная решетка, служившая воротами в ограде из дрока, остролистника, дикого теса и драниц, через эту изгородь, вышиной достигавшую человеческого роста, молодые женщины увидели в некотором отдалении соломенную крышу какого-то жилища.
— Это хижина Жака Тонно, нашего лесничего, — сказала Атенаиса.

IV
Хижина Жака Тонно

— Это — тот чудной старик, о котором у Вас говорили вчера? — спросила маркиза.
— Тот самый. Если он так интересует тебя, попробуем подойти поближе.
— Пойдем к нему, я люблю чудаков!
Они перешли мостик и постучали в решетчатую дверь. Раздался громкий лай, и большая лохматая собака огромными прыжками подскочила к воротам. Вслед за тем из-за изгороди послышался голос:
— Кто там? Вам придется потерпеть и подождать!
Потом на пороге хижины появился Жак Тонно с топором в правой руке, левую он в виде козырька приставил к глазам, стараясь рассмотреть посетительниц. Узнав их, он медленно приблизился к забору.
— Простите, если мы помешали Вашему отдыху, — извинилась Атенаиса, — мы уже давно гуляем в лесу и хотели бы попросить у Вас чего-нибудь напиться.
— Ах, милостивая барышня! — с принужденной приветливостью сказал лесничий. — Вы сейчас получите свежую воду. Присядьте, пожалуйста, на тот пень, у забора! — Он исчез в своей хижине и снова появился с кружкой в руках. — Вот вам, пейте! — и он просунул кружку между жердями решетки.
— Знаете что, Жак, — сказала Атенаиса, — совершенно невежливо, что Вы без всякой церемонии оставляете дочь Вашего господина ждать у ворот. Если бы Вы пришли ко мне в замок, я пригласила бы Вас войти в него.
— Моя хижина — совершенно нежилая, и не так устроена, чтобы принимать таких прекрасных и важных гостей, как Вы, барышня.
— Вы чересчур усердно запираетесь. Отлично было бы поболтать иногда с Вами, когда попадешь в эту сторону, но как увидишь такое мрачное лицо, то уж лучше подальше от хижины!
— А Вы давно живете в этой прелестной глуши? — спросила маркиза, прислоняясь к решетке и в то же время бросая пытливый и проницательный взгляд во внутренность ограды.
Лесничий проследил этот взгляд, беспокойно оглянулся на свой домик и коротко отрезал:
— Шестьдесят шесть лет.
— А кто был здесь лесничим до Вас?
— Мой отец. Я так сжился с этим лесом, что он сделался моей второй родиной. Я видел, как вот эти деревья, что стоят кругом, только пускали первые побеги, а по мере того, как белели мои волосы, — они вырастали все выше и выше. Я вовсе не нуждаюсь в людских разговорах, они для меня гораздо скучнее, чем мой лес и его обитатели.
Он взял кружку и повернулся, чтобы уйти.
— Может быть, Вы и правы, — сказала Атенаиса. — Но я слышала, что Вы не всегда жили в лесу, что было время, когда Вы даже жили в большом свете?
— Это правда, барышни. Это было за год до смерти моего отца. Все, что я там видел и слышал, заставило меня как можно скорее снова вернуться в лес. Я побывал в Париже. Это было во времена славного короля Генриха Четвертого, которого я довольно-таки часто видел. С тех пор люди очень переменились, так переменились, что… куда Вы, мадам или мадемуазель? — обратился он к маркизе, которая старалась приблизиться к изгороди в том месте, где заметила просвет.
— Я рассматриваю замысловатое плетение Вашей изгороди, растения выбирались с удивительным расчетом, так, чтобы они, вростая друг в друга, образовывали непроницаемую стену.
— Да. Я этого и хотел. Но лисицы и кабаны так же мало оставляют меня в покое, как крестьяне из Рошшуара или проклятый мельник из Белака, который вечно пристает ко мне со своими приглашениями да посещениями. Звери почти каждую неделю прорывают отверстия в моем плетне, я как раз был занят теперь починкой такой дыры.
В эту минуту раздался звук охотничьего рога, и невдалеке показалась группа из пяти всадников, направлявшихся к замку.
— Алло! — крикнул один из них, — эй, Жак! Жак Тонно!.. Вылезай из своей норы, старый барсук!
Лесничий с беспокойством поднял решетку и вышел из ограды. Всадники приблизились ко рву, один из них подъехал к самому мостику.
— Иди, старик, маркиз зовет тебя!
Жак перешел мостик и приблизился к элегантно одетому всаднику, вокруг которого на почтительном расстоянии столпились его спутники.
— Доброе утро, господин маркиз, — сказал старик, отвешивая низкий поклон.
— Жак, — ласково сказал всадник, маркиз де Монтеспан, — не знаешь ли, что делается в замке Мортемар? Я хотел бы попросить у герцога позволения пообедать в замке, так как вечером должен уже быть в Амрадуре, но я боюсь помешать. Если я пошлю вперед кого-нибудь из моих людей, — герцог непременно примет меня, даже если ему это и неудобно, а этого-то я и не хочу… Я слышал, что в замке гости?
— Самые точные сведения Вы можете получить от меня, маркиз, — сказала Атенаиса, выходя из-за кустов, — можете быть уверены, что Вы будете в замке Мортемар желанным гостем.
— Атенаиса! — воскликнул маркиз, и густой румянец залил его лицо. — Вы — здесь?! Какое счастье! — и, бросив поводья Жаку, он ловко спрыгнул с коня, поспешно подошел к Атенаисе и поцеловал протянутую ему руку. — Прелестная герцогиня де Мортемар в этом диком лесу? — сказал он, ласково грозя ей.
— Я гуляла с моей подругой, которая гостит у нас, с маркизой де Бренвилье.
— Она здесь? — быстро спросил де Монтеспан, — она — Ваша подруга?
Его лицо слегка омрачилось.
— Конечно, — ответила Атенаиса, — она осталась у домика Жака, она… ах, да где же она?
— Я уже давно смотрю, куда это она девалась, — сказал лесничий, который, хотя и держал лошадь маркиза, все-таки заметил, как маркиза прошла дальше и исчезла.
— Мы побеседуем с ней после, Атенаиса! Теперь же скажите мне, как Вам жилось после того счастливого дня в Грамоне, когда мы с Вами вместе веселились на деревенском празднике? Вспоминали ли Вы обо мне? Сохранили ли Вы ту розу, которую я сорвал для Вас? А мой букет совсем еще зелен и свеж. Я тотчас посадил ветки в землю, и — подумайте только! — самая длинная пустила корни! Она зазеленела, она будет цвести. Это — хороший знак! — и маркиз вторично поднес руку молодой девушки к своим губам.
— Маркиз, — сказала Атенаиса, хотя и медленно, но все-таки отнимая свою руку, — свою розу я, конечно, не могла сохранить подобным же образом, но если Вы сегодня приедете к нам, в замок Мортемар, то увидите, что я умею засушивать цветы не хуже знаменитого Марисона. Роза сохраняется в прекрасном виде… Может быть, в следующий раз Вы привезете мне другую, свежую? — с ребяческим смехом прибавила она. — Итак, Вы едете в Мортемар?
— Еду, Атенаиса, еду! — воскликнул молодой человек, — но Вы должны заступиться за меня перед герцогом за такое дерзкое вторжение.
Восклицание Жака прервало их разговор. Монтеспан и Атенаиса оглянулись и увидели маркизу де Бренвилье, выходившую из-за угла живой изгороди. Ее обыкновенно бледное лицо пылало, локоны слегка спутались, шляпу она несла в руке. Медленно перейдя мостик, она приблизилась к группе всадников.
Когда маркиз, бросив Жаку поводья, подошел к Атенаисе, маркиза де Бренвилье нашла этот момент удобным, чтобы произвести беглый осмотр так заботливо охраняемому жилищу Жака. Она быстро подошла к замеченному ранее отверстию в изгороди, не долго думая, пробралась через него за ограду. Разговоры, которые она постоянно слышала в замке по поводу этого одинокого и тщательно охраняемого жилища, подстрекнули ее любопытство, и, горя желанием узнать тайну лесничего, она уже заранее составила себе, на всякий случай, определенный план.
Проникнув за ограду, она заметила, что вход в дом маскировался еще второй живой изгородью, которая скрывала его от взоров всех, проникающих за первую ограду. Дверь была открыта, у порога лежал брабантский ковер, а на нем полулежал юноша необыкновенной красоты, едва вышедший из детского возраста. Несмотря на темный загар его лица, причиненный резким лесным воздухом, нельзя было не заметить поразительного сходства между ним и маркизой, их смело можно было принять за брата и сестру.
Маркиза была совершенно очарована видом прелестного юноши: она и представить себе не могла, что в глуши этого леса может скрываться подобное явление. Она предполагала встретить довольно грязное, заброшенное существо, а увидела юного Аполлона, одетого в живописную национальную одежду Маршской провинции. В ней невольно проснулась светская парижская дама, возбужденным чувствам которой и приключение, и его главный предмет представлялись в высшей степени интересными, обещая в будущем пикантное развлечение.
При ее внезапном появлении из-за кустов изгороди молодой человек поднялся на ноги. Казалось, он в свою очередь, также был очарован прелестной внешностью маркизы. Он посмотрел на нее широко раскрытыми глазами, а потом воскликнул, простирая к ней руки:
— Какая красота! О, какая красота! Что это, опять сон? Или действительность? О, дайте мне свою руку, чтобы я мог удостовериться, что Вы — не видение моего сна!
Маркиза подошла к нему ближе и протянула ему руку. Он схватил ее и слегка пожал.
— Почему Вас прячут здесь, Шарль? — спросила молодая женщина.
— Я и сам не знаю. Меня уже давно возят из одного уединенного места в другое, от одного страха к другому… Жак Тонно строго стережет меня.
— Вы ни в чем не терпите нужды?
— Никогда и ни в чем. Я пользуюсь прекрасным столом, мои книги всегда со мной, но я ни с кем не смею говорить без позволения Жака.
— Он — не отец Вам?
— И этого не знаю. Впрочем, не думаю, чтобы он был моим отцом: он обращается со мной, как преданный, но суровый слуга. Я приехал сюда из Першской провинции, где долго жил у одной старой женщины. Тамошний священник давал мне уроки. Там меня не так строго стерегли… Вы — первая, с кем я говорю после долгого-долгого времени. Жак знает об этом?
— Ничего не знает. И не говорите ему ничего! Он утверждает, что эта старуха была Вашей бабушкой.
— Это — неправда. Она — столько же моя бабушка, сколько Жак — мой отец.
— Вы хотели бы уйти отсюда? Уйти на простор радостной жизни?
— Я только к этому и стремлюсь. Но Жак наводит на меня ужас. С самого раннего детства мне все время твердили, что надо мной висит какая-то мрачная тайна, заставляющая скрывать мое настоящее имя, что мне грозит какая-то ужасная опасность, если только я покину лесную глушь или вступлю в какие-либо сношения с внешним миром. Жак говорит, что мое значение — сделаться монахом. Но мои мечты совсем иного рода. У меня есть мужество! Я чувствую в себе силу!
— Вы должны освободиться от этих цепей, Шарль! Положитесь на меня!
— Откуда Вы знаете мое имя?
— На Вас обращают больше внимания, чем Вы думаете. В замке часто говорят о Вас. Я уже знала Вас прежде, чем увидела! Но время не терпит! Прощайте, я буду действовать! — и маркиза быстро исчезла, снова проскользнув через отверстие в изгороди.
Молодой человек смотрел ей вслед, как внезапно явившемуся и так же внезапно исчезнувшему духу, и прошептал:
— Такой дивной красоты никогда еще не видели мои глаза!.. И такой ангельский облик может погубить меня?! Жак говорит это, но я не могу верить этому. Я буду стараться снова увидеть ее.
Он запер двери дома и, пройдя через огороженный двор, подошел к изгороди, сквозь которую мог видеть группу людей на прогалине.
Заметив, что ее подруга не одна, маркиза замедлила шаги. Она скоро узнала маркиза Монтеспан и, подойдя к нему с самым приветливым видом, воскликнула:
— Вот это я называю счастливой встречей, маркиз! Мы с Вами не виделись с самого праздника у кардинала Мазарини, после усмирения Фронды! [Так называлась французская политическая партия, восставшая против короля и кардинала Мазарини. Она состояла преимущественно из лиц, принадлежавших к высшему обществу.]
— Если бы для того, чтобы опять встретиться с Вами, маркиза, мне пришлось ждать второго такого же великолепного праздника у кардинала, — я еще долго был бы лишен Вашего общества, — ответил Монтеспан: — ведь Мазарини, как слышно, с каждым днем становится скупее.
— Не говорите так громко: и деревья имеют уши. Очень рада встретить Вас среди деревенского уединения и лесной зелени.
— Куда это ты вдруг исчезла? — спросила Атенаиса. — Я уже боялась, не упала ли ты в волчью яму, Жак их много повырыл вокруг своего жилья.
— Праведное небо! — с притворным ужасом воскликнула маркиза, — в таком случае я чуть-чуть не попала в беду, потому что обошла кругом почти все огороженное место!
Лошадь маркиза, которую Жак держал под уздцы, вдруг взвилась на дыбы, потому что старик сделал какое-то быстрое и неожиданное движение.
— Но, — продолжала маркиза, обращаясь на этот раз прямо к лесничему, — Вы мастерски охраняете свое жилище: нигде нельзя рассмотреть что бы то ни было. Я очень хотела увидеть Вашего воспитанника, но это оказалось напрасным трудом! Я смотрела сквозь отверстия в заборе, но двери дома заперты.
Жак вздрогнул с видимым облегчением.
— А теперь, — воскликнула Атенаиса, — скорее домой. Итак, Вы — наш гость, маркиз. Хорошо бы послать вперед одного из Ваших людей, пусть предупредит, что мы возвращаемся вместе с Вами.
Маркиз приказал одному из всадников ехать в замок.
— Так идемте же! Прощайте, Жак! После Вы должны все рассказать нам. Мария, возьми под руку маркиза! — воскликнула Атенаиса.
— Не могу ли я предложить руку обеим дамам? — спросил несколько разочарованный Монтеспан.
— Но ведь я должна вести Вас по лесным тропинкам, так как мы пойдем по самой короткой дороге, а проводник всегда идет впереди, — со смехом возразила Атенаиса и, быстро проскользнув вперед, свернула на узкую тропинку, крикнула маркизу и его даме, чтобы они следовали за ней.
Дорогой от времени до времени она украдкой бросала на гостя быстрые, но красноречивые взгляды.
Ни один из них не ускользнул от внимания маркизы де Бренвилье, хотя она и была очень довольна результатами сегодняшнего утра: во-первых, она открыла присутствие молодого человека в хижине лесничего, во-вторых, она открыла причину того румянца, который вспыхнул на щеках Атенаисы при вопросе маркизы: ‘Ты любишь?’. Видя, какими взглядами обменивались молодые люди, маркиза уверилась в том, что ее подозрения справедливы, маркиз Анри де Монтеспан был избранником Атенаисы.
Жак Тонно долго смотрел вслед удалившемуся обществу. Когда всадники маркиза скрылись в лесу, он повернулся и пошел домой. Подняв решетку, он вошел во двор и произнес:
— Э, Шарль! Ты тут, мой мальчик? Видел ты всадников?
— Да, я глядел на них сквозь изгородь, и на женщин также, — равнодушным тоном ответил Шарль.
— Они подходили даже к самой нашей хижине, — продолжал лесничий, украдкой, но пытливо всматриваясь в лицо юноши.
— Да? — спросил Шарль.
Жак отошел от него и стал шаг за шагом осматривать живую изгородь.
— Гм! — проворчал он, — здесь видны следы, следы очень маленькой ноги, и они ведут к дому. Ага! Женщина входила за ограду! Она была здесь… да, да! Смотри-ка! — с этими словами он полез в кусты и вытащил оттуда маленький голубой бант, зацепившийся на терновой ветке с внутренней стороны ограды. Предательская ленточка осталась на колючке терновника, когда маркиза пролезала сквозь отверстие в изгороди. — Она была здесь! — повторил Жак. — Неужели уже начинает исполняться то, что было предсказано мальчику? Уж не та ли это женщина? Мне надо переговорить с ним. — Он подошел к Шарлю, держа ленту в руках, и серьезно сказал: — Посмотри-ка, что я нашел!.. Тут были какие-то любопытные: это висело на заборе, около отверстия.
— Кусок ленты, — не сморгнув, ответил Шарль. — Если ты нашел ее около дыры, то, значит, какая-то любопытная женщина пробовала сунуть сюда свой нос. Я ничего не заметил, потому что был в доме и дверь была заперта.
Лицо Жака прояснилось.
— Гроза опять прошла мимо, — пробормотал он про себя, — будем, однако, настороже. Проклятую дыру нужно завтра же заделать.

V
Последствия одного разговора за столом

Маркиз Анри де Монтеспан принадлежал к древнему знатному и славному роду, его предки особенно отличались во время кровопролитных войн с Англией. Маркиз рано потерял отца, его мать, жившая в замке Вирак, родовом имении маркизов Монтеспан, принадлежала к дамам ‘старого покроя’. Когда она переселилась в другой свой замок, в Лимузене, молодой маркиз остался один хозяйничать в Вираке, покидая его только тогда, когда обязанности призывали его ко двору или когда он должен был принимать приглашения соседней знати. Последнее обстоятельство сблизило его с обитателями замка Мортемар. Читатель уже видел, к каким приятным для молодого маркиза результам повело это сближение.
Желал ли сам герцог союза с домом Монтеспан, это был другой вопрос. С тех пор как герцогская корона заменила в гербе Мортемаров графскую, юному маркизу стало казаться, что у новоиспеченного герцога явились и новое честолюбие, и стремление к высшему положению. Анри не решался заявить свои претензии, боясь отказа со стороны герцога. Эта забота мешала ему также серьезно объясниться с Атенаисой, поэтому молодые люди предоставили свою судьбу будущему и случаю, а сами беззаботно предались сладким мечтам любви.
Казалось совершенно невозможным, чтобы герцог и герцогиня не замечали возраставшей взаимной склонности молодых людей. Анри де Монтеспан сто раз повторял себе это и строил на этом свои надежды, так как родители прекрасной Атенаисы всегда очень неохотно расставались с ним, и ни один праздник в замке не обходился без его участия.
Один из таких праздников был за несколько недель перед тем в Грамоне. С того дня влюбленные не видались, так как Анри должен был отправиться к матери, в Лимузен.
Когда маленькая группа приблизилась к замку, ее встретила вся герцогская семья, посланный успел предупредить хозяев замка, и общество ждал великолепный завтрак, накрытый в павильоне.
Поправив свои туалеты, Атенаиса и маркиза вошли в зал, где уже собрались все остальные. Маркиз был положительно ослеплен очаровательным видом этих двух юных красавиц. Хотя пребывание молодой маркизы в замке Мортемар, благодаря ходившим о ней слухам, и не было ему приятно, но он не мог не признать ее поразительной красоты. И все-таки кроткое, детское личико его дорогой Атенаисы было приятнее прекрасных черт маркизы, выражавших то нежность, то внезапную жестокость.
Все уселись за стол, и завязался веселый разговор, главным образом, вертевшийся на маленьком приключении этого утра.
— Так Вы, значит, все-таки не открыли тайны моего лесничего, маркиза? — поддразнивал герцог. — Да, да! В таких старых рыцарских владениях, в их лесах — всегда очень строго насчет оберегания тайн.
— У меня было очень мало времени, герцог, а то я повела бы правильную осаду, — со смехом возразила маркиза.
— Странно, что с нашими рыцарскими поместьями всегда связаны какие-нибудь тайны, — сказал Анри де Монтеспан. — Если же не оказывается тайн, то уж непременно найдется какой-нибудь мрачный, молчаливый вассал или старый, ворчливый священник, которым люди в замке и крестьяне приписывают Бог весть что. У меня, в Вираке, также есть такое пугало, старик достался мне в наследство от моего отца, он молчалив и мрачен, как могила, хотя на самом деле — честный и добрый малый.
— Такие люди редки, — вставила герцогиня, — и я даже люблю их, молодые поколения слуг портятся все более и более, люди, служившие нашим дедам, были настоящими сокровищами.
— Для меня противнее всего в этих болванах их болтливость, — сказал герцог. — Мой дом открыт для всех, но меня очень сердит, когда даже всякие пустяки выносят вон из дома. На болтунов и пустомелей я всегда налагаю какое-нибудь наказание.
— В таком случае сегодня без наказания не обойдется, — со смехом заявил Монтеспан, — потому что я завладел некоторой тайной замка Мортемар. Ваши слуги, герцог, рассказывали моим о появлении в замке какой-то черной фигуры, недавно посетившей Вас тайно и поздней ночью. При ближайшем исследовании неурочный посетитель оказался монахом, вероятно, желавшим получить благое деяние для своего монастыря.
— Так Вам рассказывали об этом? — спросил слегка омраченный герцог.
— Ну, конечно! — со смехом продолжал Монтеспан. — У меня даже был по этому поводу разговор с моим управляющим. Он во что бы то ни стало хотел узнать больше, чем Вы сами, вероятно, знаете. Во всяком случае про Вас пошла слава, что Вы можете повелевать могущественными силами. Этим Вы обязаны своим научным стремлениям и шкафам, набитым книгами. В нашем краю, у кого в доме есть пара математических инструментов, тот смело может рассчитывать прослыть колдуном и чародеем, — и, подняв свой стакан, Монтеспан прибавил, глядя на дам: — вы умеете заклинать также и ангелов!
Нельзя было не заметить, что упоминание о монахе привело герцога в некоторое беспокойство. Разговор прервался довольно длинной паузой. Но герцогу суждено было в этот день испытать еще большую неприятность, так как Атенаиса, в качестве сотрудницы отца знавшая о существовании редкостной рукописи, вдруг обратилась к отцу с простодушным вопросом:
— Так это — тот черный человек, отец, который приходил из-за таинственной книги?
Герцог вскочил, выронив из рук вилку, и строго сказал:
— Атенаиса! К чему ты упомянула об этой книге? Я не приказывал тебе умалчивать о ней, но ты сама знаешь, что дело идет о дурной книге, содержание которой, может быть, опасно, а, может быть, — достойно осмеяния, весьма вероятно, что и то, и другое, ведь мы не можем разгадать, на каком языке все это написано. Во всяком случае будет лучше, если книга останется спрятанной, и потому, Атенаиса, тебе следовало молчать. Вообще же я не придаю никакого значения этой книге, старая рукопись интересна только для любителя, поэтому я и отказал ученому монаху в его просьбе уступить ему книгу, за что он очень рассердился на меня. По-видимому эта книга находилась прежде в библиотеке какого-то монастыря, и ее хотели вернуть обратно, но я нахожу, что она и у меня будет в такой же сохранности. Вот Вам и вся тайна, дорогой маркиз!
— Я-то уж не стану оспаривать у Вас Ваше редкостное приобретение, — весело возразил молодой человек. — Для меня веселые итальянские комедии и рассказы так же, как и произведения нашего гениального Скаррона [Поль Скаррон (1610-1660) был популярнейшим писателем своего времени. В своих сочинениях он проявлял редкое остроумие и пародировал с изумительным талантом. Он был врагом всякой искусственности, и его роман явился противовесом одностороннему господству тех произведений, авторы которых считали изображение неприкрашенной действительности чем-то низменным и недостойным хорошего писателя. В основе же произведений Скаррона лежали зародыши здорового реализма], имеют гораздо большую ценность, нежели фолианты, наполненные рассуждениями о быте древних. Надеюсь, Вы не поставите мне этого в вину! — и, протянув свой стакан, он чокнулся с герцогом.
— А нельзя ли хоть взглянуть на эту чудесную книгу? — спросила вдруг маркиза, слушавшая разговор молча, но с разгоревшимися глазами.
— Предоставляю в Ваше распоряжение все мои книги, маркиза, но только не эту, — решительным тоном заявил Мортемар. — Я и сам еще не знаю ее содержания, и, пока не узнаю его подробно, книга не выйдет из ящика моего стола. Это — каприз библиомана.
— Ну, так пусть Ваша книга лежит на месте и служит пищей червям! — пошутила маркиза.
Разговор перешел на другие предметы, затем все встали из-за стола и вышли в парк.
Семья Мортемар и маркиз Монтеспан прогуливались по тенистым аллеям. Атенаиса была несколько расстроена, так как вполне сознавала свою неосмотрительность, хотя не имела и понятия об огромной важности своего поступка. Между тем маркиза удалилась в свою комнату.
Она занимала ее вместе с Атенаисой. Эта спальня находилась в правом флигеле замка и соединялась узким, длинным коридором с комнатами остальных членов семейства Мортемар.
Войдя в комнату, маркиза снова тихонько отворила дверь и прислушалась. Убедившись, что близко нет никого, она тихо и осторожно пошла по коридору к покоям герцога. Внимательно осмотрев, куда ведут все двери и лестницы и как сообщаются между собой, она открыла, что лестница, соединяющая герцогские покои с библиотекой, имеет еще один выход, так что можно попасть на нее, не проходя через спальни семьи.
Маркиза вошла в библиотеку и внимательно осмотрелась. Многочисленные тома стояли в шкафах, в строгом порядке, только несколько книг лежало вблизи письменного стола, очевидно герцог недавно читал их.
‘В шкафах этой книги нет, — сказала себе маркиза, — такую диковинную книгу он, наверное, запер отдельно. Она в его столе! Я ее добуду, а потом могу узнать и ее содержание. Надо завлечь в это дело Атенаису. Пока довольно и того, что я знаю, как проникнуть в эту комнату’.
Она снова поднялась по лестнице, тщательно осмотрела замок двери, ведущей в библиотеку, потом поспешила сойти в парк.

VI
Женщина-лунатик

Обитатели замка разошлись на покой.
Счастливая, что снова увиделась с маркизом, снова говорила с ним и услышала новые уверения в любви, Атенаиса послала уезжавшему маркизу последний привет с замковой террасы. Анри обещал скоро опять приехать, и это несколько утешило прекрасную Атенаису за краткость визита молодого человека.
Болтая, смеясь и шутя со своим возлюбленным, Атенаиса все-таки не могла не заметить, что Мария сделалась необыкновенно серьезна. На вопрос: почему с ней произошло такое внезапное превращение, маркиза просто ответила, что вдруг почувствовала себя дурно, но что надеется скоро оправиться.
Как уже было сказано, на время пребывания маркизы в замке обе молодые дамы поместились в одной комнате, в той самой, откуда маркиза производила свои расследования. Комната была обставлена с удобством и роскошью. Постели обеих ее обитательниц задергивались шелковыми занавесками цвета морской воды, украшенными герцогской короной и поддерживаемыми крылатыми гениями. Окна спальни выходили в парк.
Войдя довольно поздно в свою комнату, Атенаиса увидела, что маркиза сидит у открытого окна, устремив взор на полную луну. Она не заметила прихода подруги, и Атенаиса могла некоторое время свободно наблюдать за ней и вскоре убедилась, что Мария с каким-то странным восторгом всматривается в лучи месяца, что они словно притягивают ее к себе какой-то тайной магнетической силой. Лицо маркизы выражало томление и неудержимое стремление к сиянию светом небесным высям, она даже приподымалась иногда, словно стремясь вспорхнуть, подобно ночным бабочкам, мелькавшим на кустах, и улететь в тихую лунную ночь. Атенаиса с изумлением смотрела на мечтательницу, потом тихо подошла и положила руку на ее плечо. Маркиза с испугом вскочила и воскликнула:
— Кто это? Кто помешал мне? Я была у него… Там, наверху.
— Ах… это — ты! Прости меня. Я была так счастлива! Я чувствовала такое невыразимое блаженство! Вы все не поверите, какое наслаждение чувствовать, как тебя всю обливают лучи месяца, видеть дивные линии, темными нитями прорезывающие великолепный диск. Мне давно не приходилось видеть такие чудеса, какие я сегодня вычитала на нем.
— Ты — ужасная мечтательница! — шутя сказала Атенаиса, — я уже давно замечаю, что ты стремишься прочь от всего земного.
— Ты ошибаешься: одной ногой я все-таки всегда стою на земле, но там, в вышине, я могу узнать многое, очень полезное для моих стремлений. Я хочу стоять в мире так же высоко как мой друг — светлый месяц, и, как он купается в светлых облаках, так и я хочу купаться в радостях безграничных, божественных наслаждений. Выше! Все выше!
— И, однако, ты говорила мне, что чувствуешь себя счастливой в нашем уединенном замке и что тишина и покой наших лесов привлекают тебя!
— Уединение придает силы, оно укрепляет, закаливает слабого для борьбы со светом, — потому я иногда сама ищу его. В суете же нельзя привести в порядок свои мысли, нельзя взвесить свои собственные силы, нельзя понять, какая власть скрыта в тебе самой, и нельзя определить пути и средства, ведущие к достижению наших целей. Все это возможно только в уединении, потому-то оно и дает нам силу.
— Какая ты странная!
— Не больше, чем ты, то есть вернее — не больше того, чем ты сделаешься. Если твоя любовь к Анри де Монтеспан увенчается счастьем, если Вы свяжете свою судьбу, тут и начнется странность, исключительность твоей жизни. Я так ясно вижу твое будущее! О, как ясно представляется все моим глазам! Ты будешь маркизой де Монтеспан, но не останешься ею.
— Так ты знаешь, Мария, что я… Анри…
— Дурочка! Для этого не надо быть ясновидящей! Ну, довольно об этом! Вообще подумай о нашем разговоре в лесу. Ты слишком хороша, чтобы и в будущем остаться незначительной маркизой. А теперь довольно! Ляжем спать!
Маркиза затворила окно и начала раздеваться, Атенаиса последовала ее примеру, и скоро мягкие одеяла окутали обеих красавиц.
Однако юная герцогиня не могла заснуть: странное настроение подруги встревожило ее. Краткое появление Анри было для нее просветом среди темных туч и рассеяло черные тени, которые уже начали омрачать ее беззаботную веселость. Но теперь, когда маркиза снова начала свои таинственные речи, сердце Атенаисы боязливо сжалось. К этому присоединились некоторые слова Анри и слухи, ходившие о замужестве маркизы, а этого было довольно, чтобы Атенаиса с оттенком ужаса смотрела на покоившуюся совсем близко возле нее фигуру маркизы. Но стоило только взглянуть на нее, чтобы совершенно примириться с нею: легкие складки одеяла не скрывали красоты необыкновенно гармонично сложенного женского тела, на одеяле покоилась дивной красоты рука, голова была откинута назад, и волны распущенных темных волос обрамляли лицо. Маркиза дышала глубоко и спокойно.
Пока Атенаиса рассматривала лицо подруги, ей начало казаться, что в душе спящей происходит что-то необыкновенное, ее черты понемногу оживились, а с губ стали срываться какие-то отрывистые звуки. Удивленная Атенаиса увидела, что маркиза вдруг приподнялась, несколько минут оставалась неподвижной, в сидячем положении, обратив закрытые глаза на полную луну, потом начала медленно вставать.
Молодую герцогиню охватил ужас. Мертвая тишина ночи, бледный свет луны, боровшийся с мерцанием ночной лампады, огромная спальня и подобная привидению фигура маркизы, сверхъестественность того, что она видела, — все это наполнило душу Атенаисы невыразимым страхом. Она пыталась закричать, но голос замер в ее груди, хотела бежать, — ноги не повиновались ей, и ей невольно пришлось быть свидетельницей страшной сцены.
Встав с постели и протянув вперед правую руку, маркиза медленно подошла к окну. Она ловко избегала предметов, попадавшихся ей на дороге, и все время держалась в полосе лунного света, падавшей на пол комнаты. Казалось, она к чему-то прислушивалась, потому что слегка наклонила голову на бок и приложила руку к уху. В таком положении она оставалась довольно долго.
Атенаиса замечала каждое ее движение, и мало-помалу к ней вернулось присутствие духа. Она часто слышала о лунатиках, а от отца знала о болезненных явлениях лунатизма более, чем другие женщины того времени, но все-таки не могла подавить в себе чувства ужаса. Однако, как только она заметила, что маркиза поддается таинственному влечению, — любопытство взяло в ней верх над страхом, и она также вскочила с постели. Наскоро набросив на себя ночную одежду, девушка скользнула за ширму, из-за которой могла наблюдать все действия маркизы. Мария повернулась к двери, а так как она прошла совсем близко около ширмы, за которой пряталась Атенаиса, — то молодая девушка ясно расслышала слово, которое бормотала лунатичка:
— Книга… книга…
Атенаиса внезапно вспомнила весь разговор, возникший сегодня во время обеда, и тотчас же решила, что раздраженные нервы маркизы заставляли ее, расставшись с покойной постелью, бродить ночью в поисках опасной книги.
Между тем маркиза отворила дверь и вышла в коридор. Лицо Атенаисы пылало, она забыла страх и осторожно прокрадывалась вслед за маркизой.
Странно! Лунатичка прошла весь длинный коридор и остановилась у маленькой двери с такой уверенностью, словно сто раз ходила этим путем, которого и сама Атенаиса почти не знала, а затем, отворив эту дверь, скользнула в узкий проход в стене. Обе женщины очутились в узком тесном пространстве, так что Атенаиса, плотно прижавшаяся к стене, почти прикасалась к стоявшей перед ней маркизе, которая снова к чему-то прислушивалась.
— Да… в зале… в письменном столе?.. Хорошо, иду! Иду, друг мой!.. — пробормотала она, словно отвечая кому-то невидимому, нашептывавшему ей что-то и указывавшему дорогу.
Изумление Атенаисы все возрастало: маркиза легко и уверенно нашла дорогу к лестнице, ведшей в библиотеку. Но сумеет ли она открыть дверь?
Вот уже звякнула задвижка, она была сделана еще во времена Франциска I и снабжена скрытой пружиной, но маркиза открыла секрет пружины и, когда дверь поддалась, вошла в библиотеку.
Из груди молодой женщины вырвался глубокий вздох, и она вдруг запела печальную мелодию, походившую на церковный хорал. Луна, светившая сквозь высокие, стрельчатые окна, обливала ее серебристым сиянием.
У Атенаисы волосы зашевелились на голове, так как сомнамбула начала звать кого-то, причем ее голос звучал резко, почти грубо. Она вытянула ногу, подняла руки и вдруг закружилась в безумном танце, который все ускорялся и ускорялся. Теперь это не было уже человеческое существо: это был демон, которого ночные духи привели в замок. Потом раздался хриплый крик, и танцующая остановилась, словно прикованная к полу, потом одним огромным прыжком она очутилась у стола и принялась ощупывать его, шаря пальцами по краям, стуча по стенкам и замочным скважинам.
— Здесь! Здесь! — вскрикнула она наконец, — друг мой, помоги мне!
Атенаиса вгляделась и узнала тот ящик, в который герцог спрятал таинственную книгу.
Тогда лунатичка начала царапать стенки ящика и при этом охала и стонала. Ее нежные члены, казалось, выросли, она с несвойственной ей силой двигала тяжелый старинный стол. Но так как все ее усилия оказались напрасными, то она присела на корточки перед ящиком, оперлась руками в колени, а голову опустила на руку и произнесла пронзительным голосом:
— Не уйду, пока мой друг не откроет тебя!
Мысли вихрем кружились в голове Атенаисы, ей казалось, что от маркизы исходит какая-то демоническая сила и увлекает ее самое в область привидений. В то же время тайный голос шептал ей, что эта женщина может наделать непоправимых бед, если добудет запретную книгу. Ей вспомнились предупреждения отца, рассказы о мрачном монахе, и, быстро решившись, она бросилась в комнату, смело подбежала к маркизе, обняла ее за плечи и воскликнула громким, твердым голосом:
— Мария де Бренвилье! Проснись, проснись!
Маркиза вздрогнула, все ее члены вытянулись, она открыла глаза, растерянно огляделась и провела рукой по лицу. Когда ее взор упал на Атенаису, она отвернулась, точно боясь увидеть привидение, и спросила дрожащим голосом: ‘Где я?’ — а потом, точно в изнеможении после тяжелой работы, склонила голову на грудь подруги.
— Мария, вернемся в нашу спальню, твои нервы страшно расстроены!
— Ах, Атенаиса! Я — несчастное существо! Сжалься надо мной! Ведь я подвержена этой загадочной, странной болезни, которую зовут сомнамбулизмом! Я больна ею с детства.
Атенаиса обняла дрожащую маркизу, и они пошли обратно, в свою комнату.
Мария дрожала от лихорадочного озноба.
— Никому не говори об этом, Атенаиса! — попросила она, — я и так на многих навожу ужас.
— Скажи мне, Мария, что тебе понадобилось в библиотеке? Тебе верно еще днем пришла в голову эта мысль? Ты искала какой-то предмет, — сказала Атенаиса, украдкой следя за подругой.
— Да… я искала. Я искала загадочную книгу твоего отца. Меня преследует какой-то голос, побуждающий меня просмотреть эту книгу. У меня такое чувство, словно моя судьба начертана среди листов этой книги. Неужели мне нельзя взглянуть на нее? Я пришла в странное волнение, когда Вы заговорили о ней…
— Но, может быть, эта книга дурная, вредная! Отец только мельком упомянул мне о ней. Спроси у него самого — он, верно, покажет ее тебе. Очень возможно, что мы воображаем гораздо больше, чем есть на самом деле.
— Гм… твой отец и сам не знает ее содержания, но монах придавал ей огромное значение. Что, если там описывается, как делать золото, как находить сокровища? Подумай, Атенаиса, какое было бы счастье, если бы мы могли узнать, как призывать или обуздывать невидимые силы! Мы должны завладеть книгой!
— Не мучь своей головы такими планами! Лучше отдохни после всех волнений этой ночи!
Мало-помалу Мария успокоилась, и, когда на горизонте вспыхнули первые лучи утренней зари, она уже спала тихим и спокойным сном.
Атенаиса не могла спать.

VII
Прерванное свидание

Насколько старый лесничий чувствовал себя счастливым, в первое время после того, как ему удалось (как он думал) отвратить от своего питомца грозившую ему опасность столкновения с внешним миром, настолько же мрачное и пугливое поведение молодого человека через несколько дней после появления маркизы заставило его призадуматься. Его подозрения особенно усилились, когда однажды утром Шарль неожиданно выразил желание побродить по лесу, и один.
— Что тебе понадобилось в лесу? Точно ты не можешь подождать, пока я пойду с тобой! — возразил Жак.
— Я хотел бы пойти один. Я же вижу, что молодежь моих лет ходит в самые глухие места леса, — сказал Шарль.
Жак промолчал. Он живо сообразил, что необходимо предоставить его воспитаннику желаемую свободу, так как это является самым верным средством узнать, действительно ли маркиза говорила с юношей, если блестящее видение так подействовало на его чувства, то он, конечно, будет стараться встретиться с молодой женщиной.
Жак с неохотой повернулся, готовясь уйти, и коротко ответил:
— Если хочешь идти, и идти без меня, — иди пожалуй! Но не оставайся в лесу слишком долго!
Шарль не заставил два раза повторять это позволение. Вскинув за спину короткое ружье, он похлопал старика по плечу и, ласково кивнув ему, вышел из хижины.
Жак озабоченно смотрел ему вслед и со вздохом промолвил:
— Он стремится навстречу своей судьбе. Я должен защитить его.
Он свистнул свою собаку, выскользнул в заднюю дверь, перескочил через изгородь и исчез в густом кустарнике.
Между тем Шарль, оставшись один, огляделся, стараясь определить положение замка, он пошел было вперед, потом вернулся, поднялся на холм, стараясь разглядеть что-либо сквозь лесную чащу, и, наконец, влез на дерево. Отсюда он увидел главную башню замка Мортемар. Довольный результатом своих стараний, он слез на землю и поспешно углубился в лес. Но едва он успел скрыться, как из чащи вышел Жак Тонно со своей собакой и последовал за ним.
Шарль достиг, наконец, опушки леса, отделенного от замкового парка довольно широким рвом, и пошел вдоль этого рва, но изгородь из миндальных деревьев по ту его сторону мешала ему видеть парк. Над деревьями высились стены замка.
Шарль спустился в ров, стараясь найти вход в парк, и это, наконец, удалось ему, — как раз близ маленького мостика. Тогда он поднялся наверх и раздвинул тонкие ветви.
Как раз в это утро Атенаиса и Мария гуляли в парке. Изнурительные волнения ночи покрыли лицо маркизы матовой бледностью, оно казалось выточенным из слоновой кости. Она медленно бродила по аллеям парка, опираясь на руку своей подруги.
Разговор молодых дам, разумеется, вертелся на явлениях из области сверхъестественного, свидетельницей которых пришлось так недавно сделаться юной герцогине. Маркиза де Бренвилье никак не могла отрешиться от своей тайной цели: добыть таинственную книгу. Тщетно старалась Атенаиса отговорить ее, напоминая ей предостережения своего отца и прося ее поговорить, по крайней мере, с герцогом. Маркиза отвечала, что добровольно герцог никогда не даст книги, и сумела так заинтересовать свою подругу тем огромным удовольствием, которое они получат, разоблачив тайну книги, что детское послушание Атенаисы подверглось сильному искушению. Уговоры и доказательства молодой женщины были так соблазнительны, что Атенаиса, наконец, спросила:
— Но как могли бы мы добыть книгу? Мой отец бережно прячет ключи от своего стола.
Маркиза на мгновение остановилась, потом сказала шутливым тоном:
— Прячет ключи? Ну, что же! Мы совершим маленькое воровство и на некоторое время похитим у твоего отца его ключи!
Атенаиса вздрогнула.
— Похитить ключи? Ты шутишь, Мария! Мы никогда не делали ничего подобного, — даже в мыслях. Обмануть отца?! Нет, Мария, ты смеешься надо мной!
— Если ты сама не хочешь изобразить маленького бандита, предоставь мне одной совершить грабеж. Я уж достану ключ. Обещаю тебе ничего не тронуть в ящике, кроме книги.
— Разве ты так хорошо знаешь, какова она на вид?
— Я узнаю ее, она ясно представляется моим глазам. И, знаешь, может быть, в этой книге есть какое-нибудь предсказание или наставление, которое может послужить к явному счастью близких тебе людей! Я уже не раз задавала себе вопрос: почему монах пришел за книгой именно сюда? Это очень интересно! Сколько примеров уже было в истории старинных, знатных родов, что все их счастье и благосостояние были связаны с каким-нибудь предметом. Вспомни Диану де Пуатье [Диана де Пуатье — возлюбленная короля Генриха II Французского — происходила из старинной дворянской семьи, двадцати двух лет овдовела, и пленила Генриха II еще в бытность его наследником. Ее влияние на короля сохранилось до самой его смерти. Впоследствии все покинули ее, и последние семь лет своей жизни Диана прожила в своем замке в уединении] с ее вызолоченным кольцом, которое поддерживало любовь к ней короля. В семье Монморанси есть таинственный стакан, который они берегут пуще зеницы ока, потому что он обладает чудодейственной силой, а молодой, воинственный граф Пегилан никак не может добиться славы, потому что, как гласит достоверное предание, талисман, который его предки привезли из Святой Земли, потерян, а слава всего рода связана именно с обладанием этим талисманом. Говорят, что враги Пегиланов похитили его. Почему ты знаешь?.. Может быть, какой-нибудь Ваш враг поручил монаху украсть талисман твоего отца? Если бы ты немножко изучила тайны разных знатных семей, ты узнала бы удивительные вещи.
— Наша семья и так достигла высокого положения, большего мы не ищем, — скромно сказала Атенаиса, — но если ты твердо убеждена, что разгадка этих письмен принесет нам счастье… — она замолчала и после некоторого колебания прибавила: — то… постарайся добыть книгу!
— Я в этом уверена. В книге, наверное, указаны средства для достижения высоких целей.
— Но, если ты достанешь книгу, кто же разъяснит тебе ее содержание?
— Я уже думала об этом. Священник — частый гость в Вашем доме. Когда он придет, мы покажем ему книгу. Он — ученый, он все объяснит нам. Где герцог держит ключ?
Атенаиса боролась с собой, ее мучила мысль, что приходится совершить нечестный поступок! Наконец она сказала:
— В спальне моих родителей висит маленькая картина, изображающая святого Петра с райскими ключами в руках. Она служит дверкой для крошечного шкафчика: вся его глубина — толщина рамки, окаймляющей картину. В этом шкафчике отец прячет свои ключи. Делай, что хочешь, Мария, я тебя не выдам, но сама я не дотронусь до ключей.
— Да и не нужно. Ха-ха-ха! Как все будут смеяться, когда я выступлю со своим открытием!..
— Мне пора идти заниматься музыкой, — со стесненным сердцем сказала Атенаиса, — я должна оставить тебя. Мы увидимся за завтраком, — и она направилась к замку, не пожав руки своей подруге.
‘Был бы тут Анри, — со вздохом подумала она, — я все рассказала бы ему!’.
Маркиза продолжала свою прогулку. Ее мысли были заняты предстоявшим ей таинственным предприятием.
‘Я попала в настоящий сказочный замок, — подумала она. — Сколько здесь предметов для разгадываний и расследований! Любовь этих молодых существ, странная тайна, связанная с этой книгой, наконец, прелестный мальчик в доме лесничего… Он очарователен. Это наверное — плод пылкой, могучей страсти… У меня здесь еще много дела. О, если бы мне удалось открыть его происхождение! Может быть, благодаря этому, в мои руки попала бы тайна какого-нибудь высокостоящего лица. Этого прелестного мальчика я навеки привязала бы к себе. Будущность прекрасной Атенаисы также будет блестящей, а она уступчива и подчиняется моей воле… Прибавив к этому состояние моей семьи… — При этой мысли лоб маркизы нахмурился. — Состояние! Мне нужно много, много золота! Ах, отчего я — не единственное дитя в своей семье! Какими огромными средствами обладала бы я! Средствами, которые сгладили бы мне все пути… Смелее! Смелее! Ведь я ни перед чем не остановлюсь… И разве я не красива? А теперь настают времена, когда все приносят в жертву красоте’.
Она с гордым самодовольством подняла голову. При этом ее взор упал на зеленую стену деревьев, тянувшуюся вдоль рва и ограждающую парк. Что это, обман чувств или действительность? Из зеленых ветвей на маркизу глядело прелестное юношеское лицо, она узнала воспитанника лесничего, и крик радостного изумления вырвался из ее груди.
Шарль, взору которого это очаровательное явление представлялось сошедшим с неба, не хотел, чтобы оно снова исчезло, и потому, не обращая внимания на шипы, до крови исколовшие его руки, он пробрался сквозь кусты и бросился к маркизе.
— Наконец-то я снова вижу Вас, чудная, прекрасная женщина! — воскликнул он с пылающим лицом.
— Вы ускользнули от своего стража, Шарль? О, это хорошо! Как я рада видеть Вас! Вы должны быть мужественным, Шарль!
— Я и хочу быть мужественным, и буду! — с гневом воскликнул Шарль. — С той минуты, как я увидел Вас, я чувствую себя мужественным и готовым на все. Но если Вы не спасете меня, я останусь во власти Жака Тонно. Послушайте только, что он рассказывает! Как только мне случалось встретить красивую женщину, старик тотчас же старался разлучить меня с ней. Когда я спрашивал, почему он лишает меня радости видеть прелестное лицо, как например Ваше, его лицо принимало гневное выражение. Наконец он открыл мне, что все счастье моей жизни, вся моя будущность зависят от того, чтобы я до двадцати лет избегал знакомства со всякой женщиной, потому что мне от рождения было предсказано, что какая-то прекрасная женщина разобьет мою жизнь и увлечет меня в водоворот ужаснейших несчастий. Я был так смущен, так испуган этим открытием, что избегал всякой встречи с существами, подобными Вам! Но Вы… Вы так прелестны, так добры! Может ли быть, чтобы через Вас мне могла грозить опасность? Ведь Вы хотите мне добра?
— Конечно хочу, Шарль, — ласково сказала маркиза. — Вам никогда не придется жалеть о том дне, когда Вы встретили меня. Как пылает Ваше лицо! Как блуждают взоры!
Она вынула платок и отерла им лоб юноши.
Это прикосновение заставило его вздрогнуть. Он дрожащими руками обхватил плечи маркизы и, крепко-крепко держа, пробормотал:
— О, останьтесь со мной! Не уходите!
Он почувствовал, как прекрасные руки внезапно обхватили его голову и притянули ее к себе и как долгий, горячий поцелуй, запечатленный на его губах, не позволил ему произнести слова восторга, просившиеся у него с языка, и он сам обнял прекрасную женщину.
Однако блаженство этой дивной минуты было внезапно нарушено лаем огромной, страшной собаки, выскочившей из кустов и с оскаленной пастью и грозным рычаньем бросившейся на маркизу. Она с ужасом отшатнулась, но, прежде чем опомнилась, из чащи вышел человек и стал между ней и Шарлем. Это был лесничий, Жак Тонно. В продолжение нескольких секунд он молча глядел то на маркизу, то на юношу, а потом сказал твердым голосом:
— Шарль, сын мой, ступай в лес! Мне нужно поговорить с этой дамой. Повинуйся!
Молодой человек хотел было возразить, но гневный взгляд лесничего заставил его замолчать. Он вернулся за изгородь, на край рва и прислонил пылающую голову к древесному стволу.
Жак Тонно снял шляпу и, пристально взглянув на маркизу, произнес:
— Я не имею чести знать Вас, но, кто бы Вы ни были, я, как отец этого юноши, имею право спросить Вас: что заставляет Вас искать общества моего сына? Каковы намерения, понудившие Вас искать этого свидания с ним, неопытным мальчиком? Вы проникли в нашу хижину, и, конечно, это Вы побудили Шарля оставить спокойный кров моего дома, чтобы стремиться к Вам!
— Неужели маркиза де Бренвилье обязана отдавать отчет в своих поступках лесничему замка Мортемар? — возразила маркиза гордо выпрямляясь и окидывая старика взглядом безграничного презрения.
— Разумеется, но не лесничему, а отцу. Вы обязаны дать отчет отцу! — не смущаясь, повторил Жак.
— Герцог Мортемар, или — вернее — мой отец, Дре д’Обрэ, ответит Вам за меня. Я не умею разговаривать с лесными сторожами.
— Но я-то знаю, на каком языке разговаривают с маркизами, которые поступают, подобно Вам. Можете, сколько угодно, смотреть на меня с гордым презрением! Все равно, я не боюсь. Пусть только герцог расспросит меня, — его слова не останутся без ответа. Что касается Вашего почтенного батюшки, то он, конечно, отлично поймет, что Вы не имели права проникать в мое жилище и стараться своей страстью вскружить голову несовершеннолетнему мальчишке. Оставались бы Вы лучше, знатные господа, в Париже, чем награждать своими пороками нашу тихую, чистую лесную глушь! Среди равных себе Вы найдете много прекрасных пажей, а детей честных поселян оставьте в покое!
— Вы — дерзкий, бессовестный мужик! Как Вы осмелились обвинять меня в преступлении? — воскликнула маркиза.
— Та-та-та, — насмешливо возразил лесничий, — ведь я тоже не вчера родился! Я тоже жил в Вашем свете, и мне знакомы странные капризы важных барынь. Вам очень интересно попробовать иногда простого хлеба, после того как Вы постоянно ели одни сладости.
Маркиза дрожала от стыда и гнева. Она подняла руку и закричала:
— Вон из парка, мошенник, или я забуду, что ты — старик, и ударю тебя! Я положу кровавую отметину на твое лицо и посмотрю, посмеешь ли ты поднять на меня руку. Я даже была бы рада этому, потому что тебя тотчас же постигла бы кара за это.
— Нет, этого удовольствия я Вам не доставлю, — усмехнулся старик, — уйду, и Вы больше не увидите нас. Я уйду из этого места, потому что Вы появились здесь. Вы — роковая женщина, это говорит мне внутренний голос! Дай Бог, чтобы Вы никогда больше не встретились на дороге этого ребенка: это было бы его гибелью… Идите своей дорогой и помните Жака Тонно! Если мы еще раз встретимся в этой жизни, — тогда…
Жак не кончил своих слов, он только сжал кулак, а потом, крепко стискивая рукоятку охотничьего ножа, быстро повернулся, вышел в кусты и потащил изумленного, ошеломленного Шарля за собой в овраг. Маркиза видела, как они оба поднялись на противоположную сторону рва и исчезли в лесу.
Несколько мгновений Мария де Бренвилье смотрела вслед убегавшим людям и даже сделала движение, точно хотела бежать за ними, а затем прошептала:
— Какие только события не обрушиваются здесь на меня! Неужели мое приближение гибельно для людей? И что за темная сила толкнула меня опять в водоворот, из волн которого я надеялась было выплыть? Куда ни обращусь — везде передо мной грозная рука. Уж нет ли у меня на лбу какого-нибудь заповедного знака? Ба! Мы еще поспорим с роковыми силами!
Она боковой аллеей направилась к террасе, на которой в это время собралась вся герцогская семья. Стряхнув с себя всякое воспоминание о только что случившемся, Мария весело приняла участие в общем разговоре, скрашивая беседу своим остроумием. Только Атенаиса оставалась по-видимому равнодушной к ее шуткам.
День прошел в обыкновенных занятиях, составляющих принадлежность деревенской жизни в богатом барском имении, а вечером герцог, с огромным удовольствием, присущим всякому библиоману, открыл, что маркиза чрезвычайно интересуется его библиотекой. Она попросила его показать ей особенно редкие из его книг, рассматривала картины и инструменты и проглядела каталог книг. Затем она вместе с герцогом поднялась по той лестнице, которая вела в герцогские покои, чтобы таким образом пройти в свою комнату.
— Что это за прелестная картинка? — спросила она, проходя вслед за герцогом, через его спальню. — Это — изображение святого Петра с райскими ключами в руках? Если не ошибаюсь, это — работа Ланфранко?
— Это — только копия, — возразил герцог, — но очень удачная. Отделка картинки, как видите, относится к давним временам. Рама слишком толста для такой маленькой вещи, но для этого есть основание: это собственно — шкафчик для ключей. Сюда его повесил еще мой отец.
— Вот где, значит, хранятся сберегатели семейных сокровищ и семейных тайн замка Мортемар! — со смехом сказала маркиза, смело подходя к картине и как бы случайно ощупывая рамку.
— Сокровищ в этом старом замке больше нет, — улыбнулся герцог, — здесь же находится только коллекция ключей, моя жена, как хорошая хозяйка, требует, чтобы все ключи находились всегда в одном известном месте. И на каждом ключе подвешена дощечка с обозначением места, которое замыкает этот ключ.
Он без малейшего подозрения открыл дверцы шкафика и показал маркизе висевшие в нем ключи.
Ее взоры впились в дощечки, на которых стояло обозначение ключей, а затем она сказала:
— Тут есть очень старые ключи странной формы, от каких они дверей и замков?
Герцог назвал ей некоторые помещения, а потом, взяв в руки небольшую связку ключей, произнес:
— Вот четыре ключика, которые, во всяком случае, охраняют сокровища, это — ключи от библиотеки, от моего стола и рабочего шкафа. Вот этот ключ, от стола, имеет историческое значение, так как сам он и замок сделаны знаменитым немецким художником-слесарем, Адамом Лейгебе, из Нюрнберга. Это — прямо-таки произведения искусства.
В глазах маркизы блеснула радость: желанный предмет был тут, перед ее глазами. Однако герцог не заметил ее волнения, а, закрыв шкафик, вместе со своей гостьей вышел из комнаты.
Ужин только что кончился, когда слуга доложил, что лесной объездчик просит герцога принять его по важному делу. Герцог вышел из столовой и через несколько минут вернулся с серьезным, почти сердитым лицом. В руке он держал какую-то бумагу.
— Странная и для меня очень неприятная новость! — сказал он: — сегодня, в полдень, наш старый лесничий, Жак Тонно, вместе со своим воспитанником Шарлем, неожиданно исчез из Мортемара. Все свои вещи он увез с собой, оставив на столе вот это письмо, в котором пишет, что покинуть мортемарские леса его заставляет то обстоятельство, что здесь ему и его юноше грозит какая-то беда. Он просит у меня прощения и прилагает к письму точный отчет. Жаль славного старика! Никто не может сказать, куда он направился. Я охотно узнал бы, куда он девался, но он очень трогательно умоляет меня в своем письме, ради его спасения, не разыскивать его. После этого мне не хочется разыскивать его следы. Какая грустная тайна могла бы угнетать его?
Маркиза слегка изменилась в лице и потупилась. Когда она опять подняла свой взор, то заметила, что Атенаиса пристально смотрела на нее. Не было сомнения — юная герцогиня отгадала, что исчезновение лесничего имело какую-то связь с прогулкой маркизы около его хижины.
Герцогиня и дети не переставали жалеть о случившемся, и все разошлись в довольно унылом настроении.
— Если сегодня ночью я опять буду беспокойна, Атенаиса, ты тотчас же назови меня по имени, — сказала маркиза, когда она и ее подруга пришли в свою комнату.
— Хорошо, Мария! Почему ты ничего не сказала, когда мой отец сообщил нам об исчезновении старого Жака Тонно?
— О чем же мне было говорить? Разве меня может интересовать какая-то старая сова? Вы все привыкли к нему: мне же он показался грубым мужиком. Я еще слишком недавно живу в деревне, чтобы научиться находить что-нибудь приятное в подобных людях.
— Говорят, будто незадолго до его исчезновения, его вместе с Шарлем видели около замка, — сказала Атенаиса, пытливо глядя на свою подругу.
— Вот как! А тебя разве так близко касается вся эта история? Ох, берегись, девочка!.. Как бы не узнал об этом маркиз де Монтеспан! В конце концов ты, значит, видела сына лесничего. Ну, что же, красив он?
Глаза Атенаисы с мрачным выражением устремились на маркизу.
— Сын лесничего? — сказала она таким жестким тоном, какого обыкновенно никто не слыхал от нее. — Мария де Бренвилье, я — дочь герцога Мортемара!
Маркиза загадочно улыбнулась и прошептала про себя:
— Она уже начала стремиться вверх, эта маленькая Атенаиса… Узнав большой свет, она не долго останется такой простушкой: она создана из той глины, из которой судьба лепит властителей земли. Надо, надо привязать ее к себе!..

VIII
Воровство

На дворе замка Мортемар стоял целый ряд элегантных, легких экипажей. Подножки были спущены, дверцы открыты: очевидно обитатели замка с минуты на минуту должны были явиться и занять свои места.
Это был день св. Бонавентуры, и семья герцога вместе со своей прекрасной гостьей собралась на крестины ребенка одного из вассалов герцога, в местечко Рошшуар.
Детей своевременно разбудили и одели. Все собрались в нижнем зале замка, одетые в праздничные наряды, с букетами в руках, присланными еще накануне родителями новорожденного.
Вскоре появился мажордом с докладом, что к отъезду все готово.
— Так едемте, — воскликнул герцог, — вместе с крестным отцом и крестной матерью!
В эту минуту вбежала служанка герцогини и крикнула испуганным голосом:
— Ваша светлость!.. А ведь молодая-то маркиза внезапно захворала.
Герцогиня, Атенаиса и Мадлена поспешно поднялись в комнату маркизы. Мария де Бренвилье лежала на кушетке и казалась безжизненной. Она была совсем готова ехать в Рошшуар, когда с ней неожиданно случился припадок, так что она даже не успела снять надетую уже шляпу.
— Ради Бога, что случилось? — воскликнула герцогиня, бросаясь к бесчувственной молодой женщине.
Атенаиса развязала ленты ее шляпы и схватила ее за руку. Мария пришла в себя.
— Как вы все добры ко мне! — сказала она. — Мне ужасно досадно, что я испортила вам такое веселое, радостное утро. Это — один из тех припадков, которые, к сожалению, бывают у меня довольно часто.
— Мы сейчас пошлем в Рошшуар за врачом, — сказала герцогиня.
— О, это вовсе не нужно! Я хорошо знаю свою болезнь… Помощь врача здесь излишня, болезнь не опасна, мне нужен только покой. Пожалуйста, прошу вас, не причиняйте себе из-за меня беспокойства! Не откладывайте своего отъезда ни на одну минуту и поезжайте без меня. Мне придется отказаться от удовольствия быть на празднике, потому что я чувствую страшную слабость и не могу подняться с кушетки.
— Я останусь с тобой! — воскликнула Атенаиса, — тебя нельзя оставить одну!
— Нет, Атенаиса, это только расстроит меня. Мысль, что из-за меня ты лишаешься удовольствия, о котором ты уже заранее мечтала, для меня просто невыносима, она заставила бы меня еще более волноваться. Ведь я знаю себя: мне нужно лишь несколько часов покоя, — и все пройдет. Кроме того около меня есть люди, которые, в случае чего, могут оказать мне помощь, прислуги в замке много, а добрая Жанна присмотрит за мной. Поезжай, пожалуйста!
После долгих уговоров и переговоров члены герцогской семьи наконец простились с больной и разместились по экипажам.
Герцог был несколько расстроен этим приключением.
— Странная женщина — эта прелестная Бренвилье! — сказал он, садясь в коляску, и подал сигнал к отъезду.
Экипажи выехали со двора.
Мария де Бренвилье, казалось, дремала. Жанна хотела запереть дверь, но шум разбудил маркизу, и она подняла голову и ласково сказала:
— Добрая моя, Жанна, не хлопочите из-за меня! Для меня лучше всего оставаться одной. Если Вы понадобитесь мне, я позвоню. Только помогите мне снять платье, — оно стесняет меня.
Жанна переодела маркизу, причем на больную несколько раз нападала дурнота, а затем собралась удалиться.
Но маркиза опять позвала ее:
— Если хотите оказать мне большую услугу, Жанна, то постарайтесь, чтобы в этом флигеле замка не было шума и стука, чтобы никто здесь не ходил и не шумел: тишина — самое быстрое и действенное средство против моей болезни, но тишина полная, ничем не нарушаемая.
— Слушаюсь, будет исполнено, — и Жанна вышла, осторожно заперев за собой дверь.
Маркиза слегка пошевелилась, открыла и опять зажмурила глаза, потом вытянула шею и прислушалась. Шаги Жанны все удалялись, наконец звук их замер. Мария де Бренвилье встала с кушетки и подошла к двери. Посмотрев сквозь замочную скважину, она убедилась, что в помещении, прилегающем к ее комнате, никого нет. После этого осмотра она вернулась к своей кушетке и в полном бездействии просидела таким образом около получаса. В коридорах и покоях этой части замка царила полная тишина.
Наконец маркиза быстро и решительно встала, перейдя комнату, осторожно открыла дверь, на цыпочках прокралась в переднюю, а оттуда — в коридор. Там она снова прислушалась, — все было тихо. Она пошла дальше, пока не дошла до спальни герцога.
— А что, если он взял ключ с собой? — прошептала она, — ведь очень вероятно! — и она ощупала шкафчик с ключами.
Вдруг в коридоре послышались шаги. Маркиза быстро шмыгнула за занавес кровати. Дверь отворилась, вошла служанка. Она открыла окна и вышла из комнаты. Маркиза оставила свое убежище и снова вернулась к шкафчику, но, с какой стороны ни трогала его, как ни нажимала, — дверца не отворялась.
— Я не обратила внимания на механизм, — сказала она, — это — роковая ошибка. Надо найти его! — и она принялась нажимать сильнее.
Вдруг дверца подалась и шумно открылась. Маркиза тотчас заметила, что одна из планок рамки играла роль пружины и что достаточно было крепко нажать ее, чтобы шкафик снова закрылся.
Проскользнув через детскую, Мария отворила маленькую дверь, выходившую на лестницу библиотеки, спустилась по ней и очутилась в большом, пустынном зале. Несмотря на всю твердость и самообладание, руки молодой женщины сильно дрожали, а ключи слабо звякали друг о друга. На пути к столу, тайну которого она так дерзко собиралась разоблачить, ее шаги сделались неверными и нерешительными.
Ее взоры бегали по колонкам и полочкам большого старинного стола. Где таинственная книга? В каком месте? Искать было страшно трудно, так как в столе оказалась масса маленьких ящичков с металлическими задвижками и замочками прекрасной работы, вызолоченными через огонь и блестевшими на солнце так, что глазам было больно.
Прежде всего маркиза удостоверилась, что все ящички открывались одним и тем же ключом, второй ключ открывал среднее большое отделение стола, третий — нижний ящик. Маркиза призадумалась и еще раз внимательно осмотрела замки.
Она сама не отдавала себе отчета, был ли это инстинкт, или ей помогали таинственные силы, но ее взоры и руки сразу приковались к третьему ящику во втором ряду. Ей казалось, что когда-то она уже рылась в нем, что из него ей мелькал какой-то свет, она вспомнила, что очутилась именно на этом месте, у этого ящика, когда пришла сюда ночью и Атенаиса разбудила ее от ее болезненного сна.
Мария опять прислушалась, потом протянула руку, державшую ключ. В глазах у нее стоял туман. Ключ вошел в замок, пружина щелкнула. Маркиза машинально потянула к себе ящик и заглянула в него: наверху лежала пачка исписанных листов, сложенных пачками или связанных отдельными пакетами. На одном пакете, завернутом в толстую бумагу, было написано рукой герцога: ‘В этом пакете хранится загадочная рукопись, которую 19-го июня 1655 года вымаливал у меня человек в черной одежде кающегося. Рукопись должна подвергнуться рассмотрению ученых. По каталогу библиотеки Зинуччи: 1224’.
Пальцы маркизы изогнулись, как клещи, хватая книгу, она вынула ее из ящика, и на лице отразилась дикая радость, когда она заметила, что книга была так свободно обернута бумагой, что ее можно было вынуть, не разрывая пакета и не портя печати. Поспешно вынув книгу из обертки, она нашла в одном из библиотечных шкафов том такого же формата и толщины, сунула его в пакет и положила в ящик. Потом старательно уложила на место лежавшие сверху бумаги, удостоверилась, что внутренность ящика имеет прежний вид, и замкнула его.
— У меня будет достаточно времени, чтобы изучить содержание книги, — прошептала она, — герцог, вероятно, не часто заглядывает в этот ящик, он уверен, что его сокровище хорошо спрятано.
Она схватилась за книгу. Ее глаза жадно смотрели на странный переплет, дрожащие руки перелистывали страницы. Увы! Там все были загадки, все непонятные знаки… Тогда она захлопнула книгу, стала рассматривать украшения переплета, и вдруг вздрогнула: ей показалось, что ее затылка коснулась ледяная рука, когда она разобрала на крышке единственные понятные слова: ‘Я несу с собой смерть’, слова, звучавшие, как грозное предостережение.
Она бросилась вон из зала, точно за ней гнались привидения, а затем, отнеся ключ на место и уже не думая об опасности быть услышанной, побежала по коридору в свою комнату и спрятала книгу на дно самого большого из своих сундуков, точно это были следы кровавого преступления, которое необходимо было скрыть.
В висках у маркизы стучало, комната кружилась перед глазами, в ушах шумело, колени подгибались. Она с трудом добралась до кушетки и упала на нее почти без чувств. Она чувствовала удушающий жар. Судорожно ухватившись за шнурок звонка, она громко вскрикнула:
— Помогите! Помогите!..
Звонок громко зазвонил. Прибежавшая Жанна нашла маркизу в холодном поту и не способную вымолвить слово. С помощью других служанок ей удалось привести больную в чувство.
Вместе с сознанием к маркизе вернулась ее хитрость, и она прежде всего постаралась выведать, было ли замечено кем-нибудь ее временное исчезновение из комнаты.
— Я лежала, как прикованная, — сказала она, — и не могла пошевельнуть ни одним членом. И мне казалось, что в коридоре был страшный шум. Ведь я просила позаботиться о моем покое!
— В коридоре никого не было, кроме Фаншеты, которая ходила отворять окна в спальне ее светлости. Чтобы не мешать Вам, я даже не подходила к Вашей двери.
Маркиза вздохнула с облегчением.
— Хорошо, — ласково сказала она, — простите меня, я так взволнована и расстроена, что мне часто слышится страшный шум. Наверное никто не беспокоил меня, и я благодарю вас за заботливость. Когда спадет жара, помогите мне перейти на террасу, я надеюсь, что вечерняя прохлада принесет мне пользу.
Служанки ушли, чтобы приготовить для больной подкрепительное питье, Жанна еще раз вытерла ее влажный лоб, также вышла и была так озабочена нездоровьем знатной гостьи, так искренне сочувствовала ей, что и не заметила Фаншеты, оставшейся стоять у полуотворенной двери и долгим, загадочным, почти пугливым взглядом всматривавшейся в лицо маркизы.
Когда солнце начало склоняться к западу, маркиза вышла с Жанной на террасу.
Уединенная местность вдруг ожила, так как на дороге показались возвращавшиеся из Рошшуара экипажи. Семья Мортемар с искренней радостью приветствовала маркизу, здоровье которой очень заботило радушных хозяев замка. Узнав от маркизы, что и Жанна, и младшие служанки усердно ухаживали за ней, Атенаиса захотела похвалить их за это и даже решила устроить для них танцы в следующее воскресенье. С этой приятной для них новостью она вошла в помещение для служанок. Фаншета поблагодарила молодую госпожу за всех остальных девушек, причем не могла удержаться от довольно странных замечаний, которые привели Атенаису в большое недоумение.
— Как ты странно говоришь о болезни госпожи маркизы, Фаншета! — сказала она.
— Да она сама — такая странная дама! — простодушно возразила девушка, — она больна тем, что ей представляются небылицы. Вот она нас уверяла, что не выходила из комнаты, а на деле-то выходит, что это — неправда. У меня было дело в опочивальне ее милости герцогини, и мне пришлось остаться несколько времени в главном коридоре, ну, и я видела, что госпожа маркиза прошла вниз по лестнице в библиотеку и оставалась там довольно долго. Может быть, она там читала, только зачем же она после того уверяла, что не выходила из своей комнаты?
Атенаиса явно смутилась, но тотчас же опомнилась и сказала:
— Ты наверное ошиблась, Фаншета. Маркиза была слишком больна, чтобы быть в состоянии пройти так далеко!
— Но как же мне было не узнать госпожи маркизы? Да, кроме того, я оставалась в коридоре и видела, как она прошла обратно.
— Все это возможно, Фаншета: такие больные часто не помнят, что делают, потому что при этих припадках разум покидает их. Не говори об этом никому!.. Это может быть неприятно госпоже маркизе.
У Атенаисы не осталось более сомнений: очевидно маркиза притворялась и выдумала этот припадок, чтобы остаться в замке одной и привести в исполнение план похищения книги. Вопрос был лишь в том, удалось ли ее намерение.
Относительно этого вопроса юная герцогиня не долго оставалась в неизвестности, так как на следующее же утро маркиза сухо и коротко сказала ей:
— Я нашла загадочную книгу. Послезавтра в Мортемар приедет священник, и мы узнаем, какие тайны скрываются на ее страницах.

IX
Совет духовника

Еще никогда не приходилось Атенаисе де Мортемар ждать приезда священника с таким боязливым напряжением, как в то время, тем более, что обыкновенно он был в замке желанным гостем.
Наконец он приехал. Ловко воспользовавшись библиоманией герцога, маркиза во время прогулки в парке со священником сумела навести разговор на запрещенные книги. Она очень смело и уверенно распространилась о еретических книгах, уничтожаемых инквизицией, и о чародейских сочинениях и в то же время искусно и незаметно увлекла священника подальше от остального общества, она только не могла помешать Атенаисе следовать за собой, но молодую герцогиню она не считала опасной для себя: ведь, умалчивая о проступке своей подруги, Атенаиса этим самым делалась ее соучастницей.
Духовник был достаточно опытен, чтобы тотчас заметить, что разговор о таких опасных предметах, осуждаемых духом времени, ведется недаром, а с предвзятой целью, и, чтобы уяснить себе, в чем собственно дело, обратился к маркизе полушутя, полусерьезно со следующим вопросом:
— Нет ли у Вас самой, маркиза, каких-либо сомнений относительно законов и требований нашей церкви? Вы так настоятельно желаете знать, каковы могут быть на этот счет взгляды священника, что я начинаю думать, что Ваша собственная совесть не совсем спокойна.
Итак, маркизе удалось довести священника именно до того, чего ей хотелось: он сам задал ей этот вопрос: как священнику, она обязана ответить ему, и таким образом, узнав от нее тайну, он сделается как бы ее сообщником.
— А если бы дело шло не обо мне? Если бы хорошо известное Вам и высоко ценимое Вами лицо рисковало спасением своей души из-за опасной еретической книги, — что Вы сделали бы?
— Я постарался бы употребить все свое пастырское влияние, чтобы предотвратить несчастие. Я поступил бы со всей строгостью, в случае необходимости, я прибегнул бы даже к приказанию.
Атенаиса вздрогнула, маркиза поспешила взглядом успокоить ее.
— Батюшка, — после краткого молчания начала она, — мы обе являемся перед Вами в качестве кающихся, так как знаем Ваше благородство. Мы не нуждаемся в уединении исповедальни для того, чтобы сохранить доверенную Вам тайну, потому что Вы, как истинный пастырь, всегда готовы выслушать того, кто в раскаянии захочет облегчить свою душу откровенным признанием. Мы совершили проступок, тяжелый проступок, но мы надеялись спасти этим одного человека, которого обе глубоко уважаем, думая, что наш грех Вы снимете с нас своей благословляющей пастырской рукой.
Пораженная Атенаиса не находила слов: она увидела себя признанной сообщницей греха, и все лишь потому, что, даже не зная о дальнейших планах маркизы, не воспротивилась открыто ее намерению. Мария ловко запутала ее в опасное дело, но, прежде чем молодая девушка успела возразить, ее опасная подруга уже начала рассказывать священнику историю книги. Она картинно описала ему обстоятельства, сопровождавшие появление книги в доме герцога, страх Атенаисы и свой и закончила признанием, что завладела опасной рукописью, так как совесть побуждала ее постараться отвратить несчастье от любимого ею семейства Мортемар.
Священник был взволнован, и его лицо приняло необыкновенно серьезное выражение.
— Итак, рукопись у Вас? Хорошо, — сказал он. — Прежде всего необходимо ознакомиться с ее содержанием. Покажите мне книгу, я рассмотрю ее.
Маркиза с готовностью согласилась на это.
Священник сидел в комнате молодых дам, перелистывая загадочную книгу, и его также поразили ужасные слова, начертанные на корешке. Он рассматривал непонятные знаки, неизвестные письмена и качал головой.
— Эта книга издевается над моими познаниями, — глухо сказал он, — но вы поступили правильно, открыв мне эту тайну. Дурные пути нередко приводят к хорошему концу. При первой же исповеди я отпущу вам обеим ваш грех. Молчите о своем поступке, как и я буду молчать о нем. Мы должны узнать, какое адски-гнусное произведение попало неведомо для самого герцога в число его книг, для этого есть лишь одно средство: в монастыре святого Франциска, близ Рошшуара, есть один инок, по имени Иоанн, уже седой старик. Его глаза почти угасли, уста почти онемели, но его познания необыкновенно обширны, и он очень сведущ в разных странных письменах, знаках и предметах, так как провел свою молодость в чужих странах. Ему мы и покажем эту книгу. Пока сохраните ее у себя, маркиза, через три дня, в полдень, я буду в монастыре. Придите обе туда же и принесите книгу. Я потом скажу вам, что надо будет делать.
Он, благословляя, положил руки на головки молодых женщин и вышел из комнаты.
— Мария, Мария! Что ты сделала! — воскликнула Атенаиса, как только они остались одни.
— Ничего, кроме хорошего, — возразила маркиза. — Во всяком случае мой поступок принес пользу, если не для семьи Мортемар, то для маркизы Бренвилье. Никому нет дела до того, каковы мои пути, особенно — тем, кто не хочет идти со мной рядом.

X
Действие проклятия

В назначенный день молодые женщины, под предлогом своей обычной утренней прогулки, отправились в Рошшуар, чтобы передать духовнику страшную книгу. Чтобы никто не догадался, что скрывалось в корзинке, висевшей на руке маркизы, книгу скрыли под массой свежих, душистых полевых цветов.
Подойдя к местечку Рошшуар, дамы огляделись. Постройки францисканского монастыря высились посреди зелени садов. Белые стены казались выточенными из слоновой кости, лучи утреннего солнца горели на оконных стеклах.
Как только прекрасные богомолки назвали имя священника, железная решетка ворот отворилась перед ними, и они вошли на монастырский двор. Пройдя через обширные сени, они очутились в приемной, маленькой комнате с панелями из темного дуба. На передней стене висело большое распятие, а под ним — целый ряд картин, изображавших деяния св. Франциска. В противоположной стене виднелась решетка, за которой находилась выдвижная дверка.
Атенаиса не смотрела по сторонам, но, устремив взор на изображение Спасителя, тихо молилась. Маркиза чертила сорванной по дороге веткой узоры на песке, которым был усыпан пол.
Стук отворившейся двери прервал ее занятия. Вошел духовник. Он благословил обеих женщин, а затем отрывисто сказал:
— Дайте книгу!
Маркиза вынула ее из корзинки, разроняв по полу цветы, а священник подошел к решетке и слегка постучал в панель. Дверка беззвучно отодвинулась, и за прутьями решетки показалась фигура престарелого монаха. Белоснежные волосы и борода обрамляли морщинистое лицо, на которое упал луч света, проникший через окно. Старик по-видимому заметил посетительниц, но не обратил на них ни малейшего внимания. Он высморкался и начал бормотать какие-то едва понятные слова, вероятно — благословения, произнося их совершенно механически. Затем он придвинул кресло к самой решетке и удобно уселся. Тогда духовник герцога подал ему книгу. Желтые пальцы старика ухватились за нее и стали перелистывать. В мрачной комнате царила мертвая тишина, маркиза и Атенаиса насторожили уши в ожидании разъяснений, священник же молча переводил взоры с фигуры монаха на обеих женщин и обратно.
Старик поднес книгу почти к самым глазам и стал рассматривать ее. Иногда он отклонялся на спинку кресла как бы для того, чтобы обдумать то, что прочел, потом опять принимался за чтение, бормоча что-то про себя, обращаясь к священнику с какими-то вопросами и от времени до времени зевая.
Воображение рисовало молодым женщинам исследование старинной книги совсем иными красками: им казалось, что оно будет обставлено какими-нибудь особенными церемониями. Атенаиса положительно чувствовала ужас, но здесь на ее глазах происходило совершенно обычное явление, самый обыкновенный просмотр книги, какому подверг бы ее книготорговец или писец. Старый францисканец так равнодушно просматривал страницу за страницей, что дамы начали сомневаться в опасном содержании книги.
— Слава Богу! Там, кажется, нет ничего страшного! — тихо прошептала Атенаиса.
— Кажется, посредством этой книги ничего нельзя достигнуть! Как жаль! — пробормотала маркиза.
Монах перелистывал уже последние страницы. Наконец он откашлялся и повернулся к решетке, перед которой стоял священник. Мария и Атенаиса придвинулись так близко, что их головы выглядывали из-за спины духовника.
Насколько лицо монаха казалось равнодушным, пока он просматривал книгу, настолько оно выражало тревогу, когда он быстрым движением просунул ее священнику сквозь прутья решетки, после чего довольно громко заговорил, так как сам очень плохо слышал.
— Мы здесь одни? — спросил он, стараясь через решетку заглянуть в приемную.
— Отец мой, — ответил священник, — те, что здесь со мной, никогда не расскажут того, что услышат от Вас. Я за все отвечаю.
— Тогда вот что, — прозвучал старческий голос за решеткой, — немедленно сожгите эту книгу, чтобы ничья рука более не могла коснуться ее. В ней находится большое количество отвратительных рецептов для составления самых страшных ядов. Эти яды — совсем особого рода: они — утонченное и разработанное средство, известное под именем Manna di San Nicolo. В первой части этой книги описывается, как находить необходимые растения, во второй перечисляются минералы, употребляемые для приготовления средств, в третьей — объясняется искусство приготовления капель, порошков и мазей. Две первые части составлены и написаны много сотен лет назад, последняя часть — не такого древнего происхождения, в ней находится ключ к цифрам и знакам первых двух частей. Третья часть самая опасная. Я не могу судить о подробностях: нужно более продолжительное время, чтобы познакомиться с отдельными рецептами, но это видно и из беглого просмотра. Тут описаны такие средства, против которых ничто не может противостоять, нет такой науки, которая могла бы уничтожить их действие. Если эти яды рассеяны в воздухе и этот воздух коснется каких-либо органов жертвы, то она умрет, если они впитаются в бумагу написанного письма, то проникают через глаза, нос и рот в сердце, которое останавливается от внезапной судороги и перестает биться. Кому принадлежит эта книга, тот должен молить Небо о том, чтобы не быть введенным во искушение. Эта книга станет бичом и проклятием человечества, если ей придется попасть в руки злодея! — и старик осенил себя крестным знамением.
Маркиза и ее подруга внимательно слушали, а духовник взял книгу и, подняв взор на распятие и обращаясь к своим спутницам, произнес:
— Книга останется у меня, я возвращу ее герцогу и испрошу его прощение вам обеим. Этот ужасный предмет должен быть уничтожен. Герцог де Мортемар должен сжечь эти отвратительные листы в моем присутствии.
— Больше вам ничего не нужно от меня? — прозвучал из-за решетки голос монаха.
— Нет, отец мой! Благодарю Вас и прошу Вашего благословения.
Старик снова пробормотал установленное формой благословение и задвинул дверцу. Посетители вышли из приемной.
— Вернитесь теперь домой, — сказал духовник, — в воскресенье я переговорю с герцогом.
Он простился с подругами и пошел через сад к внутренним зданиям монастыря, а маркиза и Атенаиса тихо направились к воротам.
Молодая герцогиня дрожала всем телом.
— Что скажет мой отец! — простонала она. — Мало того, что я провинилась перед ним тем, что промолчала о похищении книги, — теперь я навлекаю на него еще новую опасность! У него оказывается книга, которую служители церкви признают достойной проклятия! Что, если церковь привлечет его к ответу.
— Ба! — воскликнула маркиза, — да кто же осмелится на это? Мы поступили глупо: мне надо было взять книгу с собой в Париж и дать ее для тайного и тщательного рассмотрения настоящим ученым. Священники всегда всего боятся… Ах, какая это находка! — воскликнула она, закинув голову и простирая вперед руки, — какая дивная находка! Рассылать свою месть с дуновением ветерка, быть в состоянии губить своих врагов, быть высшей силой, перед которой все дрожит! О, зачем я не сохранила драгоценных листков? Зачем я их отдала в чужие руки?
Атенаиса молчала и со страхом смотрела на свою спутницу.
Между тем духовник герцога, тщательно завернув выкраденную маркизой книгу в несколько листов толстой бумаги, обвязал пакет шелковым шнурком и затем покинул монастырь.
Все встречные кланялись ему с глубоким уважением. При выходе из местечка он наткнулся на густую толпу народа, окружавшую высокий помост, на котором фокусники показывали свое искусство. Пока сверкающий золотыми блестками арлекин проделывал разные штуки на шатком канате, две уродливо разодетые фигуры в потертых бархатных костюмах шныряли в толпе любопытных, громким голосом восхваляя чудодейственные лекарства ‘знаменитого доктора Базанцано’, который продает их здесь, в Рошшуаре, для исцеления страждущего человечества. Такие приемы уличных шарлатанов были весьма употребительны и почти всегда имели успех.
Доктор Базанцано был довольно видный мужчина лет пятидесяти. Его взоры постоянно бегали по сторонам, точно высматривали добычу, но он слыл в народе за искусного целителя и, три-четыре раза в год появляясь в этой местности, наносил своими посещениями немалый ущерб местному врачу.
Священник прошел мимо помоста, не поднимая головы. Он слышал, как помощник ‘знаменитого доктора’ предлагал зрителям мазь, обладающую чудесной силой необыкновенно быстро залечивать раны. Дойдя уже до дороги в Бурганеф, духовник герцога заметил, что его нагоняет огромный, фантастически разукрашенный фургон шарлатана, также направлявшийся в Бурганеф, где у полуразрушенных городских ворот, при самом въезде, стоял домик священника. Против него возвышалась древняя колокольня, с которой в эту минуту как раз разносились звуки колокола, призывавшие к молитве.
Священник снял шляпу и прочел краткую молитву, потом он отер платком вспотевший лоб и повернул к своему дому. У самой колокольни к нему подошла группа женщин с детьми, а затем они окружили его, целуя его руки.
— Ах, преподобный отец, — сказала одна молодая женщина, — у меня к Вам большая просьба!
— Говорите, Мария. Вы знаете, я всегда охотно сделаю все, что могу.
— Ну, Вы знаете, преподобный отец, что мой муж работает на рубке леса в Перше. Сегодня я получила от судьи из Белака бумагу. Посланный сказал мне, что это насчет продажи того участка земли на реке, за который граммонский мельник уже предлагал нам кругленькую сумму. Ведь я не умею читать, а если пойду к стряпчему, так ведь он сдерет с меня кучу денег. Вот я и ждала Вас, преподобный отец, чтобы просить Вас прочесть и объяснить мне, что в этой бумаге. Вам-то можно вполне довериться.
Священник вошел в нижнее помещение колокольни и развернул бумагу. Только что он принялся за чтение, колокола снова зазвонили. Мария приблизилась к нему.
— Ну, добрая женщина, — сказал он, дочитав до конца, — дело просто-напросто касается взноса платы за…
Это были последние слова священника, произнесенные в этом мире, в воздухе внезапно пронесся резкий, дребезжащий звук, точно треснуло большое стекло. Один из колоколов вдруг умолк, а с высоты колокольни сорвался язык и со всей силой ударился о спину священника.
Странный крик вырвался из его груди, за ним хлынул поток крови. Двадцать женских и детских голосов ответили на этот крик. Со всех сторон сбежались люди, слышались вопли:
— Спасите!.. Воды!.. Помогите!..
Священник лежал на полу башни, плавая в собственной крови, окруженный своими плачущими и стонущими прихожанами.
Страшная весть с быстротой молнии распространилась по всему городу.
— Доктора! Скорее доктора! — раздавались в толпе голоса.
— Батюшка еще дышит!
— Доктор из Рошшуара приедет слишком поздно?
— Боже мой! Да незачем ходить далеко! — воскликнула одна женщина, — ведь доктор Базанцано сейчас только что въехал в город! Зовите его скорее! Он своей мазью делает чудеса и залечивает всякие раны!
— Доктора! Позвать доктора! — закричали со всех сторон.
Тридцать-сорок человек бросились искать Базанцано по городу и очень скоро привели, почти принесли его на руках. Вступив в башню, он повелительным движением руки приказал окружающим удалиться, и все покорно повиновались. Тогда шарлатан, с необыкновенно ученым и важным видом, достал из кармана какую-то бутылочку и опустился на колени возле истекавшего кровью священника.
Ощупав его грудь, он налил несколько капель своего эликсира ему на лоб и потер виски. Хотя его сведения по части медицины были весьма скудны, тем не менее он с первого взгляда не мог не убедиться, что случай был смертельный. Впрочем для этого и не нужно было научных познаний: стоило взглянуть на лежавший рядом язык колокола, глубоко вдавившийся в землю, и всякий профан сказал бы, что с пострадавшим покончено. И действительно последний хрипел в предсмертной агонии. Однако доктор счел необходимым хотя для вида прибегнуть к некоторым мерам. Кроме того он быстро сообразил, что за свои хлопоты об умирающем вероятно не получит вознаграждений, а потому он занялся тщательным осмотром тела, надеясь найти на нем что-либо ценное, могущее заменить денежную плату за его труды. Но у доброго, честного священника не оказалось ничего, имеющего материальную ценность. Доктор уже готов был признать бесполезность своих стараний, как вдруг ощупал какой-то тщательно завернутый предмет, судорожно зажатый в правой руке умирающего. Складки плаща покрывали эту руку вместе со свертком.
Шарлатан тотчас нашелся. Не раздумывая о том, есть ли в пакете что-либо ценное, он тотчас приказал:
— Пусть все выйдут из башни! Я прибегну к последним средствам.
Через минуту он остался наедине с умирающим. Бросив вокруг хищный взгляд, он откинул плащ священника и ощупал сверток, не могло быть сомнения, — в нем была книга. Так как доктору было известно, что книги, и особенно бумаги, часто стоят дороже денег, то он постарался вырвать книгу из сжимавшей ее руки. Он должен был употребить для этого значительное усилие, и, когда вытащил, наконец, пакет, затекшие хровью глаза умирающего священника вдруг открылись, он стремился по-видимому сказать что-то. По его телу пробежала дрожь, из горла хлынула новая волна крови, а затем его голова упала неподвижно и хрип прекратился.
Базанцано приложил руку к его сердцу, — оно не билось. Священник умер.
Доктор спрятал книгу в один из карманов своего плаща, необыкновенные размеры которого были, очевидно, приспособлены к такого рода поборам, затем встал и, подойдя к башне, глухим голосом произнес:
— Почтенный священник скончался… Даже средства доктора Базанцано не в силах были удержать отлетающий дух. Если бы я пришел пятью минутами раньше, он был бы спасен!
После этого шарлатан важно направился к городу.
Прихожане умершего с поникшими головами окружили колокольню. Когда доктор, достигнув рыночной площади, присоединился к своим товарищам, с колокольни послышался заупокойный звон.

XI
Прощание с замком Мортемар

Скоро в замок Мортемар прискакал посланный, сообщивший герцогу ужасное известие.
Улучив удобный момент, маркиза подошла к нему и спросила:
— Скажите, друг мой, кто был при последних минутах покойного?
— Ученый доктор, который иногда заезжает в нашу сторону, это — доктор Базанцано.
— Вы видели его после кончины священника?
— Я-то не видел, потому что побежал седлать лошадь. Только когда я уже выезжал из города, то видел, что доктор также уезжает. Оно и понятно: в Бурганефе поднялось такое смятение, что доктору не было никакой выгоды оставаться.
— Да, — медленно сказала маркиза, а затем обратилась к Мортемару: — хорошо было бы, герцог, проследить за тем, куда поехал этот доктор.
— Зачем, дорогая маркиза? Наш добрый духовник скончался, доктор сделал все, что мог, для чего допрашивать его?
— Чтобы узнать, не выразил ли умирающий своей последней воли, какого-нибудь желания… Кажется, у Вашего духовника были родственники… сестры?..
— Ах, что касается того, — с простодушной грубостью возразил посланный, — то он наверное ничего не говорил. Где уж тут, когда человека так пристукнуло! Тут уж не до разговоров!
Маркиза промолчала.
Герцог с семейством отправился в часовню замка помолиться за упокой души умершего, а маркиза осталась вдвоем с Атенаисой.
Последняя едва могла прийти в себя и с трудом простонала:
— Теперь ты видишь небесное наказание за наш грех?
— Нет, — холодно ответила маркиза, — это — судьба. Темные силы победили, но они не карают нас, но заставляют быть орудием высшей властной силы. Успокойся! Я всю ответственность беру на себя, чем бы ни грозили страницы той книги. Моя душа сильна!..
Вернувшись из часовни, герцог прошел в библиотеку и принялся большими шагами ходить по обширному залу. Его лицо страшно изменилось, казалось, его угнетало какое-то тягостное чувство. Несколько успокоившись, он остановился посреди зала и, устремив пристальный взгляд на одно место пола, прошептал:
— Здесь он стоял, здесь угрожающе поднял на меня руку. Я возмущался, не хотел верить… Но если несчастье действительно поселилось в этих стенах? Странные, непонятные события следуют одно за другим: исчезновение Жака Тонно, смерть духовника… В Париже обо мне совсем забыли, я нисколько не огорчался бы этим, но теперь в этом замке, в старом гнезде моих предков, как будто поселился дух горестей и несчастья… С того дня, как я отказался возвратить книгу тому монаху, отлетел покой, царивший прежде в замке. Надо расстаться с предметом, приносящим всякие беды, и я сделаю это! Когда мы поедем отдать последний долг усопшему другу, я передам книгу кому-нибудь из духовенства. Пока она в этих стенах, я не могу стряхнуть с себя тяжелое чувство. Сколько я ни принуждаю себя, веселое настроение не возвращается. Смерть духовника является новым предостережением, а потому удалим демона!
Он схватил связку с ключами и уже вставил ключ в замок ящика, скрывавшего рукопись, как вдруг дверь зала распахнулась, и в библиотеку с радостным лицом ворвался Анри де Монтеспан.
Герцог поспешно вынул ключ из замка и спрятал его в карман.
— Простите, герцог, что я без доклада врываюсь в Ваше святилище, — воскликнул молодой человек, — но тот, кто приносит приятное известие, имеет право надеяться на прощение!
— Вы приносите мне вести? — удивился герцог, — мне? Уж не из Амрадура ли?
— Загадка сейчас разъяснится. Я привез с собой маркиза де Пегилана, которого встретил на пути, он ехал с королевским поручением к Вам, герцог! Молодой властелин призывает Вас к своему двору, Вы должны покинуть этот уединенный замок и спешить в Париж, где займете в кругу пэров Франции и вблизи монаршего престола место, подобающее герцогам де Мортемар.
Герцог невольно поднял взор к небу, а затем с волнением произнес:
— Знаете, маркиз, я только что, сию минуту, думал грустные, тяжелые думы. Когда Вы вошли я именно думал о том, что меня забыли и что мой герцогский герб заржавеет среди мрачных лесов. Для себя лично я и шага не сделал бы, я не стремлюсь выше. Но у меня есть сын, есть дочери. Разве смею я похоронить своих детей в этом прекрасном, но совершенно уединенном месте, когда им, может быть, предстоит блестящая будущность? И только в виду этого я с радостью приветствую известие об этой перемене в моей судьбе, а, следовательно, — вестник может рассчитывать на мою благодарность.
— Пойдемте же к Пегилану!
Когда герцог, об руку с маркизом, вошел в приемный зал он нашел герцогиню в обществе очень юного кавалера, почти мальчика: это был Антуан, маркиз де Пегилан, стройный, изящный юноша, лицо которого изобличало близкое знакомство с жизнью и знание света, совершенно не свойственное его возрасту. На его губах играла любезная, но недобрая усмешка, в тоне голоса было что-то вызывающее, во всех движениях сказывался мужчина, который не задумается отстаивать себя со шпагой в руках. Увидев входящего герцога, он грациозно поклонился и, сделав рукой изящный, приветственный жест, сказал:
— Я считаю для себя особенным счастьем, Ваша светлость, быть тем лицом, которому его величество король поручил передать Вам, что его высочайшее желание — видеть Вас, Ваша светлость, при своем дворе, в Париже. Благоволите принять указ нашего повелителя.
С этими словами он подал герцогу большой пакет.
Распечатав его, герцог прочел официальный призыв ко двору, а затем произнес:
— Эта милость нашего молодого монарха истинно трогает и радует меня. Я переселюсь в Париж, где надеюсь видеть Вас, маркиз, своим гостем.
Де Пегилан молча поклонился.
Во время этого разговора маркиза де Бренвилье внимательно изучала выражение лиц Атенаисы и маркиза де Монтеспан. На лице юной герцогини она напрасно искала следов внутреннего волнения и восторга, напротив, маркиз был сильно взволнован и беспокойно переводил взоры с Атенаисы на герцогиню и на герцога, он явно ждал каких-либо разъяснений, но их не последовало.
Пегилан, еще в Париже знакомый с домом Бренвилье, скоро вступил в оживленный разговор с прекрасной маркизой. Много говорили о предстоявших переменах, о надеждах на будущее. В ушах Атенаисы звучали имена, о которых она и не мечтала, она узнала массу нового о том чуждом ей свете, в который ей теперь предстояло заглянуть, и все, что она услышала, привело ее в такое недоумение, что она убежала в тихий парк и с опущенной головкой задумчиво вошла в изящно разбитую искусственную рощицу.
Чей-то тихий голос заставил ее поднять голову.
— Анри! — воскликнула она.
Маркиз де Монтеспан молча протянул к ней руки. Она положила головку к нему на грудь.
— Атенаиса, — дрожащим голосом начал маркиз, — Вы уедете, Вы последуете за Вашими родителями, я знаю, Вы должны так поступить. Ах, зачем у меня не хватало до сих пор мужества объясниться с Вашим отцом! Мне следовало воспользоваться благосклонным отношением Ваших родителей и просить Вашей руки. Теперь перед Вами и перед Вашим семейством раскрывается широкая, но страшная арена жизни, при дворе, а из-за этого наступил конец надеждам Анри де Монтеспана! И я унесу в свою тихую глушь свою любовь… но не счастье!
— Но кто же сказал Вам, дорогой Анри, что я уеду отсюда без Вас? — возразила Атенаиса, нежно взяв руки молодого человека в свои руки и заглядывая в его опечаленные глаза. — Разве Вы не верите, что у меня хватит мужества пойти к отцу и сказать ему: ‘Ты везешь меня в этот бурно-волнующийся свет, жизнь которого едва-едва по плечу тебе самому, разве ты не обязан позаботиться о том, чтобы в этом водовороте интриг и опасностей у меня была поддержка, защита, опора?’.
— Атенаиса! Возможно ли?.. Вы скажете это? Несмотря на блестящее будущее, открывающееся перед Вами, Вы все еще согласны быть моей?
— Неужели Вы в этом сомневались, Анри? Как это нехорошо! Неблагородно!
— Ангел! Возлюбленная моя! Дорогая Атенаиса! — воскликнул Анри.
— Злой! — сказала она с очаровательной улыбкой, — в наказание за Ваши сомнения мне следовало бы еще некоторое время оставить Вас в неизвестности, — но я не злопамятна. Подите к моему отцу, Анри, и просите моей руки, так как лучшей защитой против всего, чем грозит мне парижский большой свет, будет для меня сердце моего Анри, рука моего Анри!
— А я клянусь Вам, дорогая Атенаиса, всегда быть около Вас! — воскликнул маркиз. — Я не хочу лишать свет такого сокровища, как Вы, если Ваш отец согласится отдать мне Вашу руку, тогда мой долг — оставаться в том же кругу, в котором теперь суждено вращаться ему самому. И я с радостью, с тайным восторгом буду следить за триумфами моей Атенаисы, помня и чувствуя, что эта прелесть, этот ум, это очарование — мои, что они тесно и навсегда связаны с именем Монтеспан.
— Как, Анри? Вы хотели бы покинуть Ваши чудные леса и замок Ваших предков? Вы хотите ехать с нами в Париж? А я думала, что Вы, как и я сама, захотите уехать со мной в Ваш замок и что я сделаюсь владетельницей его, я уже воображала себя заботливой хозяйкой… Но если Вы собираетесь в Париж…
— Атенаиса, не обманывайте сами себя! Вы только что сказали, что в этом блестящем и шумном свете Вам будут нужны опора и защита. Из этого я заключаю, что Вы все-таки считаете неизбежным узнать этот свет. В тихом уединении лесного замка Вы не долго чувствовали бы себя счастливой, в то время как вся Ваша семья вращалась бы в свете, в многолюдных залах Лувра. Вам еще потому не следует оставаться в глуши, что свет имеет право на Вашу красоту, имеет право желать, чтобы от него не скрывали столько дивного очарования, сколько таится в Вас. Свет должен узнать мою прекрасную, дивную Атенаису, должен чтить ее, восхищаться ею, но он должен видеть ее об руку со мной. Я сам введу Вас в пышные, блестящие палаты и буду счастлив, когда мне будут завидовать.
— А Вы не боитесь за меня? Не считаете возможным, что роскошь, блеск, отличия повредят нашему счастью? — полушутя, полусерьезно спросила Атенаиса.
— Вы — Атенаиса де Мортемар, и я знаю, что Вы любите меня, — прямодушно ответил маркиз.
Вместо возражения или ответа Атенаиса обняла его своими прекрасными руками.
— Атенаиса! Где ты? — донесся до них голос маркизы.
Молодая герцогиня высвободилась из объятий своего возлюбленного и шепнула ему:
— Маркиза зовет нас… Пойдемте скорее! Будьте мужественны, Анри! Я всегда останусь Вашей, а мой отец любит Вас!
Она вышла на дорожку.
— А, ты все еще мечтаешь? — закричала маркиза. — Ну, это скоро кончится. Парижу не подходят такие мечтательные характеры!
— Мария, я так растерялась от всего, что случилось, что совершенно не могу опомниться. Что, ты ничего не узнала о судьбе страшной книги? Отец ничего не подозревает?
— С чего же ему подозревать? Ведь он не может видеть никакого соотношения между книгой и смертью духовника. Если бы мы с тобой не знали, что книга была у него, мы также ничего не подумали бы. Твой отец забыл о книге, будущее переселение в Париж сделало его равнодушным ко всему другому. Поди, оденься хорошенько к обеду, ты должна быть очаровательной, и молодой Пегилан расскажет о тебе при дворе.
Атенаиса смерила маркизу долгим взглядом и ушла в свою комнату.
Через несколько часов все собрались за столом в ярко освещенном оружейном зале замка.
Во время обеда герцог поднял бокал за здоровье и благоденствие молодого короля Людовика XIV, — на служение которому с этого дня должен был посвятить свои силы.
Пегилан был неистощим в похвалах своему юному повелителю.
Молодой маркиз происходил из древнего дворянского рода Шомон-Лозен, но, как и многие в те времена, присвоил себе еще особенное имя: он называл себя Пегиланом, объявив, что до тех пор будет носить это имя, пока не прославится настолько, чтобы с честью носить имя своих предков. Этот пережиток рыцарского романтизма часто встречался среди французских кавалеров.
Маркиза де Бренвилье навела разговор на фамильную легенду о пропаже талисмана, маркиз не отрицал этого факта, но уверял, что, несмотря на утрату сокровища, чувствует себя превосходно, благодаря милостям своего повелителя.
— Он прекрасен, как юный бог! — сказал он. — Кто хоть раз видел короля Людовика и слышал его разговор, тот не может не быть очарован им. Если бы Вы, господа, присутствовали в прошлом году на священном короновании в Реймсе, Вы могли бы подумать, что попали на Олимп. Такое впечатление производил король. Когда он вошел в церковь и все взоры устремились на него, он не выразил ни смущения, ни боязни. На его лице отражалось ясное сознание того, какое блестящее, но тяжелое бремя возлагал он в эти минуты на свои плечи. Ему предшествовали шесть герольдов, одетых в белый бархат, за ними шла сотня швейцарцев, а потом следовал сам он, король. Его юношескую фигуру облекало великолепное платье из красного шелка, затканного золотом, из открытых рукавов виднелось исподнее платье из белого шелка и серебра. Его роскошные локоны прикрывала черная бархатная шляпа с перьями, украшенная большим бриллиантовым аграфом. Короля сопровождал герцог д’Анжу с герцогской короной на голове. За ними шли кардинал Мазарини и канцлер. Перед алтарем король преклонил колени. Принесли сосуд со священным мирром. Сказание гласит, что этот сосуд был принесен с неба голубем в тот день, как Хлодвиг был помазан в короли Франции. Посмотрели бы Вы, с каким благоговением и вместе с тем с каким истинно королевским достоинством опустился юный монарх на шелковую подушку! Как он принял меч Карла Великого! Как надел на свою белую руку кольцо, а на чистые локоны — величественную корону императора Карла! Эта сияющая ноша красовалась на нем в продолжение трех часов, что по-видимому нисколько не утомило его. Такой же веселый, бодрый и такой же царственный вид имел он и за столом, он принимал присягу от отдельных земель своего государства, рассыпал кругом милости. Не менее очарователен был он вечером этого великолепного дня, когда явился в простой белой одежде с орденом Святого Креста, для следования в церковь святого Ремигия, где должен был прикоснуться к двум тысячам больных своею королевской рукой, в которую провидение вложило силу исцеления и благословения. Кто видел царственного юношу в этот день, тот должен был сказать себе: для Франции наступают великие времена, без которых немыслимо благоденствие государства. Он должен был сказать себе: этот король создан неодолимым, его враги должны опасаться его, он так же опасен и для женских сердец.
Маркиз говорил с большим жаром и в конце своей речи даже встал с места. Все слушали его с большим интересом.
— И этот прекрасный царственный юноша уже попал в любовные оковы, — сказала маркиза, — и прежде всего обратил взоры на хорошенькую девушку из низкого сословия.
— Маркиза, — возразил Пегилан, — Вы касаетесь чересчур важных тайн. Где доказательства того, что Вы утверждаете? Очень трудно установить истину во всем, что касается короля: те, кто стоял близко к нему, скромны.
— Однако я знаю, что прекрасная дочь стряпчего пользуется милостями повелителя. Говорят даже, что король прогуливался перед ее окнами на улице Фромантэ. Положим, только ночью, потому что кардинал Мазарини [Мазарини (1602-1661) — кардинал и французский государственный деятель, сменивший Ришелье при Людовике XIII и в качестве первого министра бывший фактическим правителем Франции во время малолетства и юности Людовика XIV] смотрит в оба: милостивое отношение к какой-нибудь даме могло бы повредить ему.
— А известно ли Вам также, что склонность к этой девушке — вполне чистая? Король виделся с ней всего один раз. Она любит в нем не монарха, а юношу. Она протянула ему руку, поцеловав которую, король поклонился ей и удалился. С тех пор он не видел ее, не говорил с ней, а девушка исчезла. Говорят, она отклонила предложения, которые от имени короля были ей сделаны герцогом Гизом.
— Как это хорошо! — неожиданно воскликнула Атенаиса. — Но она, может быть, действительно любила короля?
— Весьма вероятно, — ответил маркиз, — во всяком случае со стороны дамы это — огромная победа, одержанная над самой собой. Оттолкнуть Людовика Четырнадцатого! Да, для этого надо больше мужества, чем для того, чтобы отличиться в самом жарком бою, ведь страсть к прекрасному королю всегда вернется — в этом я твердо убежден — и вернувшись обратится в болезнь, которая приведет жертву к могиле. Говорят, есть такие духи, которые в блестящей оболочке время от времени появляются на земле и смущают чувства смертных. Если они когда-либо прикоснутся губительным поцелуем к устам своей жертвы, чтобы после того исчезнуть навеки, она остается околдованной, погруженной в страстную, неутолимую печаль. Я почти готов считать короля таким неземным существом.
— Так, значит, король очень, очень красив? — простодушно спросила Атенаиса.
— Разве Вы не видели ни одного его портрета? — возразил Пегилан.
— Нет. То, что я видела, были скорее наброски.
— В таком случае я могу показать Вам один из лучших его портретов. — Маркиз вытащил из-за ворота своего камзола тонкую золотую цепочку, на которой висел дорогой, отделанный золотом медальон из слоновой кости, нажал пружину и, открыв его, произнес: — Взгляните, пожалуйста, это — портрет короля, сделанный Лебрен [Елизавета Лебрен — знаменитая французская портретистка, побывавшая и в России. Здесь в течение шестилетнего ее пребывания ею написаны портреты многих высокопоставленных лиц, сохранившиеся до сих пор в сокровищницах нашей живописи].
Атенаиса схватила медальон и стала рассматривать портрет. Король был изображен в простом костюме. Ослепительно прекрасное лицо юного монарха обрамляла масса золотистых локонов, полузакрытые глаза смотрели томно и в то же время властно, они словно требовали любви. Казалось, каждая, взглянувшая в эти глаза женщина должна была радостно повиноваться этому повелительному взгляду. Атенаиса не могла оторвать свой взор от портрета. Ей казалось, что лицо в тесной рамке портрета движется, оживает. Она отодвинула руку с портретом дальше от своего лица, но ей начало казаться, что лицо приближается к ней, и, хотя она крепко сжимала в руке медальон, лицо короля смотрело прямо в ее лицо, а его губы словно шевелились, шепча соблазнительные слова. Наконец она закрыла медальон и возвратила маркизу, просто сказав:
— Да, это прелестно.
— Ну, что же? Ведь, правда, король кажется очень опасным? — со смехом сказала маркиза.
— А я так боюсь за его собственное сердце, — любезно сказал Пегилан. — Когда прекрасная герцогиня Атенаиса появится при дворе, наш властелин, может быть, окажется ее пленником. Меня это нисколько не удивило бы.
Маркиза взглянула на Анри. Он был бледен и все время молчал. Его руки дрожали, он нервно кусал губы. Атенаиса бросила на него встревоженный взгляд.
Несколько мгновений прошли в глубоком молчании. Тишину внезапно прервал сам герцог, поднявшийся с места с полным бокалом в руке.
— ‘Благословение снизошло на дом мой’, — могу я воскликнуть словами Священного Писания, — начал он. — Я должен, хочу и могу повиноваться призыву моего короля и повелителя. Все мы слышали и много говорили о той оживленной, полной волнений жизни, которая в новое царствование начинает царить при дворе. И в это бурное море жизни мне придется теперь направить путь. Но на обязанности каждого хорошего командира лежит беречь свои корабли, поручая то, что есть у него лучшего и самого дорогого, верным заботливым рукам, охране и защите мужественных людей. Для меня этим дорогим сокровищем является моя дочь Атенаиса, но я знаю, что она не одинока, так как, если бы около меня даже не было помощи и раскрытых объятий любящих родителей, верной любовью к ней, есть честная рука, готовая помочь ей, поддержать ее, если ей понадобится помощь. Этому верному человеку я и хочу доверить мое дитя и потому я спрашиваю: маркиз Анри де Монтеспан, хотите Вы быть моим зятем?
От изумления и восторга ни Анри, ни Атенаиса не могли ответить ни слова. Наконец Монтеспан опомнился от своего оцепенения. Он бросился к герцогу и, схватив его руку, прижал ее к своему сердцу. Атенаиса с громким, радостным криком обняла своего доброго отца, предупредившего тайное желание ее сердца и создававшего теперь для нее новое счастье.
Маркиза де Бренвилье была почти так же взволнована, как и обрученные. Выслушав речь герцога, она тихо покачала головой. От нее не укрылось странное настроение, овладевшее юной герцогиней, пока она рассматривала портрет короля. Ей показалось, что восторженная девочка уже попала в таинственные оковы, налагаемые духами тщеславия и высокомерия на свои жертвы, — и вдруг маленькая Атенаиса отворачивается от этого опасного света и бросается в объятия любимого человека. Ее любовь защитит ее от пагубной близости сильных и властных людей, блеск и могущество которых отуманивают чувства и толкают неразумных на опасные пути, которые ведут их к погибели.
Бокалы весело звенели в руках чокавшихся хозяев и гостей.
Среди общей радости и пожелания счастья герцог не забыл произнести краткую молитву за упокой души духовника, который сегодня в первый раз не принимал участия в радостном событии, посетившем дом его любимых и любивших его друзей. Атенаиса и маркиза молча переглянулись, и молодая невеста судорожно сжала руку своего возлюбленного, который, в свою очередь, сжимая ее тонкие пальчики и склоняясь к ее уху, прошептал:
— Атенаиса! Обожаемая! Как я счастлив!
Обрученные расстались поздно.
Герцог проводил Пегилана в приготовленные для него покои, Анри также ушел к себе. Атенаиса взяла мать под руку и в сопровождении маркизы обе пошли наверх.
Когда молодые женщины остались одни в своей комнате, маркиза громко зевнула и бросилась в кресло. Атенаиса боялась какого бы то ни было разговора с ней, но Мария по-видимому не имела ни малейшей охоты разговаривать. Однако молчание тяготило юную герцогиню, и она сама начала разговор:
— Неужели ты так устала сегодня, Мария? Как ты страшно зеваешь!
— Устала? — переспросила маркиза, — нет, я не устала. Я зеваю от предвкушения той скуки, которая предстоит мне.
— От скуки? Но ведь ты едешь в Париж! Не ты ли говорила мне всегда, что Париж — настоящий лабиринт всевозможных удовольствий и развлечений?
— Это — правда, — сказала Мария, — но для меня ужасно то, что в Париже живет существо, с которым я должна буду встретиться и одно присутствие которого заставит меня умирать от скуки. И это существо — мой муж.
Атенаиса вскочила.
— Твой муж? Его присутствие тебе неприятно?
— Как нельзя быть неприятнее, дорогая моя! Так всегда бывает — с течением времени. Но не обращай на это внимания. Ты — счастливая невеста Анри де Монтеспана, оставайся при своем счастье. Какое тебе дело до несчастного брака маркизы де Бренвилье!

* * *

Прошло две недели. На высокий горный кряж поднимался поезд, состоявший из четырех тяжелых дорожных экипажей, окруженных вооруженными людьми. В первой карете сидели герцог, герцогиня и Атенаиса, в других размещались остальные члены герцогской семьи и прислуга. В последнем экипаже ехала маркиза со своим отцом, заехавшим за ней на обратном пути своей поездки.
Когда экипажи достигли самой высокой нагорной точки, герцог приказал остановиться и путешественники вышли.
Под ними в голубоватом тумане спускающегося вечера виднелся вдали замок Мортемар, кровли и башни которого еще горели в лучах заката, далекие темные леса окружали его подобно зеленому морю, черные линии, прорезывавшие зеленые массы, указывали на направление дорог.
Герцог со всей семьей подошел к обрыву и, протягивая руку, сказал:
— Смотрите, вот наш милый, старый Мортемар. Мы расстались с ним надолго, может быть, навсегда. Простимся с ним еще раз! Прощай, замок моих предков! Дай мне Бог снова увидать тебя таким же счастливым человеком, каким я теперь покидаю тебя! Прощай!
Дети нарвали цветов и бросили их вниз с горы, как прощальный привет родному замку.
— А теперь вперед! — воскликнул герцог, и путешественники отправились дальше.
Лес, оставшийся позади, казался все меньше, туман, окутавший замок Мортемар, все гуще. Вдруг в вечерней тишине резко и отчетливо прозвучали удары церковного колокола.
— Это — звон из Бурганефа, — сказал герцог, — звон одного только колокола… второй убил нашего друга.
Атенаиса вздрогнула, прижалась в угол кареты и закрыла глаза.
Вдруг у окна кареты появилось милое, знакомое лицо, а затем рука с букетом. Цветы упали на колени Атенаисы.
— Анри! Анри! — воскликнула Атенаиса.
— Моя Атенаиса! До свидания в Париже!
Маркиз прискакал короткой лесной тропинкой, чтобы еще раз поцеловать прекрасную ручку своей невесты.
— До свидания! — кричали ему из всех экипажей.
Он исчез, а вместе с ним исчезли и последние очертания замка, потонув в море тумана, поднимавшегося из глубины долины.

Часть вторая
Обширный мир. 1664-й год

I
В лагере

На границе Штирии и Венгрии, на правом берегу реки Раабы, стоит цистерзианский монастырь св. Готарда. Плодоносная долина, окаймленная пологими холмами, перерезана блестящими лентами рек.
29-го июля 1664 года эта мирная, улыбающаяся страна представляла воинственную картину: две армии занимали ее, стоя одна против другой и будучи разделены только рекой Раабой.
Палатки, раскинутые на правом берегу, занимали все пространство от монастыря до местечка Виндишдорф, над ними блестело изображение полумесяца, там и сям, среди моря холщевых навесов, виднелись бунчуки, веяли пестрые значки, свешиваясь с высоких мачт, а совсем вверху, около Виндишдорфа, перед великолепно убранной и увешанной красными коврами ставкой великого визиря, шелестело, развеваясь по ветру, знамя пророка.
По проулкам лагеря сновали, подобно муравьям, пестро одетые воины султана: сипаи, янычары, албанцы. Чернокожие из жарких степей Африки, отвратительные фигуры монголов и татар толпились со своими конями, верблюдами и мулами среди сотен телег, различных повозок и орудий, наполняя беспорядочной суетой все пространство, видимое глазу.
Христианский лагерь, расположившийся на левом берегу Раабы, над зелеными лугами, с внешней стороны представлял чрезвычайно скромный вид. На всех более значительных палатках блестело изображение креста, а как раз против ставки визиря гордо высилась полотняная палатка предводителя армии, графа Раймунда Монтекукули, над которой развевались имперские знамена.
Улицы императорского лагеря кипели таким же оживлением, как и в турецком лагере. Здесь также собрались разнородные национальности. Натиск неверных привлек в войска массу бойцов, явившихся на зов теснимого императора. Венгерцы, немцы (в преобладающем числе), испанцы и старинные, завзятые враги полумесяца — венецианцы собрались под знаменами Монтекукули, готовые к решительной, кровавой битве на Сэн-Готардской равнине.
Но не только угрожаемые турками или вражеские им страны выслали сюда своих храбрецов, помощь прибывала и из более отдаленных государств. По приглашению императора, Людовик XIV решил подкрепить его армию отрядом в шесть тысяч человек, большая часть которых состояла из добровольцев.
Эти воины горели жаждой приключений. Здоровые, красивые, цветущие люди с пустыми карманами и острой шпагой явились в качестве офицеров, эта война представляла великолепный случай попользоваться добычей, пережить массу приключений и отчаянных предприятий.
В несколько дней назначенное число людей было набрано, и 14-го июля 1664 года шеститысячный отряд французов, под начальством графа Колиньи, присоединился к императорской армии.
С прибытием французов началось шумное веселье. Колиньи привел с собой крайне беспутных, но необыкновенно милых и любезных молодцов. Развращенность нравов уже давно разъедала Францию, и ее результатом явилась масса внебрачных детей. Король Людовик XIII не терпел открытых скандалов, и при нем распутные похождения держались в тайне, но, как только Людовик XIV выразил более свободные взгляды на любовь, — отовсюду вынырнули искатели приключений, хваставшиеся внебрачным, но знатным происхождением и требовавшие разных привилегий под угрозой разоблачений. Таких людей большей частью старались распихать по армиям, которые Людовик посылал в Италию, Африку или на Мадагаскар. Терять им было нечего, они ничем не дорожили, не боялись ни Бога, ни черта и заботились только об одном: отличиться в каком-либо отчаянном предприятии, составить себе громкое имя и, вернувшись в Париж, отомстить презрением своим предполагаемым родителям, не пожелавшим раньше признать своими потомками будущих героев.
Этот сорт людей представлял самую опасную часть союзной армии. Только железная дисциплина могла сдерживать их. Вне службы они не знали узды, безумно предаваясь всевозможным излишествам, не разбирая ни друга, ни недруга, только звук сигнальной трубы да приказ начальника могли обуздать их. Офицеры старших чинов умели заставлять уважать себя, так как сами были всей душой преданы военной службе. Такие же порочные, как и их подчиненные, они, однако, ни минуты не колебались, когда долг солдата призывал их.
Гассион, начальник кавалерии в отряде Колиньи, граф Со, маркизы Раньи и Висси, граф Сент-Эньян, все до одного подавали самые дурные примеры пьянства, картежной игры, игры в кости, историй с женщинами, но они же являлись впереди всех, когда надо было во что бы то ни стало взять лихим натиском батарею, рассеивающую смерть, или ударить в самый центр неприятеля.
14-го июля французы присоединились к императорской армии, а 19-го Сент-Эньян, Со, Труавилль и Шатонеф, представители знатнейших фамилий, уже поплатились жизнью за смелую атаку неверных на Кермендском мосту.
Вечерело. Большие отряды солдат тянулись, гремя оружием, по улицам лагеря, расходясь по своим стоянкам. Посты были выставлены, необходимые меры предосторожности приняты, там и сям виднелись пешие и конные патрули, слышалось перекликание часовых, выставленных на самом берегу Раабы, вблизи неприятеля.
Понемногу суета улеглась, дозорные с фонарями и палками прошли через весь лагерь, водворяя пьяных или отставших по их квартирам.
Для большего порядка Монтекукули издал приказ, чтобы каждая национальность выставляла в своей части лагеря собственные флаги и военные значки, таким образом легко было отличить, где стояли итальянцы, французы, немцы.
После девяти часов большая часть христианского лагеря погрузилась в мертвую тишину, нарушаемую лишь диким шумом, доносившимся из турецкого лагеря, с того берега реки.
Но не везде в императорской армии замечалась та же тишина, на южном конце лагеря было еще очень оживленно: здесь развевался французский флаг.
На расстоянии ружейного выстрела от французских палаток стоял высокий дом, окруженный низким кустарником и разделенный на две половины широкими, с дощатым полом сенями. В этот вечер окна дома были ярко освещены. В ночной тишине звучала музыка, раздавалось пение, иногда слышался топот танцующих.
Тот, кто заглянул бы вовнутрь дома, увидел бы пеструю и более, чем оживленную картину. По стенам стояли скамейки, на которых сидели французские офицеры. Перед некоторыми из них стояли столики, опрокинутые ящики и корзины, уставленные всевозможными напитками — и холодными, и горячими. От курившихся трубок под потолком стояло густое облако дыма, от которого тускнел свет ламп, привешенных к балкам на железных цепях.
В доме стоял невообразимый шум. В одном углу сеней был устроен помост из двух пустых бочек, покрытых досками. На этой импровизированной эстраде стояли два скрипача-венгерца в грязных национальных костюмах, возле них помещался мальчик с волынкой, зажатой между коленями, молодой штириец, балансируя на подпрыгивающей доске, наигрывал на цитре, лежавшей у него на коленях.
По комнате кружились пять или шесть танцующих пар. Это французы танцевали с венгерками. Девушки, нарядившиеся в свои воскресные платья, пришли из окрестных деревень и местечек, и прямо попали во французский лагерь, где нашли танцы, вино и любовь.
Все бешенее кружились пары, все громче раздавались крики: ‘Живей! Живей!’ — и хлопанье в ладоши, все крепче притоптывали ноги, вздымая облака пыли.
Маркиз де Грансэ, граф Шатилэон, молодой герцог де Ноайль и де Прад танцевали с темноволосыми подругами солдат. Лица девушек пылали от выпитого вина, возбужденной чувственности и безумно быстрого танца. Обняв своих кавалеров, они дико носились по комнате, подобно вакханкам, целуя хохочущих офицеров. Какой это был контраст с блестящими залами Лувра, где еще несколько недель назад эти же танцоры танцевали чинные танцы с придворными дамами королевы-матери!..
Танцы все еще продолжались, когда часть офицеров направилась в другую комнату. По-видимому это были спокойные, положительные люди, желавшие избежать отвратительного зрелища и не хотевшие слушать непристойные разговоры. Однако занятие, к которому они стремились, было, пожалуй, еще хуже. Один из офицеров вынул из кармана карты и громко крикнул:
— Пожалуйте, господа, пожалуйте!
Очевидно он хорошо знал свою публику, потому что, едва он успел произнести эти слова, как уже целая толпа искателей приключений в мундирах окружила стол. Замелькали карты, зазвенели золотые монеты. Скоро начали раздаваться проклятия, некоторые из играющих вернулись туда, где танцевали. Банкомет явно выигрывал.
Вдруг в комнату вошел высокий офицер в форме пехотного полка имени герцога Вандома.
Серый казакин небрежно сидел на его плечах, шпага висела на богато-вышитой перевязи.
— Десять дукатов на даму! — крикнул он.
— А-а! — раздалось в ответ ему общее приветствие.
— Матадор! Матадор! Ну, теперь пойдет крупная игра, — заговорили на нижнем конце стола.
Граф Сартиг, метавший банк, встал со своего места и, поклонившись вновь прибывшему, произнес:
— Ваша ставка принята, маркиз, хотя талия уже началась. Ну, ничего! Я очень рад Вам!
Маркиз улыбнулся гордо и вместе с тем приветливо и бросил на карту десять дукатов. Карта была дана. Маркиз удвоил ставку. Казалось, его присутствие приносило несчастье банку, потому что с каждой новой ставкой граф де Сартиг все более и более проигрывал.
Маркиз собрал свои деньги и отвернулся от стола.
— Что же, Бренвилье, Вы больше не ставите? — спросил граф.
— Дайте мне немножко отдохнуть, милейший граф, — ответил маркиз де Бренвилье, — все равно вечером ведь я оставлю у Вас свои деньги, но мне необходима хоть на несколько минут перемена занятия. Сейчас поставлю опять, надо же, чтобы, наверное, хоть на одном из нас нашли полный кошелек, иначе и наши трупы не будут иметь никакой цены. Между тем французский дворянин и умереть должен прилично, чтобы, по крайней мере, стоило ограбить его.
Все захохотали. Перемена занятия состояла для маркиза в том, что он принялся обнимать и целовать хорошенькую, но с дерзким лицом, продавщицу за стойкой. Девушка по-видимому уже привыкла и к маркизу, и к его ласкам, так как звала его просто по имени. Об руку с ней маркиз выскользнул из комнаты.
Когда он снова появился, то был уже порядочно пьян. Подойдя к игорному столу, он вытащил из кармана своих широких шаровар значительную сумму денег и, ударив кулаком по столу, принялся ставить куш за кушем, все время выигрывая. Под влиянием азартной игры и опьянения он вовсе не замечал тяжелых вздохов офицера, стоявшего рядом с ним. Это был молодой человек лет двадцати пяти, черные волосы обрамляли его прекрасное лицо с изящным овалом, маленькие усики чуть-чуть оттеняли прелестный рот. Он был высок и тонок, но крепко сложен. Смуглое лицо поражало строгостью линий.
Он сидел рядом с Бренвилье, плечо к плечу, поставив перед собой свою шпагу, на которую время от времени опирался подбородком. Следя за своей картой, он вытягивал шею, когда она была бита, он с тихим проклятием откидывался на спинку скамейки и дрожащими руками долго шарил в карманах камзола, наконец вынимал довольно тощий кожаный кошелек и нерешительно, украдкой ставил на карту золотую монету. Но счастье не благоприятствовало ему. До того, как Бренвилье вторично появился у зеленого стола, молодой человек раз двадцать пытался отыграться, но каждая его карта была бита.
Увидев, что его деньги снова перешли в руки графа де Сартиг, он упал на свою скамейку и яростно ударил кулаком по столу. Он был вне себя. Затем, выскочив из-за стола, он поспешно подошел к стойке и залпом выпил два больших стакана крепкого венгерского вина, а после этого, шатаясь, неверными шагами вернулся к игорному столу. Из его руки выкатилась на карту золотая монета. Карта была бита. Молодой офицер заскрежетал зубами от ярости. Он видел, как сидевший рядом с ним Бренвилье потянул к себе груду золота.
— Ни в чем нет счастья! Ни в чем! — пробормотал молодой офицер, — куда бы я ни обратился. Все выигрывают, все имеют свои радости, а я — никогда, ничего. Ни в чем мне не везет! Просто хоть душу продать черту!
Вероятно этот монолог был высказан довольно громко, так как маркиз обернулся к злополучному игроку, ударил его по плечу и с участием промолвил:
— Товарищ, нечего вешать голову! Не всякий день бывает масленица. Чего не дождался сегодня, получишь завтра.
— Вам хорошо говорить, маркиз, — язвительно возразил молодой человек, — в Ваших карманах золота сколько Вам угодно, а я… я — нищий…
— У Вас в карманах пусто? Ха-ха-ха, милейший! И со мной это бывало! Хотите денег? Вот мой кошелек, берите! Возьмите же, пожалуйста! Я со всей охотой… право! Не церемоньтесь! — пробормотал Бренвилье.
— Рискнуть разве? — воскликнул офицер. — Ну, пусть так!
Он сунул руку в протянутый ему кошелек, вынул несколько золотых монет и поставил. Его карта взяла.
— Вот видите? — засмеялся Бренвилье. — Вы сразу выиграли больше того что имели, считая и проигрыш. Теперь выпьем и скажем пару комплиментов хорошенькой Янке или даже…
В эту минуту внезапно раздался звук трубы, игравшей тревогу, и среди непристойной компании появился маршал Ла-Фейяд. Он сверкающими глазами окинул кружок офицеров, справлявших здесь свои оргии, и спокойно сказал:
— Господа, Вы довольно странным образом готовитесь к предстоящему бою с врагом христианства. Впрочем, таков уж обычай у французов: они и в бой идут с пением и танцами. Но я все-таки очень желал бы, чтобы на сегодня Вы оставили это место увеселений. Я делаю обход сегодня ночью и не желаю из-за Вас иметь столкновение с командиром. Прошу выйти вперед офицеров, назначенных в обход! — крикнул он начальническим тоном. — Их должно быть шесть: трое драгун Траси и трое пехотинцев полка Вандома. Кто эти офицеры?
Шесть офицеров выступили вперед, в их числе были маркиз Бренвилье и несчастливый в игре поручик.
— Вы пойдете вниз по реке, полковник Бренвилье, — сказал Ла-Фейяд. — Прошу вас, господа, отправляться по двое. Сборный пункт для всех — у дуба Святого Мартина, за Моггерсдорфом, рапорт — в палатке графа Монтекукули. Покойной ночи, господа! Жюссак, Вы отправитесь вверх по реке. Надеюсь, все вы найдете ваши палатки, господа!
Толпа, еще за несколько минут такая возбужденная, разошлась в полном молчании.
— Не пойдем ли мы вместе, поручик? — вежливо обратился Бренвилье к молодому офицеру.
— Если Вам угодно, полковник. Я обязан Вам величайшей благодарностью и хотел бы выразить ее словом, или даже делом.
— С кем собственно имею честь?.. — вежливо спросил маркиз.
Офицер был, казалось, в нерешимости, но потом сказал:
— Меня зовут Годэн де Сэн-Круа.
Маркиз подумал с минуту, а затем сказал:
— Не слыхал! А где Ваша семья? То есть откуда она родом?
— У меня нет семьи, — холодно ответил молодой человек. — Я не знаю, кто мои родители, я совершенно одинок. Мне объявили, что мое имя Годэн де Сэн-Круа, одно время меня звали Шарль Тонно.
— Ага! — прошептал Бренвилье, — таких юношей без имени у нас в армии насчитывают дюжинами. Об этом нечего печалиться: дети любви очень удачливы. Однако пойдемте! Лошади уже ждут нас. Дорогой Вы расскажете мне свою историю. Я очень интересуюсь внебрачными детьми.
Насвистывая песню, он осмотрел, в исправности ли его седло, а затем вскочил на коня. Сэн-Круа последовал его примеру, и лошади бок о бок понесли их вперед, в ночную тьму.

II
Рассказ Сэн-Круа

Миновав длинный ряд постов, всадники выехали в открытое поле, тянувшееся до самой реки. Ночные тени окутывали окрестности. Направо, по ту сторону реки, красные в тумане, виднелись сторожевые костры турецкой армии. Глухой гул голосов и всевозможных звуков поразил слух молодых людей. Налево мерцали огни христианской армии. Волны маленькой реченки плескались и шумели от ночного ветра, сильнее чем днем ударяясь о берег, точно готовясь принять в свою глубину те жертвы, которые подарит реке предстоящая битва.
Между Моггерсдорфом и Виндишдорфом река делает изгиб, и в этом месте ее ширина едва достигает двадцати-тридцати шагов. Два раза пытались турки перейти в этом месте реку и два раза были отброшены. С турецкой стороны для прикрытия брода была воздвигнута батарея из восьми полевых орудий малого калибра. Всадники могли разглядеть стражу, сидевшую в окопах и курившую из длинных трубок при свете костров.
Бренвилье и Сэн-Круа разговаривали вполголоса.
— И Вы никогда не старались разузнать, кому обязаны своим существованием? — спросил маркиз.
— У меня не было времени для расследований, — возразил молодой человек, — да и, откровенно говоря, мне было все равно. Старик, которого мои витающие в пространстве родители, назначили мне воспитателем, долго прятал меня, потом, наконец, привез в Париж. Он, кажется, и сам хорошенько не знал, что со мной делать. Он пропадал целыми днями, возвращаясь только ночью, и рассказывал мне самые удивительные вещи, от которых я нисколько не стал умнее. Так продолжалось с неделю. Наконец он объявил мне, что меня отправят куда-то, где решится, наконец, моя судьба.
Однажды утром он велел мне собираться, и мы, пройдя какие-то кривые, грязные улицы, пришли к воротам грязной, закоптелой гостиницы, у которых толпились люди в голубых блузах, стояли экипажи и повозки, запряженные собаками. Мы скудно позавтракали в низком зале гостиницы. На дворе я увидел четырехколесную повозку с холщевым верхом. В заднем ее отделении лежали какие-то ящики с надписью: ‘Лион’. Мой старик приказал мне влезть в повозку и сам уселся рядом со мной. Затем мы выехали из Парижа на большую дорогу. Мой спутник не говорил ни слова, я — также. Я вспоминал свое прошлое и говорил себе, что наверное предназначен судьбой для чего-нибудь лучшего. Ведь дали же мне хорошее образование, я всегда был хорошо одет, обо мне заботились, даже в хижине лесничего я был окружен довольством, даже роскошью. Так почему же теперь такая неожиданная перемена? Есть, значит, на свете люди, которые считают в праве распоряжаться моей судьбой и бросают меня, словно мяч, то туда, то сюда, не заботясь о том, нравится мне это или нет.
Таковы были мои мысли, горечь которых еще увеличивалась от наступившего холода, от которого у меня стучали зубы, и от обращения моего спутника: он, который всегда так заботился обо мне, теперь не обращал на меня ни малейшего внимания и предпочитал разговаривать с возницей.
Меня охватило чувство невыразимой тоски, особенно когда, проезжая через Мелен, я увидел двух крестьянских детей, игравших около матери, увидел, как она ласкала и целовала их. Потом грусть уступила место гневу: я дрожал от ярости на людей, державших меня под непонятным и необъяснимым гнетом, и решил ни перед чем не останавливаться, чтобы стряхнуть с себя эти цепи. Как только эта мысль завладела моим воображением, я почувствовал себя сильнее и спокойнее. Но приходилось торопиться, пока мы не доехали до большого города, где, по требованию моего спутника, меня снова могли бы схватить. Мой мозг работал, мысли беспорядочно толпились в голове, я был, как в полусне, и не сознавал, что происходило вокруг меня, как вдруг какой-то странный звон заставил меня открыть глаза.
Я увидел, что наша повозка неподвижно стоит посреди какой-то рощи, а сидящий рядом со мной старик Тонно держит в руках большой кожаный мешок и заботливо пересчитывает его содержимое. Насколько я мог видеть, это были золотые монеты, и их звон разбудил меня от моих фантазий. Мне стало ясно, что огромная сумма денег была платой за мое похищение, или, может быть, ею должны были уплатить тюремщикам за мое заключение.
Что бы там ни было, мне стало крайне тяжело при мысли, что я сам лишен всяких средств, даже если бы мне и удалось осуществить план бегства. Прежде чем бежать, необходимо было присвоить себе деньги старика, а так как я был глубоко убежден, что эти деньги должны были послужить средством заключить меня, сделать меня окончательно несчастным, то я считал себя вправе завладеть ими и сделать их для меня безвредными и даже полезными.
В это время я заметил, что кучер, возившийся около лошадей, жадными глазами посматривает на казну моего старика. Но вслед за этим мы двинулись дальше и не останавливались до вечера, когда прибыли в местечко Ландон, где должны были ночевать. Дом, где мы остановились, был битком набит проезжими. Отсюда отправляли в Бургундию подкрепления, которых ждал маркиз де Навайль. Масса солдат, которых я увидел, походила на шайку разбойников. С едой обстояло так же плохо, как с ночлегом, все благодаря проходившим войскам.
Наш кучер оказался в хороших отношениях с хозяином, и нам в конце концов отвели место для ночлега на чердаке. От главного чердака оно отделялось решетчатой переборкой, так что в наше помещение можно было проникнуть только по узкой лесенке, снизу. Окно чердака выходило на двор, под самым окном виднелась соломенная крыша конюшни, таким образом не представляло затруднения вылезти из окна на крышу, а оттуда спуститься во двор.
Жизнь в лесу научила меня быстрому соображению, поэтому, едва мы вошли в отведенное нам место, я уже вполне составил план бегства. Я решил выждать благоприятного момента, для меня оказалось очень кстати, что, так как нам приходилось спать просто на сене, раздеваться нам не пришлось.
В главном отделении чердака помещалась куча народа: извозчики, конюхи, солдаты. Большинство были пьяны и долго кричали и пели бесстыдные песни. Наконец они заснули, и чердак оглашался только громким храпом.
Пришел наш кучер, запер дверь на лестницу и зарылся в сено. Я лежал между ним и стариком Тонно, который из всех наших вещей взял с собой из повозки только кожаную сумку на ремне и надел ее на шею. Когда он также захрапел, я поднял голову и прислушался. Прежде всего следовало удостовериться, крепко ли спит старик. Я подвинулся к нему, толкнул его локтем, потом дотронулся рукой до его груди и мешка с деньгами. Он тотчас же поднялся и, тяжело положив руку на мое плечо, заставил меня снова лечь, промолвив:
— Спи, Шарль, спи! Я тут.
Первая попытка не удалась, необходимо было обождать. Я ждал долго, и мной овладела, наконец, страшная усталость. Я в бессилии лежал на сене, забыв всякие планы, без всякой мысли. Наступили минуты сладкого покоя… заснуть — значит, забыть!
Должно быть, я был довольно долго погружен в сладкий сон, как вдруг почувствовал, как что-то скользнуло по моему лицу, я не мог сразу проснуться, но чувствовал, что около меня происходит что-то странное: как будто кто-то переполз через меня, а затем до моего слуха долетел какой-то глухой, хрипящий звук. Я никак не мог проснуться, а когда, наконец, открыл глаза, то заметил, что в окно уже смотрят бледные лучи рассвета. Собравшись с мыслями, я сообразил, что во всяком случае должен бежать.
При бледном свете зари я уже мог различить очертания тела Тонно, крепко спавшего. Кучера не было видно, вероятно он забился в сено. Я дотронулся до старика, и он не пошевелился. Я протянул руку к его груди, стараясь нащупать сумку, — мои пальцы попали во что-то сырое и липкое. Я взглянул на свою руку и при слабом свете различил, что на ней была кровь. Старый Тонно не двигался. На его груди зияли две страшные раны, нанесенные, по-видимому, широким ножом и после убийства прикрытые сверху кафтаном старика. Его рот был широко открыт, лицо искажено, серые глаза остались незакрытыми и как будто светились в полумраке.
Не могло быть сомнения: Жак Тонно был убит и ограблен, сумка с деньгами исчезла. Так как наш кучер также исчез, то очевидно это он отправил старика на тот свет и завладел деньгами, на которые так жадно смотрел во время остановки в лесу. Я хотел позвать на помощь, но быстро сообразил, что меня самого могут заподозрить. Никто не поверит, чтобы я мог не слышать, когда совершалось убийство, да и убийца мог иметь в доме сообщников — быть может, даже в лице самого хозяина.
Что мог поделать такой мальчик, как я?
Мой страх возрастал с каждой минутой. Кучер, наверное, уже оставил дом: после совершения преступления он спустился по лестнице, запер внизу дверь и спокойно заложил своих лошадей. Нельзя было терять ни минуты. В случае допроса меня, наверное, задержали бы, так как я даже не мог бы сказать, кто я и куда еду. Я не мог бы доказать свою невиновность.
Я прокрался вниз по лестнице и попробовал отворить дверь, но она была заперта. На ее ручке виднелась прилипшая, засохшая кровь: убийца отворил ее кровавыми руками. Итак, мне остался путь через окно. Я вылез на соломенную крышу, и так как кругом никого не было видно и не было слышно ни малейшего шума, то я прополз до края крыши, спускавшегося довольно низко, и оттуда спрыгнул во двор. В конюшне уже шевелились люди, топали лошади, конюхи носили воду из колодца. Я осторожно отодвинул засов у ворот и очутился на свободе. Я бежал, куда глаза глядят, через ложбины и рвы, перепрыгивал канавы, продирался сквозь изгороди.
Утро было туманное, но дождь перестал, и я мог различить в некотором отдалении небольшую рощу. До нее-то мне и хотелось добраться. Когда я вступил под сень елей и сосен, на церковной колокольне пробило восемь часов. Я спрятался за кучу дров, чтобы отдохнуть и собраться с мыслями. Через минуту я услышал шаги, мимо меня прошли два человека. Я не мог видеть их, но услышал несколько отрывочных слов: ‘Убийство… труп на чердаке… убийца скрылся… возница… мальчик’…
Мое сердце страшно билось. Я не чувствовал себя в безопасности. Когда люди прошли, я снова бросился бежать, все дальше и дальше. Среди дня я напросился обедать к одному крестьянину, выдав себя за ученика алхимиков. В то время эти господа пользовались большим уважением, считалось, что им известны разные тайны и что они сведущи по части чернокнижия.
Отдохнув, я продолжал свой путь и к вечеру добрался до Демейля. Здесь я постучался в ворота францисканского монастыря, и получил там и ужин, и ночлег.
Утром я проснулся с новыми силами и, закусив, снова отправился в путь, расспросив подробно, как пройти в Окирр. Дорогой я пообедал на монетку, которую прощаясь сунул мне в руку францисканец, раздававший милостыню, и вечером подошел к городу.
У ворот я заметил большое стечение народа всех сословий. У самого въезда была разбита палатка, над которой развевался королевский флаг. Из нее раздавались барабанный бой и звук трубы, кругом мелькали блестящие каски, развевались перья. При входе в палатку висела сделанная крупными буквами надпись: ‘Задаток — десять пистолей’. Это была палатка вербовщика.
— В Италию! В Италию! — выкрикивал барабанщик.
Как молния, мелькнула в моей голове мысль: идти в военные!
— Ура! — громко крикнул я и вошел в палатку.
Час спустя я уже красовался в шляпе с перьями, со шпагой и манеркой на перевязи: я был солдатом итальянской армии.
С тех пор я стал вести жизнь, полную приключений: я побывал в Италии, Испании, Африке, теперь я попал в Венгрию. В прошлом году в Алжире герцог де Бофор произвел меня в поручики. Болезнь принудила меня покинуть службу. Теперь я здесь. Я видел и пережил удивительные вещи. Судьба ни разу не улыбнулась мне, я тащусь по пути жизни среди заблуждений, роковых случайностей и препятствий и никак не могу добиться хотя бы приятной жизни.
— Друг мой, — возразил маркиз, — Вы требуете слишком многого. Черт возьми! Да ведь Вам не больше двадцати четырех, двадцати пяти лет? И Вы думаете, что жизнь уже прошла? Однако Ваш рассказ страшно заинтересовал меня, но одного Вы мне не разъяснили: Вы были тогда именно в том возрасте, когда все впечатления отчетливо запоминаются, Вы должны хорошо помнить события и обстоятельства того времени, так как с тех пор едва ли прошел десяток лет. Что это было за место? Где? Как назывался этот лес?
Сэн-Круа несколько минут молчал, а потом, задумчиво поглядев на маркиза, медленно и твердо сказал:
— Я не решаюсь… я не хочу про это говорить.
— Но какие же у Вас есть предположения относительно Вашей родины? Неужели Вы не помните хотя сколько-нибудь важного обстоятельства, которое навело бы Вас на след?
— В моей жизни было одно обстоятельство, самое важное и самое очаровательное, одна встреча, может быть — самая роковая, потому что она побудила моего старика увезти меня из того места, где мы жили с ним. Не расспрашивайте больше. Я больше никогда не буду говорить об этом. О своей родне я больше не забочусь. Черт с ним, со всем родством! И знаете что, маркиз: оставьте меня идти моей дорогой!.. Лучше мне оставаться одиноким!
Он глубоко вздохнул и украдкой посмотрел на маркиза.
— Оставим это! — со смехом воскликнул последний. — Вы мне нравитесь. Располагайте же моим кошельком и будем добрыми друзьями! Кроме того, ведь я перехожу в Ваш полк.
В это время их окликнул часовой. Маркиз сказал лозунг. Сэн-Круа и его новый друг находились теперь вблизи переправы. Несколько часов назад здесь еще было жаркое дело. Когда турки были отброшены к своим окопам, после них осталось на равнине множество убитых и раненых. По дороге от Моггерсдорфского моста их было особенно много, так как именно здесь шел самый кровопролитный бой.

III
Доктор из Рима

Когда всадники приблизились к этому месту, целые стаи ворон поднялись с поля. Они только что принялись за свой отвратительный обед.
— Проклятые птицы! — сказал маркиз, — вот Вам наша солдатская доля: это жадное зверье следует за нами по пятам. Может быть, они каркают нам на своем птичьем языке: ‘Эй, Вы, люди на конях! Вы нам нравитесь, и мы очень хотим, чтобы Вы попали в наши клювы’. И, может быть, через несколько часов мы будем неподвижно лежать здесь, как те янычары у моста… ‘Ну, нет, ангел мой, моя кровь мне самому годится!’ — запел он легкомысленную парижскую песенку, отбивая правой рукой такт по луке своего седла. Вдруг он приподнялся на стременах, вытянул шею, стал пристально всматриваться вперед, прикрыв глаза рукой в виде козырька, а затем, наклонясь к Сэн-Круа, сказал:
— Взгляните-ка вон туда, поручик! Что это такое? Вы также видите это или это только обман зрения? — и он указал рукой вдаль.
Сэн-Круа напряг зрение, стал глядеть в указанном направлении, а затем воскликнул:
— Тысяча чертей! Я также что-то вижу! Что бы это могло быть? Ведь Вы говорите о черной фигуре, которая движется по полю, поминутно нагибаясь и разгоняя ворон?
— Да, о ней. Это — не постовой, потому что в той стороне нет постов. Надо узнать, в чем дело. Едемте!
Маркиз тронул поводья и пустил лошадь галопом, Сэн-Круа следовал за ним.
— Держите наготове пистолеты, — сказал Бренвилье, — нельзя вперед знать, на кого мы наткнемся.
Фигура, заметившая еще издалека их приближение, хотела, казалось, избежать встречи: она быстро удалялась от всадников, скользя подобно призраку. В темноте молодые люди не могли явственно различить ее очертания, но обоим казалось, что из головы привидения исходит странный свет.
— Разделимся, — сказал маркиз: — поезжайте налево, а я возьму направо, шагов через двести мы опишем полукруг, съедемся и поймаем этого черного. Ведь не сатана же это!
Они разъехались в разные стороны. Когда через несколько минут они снова соединились, черная фигура оказалась между ними и стояла, выпрямившись во весь рост. Всадники увидели, что это был высокий, закутанный в плащ человек, который, вооружившись потайным фонарем, по-видимому искал чего-то среди трупов. Маркиз наскочил на ночного бродягу, и, направив на него пистолет, крикнул:
— Что Вы за человек? Отвечайте! Какими подозрительными делами занимаетесь Вы между двумя враждующими лагерями?
Человек с явным гневом направил свой фонарь на маркиза и его спутника. Испуганные неожиданным светом, кони взвились на дыбы.
— А, это — господа французы! — язвительным тоном сказал незнакомец по-французски, но с сильным итальянским акцентом. — Вы, синьоры, кажется, считаете себя вправе везде играть первую роль?
— В этот момент мы — лишь подчиненные вождя императорской армии, — возразил Бренвилье, — и, по приказу главнокомандующего, делаем объезд. Мы обязаны задерживать всякого, кто является подозрительным, потому приготовьтесь следовать за нами.
— Этого я не сделаю, — упрямо возразил человек в плаще, — так как я сам принадлежу к армии.
— Уверять в этом очень легко. Однако форпосты могут удостоверить Вашу личность. Следуйте за нами без возражений! Вероятно Вам будет приятнее отправиться с нами, чем с конным разъездом, который будет здесь через несколько минут. Слышите лошадиный топот?
— Вы прерываете мои наблюдения, — возразил на этот раз уже кротко черный человек. — Но все-таки я предпочитаю идти с Вами, а не с жестокими солдатами Вашего корпуса. Пойдемте! Вы узнаете, кто я такой, но без своей добычи я не уйду.
С этими словами он поднял с земли объемистый мешок так легко, как нельзя было ожидать от него, судя по его тощей фигуре. Что было в этом мешке, всадники не могли рассмотреть при слабом свете фонаря.
Маркиз поехал с правой стороны странного пленника, Сэн-Круа — с левой, никто не говорил ни слова.
Наконец они приблизились к форпостам. Пламя сторожевых постов осветило фигуру пленника, и французы с любопытством оглядели свою добычу.
Это был человек в расцвете лет, сильно сложенный и несомненно итальянец. Длинные черные волосы, выбиваясь из-под черной бархатной шапочки, падали ему на плечи, тщательно выхоленные усы и борода покрывали нижнюю часть его лица и были подстрижены по последней моде. На нем были черный кафтан, камзол и панталоны того же цвета, на ногах красовались изящные охотничьи сапоги. Всадники заметили на его правой руке перстень с драгоценным камнем. Маркиз видел, что они имеют дело не с мошенником, но легко могло случиться, что он оказался бы шпионом. Во время турецкой войны множество ренегатов занималось этим постыдным ремеслом, и в особенности славились этим итальянцы. Следовало также осмотреть мешок, который пленник нес на спине и который казался очень тяжелым.
Дав лозунг, всадники проехали сторожевую цепь.
— Господа, — сказал итальянец, — я только прошу вас отвести меня немедленно на мою квартиру. Я принадлежу к итальянскому отряду. Отведите меня сейчас же туда, где виднеются венецианские значки.
Он указал на флаг с изображением льва св. Марка и привязанным к древку фонарем. Маркиз колебался. Он не сомневался более, что итальянец нисколько не опасен, но ему было интересно узнать поближе, что за личность этот человек. Он знаком предложил Сэн-Круа снова занять место около незнакомца, и они все трое отправились в итальянский лагерь.
Завидев черного человека, солдаты и офицеры, распивавшие вино, повскакали со своих мест и бросились к пленнику.
— Стойте! Легче, господа! — воскликнул он, — сперва возьмите-ка вот это, да поосторожнее!
Два солдата сняли мешок с его плеч.
Итальянец глубоко вздохнул:
— Ух! Это было-таки порядочно тяжело! Несите ко мне! Да осторожнее! А теперь, господа, скажите, пожалуйста, этим синьорам из французского отряда, кто я такой.
— Синьор, — сказал один из офицеров, обращаясь к маркизу, — Вы привели с собой доктора, знаменитого анатома, Маттео Экзили, человека, которому все мы многим обязаны, это — знаменитейший врач итальянской армии.
— Господин доктор, — сказал Бренвилье, — мы извиняемся, но мы исполняли нашу обязанность. Мы не могли не захватить человека, который в ночной тиши бродит по полю битвы и занимается каким-то таинственным делом как раз между двумя враждующими лагерями, Вы и сами не могли бы одобрить это.
— Согласен, — ответил доктор с хриплым смехом, и я уже давно простил Вас, господа!
— Вы крайне обяжете меня, — сказал маркиз, — если дадите нам некоторые объяснения относительно добычи, взятой Вами с поля сражения. Во всяком случае интересно узнать, какие предметы собирает такой знаменитый ученый, как Вы.
Доктор бросил на обоих французов острый взгляд и ответил:
— С удовольствием покажу, если только моя коллекция не покажется Вам очень неприятной. Французы очень храбры, но в то же время чувствительны и элегантны. Пойдемте ко мне! Я пройду вперед, капрал Перотти проведет Вас. Прощайте, господа!
Он запахнул свой плащ и свернул в переулок.
Маркиз и Сэн-Круа кликнули капрала, и тот, получив у своего начальника разрешение отлучиться, повел французов через длинные ряды палаток к задней линии лагеря.
— Мы уже близко от докторского жилья, — сказал он, обращаясь к Сэн-Круа, через которого вели разговор, так как молодой человек владел итальянским языком, — но разве Вы в самом деле хотите к доктору?
— Почему же нет? Он сам пригласил нас, да и нам интересно посетить его.
— Гм! Это — такое дело… Правда, вы оба еще молоды, вы в такие вещи не верите, я же много пережил, а потому могу и даже должен предостеречь вас, и я говорю вам: подальше от доктора Экзили!
— Ба! — рассмеялся Сэн-Круа. — Слышите, маркиз? Он не хочет вести нас к доктору!
— Спросите его, почему.
— Разве у Вас есть подозрения? — спросил Сэн-Круа. — Ведь доктор Экзили, говорят, — искусный врач. Такое знакомство может только принести пользу.
— Да, он — знаменитый врач, — ответил старик, — но каковы его средства? Заметили ли вы, что все были очень рады, когда он ушел?
— Нет, я заметил только, что все окружили его и жали ему руки.
— Из страха, добрый господин, из страха! Вы не выдадите меня, старика, если я кое-что скажу вам. Вам особенно, господин, — прибавил он, обращаясь к Сэн-Круа, — не советовал бы я приближаться к доктору.
— Опять какие-то таинственные предчувствия на мой счет! — мрачно пробормотал Сэн-Круа. — Что может изображать собой этот доктор? Ведь не держит же он у себя в комнате воплощенного сатаны!
— Почти так, — ответил старик, понизив голос. — Этот доктор — ужасное существо. Я знавал его еще в Риме, когда служил в швейцарской гвардии его святейшества папы. Тогда он был в подозрении у духовного суда: он с давних пор славился удивительным излечением таких трудных болезней, за которые самые лучшие римские доктора никогда не решались взяться. Его надо бы считать самым ученым врачем, ученее всех других, но он никогда не мог представить доказательства, что проходил науки. Он уверял, что изучал науки у арабских монахов, пусть так, но вот что самое ужасное: Экзили знает средства, которые убивают, как молния! Откуда он их узнал, как их употребляет, это — его тайна. Постоянным, внимательным изучением человеческого тела он достиг того, что знает, какие части легче всего подвергаются действию ядов. В Риме рассказывали о нем страшные вещи, все замечали, как иногда вдруг начинали вымирать целые семьи. От Экзили все бегали, ни у кого не хватало храбрости схватить его, наконец, в дело вмешалась святая инквизиция, и доктор бежал из Рима.
— Удивляюсь, почему дальше этого не преследовали страшного доктора. Если над ним тяготеет тяжелое подозрение, то погубить его очень просто.
Старик осторожно осмотрелся.
— Знаете Вы историю Борджиа? — тихо спросил он. — Известно ли вам, как дофин, брат Карла Седьмого, отравился вытирая вспотевшее лицо платком после игры в мяч? Известны вам отравленные перчатки Жанны д’Альбрэ? И никого из злодеев никогда серьезно не преследовали. А почему? Потому что знатные, важные господа принимали участие в этих преступлениях, и осудить пришлось бы членов самых знатных фамилий. Так было в Риме. Многие, что теперь сидят в замках, полученных в наследство, наверное видят по ночам тени убитых родственников, которых снадобья Экзили свели в могилу. Много-много людей в старом Риме, во Флоренции, в Неаполе должны благодарить за богатые поместья, драгоценности, серебро и золото, составляющие теперь их собственность, ‘римского доктора’, как зовут Экзили его друзья. Да, он — великий ученый в страшных науках, он — мудрейший из своих черных сотоварищей.
— А здесь, в армии, кем считают его?
— Считают искусным врачом, как вы уже слышали. В войсках хорошие доктора очень редки, и Экзили не имеет соперников. Да и боятся тронуть его. С тех пор как он вылечил адмирала Морозини от страшной раны, никто не смеет подозревать его.
— Рассказы Вашего старика начинают надоедать, крикнул маркиз своему стрелку, — мы должны ехать с рапортом!
— Он рассказывает мне о чудесных излечениях, которыми прославился доктор, — ответил Сэн-Круа. — Теперь я еще больше заинтересован этим человеком, — продолжал он, обращаясь к старику, — ведите нас к нему. Даю слово, что все, что Вы мне сказали, останется между нами. Ведите нас! Черт возьми! Ведь не выпустит же он на нас тотчас же всех жителей преисподней!
— Вы сами этого хотите, — сказал старик, — пусть будет так! Вот его жилище.
Они подъехали к высокому, темному строению, судя по виду, бывшему монастырю.
Маркиз тронул засов у ворот.
— Кто там? — прозвучал голос изнутри.
Маркиз назвал себя.
— А, мои стражи! Подождите одну минуту, господа! — И после звяканья замков, ключей и задвижек ворота открылись, и под сводчатым входом показалась фигура доктора. Свеча, которую он держал в высоко поднятой руке, неверным светом озаряла его фигуру. — Пожалуйте! — сказал он, — я как раз занят очень интересным предметом и должен торопиться, потому что, кто знает, может быть, неверные выбьют нас отсюда.
Французы с любопытством оглядывали просторное, неуютное помещение. Единственное окно выходило в монастырский сад и было почти одной высоты со стенами, на потрескавшихся стенах там и сям виднелись следы старинных образов, написанных альфреско, против двери находилась в стене ниша с высоким сводом. Доктор завесил ее грязным холстом от палатки, поддерживаемым двумя грубо сколоченными деревянными подпорками. Походная кровать, длинный стол, заваленный хирургическими инструментами, несколько книг, бутылок и стаканов, замешавшихся между ними, вот все, что составляло убранство римского врача.
— Вы еще поспеете вовремя, — сказал Экзили, — до рапорта у Вас еще целый час впереди. Как мы странно встретились! Надеюсь, мы познакомимся поближе. Простите за беспорядок, но ведь Вы знаете, что военному врачу не до элегантной обстановки.
— А я даже удивляюсь, доктор, как это Вы ухитрились устроиться здесь так по-домашнему, — возразил Бренвилье. — Ведь пребывание здесь продолжится не более недели.
— Я всегда охотно устраиваюсь по-домашнему, хотя бы даже на один день.
— У Вас много вещей?
— Нет. Мои инструменты, маленькая аптека, книги да кое-какие препараты вот и все.
— Вы собираете растения? — неожиданно спросил Сэн-Круа.
— Мало. Вероятно Вы подумали это потому, что встретили меня в поле? Вы подумали, что я ищу каких-нибудь экземпляров, цветущих только по ночам?
— Я предположил нечто подобное, у Вас был такой большой мешок. Положим, для растений он был немножко велик. Мне показалось, что в нем были камни.
Доктор протяжно рассмеялся, встал с места и прошелся по комнате, потом он остановился и сказал, сурово нахмурившись:
— Вы, вероятно, уже слышали про меня. Обо мне, как о многих людях, занимающихся медициной, ходят самые невероятные слухи. Правда, я питаю очень своеобразную страсть, которая почти всех приводит в ужас, но эта страсть тесно связана с моей наукой, с моим призванием. Мешок, который Вы сегодня видели у меня за спиной, содержал замечательно красивый экземпляр для моей коллекции. Надо надеяться, что наверное дадут мне время препарировать мою прекрасную находку настолько, чтобы я мог включить ее в число собранных мной предметов, потому что я именно и собираю такие предметы, которые Вы заметили в моем мешке. Поля битвы поставляют мне экземпляры для моего музея в Венеции, одним словом, господа, я собираю трупы.
Пораженные французы вскочили со своих мест. Доктор усмехнулся буквально дьявольской улыбкой. Его лицо, отличавшееся правильными чертами, исказилось гримасой такой кровожадной радости, что оба воина невольно содрогнулись.
— Хи-хи-хи! — захихикал он с веселостью безумного. — Я так и знал, что Вы испугаетесь. Но я вовсе не так страшен, как меня малюют, у меня только немножко больше познаний, чем у других учеников Эскулапа.
Маркиз и Сэн-Круа с невольным любопытством смотрели на странного человека, который, подобно коршуну, следовал за армиями, чтобы после битвы собирать на полях страшную добычу.
— Вы удивлены? — продолжал доктор. — Но почему же? Разве не вполне понятно, что врач делает опыты на трупах? Если бы мне предоставили для этого и живых людей, было бы еще лучше, но уже и из-за трупов возникают всякие затруднения. Даже турки, и те боятся и оберегают своих убитых, чтобы они не явились в рай Магомета без рук или без ног. Впрочем, когда на поле нет мусульманских часовых, можно выкрасть то, что нужно. Хотите видеть мою последнюю находку? Она хорошо сохранилась. Я выбираю, искалеченных вовсе не беру.
Он подошел к занавеске, взял свечу и отдернул парусину. Глазам французов представился страшный вид: на чем-то вроде нар лежал труп молодого воина из турецкой армии. Скальпель доктора только что обнажил важнейшие органы. Приблизившись к трупу, доктор начал объяснять своим слушателям механизм движения жизни в человеческом теле, особенно останавливаясь на деятельности сердца. Он показал им различные члены человеческого тела, препарированные им и сохранявшиеся в стеклянных сосудах, наполненных предохраняющей от порчи жидкостью. Он говорил с жаром, видимо наслаждаясь своими кровавыми и отвратительными рассказами.
Когда он, наконец, опустил занавеску, оба офицера с облегчением вздохнули.
— Ну, господа, — жестко спросил доктор, — надеюсь, моя коллекция заинтересовала вас? Не правда ли, я уже сделал кое-какие открытия? Мой взгляд глубоко проник в тело человека. Надеюсь, вы не раз сделаете мне честь своим посещением?
В эту минуту в тишине ночи прозвучал призыв военной трубы.
— Сигнал к рапорту, — сказал Бренвилье, — нам пора ехать.
Доктор схватил свечу и отворил двери.
— Смотрите же, не мешайте мне в следующий раз, когда я отправлюсь искать себе хорошенькое жаркое, — крикнул он с диким, хриплым хохотом, захлопывая за ними дверь.
Взволнованные, растерявшиеся от только что пережитой сцены, молодые люди несколько времени не могли начать разговор. Они были уже в своем лагере, когда маркиз сказал:
— Видели Вы когда-нибудь более отвратительного, более отталкивающего человека, чем этот римский доктор? Мне кажется, было бы очень недурно, если бы мы всадили пулю в его череп!
— Гм… — медленно промычал Сэн-Круа, — кто знает! Во всяком случае это — человек, который в одно и то же время может принести людям спасение и смерть. Хорошо иметь такие познания! Это — оружие безусловной важности!
— К чему отягощать себя такими предметами? Для врача это, может быть, важно, согласен, но для других людей это — опасная, даже гибельная наука. Да, пожалуй, даже и для врача!
— Вы думаете? Но почему же? Ведь должен же врач изучить человеческое тело. Какая же опасность может грозить ему от этого изучения? — спросил Сэн-Круа, жадно ожидая ответа маркиза.
— Разве Вы не заметили в препаратах доктора ничего особенного? Разве Вам не бросилось в глаза, что большая часть состояла из различных внутренностей — желудка, сальника, кишок — и что доктор с особенным жаром говорил о видоизменениях этих частей после различных опытов и даже показал два экземпляра, на которых делал пробу посредством разъедающих жидкостей, как он выразился, чтобы видеть, заметны ли такие опыты на внутренностях? Я — человек совершенно несведующий, но и мне пришла в голову мысль: если бы этот доктор вздумал стряпать такие напитки, которые могут мгновенно прекращать жизнь человека, — он был бы страшен, особенно, как враг. Ведь если такой человек захочет мстить, его жертвы заранее надо считать погибшими. Поэтому-то я и говорю, что это — опасная, гибельная наука. Не знаю, может быть, я и ошибаюсь, но этот Экзили — не простой врач, а кое-что побольше… Что если он приготовляет яды?
— ‘Если кто хочет мстить’… — повторил Сэн-Круа. — Да, да, Вы правы, маркиз! Это — опасная наука… Ах, вот мы уже и у главной квартиры!
Они подъехали к палатке Монтекукули, которую окружала толпа офицеров. Сэн-Круа и Бренвилье сошли с лошадей и смешались с группой товарищей.
Наступал рассвет.

IV
Битва при Сэн-Готарде

Через четыре дня после описанных событий равнина при Сэн-Готарде представляла совсем иную картину. Ряды бесчисленных палаток по обоим берегам реки исчезли, бараки были разрушены, лагерные повозки длинной линией тянулись на горизонте, далеко позади обеих армий. На равнине, подобно колосьям, колеблющимся на хлебном поле, волновались, сверкая сталью, полки христианского и нехристианского войск. Из разных мест, раздавались десятки воинственных мелодий различных национальностей, веяли знамена и бунчуки.
Резкие звуки трубы пронеслись по линиям войск. Загрохотали орудия, турки ответили еще более частыми выстрелами, противники бросились друг на друга. Бой при Сэн-Готарде начался.
Правое крыло христианской армии занимали императорские регулярные войска, левое — французский вспомогательный отряд, в центре помещались итальянцы и соединенные отряды других наций, составлявших Австрийскую империю. Хотя переправиться через реку в том месте, где она круто заворачивает, однажды уже не удалось туркам, они все-таки пытались сделать это в этом месте. Неумолчный огонь их картечниц разносил смерть и гибель по неприятельским рядам. Густой дым стлался над волнами узкой реки, подобно огромному серому плащу окутывая авангард мусульманской армии. Порыв ветра, налетевшего с гор, разорвал эту плотную завесу, и тогда ясно обрисовались силуэты всадников, на конях переплывавших реку, с блестящим дамасским кинжалом в одной руке и ружьем — в другой, поводья они держали в зубах. За спиной каждого всадника сидел вооруженный с ног до головы янычар. Эта цепь безумцев стремилась перейти реку. Авангард императорской армии открыл по ним сильный огонь. Некоторые седла мгновенно остались без всадников, речные волны окрасились кровью, но сыны Пророка все приближались с дикими криками: ‘Алла иль алла!’.
Конские копыта коснулись дна, берег был близко! Вот первые отряды всадников поднялись на него, янычары спешились и образовали сомкнутую цепь.
Правоверные бросились на неприятеля, кривые сабли рассыпали смертоносные удары. Через несколько мгновений бой сделался всеобщим. Загремели мушкеты, копейщики бурным натиском бросились вперед, пушки неистово грохотали, ядра с раздирающим уши визгом врезывались в плотные ряды, и где за несколько минут бились грудь с грудью сильные, мужественные люди, там после орудийного выстрела виднелись кровавая масса, смешавшаяся с землей, исковерканное оружие и разбросанные куски тел.
Враги креста уже почти уничтожили нассауский батальон, первые ряды христианской армии еще раз бросились вперед на получивших подкрепление турок. Но последние, подобно демонам, все выползали и выползали из реки, так что христиане не выдержали их натиска. Пространство между врагами увеличивалось, но его тотчас же наполняли закованные в панцири кровожадные сыны ислама, которым легкая императорская пехота не была в силах противиться. После нескольких минут отчаянного боя обороняющиеся подались, их центр расстроился, рассеялся и обратился в бегство, увлекая за собой спешившие на выручку полки. Маркграф Зульцбахский пробился вперед во главе своего полка, но пал, сраженный стрелой, пущенной из лука сераскиром, маркграф Дурлахский едва успевал отражать удары кривых сабель, рассвирепевшие турки находились теперь всего на расстоянии пистолетного выстрела от главной квартиры христианской армии. В это время принц Карл Лотарингский, сражавшийся в первых рядах, бросился с главными силами правого крыла навстречу врагу. Бурное стремление было остановлено, битва продолжалась на одном месте. Каждая сторона употребляла страшные усилия выбить врага из его позиции. Великий визир и главнокомандующий турецкой армии, Коприли, издали увидел, что его войска замялись. Тогда он приказал новым силам ударить на неприятельский центр, и свежие отряды бросились в реку, чтобы переправиться на противоположный берег.
Опасность для войска Монтекукули росла с каждой минутой, но он берег силы своих флангов для решительного момента. Наконец он послал гонца к Колиньи с приказанием двинуть французский отряд на подмогу центру.
Грянул громовой крик радости, блеснули вынутые из ножен сабли, и земля дрогнула под копытами помчавшейся в бой конницы.
Французы бурным натиском атаковали неприятеля с фронта, а в это же время два императорских полка напали на него с правого фланга.
Коприли стоял на склоне Сэн-Готардского холма, французская конница, не только воинственным, но и нарядным видом привлекла на себя его внимание.
— Что это за девушки? — спросил он у своей свиты, увидя длинные, развевающиеся волосы несшихся кавалеристов.
В эту минуту воздух дрогнул от потрясающего воинственного клича французов: ‘Вперед! Вперед! Бей, руби!’
Им ответил не менее страшный крик: ‘Алла! Алла!’. Но криком нельзя было напугать этих ‘девушек’. Они были храбры не только за карточным столом, за стаканом вина, в объятиях любви, нет, они были также неустрашимыми бойцами, их мечи свистели в воздухе и густо сыпались их губительные удары. Несмотря на отчаянный натиск врага, они не поддавались.
Ла Фейяд на высоком коне был виден издали, он бился, как простой солдат, но ни один выстрел не задел его, так что турки прозвали его ‘Стальным’.
Началась страшная резня. Полк де Траси, в котором служил Сэн-Круа, занимал в наступавшей линии второе место. Анатолийский бей, искусным движением занял со своей пехотой пространство, разделявшее отдельные отряды французов. Драгуны пытались помешать этому маневру яростным натиском, и пехотинцы де Баньи поддержали их. В это время в голову пехотной колонны ударила турецкая граната и разорвалась с оглушительным треском, распространяя кругом смерть. Кони ближайших всадников взвились на дыбы и бросились в ряды пехоты. Сэн-Круа тщетно старался сдержать своего коня, который умчал его далеко от его товарищей, и он очутился в последних рядах пехотинцев, на которых обрушилась вся тяжесть нападения отряда бея.
Собрав все свои физические и душевные силы, поручик с величайшим трудом отражал сыпавшиеся на него со всех сторон удары. Пыль от взрытой гранатой земли поднялась таким густым облаком, что враги не отличали друг друга.
Сэн-Круа пришпорил коня, чтобы выбраться из этого водоворота, и, пригнувшись к луке, успел выскочить вперед, но вдруг его внимание привлекла небольшая группа отчаянно бившихся людей: два врага бешено нападали на конного офицера христианской армии, его шляпа свалилась, по лицу текла кровь, он все слабее отражал нападения врагов.
Сэн-Круа быстро повернул коня, дал ему шпоры и поскакал на помощь французу, в котором узнал маркиза Бренвилье. Однако огромного роста янычар преградил ему дорогу, так что поручику пришлось думать о своем собственном спасении.
Маркиз уже едва держался, нападавшие носились вокруг него, подобно двум дьяволам, его богатая одежда казалась им заманчивой добычей. Маркиз уже сорок раз отразил их удары, его рука дрожала, перед глазами мелькали кровавые искры. Ему казалось, что какая-то горячая волна заливает ему грудь. Он в последний раз описал своей шпагой широкий круг, и из его горла вырвался хриплый крик. Огромная рука ухватилась за узду его коня, раздалось жалобное ржание, и лошадь вместе с всадником рухнула на землю, маркиз почувствовал, что его схватили сзади, чья-то рука, как тисками, сжала его горло, а над его головой сверкнул клинок. Маркиз считал себя погибшим.
Вдруг страшный сабельный удар раскроил череп одному из нападавших на него врагов и отбросил другого, возле маркиза появился воин христианской конницы.
— Живо, живо, маркиз! — закричал он, — вставайте! Хватайтесь за мое стремя!
С этими словами он докончил еще живого мусульманина.
Бренвилье собрал последние силы, выполз из-под лошади и через минуту очутился на коне Сэн-Круа. Они понеслись сквозь ряды сражавшихся и, наконец, достигли безопасного места, где могли передохнуть. Но через мгновение снова раздалась команда: ‘Вперед!’ — и, увлекаемые стремительным движением массы, они снова понеслись вперед.
Теперь и сам Монтекукули двинулся на врага со своим правым крылом. Началось страшное кровопролитие. Стесненные с трех сторон турки не могли уже пробиться сквозь неприятельские ряды.
— Вперед! Бей, руби! — раздавалось с левого фланга.
— Смерть собакам! — гремело с правого.
— Сан-Марко! Сан-Марко! — неслись крики из центра.
С дикими воплями и воем неверные обратились в бегство, стремясь к реке, чтобы положить это препятствие между собой и неприятелем.
Тысячи людей бросались с лошадьми в воду, Рааба вышла из берегов, в воздухе стоял гул криков, проклятий, выстрелов. Судорожные движения пловцов, ярость преследователей — все это представляло страшную картину истребления.
— Картечью в собак! Картечью! — крикнул Иоганн фон Шпорк.
Раздался рев смертоносных орудий, и после каждого выстрела новые жертвы всплывали на поверхность реки.
Резня продолжалась до четырех часов дня. Турецкие резервы, находившиеся в лагере, бежали, полумесяц отступил перед крестом. Турки спаслись в горы, однако двенадцать тысяч турецких воинов усеяли своими трупами поле битвы, и столько же погибло в волнах реки.
Когда солнце село, защитники креста могли отдохнуть от своей кровавой работы, по всему полю звучало торжественное: ‘Тебе Бога хвалим!’
В стороне от суеты, в глубине небольшого рва сидели двое мужчин. Это были маркиз Бренвилье и его спаситель, Сэн-Круа. Молодой полковник держал за руку поручика, на груди которого лежала голова спасенного.
— Я — Ваш должник, Сэн-Круа, — сказал маркиз, — без Вас я лежал бы теперь там, среди этих безмолвных тел.
— Я рад, что Вы спасены, маркиз, — ответил Сэн-Круа. — Но ведь я только исполнил долг солдата. Все за одного, один за всех! Будь я на Вашем месте, Вы, разумеется, снесли бы череп грозившему мне янычару. Вы раскрыли для меня свой кошелек, когда я отчаивался в своей судьбе, Вы ласково приняли меня в товарищи, Вам первому открыл я свое сердце, потому что чувствовал, что меня что-то притягивает к Вам. Вы помогли мне своим кошельком, я Вам — своей шпагой. Об одном прошу Вас: считайте, что мы поквитались!
Эти слова были сказаны с таким непонятным волнением, что Бренвилье с изумлением поднял взор на своего собеседника. Лицо Сэн-Круа было серьезно, на нем даже выражалось что-то похожее на страх.
— Тысяча чертей! — воскликнул маркиз, — это, кажется, должно означать, что Вы больше не хотите иметь со мной никакого дела? Как бы не так! Я не из тех людей, которые способны забыть долг признательности! Вы всегда останетесь моим другом. Я Вас не отпущу! В игре, на пирушках, у красоток всех стран, Вы — мой товарищ! Жизнь должна, наконец, улыбнуться Вам, и, когда мы вернемся в добрый старый Париж, мой дом в Вашем распоряжении. Дома я живу широко, Вам у меня понравится. Мой брак довольно бурный, ведь Вы знаете женщин, — но у меня красивая и умная жена. Вы должны познакомиться с ней.
Сэн-Круа слегка вздрогнул, затем положил руку на плечо маркиза и, заглянув ему в самые глаза, произнес:
— Маркиз, оставьте меня: я хочу одиноко пройти свой жизненный путь. Я уже достаточно хлебнул из кубка легкомыслия и распутства и боюсь снова вступить на опасный путь, ведущий в лабиринты большого света. Я больше на своем месте — на поле битвы, среди грома орудий. Здесь я могу принести пользу, там же я, может быть, окажусь вредным. Позвольте мне проститься с Вами! — докончил он почти печальным голосом.
— Что за черт! Что это Вы выдумали? Ерунда! Вы так говорите, точно на Вас тяготеет какое-нибудь преступление. Почему Вы не хотите спокойно наслаждаться радостями жизни около близкого друга?
— Потому что боюсь, что принадлежу к числу тех людей, которые всюду вносят с собой несчастье, — глухо промолвил Сэн-Круа, — я думаю, что было бы хорошо держать меня вдали от других людей: может быть, те, что отталкивали меня от себя, тоже думали так… Лучше, если я буду держаться подальше от счастливых людей.
— Глупости! — воскликнул маркиз. — Вы — славный малый, может быть, немножко легкомысленный — впрочем, я и сам такой — но сердце у Вас там, где ему надлежит быть. Ни слова больше! Вы — мой, и этим все сказано! Еще раз благодарю за быструю, отважную помощь. А теперь отправимся в главную квартиру: Гассион и Ла Фейяд зададут там сегодня пир горой. Вашу руку! Вот так! Я повезу Вас в Париж и введу там в свой дом. Мария будет рада Вам… Ха, ха, ха! Знаете, что: Вы похожи на нее! В самом деле похожи! Итак, Вы остаетесь со мной!
— Вы этого сами хотели, — со вздохом произнес поручик, пожимая руку маркиза.

V
Опыты ‘римского доктора’

Принимая во внимание все наличные обстоятельства, бурное время и трудность добывания различных гастрономических припасов, следовало признать ужин, данный Гассионом и Ла Фейядом офицерам их корпуса, положительно блестящим. Значительную часть яств составили запасы, захваченные в турецком лагере. Больше всего оказалось редких фруктов, масса которых была найдена в неприятельских палатках. Ели из награбленной богатой посуды, венгерское вино пили из роскошных кубков, взятых из палатки Коприли.
Пирующие разошлись только под утро. Когда маркиз и Сэн-Круа направлялись к своей ‘квартире’, состоявшей из местечка у бивуачного огня и шерстяного одеяла, так как ночевать пришлось на поле битвы, — Сэн-Круа остановился перед длинным, высоким зданием. В окне, выходившем в сад, виднелся свет.
— Да ведь это — дом ‘римского доктора’, — сказал поручик. — Он уже не спит. Видели Вы его во время боя?
— Нет, но видел перед битвой, он был занят приготовлением перевязок, — ответил Бренвилье.
— Чем он может заниматься в такой ранний час? Пройдем еще немного… мы как раз очутимся у ворот!
— Оставьте этого неприятного человека! Не то он опять наградит нас мерзкими впечатлениями.
— А я хотел бы видеть его: этот странный человек очень интересует меня.
С этими словами Сэн-Круа перелез через ограду, а маркиз остался на дороге.
— Я буду ждать Вас у нашего костра, — сказал он и повернул в сторону.
Сэн-Круа взошел на крыльцо и принялся ощупывать дверь, но так как она не отворилась, то он вышел из-под навеса в монастырский сад. Взобравшись на груду камней, он попробовал заглянуть через окно в комнату доктора.
То, что он увидел, так поразило его, что, хотя его сердце сжималось непривычным чувством ужаса, он все-таки остался на своем месте, чтобы видеть все, что будет делать доктор.
В комнате горела лампа, спускавшаяся с потолка на железных цепях. Стол был выдвинут на середину комнаты. На нем лежало распростертое тело мужчины, руки, ноги и шея которого были привинчены к столу железными кольцами, так что лежавший, если только он вообще был еще жив, не мог пошевелить ни одним членом. Сэн-Круа не мог решить, труп это или живой человек, но ему казалось, что скорее — живой, так как доктор стоял перед телом и внимательно разглядывал его, кроме того, в рот лежавшего была вставлена воронка с длинной трубкой, через эту воронку доктор от времени до времени вливал в горло лежащего какую-то жидкость из небольшой бутылочки. Он употреблял свои капли с крайней осторожностью, после каждой влитой в воронку дозы он прикладывал к груди лежащего руку или ухо, иногда открывал какую-то книгу, прочитывал несколько строк и снова смотрел на тело. Если Экзили пробовал над телом и внутренние средства, то, по мнению поручика, оно не могло быть трупом. Скоро Сэн-Круа с ужасом увидел, что, несмотря на железные оковы, тело судорожно зашевелилось, приподнялось, шея напряглась, и из горла вырвался страшный, гортанный звук.
Эти проявления жизни по-видимому не произвели на доктора ни малейшего впечатления. Пока тело судорожно содрогалось, он положил руку на сердце своей жертвы, а его злые глаза внимательно следили за усилиями распростертой фигуры. Через несколько мгновений голова снова упала на стол, тело вытянулось, хрип в горле прекратился. Ужасный доктор равнодушно ощупал тело, приложил ухо к сердцу, потом снова раскрыл свою книгу, заглянул в нее, снова перевел взор на тело, со страшной усмешкой покачал головой, а затем, захлопнув книгу, отвинтил железные кольца.
Тело не двигалось. Сэн-Круа уже не сомневался, что теперь это был труп, что доктор каким-то быстрым и верным средством убил этого человека.
Экзили прибавил огня в лампе, достал футляр, а из него — два скальпеля. Ошеломленный всей предшествовавшей процедурой, поручик пошатнулся, качнулся вперед и ударил рукой в оконное стекло.
— Кто там? — крикнул Экзили, быстро опустив свою лампу. — Кто там подсматривал? Я пущу в него огненную стрелу сквозь стекло!
— Это я, Сэн-Круа! Один из тех офицеров, которые арестовали Вас в поле!
— А, шпионы! — закричал Экзили. — Вы подкарауливали? Столько ли любопытства высказали Вы, чтобы поближе познакомиться с неприятелем?
Он отворил в окне маленькую створку.
— Доктор, что Вы тут делали? Я просто поражен недоумением, ужасом…
— И любопытством, — подсказал доктор. — Очень верю. Всем Вам, господа, охота видеть чудесные излечения и поглядеть на диковинные вещи, но тут на сцену являются страх, отвращение и так далее! Если бы все так поступали, то мало кому можно было бы помочь!
— Но то, что я видел, было действительно ужасно! Вы и сами не можете отрицать, что это ужасно.
— А что Вы видели?
— Живого, прикованного к столу человека, которого Вы убивали каким-то средством.
Экзили вскочил в гневе, но тотчас же овладел собой.
— Во-первых, это был вовсе не человек, а просто — турок, мы не причисляем их к людям. Во-вторых, убить я его убил, но не по своей воле: я применил одно средство, чтобы спасти его от внутреннего кровоизлияния, которому он подвергся, упав вместе с лошадью, я принес этого человека с поля сражения. Он не хотел, чтобы я сделал над ним опыт моего лечения, и я привязал его к столу и заставил проглотить мое лекарство посредством воронки. Мне жаль, что лекарство вызвало смерть, но это всегда может случиться. Да и что значит какой-то турок, который все равно завтра был бы подобран, как пленный? Так он гораздо скорее избавился от ожидавшей его судьбы.
Сэн-Круа не нашелся, что возразить.
Доктор надвинул на голову свой капюшон и сказал с ударением:
— Я рассчитываю на Ваше молчание, поручик. Следует хранить врачебные тайны… Я не знал, что тут поблизости французы, иначе я завесил бы окно. Немцы и итальянцы гораздо суевернее и ни за что не подойдут близко к жилью ‘римского доктора’. Если я узнаю, что Вы болтаете про мои научные занятия, я вызову Вас на дуэль! Да, на дуэль! И дуэль будет состоять в том, что Вы выйдете против меня со шпагой в руке, а я — с флакончиком, наполненным некой жидкостью. Вы броситесь на меня со шпагой, а я только плесну Вам в лицо несколько капель из моего флакончика. Кто из нас после этого затихнет навеки, про то будут знать секунданты, которые понесут того, кто останется на месте поединка. Итак, берегитесь! Не вызывайте на бой тех сил, которые совершенно иначе действуют на сердце и желудок, чем Ваши шпаги и пистолеты! — и он гневно захлопнул окно.
Сэн-Круа был так ошеломлен всем, что видел, так поражен повелительным тоном доктора, что, несмотря на все свое мужество и на решительность, с которой он обыкновенно обращался с подобного рода людьми, — он не ответил ни слова и поспешил удалиться из этого жуткого места.
Споткнувшись несколько раз о надгробные камни и развалившиеся стены, он добрался, наконец, до ограды и перелез на дорогу. Когда он проходил мимо железной решетки у входа, из окна доктора снова засиял яркий свет.
Очевидно Экзили принялся за вскрытие трупа.
Сэн-Круа направил шаги к бивуачным огням своей части. Ему невольно вспомнились слова Бренвилье, сказанные с каким-то даром провидения: ‘Не производил ли доктор опытов с ядами?’ И на этот вопрос Сэн-Круа ответил себе утвердительно, потому что все, что он видел сегодня, доказывало, что ‘римский врач’ — убийца, прилагающий свое проклятое искусство с ревностью ученого, и старый капрал справедливо назвал его ‘мудрейшим из его черных сотоварищей’.
Бледный и расстроенный, подошел Сэн-Круа к сторожевым кострам. Спасителя маркиза Бренвилье встретили громогласным ‘виват’. Бренвилье поднял кубок и, чокаясь с ним, громко сказал:
— Пью за твое здоровье, брат мой, Годэн де Сэн-Круа!
Война кончилась. Предстояло вернуться в милую, веселую Францию.
‘Не бежать ли мне! — спрашивал себя Сэн-Круа. — Нет! Попробуем бороться с предсказаниями судьбы! Я видел немало красивых женщин… Неужели маркиза так опасна, как проповедовал старый Тонно? Все равно: я люблю борьбу! Вперед! Во Францию!’.

VI
Утренний прием короля

На часах в обширном вестибюле Лувра пробило восемь. Хотя был только конец сентября, но в комнате царила почти совершенная темнота. Занавеси на окнах, выходивших на террасу, были наполовину задернуты, и скудный дневной свет, проникавший в комнату, мало помогал освещению вследствие поднимавшегося с Сены утреннего тумана. В полумраке вестибюля, при свете готовой угаснуть тяжелой серебряной лампы, стоявшей на богато украшенном столе, можно было различить фигуры четырех мужчин. Двое из них дремали в мягких креслах, двое других подсматривали в замочную скважину высоких двустворчатых дверей, ведших в галерею с маленькой при ней передней. Всем, направлявшимся с главной лестницы в королевские покои, неизбежно надо было пройти через эту галерею.
С первого взгляда можно было заметить, что это были придворные лакеи его величества короля Людовика XIV. Продежурив ночь в передней своего повелителя, они ожидали условного знака, чтобы отворить двери галереи, этот знак подавал обыкновенно старший камердинер, как только его величество изволил вставать с постели.
Во всем этом не было бы ничего удивительного, потому что в королевских дворцах лакеи всегда дежурят ночью в передней, а камердинер подает знак о пробуждении монарха. Но в 1664 году при дворе Людовика XIV все происходило не так, как в наше время в большей части дворцов.
Момент пробуждения Людовика XIV был для многих важным, даже критическим моментом, и мы увидим далее, — почему.
— Подойди поближе, Франсуа, — сказал товарищу один из смотревших в замочную скважину. — Посмотри, сколько уже народа набралось в галерее.
— Верно, — хихикнул другой. — И как все они теснят друг друга и как улыбаются! Просто не верится, что здесь и герцог де Лассаль, и Лонгвиль, и Беврон, и надменный Лайярд, вот только что вошел маркиз д’Эффиат. Погляди, как боязливо смотрит на дверь граф де Фиеск, как будто возможность проникнуть в спальню короля принесет ему миллион.
— Ты еще ничего не понимаешь, ты — еще слишком юный gentilsihomme des bas de soie! [так назывались лакеи Людовика XIV] — сказал первый. — Поэтому тебе простительны такие суждения. Действительно быть рано утром принятым французским королем Людовиком и пользоваться милостью присутствовать при торжественной минуте, когда его величество изволит подняться с постели, — это стоит дороже миллионов. Это — верная мерка королевской милости для наших придворных. Кто три раза не был допущен к королевскому вставанию, тот может быть уверен, что сделал что-то такое, за что его величество имеет причину гневаться на него.
— Это — правда, — ответил поучаемый. — Мне всего только два раза пришлось быть утром на службе в передней, и я ни о чем подобном не думал. Но разве так и должно быть? Разве необходимо, чтобы его величество на глазах всех придворных вставал с постели и менял белье? Не могу это понять! Скажу откровенно, мне это было бы в высшей степени неприятно. Я — простой слуга, но, меняя белье, всегда запираю свою дверь на задвижку.
— Этикет! Этикет! Ты еще не понимаешь этого, дорогой мой, — сказал старший лакей.
Вдруг невдалеке раздался резкий, пронзительный свист. Лакеи стремительно бросились к своим местам. Двери с шумом распахнулись, и в комнату вошел Бонтан, первый камердинер короля. Среднего роста, изящно сложенный, с приветливым лицом, сразу располагавшим всех в его пользу, он был одним из влиятельнейших людей того времени. Своенравный, упрямо державшийся раз принятых решений, презиравший права своих противников, Людовик XIV, однако, почти всегда благосклонно относился к просьбам своего камердинера. К чести Бонтана, он, как свидетельствует история, не только никогда не злоупотреблял своим влиянием, но многим помог, осушил много слез и не раз удерживал короля от чересчур быстрых решений.
Он вошел со словами: ‘Его величество изволил проснуться и откинуть одеяло’, — затем вынул из грудного кармана какую-то бумагу и расправил дорогие кружевные манжеты, так как, несмотря на ранний час, на нем уже был элегантный и изысканный костюм.
Вслед за возгласом Бонтана лакеи распахнули двери в галерею. Толпа знатных кавалеров наполнила длинный коридор.
Как только двери были отворены, один из лакеев громко повторил слова Бонтана: ‘Его величество изволил проснуться и откинуть одеяло’. Тотчас же наступила торжественная тишина. На пороге широко раскрытых дверей показался Бонтан с бумагой в руке. Сделав короткий, вежливый поклон, он громко произнес:
— Его величеству угодно было приказать, чтобы при сегодняшнем вставании благоволили присутствовать следующие знатные кавалеры и благородные дворяне — граф Граммон, граф Виронн, герцоги Ленгвиль, Рошфуко и де Кандаль, дворяне Бутвиль, Тюренн, д’Арси, де Мора и Пюисье. После вставания его величество изволит приветствовать господ кавалеров и дворян.
С гордой, торжествующей улыбкой прошли вызванные через королевские покои до самой спальни. Бонтан передал бумагу красивому дворянину, находившемуся в галерее еще до открытия дверей. Это был не кто иной, как уже знакомый нам Антуан де Пегилан, осыпанный королевскими милостями, предназначенный к высокому положению, пользовавшийся влиянием в качестве любимца и уже носивший титул графа де Лозенн, редкий из членов его рода так быстро получал возможность окружить свое имя такими почестями и отличиями.
Назвав еще раз имена всех приглашенных к королевскому вставанию, граф Лозен обернувшись сказал:
— Кавалер Воронова Клюва, исполняйте свою обязанность.
От толпы немедленно отделилась сотня дворян. Все они носили красные бархатные плащи, похожие на плащи герольдов, на груди виднелся окруженный золотыми лилиями вензель короля, а под ним — орден Святого Духа, богато и изящно вышитые золотом. В правой руке у каждого была алебарда, клинок которой был заострен на подобие птичьего клюва, вследствие чего эти гвардейцы и носили название gentilshommes au bes de cordin. Этим избранным отрядом командовал Лозен.
Впереди всех шли сто алебардщиков, за ними — Лозен, сзади всех следовали приглашенные к королевскому вставанию. Не удостоившиеся приглашения удалились недовольные, с твердым намерением на следующее утро опять явиться во дворец.
Пройдя три или четыре обширных покоя, превосходивших один другой в роскоши отделки, процессия достигла кабинета короля, где один из дворян немедленно стал на часах возле письменного стола, заваленного бумагами. Впрочем здесь всякий мог бы смело рыться, потому что великий король неохотно занимался чтением или письмом. Дворяне выстроились плотными рядами перед дверями королевской спальни. Граф Лозен приблизился к дверям, осторожно постучался и отступил на шаг. Тогда дверь бесшумно отворилась, и в ней показался второй камердинер, возвестивший вполголоса:
— Его величество изволит ожидать господ дворян.
Двери распахнулись настежь, и счастливцы с Лозеном во главе, вступили в святилище. Спальня короля находилась в конце длинного ряда комнат, выходивших на Сену. Это была угловая комната с видом на разводной мост, где некогда с раздробленной головой упал гордый маршал д’Анкр, пораженный пулей Витри, и окончательно испустил дух под ударами клинков телохранителей Людовика XIII. Под окнами шла терраса, украшенная статуями и растениями, так что весной и летом у короля перед глазами всегда была зеленая листва. Этой террасы уже давно нет, и на ее месте тянется Луврская набережная.
Внутреннее убранство королевской спальни было просто, но великолепно. Стены были задрапированы портьерами из тяжелой шелковой материи. Их поддерживали лавровые ветки из золоченой бронзы, образовавшие посреди комнаты, под самым потолком, нечто вроде беседки, из которой в виде шатра ниспадал богато вышитый полог. Перед кроватью была белая мраморная баллюстрада, увешанная изящными коврами. Здесь стоял золотой умывальный прибор короля, на маленьком столике из сандалового дерева с инкрустацией из слоновой кости, золота и перламутра находились мыло и разные эссенции, на табурете лежали полотенца.
Когда дворяне вошли, в комнате царил полумрак, усиливавшийся от еще мерцавшего ночника. Тем не менее все сделали глубокий поклон по направлению к тому месту, где находилось королевское ложе.
— Отдерни занавеси на окнах, Бонтан! — раздался голос монарха.
Первый камердинер раздвинул занавески, и в комнату проник дневной свет. Второй камердинер, Кост, с низким поклоном откинул полог у постели, и только теперь увидели дворяне покоящегося монарха.
Снова был сделан глубокий, безмолвный поклон, а затем наступило несколько мгновений, полных ожидания. Людовик приподнялся наполовину, опираясь правой рукой на столбик кровати. Утренние лучи осветили прекрасные, истинно королевские черты его лица.
Молодому королю шел тогда двадцать шестой год. Его лицо выражало приветливость, силу, величие и какое-то упрямство, придававшее, однако, ему необыкновенную прелесть. Действительно нельзя было найти другого человека с такой печатью величия на челе, какой природа одарила Людовика XIV. Дворяне с обожанием глядели на своего красивого государя.
Окинув взглядом вошедших, король отбросил одеяло, сел, спустив свои стройные ноги через край постели, затем ласково, но снисходительно кивнул всем головой и сделал рукой знак приветствия. Потом он встал. Камердинеры поспешили к нему с шелковым шлафроком, который держали за рукава. Быстро взглянув опять на присутствующих, король позвал:
— Граф Виронн, не угодно ли Вам помочь мне одеть шлафрок?
Виронн поспешил к королю, сопровождаемый завистливыми взглядами. Но счастье улыбнулось не только ему.
— Герцог де Лонгвиль, помогите графу, — сказал король.
Лонгвиль вошел за баллюстраду. Камердинеры подали ему правый рукав шлафрока, а Виронну — левый, и, когда король просунул в рукава, кавалеры с глубоким поклоном отступили на свои места. Затем король вызвал де Бутвиля и Тюренна, и они надели ему чулки. Герцоги де Рошфуко и де Кандаль накинули на короля рубашку, д’Арси, де Мора и Пюисье держали умывальные принадлежности и подавали в золотом кувшине воду, а герцог де Граммон собственноручно застегнул королю подвязки.
По окончании всех этих церемоний король проследовал к креслу, где один из состоявших при гардеробе короля приступил к сложному делу возложения на королевскую шею украшавшего ее кружевного галстука. Пока разыгрывалась эта сцена с одеванием, король поочереди подзывал к себе присутствовавших дворян, разговаривал с каждым из них и нередко сопровождал свои слова какой-нибудь милостью, отличием или привилегией.
Когда галстук был завязан, вошел парикмахер и причесал короля ‘маленькой прической’. Людовик не любил по утрам слишком долго задерживать дворян в галерее и передней, а потому ограничивался тем, что проходил между рядами ожидавших его с полузавитыми локонами. Когда прическа была окончена, король поднялся со своего места и стоя выпил чашку бульона, которую Бонтан подал ему на золотой тарелке. Эта чашка была подарком Мазарини, который приказал переделать ее для короля из сосуда работы Бенвенуто Челлини. Она была из чистого золота и украшена королевским вензелем, а нижний край был усеян бриллиантами. Прежде чем Людовик поднес чашку к губам, граф Лозен, как первый из приближенных к королю дворян, отведал бульон предназначенной для этого ложкой.
Отдав чашку, король надел шляпу с плюмажем и направился к дверям, которые в ту же минуту настежь распахнулись перед ним. Пройдя мимо стоявших шпалерами гвардейцев, он, наконец, вошел в галерею. Вся церемония состояла в том, что король приподнимал шляпу, проходил галерею по правой стороне и возвращался по левой, удостаивая некоторых из присутствующих коротким разговором, затем снова приподнимал шляпу и следовал обратно в свою спальню в сопровождении всех присутствовавших при королевском вставании.
Отпустив их, король позвал своего второго камердинера, Коста, приказал снять с себя богато вышитое платье, снова облекся в шлафрок, бросился на кушетку, а затем, вынув из-под кружевного жабо серебряный свисток, свистнул. В те времена не было еще настольных колокольчиков, и для того, чтобы позвать прислугу или подчиненного, прибегали, по старому обычаю, к помощи свистков.
В комнату вошел Кост.
— Мне нужно графа Лозена, — сказал король.
Кост вышел в переднюю, а вместо него явился граф.
— Антуан, — сказал король, — вчера я просил тебя принести рисунки для версальского праздника. Ты принес их? Где они?
— В кабинете Вашего величества, в красном портфеле, возле кресла, в котором Вы, Ваше величество, всегда обдумываете решение трудных вопросов. Не прикажете ли, Ваше величество, принести портфель сюда?
— Нет, пусть лежит там. Если придет Кольбер, я должен буду работать, — произнес король с плохо скрытым неудовольствием. — Тогда и без того увижу их. Ну, какие новости при дворе? Будет сегодня вечером собрание?
— Ее величество вдовствующая королева назначила играть в карты и надеется, что Вы, Ваше величество, осчастливите общество своим присутствием.
Король вздохнул.
— Будут ли представлены новые лица? Танцевать, значит, не предполагается?
— Нет, государь, будут только карты. Должны представляться две дамы, уже представленные гофмаршалу и намеревающиеся увеличить собой число блестящих особ при нашем дворе.
— Вот это прекрасно! Но кто же эти новые звезды? Герцогиня действительно уже говорила мне об одной из них. — Под ‘герцогиней’ король всегда подразумевал свою скромную возлюбленную — Лавальер. — Это — не мадемуазель де ла Мот Уданкур?
— Да, государь, очаровательная дама.
— А кто же другая? Я припоминаю, что ее величество королева желала иметь еще одну придворную даму. Называли различных дам, предоставляя мне решить, которую из них удостоить такой чести. Однако я предоставил выбор на усмотрение ее величества королевы. Кто же эта счастливица?
— Если дама, на которой остановила свой выбор ее величество, будет осчастливлена и Вашим милостивым согласием, государь, то при нашем дворе появится одна из красивейших женщин на свете. Да, я беру на себя смелость утверждать, то мы можем гордиться, имея среди нас одну из очаровательнейших красавиц нашего века, если она удостоится чести принадлежать к нашему двору.
Король с любопытством прислушивался.
— Ты подстрекаешь мое любопытство. Кто эта дама? Видел ли я ее?
— Вероятно видели, государь, но только мельком. Ваше сердце, полное доброты и теплого чувства, всегда бьется только для одного предмета, и этот один предмет так наполняет его, что посторонние или новые явления проходят для него почти бесследно.
Комплимент оказался не из тонких, так как всякому в Париже было известно, что до возвышения Лавальер король уже восемь раз менял возлюбленных en titre и что ни одно качество не было так чуждо его характеру, как постоянство в любви. Тем не менее любимец был награжден благосклонным взглядом повелителя, охотно слушавшего лесть и любившего, когда его превозносили до небес.
— Очень возможно, что я не обратил на нее внимания, — сказал он. — Но кто же она?
— Атенаиса, маркиза де Монтеспан.
— Дочь нашего герцога? Та самая, которую я в прошлом году обвенчал с маркизом Анри де Монтеспан? Я уже слышал о ней… Но от кого же? Когда?.. Так это — она?
— Она самая, государь. Она является ко двору по особенному желанию ее величества. Сама маркиза не питает решительно никаких честолюбивых планов.
— Это мне очень нравится. Ах, теперь я вспоминаю, что видел ее, и, если не ошибаюсь, несколько дней назад мне рассказывала о ней герцогиня. Кажется, она хвалила веселый характер маркизы, а королева — добродетельное и чистое сердце. Не могу, однако, сказать, чтобы меня поразила красота этой дамы.
— Может быть, это произошло по той самой причине, о которой я упоминал, в противном случае Вы, Ваше величество, как тонкий знаток женской красоты, наверное, отличили бы Атенаису де Монтеспан, — сказал Лозен, искоса поглядывая на короля и намеренно подчеркивая каждое слово.
— Может быть, — спокойно ответил Людовик. — Но как случилось, что маркиза только в этом году появилась в придворных кругах? Отчего она не показывалась раньше?
— Когда ее отец, герцог де Мортемар, был назначен губернатором Орлеана, вся семья последовала за ним. Герцог принимал участие в собраниях пэров в залах Лувра, но последние дни жизни его преосвященства кардинала Мазарини не благоприятствовали расцвету юной красоты, поэтому герцог решил оставить семью в Орлеане. Маркиза еще до своей свадьбы привыкла вращаться в лучших кругах. Так она усердно посещала отель д’Альбрэ. Все увлекаются обхождением этой блестящей умом женщины, она великолепно умеет поддерживать разговор и очень остроумна, в ее семье ум и богатые способности были всегда обычными качествами, так что существует даже поговорка: ‘Умен, как Мортемар!’. В обществе маркизы невозможно соскучиться.
— Вот как? — протянул король. — Это — дивное качество. — И в его тоне как будто слышалась досада, что ему иногда приходится испытывать неприятную скуку. — Каким образом случилось, что маркиза только теперь вступила в брак? Меня удивляет, что при богатстве и положении ее отца она не вышла замуж гораздо раньше.
— Маркиз де Монтеспан вскоре после обручения запутался в весьма неблагоприятных семейных обстоятельствах, и до такой степени, что его брак был надолго отложен, даже казался почти невозможным. Но, несмотря на это, молодые люди остались верны взаимно данному слову. Маркиз только в прошлом году вернулся с юга, чтобы украсить обручальным кольцом руку своей прекрасной невесты.
Король задумался, глядя в потолок, и слегка провел рукой по лбу.
— Кажется, Граммон недавно рассказывал мне, что много говорили о любовных приключениях молодой герцогини де Мортемар, и… кажется, Фронтенака?
— Государь! — воскликнул Лозен с притворным жаром, — кто смеет это утверждать? Я знаю семейство Мортемара, ведь это я по приказанию Вашего величества и его преосвященства вызвал герцога из его имения в столицу, и мне известно, что уже тогда между маркизом де Монтеспан и молодой герцогиней существовало прочное чувство, и маркизу де Фронтенак было бы трудно бороться с ним. Да и обе королевы не могли бы так живо интересоваться маркизой де Монтеспан, если бы на ее репутации было хоть какое-нибудь пятно, также и ее светлость герцогиня де Лавальер не принимала бы у себя дамы, которая чем-нибудь скомпрометировала себя. Ваше величество, Вы знаете из уст самой герцогини, что с некоторых пор маркиза де Монтеспан постоянно бывает у нее.
Король улыбнулся несколько злой улыбкой.
— Похоже, как будто ты очень интересуешься маленькой маркизой. Ты защищаешь добродетель, прославляешь красоту с пламенным воодушевлением, подобно юному Расину. Уж не оказалась ли маленькая придворная дама опасной для тебя? Для тебя, победителя во всяком бою?
Лозен пожал плечами и молча поклонился.
Король взглянул на часы и сказал:
— Кажется, скоро должен явиться Кольбер [Жан Батист Кольбер — знаменитый государственный деятель, упрочивший французские финансы при Людовике XIV, проведший известную меркантильную систему и поднявший до цветущего состояния промышленность Франции, заложивший, так сказать, первый камень ее преобладания в Европе. Не зная увлечений, он обладал широким кругозором и привык ставить себе высокие цели, но в то же время был упрям и суров до жестокости]. Я не люблю, когда он велит докладывать о себе, точно хочет напомнить мне о моих обязанностях. Не могу сказать, чтобы этот мосье Кольбер представлял для меня веселое зрелище, но… это — большая сила! Доложи королеве-матери, что я приду на вечернее собрание, когда начнется игра. Ну, ступай! Мне надо ждать Кольбера.
Граф Лозен откланялся, а король отправился в свой рабочий кабинет. Придвинув кресло ближе к столу, он порылся в бумагах, потом обмакнул перо в чернила и принялся выводить какие-то буквы. Но это занятие скоро надоело ему. Он схватил красный портфель, в котором находилось расписание версальских празднеств, и так углубился в это любимое занятие, что не заметил, как дверь тихонько растворилась и к столу приблизился мужчина, несколько минут он молча рассматривал короля, потом слегка кашлянул. Король вскочил, захлопнул портфель, поспешно спрятал его в своем кресле и схватился за перо. Вошедший был его министр Кольбер, а король не желал, чтобы этот человек видел его праздным или занятым предметами, не касающимися государственных дел.
— Ах, Кольбер! — сказал Людовик. — Вы как раз застаете меня за работой. Подойдите ближе!
Глаза Кольбера быстро открыли давно знакомый ему портфель, красная обложка которого уже при входе в комнату бросилась ему в глаза. Он улыбнулся и спокойно ответил:
— Верно, что Вы, Ваше величество, были прилежны, но и я также не ленился. Вы работали на пользу Ваших современников, я же принес Вам, Ваше величество, кое-что для Вашего потомства. Здесь трактаты и договоры относительно приобретения Мартиники и Гваделупы. Если умеешь сберечь, то можешь, в случае необходимости, кое-что и истратить. Это правило известно и детям.
Король закусил губы. Он хотел было возразить, но, привыкнув уже к грубому тону министра, удовольствовался тем, что только молча, решительно посмотрел на него. Кольбер поклонился и молча положил перед королем принесенные им бумаги.
Между тем граф Лозен переходил двор Лувра.
‘Кто бы это мог рассказать королю про Монтеспан? — спрашивал он себя. — Опять этот болтун-Граммон? Нет, она ему, кажется, понравилась. Все по-видимому клонится к тому, чтобы спихнуть Лавальер. Маленькая Монтеспан — такая особа, перед которой все прежние возлюбленные короля должны трепетать. Она — мне друг, следовательно семья Мортемар будет стоять за меня. С помощью Атенаисы можно твердо упрочить свое положение’.
Перейдя мост, он вошел в парфюмерную лавку под вывеской: ‘Лавьенн, цирюльник’.

VII
Разоблаченная семейка

В 1664-м году, в том месте Парижа, где сходятся улицы Жуи и Сэнт-Антуан, стоял маленький, двухэтажный особняк. Хотя здесь происходило оживленное движение людей и всякого рода повозок, а в воздухе беспрестанно раздавались крики продавцов, но дом, отделявшийся от улиц большим садом, был изолирован от всей этой суеты. Сад, во вкусе первой половины семнадцатого века, со шпалерами кустов и маленькими лабиринтами, был разбит без определенного плана, в кустах виднелись наполовину скрытые, подернутые мхом статуи, а перед террасой бил маленький фонтан. Подобно большинству построек времен Генриха IV, особняк представлял смесь различных архитектурных стилей. Над террасой был сделан балкон, с улицы были видны его железные перила, украшенные цветами и резными фигурами. Широкая дверь вела с балкона в восьмиугольный зал первого этажа, где больше всего любили проводить время владельцы и обитатели этого маленького особняка — герцог и герцогиня де Дамарр.
Герцог был сильный шестидесятилетний мужчина, герцогине по-видимому уже минуло пятьдесят. Оба когда-то были красивы. Возраставшая полнота герцога делала его более похожим на добродушного арендатора, чем на обладателя древнего герба и большого родословного дерева.
Герцогиня вполне сохранила еще прежнюю красоту, омрачавшуюся, однако, грустным, болезненным выражением, особенно заметным в те минуты, когда она не бывала поглощена оживленным разговором.
У всех знакомых герцогини с годами сложилось твердое убеждение, что она страдает тяжелой внутренней болезнью, не поддающейся определению. Никто не мог сказать, откуда явилось такое предположение, домашние врачи утверждали, что во всем этом не было ни слова правды, что герцогиня страдала просто серьезным нервным расстройством, граничившим часто с меланхолией.
Герцог, слывший за большого чудака, привык по-видимому к болезни жены, да он и не имел причины жаловаться, так как герцогиня с тревожной заботливостью оберегала мужа, крепкое, плотное сложение которого невольно вызывало опасение, казалось, герцогу не избежать апоплексического удара.
Заботливая супруга старалась оградить его от всякого волнения. Она с мелочным вниманием выбирала для него кушанья, которые приготовлялись по особому рецепту, никогда не противоречила его желаниям, если же ее к этому принуждали обстоятельства, то она делала это так мягко и ласково, что невозможно было рассердиться на нее. Таким образом, соединявший их супружеский союз с годами становился все прочнее. Все высшее общество, в котором счастливые браки были редки, завидовало согласному житию герцогской четы. Мало было людей с более завидной участью: помимо счастливой супружеской жизни, помимо огромного состояния, судьба послала им утешение в лице единственного сына, составлявшего гордость родителей, благодаря его выдающимся душевным и физическим качествам.
У же несколько лет герцог с грустью замечал все усиливавшееся душевное расстройство своей жены. Нежнейшие заботы и боязливые расспросы мужа и сына не приводили ни к каким результатам, и герцогиня неизменно отвечала с грустной улыбкой:
— Мне ничего не надо. Не тревожься обо мне! Время вылечит.
Мало-помалу отец и сын привыкли с нежностью и грустью смотреть на кроткую, печальную жену и мать, не пытаясь доискаться причины страдания, омрачавшего душу этой тихой женщины.
Многие уверяли, будто в последнее время между герцогом и его женой возникли недоразумения по поводу того, что семья герцога держала себя крайне высокомерно при разделе доставшегося им по наследству имения, причем был поднят вопрос относительно чистоты генеалогического дерева. Герцогиня была не дворянского происхождения и этим набросила тень на герб фамилии Дамарр, что родственники герцога никогда не могли простить ей.
Герцогиня Сюзанна де Дамарр ничего не принесла мужу в приданое, кроме любящего сердца. Ее ранняя юность уже миновала, когда на ней женился герцог, намеревавшийся вначале просто уплатить долг признательности. Тяжело раненый во время нидерландской войны, он с большим трудом дотащился до Амьена, здесь ему посчастливилось найти приют в доме честного цехового городского кузнеца Тардье, дочь которого, Сюзанна, ухаживала за раненым, не жалея сил и окружая его нежнейшими заботами. Когда родные герцога, уже давно извещенные о его местопребывании, явились, наконец, в Амьен, они нашли его совершенно окрепшим, прогуливающимся в маленьком садике Адама Тардье, рука об руку с красивой, скромной девушкой.
У герцога не было близких родных. Он был богат, имел обширные поместья и находился в том возрасте, когда мечтания любви уступают место более спокойному чувству. Привыкнув к самоотверженному уходу Сюзанны, он с грустью думал о той минуте, когда ему придется расстаться с ней. Вскоре высший парижский свет узнал, что герцог Клод Дамарр вернулся из похода, выбрав себе в супруги красивую, скромную жену незнатного происхождения, вследствие чего все члены фамилии Дамарр забили тревогу, но Клод не обратил на это никакого внимания, вышел в отставку и поселился с молодой женой в маленьком особняке в улице Сэнт-Антуан.
Три года спустя герцогиня подарила его сыном, который получил имя Ренэ и рос на радость родителям. О высшем свете герцог с женой не горевали, и высший свет платил им тем же.
Однажды утром через девятнадцать лет после женитьбы герцога, в его дом явился незнакомец, желавший говорить с герцогиней, к которой имел рекомендательное письмо от ее отца. Она приняла его в своем кабинете и имела с ним продолжительный разговор.
По-видимому он просил герцогиню дать ему место в ее доме, но это нельзя было сделать немедленно, поэтому он несколько времени жил в другом доме, пока не освободилась вакансия в маленьком штате герцога. Лашоссе (так называл себя незнакомец) немедленно перебрался в герцогский особняк. Хотя он не особенно понравился герцогу, но герцогиня убедительно просила мужа взять на службу человека, которого так горячо рекомендовал ее отец, Лашоссе был единственным предметом, из-за которого происходили небольшие размолвки между супругами, всегда жившими в полном согласии. Так как Лашоссе хорошо исполнял свои обязанности, держал себя с герцогом скромно и почтительно, то и продолжал служить в доме, о чем всегда усердно хлопотала и герцогиня. К прочей прислуге Лашоссе относился высокомерно, он часто половину ночи отсутствовал, иногда принимал гостей, засиживавшихся поздно ночью, но никакие жалобы не помогали, так как господа смотрели на это сквозь пальцы. Ему даже несколько лет сряду разрешались отпуски, длившиеся не одну неделю. Он проводил их на своей родине, в Бретани, где, по его словам, жили его родные. Однажды кучер рассказал, что его знакомый, находившийся при армии, уверял, будто видел Лашоссе во время его отпуска в Перше, но это было так же трудно доказать, как и проверить слова других лиц, утверждавших, что Лашоссе завел дурные знакомства в сомнительных уголках Парижа.
В конце концов ему покровительствовала герцогиня, считавшая его завещанным ей покойным отцом, поэтому с ним нельзя было не считаться. Утешались тем, что всякий значительный дом имел своего тирана в ливрее, и ограничивались рассуждениями, что всем очевидная печаль герцогини началась с того самого дня, когда Лашоссе в 1662 году вернулся из своей так называемой поездки к родным, в глазах всей прислуги это обстоятельство стояло вне всякого сомнения. После каждого из последующих путешествий этого привилегированного слуги все сильнее росла печаль герцогини, только мужу и сыну удавалось иногда немного развеселить и успокоить ее. Кроме того слугам бросилось в глаза, что Лашоссе внезапно совершенно прекратил свои поездки, взамен чего начал аккуратно получать письма из различных местностей Франции, что раньше случалось не так часто. Повар также заметил, что большей частью эти письма были запечатаны печатью с дворянским гербом, но Лашоссе заботливо уничтожал все конверты. Он сам лично принимал и отпускал почтальона из улицы Тиктон, и когда заметил, что повар пытается разобрать герб, то на печати следующих писем оказалась всего одна буква, любопытные могли, сколько угодно, ломать голову.
Обратил ли также и герцог внимание на связь между печалью его жены и путешествиями Лашоссе, это прислуге дома Дамарр не удалось узнать. Он никогда и ничем не намекнул на это.

* * *

Герцог и герцогиня сидели в своем доме, в зале нижнего этажа. Слуги убирали со стола роскошную посуду, господа только что пообедали. Третий накрытый прибор, очевидно, не был в употреблении, так как тарелки и стаканы стояли нетронутыми.
Герцог прошелся несколько раз по комнате, посмотрел на часы, потом на свою жену и, наконец, сказал:
— Его все еще нет. Не знаю, чем объяснить себе его отсутствие, сегодня он хотел быть особенно пунктуальным.
— Вероятно у Ренэ была уважительная причина, он никогда не пропускает обеда дома, зная, как его отец любит быть среди своих в этой уютной комнате, он знает, что ты дорожишь этим часом, — сказала герцогиня с плохо скрываемым беспокойством.
— Знаю, знаю, Сюзанна! Я тоже не помню, чтобы Ренэ хотя бы один раз пропустил назначенное время. Это, может быть, мелочно, но эта привычка привита мне воспитанием: мой отец всегда очень твердо стоял за старые домашние обычаи, требовавшие, чтобы все члены семьи всегда обедали дома.
— Прикажете оставить прибор для его светлости? — спросил приблизившийся Лашоссе, как всегда, с глубоким, почти униженным поклоном.
— Пошел ты к черту! — гневно воскликнул герцог. — Ты всегда лезешь ко мне со своими дурацкими вопросами, когда я сердит! Стоит мне что-нибудь приказать, как уж ты пристаешь с вопросом, не сделать ли совершенно противоположного тому, что тебе приказано!
— Я стараюсь сделать лучше, Ваша светлость! Молодой господин, наверное, голоден. Бог знает, где его задержали его занятия.
Герцог смягчился.
— Ты прав, Лашоссе, но накрой обед в беседке. Ты беспокоишься, дорогая? — продолжал он, взглянув на герцогиню. — Разве это — уж такое огромное событие, что двадцатилетний юноша опоздал к обеду? — и он засмеялся. — Это все твои больные нервы, Сюзанна! Мое беспокойство имеет совсем другое основание: я вижу в его поступке недостаток уважения к обычаям дома.
Он вышел на балкон и стал смотреть через сад на улицу.
Герцогиня и Лашоссе остались наедине. Осторожно оглядевшись, слуга подошел к своей госпоже и, снимая скатерть, быстро шепнул ей:
— Устрой, чтобы мы могли остаться одни: мне необходимо тотчас же переговорить с тобой.
Герцогиня быстро поднялась с места, а Лашоссе отошел к буфету. В ту же минуту герцог вернулся с балкона.
— Нет, его не видно, — сказал он жене. — Я пойду к себе в кабинет. Как только Ренэ явится, пришли его ко мне: я хорошенько отчитаю его.
Он вышел из комнаты, а оставшаяся пара молча ждала, пока не замерли его шаги. Тогда герцогиня подошла к слуге, схватила его за руку и дрожащим голосом спросила:
— Что ты должен сообщить мне?
Лашоссе поставил на буфет серебряное блюдо, которое держал в руках, медленно приблизился к столу и, в небрежной и фамильярной позе усевшись на его край, с дерзкой улыбкой поглядел на побледневшую герцогиню.
— Дело запутывается, — сказал он после короткой паузы. — Он здесь!
— Кто? — воскликнула герцогиня. — Не мучь меня! Неужели возможно?
— Заплати мой долг, ничтожный долг в сто ливров, Сюзанна, и я скажу тебе все.
Герцогиня тяжело вздохнула и промолвила:
— У меня нет больше денег, откуда мне взять их сию минуту?
— Ба! Вы ведь богаты. Недаром же мы устроили брак герцога Дамарра с Сюзанной Тардье. Я заботливо берег тайну, много лет потратил на дальние путешествия, на тщательные розыски.
— Но за это ты получил достаточное вознаграждение, Лашоссе. Твоя будущность обеспечена, я всегда удовлетворяла твои требования, ты получил неизмеримо большее количество денег, чем сколько мог бы заработать. Ты знаешь расчетливость герцога, знаешь, как мне всегда было трудно удовлетворять твои требования. Сколько раз уже приходилось мне жертвовать для тебя своими драгоценностями, и все тайно, все потихоньку! Сжалься!.. Я и так уже много сделала для тебя!
— Если мы начнем считаться, Сюзанна, — возразил слуга, — то окажется, что я могу предъявить к тебе еще много требований. Вспомни-ка ты тысяча шестьсот тридцать девятый год, когда мать одной молоденькой девочки пришла в жилище Лашоссе, в Амьене. Ведь ты помнишь мою мать, добрую Перинетту, которая еще в монастырской школе была дружна с твоей матерью? Только твой отец, с тех пор как сделался старшиной в Амьене, брезговал дружбой с простой повитухой, он все лез выше и, когда я дерзнул заговорить с ним о своей любви к тебе, он высмеял меня. Ну, нечего вздыхать! И Вы полезли вверх по опасной дороге, — да, по опасной, потому что твоя любовь к важному господину влекла с собой опасность, я даже скажу — гибель! Он соблазнил тебя и бежал, и твоей матери пришлось, в дождливую ночь 10-го апреля 1639 года, постучаться в нашу дверь. Помнишь, Сюзанна, как ты лежала в углу, на бедной постели, и стонала?.. Помнишь, как моя мать вынесла из нашего дома новорожденное дитя, — твое дитя, Сюзанна, доказательство твоего падения? Меня высмеяли, меня унизили, а важный господин, которого поощряли, бросил тебя! Как ни старались скрыть твой стыд, но такие вещи все-таки выходят наружу. Небось сестра твоего отца не захотела держать тебя у себя в Перше, хотя и согласилась взять ребенка.
Герцогиня сидела в кресле, опустив голову на руки, и стеклянными, остановившимися глазами смотрела на рассказчика.
Но он продолжал без малейшего сострадания:
— А кто отвез твоего ребенка к тетке? Я, Сюзанна! Кто заботился о нем? Я, Сюзанна! Кто отыскал твоего соблазнителя? Опять-таки я! Но он не захотел позаботиться о своем ребенке и согласился дать ему воспитание только под угрозой, что разоблаченная тайна расстроит его брак с богатой маркизой, но никто не должен был и подозревать, чье это дитя. На ребенке лежало какое-то проклятие, так как все, к кому он приближался, почему-то относились к нему совершенно небрежно. Так как его высокопоставленному отцу было предсказано, что дитя его любви навлечет на него несчастье, он приказал своему бывшему слуге увезти ребенка куда-нибудь подальше. Старый Жак Тонно взял ребенка у твоей тетки и увез в лесную глушь. Неизвестно, почему он потом покинул мортемарские леса, но с тех пор прекратилась всякая денежная поддержка со стороны твоего соблазнителя, и тогда ты в отчаянии обратилась ко мне. Ты написала: ‘Жан, спаси меня!.. Тонно нужны деньги, у меня нет средств, а мой муж не должен ничего узнать. Спаси меня!’. И я опять отправился к соблазнителю Сюзанны Тардье. Я грозил, требовал и еще раз достиг цели. Но Тонно был убит на пути в Италию, куда он почему-то повез мальчика, а его воспитанник исчез. А я… я был опасным свидетелем прошлого, за мной следили. Неудачная любовь сделала меня равнодушным к будущему, и я легкомысленно увлекался дурным обществом, где топишь горе в вине или в карточной игре. Не знаю, как это устроили, но меня обвинили в неправильной игре, меня схватили с краплеными картами в руках! Я пришел в бешенство, стал драться, но тут с необъяснимой быстротой появились сыщики, меня судили и осудили, я очутился на галерах в Тулоне.
Лашоссе остановился и тяжело перевел дух.
Герцогиня очнулась от своего оцепенения и плакала, закрыв лицо платком.
— Три года просидел я среди разбойников и убийц и в их обществе сам сделался животным. Меня спас только случай: у герцога Бофора, осматривавшего однажды работы, от жары и напряжения лопнула вена на ноге, помощи ждать было неоткуда, надсмотрщик позвал меня, как бывшего цирюльника, я хорошо справился с делом, дошло до разговора, герцог принял во мне участие, и к Пасхе 1660 года я был помилован. Куда мне было деться? Я отправился в Амьен, к твоему отцу, и что же? Он чуть не вышвырнул меня за дверь. ‘Когда так, — воскликнул я, — я обрадую герцога Дамарра, сообщив ему историю юности его супруги’. Твой отец пробовал уговаривать меня, но я решил поступить на службу в твой дом. Я настоял на своем и ездил по твоему поручению искать твоего пропавшего мальчика… А тем временем умерли твой отец, наши матери, старая тетка в Перше, Жак Тонно… Только ты, твой соблазнитель и я знаем тайну. После всего, что я выстрадал, после того как вынужден был так низко спуститься…
— Но разве я не несла своей доли вины? — простонала герцогиня. — Разве я не переношу добровольно твоего развратного образа жизни? Не заступаюсь за тебя перед герцогом? Зная, что ты вращаешься среди подонков общества, я все же дозволяю тебе жить около моего сына! Ты — бессовестный негодяй! Ты знаешь, что ‘он’ здесь, и мучишь меня, повторяя в сотый раз свою историю, вместо того, чтобы сказать: ‘Вот где твой мальчик’!
— Очень полезно напоминать тебе о том, что ты зависишь от меня. Так что же ты мне дашь, если я скажу тебе, где тот, другой, и где твой сын?
— Жан! Я погибаю от отчаяния! У меня нет ничего, кроме моих бриллиантов. Возьми их, но подумай, как легко это может повести к скандалу!.. Что, если герцог захочет взглянуть на драгоценности?.. Повидайся с отцом мальчика!
— С ним?! — закричал слуга, сжимая кулаки, — никогда! А впрочем нет: мы увидимся в тот день, когда я отомщу тому, кто погубил мое счастье, жизнь, душу! Отомщу мечом, огнем или ядом! Но, Сюзанна, — прибавил он уже спокойнее, — ты увидишь, что я человечнее, чем кажусь тебе: хотя я и в страшных тисках, но не буду терзать тебя, — Годэн де Сэн-Круа сегодня вступает в Париж, украшенный знаками отличия.
— Он здесь? — вне себя закричала герцогиня, — мой отвергнутый мальчик, которого я считала навсегда потерянным! Мой любимый мальчик!
В эту минуту дверь внезапно отворилась, и на пороге появился юноша с белокурыми локонами, падавшими ему на плечи, один из тех прелестных лиц, которые оставил на полотне потомству великий Рафаэль.
— Вот и я, матушка! — весело крикнул прекрасный юноша, — ты уже опять рассердилась! Конечно, сегодня я отчасти виноват. Не сердись, дорогая матушка, прости! Где отец? Лашоссе, я страшно голоден!
— Ренэ! — воскликнула герцогиня, прижимая голову сына к своей груди, — мой милый, милый Ренэ!.. И бедный Годен! — прибавила она про себя.
— Что с тобой, матушка? — спросил сын, опять твоя болезнь? Твои руки холодны, а щеки горят. С тех пор как я изучаю медицину, я уже кое-что понимаю! Разве ты так беспокоилась обо мне? А где же отец? Он, конечно, бранился, ты должна заступиться за меня. Ну, Лашоссе, где же, наконец, мой хлеб насущный!
— Его светлость приказали накрыть для Вас в павильоне, и Пьер, наверное, уже все подал, потому что видел, как Вы, Ваша светлость, вернулись.
— Видел, как вернулся студент Ренэ Дамарр! — весело воскликнул юноша.
— Не повторяй ты в каждом предложении по два раза ‘светлость’!
В это время вдали послышались звуки труб.
— Холла! — закричал Ренэ, — это что такое?
— Это возвращаются из Венгрии войска после турецкого похода. Сегодня король делал им смотр на плацу у Рамбулье, — выразительно сказал Лашоссе.
Герцогиня украдкой взглянула на слугу, делавшего ей знаки глазами. Ренэ потащил мать на балкон! Звуки трубы раздавались все ближе.
— Я хочу видеть этих храбрецов! — воскликнул Ренэ, — слышишь? Они подходят со стороны улицы Сэнт-Антуан.
Уже слышались крики толпы и лошадиный топот. Герцогиня прислонилась к перилам балкона, Ренэ стоял рядом с ней, Лашоссе держался в некотором отдалении. С балкона первого этажа можно было хорошо рассмотреть приближавшееся войско. У солдат на шляпах были прикреплены ветки зелени или цветы, крики ‘ура’ потрясали воздух, там и сям виднелись черные физиономии богато одетых пленных, вдоль всей линии войска развевались бунчуки.
Ренэ весь ушел в это великолепное, пышное зрелище.
— Вот полк де Траси, — сказал Лашоссе, указывая на новый отряд всадников, показавшийся из-за перекрестка, и приближаясь к герцогине. — Видишь, впереди ряд офицеров? — шепнул он ей, — узнаешь маркиза Бренвилье?
— Да, да!
— Посмотри внимательно на молодого офицера, который едет рядом с ним, с правой стороны, это — твой сын, Годэн де Сэн-Круа.
Из груди герцогини вырвался слабый крик.
Отряд проехал.
— Эге, кажется, господин магистр вернулся? — раздался голос из сада.
— Да, отец! — ответил студент, перегибаясь через перила.
— Сойди-ка вниз, чтобы выслушать строгую отповедь, — продолжал герцог.
— Пойдем вместе, милая матушка, — сказал Ренэ, — защити меня! Ведь я — твой единственный сын, и ко мне надо иметь снисхождение. Мы идем, отец! — громко крикнул он.
Мать и сын сошли в сад. Лашоссе постоял еще на балконе, глядя вслед проехавшим всадникам, а потом вошел в комнаты и запер двери.

VIII
Вечер у Анны Австрийской

Королевский дворец в Тюильери редко пользовался честью видеть в своих обширных покоях торжественные празднества. Занятия в Версале, охота в лесах Фонтенебло, даже пребывание в Венсенском замке гораздо более привлекали короля, чем старый Тюильери. Людовик предпочитал жить в новых зданиях, стены которых возникли, несмотря на всякие препятствия или затруднения, по воле повелителя. Поэтому, если в Тюильери назначался праздник, все высшее общество смотрело на это, как на что-то совершенно необыкновенное. С 1663 года для празднеств открывались только комнаты, обращенные окнами в сад. Праздники отличались строгим и церемонным характером. Непременной их принадлежностью являлись блестящие, но по цвету и покрою строгие туалеты, разговоры велись вполголоса, масса гостей принадлежала к тому времени, которое обыкновенно обозначают выразительным ‘прежде’.
Королева-мать, Анна Австрийская [Анна Австрийская, старшая дочь Филиппа III Испанского (1601-1666), вступила на пятнадцатом году в брак с Людовиком XIII. Богато одаренная видными качествами и страстная по природе, она не любила своего слабого супруга и жила совершенно врозь с ним. Только перед самой его смертью она сблизилась с ним и родила ему двух сыновей, Людовика XIV и Филиппа, родоначальника Орлеанского дома. По смерти Людовика XIII она стала регентшей Франции], не могла давать веселые праздники, потому что от нее, женщины, из-за дивной красоты которой боролись представители славнейших европейских государств, осталась одна лишь тень, теперь она была только предмет холодного внешнего почитания, и то лишь потому, что была королевой и что юный монарх считал своим королевским долгом придерживаться по отношению к матери самого строгого этикета. Но никакого значения, никакого влияния эта несчастная королева не имела. Единственным созданием, на котором отразилось ее влияние, был ее собственный сын. Характер Людовика XIV сложился всецело под влиянием его матери. Едва завладев короной, он только и делал, что всячески старался устранить от дел свою мать. Он нежно целовал ее руки и разрывал ее предписания, если они противоречили его желаниям, он окружал ее вниманием и своими шпионами. Бедная королева! Она была несчастной женой, а теперь ей приходилось испытывать неблагодарность собственного сына.
Но Анна Австрийская была еще более достойна сострадания, чем это могло казаться: она была очень больна, великолепные платья и роскошные бриллианты украшали тело, разъедаемое одной из самых жестоких болезней, какие когда-либо постигают несчастное человечество.
Весной 1664 года длинный, блестящий поезд подвигался по дороге к Версалю. Король ожидал гостей. Среди них, окружаемая всевозможными церемониями и почитанием, соблюдение которых надоедало всем присутствующим, находилась и королева Анна. По ‘приказанию’ короля она была первым лицом.
С горечью вспоминала она минувшие дни любви, почета, власти… Почему лишена она теперь этой власти? Она невольно прижала руки к сердцу и вдруг почувствовала страшную, острую боль, подобно раскаленной игле пронзившую ее грудь. Она снова притронулась рукой к больному месту, и снова жестокая боль пронизала ее тело. Но среди многолюдного праздника, окруженная всяческими знаками почитания, со стороны как старых друзей, так и новых врагов, она не имела времени думать о физических страданиях, притом она не придала особенного значения этой боли: вероятно — простуда, и ничего более, несколько часов покоя, — и все пройдет!
Ей пришлось без счета поднимать руку для приветственного жеста или протягивать ее для поцелуя почтительно приближавшимся к ней придворным, и, может быть, вследствие этого к вечеру ее боли усилились. Ей пришлось покинуть зал. Немедленно пригласили доктора Сеген. Осмотрев то место на груди, где королева чувствовала боль, он нашел небольшую опухоль, формой похожую на желудь.
Прекрасное лицо королевы приняло желтый оттенок, боли постепенно все увеличивались. Тихо и одиноко стало вокруг когда-то так окруженной женщины, для нее настали черные дни.
В один вечер королеве было особенно дурно. Боли делались все сильнее, все болезненнее. Больная чувствовала, что ее внутренности разъедает какая-то страшная болезнь и что ее дни сочтены. Королева начала заметно худеть.
Врач короля Людовика, Балло, не скрыл от нее серьезности ее состояния, но не назвал ей имени ужасной болезни. Анна Австрийская, подобно всякому слабому человеку, стремящемуся сохранить свою жизнь, обратилась к тайным средствам: при ее дворе было немало шарлатанов, но и они не помогли, — болезнь делала быстрые успехи.
Однажды к ней привели пастуха, лечившего чудесными природными средствами, которые иногда удается открыть жителям лесов и полей. Он осмотрел больную, и когда она спросила его, что у нее за болезнь (так как из сострадания ей до сих пор не называли ее), он спокойно ответил:
— Вы страдаете раком, Ваше величество! Обратитесь к Господу Богу.
Королева зашаталась, но тотчас оправилась и сказала своей свите, с бледными лицами выслушавшей ответ пастуха:
— Господь ниспошлет мне силы перенести страдания, которые Он посылает мне для моего спасения.
С тех пор королева начала особенно часто посещать Валь де Грас и обитель Шальо. В то же время употреблялись все средства, чтобы остановить движение болезни. Для этого король, в котором заговорило чувство к матери, созвал всех известных врачей. Благодаря их заботам для королевы наступило некоторое облегчение. Она, вероятно, была бы в состоянии продержаться довольно долгое время, но ее съедала гордость, которая так же быстро влекла ее к могиле, как и болезнь. Она ни за что не хотела оставаться вдали от двора молодого короля. Как только жестокие боли временно уступали лекарствам доктора Балло, она появлялась в собраниях, которые устраивал у себя молодой король, и у себя, в тихом Венсенне, поощряла разные игры и увеселения. Казалось, она решилась бороться со страшным врагом и отважно бросила перчатку в лицо противнику, представшему перед ней с косой и часами в руках.
23-го сентября в разубранных залах Тюильери давали праздник. Анна Австрийская сама рассылала приглашения.
С последним ударом часов, пробивших десять, двери парадного зала распахнулись, и вошла королева, опираясь на руку своего сына. Все взоры обратились на эту пару: это были два светила — заходящее и восходящее. Каждый из присутствовавших невольно подумал это, и в зале настала мертвая тишина. Король, не любивший таких моментов, начал громко разговаривать с приближенными, после чего возобновился и всеобщий разговор.
Снова открылись двери, и двое слуг вкатили кресло на колесах, среди подушек которого сидела красивая молодая женщина в роскошном туалете.
Это была Мария Терезия, королева Франции и супруга Людовика XIV, владевшая его рукой и короной, но не сердцем. Молодая королева находилась в положении, требующем самого нежного ухода и попечений, и появление на сегодняшнем празднике было некоторой жертвой с ее стороны, но она не хотела отказаться от приглашения свекрови. Королева-мать поспешила ей навстречу с такой живостью, какую только позволяла ей ее болезнь.
Сегодня в залах Тюильери собралось все, что было блестящего во французском обществе, здесь были все древнейшие и знатнейшие фамилии Франции: Ранжи, д’Артиньи, Бульон, Креки, Лонгвиль, Кондэ.
Самыми выдающимися женщинами по красоте, грации, величию и любезности являлись в этом обществе Генриетта Английская, жена Филиппа Орлеанского, и Мария Луиза, герцогиня Монпансье. Филипп, брат короля, отличался мрачным, капризным характером, потому что не имел возможности жить так, как ему хотелось. Герцогиня Монпансье, уже давно перешагнувшая пределы весны жизни, принадлежала к самым интересным личностям придворного общества.
Стоя у кресла королевы-матери, герцогиня обмахивала ее веером. Ручка, державшая веер, была та самая ручка, которая послала первый пушечный выстрел войскам, стремившимся ворваться в Париж. Около нее весело шутила и хохотала Генриетта Орлеанская. Эта женщина, отец которой погиб от руки палача, бежала с неутешной матерью из Англии и, как залог союза между Англией и Францией, должна была сделаться женой человека, к которому не чувствовала ни малейшей любви. И она смеялась! Она шутила! Ее пламенные взоры скользили по лицам окружающих, пока не остановились на прекрасном, бледном лице графа Гиш. Когда граф заметил ее взгляд, он украдкой приложил пальцы правой руки к губам, которые неслышно прошептали:
— Этот поцелуй тебе, прекрасная Генриетта!
Общество расступилось, когда к королю приблизился герцог де Креки с вопросом, не угодно ли будет его величеству дозволить теперь представиться дамам, избранным в штат королевы. Получив согласие короля, он удалился. Два пажа принесли для короля кресло и поставили его так, что Людовик мог сесть между своей супругой и матерью. А посреди зала, также окруженная своим особенным штатом, стояла та, которой принадлежало его сердце, герцогиня Луиза Франсуаза де Лавальер.
Герцог де Креки и герцогини Монпансье и Валуа ввели в зал двух молодых дам, красота которых заставляла забывать роскошь их туалетов.
Первая из дам была мадемуазель де Ламотт Уданкур, вторая — маркиза Атенаиса де Монтеспан.
Красота Атенаисы достигла высшего расцвета, детское выражение и милая улыбка уступили место внушительней величественности. Ее благородная головка поднималась теперь выше, чем в тихих лесах Мортемара, где ее прелестные волосы украшали не драгоценные камни, а простая соломенная шляпа.
Ее когда-то робкие глаза не опускались теперь перед любопытными взорами разглядывавших ее людей. Мадемуазель де Уданкур совершенно стушевалась перед этой роскошной красотой, и, когда Атенаиса вошла в круг придворных, герцогиня де Монако, большой знаток женской красоты, не могла не сказать:
— Ах, что за прелестное создание!
Герцог де Креки громко провозгласил имена обеих дам.
Услышав имя маркизы, король выпрямился в кресле и слегка наклонился вперед.
Атенаиса приблизилась к королеве, чтобы запечатлеть на ее руке положенный этикетом поцелуй, и встретила пытливый взгляд короля, и этот взгляд заставил выплыть перед ней, как из тумана, тот момент в замке Мортемар, когда Пегилан показал ей обаятельный портрет юного короля. Сегодня этот король, которому воздавались почти божеские почести, был совсем близко от нее, и миллионы женщин завидовали Лавальер, которой принадлежало его сердце. На Атенаису смотрели глаза, которым стоило мигнуть, чтобы красивейшие из красивых упали в объятия этого властелина, пленявшего все умы.
Впечатление этой минуты было необыкновенно сильно, Атенаиса слегка вздрогнула и покраснев потупилась. Король заметил это. Он любил, когда перед ним чувствовали смущение, и, наклонившись к своей матери, шепнул ей:
— Она очаровательна, эта маркиза!
Мадам де Моттвилль подала королеве голубую шелковую ленту, скрепленную золотой булавкой, Мария Терезия приколола эту ленту к плечу маркизы, и церемония кончилась. Такое же украшение получила мадемуазель д’Уданкур, после чего обе новые дамы подошли к королеве-матери и поцеловали ей руку.
Затем брат короля, которого особенно интересовало принятие в число придворных дам маркизы Монтеспан, подвел ее к королю. Рука прекрасной маркизы слегка дрожала. Людовик привстал и любезно приподнял легкую бархатную шляпу.
— Мадам, — с приветливой улыбкой промолвил он, — Вы являетесь прекрасным камнем в том драгоценном украшении, которое представляют прелестные дамы нашего двора. Приветствую Вас!
Атенаиса низко поклонилась.
— Государь, — сказала она, — я никогда не решилась бы просить о такой чести, если бы к этому не поощрила меня доброта герцога.
— Мы приветствуем Вас, повторяю еще раз. Не только его высочеству обязаны Вы, маркиза, но и своей красоте, и трем благородным именам, которые Вы носите: Мортемар, Теннэ-Шарант и Монтеспан. Они оказали столь же большое влияние на наше решение.
Он еще раз поклонился, и Атенаиса отошла.
Сказав еще несколько приветливых слов, мадемуазель де Уданкур, король, среди расступившейся перед ним толпы, пошел через весь зал к герцогине Лавальер.
— Заметили Вы, как прояснилось лицо короля, когда Монтеспан подошла к нему? — спросил своего соседа маркиз де Гершевиль.
— Заметил так же хорошо, как и Вы, — ответил тот. — Бедняжка Лавальер! Перед такой красотой, как у Монтеспан, все должно померкнуть. Увидим, к чему это приведет. Сегодняшний вечер будет иметь важные последствия.
— Но ведь Монтеспан дружна с Лавальер?
— Тем хуже! Подруги признанных любовниц — самые худшие их враги. Для Лавальер в этом кроется главная опасность. Эта маленькая маркиза так же умна и ловка, как красива. Ее одинаково ценят обе королевы, и она имеет такой же легкий доступ к монархиням, как и к Лавальер.
— И, несмотря на эту дружбу, королева-мать допустила ее представление ко двору!
— Гм… — пробормотал шевалье де Лоррэн, — кто знает, что у нее на уме! Уже давно ни для кого не тайна, что против Лавальер что-то затевается. Королева-мать хочет на закате жизни одержать еще одну победу. Я утверждаю, что представление Монтеспан стоит в тесной связи с этими планами, иначе мы никогда не увидели бы ее в числе придворных дам. С этих пор король будет чаще видеть ее у своей возлюбленной, пока она станет ему милее прежней любви. Ах, вот идет маркиз де Бренвилье, король только что говорил с ним. У него рука все еще на перевязи.
Маркиз действительно приближался к ним. Он был в парадном костюме, его левая рука поддерживалась красной шелковой перевязью, но у него был очень бодрый и веселый вид.
— Рад видеть Вас в Париже, дорогой де Лоррэн, — обратился он к шевалье де Лоррэну.
— Так же, как и я Вас, мы все очень жалели, узнав, что Вы ранены.
— Очень легко, хотя могло быть гораздо хуже.
— Расскажите же! Говорят, Вам-таки пришлось туго, еще немного — и Ваша голова красовалась бы на шесте у ворот какого-нибудь турка.
— Избавьте меня от повторения рассказа, господа! В продолжение сегодняшнего вечера я, кажется, уже десять раз рассказывал всю историю! Скажу лишь, что я было здорово попался, так что был на волосок от челна Харона, и без вмешательства одного храброго молодого офицера наверное должен был бы сесть в проклятую лодку. Молодой человек спас мне жизнь.
— Кто же был этот храбрец?
— Один молодой драгунский поручик из полка Траси, по имени Годэн де Сэн-Круа.
Лоррэн и Гершевиль с недоумением переглянулись: имя было совершенно неизвестно им.
В эту минуту дежурный кавалер провозгласил:
— Его величество изволит начать игру! Всем дозволяется взять карту.
Король удалился в одну из дальних комнат, где для игроков был приготовлен обтянутый зеленым шелком стол, окруженный высокими стульями. В конце стола стоял Бонтан, а перед ним помещалась открытая шкатулка, в которой лежала груда золотых монет.
Король сел к столу, рядом с ним заняла место королева-мать, с другой стороны уселся герцог Орлеанский. Все остальные стояли. Де Лозен подал королю карты, игра началась.
— Герцог де Креки! — крикнул король, — приведите герцогиню де Лавальер: я желаю, чтобы она также взяла карту.
Все взоры обратились на королеву-мать, но ее лицо не выразило ни малейшего волнения, только ее губы слегка дрогнули.
Креки от имени короля пригласил герцогиню занять место за карточным столом, и таким образом любовница короля очутилась сидящей против его матери. Мария Терезия в это время уже отбыла из Тюильери.
В нескольких шагах от стола находилась группа, с большим интересом наблюдавшая за дамой, удостоившейся такой великой чести. Это были: маркиз и маркиза де Монтеспан и герцог Мортемар. Милое лицо фаворитки пылало от смущения и вместе с тем от радости, она чувствовала, что приглашение королевы-матери на этот вечер имело целью показать ей, что в толпе придворных она занимает самое незначительное место, она чувствовала, что красота Монтеспан должна бы заставить ее самое опасаться, но ничто не страшило ее, ведь она так искренне, так пламенно любила короля. Однако она вовсе на ожидала и не желала такого отличия, какого ее удостоили, и потому дрожала, занимая свое место.
— Каково положение! — шепнул Мотнеспан на ухо жене. — Посмотри, Атенаиса, как герцогиня смущена.
— Она слишком робка, — ответила Атенаиса, — когда вступаешь на такую дорогу, надо идти по ней без колебаний и без страха.
Маркиз посмотрел на свою жену строгим, почти печальным взглядом.
— Вот следы воспитания мадам де Парабер, герцогини д’Альбрэ и маркизы де Бренвилье, научивших мою Атенаису такой мудрости, — сказал он. — Посмотри, как дрожат руки у бедной герцогини, она выиграла, перед ней лежит груда золота, но она не может протянуть руку, чтобы взять его, она не смеет пошевелиться. Неужели это — счастье?
— Это — счастье, если женщина так любима, как Луиза де Лавальер любима королем Людовиком, — ответила Атенаиса, — и несчастье, если оно куплено такими жертвами, как покой, честь…
— Для меня блаженство слышать, что ты так говоришь, Атенаиса, — прошептал маркиз, — я только потому согласился на твое приближение ко двору, что возлагал большие надежды на преимущества, которые это могло бы принести нашей семье, но избегай общества Лавальер.
— Избегать этой несчастливой счастливицы? Почему, Анри? Мне было бы стыдно прятаться от нее из боязни соблазна. Мне нравится Лавальер, я понимаю, что она всем пожертвовала своей любви, но смело могу сказать: все — лучше, чем положение Лавальер!
— Это — серьезные слова, — раздался голос за спиной маркизы.
Атенаиса обернулась.
— Мария де Бренвилье! — воскликнула она, протягивая подруге руку.
— Я сегодня совершенно не могла поговорить с тобой, — сказала Мария, — мой супруг все время водил меня по всем залам, причем я должна была выслушивать сотни раз рассказ о его похождениях на войне. Поздравляю Вас, маркиз, с отличием, которого удостоилась Ваша супруга, а еще более — Вас лично с тем, что Вы имеете жену, высказывающую такие убеждения, которые мы только слышали. Да, лучше быть подальше от тех путей, по которым следует та несчастная, которая сидит там, за столом.
— Прежде ты была другого мнения, — возразила Атенаиса, — ты всегда внушала мне мысли о почете и возвышении, — и она смущенно взглянула на своего мужа.
— Взгляды меняются, моя милая. Мой брак несчастлив, весь свет это знает, а такая жизнь развивает, в конце концов, жажду покоя и равнодушие ко всяким отличиям. Что нам блеск, если сердце не удовлетворено! Час, проведенный в поучительной беседе, для меня теперь имеет больше цены, чем все эти королевские праздники, и я очень счастлива, что в последнее время нашла такое общество, которое меня возвышает, воодушевляет, доставляет мне радость и удовольствие.
— Где же это интересное общество, которое так увлекло мою мечтательную Марию?
— Это — очень простой дом, дом вдовы Скаррон, которая живет пенсией, пожалованной ей королевой-матерью. Имя ее мужа известно всякому образованному французу.
В эту минуту у карточного стола произошло какое-то движение. Король встал, послышались крики: ‘Воды! Доктора!’ — и присутствующие бросились в разные стороны.
Всякий, удостоившийся чести быть приглашенным к карточному столу короля, конечно, не смотрел на проигрыш или выигрыш, думая только об отличии участвовать в игре короля. Самой высшей честью считалось дозволение играть против короля. Тогда он сам метал и отмечал проигрыши. Кто проигрывал королю, — считал себя польщенным, но высшей степенью отличия считалось, если король возвращал проигравшему его ставку.
Король уже два раза приглашал Лавальер играть против него. Королева-мать задыхалась от гнева, не удостаивая фаворитки ни единым взглядом, но видя, что взоры придворных обращены на нее, королеву, с обидным состраданием к ее бессилию. Лавальер играла счастливо, но, наконец, проиграла и дрожащей рукой отсчитала королю свой проигрыш. Король с грациозным жестом возвратил ей деньги и, перегнувшись через стол, громко сказал:
— Прошу Вас, дорогая герцогиня, быть любезной и принять эту сумму от Вашего противника.
Это было уж слишком! Руки Анны Австрийской судорожно смяли карты, она хотела что-то сказать, но страшная боль пронзила ее грудь.
— Воздуху! Воздуху! — закричала она, — я задыхаюсь!
— Что с Вами, уважаемая матушка? — воскликнул король.
— Помогите, господа! Скорее, иначе ее величеству грозит опасность!
Через несколько минут королеве стало легче. Четверо слуг подняли ее вместе с креслом и вынесли из зала.
Лавальер исчезла.
— Это все из-за того, что король отличил при ней Лавальер, — прошептала маркиза Бренвилье на ухо Атенаисе. — Герцогиня может гордиться ненавистью королевы, силой этой ненависти она может измерить любовь к ней Людовика.
— Да, — с легким вздохом прошептала Атенаиса, — он любил и любит ее горячо, он будет любить ее вечно.
— Кто знает! — возразила маркиза, — если бы Лавальер была так хороша, как ты, — дело другое, но разве ты не видишь? Ее прелести уже вянут. Бедняжке скоро придется разочароваться. Если бы существо, подобное, например, тебе, захотело подарить короля своей любовью, — с Лавальер было бы покончено.
— Мария, ты страшно непоследовательна в своих взглядах: несколько минут назад ты говорила о счастье иметь возможность держаться подальше от этих опасных путей.
— Да, для меня. Моя жизнь кончена, — строго ответила маркиза, — мои радости отлетели, но ты, моя прелестная Атенаиса! Тише! Молчи! Твой муж слушает нас. Если раньше я говорила совсем другое, то потому, что он слушал наш разговор. Помнишь ли ты наши беседы в замке Мортемар? Помнишь мои пророчества? Сегодня ты впервые вступила на опасную почву, не гляди же ни направо, ни налево, смотри лишь на цель, представляющуюся впереди.
Ее шепот перешел в какое-то шипение, она поминутно оглядывалась, крепко держа маркизу за руку.
— Ну, Мария, — воскликнул подошедший Бренвилье, — я полагаю, нам пора и домой. Я так устал после похода. Вашу руку, моя прекрасная супруга! Завтра, милейший маркиз, — обратился он к Монтеспан, — мне предстоит удовольствие представить моей жене того, кто спас мне жизнь. Прощайте! До скорого свидания!
Уходя, Мария бросила на Атенаису долгий, выразительный взгляд.
— Странная пара! — сказал Монтеспан.
— Да, они оба — странные люди, — согласилась Атенаиса, — но Мария в самом деле очень любит меня.
— У меня такое чувство, точно это — любовь гремучей змеи. Впрочем ты у меня такая умница, такая добрая, чего тебе бояться со стороны маркизы?
— Не правда ли? — со смехом подтвердила Атенаиса, — ведь не задушит же она меня своими кольцами!
Но тут она слегка вздрогнула: ей вспомнилась книга, вспомнился убитый священник, она боязливо схватилась за руку мужа и пошла вместе с ним по широкой лестнице, к вестибюлю. Вскоре оба они сели в свою карету. На углу улицы Сэнт-Оноре им встретился кортеж: черная карета, запряженная четверкой лошадей, ехала шагом, направляясь к воротам, два лакея ехали верхами впереди, два — позади, у дверец экипажа тоже ехали люди с факелами.
— Это — королева-мать, — сказал Монтеспан. — Плохой у нее был сегодня вечер! Ее сын и не подозревал ее страданий!
— Он любит Лавальер! — коротко ответила Атенаиса.
Анна Австрийская уехала в Венсенн. Ей было так нехорошо, что ее поспешили перевезти в Лувр, но она скоро опять оправилась и покинула дворец.
Впоследствии она вернулась туда только затем, чтобы там умереть.

IX
Яды

Вернемся на несколько часов назад. Читатель, вероятно, помнит, что граф Лозен, исполнив свои обязанности при пробуждении короля, пошел через луврский сад и разводной мост, а затем вошел в лавку цирюльника Лавьенна.
Эта лавка находилась у Нового моста, или, точнее, на площади Дофина. Новый мост (Pont-Neuf) был в те времена еще более людным местом, чем теперь.
Лавьенн выбрал недурное местечко для своего заведения, потому что всякий, желавший пройти в улицу Сэн-Луи, по прекрасной Орфеврской набережной, должен был неминуемо пройти мимо его лавки, а таких прохожих было немало.
Лавьенн был очень ловкий человек. Он был приписан к цирульному цеху и, кроме фабрикаций мыла, помад и эссенций, занимался бритьем и завивкой и пускал кровь.
Личная квартира Лавьенна находилась во втором этаже, куда из магазина вела красивая витая лестница. Под этой лестницей находилась полускрытая маленькая дверь, ведшая непосредственно из магазина в узенькие сени, а оттуда через тесный двор, в задний флигель. Здесь было безлюдно и безмолвно, как в склепе. Это помещение Лавьенн предназначал для своих ‘покупателей’, — как он называл старых клиентов своего дела, — если им приходило на ум провести у него вечерок. Это было тайное место свиданий любовников, элегантный притон для диких, разнузданных оргий, безопасное убежище для азартных игроков и тайная контора присяжных сводней.
Лавьенн имел всегда большой запас самых тонких эссенций и помад, восхитительных вееров, перчаток, кружев и других туалетных принадлежностей. Враги его дела уверяли, что Лавьенн, кроме торговли невинными туалетными принадлежностями, занимался еще продажей строго запрещенных законом снадобий, которые употребляются для устранения неприятных последствий всякого рода ошибок. Поэтому кутилы тогдашнего времени принадлежали к самым усердным защитникам цирюльника, так как, кроме вышеупомянутых средств, Лавьенн торговал еще порошком, известным под странным именем: ‘Польвильского порошка’. Этому порошку приписывали живительную силу, и не одно семейство знатного рода было обязано искусству Лавьенна счастьем иметь потомство.
Не было ничего удивительного, что благодаря торговле подобными товарами казна цирюльника значительно увеличивалась. Лавьенн был дельцом с головы до ног, торговлей он занимался с помощью жены: фабрикацию же всецело предоставил своему помощнику, молодому, очень сведущему и трудолюбивому человеку, который устроил себе лабораторию в доме цирюльника и, казалось, вполне посвятил себя делу своего хозяина.
Териа, так звали молодого человека, приехал из Люттиха, учился в коллегии д’Аркура, но в силу несчастных обстоятельств должен был зарабатывать себе пропитание всевозможными средствами: он был и писарем, и фельдшером, и цирюльником, пока не познакомился с Лавьенном.
Не один только молодой Териа занимался у Лавьенна приготовлением необходимых для его торговли средств: у Лавьенна были и другие поставщики. Двоим из них он охотно давал поручения. Один был уже пожилой человек, прекративший свою торговлю и открывший лабораторию в тупике близ площади Мобер. Его звали Пьер Гюэ. Он обладал довольно значительными познаниями и зарабатывал немало денег набиванием чучел и особенно препарированием частей тела для учебных занятий по анатомии.
Другой помощник Лавьенна был немец. Он учился в Падуе, но далеко не пошел и занимался в Париже приготовлением эссенций, румян, белил и других притираний. Его звали Том Глазер. Он занимал несколько комнаток на улице Бернардинцев.
Когда граф Лозен пошел в магазин Лавьенна, он нашел там довольно многочисленное общество. Его приветствовали, как почетного гостя, и пригласили сесть.
— Вы пришли как раз вовремя, граф, — проговорил толстый господин, обращаясь к вошедшему. — У нас здесь возник жаркий спор, который можете решить Вы…
— Да, говорите, граф де Лозен, говорите! — закричало несколько голосов.
— Тише, господа! — проговорил граф, — дайте мне опомниться! Чтобы высказать свое мнение, мне необходимо сперва узнать, о чем идет речь. Пусть один говорит за всех. Граф де Ламот, говорите Вы!
— Маленький Бертильяк, — начал толстый господин.
— Шш… — прервал шевалье де Бертильяк, — я прошу позволения сказать несколько слов: мы сперва должны условиться, какое наказание назначить тому, кто будет признан неправым. Если неправым окажетесь Вы, граф Ламот, что Вы дадите нам за это?
— Каждый из моих противников получит стакан цикорной воды!
Все засмеялись.
— Ах, что за глупости! — закричали кругом, — нас будут угощать цикорной водой? Это возмутительно!
— Что касается дам, — продолжал, нисколько не смущаясь, Ламот, — то они получат от меня в подарок эссенции из склада Лавьенна.
— Согласны, — воскликнули герцогини Лафертэ, маркиза де Кевр и графиня де Тайяр. — Теперь решайте, граф Лозен!
— Говорили об интересной и уже довольно продолжительной связи одной знатной дамы, — начал Ламот. — Супруг этой дамы уже несколько месяцев в отсутствии, хотя в данную минуту он уже, быть может, находится у ворот Парижа. Эта дама, говорят, до такой степени окружена поклонниками, что уже обращалась к его величеству с ходатайством о разводе. Но его величество не пожелал вмешиваться в это дело. Все, здесь присутствующие, особенно Бертильяк, единогласно утверждают, что эта дама — не кто иная, как…
— Перестаньте, граф, — сказал Лозен, вставая. — Что это Вам пришло в голову? Милостивые государи и государыни, меня очень удивляет эта — извините меня за выражение! — необдуманная сплетня! И неужели лавка нашего Лавьенна — подходящее место для обсуждения столь деликатных дел? Ах, ах, господа кавалеры, я считал вас более скромными!
Все присутствующие смутились, первая нашлась маркиза де Кевр.
— Мы хотим слышать подтверждение именно из Ваших уст только потому, что дело идет о даме, желающей окружить себя ореолом святости, — сказала она. — Она ходит в церковь два раза в день, ухаживает за больными в больнице ‘Дома Божия’, является всегда желанной гостьей в доме д’ Альберт, где обучают такой премудрости, что в ее основных положениях еще никто не мог разобраться. Но, кроме этой тихой, достойной всякого уважения показной жизни, дама ведет вторую жизнь, диаметрально противоположную той, которую я только что описывала. Хотят знать определенно, действительно ли эта дама так интересуется наукой, что берет своих поклонников прямо со школьной скамьи, в то время как ее супруг сражается с мусульманами. Эта дама, как говорят, обратилась к королю с просьбой отстранить докучного супруга, но по-видимому получила отказ. Вы, граф, должны быть хорошо знакомы с этим делом, если можете, то успокойте своих любопытных друзей.
— Я должен, прежде всего, знать имя той дамы, маркиза, — ответил Лозен. — Вы знаете, что монарху часто подают несколько совершенно однородных прошений. То же самое могло случиться и здесь. Итак, кто Ваша дама, господа?
— Что же, — легкомысленным тоном ответила маркиза, — отчего не сказать того, что все равно знает весь свет? Это — маркиза де Бренвилье.
— Свет знает только то, что в нем распространяют лжецы, — внезапно крикнул чей-то голос, выходивший как будто из-под земли, и большими шагами, напоминающими прыжки разъяренной тигрицы, в магазин, к великому ужасу присутствующих, вошла сама маркиза де Бренвилье.
Дамы громко вскрикнули, а кавалеры в смущении стали мешать ложечками в стаканах.
Когда маркиза Бренвилье подошла к маркизе де Кевр, ее взгляд не выражал ни гнева, ни волнения, но глубочайшую скорбь и полное смирение. Мария де Бренвилье окинула взглядом все это общество щеголей и знатных дам и вполголоса проговорила:
— Извините меня, господа, если я помешала вашей утренней беседе. Но я только тогда решилась войти сюда, когда услыхала свое имя. Я покупаю у нашего добрейшего Лавьенна лекарства, необходимые мне для дел христианского милосердия в ‘Доме Божием’ или в госпитале Святого Людовика. Я пришла сюда не для болтовни, а еще менее для того, чтобы услышать, как позорят мое имя. Я прощаю Вам, маркиза, и убедительно прошу Вас сегодня вечером на приеме вдовствующей королевы обратить Ваше внимание на то, буду ли я похожа на женщину, просившую о разводе, когда войду в зал под руку с маркизом де Бренвилье. Оставьте меня продолжать мои тихие, мирные занятия, не спрашивайте и не разузнавайте ничего о моих поступках и целях, точно так же, как и я не буду обращать ни малейшего внимания на Ваше поведение, даже тогда, когда опять встречу Вас под руку с герцогом де Со темной ночью в глухой Шаронской улице, в то время как маркиз де Кевр охотится с принцем на оленей в лесах Фотненебло. Шаронская улица проходит около самого женского монастыря ‘Доброй помощи’, в котором я часто бываю.
Маркиза сделала вежливый и скромный поклон и вышла из магазина через маленькую дверь под винтовой лестницей. Очутившись на обыкновенно безлюдном дворе, она в волнении прислонилась к косяку двери. Не долго простояла она здесь одна, с лестницы осторожно спустился стройный молодой человек, подошел к ней и схватил ее за руку. Маркиза де Бренвилье обернулась.
— Ах, это — ты, Камилл! — прошептала она, обнимая рукой шею юноши. — Милый Камилл, мне так хотелось взглянуть на тебя еще разок, прежде чем уйти. Они напали на след нашей любви.
— Кто? — быстро спросил Камилл Териа. — Кто? Я задушу всякого, кто посмеет говорить о тебе или мешать нашей любви! Для тебя я готов на все, моя небесная красавица.
— Осторожнее, Камилл! Сегодня возвращается мой муж. Мы должны условиться о том, как действовать. Придворные все подстерегают, видят и слышат!
— Твой муж не любит тебя, Мария. Он идет своим собственным путем.
— Все равно. Он ревниво относится к своему имени и никогда не потерпит открытого скандала. Моя любовь к тебе — уже не тайна, только не знают, кто именно мой избранник, молва о моем благочестии служит мне защитой, а виновность других — моим оружием. О, как меня всюду разбирают по косточкам! Все злы на меня за мое счастье.
— Тебе просто завидуют. Ты прекрасна и богата, Мария, многие подозревают, что ты любила. Они хотят обрызгать тебя своим ядом. Кто сказал, что ты питаешь к кому-то запретную любовь?
— Маркиза де Кевр. Она уже давно — мой враг, — ответила маркиза. — Но мы отомстим ей, если она станет нам поперек дороги. Мы сумеем сделать безвредным ее ядовитый язык, и это противоядие будет состоять в том, что мы предадим гласности ее связи с герцогом де Со. О, раз в жизни уже у меня было в руках орудие мести, были в руках невидимые, но верные стрелы!
— Какое орудие? — пытливо спросил Камилл Териа.
— Не теперь, Камилл! Мы поговорим об этом в другой раз. Ведь ты — знаток в этом деле и потому вместе со мной пожалеешь о потере, понесенной наукой. Проводи меня!
Териа проводил маркизу по двору через узкий проход, в конце которого обитая железом дверь вела на площадь Дофина. Еще поцелуй, еще горячее объятие, затем маркиза выскользнула на площадь и быстрыми шагами направилась в улицу Гарлэ.
Териа запер дверь и опять поднялся в свою лабораторию.
После только что произошедшей сцены с маркизой посетители парфюмерной лавки сидели пораженные, безмолвные и неподвижные, как каменные изваяния. Внезапное чудесное появление маркизы, ее твердая речь, разоблачение позорных свиданий маркизы де Кевр, видимое смущение и молчание обвиняемой, — все это так подействовало на присутствующих, что они долго не могли прийти в себя. Первым овладел собой граф Лозен, разразившийся громким смехом. Маркиза де Кевр бросила на всех яростные взгляды, а на нее смотрели со злорадством. Все это безнравственное общество собралось здесь только для того, чтобы услышать какой-нибудь двусмысленный анекдот или скандальную новость, — и это желание было удовлетворено. Присутствующим было решительно все равно, кто именно был посрамлен, — только бы нашлась тема для пересудов. Но все случившееся казалось им особенно забавным потому, что маркиза де Кевр сама упала в ту яму, которую она рыла другой, это было очень пикантно и не совсем обыденно.
Лозен встал и, заперев дверь магазина, серьезно сказал:
— Господа, о том, что случилось здесь сегодня, не следует звонить во все колокола. Подумайте о том, что речь идет о чести храбрых дворян и о репутации благородных дам. Если Вы, мой милый Ламот, или Вы, Бертильяк, вздумаете вечерком развлекать общество пикатным рассказом о том, что здесь случилось, то это может иметь неприятные и непредвиденные последствия. Не забывайте, что замешанные в дело кавалеры носят шпагу.
— Шпагу! — вспылил Бертильяк, — но и у меня есть шпага, граф де Лозен! Я к услугам каждого, кто пожелает потребовать у меня отчета.
— Потише, потише, я нисколько не сомневаюсь в Вашей храбрости, но не думайте, что всякое дело может быть решено мечом. Я — тоже солдат и не раз доказывал свою храбрость. Но вспомните о короле, господа! Он произнесет свой строгий, решительный приговор, — и придется ночью в туман и непогоду бежать из Парижа и поступать на службу в чужой стране, если не захочешь познакомиться с палачом. Все это, надо признаться, не особенно приятно!
— Но, — возразил Ламотт, — так или иначе, сказанного не воротишь. Кто может поручиться, что Лавьенн будет держать язык за зубами.
— Я, — сказал Лозен, — Лавьенн — олицетворенная скрытность. Я считаю возможность поручиться за всех присутствующих, что они ни одним словом не обмолвятся о случившемся. Тогда уж будет не наша вина, если дело будет предано огласке.
Все мужчины поспешили уверить графа в своем умении держать язык за зубами. Дамы надулись. Ламот отвел в сторону Лозена и прошептал:
— Черт возьми, граф, заметили Вы тех двух черных молодцов у лестницы? Они решительно все слышали, а ведь они не принадлежат к нашему обществу. Что, если они разболтают всю историю?
— Вы правы, — сказал де Лозен. — Я их вовсе не заметил. Это верно — клиенты Лавьенна, и их не выбросишь за дверь. Кто бы это мог быть?
— Спросим их!
— Предоставьте это мне. Может быть, с ними не трудно будет сговориться, хотя у них чертовски злобный вид, особенно у одного из них.
— Надо бы спросить Лавьенна.
Но граф Лозен уже направился к незнакомцам.
Это были люди уже зрелого возраста, одетые так, как одевались ученые того времени. Они сидели за прилавком, делая какие-то заметки на своих табличках. Перед ними лежало несколько маленьких пакетиков с лекарствами и травами и стояли флаконы с эссенциями. Незнакомцы по-видимому закупали товар.
— Господа, — начал Лозен, и все присутствующие обернулись к тем, с кем он заговорил. — Вы были свидетелями происшествия, которое мы все охотно предали бы забвению. Все мы, здесь присутствующие, хорошо знаем друг друга и можем быть уверены, что никто из нас не проболтается об этом деликатном случае. Вас, господа, мы совершенно не знаем, но считаем честными людьми и просим вас дать нам слово молчать о случившемся.
Оба незнакомца продолжали делать свои заметки, не удостаивая графа ни малейшим вниманием. Они, казалось, что-то высчитывали.
Это явное невнимание взбесило Лозена. Он нагнулся над прилавком и прокричал, делая ударение на каждом слове:
— Господа, разве вы не слышали, что я вам сказал?
Один из мужчин с равнодушной улыбкой взглянул на него из-за своей таблички и спросил:
— Разве Вы что-нибудь сказали, милостивый государь?
Выговор обличал в нем итальянца.
Лозен повторил свою просьбу.
— Ах, вот что! — вставая проговорил черный незнакомец. — Вы говорите о маленьком приключении с дамой, только что сидевшей в этом магазине? Мы оба — и мой товарищ и я — совершенно позабыли, в чем было дело. Случился маленький скандал… Но, дружище, я привык к подобного рода видам. Нас, итальянцев, этим не удивишь. Меня так мало интересовал весь этот разговор, что я даже не знаю, о чем в сущности шла речь. Оставьте меня в покое, милейший!
Лозен начинал терять терпение. Какой-то жалкий торгаш, никому незнакомый бедняк, позволял себе в разговоре с ним такие фамильярные выражения, как ‘дружище’, ‘милейший’, — с ним, первым приближенным короля, могущественным, возвышающимся фаворитом!
— Во-первых, мой милый, обращаю Ваше внимание на то, что Вы говорите с графом Антуаном Пегилан-Комон-Лозен, первым приближенным его величества короля Франции, и что я покорнейше прошу избавить меня от Ваших фамильярных выражений.
Незнакомец смерил графа взглядом с головы до ног и помолчав произнес:
— Граф Лозен? Лозен? Совершенно незнакомое имя!
С этими словами он повернулся спиной к обществу и снова заговорил со своим товарищем.
— Но ведь это — нахальство! — крикнул Лозен. — Эй, Лавьенн, Лавьенн!
Хозяин, который, дрожа от страха, следил за этой сценой, прибежал перепуганный.
— Кто эти люди, которые так неприлично ведут себя?
— Один из них — мой аптекарь Глазер из улицы Бернардинцев, — ответил Лавьенн, — а другого я не знаю. Глазер привел его сегодня ко мне, так как он хотел купить у меня дистиллированной воды и кое-какие лекарства.
— Эй, Вы! — закричал Лозен, — будете Вы, наконец, отвечать на мои вопросы или нет? Исполните Вы мое требование, или мне придется заговорить с Вами другим тоном? Кто вы такие?
Черный незнакомец обернулся, облокотился на прилавок и с легкой насмешкой спокойно смотрел на присутствующих. Это был мужчина, крепкое телосложение которого свидетельствовало о необычайной мускульной силе, цвет лица у него был смуглый, борода и длинные гладкие волосы — блестящего черного цвета, его глаза смотрели зло и смело. Все выражение его лица являло смесь гениальности и плутовства.
— Кто я, мой милейший? — резким голосом произнес он. — Господин Лавьенн еще незнаком со мной. Я назову себя, чтобы доставить удовольствие господину Лавьенну, пусть он познакомится со своим новым клиентом. Я — доктор Маттео Экзили, родом из Флоренции. Я прибыл с французской вспомогательной армией из Венгрии, где был прикомандирован, как хирург, к корпусу Венецианской республики. Я вылечил больше ран, чем Вы их нанесли при всем Вашем фехтовальном искусстве!
— Что же Вы здесь делаете?
— Занимаюсь более серьезным делом и работаю больше, чем вы, господа. Я сделал здесь кое-какие покупки, желаете зчать, что именно я ищу и покупаю? Яды, яды, господа!
Все присутствующие испуганно отскочили.
— Ха, ха, ха! Вы приходите в ужас, потому что я откровенно сознаюсь, что покупаю яды. Яд — чудесное средство, господа, — засмеялся доктор. Он окинул острым взглядом все собрание, и каждый, на чьем лице упорно останавливался злой взгляд Экзили, словно чувствовал на себе его жгучее прикосновение.
— Не стоит труда объяснять вам, почему я называю яд благодеянием, так как…
— Остановитесь! — крикнул Лозен, — скажу Вам от лица всех присутствующих: Вы можете думать о своих средствах все, что угодно, это нас не касается. Во всяком случае Вы пойдете со мной в полицию, где комиссар потребует у Вас бумаги и сведения о Вашем местожительстве.
— Нашел дурака! — презрительно ответил доктор. — Уж не думаете ли Вы, что я не знаю, как велика Ваша власть, граф де Лозен? Попадись я только к комиссару, меня сейчас же сцапают! Сегодня ночью мне пришлось бы, пожалуй, ночевать в Бастилии, ведь мне хорошо известно, как легко сильные мира сего пускают в дело lettre de cachet [так назывались указы об аресте, которые имелись наготове с подписью короля и в которые в нужный момент вписывалось лишь имя]. Нет, я не пойду с Вами к комиссару, которого я, кстати скажу, совершенно не боюсь, потому что всегда найду средство уйти от власти, если это понадобится. Но мне не хотелось бы праздновать подобным образом свое прибытие в Париж. Не шутите со мной. Вообще несправедливо и неприлично обращаться с невинным покупателем в магазине господина Лавьенна так, как обращаетесь со мной вы, господа.
— Невинным? — сказал молодой граф Биран, дворянин из сотни ‘Воронова клюва’, — ведь Вы уже сами сознаетесь, что покупаете яды?
— Что Вы понимаете в ядах? Заботьтесь о своих брыжжах, о красивых вышивках на платье, о хорошо выглаженных сорочках и блестящих подвязках, заказывайте своим рестораторам великолепные, пышные обеды, кушайте изысканные яства, после обеда садитесь за карты, а вечером, возвращаясь домой, бейтесь об заклад, кто скорее и ловче разобьет висящий на цепи среди улицы фонарь! Вот в подобного рода занятиях вы знаете толк, господа! Об остальном вы и понятия не имеете и совершенно не можете судить о том, что относится к науке.
— Сударь, Вы так дерзки, что…
— Молодой человек, — сказал Экзили, смотря на Бирана сверкающими глазами, — Вы хорошо сделаете, если не вызовете меня на дуэль. Моя жизнь посвящена настолько серьезным занятиям, мне еще предстоит сделать так много до моей смерти, что я не пощажу никого, кто похитит у меня хоть маленькую частичку того короткого времени, которое достается в удел нам, смертным. Поэтому моей первой заботой будет одним ударом удалить противника с моей дороги.
— При помощи Ваших ядов? — дерзко спросил граф де Лозен. — Париж — неподходящая почва для учеников Борджиа. Если Вы будете брать свое оружие из подобных источников, то наши войска станут агентами уголовного суда и поставщиками Шателэ.
— Вы снова начинаете угрожать мне, но я не боюсь Ваших угроз. Я легко могу доказать перед судом, что яды, изучение которых я сделал задачей своей жизни, являются в одних случаях настолько же благодетельным даром природы, насколько губительны в других. Каждый врач мог бы явиться моим защитником. Я просто ввожу некоторое вещество между движущимися и дышащими частями машины, называемой человеческим телом, и благодаря силе этого средства и его разрушительному влиянию колеса часов жизни останавливаются, как бы опутанные невидимой сеткой. Наступает смерть от яда, как Вы это называете. Тогда я употребляю то же самое средство, и вот обессиленные, почти уже безжизненные члены оживляются, огненный поток, вливая в жилы новую жизнь, стремится по всему телу, уничтожая от края могилы, уже отверзавшейся перед ним. Кто решится осудить подобные силы, подобные средства? Вы хотите привлечь меня к ответственности потому, что я открыто сознаюсь, что изыскание и применение ядов — мое главное занятие? Ну, а чем занимаетесь вы, господа? Вы пускаете в дело столько яда, сколько не мог бы приготовить ни один подражатель Борджиа, Спара или Трофана, ваш яд даже страшнее ‘неаполитанской водицы’, потому что трудно найти противоядие яду клеветы и публичного скандала, позорящего доброе имя, остававшееся до сих пор незапятнанным. В тысячу раз опаснее ваши языки, ваши губительные речи, которыми вы, как мышьяком, убиваете духовную жизнь своих жертв. И если мне случилось быть здесь свидетелем подобного отравления, то вы не можете заставить меня молчать, потому что мое свидетельство может послужить противоядием, в том случае, если процесс отравления пойдет дальше. А дай я слово молчать о случившемся, я не мог бы явиться свидетелем.
— Это больше, чем дерзость! — крикнул де Лозен.
— Это — наглость! — закричал Бертильяк.
— Ради Бога, будьте осторожнее! — визжали дамы.
— Берите его, господа, — скомандовал Ламот, — пусть людям де Лионна достанется эта славная добыча!
Доктор сделал шаг назад и произнес:
— В последний раз советую вам, господа, оставить меня в покое. Я — не шарлатан и не беззащитен. Может быть, вы не откажете моей миссии в том уважении, в котором отказываете мне лично, когда я скажу вам, что призван сюда, чтобы вылечить вдовствующую королеву, если только это в человеческих силах. С завтрашнего дня я — врач королевы Анны Австрийской!
Мужчины были поражены. Убежденный тон и угрожающие жесты доктора привели их на мгновение в замешательство, злоба на него за то, что он так ловко отпарировал их нападение, и страх прослыть трусами, если они отступят перед его угрозами, довели их до бешенства.
— Ты — шарлатан, рыночный лекарь, отравитель крыс! — презрительно засмеялся Бертильяк, — ты — врач королевы?! Ты, ярмарочный комедиант, бываешь в королевских покоях?! Рассказывай это другим! Ха, ха, интересный выдался сегодня денек, господа, и нам будет о чем порассказать за обедом у Фронтэна. Мы поймали чернокнижника… Хватайте его!
— В полицию его! Хватайте доктора-отравителя! — закричала вся компания, стремясь выместить на докторе свое негодование.
Его спутник уже обратился в бегство, а Лавьенн пугливо выглядывал из-за стеклянной двери, он был слишком робок, чтобы противоречить своим знатным клиентам, и слишком любопытен, чтобы не дождаться исхода этого благородного, рыцарского разговора.
Четверо или пятеро мужчин, между ними де Лозен, вскочили на прилавок, причем несколько стаканов разлетелось вдребезги.
— Хватайте его с обеих сторон, — закричал Биран, — с обеих сторон, чтобы он не улизнул!
— Назад! — загремел голос Экзили, — назад, или вы раскаетесь!
— Берите его! — кричал Лозен. — Если у тебя под плащом есть шпага, защищайся, шарлатан!
Нападающие перескочили через прилавок, но доктор также быстро отскочил к противоположной стене. Он вынул из-под плаща круглую деревянную коробку и отвинтил от нее крышку, с возгласом:
— Получайте, господа!
В ту же секунду из коробочки поднялось облачко удушливого дыма, распространившееся с быстротой молнии по всей комнате. Нападающие отскочили, какое-то специфическое зловоние захватывало дыхание, в комнате потемнело, как будто на окнах спустили занавеси, дамы звали на помощь, Лозен, Биран и Ламот наталкивались друг на друга, у всех темнело в глазах и как железным обручем сжимало голову.
— Откройте дверь! Помогите! — кричали они. — Черный человек убивает нас!
Распахнули дверь, свежий воздух пахнул в комнату и отогнал черный дым в углы и под потолок. В рассеянном дыму стали понемногу вырисовываться фигуры нападавших.
— Где он? Держите его! — кричали все.
За маленькой дверью, которую еще застилало облако дыма, послышался хриплый смех доктора, но, когда прибежавший Лавьенн открыл дверку, за нею уже никого не было, — доктор исчез.
Страшный кашель овладел всеми присутствующими. Лавьенн поторопился подать разные эссенции, благовонные курения, лимонады и освежающие порошки.
— Это был дьявольский опыт! — воскликнул де Лозен, придя в себя и подкрепившись глотком лимонада. — И в конце концов мошенник удрал!
— О, я еще вся разбита, — простонала маркиза де Кевр.
Все казались озадаченными. У всех покраснели лица, у всех было одно ощущение, как будто страшная тяжесть давила на череп.
— Не позвать ли врача? — вполголоса спросил Ламот.
— Только этого недоставало, — возразил Лозен.
— Придем в себя и перестанем говорить об этом. Неужели Вы хотите сделать нас посмешищем всего Парижа? Если Париж узнает об этом приключении, — мы пропали. Доктор-то уж будет держать язык за зубами, но представьте себе, что дело дойдет до ушей студентов, двенадцать мужчин со шпагами против одного, у которого в руках ничего, кроме деревянной коробочки! Ах, наука… это — нечто великое!
Скоро все общество покинуло лавку.
— Если только этот молодчик попадется мне, я проколю его насквозь шпагой, — пробормотал Биран.
— Сегодня же вечером я доведу обо всем случившемся до сведения Пальлюо. Доктор — лакомый кусочек для судей в Шателэ, — сказал Ламот.
— Ах, если бы мне еще раз повидать этого черного господина! — рассуждал сам с собой Лозен, — это интересный мошенник, и такие знакомства могут пригодиться.

X
После полуночи

На башенных часах пробило двенадцать, когда экипаж, везший маркиза де Бренвилье из дворца Тюильери, остановился у одного дома на новой улице Св. Павла. Он принадлежал отцу маркизы Дре д’Обрэ, с которым наши читатели уже немного знакомы.
Дом д’Обрэ недавно был совершенно перестроен и отремонтирован по плану самого Лемерсье, и потому служил теперь украшением всей новой улицы Св. Павла.
Задний фасад выходил в густой парк, тянувшийся до Львиной улицы, на которую обитатели дома могли выйти через калитку, находившуюся вблизи высеченной из камня статуи св. Варвары.
Как мы уже сказали, была полночь, когда экипаж маркиза де Бренвилье остановился у маленького подъезда дома д’Обрэ. Заспанный швейцар открыл дверь и с машинальным поклоном пропустил господ.
Маркиз быстро поднялся по лестнице, маркиза шла за ним. Они прошли переднюю, и здесь Бренвилье попрощался с женой легким поклоном.
Маркиза поспешно прошла в свой будуар, сбросила свою шелковую накидку и сняла с головы дорогие кружева и жемчужный убор, украшавшие ее волосы.
— Иди спать, Франсуаза: мне тебя более не нужно!
— Как же Вы, Ваше сиятельство, разденетесь без моей помощи?
— Ты знаешь, что я часто делаю это, впрочем, помоги мне, это тяжелое платье просто давит меня.
Когда красавица-маркиза переоделась, Франсуаза вышла из комнаты, и вернувшись с питьем для ночи на серебряном подносе, застала маркизу у окна с пристально устремленным в сад взором. Она накинула широкий пеньюар, волосы маркизы были еще причесаны по-прежнему, только все украшения были сняты и лежали на маленьком круглом столике. Маркиза по-видимому с величайшим вниманием следила за каким-то предметом в саду, так как не отрываясь смотрела на одно и то же место. Однако темнота была так велика, что из окна нельзя было разглядеть в саду ни одного предмета, если он не находился совсем близко около дома.
Вдруг на одном из зубцов каменной стены показался красноватый свет, он вспыхнул только раз и сейчас же погас. Маркиза покинула свой наблюдательный пост и приготовилась открыть дверь. Раздавшийся шорох заставил ее застыть на месте. Он доносился из комнаты маркиза. Она выскользнула из своего будуара и неслышными шагами прошла в большую переднюю. Войдя в нее, она заметила, что дверь, ведущая на половину ее супруга, стояла открытой. Маркиз вышел из своих комнат.
Мария де Бренвилье пробормотала несколько слов, звучавших презрением и проклятием, и осторожно вышла из комнаты. Не оглядываясь, побежала она по аллее к каменной стене, торопливо открыла калитку, ведущую на Львиную улицу, и очутилась в темном переулке. Перешагнув через каменный порог, она почувствовала, что кто-то схватил ее за руку. Из темноты выступил закутанный в плащ человек и прошептал:
— Наконец-то, Мария!
— Это — ты, Камилл? — спросила маркиза, — я заставила тебя ждать?
— Ты получила мою записку, ты со мной, и я счастлив! Нам нечего торопиться, мы успеем захватить его.
Они подошли к изображению святой Варвары, перед ним висела лампадка, и ее слабый свет скудно освещал это место улицы.
— Остановимся здесь, — сказал Камилл Териа. — Спрячься в тени, они идут.
Из переулка вышли двое мужчин. Шедший впереди нес факел, в правой руке у него была шпага, и он шел, внимательно оглядываясь по сторонам. Второго невозможно было узнать, потому что он был закутан в плащ, а лицо было закрыто маской, при блеске факела можно было видеть конец блестящей рапиры, выглядывавшей из-под его плаща.
— Это — Бренвилье, — прошептала маркиза своему спутнику, — он отправляется на свои ночные оргии.
— Мы чуть было не попались, — сказал Териа, — по всей вероятности он вышел из главного подъезда как раз в то время, когда ты вышла в сад. Ему предстоит неблизкий путь, мы можем идти за ним следом.
Он подал маркизе руку и повел ее по дороге к дому Вьевиль.
Маркиза де Бренвилье принадлежала к самым выгодным клиенткам цирюльника Лавьенна, хотя упорно отвергала все те тонкие ухищрения кокетства, которые породил и пустил в ход пышный и чувственный век Людовика XIV. Тем не менее маркиза почти ежедневно посещала парфюмера. Что же привлекало ее туда? Мы уже слышали, что она покупала разные снадобья для приготовления лекарств, которые затем раздавала по больницам, заказывала бальзамы и целебные воды. Лавьенн зарабатывал этим немало денег и не мог иметь лучшую клиентку.
Долгое время маркиза подавала тон всему обществу, хотя одевалась чрезвычайно просто и не раз высказывала сожаление, что принуждена появляться на шумных придворных празднествах в драгоценностях и кружевных уборах. Она редко посещала высшее общество, если не было в этом крайней необходимости. Все, встречавшие ее в магазине Лавьенна, сожалели, что такая очаровательная женщина так рано покинула круг, где еще недавно блистала прекрасной звездой.
Маркиза избегала своего мужа, с виду всегда спокойная и скромная, она шла своим путем, не заботясь о пересудах и сплетнях. Она вела уединенный образ жизни, но за этим кажущимся благочестием, под этой прекрасной, безукоризненной пышностью таилось бурное, неугасимое пламя. Когда в ней пробуждалась ее необузданная чувственность, она неуклонно шла к намеченной цели, не боясь никаких препятствий. Образ жизни при дворе молодого короля и волнения столичной жизни раздражали в ней до крайности опасные страсти. Отчуждение мужа, огромные денежные средства, бывшие в ее распоряжении, и очаровательная внешность делали маркизу де Бренвилье одной из самых опасных женщин, тем более, что она обладала необыкновенным умением скрывать свои пылкие страсти под маской благочестия, спокойствия, скромности и смирения.
Какими путями шла она к своей цели и в чем состояла эта цель? Это она умела скрыть от всякого, она привлекала к себе свои жертвы под непроницаемым покровом тайны, которая делала соблазн еще привлекательнее, из этих жертв она делала свое показное орудие, пока они не становились злыми демонами человечества и пока преступление не заменяло этой ужасной женщине удовлетворения ее страсти, когда она начинала мстить нарушителям ее планов.
Теперь маркизе душой и телом принадлежал Камилл Териа. Он отвешивал ей лекарства в лаборатории Лавьенна, передавал ей бутылочки и мази. При проверке счетов она близко наклоняла к нему свою головку. Камилл был красивым молодым человеком. Он до небес превозносил маркизу в своей коллегии, которую еще посещал для приобретения кое-каких знаний. Маркиза не искала себе жертв в высших слоях общества. Ей приглянулся Камилл который был уже страстно влюблен в нее. Он провожал маркизу из магазина домой, неся ее пакеты, и часто долго простаивал против дома д’Обрэ, чтобы еще разок взглянуть на очаровательную женщину.
Когда маркиза увидела, что красивый студент попался в ее сети, она стала приветливо улыбаться ему, — и эта улыбка бросала Камилла и в жар, и в холод, несколько дней спустя она незаметно протянула ему руку, — Камилл потерял голову. С этого дня он почти ежедневно виделся с маркизой. Он был счастливее самого короля.
В тот день, когда против нее было публично высказано обвинение, маркиза видела Териа только мельком. Приближалась минута, которой Териа так боялся: маркиз должен был вернуться и вступить в свои права.
Мария де Бренвилье покорно ожидала возвращения супруга. Сцена в магазине Лавьенна заставила ее быть настороже, она допускала, что нескромность одного из присутствовавших при этом происшествии могла повлечь за собой публичный скандал, — и спокойно готовилась к нападению. Часы показывали второй час пополудни: в шесть часов войска должны были вступить в Париж, а с ними возвращался и маркиз.
‘Сегодня ночью, после бала в Тюильери, в доме Лавьенна, будет собрание офицеров возвратившегося полка. Хочешь подстеречь своего супруга? Я знаю, какие женщины будут в этом обществе, ты сама их увидишь. Пришли ответ и обрати внимание на сигнал, Камилл’.
Маркиза написала ответ и вручила его посланному.
Камилл питал самые светлые надежды. Он знал, что под гостеприимным кровом Лавьенна состоится один из тех легкомысленных и чувственных пиров, на которые часто собирались столичные повесы. Смелый влюбленный все подслушал и обо всем разузнал. Лавьенн, по своему обыкновению, подробно расспросил об именах участников и о том, в котором именно часу назначено собрание. Камилл подслушал эти переговоры и составил свой план. Когда ушел камердинер графа Шатильона, которому было поручено обо всем условиться с Лавьенном, Камилл написал вышеприведенную записку маркизе. Ее утвердительный ответ привел его в восторг. Еще несколько часов, и наступит так страстно ожидаемая минута. Камилл не боялся тяжелой сцены и обо всем позаботился: и о темной ложе, откуда маркиза могла бы следить за ночной оргией, и о мерах предосторожности, если бы гнев разоблаченного в своих проступках маркиза разразился над этой восхитительной женщиной. Он запасся оружием, был спокоен, счастлив и отлично владел собой.
Маркиза с большим интересом прочла записку Камилла. Она радовалась при мысли о пикантном приключении и о той минуте, когда она очутится лицом к лицу с мужем. Поэтому она с нетерпением ожидала условленного сигнального огня, который уже не раз предупреждал ее, что Камилл ожидает ее.
Все произошло так, как мы уже рассказали.
Камилл и маркиза торопливо шли по узкому проходу, ведшему к дому Вьевил. Посреди прохода, на железных цепях, качался фонарь, заставляя шевелиться тени по стенам и по земле. Шаги обоих глухо раздавались под сводами, песок скрипел под их поспешными шагами. Они не разговаривали и крепко прижимались друг к другу. Так дошли они до конца прохода и вышли на берег Сены в том месте, где из толстых досок, балок и жердей было сооружено нечто вроде плотины, чтобы препятствовать оседанию почвы. Ночь была довольно темная. Дойдя до конца плотины, Териа внимательно всмотрелся в темноту и хлопнул в ладоши. По этому знаку к плотине подплыла лодка, в которую и сели маркиза и ее спутник.
Лодочка оттолкнулась от берега. Несколько ударов весел, и она пристала к островку Нотр-Дам. Териа и маркиза поспешно перешли деревянный мост и целой сетью улиц и переулков вышли на площадь Дофина, к дому цирюльника.
Проведя маркизу по широкой площади к задней калитке дома, Камилл вложил ключ в замок. В эту минуту в стороне Нового моста показался яркий свет, и при этом трое мужчин в сопровождении слуг с фонарями исчезли за поворотом на Орфеврскую набережную.
— Между ними был маркиз: я узнал его по форме шляпы, — сказал Камилл, — теперь они уже вошли в дом Лавьенна. Войдем и мы! — Он открыл дверь, пропустил маркизу в темные сени и снова запер за собой дверь. — Дай мне руку, — прошептал он, и они стали медленно подвигаться вперед.
Когда они вышли во двор, Териа остановился прислушиваясь. Из окон лежащего против них заднего флигеля доносился гул многих голосов, а слабый свет пробивался через спущенные оконные занавеси, по которым иногда мелькали тени.
— Это там, наверху, — тихо сказал Териа, — мы должны пройти через двор.
Он подвел маркизу к маленькой двери и они бесшумно поднялись по лестнице.
— Вот мы и пришли, — прошептал Камилл, — теперь главное — спокойствие и осторожность!
Он наклонился и стал что-то искать на полу.
Маркиза услыхала легкий стук задвижки и, так как ее глаза уже привыкли к темноте, она увидела, что прямо перед ней часть стены раздвинулась. Сырой воздух пахнул ей в лицо, как из склепа, но, повинуясь легкому пожатию руки Териа, она вошла с ним под руку под мрачные своды. Камилл задвинул стену.
— Если нас откроют, — сказал он, — беги к этому ходу и притаись здесь. Я прикрою твое отступление. Пока они доберутся до этого угла, мы уже будем во дворе.
Маркиза ощупала стены. Маленький чуланчик был весь обит сукном или толстым ковром, около одной из стен лежала подушка. Сделав, по знаку Териа, шаг вперед, она дотронулась рукой до решетки и через железные прутья ощупала складки занавеса.
— Прильни лицом к решетке, прошептал Камилл, — и смотри!
Он осторожно отодвинул в сторону край занавеса. Лучи света, подобно тонким, блестящим остриям, пронизали темное пространство, ослепляя глаза. Через маленькое отверстие Мария де Бренвилье могла разглядеть находившуюся перед ней комнату.
Это был четырехугольный зал, освещенный тремя люстрами, восковые свечи которых были закрыты матовыми стеклянными колпачками. Кругом по стенам стояли мягкие стулья, а посреди комнаты стол, уставленный драгоценным сервизом. В стенах комнаты, разделенной колоннами, находились книги, завешенные тяжелыми бархатными портьерами.
Приблизительно на половине высоты зала виднелись углубления, закрытые частью картинами, частью золочеными решетками или занавесами. Эти углубления, без сомнения, представляли такие же чуланчики, как тот, в котором прятались маркиза и Териа.
Мария де Бренвилье заметила, что гостей еще мало: в зале было всего трое мужчин и столько же дам. Все они были в бархатных масках.
— Я со страшным любопытством жду, что будет, — произнесла маркиза, крепко сжимая пальцами прутья решетки. — Что, если ты ошибся, Камилл?
— Подожди немного! Скоро сядут за стол.
В это время вдали раздался громкий смех. Сам Лавьенн широко распахнул створчатые двери зала, и в просторную комнату ворвалась целая толпа веселых, смеющихся и танцующих фигур.
Маркиза, затаив дыхание, смотрела вниз в зал и презрительно и злобно засмеялась, когда в числе первых гостей, вошедших с веселым смехом в комнату, узнала своего мужа.
Одна рука маркиза была на перевязи, другой он вел очень красивую даму с несколько дерзким лицом. За этой парой следовали остальные.
Маркиза увидала целую толпу изумительно красивых девушек под руку с кавалерами. Некоторые дамы были в масках, и маркиза угадывала под ними хорошо знакомые ей лица. Ей хотелось сбежать вниз, сорвать эти личины и предать уличенных публичному позору.
Заметив ее волнение, Териа наклонился и поцеловал ее в лоб.
Внизу в зале смех и говор становились все громче.
— Господа! — воскликнул молодой щеголь, в котором маркиза узнала шевалье де Рие, — настал час свободы! Примем же с благодарностью из рук бога радости его дары. Я прошу красавиц не скрывать более от нас свои очаровательные черты. Итак, долой маски!
Несколько масок было снято, но некоторые дамы остались в масках.
— Я прошу за этих дам, — сказал Граф Ноаль, — они желают остаться неузнанными.
— Это — дамы высшего общества, — прошептала маркиза. — Они достаточно оскорбляли меня, но наступит минута, когда и с них будет сорвана маска!
— За стол, за стол! — закричал Бренвилье.
Все направились к столу. Вошли слуги и начали разносить серебряные блюда с изысканными кушаньями, вино лилось рекой, смех звучал все громче.
— Да здравствуют красавицы! — воскликнул Биран, поднимая бокал.
— Ура! — подхватили все, и горячие поцелуи обожгли губы прелестных собутыльниц.
Время летело с быстротой молнии, веселье становилось все разнузданнее, благодаря искрящейся влаге бокалов, легкомысленным, возбуждающим чувственность, шуткам, дерзким объятиям и ласкам, некоторые уже встали из-за стола и группами ходили по залу. Мария, задыхаясь от ярости, видела как ее супруг застегивал широкое золотое ожерелье вокруг шеи красавицы, подобно отдыхающей вакханке лежавшей у него на коленях.
— Танцевать! Танцевать! — раздалось в зале, и вскоре из одной из ниш послышались звуки струнных инструментов, и по комнате в самых сладострастных позах закружились танцующие пары.
Камилл схватил руку маркизы, она была холодна, как лед.
— Посмотри, как Бренвилье носится в танце, несмотря на свою рану! — воскликнула Мария. — Посмотри, как он обнимает свою даму! Это — артистка из мольеровского театра, по имени Цербинетта. Смотри, как он целует ее в плечо!.. Они несутся дальше. О, мы сочтемся, господин маркиз! Камилл, милый Камилл, дай мне руку. Начинается новый танец. И замаскированные дамы принимают в нем участие, но я скоро сорву с них их личины! Где выход? Пусти меня, Камилл! Я нарушу эту вакханалию, пусти меня!
Несмотря на всю свою неопытность в любовных делах, Камилл прекрасно понимал, что причиной раздражения маркизы было не горе, причиняемое ей увлечениями мужа, он ясно видел, что маркиза вне себя от гнева и от желания сделать мужу публичный скандал, и потому он удержал ее.
— Приди в себя, — сказал он, — если хочешь, мы опустимся в зал? Но, вступая с ним в борьбу, ты должна вполне владеть собой.
— Ты прав, Камилл, — прохрипела маркиза. — Сведи меня в зал, мы уничтожим их всех! Вот блаженная ночь! Я встану лицом к лицу с мужем и буду свободна!
Она немного отодвинула занавеску, чтобы лучше разглядеть, с какой стороны произвести нападение на присутствующих.
В ту минуту, когда ее сверкающие взоры устремились на эту танцующую и кружащуюся толпу, в зале внезапно произошло замешательство. Танцующие вдруг остановились, а затем рассыпались в разные стороны.
Камилл и маркиза увидели женщину, которая конвульсивным движением бросилась в сторону толпы. Она сбросила маску, и все увидели ее мертвенно-бледное лицо. Ее взоры неопределенно блуждали по сторонам, грудь высоко поднималась, как будто ей не доставало воздуха, она закричала громким, полным невыразимой скорби голосом:
— Марион, мое дитя, где ты? Я спасу тебя!
Присутствующие были так поражены, что сначала никто из них не осмелился подойти к странной посетительнице. Маркиз де Бренвилье, стоявший к ней ближе остальных, первый пришел в себя и произнес вежливым, но решительным тоном:
— Будьте так добры, сообщить нам, кто именно ввел Вас в это общество, которое…
— Состоит из негодяев и повес! — закричала женщина. — Кто ввел меня сюда? Подойдите поближе, я скажу Вам. Меня ввел сюда черт, да, черт! На это у него хватило доброты. Но куда Вы дели мое дитя, которое Вы соблазнили и которое позорите своими попойками? Отдайте мне ее!
Нарушительница спокойствия дикими прыжками заметалась по зале, расталкивая присутствующих, расшвыривая кресла и ища по всем углам. Все дамы разбежались, стараясь спрятаться от нее.
— Эта женщина безумна! — воскликнул Шатильон. — Кто пустил ее сюда? Где Лавьенн? Эй, Вы! Вышвырните ее отсюда!
— Вышвырнуть меня! — крикнула женщина. — Я сама уйду, охотно уйду из этого вертепа разврата, но куда Вы дели мое дитя? Ты, великий грешник с рукой на перевязи, — обратилась она к Бренвилье, — приведи ее! Я хочу видеть, как будет танцевать мое дитя. О, где же Марион? Помогите мне отыскать ее, и я стану замаливать ваши грехи, когда вы будете кипеть в адской смоле!
Все поняли, что имеют дело с безумной. Мужчины по-видимому сговорились: они быстро подошли к ней, и четверо или пятеро из них схватили ее на руки, чтобы вынести из зала.
— Ради самого Бога! — закричал Лавьенн, — не употребляйте насилия! Иначе мы все пропали! Сумасшедшая переполошит всю улицу, если вы выпустите ее из дома. Необходимо прибегнуть к более мягким средствам.
Безумная вырвалась из рук державших ее мужчин и теперь сидела, съежившись в кресле и громким голосом считая присутствующих:
— Один, два, три, все мучители, черти, воры!
— Но как она сюда попала? — спросил Рие. — Вы недостаточно внимательно сторожили, Лавьенн.
— Я ничего не понимаю. Вероятно она прошла с маскированными дамами. Ее дочь, без сомнения, против ее воли посещает это общество.
— Но кто ее дочь? — спросил Бренвилье.
— Марион! — завыла безумная, снова бросаясь в толпу гостей.
— Сиди смирно, сумасшедшая! — загремел на нее Лавьенн, — а то мы тебя свяжем! Твоей Марион здесь нет.
Женщина уставилась на него безумным, страшным взглядом, потом бросилась на него, исцарапала ему щеки, растрепала прекрасно причесанные волосы, разорвала кружевные брыжжи и платье. Нападение было настолько сильно и неожиданно, что Лавьенн упал, а безумная, силы которой, казалось, удвоились, вскочила, подняла руки вверх и закричала:
— Я повалила и убила этого дракона, который лежит теперь у порога ада.
Перед глазами присутствующих вся эта сцена пронеслась с быстротой молнии. В эту минуту красивая молодая девушка раздвинула толпу и с криком: ‘Мама! Мама!’ — бросилась в объятия безумной.
Женщина, казалось, не сразу пришла в себя, она ощупала девушку, провела рукой по ее лицу и волосам, потом крепко сжала ее в объятиях, опустила голову и заплакала.
Эта девушка вышла в сопровождении молодого человека из завешенной портьерой ниши. Подобные ниши вели в отдаленные комнаты, и только шум, голос безумной и крики заставили молодых людей выйти в зал.
Сцена изменилась. Мать с дочерью собирались покинуть зал, но Лавьенн удерживал их. Поговаривали о том, что девушку привел молодой граф Барильон.
— Я требую правосудия, — кричала женщина, уцепившись за дочь. — Их надо сжечь на Гревской площади! Они наложили на нее клеймо дьявола! Я требую правосудия!
— Замолчи, дорогая мама! — стонала дочь.
— Успокойте свою матушку, уведите ее! — кричали ей.
— Вон отсюда? — кричала безумная. — Теперь я и сама уйду.
Она привлекла к себе дочь и вместе с ней направилась к двери.
— Не уходите, не смейте уходить! — кричал Лавьенн, по лицу которого струилась кровь.
Но женщина подошла к стоявшему в зале буфету и схватила один из лежавших на нем больших ножей для разделывания жаркого. Левой рукой она обхватила дрожавшую молодую грешницу, а правой — размахивала блестящим клинком.
— Дайте дорогу, расступитесь! — кричала она, — или я отправлю вас в ад, прежде чем вам это будет угодно!
Она подобно фурии, как молния, выскользнула за дверь. Было слышно, как она смеялась, кричала и с шумом бежала по сеням. Лавьенн выбежал вслед за ней.
На улице послышались шум и хриплый голос безумной. Вскоре Лавьенн вернулся и торопливо проговорил:
— Прошу прощения, господа! Случилось то, чего я боялся: сумасшедшая взбудоражила всю улицу. В домах начинают просыпаться, и можно опасаться появления полиции. Господин Пальлюо строг. Спешите через заднюю лестницу на площадь Дофина. Скорее, скорее, господа, иначе вы можете быть застигнуты ночным обходом!
Все разбежались, торопясь накинуть плащи, подвязать маски и надеть широкополые шляпы.
— Посмотри, как торопится Бренвилье, он думает, что я сплю крепким сном, и не подозревает, что я так близко, — прошептала маркиза.
— Мы тоже должны уйти, — уговаривал ее Териа, — здесь все обыщут, и если найдут нас, то нам будет плохо.
Он увлек за собой маркизу. Они побежали по коридорам с лестницы на лестницу, пока не добрались до сеней, в конце которых находилась дверь во двор. Здесь мелькали закутанные фигуры, стремившиеся к выходу. Со стороны Орфеврской набережной доносился все усиливавшийся шум.
— Отворите тихонько дверь и расходитесь по трем направлениям, — распоряжался голос в толпе.
Маркиза сжала руку Териа. Слуга Лавьенна бесшумно отодвинул задвижку, дверь отворилась, и закутанные фигуры вышли на воздух. Они разошлись в разные стороны и скоро исчезли в близлежащих улицах.
Маркиза и Териа повернули направо и пошли к деревянному мосту. Териа молча и поспешно вел маркизу по улицам предместья. Дойдя до моста, они остановились, чтобы перевести дух.
— Мы чуть-чуть не попались, — сказал Камилл, — это была отвратительная сцена!
Маркиза ничего не ответила и прислонилась к перилам моста, глядя вниз, на темную воду.
— Как попала туда эта женщина? — спросила она после долгого молчания.
— Вероятно, кому-нибудь пришла в голову мысль распугать собравшееся общество. Мне кажется, что самой безумной не мог прийти в голову подобный план.
— Почему ты так думаешь? Сумасшедшие бывают очень злы и хитры. Да и кто знает, была ли эта женщина сумасшедшей до сегодняшнего вечера. Может быть, ее свели с ума отвратительные оргии, горе и страх сознания, что ее дочь находится в подобном обществе. Лишиться рассудка совсем не трудно, — и тогда можно наделать таких дел, изобрести такую месть, сковать себе такое оружие, что враг неминуемо должен погибнуть. Когда я думаю, что мое сердечное желание не будет исполнено, что так долго лелеянный мной план будет разрушен, что я должна буду отказаться от мысли, — о, Камилл, тогда я чувствую, что могла бы спокойно убить того, кто разрушит мое счастье, и убить не в припадке безумия, нет, а совершенно спокойно и хладнокровно! Да, я могла бы сделать это!
У Камилла холод пробежал по спине и он поспешно повел дальше дрожавшую от волнения Марию.
Они дошли до перевоза. Териа разбудил перевозчика, и тот перевез их на ту сторону Сены.
Когда влюбленные вышли из лодки, из-за кучи дров, сложенных на берегу, показались два человека. Они пошли следом за Камиллом и маркизой, держась в нескольких шагах от них и стараясь ступать как можно тише. Туман благоприятствовал им, и потому преследуемые не заметили этих неприятных спутников.
— Можешь ты узнать его фигуру? — спросил один из мужчин.
— Не очень ясно. Но когда мы дойдем до прохода Вьевиль, то станет светлее: там горит фонарь.
— Сеть с тобой?
— Да.
— Он довольно высок. Когда будешь забрасывать сеть, закидывай повыше.
Они отошли к стороне.
Камилл и маркиза увидали перед собой дом Вьевиль. Сквозь туман пробивался свет фонаря в проходе.
— Здесь мы должны расстаться, дорогой Камилл, — проговорила маркиза.
— Скоро мы уже вовсе не будем расставаться, Мария, — прошептал Териа. — Ты открыто померяешься с мужем. Если он начнет пугать тебя, откровенно признайся ему в своей любви ко мне. Я на все готов за тебя.
— Надейся на будущее, Камилл. Прощай!
— Когда я снова увижу тебя, Мария? — воскликнул Камилл, прижимая к губам прекрасную руку маркизы.
— Слушай, — сказала Мария. — Мне кажется, что я слышу чье-то дыхание, чей-то кашель.
— Где?
— Где-то здесь, совсем близко… Скоро, скоро я опять увижу тебя, прощай! Мне надо идти.
Камилл отступил на шаг, и маркиза исчезла в проходе дома Вьевиль. Как безумный, смотрел молодой человек вслед исчезнувшей женщине. Вдруг он почувствовал, как две сильные руки схватили его и крепко стиснули, в то же время его тело обвила какая-то сеть, петли которой он напрасно силился разорвать. Его повалили на землю и протащили несколько шагов, причем его горло было стянуто веревкой, так что он издавал только неясные, хриплые звуки, но не мог позвать на помощь.
Между тем маркиза шла дальше по проходу.
Крик Камилла донесся до ее слуха и эхом отозвался под сводами. В нем было что-то необычайное, наводящее страх, он походил на заглушенный крик о помощи. Маркиза была далеко не труслива. Она быстро вытащила кинжал и поспешила назад. Вернувшись ко входу в проход, она закричала громким голосом:
— Камилл, Камилл, я здесь!
Ответа не последовало, туман становился все гуще, и только вдали, под мельничными колесами, на острове Лувье, шумели волны Сены.
— Не ошиблась ли я? Но ведь это был звук человеческого голоса, — проговорила про себя маркиза. — Камилл, Камилл, я здесь! — прокричала она еще раз.
В эту минуту из-за угла улицы Барр показался человек с факелом в руке, за ним шел мужчина в плаще и маске, который по-видимому ясно расслышал слова Марии, он подошел к ней и сказал с иронической, несколько наглой вежливостью:
— Прелестная ночная мечтательница, не могу ли я заступить место Камилла?
Маркиза вздрогнула, как от удара, с первых же слов узнав голос своего мужа. Одну секунду она колебалась, не снять ли ей маски и не стать ли лицом к лицу с мужем. Но она скоро сообразила, что ее положение не из выгодных и что во всяком случае эта ночная прогулка компрометировала ее. Поэтому она плотнее закуталась в плащ и ответила тихо, изменив свой голос:
— Сударь, я не нуждаюсь в Вашем обществе.
Она повернулась, чтобы идти. Но маркиз, возбужденный и вином, и происшествиями этой ночи, заступил ей дорогу.
— Полно, моя красавица! От меня так скоро не отделаетесь. В эту ночь я обманулся в своих ожиданиях и потому радуюсь от души, что на возвратном пути мне досталась такая добыча. Хотя плащ и закрывает Вас всю, очаровательная ночная бабочка, но мой опытный глаз проникает сквозь плащ и маску. Я вижу фигуру небесной красоты и мог бы нарисовать Ваши черты, прелестную головку, маленький ротик. Несмотря на Ваш капюшон, я могу определить даже цвет Ваших волос.
Маркиза задрожала. Бренвилье с дерзким видом близко подошел к ней и попытался взять ее за руку.
— Не подходите, — закричала маркиза, — или я буду принуждена защищаться и звать на помощь!
Она направила на маркиза клинок своего кинжала, и это маленькое опасное оружие блеснуло при свете фонаря. Бренвилье отступил.
— Черт побери, Вы во всеоружии, — засмеялся он. — Я не могу пустить в ход против Вас свою рапиру, а обнять Вас мне мешает то смертоносное оружие, которым Вы угрожаете мне. Я вижу, что Вы возвращаетесь с какой-то серьезной экскурсии. Или, может быть, Вы были у цирюльника Лавьенна?
— Нет, но моя экскурсия была действительно серьезна. Не становитесь на моем пути. Я не знаю, куда он ведет, но мне кажется, что и для Вас он не менее опасен. Без сомнения, мы оба идем вперед запретным путем, но ведь запретный плод всегда сладок, а препятствия возбуждают желание.
— Гм… это звучит довольно подозрительно. Вы, кажется, знаете обо мне больше, чем следует. Ну, долой маску, красавица! Матье, поди сюда, помоги мне, мы устроим охоту на маленькую черную сову.
Слуга опустил факел, и, в то время как маркиз приготовился схватить свою добычу, Матье поспешил к проходу, чтобы не дать маркизе возможности убежать. Но Мария была проворнее их обоих, она быстро нагнулась, проскользнула под руками преследователя, владевшего только одной рукой, пробежала вдоль стены до улицы Мюск и, повернув в Львиную улицу, благополучно добралась до статуи св. Варвары. Она слышала близко за собой шаги своего мужа и, наконец, почувствовала, как его рука дотронулась до капюшона, закрывавшего ее голову, она поняла, что погибла, и быстро ударила маркиза кинжалом в руку.
Бренвилье отскочил и крикнул:
— Я ранен… Эй, Матье, скорее ко мне!
При свете неугасимой лампады он принялся осматривать свою руку, а маркиза в это время одним прыжком очутилась за колонной, оттуда, пробираясь ползком вдоль стены, она добралась до калитки, осторожно вложила ключ в замок, крепко сжимая кинжал другой рукой, открыла дверь и проскользнула в сад. С минуту она стояла, прислушиваясь. Приложив ухо к замочной скважине, она легко могла расслышать разговор своих преследователей.
— Она побежала вперед по улице, — сказал маркиз. — Мне кажется, она завернула за угол.
— Не думаю, ваше сиятельство, — ответил Матье, — она где-нибудь здесь, в переулке, и спряталась под сводчатыми воротами. Прикажете поискать?
— Нет, не надо. Уже наступает утро, да и из моей руки сильно идет кровь. Пойдем скорее домой!
Маркиз начал насвистывать песенку, и Мария слышала, как шаги обоих мало-помалу затихли. Она побежала по аллее к дому, нашла окно открытым и вскочила в него, ставень слухового окна приоткрылся, и оттуда с любопытством выглянула голова Франсуазы в ночном чепце.
Пробежав по коридорам, маркиза поднялась по лестнице и вошла в свою комнату. Нагоревший ночник трещал, часы показывали пятый час. Из покоев Бренвилье доносился шум захлопываемых дверей, — ночной гуляка воротился домой.
Маркиза стояла перед полупотухшим ночником. Ее грудь высоко поднималась, ноздри раздувались, волосы растрепались и падали прядями на шею. В руках она все еще держала кинжал, задумчиво разглядывая клинок. Блестящая сталь потускнела, на ней виднелись темные пятна. Чтобы стереть их, маркиза провела платком по кинжалу. На клинке застыла кровь ее мужа.

XI
Свидание

Утро, наступившее после этой беспокойной ночи, для многих оказалось не особенно приятным. Лавьенн был в сквернейшем расположении духа: утро накануне занесло в его дом, подобно грозной туче, черного доктора, вечер и ночь чуть не погубили его. Напрасно старались найти виновника скандала, при помощи которого сумасшедшая женщина пробралась в зал. Боясь еще более запутаться, Лавьенн не решался начать розыски или прибегнуть к помощи полиции. Когда в знаменательный вечер отряд полиции вошел в его дом, чтобы узнать причину адского шума, Лавьенн шепнул только несколько слов на ухо начальнику отряда, и полицейские, низко кланяясь и прикусив язык, оставили его дом, причем еще довольно грубо заговорили с собравшейся толпой о бесцельном шуме, бунте и самоуправстве, выставив Лавьенна чуть ли не мучеником, и немедленно очистили улицу, причем догадались не преследовать безумной. В этом отношении Лавьенн мог быть спокойным, его тревожило только недовольство его клиентов.
Было еще одно лицо, судьбу которого окутал туман этой ночи: это был Камилл Териа. Но и он утром после этой странной ночи оказался на месте в лавке Лавьенна, правда, он был несколько бледен и серьезен, но спокоен и по-видимому здоров. Только довольно широкий шрам на правой щеке обезображивал красивого юношу. На вопросы о причине этого шрама он объяснил, что нечаянно наткнулся на печь в своей лаборатории.
Когда Камилла повалили на землю, он потерял сознание, потому что накинутая ему на горло петля почти задушила его, но, очнувшись, почувствовал, что его волокут по земле. Он попробовал пошевелить руками, однако обхватившая его сеть не позволяла ему сделать ни малейшего движения. Протащив его некоторое время, злодеи остановились.
Камилл почувствовал, что его бросили в какой-то сарай, стоявший, по-видимому, близ реки, потому что под ним плескались волны. Хотя его мучители сидели около него, ему все-таки не удавалось их разглядеть. Камилл не заботился о разбойниках или убийцах, он мучился страхом за маркизу, все его мысли были заняты ее судьбой. Он боялся, что нападение на него было произведено по приказанию маркиза Бренвилье, узнавшего о его связи с Марией. Это предположение перешло почти в уверенность, когда он заметил над своей головой свет фонаря и почувствовал, что чья-то рука просовывается через петли сети, чтобы попасть под его камзол. В этот же момент хриплый голос сказал:
— Лежите смирно, иначе Вы погибли. Если не будете кричать, то останетесь нами довольны.
Камилл увидел перед собой крайне неопрятного, безобразного молодца. Осмотр его карманов очевидно разочаровал злоумышленников.
— Вставайте, — сказал один из них. — Вы можете идти, только оставьте нам свой плащ.
— Но Вы подождете, пока мы не уйдем, — вмешался другой бандит. — Когда услышите издали крик: ‘Хо! Хо!’, как обыкновенно кричат матросы, снимаясь с якоря, — тогда можете уходить, но не раньше! И не вздумайте следить за нами, иначе… — и он сделал выразительный жест.
Камилл очень обрадовался, убедившись, что был жертвой простого разбойничьего нападения. Быстрое исчезновение маркизы объяснилось также совершенно понятно, — и Камилл с легким сердцем вернулся в дом цирюльника. Бандиты оставили ему ключ, и потому он мог незаметно пройти в свою комнату через заднюю дверь. Только здесь он совершенно пришел в себя. Сначала он подсчитал свои убытки и пришел к заключению, что, кроме прекрасного охотничьего ножа, все пропавшие предметы могли быть легко возмещены. Только одно обстоятельство сильно беспокоило молодого человека: в карманах его камзола, среди маловажных документов находилась одна, весьма важная записка: это был ответ маркизы на его предложение присутствовать на ночном собрании, она-то и пропала вместе с остальными бумагами.
Камилл озабоченно нахмурился.

* * *

Из спальни маркизы раздался слабый звонок, Франсуаза поспешила на зов барыни. Маркиза уже сидела в постели, и, пока горничная занималась ее утренним туалетом, задумчиво разглядывала потолок своей комнаты.
Пока Франсуаза наливала в таз сильно пахучие, живительные эссенции, Мария де Бренвилье спросила:
— Маркиз уже встал?
— Уже давно, — с сильным ударением ответила горничная.
Маркиза медленно прошла в столовую. В кресле перед камином сидел маркиз, закутанный в шелковый шлафрок. Он небрежно поклонился жене, ответив ему таким же небрежным поклоном, маркиза села за стол.
— Хорошо ли Вы отдохнули после праздника у вдовствующей королевы? — спросил маркиз, слегка повернув голову в сторону жены.
— Балы утомляют меня, — ответила маркиза.
— Ба! В Вашем-то возрасте? Когда-то Вы последняя покидали балы в доме д’Альбрэ или у де Шеврез, или у Ледигьер, или у…
— О, оставим эти воспоминания! Они уже так далеки от меня! Теперь я ищу совсем иных удовольствий, и Вы хорошо знаете это.
— Да, и мне это очень странно, — промолвил маркиз, взяв щипцы и разгребая угли в камине. — Вы, как слышу, стали очень благочестивы и отдались добрым делам. Вы возненавидели ночные пиры и все-таки… Вы знаете, что я всегда был очень снисходителен к Вам, а потому, надеюсь, не посетуете на меня за мои слова, — все-таки вчера вечером мне послышалось, что на Ваш счет говорились кое-какие сплетни. Я говорю: мне послышалось, потому что, будь я твердо уверен, что замечания касались лично меня, — сплетнику очень скоро пришлось бы навсегда прекратить разговоры о чем бы то ни было. Но если Вы знаете за собой какую-либо романтическую слабость или очаровательный проступок, то я убедительно прошу Вас скрывать свое служение богам под покровом непроницаемой тайны и обратить внимание на то, чтобы Ваши занятия медициной и особенно Ваши сношения с теми учителями, которые учат Вас приготовлять лекарства для ‘Дома Божия’, не делались предметом пересудов в лавке Лавьенна.
— Кто Вам наговорил все это? — спросила маркиза.
— Оставим это! Я — враг сплетен. Я люблю благочестивые дела и потому на многое закрываю глаза! — и маркиз улыбнулся не без некоторого злорадства.
— Успокойтесь, маркиз! Я давно знаю, что мое влечение к добрым делам возбуждает толки. Но что мне до этого? Разве я когда-нибудь спрашиваю о Ваших делах, маркиз? Я предоставляла Вам делать все, что Вам угодно, как в Париже, так и на войне, почему же Вы хотите следить за моими посещениями ‘Дома Божия’?
— Ах, моя милая, об этом я вовсе не думаю! И вообще я стал совершенно чужд модному свету: лагерная жизнь и война навевают новые мысли, новые понятия, вызывают новые отношения. Итак, делайте все, что хотите… Вчера, проходя по Вашей половине, я мельком заметил, что в мое отсутствие Ваши комнаты приняли совершенно новый вид: очень красивый, очень интересный, очень…
— Благочестивый, хотите Вы сказать в насмешку, — перебила его маркиза. — Предоставьте мне поступать по моему желанию!
— Черт возьми! Но ведь надо же принимать в соображение и средства! Неужели Вы думаете, что я буду молчать, когда Вы платите чудовищные цены за кающихся Магдалин, Святых Севастьянов и тому подобные картины только для того, чтобы окружить себя ореолом святости? Разве Вы не можете заниматься благотворительностью, не употребляя вместо вывески произведений Джиордано, Дольче и других знаменитых художников.
Мария посмотрела на мужа взглядом, полным ненависти, и воскликнула, вставая:
— Маркиз! Я требую полной свободы действий! Вы знаете, что эти покои, эта мебель, все, что Вы видите в этом доме, принадлежит роду Обрэ. Если уж хотите торговаться, как на базаре, то вот что я Вам отвечу: эти так высмеиваемые Вами картины придают дому Бренвилье больше блеска и красы, чем великолепные лошади, элегантные экипажи, егеря, собаки и оружие, которые Вы приобрели на деньги моего отца. Пусть Ваши друзья не входят в комнаты, украшенные по моему вкусу, Вы сами также можете держаться от них подальше, но повторяю Вам: предоставьте мне поступать так, как я хочу!
— Ваш батюшка, которого я глубоко уважаю, — ответил маркиз, — может только одобрить мое замечание о необходимой бережливости. Даже в делах благотворения не следует быть расточительным. Кроме того Вы сами просто изводитесь. Наверное и в прошлую ночь Вы были заняты делами милосердия, потому что, кажетесь, очень бледной и измученной. Простите мне, милейшая, мой вопрос, но как далеко простирается Ваша личная помощь в этих добрых делах?
Маркиза вплотную подошла к мужу и положила руку ему на плечо. Ее глаза и вся ее фигура внезапно приняли то выражение кротости, которое она умела напускать на себя.
— Я уже осушила немало слез, — спокойно сказала она, — немало лихорадочных, бессонных ночей превратила в ночи покоя и отдохновения, немало ран перевязала, заслужив благословение страдальцев. Как благодетельно действует успокаивающая рука, как счастлив раненый, когда к его ложу приближается желающий облегчить его страдания — это Вы, как солдат, сами знаете. Смотрите-ка! — вдруг сказала она, взяв в свои руки руку маркиза, — вот на чем я могу показать свое искусство. Мне кажется, это — новая рана, я ее перевяжу и…
Маркиз был видимо смущен. Он хотел было скрыть свою рану от пытливого взгляда жены, но она быстро и уверенно сняла наскоро наложенную повязку, из раны опять пошла кровь.
— Наполовину — укол, наполовину — порез, — сказала Мария, — гм! Странно! Уж не пришлось ли Вам быть замешанным в дуэли из-за сплетен в лавке Лавьенна? Не пришлось ли Вам, едва вернувшись с поля битвы, снова обнажить шпагу в защиту чести своей оскорбленной жены? Ну, да! Конечно это так! — воскликнула она, скрывая свою злобу под очаровательной улыбкой. — Вы из-за меня снова обнажили свою шпагу, и это, вероятно, случилось сегодня ночью, после полуночи… Ах, да! Верно! Я смутно припоминаю, что слышала какой-то неясный шум, спустя много времени после того, как уснула. Вы, вероятно, спешили на место поединка? Но не стану расспрашивать Вас, я не хочу знать имя Вашего противника. Прежде всего бальзам на рану и перевязка!
Бренвилье молча опустил голову. В глазах маркизы сверкнул огонь торжества, — она одержала победу.
Она поспешно вышла из комнаты, маркиз в смущении глядел ей вслед, потом он слегка покачал головой и посмотрел на свою раненую руку.
— Она слышала, как я вернулся, — пробормотал он, — надо быть осторожнее.
Мария вернулась, тщательно промыла и перевязала рану.
— Вы и меня совратите на свой путь благочестия, — засмеялся маркиз, — я нахожу, что Вы просто очаровательны, исполняя подобную обязанность. Я с удовольствием посмотрел бы на Вас в роли сестры милосердия. Но, я думаю, Вы умеете лечить и души? Вылечите душу моего друга, Годэна де Сэн-Круа, которого я собираюсь представить Вам сегодня!
— Ах, да! Ведь это — Ваш спаситель! Вы уже сегодня приведете его? Мне не хотелось бы принимать его: мне нездоровится. Нельзя ли отложить его посещение?
— Невозможно: я только что послал к нему Матье, на мызу Картезианского монастыря, где стоит его полк. Через несколько часов он должен быть здесь.
— Но после первых приветствий Вы позволите мне уйти, не правда ли? Меня призывают мои обязанности.
— Опять! — с раздражением воскликнул маркиз, — у Вас только и разговора, что о благочестивой жизни: о смирении, об обязанностях! Но подумайте, что скажут в свете, если узнают, что Вы приняли спасителя Вашего мужа лишь мимоходом, как человека, являющегося в дом с визитом, только для соблюдения приличия?
— Вы правы, — кротко ответила маркиза, — я буду ждать шевалье де Сэн-Круа на своей половине.

* * *

Через спальню маркизы можно было выйти в галерею, отделанную богатыми панелями с золочеными розетками и ведущую в библиотеку. В проходных комнатах висели ценные картины самых знаменитых художников. Все они изображали сцены из библейской истории.
Окна в библиотеке были снабжены пестрыми стеклами. Их рисунки также воспроизводили картины библейского содержания, изречения или гербы.
В одном углу комнаты была устроена роскошная исповедальня. Этот угол задергивался портьерой из тяжелой материи. Против стула исповедника стоял высокий аналой, над ним висело большое распятие.

* * *

— Милости просим! Входи же, входи! — приветствовал маркиз Бренвилье поручика Сэн-Круа. — Ты — самый желанный гость в моем доме! Но прежде всего пойдем к моей жене!
Взяв поручика под руку, он повел его в галерею, соединявшую библиотеку с комнатой маркизы. Годэн почти машинально следовал за своим другом. Пол качался под его ногами, ему казалось, что сейчас земля расступится и он провалится прямо в ту комнату, где ждала его Мария.
У порога он остановился, дрожа всем телом. Он готов был убежать, но маркиз уже постучался и открыл дверь в слабо освещенный покой. При словах Бренвилье: ‘Мария, я привел своего друга, Годэна де Сэн-Круа’, — маркиза встала с кресла, чтобы приветствовать гостя, и открыла половину окна с разрисованными стеклами. Яркий дневной свет широким потоком хлынул в комнату.
Поручик неподвижно стоял на пороге, его лицо окаменело, руки были крепко прижаты к груди. Маркиза подошла к офицеру и подняла на него взор.
Яркая краска мгновенно покрыла ее лицо и тотчас сменилась мертвенной бледностью. Она протянула вперед руки, дыхание остановилось у нее в груди, и она упала на колени.
— Что такое? Моей жене дурно? — воскликнул Бренвилье.
— Кажется, что так. Она упала! — глухим голосом сказал Сэн-Круа, не двигаясь с места.
— Эй, воды! Франсуаза! — закричал маркиз, выбегая из комнаты.
Каким-то чудом, сразу придя в себя, маркиза приподнялась. Она откинула со лба волосы, устремила неподвижный взор на Сэн-Круа и хриплым голосом произнесла:
— Ты ли это? Ты ли это, Шарль? Или призрак?
— Да, это — я, — ответил Сэн-Круа, — пеняй на своего мужа: он заставил меня прийти.
— Ты здесь, в этой комнате… в моей комнате! В первый раз после… стольких, стольких лет!
— Один прыжок — и мальчик из лесной хижины сделался офицером армии. А Вы прекраснее, чем когда-либо, маркиза! Мне кажется, что я только сегодня утром расстался с Вами в Мортемарском лесу.
— Шарль!
— Меня зовут Годэн, я переменил свое имя!
Послышались шаги возвращавшегося маркиза.
— Не говорите ничего моему мужу, Годэн!
— Ваш супруг ничего не подозревает о нашей встрече в замке Мортемар. Я дрожал, переступая Ваш порог.
— Но почему же? Я расположена к Вам, мой муж бесконечно обязан Вам, и в этот дом Вас привело счастье.
— Или рок!
— Я принес воды! — сказал маркиз, входя в комнату в одно время с камеристкой. — Ах, ты уже оправилась? Тем лучше! Ну, что, не правда ли, мой друг — красивый парень? Он, по-моему, необыкновенно похож на красавца вон на той картине! — Он смеясь указал на одну из висевших на стене картин. — Что именно она представляет?
— Это — Каин, спасающийся бегством после убийства Авеля, — ответила маркиза.

Часть третья

I
Алхимик и его дочь

На западной стороне площади Мобер находился маленький глухой переулок, имевший просто название: Cul-du-sac de la Place Maubert. Вход в этот тупик обозначался деревянной решеткой, кончался он старым серым домом, с узкими окнами и полуразвалившимися дверьми. Над главным входом здания виднелась старая каменная фигура, на которой были еще заметны следы позолоты, она изображала собой аптекаря, который, очевидно, толок что-то в стоявшей перед ним ступке. Это изображение имело, казалось, какую-то притягательную силу, и различные химики и аптекари постоянно устраивали свои лаборатории в старом здании, пока, наконец, в 1650 году оно не было куплено каким-то пожилым человеком. Этот владелец был опять-таки аптекарь, химик, естествоиспытатель и мастер набивать чучела. Его звали Пьером Гюэ. Говорили, что Гюэ работает для Лавьенна и что благодаря своей ловкости в изготовлении различных препаратов он имеет сношения со всевозможными анатомами, естествоиспытателями и врачами.
Старый Гюэ занимал нижний этаж здания. Его обширная лаборатория выходила в сад, и он мог без малейшего шума доставлять в дом всевозможные вещества прямо с берега Сены.
В верхнем этаже старого дома жила вдова Брюнэ, квартирантка Гюэ, она вела очень тихий и замкнутый образ жизни и жила доходами с небольшого капитала, прирабатывая кроме того кругленькую сумму отдачей внаймы комнаты чиновникам и служащим различных учреждений. Большие сени разделяли нижний этаж здания на две половины. Направо была лаборатория, налево — квартира Гюэ. Тот, кому нужно было попасть в верхний этаж, должен был подняться по лестнице, также выходившей в сени.
Нижний этаж был пропитан странным, одуряющим запахом. Под сводчатым потолком сеней нередко собирались какие-то легкие облачка.
Дверь в лабораторию быстро распахнулась, и из нее вышел владелец дома. Пьер Гюэ был человек среднего роста, с седыми волосами и бородой, его умное лицо имело благодушное выражение, он был одет в кожаную куртку и держал свою шляпку в руках.
— Уф, — воскликнул он, — это называется поработать! Эй, Аманда! Где ты пропала? Дай мне напиться! Аманда!
На этот зов отворилась дверь на противоположной стороне, и в сени вышла молодая девушка. Она несла на жестяном подносе хрустальный графин с вином и два граненых венецианских бокала. Аманда Гюэ, дочь аптекаря, была писаной красавицей. На ее белокурых волосах была надета красная шапочка, наполовину скрывавшая толстые косы, уложенные на висках. У Аманды было восхитительное, задорное личико, одно из тех, какие только и можно было найти у парижанок того времени.
— Господи, помилуй, — воскликнула девушка, — что ты так кричишь, папа? Ведь я уже несу все, что надо.
Гюэ ущипнул одной рукой розовую щечку хорошенькой дочки, после чего, взяв другой графин, налил полный стакан вина и залпом выпил.
— Постой, — воскликнула Аманда, — довольно, тебе нельзя пить так много сразу.
— Э, пустяки, я страшно хочу пить, — ответил Гюэ.
— Что же ты состряпал в своих старых ретортах, папа? Я уже с утра замечаю, что ты работаешь над чем-то важным, даже в саду слышен запах из твоей лаборатории. Секретарь наверху опять будет ворчать.
— Пусть, — со смехом ответил Гюэ, опускаясь на каменную скамью, — мне до него дела нет. Брюнэ может выезжать вместе со своими жильцами. Я сам займу верхний этаж, тут становится тесно.
— Зачем, папа? — ответила Аманда, прислоняясь к плечу отца. — Госпожа Брюнэ такая добрая и кроткая. Она любит наш дом, а жильцы не жалуются, если когда какой-нибудь из них и поворчит, так он прав. Иногда ты варишь такую гадость, папа.
— Да, да, понимаю. Чем больше чада и чем противнее запах, тем дороже и важнее препарат. Я сегодня что-то состряпал! Глазер глаза вытаращит! Он не знает высшего искусства! Какой восторг!
— Ну, я тоже кое-что понимаю. Разве не верно и не точно развешиваю я самые мелкие вещества? Сколько раз ты поручал мне различные яды, которые молодой Териа примешивает в свои мази и притирания? Я узнаю их по первому взгляду. Что ты сегодня варил?
— Оставь меня, Аманда! Я жду сегодня Глазера, пусть увидит. Это — блестящее доказательство. Я достигну того, к чему собственно стремлюсь и для чего работаю не переставая.
— Да, я очень хорошо знаю это. Ты не должен так много работать, потому что становишься не моложе, а старше, да кроме того стал таким нехорошим. Я много раз ночью стучала к тебе в лабораторию: ‘Папа, отвори!’, или: ‘Папа, ложись спать!’, — а ты мне даже не отвечаешь, хотя я знаю, что ты там, потому что у тебя горит лампа, и знаю, что ты работаешь, потому что из труб идет дым в сад.
Пьер Гюэ заволновался. Он поднялся со скамейки и схватил дочь за руку.
— Так это была ты? — серьезно спросил он, — ты приходила ночью к дверям лаборатории? Аманда, ты знаешь, что я люблю тебя больше, чем самого себя, но я могу рассердиться и очень грубо обойтись с тобой. Не смей больше подходить ночью к дверям лаборатории!.. Оставайся в своей комнате или ты узнаешь, каким строгим я могу быть.
— Ты сможешь на меня рассердиться? — засмеялась Аманда. — Нет, ты не в состоянии сделать это! Рассердиться на то, что я забочусь о тебе? Что ты, папа! Поцелуй меня лучше.
Гюэ отстранил дочь.
— Нет, нет, я говорю серьезно. Никогда больше не подходи к моим дверям ночью. Есть известные опыты, тесно связанные с движением созвездий, их можно производить только в ночной тишине, в определенный час, и они не удаются, если кто-нибудь помешает или нарушит тишину. Я все глубже проникаю в сокровенные тайны природы, в неизведанные области, доступные только избранным. Какие удивительные вещи мне уже приходилось видеть, а сколько еще предстоит! Но ты никогда больше не должна стоять у дверей, я тебе запрещаю это. Да, еще одно. Вечер приближается, а Лавьенн ждет еще сегодня двенадцать флаконов розовой воды. Морель занят чисткой моих реторт, а потому тебе придется отнести флаконы цирюльнику.
Аманда встрепенулась, но спокойно проговорила.
— Нет, нет, отец, я лучше позову какого-нибудь носильщика с площади, если Морель занят, но ни за что не пойду в дом цирюльника.
— Ты упрямишься, Аманда, — сказал Гюэ, — но ведь ты же знаешь, что Лавьенн — хороший плательщик, а нам нужны деньги. Иди без разговоров.
— Хорошо, отец, — ответила девушка, — только я ни за что не войду в его дом, ты не заставишь меня сделать это!
— Но, почему же? Объясни, пожалуйста.
— Потому что это — проклятый дом, ни одна порядочная девушка не должна переступать через его порог. Там творятся ужасные вещи. Говорят, что недавно одна женщина сошла с ума, потому что нашла свою дочь в объятиях этого негодяя. Это сам черт направил старуху в дом цирюльника.
В эту минуту отверстие в дверях лаборатории отворилось и в него просунулась голова Мореля, помощника Гюэ. Ему было около пятидесяти лет и он имел поразительно безобразную внешность. Морель уже около трех лет находился в доме Гюэ и обладал большим достоинством: он был очень молчалив. Гюэ не раз испытывал своего слугу, и тот всегда с честью выходил из этого испытания. Он не водил знакомства ни с кем из соседей, не болтал, ловко помогал в химических работах и вредные испарения, наполнявшие лабораторию, не оказывали никакого действия на его железное здоровье. На основании всего этого Гюэ мирился с отталкивающей наружностью Мореля и всеми силами старался удержать его и привязать к дому.
Старый слуга и не требовал особого внимания или ухода, он ел у очага в сенях, без воркотни и недовольства, все, что ему давали. Жалованье он принимал с благодарностью, но через несколько времени возвращал хозяину, с просьбой спрятать деньги, в которых не нуждался. Очень редко он брал небольшую сумму, чтобы купить себе новое платье. Спал Морель в маленькой беседке, находившейся в саду у самого выхода на улицу Пердю.
Когда он теперь открыл отверстие в двери лаборатории, Гюэ и Аманда стояли спиной к ней и не видели его. Старик стал внимательно прислушиваться к разговору отца с дочерью, не сводя с них пытливого взора.
— Кто же была та несчастная, которая пошла искать свою дочь в этом проклятом доме? — спросил Гюэ.
— Это — вдова одного купца из Ломбардской улицы, ее зовут Розье.
Голова Мореля исчезла.
— Если это так, — проговорил Гюэ, — то не ходи, дитя мое, пусть Морель отнесет цирюльнику эти бутылки. Морель! — крикнул Гюэ, но, не услышав отклика, ушел в лабораторию искать слугу.
Наступил вечер, в мрачных сенях ложились темные тени. Часы на церкви Богородицы пробили семь.
— Теперь он скоро должен прийти, — прошептала Аманда, посматривая в окно, выходившее в сад, — отец будет в лаборатории, он ждет гостя, — значит, я не нужна и ничто мне не помешает. — Она бросила взгляд на дверь лаборатории и тихо проговорила: — Я уверена, что не ошибаюсь: отец уходит из дома по ночам. Этот Глазер — какой-то странный парень. Отец слишком увлекается, когда работает над каким-нибудь новым открытием, надо наблюдать за ним, а то слишком заберут его в руки.
Раздался звонок. Гюэ поспешно вышел из лаборатории, отпер дверь, и в сени вошли два человека. Один из них был Глазер, а второй был незнаком Гюэ, а также и его дочери.
— Добрый вечер, господин Гюэ, — начал Глазер, — позвольте мне ввести к Вам своего друга, о котором я Вам вчера говорил.
Гюэ приветливо поклонился пришельцам и сказал:
— Войдите на минутку в лабораторию, господин Глазер, и Вы, сударь, также, я только скажу пару слов своей дочери.
Посетители вошли в лабораторию.
Тогда Гюэ, подойдя к дочери, произнес:
— Дитя мое, не мешай нам!.. Мы должны произвести необычайный опыт и не сможем ни на минуту оторваться от реторт. Оставь нас одних! Морель уже принес вино и закуску в лабораторию. Будь дома и не болтай лишнего, если придет какой-нибудь любопытный гость, — и, поцеловав дочь в лоб, старик исчез за дверями своей лаборатории.
Молодая девушка отправилась в свою маленькую комнатку и, открыв окно, высунулась в него.
— Тсс! Тсс! — раздалось снизу.
— Я тут, — прошептала Аманда.
В темноте смутно выделялась фигура молодого человека, а затем он очень ловко взобрался по обвитой виноградом решетке и в один миг очутился на широком подоконнике. Несмотря на густой мрак, маленькие руки Аманды быстро нашли руки молодого человека и ее губы встретились с его губами.
— Добрый вечер, моя дорогая, любимая Аманда, — тихо проговорил он.
— Здравствуй, мой дорогой Ренэ, — ответила Аманда.
Этот молодой человек был герцог Ренэ Дамарр, он в качестве студента попал в дом старика Гюэ, чтобы пройти с ним курс медицины. Наряду с некоторыми интересными научными открытиями Ренэ сделал одно, еще более для себя интересное, что у Гюэ прелестная дочь.
Аманда с восторгом отвечала на любовные признания красивого молодого человека. Ренэ был счастлив и благословлял своего наставника, посоветовавшего ему заняться медициной под руководством Гюэ. Молодые люди скоро пришли к соглашению относительно времени и места свиданий. Когда старик Гюэ был занят своими колбами и ретортами, Аманда отпирала садовую калитку, выходившую на глухую улицу, когда же время для свидания было неудобно, Ренэ находил калитку запертой.
— Отчего ты сегодня пришел так поздно? — спросила Аманда после первых приветствий.
— Я пришел, как только мог выбраться, а это было ужасно трудно, моя дорогая: у нас был такой скучный гость, старый маршал Гассион, товарищ моего отца, он занимал нас разными воинственными рассказами.
— Мне очень хотелось бы когда-нибудь послушать рассказы таких важных господ, это, должно быть, очень интересно?
— Для меня, милая Аманда, твоя болтовня гораздо интереснее, — проговорил Ренэ, целуя молодую девушку. — Я чрезвычайно люблю, когда ты говоришь, знаешь, я даже во сне слышу твой голосок.
— Неужели, Ренэ? Я тоже вижу тебя во сне, — со вздохом проговорила Аманда. — На днях я видела, что твой отец страшно сердился, запрещал тебе любить меня, проклинал науку, которая погубила тебя, хотел отнять тебя от меня. Как ужасно это, не правда ли?
— Но ведь это было только во сне, моя дорогая малютка, — засмеялся Ренэ.
— А если этот сон сбудется?
— Что тебе приходит в голову? Я скоро получу звание доктора, и все изменится. Я пойду к отцу и все скажу ему. Он должен будет согласиться.
— Ну, а если он не захочет согласиться и будет настаивать на своем?
— Тогда мы уедем, Аманда, Божий мир велик, а я обладаю не только гербом, но и основательными научными познаниями. Меня не запугаешь лишением наследства.
— Господи Боже!.. Милый Ренэ, не увлекайся так, а то ты упадешь с окна. Конечно, я пойду за тобой, но все же было бы лучше, если бы можно было остаться в Париже.
— Все устроится. Люби меня только, Аманда, ты увидишь, мы достигнем своей цели. Твой отец очень расположен ко мне, если…
— Мой отец очень добр, — возразила Аманда, — но он ничего не понимает в нашей любви, все его мысли направлены только на различные опыты, он ведет знакомство только с людьми, которые заняты тем же, а потом…
Аманда остановилась.
— Ну, что же потом? — спросил Ренэ, — чего же еще требует твой отец?
— Нет… я… Ах, дорогой Ренэ, — проговорила молодая девушка, — я хотела… я должна сказать тебе кое-что… что лежит у меня на душе.
— Что же это, Аманда? Говори! — и молодой человек схватил руку возлюбленной и прижал к сердцу.
— С моим отцом творится что-то неладное, — прошептала Аманда, — он занимается какими-то странными делами и все говорит о каких-то редких, удивительных веществах, которые ему удалось открыть, к этому я уже привыкла, но с некоторых пор он стал уходить ночью из дома.
— Как? Это делает он сам, хотя всегда так настаивает на том, чтобы никто не нарушал ночного покоя?
— Да, это так. Я несколько раз пробиралась к дверям его лаборатории, стучала, звала, но все напрасно. В лаборатории горел огонь, и в трубы струился дымок, но все это было сделано, чтобы обмануть меня. Отца без сомнения не было в лаборатории, иначе он ответил бы на мой зов. Морель спал в своем домике. Я слышала, что мой милый старик только около четырех часов утра вернулся в свою комнату.
— Хорошо! — сказал Ренэ. — Но разве ты не слышала, как отворялись тяжелые двери дома?
— Нет, я ничего не слышала.
— Может быть, ты ошиблась?
— Нет, Ренэ, я уверена, что отец проводит известное время ночи вне дома. Но зачем?
— Не последить ли мне как-нибудь за ним? — спросил Ренэ. — Я очень люблю подобные приключения.
Резкий, шипящий звук пронесся в воздухе и из труб, проведенных в решетчатое окно лаборатории, заклубился белый пар.
— Вон там опять что-то происходит, — сказала Аманда. — Мой отец работает с Глазером и каким-то несимпатичным незнакомцем. Они могут прийти сюда. Иди, милый Ренэ, и обещай мне пока ничего не предпринимать.
— Хорошо, если ты непременно этого хочешь. Но, может быть, я случайно что-нибудь узнаю, ведь тогда мне можно будет продолжать свои расследования?
— Тогда можно. Если со мной случится беда, то я позову тебя. Ведь ты придешь, мой милый, не правда ли?
Вместо всякого ответа Ренэ прижал молодую девушку к своей груди и, крепко поцеловав ее, стал спускаться вниз. Добравшись до земли, он еще раз тихо сказал ‘спокойной ночи’ и исчез в глубине сада.
Как только Ренэ ушел, из темного угла сада поднялась неуклюжая фигура Мореля.
— Этого — можно выпустить, — пробормотал слуга, — знаю я этих студентов, у них никогда нет гроша за душой. Тут дело обстояло бы еще хуже, чем с Териа, и еще, чего доброго, он узнал бы меня. Счастье, что Пешер так хорошо отделал Териа, а то я пропал бы. Хорошо, что хоть письмо осталось, на нем можно будет еще заработать, надо только повидаться с Лашоссе, он знает все гербы, и мы с ним разберем, чья это печать. Мне везет на бумаги. А тут еще эта любовная история у Аманды!
Морель, рассуждая таким образом, шел вдоль улицы Пердю. Перед ним в густом тумане виднелся молодой герцог, направлявшийся к своему дому.

II
Капли итальянца

Гюэ ввел обоих пришельцев в свою лабораторию и запер за собой дверь.
— Позвольте представить Вам нового друга, господин Гюэ, — сказал Глазер, — это — знаменитый синьор Маттео Экзили.
Незнакомец с приветливой улыбкой поклонился хозяину.
Тот с изумлением взглянул на итальянца и сказал ему:
— Я уже не раз слышал Ваше имя.
— И, вероятно, с не слишком лестными отзывами, — засмеялся Экзили.
— Мало ли что говорят! — возразил Гюэ. — Вас привел мой друг, а потому добро пожаловать. Осмелюсь спросить, что привело Вас ко мне?
— Минутку терпения, — сказал Глазер. — Доктор хочет обратиться к Вам для приготовления одного лекарства, а, кроме того, мы сегодня должны ввести его в наше сообщество.
Гюэ с изумлением посмотрел на своего друга.
Глазер положил руку на его плечо и произнес:
— Успокойтесь, успокойтесь!.. Тот, кого Вы видите перед собой, вполне достоин вступить в общество Иакова Розе. Он производил у меня такие опыты, которые нам и во сне не снились.
— Если Вы так могущественны, — обратился к итальянцу Гюэ, — то зачем Вы приходите ко мне и желаете воспользоваться моими услугами?
Доктор Экзили встал с кресла, в котором сидел, и, подойдя к Гюэ, проговорил:
— Мне предстоит важное дело. Я призван сюда, чтобы оказать помощь королеве-матери, которая страдает неизлечимыми недугами. Содержание моих лекарств известно мне одному и составляет глубокую тайну. Я хотел просить Вас о разрешении воспользоваться Вашими аппаратами и лабораторией, я хочу приготовить здесь те мази, эссенции и напитки, которые послужат мне для исцеления королевы.
— Но ведь мой друг Глазер живет гораздо ближе. Его лаборатория находится на Бернардинской улице, в нескольких шагах отсюда, зачем же Вы пришли ко мне?
— Потому, что Ваши аппараты и приспособления — самые лучшие во всем Париже. Я впоследствии оснуюсь здесь и устрою свою мастерскую, но до тех пор не можете ли Вы дать мне место у себя?
Гюэ бросил вопросительный взгляд на Глазера, потом посмотрел на свою печь, где стояла колба под медным колпаком. В печи горел огонь, и такой знаток, как Экзили, мог сейчас же определить, что тут изготовлялся какой-то химический препарат.
Доктор следил за взглядом Гюэ.
— Вы боитесь, — засмеялся он. — Вы думаете, что я проникну в Ваши тайны? Не беспокойтесь!.. Мне хотелось бы знать, что такое знаете Вы из неизвестного мне!
Гюэ насупился — в нем был оскорблен ученый. Он быстро подошел к печи и гордо произнес:
— Можете убедиться, что я не боюсь Вашей мудрости. В этой колбе находится нечто, что Вы не так-то легко определите. На днях я представлю этот состав нашему обществу, и первое место останется за мной.
— Не многого ли Вы захотели, господин Гюэ? — спросил Экзили с недоверчивой улыбкой.
Гюэ видимо злился.
— Я иду на все, — воскликнул он, — и не боюсь, что Вы разгадаете мой состав, будьте добры подойти поближе и исследовать его.
— Как Вы называете эту штуку?
— Это — не что иное, как знаменитый Арканум кораллинум [красная окись ртути] Парацельса, который я снова нашел. Каждый, изучивший тайны этого великого ученого, знает, что способ приготовления этого всемогущего средства к сожалению утерян и Парацельс в своих рукописях дает лишь смутные указания. Я, доктор, продумал много ночей, проработал немало дней и вот вчера нашел этот способ. У меня лопнуло пятьдесят реторт этой драгоценной смеси, я потратил множество редких веществ и вот наконец…
— И вот наконец Вы убедились, что самые простые вещества дают то же самое, в химии всегда так, — со смехом проговорил Экзили.
Гюэ смущенно посмотрел на итальянца.
— Прекрасно! Вы должны увидеть полученные мной результаты. Здесь, в песке, на слабом огне стоит колба, там, в реторте, — вторая порция.
Гюэ осторожно приподнял одну склянку и поднес ее к огню, в сосуде виднелся красноватый порошок. Затем Гюэ с деловым видом подошел к другой колбе и снял медный колпак, в ней текло жидкое вещество, на котором поднимались пузыри.
Старик с гордостью посмотрел на итальянца, внимательно рассматривавшего вещества, находящиеся в склянках и ретортах. Прошло довольно продолжительное время. Глазер и Гюэ подошли совсем близко к Экзили, старый ученый самодовольно улыбался, видя, что итальянец наморщил брови, покачал головой и наконец спросил:
— Вы разрешите взять немного из этой склянки?
— Как Вам угодно, — проговорил Гюэ, уверенный в победе, — как угодно, но Вы этим ничего не добьетесь.
Итальянец насыпал маленькую ложечку красного порошка на железный лист, вынул из обширного кармана какую-то бутылочку и, прежде чем старый Гюэ успел спросить его о чем-либо, налил несколько капель на порошок. Густой пар, поднявшийся с сильным шипением вверх, на мгновение окутал всех и затем медленно стал выходить в вытяжные трубы. Когда пар рассеялся, Экзили снова посмотрел на лист, на котором появился какой-то осадок.
— В этом-то и заключается вся Ваша тайна? — сказал он, презрительно улыбаясь.
— Ну да. Вы же не станете отрицать, что это — великое открытие? — со страхом спросил Гюэ.
— Для Вас, мой милый, может быть, а для меня это — сущие пустяки. Какие болезни должно излечивать это снадобье?
— Всевозможные: судороги, сыпь, оно выгоняет из тела все вредные соки, вытягивает болезнь из костей. Это — кораллинум Парацельса.
— Очищенная ртуть, политая Spiritus Nitri, поставленная на слабый огонь, пока спирт испарится, дает красный осадок. Этот осадок, растертый в порошок на мраморной доске, — вот Вам Ваше всемогущее средство, которое находится в Вашей склянке. Все это — одни пустяки!
Гюэ побледнел. Итальянец верно определил состав и способ получения знаменитого вещества.
— Но мне понадобилось столько времени, чтобы получить его!.. — воскликнул старик.
— Потому что Вы не так взялись за дело, милый мой, покажите мне еще что-нибудь.
— Я ничего больше не стану показывать Вам. Вот мои препараты, вот животные. Вы знаете больше меня, господин Экзили, и меня очень радует, что я узнал такого мудрого человека как Вы. Все мои приспособления, колбы реторты, печи — все находится в полном Вашем распоряжении, мы будем вместе работать, и я убежден что работать с Вами будет приятно. Я обожаю науку, может быть, мы найдем философский камень или жизненный эликсир.
— Все может быть, — сказал Экзили, — я покажу Вам еще многое.
— Ну, — воскликнул Глазер, — разве Вы не признаете моего друга Маттео достойным представления нашему обществу? Вы сомневаетесь в том, что он сможет это доказать на деле?
— Мне очень приятно, Глазер, что Вы сочли меня достойным чести ввести доктора Экзили в наше сообщество. Идемте. Уже девятый час, нам пора. Подождите, маленькая предосторожность.
Гюэ поставил лампу на край стола так, чтобы свет ее падал прямо в окно, затем взял несколько курительных свечей, положил в металлический таз и зажег находящийся в них фитиль, сейчас же показался белый дымок, который потянулся в вытяжные трубы.
— Это для отвода глаз моим домашним, — усмехнулся старик, — когда они видят свет и слышат запах дыма, то думают, что я работаю. Ну-с, в путь, господа!
Гюэ захватил потайной фонарь, набросил плащ, надвинул шляпу и пошел к тому углу лаборатории, где стояли грубый стол и токарный станок. Отодвинув этот стол, за которым оказалась плита, старик поднял ее при помощи вделанного в нее железного кольца, и в открывшемся отверстии показалась спускающаяся вниз лестница.
— Я пойду вперед, господа, — сказал Гюэ.
Высоко подняв фонарь, старик стал спускаться с лестницы, за ним осторожно следовали Глазер и Экзили. Наконец все трое исчезли в таинственной глубине, а скрытый механизм, приведенный в действие Гюэ, бесшумно захлопнул над их головами потайную дверь.

III
Братья общества Розианум

Алхимик и доктор Филипп Теофраст Парацельс без сомнения представляет собой одну из самых известных, замечательных, таинственных и вместе с тем сомнительных личностей шестнадцатого столетия. Этот удивительный человек побывал в разных странах, где показывал незнакомые способы лечения и рекомендовал таинственные лекарства. Подобно другим алхимикам и ученым, он изъездил Восток, Германию и Италию и возил с собой всевозможных заклинателей духов, колдунов и т. п. Благодаря ли каким-нибудь ему одному известным чудодейственным лекарствам, или известной присущей ему силе, Парацельс к тридцати трем годам приобрел громкую известность, так что тяжело больной маркграф Филипп Баденский обратился к нему и совершенно выздоровел.
В 1526 году Парацельс получил при базельском университете место профессора по физике и хирургии. Вдохновенная речь, сопровождаемая выразительной мимикой и жестикуляцией, ореол таинственности, окружавший Парацельса — все это собрало вокруг него толпу приверженцев, свято веривших во всемогущество своего учителя. Парацельс, подобно многим мечтателям и фанатикам, презирал точную науку и увлекался кабалистикой, воздух, вода, земля и огонь казались ему населенными таинственными духами, и его химические опыты имели подобный же характер.
С течением времени слава Парацельса несколько померкла, но тем не менее у него была масса поклонников, последователей, учеников и подражателей. Его учение распространялось, и многие врачи, как например Жерар Дорн, Петро Соверин, Мартин Руланд и другие, пошли по его стопам.
При более спокойном отношении к учению Парацельса из него можно было бы извлечь много полезного для науки, так как он сделал немало важных наблюдений и установил новые теории, но толпу, жаждущую новизны, привлекали не столько медицинские познания Теофраста, сколко тот мир таинственности, в котором он жил, его химические опыты и главным образом те средства, при помощи которых можно было, как он утверждал, обращать различные металлы в золото и т. п.
Собирались целые общества единомышленников, вырабатывались удивительные уставы, знаки, имена, символы и постепенно образовался орден Розенкрейцеров. В этих таинственных, тесно сплоченных сообществах проделывались всевозможные химические опыты, с целью вырвать у природы те тайны, которые она так настойчиво скрывала.
Со временем орден Розенкрейцеров распался на несколько частей, образовались различные разветвления, и в 1628 году Иаков Розе, испанец по происхождению, основал братство Розианум. Розе посвятил в свои тайны только трех: один из них искал вечное движение, второй — жизненный эликсир, а третий — золото.
Стремление к таинственному постепенно разрасталось, и вокруг первых последователей Розе собралось большое число единомышленников, имевших различные степени и специальности. Собрания братства происходили два раза в неделю. Братья представляли результаты своих работ, и они разбирались и обсуждались на собраниях. Вводить в общество новых членов, благонадежных и ученых людей, могли только старшие братья, имевшие звание магистра.
Парижский медицинский факультет уже с начала семнадцатого столетия стал безжалостно преследовать всех тайных химиков, занимавшихся изготовлением лекарств. Этой участи не избегли и последователи Иакова Розе, за которыми следили полицейские агенты, наблюдавшие за тем, чтобы они не проповедовали своего учения и не распространяли своих лекарств. Несмотря на это, большое число врачей, химиков и аптекарей принадлежало к тайному обществу, они собирались под покровом ночи, под защитой каменных сводов, где-нибудь в укромных местах на окраине Парижа.
Гюэ, благодаря своим связям с медицинским факультетом, для которого он приготовлял различные препараты, был до некоторой степени застрахован от надзора полиции, если бы даже до нее и дошли слухи о его принадлежности к тайному сообществу, где старик занимал также видное положение.

* * *

Спустившись с лестницы, путники очутились в подвале старинного дома Гюэ.
Старик шел впереди, держа перед собой фонарь и указывая дорогу остальным. Они вошли в узкий проход, наполненный густыми испарениями, и наконец достигли более широкого коридора, над ними раздавался глухой шум.
— Мы находимся под улицей Лагарн [Под улицей Лагарн тянется целая сеть подземных ходов, представляющих собой остаток прежних каменоломен. Эти ходы подобно подземным коридорам Неапля и Рима, носят название катакомб], — пояснил Гюэ.
Они свернули направо и ход снова сузился. Повернув еще несколько раз, путники очутились в продолговатой пещере, желтовато-белые известковые стены которой принимали причудливые очертания при скудном свете фонаря.
Гюэ со своими спутниками подошел к железной решетке, преграждавшей им путь, и заявил:
— Мы пришли, это — погреб дома на улице Серпант. Подождите!
Затем он особым образом постучал в решетчатую дверь, вскоре издали послышались ответные удары.
— Членам общества приходится совершать далекий путь, — сказал Экзили.
— Не всем, — возразил Гюэ, — но, кто может пользоваться подземными ходами, тот и пользуется. Многие идут по улице Лагарн.
За решеткой мелькнул свет, и Экзили увидел темную фигуру, спускавшуюся по лестнице. Этот человек держал в левой руке горящий факел, а в правой пистолет. Он подошел к двери, направил свет своего факела на лица пришедших и спросил после некоторого молчания:
— Кто стучит стуком посвященных?
— Я и один из членов общества Иаков, — ответил Гюэ.
— Скажите лозунг.
— Гитакель, — ответил спрашиваемый.
— Каково Ваше звание в братстве?
— Я — мастер светлого сияния.
— Какие Ваши цвета?
— Четыре главных цвета креста, украшенного с одной стороны золотом, а с другой — эмалью.
— Что Вы платите при входе?
— Три монеты мной добытого золота.
— Входите!
Спрашивавший отпер решетку и впустил всех троих в подземелье, дверь за ними снова захлопнулась.
— Кто третий, пришедший с Вами?
— Это — ученый, который хочет показать свои опыты.
Гюэ потушил свой фонарь и сделал Экзили знак подойти к нему. Все последовали за человеком с факелом и стали подниматься по винтообразной лестнице. Пройдя ступеней тридцать, они оказались в обширном помещении, по стенам которого были развешаны плохие географические карты.
Присмотревшись внимательно, Экзили увидел, что на них изображены различные города с их окрестностями. По углам карт виднелись всевозможные названия: Смирна, Венеция, Франкфурт и т. д.
— Это — различные сборные пункты нашего союза, — пояснил Гюэ.
Из соседнего помещения раздался однократный звонок.
— Приготовьтесь, доктор, — сказал Глазер, — мы сейчас войдем.
Перед ними распахнулась широкая двустворчатая дверь и послышался голос: ‘Войдите’.
Глазер, Гюэ и Экзили вошли в ярко освещенный зал, его стены были уставлены шкафами, в которых были собраны всевозможные химические, алхимические, хирургические приспособления, аппараты и инструменты.
Посреди этого большого зала был разложен зеленый ковер, вытканный всевозможными кабалистическими знаками, на нем помещалось возвышение, состоявшее из девяти ступеней, на котором находился болшой стеклянный шар. Последний был разделен на две части: из них одна оставалась темной, а другая сияла ярким блеском.
На девяти маленьких круглых деревянных столах стояли подсвечники с горящими восковыми свечами. Около возвышения были уставлены в виде квадрата девять стеклянных сосудов, в которых виднелись какие-то странные препараты, плававшие в спирту или какой-то другой жидкости. На столе с каменной доской лежали два железных циркуля, в глубине у стены стояла большая каменная доска.
Когда вновь прибывшие вошли в зал, члены общества были уже в сборе. По знаку старшего, стоявшего у возвышения, все заняли свои места. С первого же взгляда можно было заметить, что члены общества размещаются по различным степеням.
— Те, наверху, — шепнул Гюэ итальянцу, — имеют высшую степень: это — маги, потом идут магистры, адепты, майоры, миноры, философы, практики, теоретики и ученики.
Старший мастер поднялся и воскликнул:
— Кто вы?
— Бренные тела, желающие очистить дух и освободить его от тела, — ответил один голос.
— Среди нас есть посторонний, — опять воскликнул мастер. — Кто привел его сюда?
Гюэ выступил вперед.
— Я. Мое имя в братстве — Педемонтанус. Это — практик, который желает ознакомиться с нашим союзом.
— Откуда он родом?
— Из Италии.
— Он хочет подвергнуться испытанию?
— Он готов на это.
— Братья союза Иакова, приступим к делу!
Четверо из братьев выдвинули доску и принесли различные инструменты. Все собрание окружило стол, за которым поместились три главных члена братства.
Экзили прислонился к доске и внимательно следил за всем совершавшимся.
Прежде всего были показаны результаты, достигнутые братьями при отыскании вечного движения, но со словами: ‘время еще не настало’, старшие члены братства отсылали своих учеников, и те покорно и молча удалялись. Затем последовало рассмотрение работ по добыванию золота, которое производилось при своеобразном пении особой песни.
Все с напряженным вниманием следили за этими важными опытами, которыми руководил красивый молодой человек, представленный собранию как изобретатель замечательнго золотого порошка. Этот молодой человек был не кто другой, как уже известный нам Камилл Териа.
Камилл приятным голосом излагал перед братьями способы, при помощи которых он достиг данных результатов. Расплавив свой порошок, он отложил небольшое количество этого вещества в стеклянный сосуд и стал показывать членам собрания. Все рассматривали его и признали за смесь буры, винного камня и двухлористой ртути. Юный химик взял свою смесь, бросил ее в плавильник и поставил на слабый огонь. Когда масса расплавилась, он посыпал на нее какой-то желтоватый порошок. Содержимое плавильника высоко вскипело и чуть не вылилось. Когда масса снова осела, Териа взял немного и вылил на мраморную доску. Удалив бурый налет, молодой ученый показал собранию полученное блестящее вещество, которое магистры стали рассматривать и взвешивать.
— Это — золото, — сказал старший из них, — оно весит две с половиной драхмы.
Все поздравляли Камилла, достигшего таких блестящих результатов.
Экзили улыбнулся.
— Что Вы на это скажете? — шепотом спросил его Гюэ.
— Подождите, — ответил итальянец.
Следующие опыты были посвящены жизненному эликсиру.
В этом направлении братьями были произведены самые сложные опыты. Члены братства изготовляли различные порошки, напитки и снадобья, которые должны были излечивать все болезни, и продавали их по высокой цене. Лавьенн и другие ему подобные лица распространяли их в публике. Некоторые из братьев показывали вновь изобретенные ими составы, другие оспаривали их действие, и между ними разгорелся жаркий спор. Чтобы примирить их, старшие члены собрания решили выбрать три из вновь изготовленных снадобий и испробовать их действие на больных, которых должны были доставить друзья братства.
— Вам не придется долго искать, — раздался вдруг голос Экзили, — мало ли разных голодных дураков, которые согласятся слопать ваши зелья, если вы пообещаете за это накормить их?
Собрание встрепенулось и замолкло.
— Кто смеет так говорить и оскорблять братьев? — раздался голос старшего.
— Ради Бога молчите! — шепнул Гюэ итальянцу.
— Оставьте, — ответил последний и громко заявил: — это я осмелился говорить так и скажу вам, совет трех: все, что я видел и слышал здесь в течение двух часов, это — тщеславная мишура, которой вы сами себя ослепляете. Вы обманываете себя и других. Вы не идете единственным верным путем, ведущим к цели, вы не изучаете самой природы, не делаете опытов над живыми существами, а теряете время на розыски старых рукописей, в которых есть все, кроме истины. Правда, с древних времен сохранились некоторые средства, но никто из вас не знает этих рецептов и не обладает ключами от тех мрачных тайников, где заключены могущественные силы природы. Я думал увидеть изумительные опыты, а был свидетелем пустяшных химических забав, которые могу проделать перед вами несравненно лучше!
Послышался ропот недовольства. Гюэ сидел, как на горячих угольях.
— Не ропщите, адепты, маги и старшины, — продолжал Экзили. — Где доказательства ваших знаний? Вы хотите найти вечное движение. Ха, ха, ха! Вечное движение! Там, где существуют еще силы, препятствующие движению, не может быть вечной двигательной силы! Постарайтесь раньше устранить нежелательные явления природы, которые разрушают жизнь и препятствуют движению, а потом уже разыскивайте вещество, из которого можно приготовить никогда не ослабевающую пружину. Вы делаете золото! Как это смешно! Тот человек, — он указал на Камилла, — глубоко заблуждается. Его золото — только позолота, ничего больше! Вы исследовали вещества, входящие в его состав, это — бура и ртуть. Старая история, господа!.. Каждый золотых дел мастер знает их свойство. Дайте мне это вещество, кислотой, приготовленной мной из селитры, я в один миг уничтожу тонкий слой того, что вы называете золотом!
— Испытайте это золото! — воскликнул старший брат, — это действительно настоящее! За каких глупцов Вы нас считаете?
— Упаси меня Боже! Я считаю вас только увлекающимися фантазерами. Я обращусь с вопросом к тому молодому алхимику, который только что производил опыт. Откуда взял он вещество для своей смеси? Вы все сведущи в химии и знаете, как легко образуется тонкий золотой слой, если в состав смеси входит хотя бы самое незначительное количество золотоносной киноварной руды. Я предвидел ваши опыты. Вот смотрите — такое же золото, как и добытое тем братом. Исследуйте его! — и с этим словами Экзили положил на стол неболшой ящичек.
Камилл с изумлением взглянул на человека, так пренебрежительно относившегося к своим трудам.
— Что же касается до вашего универсального лекарства, — продолжал итальянец, — то я рассмотрел его, пробовал и знаю, из чего оно составлено. Мастер Гюэ, который меня привел сюда, может засвидетельствовать, что я знаю толк в определении состава веществ.
Гюэ молча кивнул головой.
— Значит, Вы отрицаете возможность того, что наши стремления увенчаются успехом? Вы считаете цели нашего союза искусством и обманом, в который мы были вовлечены Иаковом Розе?
— Вы заходите слишком далеко, — ответил Экзили. — Цель может быть и достижима, но вы все еще очень далеки от нее. Я целые ночи напролет работал, думал, исследовал, чтобы достичь того же, к чему стремитесь вы. Я хотел найти средства, избавляющие людей от страданий, но во всех своих изысканиях находил один только вреднейший яд. Вы говорите мне об опытах, которые вы производите, но все, что я здесь видел, — ничто в сравнении с моими открытиями. Я покажу вам один опыт, братья общества Розианум, и, кто сможет сделать то же самое, тот имеет право поставить свою ногу на мою голову и сказать: ‘Я — твой господин’!
Браться сдвинулись теснее и с тайным почтением взирали на чужестранца. Даже старшины поднялись с мест, чтобы лучше рассмотреть его.
Камил Териа сгорал от нетерпения увидеть опыты итальянца и потребовать слова.
— Вы отвергли мою работу, — воскликнул он, обращась к Экзили. — Не отделывайтесь же одними словами, дайте нам доказательства своего искусства, из коих мы можем увидеть, что вы умеете распоряжаться жизнью и смертью.
— Нет ли у вас под рукой какого-нибудь животного? — спокойно спросил Экзили.
— У нас есть животные, которые бывают нам нужны при наших опытах, — ответил один из старших братьев.
— Принесите мне двух из них.
В то время как один из братьев пошел за требуемыми животными, Экзили стал доставать содержимое своих карманов. Он вынул небольшой кожаный футляр, в котором находился целый ряд различных флакончиков. Собрание молча следило за его движениями, и в зале царила мертвая тишина.
Посланный вернулся с двумя кроликами.
— Кролики? — воскликнул Экзили, — это прекрасно. Вы, конечно, знаете, что, по опыту многих старинных ученых, организм этих животных оказывает противодействие всевозможным ядам и Парацельс считает мозг кроликов прекрасным средством против отравления, на них-то я и произведу свои опыты.
Итальянец выбрал из своих склянок маленькую бутылочку, закрытую зеленой пробкой. Находящаяся в ней жидкость была похожа на обыкновенную воду.
— Отойдите немного, — сказал он, — для того чтобы ядовитые испарения не повредили вам!
Затем Экзили достал губку и завязал себе нос и рот. Откупорив склянку, он открыл кролику рот, влил две капли жидкости и поставил животное снова на стол. Не прошло и минуты, как кролик издал жалобный стон, шерсть его встала дыбом, глаза выкатились, нижняя челюсть отвисла, бока надулись, затем его члены вытянулись, кролик был мертв.
— Мое средство действует быстро, — сказал Экзили. — Мастер Гюэ, исследуйте внутренности этого животного, пока я займусь другим. Вы скоро узнаете, господа, зачем я требую этого. Не беспокойтесь, яд больше не опасен.
Гюэ взял скальпель и стал искусно вскрывать мертвого кролика. Он обнажил внутренние органы, желудок и кишки. Экзили в то время достал другой флакон и влил несколько капель новой жидкости в рот второго животного. Действие этого снадобья было еще быстрее, по телу животного пробежала судорога, оно покачнулось и упало мертвым.
— Теперь, мастер Глазер, вскройте этого кролика, — сказал Экзили, — а потом мы посмотрим.
Глазер принялся за дело.
Когда внутренние органы были вынуты, итальянец пригласил членов общества подойти поближе и произнес:
— Вы видите первое животное. Желудок обожжен, кишечник распадается, слизистая оболочка имеет необычайный, блестящий оттенок. Теперь посмотрим второго кролика.
Все взоры обратились по указанному направлению.
— Исследуйте его внимательно! Есть ли у второго хоть малейший след того изменения, которое вы нашли в первом? Вот флаконы с жидкостями, рассмотрите и их для того, чтобы никто не мог заподозрить меня в обмане, когда я приступлю к дальнейшему — самому важному опыту.
Члены собрания с живейшим интересом и любознательностью стали рассматривать внутренности умершего животного.
— Вы видите, — продолжал Экзили, — что я имею в своем распоряжении два сильнодействующих вещества. Одно из них убивает, оставляя ясно заметные следы, другое — умерщвляет, не производя никаких видимых изменений в организме. Подумайте, какую власть, какое могущество дают мне эти два средства!.. Вторая жидкость, действующая быстро, верно и не оставляющая никаких следов, при умеренном употреблении дает целебное лекарство, так как оно разрушает болезненные начала. Эти капли представляют собой универсальное средство от всех болезней в руках посвященного и могут быть смертельным ядом в неумелых руках. Теперь смотрите!
Итальянец взял одну из многочисленных бутылочек, налил из нее немного в стакан и залпом выпил. Затем он взял склянку со вторым — более сильным ядом, накапал двадцать капель в стакан и поднес ко рту. Крик ужаса вырвался у присутствующих, но Экзили уже проглотил смертоносную жидкость. С торжествующей улыбкой он перевернул стакан и обвел братьев спокойным взглядом.
Яд не произвел на итальянца ни малейшего действия, он оставался таким же, каким и был, как будто выпил не отраву, а стакан хорошего вина.
— Кто из вас, братья общества Розианум, в состоянии указать вещество, которое может сравниться с моими каплями? Разве я хвастался и не исполнил обещанного? Разве я не держу в своих руках жизни и смерти?
— Вы — великий ученый, — сказал старший из братьев, — мы все — школьники в сравнении с Вами.
Итальянец равнодушно собрал свои склянки и спрятал в карман.
— Что может предложить Вам братство за открытие великих тайн, за эти чудодейственные капли, которые заключают в себе жизнь и смерть?
— Тут что-нибудь нечисто! — воскликнул Камилл Териа.
— Вы все еще не верите? — засмеялся Экзили. — Хорошо, я произведу еще один опыт. Достаньте мне несколько пробирок, и я укажу вам, что могу восстановить первоначальный вид каждого атома какой угодно смеси.
Пробирки были принесены, итальянец наполнил их наполовину водой, снова достал свои склянки, накапал из них понемногу в воду и добавил еще по несколько капель из других бутылочек. В пробирках тотчас же образовались, красноватые, зеленые или желтые облачка, которые опустились на дно в виде осадка.
— Вот составные части моего эликсира. Предоставляю их вам для изучения. Но здесь получится то же, что и с золотом. Вы можете разложить его на элементы, но соединить их вновь вы не в силах, все ваши попытки остаются тщетными. Так же и эти капли. Я спокойно могу назвать вам вещества, входящие в их состав, но их соединение составляет мою тайну. Однако я раскрою ее вам, назло врагам, они — мои враги, так же, как и ваши. За это я не требую ничего, кроме защиты вашего братства. Если я в этом большом городе начну свои чудодейственные лечения, меня станут преследовать. Предоставьте мне свои темные подземелья, дайте мне приют в ваших подземных лабиринтах и укройте меня от преследования. Вот награда, которой я прошу за свои открытия.
— Ваше искусство столь же велико, как и страшно, — сказал старший, — путь, по которому вы идете, опасен: он ведет к блестящей славе или к погибели, смотря по тому, на что вы направите силы, дарованные вам. До тех пор, пока Ваша совесть не омрачена преступлением, — наши двери Вам открыты. То, что имеет разрушающее действие, может действовать и животворно: из смерти возрождается жизнь.
Он ударил в звонок. Двое из братьев принесли ящик, из которого старший брат вынул золотой крест, покрытый белой эмалью, и передал его итальянцу.
— Работа Иакова Розе и его братьев окончена, — возгласил мастер.
— Наступает час рассвета! — воскликнул голос из толпы.
— Разойдемся, — прозвучал ответ старшины.
Свет в зале погас, горели только фонари проводников.
Братья разошлись в разные двери.
Гюэ, Глазер и итальянец спустились по той же лестнице, по которой пришли, решетка за ними захлопнулась, и все трое снова очутились в темном подземном коридоре.
— Постарайтесь хорошенько изучить эти галереи, — сказал Гюэ итальянцу, мне сдается, что Вам скоро придется в них укрываться.
— Я тоже так думаю, — ответил Экзили, — только мои преследователи не выйдут больше на свет Божий, — и он ударил себя по карману, где хранился футляр с бутылочками. — Пусть выбирают любое: жизнь или смерть.
Гюэ вздрогнул, в его душе шла борьба, он не знал, приглашать ли ему итальянца еще раз посетить его дом. Однако жажда изучения чудесных тайн взяла верх над страхом перед опасностью, которую представляли сношения с этим удивительным человеком. Он молча шел впереди своих спутников.
Когда они вошли в пещеру, находившуюся под площадью Моберт, Гюэ на мгновение остановился и сказал итальянцу:
— Мы расстанемся тут, Глазер проводит Вас, а я пойду домой. Когда я опять увижу Вас?
— Я приду, как только начну свое первое дело в Париже, — ответил Экзили. — Прощайте!
— Вы покажете мне еще другие опыты? Не правда ли? Вы должны сделать превращение металлов, без этого я не дам Вам покоя.
— Будьте покойны, — засмеялся Экзили, пожимая старику руку.
Они расстались. Гюэ свернул налево, а Глазер и итальянец пошли направо. Пройдя некоторое расстояние, они заметили вдали голубоватый свет.
— Это — выход на улицу Турнон, — сказал Глазер.
Они пошли по направлению света, который становился все ярче, и достигли ворот, состоявших из необделанного камня. Поднявшись на несколько ступеней, путники оказались во рву, идущем вдоль улицы Турнон, и затерялись в толпе, спешившей на базар.

IV
У Лавальер

В нарядно убранной гостиной сидели две красавицы дамы, одна из них небрежно играла с маленькой мартышкой, а другая приводила в прядок стол, уставленный вазами с фруктами, бисквитами и ликерами. От времени до времени вторая из дам посматривала на часы и подбегала к окну всякий раз, как на улице раздавался стук экипажа.
Эти две дамы были герцогиня Луиза де Лавальер и Атенаиса Монтеспан. Возлюбленная короля чувствовала сильную душевную пустоту, несмотря на шумную пестроту придворной жизни. Луиза любила только короля Людовика, чуждая честолюбивых стремлений, она не умела приобретать себе друзей, и только жизнерадостная Атенаиса привлекла ее симпатию. Лавальер избегала придворного общества и предпочитала проводить время с живой, остроумной Монтеспан. Вначале маркиз Монтеспан не одобрял этого сближения, считая неудобным, чтобы его жена проводила время в обществе дамы, отношения короля к которой возбуждали массу толков. Раздоры, происходившие в королевской семье из-за любви Людовика к Луизе, порождали различные партии среди придворных. Одна партия была на стороне королевы, другая склонялась больше к Лавальер.
Атенаиса де Монтеспан, благодаря своему уму, такту и приветливому характеру, пользовалась симпатиями всех партий. Она встречала у королевы и у принцессы Монпансье такой же радушный прием, как и у Лавальер. Мало-помалу маркиз Монтеспан примирился с дружбой своей жены со скромной и молчаливой Луизой. Атенаиса тщательно избегала встреч с королем, который был всецело поглощен Лавальер. Ее слова: ‘Я скорей соглашусь умереть, чем занять место Лавальер’ приобрели известность, дошли, конечно, до королевы и склонили ее симпатию на сторону Атенаисы, так что при дворе стали смотреть сквозь пальцы на дружбу этой новой придворной дамы с возлюбленной короля.
Атенаиса с каждым днем все больше втягивалась в шумную придворную жизнь, она прислушивалась к разговорам старших придворных дам, и эти романтические темы воспламеняли пылкую фантазию юной маркизы. Она начала увлекаться мечтами о власти и могуществе. Когда среди этих мыслей перед ней являлся образ ее мужа, она со вздохом качала головой. Маркиза любила своего Анри, но он вовсе не был честолюбив, а ей рисовались блестящие короны. Красивая маркиза была окружена толпой блестящих поклонников, многие добивались ее благосклонности, а результатом этого было то, что при дворе сейчас же разносились сплетни, вызывавшие сцены ревности со стороны маркиза. Вначале Атенаису занимали и нравились такие проявления супружеской любви, но постепенно она стала тяготиться ими, а также выучилась относиться равнодушно к уколам и шпилькам завистников и клеветников. Она видела, как блещут при дворе самые легкомысленные дамы, неужели же она, красивая и остроумная, должна была оставаться позади них? Ей вспомнились слова маркизы де Бренвилье: ‘К высоким целям ведут опасные пути, кто оглянется направо или налево, тот погибнет’. Каким путем пойдет она? Кто направит ее на него? Над этим Атенаиса не задумывалась, она избегала короля и встречалась с ним только тогда, когда это требовалось придворным этикетом. При его посещениях Лавальер она всегда уходила, боясь подобной встречи, так как чувствовала, что она будет роковой.
Главари партии, стремившейся свергнуть Лавальер, внимательно наблюдали за маркизой Атенаисой. Король Людовик со всех сторон слышал самые лестные отзывы об Атенаисе, знал, что Луиза с ней в дружбе, и не раз слышал от нее: ‘Монтеспан только что ушла’. Придворные часто рассказывали королю, как интересна и остроумна маркиза Монтеспан, королева также неоднократно хвалила ему подругу ненавистной соперницы. Благодаря этому Людовик заинтересовался этой новой придворной дамой, стал обращать на нее внимание и присматриваться к ней.
В тот день, о котором уже шла речь в начале нашей главы, Луиза беспрестанно подходила к окну и возвращалась с недовольным лицом. Взглянув еще раз на накрытый столик, она проговорила:
— Все готово к жертве, бог может уже появиться.
— Он, кажется, еще окружен тузами, — пошутила Атенаиса, — и его огненная колесница еще не появилась на небе.
— Король обыкновенно очень точен, — сказала Лавальер, — он всегда подъезжает, когда бьет два часа. Его задержало что-нибудь особенно важное.
— Дорогая моя, разрешите мне удалиться, — сказала маркиза Монтеспан, — уже поздно, а мне нужно еще сделать визит. Завтра мы опять увидимся.
— Очень нехорошо с Вашей стороны, Атенаиса, что Вы хотите покинуть меня. Если Ваша скромность не позволяет Вам встретиться с королем, то Вы можете хоть подождать, пока подъедет экипаж, у Вас будет еще достаточно времени, чтобы уйти тогда в другую дверь. Да, кстати: король спрашивал меня на днях, почему он никогда не встречает Вас у меня. Подумайте, ведь какой-нибудь час, проведенный здесь с королем, может иметь для Вас большое значение. Ведь Вы не прочь оказать протекцию своей родне?
Лавальер проговорила эти слова с такой искренностью и приветливостью, что Атенаиса невольно покраснела и смущенно проговорила:
— Почем я знаю? Может быть, мое общество совершенно неприятно королю? Он приходит сюда, чтобы поделиться своими неприятностями и заботами с Вами, своей верной подругой, присутствие же третьего лица тут вовсе нежелательно.
— Как можете Вы думать это, Атенаиса? Король очень любит оживление и веселье, а Вы имеете способность оживлять всех своим жизнерадостным характером.
— Вы, кажется, хотите возвести меня в сан придворного шута? — засмеялась маркиза Монтеспан.
— Вы должны быть восхитительны, Атенаиса, в каком-нибудь фантастическом наряде, с хорошеньким колпачком на Ваших прекрасных волосах. Вы могли бы сделать массу добра, если бы с шутками и смехом говорили королю о важных вещах, я тоже делаю это, но у меня все выходит очень серьезно и тяжеловесно, а Вы своим умом сумели бы придать всему остроумную и интересную форму. Это — драгоценный дар у Вас, Атенаиса, и Вы могли бы достичь им многого.
Не подозревая, какие тайные струны она задевает в сердце своей подрги, Луиза продолжала болтать в том же роде. Маркизе все заманчивее рисовались мечты о том, как она могла бы быть важной пружиной в сложном государственном механизме и как в ее руке могло бы находиться решение судьбы множества людей.
В этот момент послышался стук подъезжавшего экипажа, и Луиза подбежала к окну.
— О, это — он, мой дорогой государь, мой господин, — радостно воскликнула она, хлопая в ладоши. — Останьтесь, Атенаиса!.. Я рассержусь на Вас, если Вы уйдете.
Атенаиса осталась, но встала за большим мраморным камином, чтобы король не увидел ее тотчас же при входе.
Дверь отворилась, и в нее с низким поклоном вошел гонец в своем бархатном костюме, опушенном мехом, и произнес:
— Его величество желает войти.
Лавальер поклонилась.
Очевидно король считал свое желание равносильным приказанию, и тотчас же вслед за докладом переступил порог гостиной.
Простота одежды короля еще сильнее выделяла его красоту. На нем был коричневый бархатный костюм, единственное украшение которого составляли большие золотые пуговицы. Он обыкновенно появлялся в подобных костюмах, не носил колец и только пряжки на шляпе и башмаках были украшены драгоценными камнями. На подвязках также красовались бриллианты.
— Приветствую Вас, дорогая Луиза, — сказал монарх, снимая шляпу, украшенную дорогими перьями.
Луиза Лавальер пошла навстречу своему властелину, а он поцеловал ей руку. В глазах красавицы светились радость и счастье. Король обвел взором комнату и, указывая на столик, уставленный фруктами, сказал с ласковой улыбкой:
— А, какое прекрасное угощение. Вы уже заранее позаботились о Вашем голодном госте.
Он подошел ближе и стал рассматривать приготовленные яства.
Людовик придавал большое значение хорошему столу и был, подобно всем членам своего рода, большим гастрономом, в то время как они рассматривали угощение, стоявшее на столе, его взгляд упал на маркизу де Монтеспан, прижавшуюся к камину.
— Смотрите-ка, — воскликнул Людовик с искренним удивлением, — вот еще сюрприз! Луиза, Вы превзошли сегодня самое себя. Маркиза де Монтеспан, если я не ошибаюсь?
Маркиза, с виду очень смущенная, с изящным поклоном вышла из своего угла.
— Красота, кажется, решила сегодня спуститься к нам на землю, — галантно проговорил король. — Ведь маркизу можно узреть лишь при свете парадных канделябр на придворных торжествах. Благодарю Вас, Луиза, что Вы показали мне сегодня этого кумира молодых и старых в домашней обстановке. Вы здесь столь же прекрасны, как и в Лувре, маркиза, — обратился он к Атенаисе.
— Ваше величество, — ответила Монтеспан, быстро овладев собой, — Вы всем владеете в совершенстве, а также и искусством смущать людей похвалой и снисходительностью.
— Вы, кажется, хотите сказать, что я преувеличиваю и что моя похвала несправедлива? А, маркиза, Вы укоряете своего короля в несправедливости? — засмеялся Людовик.
— Ваше величество, я обрадована и осчастливлена Вашими словами. К чему мне отрицать это? Я еще никогда не имела удовольствия разговаривать со своим кролем так, как сегодня. Я считала до сих пор свое выступление в блестящих кругах общества испытанием, теперь, благодаря милостивым словам Вашего величества, это время испытания закончилось, и отныне я могу поднять голову выше, так как Вы, Ваше величество, удостоили меня посвящения в рыцари.
— Ваше величество, наша маркиза теперь совсем возгордится, — шутливо заметила Лавальер.
— Вовсе нет, Луиза, — быстро подхватила Атенаиса. — Гордиться! Да, я горжусь этой похвалой, но думаю, что Вы знаете меня лучше! Неужели же я, благодаря милостивым словам нашего монарха, дам демону гордости обуять себя? Я осчастливлена, я горда, если хотите, но это чувство останется при мне. В минуты одиночества я буду вспоминать милостивые слова короля, но никогда не дерзну сделать из них вывеску: это — сокровища, которые я не стану показывать каждому. Когда я сказала, что могу поднять голову, это значило, что я преисполнена радости, до тех пор, пока я не удостоилась высочайшего одобрения, я робко и со страхом проходила сквозь толпу, теперь мне нечего бояться людских мнений. Если, паче чаяния, гордость завладела бы моим сердцем, я…
— Что Вы сделали бы тогда? — с интересы спросил король.
— Тогда, Ваше величество, я постаралась бы как можно чаще находиться вблизи Вас, чтобы при виде Вашего величия, Вашей славы и великолепия почувствовать, как ничтожна, в сравнении со всем этим, какая-то маркиза де Монтеспан. Эта бедная маркиза, попавшая в сияние, окружающее Вас, Ваше величество, из глуши лесов старого замка Мортемар, очень быстро излечилась бы от своей гордости, так как сияние Вашего величия опалит крылья тех, кто дерзает приблизиться к нему, и они, уничтоженные, падают в бездну.
Людовик ласково улыбнулся. Во время своей речи Атенаиса не спускала взора с короля, котрый не мог противиться его очарованию.
— Довольно всего этого, — сказал он, — не будем больше задерживать любезную хозяйку.
С этими словами, подав руку Лавальер, он подошел к столу и сам подвинул кресло маркизе Монтеспан. Затем, налив три стакана вина, он поднял один из них и проговорил:
— За здоровье прелестных дам дома Биран.
Дамы поклонились и поднесли к губам искрящуюся влагу.
— Вы, вероятно, были недовольны, Луиза, — начал король, — что я так поздно приехал?
— Ваше величество! Каждая минута, которую я провожу не в Вашем обществе, для меня потеряна, но как бы я посмела быть недовольной? Я умею ценить то счастье, которое выпадает на мою долю, когда Вы, Ваше величество, отрываете несколько часов от государственных дел, чтобы посвятить их своей Луизе.
— Сегодня меня задержали не государственные дела, я был занят семейными событиями, которые отняли у меня время.
— Надеюсь, что не случилось ничего неприятного, что могло бы огорчить Вас, Ваше величество?
— В известном отношении это беспокоит меня. Дело в том, что ее величество, королева-мать, из Валь де Грас будет перенесена в Лувр, чтобы подвергнуться особому новому лечению. Я знаю, что, несмотря на то, что королева-мать никогда не была особенно милостива к Вам, Вы, Луиза, горячо сочувствуете ее страданиям.
Сказав это, король тяжело вздохнул.
— Я молю Бога, чтобы Он избавил ее величество от страданий, продлил ее жизнь, — сказала Лавальер. — Ведь она — Ваша мать, государь. Имеете ли Вы еще надежду?
— Ждут нового знаменитого врача, это — итальянец по происхождению, он, как говорят, очень сведущ в различных тайных науках. Я забыл его имя, мне ежедневно называют массу врачей, которые желают выдвинуться, большинство из них шарлатаны, но если они возьмутся вылечить ее величество, то пусть лечат. Но довольно об этом, я не хочу больше предаваться печальным мыслям. — Король провел рукой по лбу.
— Расскажите мне что-нибудь новенькое! Какие туалеты Вы готовите к ближайшему вечеру у герцога Орлеанского? Чье сердце освободилось? Да, что я вспомнил! Но, прежде чем скажу Вам это, разрешите мне взять с Вас слово, что Вы не проболтаетесь. Хорошо?
Людовик с приветливой улыбкной протянул руку обеим дамам.
— Так, теперь я имею Ваше слово, мы не будем сплетничать, не правда ли? Вот что: Лозен и Беврон рассказали мне сегодня, что маркиза де Бренвилье, несмотря на свое благочестие, намерена начать новый роман. Избранником ее называют драгуна, господина де Сэн-Круа, маркиз сам ввел в дом своего соперника, он — его сослуживец, и где-то, в какой-то битве, спас маркизу жизнь. Маркиза открыто показывается с ним, говорят о жестокой стычке, которая произошла между отцом и мужем маркизы.
Луиза Лавальер была во время этого рассказа в сильно затруднительном положении и со страхом поглядывала на Атенаису, но та молча и по-видимому совершенно равнодушно внимала королю. Людовик продолжал непринужденно болтать. Его взгляды на роман маркизы с Сэн-Круа были очень наивны и странны, так как его связь с Луизой вызвала еще большие раздоры в королевской семье, чем влечение маркизы — в семье Бренвилье.
Эта щекотливая тема разговора была крайне неприятна Лавальер, тем более что она заметила взгляды Атенаисы, направленные на нее. Желая дать другое направление разговору, или, может быть, из желания заставить Атенаису высказаться по поводу этого скандала, Луиза вдруг проговорила:
— Атенаиса, Вы, наверное, знаете подробности этой истории. Как Вы смотрите на поступок маркизы?
— Я нахожу, что вина падает на обоих супругов. Если маркиза увлеклась, то в этом виноват и ее муж, который ведет ужасно разгульный образ жизни. Он поощряет увлечения своей жены, чтобы иметь еще большее право пользоваться запретными плодами, — сказала Атенаиса.
— Вы правы, нельзя обвинять всецело маркизу… может быть, ее сердце действительно затронуто, а это — уже оправдание, — ответила Луиза. — Хорошо, что Вы защищаете ее, ведь она — Ваша близкая знакомая.
— Я уже давно не бываю у Бренвилье, так как терпеть не могу никаких скандалов, — холодно проговорила Монтеспан.
Наступило новое молчание. Лавальер густо покраснела, а король стал кормить собачку Луизы, подбежавшую к креслу. Монтеспан умело отразила направленную в нее стрелу и вместе с тем достигла того, чего хотела. Разговор замялся, Лавальер не умела возобновить его и поневоле должна была бы обратиться к Атенаисе, чтобы развлечь короля. Последняя подумала выказать себя во всем блеске, но, чтобы еще более усилить этот блеск, она решила не говорить ни слова, пока король или Луиза не принудят к тому. Атенаиса не сомневалась в том, что Людовик скоро заведет какой-нибудь легкий, пикантный разговор, и решила проявить тут все свои таланты, в преимуществах своей внешности по сравнению с Луизой она уже не сомневалась.
Король несколько раз старался начать новый разговор, но Атенаиса скромно молчала. Луиза со страхом посматривала на часы, стрелки которых немилосердно бежали вперед. Король вдруг встал и подошел к окну. Обе дамы заметили его недовольное настроение. Луиза, видя холодность Людвика, смутилась, испугалась и совершенно не знала, что сказать. Она глазами попросила Монтеспан помочь ей, но та с хорошо разыгранным смущением пожала плечами.
Людовик продолжал смотреть в окно, барабаня пальцами по стеклу, и украдкой закрыл рот рукой. Король зевнул, зевнул в обществе госпожи Лавальер, он скучал у своей возлюбленной!
— Начинается метель, — не оборачиваясь сказал Людовик, — ветер подгоняет прохожих. Вон какой-то экипаж, на нем гербы фамилии Монако. Это — княгиня. Вон экипаж остановился. Она выходит и видит мой экипаж. Как она удивлена! Посмотрите, как ветер смешно подгоняет любопытную княгиню в подъезд. Она вероятно отправилась в гости.
— Я хотела бы послушать, что она будет говорить, — вдруг проговорила Атенаиса.
— Почему же? — сказал король оборачиваясь. — Разве в ее разговорах есть что-нибудь особенное?
— Ваше величество, Вы можете лучше судить об этом, чем я, — скромно ответила Атенаиса, — я встречала княгиню Монако в большом обществе, где трудно судить о человеке. Чтобы составить себе понятие об умственных способностях какого-нибудь лица, нужно поговорить с ним с глазу на глаз.
Сказав это, она с очаровательной улыбкой спрятала свое лицо за большим веером.
Король слегка покачал головой. Княгиня Монако некоторое время пользовалась его благосклонностью уже тогда, когда он любил Лавальер, и говорили, что это увлечение короля еще не совсем прошло.
Монтеспан опять достигла своей цели. Она предвидела, что произойдет. Лавальер, обрадованная тем, что найдена новая тема разговора, которая может удержать короля еще на некоторое время, воскликнула:
— А, Монако! Ваше величество, если Вы хотите немножко развлечься, то присоединитесь к моей просьбе. Маркиза Монтеспан артистически копирует княгиню, ее шипящий говор, походку, вызывающие манеры. Атенаиса умеет это лучше всякой актрисы. Княгиня Монако будет перед Вами, как живая!
Атенаиса сначала отказывалась. Король, за которым Лавальер внимательно наблюдала, не хотел показать, что подобное представление ему нежелательно, да крме того и его любопытство было возбуждено. Его увлечение княгиней уже прошло, чары Монтеспан с каждой минутой действовали на него все больше и больше, а потому и он попросил Атенаису не лишать его удовольствия. Маркиза согласилась, но с таким видом, который говорил:
— Желание короля — закон!
Король расположился в кресле, придвинутом ему Луизой, и последняя, облокотившись на его спинку, сделала Атенаисе знак начинать представление. Красавица-маркиза скрылась на мгновение за ширму и вышла отткуда в виде княгини Монако.
Маркиза была значительно красивее княгини, а потому полное сходство было недостижимо, но Атенаиса так искусно подражала ее манерам, вызывающей мимике и разговору, что король начал аплодировать. Маркиза воспроизвела сцену, происшедшую незадолго перед тем между княгиней Монако, госпожой Парабел и вызвавшую оживленные толки при дворе. Она изображала обеих дам и вложила в их уста слова и выражения, ярко обрисовывавшие их характер.
Прирожденная грация и изящество маркизы спасли ее от шаржа. Каждая ее колкость была остроумна и не оскорбляла слушателей. Когда она кривила свой ротик, чтобы воспроизвести шипящую речь княгини, то становилась еще восхитительнее.
Король был в восторге и несколько раз говорил: ‘Прекрасно, восхитительно, бесподбно!’. Когда же маркиза закончила свое представление изящной шуткой, вложенной в уста княгини, он, невзирая на свое достоинство, вскочил с кресла и весело воскликнул:
— Чудесно, чудесно!.. Я непременно расскажу это Мольеру!
— Государь, — быстро проговорила Атенаиса, — я надеюсь, что Вы не выдадите меня. Все, что я изобразила здесь, предназначалось только для Вас, Ваше величество. Вы слишком милостивы, чтобы пожелать мне приобрести врагов в самом начале моего вступления в свет, а я безусловно наживу их в лице этих двух дам, если они узнают, что я изображала их в смешном виде.
— Вы правы, — сказал король, снова делаясь серьезным. — Подобные шутки предназначаются только для тесного кружка. Вы привели меня в восхищение, благодарю Вас, Луиза, за приятное времяпрепровождение. Я желал бы почаще видеть Вас здесь, маркиза.
Король произнес последние слова с особым ударением, сопровождая их выразительным взглядом. Серьезное настроение снова покинуло его и он стал смеяться, вспоминая все виденное и слышанное. Его смех был чрезвычайно заразителен, так что и Лавальер также непринужденно и весело рассмеялась, а к ним присоединилась и Монтеспан.
Легкий стук в дверь был заглушен этим взрывом веселья, стук возобновился и продолжался до тех пор, пока не был услышан Луизой, которая поспешила к двери. Только что-нибудь особенное могло заставить побеспокоить короля во время его пребывания у своей возлюбленной.
Приоткрыв дверь, Луиза увидела свою камеристку.
— Что тебе надо, Бертина? — спросила она.
— Откройте скорей. Господин де Бриенн желает немедленно видеть короля.
— Что случилось? — спросил Людовик, не вставая с места. — Разве это уж так важно, что понадобилось побеспокоить меня?
— Ваше величество, кажется, что-то случилось, — ответила Лавальер, — это господин де Бриенн нарушил наше веселье, он желает немедленно видеть Вас, Ваше величество.
Король, ни слова не говоря, поднялся с кресла и быстро вышел из комнаты. Немного погодя он снова вернулся, его лицо было сумрачно. Посмотрев на часы, он проговорил:
— Полчаса тому назад, в самый разгар нашего веселья, ее величество королева-мать в носилках покинула Валь де Грас. Она ужасно страдает. Я должен оставить Вас, Луиза. Королева, вероятно, уже скоро прибудет в Лувр, я хочу встретить ее там.
Он поцеловал руку Лавальер и сделал Монтеспан знак подойти поближе.
— Если будущее принесет нам еще радость, то я с удовольствием проведу время с такой занимательной собеседницей, как Вы, — с этими словами король быстро подошел к вазе, наполненной чудными цветами из драгоценных камней и перламутра, и вынул один из них. — В данный момент я ничего не могу дать Вам на память, возьмите этот цветок в воспоминание о тех веселых минутах, которые Вы доставили мне.
— Ваше величество, Вы подавляете меня своей милостью, — сказала Монтеспан, низко кланяясь. — Этот цветок будет отныне моим драгоценным сокровищем, во-первых, как память о Вас, Ваше величество, а во-вторых, как вещь, принадлежавшая моей дорогой Луизе, которой я обязана сегодняшним триумфом.
Король еще раз очень приветливо раскланялся и ушел. Несколько минут спустя, его экипаж уже катился по направлению к Лувру. Лавальер стояла у окна.
‘Сегодня я вступила на путь, который должен привести меня к цели, быть может, власть когда-нибудь и будет в моих руках,’ — сказала сама себе Атенаиса, рассматривая данный ей королем цветок.
Между тем Лавальер отошла от окна и обратилась к подруге:
— Видишь ли, дитя мое, по какому опасному пути идут те, которые увлекаются любовью к королю? Где теперь эта княгиня Монако? Он смеется над ней. Где Манчини? Забыта. Все они хотели подняться очень высоко, а этого Людовик не терпит. Я ищу только его любви, а потому уверена, что он не разлюбит меня. Мне не нужны ни корона, ни слава. Я хочу только видеть счастливого, любящего Людовика в своих объятиях, на своей груди, — с безграничной нежностью проговорила фаворитка.
— Не обладая властью, трудно добиться любви монарха, достижение этой власти трудно, даже опасно но, кто ею обладает, тот без сомнения достигнет многого, — спокойно заметила Монтеспан.

V
Встреча

В то время как экипаж короля направлялся к Лувру, по улице Сэн-Жак двигалось необычайное шествие, вышедшее из ворот Валь де Грас.
Валь де Грас был построен и украшен Анной Австрийской и служил любимым местопребыванием королевы. Здесь в обществе монахинь, принадлежавших к древнейшим фамилиям Франции, она искала отдыха после шумных придворных празднеств. Валь де Грас находился на самом краю Парижа, путешествие туда было довольно затруднительно, а вход сопряжен с целым рядом церемоний, которые строго соблюдались благочестивыми монахинями, поэтому приближенные королевы старались устроить так, чтобы она переселилась в Лувр. Сначала королева-мать всеми силами противилась этому, но в конце концов окружающим удалось убедить ее переехать.
Был довольно холодный день, когда королева оставила свой любимый приют. Чтобы примирить больную с переселением в Лувр, ей обещали привести нового врача итальянца, творившего, по словам приближенных, чудеса своими мазями и каплями.
Анна Австрийская в ответ на эти обещания только горько улыбнулась, она уже утратила веру в возможность выздоровления. Врачи, лечившие ее до того времени, были очень недовольны появлением нового светила. Они хотя и были убеждены в бесполезности какого бы то ни было лечения, но сознавали, что, если иностранцу удастся доставить королеве хоть небольшое облегчение, им придется очень плохо. Вследствие этого мужи науки сильно беспокоились, волновались и уже заранее завидовали новому врачу.
Когда печальное шествие вошло в главные ворота Лувра, королеву от имени ее сына встретил и приветствовал герцог Креки. Больную пронесли через двор, где была выстроена гвардия. В передней толпилась масса придворных, желавших своим присутствием выразить сочувствие королеве. В дверях, ведущих во внутренние покои, стоял сам Людовик XIV с герцогом Орлеанским, герцогиней и другими родными. Людовик поцеловал руку матери и, наклонившись, сказал ей шепотом несколько слов, королева положила руку на его голову. Затем больную перенесли в комнату, которая была приготовлена ей. Придворные тотчас же окружили короля, чтобы сказать ему несколько слов утешения. Людовик благосклонно отвечал старым слугам королевы, причем его взгляд с особенным интересом остановился на высоком господине преклонных лет, одетом в черный бархатный костюм с богатой золотой вышивкой, которому королева успела ласково поклониться.
По знаку короля, Лозен подозвал этого человека к монарху.
— Добро пожаловать, милый господин де Сэн-Лорен, — сказал король. — Моя матушка, несмотря на свои страдания, без сомнения была очень рада видеть Вас. Я предполагаю, что Вы затем только и прибыли из Реймса, чтобы ухаживать за ней, пока…
Король замялся.
— Ваше величество, Вы совершенно правы, — ответил де Сэн-Лорен. — На прошлой неделе до меня дошли слухи, что состояние ее величества очень опасно, и я не мог отказаться от желания еще раз поблагодарить ее величество за то счастье и положение, которым я обязан ей.
— Это хорошо, — сказал Людовик, — состояние моей августейшей матери еще не так плохо, и мы предполагаем начать новое лечение. Вы, вероятно, уже слышали, что явился новый врач, предложивший свои услуги. Он — итальянец.
— Как раз этот доктор, — взволнованно проговорил Сэн-Лорен, — заставляет меня просить у Вас, Ваше величество, разрешения сказать несколько слов.
— Вы хотите говорить о новом враче королевы? Об итальянце?
— Я покорнейше прошу Вас, Ваше величество, выслушать меня. Осмелюсь ли я попросить у Вас, государь, разрешения говорить так, чтобы нас никто не слышал?
Король сделал знак, придворные отступили, а сам он подошел с Сэн-Лореном к окну.
— Ваше величество, — начал последний, — я слышал, что новый врач вдовствующей королевы — итальянец Маттео Экзили?
— Да, его так зовут. Говорят, что это — великий ученый.
— Государь, заклинаю Вас не допускать его к больной королеве. Это — ужасный человек. Я познакомился с ним во время своего пребывания в Риме при посольстве. Говорят, что он совершил немало всяких ужасных преступлений. По слухам, он изготовляет страшные смертоносные яды. Он пользуется самой дурной славой и в Риме проводил время в обществе людей, имеющих сношения со злыми духами. Он вовлек многие знатные семьи в преступления и все время счастливо избегал суда.
— Но каким же образом этот человек приобрел славу прекрасного врача, если его имя запятнано различными преступлениями? — спросил король.
— Ваше величество, я не берусь утверждать, что человек, изготовляющий смертельные яды, не может быть в то же время хорошим врачом, меня только страшит присутствие этого человека около королевы, и я считал бы долгом предупредить Вас, Ваше величество.
— Сэн-Лорен, у нас, в Лувре, больше порядка, чем в Риме. Вовлечь в преступления целые семьи, да к тому же знатные? Это ужасно! Во Франции ничего подобного невозможно. Я в этом уверен.
— Дай Бог, Ваше величество! Осмелюсь спросить, кто рекомендовал этого врача?
— Маршал Ла Фейяд, который познакомился с ним в Венгрии, где он оказал большие услуги во время турецкого похода. Граф Лозен, — позвал король, — подойдите сюда. Господин де Сэн-Лорен рассказывает мне удивительные вещи про нового доктора. Вы ничего такого не слышали о нем?
В присутствии придворных король никогда не говорил своему любимцу ‘ты’.
Лозен попросил более подробных объяснений, а затем он серьезно проговорил:
— У меня с доктором Экзили произошло нечто замечательное.
— Вы уже знаете его? — быстро спросил король. — Вы видели его, когда он представлялся!
— Нет, Ваше величество, я познакомился с ним очень странным образом.
Граф Лозен рассказал тут свое приключение у цирюльника Лавьенна.
Король задумался и велел позвать докторов: Сегена, Валло и Аллио.
Узнав удивительную новость, Сеген воспользовался случаем повредить новому сопернику и от имени своих товарищей попросил слова. Он очень красноречиво изложил опасность, которой может подвергнуться королева при лечении новым способом, и закончил свою речь словами:
— Я никогда не допустил бы итальянца пробовать свое искусство на высочайшей особе королевы.
— Я приказал бы подвергнуть его лекарства точному анализу, — добавил Валло.
— Я без колебаний отправил бы в тюрьму этого опасного человека, — сказал Сэн-Лорен.
— А каково Ваше мнение, граф Лозен? — спросил король. — Вы уже имели дело с этим доктором и можете судить о нем лучше других.
— Ваше величество! Что касается меня, — спокойно проговорил граф, — то я вовсе не вижу необходимости принимать какие-либо крайние меры по отношению к человеку, имеющему несомненные научные заслуги. Я подождал бы, чтобы посмотреть, какое лечение он предпримет. Если итальянец поможет, то, наградив его несколькими тысячами дукатов, можно попросту переправить его через границу, в противном же случае — дорога от Лувра до Бастилии недолга.
— Вы правы, граф, — решил король, — подождем. Королю Франции не подобает заключать человека в тюрьму на основании каких-то слухов. Обождем.
В это время из покоев королевы вышел маркиз дю Руль.
— Сейчас мы узнаем, как чувствует себя королева после переезда из Валь де Грас, — сказал король. — Что скажете, дю Руль?
— Ваше величество, — ответил маркиз, — ее величество вдовствующая королева хотя и устала, но чувствует себя хорошо и ждет Вашего посещения. Новый доктор находится в ее покоях.
Присутствующие обменялись многозначительными взглядами.
— Итальянец не теряет времени, — воскликнул король. — Вы же хотели познакомиться с этим человеком, прежде чем он начнет свое лечение. Прошу господ врачей сопровождать меня в комнату больной.
Король вышел, за ним двинулись Сеген, Валло и Аллио, а Лозен, Сэн-Лорен и дю Руль остались в приемной.
— Вам пришлось познакомиться с этим врачом благодаря его удивительным опытам, граф, — сказал Лозену Сэн-Лорен, — меня удивляет, что Вы защищаете его.
— Я знаю, что он оказывает помощь, — возразил Лозен, — офицеры вспомогательной армии не могут нахвалиться им. Мне много рассказывал об этом итальянце маркиз де Бренвилье, который вылечился от ран бальзамом, изготовляемым этим врачом.
— Разве маркиз был ранен? Простите мое любопытство, но я только со вчерашнего дня в Париже.
— Да, он был довольно опасно ранен, — ответил Лозен, — и едва избежал смерти, его спас молодой драгунский поручик, Годэн де Сэн-Круа.
При звуке этого имени Сэн-Лорен вздрогнул и его рука судорожно смяла кружева пышного жабо.
— Этот спаситель маркиза еще в Париже? — нерешительно спросил он.
— О, да! — засмеялся граф Лозен, — этот молодой герой, которого маркиз ввел в свой дом, усердно ухаживает за его красавицей-женой. Маркиза открыто показывается с ним.
— А маркиз де Бренвилье?
— Терпеливо переносит это. Зато маркиза смотрит сквозь пальцы на выходки своего супруга.
— А что известно об этом… как его… да, Сэн-Круа? Кто он, каково его прошлое? — напряженно спросил Сэн-Лорен.
— Ничего! Это — совершенно неизвестный, легкомысленный искатель приключений, он очень храбр и всюду принят. Его прошлое покрыто мраком неизвестности. Во всех кругах интересуются этим молодым человеком, но его окружает какая-то тайна.
В то время как происходил этот разговор, король вошел в комнату своей больной матери. Врачи остановились у дверей, завешенных тяжелыми занавесями. В глубине комнаты стояла низкая кровать, к которой подкатили кресло больной. При входе в комнату король увидел там трех женщин и двух мужчин. Женщины стояли у кресла королевы.
Первая из них, в монашеском одеянии, была Берта де Матревиль, она считалась ближайшей подругой королевы Анны Австрийской и сама привела к больной Экзили, чтобы поскорей приступить к новому лечению.
Вторая из женщин была пожилая испанка, Жуана Молипа — камеристка королевы со времени рождения Людовика XIV она была горячо предана ей и не изменила своих чувств даже тогда, когда Анна предпочла ей другую камеристку, француженку.
Третья женщина была высокого роста, жгучая брюнетка, с прекрасными волосами, чудными зубами, но некрасивым лицом, которое было обезображено отсутствием одного глаза. Ее звали де Бовэ. Это была прежняя приближенная вдовствующей королевы. Во время болезни Анны Австрийской де Бовэ была снова призвана в Лувр, хотя была отпущена с большой немилостью. Говорили, что эта немилость королевы к Бовэ была вызвана некоторыми некорректными поступками последней. Всеобщий голос утверждал, что одноглазая Бовэ десять лет тому назад первая просветила короля в делах любви.
Мужчины, находившиеся в комнате больной, были старый камердинер и Маттео Экзили, новый врач.
Король тихо подошел к матери и опустился на табурет, стоявший у ее кресла. Анна Австрийская с грустной улыбкой посмотрела на сына, взявшего ее за руку.
— Сегодня Вас начнет лечить новый врач, — начал король, — питаете ли Вы доверие к нему?
— Мои боли с каждым днем усиливаются, — ответила королева. — Я вижу человека, обещающего мне облегчение, и приветствую его.
С этими словами Анна устало опустила свою голову на подушки.
Король подошел к итальянцу и внимательно посмотрел на него. Экзили спокойно выдержал этот взгляд короля, не потупясь. Подобная смелость очевидно не понравилась Людовику, и он холодно проговорил:
— Вы, кажется, очень уверены в себе, сударь?
— Ваше величество, — ответил доктор, — эта самоуверенность является результатом моих медицинских успехов. Да ведь я и не навязывался, меня позвали.
— Вы правы, — сказал король, — если Вы поможете больной, то мы не останемся в долгу. Только Вы не должны быть в претензии, если врачи, лечившие королеву, будут присутствовать при исследовании больной. Может быть, Вы сообщите им также способ своего лечения, а главным образом укажете лекарства, которые Вы думаете применять. Я прошу Вас об этом.
Экзили молча поклонился, после чего произнес:
— Ваше величество, я считаю Ваше желание для себя законом, — ответил он, — только господа врачи не будут в состоянии определить состав моих лекарств, и должны будут полагаться на мои слова, а потому я думаю, что показывать им мои лекарства не имеет смысла.
Доктор подошел к креслу больной и низко поклонился.
— Забудьте, что я — королева, доктор, — сказала Анна Австрийская, обращая свой лихорадочный взгляд на итальянца, — перед Вами только больная.
Экзили внимательно посмотрел на лицо королевы, на котором страдания уже оставили глубокие следы. Больная не могла вынести взгляд Экзили, ее руки задрожали и ею овладел необъяснимый страх.
— Пресвятая Богородица, я вся дрожу, Молина, — прошептала она по-испански. — Какой ужасный человек! Что он будет делать со мной?
Доктор приступил к исследованию больной. Присутствующие в глубоком молчании наблюдали за ним. Король облокотился на спинку кровати. По тому, как итальянец подошел к королеве и приступил к осмотру, врачи тотчас же увидели, что перед ними не новичок в этом деле. Окончив исследование, Экзили, подойдя к королю, сказал:
— Я осмотрел больную, Ваше величество, и нахожу, что остановить болезнь возможно, для полнейшего излечения уже слишком поздно, нужно было раньше позвать меня. Я оставлю лекарство, каждый час нужно будет впускать по три капли в раны ее величества. Через три дня я снова приду, а теперь, Ваше величество, разрешите мне удалиться.
Король кивнул головой. Итальянец приготовил питье, подробно объяснил Молине, как давать его и как ухаживать за больной, и приказал уложить ее в постель. Затем он с глубоким поклоном вышел из комнаты, не удостоив врачей даже взглядом. Вслед за ним вышел и король. Врачи тотчас же набросились на склянки с лекарствами итальянца.
Их содержимое походило на мутную воду. Валло стал рассматривать жидкость на свет и заметил в ней какие-то тела, которые быстро опускались и подымались, а потом совсем исчезли. Врачи удалились в угол и углубились в обсуждение состава удивительного лекарства, пока госпожа Монтевиль не положила конца их спорам, заявив, что королева желает уснуть. Она взяла у них склянку и поставила в шкафик, стоявший у кровати.
— Заметьте место, где хранится лекарство, — сказал Сеген доктору Валло.
— Я угадываю Ваше намерение, — прошептал тот.
— Я также, — сказал Аллио. — Если хотите, я возьму на себя его исполнение. Спасение королевы невозможно, зачем же подвергать ее лишним страданиям и опытам этого итальянца.
— Вы думаете, что знаете средство, смягчающее действие этого состава?
— Я уверен, что это — ужаснейший яд, — сказал Аллио.
Сделав незаметный знак Бовэ, врачи вышли из комнаты.
Между тем, окончив исследование королевы, Экзили вышел в приемную, чтобы оттуда спуститься по лестнице к главному выходу, где он оставил свой плащ и шляпу.
Сэн-Лорен, окончив разговор с Лозеном и Рулем, вышел через боковую дверь на террасу и очутился лицом к лицу с итальянцем. Экзили и Сэн-Лорен остановились и окинули друг друга враждебными взглядами.
Сэн-Лорен первый прервал молчание:
— Так вот где, во дворце французского короля, мне приходится опять встретиться с римским отравителем!..
Экзили презрительно засмеялся и, откинув плащ, принял воинственную позу.
— Ах, и Вы тут, господин де Сэн-Лорен? Конечно, Вы уже успели сделать свое дело и оклеветать меня! Вы, храбрый доверенный высшего духовенства, образец добродетели, я очень рад видеть Вас. Вашу руку, милейший!
— Негодяй, — прошипел Сэн-Лорен, отступая назад, — берегись! Мы ведь не в Риме. Здесь я имею власть, и мое имя служит залогом того, что я достигну своей цели.
— Ваше имя? — резко возразил Экзили, — чего Вы хотите им достигнуть? Вы так твердо уверены, что я не могу повредить Вам? Пьер Ганивэ де Сэн-Лорен, — спокойнее продолжал итальянец, — зачем ты с такой злобой встал на моем пути, по которому я иду, не задевая тебя? Ты упускаешь из вида, что я тоже буду защищаться. Берегись, Пьер Ганнивэ! Если ты оклевещешь меня и станешь распускать дурные слухи, то я доберусь до тебя! Еще раз спрашиваю тебя: зачем ты не оставляешь меня в покое? Чего ты хочешь? Ты потому ополчился на меня, что я знаю многое такое, что может поколебать твое высокое положение? Но кто виноват в этом? Ты или я? В один прекрасный день в мою квартиру в Риме пришел француз. Тогда я, кроме медицины, занимался еще кабалистикой и составлением гороскопов. Француз до мельчайшей подробности рассказал мне историю своей запретной любви и связи с какой-то девушкой в Амьене. Плодом этой любви был хорошенький мальчик, которого француз должен был воспитывать в строжайшей тайне, и он просил меня заглянуть в его будущее. Я уступил его просьбам, и, вопросив свои таблицы и кабалистические круги, узнал, что этот мальчик погибнет от первой женщины, которую он полюбит, и будет причиной гибели своего отца и многих других людей. Этим французом был ты, Пьер де Сэн-Лорен! Разве я виноват в том, что ты сам выдал мне свою тайну?
— Я считаю тебя своим врагом вовсе не потому, — ответил Сэн-Лорен. — Я сам желал этого гадания и считался с твоим предсказанием. Но в твоих руках, и твоя жизнь…
— Что тебе за дело до моей жизни! Собирай деньги твоих попов, Пьер де Сэн-Лорен, и оставь меня в покое. Я не знаю ни твоей бывшей возлюбленной, ни твоего сына!
— Ты не знаешь его? — быстро спросил Сэн-Лорен.
— Я не имею ни малейшего понятия, где он шатается. Но не раздражай меня, а то я начну допытываться, и тогда на улице парижских сплетников и любителей скандала будет большой праздник. Я постараюсь привести сына в объятия своего благочестивого отца!
Сэн-Лорен бросил боязливый взгляд вокруг, терраса, на которой они стояли, была пуста.
‘Он, кажется, действительно не знает моего внебрачного сына, — сказал себе Сэн-Лорен. — Я должен выиграть время, чтобы начать действовать. Он — самый опасный из всех’.
После этого он взял Экзили за руку и произнес:
— А больше у нас никаких счетов нет? Ты не дрогнешь, если я назову имя ‘Джульетта’? Вспомни чудную виллу, обвитую виноградом и обсаженную олеандрами! Прекрасная молодая девушка из влиятельнейшего рода лежит больная телом и душой, ни одно средство не помогает ей. Только тот, кого она любила, а это был я, — мог спасти ее, так как причиной ее разрушительной болезни была любовь. Братья Джульетты видели в ее браке со мной потерю огромного состояния. Ни один врач, ни одно лекарство не помогали, и милейшие братья Джульетты обратились к тебе. Ты явился, дал свои питья и мази, и на третий день Джульетта скончалась, ее братья успокоились. Вспомни нашу встречу около прекрасной покойницы, измученные черты которой, казалось, обвиняли тебя! Я обвинил тебя в ее убийстве. Смерть Джульетты заставила тебя бежать из Рима, я возбудил против тебя преследование инквизиции, это была моя единственная месть за умершую, мое единственное удовлетворение. В тот же день, когда ты, преследуемый сбирами, бежал из Рима я тоже покинул этот город, где оставил все, для меня дорогое.
Лицо Экзили омрачилось, но затем снова прояснилось и он твердым голосом проговорил:
— Не распространяйте глупых сказок, Пьер де Сэн-Лорен, и успокойтесь! Я уже сказал Вам, что если начну свои розыски, то быстро найду те камни, о которые Вы споткнетесь, лучше держите язык за зубами и оставьте меня в покое.
— Никогда — воскликнул Сэн-Лорен, понявший намерения Экзили, — я умею держать в руках не только перо и кассовые книги, но и шпагу. Хотя я не имею особого желания скрестить мое благородное оружие с твоим, но с удовольствием всажу несколько дюймов блестящей стали тебе в бок.
Экзили отступил назад и скрестил руки.
— Пожалуйста, господин де Сэн-Лорен, но тут же, сейчас. Убейте беззащитного врача на террасе королевского дворца и велите потихоньку убрать его труп, Ваше могущество ведь так велико! Но из моих бумаг, находящихся в верных руках, свет узнает всю правду! Вы думаете, что я не предвидел возможности нападений подобно Вашим, когда отправлялся в Париж? Вы, сударь, — неловкий враг. Чтобы избавиться от меня, надо действовать обдуманнее. Вы, вероятно, уже успели обнаружить свою ненависть ко мне, и можно будет вывести странные заключения, если я паду от Вашей руки. Мои друзья возопиют о мести. Почем Вы знаете, что мне не удастся спасти жизнь королевы? Разве похвалят того благородного героя, который уничтожил последнюю надежду на излечение больной ударом своей шпаги только потому, что обо мне ходят какие-то слухи? Что же, нападайте, господин де Сэн-Лорен!
Сэн-Лорен отвернулся.
— Ну, смотри же, итальянец, если тебе не удастся оказать помощь больной, то видит Бог…
— Тогда мы опять встретимся, почтенный господин де Сэн-Лорен, соблазнитель амьенских девушек, — со смехом сказал Экзили. — А пока прощайте! — и он пошел вниз по лестнице, ведущей к Сене.
Сэн-Лорен, весь дрожа, как в лихорадке, повернулся и пошел обратно во дворец.
— Он должен исчезнуть, — сказал он себе, — иначе все пропало! Если откроется мое прошлое, то мое положение, мое имя — все погибло. — Он вынул из кармана смятую бумагу, очень мало походившую на письмо. — Это, вызвавшее меня в Париж, письмо, в котором названо имя моего сына и назначено место, где я могу получить о нем дальнейшие сведения, есть начало моей гибели. Кто бы мог написать мне его? Опять этот беглый каторжник. Он давно не давал знать о себе и без сомнения находится в доме Дамарр. Это — опять какое-нибудь вымогательство. Но все же отправитель письма прекрасно осведомлен обо всем, может быть, даже у него есть сообщники? Однако чего же я опасаюсь? Избавиться от негодяя — совсем пустяшное дело. Лион немедленно отдаст приказ. Доказательств никаких нет, бумаги, в которых показаны происхождение ребенка и имена его родителей, уничтожены, а вместе с этим и проклятое предсказание утратило свое значение. Посмотрим, чего хочет автор этого письма? Если бы я из этой мазни не увидел, что проклятый писака посвящен во все тайны моего прошлого, моя нога никогда не была бы в Париже, а теперь тут может помочь только кошелек или… тайный приказ!
Рассуждая подобным образом, Сэн-Лорен дошел до первого двора дворца, где его размышления были прерваны доктором Аллио, внезапно заступившим ему дорогу.
— А, господин Сэн-Лорен, — воскликнул врач. — Ай, ай, главный кассир духовенства вступает в разговор с обесславленным врачом-итальянцем? Да, я сам видел, как Вы на террасе оживленно беседовали с ним.
Сэн-Лорен вздрогнул, но тотчас же овладел собой и подумал, нельзя ли попытаться дать отпор одному из своих опасных противников.
— Вам уже известно, доктор, — сказал он, — что я с этим итальянцем был знаком еще в Риме, я лучше Вашего знаю, насколько этот человек опасен, я предостерегал короля, но безуспешно. Если Вы застали меня в разговоре с Экзили, то я вел его исключительно с целью внушить этому странному врачу как можно больше забот и внимания к страданиям королевы, судьба которой повергает меня в уныние и ради чего я собственно и прибыл в Париж раньше, чем предполагал, Если этот итальянец сумеет избавить королеву от ее мучений, то все можно будет простить ему. Впрочем, должен сознаться, что в интересах человечества я предпочел бы скорее видеть этого опасного ученого в стенах Бастилии, нежели здесь, во дворце.
— Ваше желание могло бы исполниться, — сказал Аллио, осторожно оглядываясь. — Если королеве не станет лучше от снадобий итальянца, если от его средств наступит лишь ухудшение болезни? Не думаете ли Вы, что тогда иностранец погибнет, попадет в тюрьму? Ведь он так хвастливо выступил перед монархом и находится под таким тяжелым подозрением!
— Конечно, конечно, — поспешно согласился Сэн-Лорен. — Если его лечение окажется неудачным, то я добуду Вам, Аллио, приказ о его аресте.
— Вы согласны? Отлично! Королева приговорена к смерти, лечебные средства итальянца, быть может, несколько поддержат, но не спасут ее. Прежде чем наступит облегчение, она будет испытывать невыразимые страдания, наступит некоторое успокоение, затем снова мучения… Не лучше ли отказаться от бесполезного снадобья чужестранца? Через три дня, по его словам, должно наступить облегчение, и если через три дня королева признает его средства бесполезными, то в тот момент погибнет врач-отравитель.
— Достаньте признание королевы и в тот же день за Маттео Экзили закроются тяжелые врата Бастилии.
Аллио и Сэн-Лорен прошли через двор Лувра, не говоря ни слова. У входа, ведущего на улицу Бонэ заговорщики расстались.

VI
Морель посещает маркизу Бренвилье

Читатель припоминает, что Морель, слуга и помощник старика Гюэ, отправился на улицу Пердю, после того как проследил свидание Ренэ с Амандой. Оттуда он, повернув налево, прошел улицы Павэ, Бюшери и С.-Жак и очутился в глухом переулке дю Симетьер. Тут, почти посреди переулка, стоял дом, над входом в который раскачивался фонарь, а сквозь грязные стекла окон пробивался тусклый свет. Прежде чем подошел Морель, в это мрачное здание прошмыгнули какие-то человеческие тени, а у входа, несмотря на сырой воздух, лежали какие-то скудно одетые люди, очевидно, принадлежавшие к благородной гильдии парижских нищих. Однако Морель не обратил на этих людей никакого внимания.
Двор, по которому ему пришлось проходить, был плохо вымощен, грязен и мокр. Однако Морель благополучно пробрался по лужам и ухабам и достиг наконец двери заднего здания. Он открыл ее с шумом и вошел в длинный зал, находившийся на первом этаже и скудно освещенный масляными лампами.
Общество, собравшееся в зале, состояло из отбросов парижских улиц, тут были распутные женщины, рифмоплеты, фокусники, акробаты и т. п. Часть посетителей расположилась у веселого огонька в камине, часть сидела за неуклюжим столом, уставленным бутылками с ромом, некоторые же храпели, лежа на изодранных в лохмотья одеялах.
Морель кивнул хозяину, находившемуся среди своих неопрятных гостей, и пошел дальше по направлению к столу, за которым сидели три-четыре человека, двое из них резко выделялись в этой обстановке своим приличным видом.
Морель снял свою узкополую шляпу и сказал:
— Здравствуй, Лашоссе.
Человек, к которому относилось приветствие, был действительно не кто иной, как Лашоссе, слуга дома Дамарр. Он поднялся и, кланяясь иронически-почтительно, произнес:
— Мир и благодать великому ученику Парацельса!
Морель пододвинул себе стул, сел и, помолчав немного, сказал:
— Ну, в чем дело? Вы все, вместе взятые, не можете сделать столько, сколько я. Вы умеете ковать золото? Нет.
— До известной степени умеем и мы, — смеясь сказал коренастый, красный человек. — Вот посмотри, — при этом он выложил на стол туго набитый кошелек тонкой работы.
— А вот, а вот, — закричали другие, выкладывая на стол золотые и драгоценные камни.
— А, это мне нравится, — осклабился Морель. — Ну, рыбак, — обратился он к краснолицему, — ты, должно быть, пускал в ход твою удочку? — при этих словах он указал на левый бок, где обыкновенно люди чести носят шпаги, а разбойники ножи.
— Ничуть, — ответил тот. — Это — дар Меркурия, попавший ко мне в руки без кровопролитий. Да, мы хорошо знаем свое ремесло! С тех пор как дядюшка Лашоссе здесь, крупные уловы не переводятся.
Затем он выпил глоток из своего стакана.
Между тем Лашоссе высыпал все золото из кошельков и принялся считать его и записывать на пергаментный листок.
— Двести шестьдесят лир, — сказал он. — Заметьте! Драгоценные камни оценить должен Морель, а тогда мы их превратим в деньги. Ты, Туртуз, пойдешь менять, у тебя обширные знакомства. Первого числа следующего месяца будет дележ. Золото беру я.
Он сгреб рукой со стола деньги и опустил их в карманы своих широких штанов, товарищи молча следили за его движениями, только Туртуз пробормотал что-то невнятное.
— Что ты? Чего тебе нужно? Говори! — воскликнул Лашоссе, но Туртуз умолк и махнул рукой.
— Я хотел сказать, — начал он после некоторого молчания, — что в сущности при дележе Морелю, например, не причитается никакой доли.
— Никакой доли? — крикнул аптекарский помощник. — Черт возьми! Если бы не я, то у Вас не было бы и половины того. Кто сгоняет Вам добычу в сети? Я. Кто разузнает о всех удобных случаях для улова? Я. Расскажи-ка ты, Пешер, как я хитро и ловко разогнал голубятню Лавьенна? Мои знакомства обширны, разнообразны и влиятельны. ‘Сегодня вечером большой банкет’, — говорит мне мой друг Пешер, — эх, если бы нам удалось там поудить? Я отвечаю, что хорошо было бы попытаться при помощи какого-нибудь скандала спугнуть общество, а затем, воспользовавшись смятением половить рыбку в мутной водице, пострелять. Из боязни разоблачения не одна красавица побежит прямо к нам в руки, ну, а тогда кошельки, цепочки — все наше. Но нужно подыскать повод для скандала. Вот и шпионишь, ищешь.
— На Ломбардской улице живет одна яростная мамаша, которая уже давно следила за своей голубицей, по ночам гуляющей с одним коршуном. Там поблизости у меня есть знакомый, толстый красочник из лавки Лавьенна. Я пошел к нему и попросил: ‘Шарло, ты должен мне сегодня ночью провести в собрание гостя, не имеющего приглашения’. Затем я явился к госпоже Розье, как член душеспасительного общества, и стал описывать ей несчастье, грозящее ее дочери, все это я изображал такими ужасными красками, что госпожа Розье стала заклинать меня спасти ее дочь и созналась мне, как ее дочь преследует какой-то кавалер. Я высказал опасение, что невинная голубка может попасть в западню господина Лавьенна. У старухи вспыхнули отчаяние и бешенство. ‘Я вырву ее и уничтожу соблазнителей’, — закричала она, как сумасшедшая, так что даже я сам ужаснулся. Далее все пошло так, как я предполагал. В определенный час крошка выпорхнула, а с нею и ее возлюбленный. Как только я узнал, что они у Лавьенна, я сейчас же помчался к старухе. Шарло ждал нас, проводил маскированную даму в зал, и она оказалась вдруг среди безумствующей толпы. Раздались крики, улицы оживились, соседи сбежались крича: ‘Убейте цирюльника’, а испуганные ночные пташки разбежались по улицам. Разве вы все мало поживились при моем удачном нападении на гостей Лавьенна? Полагаю, что имею полное право на участие в добыче.
— Да, да, Морель, — сказал Лашоссе. — Будь по-твоему. Ты — отличный загонщик.
— Но в тот вечер мы оказались плохими стрелками, — пошутил Пешер, — наша добыча улизнула, нам досталась только мелочь.
— И притом опасная, — заметил Морель. — Я не узнал Териа. Его карманы оказались пусты, счастье, что ты отвлек его от меня, а то он узнал бы меня. В следующий раз нужно непременно подчернить себе лицо, как то делается в Лондоне.
— Значит, вы ушли с пустыми руками, несмотря на все ваши старания? — смеясь спросил Туртуз.
— Я выудил охотничий нож, за который на Сенной набережной еврей дал мне два ничтожных голландских червонца.
— Настроение биржи было вялое, — пробормотал Пешер.
В этот момент раздалось пение или вернее рев. Все взоры обратились к певцам. Этим моментом воспользовался Морель, чтобы сделать знак Лашоссе.
Камердинер поднялся с равнодушным видом и поплелся к группе певцов. Морель последовал за ним, и через несколько минут они оба сели на скамейку.
— Ты мне сделал знак? Хочешь сказать что-нибудь? — спросил камердинер.
— Лашоссе, — ответил Морель, плутовски улыбаясь, — мне сдается, что я открыл сокровище.
— Ты? А где?
— В боковом кармане Териа.
— Ба! У бедняка-лаборанта? Интересно посмотреть, какое это сокровище. Должно быть, рецепт для приготовления золота.
— Нет. Это — не деньги и не рецепт. Я нашел письмо, адресованное ему.
Камердинер сделался внимательнее. Постукивая пальцами по спинке скамьи, он спросил:
— А чья подпись?
— Какая-то Мария. Это — ответ на приглашение присутствовать на ночном пиру у Лавьенна.
— Подпись ничего не говорит. На свете много Марий, если у тебя нет никаких других примет, то эта находка не имеет ценности.
— То… письмо запечатано красивой, украшенной гербами, печатью.
— А, это — дело другое! — сказал Лашоссе. — Письмо при тебе?
— Конечно! — Бандит вынул письмо из бокового кармана своей грубой куртки и, внимательно озираясь вокруг, подал его камердинеру, говоря с усмешкой: — Ну-ка, покажи свои познания в геральдике!
Лашоссе взял письмо, бегло просмотрел его, а затем поднес к свету конверт и стал рассматривать красную печать. Двойной герб с различными украшениями и штриховками отпечатывался ясно, до мельчайших подробностей. Камердинеру, как человеку опытному, не долго пришлось разбираться. Благодаря его положению в доме Дамарр через его руки постоянно проходили письма с гербами и дворянскими знаками.
— Так я и думал, — пробормотал он про себя. — Я не ошибаюсь, — сказал он громче, — этот герб часто попадался мне на письмах, приходивших в наш дом. Это — двойной герб Обрэ и Бренвилье. Письмо с подписью ‘Мария’ написано маркизой. Ведь ты знаешь, она влюблена в молодого Териа.
— Несомненно, это так, ты прав. Следовательно, это письмо все же имеет некоторую ценность?
— Оно может оказаться довольно тяжеловесным. К тому же маркиза вступила теперь в новую связь, а Камилла по боку! Ты должен отправиться к ней, показать ей письмо и потребовать дорогой выкуп, можешь пригрозить оглаской. Маркиз с супругой был на балу у цирюльника, сам не подозревая того, ха, ха, ха!
— Когда и как мог бы я попасть к маркизе? — спросил Морель. — Я сомневаюсь, чтобы меня допустили к ней. А писать ей опасно.
Лашоссе подумал одно мгновение и произнес:
— Одень свой парадный костюм, прими приличный вид, приди и скажи камердинеру, что ты явился к маркизе с просьбой сделать какое-нибудь пожертвование на больницу, можешь назвать больницу в Монруже или в Мэдоне. Она охотно благотворительствует, прикрывая этим исполнение своих прихотей. Если ты явишься, как человек, опекающий страждущих, то тебя беспрепятственно допустят к ней. Заготовь себе подложный лист со взносами и покажи его докладчику. Когда же маркиза примет тебя, ты сбросишь маску.
— Хорошо, я готов. Я пойду не далее, как завтра. Ну, а если мне удастся устроить это дело, то где мы с тобой встретимся?
— Приходи в дом Дамарр, я буду ожидать тебя. Но выбирай время сумерек. Как бы молодой герцог не заметил тебя… он видел тебя у Гюэ.
Морелю хотелось похвастать товарищу, что и молодой герцог у него в руках, но он воздержался, рассчитав, что выручка с этого открытия могла бы достаться ему одному безраздельно.
— Еще одно, — сказал Лашоссе: — захвати с собой пистолет. Кто знает? У любовников маркизы бывают иногда престранные капризы.
— Ты полагаешь? Я не так-то легко робею перед изнеженным кавалером.
Они подошли к очагу и велели налить себе вина, приятный запах которого распространялся по всему залу.

* * *

Маленький будуар маркизы Бренвилье находился в боковом флигеле дома Обре, куда проникнуть можно было через библиотечную комнату. Эта маленькая комната составляла святилище маркизы и доступ в нее разрешался лишь избранным. Здесь эта опасная женщина принимала Сэн-Круа, с каждым днем все более и более опутывая его неразрывными узами, с тех пор, как эта преступная любовь ни для кого более не была тайной. Здесь с бьющимся сердцем и сверкающими глазами маркиза ждала своего возлюбленного. К этим шелковым портьерам не раз прикасалась ее дрожащая рука, когда она слышала шаги Годэна в маленьком коридоре, из которого можно было попасть в будуар, не проходя в спальню.
Камилл Териа никогда не переступал порога этого маленького храма блаженства, маркиз Бренвилье тоже не смел туда входить. Бедный маркиз! Он не смел даже пожаловаться на свою судьбу, из боязни оскорбительных насмешек. Вначале маркиз негодовал и даже имел серьезный разговор с Сэн-Круа.
— Кто привлек меня сюда? Кто рассеивал мои опасения? — спросил Годэн. — Ты, ты! Я предчувствовал роковые последствия, и они сбылись. Вырви пламенную любовь из сердца твоей супруги, убей меня, мой друг, я охотно умру от твоей руки, но пойми то, что я не могу скрыть, не могу умолчать: Мария — моя душа, дыхание моей жизни, я буду избегать ее, если ты прикажешь, но это значило бы для меня — умереть. Я уже однажды пожертвовал своей жизнью для тебя и сделаю то же и во второй раз, потому что жизнь вдали от нее, это — та же медленная смерть.
— Ну, поживи еще, — ответил на это маркиз, — и посещай наш дом по-прежнему. Будь внимателен к моей жене, я ничего не имею против, но постарайся избегать взоров толпы, жаждущей скандальных историй.
Сэн-Круа остался. Маркиз предался кутежам, а в виде отдыха пользовался многочисленными приглашениями на охоту в окрестностях Парижа. Как бы в насмешку, он по утрам проезжал под окнами своей супруги при звуках рожка и в сопровождении блестящих ливрейных слуг, ведущих лошадей, навьюченных дорогими винами и яствами, которыми маркиз угощал своих друзей.
Сэн-Круа вначале пытался побороть пожиравшую его страсть, но пыл маркизы привлек его снова в ее общество. Наконец видя, как поддерживаются в этом большом, блестящем городе сотни подобных отношений, Сэн-Круа не устоял и пал к ногам своего идола. Не будучи в силах совладеть с собой, он предался бурной страсти, приведшей его в объятия очаровательной женщины.
Однако, несмотря на свое счастье, Сэн-Круа невыразимо страдал: он был беден, и благодаря этому испытывал чувство горького унижения. Он не мог, как другие, делать своей возлюбленной подарки, ему едва хватало необходимых денег на приобретение блестящего мундира.
В то время начались спекуляции откупщиков и ростовщичество, приведшие Францию к печальным последствиям революции. Сэн-Круа познакомился с одним из таких деятелей. То был Рейх де Пенотье, генеральный контролер государственных чинов в Лангедоке.
Пенотье предпринимал невероятные для своего времени спекуляции, Сэн-Круа следовал за ним по этому скользкому пути. Дважды их проекты проваливались. Пенотье забавлялся, его мало тревожила потеря нескольких сот тысяч ливров, но в этой наглой спекуляции погибли деньги, вложенные Сэн-Круа. Мария предоставляла все новые суммы в распоряжение своего возлюбленного, а от этого ее касса понемногу истощалась, так что маркиза попала в затруднительное положение. Пришлось прибегнуть к закладу драгоценностей, так как ни отцу, ни мужу Мария не могла открыть истину. У мужа финансы пошатнулись, благодаря чрезмерным тратам на кутежи, а отец, быть может, и помог бы, если бы она согласилась немедленно разойтись с Сэн-Круа. Увы, расстаться с Годэном она считала немыслимым!
С завистью и злобой смотрела маркиза на своих сестер, у которых имущество с каждым днем увеличивалось. Она не смела обращаться к ним за помощью, так как семья Обрэ не была похожа на разнузданную толпу. Она сохранила строгую сдержанность, подобающую почтенному сану судьи, к которому принадлежали как отец маркизы, так и ее братья.
Был прекрасный, солнечный зимний день. Стало значительно теплее, и масса гуляющих высыпала на улицу. Перед домом Обрэ стояла коляска, запряженная парой роскошных лошадей, нетерпеливо рывших землю. У подъезда толпились в тяжелых, отороченных мехом казакинах, разного рода слуги. Они вели между собой оживленную беседу, но она неожиданно была прервана появлением человека, заявившего о желании говорить с маркизой де Бренвилье.
— Маркиза сейчас выезжают, — довольно сухо сказал швейцар особняка. — Я не смею никого больше впускать. Уже отказано двум просителям, явившимся по пустякам.
— Мое дело — не пустяк, — сказал подошедший, бросая на швейцара взгляд, полный упрека, — это имеет важное значение. Дело идет о пожертвовании на богадельню в Мэдоне, я должен сдать подписной лист не далее, как сегодня. Милостивая маркиза вероятно подпишет. Вот посмотрите! — и он вытащил лист и показал швейцару.
Однако последний только пожал плечами и сказал:
— Это — для нас не новость, такое попрошайничество бывает ежедневно. Впрочем, подымитесь, может быть, Вас и пропустят. Быть может, Франсуаза Руссель, камеристка маркизы, подаст ей Ваш лист.
Проситель поспешно вошел в дом и поднялся по лестнице в верхний этаж. Здесь его встретила служанка, которая, согласно его желанию, проводила его к Франсуазе Руссель, камеристке маркизы Бренвилье.
В будуаре маркизы стоял Годэн де Сэн-Круа и, наклонясь через спинку кресла, прижал свою красивую голову к щеке Марии. Очаровательная женщина была занята затягиваньем шнурков у своей драгоценной муфты, чтобы защитить свои нежные ручки от сурового воздуха.
Маркиза только что окончила свою работу и воскликнула: ‘Ну, теперь отправимся гулять, мой Годэн!’, — как вдруг Франсуаза Руссель открыла дверь будуара.
— Что случилось! Ах, ты идешь уже, Франсуаза, тебе незачем подгонять нас, — заметила Мария недовольным тоном.
— Простите, барыня, — возразила камеристка. — Я никак не могу отделаться от одного человека, который настойчиво желает говорить с Вами. Он просит о пожертвовании в пользу больных в Мэдоне и показывает подписной лист, на котором значатся высокие имена, например, герцогиня де Наваль, госпожа Монтвиль и некоторые другие.
— Постоянно мешают! Проводите этого господина в библиотеку.
Франсуаза ушла.
— Прости, Годэн, — сказала Мария, — через две минуты я вернусь.
Она направилась в библиотечную комнату.
Там она не сразу заметила посетителя, который сидел в кресле, лишь когда она подошла к нему совсем близко, он встал и сделал неловкий поклон. Мария испытующе взглянула на незнакомца, который, несмотря на вполне приличную внешность, произвел на нее неприятное впечатление.
Проситель поклонился подошедшей маркизе и подал ей лист.
— Ах, оставьте это, любезный, я подпишу не читая, — сказала Мария.
— Маркиза, — возразил Морель, — я хотел бы попросить Вас прочитать фамилии лиц подписавшихся.
— Это лишнее… Впрочем давайте! Ага, я уже вижу: Монтвиль, Сенак. Хорошо! Все известные благотворители. Дайте сюда.
Мария взяла лист, направилась к маленькому письменному столу и подписала сумму в сто франков, а затем возвратила лист и простилась с подателем.
Морель взглянул мельком на бумагу. Маркиза была уже у дверей, когда он остановил ее, сказав спокойным тоном:
— Позвольте, сударыня еще минуту!
Маркиза оглянулась и спросила:
— Что Вам еще угодно?
— Я только что взглянул на сумму, какую Вы изволили подписать, и нахожу, что Вы могли бы дать больше, — ответил проситель довольно резким тоном.
— Больше? Вы знаете, любезный, ко мне слишком часто обращаются с подобного рода подписками. Если Вы вообще занимаетесь сборами пожертвований, то наверное заметили, что мое имя часто значится среди прочих благотворителей.
— Это верно, но на этот раз дело чрезвычайной важности, дело необыкновенное. Я убежден, что Вы пожертвуете большую сумму, если я сделаю Вам некоторые более подробные сообщения относительно той несчастной, для которой я желал бы получить особый дар.
— Я собираюсь выехать, не задерживайте меня. Кто это, для кого Вы желали бы получить большую сумму?
Морель выпрямился, скрестил руки и, дерзко и вызывающе глядя на маркизу, произнес:
— Это — маркиза де Бренвилье.
Мария отпрянула назад, затем провела рукой по лбу и покачала головой полусострадательно, полубоязливо, как будто перед ней стоял помешанный, и спокойно сказала:
— Вы, должно быть, ошибаетесь… Пожалуйста потрудитесь зайти завтра еще раз, я уже говорила Вам, что сегодня мне некогда.
— Найдется время, сударыня. Впрочем должен предупредить Вас, что если вместо ста франков Вы заплатите мне три тысячи червонцев, то это отнюдь не будет для Вас невыгодной сделкой, так как я выдам Вам за это… Остановитесь, сударыня, не звоните! Если Вы позовете свидетелей, то это будет тем хуже для Вас. Выслушайте меня! Во что Вы цените свое письмо к Камиллу Териа, в котором Вы даете свое согласие принять участие в оргии, предполагаемой в доме Лавьенна?
Маркиза побледнела, ее рука, которой она взялась за шнур от звонка, опустилась и сильно дрожала, но она приободрилась и, подойдя ближе к Морелю, воскликнула:
— Значит, обманщики пользуются теперь сострадательностью благотворителей, чтобы беспрепятственно проникать в дома и излагать свои угрозы? Что может удержать меня созвать слуг и предать Вас в руки правосудия?
— Должно быть, Ваша счастливая звезда удерживает Вас от этого, сударыня, — возразил Морель. — Если Вы спокойно обсудите это дело, то вступите в переговоры с человеком, в руках у которого Ваше благо и Ваша погибель. Вот, — воскликнул он, вынимая из обложки письмо, — здесь содержится эта ценность.
— Это — гнусная подделка, способ вымогать деньги, больше ничего. Вы очень ошибаетесь, если думаете, что таким грубым способом можете заставить меня сдаться. Вы — обманщик. Ваш лист, Ваше письмо, подписи — все подложно, Вас нужно отправить к полицейскому комиссару и я сделаю это. Моя жизнь подвергается такой разнообразной оценке, мои враги так позорят меня кругом, что Ваши жалкие угрозы нимало не тревожат меня. Я не плачу ни за какие подложные письма.
Морель оставался совершенно спокойным:
— Подделка письма должна была бы быть доказана, — возразил он. — Я не имею чести знать Ваш почерк, но странно, что на конверте печать с красивым тиснением. Что касается Вашего равнодушия к тому, что говорят о Вас, то это письмо подтверждает обвинение более веско, чем все, что было раньше. Надо полагать, что и маркиз де Бренвилье не особенно одобрительно отнесется к тому, что его супруга следит за ним во время его ночных пирушек, не говоря уже о том ужасном скандале, который станет известен всему Парижу.
Маркиза испугалась. Она попала в ловушку, эта угроза заставила ее содрогнуться, и ее стойкость поколебалась.
Морель очень скоро заметил эту перемену в маркизе и воскликнул:
— Ну-с, сударыня? Сколько Вы заплатите за мое письмо? Назначьте сумму.

* * *

Во время этого разговора маркизы с мошенником поручик Сэн-Круа, как нам известно, остался в будуаре обожаемой им женщины в надежде, что Мария скоро вернется. Но так как она долго не возвращалась, поручик прошел через спальню до двери, ведущей в библиотеку, откуда он слышал голос маркизы. Желая знать, о чем говорят, он приложил ухо к двери. В этот момент заговорил Морель.
При первых же звуках голоса мошенника поручиком овладел неизъяснимый ужас, волосы на голове поднялись и он стал задыхаться от волнения чем больше он прислушивался к этому голосу, тем яснее становилось ему, что он слышал его однажды в страшнейшую минуту своей жизни.
Годэну захотелось увидать говорившего. Он нащупал замок у двери, вынул ключ из замка, стал смотреть в замочную скважину и у него вырвалось невольное восклицание: он не ошибся, его предположение было верно. Но тут же мороз пробежал по коже, он вспомнил нечто ужасное. Несмотря на другую одежду, на многие годы, прошедшие с тех пор, поручик признал в отталкивающей наружности Мореля, того самого возницу, который вез его и Тонно в Лондон, вспомнил, как они спали на темном чердаке и как он всадил нож в грудь спящего старика. Вот он, этот убийца, в нескольких шагах от Годэна!.. Сомнения не было, это был тот самый возница.
Поручик перевел дух, отошел на шаг от двери, обнажил свою шпагу, и взялся за дверную ручку.

* * *

— Ну, скажите, сколько платите Вы за мое письмо? Назовите сумму! — с насмешливой, торжествующей улыбкой произнес он, обращаясь к Марии.
Маркиза признала себя побежденной. Она склонила голову и пролепетала:
— В таком случае, сударь…
Больше она не успела ничего сказать, дверь внезапно отворилась, и Сэн-Круа стремительно вошел в комнату с обнаженной шпагой в руке.
Маркиза вскрикнула, Морель отшатнулся в испуге.
— Вот моя шпага, убийца! — крикнул поручик. — Наконец-то я нашел тебя, чудовище! Теперь ты не уйдешь от меня.
Испуганный внезапным появлением человека со шпагой наголо, Морель вначале не разглядел лица. Несколько оправившись, он взглянул на вошедшего и в глазах у него потемнело, колена задрожали — он признал в Сэн-Круа того мальчика, который сопровождал Тонно.
— Убийца Жака Тонно, я тебя арестую! — заревел поручик и бросился на Мореля, который одним прыжком спрятался за оттоманку и таким образом избежал удара. — Это — разбойник, убийца! — неистово кричал Годэн, — звоните скорее, маркиза!
Мария стояла как прикованная, ее руки опустились, из боязни разоблачений Мореля она не решалась позвонить. Поручик бросился на Мореля, но тот ловко отпарировал его удары стулом. Наконец он сделал такой ловкий прыжок, что очутился почти у выходных дверей. Тут он с быстротой молнии выхватил из кармана пистолет и направил его на поручика. Сэн-Круа отшатнулся, а преступник воспользовался этим движением, выскользнул за дверь и быстро спустился по лестнице.
Все это произошло в одно мгновение, гораздо быстрее, чем можно пересказать происшедшее.
— Годэн, — пробормотала Маркиза, — что это? Мне кажется, я брежу.
— Нет, это — настоящая, ужасная действительность. Это — тот самый негодяй, который однажды в туманную ночь доставил меня в корчму в Лондоне, там он убил старика Тонно, которого ты также помнишь. Я побегу за ним…
Маркиза держала рассвирепевшего поручика.
— Останься, Годэн, прошу тебя! — ласково произнесла она. — Не бросайся в опасность! Ты знаешь, такие люди на все способны, ты видел, как он направил в тебя дуло пистолета? Подумай, что сталось бы со мной, если бы тебя не было больше в живых. Обещай мне не преследовать злодея.
— Пусть будет по-твоему, — сказал Годэн дрожащим от волнения голосом. — Я оставлю его. Но нужно поднять на ноги жандармерию, он должен быть найден. Зачем он был здесь? Мне казалось, он говорил о письмах, о деньгах.
— Только предлог, он попрошайничал. То, что он собирает деньги на больницу в Мэдоне, было, конечно, обманом.
— Ах, так!.. Ну, я отправлюсь к поручику Артюсу, он должен мне разыскать этого плута.
— Конечно, конечно, — поспешно заметила маркиза. — Только будь осторожен. Твоя шпага слишком благородна, чтобы пачкать ее кровью мошенников, не правда ли? Обещай мне держаться подальше от него!
— Обещаю, — сказал Годэн, целуя руку маркизы.
Мария вздохнула с облегчением и прошептала про себя:
— Какое счастье! Артюс, чиновник полиции, поможет мне. Годэн ничего не должен узнать про это письмо.
Она позвонила, вошла Франсуаза.
— Готово все? — спросила маркиза.
— Коляска подана.
— В таком случае пойдемте, господин Сэн-Круа! — сказала Мария, подавая руку офицеру, и они вышли из библиотечной комнаты.

* * *

Комната, которую Лашоссе занимал в особняке Дамарр, находилась в заднем строении и имела отдельный вход через сад. Лашоссе позаботился о том, чтобы прочие обитатели дома не могли мешать ему.
При наступлении сумерек Лашоссе ушел из главного строения в свою комнату и поджидал товарища Мореля, как то было условлено между ними. Часы пробили семь, а его все еще не было. Тогда Лашоссе начал беспокоиться, и им овладело сомнение.
Но вскоре скрипнули ворота, и Лашоссе вышел навстречу ожидаемому гостю. Он отворил дверь, выглянул во двор, но там никого не было, послышались громкие шаги Мореля, уже поднимавшегося по лестнице.
— Это — ты, Морель? — спросил он.
— Да, я, — ответил хриплый голос товарища, и вскоре Морель появился в комнате камердинера.
При огне, который Лашоссе зажег, лицо вошедшего казалось мертвенно-бледным и искаженным. Глаза Мореля, обыкновенно тусклые и бесцветные, горели лихорадочным блеском, а руки беспокойно шевелились.
— Дай стул, Лашоссе, поскорее стул! — произнес он задыхаясь. — Я целое утро хожу, здесь возле дома. Вот так!.. Дай отдохнуть, а затем слушай, я буду рассказывать.
Он продолжал стонать. Лашоссе налил ему стакан вина, Морель взял его дрожащей рукой и залпом выпил.
— Ну, говори, Морель. Был ты у маркизы?
— Да, — прошептал злодей, боязливо оглядываясь. — Дверь у тебя на запоре?
— Конечно. Никого нет поблизости, можешь смело говорить. Застал ты ее дома?
— Да, Но она была не одна.
— Это можно было предполагать. А кто же был у нее? Пенотье или кто-либо иной?
— Был какой-то офицер, — простонал Морель.
— А это я подозревал, — сказал Лашоссе про себя. — Ну, а что было дальше? — спросил он громко. — Офицер?
— Пьер, — прошептал Морель, пододвигаясь к товарищу. — Я скажу тебе, чего еще никто не знает. Офицер, которого я встретил у маркизы, был поручик Годэн де Сэн-Круа.
— Ну, конечно, об этом знает весь свет, и если маркиза ничего не имеет против этого, то никому нет до этого дела.
Морель сильно закашлялся, затем, приложив рот к уху Лашоссе, сказал:
— Пьер, этот поручик де Сэн-Круа знает, что я — убийца.
Лашоссе вскочил как громом пораженный.
— Кто, ты? — спросил он.
— Я — убийца, — произнес Морель с расстановкой.
Лашоссе пристально посмотрел на него, затем сказал совершенно спокойным тоном:
— Право, я не считал тебя способным на такую отвагу.
Морель, переведя дух, сказал:
— Это было давно, Лашоссе, я должен тебе исповедаться во всем, для того, чтобы ты понял положение вещей.
— Ну, исповедывайся.
Морель несколько отодвинулся и начал свой рассказ об убийстве Тонно, которое читателю уже известно.
— Ну, а теперь, — заключил Морель, — этого самого мальчика я встретил вчера у маркизы. Он бросился на меня и закричал: ‘разбойник!’. Это был поручик де Сэн-Круа.
— Ох, любезный Морель, — заметил Лашоссе, — это — скверная штука, ну, впрочем подумаем, как бы направить дело в твою пользу. Прежде всего откуда ты знаешь, что этот офицер именно и есть Сэн-Круа? — спросил он, зорко глядя на товарища.
— Я мог бы сказать, что и до меня дошел слух о том, что он — любовник маркизы, но я хочу быть откровенным, быть может, это поможет делу. Вот посмотри: это — бумаги, которые я нашел в кармане у старика. Они были привязаны к его руке. Из этих бумаг явствует, что молодой Годэн носит имя де Сэн-Круа, а старика звали Жак Тонно, затем из этих же бумаг видно, что родители молодого человека…
— Давай-ка сюда! — крикнул Лашоссе, вскакивая с места, — давай сюда! Это дороже десяти кошелей, набитых деньгами.
Он так быстро выхватил бумаги у Мореля, что те рассыпались по полу. Затем он подобрал их, разложил на столе и стал быстро пробегать написанное. Наконец его взор остановился на одном месте, и, прочитав его, он громко воскликнул:
— Вот оно, вот оно! Вот — самое главное. Теперь он у меня в руках. Эти бумаги я оставлю у себя.
— Но Лашоссе, — боязливо заметил Морель.
— Без возражений, — заорал камердинер. — Ты так же в моих руках, как и все они — все, говорю тебе. Обмолвись одним только словечком, и я знаю, как с тобой поступить. Ты был вором, грабителем, фальшивомонетчиком, убийцей, всем, и до сих пор не погиб только благодаря удивительно счастливо сложившимся обстоятельствам. Берегись же, как бы я тебя не вывел на свет Божий!.. Оставайся лучше в тени и показывайся лишь тогда, когда тебя призовут твои друзья.
— Но ведь я также хочу получить свою часть, — сказал Морель, дерзко поднимаясь с места.
— Свою часть ты получишь, но будь благоразумен. Поручика де Сэн-Круа я знаю лучше, чем ты думаешь. Я знаю, как быстро и горячо, сильно и бесстрашно он берется за дело. Если он заметил тебя — ты погибнешь, так берегись же! Останься в лаборатории старого Гюэ, ведь про тебя идет молва, что ты — алхимик, так как ты несколько лет ходил по базарам с торговцами, которые продавали крысиный яд вместо лекарств, довольствуйся пока этим званием и молчи!
Морель еще что-то проворчал про себя, но Лашоссе не обратил на это ни малейшего внимания. Он старательно сложил бумаги и, перевязав их, похлопал Мореля по плечу, говоря:
— Ну, вот, теперь у нас есть все. Ты можешь уйти. Или тебе нужно еще что-нибудь сообщить мне?
— Нет, — сказал ошеломленный Морель.
Лашоссе открыл ему дверь, и слуга старика Гюэ спустился вниз по лестнице, прошел двор, после чего, миновав ворота, смешался с прохожими на улице.
Оставшись один, Лашоссе бережно спрятал полученные бумаги в свой сундук. Затем он несколько раз прошелся по комнате и опять остановился у стола.
‘Нужно раздобыть его, — сказал он про себя. — Уж я его прищемлю. Все как нельзя лучше идет к тому, чтобы повергнуть в прах того господина, который так унизил, погубил меня. За дело!’
Лашоссе взял лист бумаги, придвинул чернильницу и стал писать. Быстро скользило перо по бумаге, лишь временами пишущий останавливался и произносил: ‘Отлично! Вот так хорошо!’ — или разражался громким хохотом. Наконец он окончил письмо, запечатал, и надписал адрес: ‘Генеральному контролеру высшего духовенства в Реймсе, его преподобию господину Ганивэ де Сэн-Лорен’.
Это письмо Лашоссе отнес на почту и направился затем в улицу Симетьер. Мы уже знаем, каково было действие письма камердинера. Сэн-Лорен прибыл в Париж.

VII
Семейные сцены

— Но ведь Вы должны же согласиться, если у Вас еще сохранилась хоть искра понимания чистоты нравов, что поведение Вашей супруги прямо-таки скандально.
— Высший свет, многоуважаемый тесть, высший свет! Вы не понимаете благородства, которым одарены мы и которое вовсе не допускает мелочности, признаваемой торговцами-зеленщиками.
— Если Вам интересно знать, — да, у меня такая торгашеская натура, у меня такие странные понятия о чести и репутации, о нравственности. И примите во внимание, что я могу быть так же груб, невежлив и бесцеремонен, как тамошние торговцы, когда дело касается чести моего дома.
— Я никогда не сомневался в этом, и прошу Вас пощадить меня и не давать мне ни образцов Вашей честности, ни доказательств Вашей бесцеремонности. Я совершенно не сталкиваюсь с Вашим кругом знакомых, так же как и моя жена, Ваша прелестная дочь, поэтому не вмешивайтесь в нашу семейную жизнь, мы не призываем ни Вас, дорогой папаша, ни Вас, милые шурины.
Это — отрывки из беседы, происходившей между маркизом де Бренвилье и его тестем, судьей д`Обрэ, а также двумя братьями маркизы — Анри, также судьей, и Мишелем, королевским советником. Связь между Марией де Бренвилье и Сэн-Круа, с каждым днем все более и более обнаруживавшаяся, уже причинила множество пренеприятных сцен высокопоставленной и очень уважаемой семье. Сначала старик Обрэ предупреждал своего зятя, как друг и отец, однако маркиз отнесся к этому слишком легкомысленно. Когда же свидания Сэн-Круа с Марией не только не прекратились, но даже как будто нарочно стали происходить у всех на глазах, братья решили переговорить с маркизом. На этот раз Бренвилье сильно обиделся и стал намекать на задетую честь рыцаря, поединок и тому подобное. Наконец отец и сыновья решили общими усилиями взяться за маркиза, но последний выказал лишь почти оскорбительное равнодушие и легкомыслие.
— Было бы благоразумнее, — начал опять Мишель, — если бы Вы держались менее вызывающего тона по отношению к нам. Подумайте, как тяжело нам вести с Вами подобного рода беседу! Подумайте также, что наша честь запятнана поведением Вашей супруги и Вашим отношением к этому. Когда я прихожу в свое отделение, то мне кажется, что взоры всех обращены на меня, мне чудится шепот вокруг меня, и я хватаюсь за всякое случайно сказанное слово, предчувствуя в нем злостный намек. Да, недавно старый советник Серран так и сказал: ‘Сегодня я не поклонился Вашей сестре в роще Рамбулье, потому что не желал раскланиваться с поручиком, с которым она проехала в коляске’.
Маркиз Бренвилье заложил ногу на ногу и со злобной улыбкой произнес:
— Скажите же, милый Мишель, господину де Серрану вот что: пусть он скажет это поручику де Сэн-Круа в лицо, тогда ему, вероятно, не придется больше подписывать сметы для королевского совета.
— Маркиз, не доводите меня до крайности. Вы ведете себя вызывающе, — воскликнул старый судья. — Я отец, глава семьи и имею полное право — это даже моя обязанность — следить за сохранением доброго имени членов моей семьи, которое пошатнулось вследствие Вашего непростительного равнодушия и легкомыслия. Моя обязанность — вернуть дочь, которую я Вам отдал, с опасного пути, на который толкаете ее Вы, без всяких предостережений, с беспримерным пренебрежением правил семейной жизни, отдавая ее в объятия Вашего распутного друга. Если это будет необходимо, я верну ее силой.
— Да, силой! — повторили сыновья с угрожающим видом.
Маркиз Бренвилье прислонился спиной к шкафу с богатой резьбой и, смахивая пыль с рукавов своей куртки и пощелкивая пальцами, сказал:
— Силой? Господа, подумайте только, — кто — Вы и кто — мой друг Сэн-Круа. Если Вы хотите скрестить свои старые парадные шпаги, красовавшиеся уже на похоронах блаженной памяти Матье Моле [главное лицо Фронды], когда Вы, Мишель и Анри были еще мальчиками, да, если вы хотите скрестить их с шашкой поручика или моей, то вам станет ясно, что за фолиантами и кипами актов фехтовальное искусство не процветает.
— Сила, мой зять, — сказал Обрэ-отец, — не всегда заключается в шпаге. Слава Богу, имеются еще и другие средства!.. Наконец и рука короля может порвать союз, заключение которого явилось страшным злом.
— Ах, Вы говорите о короле? Неужели его величество, который нам, тяжелым на подъем мужьям, подает блестящий пример своей любовью к Лавальер, а в последнее время, говорят, — к мадам де Монтеспан, неужели он станет досадовать на невинную привязанность Сэн-Круа к моей жене?
— Вы очень дерзки, маркиз, но найдутся средства для усмирения Вашей дерзости. Нужно кончить разговор, содержание которого заведет нас слишком далеко. Нам остается спросить Вас в последний раз: намерены ли Вы отныне запретить поручику Годэну де Сэн-Круа посещать Ваш дом?
— Моему другу Сэн-Круа запретить посещать мой дом? — засмеялся маркиз. — Черт возьми, как же мне это могло бы прийти в голову? Годэн спас мне жизнь, он не раз разделял со мной часы веселья, он — отличный малый, и я сто раз взвесил бы дело, прежде чем обмолвиться по отношению к нему хотя бы одним словом недоверия или ревности… Во-первых, потому, что не желаю так относиться к нему, а затем, может быть, именно потому, господа, что вы хотите заставить меня сделать это. Посмотрим, кто из нас дольше выдержит: вы со своим наступлением на меня или я со своей защитой, состоящей лишь в том, что я просто смеюсь над вами.
Маркиз разразился громким хохотом. Три посетителя молча глядели друг на друга, только у Анри дрогнула рука и он взялся за эфес шпаги. Увидев это, маркиз де Бренвилье быстрым движением руки также схватил оружие, но старый судья стал между ними и сказал подавленным голосом:
— Оставим этот разговор неоконченным! Послушайте, господин Бренвилье: с сегодняшнего дня Вы и Ваша супруга, моя дочь Мария, будете хозяевами этого дома. Я покидаю эти стены, где мне пришлось бы поддерживать отношения с Вами. Я уезжаю из Парижа, чтобы избежать встречи с Вами, с человеком, который свой позор и позор семьи возводит в заслугу и кичится этим перед всем светом. Продолжайте так жить, я не завидую Вашему украшению на лбу. Что касается моей дочери, то я постараюсь освободить ее от Вашего друга. Я попытаюсь насильно заставить Вас быть порядочными, устранив все препятствия к тому, если я погибну раньше, то мои сыновья довершат это дело, не боясь Вашей шпаги, а также и шпаги Вашего товарища. Существует сила более могущественная, чем сила оружия: это — закон. А если и это не поможет, то я публично опозорю Вас, маркиз, для того, чтобы Вы пронзили мою грудь, лучше обагрите кровью мое платье, нежели покрыть позором все мое семейство.
— Не думайте, господин Обрэ, что я побежден силой Ваших слов, если молча выслушиваю Вас, — спокойно возразил Бренвилье. — Моим спокойным отношением Вы обязаны Вашим преклонным летам. Слушая Вас, я думал о том, как бы я поступил с молодым человеком, который дерзнул бы бросить мне в лицо такие слова, но Вы, господин Обрэ, — старик.
— Анри! Мишель! — воскликнул судья, — пойдемте, дети мои, расстанемся с этим погибшим. Еще раз предупреждаю Вас, господин Бренвилье. Человек, преступной страстью к Вашей жене позорящий Ваше имя, может со временем направить оружие и в Вашу грудь. Он может стать Вашим мучителем, Вашим злым гением. Если когда-нибудь Вас будут терзать стыд и раскаяние, если на Вас будут показывать пальцами и насмехаться, тогда мы дадим Вам приют в нашем доме. Прощайте, маркиз де Бренвилье, дом Обрэ предоставляется в Ваше распоряжение.
Сильно взволнованные, они вышли из комнаты, а затем вскоре покинули дом. Целая вереница слуг сопровождала их. Маркиз де Бренвилье следил из окна за этим шествием. На лбу у него залегла глубокая складка и он тихо произнес про себя:
— Приют у Вас? Возможно ли это? А, что, если старик сказал правду? Я поговорю как-нибудь с Годэном.

* * *

В то время как в доме Обрэ происходили вышеописанные события, в доме старого химика Гюэ, на площади Мобер, разыгрывалась семейная сцена совершенно иного рода. Перед стариком стоял молодой герцог Ренэ Дамарр со шляпой в руке и оживленным голосом рассказывал, как вчера в Сорбонне он удостоился получить звание доктора. Старик Гюэ был так сильно поражен этим известием, что чуть не разбил своей стеклянной реторты, в которой только что приготовлял какую-то новую, дорогую микстуру. Да и было чему удивляться! Человек такой молодой и уже получил право носить докторский берет!
— Ну, а теперь, господин Гюэ, — произнес Ренэ несколько нерешительно, — я имею к Вам особую просьбу.
— Говорите, доктор, — сказал старик, — я почту за удовольствие оказать Вам какую-нибудь услугу.
— Вам, вероятно, известно, — продолжал новоиспеченный доктор, — что каждый, получивший право носить докторскую шапочку, обязан устроить пирушку. Вам известно также, что студенческие собрания происходят обыкновенно в улице Лабурб. Вот мы, четверо молодых докторов, порешили сложиться и устроить совместный докторский банкет. Так вот, многоуважаемый господин Гэю, я хотел просить Вас…
— Принять участие в пирушке? — перебил его старик. — Охотно, очень охотно! Я очень люблю общество веселых молодых людей.
— Вы… Ваше чрезвычайно ценимое присутствие… — произнес Ренэ запинаясь, — очень обрадует нас. Однако это еще не все. Я собственно хотел просить Вас… Ведь Вы знаете обычай, что каждый, участвующий в банкете, может привести с собой даму, причем она должна быть безукоризненной нравственности, только при таком условии это разрешается распорядителем. Кто мог бы более соответствовать этому условию, как не Ваша прелестная, добродетельная, любезная дочь, мадемуазель Аманда? Поэтому я решаюсь просить: разрешите мне ввести Вашу дочь на наш банкет.
Старик поднял голову и с удивлением смотрел на молодого доктора.
— Гм… — сказал он после некоторого молчания, — это не дурно, это очень лестно для моей дочери, но, не знаю, согласится ли она?
— Я надеюсь.
— Да? Вы в этом уверены? К тому же, господин Ренэ, я не слишком осведомлен в правилах приличия, не находите ли Вы, что не совсем удобно появляться молодой девушке без отца, без матери (если таковые имеются) среди такого многочисленного общества веселящихся молодых людей?
— Наука все освящает, господин Гюэ.
— Конечно, я отношусь к науке с полным уважением, Вы в этом не можете сомневаться, но во время пирушки вино очень скоро вытесняет науку. Вы, любезный господин Ренэ, по собственному опыту знаете, чем, нередко, кончаются подобные пирушки в улице Лабурб.
— Ваша дочь будет находиться под моим покровительством.
— Несомненно я убежден, что Вы оградите ее от всего неприятного, но подумайте, что, если произойдет какой-нибудь скандал?
— Господин Гюэ! Между докторами, между людьми науки скандал?
— Ах, мой юный друг, еще не изобретены такие нравоучения, которые имели бы столь могучее воздействие, что заставили бы умолкнуть все порывы страсти. Моя Аманда чрезвычайно строга и щепетильна в вопросах, касающихся приличия и благонравия. Пока она любит только своего отца, а как я посмотрю на других девушек…
В этот момент в лабораторию вошла Аманда, более красивая, чем когда-либо, она покраснела, увидев герцога, поклонилась ему и в смущении остановилась против своего отца.
— Сокровище мое, — сказал Гюэ. — Я должен задать тебе один вопрос.
Так как Гюэ казался очень серьезным при этих словах, то Аманда сочла необходимым разыграть комедию, хотя заранее знала, с какого рода вопросом обратится к ней отец.
— Боже мой, что случилось? — воскликнула она.
— Ну, успокойся, дитя мое, ничего страшного, — сказал отец. — Вот господин Ренэ, вчера удостоенный звания доктора в Сорбонне, устраивает со своими товарищами обычную пирушку. Он был так добр, вспомнил о тебе и просит моего разрешения позволить тебе быть на этом пиру его дамой. Какого ты мнения об этом? А? Ответь мне, моя рассудительная дочурка. Вот посмотрим, — шепнул он, обращаясь к Ренэ.
Аманда обратила свой взор на молодого герцога, посмотрела на него многозначительно, так что он едва мог скрыть свою веселость, а затем сказала спокойно, с очаровательной улыбкой:
— Ах, на докторскую пирушку? Я уже давно мечтала о ней. Как я рада!
Старый Гюэ стоял безмолвный и неподвижный, точно один из его кристаллических препаратов. Придя немного в себя, он произнес:
— Ну, что же, дитя мое, ты хочешь этого? Но только подумала ли ты об этом? Ведь там будут одни молодые люди?
— Неужели я буду единственной женщиной в этом собрании?
— Нет, но ведь там одни молодые мужчины.
— Но, Боже мой, ведь Ренэ — тоже молодой человек..
— Но очень благоразумный.
— Конечно, дитя мое, но если большинство из присутствующих будет менее благоразумно, чем Ренэ, что же ему тогда одному делать?
— Ведь там будет и много солидных людей, — сказал Ренэ.
— Да? — спросил Гюэ. — В таком случае, Ренэ, не обессудьте, если я без всяких церемоний приму Ваше любезное предложение. Таким образом устраняется всякое препятствие, так как, раз присутствует отец, то не может быть и речи о том, что дочери быть нельзя. Вашу руку, доктор, мы с Вами чокнемся там за лучшее будущее.
Все это вовсе не входило в расчеты Ренэ, который представлял себе вечер, проведенный с Амандой, в самом привлекательном виде. И нужно же было странному старику Гюэ принять приглашение!.. Но делать было нечего.
Поэтому Ренэ, скрепя сердце, тотчас же ответил:
— Господин Гюэ, я буду очень рад видеть Вас на нашем банкете на улице Лабурб.
Между тем в его голове уже созревал план, как бы на этом пиру старику Гюэ предоставить место возможно дальше от дочери.
Аманда взглянула на него взором, полным благодарности и сочувствия, и еще раз повторила, как она рада предстоящему чудному вечеру.
— Итак, послезавтра вечером, — сказал Ренэ, — я буду иметь честь приехать за Вами в карете. Расстояние довольно значительно, но мы проедем его быстро. Запаситесь шубами и капорами, так как придется возвращаться поздно.
— Я хорошенько принаряжусь, — смеясь, сказала Аманда.
— Чуть было не забыл, мадемуазель! Вы должны обязательно иметь несколько сосновых веток в руках, это — уж такой обычай, — сказал герцог и распростился, лукаво улыбаясь.
Когда Ренэ вышел из дома Гюэ, начинало уже смеркаться. Так как он направлялся в дом Дамарр, то пошел по улице Пердю до набережной Турнель, чтобы оттуда спуститься на малый остров на реке Сене.
В то же самое время и поручик Сэн-Круа покинул дом Бренвилье и отправился в свою квартиру, находившуюся на улице Сэн-Виктор. Ему также нужно было пройти остров.
Третьим лицом, в то же самое время находившимся на тех же улицах, был Морель, который со своим сообщником, мошенником Пешером, следил за поручиком. Так как Морель, несмотря на предостережение со стороны Лашоссе, все же считал допустимым нападение на поручика, то он уже несколько дней подсматривал за домом д’Обрэ, чтобы улучить подходящую минуту и сыграть с Сэн-Круа разбойничью шутку. Морель надеялся, что поручику придется хуже, чем это было с Камиллом Териа. Посягательство на человеческую личность и имущество было в то время в порядке вещей, так что сочли нужным даже учредить нечто вроде гражданской стражи для содействия полиции.
Увидев поручика, выходившего из дома Обрэ, бродяги последовали за ним на некотором расстоянии. Они заметили, что он поднялся на мост, а потом направился к набережной Турнель, совершенно пустынной.
Кругом все как будто вымерло, только со стороны улицы Пердю туда же направлялся прохожий, закутанный в плащ. Сэн-Круа только что собирался свернуть в улицу Бернарден, как вдруг получил такой сильный удар в спину, что чуть было не упал. Он пошатнулся, но удержался на ногах, его не настолько оглушили, чтобы он не мог запрещаться. Одним отчаянным прыжком, собрав все силы, он очутился на другой стороне улицы, прислонился к стене дома, скинул плащ, обернул им левую руку и выхватил шпагу.
Сэн-Круа сильно дрожал от полученного удара, но, собравшись с силами, начал громко кричать: ‘Грабители!’. В этот момент он заметил нападающих, лица которых были вымазаны сажей. У одною из них было нечто вроде копья, которым он старался отбить удары шпаги поручика, между тем как другой пытался накинуть на него сетку, чтобы затянуть шею.
Борьба разгоралась. Уже два раза поручику удалось откинуть сетку, но удар, нанесенный ему с самого начала, очень обессилил его. Бродяги все более и более надвигались на него, и, как ни защищался поручик смелыми ударами шпаги, все же ему было ясно, что наступит момент, когда ему придется сдаться.
— Грабители! — крикнул он опять в темноту улицы, — как вдруг в нескольких шагах от бродяг из тумана вынырнула человеческая фигура.
Блеснула шпага, и с быстротой молнии защитник бросился на нападавших.
— Эй, вы, негодяи! — крикнул он, размахивая шпагой в обе стороны, так что она звенела, ударяясь о железный наконечник отбиваемого копья.
Бродяги, которым так неожиданно помешали выполнить их замысел, бросились стремглав бежать в противоположные стороны, причем один из них споткнулся и получил от Сэн-Круа сильный удар, от которого он громко взвыл.
Несколько мгновений спустя, поручик и спасший его были уже одни в пустынном переулке. Сэн-Круа, отдышавшись после борьбы, подошел к незнакомцу с протянутой рукой и сказал голосом, еще дрожавшим от напряженной борьбы.
— Вам я обязан жизнью. Вы весьма обяжете меня, если назовете мне свою фамилию, чтобы она навсегда запечатлелась в моем уме. Может быть, я буду в состоянии чем-либо отблагодарить Вас за неоценимую услугу. Меня зовут Годэном де Сэн-Круа, я — поручик драгунского полка Траси.
— А я, — ответил защитник, пожимая руку офицера, — доктор юридических наук, Ренэ Дамарр. Мой отец — герцог. Поверьте, своим сегодняшним поступком я так же горжусь, как если бы сломал копье на турнире.
— Без сомнения, герцог. Вы нашли бы меня умирающим, если бы явились несколькими минутами позже. Я всем обязан Вам и прошу Вас удостоить меня своей дружбой.
— Вы оказываете мне высокую честь, господин де Сэн-Круа. Но мне кажется, что борьба сильно утомила Вас. Возьмите мою руку и пойдемте. Я доведу Вас до Вашей квартиры.
— На улицу Сэн-Виктор, если Вы уж так любезны.
Оба пошли под руку по улице. Сыновья одной матери! Не догадываясь, какая таинственная связь существовала между ними, они шагали среди ночи, и их сердца дружно бились.
Достигнув дома, где жил поручик, новые друзья распростились.
— Когда я опять увижусь с Вами? — спросил поручик.
— Это очень трудно сказать, — рассмеялся Ренэ, — все ближайшие дни у меня очень заняты. Я делаю приготовления к докторскому банкету. Но вот что мне пришло в голову, и, мне кажется, это — хорошая мысль: что, если бы Вы приняли участие в нашем пиру? Как Вы думаете? Послезавтра, улица де Лабурб, в помещении таверны ‘Под гербом Парижа’. Празднество начинается в восемь часов вечера. Вы найдете у нас очень веселое общество: людей пера и людей шпаги, и достаточное количество прелестных женщин. Если Вы приедете с дамой — тем лучше. Я встречу Вас там, и мы очень весело проведем время. Ну, как? Вы будете, не правда ли?
Сэн-Круа согласился.
— Я буду на Вашем празднике, а там уж посмотрим.
Они еще раз пожали друг другу руки, затем поручик вошел в дом, а Ренэ пошел по улице, держа руку под плащом на своей острой шпаге и внимательно оглядываясь по сторонам. Но бродяги не показывались, и он спокойно достиг дома Дамарр.

* * *

Встретившись на другой день с Марией, Сэн-Круа рассказал ей все происшествие и описал затем привлекательную наружность своего спасителя.
— Мы примем участие в докторской пирушке, Мария, — сказал он. — Не может быть более невинного развлечения! Там будут и дамы, так что ты можешь явиться туда без всяких опасений.
— Я пойду с тобой, Годэн, — ответила маркиза. — Такой вечер, конечно, интересен и необычен. Придворные дамы, вероятно, обрадуются новой теме для сплетен о маркизе де Бренвилье, заводящей знакомство со слушателями Сорбонны, но пусть сплетничают, даже мадам де Севинье была на докторском банкете.
— Как я рад, что мы весело проведем вечер! — ответил Сэн-Круа. — Наконец-то будет разнообразие! Люди иной раз кажутся удивительно скучными.
Когда Ренэ на следующее утро после описанного события вошел к родителям в столовую, его ночное приключение сделалось главной темой разговора. Герцогиня не могла не выказать своего страха за сына, между тем как отец с радостью похлопал его по плечу.
— Да, сказал Ренэ, — я в самом деле был доволен собой. Мои удары были так сильны и метки, что у меня явилась охота продолжать борьбу, но, к сожалению, у бродяг не было шпаг.
— А твоему протеже счастливо удалось избежать поранений? — спросил герцог.
— Конечно. Он получил только сильный удар в спину, но ссадин нет. Он настолько здоров, что обещал мне побывать на моем пиру. Я хочу пощеголять им, он красив, как картинка, и между темными одеяниями мужей науки будет очень красиво выделяться офицерская форма.
— И все же мы до сих пор не знаем его фамилии, — сказала герцогиня. — Кто же этот спасенный?
— Это — офицер драгунского полка, его зовут Годэном де Сэн-Круа.
— Как? Вот это кто? — произнес герцог в смущении.
Но герцогиня не сказала ни слова. Только ее губы дрогнули, как будто подергиваемые невидимыми нитями, руками она ухватилась за ножку стола, чтобы они не отвисли бессильно, и с большим усилием старалась подавить стон, рвавшийся у нее из груди.
Ренэ и герцог не заметили ничего.
— Вот видишь, сын мой, — продолжал герцог, — как опасны подобные случайные знакомства, даже если они заводятся на самом благородном основании! Этот господин де Сэн-Круа — тот самый, который, благодаря своей связи с маркизой де Бренвилье, уже давно служит предметом злых сплетен. Тебе никак нельзя ввести его в общество твоих друзей.
— Ах, это скверно! — сказал Ренэ. — Но что же мне делать? Не могу же я отменить приглашение. Пусть уж явится. Он — очень изящный кавалер и, должно быть, сумеет поставить себя так, что никто не будет ничего иметь против его присутствия. Впрочем, я совершенно не знаю его отношений к маркизе де Бренвилье, так как ведь я совершенно не интересуюсь скандальной хроникой. У меня дела поважнее. Ведь не можем же мы требовать от всех участников празднества свидетельства о благонравии.
— Ты с некоторых пор сделался очень самостоятельным, Ренэ, — сказал герцог тоном выговора, — ты думаешь, что можешь обходиться без советов отца. Как хочешь!.. Желаю тебе счастья к твоему празднику.
— Господи, — молилась герцогиня про себя, — не дай погибнуть моим двум мальчикам.

VIII
Встреча в воровском притоне

Холодный, резкий ветер дул в улице Симетьер, на крайнем конце которой, приблизительно в одиннадцатом часу ночи, какой-то человек отпустил своего спутника, с фонарем проводившего его сюда от моста Сэн-Мишель.
Оставшись один, незнакомец направился к двери, ведущей в известный нам уже притон воров и нищих, и стал внимательно оглядываться кругом. Из темных сеней к нему подошла фигура, лицо которой наполовину было покрыто черной маской. Хотя лицо оглядывавшегося очень скудно освещалось мутным фонарем, висевшим у входа, все же было достаточно светло, чтобы разглядеть его черты. Поэтому замаскированный, подойдя вплотную к пришельцу, спросил:
— Господин Сэн-Лорен?
— Да, это — я, мой друг. Кто Вы и куда поведете меня?
— Вы узнаете то и другое, если последуете за мной. Во всяком случае мое приглашение очевидно показалось Вам достойным внимания, раз Вы явились так аккуратно. Пойдемте!
— Ведите меня.
— Прошу извинения за грязное место свидания, но нам необходимо уединение.
— Место соответствует делу.
— Подождите так говорить, господин Сэн-Лорен.
Человек в маске пошел по двору. Сэн-Лорен последовал за ним. Из подвального помещения доносилось к ним бренчание двух расстроенных гитар, сопровождаемое хриплым пением.
Замаскированный ввел Сэн-Лорена в сени, пол которых, казалось, покоился на пружинах или потайных люках. Наконец он остановился, открыл маленькую дверь и вошел в какое-то помещение.
— Минуту подождите, — сказал он Сэн-Лорену, а затем зажег свечу и продолжал: — теперь, пожалуйста, входите.
Сэн-Лорен последовал приглашению и очутился лицом к лицу с замаскированным.
— Чтобы Вам не пришла в голову мысль, что здесь грозит опасность Вашей жизни, я не запру двери. Вы можете оставаться спиной к ней.
С этими словами говоривший снял свою маску.
— Лашоссе! — воскликнул Сэн-Лорен. — Я это знал уже наперед.
— У Вас способность хорошо запоминать лица, ведь мы уже давно не виделись.
— Мне хотелось бы, чтобы нам никогда больше не довелось свидеться. Ваша личность тесно связана с моей злой долей.
— Вы откровенны! — возразил Лашоссе. — Да, Вы правы, говоря, что я связан с Вашей судьбой, но от Вас будет зависеть, будет ли она злой, или нет по отношению к Вам.
— Без предисловий, прошу Вас. Назовите свои условия, так как письмо вызвавшее меня в Париж, очевидно от Вас.
— Разумеется! Хорошо ли взвесили Вы его содержание?
— Конечно. Вы намекаете на то, что у меня имеется внебрачный сын, который пользуется в свете известным положением и…
— Который может совершенно компрометировать своего отца, генерального доверенного, контролера и представителя духовенства. Мать — герцогиня Дамарр, считающаяся ангелом чистоты и когда-то обманувшая мужа. Отец — развратитель и бессердечный трус, покинувший несчастную, чтобы сочетаться законным браком с богатой, знатной дамой и выбросивший плод любви на чужбину, предоставляя его попечениям старого, может быть, подкупленного слуги, который пал от руки — говорю, может быть, — подкупленного убийцы, и сообщник всех этих тайн — Пьер Амелен Лашоссе, галерный каторжник, — что за чудная компания, чтобы предстать перед лицом общества!
Сэн-Лорен кусал себе губы.
— Мой друг, — начал он с напускным спокойствием, — мне кажется, что Вы преувеличенно оцениваете свою власть и средства, которыми могли бы повредить мне. Если я когда-то тяжело провинился, что к сожалению не могу отрицать, то разве можно мне теперь еще ставить в вину ошибку молодости? Кто же бросит в меня камнем?
— Ну, — рассмеялся Лашоссе, — что касается Вашей молодости, то я мог бы дать кое-какие разъяснения по этому вопросу. Вы отлично знали, на что Вы идете, Вы удалили от Сусанны всех, кто был еще дорог ей, Вы подготовили несчастье, если можно так выразиться. Но оставим это! Если Вы вздумаете утверждать, что обвинение против Вас слишком незначительно, то я посмеюсь над Вами, так как Вы очень хорошо знаете, как опасны могут оказаться мои разоблачения. Вы очень хорошо понимаете глубину пропасти, в которую будут повергнуты все прикосновенные к этой тайне.
— Да и Вы не забывайте об этом!
— Пьер Ганивэ де Сэн-Лорен, — крикнул бандит страшным голосом, — я ношу лилию [знак, которым клеймили преступников] на своем плече, и это ты снабдил меня ею. Я был погублен, прежде чем благодаря твоим козням попал в Тулон, так как именно ты похитил у меня Сусанну. Я перенес это. Я — опасный малый, могущий предать гласности неуместные разговоры. Я не остановлюсь перед этим. И такого человека, такую тварь ты думаешь пустыми словами удержать от пропасти и гибели? Ха! Ха! Ха! Как эти реймсские господа мягкотелы и смешны!
Сэн-Лорен убедился, что бандита ничем не проймешь, и потому решился подойти к нему с другой стороны.
— Итак, чего же Вы требуете? Определите раз навсегда сумму, которую Вы требуете с меня, чтобы потом оставить меня в покое.
— Я веду двойную игру, — сказал Лашоссе. — Во-первых, я — слуга семьи Дамарр, во-вторых — друг моих друзей, проводящих в этом кабаке часы досуга после исполненной работы. Мы тесно связаны друг с другом, и честность у нас прочнее, чем у генеральных откупщиков, а потому и касса у нас общая. Каждое первое число мы, как и должно быть, делим свое добро между собой и сохраняем его затем в надежном месте. Если останемся целы, то на старости лет у нас окажется порядочная сумма. Кто погибнет, часть того унаследуют другие. Мне уже хотелось удалиться на покой, но ведь я так же тесно связан со своими друзьями, как Вы со мной, и не так легко распутаться с ними.
— Итак, Ваша сумма? — нетерпеливо спросил Сэн-Лорен. — Назовите сумму! Ведь все дело только в вымогательстве, об этом я мог сразу догадаться, получив Ваше письмо.
— Для моих друзей и для меня — восемь тысяч червонцев.
— Это очень дорого, Лашоссе.
— Я очень верно оцениваю своих клиентов. Вы легко можете уплатить такую сумму. Но мы еще не кончили.
— Еще не кончили? Чего же Вам еще нужно? Мне кажется, этого Вам вполне достаточно.
— Не думайте, что переговоры с Вами я веду исключительно из-за денег. Нет! Вы, может быть, будете смеяться надо мной, но мне все равно. Так выслушайте же меня, разбойника!.. Я призываю Вас спасти свое дитя! Это — второе условие, которое я Вам ставлю взамен за мое молчание.
— Как? Что Вы подразумеваете под этим?
— Вспомните о предсказании, которое некогда навело такой ужас на Вас. Кто знает, какие нити и тенета раскинет судьба, чтобы в них насмерть запутался ослепленный, как рыба, вытащенная из воды и погибающая на песке. Господин Сэн-Лорен, повелеваю Вам спасти дитя Сусанны Дамарр.
— Вы с ума сошли. Как? Я должен удалить поручика от маркизы? Пусть сбудется предсказание, на мое положение это никак не может повлиять, если только происхождение этого авантюриста не станет известным, а за это я плачу Вам. Вы получите свои восемь тысяч червонцев — и дело кончено. Пощадите меня, не навязывайте семейных сцен!
— А еще говорят, что у нас, мошенников, нет сердца! — воскликнул Лашоссе. — Вы, важный барин, наполовину священник, отказываетесь спасти душу своего ребенка? Нет, Вы сделаете все, чтобы удалить поручика из Парижа. Если он уедет отсюда, то надвигающаяся беда рассеется, и я все же сниму часть тяжести с сердца Сусанны. Но советую Вам, не теряйте времени. Может быть, исполнение моих приказаний Вам же принесет счастье.
— Ты мне говоришь о приказаниях? — заревел Сэн-Лорен со всей злобой оскорбленного благородного господина, — ты, бандит? Так слушай же, с сегодняшнего дня пойдет опять борьба между нами, пока ты не погибнешь. Посмотрим, чьим словам придадут больше веса — моим или словам завсегдатая грязных парижских притонов. Ты можешь только давать показания, больше ничего, но кто же станет считаться с ними? У тебя нет никаких доказательств, ни против меня, ни против Сусанны. От писем, писанных мной тебе, я отрекусь. Тонно нет более в живых, и с его кончиной все доказательства развеялись по ветру. Я и так сделал слишком много, оплачивая твою болтовню восемью тысячами червонцев.
Лашоссе был совершенно спокоен и произнес:
— Будьте добры ответить мне на некоторые вопросы, прежде чем продолжать беседу. Вы согласны?
— Ну, покороче.
— Итак, во-первых: у Вас хорошее зрение?
— К чему это?
— Отвечайте же на мои вопросы. Да?
— Ну, да, у меня достаточно зоркие глаза.
— Вы могли бы на расстоянии пяти шагов, при этом освещении разобрать печать, подпись и тому подобное?
— Думаю — да, — сказал Сэн-Лорен, предчувствуя что-то необычайное. — Что Вы покажете мне?
— Итак, если Вы в состоянии при этом освещении и на расстоянии пяти шагов разобрать печати, подписи, то становитесь вот туда, спиной к стене.
Сэн-Лорен автоматически исполнил приказание бандита.
Лашоссе стоял за столом. Он вынул несколько бумаг, развернул одну из них, снабженную сургучной печатью, и, поднеся ее к свету, спросил глухим голосом:
— Этот документ Вам известен?
— Ох! — хрипло вскрикнул Сэн-Лорен. — Это — бумаги Жака Тонно… Я погиб!
— Убийца старика продал мне бумаги. Да, дружба с бандитами иной раз бывает очень полезной. Благодаря ей, я узнал также о существовании Вашего сына в армии его величества.
Сэн-Лорен молча таращил глаза на бандита, а затем вдруг он выхватил шпагу и сильным прыжком бросился на Лашоссе, стараясь вырвать из его рук бумаги и крича при этом:
— Давай-ка сюда, разбойник, наследие убитого!..
Но Лашоссе не зевал. Когда Сэн-Лорен бросился на него, он откинулся назад и, крепко прижимая бумаги к своей груди и вытащив пистолет из кармана плаща, крикнул:
— Ни шага или я выстрелю!..
Сэн-Лорен попятился назад.
— Вы еще подумаете, — прибавил Лашоссе уже спокойнее. — Не правда ли? Через три дня я опять жду Вас здесь в это же время. Теперь идите вперед, так как дорога, надеюсь, теперь уже знакома Вам, я же должен защищать себе спину.
Сэн-Лорен вышел из комнаты и шатаясь пошел по двору, Лашоссе следовал за ним с пистолетом в руке.

IX
Кровавый пир

Какой счастливый вечер переживает влюбленный, когда он впервые может показать своего кумира, как свою собственность, глазам удивленной толпы!
Приблизительно такие мысли были в голове Ренэ Дамарр, когда он в наемной карете подъезжал к дому старого Гюэ. Неуклюжий экипаж, наконец, остановился, Ренэ выпрыгнул, подбежал к выходу и позвонил.
Морель открыл. Рука у него была перевязана, по его словам, он повредил ее, работая в лаборатории.
Ренэ поспешил в квартиру Гюэ, где застал Аманду уже в полном блеске праздничного наряда. На плечах у нее была мантилья, обшитая золотыми шнурками, на ее чудных волосах красовалась белая фетровая шляпа, приколотая двумя золотыми булавками, а корсаж вместо лент был украшен великолепными золотыми цепочками.
— Ах, как прелестно, восхитительно! — радостно воскликнул Ренэ. — Вот-то мне позавидуют! А где Ваш батюшка?
В этот же момент в дверях появился сам Гюэ. Как служитель науки, он облекся в почтенный наряд, соответствующий его званию. На нем был плащ коричневого цвета, своим покроем напоминавший, правда, давнюю моду времен Людовика XIII. Остроконечная шляпа, подобная тем, какие носили доктора, была украшена розетками из толстой шелковой ленты черного цвета. На его шею ниспадал широкий воротник ручного шитья, а для того чтобы по наружности можно было судить о нем, как о чиновнике ‘со средствами’, он надел на свои тощие пальцы два великолепных перстня.
— Мы готовы, милейший доктор, — воскликнул старик. — Пойдемте! Разрешите только на минутку заглянуть в лабораторию, мне нужно сделать некоторые распоряжения Морелю, так как доктор Экзили будет работать здесь сегодня всю ночь.
— Неужели? Значит, этот Экзили является Вашим постоянным посетителем? — спросил Ренэ, после того как Гюэ вышел из комнаты.
— Он много нового показал отцу, — ответила Аманда. — Ты знаешь, кто только познакомит его с каким-нибудь новым экспериментом, тот сразу приобретает его полное расположение.
— Мне хотелось бы когда-нибудь повидать этого итальянца, Аманда. Не могу ли я где-нибудь увидеть его?
— Зачем?
— Об этом субъекте говорят так много, а кто знает, когда еще представится мне случай увидеть его.
— Выйди на крыльцо, пока я буду одевать капор и мантилью, я думаю, что Экзили выйдет проводить отца до дверей лаборатории.
Ренэ поспешил к выходу. Действительно, через несколько минут на пороге появились Гюэ и Экзили. Последний провожал своего коллегу с лампой в руках, и благодаря этому Ренэ имел возможность хорошо разглядеть странное лицо римского ученого.
Гюэ простился с итальянцем, а затем он, Аманда и Ренэ сели в карету и тяжелой рысью направились на улицу Лабурб.
Оставим едущих, безмерно счастливых, перенесемся в таверну ‘Под гербом Парижа’, к обществу, собравшемуся на докторский банкет.
Хозяина гостиницы звали Ален Кокк.
Общество, собравшееся на докторский банкет, было довольно многочисленно. Там был почтенный медик Николин, из улицы Конно, с супругой и двумя дочерьми. Их ввел студент Мартино, нанимавший квартиру у медика. Далее в уголке сидел молодой человек и весело болтал с хорошенькими швейками, но от времени до времени он бросал тревожные взоры по направлению к входной двери. То был один юный маркиз. Он явился в Париж изучать юридические науки. Отец отправил его в сопровождении воспитателя, но юноша любил иногда выступать самостоятельно. Он брал еще частные уроки у одного из докторов Сорбонны, нередко эти уроки были довольно продолжительны, так как он совмещал с ними докторские пирушки или прогулки с какой-нибудь барышней. Случалось, его накрывал воспитатель, и тогда приходилось возвращаться домой и выслушивать его длинные нравоучения.
Кроме того в зале находилась шумная группа студентов, по своему возрасту давно вышедших за пределы юности. Это были так называемые ‘старички’, столпы факультетов, люди, которые беспрестанно, много лет подряд учатся, но никогда не кончают.
Несколько поодаль сидели группы молодых людей и барышень, сверкавших свежестью и красотой. Их белокурые или черные головы, веселые лица, оживление, смех, шутки, говор имели особую прелесть. Все они были молоды, счастливы и были бы, пожалуй, еще веселее и непринужденнее, если бы не присутствие отцов и матерей, беспрестанно наблюдавших за ними.
Столы были накрыты, но все еще приносили огромные кувшины с вином.
Отцы и матери с опасением поглядывали на такое изобилие, но утешали себя тем, что собрались тут деловые порядочные молодые люди, в большинстве известные им жильцы.
Над столом красовался прикрепленный к колоннам огромный докторский берет, сделанный из бумаги.
На башне ближайшей церкви Капуцинов пробило девять часов. Вошел распорядитель вечера, вместе с ним Ренэ, Гюэ и Аманда.
Четыре новых доктора стали рядом. Старейший учитель приветствовал их и подобающей случаю речью поблагодарил от лица собрания за приглашение. Музыка заиграла и пестрое длинное шествие потянулось к столу. Каждый занял предназначенное ему место, причем старик Гюэ, к своему неудовольствию, сделал открытие, что его место на нижнем конце стола, среди прочих пожилых людей, между тем как Аманда и Ренэ заняли места поблизости от распорядителя.
Ренэ был чрезвычайно счастлив и весел, однако взором он беспрестанно искал кого-то, и, очевидно, отсутствие некоторых лиц удивляло его, и действительно он ждал Сэн-Круа и его даму. Стулья, предназначенные для них, были не заняты, и молодой герцог почти свободно вздохнул, так как надеялся, что поручик забыл о его приглашении.
В то время как слуги ресторана Алена Кокка разносили блюда с жарким, к стулу Ренэ приблизился высокий, бледный господин и, подав ему руку через спинку кресла, сказал глухим голосом:
— Юный доктор, примите мои благопожелания.
То был Камилл Териа. Неспокойный, терзаемый муками ревности, он искал случая рассеяться, и приглашение его друга, Мартино, принять участие в банкете было для него как нельзя более желательно.
В этот момент у входа произошло движение. Сквозь толпу зевак, состоявших из слуг, кухонных мальчиков и нищих (последнего рода публика неизменно присутствовала на всяких общественных собраниях), протискивался стройный, красивый офицер под руку с не менее красивой дамой. Ренэ, внимательно следивший за всем, что происходило вокруг, тотчас же заметил входивших, и у него невольно вырвалось восклицание:
— Черт возьми, пришли таки!
— Кто это? Кто? — торопливо спросила Аманда.
— Отпусти меня на минуту, — прошептал Ренэ, — я сейчас вернусь.
Молодой герцог должен был разыграть гостеприимного хозяина, а потому поспешил навстречу новым гостям и приветствовал поручика.
— Доктор Ренэ, герцог Дамарр, — сказал Сэн-Круа, представляя своего нового друга спутнице. — Маркиза де Бренвилье, разрешившая мне проводить ее сюда, чтобы присутствовать на веселом, интересном празднестве.
Ренэ был смущен. Маркиза наоборот держалась вполне непринужденно и с интересом любовалась оживленной массой гостей. Ренэ успокоился. К тому же настроение гостей стало более приподнятым, и он надеялся, что появление маркиза возбудит мало внимания и толков.
Мария очень внимательно рассматривала красавца-доктора, когда же он отошел, чтобы дать слугам некоторые необходимые распоряжения относительно вновь прибывших гостей, она обратилась к Сэн-Круа и сказала совсем тихо:
— Действительно твой спаситель обладает фигурой паладина. Но одно мне бросилось особенно в глаза.
— Что же именно?
— Ты присматривался к нему внимательно? Он поразительно похож на тебя. Если бы у него были такие же черные волосы, как у тебя, то он мог бы сойти за твоего двойника. Ты, правда, мощнее, серьезнее, но черты лица удивительно похожи.
Сэн-Круа засмеялся, а затем спросил:
— Мария, разве ты не знаешь, что между тобой и мной также находят большое сходство?
Разговор был прерван появлением Ренэ. Он возвратился и пригласил обоих к столу. На несчастье молодого доктора случилось так, что поручик и его дама заняли места поблизости нескольких офицеров, которые, конечно, сейчас же узнали Сэн-Круа. Среди гостей воцарилось многозначительное молчание. Однако, как ни строго следили за нравственными качествами дам, принимавшими участие в банкете, все же никто не решился беспокоить блестящих гостей и, после некоторой паузы, пиршество продолжалось беспрепятственно.
— Куда к черту девался Камилл Териа? — спросил один студент своего соседа Бутиля, бывшего торговца пряностями, которого он ввел сюда, как гостя.
— Я тоже не вижу его, — ответил Бутиль, — если я не ошибаюсь, он вышел из зала в то время, когда пели.
— Да, — подтвердил кто-то, — он стремительно бросился к дверям. Впрочем, вот он идет.
Камилл Териа снова появился в зале. В этот самый момент к креслам Сэн-Круа и маркизы подошли два итальянских студента. Распределитель букетов обратился к красавице со стихами и, вынимая из-под своей широкой пелерины маленький букетик из сосновых ветвей, обратился к ней со словами:
— Итак, прелестная принцесса, позвольте преподнести Вам букетик, как награду за Вашу красоту и добродетель.
Но в этот самый момент он был отброшен в сторону, и Камилл Териа бросился к Марии де Бренвилье со словами:
— Нет букета для этой бесстыдной женщины!
Панический страх овладел всеми присутствовавшими. Камилл крикнул настолько громко, что его слова раздались по всему залу.
Подбежал изумленный Ренэ и воскликнул:
— Камилл, Камилл! Что Вы делаете? Ведь это — мои гости.
— Тем хуже для Вас, Ренэ, если у Вас такие друзья, — произнес Камилл, а затем обратился к маркизе Бренвилье: — Где твои клятвы и уверения, которыми ты околдовала меня? Где твои обещания? Ах, какая невыносимая боль у меня здесь, в груди! — крикнул молодой человек в неистовстве.
Маркиза, несмотря на все свое самообладание, дрожала и бледнела.
— Ты мне должна принадлежать, ты должна быть моей, — крикнул Териа.
При этих словах сцена переменилась. Сэн-Круа, до тех пор хранивший мрачное молчание, нашел, вероятно, что дольше не может оставаться праздным зрителем. Он взял в руку шпагу, стал между Камиллом и маркизой, и сказал Камиллу:
— Довольно! Вы можете ревновать, можете приходить в отчаяние, но Ваши страдания не дают Вам права оскорблять мою даму. Еще одно слово — и Вы раскаетесь.
— Ах, я чувствую, произойдет несчастье! — воскликнул Гюэ.
— Господа, господа! Опомнитесь! — раздались голоса.
— Где распорядители? — послышались вопросы.
Камилл ничего не слушал, он весь был во власти своей ревности… Как, мало того, что его покинули и заменили другим, этот его вчерашний соперник осмеливается еще грозить ему? Это уж чересчур!
— Отойдите прочь, прошу Вас, — крикнул он Сэн-Круа. — Вы не имеете никаких прав на Марию де Бренвилье.
Он схватил Сэн-Круа за грудь и старался оттолкнуть его, но поручик освободился от него, с силой толкнув его руку.
Этот толчок был равносилен удару, а так как Камилл был не из тех людей, которые способны отнестись безразлично к подобному обстоятельству, то он, несмотря на возгласы и увещевания старших, крикнул:
— За этот удар Вы заплатите своей кровью.
— Я готов, — ответил Сэн-Круа, держа обнаженную шпагу.
Камилл быстрым движением сбросил свой плащ и схватил рапиру. Их шпаги скрестились, и поручик отразил первый удар.
— Разъедините их, — поднялся крик, — до этого нельзя допустить…
Ренэ и Мартино с опасностью для собственной жизни бросились между дерущимися. Но, очевидно, судьба потребовала жертвы. Мартино, который намеревался удержать руку Камилла, бросился между ними как раз в тот момент, когда тот с яростью направлял вторичный удар в поручика. Вдруг раздался ужасающий крик, и Мартино упал на землю — шпага Камилла пронзила ему грудь.
Ужас, овладевший присутствовавшими, разразился всеобщими криками. Все теснились к тому месту, где лежал несчастный Мартино, присутствовавшие врачи спешили оказать помощь, и тотчас же раненого, истекавшего кровью, понесли в соседнюю комнату. Тут Камилл опомнился и, увидев свою руку, обагренную кровью несчастного, диким голосом завопил:
— Боже мой, я — убийца!
Как прикованный, стоял он на месте и тупым взглядом уставился на кровавое пятно, широкой полосой выделявшееся на полу.
— Стой, ни с места! — раздалось в этот момент. — Стража идет! Здесь произошло убийство.
— Камилл, беги, — крикнули студенты. — Убирайте его поскорее.
Несчастного вытолкали в заднюю дверь. Сам он был до такой степени потрясен, что неспособен был двинуться с места, а вследствие этого друзья должны были насильно увести его.
— Я — убийца! Пустите меня! — восклицал он беспрестанно.
Между тем в зал уже входил полицейский дозор.
— Стража, к дверям! — приказал его начальник. — Никто не смеет выйти из зала! Где убийца?
В этот момент возвратились в зал друзья Камилла, спрятавшие его.
— Господин начальник дозора, — раздался вдруг голос, — я приказываю Вам оставить зал. Здесь случилось несчастье, а не убийство, мы, здесь собравшиеся, имеем право требовать, чтобы Вы не применяли насильственных мер и удалились.
Человек, сказавший это, был доктор Ахилл Ренар, глава юридического факультета, почтенный энергичный старец. Все собрание боязливо прислушивалось к его словам.
— По какому праву такой старикашка, как Вы, осмеливается приказывать начальнику дозора? — грубо спросил полицейский.
— Вы, должно быть, — новичок, — сказал Ренар с большим спокойствием, — в противном случае Вы, как представитель исполнительной власти, должны были бы знать, что привилегией, дарованной королем Людовиком Одиннадцатым, магистрам и людям науки предоставлено иметь собственный суд, и личности таковых особ неприкосновенны. Я приказываю Вам оставить зал собрания. Если Вы сейчас же не уйдете, то завтра же я привлеку Вас к суду Сорбонны.
Начальник дозора оторопел перед вескими словами старца и приказал своим людям удалиться.
Торжество было нарушено печальным эпизодом, и его участники стали постепенно расходиться.
Очутившись на улице, Сэн-Круа и маркиза встретились с каким-то человеком. Увидев его, Мария испустила крик удивления и негодования: перед ней стоял ее брат Мишель Обрэ, советник и судья.
— Стой, — крикнул он. — Остановитесь!.. Случился новый скандал, в котором Вы оба замешаны совершенно открыто, кричат: ‘Убийство! ‘, и, кто знает, насколько вы оба этим скомпрометированы?
— Сегодня, к сожалению, уже была пролита кровь, — ответил ему Сэн-Круа, — а потому лучше избежать насильственных действий, к которым я буду вынужден прибегнуть, если Вы станете преграждать путь мне и моей даме. Кто Вы такой?
— Я — брат Вашей возлюбленной.
Сэн-Круа слегка вздрогнул.
— Мишель, — спокойно сказала маркиза, — оставь меня в покое, я не имею с Вами ничего общего, не навлекай беды!
Мишель д`Обрэ взял из рук слуги факел, осветил им лицо Годэна де Сэн-Круа, после чего сказал ему:
— Ну, теперь я знаю, кто Вы. Мы с Вами сведем счеты в другой раз. Не хватайтесь за шпагу, в этом деле я не могу равняться с Вами. Доброй ночи, сестра! — и с этими словами он удалился.
Сэн-Круа и маркиза поспешили уйти из этого подозрительного места.
— Неужели первая женщина, которая полюбила меня, должна принести мне несчастье? — прошептал про себя поручик. — Как будто это так! Впрочем, вздор! — и он молча прижал маркизу к себе.
Печальный дом понемногу опустел. Хозяин принес перо и бумагу, так как магистр и доктора хотели составить протокол о случившемся и представить его в Сорбонну. Через несколько времени зазвенел колокольчик, и в зал вошел священник. Все преклонились перед ним, и он прошел в соседнюю комнату. Полчаса спустя священник снова прошел через зал, а через несколько минут раздался похоронный звон на монастырской башне, это означало, что новая человеческая душа отошла к Богу, это умер маленький студент Мартино!
В сопровождении Гюэ и Аманды, Ренэ шатаясь вышел из дома.
— Отец, отец! — воскликнул он. — Отчего я не послушался тебя! Но было уже слишком поздно. Мог ли я это предугадать!
— Успокойся, дорогой Ренэ, — сказала Аманда. — Видно, такова судьба.
Териа после совершенного преступления в ту же ночь ускакал из Парижа в Голландию.

X
В Орлеанском дворце

Так называемый ‘зеленый кабинет’ в Орлеанском дворце представлял собой элегантный будуар. Этот кабинет служил будуаром его высочеству герцогу Орлеанскому, единственному брату короля Людовика XIV.
Мосье, как при дворе и в высшем свете титуловали этого чудака, обращал на себя внимание необыкновенными привычками и странностями. От игры в мяч и от фехтования он отказывался под предлогом утомления и отвращения. Но если кто бы мог проникнуть в будуар или в смежные с ним покои, тот увидал бы при наступлении вечера странное зрелище: герцог Орлеанский наряжался в дамские платья, румянился, белился, танцевал как дама или целыми часами просиживал перед зеркалом.
В этих развлечениях герцога принимали участие его три любимца: де Беврон, маркиз Эффиа и мальтийский рыцарь Филипп де Лоррэн. Все они старались перещеголять друг друга в женственности.
Мосье был невысокого роста и безобразной наружности. У него были темные впалые глаза, торчащие волосы, которые никак нельзя было пригладить, длинный нос и маленький рот.
И такому-то мужу досталась благодаря политическим интригам красивая, умная и очаровательная жена — Генриетта Английская, сестра Карла II. Конечно она не могла долго оставаться близ такого мужа, чтобы не увлечься кем-нибудь более достойным, и подарила свое сердце графу Гише.
Хотя герцог своей пошлостью и оттолкнул от себя свою очаровательную супругу, однако он не хотел допустить расположение, которое она чувствовала к красивому графу. Поэтому после многих столкновений граф Гише был, наконец, по приказу короля, выслан в Польшу. Но это не успокоило герцога Орлеанского, так как ходили глухие слухи, что король очень симпатизирует своей молодой невестке, поэтому Филипп Орлеанский ничего не имел против возвращения графа Гише, которого он опасался менее, чем короля.
Чтобы хотя бы немного отомстить за это, герцог выказывал полнейшее равнодушие ко всему окружающему. Он вел уединенный образ жизни только в обществе своих трех фаворитов и являлся ко двору лишь тогда, когда получал приказ присутствовать на придворных празднествах.
Герцогиня не любила своего супруга, но злые толки заставили ее убедительно просить короля удалить от двора хотя бы шевалье де Лоррэна, так как ее возмущала дружба герцога с этим испорченным человеком.
Зеленый кабинет был ярко освещен. Посреди комнаты были расставлены различные оттоманки, кресла и другая мебель, образуя собой круг. На этих диванах возлежали четыре личности, не требующие более подробного описания, это был Филипп Орлеанский и его три женственных кавалера: Беврон, маркиз Эффиа и Филипп де Лоррэн. Трое из них, а именно герцог, Беврон и Лоррэн — были наряжены в дамские платья. Маркиз Эффиа с мандолиной в руках пел под ее аккомпанемент страстные романсы.
Когда певец спел несколько куплетов, Филипп Орлеанский поднялся и обратился к переодетым кавалерам:
— Сударыни, протанцуем сарабанду. Я выбираю шевалье де Лоррэна.
— Тише, дама Филиппа, — воскликнул шевалье. — Разве Вы забыли, что мы здесь все только женщины?
— Извините, сестрица, — сказал герцог, отвратительно улыбаясь, — Вы правы. Будем танцевать!
И глупые мужчины принялись танцевать сарабанду, стараясь один перед другим отличиться жеманными женскими жестами.
Герцог Орлеанский только что собирался выполнить необычайное па, как вдруг, к удивлению и испугу маленького общества, дверь быстро открылась и кто-то решительным шагом вошел в ‘зеленый кабинет’. Рассерженный этим герцог собирался резко выразить свое негодование, но к счастью вовремя удержался, узнав в вошедшем своего брата, короля Людовика.
Король стоял среди комнаты, высоко подняв голову. Он смотрел на представившуюся его глазам сцену с удивлением и гневом, а потом презрительно покачал головой.
Застигнутые врасплох актеры, за исключением герцога Орлеанского, спешили укрыться за мебелью и ширмами.
У короля в руках была богато украшенная палка, на которую он опирался.
— Филипп, — сказал он после некоторой паузы. — Герцог Орлеанский, что я здесь вижу?
— Это — маскарад, государь, — ответил герцог, — больше ничего.
— Но маскарад недостойный, не мужественный. Я не хотел этому верить. Герцог Орлеанский, не Вы обесчещиваете женщин, а женщины обесчещивают Вас.
— Ваше величество, Вы слишком суровы и строги по отношению ко мне, Вашему брату, — сказал герцог.
— Я говорю только правду. Эй, Вы, почтенные кавалеры, покажитесь же мне в туалетах, которые Вы сами выбрали для себя!
Король махнул палкой в сторону укрывшихся.
Кавалеры в величайшем смущении предстали перед ним.
— Ну, можно ли этому поверить, господа? — воскликнул Людовик. — Нет, это стоит видеть. Уже давно дошли до меня слухи о том, как странно развлекаются в Орлеанском дворце, но я не хотел верить этому. Наконец сегодня я решил убедиться в этом своими глазами. Это гнусно, господа, гадко!
Король ударил слегка палкой по полу.
— Государь, — сказал Филипп Орлеанский, — кто осмелился донести Вам о нашей невинной забаве и представить ее в виде чего-то недозволенного? Нас забавляет такое развлечение.
— Ах, герцог, — воскликнул Людовик, — у Вас дурной вкус, извращенный вкус. Мои офицеры наряжаются в дамские платья, вместо шлема они украшают головы такими изящными куафюрами, как вот эта! — и король сбросил палкой головной убор, который возвышался на подставке близ туалетного стола, а затем строго добавил: — Филипп Орлеанский, подойдите ближе, а Вы, господа, удалитесь!
Это приказание было моментально исполнено.
Тогда Людовик схватил брата за руку и, отведя его в сторону, тихо сказал:
— Я пришел сегодня один, я не хотел других делать свидетелями пошлости, которой Вы здесь занимаетесь, будьте мне благодарны за это. Но если Вы не хотите совсем лишиться моей милости, то перемените свои развлечения.
— Неужели я не смею в своем доме заниматься, чем я хочу, ведь я — герцог Орлеанский?
— Именно потому, что Вы — герцог Орлеанский, Вы не смеете делать себя всеобщим посмешищем. Я допускаю, чтобы боялись принцев моего дома, чтобы их ненавидели, но не допущу, чтобы над ними смеялись. Вы — арлекин, Филипп!
Герцог вскочил, но большие глаза короля смотрели на него так величественно, что он не посмел что-либо возразить.
— Я помогу Вам, Филипп, — продолжал король, отворачиваясь. — Шевалье де Лоррэн, подойдите сюда!
Позванный немедленно подошел.
При виде мальтийского рыцаря в женском наряде король презрительно улыбнулся и строго сказал ему:
— Вы слишком зажились в Париже. Для Вашей особы трудно найти какое-нибудь развлечение, потому что, как я вижу, Вы ищете самого необычайного времяпровождения. Вам будет очень полезно немедленно выехать из Парижа, на чужбине Ваши мысли примут более разумное направление. Итак, шевалье, завтра утром в десятом часу Вы получите инструкции и паспорта в бюро господина Кольбера, а послезавтра Вы будете уже на пути в Рим.
Шевалье и герцог вздрогнули от неожиданности.
— Ваше величество, — сказал герцог Орлеанский, — я просил бы Вас смягчить Ваше суровое решение. Шевалье де Лоррэн так привязан к Парижу, что, мне кажется, не переживет этого изгнания.
— Хорошо умереть в святом городе! — сказал король. — Впрочем, с этим он еще подождет. Мое решение неизменно. Так я хочу. Сегодня понедельник. Постарайтесь, де Лоррэн, чтобы в среду я уже не встретил Вас в Париже. Прощайте! Бросьте свои румяна, куафюры, дамские платья и веера, это мой совет. Герцог Филипп, не наказывайте Ваших слуг! Они действовали по моему приказанию.
Король вышел из комнаты, хлопнув за собой дверью. Он был по-видимому сильно разгневан, иначе он не допустил бы такой резкости, так как вообще Людовик умел владеть собой и сдерживать вспышки гнева.
— Откуда все это? — воскликнул герцог Орлеанский, — когда монарх удалился.
— Вы еще спрашиваете, герцог! Неужели Вы можете еще минуту сомневаться? — воскликнул де Лоррэн, сердито шагая по комнате взад и вперед, что было крайне комично, так как он все еще был в дамском наряде.
— Ну, так кто же донес ему о нас? Я хотел бы знать, кому мешают наши забавы?
— Кому? Ха-ха-ха!.. Ну, я Вам помогу, если Вы уже так слабоумны.
— Шевалье де Лоррэн, прошу Вас говорить с большим уважением со своим герцогом, — сердито воскликнул Филипп.
— Слушаю, Ваша светлость, — сказал де Лоррэн. — Во всей этой сцене, имевшей для меня такие неприятные последствия, виноват не кто иной, как Ваша супруга, герцогиня Генриетта Орлеанская. Я знаю, что она давно ищет моей погибели.
— Черт возьми! Вы, пожалуй, и правы!
— Без сомнения. Я знаю, что она взяла с короля слово изгнать меня по первому поводу.
— Гнусно! Отвратительно! — воскликнули герцог Беврон и Эффиат.
— Что делать? Надо ехать, — сказал герцог со слезами на глазах.
— Я поеду, — сказал сквозь зубы де Лоррэн, — но пусть Ваша супруга бережется. Я и из Рима достану ее. Генриетта Орлеанская внесена у меня в черный список и ее имя не сотрется. Я мог бы подняться, высоко подняться, но эта дама сбросила меня, и я никогда не забуду ей этого.
— Несчастный! Что Вы злоумышляете? — воскликнул герцог Орлеанский.
— Это Вы своевременно узнаете, Ваша светлость, — сказал де Лоррэн. — Теперь поздно, наши сношения порваны, так как я еду в Рим. Ваша светлость, передайте, пожалуйста, мое почтение Вашей уважаемой супруге и попросите ее принять от меня благодарность за прекрасное путешествие, которым я всецело обязан ее вмешательству.
Сказав это, де Лоррэн быстро вышел из комнаты. Оставшиеся принялись снимать свои наряды.

* * *

Король, покинув ‘зеленый кабинет’, был сильно возбужден, несмотря на свое самообладание. К нему подошел паж и набросил ему на плечи темный плащ. Людовик закрыл лицо бархатной маской и сказал пажу:
— Господин Эпернон, Вы можете спуститься по маленькой лестнице и ждать меня на углу у Люксембургского сада.
Паж повиновался. Несколько фигур, разгуливавших в полумраке передней, быстро скрылись, когда король проходил.
Монарх быстро прошел по коридору до площадки со сводчатым потолком в виде купола, с которого спускалась лампа, слабо освещая всю обстановку. Войдя туда, он был на мгновение один, но едва он кашлянул, как дверь тихо открылась и появилась дама под вуалем. Король быстро подошел к вошедшей и, взяв ее протянутую руку, прошептал:
— Это — Вы, моя прекрасная невестка? Неужели Вы согласны быть великодушны ко мне?
Дама откинула вуаль, и король увидел прелестное личико Генриетты Орлеанской.
— А смею ли я спросить Вас, государь, заслужили ли Вы благосклонность, которую я хочу Вам оказать? — произнесла она. — Сделали ли Вы что-нибудь для меня?
— Только что, Генриетта, только что. Шевалье де Лоррэн послезавтра покидает Париж. Он едет в Рим.
— Ах! — радостно воскликнула герцогиня, — это великолепно! А то я была посмешищем всех придворных дам. Ваше величество, благодарю Вас!.. Пойдемте!
— Подготовили ли Вы к тому прекрасную маркизу? — спросил король.
— Нет, Ваше величество, Ваше посещение должно быть неожиданностью. Пусть она думает, что Вы случайно вошли в комнату. Но только не задерживайтесь долго, потому что мы не гарантированы от неожиданностей.
— Кто же осмелится? Мой брат? — спросил, хмурясь, король.
— Нет, но, может быть, госпожа Лавальер, — возразила Генриетта, глядя на короля.
Людовик вздохнул.
— Она слишком простодушна, чтобы следить за каждым моим шагом.
Генриетта Орлеанская, не сказав ни слова, взяла за руку и повела его через различные комнаты до затворенной двери. Она тихонько отодвинула задвижку, дверь открылась, и король вошел в комнату.
— Лавальер низвержена, — прошептала герцогиня, — ей следовало бы быть в моей партии. Мой брат будет доволен, потому что теперь: горе Голландии! Как только Монтеспан завладеет королем, тотчас же раздастся военный клич через все страны.
Между тем король вошел в указанную ему комнату. Последняя освещалась лампой, прикрепленной к украшению на стене. Как раз против двери было зеркало, перед ним спиной к входу сидела дама. Людовик подошел ближе, снял маску и сбросил плащ. В это мгновение дама подняла свой взор и громко вскрикнула, увидав в зеркале короля.
Испуг Атенаисы Монтеспан при появлении короля был совершенно искренен. Она была приглашена к герцогине Орлеанской и вовсе не ожидала этой встречи, тогда как сам король уже давно желал ее и не раз высказывал это свое заветное желание герцогине Генриетте.
Герцогиня, уже давно принадлежавшая к партии, противной Лавальер, воспользовалась удобным случаем и сумела сразу устроить два дела. Она согласилась устроить королю тайное свидание с Монтеспан, но в качестве награды за это поставила условием удаление дерзкого любимца мужа, шевалье де Лоррэн, а как только узнала, что ненавистный фаворит изгоняется, тотчас же сделала первые шаги к низвержению фаворитки короля, кстати сказать, это уже не представляло большой трудности, так как Монтеспан уже давно производила сильное впечатление не сердце короля.
Людовик, так неожиданно очутившись наедине с прекрасной Атенаисой, дрожал от волнения, которое охватывает каждого любящего при виде предмета своей страсти наедине в укромном месте. Он опустился перед прекрасной женщиной на колени и воскликнул:
— Атенаиса! Как я счастлив, что могу говорить с Вами без свидетелей!.. Вы одни со мной и я могу взять Вашу руку без того, чтобы кто-нибудь помешал.
Атенаиса задрожала. Она уже давно заметила зарождавшуюся страсть короля, теперь поняла, что настал решительный час, а потому победила страх и застенчивость и казалась олицетворением силы и страсти, причем мысленно видела перед собой блестящую будущность. Она подала королю свою красивую руку, и он горячо прижал ее к своим губам.
— Встаньте, Ваше величество! — воскликнула Атенаиса. — Умоляю Вас, сжальтесь надо мной! Я — маленькая, бедная дворянка и не привыкла видеть перед собой великих мира сего в такой позе.
— Я не встану, — прошептал король, — пока Вы не скажете мне, что я для Вас — не только король. Я наблюдал за Вами, и мне показалось, что в Ваших глазах я прочел некоторую благосклонность и расположение. О, скажите мне, что я не ошибаюсь?
— Ваше величество, я так поражена, что не нахожу слов, чтобы выразить свое волнение. Во мне борются всевозможные чувства. Долг, верность, покорность, права других — все эти священные чувства восстают… да, я должна в этом признаться, восстают против моего чувства любви.
Произнеся эти слова, Атенаиса пристально и пытливо взглянула на короля. Черты лица Людовика просияли, он быстро, почти судорожно вскочил и, снова схватив руку Монтеспан, произнес:
— Вы все сказали, Атенаиса, и больше не надо слов. Я обожаю Вас. Я — не король Франции, пока Ваше сердце не будет принадлежать мне, пока я не получу возможности назвать Вас своей. Услышьте меня, Атенаиса! Разделите со мной корону!
— Ваше величество, я повторю то, что уже сказала: я не забываю священные права других.
Людовик нахмурился.
— Я знаю, что Вы хотите сказать. Вы говорите про герцогиню Лавальер. Луиза очень любила, да и теперь еще любит меня, но когда увидит мою любовь к Вам, то добровольно уступит свои права.
— А мои нравственные правила?
— Они должны уступить любви. Если Вы любите Людовика Французского, а не короля, то нет места таким мелочным сомнениям.
— Но мой супруг, моя семья!
— А разве я не сбрасываю с себя тягостных уз брака? Если Вы любите меня, то у Вас должно быть и мужество бороться с препятствиями. Ваша семья? Я так возвеличу ее, что ее не достигнет злоречивая молва.
— Я скорее умру, чем займу место госпожи Лавальер!
— Обождите, Атенаиса! Может случиться, что Вы займете место рядом со мной, гораздо большее, чем Вы в состоянии мечтать. Подумайте, что моя воля всесильна.
— Остановитесь, я теряю сознание, мои мысли путаются.
Атенаиса покачнулась, и король подхватил ее.
В эту минуту послышались шум в соседней комнате и различные голоса, между которыми один говорил громче других:
— Я должен найти ее. Куда же Вы запрятали мою прелестную жену в этом заколдованном замке?
Атенаиса задрожала, узнав голос своего мужа, и высвободилась из объятий короля.
— Боже милосердный, нас выдали. Я погибла, — прошептала она, — мой муж идет сюда.
— Кто бы мог выдать нас? — прошептал король. — Но я не уйду отсюда.
— Ради Бога, Ваше величество, спасайтесь!
— Как? Я должен?..
— Вы слышите, приближаются шаги. Подумайте только, что будет, если Вас застанут здесь! — и, не долго думая, Монтеспан толкнула короля за занавеску в глубокую нишу окна, так как не было времени выйти из комнаты.
Почти одновременно открылась дверь, и появился маркиз Монтеспан, громко смеясь.
— Ага, я нашел тебя! — воскликнул он. — Но скажи, пожалуйста, куда это ты пропала?
— Я вовсе не ожидала видеть тебя здесь, — сказала Атенаиса, едва сдерживая свое волнение. — Ты знаешь, я была у герцогини. Но какими судьбами ты попал сюда?
— Я был у маркиза де Беврон, он хочет уступить мне пару лошадей. От него я узнал, что ты у герцогини, мне сказали, что ты в ее салоне, но, не найдя тебя там, я попросил пажа провести меня в приемные комнаты, надеясь увидеть тебя. Ты не сердишься?
Атенаиса вся дрожала.
— Нет, нет, Анри! — воскликнула она, — но, прошу тебя, уйдем!
— Почему же? Нам следовало бы здесь подождать маркиза Беврон, когда кончится его дежурство у герцога. Я велю пажу позвать его.
— О, нет. Он нас еще задержит, а мы и так слишком долго ждали здесь. По-видимому я не нужна герцогине.
Однако, к ужасу Атенаисы, маркиз преспокойно уселся в кресло и произнес:
— Еще вопрос, подан ли наш экипаж?
Волнение Атенаисы возрастало с каждой минутой. Всего в нескольких шагах позади кресла ее мужа за тоненькой драпировкой стоял король. Достаточно было самого ничтожного движения, кашля — и могла бы разыграться ужасная сцена.
Между тем маркиз Монтеспан встал, позвонил и приказал явившемуся пажу:
— Принесите шубу и плащ моей супруги!
Паж удалился.
— Если экипажа долго не будет, то пойдем пешком! — предложил маркиз жене.
— Конечно, Анри, конечно! — ответила маркиза, с трудом сдерживаясь и озираясь, так как ежеминутно ожидала чего-то ужасного.
— Ты слыхала про новую скандальную историю? — спросил ее муж.
— Какую?
— Король удалил шевалье де Лоррэн от двора.
— Может быть, это — пустая болтовня.
— Нет. Говорят, что это произошло сегодня, и это известие уже разошлось с быстротой ветра. Возможно, что де Лоррэн и был во многом виноват, но все же король поступил слишком строго и необдуманно с дворянином.
Атенаиса бросила испуганный и умоляющий взгляд на опасную нишу. Занавес шевельнулся, как будто лицо, стоявшее за ним, сделало невольное движение.
— Анри, — сказала Атенаиса, — оставь критику поступков нашего монарха!
— Почему? Я предан королю, но могу же я высказать свое мнение относительно того, как поступают с дворянином.
Занавес еще сильнее заколебался. Атенаиса судорожно ухватилась за ручку кресла и едва проговорила:
— Не говори, по крайней мере здесь ничего, прошу тебя, Анри!.. Стены имеют уши.
— Ба! — засмеялся маркиз, — где же это?
Маркиза едва дышала, у нее потемнело в глазах.
— А впрочем, — засмеялся Генрих, — если здесь можно спрятаться, то только за этим занавесом. Вот была бы потеха! — и с этими словами он встал и пошел к окну.
Атенаиса была вне себя, она хотела закричать, удержать мужа, но силы оставили ее, язык не повиновался. Она только неподвижно смотрела, как ее муж подходил к занавесу.
— Ха, ха, ха! — смеялся он, — право, здесь достаточно места, чтобы спрятаться.
Он схватил занавес и немного отодвинул его.
Каждое мгновение могла произойти ужасная сцена. Атенаиса не выдержала волнения и с глухим криком упала на пол.
— Атенаиса, что с тобой? — вскрикнул маркиз, выпуская из рук занавес и подбегая к жене, и поспешно позвонил.
Вошел паж с шубами.
— Принесите скорее эссенцию, моей жене дурно.
Вскоре Атенаиса пришла в себя.
— Где ты, Анри? — громко закричала она. — Ты ведь не употребил насилия?
Маркиз с удивлением посмотрел на нее и спросил:
— Насилие? Над кем?
— Ах, да! Видишь ли, Анри, когда ты говорил, мне показалась сзади тебя фигура, которая с угрозой поднимала на тебя руку, и я лишилась сознания.
— Дурочка! Ты больна. Пойдем!
— Ее высочество герцогиня Орлеанская, — доложил паж, и в комнату поспешно вошла Генриетта Орлеанская.
— Я только что услыхала, что Вы больны, маркиза, — сказала она, — и пришла убедиться в этом. Пожалуйста, побудьте с Вашим супругом в салоне.
Атенаиса поспешила последовать приглашению герцогини и вышла из комнаты, поддерживаемая своим супругом.
Генриетта отстала от них, прикрыла дверь, и в ту же минуту король вышел из-за занавески.
— Спешите, Ваше величество! — прошептала герцогиня. — Вам нельзя медлить. Идите через эту дверь и прямо налево в швейцарскую. Там старый Рудольф. Он никогда не выдаст. Спешите!
— Я был в ужасном положении. Никогда не забуду я этой ниши, — сказал король. — Если бы он увидал меня, пришел бы его час, ведь я уже вынул шпагу. Прощайте, Генриетта! Я люблю и пользуюсь взаимностью! — и Людовик вышел.
Когда он спустился в вестибюль, швейцар Рудольф остановил его и крикнул:
— Кто это под маской?
Король отступил на шаг и слегка приподнял маску. Швейцар вздрогнул, но скрыл свой испуг, низко поклонился и сказал:
— Проходите, пожалуйста, господин де Беврон.
Король вышел на улицу.
— Да что Вы, дядюшка Рудольф, — сказал молодой служитель, сидевший рядом со стариком, — ведь я хорошо видел, что под маской был не господин Беврон.
— А кто же? — быстро спросил швейцар.
— Ну, да Вы и сами знаете! Это был…
— Мальчишка, — серьезно сказал старик, — ходишь ли ты иногда по улице Сэнт-Антуан?
— О, да.
— Не видишь ли ты там в конце улицы крепости с восмью башнями?
— О, да.
— Ты, конечно, знаешь, что это — Бастилия и что за ее стенами люди погребены навеки?
— Ах, да!
— Ну так вот: каждый раз, когда тебе вздумается рассказать, кто был человек под маской, вспомни о восьми башнях Бастилии и держи язык за зубами.

Часть четвертая
Страшные сообщники

I
Спектакль

Блестящую и великолепную картину представлял собой театральный зал той эпохи. В королевском театре не было разделения мест, иначе говоря, приглашенные зрители составляли одну внушительную, сияющую массу. Против мест перед сценой виднелся еще двойной ряд стульев на самой сцене.
Чтобы отделить театральное действие от слишком близкой публики, по обеим сторонам просцениума помещались маленькие широкие галереи, за которыми собственно начинались сценические подмостки, отсюда некоторые фигуры пьесы могли исполнять отдельные сцены.
Во время нашего рассказа слава Мольера [Мольер-Жан Батист Поклен (1622-1673 гг.) — величайший из французских драматических писателей, основатель французской комедии. Его комедии (‘Тартюф’, ‘Мещанин во дворянстве’, ‘Мнимый больной’ и др.) до настоящего времени не сходят с европейских сцен, а выведенные им типы давно уже стали нарицательными. Подобно Шекспиру он был не только драматическим писателем, но и актером] сильно росла. Король требовал частой и быстрой постановки пьес своего любимца. Могущественному государю льстили во всем, и потому вечер мольеровского спектакля был в то же время съездом всех блестящих и значительных придворных лиц.
Один из подобных вечеров собрал приглашенных королем в театр Пале-Рояля. Занавес, раздвигавшийся на обе стороны при начале представления, был задернут. За ним беспокойно расхаживал широкими шагами мужчина, лицо которого выражало большую энергию и живость ума. То был Мольер, великий поэт, актер и директор труппы герцога Орлеанского.
— Валори, — воскликнул наконец он, — Валори, позаботься, чтобы лампы в боковых ложах горели исправно! Недавно они были плохо заправлены.
— Господин Мольер, — возразил Валори, почтенный театральный ламповщик, — я не могу понять, как это случилось.
— Это было, как я тебе говорю. Будь внимателен. Ах, Дюпарк, вот и ты! Уже в костюме?
Появившийся артист был знаменитый комик Дюпарк, известный в товариществе Мольера под именем ‘Толстяка Ренэ’. Он принадлежал к числу наилучших актеров своего времени, и его игра была так превосходна, что король позабывал все свое достоинство при исполнении Дюпарком роли Алена в пьесе ‘Школа женщин’. Его мастерский комизм заставил монарха громко расхохотаться и воскликнуть:
— Этот человек способен рассмешить камни!
В тот вечер Ренэ, как и Мольер, оделся в костюм доктора философии. На сцене придворного театра была назначена мольеровская пьеса: ‘Насильственный брак’. Сам поэт исполнял роль доктора Панкраса, а его знаменитый сотоварищ — второго доктора Марфуриаса.
У ‘Толстяка Ренэ’ было странное лицо под театральным париком. Он смотрел серьезно, почти грустно.
— Что это, дружище? — сказал Мольер, — сегодня ты сам не свой? Отчего? Твой вид так серьезен и меланхоличен. Уж не болен ли ты? Говори откровенно!
Комик медленно покачал головой, покрытой громадными локонами, и возразил:
— Нет, Поклен, я не могу пожаловаться ни на какую боль, а только чувствую озноб, сегодня с утра все мое тело по-временам кидает в дрожь, точно на меня надвигается тяжкая болезнь. Должно быть, я сильно простудился.
— Наверно, — подтвердил драматург, — но тебе не следует смотреть на дело слишком мрачно. Впрочем, хорошо мне советовать! Ведь все комики склонны к унынию. Тем не менее приободримся на сегодня. Король желает доставить своим гостям приятный вечер, полный наслаждения.
— Не беспокойся, Поклен! Я сделаю все, что могу.
С этими словами толстяк Ренэ ушел за кулисы, где опустился на четырехугольный ящик, наполовину скрытый в углу, так что там можно было сидеть почти незамеченным. У комика не раз вырывались невольные стоны. Ему было очень плохо, но он не смел и не хотел обнаруживать свои страдания, чтобы не помешать представлению, а потому гримировался, подавляя свои муки и боли.
Места в зрительном зале постепенно разбирались приглашенными. На скамьях появлялось избранное общество.
Влево от просцениума находилась немного выдававшаяся в зал и выступавшая вперед, запертая золоченой решеткой королевская ложа. За ней была расположена маленькая комната, откуда можно было выйти в коридор. Обыкновенно государь сидел здесь, хотя к его услугам имелась другая поместительная королевская ложа посередине других лож, назначенная для двора.
Так как для Людовика XIV служило развлечением заводить иногда разговоры с актерами, а в особенности беседовать с самим Мольером, то была устроена маленькая лестница, которая вела из ложи короля на сцену. Обе королевские ложи, большая и малая, еще пустовали, таким образом в зале можно было пока предаваться довольно живому обмену мыслей, и непринужденность среди собравшихся простиралась так далеко, что приветствия и поручения посылались громким голосом из верхних ярусов лож в партер.
Конечно, тут все были знакомы между собой и никто не смел явиться сюда без приглашения. Поэтому одна ложа, невдалеке от большой королевской, служила центром всеобщего внимания. Она была занята семью персонами, а так как по примеру всех лож в зрительном зале не имела боковых стенок, то сидевших в ней было легко узнать.
Шестеро из них были хорошо известны. Герцог д`Альбрэ и его супруга, находившаяся странным образом в компании маркиза де Бренвилье и его красавицы-жены, граф Барильон и аббат д`Омон являлись достаточно знакомыми лицами, но седьмую особу — даму замечательной красоты — знали лишь весьма немногие.
— Я нахожу лицо вот той особы в ложе весьма интересным, — сказал немецкий граф Фюрстенберг, обращаясь к де Глапиону. — Кто она?
— Не знаю, любезный граф, — ответил Глапион. — Но вот как раз Рувиль поднимается на свое место. Эй… Гильом! Нам тебя нужно.
Тот приблизился к разговаривающим.
— Ты должен дать нам объяснение. Как зовут вон ту красивую даму с роскошной фигурой, в ложе д`Альбрэ, рядом с аббатом д`Омон?
Рувиль презрительно усмехнулся и спросил:
— В какой же атмосфере живете вы, господа, если не знаете вдовы поэта Скаррона?
— Так это — она? Возможно ли? — хором воскликнули любопытные.
— Эта красивая, статная женщина была женой калеки? — полюбопытствовал де Нуайе.
— Да, была, — подтвердил Рувиль. — К счастью, она избавилась от всех зол, благодаря смерти своего мужа.
— Госпожа Скаррон дозволяет только слышать о себе, но показывается весьма редко.
— Я принадлежу к числу счастливцев, — заметил Рувиль, — которым дозволено приближаться к этой женщине, сияющей в тиши. Госпожа Скаррон — удивительное существо. Известно ли вам, что Франсуаза д`Обиньи, которую вы видите там, в ложе герцога, появилась на свет в стенах тюрьмы в Ниоре?
— Вы шутите, шевалье.
— Нисколько. Ее отец был кальвинист и попал в тюрьму со всей своей семьей. Когда он получил свободу, после пятилетнего заточения, то пустился в море, держа свой путь на остров Мартинику. Во время плавания морская болезнь так сильно овладела его малюткой-дочерью, что ее сочли умершей. Сорок пять часов подряд оставалась она без движения, и один грубый матрос вздумал выкинуть ее за борт. Но в тот момент, когда мать захотела в последний раз обнять труп своего ребенка, она услыхала слабое биение сердца, и Франсуаза была спасена. Вскоре после того корабль трое суток подвергался опасности быть захваченным морскими разбойниками, которые, вероятно, продали бы весь экипаж вместе с пассажирами в рабство на невольничьих рынках Триполи или Танжера. Франсуаза избегла и тут горькой участи. В Америке она едва спаслась от смертельного укуса ядовитой змеи тем, что опрокинула нечаянно сосуд с молоком. Ядовитое пресмыкающееся, настигавшее девочку с быстротой стрелы, кинулось на молоко, чтобы утолить свою жажду, и Франсуаза, воспользовавшись тем моментом, успела убежать. Когда после смерти отца ее мать вернулась обратно в Европу, они очутились здесь в крайней нужде. Госпожа де Вальет, тетка Франсуазы, взяла к себе сироту, но так как эта дама была кальвинистка, то рьяные католики, занимавшиеся обращением отпавших от истинной веры, сочли нужным вырвать юную еретичку из ее рук. Франсуаза была пристроена в монашескую обитель, сестры которой заставляли ее полоть репу и исполнять другие полевые работы, причем один крестьянский парень до безумия влюбился в молодую девушку и предложил ей руку. Это явилось совершенной неожиданностью для благочестивых сестер, и опасную малютку заточили в монастырь. Но плата за ее содержание поступала довольно скудно, вследствие чего она была вытолкнута опять за монастырские ворота, что подало повод маркизу де Шеврез принять под свое покровительство прелестную тринадцатилетнюю пансионерку. Однако старая кальвинистка, госпожа де Вальет, спасла свою племянницу, и некая госпожа де Нойльян поместила Франсуазу к урсулинкам. Тут ее увидала Нинон де Ланкло и ввела в дом калеки Скаррона, которому вскружили голову ум, прелести и скромность бедной сироты. Со смелостью поэта он предложил ей руку и сердце. Три месяца обдумывала Франсуаза д`Обиньи свой ответ и наконец согласилась выйти замуж за калеку, которого катали в креслах, потому что он не мог двигаться иначе. Имя Скаррона собрало вокруг него и умной молодой женщины целый маленький двор поэтов, ученых и остряков. Когда Скаррон умер, его вдова не нашла ничего в сундуках покойного, кроме письменного разрешения ей вступить вторично в брак. Знаете ли вы, что госпожа Скаррон, не имеющая ничего, отвергла блестящее предложение супер-интенданта Фукэ? Услыхав об этом геройском поступке прекрасной и бедной женщины, вдовствующая королева оставила за ней пенсию в полторы тысячи ливров, которую получал при жизни Скаррон в качестве ‘больного королевы’. На эти деньги вдова существует теперь безбедно, живет весьма уединенно. Вы должны послушать, как она поддерживает разговор или импровизирует стихи!.. Ах, это восхитительно! Смотрите, вот она приподнимается немного.
Особа, служившая предметом этого повествования и столь восторженного отзыва, в самом деле встала с места и смотрела вверх, как бы отыскивая там кого-то.
Госпожа Скаррон действительно была великолепна. Другая пара таких огненных черных глаз едва ли бы нашлась в подлунном мире. Ее прекрасная, видная фигура, достигшая теперь апогея своего развития и пышности (молодой женщине шел двадцать седьмой год), могла бы послужить скульптору моделью для богини. Вдобавок цвет ее лица отличался необычайной нежностью и вместе с тем свежим румянцем. В этом прелестном создании, видимо, сочетались здоровье тела и бодрость души, отражавшиеся в красивой наружности.
Свет восковых свечей заливал ослепительным сиянием пышную красавицу, стоявшую во весь рост, и граф Фюрстенберг невольно воскликнул:
— Право, точно видишь перед собой будущую королеву!
— Граф, — ответил Рувиль, — как знать, пожалуй, Ваше восклицание окажется пророческим.
— Вы — фаталист, шевалье.
— Может быть. Но знайте, это все-таки удивительно: ведь восклицание, вырвавшееся у Вас сию минуту, странным образом совпадает с предсказанием, которое относилось к госпоже Скаррон.
— Неужели?
— В доме д`Альбрэ работает один каменщик. По примеру некоторых людей он занимается астрологией и носит имя Барбэ. Он сказал однажды про госпожу Скаррон: ‘Вот жена калеки, но я знаю наверное, что она со временем сделается королевой, так ей было на роду написано’. Когда же ему пришлось опять работать в том же доме, он вошел в комнату молодой вдовы, остановился перед ней и воскликнул: ‘После многих трудов и хлопот Вы достигнете такой высоты, о какой Вам и не снилось, Вас полюбит король, Вы будете управлять, но не приобретете ни благодарности, ни благ счастья’.
— Странно!.. — заметил Фюрстенберг. — Но кто знает, как переменятся времена?
— Ба, — со смехом подхватил Глапион. — Лавальер еле держится, а когда ее господству придет конец, другая уже готова будет вступить на опасный путь по ее следам.
— Неужели правда, — прошептал граф Фюрстенберг, — что соперницей Лавальер является…
— Вот эта!.. — договорил Глапион, исподтишка указывая на большую королевскую ложу, куда только что вошли герцог Орлеанский с супругой и маркиза де Монтеспан. — Прекрасная Атенаиса скоро будет оказывать нам покровительство.
В эту минуту король показался в малой ложе. Все поднялись с мест. Государь подошел к барьеру ложи, снял шляпу и поклонился. Присутствующие снова сели, и увертюра началась.
Занавес шумно раздвинулся. До пятой сцены, между Жеронимо и Станарелем, пьеса шла спокойно и при одобрении короля. После этой сцены, согласно обычаю времени, был назначен танец, который предстояло исполнить Станарелю с толпой египтян и египтянок.
Мольер, одновременно состоявший здесь режиссером и актером, автором и директором театра, еще во время пятой сцены заметил некоторое беспокойство в большой королевской ложе. Он видел, как граф Лозен несколько раз поднимался и направлялся к выходной двери, как головы зрителей поворачивались в ту сторону и как герцогиня Монпансье также встала с места, чтобы поспешить к дверям ложи.
— Клерен, — сказал Мольер одному из своих сотоварищей, стоявшему поблизости, в костюме Жеронимо, — там наверху что-то происходит. Зрители встревожены.
— А ты заметил это, Поклен? — спросил актер. — Мне тоже кое-что показалось странным. Если не ошибаюсь, в ложу вошел поручик мушкетеров.
— Что бы это могло быть? — промолвил Мольер. — Общая тревога возрастает. Неужели затевают опять какие-нибудь козни против меня?
— Ты смотришь на вещи слишком мрачно.
— Нет, нет, Клерен. С тех пор, как в Вилье-Котрэ, у герцога Орлеанского, мне удалось сыграть перед королем три первых акта моего ‘Тартюфа’, мои враги не дают мне покоя. Они стараются помешать каждому представлению. Где толстяк Ренэ?
Клерен отправился на поиски актера и нашел его уныло сидевшим за кулисами.
— Дюпарк, — сказал Клерен, — пойдем со мной. Мольер тебя ищет. Он опасается новой каверзы, потому что в большой ложе заметно движение.
— Мольер не в своем уме, — возразил, дрожа в лихорадке, больной комик. — Ему постоянно мерещатся призраки. Оставь меня в покое! Сегодня я играю кое-как, с крайним напряжением сил и боюсь, что против меня замышляют нечто иное, похуже того, что могут устроить Мольеру придворные или благочестивые люди.
— Что же опять с тобой, ‘толстяк Ренэ’? Кто злоумышляет против тебя?
— Кто? — произнес актер, выпрямляясь и поводя глазами, которые сверкали еще более зловещим огнем на его размалеванном лице. — Кто? Да, смерть, Клерен! Смерть!
Клерен в ужасе невольно отскочил назад. Как раз в эту минуту внезапно отворилась дверь, которая вела от заднего хода на сцену, и в ней появился один из придверников Мольера.
— Господин Клерен, — поспешно спросил он, — где господин Мольер?
— Что случилось?
— Толпа господ собралась на улице, они желают с ним говорить.
— Теперь, во время представления? Да эти люди рехнулись!
— Рехнулись или нет, но это — знатные кавалеры. Позовите же его!
Мольер уже заметил встревоженного и оторопелого слугу, он поспешно приблизился к разговаривавшим и спросил:
— Что такое, Николай? Чего тебе понадобилось?
— На улице у привратника стоит шестеро или восьмеро мужчин, которые домогаются впуска в театр. Их никак не спровадить.
Мольер переменился в лице и сказал: ‘Это неслыханно! Должно быть, опять назойливые кавалеры!’ — и поспешно вышел.
Он спустился в театральные сени и нашел здесь, к своему изумлению, не толпу молодых кавалеров, но серьезное, весьма положительное собрание докторов: Валло, Сегена и Аллио, двоих или троих придворных, лета и звание которых внушали почтение, а вдобавок какого-то высокого мужчину в черном. Хотя Мольер не мог опасаться назойливости со стороны таких почтенных лиц, однако вид этих мрачных посетителей испугал его. Ему было известно, что врачи, которых он не щадил никогда, настроены против него враждебно. Чего же могли добиваться здесь эти люди во время представления пьесы, на которой присутствовал король?
Поэт в сильном волнении приблизился к группе и спросил:
— Вы желали видеть меня, господа?
— Да, господин Мольер, — ответил ему высокий мужчина аристократической наружности, одетый во все черное. — Меня зовут Ганивэ де Сэн-Лорен, и я прошу от имени этих господ, от имени женщины, которая была Вашей благодетельницей, дозволить нам пройти из Вашего театра по маленькой лестнице в ложу короля.
— Господа, я удивлен и сбит с толку, не обманывает ли меня слух? ‘Благодетельница’?.. ‘Говорить с королем’?.. Надеюсь, вы найдете иной путь к его величеству, вместо того, чтобы идти через мою сцену!
— Вы ошибаетесь. Граф де Лозен решительно отказывается беспокоить короля. Между тем время не терпит. Вдовствующая королева борется в данный момент со смертью.
Мольер в испуге попятился назад.
— Ее величество королева Анна Австрийская? — воскликнул он. — Моя благодетельница?
— К сожалению это так, господин Мольер. Мы боимся самого худшего. Дьявольское снадобье, которое дал государыне внутрь один шарлатан, по-видимому ускоряет ее конец, и больная хочет поговорить со своим августейшим сыном, устройте так, чтобы мы могли тотчас добраться до его величества.
— Как? Неужели о вас не хотят доложить королю? — подхватил Мольер. — В такой момент, когда дело идет об умирающей матери… об умирающей королеве?
Тут в дверях показался младший Бежар.
— Мольер, — крикнул он, — скорее! Балет кончился, надо начинать шестую сцену. Поспеши, тебя ждут. Сейчас выход ‘Толстяка Ренэ’ в роли Панкраса вместе со Сганарелем.
Поэт находился в лихорадочном волнении.
— Я сейчас приду, — ответил он. — Пусть египтяне переодеваются поскорее для последнего танца, Бежар. Пожалуйте, господа, прошу вас подняться вот по этой лестнице.
Мольер повел вестников смерти сквозь толпу танцовщиков и танцовщиц, которые как раз хлынули по окончании танца за кулисы со своими темными лицами, вымазанными коричневой краской. На сцене больной ‘Толстяк Ренэ’ только что произнес первые слова своей роли, и громкий хохот потряс зрительный зал, когда любимый комик появился перед рампой, сам король аплодировал ему.
— Вот лестница в ложу его величества! — сказал Мольер Сэн-Лорену.
— Хотите Вы идти, доктор Валло? — спросил тот.
— Прошу Вас, потише, господа, — шепнул им драматург, — не надо сбивать актеров раньше времени.
Валло и Сэн-Лорен поднялись по лестнице к ложе короля.
Пока происходило все это, публика не переставала следить с напряженным вниманием за превосходным представлением.
— ‘Толстяк Ренэ’ великолепен в роли Панкраса, — шепнула госпожа д`Альбрэ маркизе де Бренвилье.
— Конечно, — ответила Мария, — только, по-моему, он чересчур гримасничает сегодня. Дюпарк коверкает себе лицо, точно он принял яд.
— Пьеса превосходна, — сказала герцогиня Орлеанская. — Король, наверное, похвалит Мольера сегодня вечером. Чужестранные гости почувствуют уважение к актерам Вашего высочества, — прибавила она, обращаясь к своему супругу.
Герцог надул губы и пожал плечами.
— Э… что это значит? — внезапно воскликнула Монтеспан, делая движение веером. — Разве Вы не видите? Как?.. Его королевское величество поднимается в своей ложе… В самом деле… Ну, конечно! Кто-то вошел к нему со сцены. Ах… король задвигает свою решетку!
— Посреди действия? Тому должна быть серьезная причина. Черт возьми, неужели давешний доклад был действительно важного свойства?
В самом деле король запер свою решетку. Это обстоятельство, бросившееся всем в глаза и почти прервавшее ход спектакля, не замедлило произвести впечатление на публику. По всем ложам и скамьям распространилось беспокойство. Некоторые лица поднялись, актеры пришли в явное замешательство и потеряли присутствие духа.
Игра прервалась, и внезапно распространилась весть: ‘Король уезжает’. По залу пронесся слух, что королева-мать значительно ослабела. Мольер, готовый к своему выходу, увидал со сцены поднявшуюся суматоху и подал знак задернуть занавес.
— Слава Богу! — пробормотал ‘Толстяк Ренэ’. — Я выбился из сил. Поддержи меня, Бежар!
Подоспевший Бежар усадил на стул несчастного комика, еле державшегося на ногах.
Как раз в этот момент король спускался с лестницы.
— Подать карету к задним садовым воротам! — приказал он. — Я не хочу попасть в толкотню. Пусть продолжают спектакль.
— Ваше величество, — произнес подоспевший Мольер, — актеры так потрясены, что едва в состоянии играть.
— Да… да, Мольер! Вы правы! Господин де Сэн-Лорен и врачи принесли мне сейчас известие, что королева-мать сильно захворала.
— И неужели, государь, — вмешался Сэн-Лорен, — злодей, шарлатан должен еще хоть час оставаться на свободе? Убедительно прошу Вас, Ваше величество, дать немедленно приказ о его аресте.
Тут к ним протиснулся Лозен.
— Вот видите, граф, — воскликнул король, — каков обманщик — этот итальянец! Чудодейственный доктор Экзили отравил мою мать.
В углу раздался отрывистый крик. Сэн-Лорен снова приступил к государю.
— Ваше величество, — настаивал он, — извольте дать приказ, иначе мошенник ускользнет. Роковое известие распространится с быстротой беглого огня.
— Скорее бумагу, перо! — распорядился король.
Все кинулись исполнять его требование.
Мольер поспешно схватил сценарий и вырвал из него листок, Клерен прибежал с чернильницей и пером кассира, тогда как Бежар держал под бумагой доску. Король стоя написал приказ об аресте итальянца, после чего прошел через сцену, поклонился Мольеру и, дойдя до садовых ворот дворца, сел в ожидавшую его здесь карету. Мушкетеры тотчас окружили королевский экипаж, и лошади помчали его в Лувр.
Пораженные актеры герцогской труппы долго не могли опомниться от своего испуга. Мольер был в сильном волнении. Суетясь и бегая взад и вперед, он услыхал громкий зов из одной уборной. В лихорадочном возбуждении от всех событий, так быстро следовавших одно за другим, поэт кинулся в ту сторону. Ему навстречу уже выбежал Клерен.
— В сегодняшний вечер наш театр — настоящее средоточие бед, Мольер! — воскликнул он. — Посылай скорее за доктором, ‘Толстяк Ренэ’ еле жив.
Испуганный Мольер громко вскрикнул при таком известии и бросился в уборную.
Там, на плохом кресле, он увидал ‘Толстяка Ренэ’ скорее в лежачем, чем в сидячем, положении. Комик был бледен как труп и дрожал, словно обложенный льдом.
— ‘Толстяк Ренэ’! Дюпарк, мой милый, старый друг! — воскликнул Мольер, хватая холодную руку актера. — Что с тобой? Говори же, что ты чувствуешь.
— Отправь меня домой, Мольер, — с усилием промолвил комик, потому что зубы у него стучали от озноба. — Я обречен на смерть. Не дай мне умереть тут. Отвези меня к жене!
— Умереть, Дюпарк? Заклинаю тебя, выбрось это из головы! Сейчас явится доктор.
— Я умираю, Мольер. Разве ты не слышал вопля, когда король писал приказ об аресте Экзили и крикнул о случившемся Лозену?
— Да, мне помнится что-то в этом роде.
— Ну, так вот, отравитель должен каяться и в моей гибели.
— Каким образом?
— Я тяжко страдал. Никто не был в состоянии помочь мне. Тогда Галюшэ, мой квартирный хозяин, уговорил меня обратиться к знаменитому итальянцу, которого рекомендовал ему аптекарь Глазер. Зловещий человек явился, изготовил свои напитки и подал мне. С того времени я почувствовал себя лучше… Ах… мне тяжко! Но мало-помалу боли усилились и сделались ожесточеннее прежнего. Экзили отравил королеву-мать и меня. Говорят, будто он пробует свои яды на живых. Милый Мольер… я умираю… прощай.
Добыли носилки, и ‘Толстяк Ренэ’ покинул театр. Три дня спустя, знаменитого комика не стало.

II
Попался

В лаборатории на площади Мобер дымили и клокотали реторты.
— Еще немного часов — и действие моих средств скажется, — сказал итальянец Экзили, отступая от очага, после чего оградил колбы и стеклянные сосуды от опасности взрыва и пошел из лаборатории в квартиру Гюэ.
При входе в гостиную итальянец увидал группу из троих лиц, которые обнаруживали сильное волнение, то были Гюэ, его дочь и красивый, как картина, молодой человек. Последний очень горячился, он шагал по комнате, размахивая руками, и говорил весьма решительным тоном.
— Доктор, вы навлечете беду на мой дом, — сказал старик Гюэ. — Поэтому прошу Вас: избегайте его. Мы исполнили Ваше желание, пошли на докторскую пирушку, и чем же это кончилось? Мне пришлось насмотреться и наслушаться ужасных вещей.
— Но, господин Гюэ, — подхватил гость, — не можете же Вы свалить на меня ответственность за горячность несчастного Камилла Териа?
— Конечно нет, отец, — вмешалась Аманда.
— Молчи, Аманда! — рассердился старик. — Ты опять сердишь меня. Ты совсем переменилась с того вечера, как доктор показался с тобой на пирушке. У меня нет никакой охоты, чтобы ты вместе со знатным господином сделалась предметом сплетен.
— Господин Гюэ, придержите свой язык! — запальчиво воскликнул Ренэ. — Ваша дочь мне очень… Я весьма высоко ценю ее и не потерплю таких слов ни от кого.
— О… мой личный опыт дает мне право на это, герцог! — возразил Гюэ. — Известно ли Вам, что до моего слуха дошли всякие небылицы. Мне рассказывали, будто моя дочь ходит на свидания с одним высокопоставленным лицом. Людское злорадство заходит далеко. Подумайте же теперь о страшном скандале, который был поднят кровавой стычкой в гостинице ‘Парижский герб’, ведь его исход и последствия трудно даже измерить. Нет, нет, герцог или доктор, прошу Вас покорнейше, минуйте наш дом!
Экзили выступил на один шаг вперед из полумрака, в котором стоял до той минуты, и сказал:
— Вы слишком торопливы, господин Гюэ.
Ренэ устремил свой взор на странное лицо итальянца и вежливо, но холодно спросил его:
— А разве Вы имеете какое-нибудь особое право вмешиваться в дела семейства Гюэ?
— Я вмешиваюсь во многое, — возразил итальянец, — и, пожалуй, окажусь для Вас полезнее, чем Вы думаете, Гюэ, Вы слишком суровы к молодым людям.
— Ах, полноте, Экзили! Если бы Вы знали, какую ужасную ночь я провел!.. Послушайте, герцог, с какой стати этому Сэн-Круа и маркизе были посланы приглашения?
— Я поступил нехорошо, — вздыхая признался Ренэ, — однако…
— Поручик де Сэн-Круа? — поспешно перебил Экзили. — Тот самый, который служит в драгунах Траси, участник венгерского похода?
— Тот самый, да, — подтвердил Ренэ.
Итальянец слегка нагнул голову и из-под своих нависших бровей пристально всматривался в молодого герцога.
— Как Вас зовут? — учтиво спросил он.
— Ренэ, герцог де Дамарр, доктор прав.
— Гм… странно, — пробормотал итальянец. — А вы давно знаете поручика де Сэн-Круа?
— Я познакомился с ним незадолго до злополучной пирушки. Я спас ему жизнь, когда на него напали бродяги.
— Странно, повторяю опять. Я знаю поручика лично, он был у меня в далекой Венгрии, Вы очень похожи на него, герцог. Да, да, — продолжал он, — между Вами большое сходство… Вы с поручиком — точно родные братья. Вы похожи на свою матушку, Ваша светлость?
— Говорят, так.
— В таком случае, герцогиня, должно быть, славилась красотой.
— Нисколько, господин Ренэ. Если Вы унаследовали материнские черты, то эта женщина, вероятно была хороша, как ангел.
— Не правда ли, ведь господин Ренэ — красивый мужчина? — наивно воскликнула Аманда.
— Конечно… конечно, — с улыбкой ответил Экзили. — Но эта красота указывает на сословное различие. Вот Вы, например, мадмуазель Аманда, — прелестная, замечательно красивая девушка, между тем Ваша наружность ясно говорит о том, что Вы происходите из мелкой буржуазии, а господин Ренэ, напротив, отличается тонким аристократическим изяществом, которое придают человеческому лицу высокое происхождение и чистота крови.
— Ну, что? Дождалась? — воскликнул Гюэ.
— Простите, доктор, — засмеялся Ренэ, — но если Вы приписываете благородные черты моего лица происхождению моей матери, на которую я, говорят, похож, то я должен Вам сказать, что Ваше знание людей в данном случае не подтвердилось. Дело в том, что моя красивая и добрая мать не унаследовала благородной крови, но взята моим отцом из честной буржуазной семьи.
Итальянец подскочил.
— Вот как? Удивительное дело! А я был бы готов поклясться, что Ваша матушка принадлежит к старинному дворянству из провинции По или других южных краев.
— Опять ошиблись, — возразил Ренэ, — моя мать родом из совершенно противоположной местности. Она родилась в Амьене.
— В Амьене? — воскликнул Экзили.
— Ну, да, любезный доктор. Ваша наука обманывает Вас.
Итальянец промолчал.
— Я покину Вас сегодня, господин Гюэ, — сказал Ренэ, — и подожду, пока Ваше волнение несколько уляжется. Мадемуазель Аманда, мое почтение! Доктор, имею честь…
Молодой человек откланялся и вышел из комнаты. Однако не прошло и нескольких минут после его ухода, как он вернулся назад, бледный и расстроенный.
— Поспешите… предупредить насилие немедленным обращением к полицейской власти здешнего квартала.
— Что случилось? — в один голос воскликнули Аманда и Гюэ.
— У Ваших дверей стоят полицейские стражи с ефрейтором. Они требуют впуска. Слышите стук?
— Да… вот мы и дождались! Всему виной кровопролитие в гостинице ‘Парижский герб’. О: господин Ренэ, Вы навлекли на нас беду!
— Не ребячьтесь, почтеннейший! Причем Вы в этой истории? Нет, я полагаю, тут дело идет о ком-нибудь другом… Извините, пожалуйста, доктор, но ведь Вы, кажется, давали лекарства вдовствующей королеве?
— Да.
— Тогда спасайтесь.
Удары дверного молотка усилились. Были слышны голоса: ‘Именем короля!’
— Но с какой стати мне спасаться? — воскликнул Экзили.
— Потому что раздаются крики: ‘Хватайте отравителя! Ловите итальянца!’. Королева-мать умирает.
— Ад и сатана! — закричал Экзили. — Это — проделки лейб-медиков! Мои лекарства были полезны, наверное это врачи сыграли со мной злую шутку.
— Отворяйте именем короля! — раздалось опять с улицы.
— Скорее в потайной ход, — шепнул итальянец Гюэ. — Я не отворю до тех пор полицейским.
Ренэ схватил руку дрожавшей от страха Аманды, тогда как Гюэ увлекал за собой доктора.
Как только послышались крики у крыльца, Морель поспешил к окну, выходившему на площадь Мобер. При свете фонарей он увидал остановившуюся карету и блеск алебард, а в скором времени раздался возглас: ‘Отворите по приказу короля’. Хотя вопли уличной толпы: ‘Доктор — убийца! Отравитель!’ — объяснили ему через минуту, что нападение на дом касалось заезжего итальянца, хотя сбежавшиеся люди громко кричали, что королева-мать умирает, отравленная Экзили, Морель однако имел важные причины сократить по возможности свое пребывание в жилище Гюэ.
Одно мгновение он стоял, притаившись в лаборатории, между тем как снаружи гремели голоса и удары. Его коварные глаза сверкали отвратительным лукавством. Наконец он посмотрел в угол и хихикнул.
— Нет, я еще не попаду в сеть с прочими рыбами! Берегитесь, недаром подслушал я Ваши тайны, господин Гюэ!
Он отодвинул стол с токарным станком, поднял открывшуюся под ним плиту, спустился в отверстие и снова привел в действие механизм, причем сдвинутый токарный станок оказался опять на прежнем месте.
— Так, — промолвил Морель. — Теперь мы выйдем сухими из воды, а чтобы никто не мог последовать за нами, вот! — Он заложил изнутри плиту крепким железным засовом. — Ну, марш через каменоломни! — прибавил он, медленно спускаясь с лестницы.
— Отворяй, когда мы будем в лаборатории! — крикнул Гюэ Аманде, опрометью пробегая с Экзили через сени.
— Мы не можем выйти с черного хода, — возразил итальянец. — Дом окружен.
— Спешите скорее в потайной ход! Ученики коллегии поклялись защищать Вас. До утра Вы должны убраться из Парижа.
Оба вбежали в лабораторию.
Аманда, от которой не отходил Ренэ, отворила тогда наружную дверь. Вошел Бриссонэ, а за ним четверо полицейских стражей с фонарями.
— Займите ворота, палисадник и не впускайте никого. Эй, Гроссье! Лупите назойливых по голове древком алебард.
Взрыв раскатистого хохота послужил ответом на этот приказ.
Бриссонэ приблизился к Аманде и довольно вежливо сказал:
— Весьма сожалею, что принужден нарушить Ваш покой. Приказ короля. — И полицейский показал листок, исписанный Людовиком в театре. — Где находится доктор Экзили?
— Его здесь нет, — смело ответила Аманда, полагая, что итальянец уже успел найти себе надежное убежище.
— Вы говорите неправду, мадемуазель, — внезапно раздался чей-то голос, и в ту же минуту из-за полицейских стражей выступил мужчина, одетый во все черное. — Итальянец — приятель Вашего отца и он находится тут.
Между тем Гюэ с Экзили бросились в угол, где стол с токарным станком скрывал подъемную плиту. Химик торопливо отодвинул эти предметы и наклонился, чтобы поднять трап, причем в ужасе воскликнул:
— Боже мой, что это значит? Отверстие заперто!
— Ах! — крикнул Экзили. — Теперь мне все ясно. Это — он!
— Кто?
— Скорее, Гюэ, пока меня не схватили. Враг, протягивающий за мной руки, это — Сэн-Лорен. Мне известна одна его тайна, заметьте хорошенько. Он пре…
Экзили не успел договорить, как запертая дверь лаборатории была с треском высажена и сыщики ворвались в нее. Старик Гюэ не видел после того перед собой ничего, кроме спутанного человеческого клубка, который покатился на Экзили, потом он услышал звон разбиваемых стекол, отрывистые возгласы, и ворвавшиеся люди снова кинулись назад из лаборатории.
Произошло следующее:
— Вот он! — воскликнул Бриссонэ, врываясь со своими подчиненными в лабораторию.
Сыщики бросились на Экзили, который ретировался за стол. Несколько пробирок, реторт и тазов упало на пол и разбилось вдребезги. Однако итальянец сделал еще попытку ускользнуть от нападающих. С изумительной силой сбил он с ног Бриссонэ, перескочил через него, толкнул первого сыщика, преградившего ему дорогу, так ловко в грудь, что тот повалился в корзину с песком, а второго ударил по лицу, после чего, проворно минуя упавших и расступившихся, кинулся в сени, а оттуда через выходную дверь, мимо стражи, юркнул в густую толпу народа.
— Держите его! Держите отравителя! — заревела чернь.
Бриссонэ и его подручные, успевшие тем временем опомниться, преследовали беглеца по пятам.
Погоня за Экзили сделалась всеобщей. Сотни людей с громким криком бежали за черным доктором. Его длинный плащ развевался по ветру: он как будто летел, словно призрак, мимо домов.
— Держите отравителя! — неслось из всех глоток.
Полицейские со сверкающими алебардами, мальчишки и женщины, словом, все образовали длинную подвижную полосу и мчались во весь дух за беглецом.
Прорываясь насильно сквозь толпу осаждавших его полицейских, Экзили быстро сообразил, как и где искать ему спасения. Поспешно осмотревшись, он убедился, что проникнуть в улицы за домом Гюэ и в жилище Глазера не было никакой возможности, потому что народ, сбежавшийся на шум, бросился как раз ему навстречу. Таким образом беглец избрал себе целью улицу Турнон, где, как помнит читатель, был расположен выход из каменоломни. Если бы доктору удалось достичь этого пункта, то ему представилась бы возможность благополучно ускользнуть от своих преследователей, скрывшись в подземелье.
Итак, погоня направилась в улицу Нуайе. С каждым шагом расстояние между Экзили и гнавшимися за ним людьми становилось меньше. Однако итальянец обладал огромной мускульной силой, его жилистое, сухопарое тело было отлично приспособлено к такому напряженному страшному бегу.
— Лови воров! — рычала гнавшаяся за ним масса народа.
Булочники бросали свои тележки, мусорщицы с кирками и корзинами ковыляли вслед за бегущими, кучка солдат, направлявшаяся к ближайшему кабачку присоединилась к этим бешеным людям и все они кричали: ‘Держите доктора-отравителя!’, хотя никто из примкнувших вновь не знал, почему выкрикиваются всеми эти слова.
Экзили тяжело дышал. Волосы прилипли к его черепу, с которого катился густой, клейкий пот, губы у него горели, а из его легких в сыром ночном воздухе вырывался синевато-белый пар. Он мчался по узким переулкам, иногда ему грозила опасность быть задержанным, но он отчаянным толчком отбрасывал нападающего в сторону, его костлявые кулаки сыпали удары направо и налево, колени тряслись под ним, но сила воли, желание спастись поддерживали его. Он кинулся в улицу Лагарн, сотни преследователей отстали от погони, сотни новых примкнули к ней, у них были свежие силы, и с яростным воплем: ‘Ловите доктора-отравителя!’ — все это кинулось вслед за черной фигурой, которая только что скрылась в улице Коделье.
— За ним, держи его!
Экзили непременно должен был бы попасться, потому что поперек улицы лежало бревно, возле которого монахи из обители ‘Пастыря Доброго’ взимали пошлину за пропуск после десяти часов вечера. Однако не тут-то было! Черный доктор с быстротой стрелы перепрыгнул через препятствие.
— Молодец — отравитель! — одобрительно прорычала чернь.
Бриссонэ, потерявший шляпу с головы, бросивший ножны своей шпаги и перчатки, прыгнул следом за ним, сыщики сделали то же, разъяренная, обезумевшая толпа повторила прыжок. Но Экзили уже несся далее, как на крыльях ветра. На углу улицы Св. Косьмы ему удалось освободиться от своего плаща, и он сбросил его с себя. Бриссонэ запутался впотьмах в этой одежде, споткнулся и упал, поток преследователей покатился через него. Окровавленный, оборванный, весь в ссадинах, поднялся ефрейтор, чтобы продолжать погоню, хотя силы почти покидали его.
Экзили уже ничего не видел и не мог различать перед собой. Голубоватый туман застилал ему глаза, кровь так сильно ударяла в виски, что вздувшиеся на них жилы, казалось, были готовы лопнуть, он только угадывал, где должно находиться место, которое сулило ему спасение и защиту, он потерял способность узнавать перекрестки улиц, углы. Грязь брызгала ему в лицо, с которого градом катился пот. Ему опять посчастливилось увернуться от своих преследователей, проворно юркнув в переулок, — но тут его подстерегла беда: он попал в тупик.
— Ура! — заревела толпа позади него. — Попался! Хватайте его живьем!
Лишь несколько шагов отделяли едва державшегося на ногах беглеца от гнавшихся за ним людей. Однако он отчаянным прыжком увеличил это расстояние, и тут его потухавшие взоры увидали возможность избавления.
Тупик замыкался похожим на амбар открытым зданием. Под ним шумел рукав Сены, соединявшийся с подземным бассейном и бравший свое начало у набережной Гренульер. Этот рукав приводил в действие лесопильню Фуар Сэн-Жермен. Там горели огни, маховые колеса шумели, стучали и хлопали, а пилы двигались вверх и вниз. Лестница была спущена, итальянец стремглав кинулся по ней вверх.
— Эй, мельники! Берегитесь! Хватайте отравителя! — закричали сотни голосов.
Переулок уподобился муравейнику, — до такой степени он кишел народом и шумел.
— Остановите лесопильню! — крикнул подоспевший тем временем Бриссонэ.
Преследователи десятками бросились на лестницу.
— Ура! Вот сущий дьявол! Вельзевул! Ура! — внезапно закричали все в невольном восхищении, потому что при свете смоляных факелов, поспешно зажженных работниками на мельнице, было ясно видно, как доктор, спасаясь от преследования, вбежал на верхние галереи и, кинувшись через перила, исчез между гудевшими маховыми колесами и сверкавшими пилами пущенного полным ходом механизма.
— А-ах! Ай! Гей! — вопили преследователи.
— Остановить лесопильню! — загремел повелительный голос.
— Он, должно быть, распилен там внизу на пять кусков! — подхватили работники.
Пилы остановились, преследователи подбежали, потому что теперь они могли приблизиться, не подвергаясь опасности. В один миг все ходы и закоулки были наводнены народом. Профессиональные сыщики и добровольцы искали доктора-отравителя.
— Ничего не видно! — восклицали все.
— И никаких следов крови? Ни клочков изорванной одежды на зубцах? — спрашивал хозяин лесопильни, оставшийся наверху. — Ничего, как есть! Ну, тогда Сатана был с ним заодно, — крикнул он опять сверху вниз, — потому что существо из плоти и крови не может выбраться отсюда подобру, поздорову без помощи нечистой силы.
Под ропот обманутой надежды, издаваемый толпой, сыщики собрались уже уходить прочь, как вдруг раздался пронзительный женский голос:
— Ах, святые угодники, да вот он!
— Где? — спросили разом сотни голосов.
— Вон там!
Гроссье швырнул свой факел в темноту и тут в самом деле собравшиеся увидели черную фигуру, которая выскользнула из нижнего яруса лесопильни и бросилась на мост, соединявший здание лесопильни с улицей Турнон, после чего повернула в эту улицу.
— Ура! За ним! — возликовали все и кинулись к мосту.
Экзили немного собрался с силами. Он несся, как преследуемый олень. Перед ним был уже конец улицы Турнон. Он уже видел груды камней, обозначающийся выход из подземелья, еще каких-нибудь сто шагов, и он должен быть спасен. Итальянец слышал близко за собой топот своих преследователей, фонарь, висевший на цепи, протянутой через улицу, позволял ему различить тень Бриссонэ, которая, все удлиняясь, появилась возле него. Но теперь, на его счастье, он благополучно достиг разбросанных каменных глыб. Перед ним зияло черное отверстие, если ему удалось бы нырнуть в его мрак, то он был бы свободен… укрыт… спасен…
Сыщики уже скрылись из его глаз. Экзили слышал их крики: ‘Он сейчас был тут!’, ‘Обыщите камни!’. Но обломки заслоняли его от взоров ожесточенных преследователей. Еще прыжок, — и он окажется в спасительном убежище. Итальянец стал перепрыгивать через кучи щебня, как вдруг почувствовал в своем бедре невыносимую боль, которая разливалась подобно жгучей лаве по всему его телу. Он хотел пошевелить ногой для последнего спасительного шага, не тут-то было: ее невозможно было поднять. Экзили пытался ползти, но колени отказывались служить ему. Лишь в нескольких футах от него находилось укромное подземелье, — позади же — была верная гибель. Он мог бы теперь ускользнуть, но его сухожилия утратили свою упругость, какая-то пружина в его теле парализовалась, лопнула… Экзили забормотал проклятие, его руки протянулись к пещере, прошла еще минута — и он упал без чувств.
Одновременно с этим Гроссье прыгнул на груду камней, у подножия которой замертво упал измученный итальянец.
Багровый свет факелов мешал сначала различать предметы.
— Что он, сквозь землю, что ли, провалился? — крикнул Бриссонэ, который запыхавшись подбегал к своим.
Над грудами обломков выросли головы подоспевших сыщиков, острия алебард, толпа народа стекалась сюда же.
— Куда он девался? — спрашивали все.
— Стой! — крикнул Гроссье, освещая землю фонарем. — Вот он лежит! Мы его поймали!
— Попался! Попался! — диким хором заревела толпа и этим воем заставила Экзили очнуться от его обморока.
Бриссонэ приблизился к нему с обнаженной шпагой в руке, тогда как доктор медленно приподнялся и сел.
— Ну, уж и помучили Вы нас! — сказал ефрейтор. — Вы арестованы по приказу короля.
— У меня, должно быть, лопнуло сухожилие, — слабым голосом промолвил Экзили, — иначе я не дался бы Вам в руки. Велите унести меня, потому что я не могу ступить.
По знаку Бриссонэ четверо полицейских стражников подняли итальянца на древках своих алебард и отнесли таким образом в карету, которая следовала с возможной скоростью за погоней и в тот момент, показавшись из улицы Вожирар, подъехала к месту, где был найден Экзили.
Его внесли в экипаж, Бриссонэ сел с ним рядом, а двое сыщиков поместились напротив. Четверо конных полицейских окружили карету. Итальянец слышал гул голосов, толпа народа, добившаяся удовлетворительной развязки драмы, бушевала, подобно морским волнам, разбивающимся о берег.
— В Бастилию! — раздалась команда Бриссонэ, и экипаж покатился.
Экзили стонал, боль и ярость исторгали у него эти стоны.
Четверть часа спустя, колеса застучали по настилке подъемного моста, потом карета остановилась у караульни.
Бриссонэ высунулся из каретного окна.
— Арестованный по приказу короля.
Засовы и цепи заскрипели, отворились ворота, приведшие экипаж на другой мост.
— Кто там? — раздался новый окрик.
— Арестованный по приказу короля, — вторично ответил ефрейтор. — Выходите к нам только с корзиной, мы должны его нести, потому что он получил повреждение.
Вскоре появились солдаты и тюремщик со свечами. Экзили был вынут из кареты, положен в корзину для перевозки и потом внесен через отворенные ворота во двор. Ворота захлопнулись, и римский доктор очутился в Бастилии.

III
В Бастилии

Возбуждавшее ужас здание, возвышавшееся в конце улицы Сэнт-Антуан, было произведением Карла V-го Французского. Гуго д`Анрю выстроил Бастилию, которая первоначально должна была служить укреплением.
Вход в эту ужасную крепость был с улицы Сэнт-Антуан. В нескольких шагах от ворот помещалась караульня. Сейчас за нею находился подъемный мост, промежуточные ворота вели отсюда во двор тюремной администрации.
В то время губернатором Бастилии состоял де Безмо. Этот бывший королевский мушкетер, кругленький добродушный господин, с плутовским выражением лица, носит полуштатское, полувоенное платье, и в его обращении было более предупредительности, чем строгости. Все заключенные любили его и он пользовался большим благоволением Кольбера.
Безмо появился у корзины, в которой лежал итальянец. Он вежливо приподнял шляпу и сказал:
— Господин Бриссонэ, Ваш приказ?
Ефрейтор подал бумагу, собственноручно написанную королем.
— Хорошо, — заметил начальник. — Но — черт возьми! — в каком Вы странном виде, господа!
— Арестант помучил нас, господин губернатор.
— Прошу Вас вместе с ним ко мне в контору, чтобы я мог безотлагательно записать его, — сказал Безмо.
Бриссонэ отвел губернатора в сторону и шепнул ему:
— Главное условие! — глубочайшая тайна!
Безмо кивнул головой.
Доктора перенесли через двор в зал допроса или суда. Безмо появился там, спустя некоторое время с двумя большими книгами и приказал:
— Полицейские стражи и тюремщики, удалитесь! Только я и господин Бриссонэ останемся при арестанте.
Когда названные лица остались при Экзили, Безмо раскрыл одну из книг, то был реестр Бастилии. Он записал имя, место рождения, лета и звание итальянца, после чего дошел до рубрики, озаглавленной: ‘Причины ареста’. Это был самый таинственный отдел книги, между этими строками таилась бездна произвола, несправедливости и клеветы.
— Какие причины привели доктора Маттео Экзили в Бастилию? — спросил губернатор.
Экзили пытался приподняться и заглянуть в лицо ефрейтора.
— Напишите, господин губернатор, — спокойно ответил Бриссонэ: — ‘Подозревается в изготовлении ядов с преступной целью’.
Безмо содрогнулся. Его добродушное лицо приняло выражение подозрительности, он положил перо и уставился взором на арестованного, причем с расстановкой промолвил:
— Изготовитель ядов?
— Ничего, пишите, господин губернатор, — сказал Экзили. — Ведь меня будут допрашивать, тогда все объяснится.
Его глаза метали зеленоватые молнии на Безмо и ефрейтора.
Губернатор захлопнул книгу и дернул звонок.
Вошли тюремщики.
— Карамб, — распорядился Безмо, — арестованный получает вторую Либертэ.
Комнаты в башнях получили имена по их названиям, поэтому комната номер второй в башне Либертэ называлась ‘Вторая Либертэ’.
Затем было приступлено к обыску арестанта. Все деньги, украшения и прочие мелкие вещи у него отобрали, об этом составили протокол и отобранные предметы унесли в кладовую за решеткой.
— Нет ли у Вас какого-либо желания? — спросил Безмо доктора.
— Я попросил бы Вас доставить мне сюда ящик с книгами от моего приятеля Глазера, живущего в улице Бернардинов, — ответил Экзили.
— Мы сначала просмотрим эти книги и доставим их Вам лишь в том случае, если они не содержат в себе ничего опасного для государства, — с важностью заметил Безмо.
Экзили усмехнулся и произнес:
— Это — медицинские сочинения. Я ученый и прошу у Вас как милости разрешения развлечься чем-нибудь. Кроме того я ходатайствую о каком-нибудь успокоительном лекарстве для моей поврежденной ноги. Она ужасно болит и распухла.
— Вас будет навещать хирург, когда Вас поместят в Либертэ.
— А разве нельзя мне прописать самому себе лекарство? Ваши чиновники могут исследовать его. Они убедятся, что оно не содержит в себе ничего вредного, хотя его и составлял отравитель.
— Пишите рецепт!
Прописав лекарство для своей пострадавшей ноги, Экзили набросал на бумагу несколько строк, адресованных Глазеру.
— Готово, — скомандовал Безмо.
Тюремщики подняли доктора.
— Доброй ночи! — сказал губернатор, и мрачное шествие покинуло зал.
Снова прошли через двор к башне Либертэ. Носильщики со своей ношей поднялись по чудовищным лестницам, скудно освещенным тусклыми лампами, и наконец остановились перед огромной дверью, над которой виднелась римская цифра II. Дверь отворили и внесли арестанта в восьмиугольную комнату.
Меблировка этого мрачного жилища состояла из кровати под зеленым балдахином, убогого стола, четырех старых стульев, подобия умывальника с оловянным прибором и двух железных подсвечников.
Итальянца уложили в постель. Он заметил, что против этого ложа оставалось свободное место у стены, где, в случае надобности, можно было поставить вторую кровать.
— Может быть, у Вас скоро появится приятная компания, — ухмыльнулся тюремщик.
— Я вовсе не желаю этого, — угрюмо ответил доктор.
— Сегодня Вам уже нельзя больше зажигать огонь, — сообщил тюремный страж, — но Ваше лекарство Вы все-таки получите.
Все вышли из комнаты, и заключенный остался один. Он приподнялся, насколько позволяло ему полученное повреждение, снял с себя башмаки и стал шарить в одном из них, пока не нашел между каблуком и подошвой маленького тайничка, в котором хранился зажигательный прибор, причем произнес:
— Я уже боялся, что потерял его. Сначала завесим окно! Пока мой сторож отворяет двери, я успею загасить огонь.
Преодолевая жестокую боль, после нескольких напрасных усилий, он ухитрился занавесить своим сюртуком окно, наклонно вдававшееся в его камеру.
— Если тюремщик заметит сюртук, то я скажу, будто лунный свет мне невыносим.
Итальянец зажег свечу и, ковыляя, точно калека, по комнате, принялся освещать углы своей темницы. Эта рекогносцировка была скоро окончена.
— Они держат меня пока в клетке, — проговорил Экзили, скрежеща зубами и ставя на стол подсвечник с жестом ярости, — и я беззащитен! Проклятие! Хотя бы при мне были мои книги, чтобы рассеивать мою досаду! Берегись, Сэн-Лорен! Для тебя будет гибелью, если я… Гм… если у меня окажется товарищ в моем заключении. Я желал бы, чтобы ко мне привели какого-нибудь обманутого счастьем, отчаянного малого — такого, которому люди насолили в жизни, если такой человек выйдет раньше меня из этой ямы — я, кажется, застряну здесь надолго, — то мне хотелось бы дать ему в руки средство отомстить за нас обоих.
Замки заскрипели. Итальянец погасил свечу и снова приполз к своей кровати.

IV
Отец и сын

Редко случалось обитателям тихого, мирного дома Дамарр переживать такую бурную сцену, какая произошла между герцогом Клодом Дамарром и его сыном Ренэ вечером после ареста итальянца.
— Вам надо половче выпутаться из этого дела, мой ученый законовед, — горячился герцог, — потому что злополучная история не обойдется без последствий. Знаешь ли ты, почтенный доктор, что всех Вас потащат в суд Шателэ? По крайней мере тебе представится случай блестящим образом применить на практике свои способности юриста.
Ренэ потупил взор и вздохнул, после чего произнес:
— Я не боюсь ничего, мне только больно, что в это гадкое дело замешана одна особа, которую я охотно выгородил бы из него.
— Да… старик Гюэ тут сильно замешан.
— Все мы, законоведы, совещались между собой на этот счет. К старику нельзя предъявить никаких обвинений, но…
— Ну, что еще такое? Предоставь ему позаботиться о себе.
— У Гюэ, как Вам известно, батюшка, есть дочь, — нерешительно произнес Ренэ.
Герцог насторожился.
— Дочь? Ну, так что же? — спросил он.
— Она — весьма порядочная девушка, и мне, разумеется, хотелось бы помешать…
— А-а! Тут выплывает наружу нечто новенькое! Бабьи истории? — воскликнул герцог. — Девчонки, дочери старых химиков? Ну, известная штука! Впрочем, это недурно! Так вот в чем заключались ученые занятия нашего доктора?
— Отец, — подхватил вне себя Ренэ, — не говорите таким образом об Аманде Гюэ, которую я избрал себе в супруги!
Герцог Клод окаменел. Потом, не говоря ни слова, он подбежал к звонку, резко дернул шнурок и велел вошедшему лакею позвать герцогиню Дамарр.
Сюзанна вошла, она уже догадывалась о сцене между мужем и сыном. Герцог, не заговаривая с ней, взял ее за руку, провел на несколько шагов дальше, в глубину комнаты, и поставил перед Ренэ, после чего сказал:
— Потрудитесь, доктор, повторить своей матери то, что Вы сообщили мне сейчас относительно дочери аптекаря Гюэ.
— Я сказал отцу, что мадемуазель Аманда Гюэ избрана мной в супруги.
Герцогиня вздохнула с облегчением. Она боялась слышать что-нибудь хуже.
— Ренэ, — промолвила она своим кротким голосом, — мой милый Ренэ, это — фантазия молодого человека.
— Нет, вовсе не то! Я люблю Аманду, дал ей слово и сумею сдержать его.
— Не прав ли я был, — сердито подхватил герцог, — когда постоянно восставал против излишней свободы юношества? Не достаточно ли скандалов в короткое время обрушилось на наш дом? Мы, с нашим именем, запутаны в кровопролитие в улице Лабурб, наш сын, наследник моего имени, тесно связан с маркизой де Бренвилье и ее возлюбленным — проходимцем, искателем приключений, который уже обогащает скандальную хронику Парижа, с этим Сэн-Круа, происхождение которого никому неведомо! К позору своего внебрачного рождения этот негодяй присоединяет еще позор своих наглых и пошлых поступков. Его неизвестной матери следовало бы утопить такое детище, — прости меня, Господи!
Колени Сюзанны задрожали. Ее проступок, страшные, томительные часы, все лица, которые она считала навсегда позабытыми, всплыли опять из бездны прошедшего, и надо всем этим кошмаром высоко царил Лашоссе.
— Но этим еще не кончилось, — продолжал герцог, — о, нет! Новоиспеченный доктор прав не покидает подозрительного дома старого шарлатана…
— Отец, — воскликнул Ренэ, — Вы злоупотребляете своими правами!
— Он не покидает подозрительного дома, — твердо продолжал старик, — да, да!.. Ведь как же иначе назвать дом, где вращаются люди, подобные итальянцу Экзили, и стряпают мази, напитки или микстуры, употребление которых отправляет на тот свет лиц всякого звания? Тут гибнет от них актер из труппы Мольера, там — великая королева Анна Австрийская, и в тот момент, когда рука правосудия протягивается, чтобы схватить преступника, мой сын оказывается в притоне на площади Мобер. Конечно судья найдет его между пальцами священной юстиции, когда ее кулак разожмется… А в заключение еще открытие, что сын, которому я обязан этой славой моего герба и имени, влюблен в дочь старого шарлатана и собирается жениться на ней! Ах, надо отдать Вам справедливость, почтенный доктор, Вы прошли учебный курс, давший блестящие результаты. Только как называется тот факультет, которому подведомственны Ваши ученые занятия в университете на площади Мобер?
Ренэ дрожал. Упреки, видимо, вызвали бы в нем раскаяние, но отцовская насмешка сильно раздражила его.
— Вы можете разить меня своими стрелами, — воскликнул он, — потому что несчастное стечение обстоятельств вовлекло меня в водоворот всяких бед. Вы можете принуждать меня, прибегая к своей отцовской власти, но это — не рыцарский образ действий. Я беззащитен перед Вами, когда Вы боретесь со мной острым оружием насмешки, язвительной шутки, — безоружен, как я могу быть только перед своим родным отцом. Вам я не способен оказать отпор… Так уж лучше убейте меня, герцог Клод Дамарр, но только сразу и не прибегая к ядовитой насмешке!
Смущенный герцог отступил назад, и его черты приняли унылое выражение.
— Дорогой муж, милый сын, — сказала Сюзанна, становясь между ними, — я редко прошу с чем-нибудь, я живу, не имея иных желаний, иных стремлений, кроме Вашего счастья, живу тихо и мирно среди вас, которых я люблю… обожаю. Выслушайте меня!.. Наступил первый момент, когда отец и сын разошлись в своих мнениях… тут разделяются ваши пути… тут вы нуждаетесь в посреднике… Позвольте мне быть им. Клод, протяни руку сыну! Обещай ему свою поддержку в трудном, неприятном деле, в которое он запутался, благодаря своему юношескому простодушию, незнанию жизни и веселому, открытому нраву, обещай ему вникнуть в его решения, в его планы, спокойно, без запальчивости. А ты, Ренэ, поклянись отцу не предпринимать ничего на будущее время, не выслушав предварительно его совета и мнения. Ваши руки… Ваши руки!
— Так, — воскликнул герцог, — что это значит: ‘Обещай спокойно вникнуть в его планы’!? Неужели ты думаешь, что я не угадываю ловушки, скрытой под цветами? Это значит: поразмысли, не примиришься ли ты еще с брачными затеями почтенного доктора. Ого, я знаю это! Хорошо, мы поговорим совершенно серьезно. Как, мой сын Ренэ, наследник честного, знаменитого имени, молодой, образованнейший человек, которому, благодаря его происхождению, доступны высочайшие посты в королевстве, — этот потомок знатного рода вздумал жениться на дочери простого аптекаря! Ну, нет, это уж чересчур смешно, над этим можно только потешаться. И чтобы я, отец, дал свое согласие, не зная даже хорошенько, какие это люди!.. Дать согласие на союз с дочерью старого дурака, который ищет золото и набивает чучела. Чтобы мой сын вращался около стряпни ядовитых зелий? Да никогда! Слушай, Ренэ! Пока ты живешь здесь, в моем доме под кровлей герцога Дамарр, не заикайся больше о браке с аптекарской дочкой. Я стою слишком высоко и пользуюсь слишком хорошей славой для того, чтобы включить в свой герб наряду с черным львом на серебряном поле пестик аптекарской ступки или лекарственную склянку.
Он поспешно отвернулся с горьким смехом.
Ренэ глубоко вздохнул, как человек, который готовится к большому прыжку с разбега, и печально заговорил:
— Матушка, простите, что я должен невольно причинить легкое огорчение Вам — кроткому, милому, ангельскому существу, но речи герцога с черным львом в гербе принуждают меня к тому. О чем, спрошу я Вас, герцог Дамарр, о чем думали Вы, когда в былое время посватались в Амьене к девушке простого происхождения, к верной Сюзанне Тардье? Помышляли ли Вы тогда о своих предках, о своем генеалогическом древе, о всей своей семье, которая осыпала Вас упреками? Казался ли Вам тогда молот оружейника Адама Тардье более блестящим украшением герба, чем пестик аптекарской ступки Гюэ? Откуда надвинулась туча высокомерия и пренебрежения к другим, которая внезапно нависла над кровлей дома Дамарр?
Герцог остался спокойным, тогда как Сюзанна закрыла лицо рукой.
— Не плачь, дорогая жена, — сказал он, — я отвечу ему. Но одна любовь, но искренняя благодарность, долг, повелевший мне хотя отчасти вознаградить Сюзанну Тардье за все, что она сделала для меня, заставили меня забыть свое положение, нападки моей семьи и протянуть руку маленькой мещаночке. Долгое время наблюдал я за твоей матерью, долго раздумывал, но ее чистота и незапятнанная добродетель придали мне мужества спокойно пренебречь всеми препятствиями.
Сюзанна опустилась в кресло и откинула голову на его спинку.
— С тобой же, мой сын, — продолжал Клод Дамарр, — дело обстоит совсем иначе. Ты познакомился с молодой, красивой девушкой, которая приглянулась тебе, но кто она такая? Я должен сознаться, что не слышал о ней ничего дурного, однако этого еще недостаточно, чтобы позволить тебе, молодому, неопытному человеку, стоящему на пороге жизни, жениться на дочери аптекаря Гюэ. Нет, для этого требуется нечто совсем иное!.. Итак, выслушай меня, твоего отца, твоего друга! Вот тут сидит твоя мать. Ей известно, сколько огорчений всякого рода причиняло нам обоим неравенство звания, и нужно было обладать сердцем Сюзанны Тардье, чтобы терпеливо переносить все уколы оскорбленной гордости, которым подвергались мы оба. Нет, я не подвергну вторично своего имени такой опасности, потому что только любовь и верность благородной женщины помогли мне преодолеть ее. Я отказываю тебе в моем согласии.
Ренэ подумал с минуту, после чего сказал почти весело:
— Ну, хорошо! Зачем же я учился кое-чему? Вот тут, в моей голове, собраны богатые сведения, я должен воспользоваться ими.
Молодой человек поцеловал руку матери, почтительно поклонился отцу и вышел из комнаты.
— Боже мой, что он затеял! — воскликнула герцогиня.
— Какую-нибудь глупость, — ответил герцог. — Но пусть устраивает свою жизнь по-своему. Не тревожься! Дурного Ренэ не сделает, он опомнится, когда утихнет волнение его горячей крови. А теперь, Сюзанна, тебе пора одеваться. Мы приняли приглашение и должны ехать на обед к генерал-контролеру.

V
Званый обед у Пенотье

Рейх де Пенотье состоял генерал-контролером лангедокского духовенства. Подобно Сэн-Лорену, представителю благочестивых отцов Шампани, Пенотье вел дела своих религиозных братств, учреждений и монастырей, кроме того он занимал также должность казначея сельских сословий. Состояние Пенотье исчислялось миллионами, так как его предприятия всегда сопровождались счастьем и удачей. Блестящие пиры, необычайно щедрые подарки, одолжения всякого рода приобрели ему бесчисленных друзей. Пенотье твердо держался правила ‘не пренебрегать никем’, если на поверхности общественного моря всплывало новое лицо, то генерал-контролер умел быстро привлечь его к себе.
Свечи в хрустальных люстрах и стенных канделябрах столовой гостеприимного Пенотье уже ярко пылали. Приятная теплота разливалась по восхитительно декорированной комнате, где мягкие ковры скрадывали шум шагов. Тонкий аромат благовонного курения струился вверх из бронзовой курильницы, а пламя свеч, отражаемое великолепнейшими зеркалами, играло на превосходном сервизе японского фарфора — ценной редкости, встречаемой только на столах государей и доставшейся генерал-контролеру благодаря его многочисленным связям в Голландии. Позади стола, у стены, на богато украшенном буфете искрились редчайшие вина в хрустальных графинах и бутылках, тогда как возле них стояли раскрытые футляры с набором ножей для разрезывания нежной дичи и сочного жареного мяса.
В начале пятого в столовую вошел хозяин.
— Прекрасно, Бернар, — сказал он своему дворецкому, — прекрасно! Мы сегодня опять отличимся на славу. Принесены ли устрицы?
— В свое время они будут поданы открытыми.
— Великолепно! Ну, а как мои фазаны?
— Они получены и будут готовы, когда подоспеет им пора.
— Господин де Вильбуа любит раковые пирожки, я поручил тебе сообщить о том повару.
— Таких пирожков будет подано целое блюдо.
— Тогда я совершенно спокоен. А ко всем этим кушаньям рейнвейн либфрауенмильх, шампанское и бургундское. Ах, я вижу, что все уже готово… Вполне доволен! Слышишь? Звонок в передней, гости съезжаются, — и Пенотье поспешил навстречу приглашенным.
Первыми посетителями оказались двое людей весьма различного возраста и звания. Первый был полковник Вильбуа, старик лет шестидесяти пяти, он держался прямо, по-военному, он одел свой лучший мундир и опирался на толстую испанскую трость с набалдашником, в виде миниатюрного бюста Генриха IV. Второй гость был юноша лет тринадцати, четырнадцати, в форме воспитанника коллегии св. Михаила. Его лицо далеко не производило выгодного впечатления, благодаря худобе, бледности и неправильным чертам. Тело этого студента в известные промежутки времени потрясалось глухим кашлем, а его серые, живые глаза придавали ему вид рыси или лисицы, сходство с которыми увеличивала выдававшаяся нижняя челюсть. Этого молодого человека звали Гильомом Дюбуа и он был сыном аптекаря из Брива ла Гальярд. Пенотье принял его отчасти под свой надзор, потому что этот юноша явился в Париж со значительными рекомендациями высоких прелатов.
Дальнейшую компанию гостей генерал-контролера, собравшуюся на утонченный пир, составляли: герцоги и герцогини де Бранкас и Сэн-Ибаль, аббат Амарел, родственник Пенотье, два камергера герцога Орлеанского и, как доложил лакей, его светлость герцог де Дамарр с супругой. Герцог Дамарр и его жена приняли приглашение Пенотье после того, как герцог пристроил на службу во флот, благодаря своему знакомству с ла Фейядом, одного родственника генерал-контролера. Пенотье так убедительно просил почтенную чету оказать ему честь своим посещением, что герцог наконец согласился. Дамарр был рад встретиться на этом обеде с полковником Вильбуа, которого он знал по прежним походам.
После того как разговор между собравшимися продолжался некоторое время в гостиной, двери снова отворились и лакей громко доложил: ‘Господин Ганивэ де Сэн-Лорен’. К счастью Сюзанна де Дамарр выбрала себе такое место, что ее лицо освещалось лишь наполовину, благодаря этому обстоятельству, странная перемена в ее чертах прошла незамеченной. Герцогиня де Сэн-Ибаль как раз не обращала внимания на Сюзанну, которая судорожно впилась пальцами в обивку оттоманки.
Сэн-Лорен вошел. Он был одет в высшей степени изящно, но просто. Злополучное время их связи воскресло перед герцогиней. Вот она снова столкнулась с человеком, наложившим темное пятно на ее жизнь. Одно за другим надвигались события, приводившие с собой лиц и воспоминания, которые были тесно связаны с проступком Сюзанны. Куда бы она ни обращала свои взоры, перед ней появлялась фигура, заставлявшая ее дрожать.
— Знакомы ли Вы с господином де Сэн-Лореном? — спросил герцога Дамарр Вильбуа.
— Нет, но о нем много толкуют. Он близок к королю.
— Господа, — сказал хозяин, представляя собравшимся нового гостя, — вот мой товарищ и друг, господин де Сэн-Лорен, — и он начал по очереди знакомить его с присутствующими.
Сюзанна прижала руку к груди, — еще мгновение, и Сэн-Лорен стоял перед ней.
— Герцогиня Сюзанна Дамарр, — слащавым голосом произнес Пенотье. — Образец — я нисколько не преувеличиваю — истинно рыцарской женщины, как ее изобразили нам в лице Бриоланы и Урганды.
В этот момент Сюзанна геройски боролась с силой нахлынувших на нее воспоминаний. Она прибегла к своему вееру, украшенному золотым шитьем и жемчугом, чтобы наполовину закрыть им свое помертвевшее лицо, и низко поклонилась. То не был собственно поклон. Несчастная женщина скорее вся поникла, едва держась на ногах.
По лицу Сэн-Лорена скользнула тень, его черты дрогнули, а пальцы незаметно, но с силой стальных тисков, смяли поля драгоценной шляпы. Никто не заметил этого, кроме Сюзанны, которая, не поднимая на него взора, чувствовала каким-то волшебством, что происходило в груди этого человека, впервые стоявшего перед ней после той тяжкой, злополучной поры.
Сэн-Лорен машинально проговорил обычный комплимент, после чего обратился к герцогине Бранкас, с которой уже был знаком.
— Вы не ожидали встретить у меня Сэн-Лорена? — со смехом сказал хозяин, подходя ближе к герцогу Бранкас. — Да, я люблю сюрпризы. Пожалуйте, однако, к столу! Мой Бернар приходит в нетерпение, хотя не все еще в сборе, но мы не станем дожидаться долее. Опоздавший гость — с некоторых пор свой человек у меня в доме, он не должен сердиться, если мы начнем обед без него. Герцогиня Дамарр, покорнейше прошу Вашу руку. Следуйте же за мной, господа!
Сели за стол. Между Амарелем и одним из камергеров оказался незанятый прибор.
Оживленная беседа вскоре же сблизила между собой всех гостей Пенотье. Разумеется, общий разговор вращался около важных событий последних дней какими были арест Экзили и болезнь королевы.
— Вы видите, — горячился Сэн-Лорен, — что адские медикаменты вызвали этот ужасный недуг, потому что, как только они были устранены, ее величество почувствовала себя лучше.
— Ходят разные слухи, — заметил Сэнт-Ибаль: — так, мне говорил один по-видимому осведомленный человек, будто итальянец на своем допросе в Бастилии сделал странное заявление.
— А именно? — спросил Сэн-Лорен не совсем спокойным тоном.
— Экзили оспаривает вред своих лекарств. Хотя он и признает, что то были яды, однако ссылается на свидетельство всех беспристрастных врачей, доказывая, что яды обладают вообще величайшей целебной силой. На этом основании доктор утверждает, что средство, прописанное им королеве, было подменено из зависти лейб-медиками или же сделано недействительным. Очевидно в микстуру влили примесь, парализовавшую ее благотворное действие.
— Это было бы позорной проделкой! — запальчиво подхватил Сэн-Лорен.
— Я не утверждаю того, но бывали странные примеры зависти между врачами.
— Имя Валло ручается за добросовестность произведенной экспертизы.
— Вообще утверждают, что доктор Экзили — опасный субъект, — заметил камергер. — Говорят, будто он имеет в своем распоряжении таинственные средства.
— Я слышал уже о том, — вмешался Дамарр, — но не верю этим слухам. Говорят, будто во Фландрии открыт яд, убивающий посредством вдыхания. Помните, Вильбуа, утверждали, будто его привез один мореплаватель, если не ошибаюсь, из Суринама?
— Да, да, — подтвердил старик, — говорили так. Однако ничего подобного еще не видано.
— Это понятно, — заметил Амарель: — изготовители подобных зелий должны обращаться с ними осторожно, но почему Вы не допускаете возможности изготовления таких тайных снадобий? Наука шагнула далеко вперед.
— Яд, который убивает посредством вдыхания? — внезапно спросил Пенотье, весь насторожившись. — Ведь тогда не оставалось бы никаких следов отравления? Удивительное дело!
— Черт возьми, Пенотье, — со смехом подхватил Вильбуа, — надеюсь, Вы не собираетесь отравить нас? Вы задали этот вопрос таким странным тоном.
Все гости расхохотались вместе с полковником, тогда как Пенотье пришел в некоторое смущение.
Сюзанна видела, что грозившая ей туча постепенно исчезает на горизонте, и ее нервное напряжение и душевная тревога сменились чувством грусти. Она смотрела издали на честное, здоровое лицо своего мужа, кивавшего ей от времени до времени через стол, и думала о благородном доверии, о ничего не подозревавшей беззаботности Дамарра, в глазах которого его жена была образцом женской добродетели и чистоты, между тем как вблизи него сидел тот, чье вмешательство в жизнь Сюзанны разрушило ее счастье и покой.
Когда герцогиня отвела взоры от своего мужа и окинула ими столовую, они машинально устремились в пространство против нее. Вдруг она вздрогнула: ей померещилось что-то ужасное, невероятное.
Столовая Пенотье соединялась с садом, но, чтобы попасть в него, приходилось миновать подобие сеней с колоннами, украшенными статуями. В зимнее время эти сени закрывались стеклянными рамами, вставленными между колонн. Тогда это закрытое пространство украшали оранжерейными деревьями, благодаря чему рядом со столовой получался довольно просторный зимний сад, отапливаемый медными жаровнями. В эти сени вела из столовой большая стеклянная дверь, без портьер, откуда можно было любоваться прелестным, благоуханным приютом.
Когда Сюзанна рассматривала этот пестревший цветами и декорированный с большим вкусом уголок, ей показалось, что между померанцевыми деревьями мелькает чья-то тень. В первый момент она не обратила на это внимания, думая, что по сеням проходит лакей. Однако тень вскоре скрылась, и герцогиня увидала мужчину, который, выглядывая из-за растений и цветочных горок, приближался к стеклянной двери. В движениях этого человека было что-то подозрительное. Герцогиня только что хотела обратить на него внимание общества, как вдруг к своему ужасу увидала лицо этого субъекта у самого стекла двери и сделала тревожное открытие, что то был не кто иной, как Лашоссе.
Он так плотно прильнул лицом к стеклу, что приплюснул нос и таращил глаза в столовую. Его наблюдения по-видимому относились к одному лицу. Взоры герцогини случайно встретились с его взглядом, и у Сюзанны пробежал мороз по коже, когда она заметила страшное, угрожающее выражение в чертах Лашоссе. Он погрозил ей кулаком и скрылся между деревьями.
Почти в ту же минуту к герцогине приблизился Пенотье.
— Ах, сударыня, — сказал, — я вижу, что Вы — любительница цветов, потому что не сводите взора с моего садика!
— Действительно, — ответила герцогиня, — этот цветущий уголок восхитителен. Мне хотелось бы полюбоваться им вблизи.
— После обеда нам подадут туда кофе. О, я покажу Вам несколько редких экземпляров растений!
Общество поднялось из-за стола, чтобы разойтись по соседним комнатам.
— Вы уже обдумали мои предложения, почтеннейший господин Сэн-Лорен? — спросил Пенотье, обращаясь к своему гостю.
— Лишь мельком, господин Пенотье. По разным причинам я не могу еще сегодня дать свое согласие, потому что это дело зависит не от меня одного.
— Ах, что касается этого… — сказал Пенотье и затем вдруг спросил: — а как велика цифра — если это не будет нескромностью с моей стороны — того капитала, который Вы пускаете в оборот?
— Это — не тайна. Мои обороты достигают ежегодно десяти миллионов франков.
У Пенотье дрогнули углы рта и он отступил шаг назад, но спокойно возразил:
— Ну, а я орудую более крупными суммами.
— Охотно верю, — заметил Сэн-Лорен. — Доходы с церковных имуществ и учреждений Лангедока пожирнее, чем в Шампани, кроме того Вы служите еще представителем сельских сословий, — и, сказав это, он повернулся к Бранкасу, который тронул его за руку.
Пенотье исподтишка посмотрел ему вслед и пробормотал:
— Десять миллионов ежегодно в руках!.. Вот это выгодно! Я мог бы осуществить при таких средствах огромные предприятия, если бы к моим шестнадцати миллионам прибавить еще десять. Но он, кажется, не намерен уступить свое место… С духовенством я уж поладил бы, если бы удалить его. — Он огляделся кругом, общество покинуло столовую. — Гм… Амарель давеча говорил о яде, не оставляющем следов. Это было бы верным оружием для предпринимателя.
После этого Пенотье подошел к своим гостям. Между ними происходил оживленный разговор об одной картине. То был портрет короля Людовика XIII. Равнодушное лицо монарха с печатью пресыщения в чертах смотрело неподвижно и безучастно со стены и ясно говорило, что он не любил никого в этом мире, кроме себя, да и то едва ли.
— Он очень похож, — сказал Бранкас. — Этот портрет был написан незадолго до его смерти.
— Мне уже предлагали за него большие деньги, — сообщил хозяин дома, — но с оригиналом Бурдэна не так-то легко расстаться.
— Это — чудесная вещь, — заметил Сэн-Лорен.
— Да, как картина, — вмешался камергер, — но в самом лице нет ничего красивого.
— Однако Вы говорите очень смело! — со смехом подхватил Бранкас.
— Что же тут дурного? Покойный король никогда не нравился мне. Я люблю вот таких личностей, как теперешний государь. Вот король Людовик Четырнадцатый — настоящий монарх.
— Если сравнивать сына с отцом, то надо сознаться, что между ними нет ни капли сходства, — задумчиво произнес Сэнт-Ибаль.
— Вы правы, — согласился Бранкас, — но теперешний король во многом похож на свою мать.
— Вы находите? А, по-моему, нисколько. Вот там висит портрет королевы Анны Австрийской. Вглядитесь в него хорошенько и скажите мне, в чем заключается это мнимое сходство между матерью и сыном? Скорее герцог Орлеанский походит на своего отца.
— Значит, наш король Людовик выродок?
— Ну, вот! — довольно колко заметил Бранкас. — Я нахожу, что черты у него гораздо умнее, чем у родителей.
— Королева-мать — женщина весьма умная.
— Согласен, но у нее испанский тип. Посмотрите же на теперешнего короля: какое кроткое и вместе с тем величавое лицо, а глаза такие необыкновенные! В них еще не отражается большой опытности, потому что король слишком молод, но они одарены дивным блеском и живо напоминают глаза одного человека, который некогда господствовал над Францией.
— Кого же Вы подразумеваете? — спросил Пенотье.
— Кардинала Мазарини, — ответил Бранкас, указывая на портрет покойного министра.
Все взоры обратились в ту сторону.
Поразительно глубокое молчание внезапно овладело обществом. Один посматривал на другого, и каждый чувствовал, что слова герцога затронули весьма опасный и таинственный вопрос. К величайшему испугу Пенотье бледный, некрасивый мальчик Гильом Дюбуа неожиданно выпалил:
— Ах, теперь я припоминаю! Аббат Мортье, надзирающий в нашем училище за работами, недавно сказал доктору Толо: ‘Король в сущности — сын Мазарини’.
Замешательство гостей достигло высшей степени, никто не отваживался говорить.
Наконец Пенотье собрался с духом и сказал, притворно смеясь:
— Гильом, Вы допустили одурачить себя небылицей!.. Мы знаем достаточно на этот счет… Однако Вам пора обратно в училище. Ступайте, мой лакей проводит Вас.
— Ага, — насмешливым тоном подхватил скороспелка, — теперь я должен убираться, когда разговор принял интересный оборот!. Так со мной бывает всегда. Но если наши старшие не должны были толковать о вещах, из-за которых они рисковали сломать себе шею, то им следовало помалкивать.
Хозяину дома стоило большого труда увести юношу из комнаты. Вскоре он вернулся обратно и сказал в сильном волнении:
— Прошу Вас, друзья мои, пропустить мимо ушей речи бездельника. Подумайте, в какое ужасное положение могли бы мы попасть через него!
— Господа, — заметил Бранкас, вставая с места, — это доказывает только, до какой степени распространена опасная новость, согласно которой король произошел от Мазарини.
— Заклинаю Вас, герцог, — стал умолять Пенотье, — говорите потише.
— Хорошо, — продолжал Бранкас, — Вашей прислуги тут нет поблизости?
— Она удалена.
— Тогда поговорим откровенно. Злословие получило обильную пищу. Я не понимаю осторожных вельмож, и прежде всего господина Кольбера, который должен знать о появлении загадочной личности.
— Вы говорите загадками… Кто? Что?
— Неужели Вы ничего не слыхали о таинственном узнике, господин Пенотье?
— Я занимаюсь своими делами. О ком Вы толкуете, герцог?
— О Железной Маске, — ответил тот.
Все вздрогнули.
— Ах, это великолепно! — воскликнула герцогиня де Сэн-Ибаль. — Мороз так и продирает по коже! Расскажите нам, пожалуйста, об этом, милейший герцог.
— Смотрите, не накликать бы Вам на себя беды! — предостерег Сэн-Лорен.
— Устарелая выдумка! — засмеялся камергер. — Ну, кто видал когда-нибудь эту Маску?
— Наверно, никто, — подхватил Сэн-Ибаль.
— Вообще нам не следует говорить об этом, господа, — сказал Пенотье.
— Надо думать, что здесь нет предателей, — заметил Бранкас.
— Потолкуемте же! — воскликнул Дамарр. — Никто не верит этому. К чему же тут скрытность? Я не вижу причины.
— Причина — опасность самого дела, — прошептал Бранкас. — Злонамеренные люди утверждают, будто покойный кардинал Мазарини мог оспаривать у короля Людовика Тринадцатого его отцовские права на теперешнего государя.
— Ах, это низко! — подхватил Сэн-Лорен.
— Может быть! Относительно тайного брака вдовствующей королевы с кардиналом не остается больше никаких сомнений. Железная Маска, говорят, был первым плодом запретной любви кардинала и королевы. Король Людовик Четырнадцатый будто бы является вторым ребенком, которого покойный государь счел своим, после того как были приняты меры скрыть доказательства первого проступка. Подобные вещи случаются сплошь и рядом, только внебрачные дети не всегда обречены носить железные маски.
Сюзанна тяжело дышала, откинувшись на спинку кресла, а лицо Сэн-Лорена было похоже на мраморное изваяние.
— Значит, того ребенка держали в безвестности? — спросила герцогиня де Сэн-Ибаль.
— Да, так оно и было. Опасались убийства, и хорошо сделали, что сохранили молодую жизнь.
— А зачем же маска?
— Это весьма понятно. Черты лица замаскированного узника так поразительно схожи с чертами короля Людовика Четырнадцатого, что это сходство сейчас выдало бы тайну, а кто может Вам поручиться, что у заключенного не явится охота выступить претендентом на французский престол?
— Вы правы. Отсюда — строгое заточение. Однако мне все еще непонятно, каким образом известие могло проникнуть в публику? Кто же, спрашиваю опять, видел Железную Маску?
— В том-то и суть вопроса, — подхватил камергер. — Ни единый человек не может выступить и сказать: ‘Я видел таинственного узника’.
— Вот и ошибаетесь, дражайший, — внезапно возразил полковник Вильбуа, сидевший до сих пор молча. — Найдется достаточно людей, которые видели заключенного в маске.
— А кто же они такие? Вы знаете кого-нибудь из их числа?
— Знаю, весьма коротко.
— Кто же этот человек? Назовите мне его, полковник! — воскликнула герцогиня Сэн-Ибаль.
— Да я сам видел замаскированного.
— Расскажите! — воскликнуло большинство гостей.
— Молчите! — умолял Пенотье.
— Господа, — сказал старик, — я серьезно полагаю, что не рискую ничем, если исполню Ваше желание. Ведь если бы кто-нибудь из Вас вздумал болтать о слышанном от меня, то он навлек бы на себя такую же опасность, как и я сам. Поэтому я расскажу свое приключение только четырем молчаливым стенам.
Присутствующие придвинулись ближе к нему. Сам Пенотье, хотя боязливый и нерешительный, пылал не меньшим любопытством, чем его гости. Полковник еще раз доверчиво осмотрелся в кругу своих слушателей, откашлялся и приступил к рассказу.

VI
Что рассказал полковник Вильбуа о железной маске и каким образом был прерван его рассказ

Почти четыре года тому назад корпус, в состав которого входил наш полк, занимал город Пиньероль. Вам известно, господа, что тамошний гарнизон меняется ежегодно и лишь двести человек, охраняющие цитадель, остаются там постоянно. Пребывание в благодатном Пьемонтском краю было нам всем настолько приятно, что я с досадой принял весть о предстоящем выступлении.
Полковник д’Арвиль, состоявший в то время комендантом пиньерольского форта и цитадели, примерный служака, старался утешить нас и младших офицеров. По его словам, он завидовал нам в том, что мы увидим опять прекрасный Париж. Когда мы готовились уже к выступлению, 28-го марта 1661 года в Пиньероль прибыл курьер с известием, что кардинал Мазарини скончался поутру девятого марта в Венсенне, близ Парижа.
Такая новость, понятно, произвела большое впечатление. Все чувствовали, что предстоит важный переворот в государственном строе. Так как я в то время уже подумывал об отставке, то будущее не особенно заботило меня, и в день получения известия я еще отправился в форт, чтобы поболтать о случившемся с Арльвилем за стаканом вина.
Я застал добрейшего коменданта в страшном волнении. Он, видимо, что-то скрывал.
— Черт возьми! — воскликнул я. — Что такое с Вами, Арльвиль? Неужели смерть скаредного министра касается Вас так близко?
— Нет, дружище, — ответил комендант, — дело не в том. Я расстроен странным приказом, который привез мне курьер. Я должен лишиться командования цитаделью и вместо этого заведовать городским гарнизоном. Это — понижение по службе. Разве я в чем-нибудь провинился?
— А кто назначен Вашим преемником? — спросил я.
— Никому неведомый офицер. Я никогда не слыхивал его имени. Это — некий де Сэн-Марс.
Я слыхал эту фамилию в армии и вспомнил, что в годы моей молодости один де Сэн-Марс служил в королевских мушкетерах, но пропал без вести, скрылся и никому из нас не было ничего известно о его дальнейшей участи.
— Не тот ли это самый? — спросил я д’Арльвиля, после того как рассказал ему о своем знакомстве с Сэн-Марсом.
— Весьма возможно, — ответил комендант. — Посмотрим, что принесет нам предстоящая перемена.
Приказ о нашем выступлении не заставил долго ждать себя, и вскоре я распрощался со своим добрым приятелем Арльвилем. Мой эскадрон состоял из заслуженных людей и всегда вел себя примерно. Таким образом я не имел повода тревожиться в пути и мог останавливаться на дневку в том или другом встречном городе, тогда как мои офицеры и ефрейторы надзирали за солдатами. Наш маршрут лежал через Лион, небольшую часть Бургундии и далее через Нивернуа и Куртенэ на Париж.
Стоял необычайно жаркий день, когда мы достигли Шато-Шинона, где скрещиваются дороги в Дижон и Оксерр. Я с младшим поручиком остался в монастыре бернардинцев, где монашеская братия угостила нас наславу. Этот монастырь лежит на полчаса пути от Шато-Шинона. Осушив еще несколько стаканов превосходного бургундского за здоровье гостеприимных монахов, мы пошли к своим лошадям, поправили седла и вскочили на них. Дело было часу в десятом вечера, проехав с четверть часа, мы заметили, что сбились с дороги. Такое открытие уже само по себе раздосадовало нас, и наше неприятное приключение становилось еще фатальнее в виду того, что над нашими головами грохотал гром, сверкали молнии и вскоре хлынул проливной дождь. Напрягая все чувства, чтобы увидать хоть какого-нибудь избавителя или найти помощь в нашем критическом положении, сопровождавший меня поручик де Беллэ заметил мерцавший вдали огонек. Он указал мне на него, и, пристально всмотревшись, я действительно различил светлую точку, которая то разгоралась ярче, то тускнела, иногда двигалась, потом останавливалась опять, то удалялась, то приближалась.
— Поедемте в ту сторону, Беллэ, — сказал я. — Во всяком случае там должны быть поблизости люди.
Мы пустили вскачь своих лошадей, держась все время на огонек, и, наконец, попали на какое-то подобие дороги. Светящаяся точка, правда, пропадала иногда на несколько секунд, но снова появлялась и, наконец, сделалась настолько яркой, что, несмотря на ненастье, мы ясно различили здание, из окон которого лился свет, послуживший нам путеводным маяком.
Обрадованные перспективой укрыться от ливня, мы храбро пустились к этому дому. Насколько можно было рассмотреть в темноте, перед нами возвышалось дворянское жилище, похожее на крепость, как все господские усадьбы четырнадцатого и пятнадцатого веков.
Мы считали себя совершенно вправе, прежде всего, в качестве солдат короля, явиться к благородному владельцу (на его знатное происхождение указывал высеченный из камня герб над воротами маленького замка) и просить ночлега. С этим намерением приблизились мы к воротам. Но едва копыта наших лошадей застучали по мостовой двора, как из потемок внезапно вышло трое людей, которых мы различили при свете фонаря, нам повелительно крикнули: ‘Стой’, и три ружейных дула направились на нас в упор. Мы осадили коней, и я крикнул стражам с шишаками на голове:
— Мы офицеры королевских войск, которые возвращаются из Пиньероля в Париж. Сбившись случайно с дороги, мы просим отвести нам местечко, где можно было бы просушить наше измокшее платье.
— Можете сушить свое платье хоть у чертова костра, но не в здешнем замке, пока мы тут стоим, — последовал невежливый ответ.
Обращение и речь этих людей показались нам подозрительными. Поэтому я подскакал к ним и крикнул:
— Я — полковник де Вильбуа драгунского полка принца Конде. Согласны ли Вы пустить меня из-под проливного дождя в замок, или нет?
— Нет, господин полковник, — ответил один из стражей, направив в то же время дуло своего ружья мне в голову. Сдержите свою лошадь, господин де Вильбуа, иначе я всажу вам пулю между лбом и носом.
— Посмотрим? — подхватил я и так пришпорил коня, что тот одним скачком очутился среди караульных.
Уклонилось ли при этом ружье в сторону или отсырело, только грянувший выстрел не задел меня, я остался невредим, но так как мне угрожали еще два заряженных ствола, то я счел за лучшее повернуть назад. Кроме того картина после выстрела переменилась. Мы увидали мельканье огней за окнами, услышали голоса, и вскоре из замка высыпало множество людей с факелами, пистолетами и обнаженными саблями в руках. Они как будто готовились к настоящему нападению, причем их обуял такой воинственный пыл, что они потрясали уже оружием, еще не видя своих мнимых противников.
Мы горели настолько же любопытством, насколько и мужеством, нетерпеливо ожидая развязки своего приключения. Стрелявший в нас солдат, как мы могли видеть при свете множества огней, кинулся к высокому мужчине, который казался предводителем остальной ватаги, и громко доложил последнему, как он, исполняя приказ, преградил дорогу дерзким пришельцам и дал по ним выстрел. Мы еще недоумевали, с кем имеем деле: с путешественниками ли, с гарнизоном ли замка, или же с разбойниками, как увидели новую фигуру, спускавшуюся с крыльца. Едва этот человек услыхал мое имя от караульного, как поспешно воскликнул:
— Господа, никакой приказ не может заставить меня оттолкнуть от моего порога почтенного полковника Вильбуа! Оставайтесь, где хотите, я введу его к себе в дом. — Затем, не обращая внимания на дождь, он бросился к нам через двор и крикнул мне: — Эй, Ашиль, идите в мой замок! Вы не должны мокнуть под дождем ни минуты долее. Неужели Вы не узнаете Анри де Буа-Рамэ, своего старого товарища по оружию?
— Буа-Рамэ! — воскликнул я, опустив саблю и бросая поводья. — Вы ли это?
— Разумеется. Вы находитесь в моем замке Буамон.
Я узнал своего старого товарища. Поспешно спрыгнули мы с коней. Хозяин дома кликнул конюхов и ввел нас в замок, тогда как наших лошадей поставили в конюшню. Разумеется, нам пришлось идти мимо всей это вооруженной ватаги.
Когда мы вступили в сени, высокий мужчина, показавшийся нам предводителем, преградил мне дорогу и сказал гнусавым, зловещим голосом:
— Если Вы — офицер королевского войска, то должны знать, что означает приказ короля. Господин де Буа-Рамэ может приютить Вас в своем замке, приняв ответственность на себя, однако я советую Вам помнить, что приказ нашего монарха запрещает Вам входить в нижний этаж этого дома, пока я занимаю его с моими людьми. По этой причине Вы получили строгий и резкий отпор. Итак, Вы — вверху, я — внизу.
Меня возмутили грубый тон и надменное, невежливое обращение этого офицера, показавшегося мне вдобавок знакомым, поэтому, опершись на свою саблю, я весьма решительно ответил.
— Приказам короля повинуются все французы, но нужно знать еще, кто является их исполнителем и кому они вручены.
— Ваш друг Буа-Рамэ, наш общий хозяин, видел приказ. Я — майор де Сэн-Марс.
Этого было с меня довольно. Так вот почему противный тон показался мне таким знакомым, да и черты лица этого субъекта напоминали что-то в прошедшем! Передо мной стоял бывший однополчанин. Убедившись в том, я сказал:
— Если Вы — тот самый Сэн-Марс, который некогда служил в мушкетерах Людовика Тринадцатого, а теперь назначен комендантом Пиньероля, то мы с Вами — старые знакомые. Я — Ашиль Вильбуа.
Болван смерил меня с головы до пят своими серыми, пронзительными глазами, потом повернулся на правом каблуке и пошел в комнату нижнего этажа, грубо крикнув мне: ‘Я — не охотник возобновлять устарелые знакомства!’ — после чего хлопнул дверью.
Буа-Рамэ успокоил меня, что было нетрудно, и вскоре мы сидели с ним в его уютной комнатке. Буря утихла и живительный воздух струился в окно.
— Скажите мне однако, Анри, — спросил я: — что все это значит? Ваш дом совершенно захвачен людьми Сэн-Марса, окружен караулом… Майор снабжен королевским приказом… К чему все это? Что такое происходит? Арльвил насказал мне с три короба о тайнах, которые он чует в воздухе, и разных историях подобного рода. Почему никто не должен входить в нижний этаж? Долго ли останется тут майор?
Буа-Рамэ поднял вверх стакан и, держа его против огня, смотрел на вино прищуренными глазами, после чего произнес:
— Это действительно — тайны, и преудивительные, приказ короля, по которому все дворяне должны предоставлять в распоряжение майора свои жилища по пути его следования, постановка караулов вокруг занятых им домов, вызов Сэн-Марса в Пиньероль, — все это имеет свою уважительную причину.
Любопытство разбирало меня все сильнее.
— А нельзя ли узнать ее? — спросил я.
Буа-Рамэ обвел взором комнату, положил локти на стол, и, нагнувшись к нам, прошептал:
— Я сообщу Вам нечто, но Вы не должны рассказывать это, если не желаете прогуляться наверняка в Бастилию или в Венсенн. Сэн-Марс конвоирует узника.
— Ах! — вырвалось у меня. — Но кого же именно?
— Вот в том-то и дело.
— Что же тут необыкновенного?
— Сама личность узника необыкновенна.
— Пожалуй, он — турок или индеец?
— Нет.
— В таком случае — женщина?
— Кто может это знать?
— Вы загадочны не меньше Сэн-Марса, любезный Анри! Разве нельзя судить об этом по чертам и фигуре арестанта?
— Ха-ха! Вот в том-то и шутка! Загадка, злодейство, необычайность, тайны кроются в том, что узник Сэн-Марса не может никому показать свое лицо, так как носит маску, совершенно скрывающую его черты.
Мы с удивлением посмотрели на рассказчика.
А он продолжал:
— Ради этого таинственного узника Сэн-Марса произвели в майоры, извлекши его из безвестности, и мрачный тюремщик везет теперь пленника в Пиньероль, куда он назначен комендантом цитадели, и замкнется с ним вместе в темничных стенах. Ни единый человек не смеет приближаться к ним, пока замаскированный находится в чьем-нибудь доме. Вот почему так строго стерегут этого узника.
— Но откуда же взялся пленник? — спросил я с возрастающим удивлением.
— Никому неизвестно. Люди, сопровождающие Сэн-Марса, — грубые, почти скотоподобные существа. Сам он — темная личность, и, вероятно, очень рад, что с ним никто не заговаривает. По его словам, он едет из Берри, но я знаю, что он явился из Дижонского округа, где, должно быть, захватил с собой узника. Майор несомненно хранит странную государственную тайну, но было бы напрасно ломать над ней голову. Во всей Франции не исчезло ни одного высокопоставленного лица, и маска должна скрывать опасное сходство, в точности известное королю, потому что все приказы написаны рукой монарха.
— А сами Вы видели маску?
— Да.
— Буа-Рамэ, — сказал я, — мне также надо посмотреть на этого удивительного пленника.
— Уж не рехнулись ли Вы?
— Нет! Я должен видеть его. Если Вы не хотите помочь мне в этом, то я побегу вниз, ворвусь с саблей наголо в дверь зала и кинусь в комнату Сэн-Марса, что из этого выйдет — ляжет на Вашу совесть.
Я поднялся, и Буа-Рамэ, опасавшийся какой-нибудь беды, решил, наконец, исполнить мое желание.
— Прошу Вас, однако, не навлекать на меня несчастья, — сказал он. — Слушайте же, что я Вам скажу. Из моей комнаты ведет старинная трехъярусная винтовая лестница в большой зал нижнего этажа, где в данную минуту Сэн-Марс сидит со своим пленником за ужином. Дверь из этого хода в зал заставлена большим портретом Генриха Второго. Снимите свои сапоги, останьтесь в одних носках и ступайте через маленькую дверку на потайную лестницу, Вы не можете заблудиться. Спустившись вниз, Вы увидите два крошечных отверстия в двери, там, где на портрете нарисована пряжка кушака, помещается дверной замок, сквозь замочную скважину можно окинуть взором весь зал. Старайтесь не шуметь… Будьте осторожны и молчаливы!.. В остальном я умываю руки.
Пять минут спустя, я очутился, в носках, в потайном ходу. Мало-помалу мне удалось добраться ощупью до деревянной лестницы, тогда как вначале я шел по каменным плитам. Неслышными шагами спустился я до указанной двери, которую различил, благодаря двум маленьким круглым отверстиям, пропускавшим слабый свет. Нагнувшись, я прильнул к ним глазами и увидал странную картину. Шагах в тридцати от моего наблюдательного поста стоял роскошно сервированный стол, на котором возвышались два позолоченных канделябра с пятью зажженными свечами каждый. За столом сидели: Сэн-Марс, его младший офицер и высокий, стройный молодой человек. Последний был одет в костюм коричневого бархата, из-под его рукавов, из открытого жилета пышными сборками выступало дорогое кружево и ниспадало в виде воротника на плечи, на его пальцах сверкали перстни, густые волосы вились на голове, но лицо нельзя было рассмотреть, потому что его совершенно скрывала черная бархатная маска. Пленник с помощью тонкой, окружавшей голову, полоски стали, носил на себе этот гроб своего живого ‘я’, закрепленный на затылке, где я рассмотрел замочек. Маска, охватывавшая лицо наподобие забрала шлема, была снабжена подвижным подбородком, что давало возможность узнику свободно говорить, есть и пить, не снимая ее с головы.
Странный, зловещий вид замаскированного пленника заинтересовал меня до такой степени, что я не обратил внимания на разговор, который вели между собой собеседники, я не смел и не желал потерять ни одного мига, предоставленного для моих наблюдений. Мне все казалось, что мой взор проникнет сквозь маску, или, пожалуй, я надеялся, что пленнику будет позволено освободить свое лицо от железных уз… Но напрасно: маска оставалась крепко замкнутой и лишь с большим напряжением удалось уловить блеск огневых глаз, сверкавших из-под черного покрова. Однако до моего слуха доносились отрывочные фразы, и голос замаскированного звучал так благородно, так мелодично, что мне никогда в жизни не приходилось слышать ничего более приятного. К своему удивлению, я заметил, что двое солдат, прислуживавших за столом, приближались к таинственной личности не иначе, как с величайшим почтением, граничившим с раболепством, что Сэн-Марс собственноручно подавал ему кушанья, наливал вино и, обращаясь к нему с речью, сопровождал свои слова низким поклоном. Значит, под маской скрывался человек высокого происхождения, и какая-нибудь страшная тайна сделала этого несчастного заживо погребенным, превратила его в существо, которое стерегли, подобно дикому, опасному даже в клетке зверю, хотя он и казался кротким. Это подтверждалось видом четырех массивных пистолетов, лежавших на столе, по два у прибора Сэн-Марса и его подчиненного, заряженное оружие, очевидно, лежало тут наготове для того, чтобы уложить на месте замаскированного узника или каждого, кто вздумал бы освободить его, если бы не оставалось более никакого иного средства. Я был так подавлен этим неслыханным насилием, которому подвергался человек, предназначенный судьбой для того, чтобы занимать одно из высочайших мест в культурном обществе, что у меня невольно вырвался тяжелый вздох.
При всей отдаленности моего наблюдательного поста от стола, где ужинала маленькая компания, этот звук, вероятно, дошел до слуха Сэн-Марса, потому что тот вскочил, схватил правой рукой пистолет, левой — канделябр и крикнул: ‘Кто там?’. В то же время я увидел, как младший офицер со спокойствием людоеда, привычного к сценам убийства, направил один из своих пистолетов на пленника, который сидел неподвижно на стуле, покорясь своей судьбе.
Сознавая: что если я буду открыт, то мне несдобровать, я счел за лучшее ретироваться как можно тише, бледный и взволнованный, вернулся я обратно в комнату Буа-Рамэ, который со страхом ожидал меня в обществе Боллэ.
— Ну, что Вы теперь скажете? — спросил он.
— Я не могу опомниться, — ответил я, — мои мысли путаются.
— А что сказали бы Вы, если бы маска упала и перед Вами появился…
Как раз при последних словах Вильбуа дверь гостиной с шумом распахнулась, испуганное общество рассыпалось с громким криком в разные стороны, и в комнату вошел красивый молодой человек в блестящем мундире драгунского офицера.
— Боже, уж не это ли — загадочная личность? — воскликнула госпожа Сэн-Ибаль.
У Сюзанны Тардье снова забилось сердце: этот ужасный вечер был предназначен на то, чтобы подвергать ее всем мучениям пытки, потому что в нескольких шагах перед ней стоял ее сын, де Сэн-Круа, а немного поодаль сидел отец этого юноши, Сэн-Лорен.
— Поручик, — воскликнул Пенотье, — какой злой дух внушил Вам перепугать нас таким образом? Мы перестали Вас дожидаться.
— Простите, — стал оправдываться Сэн-Круа, — виной тому неожиданная задержка. Разве я Вас испугал?
— Мы как раз слушали рассказ о привидениях, — пошутил Пенотье, — и Вы вошли в комнату в критический момент.
— Весьма сожалею.
— Позвольте мне представить Вас обществу. Сударыни и господа, это — поручик де Сэн-Круа.
Присутствующие рассматривали нового гостя Пенотье с различными чувствами. Клод Дамарр невольно сжал кулаки, увидев перед собой человека, запутавшего его сына в неприятную историю, разыгравшуюся на улице Лабурб. Сюзанна втихомолку смахнула слезу материнской любви и женской тревоги, рука Сэн-Лорена судорожно схватилась за сердце, он устремил пристальный взор на своего внебрачного сына и закусил губы, после чего его взоры обратились к Сюзанне, которая на этот раз не отвернулась прочь.
— Знаете ли, господа, последнюю новость? — внезапно спросил Сэн-Круа.
— Какую? — с любопытством начали спрашивать присутствующие.
— Сегодня в девять часов вечера Фукэ, сидевший до сих пор в Бастилии, был увезен из своего заточения, так как его намерены поместить в другую тюрьму.
Это известие произвело большое впечатление, участь Фукэ интересовала всех.
— А куда же переведут его? — спросил Бранкас.
— Господин д’Артаньян конвоирует его в пиньерольскую цитадель.
Присутствующие насторожились, находясь под свежим впечатлением рассказа Вильбуа.
— Там он попадет под строгий надзор, — заметил Сэнт-Ибаль, — ведь де Сэн-Марс — суровый страж.
— Тогда у Сэн-Марса будет двое важных узников, — опрометчиво сказал поручик.
— Господа, нам сейчас подадут великолепный, только что полученный из Голландии кофе, — громко заявил встревоженный Пенотье, хватаясь за первое средство отвлечь разговор от опасного предмета.
— Пенотье, — тихонько сказал Сэн-Лорен, подходя к генералу-контролеру, — у меня есть причины просить Вас задержать на некоторое время герцога Дамарра.
Взор Сэн-Лорена искал Сюзанну, и когда он увидел, что герцогиня также смотрит на него, то подал ей знак глазами, причем не спеша вышел из комнаты.
Сюзанна поняла его и незаметно оставила гостиную. Столовая была пуста, и когда герцогиня вошла в нее, то увидела, как Сэн-Лорен юркнул в зимний сад. Рискуя быть замеченной, она последовала за ним.
— Сюзанна, — страстно воскликнул Сэн-Лорен, — здесь… Здесь мы встретились вновь!
— Пьер, это — странная судьба. В этот круг, где нам суждено было встретиться, вступил наш сын, залог любви, в которой Вы мне клялись, но не сдержали своей клятвы.
— Не убивайте меня своими упреками, позвольте мне взять Вашу руку… Молить о прощении! — воскликнул Сэн-Лорен и схватил руку Сюзанны, а затем, заметив, что герцогиня не отняла у него своей руки, продолжал: — Подумайте, что я испытал, когда увидел Вас вновь!
— Не станем терять время на пустые речи, Пьер. Что Вы намерены сделать? Годэн должен быть спасен.
— Боюсь, что он наполовину погиб, предоставьте ему идти своей дорогой.
— Как? Вы не хотите Вашего… моего сына вернуть назад с пагубного пути, на который привели покинутого молодость, красота и Ваше равнодушие?
— Но подумайте о моем положении! Ведь я…
— Нельзя смотреть на положение, когда от этого зависит счастье человека… родного детища. Эта маркиза де Бренвилье — гибель нашего сына. Удалите Годэна.
— Но как?
— У него страшные долги, Бренвилье не имеет кредита, ростовщики осаждают его порог. Скупите его долговые обязательства, тогда он будет в Ваших руках. Если у него не хватит средств расплатиться, то он поневоле сделает все, что Вы пожелаете.
— Это — безумство, Сюзанна. Тогда я выдал бы себя перед каждым, которому поручил бы это дело.
— Вы — человек холостой, свободный.
— Но мое положение? Кроме того я окружен врагами. Одного я благополучно устранил, воспользовавшись благоприятными обстоятельствами, но другой еще угрожает мне. Он у Вас, в Вашем доме. Лишь устранив его…
— Лашоссе! — подхватила герцогиня.
— Да, это — он. Ему все известно, у него есть доказательства, пока он может мучить меня, я — только наполовину человек…
Герцогиня онемела от испуга и ужаса, когда как раз в тот момент у самых ее ног откинулся люк и, подобно демону преисподней, из подполья вынырнула фигура Лашоссе. Бледный, с растрепанными волосами, с пистолетом в правой руке стоял страшный слуга между Сюзанной и Сэн-Лореном.
— Убирайтесь прочь, сатана! — воскликнул последний.
— Не кричите так громко, — глухим голосом сказал Лашоссе, — не то сюда сбегутся гости. Я хочу только сказать, что Вам удастся устранить меня не так скоро, как Вы надеетесь. Впрочем на случай моей внезапной смерти уже заранее приняты меры, чтобы Вам самим несдобровать. Сегодня же я пришел лишь за деньгами, которые Вы обещали мне. Сегодня мной положено начало Вашего преследования. Куда бы Вы ни явились, за Вами по пятам стану следовать и я.
— Но, пес, чудовище, — воскликнул Сэн-Лорен, — зачем понадобилось тебе это? Ты получишь от меня деньги. Я согласен оставить тебя невредимым… Но к чему же эта травля, преследование?
— Мне приятно наслаждаться Вашим страхом. Ну, доведите дело до скандала! Если я щадил Вас, то ради вот этой, — и Лашоссе указал на Сюзанну. — Нам с Вами тесно вдвоем, господин Сэн-Лорен. Давайте сейчас же мои деньги, а не то завтра же поутру я предам огласке Вашу тайну.
— У меня ничего нет при себе, кроме жалких десяти дукатов.
— Слишком мало. Мои сообщники требуют денег. Им известен наш уговор. Постойте однако! Я вижу у Вас на пальце драгоценный перстень. Дайте мне его!.. Когда Вы будете при деньгах, то можете выкупить его обратно.
Сэн-Лорен беспрекословно снял с пальца кольцо и подал его разбойнику.
— Хорошо, теперь я исчезаю опять, — заявил тот. — Помните то, что сказала Вам Сюзанна: спасите Годэна от Бренвилье… иначе… на небе собираются грозные тучи…
С этими словами Лашоссе юркнул в подполье.
Герцогиня и Сэн-Лорен, как ошеломленные, смотрели ему вслед, им казалось, что то был призрак. Однако не успели они опомниться от ужаса, как услыхали голоса приближавшихся гостей.
— Приди в себя, Сюзанна, будь осторожна! — прошептал Сэн-Лорен, поспешно подводя герцогиню к статуе.
— Посмотрите, каково? — со смехом воскликнул подошедший Дамарр, — так вот ты где, жена? У тебя тайное свидание с представителем духовенства?
— Да, — сказал Сэн-Лорен, — я позволил себе объяснить герцогине некоторые из этих антиков, которыми она, по-видимому, сильно интересуется.
— Первый раз слышу! — возразил Дамарр. — Никогда моя жена не обнаруживала к ним ни малейшего пристрастия. Вот цветы — это по ее части.
— Я хотела полюбоваться бюстами, — сказала Сюзанна, — и господин де Сэн-Лорен выразил любезную готовность быть моим чичероне.
В эту минуту к ней подошел Сэн-Круа и почтительно произнес:
— Простите, герцогиня, я сейчас нашел вот этот медальон там на полу, в олеандровой беседке. Он лежал раскрытым и, так как я увидал в нем миниатюрный портрет молодого герцога Ренэ Дамарр, то заключил отсюда, что эта вещица должна принадлежать Вам.
Сюзанна торопливо схватила медальон, вероятно, оторвавшийся у нее от браслета, на котором он висел, при порывистом движении руки, когда она была испугана внезапным появлением Лашоссе.
— Благодарю Вас, — промолвила она, украдкой пожимая руку Сэн-Круа, и устремила взгляд, полный материнской нежности, на своего одинокого сына. Однако она тотчас же отвернулась от него, так как к ней уже подходил Дамарр.
— Сюзанна, — сказал он, — Лашоссе подал экипаж.
Остальные гости также стали прощаться с радушным хозяином.
Между прочим подошел к нему и Сэн-Лорен.
— Довольны ли Вы моим угощением? — спросил Пенотье.
— Во всех отношениях… Ваш дом восхитителен. Скажите, однако, любезный коллега, — продолжал гость, — подземелье под ним, должно быть, имеет большое протяжение? Я слышал, что у Вас существуют значительные склады вин.
— Конечно. Подвалы этого старинного здания, построенного некогда графами Невэр, простираются до улицы Фран-Буржуа.
— Значит, они соединяются, как говорил мне Ваш дворецкий, с каменоломнями?
— Совершенно верно. Из моих погребов можно отправиться на подземную прогулку. Если Вам придет охота, устроим это развлечение. Неприятно одно, что каменоломни кишат опасным сбродом, но не могу же я замуровать все лазейки!
‘Лашоссе проник сюда через каменоломни, — подумал про себя Сэн-Лорен. — Может быть, найдется средство похоронить его навсегда во мраке этих подземелий’.
Затем он учтиво, но холодно поклонился Сэн-Круа, пожал Пенотье руку и удалился.

VII
Арест на Новом мосту

Месяцев семь спустя после рассказанных сейчас событий, летом 1665 года, стоял прекрасный солнечный день. Перекресток Шателэ кишел праздношатающимися, нищими и скоморохами. Уже в то время часть Шателэ, совершенно исчезнувшая с тех пор, лежала в развалинах, служа проходом для тех, кто желал пробраться от Банковского моста в улицу Сэн-Дени. В виду постоянной людской сутолоки, тут располагались многочисленные торговцы со своими лавочками и ларьками с прохладительными напитками.
В упомянутый нами день из густой толпы народа вынырнул довольно прилично одетый мужчина, подошел к ларьку Бертоллэ, торговца ликерами, и, швырнув монету на прилавок, воскликнул:
— Рюмку доминиканского!
Так назывался напиток, изготовлявшийся на маленькой фабрике, которая принадлежала доминиканским монахам.
— Ах, наконец-то Вы показались опять, господин Морель! — воскликнул Бертолэ, выходя из глубины своей лавочки. — Однако Вам с Вашим старым набивальщиком чучел удалось отвертеться еще довольно благополучно, когда у Вас арестовали итальянца.
— Э, что за важность! — проворчал Морель, — вместе схвачены, вместе повешены! Только в тот вечер меня вовсе не было в доме аптекаря, значит, ко мне и не могли придраться.
— А дела старика, по-видимому, опять поправились?
— Гм… об этом трудно судить! Он стал необщителен. С той поры, как молодой герцог Дамарр вскружил голову его дочери, да и был таков, старик мало говорит.
— Значит, о молодом герцоге — ни слуха, ни духа? Так и неизвестно, куда он девался?
— Полагают, что он воротится в непродолжительном времени. Юноша написал родителям прощальное письмо и высказал в нем, что может составить себе положение в свете как ученый юрист, не нуждаясь в поддержке светлейшего родителя. Маменька плакала и кричала, однако старик, строгий герцог, остался непоколебим и захлопнул двери дома Дамарр перед носом возлюбленного прекрасной Аманды.
— Да, творятся безумные вещи! Мой приятель Лашоссе тоже исчез.
— Ха-ха-ха, — засмеялся Морель, — добрый малый! Тотчас после отъезда молодого Ренэ Лашоссе уложил свои вещи. Он не пожелал оставаться в герцогском доме без молодого господина.
— Враки! — возразил Бертоллэ. — Мне известно, что о моем приятеле Лашоссе давным-давно ходили всякие удивительные слухи. Ах, вот идут новые гости!
Люди, которых торговец назвал своими гостями, были четверо сержантов парижского полицейского суда.
— Бертоллэ, живо четыре рюмки ликера! — скомандовал один из них.
Морель снял с прилавка поставленные им тут жестяные баклаги, связал их бечевкой и собирался уже удалиться, как вдруг до его слуха донеслось явственно произнесенное шепотом имя Сэн-Круа. Морель насторожился. Это имя шепнул один сыщик другому, и на Мореля снова напал страх при мысли о поручике. Ему показалось, что его опять преследует полиция, хотя он тщательно скрывался в доме Гюэ и наблюдал за поручиком лишь издали.
Морель решил подсматривать. На площади теснилось множество народа, и в этой сутолоке он увидал торговца лимонадом, двухколесная тележка которого была снабжена подобием щита с висевшими на нем кружками и бокалами.
— Здравствуй, Сивадье, — сказал ему Морель.
— Здравствуй, Морель, — отозвался торговец, который, судя по всему, занимался еще и другим ремеслом наряду с продажей прохладительных напитков.
— Есть ли у тебя свободное время, Сивадье?
— Да, если можно при этом не отлучаться отсюда.
— Ты должен в угоду мне только стоять со своей тележкой у самой лавочки Бертоллэ. Далее ты должен мне позволить притаиться за твоим щитом, пока это будет нужно.
Сивадье подмигнул.
— Ладно, понимаю! Должно быть, какое-нибудь дельце? Скажи по правде, Морель.
— Может быть, и так.
Сивадье придвинул свою тележку к лавочке Бертоллэ, а Морель юркнул за щит, сквозь щели и маленькие отверстия которого ему было удобно наблюдать все происходившее против шинка и в то же время слышать речи, которые там велись не особенно тихо. Он простоял в своем убежище с четверть часа, как вдруг на площадь Шателэ прискакал рысью конный ефрейтор. Всадник осмотрелся вокруг и, едва завидев четырех сержантов у лавочки Бертоллэ, погнал лошадь через площадь, переполненную народом, и окликнул своих людей. Морель видел, как те поспешно вышли из шинка, вскочили на своих коней и поехали, по двое в ряд, за ефрейтором, который повернул на набережную Межиссери. Морель поспешил за ним следом и догнал всадников, когда они достигли угла Дофина. Тут сыщики разделились, в начале улицы, против Нового моста, разместились двое сержантов, по одному на каждом углу, тогда как ефрейтор взъехал на самый мост. Следовательно здесь должна была разыграться сцена, очевидцем которой хотел быть Морель.
По Гревской площади проезжал открытый экипаж. В нем сидели кавалерийский офицер в блестящем мундире и дама. Последняя накинула себе на лицо легкий испанский вуаль и полулежала, развалясь на подушках коляски.
Экипаж, повернув в улицу Жевр, приближался к площади Шателэ.
— Ах, посмотрите, Годэн, какая пестрая толпа! — сказала ехавшая в нем молодая женщина, которая была не кто иная, как маркиза де Бренвилье.
— Это крайне интересно, — ответил ее кавалер, немного нагибаясь над дверцей.
Глаза Марии сияли любовью и счастьем сквозь тонкую ткань вуаля.
— Ах, Годэн, — прошептала она, — я так счастлива, а между тем какое горе постигло бы меня, если бы ты был разлучен со мной! Я не могла помочь беде. Неужели ты даже не догадываешься о том, кто подготовил этот коварный удар?
— Нет, Мария. Твои родные? Не может быть. Эти люди действуют открыто. Твой муж? Он покинул Париж и живет в Германии. Решительно не могу догадаться. Нежданно-негаданно является ко мне человек, скупивший все мои векселя. ‘Извольте расквитаться со мной, — заревел мошенник, — в двадцать четыре часа!’ — ‘Я не могу заплатить Вам в такой короткий срок!’ — кричу я. Негодяй язвительно хохочет и говорит потом, после некоторой паузы: ‘Вы никогда и не будете в состоянии заплатить. Я хочу предложить Вам кое-что. Покиньте Париж навсегда, или хотя бы лет на десять, дайте мне в том подписку, и я сию минуту разорву все Ваши долговые обязательства’. Тут у меня мелькнула мысль, что покинуть Париж, значит расстаться с тобой, а это было сверх моих сил. ‘Ведь до завтрашнего утра в эти часы я имею отсрочку?’ — спросил я. ‘Да, но ни минуты долее’, — сказал он. — Когда он явился ко мне на другое утро, я выложил ему на стол всю сумму сполна. Он сгреб деньги с видом ярости, я же ликовал. Пенотье выручил меня. И вот, я — по-прежнему твой, Мария, я избавился от преследования и могу теперь не расставаться с тобой.
— О, Годэн, — страстно воскликнула маркиза, — будь я свободна, я была бы готова на всякую жертву и считала бы себя счастливейшей женщиной, с тобой, мой возлюбленный, возле тебя я и так забываю весь мир, все на свете. Если бы я имела право открыто назвать тебя своим супругом перед коварными людьми, перед завистниками нашего счастья, то не отступила бы ни перед чем, отважилась бы на всякий риск, не побоялась бы кинжала и никакого насилия, когда понадобилось бы устранить препятствие с нашего пути.
Годэном овладел невольный трепет перед такой пылкостью его возлюбленной.
— Бедный, безрассудный Бренвилье! — со вздохом промолвил он. — Ты не сумел привязать к себе такую женщину! Да, Мария, я признаю, что ты была предназначена мне. В союзе с тобой я или погибну, или, обняв тебя, взлечу к сияющей высоте.
— Конечно, Годэн, конечно я крепко ухвачусь за тебя и никто не посмеет разлучить нас…
Тут их экипаж поравнялся со статуей Генриха IV и внезапно остановился.
— Что это значит, Жан? — воскликнула маркиза. — Почему нельзя ехать дальше?
Прежде чем лакей, сидевший позади, успел ответить, с той стороны экипажа, где помещался Годэн, показалась окруженная большой толпой народа фигура конного ефрейтора Маршоссэ. Маркиза громко вскрикнула, она почуяла опасность, увидав, что двое сержантов схватили ее лошадей под уздцы.
Годэн, поднявшись во весь рост в коляске, крикнул кавалеристу:
— Что это значит? По какому праву останавливаете Вы наш экипаж?
— Господин поручик, — ответил ефрейтор, — следуйте за мной, чтобы не вызывать дальнейшего беспорядка на улице.
— Беспорядок уже вызван. Прочь, говорю я Вам! Вперед! — крикнул Годэн кучеру, — хлещите лошадей, вперед!
Кучер не заставил повторять себе это приказание. Как безумный, стал хлестать он ретивых коней, они рванулись с места и коляска с грохотом покатилась по Новому мосту. Однако и ефрейтор с сержантами не дали маху. Повернув своих лошадей, они поскакали вслед за экипажем, подавая издали знаки своим товарищам, стоявшим на обоих углах улицы Дофина. В виду увеличивавшейся тесноты от множества любопытных, кучер был принужден ехать тише, благодаря тому, при въезде в улицу Дофина, одному из стоявших на углу сержантов удалось снова схватить лошадей под уздцы.
Маркиза крепко придерживала одной рукой свой вуаль, закрывавший ее лицо, а другой уцепилась за Годэна.
Ефрейтор с двумя сержантами окружили коляску с обеих сторон, тогда как двое остальных мешали ей двинуться вперед.
Полицейский чиновник снова приблизился к дверце и весьма учтиво сказал:
— Не причиняйте мне напрасных хлопот! Избавьте меня от необходимости прибегнуть к силе против офицера королевской службы.
— Но черт побери! Что Вам угодно? Тут очевидное недоразумение. Чего Вы хотите, спрашиваю еще раз.
— Я хочу арестовать Вас.
— Меня?
— Ведь Вы — шевалье, поручик Годэн де Сэн-Круа?
— Конечно.
— Тогда Вы — мой пленник.
— По чьему приказу?
— По приказу короля! — и ефрейтор тут же предъявил поручику экземпляр пресловутых lettes de cachet [так назывались указы об аресте, которые имелись наготове с подписью короля и в которые в нужный момент вписывалось лишь имя].
Сэн-Круа бросил взгляд на роковой документ, увидал подписи короля, министра полиции и вздохнул.
— Годэн, — сказала маркиза, — это постыдное дело моих братьев, моего отца, мы должны расстаться.
— Должны! — скрежеща зубами, повторил Сэн-Круа. — Но так же верно, как то, что я вижу там, на мосту бронзовую статую Генриха Четвертого, так же верно, как то, что исполинские каменные устои моста твердо держат на себе его тяжелый груз, я отомщу тем людям, которые нанесли мне такое бесчестие на Новом мосту в Париже. Гибель им!
— Согласен ли ты отомстить за себя? Хватит ли у тебя духа? Поклянись мне в том! — воскликнула маркиза.
— Клянусь! — произнес Годэн, а затем, поцеловав руку маркизы, горевшую как в лихорадке, сказал: — Прощай!
— Прощай! — глухим, сдавленным голосом отозвалась маркиза.
Наемная карета стояла наготове. Годэн занял в ней место, ефрейтор, соскочивший с коня, сел с ним рядом, а сержанты последовали за экипажем в некотором отдалении.
— В Бастилию! — скомандовал ефрейтор.
Мария де Бренвилье стояла во весь рост в своей коляске. Когда карета с арестованным и всадники скрылись из глаз, молодая женщина снова опустилась на свое место и пробормотала что-то сквозь зубы. Это звучало наполовину проклятием, наполовину клятвой. После того она крикнула своему слуге:
— В дом д`Обрэ!
Экипаж покатился назад по Новому мосту.
‘Однако мне везет на счастье! — сказал себе Морель, поднимаясь по ступеням набережной Орлож. — Из Бастилии добрые люди возвращаются не так-то скоро! Надо разыскать Лашоссе’.

VIII
В комнате Бастильской башни

Когда карета, привезшая Сэн-Круа с ефрейтором в Бастилию, остановилась под аркой больших ворот, на призывный звон колокола вышел губернатор де Безмо. Он весьма приветливо поздоровался с поручиком и попросил его пожаловать в контору перед залом суда и тут, при соблюдении обычных формальностей, имя нового узника было занесено в списки Бастилии.
— Господин поручик, — любезно сказал Безмо, — не представляйте себе, прошу Вас, в слишком мрачном свете Вашего заточения в этих стенах! С Вами будут обращаться хорошо, как с узником его величества. А, чтобы Вы не сделались жертвой печальных дум, я решил отвести Вам комнату, где Вы найдете себе компанию. Вы познакомитесь с интересным человеком.
— Мне все равно, куда бы Вы меня ни поместили, — возразил глухим голосом арестованный. — Тюрьма всегда останется тюрьмой.
— Черт возьми, любезный друг, — расхохотался Безмо, — сейчас видно, что Вы не имеете понятия об укрепленных замках с их темницами! Тут адская разница. Когда Вы обживетесь здесь немного, то я в удобную минуту покажу Вам различие тюремных помещений.
Простившись с губернатором, Сэн-Круа последовал за тюремщиками. Перейдя через двор, они достигли башни Либертэ. Поднявшись по множеству ступеней, тюремщики остановились перед комнатой номер второй. Карамб отпер страшные дверные замки и впустил арестанта в комнату, слабо освещенную лучами заходящего солнца.
— Ваш товарищ скоро придет, — сказал Карамб. — Ему разрешено прогуливаться на площадке, но срок прогулки подходит к концу.
Тюремщики удалились. Сэн-Круа остался один. Чем слабее отдавались удалявшиеся шаги сторожей, тем спокойнее становился узник. Обитатель комнаты, куда он попал, очевидно, был ученым, судя по тому, что на его столе лежало много книг большого и малого формата. Сэн-Круа увидал в них немало пометок, а также листы исписанной и чистой бумаги, чернильницу и перья.
Пододвинув к себе кресло, он бросился в изнеможении на его истертые подушки. Его мысли неопределенно блуждали, он облокотился на колено, подпер голову рукой и впал в дремоту. Вдруг он почувствовал прикосновение к своему плечу, обернулся и вздрогнул, потому что яркий свет ослепил ему глаза. Прямо перед ним стояла сухопарая, темная фигура, ее левая рука опиралась на плечо Годэна, а правая держала свечу, ярко освещавшую зловещего гостя. Поручик смотрел во все глаза на черного человека. Он узнал это демоническое лицо, крючковатые пальцы и уже хотел заговорить с вошедшим, как тот предупредил его, произнеся:
— Долгонько не видались мы с Вами! Приветствую Вас, господин де Сэн-Круа, как товарища по заточению в стенах Бастилии!
— Доктор Экзили! — воскликнул Годэн, выпрямляясь в кресле.
— Да, это — я. Римский доктор в башне Либертэ, — подтвердил итальянец хриплым голосом.
При всем своем мужестве поручик почувствовал содрогание.
— Я знал, что Вы дойдете до этого, любезный доктор, — сказал он.
— Я мог бы сказать в свою очередь: и Ваша судьба была мне известна заранее, — возразил Экзили, — но Вы, пожалуй, сочли бы это хвастовством с моей стороны, на что я, право, не способен. Однако, раз наши пути сошлись, будемте друзьями.
— Быть другом? С Вами? С…
— Отравителем, хотите Вы сказать? Отчего же и нет? Как знать? Пожалуй Вам еще понадобятся яды…
— Я сражаюсь иным оружием.
— Ба! Я знаю, что Вас заперли, как школьника, как запирают негодного, непослушного мальчишку, для которого уже недостаточно розги наставника.
— Доктор! — крикнул Сэн-Круа, отступая на шаг и хватаясь рукой за то место, где всего несколько часов назад у него висела сабля.
— Полноте, — сказал Экзили. — Потолкуем откровенно! Все так, как я говорю. Приказ о Вашем аресте был заготовлен давно, не сомневайтесь ни минуты в том, кто именно Ваши враги, это — гражданский судья Дрэ д`Обрэ и его сыновья, отец и братья Вашей возлюбленной, госпожи де Бренвилье.
— Ах, я так и думал! — скрежеща зубами, воскликнул Сэн-Круа. — Но откуда Вам известно?
— Поверьте, и в Бастилии можно получать сведения обо всем… Вы увидите еще новые примеры тому. Маркиз де Бренвилье возвратился из Германии, будет сделана попытка к примирению супругов и, пока Вы будете сидеть под замками и засовами, Ваш боевой товарищ снова вступит в покои своей супруги.
Годэн затрепетал от ярости.
— Вы взбешены, Вы были готовы уничтожить весь мир сегодня, при Вашем аресте, — продолжал Экзили. — Это сейчас видно. У Вас только одна мысль, одно пламенное, мучительное желание, одна задача, которую Вы поставили себе, это — месть.
— Да, да!.. Именно этого жажду я: мщения, мщения! — крикнул не своим голосом поручик.
— Вот видите, я так и знал. Это вполне естественно. Вырванный из объятий любящей женщины, брошенный в тюрьму, оставленный в жертву торжествующим врагам, на посмеяние всех праздных людей и сплетников Парижа, лишенный возможности защитить любимую женщину…
— Молчите… молчите! О, только один час свободы — и я отомщу за себя!
— Гм… — промолвил Экзили со странной улыбкой, — каким же это способом? Теперь Вам известно, что господин д`Обрэ добился от короля приказа о Вашем аресте. Что же, неужели Вы кинулись бы к нему в дом, обнажили бы шпагу и напали бы на его сыновей? К чему привело бы это? Вы знаете, как закон карает поединок, когда его величеству не угодно закрыть глаза на такой способ сведения счетов между противниками? Нет, Сэн-Круа, Вы бессильны против своих врагов, д`Обрэ и их друзей.
Сэн-Круа повесил голову и ломал руки.
— Я понимаю подобные положения, я сам изведал подобные чувства, — скрежеща зубами, продолжал Экзили. — Я также являюсь жертвой низких происков. Меня заживо похоронил во мраке этой тюрьмы человек, тайна которого известна мне. Злодеи нарочно испортили лекарства, изготовляемые мной для вдовствующей королевы, примешав к ним одну жидкость, которая сообщила моим целебным средствам вредные свойства. Королева и я были принесены в жертву. Мне хотелось бы… и я должен отомстить за себя! Но я парализован, потому что едва ли буду отпущен когда-нибудь на свободу. Ведь мошенники знают, какие страшные средства находятся в моем распоряжении, чтобы наказать их. Да, да, их действию не может помешать никакой высочайший приказ, и они убивают вернее и быстрее, чем шпага, кинжал или огнестрельное оружие.
Сэн-Круа поднял голову и впился в доктора взором, после чего судорожно схватил его за руку и воскликнул:
— Так Вы в самом деле обладаете такими ядовитыми средствами?
— Несомненно. Я с давних пор занимался изучением губительных, тайных сил природы. Мало-помалу передо мной открывалось, какое страшное оружие выковала мне моя наука. Враждебные нападки моих завистливых сотоварищей заставили меня испытать свои силы, пустить в ход средства, орудия, которыми я обладал. Их действие не замедлило обнаружиться, и никто не мог оказать им сопротивление. Я стал предметом ужаса, меня избегали, добивались примирения со мной. Тем временем я усердно продолжал свои изыскания. Я сделался могущественным повелителем в мрачном царстве пагубы!
Сэн-Круа чувствовал, как мороз продирал его по коже, пронизывал до мозга костей.
Экзили словно не заметил явного волнения своего собеседника, и, облокотившись на спинку кресла, продолжал:
— Люди — хищные звери. Меня разыскивали… мои средства покупали… Остальное можете представить себе сами. По всей силе своих снадобий и эликсиров, я все же, производя свои опыты, как Вы видели сами, даже не над живыми людьми, заметил, что их действие или не наступало в надлежащее, назначенное мной время, или же что некоторые части тела отравленного могли обнаружить присутствие яда в его организме посредством наступившего в них странного изменения. Таким образом мне пришлось работать дальше в области своих открытий. Где только попадались мне рецепты, указания способов приготовления или опытов, я тотчас завладевал ими. Мой запас книг был уже весьма значителен, и в Венеции, где я жил, у меня была устроена лаборатория. Постоянно занятый мыслью найти яд, не оставляющий следов, я возвращался однажды морем из Каванеллы в Венецию.
На корабле оказалось весьма пестрое общество: монахи и солдаты, купцы, ремесленники и труппа акробатов. Море было спокойно, ветер небольшой, наше судно медленно подвигалось вперед. Я прошел на носовую палубу, где валялись в ленивых позах акробаты в своих ярких костюмах, расшитых мишурой. Они собирались давать представления в Венеции на Пиацетте [часть площади св. Марка в Венеции]. От одного матроса я узнал, что в их труппе, кроме канатных плясунов, находился еще чудодейственный доктор, один из тех многочисленных шарлатанов, которые странствуют по Италии. Он называл себя доктором Базанцано и хвастался большой ученостью. Вскоре я познакомился с этим субъектом, в котором не было ничего особенного, кроме его странной внешности, бросавшейся в глаза. Он, как все люди его ремесла, болтал множество вздора, пересыпая некстати свою болтовню учеными терминами.
— Откуда же, спросил я, — берете Вы свои ‘тысячекратные’ средства, как Вы их называете?
— У меня очень много книг, — ответил шарлатан, — рукописных и печатных сочинений.
Я насторожился.
— Они при Вас?
— Конечно.
— А будет ли дозволено Вашему собрату по искусству взглянуть на эти сокровища?
— Не совсем желательно, — сказал Базанцано. — Вы знаете… профессиональная зависть…
— Будьте покойны. Я не намерен похищать никаких тайн. Мне хотелось бы лишь мельком взглянуть на Вашу коллекцию.
Базанцано повел меня в помещение под корабельной палубой, где между тамбуринами, канатами, шарами и прочей поклажей акробатов стояла корзина, наполненная книгами, и расхвастался:
— Вот мои сокровища!
Я начал рыться в его книгах, однако нашел в них очень мало незнакомых мне сочинений. Но на самом дне корзины мне попался пакет, тщательно завернутый в полотно.
— Что это такое? — полюбопытствовал я.
Базанцано вынул сверток и ответил:
— Здесь хранится замечательное произведение. Я купил его в Италии у альгвазила, который припрятал эту вещь, когда арестовал ее обладателя, попавшего вслед затем в руки инквизиции. Эту рукопись невозможно разобрать, знаки, составляющие ее текст, не поддаются даже моей учености.
Можете себе представить, насколько было возбуждено мое любопытство! Безанцано развернул полотно и дал мне книгу, один переплет которой привел меня в изумление своим необычайным видом. Едва я заглянул в нее, как мне стало ясно, что передо мной одна из тех редких рукописей древнейших времен, в которых заключались самые удивительные сведения и чертежи, указывались чудодейственные средства, что в этой книге дело шло о растениях и минералах, — я понял из рисунков, сделанных, хотя довольно плохо, от руки и изображавших травы, коренья и камни, но самым важным для меня открытием был помещенный в конце книги ключ, посредством которого можно было разобрать цифры и знаки, написанные в первой части книги, так как в нем содержалось объяснение на арабском языке этих таинственных письмен. Я не сомневался, что у меня в руках настоящий клад, но умерил свою радость. Равнодушно перелистывая книгу, я сказал с улыбкой доктору:
— Это — не великое сокровище для науки, а просто ботаника индусов, изложенная Валентинусом. Но книга интересна, как древность, и по этой причине я желал бы приобрести ее. Согласны ли Вы уступить мне Вашу редкость?
Базанцано, едва ли сумевший разобрать в книге хоть один из знаков, принял необычайно важный вид. Он не соглашался на продажу, но, наконец, потребовал с меня сто полновесных испанских талеров. Я отдал ему всю свою наличность, взял книгу и пошел с шарлатаном к капитану судна, который поручился за меня в уплате остального. Базанцано должен был прийти ко мне на другой день за деньгами. Едва успев добраться до дома, я стал просматривать приобретенную мной книгу. Что сказать Вам еще? Эта книга содержала в себе именно то, чего я искал. То был полный курс изготовления ядов. По ней удивленный читатель знакомился с такими ядами, перед которыми все ядовитые зелья жестокосердных Борджиа, вероломных Медичи, испанцев, индусов могут быть названы лишь слабыми попытками. С той минуты, как попала ко мне эта книга, я спрашиваю себя: кто смеет тягаться со мной? Нет предмета на земле, который не впитывал бы в себя моей отравы, не существует организма, которого не разрушала бы она, нет глаза, способного открыть ее следы. Верите ли Вы теперь, господин Сэн-Круа, что мое оружие разит сильнее, надежнее, чем то, каким располагает Людовик Четырнадцатый? Считаете ли Вы меня человеком, способным отомстить своим врагам?
Сэн-Круа колебался, он растерянно блуждал взором вокруг и запустил пальцы в свои темные кудри, ему казалось, что по всем углам клубится убийственный дым, а синеватые молнии уже давно бушевавшей грозы освещают своим фосфорическим блеском множество пузырьков и склянок, которые скачут по комнате и открываются сами собой.
— И… эта книга еще у Вас? — спросил наконец доктора молодой узник после долгой паузы.
— Вот она! — воскликнул Экзили, поспешно подходя к столу.
Он вернулся и подал поручику книгу в четвертую долю листа, пальца в два толщиной. Переплетом ей служили железные пластинки, обтянутые красным бархатом. Эту бархатную покрышку украшала местами поломанная резьба из слоновой кости в виде сети, узлы которой представляли миниатюрные человеческие черепа с двумя костями крест накрест. Сэн-Круа перевернул книгу и прочел на обратной стороне переплета, под изображением геральдического зверя, надпись: ‘Я ношу в себе смерть’.
— А как Вы думаете, доктор, воскликнул Годэн, — каждый может изучить эту книгу?
— А Вы желаете усвоить науку о ядах?
— Я хотел бы достичь этого познания, — простонал Сэн-Круа. — О, я думаю, это было бы верным средством отомстить моим врагам!
— Да, ничего не может сравниться с ним по своей губительной силе, — подтвердил итальянец. — Но эту науку нельзя усвоить без учителя. Сейчас Вы увидите, что я имею достаточный запас изготовленных снадобий. — Экзили полез в камин и, пошарив несколько минут по его внутренней облицовке, вылез оттуда с ящичком в руке. Он поставил его на стол, откинул крышку, под которой оказалось четыре хрустальных флакона, и сказал: — Вот мои эликсиры!
Сэн-Круа с ужасом отшатнулся.
Между тем гроза все усиливалась. Тогда итальянец повысил голос и спросил:
— Желаете ли Вы видеть действие одного из этих средств?
— Покажите мне его! — дрожащим голосом воскликнул Сэн-Круа, у которого почти захватило дух от волнения. — Покажите мне что-нибудь, способное удивить меня еще более!..
— Станьте вон туда, в угол, — приказал доктор. — Теперь возьмите вот эту скляночку, если у Вас закружится голова, понюхайте ее содержимое. Будьте осторожны!
Экзили вытащил из-под кровати ящик, вынул оттуда губку и привязал ее к своему рту и носу. После того он поставил свечу на пол, откупорил один из четырех хрустальных флаконов и налил оттуда две-три капли жидкости в пазы каменных плит, которыми была вымощена комната. Прошло каких-нибудь несколько минут — и с отвратительным писком и царапанием из щелей пола выползло множество крыс и мышей. Противные обитатели клоак и мрачных закоулков боязливо метались во все стороны, кусая друг друга, прыгали на доктора и делали попытки лезть на стены.
— Берегитесь! — крикнул Годэну Экзили, немного приподнимая губку и схватывая другой флакон, а затем поставил его на пол, где кишели омерзительные твари, вынул пробку и стал выпускать испарения из склянки, проводя рукой взад и вперед над отверстием, чтобы усилить распространение газа, после чего доктор крикнул поручику, поспешно удаляясь в другой угол: — Понюхайте из своего пузырька!
Годэн повиновался, и в тот же момент увидал, как все крысы и мыши, после нескольких судорожных подергиваний, растянулись мертвые на каменных плитах. Ядовитые испарение умертвили их.
Экзили распахнул окошко, потом закупорил склянку и вылил из другого сосуда несколько капель на пол, по которому тотчас же заклубился белый пар, и, отвязав от лица губку, сказал Годэну:
— Теперь подойдите ближе!
Сэн-Круа приблизился к нему взволнованный и дрожа от удивления.
— Довольны ли Вы этим опытом? — спросил Экзили.
— Мне не нужно дальнейших.
Годэн осмотрел животных. Все они оказались дохлыми.
— Второй флакон содержал противоядие, — объяснил Экзили, выкидывая трупы зверьков за окно, а потом убрал свои пузырьки в прежний тайник, после чего вернулся к Сэн-Круа.
Тот снова взял в руки книгу, и оба они пристально и вопросительно посмотрели друг на друга.
— Как долго думаете Вы здесь пробыть, господин де Сэн-Круа? — спросил итальянец.
— По крайней мере полгода.
— В этот срок можно многому научиться.
Годэн вскочил, демоны мщения и злодейства всецело овладели им.
— Дай мне отведать твоей мудрости, учитель черной магии, — воскликнул он, — чтобы я мог сокрушить своих врагов, дай мне средство отомстить им за себя!
— Сэн-Круа, — сказал Экзили, — помните, что Вы вступаете на опасный путь, недостаточное знание моего искусства погубит Вас. Если Вы непременно хотите сделаться моим учеником — пожалуй, я готов. Но прежде выслушайте меня! Наверно, Вас выпустят раньше меня из тюрьмы, может быть, мне суждено остаться навек в стенах Бастилии. Поклянитесь мне, что, если Вам удастся выйти на свободу вооруженным знанием самых страшных средств, то Вы уничтожите также и того врага, который ниспровергнул и заточил меня в тюрьму. Его имя я назову Вам в тот самый день, когда Вы покинете эту башню… Итак, дайте мне клятву, тогда я посвящу Вас в тайную науку.
Сэн-Круа подал руку итальянцу и прижал к своей груди роковую книгу, причем громко воскликнул:
— Клянусь!
— Теперь Вы мой, Годэн де Сэн-Круа! — произнес Экзили, задувая свечу.

Часть пятая
Сила проклятия

I
Затруднения

На башнях пробило девять часов вечера. В Орлеанском дворце становилось тише, решетки запирали одну за другой и только главный вход оставался открытым. В эти ворота вошла дама под густым вуалем. Огромный швейцар заступил ей дорогу и резко спросил:
— Куда?
Дама смерила дерзкого строгим взглядом и сухо проговорила:
— В покои госпожи Монтеспан.
— Первая лестница наверх и по коридору налево, — ответил швейцар, опускаясь на бархатную скамью.
Дама быстро поднялась по лестнице и свернула в пустынный коридор. Не видя никого, она опустилась в кресло, некоторое время спустя, показался лакей.
— Покажите мне, любезный, помещение госпожи де Монтеспан, — сказала дама.
— Это совсем близко, — ответил лакей.
— Мне нужно видеть маркизу.
— Это не так легко, маркиза изволит примерять пастушеский костюм, сегодня будет репетиция балета, который будет исполнен в Версале.
Дама под вуалем слегка покачала головой, затем проговорила:
— Но мне непременно нужно поговорить с маркизой, я согласна заплатить за возможность войти в ее комнаты.
— Подождите, сударыня, я скажу Жермэну, — сказал лакей и удалился.
— Как это скоро! — пробормотала дама, — она еще не настоящая фаворитка короля, а уже какой штат прислуги и какое влияние! Она хорошо усвоила мои наставления, а я, наставница, что я такое? Существо, общения с которым тщательно избегают, а мой Годэн в темнице!
Эти размышления дамы были прерваны появлением лакея в сопровождении своего товарища, предложившего проводить ее к госпоже Монтеспан. Посетительница вручила лакею золотой, и тот проводил ее в переднюю маркизы, где предоставил камеристке.
— Маркиза никого не принимает, — сухо сказала та.
— Дитя мое, — гордо проговорила дама, — я — подруга маркизы. Доложите, что желает видеть та дама, с которой она рассматривала редкие книги в приемной францисканского монастыря в Рошшауре, маркиза примет меня.
Камеристка с легким поклоном ушла во внутренние комнаты, через несколько минут она возвратилась с утвердительным ответом и ввела посетительницу в небольшую уборную.
Вскоре туда вошла маркиза в очаровательном пастушеском костюме.
— Вы желали меня видеть, сударыня? Но, к сожалению, у меня очень мало времени, — проговорила она, но так как в этот момент посетительница откинула свой вуаль, то Монтеспан невольно воскликнула: — Мария де Бренвилье! Ты?
— Да, это — я, — ответила та, — мне нужно поговорить с тобой!
Прежние подруги в течение нескольких минут молча смотрели друг на друга. Они обе чувствовали какую-то стесненность и не могли найти настоящий тон прежней доверчивой дружбы. Обе они чувствовали, что между ними создалась какая-то преграда и им было трудно преодолеть ее.
Наконец Мария проговорила каким-то официальным тоном светской дамы:
— Мы давно не виделись, госпожа де Монтеспан.
— Вы сами в том виноваты, маркиза, — заметила Атенаиса. — Вы стремитесь к счастью путями, совершенно отличными от моих.
— Вы пошли тем путем, который я указала Вам когда-то в лесу Мортемар, он привел Вас из сельской глуши к ступеням трона. Атенаиса, я была Вашей наставницей, Вы должны быть благодарны мне!
Однако Монтеспан не поддалась этим указаниям на дружеское прошлое и холодно произнесла:
— Вы говорите загадки, маркиза. Пути, по которым я иду, предначертаны мне до моего рождения, иначе не могло быть.
— О, нет! Вы колебались, Вы страшились опасности. Вы клялись никогда не выходить из тишины, не покидать простоты. Еще в тот вечер, когда Вы увидели Лавальер с королем, Вы содрогнулись при мысли, что такое опасное счастье могло бы выпасть и на Вашу долю, я же твердила Вам: ‘Дерзай! Иди вперед!’. И Вы последовали моему совету.
— Я не понимаю Вас.
— Вы прекрасно знаете, что сердце короля принадлежит Вам, Вы вступили на этот опасный путь. Ознаменуйте же его начало добрым делом. Одно Ваше слово может изменить судьбу несчастного и возвратить ему свободу.
— Я должна доставить свободу заключенному? Так ли я Вас понимаю?
— Да, я пришла просить Вашего ходатайства.
— Я не так могущественна, как Вы думаете! — возразила Атенаиса. — У меня есть влиятельные друзья, с их помощью я попытаюсь исполнить Вашу просьбу. Кто это, за кого я должна просить?
— Атенаиса, я люблю человека, который, благодаря проискам своих врагов и интригам моих родных, заключен в тюрьму. Он страдает уже месяцами, верните мне его! Это — Годэн де Сэн-Круа.
Монтеспан испуганно отшатнулась и, презрительно откинув свою красивую головку, проговорила:
— Маркиза де Бренвилье, это невозможно!.. Всеобщие пересуды о Вашей преступной связи с этим прекрасным искателем приключений, жалобы семьи Обрэ, ропот недовольства, раздававшийся в Париже, заставили короля положить всему этому конец. Я не могу заступаться за преступную любовь!
Мария, вся дрожа, внимала словам маркизы, а под конец ее речи разразилась презрительным смехом и воскликнула:
— Вы называете это преступной любовью! Мою любовь к Сэн-Круа Вы клеймите таким названием, Вы, которая разрушили счастье трех любящих существ! А как же Вы назовете свое поведение, Вы не любите короля, Вами руководит только честолюбие, только жажда власти заставляет Вас встать на место, занятое до сих пор Лавальер, кротким, любящим существом, жизнь которого Вы теперь губите! Вам доступно одно лишь тщеславие. Вы вновь разрушаете счастье королевы, которой тихая Лавальер не доставляла столько огорчений, сколько будете ей доставлять Вы. Вы губите своего несчастного супруга, который живет только Вами, которого Вы толкнули в водоворот этой шумной жизни для того, чтобы сделать его свидетелем Ваших побед, разбивающих его жизнь.
Атенаиса в грациозно-вызывающей позе прислонилась к спинке диванчика и смотрела на маркизу холодным, почти презрительным взглядом. Наконец она спросила:
— Ну, а так же ли Вы рассуждали, когда Вы с Сэн-Круа, а также с каким-то студентом, ставшим из-за Вас убийцей, и еще каким-то поклонником делали своего супруга посмешищем всего Парижа?
— Это — неудачное сравнение, маркиза, — воскликнула Мария. — Я твердо убеждена, что Вам прекрасно известно поведение моего супруга, и Вы знаете, как он бросал меня и пренебрегал мной. Вам также известны мои взгляды на этот неравный брак, к которому меня принудили против моей воли.
— Вы, может быть, и правы, маркиза, но я не стану вмешиваться в это дело.
— Значит, Вы отказываете мне? Не хотите ни одним словом заступиться за Годэна?
— Нет, нет!.. Но позвольте предложить Вам один вопрос: почему Вы только сегодня обратились ко мне, когда господин де Сэн-Круа уже несколько месяцев сидит в тюрьме?
— Маркиза, — проговорила Мария, подходя ближе, — Вы требуете у меня отчета в действиях, которые я сама себе ясно не могу объяснить. Я имею сведения о судьбе Годэна и знаю, что он в заключении много думал, работал и нашел какое-то средство для борьбы со своими врагами. Какое это средство — я не знаю, мне только известно, что Вы, маркиза, и Ваша семья имеете близкое отношение к одной тайне, которую узнал Сэн-Круа.
Атенаиса выпрямилась, ею овладел безотчетный страх.
— Что означают эти загадочные слова? — спросила она. — Какое отношение могут иметь мои родные к таинственным размышлениям Вашего возлюбленного?
— Вы, как и я, идете по опасному пути, маркиза, — сказала Мария, — пока Вам известны лишь гладкие места этого пути, но начнут попадаться рытвины, овраги и камни, которые будут препятствовать Вашему движению и задерживать его. Чтобы устранить эти препятствия, Вам понадобятся сильные разрушительные средства. Кто знает? Быть может, Сэн-Круа и владеет ими. Тот, кто хочет достичь вершины, не должен пренебрегать никакой помощью… Маркиза де Монтеспан, и Вам могут когда-нибудь понадобиться союзники! Вы отвергли мою просьбу, я поищу себе других заступников! До свидания! Каждый по-своему стремится к своей цели. Я ничем теперь не пренебрегаю.
— Вы уклоняетесь от ответа, — воскликнула Атенаиса, — Вы знаете какую-то тайну! Говорите!
— Согласны ли Вы повлиять на освобождение Годэна?
— Нет, я не могу сделать это. Вы знаете мои взгляды. Я — не та, за кого меня считают любители скандальных историй.
— Тогда моя миссия окончена, госпожа де Монтеспан, — я ухожу от Вас в полном отчаянии, и потому закаленная жаждой мести. Вы отказали мне в помощи… Если бы Вы протянули мне свою могущественную руку, может быть, было бы лучше, теперь же пусть события идут своим чередом.
— Вы не выйдете из этой комнаты, пока не скажете мне всего, — воскликнула Атенаиса вне себя, хватая Марию за руку, — за Вашими словами скрывается что-то ужасное!
Мария де Бренвилье с силой вырвалась из рук маркизы и промолвила:
— Вы идете по своему блестящему пути, не помышляя о прошлом, Вы не помните о той ужасной ответственности, которую некогда взвалил на себя Ваш отец. Мой друг, томящийся в заключении, быть может, имеет близкое отношение к последствиям деяний, которые уже канули в море забвения. Я Вам скажу лишь одно: сегодня ровно одиннадцать лет тому назад у трупа убитого духовника Вашей семьи была похищена та ужасная книга, над которой тяготело проклятие многих убитых. И вот в день этой страшной годовщины Вы оттолкнули меня!
Атенаиса покачнулась, и крик ужаса вырвался из ее груди.
— Останься, Мария! — простонала она, — я все сделаю, я освобожу Сэн-Круа.
Но было поздно: Марии де Бренвилье уже не было в комнате, выскочив в коридор, Атенаиса увидела лишь, как темная фигура маркизы исчезла за поворотом.
Монтеспан вернулась в комнату и в изнеможении опустилась в кресло, так провела она довольно долгое время, против воли погружаясь в воспоминания прошлого.
Из этого состояния ее вывел голос камер-юнгферы:
— Уже половина одиннадцатого, маркиза!
Атенаиса вскочила.
— Экипаж уже подан, репетиция начнется через полчаса.
— Твоя правда, — ответила маркиза, — я немного рассеяна сегодня.
После этого она принялась поспешно доканчивать свой туалет.
Выйдя из дворца, маркиза де Бренвилье дошла до улицы Сэн-Поль, где села в наемный экипаж и поехала в дом Обрэ. У ворот последнего ее встретил растерянный швейцар.
— Сударыня, — воскликнул он, — не входите лучше!.. У нас беда.
— Что случилось? — взволнованно спросила маркиза, — я вижу свет в окнах.
— Несколько времени тому назад пришел господин маркиз де Бренвилье и велел запереть все двери, а потом явилась целая масса людей и среди них много тех, которые все приходили сюда с долговыми расписками, но которых я не принимал. Все кричали и требовали Вас, барыня, но господин маркиз был очень спокоен и приказал наложить везде печати.
— Мой дом заперт, ограблен ростовщиками, благодаря дерзости моего супруга! Я, маркиза де Бренвилье, выгнана из собственного дома! — с отчаянием воскликнула Мария, опускаясь на скамью.
Однако через несколько времени, немного оправившись, она приказала привести экипаж, а когда последний был подан, она шепнула несколько слов кучеру и уехала.
Полчаса спустя, экипаж остановился у красивого дома, маркиза поспешно вышла, позвонила у дверей и сказала отворившему дверь слуге:
— Я хочу немедленно видеть господина де Пенотье. Доложите: маркиза де Бренвилье.
Через несколько минут слуга вернулся и попросил маркизу следовать за ним.
Пенотье встретил ее в приемной и вежливо поклонился.
— Не будем терять время, — сказала Мария, — вот прочитайте! — и с этими словами она протянула Пенотье записку, последняя была от Сэн-Круа.
‘Скажи господину де Пенотье, — написал он, — что я многому научился. Я нахожусь в одной комнате со знаменитым Экзили и знаю средства, которые доставят генерал-контролеру блестящую победу. Но для всего этого я должен выйти отсюда на свободу. У Пенотье огромные связи, ему удастся освободить меня, если твои попытки окажутся безуспешными’.
Прочитав записку, Пенотье задумался, а затем спросил:
— Имеете ли Вы какое-нибудь понятие о тех средствах, которые мне обещает поручик?
— Конечно, господин де Пенотье, — ответила Мария, — подумайте о том человеке, с которым он познакомился в Бастилии. Ведь это — Экзили…
— Что общего может быть между моими планами и этим отравителем?
— Я знаю только, что Годэн назвал мне одно имя: Сэн-Лорен.
Пенотье вздрогнул, а затем прошептал:
— Ради Бога, говорите тише!..
— Вот видите, это имя приводит Вас в содрогание.
— Но как мог Сэн-Круа…
— Представьте себе, что Годэн узнал от Экзили об известных средствах, которые могут вычеркнуть человека из числа живых, не оставляя ни малейших следов. Подумайте только, какую власть Вы приобретете, когда Сэн-Круа, в благодарность за освобождение, сделается послушным орудием в Ваших руках!..
— Ну, хорошо, — ответил Пенотье, — я постараюсь освободить Годэна. Сообщите ему, что он может рассчитывать на меня. Теперь Вы спокойно можете вернуться домой.
— Это невозможно, — ответила Мария с горькой улыбкой. — Мой дом опечатан.
— Вы шутите! — воскликнул Пенотье.
— Нисколько! Я совершенно бесприютна.
— Я слышал, если не ошибаюсь, что маркиз вернулся из Германии?
— Да, и натравил на меня ростовщиков и кредиторов. Не будете ли Вы так добры одолжить мне денег?
Пенотье смутился.
Видя это, Мария продолжала:
— Ну, да, конечно, Вам не хочется исполнить мою просьбу: ведь я отверженная, перед которой закрываются все двери…
— О, нет!..
— О, да, скажу я. Все те, которые раньше добивались моего знакомства, закрывают теперь свои двери передо мной. Если Вы не хотите одолжить мне денег, — голос маркизы задрожал от стыда и гнева, — то подарите мне небольшую сумму, как милостыню, ведь я прошу немного! — проговорила она задыхаясь.
— Маркиза, — воскликнул Пенотье, которому эта сцена становилась неприятной, — Вы уничтожаете меня. Вот мой кошелек, все, что в нем есть, — в Вашем распоряжении, если хотите больше, то я готов…
Маркиза дрожащими руками взяла кошелек и, высыпав лежавшие в нем золотые на стол, отсчитала пять из них, после чего проговорила:
— Я беру эти пять пистолей от Вас, как милостыню. Больше мне не надо.
— Ваш голос звучит как-то страшно, маркиза, — сказал Пенотье. — Что Вы затеваете?
— Не бойтесь, — ответила Мария со странной улыбкой, — сегодня же ночью я уеду к своему отцу. До свидания, господин Пенотье!.. Вы скоро услышите обо мне, не забывайте Годэна!
С этими словами маркиза покинула Пенотье и вышла на улицу.
Сев в экипаж, она отправилась на почтовую станцию и, приехав туда, спросила у сонного чиновника:
— Могу ли я получить лошадей и экипаж в Офмоне?
— В Офмоне? Через полчаса, сударыня, туда девятнадцать лье, будет стоить пятьдесят шесть ливров.
В полночь Мария де Бренвилье покинула Париж.

II
Друг Пенотье

На другое утро Пенотье встал очень рано и в сопровождении двух слуг отправился в Тюильери к графу Лозену, который во время пребывания короля в Версале занимался вместо него различными государственными делами.
— А, с добрым утром, — проговорил Лозен входившему Пенотье, протягивая ему руку и не отрываясь от бумаг, которыми был покрыт весь стол. — Ну, с чем Вы пришли?
— Прежде всего с хорошей новостью, — ответил Пенотье, пожимая руку Лозена и без стеснения располагаясь в кресле. — Я почти сговорился с Куртнэй относительно покупки, которую Вы хотите сделать.
— Быть не может?! Прекрасно, Пенотье! Ведь это — очень выгодное дело.
— Без сомнения. Они только требуют довольно большую сумму наличными, но ведь Ваша касса достаточно полна, граф, и Вы можете исполнить желание продавца, — сказал Пенотье, искоса посматривая на Лозена.
— Я совершенно не при деньгах, — проговорил граф, наморщив лоб. — Сколько они хотят?
— Триста тысяч франков.
— Фу, — сказал Лозен, надув щеки, — довольно приличная сумма! Нет, этого я не могу, придется отказаться от покупки. Наличными у меня не найдется и ста тысяч.
— Гм… — проговорил Пенотье, — я мог бы ссудить Вам эти деньги, граф.
— О, как это хорошо! — ответил Лозен. — Вы дадите мне эти деньги под залог имения, и я верну их, когда буду в состоянии. Назначьте срок.
— Ну, полно, дорогой граф! Мне не нужно никаких залогов… я и так Вам верю.
— Вы чрезвычайно обязываете меня, Пенотье.
— Пустяки!.. Я только попрошу Вас сделать мне небольшое одолжение… Как видите, я вовсе не так бескорыстен, как Вы думаете, граф.
— Говорите! Вы очень заинтересовали меня.
— Граф, я попрошу Вас оказать свое содействие и возвратить свободу человеку, который благодаря семейным интригам уже несколько месяцев томится в тюрьме.
— Какая странная сделка!.. — засмеялся Лозен. — Но я согласен. Кого же я должен освободить?
— Ни больше, ни меньше, как Годэна де Сэн-Круа.
Лозен откинулся на спинку кресла и после некоторого молчания проговорил:
— Черт возьми! Это не легко, на нем лежат тяжелые обвинения, тут замешан старик Обрэ с сыновьями… Однако я все же попытаюсь.
Пенотье встал и спросил:
— Когда же состоится покупка имения?
— Когда Вам угодно. Приказ об освобождении Сэн-Круа не заставит себя долго ждать. Сегодня у нас среда, в субботу он будет выпущен из тюрьмы.
— В воскресенье нужная Вам сумма будет ожидать Вас на столе моего кабинета.
Пенотье, выходя из Тюильери, потирал себе руки, он сделал двойное дело: нажил пятьдесят тысяч на покупке имения и добился освобождения Годэна.
Граф Лозен, окончив прием, приказал лакею подать переодеться, сел в экипаж и отправился в Версаль на блестящее празднество.
В январе 1666 года смерть избавила, наконец, Анну Австрийскую от ее ужасных страданий. Король облегченно вздохнул, так как болезнь матери мешала ему всецело предаться удовольствиям. Траур при дворе был весьма непродолжителен, и по его окончании шумная жизнь развернулась во всем своем блеске. Празднества и пиры один другого роскошнее, беспрерывно сменялись балами и маскарадами. На один из таких блестящих праздников и торопился граф Лозен.
Король приветливо встречал гостей, нигде не было заметно ни малейшего принуждения.
Празднество началось танцем муз. Свита одной из них состояла из целой толпы нарядных и изящных пастушков и пастушек. Среди последних особенно выделялись две фигуры, на которых было обращено всеобщее внимание. Одна из них напоминала увядающий цветок, другая — восходящую звезду. Это были Луиза Лавальер и Атенаиса Монтеспан. От первой уже начинали отворачиваться, а общества второй искали все.
После окончания блестящего представления двери зала отворились, и все присутствующие устремились в роскошные аллеи парка, где около фонтана Нептуна были устроены буфеты, снабженные всевозможными изысканнейшими яствами.
Король прошел в раскинутый для него шатер, где его ждал граф Лозен.
— Какой чудный вечер!.. Не правда ли, Антуан? — воскликнул Людовик XIV.
— Выше всякой похвалы, Ваше величество! — ответил Лозен. — Как жаль, что всякое представление всегда имеет конец!..
— Нет, это-то и хорошо. Их непродолжительность и придает им особую прелесть.
— Счастлив тот, кого звезда приводит туда, где его ждут такие радости. Слышите клики восторга? Это народ выражает свою радость по поводу того, что Вы, Ваше величество, разрешили допустить его на лужайку.
Король благосклонно улыбнулся и после некоторого молчания сказал:
— Мне хотелось бы знать, сколько любовных клятв и объяснений, сколько поцелуев раздастся сегодня ночью в этих аллеях?
— Неисчислимое множество, — рассмеялся Лозен, — весь парк усеян влюбленными парочками.
Взгляд короля расширился, в нем разгоралась страсть.
— Атенаиса! — прошептал он, воспламеняясь при одной мысли об этой женщине.
Состояние короля не ускользнуло от внимательного взора Лозена и он тотчас же спросил:
— Не желаете ли погулять, Ваше величество? Я принесу капюшон и маску.
— Хорошо, неси скорей, — воскликнул король.
— Лозен выскользнул из шатра и поспешил во дворец. Его зоркие глаза быстро разыскали в шумной толпе того, кого ему было нужно. Он подошел к мраморной статуе и дотронулся до плеча дамы, сидевшей около нее. Дама быстро обернулась: это была Атенаиса де Монтеспан. Ходили слухи, что граф Лозен одно время серьезно интересовался маркизой, но отступил, заметив увлечение короля.
Атенаиса с недоумением посмотрела на графа, наполовину скрытого пьедесталом статуи. Что ему было нужно? Но тут же она заметила, что граф делает ей какие-то знаки, потому поднялась и покинула общество, последнее, будучи занято своими разговорами, не заметило происшедшего.
— Вы звали меня, граф? — спросила Атенаиса Лозена.
— Да, маркиза! Вы знаете, что я — Ваш друг, а потому я надеюсь, что Вы исполните мою просьбу. Вы можете осчастливить сегодня одного человека… Ведь король вздыхает по Вас, тоскует, не видя Вас вблизи себя… Где Вы пропали?
— Я не хотела возбуждать внимания.
— А, Вы уже так осторожны? Ну, если так, то Вы не пойдете дальше Монако. Вы должны быть смелей!
— Говорите, что я должна сделать?
— Сегодня ночью у короля есть всевозможные развлечения, но не хватает Вас, Атенаиса!..
Монтеспан кокетливо улыбнулась и бросила взгляд в сторону Лавальер, сидевшей с недовольным, скучающим видом.
Лозен заметил этот взгляд, презрительно пожал плечами и с пренебрежением проговорил:
— Ну, она забыта! Не теряйте времени, Атенаиса. Если хочешь достичь цели, надо стараться исполнять капризы короля, пока они еще не прошли. Идите скорей в оранжерею правого флигеля и ждите там! Не обращайте внимания ни на что, пока не увидите короля.
— А это не может повлечь за собой опасности для меня или для короля? Вы же знаете, что склонность его величества ко мне вызывает ужасную зависть.
— Опасность? Где дело идет об удовлетворении желаний короля, нечего думать об опасности.
— Я имею в виду какую-нибудь нескромность. Вам известно, как усердно стараются воспрепятствовать всякой встрече между мной и королем, как затрудняют всякое сближение. Ведь Лавальер еще существует.
— Король питает к ней только слабую привязанность и жаждет переменить предмет своей страсти. Сделайте его счастливым сегодня, когда он желает видеть Вас без свидетелей, в эту волшебную ночь, преисполненную неописуемых прелестей.
— Я буду ждать в оранжерее, — твердо проговорила Атенаиса.
Они расстались. Лозен поспешил в первый этаж, достал в гардеробной два плаща и две маски и направился к фонтану Нептуна.
В парке начался роскошный фейерверк. Король стоял у входа в шатер, окруженный принцами, принцессами и свитой. Все были поглощены фейерверком и внезапное исчезновение Людовика прошло незамеченным.
— Куда ты ведешь меня? — шепотом спросил король Лозена, когда они, закутанные в плащи и под масками, пошли по парку. — Ведь все аллеи пусты. Нечего смотреть, надо подождать, пока кончится фейерверк.
— Кто знает, Ваше величество, быть может, нас ожидает какой-нибудь сюрприз.
— Какой сюрприз?
— Может быть, совсем неожиданный, — сказал Лозен, внезапно останавливаясь (они подошли к лестнице, ведущей в оранжерею). — Может быть, мы уже совсем близко от него, но проводник хочет раньше получить награду, — бойко добавил он.
— Что это значит? — спросил Людовик.
— Ваше величество, если то, что Вы найдете, доставит Вам счастливую минуту, если Вас ожидает блаженство и восторг, окажите мне одну малость.
— Хорошо. Чего ты хочешь?
— Свободы одного человека.
Король отступил.
— Надеюсь, что не Фукэ, Антуан? Ты мог бы поплатиться за это головой.
— Ваше величество, что Вы говорите! Я прошу свободы поручика Годэна де Сэн-Круа, отпустите его в такую чудную ночь!
— А, ты просишь за других, а не за себя, Антуан? Это похвально. Хорошо!.. Если я найду что-нибудь действительно прекрасное, твое желание будет исполнено.
— Я имею Ваше слово, Ваше величество?
— Я даю тебе его.
Они подошли к часовым.
— Кто идет? — крикнул солдат.
Лозен снял маску и, распахнув плащ, сказал:
— Это — я, комендант дворца. Слушай: я спущусь в оранжерею с тем человеком, не пропускай никого, пока мы не вернемся. Понял?
Солдат поклонился.
Лозен и король спустились по лестнице, известной под названием ‘Сто ступеней’. Двери оранжереи были открыты, в ней царил матовый полусвет, проникавший сквозь ветви деревьев, стоявших у входа. Лозен пошел вперед, а затем, остановившись у одного развесистого растения, сделал королю знак подойти и указал на прелестную женскую фигуру в костюме пастушки, сидевшую на мраморной скамье под сенью роскошной пальмы. Ее красивые руки покоились на спинке, изящная головка была откинута.
Эта красивая картина произвела большое впечатление на короля. Тишина и уединение оранжереи, ночь, отдаленный шум веселящейся толпы, треск фейерверка и эта прелестная женщина в такой сказочной обстановке!..
Лозен слегка кашлянул, дама быстро поднялась со своего места.
— Атенаиса! — воскликнул король и, не обращая внимания на присутствие Лозена, бросился к ней, после чего, срывая маску, опустился к ногам Монтеспан и, целуя ее руки, воскликнул: — Неужели же я могу видеть Вас только под покровом ночи и должен пробираться к Вам, как вор?
— Ваше величество, когда и как бы Вы ни приходили, я бесконечно счастлива, — прошептала Атенаиса.
Лозен вышел в другой зал оранжереи.
— Никто не придет, — пробормотал он, — я верно рассчитал. Пенотье должен будет исполнить свое обещание.
Однако Лозен ошибся. Кто-то пришел в оранжерею уже раньше и видел, как король и Лозен спускались с лестницы.
Когда маркиза де Монтеспан рассталась с Лозеном, чтобы отправиться в оранжерею, Лавальер также покинула зал. Она ревнивым взором следила за переговорами графа с Атенаисой и, заметив, что та ушла, последовала за Монтеспан и видела, как та направилась в оранжерею и исчезла в ней. Сердце Луизы сильно билось, она перебежала через террасу и спряталась в группе растений, украшавших вход в оранжерею. Она видела, как Атенаиса осмотревшись опустилась на скамейку, приняла соблазнительную позу и устремила взор на вход. Луиза больше не сомневалась, она видела достаточно и знала, какое несчастье угрожает ей, все было теперь ясно. Она видела, как пришел Лозен, как король опустился на колени перед красивой, соблазнительной женщиной, и испытывала ужаснейшие муки. Ей хотелось умереть тут же, сейчас, в этом сыром углу, но ее желание к несчастью не исполнялось, она должна была видеть, как Людовик обнял маркизу и привлек ее к себе, как дрожащими руками гладил ее роскошные волосы. Луиза прижала лоб к каменному подоконнику, она была в полузабытьи и не могла двинуть ни одним членом.
Лозен два раза прошел мимо, но не заметил ее.
Наконец Лавальер пришла в себя и с отчаянием взглянула на скамью, на которой сидела Монтеспан, все исчезло, никого не было видно.
— Быть может, это был сон? — прошептала отвергнутая фаворитка, стараясь овладеть собой. — О, Господи, если бы это было так! Но нет, нет!.. Вот и его следы виднеются на песке!
Луиза с трудом поднялась на лестницу и пошла в парк, в котором виднелись гуляющие. Фейерверк уже кончился, взвилась последняя ракета, издали доносились оглушительные крики, ‘Да здравствует король!’.
— Странно, — сказал один из проходивших кавалеров своей даме, — король куда-то скрылся. Его не было во время фейерверка.
Луиза закуталась плотнее в плащ и прислонилась к дереву.
‘Да, и все это время он был с ней, этой Атенаисой!’ — мучительно пронеслось в ее голове, и при этом она осмотрелась кругом.
— О, вот то место, где он впервые обещал вечно любить меня, — простонала она, — там, между этими деревьями, он предлагал мне корону, а в нескольких шагах отсюда коварно разбил мне сердце.
Лавальер протянула руки по направлению оранжереи, но тут силы оставили ее, она зашаталась и упала, но была подхвачена чьими-то руками. Очнувшись, Луиза увидела, что ее голова покоится на груди какой-то дамы. Лампионы иллюминации уже гасли, и то место, где находилась несчастная обманутая фаворитка, было погружено во мрак. Однако Луиза все же узнала благородные, красивые черты своей спасительницы.
— Это — Вы, госпожа Скаррон? Благодарю Вас, — прошептала она, — Вы — ангел.
— Я шла по аллее, — мелодичным голосом ответила госпожа Скаррон, — увидела Вас и была страшно удивлена, что Вы здесь: Вас уже давно ищут во дворце. Подойдя ближе, я заметила, что Вы падаете и подхватила Вас.
Лавальер залилась слезами.
— Торопитесь, — воскликнула Скаррон, — Вас везде ищут, сейчас начнется шествие через парк… Король уже справлялся о Вас.
— Справлялся обо мне? Король? — вздрогнув проговорила Луиза. — Вы ошибаетесь! Король не любит меня больше… Не говорите этого никому, госпожа Скаррон! Вам тоже знакомо несчастье. Король больше не любит меня, я уверена в этом, но под своим бедным сердцем я ношу его ребенка.

III
Офмон

Уже стемнело, когда к небольшому, изящному замку, лежащему среди леса, по дороге между Компьеном и Эгю, подъехала почтовая карета. Замок был отделен от дороги красивой решеткой, за которой находился чистый, тщательно вымощенный двор. Дверца экипажа была открыта подбежавшим слугой, на лице которого изобразилось безграничное удивление, когда из него вышла маркиза де Бренвилье.
— Добро пожаловать, госпожа маркиза, — сказал старик, снимая шляпу.
Мария молча, с недовольным видом поклонилась ему, но потом одумалась и протянула руку, после чего спросила:
— Маркиз дома?
— Да, барин работает в маленьком кабинете. Не успел господин судья прибыть, как со всех сторон посыпались жалобы, прошения, иски, которые надо разобрать.
— Дайте почтальону поужинать, — сказала Мария и, откинув капюшон, направилась к лестнице, ведшей в комнаты ее отца.
Перед дверью в кабинет она на мгновение остановилась. В ее душе происходила жестокая борьба между нуждой и стыдом, но первая взяла верх, и Мария постучала.
— Войдите! — послышался голос.
Маркиза де Бренвилье открыла дверь и остановилась на пороге. Почти напротив двери, за письменным столом, заваленным актами, бумагами и книгами, сидел дре д`Обрэ. Он поднял голову и силился рассмотреть вошедшую, стоявшую в полутьме.
— Кто там? — спросил он.
— Это — я, — ответила Мария.
Старик выронил перо, а потом, схватив лампу, встал из-за стола и осветил лицо дочери. Он помолчал немного, а потом произнес:
— Так это ты? Мое предсказание исполнилось. Одинокая, покинутая, ты ночью возвращаешься в дом отца. Я говорил правду, только я скорее ожидал твоего супруга, чем тебя.
— Не говорите о нем, отец, — сказала Мария, сжимая зубы, — это он заставил меня смириться. Я — нищая. Со вчерашнего дня наш дом в руках маркиза де Бренвилье. Кредиторы опечатали мой дом, и виной этого позора является человек, которого Вы, отец, навязали мне в мужья. Я пришла к Вам, как блудный сын, просить приюта под Вашей кровлей.
Д`Обрэ поставил лампу на стол и, схватив холодные, как лед, руки дочери, воскликнул:
— Добро пожаловать, Мария!.. Я знал, что ты придешь. Не обвиняй Бренвилье!.. Виновата ты. Тот человек, который, к твоему и нашему счастью, сидит в стенах Бастилии, порвал тонкую нить, связывавшую тебя с маркизом. Разве он, товарищ твоего мужа и спаситель его жизни, осмелился бы так открыто проявлять свое преступное чувство к тебе, если бы ты сама не подала к тому повода? Твой муж выказал свое ничтожество, но виновницей его позора являешься ты, да, ты сама!..
Мария отступила назад, закусила губы, потом проговорила:
— Я? Я одна? Вы живете в странной обстановке, отец, иначе Вы не стали бы так рассуждать. Того человека, который, благодаря проискам моей семьи, томится в стенах тюрьмы, я люблю, маркиза же я презираю! Теперь я несчастна, всеми покинута, но, если даже Вы отвергнете меня, я не откажусь от Сэн-Круа. Я не могу вырвать его из моего сердца!
— Безумное дитя! — воскликнул старик, — твоя любовь — преступление!
— Отец, Вы все думаете о Ваших старых законах, о процессах, которые Вы вели, но не хотите считаться с сердцем. Знаете ли Вы, что он кутил и бросал меня, но все же привязываете меня к нему. Известно ли Вам, что Бренвилье, гуляя под руку со своими любовницами, нахально раскланивался со мной среди улицы, что он у ворот Вашего… моего дома открыто садился с публичными женщинами в экипаж, украшенный нашим гербом? Вы знаете все это и все же заботитесь о правах этого человека. Знаете ли Вы, какие огромные суммы денег проигрывал он и тратил на различных развратниц? Вы осведомлены обо всем этом и все же требуете, чтобы я хорошо относилась к нему.
Во время этой речи маркиза побледнела, ее глаза горели зловещим огнем.
Старик испуганно отступил и воскликнул:
— Успокойся!..
— Нет, — горячо возразила Мария, — нет, я не успокоюсь! Я теперь — разъяренная львица… Но что же из того? Вы отняли у меня того, кого я любила. Из-за чего? Из-за того, что Ваша глупейшая семейная гордость была оскорблена моими взглядами на нравственность! Ха, ха, ха! Как будто великие мира сего поступают иначе! Спросите его величество Людовика Четырнадцатого, его придворных, Лозена и всю компанию, что они думают о моей любви, о моем образе жизни!
— Ты ошибаешься, Мария. Разве они все не избегают тебя? Уже давно высшее общество сторонится и не принимает тебя.
— Отец, Вы и мои братья так ослеплены, так поглощены своими бумагами и делами, что не видите истинной причины, сделавшей общество моим врагом. Вы думаете, что тому виной моя связь с Годэном? Вовсе нет. Недостаток в деньгах закрыл мне двери в дома прежних друзей, моя нужда была причиной того, что они забывали меня в своих приглашениях. Как только у меня будут деньги, все они снова вернутся и забудут о моей связи.
— На этот счет у нас совсем различные взгляды, — сказал д`Обрэ, успевший вполне овладеть собой. — Но ты — моя дочь, и ты бесприютна…
Маркиза застонала, из ее глаз закапали крупные слезы, она сжала кулаки и стиснула зубы.
— Я допускаю, — продолжал д`Обрэ, впадая в адвокатский тон, — что часть вины — может быть, даже большая — падает на маркиза, что он сам определил твою судьбу, вводя в дом Сэн-Круа. Но это не меняет дела. Ты не должна жить так, как жила до сих пор. Я еще раз протяну тебе руку помощи, но при некоторых условиях.
Мария встрепенулась и вся обратилась в слух.
— Прежде всего всякие сношения между тобой и заключенным должны прекратиться даже в том случае, если ему когда-нибудь удастся вернуть свободу. Затем ты должна оставаться здесь до тех пор, пока я не разрешу тебе вернуться в Париж. Потом между тобой и маркизом будет устроено примирение, для того, чтобы в глазах света прекратить скандал. Что касается денег, то я заплачу долги и составлю протокол о поступках твоего супруга и кредиторов. Но, пока ты снова не станешь на хорошую дорогу, я не дам тебе ни гроша, имей это в виду! Если ты согласна остаться здесь на таких условиях, то я скажу еще раз: ‘Добро пожаловать, дочь моя!’.
Когда маркиза, которой когда-то все завидовали, считая ее красивой и обольстительной, почувствовала такое унижение и услышала требование превратиться в кающуюся грешницу, вся гордость возмутилась в ней и ей захотелось изо всех сил крикнуть: ‘Нет, нет, я не покорюсь!’. Но эти слова замерли на ее губах.
— Годэн выйдет на свободу и поможет мне, — пробормотала она. — Смирись, непокорное сердце!.. Час мщения наступит!
Маркиза разрыдалась, но это были слезы гнева, отчаяния и бессилия.
Однако д`Обрэ, увидев, что дочь расплакалась, принял ее слезы за раскаяние, за согласие исправиться и, подойдя к ней, обнял и поцеловал ее в лоб.
Маркиза овладела собой, обвила руками шею старика и тихим, детским голосом проговорила:
— Помиримся, отец!
— Хорошо, Мария, пусть будет так, будь опять моей милой, любящей дочерью, какой ты была раньше. Ты, значит, согласна на мои условия!
— Отец, — со вздохом проговорила Мария, — я чувствую, что во мне совершается какая-то перемена, все мои желания исчезают, уходит и пропадает все то, к чему я стремилась. Я буду счастлива здесь, в этом доме, где провела свое детство на руках у моей матери. Да, я буду счастлива…
Она устремила взор в пространство, как будто перед ней явилось какое-то видение.
— Вот это хорошо! — воскликнул д`Обрэ, протягивая руку к звонку. — Я велю приготовить тебе помещение, твою прежнюю уютную комнатку. Я буду охранять тебя, здесь никто не посмеет тронуть тебя и никто не найдет.
Маркиза вздрогнула.
— О, — пробормотала она, — напрасный труд! Годэн сумеет отыскать меня.
С этого дня для маркизы настало унылое, однообразное время. Прогулки в лесу, несколько друзей старика д`Обрэ, изредка посещавшие Офмон, ежедневная обедня в деревенской церкви, — вот все, что было занятием и развлечениями этой женщины, привыкшей спешить от одного удовольствия к другому. Вполне понятно, что пребывание в отцовском доме Мария считала равносильным заточению. Уединение делало ее почти бессильной. Ее натура могла чувствовать себя хорошо лишь при постоянном разнообразии впечатлений, в борьбе за любовь и удовольствия.
Мария обедала всегда вдвоем с отцом, только, изредка, по воскресеньям за столом появлялся сельский священник или некоторые приятели д`Обрэ. Так же однообразно проходили и вечера. Старик беседовал со своей дочерью исключительно о садовых работах и лесах и иногда рассказывал охотничьи анекдоты, он тщательно избегал сообщать дочери какие-либо парижские новости, хотя два раза в неделю получал оттуда известия.
Однажды вечером, когда д`Обрэ рассказывал Марии различные случаи из своей юридической практики, слуга доложил о приходе лесника из ‘Волчьей пасти’ (так назывался маленький, уединенный домик, стоявший в лесу как раз на границе между Эню и Компьеном).
— Ну, Губерт, что скажете? — спросил д`Обрэ лесника. — Опять какая-нибудь тяжба с крестьянами из Сэн-Гилера? Сядьте и выпейте стакан вина.
Лесничий кивнул головой в знак благодарности, опустился в кресло, выпил стакан вина и, поглаживая свою густую бороду, проговорил:
— Наблюдайте хорошенько за лесом… Я напал на след воров.
— А! — сказал д`Обрэ. — Воры здесь, в моем округе, в окрестностях Офмона?
— Да! Вы знаете, что я и Пьер по очереди дежурим ночью. Вот мы кое-что и заметили.
Маркиза насторожилась, но, чтобы не возбуждать ничьего внимания, приняла совершенно равнодушный вид.
— Мы уже несколько раз замечали, — продолжал лесник, — что на границе Вашего леса, около мостика через ручей, шляется какой-то подозрительный человек.
Д`Обрэ поднялся, его взоры обратились на дочь, но ее лицо оставалось совершенно безучастным.
— Как он был одет? — спросил д`Обрэ.
— Да как Вам сказать? Он был одет, как одеваются все охотники или браконьеры, он не раз стрелял, мы находили убитых животных.
Д`Обрэ немного успокоился.
— Так Вы думаете, кто это — вор, браконьер?
— Без сомнения. Мы нашли лисьи капканы, из которых были вытащены лисицы, это может сделать только человек.
— А здесь, вблизи замка, Вы не замечали его?
— Он бродит и тут, а иногда заходит подальше в лес. У Вас тут больше дичи, мы охотимся тут чаще, а потому ему, очевидно, здесь не так удобно.
— Вы видели этого парня?
— Несколько раз. Дня три тому назад я видел его у пробкового дуба. Он уже прицелился, но заметил меня. Я счел нужным обратить на него Ваше внимание, а то могут выйти неприятности. Вы можете найти убитую дичь и подумать на нас, ведь ‘Волчья пасть’ близко от Вашей рощи.
— Хорошо, Губерт, — сказал Д`Обрэ, — спасибо. Не думайте, что я буду обвинять Вас.
Лесник ушел.
Д`Обрэ походил по комнате, постоял у окна, затем подошел к дочери и, пристально посмотрев на нее, спросил:
— Ты часто ходишь в лес, Мария, тебе не попадались следы этого браконьера?
— Нет, отец. Вы же слышали, что он промышляет вечером, а я никогда вечером не хожу дальше сада.
— Во всяком случае это опасно. Надо будет постараться изловить этого проходимца. Теперь ты будешь ходить в лес только с провожатым. Я назначу тебе одного из слуг.
Д`Обрэ поспешно вышел из комнаты. Мария быстро поднялась со своего места и тихо прошептала:
— Это, вероятно, Годэн, отец тоже так думает, это было заметно по его волнению. Как бы подать ему какой-нибудь знак? Как я могу увидеться с ним? О, если бы у меня был хоть один человек, которому можно было бы довериться!
Маркиза тщетно старалась найти средство, чтобы узнать, кто такой этот браконьер.
Д`Обрэ вернулся в комнату и с жаром проговорил:
— Я принял разные меры предосторожности, чтобы этот бездельник знал, что мы за ним следим, сегодня ночью будет дежурить работник. Я роздал ружья, чтобы можно было хорошенько принять гостя.
Маркиза зевнула и непринужденно улыбнулась.
— Мне что-то страшно, как бы со мной чего-нибудь не случилось!
— Не беспокойся, я приказал особенно охранять твои окна.
Маркиза закусила губы, она узнала, как далеко простирались меры предосторожности, принятые отцом.
Наступила ночь. Мария, поцеловав отцу руку, удалилась в свою комнату, где при свете свечи принялась за чтение. Однако ее мысли были далеко от книги. Она напряженно прислушивалась к малейшему шороху. Когда луна вышла из-за облаков, Мария потушила свечу, осторожно открыла окно и подошла к нему. Вдруг ей показалось, что между кустами, окружавшими террасу, чернеет какая-то движущаяся фигура, по-временам эта фигура останавливалась, нагибалась к земле, затем исчезала в темноте. Маркиза с напряженным вниманием следила за движениями этой фигуры. Ей казалось, что она осторожно приближается к замку, скрываясь в тени деревьев.
Сердце Марии усиленно билось. Теперь она не сомневалась больше: какой-то человек приближался к ее тюрьме, она не видела его очертаний, но ей даже послышался тихий зов, ей казалось, что, несмотря на обманный свет луны, она узнает фигуру Сэн-Круа. Что, если его увидят и схватят сторожа? Если ему не удастся добраться до нее? Тогда все погибло!
Мария закрыла окно и стала прислушиваться.
Вдруг раздался собачий лай. Маркиза задрожала всем телом, подкравшись к окну, она приложила ухо к стеклу, ей показалось, что она слышит бряцание оружия, но потом все смолкло. Мария снова отошла от окна и стала думать о том, что, может быть, она ошиблась, что это был простой браконьер.
Она уже собиралась ложиться спать, как вдруг услышала глухой шум в живой изгороди из тисов, окаймлявшей террасу. Что это могло быть? Вдруг окно потемнело, и в ветвях дерева появилась темная фигура. Это — он! Мария бросилась к окну и открыла его. Какой-то мужчина вскочил в комнату и упал к ее ногам.
— Мария, — тихо прошептал он.
— Годэн, — ответила она, — ты в большой опасности. Под окном поставлен сторож.
— Не беспокойся, сторожа крепко спят. Горсть порошка из этой коробки одурманила их и собаку.
Мария вздохнула свободнее.
— Оттуда никто не может войти? — спросил он, указывая на дверь.
— Нет, никто не подозревает твоей близости.
— Хорошо!.. У нас мало времени, дорогая. Я прибыл из Парижа. Твое ходатайство у Пенотье все сделало, с его помощью я был выпущен из тюрьмы. Я уже несколько дней брожу вокруг замка, но тебя нигде не видно.
— Я — пленница, Годэн, но ты освободишь меня. Ты писал о чудодейственных средствах, это какие средства?
— Яды, — прохрипел Сэн-Круа, — яды!
— Я так и знала, — глухо отозвалась Мария.
— Я сделался учеником Экзили, не проходило дня, чтобы он не поучал меня чему-нибудь. Я изучил самые ужасные вещества. Экзили при помощи денег добился некоторой свободы, имел свои книги и разные приборы, которые прятал в дымовой трубе. В длинные, томительные часы заключения мы вместе работали. Я научился распоряжаться смертью и нанесу поражение нашим врагам.
— Потому-то так долго не стремился на свободу?
— Ну, да, Мария. Я должен был изучить все главы удивительной книги, которой владеет Экзили.
— Что это за книга? — спросила Мария под влиянием какого-то предчувствия.
— Старинная книга в бархатном переплете, окованном железом и украшенном слоновой костью.
— Наверху изображены черепа?
— Да, а в ней нарисованы разные непонятные знаки.
— На корешке написано: ‘Я ношу в себе смерть’?
— Да, да. Откуда ты знаешь эту книгу?
Маркиза пошатнулась.
— А, — воскликнула она, задыхаясь и забывая об опасности, — теперь я знаю, что мы непобедимы! Эта книга уже была раз в моих руках. Это — пламенный меч, это — бич для наших врагов! Атенаиса Монтеспан и ее родные посеяли это зло среди людей. О, я знаю эту книгу, это — сама смерть в различных видах!
— Монтеспан? Ее родные? Что ты говоришь?
— Не спрашивай меня, потом все узнаешь. Где эта книга?
— Экзили владеет ею.
— Знаешь ли ты способ изготовления этих средств?
— Да, я до точности изучил его.
— Тогда за дело, — прошептала Мария, — за дело!
— Один падет первым, я поклялся в том.
— Кто?
— Сэн-Лорен. Это — враг Экзили и Пенотье.
— Он будет вторым, — с ужасным выражением проговорила маркиза. — Мой отец должен пасть прежде.
Сэн-Круа, с криком ужаса отшатнувшись от Марии, прошептал:
— Ты бредишь, Мария!..
— Нет, Годэн, — возразила она с ужасающим спокойствием, — мой отец будет первым, на котором я испытаю твое искусство, иначе все для меня погибло. Я у него в плену, без гроша денег, и не могу вырваться.
— Я не могу поверить, чтобы ты…
— Не можешь? Где же твоя клятва, трус? Разве ты не поклялся уничтожить все, что будет стоять на нашем пути?
— Да, это — правда.
— Я должна вырваться отсюда, нам нужны деньги, чтобы опять иметь возможность появиться в Париже. Ты должен быть моим, — и маркиза страстно притянула к себе Годэна и стала покрывать его горячими поцелуями.
— Я опять вращаюсь в свете, потому что должен помочь Пенотье, — сказал Сэн-Круа, мягко освободившись от нее.
— Хорошо, а я буду действовать здесь. Дай мне этот яд!
— Его нет со мной, Мария.
— Достань мне его!
— Но ты подумай…
— Не возражай, он должен быть у меня. Я хочу свободы. Мы будем властвовать! Когда я получу капли?
— Через пять дней.
— Но как?
— Слушай. Я опять сблизился с твоим мужем и добился его расположения. Ты должна для вида помириться с ним. До тех пор, пока мы не будем совсем свободны, мы должны встречаться только тайно. Я повлиял на Бренвилье, чтобы он написал тебе и послал подарки, в числе их будут духи, один флакон будет в золотой оправе, там и будут капли.
— Как надо давать их?
— Как угодно: в вине, в супе, — содрогаясь проговорил Сэн-Круа. — Да, предсказание исполняется: первая женщина, которую я полюблю, погубит меня. Но, что бы ни было, моя душа принадлежит тебе, Мария.
Маркиза схватила его руку и, прижав к своему бьющемуся сердцу, воскликнула:
— Мы соединены с тобой навеки, на жизнь и на смерть. Опасности на нашем пути возбуждают мою энергию… Через несколько месяцев мы будем владеть миллионами.
— Мне пора уходить, — сказал Годэн, овладевая собой.
— Когда все будет исполнено, я поспешу в твои объятия, — страстно прошептала Мария.
— Пенотье знает, где я буду. Прощай!
Еще одно объятие, еще один бесконечный поцелуй — и Годэн выскочил в окно и исчез в темных ветвях дерева.
Мария прислушивалась несколько минут. Вдруг послышались громкие возгласы, раздались выстрелы. Обеспокоенная участью Годэна, маркиза, забыв всякую осторожность, зажгла свечу и поспешила в коридор.
— Что случилось? — громко крикнула она.
Снизу поднялись слуги.
— Успокойтесь, сударыня, — сказал один из них, — сторожа стреляли в вора, он был около самого замка…
— И попали? — со страхом спросила Мария.
— О, да, они проворнее этого бродяги, — со смехом ответил слуга.
Весь дом пришел в движение, появились д’Обрэ и сторожа, державшие на привязи собаку.
— Вот дурачье, — сказал д`Обрэ, — вы спали, вот и все!
— Право, мы не спали, все было так, как я уже докладывал Вам, через забор перелез какой-то человек, вокруг него клубился дым, он одурманил нас вместе с собакой, и мы упали. Потом мы снова видели его, и я выстрелил, но без успеха. Это — наверное нечистая сила, а то моя пуля попала бы в него.
— Странно, — сказал д`Обрэ. — Ну, возвращайтесь по своим местам. Сегодня, вероятно, уже ничего не случится.
Мария с облегченным сердцем вернулась в свою комнату, она знала, что Сэн-Круа удалось благополучно уйти.
— Тут дело нечисто, — сказал самый старый из сторожей своему товарищу, — помяни мое слово, этому дому грозит беда.

IV
Доказательство того, что маркиза Монтеспан значительно продвинулась вперед по опасному пути

Граф Лозен достиг своей цели. Королевский приказ освободил Сэн-Круа из тюрьмы. Пенотье в восторге пришел изъявить графу свою благодарность и доставил сумму, нужную для покупки имения. Граф в отличном настроении гулял по Новому мосту, заглянул в магазин Лавьенна и затем отправился в парк Орлеанского дворца, внимательно вглядываясь в окна, выходившие туда.
Лозен не сразу нашел то, что ему было нужно. Наконец в одном из окон появилась хорошенькая камеристка и сделала графу какой-то знак. Лозен поспешил во двор и оттуда по лестнице в коридор, где его ожидала горничная.
— Вы можете войти, — сказала она, — но только ко мне.
Лозен был, как казалось, в очень хороших отношениях с камеристкой, он обнял ее за талию и пошел с ней в комнату.
— Назначь мне свидание, Ланса! Я вовсе не буду иметь что-либо против этого, — сказал он.
— Ваше сиятельство, — ответила та с глубоким реверансом, — Вы конфузите меня. Такой важный барин и с камеристкой, это вовсе не идет. Я только из предосторожности веду Вас в свою комнату. Никто не должен видеть, что Вы приходите к моей барыне. Ведь Вы знаете, — добавила она, погрозив пальцем, — что Вас сильно подозревали.
Камеристка провела графа через уборную, открыла маленькую, скрытую в обоях, дверь и впустила его в спальню маркизы де Монтеспан. Эта красивая, нарядная комната видимо не произвела на графа никакого впечатления, и он прямо прошел в гостиную.
Маркиза встретила его с приветливой, плутовской улыбкой.
Лозен галантно расшаркался и поцеловал протянутую руку.
— Вы еще помните меня? — выразительно проговорил он.
— Еще бы, — ответила маркиза, — ведь Вы — мой друг, граф Лозен.
— Это я знаю, но мне хотелось бы знать, помните ли Вы какой прекрасный совет я дал Вам.
— Вы удивляете меня, — сказала Атенаиса.
— Ну, а то свидание с королем в оранжерее, если Вы хотите, чтобы я говорил прямо!
— Граф, Вы нескромны, но раз уж Вы начали об этом, то извольте — я все помню. Но что же из этого? Соперница еще до сих пор существует. Вы сильно ошибаетесь, граф, думая, что я когда-нибудь займу ее место. Король очень непостоянен, он увлекается сразу несколькими. Разве Вы не знаете, что он заинтересован и княгиней Монако?
— Оставьте ее, маркиза, — холодно проговорил граф, — Вы прекрасно знаете, что расположение короля к Вам растет с каждым днем. Когда я в первый раз увидел Вас в замке Мортемар, то я уже знал, что судьба Франции некогда будет в Ваших руках. Лавальер представляет собой только слабую тень прежнего. Кто хочет возвыситься, должен держаться за Вас, маркиза. Протяните и мне свою прекрасную руку!
— Вам? Всемогущему фавориту?
— Да. Любовь могущественнее дружбы. Я пристроил Вас ко двору, дал Вам много полезных советов, помогите теперь и Вы мне в одном деле.
— Если я буду иметь возможность, то согласна.
— Конечно. Против меня сильно интригуют. Я должен, я хочу занять место главнокомандующего артиллерией в предстоящей войне. Уже два раза говорил об этом королю и оба раза получал уклончивые ответы. Я подозреваю, что это — дело рук Тюренна и Лувуа. Уничтожьте моих врагов. Если Вы замолвите за меня словечко королю, я получу это назначение.
— Да неужели я — такое могущественное существо? — рассмеялась маркиза. — О, Вы слишком превозносите меня, граф. Если бы только это слышал мой Анри, который живет теперь в своем тихом имении!..
— Ах, этот! — проговорил граф, презрительно пожимая плечами.
— Граф, я прошу Вас отзываться о моем муже с большим уважением, — сказала Атенаиса. — Он много потерял и даже еще не подозревает обо всем происшедшем, — добавила она вздыхая. — Он не создан для такой жены, как я. Я слишком понадеялась на свои силы, искушения и блеск этой шумной жизни не должны были меня трогать. Но я не устояла и теперь больше не могу вернуться к прежнему. Тем не менее никто не смеет презрительно отзываться о моем муже. Он слишком доверял мне. Его пути ровны, они идут среди лугов и полей, я же карабкаюсь на скалы, прохожу над безднами, но подвигаюсь вперед.
— Браво! — воскликнул Лозен. — Вы должны идти вместе со мной, и мы достигнем высших целей: мои замыслы очень грандиозны, — он протянул Атенаисе руку. — Когда Вы будете ходатайствовать за меня?
— Вы опять нескромны, — ответила маркиза, слегка покраснев (она еще не утратила этой способности). — Вы знаете, в какие минуты я могу обратиться к королю с просьбой.
— Не забудьте меня, маркиза. Быть может, настанет такое время, когда и Вам понадобится помощь графа Лозена. Но когда Вы рассчитываете исполнить мою просьбу? Мои враги не теряют времени.
Атенаиса приблизилась к графу.
— Я хочу рассказать Вам одну вещь, которую знает только король и я. Когда король хочет отдохнуть и забыться в моем обществе, он подает мне знак.
— А, — сказал Лозен, — уже? Какой же это знак, осмелюсь спросить?
— Заметьте хорошенько: когда король желает провести часок со мной, он достает из кармана бриллиантовый перстень и надевает его на палец. Мой ответ заключается в том, что я два раза открываю веер, подобно павлиньему хвосту.
— Это очень остроумно, — заметил Лозен. — Только я удивляюсь, что до сих пор никто не разгадал Вашей тайны.
— Это происходит очень быстро, граф! Когда Вы заметите эти знаки, то знайте, что я поговорю о Вас. Я надеюсь, что король не откажет мне.
— Благодарю Вас! — воскликнул граф. — А теперь до свидания!
Маркиза проводила его в спальню. Войдя в эту комнату, они оказались лицом к лицу с красивой молодой женщиной.
— Госпожа Скаррон! — воскликнул Лозен, кланяясь. — Мы давно не виделись. Я никак не ожидал встретить Вас здесь.
— В последний раз я видела Вас на празднике в Версале, — ответила Скаррон.
— Вы видели меня на празднике? К сожалению я не видел Вас, иначе не преминул бы засвидетельствовать Вам свое почтение. Где же Вы видели меня?
— Вы шли по парку в обществе какого-то замаскированного господина и случайно сняли маску, спускаясь с лестницы.
Пораженный Лозен отступил назад.
— Добрейшая госпожа Скаррон навещает, развлекает меня и помогает мне своими мудрыми советами, — сказала Атенаиса.
— Вы конфузите меня, маркиза, — проговорила госпожа Скаррон с обворожительной улыбкой.
— Нет, Вы — жемчужина, — Вы — сокровище. Я очень счастлива, что Вы не привели в исполнение своего намерения.
— Какого? — спросил Лозен.
— Разве Вы не знаете, что госпожа Скаррон хотела покинуть двор, чтобы последовать за принцессой Немур, теперешней королевой Португалии, в Лиссабон?
— Господи Боже, — сказал Лозен, — кажется, Вам нечего жаловаться и здесь, ведь король утвердил Вашу пенсию?
— Я хотела ехать, прежде чем узнала об этой монаршей милости, — ответила Скаррон.
— А я, — воскликнула Атенаиса, — до сего дня благодарна своей сестре, которая привела ко мне госпожу Скаррон и попросила заинтересовать моих друзей судьбой вдовы писателя Скаррона.
— У Вас, должно быть, очень могущественные друзья, — с ударением проговорила госпожа Скаррон, — потому что я получила пенсию, несмотря на то, что король в ответ на все мои просьбы всегда говорил, ‘Опять эта Скаррон! Я не хочу больше слышать о ней’. Вам, маркиза, я обязана своим счастьем.
— Маркиза — хорошая союзница, — воскликнул Лозен, — а Вы, госпожа Скаррон, можете вывести отсюда полезное правило: никогда не следует отчаиваться.
Лозен распрощался, дамы остались одни. Скаррон взяла маркизу за руку и, пристально посмотрев ей в лицо сказала:
— Атенаиса, Вы обещали мне быть благоразумной.
— Ну, да! А что?
— Вы сделали большую глупость.
— Я? Каким образом?
— Признаюсь Вам, что я была в Вашей комнате и слышала весь Ваш разговор с графом. Возможно ли это? Неужели Вы так мало знаете нашу придворную жизнь, что обещали графу помощь в таком деле? Все члены королевского совета, половина армии, Тюренн и Конде придут в негодование, если король даст свое согласие на то, чего домогается Лозен.
— Вы пугаете меня. Продолжайте!..
— Вы хотите доставить Лозену место начальника артиллерии, один из важнейших постов Франции. Увы, эта победа создаст Вам множество врагов. Я не могу допустить это. Если Вы хотите идти вперед, то будьте осторожнее. Не ставьте себя в глупое положение, не портите себе начало карьеры. Остерегайтесь сделаться смешной! Как бы хорошо ни относился к Вам король, Вам не под силу бороться со смертельными врагами Лозена — Лувуа и Кольбером, ведь оба они необходимы королю для его славы. Не шутите такими вещами, маркиза!
Атенаиса, видимо, согласилась с разумными доводами Скаррон.
— Благодарю Вас, Франсуаза, — сказала она, — Вы указали мне бездну, которая была готова разверзнуться на моем пути, я не заметила ее. Я буду подвигаться вперед, не оглядываясь ни налево, ни направо, но некоторые должны будут пострадать при этом.
— К числу их принадлежит Лозен. Вы позднее убедитесь в важности этого шага, — с торжеством проговорила Скаррон. — Но пойдемте читать ‘Комический роман’ моего покойного мужа.
Обе дамы вошли в гостиную, и маркиза достала знаменитый роман Скаррона. Вдова писателя внимательно следила за ней глазами.
‘Эта Монтеспан очень красива, — сказала она себе, — она достигнет многого, если не будет слишком честолюбива. Лувуа должен быть благодарен мне, еще день — и Лозен был бы начальником артиллерии. От каких случайностей зависят иногда судьбы мира! Все изменилось потому, что камеристка вовремя впустила меня в спальню!’

V
Отцеубийство

Жизнь в Офмоне несколько изменилась. Д`Обрэ стал чаще прежнего приглашать соседей и начал писать письма родным, которых не удостаивал до тех пор ни строкой. Причиной этой перемены служило предстоявшее примирение маркизы с супругом. Старик Обрэ был очень доволен таким оборотом дела. Когда же пришло письмо от маркиза Бренвилье, полное раскаяния, он совсем восторжествовал и приписал это исключительно своим юридическим познаниям и умению вести дело, благодаря которому он поставил маркиза в безвыходное положение. В глубине души он мало верил в искренность подобного раскаяния и держался очень осторожно и сдержанно. Однако письма следовали одно за другим, и, наконец, был получен ящик, наполненный самыми изящными парижскими изделиями. Там были перчатки, веера, кружева, а также корзиночка с лучшими эссенциями знаменитого в то время Лавьенна.
— Вот тебе на! — воскликнул старый судья при виде посылки. — Наш необузданный маркиз, по-видимому, превратился в самого нежного супруга. Жених не может быть внимательнее. Он, кажется, только теперь оценил тебя, Мария!..
— Что же, разве я этого не заслуживаю? — кокетливо ответила Мария. — Мой легкомысленный супруг видел немало женщин, может быть, он потому и убедился, что и его жена не хуже других.
Она проговорила эти слова так просто и естественно, что д`Обрэ пришел в восторг.
— Я всегда говорил твоим братьям, — воскликнул он, — что, несмотря на все недоразумения, ты и маркиз все же любите друг друга.
Взоры Марии со смертельной ненавистью скользнули по фигуре отца, но она тотчас же придала своему лицу выражение детской невинности. Она, как маленькая девочка, играла с присланными вещами.
— Если наши отношения теперь не наладятся, то виной в том буду не я, — сказала она. — Мне кажется, что я просыпаюсь от тяжелого сна!
— Господи, — воскликнул д`Обрэ, — какие удивительные вещи прислал твой маркиз!.. К чему они тебе здесь? Спрячь их, пока ты вернешься в Париж. На что, например, тебе эти флаконы? — и с этими словами он поднял корзиночку. — Какие хорошенькие бутылочки!.. В особенности эти, с золотыми украшениями.
Маркиза почувствовала, что ею овладевает смертельный страх и по ее телу пробежала дрожь, она прекрасно знала, какой это флакон и кто послал его.
— Это, кажется, новые духи, надо будет попробовать их, — сказала она, взяв корзиночку из рук отца.
— Вы, балованный народ, может быть, и понимаете что-нибудь в этом, а, по-моему, это имеет вид самой обыкновенной воды.
Маркиза собрала подарки мужа в ящик и пошла наверх в свою комнату. Закрыв дверь она поставила корзиночку с флаконами на стол и стала внимательно рассматривать тот, который был украшен золотом.
— Это — тот самый, — глухо проговорила она, осторожно дотрагиваясь до пробки и пряча флакон в шкаф. — Через три дня все будет кончено…
Срок, назначенный Марией, быстро проходил. Два раза она уже хотела пустить яд в ход, но ее руки так дрожали, что она побоялась пролить жидкость.
Однажды вечером громкий собачий лай и звук охотничьего рога возвестили маркизе, что ее отец возвратился с охоты, которую он предпринял с несколькими приятелями. Она поспешила во двор, чтобы, согласно принятой на себя роли, приветливо встретить отца, но, подойдя к нему, увидела, что двое слуг снимают его с лошади. Старик был страшно бледен.
— Господи Боже, что с Вами? — воскликнула Мария.
— Мне немного нездоровится, больше ничего, — ответил д`Обрэ, с трудом входя в сени, где тотчас же опустился на стул.
— Ваш папаша немного переутомился сегодня, — смеясь проговорил барон Лавардье, один из приятелей старика Обрэ. — Да, да, дорогой Обрэ, мы все еще думаем, что нам двадцать лет… Когда голова уже начинает серебриться, нельзя так увлекаться. Ваш папаша, маркиза, три часа подряд не сходил с лошади. Это слишком много в шестьдесят восемь лет.
— Я чувствую страшные боли в желудке, которые не дают мне даже дышать, — сказал Обрэ. — Но, может быть, Лавардье и прав. Я сейчас лягу в постель, выпью чего-нибудь холодного, и все пройдет.
Мария несколько раз менялась в лице, так как в ее голове созрел ужаснейший план. Между тем приятели никак не могли расстаться со стариком д`Обрэ, каждый из них давал какой-нибудь совет и они проводили его до спальни, где слуги раздели старика и уложили в постель. Маркизе эти минуты казались часами. Наконец все ушли, пообещав прийти на другой же день утром узнать о здоровье больного. Мария осталась одна с отцом.
— Дитя мое, — сказал он, — прошу тебя, иди в свою комнату. Мое нездоровье не представляет ничего опасного. Позови мне Проспера, он побудет со мной.
— Отец мой, неужели Вы желаете удалить меня, Вашу дочь, которая так благодарна Вам? О, не лишайте меня радости побыть с Вами! — и с этими словами маркиза поцеловала руку своего отца.
— Как жарко!.. — сказал маркиз. — Открой немного окно!
Мария открыла одну половину окна. В это время вошли старый Проспер и ключница замка Луизон.
— Хорошо, что Вы пришли, Луизон, — сказала Мария, — надо поскорей приготовить холодное питье.
— Не лучше ли дать барину потогонное? — спросила Луизон.
— Нет, нет, я хочу чего-нибудь холодного, — воскликнул д`Обрэ. — Я чувствую какое-то жжение в кишках.
Маркиза встрепенулась, злые силы покровительствовали ее ужасному намерению. Кто сможет раскрыть это преступление? Разве старик не жаловался при всех на боли в желудке? Кроме того яд Годэна действует мгновенно.
— Я пойду приготовить питье, — сказала Луизон.
— Когда питье будет готово, позвоните, — сказала Мария, поднимаясь и выходя из комнаты.
Она поспешила в свою комнату, ее шаги были нетверды, и ей несколько раз приходилось хвататься за перила лестницы, чтобы не упасть. Уже стемнело, когда она подошла к шкафу, где хранилась ужасная жидкость. Ее не пугало преступление, которое она готовилась совершить, ее волновала мысль, что впопыхах она не успела спросить Сэн-Круа, как обнаружится действие яда.
В эту минуту снизу послышался звонок. Маркиза вздрогнула.
‘Питье готово. Нельзя упускать случай. Так должно быть!’ — подумала она, а затем спрятала в карман склянку с ядом и твердым шагом стала спускаться с лестницы.
Внизу ее встретила Луизон с прохладительным питьем.
— Благодарю Вас, Луизон, — проговорила Мария нежным голосом. — Вы можете идти, я позову Вас, если что-нибудь понадобится.
Луизон вышла из комнаты.
Маркиза быстро поставила питье на столик, вынула из кармана флакон и стала открывать его, пробка не сразу поддалась ее усилиям. В соседней комнате послышался шум. Проспер был в спальне и мог войти каждую минуту, какой-нибудь пустяк мог бы выдать ее. Вследствие этого маркиза стала искать глазами ножницы, но напрасно. Ее нежные пальцы не могли справиться с крепкой кожей, которой была обтянута пробка, тогда она пренебрегла опасностью и решилась разорвать ее зубами. Затем она осторожно вынула пробку и наклонила склянку над стаканом, ее рука дрогнула при этом, но она сказала себе: ‘Это нужно!’ — и капли с каким-то странным звуком упали в стакан. Несмотря на все самообладание маркизы, ее руки задрожали, и она почувствовала, что несколько капель смочили ей пальцы. Она со страхом обтерла их о платье и, спрятав флакон в карман, пошла к дверям спальни. Когда она собиралась открыть дверь, позади ее раздался какой-то шорох. Маркиза, вся дрожа, отскочила от двери, и стакан закачался на подносе, так как она подумала, что, быть может, кто-нибудь подсмотрел ее ужасное дело.
Она со страхом оглянулась: позади нее стояла большая лохматая собака старика д`Обрэ и с глухим ворчанием скалила на нее зубы.
— Пошла вон! — крикнула Мария собаке и смело вошла в спальню.
Проспер сидел у постели, старик Обрэ услышал тихие шаги дочери и сказал:
— Доброе дитя!.. Ты хлопочешь обо мне в такой поздний час!
Проспер встал и обратился к Марии:
— Если я понадоблюсь Вам, то позовите меня, теперь барину уже гораздо лучше.
Он вышел. Отец с дочерью остались одни.
Мария подала ему стакан, причем ее руки больше не дрожали, а лицо было совершенно спокойно. Д`Обрэ взял питье и поднес стакан ко рту. Маркиза отошла в глубину комнаты. Отец выпил питье до дна и вернул стакан дочери, проговорив:
— Мне теперь лучше, спасибо!..
Маркиза подошла к постели, она ожидала, что яд немедленно окажет свое действие, но его не было.
— Иди, — сказал д`Обрэ, — мне лучше. Ложись спать!.. У дверей моей комнаты будет дежурить Жак.
Маркиза пошла наверх, ее охватывал холод и ей все казалось, что кто-то стоит сзади нее. Она поспешно заперла дверь своей комнаты и прилегла на диван. В ее голове шумело и ей чудились какие-то призраки, кружившиеся в комнате и вылетавшие в окно.
Пробило полночь.
Внизу раздался глухой шум, послышались голоса и жалобные стоны.
‘Яд начинает действовать… Поделом тебе, отец!.. Это за то, что ты хотел отнять у меня моего Годэна!’ — подумала Мария.
Кто-то бежал по лестнице, в щель стал виден свет. Раздался стук в дверь.
— Сударыня, — послышался голос Луизон.
Мария молчала.
— Ради Бога, отоприте!.. Ваш отец умирает.
Маркиза быстро смяла свою постель и пошла открывать дверь.
— Я легла не раздеваясь и задремала. Что такое?
— Вашему отцу очень плохо… идите скорей!
— Отец, отец! — с отчаянием закричала Мария, — скорей доктора! — и она бросилась вниз по лестнице.
Луизон следовала за ней и задыхаясь проговорила:
— Жак уже поскакал в Компьен.
— Во сколько же времени он доберется туда?
— Часа через два.
Мария наморщилась, как бы показывая свое недовольство, но вместе с тем прошептала:
— Доктор приедет не раньше, как через шесть часов, к тому времени все будет кончено!
Уже при входе в спальню отца Мария услыхала его стоны и ею овладело раскаяние. Она подошла к постели больного, черты его лица страшно изменились, яд уже производил свое разрушающее действие в его организме.
— О, дочь моя, я ужасно страдаю! — воскликнул д`Обрэ, протягивая руку маркизе.
Его пальцы были скрючены, а ладони покрыты холодным потом.
Если бы у Марии было под руками противоядие, она тотчас же дала бы его отцу, но она даже не слышала о нем, равно как не знала даже имени того яда, который разрушал организм больного. Спасти его теперь можно было лишь ценой откровенного признания, а это значило погибнуть.
— Поздно, — прошептала она, — да и действие средств Экзили ничем нельзя остановить.
Старик начал бредить, он сел на постели и стал что-то говорить, но потом пришел в себя и громко сказал:
— Пошлите гонца в Париж! Я хочу перед смертью видеть своих сыновей.
Мария бросилась на колени перед постелью и стала громко рыдать. Собравшиеся слуги высказывали свое участие и жалели бедную маркизу.
Беспокойство больного увеличивалось, применялись всевозможные домашние средства, но безуспешно.
— Приди ко мне, дитя мое, — прохрипел старик, — пусть твоя головка покоится на моей груди!.. Ах, милое мое, дорогое дитя. Мы были так счастливы в последнее время, твое присутствие так украшало этот тихий замок, и теперь я должен расстаться с собой, когда все шло так хорошо!..
— Мы не расстанемся, отец, — крикнула маркиза, ломая руки. — Бог сохранит Вас!
— Нет, я чувствую приближение смерти, — простонал д`Обрэ, — мои члены уже немеют, меня пронизывает страшный холод, голова горит, мной овладевает ужасная слабость, глаза застилаются черной пеленой. Я умираю!
Маркиза чувствовала, что руки, обвивавшие ее шею, слабеют. Вдруг потухающий взор старика остановился на дочери и он шепнул ей:
— Приблизь ко мне свое ухо!..
Мария приложила свое ухо к губам отца.
— Избегай Сэн-Круа… — глухо прохрипел старик.
Вдруг его взгляд расширился, голова запрокинулась назад, правая рука судорожно подернулась и все тело тяжело опустилось на постель.
Мария наклонилась к отцу, а затем беззвучно проговорила.
— Он скончался…
Последние слова отца убили в ней всякое раскаяние и, не зная, что делать и как выразить свое горе, она сочла за лучшее упасть в обморок. Ее унесли наверх и положили в постель.
— Не понимаю, — пробормотала маркиза, очутившись одна, — я думала, что яд действует быстрее.
Часы пробили шесть.
— Он шесть часов боролся со смертью, — продолжала она шепотом, — надо будет увеличить дозу.
В часовне замка зазвонили в колокол. Мария поднялась, спрятала склянку с ядом в шкаф, среди кружев и лент, и пошла вниз. Она вошла в переднюю одновременно с небольшим господином. Последний вежливо поклонился растроганно протянул маркизе руку и тихо проговорил:
— К сожалению я прибыл слишком поздно.
Мария прижала платок к глазам и прошептала:
— Благодарю Вас, доктор.
Маленький человек был доктор из Компьена, по фамилии Лафрен, он постоянно лечил старика д`Обрэ.
Марией снова овладело беспокойство. Не зная признаков отравления, сбитая с толку действием яда, которое она представляла себе гораздо быстрее и сильнее, она боялась, что откроется какой-нибудь след, могущий возбудить подозрение.
Она вместе с доктором вошла в спальню старика. На столе горели свечи, около умершего стоял священник. Мария опустилась в кресло, но не смела посмотреть на покойника и подняла взор к потолку. Доктор стал исследовать умершего. Что-то он скажет?
Прошло с полчаса, которые показались Марии вечностью. Наконец доктор окончил свое исследование и подошел к молодой женщине, она судорожно сжала платок.
— Я так и думал, — сказал доктор, — апоплексия… удар.
Мария облегченно вздохнула, но ее лицо приняло выражение глубокой скорби. Она искоса посмотрела, как доктор написал свидетельство о смерти, и в душе возликовала — преступление осталось не открытым.
— Все кончено, — прошептала она, — берегитесь теперь, братцы мои милые!
После полудня маркиза совсем успокоилась, она приберегла свои силы к новому испытанию: ей предстояло свидание с братьями.
В то время как она обдумывала малейшие подробности этого свидания, лакей доложил о приходе какого-то молодого человека.
— Он назвал себя Ренэ Дамарр, — сказал слуга.
— Как? Как Вы сказали? — переспросила маркиза, невольно содрогаясь.
— Это — судебный пристав того округа, к которому принадлежит Офмон, — сказал доктор, оставшийся в зале по просьбе Марии, — он приехал, вероятно, для того, чтобы выполнить некоторые формальности, ему придется опечатать комнату умершего до прибытия господ д`Оорэ, а также он осмотрит тело покойного. Это — очень молодой человек, сын герцога Дамарр.
Маркиза снова заволновалась — это обстоятельство она упустила из вида, вместе с тем ей показалось плохим предзнаменованием, что тот человек, с которым она встретилась в роковой день убийства студента, именно сегодня скова появился на ее пути.
Выйдя в переднюю, маркиза увидела Ренэ Дамарра в сопровождении двух мужчин, он сильно возмужал с тех пор, как его видела Мария, и в чертах его лица выражались энергия и сила воли.
Ренэ вежливо поклонился маркизе и произнес:
— Простите, сударыня, что я беспокою Вас, но мне нужно выполнить некоторые формальности.
— В чем же они заключаются? — с беспокойством спросила маркиза.
— Прежде всего я должен наложить печати на комнату покойного, так как, по имеющимся у нас сведениям, среди бумаг должно находиться завещание господина д`Обрэ.
Мария с трудом овладела собой. В волнении она не догадалась пойти в комнату отца и пересмотреть его бумаги, чтобы прочитать, а, в случае надобности, и уничтожить этот важный документ. Но теперь было уже поздно.
— Затем, — продолжал Ренэ, — я в присутствии этих двух свидетелей осмотрю тело покойного, чтобы подтвердить причину смерти, установленную врачом.
Маркиза задрожала, но успокоилась на мысли, что, если врач определил смерть от удара, то и судебный пристав ничего не узнает. Откуда у него могут быть познания относительно ядов? Мария решила употребить все усилия, чтобы обворожить молодого человека. Она устремила на него пристальный взгляд, и Ренэ невольно потупился перед ним.
Но уже через несколько минут он, маркиза и понятые вошли в комнату покойного. Там их встретил доктор.
— Этот случай не представляет затруднений, — сказал он, обращаясь к Ренэ, — господин д`Обрэ скончался от удара.
Судебный пристав подошел к умершему, а затем, после непродолжительного осмотра, вместе с понятыми подписал протокол. Маркиза облегченно вздохнула, но это длилось недолго, так как ею снова овладел испуг. Дело в том, что Ренэ снова подошел к трупу и стал очень внимательно всматриваться в черты лица умершего. Неужели он напал на какой-нибудь след? Странно! Ренэ ощупывал пальцы покойного, и его лицо приняло сосредоточенное выражение. Маркизой овладел страх.
‘Берегись, прекрасный герцог, — подумала она, — яды Экзили могут и до тебя добраться!’
Вскоре Ренэ отошел от постели и спросил доктора:
— Вы уже не застали покойного в живых?
— Нет.
— Сколько времени прошло с момента смерти до того, как Вы приехали?
— Так около часа. Не правда ли, маркиза?
— Вы одни были около Вашего отца? — обратился молодой человек к Марии.
— Нет, — с горячностью ответила маркиза, — впрочем да. Когда я дала ему питье, то я была одна с ним.
Ренэ снова подошел к умершему. В эту минуту Луизон вызвала маркизу, которая была очень рада возможности избегнуть неприятных расспросов, хотя ее пугала мысль, что молодой юрист останется наедине с умершим, но она успокаивала себя тем, что протокол уже подписан.
Когда маркиза вышла из комнаты, доктор стал излагать Дамарру состояние здоровья умершего и объяснять причины удара. Молодой герцог почти не слушал его. Он ходил по комнате и внимательно осматривал ее. Вдруг он остановился перед столиком, на котором на серебряном подносе стоял стакан, взял его в руки, посмотрел на свет и спросил:
— Кажется, господину д`Обрэ давали питье из этого стакана?
— Вероятно! — ответил доктор подходя. — На дне еще осталось несколько капель, а тут заметно, где покойный прикладывал губы.
Ренэ поднес стакан к окну и снова посмотрел на свет, на стенках сосуда виднелся какой-то странный налет. В эту минуту вошла маркиза и, как вкопанная, остановилась на пороге, увидев стакан в руках молодого юриста.
‘Какая непростительная неосторожность! — подумала она, — я забыла убрать стакан, видно, что я еще неопытна… Но теперь я все это приму к сведению’.
Она подошла к Ренэ и произнесла:
— Из этого стакана пил в последний раз мой дорогой отец.
— Я так и думал, — ответил Ренэ, — а потому и осматривал его так внимательно.
— Не сделаете ли Вы и господин доктор мне чести поужинать вместе со мной, — с обворожительной улыбкой проговорила Мария.
— Благодарю Вас, — поспешно ответил Ренэ, — я вынужден отказаться, потому что должен быть засветло в Компьене.
— Я тоже, — проговорил доктор. — Мы можем ехать вместе, господин Дамарр?
— Хорошо, доктор, — сказал молодой юрист. — Примите мое искреннее сочувствие Вашему горю, — продолжал он, обращаясь к маркизе, — я скоро опять приеду снимать печати.
‘Хоть бы ты провалился! — подумала маркиза. — Меня не проведешь!.. У тебя зародилось подозрение. Непременно нужно будет написать Годэну, чтобы он имел в виду Дамарра’.
Ренэ и доктор вскоре же покинули замок. Они ехали по лесной дороге в одном экипаже, но их разговор не был особенно оживленным.
— Маркиза, кажется, не ладила со своими родными? — спросил Ренэ после продолжительного молчания.
— Прежде, да, — ответил доктор, — но в последнее время она примирилась с ними, и отец очень привязался к ней.
— Говорят, что старик очень сурово относился к дочери и держал ее, как в плену?
— Это преувеличено. Он хотел оградить ее от преследований Сэн-Круа, из-за которого и происходили все раздоры.
— Но ведь этот Сэн-Круа сидит в тюрьме. Чего же боялся господин д`Обрэ?
— Он боялся, что Сэн-Круа выйдет на свободу и старая любовь снова разгорится, потому-то он так усердно и старался помирить дочь с мужем.
Ренэ опять задумался.
— Что Вы так задумчивы, господин Дамарр? — спросил доктор. — Офмон, кажется, не выходит у Вас из головы.
— Ах, знаете, я — юрист, доктор права, и поневоле задумываюсь над разными вещами.
— Но в Офмоне все так просто.
— Вы так думаете?
— Конечно.
Наступило новое молчание. Его перебил Ренэ.
— Доктор, — спросил он, — скажите, пожалуйста, когда наступает при ударе паралич — сразу или лишь потом?
— Сразу.
— Вы не могли определить, когда наступил паралич у д`Обрэ?
Доктор с изумлением посмотрел на Ренэ и спросил:
— Что это? Допрос? Чем он вызван?
— Да я знаю, что если паралич наступает постепенно, то можно подозревать, что он вызван действием яда.
— Черт возьми, какое Вы имеете право высказывать такие подозрения? Я уже много лет состою врачом в Офмоне, хорошо знаю состояние здоровья покойного и осматривал его после смерти.
— Дорогой доктор, да разве я сказал что-нибудь об Офмоне или его обитателях? Я говорю вообще. Меня интересуют все подобные случаи. Кроме того я занимался медициной и химией.
— Ох, уж эти химики! — с жаром проговорил доктор, — они всегда что-нибудь выдумают. Говорю Вам, что Обрэ умер от удара. Скажите, кто мог желать смерти такого почтенного старика? Остерегайтесь, господин Дамарр, высказывать во всеуслышание такое обвинение.
— Сохрани меня Бог!.. Вы осматривали тело покойного, Вы и должны знать причину его смерти. На то Вы — доктор, а я — только юрист.
Наступило новое молчание. Вдруг послышался лошадиный топот и какой-то всадник обогнал коляску.
— Пьер, — крикнул доктор, узнавший во всаднике слугу из Офмона, — куда так поздно?
— В Париж, я везу письмо господину Пенотье от маркизы.
Ренэ внимательно прислушался и сказал:
— Пенотье — друг Сэн-Круа, маркиза, как кажется, продолжает иметь с ним сношения.
Доктор насупился и сухо проговорил:
— Я не знаю этого господина.
Разговор снова прекратился. Экипаж продолжал катиться по пыльной дороге.
— А вот уже и башни Компьена, — проговорил доктор.
Около ратуши Ренэ распрощался с ним, а затем прошептал:
— Я должен молчать, мои улики слишком ничтожны. Ах, если бы я только мог снести остатки этого питья в лабораторию Гюэ!

VI
Крушение на опасном пути

Прием в Лувре у Людовика XIV только что окончился. Придворные кавалеры и дамы расходились группами, разговор оживился. У одной из золоченых колонн зала стоял граф Лозен. Он был в большом нетерпении, так как уже две недели ожидал решения своей судьбы. Он все время следил за королем и ждал знака, о котором ему говорила Монтеспан, однако его все не было, и он подумал, что либо Монтеспан сказала ему неправду, или же король утратил свое влечение к красивой женщине. На этот раз Лозен заметил, что король во все время приема оглядывался по сторонам, и подумал, что это должно было что-нибудь означать. Поэтому он не спускал взора с Людовика и скоро увидел, что взгляд короля устремлен на то место зала, где среди других дам стояла Монтеспан. Людовик вдруг обернулся, и Лозен заметил на его пальце сверкающий бриллиант, которого раньше не было. Граф тотчас же перенес свое внимание на Мотеспан и увидел, что она дважды с шумом распустила веер.
Как только Лозен заметил эти безмолвные переговоры, он тотчас же выскользнул из зала, спустился с лестницы, вышел на улицу, и, сев в наемный экипаж, отправился к Орлеанскому дворцу. Когда он входил в парк, прилегавший к нему, часы на башне пробили половину третьего.
‘Я явился как раз вовремя, — сказал себе граф, — через полчаса я, наверное, узнаю все’.
Лозен отправился в темную аллею, где его встретила Лаиса, камеристка Монтеспан.
— Торопитесь, граф, — прошептала она, — если бы Вы еще немного опоздали, все пропало бы!
— Незаменимая девица! — воскликнул граф. — Вот тебе! — и с этими словами он бросил в передник горничной горсть золотых.
— Тысячу раз благодарю Вас. Но только не забудьте, граф, что я могу поплатиться головой, если только будет услышан хоть малейший шорох.
Лаиса через спальню провела графа в гостиную Монтеспан.
— Оставайтесь здесь, граф, теперь Вы сами за себя отвечаете.
Она вышла, оставив графа одного.
Лозен внимательно осмотрел комнату и увидел нишу, завешенную тяжелыми занавесами. Граф остался очень доволен избранным местом, так как даже в случае, если бы занавеси были раздвинуты, он мог бы укрываться за большой группой. Окончив свой осмотр, Лозен подошел к окну. Ко дворцу подъезжали различные экипажи, из них выходили дамы и мужчины, но короля не было. Граф вооружился терпением, он был убежден, что его ожидания не напрасны, так как ясно видел условные знаки.
Однако время шло, а никто не приходил. Наконец в соседней комнате послышались громкие голоса, и граф поспешил спрятаться за занавес.
Дверь гостиной отворилась, и в нее вошел король под руку с Монтеспан.
— Ах, как хорошо! — воскликнул Людовик. — Наконец-то я вижу Вас вне всех этих церемоний! — Он страстно поцеловал маркизу и продолжал: — Вы знаете, что я бываю счастлив только с Вами.
— Надеюсь, — со вздохом проговорила Монтеспан. — О, как многое изменилось с тех пор, когда мы впервые виделись в этом дворце!.. Я стала гораздо увереннее и смелее, но в этом виноваты Вы, Ваше величество, так как Вы избаловали меня… Но я прекрасно сознаю, что я не единственная, которую Вы балуете, а потому не позволяю себе гордиться.
Она опустила головку и хорошо рассчитанным движением бросилась на роскошный турецкий диван. Король опустился рядом с ней и, взяв ее за руку, произнес:
— Вы видите, дорогая, как меня мучают Ваши упреки, но скажите сами: что я должен сделать? Луиза готовится стать матерью, а потому было бы жестокостью отталкивать ее теперь. Я твердо решил узаконить ребенка и сделать Луизу владетельницей большого имения, может быть, это утешит ее. Но любить ее я не могу больше, с тех пор как увидел Вас.
— О, Ваше величество, — воскликнула Атенаиса, — как Вы любили ее! Вы становились на колени перед ней и клялись в верности, а теперь? Теперь Вы хотите подарком возместить ей потерю Вашей любви! Если Вы, Ваше величество, когда-нибудь поступите так со мной, пожертвовавшей для Вас своим мужем, которому я клялась в верности и который живет только мной, то лучше убейте меня здесь сейчас же!
— Атенаиса, — сказал король, — Вы взволнованы и раздражены злыми толками толпы. Но подождите! Наступит время, когда все будут преклоняться перед Вами.
— Все? О, Ваше величество, я боюсь дружбы не меньше любви. Около Вас есть люди, которые становятся между нами, которые руководствуются только стремлением к славе.
‘Ага, — подумал Лозен за занавесом, — она наверно будет сейчас говорить обо мне и подготовляет почву для свержения министров!’
Король немного подумал, а затем спросил:
— О каких людях Вы говорите? Министры, вероятно, не интересуются моими сердечными делами, они могли бы сильно поплатиться за это. Мои родные? Я — король, этим все сказано. Кого же Вы подразумеваете?
Лозен напряженно вслушивался.
— Ваше величество, — ответила Монтеспан, — Вы не должны долее разделять свое сердце между дружбой и любовью к той, которая так всецело и бескорыстно предана Вам и не имеет никаких честолюбивых замыслов.
‘Черт возьми, — подумал Лозен, — к чему это она ведет?’.
— Вы говорите загадками, Атенаиса, я ничего не понимаю.
— Вспомните, — сказала маркиза, — разве один из Ваших друзей не обращался к Вам недавно с самыми смелыми просьбами?
— А, теперь я понимаю! Вы говорите о графе Лозен?
— Именно.
— Он хочет получить место главнокомандующего артиллерией. Но ведь Лувуа, Кольбер, Тюренн — все против этого. Конде даже сказал, что это может сделать армию всеобщим посмешищем. Однако Лозен все время осаждает меня просьбами. Что Вы скажете на это, моя милая подруга, мой разумный советчик? Соглашаться ли мне на просьбы Лозена, или нет?
‘Какое счастье! — подумал Лозен, — все идет как по маслу. Место будет за мной’.
Он прислушался к дальнейшему разговору, но каков же был его гнев, когда он услыхал ответ маркизы! Он даже побледнел, как полотно, его зубы стучали и колени подогнулись, когда Монтеспан произнесла:
— Если Вы спросите меня, Ваше величество, то в интересах государства, которые я ставлю выше интересов отдельных людей, во имя Вашей славы, на которой я не хочу видеть ни малейшего пятнышка, должна сказать, что министры вполне правы. Граф Лозен — начальник артиллерии! Тут есть от чего умереть со смеха! Нет, Ваше величество, во имя Вашей славы Вы не должны допускать подобное назначение. Я представляю себе нарядного графа среди пушек! Ха, ха, ха!.. Он, пожалуй, начнет заряжать их папильотками!
Король рассмеялся.
— Змея, — прошипел Лозен в своей засаде, с трудом сдерживая свой гнев, хотя малейшее движение могло погубить его.
— Не истолкуйте превратно моих слов, Ваше величество, — продолжала между тем Монтеспан, — я никогда не забываюсь настолько, чтобы вмешиваться в Ваши распоряжения, но Вы спросили меня, и я ответила, как подсказали мне разум и сердце. Я высоко ставлю славу короля Франции и не променяю ее на благосклонный взгляд Вашего любимца.
— Как это благородно, Атенаиса! — воскликнул король. — Вы правы. Итак, прочь его прошение! — и с этими словами Людовик вынул из кармана бумагу и разорвал ее на мелкие кусочки.
— Начальник артиллерии валяется на полу, — со смехом проговорила Монтеспан, указывая на клочки бумаги, разлетевшиеся по полу.
Граф Лозен должен был прислониться к стене, даже его железные нервы не выдержали подобного испытания. Он, любимец короля, никогда не ожидал, что может потерпеть подобное поражение, и благодаря кому же? На это решилась женщина, не державшая еще власти в своих руках, как же будет поступать она, когда сделается повелительницей монарха? Графа страшно убивали то легкомыслие, с которым Людовик отказался от своего любимца, и готовность, с которой он согласился с маркизой.
— Оставим Лозена, — с раздражением проговорил Людовик, — это дело решено бесповоротно. Придите в мои объятия, Атенаиса! Время бежит немилосердно, Лувуа и Кольбер ждут меня, надо опять приниматься за работу.
— Мой бедный государь! — нежно проговорила Монтеспан, проводя рукой по волосам короля.
Король обвил руками ее стан и тихо прошептал:
— Дорогая, любимая!
— Ваше величество, — вдруг проговорила маркиза, — пустите меня! Мной овладел смертельный страх, мне кажется, что Луиза де Лавальер опять подслушивает нас, как тогда в оранжерее.
— Где? — проговорил король встрепенувшись. — Нет, она не будет больше подслушивать. Я уверил ее, что тогда она видела все во сне, что все только показалось ей.
— Ах, Ваше величество, — с улыбкой возразила Атенаиса, — она не верит этому: она чувствует, что гибнет, и молча переносит свои страдания. Мне показалось, что я вижу ее призрак здесь в комнате.
— У Вас часто бывают такие видения во время наших свиданий. Помните нашу первую встречу? Вам все казалось, что за креслом тень Вашего супруга, — и король громко рассмеялся. — Я стоял за занавесом, как на иголках, это был совсем такой же занавес, как вот этот.
Лозен собрал все свое мужество при этих словах и выхватил шпагу, твердо решив покончить с собой, если его присутствие будет открыто, однако занавес не поднимался.
Между тем Атенаиса, заметив, что разговор о привидениях неприятно подействовал на короля, решила приложить все усилия к тому, чтобы развлечь его, Лозен видел, что она опустилась около Людовика на колени и стала ласкаться к нему, шепча какие-то слова, и наконец, осыпаемая страстными поцелуями короля, снова опустилась на оттоманку…
Прошло несколько времени.
— Вы неотразимы, Ваше величество! — проговорила маркиза, подымаясь с дивана, — я же простая смертная, а потому уверена, что небеса простят мне мою слабость.
Людовик улыбнулся и воскликнул:
— Вы прелестны!.. Я становлюсь Вашим рабом, а — Вы — моей очаровательной госпожой.
— О, Ваше величество, — сказала маркиза томным голосом, — не говорите со мной так, если не хотите сделать меня глубоко несчастной. Это я — Ваша раба, Ваша покорная служанка. Король Франции не должен говорить: ‘Я опускаюсь’. Вы возвышаете меня до себя, и я благодарю Вас.
‘Она скоро будет править Францией, — подумал Лозен, — я знаю короля, как свои пять пальцев, но я не прощу ей моего поражения’.
Довольный и веселый Людовик протянул руку Атенаисе и произнес:
— Вы должны вернуться к герцогине Орлеанской, а я — в Лувр. Но скоро настанет время, когда мы будем иметь возможность встречаться открыто.
Он поцеловал руку маркизы, а затем оба они вышли из комнаты.
Как только они переступили порог, Лозен, забыв всякую осторожность, выскочил из своей засады и через спальню прошел в комнату горничной, где последняя ждала его.
— Вы должны поскорее уходить, — сказала Лаиса, — маркиза может каждую минуту позвать меня.
— Куда она теперь пойдет? — хрипло спросил Лозен.
— Она, вероятно, вернется в покои герцогини, как всегда.
— Значит, она пройдет через большой коридор, окна которого выходят в сад?
— Да ведь он ведет прямо в большой зал.
— Благодарю, — сказал граф, выбегая из комнаты.
Он поспешил в коридор и встал в одной из оконных ниш.
Атенаиса, проводив короля, вернулась в свою комнату и позвала горничную.
— Подбери эти бумажки, — сказала она, указывая на разорванное прошение графа, и, когда та исполнила приказание, приказала: — а теперь помоги мне привести в порядок мой туалет.
Оправив платье и прическу, Атенаиса направилась в коридор, ведущий в приемный зал герцогини. Недалеко от входа она заметила на полу темную тень, и тотчас же граф Лозен, к великому ее удивлению, заступил ей дорогу.
Граф решил не показывать своего волнения, он с самым непринужденным видом подошел к Атенаисе и, взяв ее руку, крепко сжал ее.
— Вы делаете мне больно, граф! — воскликнула маркиза, отнимая свою руку. — Вы сжали мою руку так крепко, как самый страстный любовник.
— Я действительно любил Вас когда-то, Атенаиса, — ответил граф, — но где уж мне тягаться с королем?!
— Вы все же владеете кусочком моего сердца, — шутливо возразила маркиза. — Правда, я не могу и не должна отвечать Вам на Вашу любовь, но всегда останусь для Вас верным другом.
— О, благородное существо! — воскликнул граф срывающимся голосом, но тотчас же овладел собой и нежно добавил: — Я наблюдал сегодня и был награжден за свой труд.
— Чем же, граф?
— Я заметил знаки, которыми Вы обменялись с королем, и надеюсь, что Вы дадите мне благоприятный ответ.
Взор графа, полный глубокой ненависти и страшной злобы, остановился на лице маркизы, но она была так смущена, что не заметила ужасного демонического выражения глаз графа.
После непродолжительного молчания, которое маркиза умело скрыла небольшим кашлем, она овладела собой и, дерзко взглянув в глаза графа, проговорила:
— Да, Антуан, Вы не ошиблись: Ваш друг ходатайствовал за Вас.
— Место за мной? — воскликнул Лозен.
— Еще нет, но это уже решено. Желаю Вам успеха.
— Вы… — чуть не вырвалось у графа, но он прикусил язык и спокойно продолжал: — Вы действительно — верный друг. Король показывал Вам мое прошение?
— Да.
Лозеном овладело любопытство узнать, как далеко Монтеспан зайдет в своей лжи.
— Что же король сделал с моим прошением? — спросил он.
— Он прочитал его с дружеским расположением, а затем сказал мне: ‘Атенаиса, я хотел бы слышать Ваше мнение’.
— А Вы? Что Вы сказали?
— Ну, граф, я уже сказала Вам, что место за Вами, что же Вам еще надо?
— Мне очень хочется знать, что Вы сказали.
— Я сказала: ‘Ваше величество, Вы должны дать графу это место в награду за его заслуги. К чему обращать внимание на Тюренна и Лувуа? Вы, быть может, дадите Франции нового героя’.
— Это прекрасно, маркиза, но это чересчур, право, чересчур!
— Вы довольны?
— Без сомнения. Только позвольте сказать Вам одно, — воскликнул он, подходя совсем вплотную к маркизе: — Вы поступили, как негодная женщина, и солгали, как последний плут перед полицейским.
Эти слова Лозен прямо-таки выкрикнул, не сдерживая больше своего гнева, и схватил маркизу за руки.
— Оставьте меня! — воскликнула Атенаиса со страхом. — Вы сошли с ума…
— Нет, мерзкая женщина, я не сошел с ума. Я не пущу тебя, пока не скажу тебе всего! Я заряжаю пушки папильотками? Тут есть от чего умереть со смеха? Что? Говори!
Атенаиса была не в состоянии выговорить ни слова, она старалась вырваться, но граф сжал ее руки, как тисками.
— Вы — раба короля? Небесные силы уже простили Вам Ваше падение? Вы — его служанка? Ну, так подите, подметите обрывки моего прошения, которые валяются у Вас на полу! — и с этими словами граф с силой оттолкнул маркизу.
Она разразилась громкими рыданиями и почти вслед за тем двери открылись, и со всех сторон прибежали дамы, слуги, горничные. Скандал был полный.
Атенаиса указала на Лозена, который стоял как вкопанный, и упала в обморок, все бросились помогать ей.
— Позаботьтесь о маркизе, — с ледяным спокойствием проговорил граф, — это — очень благородная особа!
Сказав это, он вежливо раскланялся и ушел.
Очнувшись, маркиза тотчас же сообразила, как поступить. Никто из присутствующих не знал причины, вызвавшей сцену в коридоре, и обморок маркизы мог быть объяснен крупным разговором с графом, завидовавшим ее возраставшему влиянию. Но ее тайна была известна графу, и Атенаиса решила опередить его. С наступлением вечера она поспешила в Лувр, где была назначена репетиция балета. Смутные слухи о происшедшем уже дошли до короля, но никто не решался рассказать ему все подробно.
Людовик вошел в зал и поздоровался с участвующими в балете. Атенаиса умышленно держалась в стороне, она подперла голову рукой и казалась больной. Король подошел к ней и приветливо поклонился.
Монтеспан тотчас же встала.
— Вы больны, Атенаиса? — шепотом спросил Людовик, — я уже слышал кое-что. Правда ли, что у Вас была сцена с Лозеном?
— О, Ваше величество, — проговорила маркиза с притворным смирением, — все уже прошло. Прошу Вас, не заставляйте графа расплачиваться за ту обиду, которую он причинил мне. Ведь он — Ваш друг.
— Атенаиса, я приказываю Вам говорить, я хочу все знать, нет, я прошу Вас рассказать мне все.
Все присутствующие стояли в отдалении от короля и Монтеспан. Каждый видел, что происходит что-то необыкновенное и что теперь выяснится, как велико расположение короля к Монтеспан.
— Если Вы приказываете, Ваше величество, то… Я лишь прошу Вас не гневаться на него, я лично уже простила графа, но особа Вашего величества…
— Как? — вспылил король, — он осмелился коснуться меня?
— Не совсем, но… одним словом, он знает, какое близкое свидание было сегодня между Вами и мной.
Король гневно откинул голову.
— Что Вы говорите? За мной осмелились следить?
Это было больное место Людовика, и он становился врагом каждого, кто был хоть однажды свидетелем его слабости. Он не желал, чтобы кто-нибудь мог считать его подверженным человеческим недостаткам и слабостям.
— Я не знаю, подслушивал ли Лозен, но он повторил мне многие слова Вашего величества, он знает, что его прошение разорвано… Откуда ему известно все это, не могу Вам сказать.
— Ого, граф, — сказал король, — Вы зашли слишком далеко и узнаете меня как строгого властелина и короля!
— Ваше величество, Вы не…
— Это — уж мое дело. Граф должен будет сознаться, откуда у него эти сведения, и горе тому, кто выслеживает меня.
В этот момент граф Лозен очень непринужденно и грациозно подошел к королю и проговорил с глубоким поклоном:
— Ваше величество, исполнители следующей кадрили готовы начать репетицию.
Король медленно обернулся и, смерив Лозена презрительным взглядом, ни слова не говоря, повернулся к нему спиной.
Несмотря на всю свою светскую выдержку, Лозен отскочил назад. Атенаиса бросила на него из-за веера торжествующий взгляд.
Репетиция началась. Людовик сел в кресло, Лозен по обыкновению встал позади него. Все ожидали, что он шепнет королю несколько слов, но он стоял не шевелясь, пока репетиция не окончилась. Король удалился в свою комнату, где его ждали придворные, чтобы помочь при раздевании. Оборачиваясь, Людовик увидел входившего Лозена и громко произнес:
— Я не нуждаюсь в Ваших услугах, граф!
Лозен увидел, что все взоры обращены на него, и почувствовал, что отступать уже поздно, а потому смело ответил:
— Я же нуждаюсь, чтобы меня выслушали, а потому прошу меня впустить!
Король был очень вежливым человеком, а потому быстро овладел своей досадой и холодно, но учтиво проговорил:
— Я всегда готов выслушать того, кто нуждается в этом. Войдите, граф!
Король и Лозен скрылись в соседней комнате.
— Ну-с, — сказал король, войдя в спальню и останавливаясь у ночного столика, на котором горели восковые свечи, — что Вам угодно?
— Государь, — проговорил Лозен, несколько смущенный холодностью короля, — Вы — первый рыцарь Вашего государства.
— Кажется, я всегда и держал себя, как подобает рыцарю.
— Всякого, кто усомнился бы в этом, я пронзил бы своей шпагой! — горячо произнес Лозен.
— Позвольте мне самому заняться своей защитой.
— Прекрасно, но я позволю себе спросить Вас, Ваше величество, должен ли рыцарь держать свое слово, да еще вдвойне, если он — король?
Людовик сделал гневное движение.
— Я знаю, что Вы хотите сказать. Не раздражайте меня, граф Лозен! Вы осмелились следить за мной, Вашим королем, я подозреваю, что Вы были свидетелем… Оставим это. Бойтесь моего гнева!
— Я не боюсь Вашего гнева, Ваше величество… Я думал, что король Франции должен держать свое слово, но оказывается, что я ошибся.
— Что Вы хотите этим сказать? — воскликнул Людовик, пораженный его дерзостью.
— Я хочу сказать, что Вы, Ваше величество, обещали мне пост начальника артиллерии и не дали мне его, — сказал Лозен.
— Да, но я дал Вам это обещание с условием, чтобы Вы держали его в тайне, однако Вы хвастались, говорили, покупали голоса. Не волнуйтесь!.. Я знаю все.
— Вы знаете все? — воскликнул Лозен, не владея больше собой, — но, может быть, Вы кое-что забыли, и я Вам напомню. Вы были расположены ко мне, хотели дать мне это место, но тут вмешалась женщина, а Вы скорее можете устоять перед целой армией, чем перед красивой женщиной. У Вас есть такая же уязвимая пята, как у каждого смертного. Не будет унижением короля Франции, если он сознает свою неправоту и исправит свою ошибку, предоставив своему другу тот пост, который у него отняли бабьи сплетни и низкие интриги!
— Черт возьми! — воскликнул король вне себя, — это чересчур! Это — неслыханная дерзость! Подобные слова никогда еще не раздавались в этих стенах.
— Ваше величество, — проговорил граф с язвительной улыбкой, — Вы забываете времена, когда фронда диктовала здесь свои условия.
Король побледнел, как полотно, ухватился за стол и глухим голосом проговорил:
— Оставьте эту комнату!.. Я — не друг Вам больше.
Лозен отступил на несколько шагов, он весь трясся от бешенства, его глаза налились кровью.
— Хорошо же! — воскликнул он, — теперь мне осталось только одно, сломать свою шпагу, для того, чтобы мне никогда больше не пришла охота служить монарху, который не держит своего слова!
С этими словами граф выхватил из ножен свою богато разукрашенную шпагу и сломал ее над коленом так, что куски со звоном посыпались на пол.
Людовик не мог вымолвить ни слова, ему казалось, что это — сон, он пришел в себя только тогда, когда рукоятка сломанной шпаги коснулась его ноги. Пылая гневом, он подскочил к графу и высоко замахнулся на него тростью, бывшей у него в руке. Но вдруг рука монарха остановилась, и удар не упал на спину графа. Медленно, борясь с самим собой, король отступил назад, его рука опустилась, и, как бы боясь, чтобы проявление гнева, недостойное монарха, снова не овладело им, он быстро подошел к окну и, открыв его, выбросил свою драгоценную трость. Затем Людовик снова подошел к Лозену и, овладев собой, проговорил твердым голосом.
— Я выбросил трость в окно, чтобы не быть вынужденным употребить ее против Вас, никто не должен иметь право сказать, что король Франции поколотил в своей комнате французского дворянина.
Лозен был уничтожен.
Не удостоив его даже взглядом, король прошел мимо и, открыв дверь, крикнул:
— Господин д`Артаньян.
Вошел капитан личной охраны короля.
— Немедленно отвезите графа Лозена в Бастилию, — проговорил Людовик, указывая на своего бывшего любимца.
Лозен, поклонившись королю, последовал за мушкетером, не выказывая ни малейшего волнения. Никто из присутствующих в другой комнате не поклонился ему.
— Подождите Вы, продажные твари, — пробормотал граф, — когда я вернусь, я припомню Вам Вашу подлость. Вы считаете меня побежденным? Ха, ха, ха! Я знаю короля!
Д`Артаньян приказал подать экипаж и вместе с графом поехал в тюрьму.

VII
Составители ядов

В доме старого Гюэ уже давно не было такого оживления, такой радостной суеты. Прелестной Аманде и не снилось такое счастье, такая радость. Он сдержал свое слово, он вернулся, прижал ее к своему сердцу и не поступил так, как другие. В кратких словах дело было в следующем.
Однажды утром раздался сильный звонок, Аманда, отворив дверь, чуть не упала в обморок от радости: перед ней стоял Ренэ Дамарр, ее Ренэ, которого она так давно не видела, так как он должен был покинуть Париж, когда отец жестоко встретил его признание в любви к Аманде.
Теперь молодые люди сидели у окна и болтали. Молодой юрист с увлечением разъяснял своей возлюбленной закон, по которому родители могут быть принуждены дать согласие на брак своих детей. Его лекция по законоведению была прервана появлением Гюэ.
— Я не буду мешать Вам, дети, — сказал старик, — я только хотел сказать тебе, Аманда, что секретарь, который всегда так поздно возвращался домой и беспокоит тебя своим шумом, выезжает.
— Как хорошо! — сказала Аманда, — это — очень беспокойный жилец. Кто же займет его комнату?
— Господин Брюнэ отдал ее одному молодому человеку, который во что бы то ни стало хочет заниматься химией и которого мне рекомендовал Глазер. Я еще не знаю его, но, кажется, он со средствами и из хорошей семьи. Он много путешествовал и интересуется химией, у него, говорят, есть хорошие рецепты для изготовления золота.
— Все еще старые песни? — шепотом спросил Ренэ.
— Все еще! — со вздохом прошептала Аманда. — Когда же въедет новый жилец? — спросила она, обращаясь к отцу.
— Вероятно еще сегодня. Вот, милый Ренэ, когда старые ученики меня покидают, я обзавожусь новыми.
В это время раздался звонок.
— Это вероятно — новый жилец, — сказал Гюэ и вышел из комнаты.
Однако звонок известил прибытие не ожидаемого жильца, а двух носильщиков с вещами.
— Эй, госпожа Брюнэ, Морель, — крикнул Гюэ при виде носильщиков. — Где Вы все пропали?
Морель показался в дверях лаборатории.
— Я тут, — проговорил он.
— Покажи им квартиру госпожи Брюнэ, это — вещи нового жильца.
Морель пошел наверх, за ним последовали носильщики. Наверху их встретила госпожа Брюнэ и указала свободную комнату.
— Слушайте-ка, госпожа Брюнэ, — обратился к ней Морель, когда ушли носильщики, — как же зовут нового жильца?
— Не знаю, Морель, — ответила Брюнэ, — комнату для него снял Глазер, а господин Гюэ сказал, чтобы я приняла нового жильца. Он, кажется, — химик.
— А, — пробормотал Морель, — все разные слухи!.. носильщик сказал, что он — офицер… Все — глупости! Хорошо бы было, если бы он выжил из дома этого Ренэ. Говорят, этот новый жилец еще молод. Кто бы он мог быть? Какой я дурак однако! — сказал вдруг Морель, ударяя себя по лбу, — ведь там стоят его вещи, в них что-нибудь да разузнаю, черт возьми!
С этими словами Морель отправился в комнату нового жильца и приступил к внимательному изучению чемоданов, расставленных по стенам. Вдруг он страшно побледнел и изменился в лице. Его взор упал на медную дощечку, привязанную к одному из чемоданов, на ней он прочел: ‘Собственность поручика Годэна де Сэн-Круа’, и задумался о том, что предпринять? Новый житель был не кто иной, как столь страшный для Мореля воспитанник убитого Тонно. Но, быть может, только чемодан принадлежит Сэн-Круа, а новый жилец — просто его знакомый? Однако носильщик говорил, что он — офицер и большой кутила, а все это подходило к Сэн-Круа, только занятия химией и уверенность в том, что Годэн в тюрьме, внушали Морелю некоторые сомнения.
Поразмыслив немного, он, казалось, пришел к какому-то решению, так как стал внимательно осматривать комнату, стучал в стены, прикладывал ухо к полу и выглянул из окна. Однако этот осмотр по-видимому не удовлетворил старика, он остановился посреди комнаты, озабоченно покачал головой и пробормотал:
— Нечего терять время!.. Он может каждую минуту прийти.
Вдруг при взгляде на камин безобразное лицо Мореля озарилось радостной улыбкой. Открыв дверь в коридор и убедившись, что там никого нет, старик принялся внимательно осматривать камин и увидел, что его труба непосредственно соединяется с трубой камина в лаборатории Гюэ. Сделав это открытие, Морель поспешил удалить решетку, находящуюся на дне топки. Под этой решеткой была дверца, которую можно было теперь свободно открывать. Затем старик привел комнату в порядок, а решетку выбросил из окна в сад. Выйдя, он запер дверь на ключ, отдал его хозяйке и поспешил в лабораторию.
Морелю во что бы то ни стало нужно было разузнать, кто такой новый жилец. Если это был действительно Сэн-Круа, то ему нельзя было оставаться под одной кровлей с этим опасным человеком, и надо было поскорее отправляться куда-нибудь подальше, кроме того надо было стараться не попасться ему на глаза. С тех пор, как Морелю была известна тайна подземного хода, ведущего в старые каменоломни, он ничего не боялся, там он всегда мог скрыться от какого угодно преследования.
Когда Гюэ вышел из лаборатории, Морель поспешно отставил от стены стол и токарный станок, закрывавшие потайную дверь, он хотел приготовить все на всякий случай. В это время открылась дверь с улицы и кто-то вошел. Морель отодвинул форточку в дверях лаборатории и стал наблюдать.
— Добро пожаловать, сударь! — сказал Гюэ, приветствуя вошедшего, — я очень рад, что Глазер…
В эту минуту незнакомец снял большую шляпу, скрывавшую его лицо.
— Господин де Сэн-Круа! — с изумлением и испугом воскликнули Гюэ и Аманда, также бывшая в сенях.
— Это — он! — прошептал Морель у своей форточки, — надо быть поосторожнее.
— Да, это — я, господин Гюэ, — проговорил Сэн-Круа. — Рекомендация, которую мне дал Ваш друг, знаменитый мастер Глазер, склонила госпожу Брюнэ отдать мне комнату. Для меня очень важно жить именно в этом доме, так как я с некоторых пор занимаюсь науками, и — не смейтесь! — хочу найти философский камень.
— Это прекрасно, это восхитительно! — воскликнул Гюэ. — Вы удачно попали ко мне!
— Я тоже так думал, — продолжал Сэн-Круа, — а потому и хотел поселиться у Вас. Надеюсь, Ваша прелестная дочь ничего не будет иметь против? Не правда ли? — обратился он к Аманде. — А как поживает молодой юрист, мой спаситель?
— Недурно, — с улыбкой проговорил Гюэ.
— Прекрасно! — твердо сказала Аманда, — он устроился в Париже, в Шателэ, и часто бывает у нас, это — очень умный человек, он, вероятно, скоро займет выдающееся место в обществе:
Сэн-Круа немного задумался, а затем, после небольшой паузы, сказал:
— Укажите мне, пожалуйста, мою комнату!
Гюэ и Брюнэ проводили нового жильца в приготовленную для него комнату. Аманда не пошла к себе. У нее было тяжело на душе, сердце сжималось безотчетной тоской.
— Да, да, господин Гюэ, — сказал Сэн-Круа, — мы давно не виделись.
— Да, это был печальный вечер, мне было очень жаль бедную маркизу, да и господина Териа тоже.
— Маркизе пришлось перенести много горя. Раздоры с родителями и с мужем, а теперь новая утрата: умер ее отец.
— Да, жаль его, он был очень порядочный человек.
Сэн-Круа во время этого разговора снял свой плащ, а так как Брюнэ в это время вышла из комнаты, то он осторожно осмотревшись кругом, быстро подошел к Гюэ и, взяв его за руку, тихо проговорил, показывая крест:
— Я от Экзили.
Гюэ вздрогнул.
— В Бастилии я сделался его учеником, — продолжал Сэн-Круа, — по его совету обратился к Глазеру, и тот направил меня к Вам, я хочу…
— Приготовлять яды? — со страхом спросил Гюэ.
— Глупости! Я хочу искать философский камень. Ваша лаборатория мне не нужна, я буду работать у Глазера. Вы должны только ввести меня в братство Розианум, это Вам приказывает Экзили, ради этого он и послал меня к Вам.
Гюэ задрожал. У него в памяти воскресла ужасная ночь ареста Экзили и все последствия этого, теперь его снова втягивали в этот заколдованный круг.
— Значит, Вы… Вы хотите произвести опыты перед собранием? — заикаясь произнес старик.
— Да.
— Какие же?
— Это — мое дело. Я не ударю лицом в грязь.
— Вам, вероятно, нужна защита братства?
— Да, это верно.
— Значит, Вы имеете преступные намерения. Но при таких условиях мы не можем принять Вас, Вы не должны оставаться здесь.
— Вы же приняли Экзили?
— Его вина до сих пор не установлена. Если бы он укрылся у нас, то ему, наверное, удалось бы скрыться из Парижа.
— Почему Вы знаете, что я не стремлюсь спастись от преследования врагов?
Гюэ покачал головой и задумался, видимо не зная, к какому прийти решению. Наконец он произнес:
— Я исполню желание Экзили, Вы можете остаться здесь, но я возьму с Вас одно обещание.
— Какое же?
— Вы никогда не должны входить в мою лабораторию. Я уже достаточно научен горьким опытом. Экзили работал здесь и впутал меня в неприятную историю.
— Я уже сказал вам, что буду работать у Глазера, — ответил Сэн-Круа.
Прошло несколько дней. Нового жильца почти не было видно, он около полудня уходил из дома и возвращался только вечером. В старом доме все шло своим чередом. Гюэ изготовлял всевозможные косметические препараты для Лавьенна, а Аманда занималась хозяйством. Беспокойство, овладевшее ею при появлении Сэн-Круа, мало-помалу улеглось, так как он не бывал у них, и она почти никогда не встречалась с ним, иногда только Аманда видела молодого человека у окна его комнаты. Расстройство в денежных делах Бренвилье было известно всем, а потому Аманда, да и другие, знавшие Сэн-Круа решили, что молодой человек, лишенный материальной поддержки со стороны маркизы, решил заняться изготовлением золота.
Сэн-Круа начал снова появляться в веселящемся парижском обществе, из которого был исключен в течение такого продолжительного времени, и скоро завоевал себе свое прежнее место. Источники его доходов оставались загадкой для всех, но по-видимому в деньгах он не стеснялся. Его пребывание в старом доме Гюэ объяснялось усиленными занятиями таинственными науками. В водовороте светской жизни Сэн-Круа узнал о смерти старика д`Обрэ. Вслед за тем Пенотье передал ему письмо маркизы, в конце которого была какая-то приписка, но Сэн-Круа никак не мог понять ее, это беспокоило его, и он с нетерпением ждал новых известий.
Гюэ, довольный тем, что сплавил молодого человека из своей лаборатории, со страхом ждал дня, когда тот захочет быть представленным на собрании братства Розианум. Морель со времени прибытия нового жильца сделался удивительно трудолюбивым и деятельным, он целыми днями не выходил из лаборатории, постоянно находил себе какую-нибудь работу, так усердно чистил все реторты, банки и трубки, что они горели как жар, и даже начал, к великому удовольствию Гюэ, изучать какую-то старинную книгу рецептов. Но, как только последний уходил из лаборатории, Морель немедленно доставал лестницу, взбирался к самому потолку и внимательно прислушивался к тому, что делается наверху, или же залезал в камин и слушал там. Но в комнате жильца царила полная тишина. Наконец старик шел к отверстию в дверях лаборатории и наблюдал за тем, что делается в сенях.
Однажды, когда он был на своем наблюдательном посту у дверей лаборатории, входная дверь отворилась, в нее вошел Сэн-Круа и поспешно поднялся наверх. Морелю это показалось подозрительным, и он решил продолжать наблюдения. Около получаса спустя раздался звонок с улицы. Служанка открыла дверь.
— Господин де Сэн-Круа, дома? — спросил приятный голос.
— Да, сударь, — ответила служанка, — в его комнате свет.
— Проводите меня к нему!
Морель внимательно посмотрел на пришедшего, лицо которого было ярко освещено свечой, бывшей в руках прислуги, и чуть не крикнул от удивления, это был двойник Сэн-Круа, — так был похож пришедший на нового жильца, только ростом он был пониже. Если бы Морель не знал, что поручик уже дома, он без сомнения принял бы незнакомца за него.
‘Что это за человек? Очевидно это — новая тайна!’ — подумал Морель и, сказав: ‘Посмотрим!’ — осторожно полез в камин.
Сняв сапоги и верхнюю одежду, он стал ловко взбираться вверх по трубе, пока его голова не ударилась о железную дверцу. Уперев руки и ноги в стенки трубы, Морель сделал попытку послушать, что говорится в комнате. Его расчеты оправдались, он ясно слышал каждое слово.
Служанка проводила пришельца до дверей комнаты Сэн-Круа и ушла. Незнакомец снял шляпу и постучал, Годэн открыл дверь и с изумлением отскочил назад, причем воскликнул:
— Мария?
— Да, это — я, — сказала маркиза, входя в комнату и запирая за собой дверь.
— Добро пожаловать! — проговорил Годэн, протягивая ей руку.
— Твоя рука дрожит и холодна, как лед, — сказала Мария.
— Потому что в ней лежит рука, которая подала отравленное питье своему отцу…
— Только для того, чтобы иметь тебя!
Сэн-Круа взглянул на Марию.
— Возьми меня!.. Я твой!
Годэн привлек маркизу к себе, и горячий поцелуй доказал ей, что он еще всецело в ее власти.
— Что случилось? — спросил затем Сэн-Круа.
— Я сопровождала тело старика д`Обрэ, — глухо проговорила она, — печати сняты и завещание вскрыто.
— Ну, что же? — с напряженным вниманием проговорил Годэн.
— Мы проиграли игру. Я нахожусь под опекой братьев и не могу истратить ни гроша без их ведома.
— Даже в том случае, если ты вернешься к мужу?
— Даже тогда. Мои братья будут распоряжаться деньгами, они должны отдавать отчет опекунскому управлению, их полномочия прекращаются только с их смертью.
— Тогда они должны погибнуть, — решительно проговорил Годэн.
— Не правда ли? — воскликнула Мария. — Они держат меня в своих когтях и не должны жить! Нам нечего тереть время.
— Но такая повальная смерть в твоей семье может показаться подозрительной.
— Кто посмеет обвинить нас? Мы нигде не показываемся вместе, а ты должен достать такие средства, которые действуют бесследно и быстро.
— Я уже сделал большие успехи в этом направлении.
— Годэн, — сказала Мария, прижимаясь к нему, — ты еще неопытен… Берегись!
— Почему?
— Я не могу описать тебе все подробно, — маркиза остановила свой взгляд на темном углу комнаты, как бы видя там что-то, — я боюсь повторить все, но… на теле старика остались какие-то следы твоих средств.
— Что ты говоришь? — испуганно воскликнул Сэн-Круа.
— Тише, Годэн, мне кажется, что у одного человека зародилось подозрение.
— Вот как, кто же это?
— Молодой герцог Дамарр, который когда-то спас тебя, он стал юристом и, как рассказывал мне доктор, все время расспрашивал его о причине смерти старого Обрэ.
— Каким образом он попал в Офмон?
— Его послал суд, он снимал печати и присутствовал при вскрытии завещания.
— Черт возьми!.. Это опасно! — проговорил Сэн-Круа, шагая по комнате. — Этот человек здесь.
— Здесь?
— Да, в этом доме. Он — жених дочери Гюэ.
— Это очень скверно. Решайся скорей!.. Этот человек должен исчезнуть с нашего пути.
Сэн-Круа вздрогнул.
— Нельзя иначе, — продолжала Мария, — только твои средства должны действовать сильно, быстро и бесследно. Где та книга?
— Она у Экзили, а он в Бастилии. Гм… может быть, я сделал ошибку при перегонке?
Он подошел к шкафу и открыл дверцу. На верхней полке виднелся целый ряд всевозможных бутылочек с различным содержимым.
— То были вот эти капли, — проговорил он, — взяв одну из склянок, — я хорошенько исследую их и перегоню еще несколько раз у Глазера. Я открыл еще одну прекрасную смесь, надо только хорошенько обработать ее, и тогда мне не нужна даже больше книга, я целыми днями думаю об этом. Экзили заметил, что я — очень способный ученик, и потому не все открыл мне, эти итальянцы ужасно завистливы, но я и без него достигну своей цели, так как без устали работаю над своими колбами и ретортами.
— Да, это должно быть так, Годэн, — воскликнула маркиза. — Надо без конца работать, думать и добиваться, мы должны сделаться господами положения, но только испытывай точнее свои средства!
— Да, если бы было возможно испытать и делать опыты над кем-нибудь.
— Бери животных: собак, кошек.
— Экзили считает, что действие этих средств на животных и людях различно. Нам надо действовать увереннее.
Маркиза подперла голову рукой и задумалась.
— Я знаю, — вдруг прошептала она, схватила Годэна за руки, — я нашла способ испытывать Ваши вещества, я буду иметь возможность точно говорить тебе, как действуют твои средства!
— Ты говоришь загадками, Мария… Уже в Офмоне ты говорила удивительные вещи, видела эту книгу…
— Эта книга является центром всего того, что мы хотим предпринять. Ты хочешь знать? Хорошо, я расскажу тебе, откуда я знаю про эту книгу.
Годэн наклонился к Марии, и она шепотом начала рассказывать ему о таинственной книге. Когда она кончила, Сэн-Круа отер пот со лба и произнес:
— Есть многие люди, которые смеются над пророками, но тот монах сказал правду: эта книга — огненный меч, ужасный бич. Его предсказание исполнится. Судьба предназначила нас друг для друга… не будем больше противиться ей.
— Нет, нет, мы бросимся без колебаний в пучину, но выплывем из нее. У нас в руках власть, которая поможет нам разрушить все препятствия на нашем пути. Самое важное сделано, — твердым голосом добавила Мария: — я убила своего отца!
При этих словах она бросала вокруг ужасные взгляды, как бы вызывая на борьбу все злые силы.
Наконец Годэн потушил свечу, и они вышли из комнаты.
Сидя в дымовой трубе, Морель не проронил ни слова из этого разговора. Когда влюбленные ушли, он принял более удобное положение и стал ждать. Видя, что никто не возвращается, старик толкнул находившуюся над ним дверцу, закрывавшую трубу камина. Туча сажи, золы и пыли обрушилась на него, но, не обращая на это внимания, Морель пролез в нее и очутился в камине комнаты Сэн-Круа.
Было темно, и можно было различить только смутные очертания предметов, находившихся в комнате.
— Черт возьми, — пробормотал Морель, — надо было запастись свечой.
Он влез в трубу, спустился в лабораторию, зажег потайной фонарь и снова взобрался наверх. Очутившись в комнате Годэна, он, прежде всего, заткнул замочную скважину, прошептал:
— Это помешает ему сразу открыть дверь, если он придет раньше, чем нужно, а я тем временем успею улизнуть.
Затем он тщательно задвинул занавеси у окна и стал осторожно открывать шкаф.
— Тут все бутылки, — проговорил он и стал вынимать из шкафа различные склянки и рассматривать их на свет. — Гм… Это — очищенный мышьяк, это — киновар. А это? Вероятно какие-нибудь растительные экстракты. Мне повезло? Можете возвращаться, господин Сэн-Круа, вместе со своей переодетой маркизой, я Вас подожду.
Во время этого монолога Морель поставил на место все склянки, запер шкаф и потушил фонарь. Он хотел уже снова спуститься в трубу, как его осенила новая мысль.
— Обставлю-ка я свое появление поэффектнее, — пробормотал он и остался в камине, широкие боковые стенки которого совсем скрывали его. — Какие тайны! — стал рассуждать старик, сидя в своей засаде, — удивительная книга… Какой-то итальянец… Отцеубийство, совершенное маркизой… Замышляются еще убийства… Подождите же, мой милый поручик, мы с Вами посчитаемся!
Прошло уже много времени, начало светать, предметы в комнате стали видны яснее. В это время на лестнице послышались шаги, в замочной скважине щелкнул ключ. Морель вздрогнул: он вспомнил, как вспыльчив поручик, и решил бежать, пока не поздно, благо Сэн-Круа все еще не мог отпереть двери.
Старик уже собрался спуститься по трубе, как вдруг дверь распахнулась и Годэн вошел в комнату, вследствие этого Морелю пришлось поскорей спрятаться в темный угол камина.
Сэн-Круа запер дверь и стал раздеваться. Он снял свою шпагу и поставил ее к шкафу. Морель видел все движения молодого человека, он уже овладел собой, и в его голове созрел новый план. Поручик, очевидно, собирался лечь спать. После того как он пробудет в постели некоторое время, Морель решил выйти из засады, убрать подальше шпагу и, таким образом обезоружив противника, вступить с ним в переговоры. Сэн-Круа не зажигал свечи, а, постояв некоторое время в раздумье, подошел к алькову и бросился на постель…
Прошло около получаса, Морель услышал ровное дыхание и легкое похрапывание спящего. Тогда он осторожно вылез из камина и пополз к тому месту, где стояла шпага Годэна. Уже совсем рассвело и старик внимательно осмотрелся кругом, нет ли где-нибудь еще какого-нибудь предмета, могущего служить орудием защиты. Убедившись, что ничего такого нет, Морель взял шпагу и поставил ее в самый отдаленный угол комнаты. Его руки дрожали и он стукнул тяжелой рукояткой шпаги о стену, в испуге он присел, но спящий уже услыхал звук, он вскочил и громким голосом крикнул:
— Кто тут?
Морель только успел бросить шпагу за большое кресло и встать перед ним. Сэн-Круа бросился в угол, где была шпага, но, не найдя ее, схватил для защиты стул.
— Черт побери! — воскликнул он, — воры!
— Я хочу сказать Вам кое-что, господин де Сэн-Круа, — проговорил Морель.
Годэн не верил своим ушам, — он узнал голос и, протерев глаза после сна, увидел Мореля, безобразная фигура которого, покрытая сажей и золой, тотчас же вызвала в его памяти ужасную сцену убийства Тонно.
— Проклятье! Что ты тут делаешь? — воскликнул Годэн. — Как ты сюда попал? Ты хочешь, кажется, отправить меня по следам Жака Тонно? Куда ты дел мою шпагу? Я разможжу тебе череп, — и он поднял стул.
— Подождите! — проговорил Морель, отступая, — прежде всего я живу в этом доме. Я — помощник Гюэ.
Сэн-Круа опустил стул.
— Во-вторых, — продолжал Морель, — Вы должны еще доказать, что я — убийца, — он встал и важно подбоченился, — а это не так-то легко, господин Сэн-Круа, мне гораздо легче доказать на суде, что Вы и маркиза де Бренвилье — отравители!
Сэн-Круа покачнулся, как громом пораженный.
— Собака, — крикнул он, — ты умрешь! Как ты смеешь…
Морель подскочил к окну и крикнул:
— Берегитесь, я разобью стекло и позову на помощь.
Сэн-Круа отступил, но презрительно проговорил.
— Я тебя не боюсь…
— Поговорим спокойно! — продолжал Морель. — Я знаю все. Я слышал весь Ваш разговор с маркизой. Вы сплавили на тот свет старика д`Обрэ, вы собираетесь отравить Ренэ Дамарра и братьев д`Обрэ. Вы приготовляете яды, у Вас в шкафу изрядные запасы, я знаю все это, ведь я — химик. Полиция будет очень рада такой добыче. Где же Ваш сообщник Экзили со своей таинственной книгой? Вы видите, мне все известно.
Годэн упал на стул — он всецело был в руках этого негодяя.
Между тем Морель, уверенный в своей победе над офицером, подошел поближе и продолжал:
— Успокойтесь! Быть может, все это принесет Вам хорошие плоды. Я знаю о Вас еще больше, чем Вы думаете. Я имею возможность доставить Вам доказательства Вашего происхождения…
— Ты? — воскликнул Годэн, — давай их сюда! Требуй, чего хочешь, я дам тебе все, что ты потребуешь!
— Тише… не в том дело. Что Вы думаете делать? — Морель присел на стол. — Мне кажется, что у Вас очень грандиозные планы, и я думаю, что с помощью Вашей науки Вам удастся привести их в исполнение. Но Вам нужны союзники. Одним словом, я предлагаю Вам себя. Случай посвятил меня в Ваши тайны, не преследуйте меня, а воспользуйтесь моими услугами. Я буду работать с Вами, потому что предвижу крупные выгоды, если Вы согласны, то по рукам!
Годэн колебался некоторое время, но сила обстоятельств заставила его согласиться. Он чувствовал тупую боль в сердце при мысли о том, что делает разбойника с большой дороги своим сообщником.
— Предсказание исполняется! — воскликнул он. — Будем бороться! Пусть будет так! Я позову тебя, когда мне будет нужно.
— Прекрасно. Повторяю Вам, что я — химик. Только страх перед Вами заставлял меня скрываться в лаборатории. Дайте мне свою руку для укрепления нашего нового союза.
Сэн-Круа не колеблясь протянул Морелю руку.
— Кого Вы хотите прежде убрать с дороги: молодых д`Обрэ или Дамарра? — дружески спросил старик.
Годэн бросил на него сердитый взгляд.
— Молчите, пока я Вам не скажу, а теперь оставьте меня!
Морель, ни слова не говоря, прыгнул в камин и исчез в нем. Сэн-Круа слышал, как захлопнулась дверца, и, подняв свою шпагу, произнес:
— Если бы ты была при мне, он не ушел бы отсюда! Но ничего!.. Когда я узнаю от него тайну, он падет, как и другие. Однако, прежде того, он должен открыть мне мое происхождение. Мария, для тебя яд и кинжал! Тонно был прав, она — первая женщина, которая поцеловала меня!

VIII
Граф Лозен оправляется от катастрофы

Граф Лозен уже две недели находился в Бастилии, он был принят здесь с большим почетом, его содержали отдельно от других, он почти целые дни проводил в саду и в библиотеке.
Не прошло и недели со времени заключения графа, как ему доложили о приходе Геврэ, заведующего королевским гардеробом.
— Ага, — сказал Лозен, — начинаются переговоры, надо быть как можно нахальнее.
При входе Геврэ он не поднял взора от книги, которую читал, небрежно развалясь в кресле. Геврэ открыл заключенному, что король начинает скучать о своем друге.
— Мне здесь очень хорошо, — равнодушно проговорил Лозен, — поверьте, здесь в уединении и тишине отлично отдыхаешь от всех этих придворных скандалов и сумятицы. Я ничего не имею против того, чтобы остаться здесь до самой смерти.
Геврэ удалился. Лозен, конечно, и не помышлял кончить свою жизнь в заключении, но он прекрасно знал, что король не может жить без него, что ему нужен был поверенный в сердечных делах. Поэтому граф решил спокойно ждать, причем ему хотелось прежде всего знать, какое вознаграждение будет предложено ему. Однажды за завтраком он сказал Безмо:
— Знаете, я еще не все видел здесь.
— Что же Вы хотите увидеть?
— Я еще никогда не гулял по платформе [помост для пушек] этого замка.
— Это очень легко исполнить, граф, только нужно подождать до вечера. При заходе солнца оттуда открывается чудный вид.
Когда колокол на башне пробил шесть, граф Лозен поднялся на платформу. Заходящее солнце золотило верхушки стен Лувра и отдаленных зданий. Только двое из заключенных гуляли по платформе. Когда Лозен поднимался наверх, он увидел какого-то господина, сидевшего в лафете и любовавшегося чудным видом. Лозен поклонился, заключенный также снял свою бархатную шапочку. Граф с изумлением взглянул на незнакомца и прошептал:
— Я, кажется, знаком с Вами…
— Конечно, — ответил черный незнакомец, — мы встречались несколько раз.
— Вы — доктор Экзили?
— Да, именно.
Лозен был очень доволен этой встречей и тотчас решил продолжать беседу.
— Вы находитесь здесь по особому приказу его величества, доктор! — сказал он.
Экзили пожал плечами.
— По приказу короля? Вы лучше других знаете, как издаются подобные приказы. Разве Вы сами можете приписать свой арест только одному королю? Граф, я знаю, почему Вы здесь.
— Ну, знаете, — засмеялся Лозен, — я нахожусь здесь совсем в ином положении, чем Вы. Вы не смеете заниматься своим искусством, на Вас лежит тяжелое обвинение…
— Последнее для меня совершенно безразлично. Всякого, кто выделяется чем-нибудь особенным, толпа забрасывает грязью. Что же касается первого, то мне очень хотелось бы заниматься своим делом, без волшебства мне вряд ли удастся выйти отсюда.
Лозен устремил взор в землю, похлопал рукой дуло пушки и после продолжительного молчания проговорил:
— Вы верите в колдовство, доктор?
— Это — вопрос, на который не так легко ответить. Есть многое, что кажется нам непонятным, мы видим, что оно совершается, но как — уяснить себе не можем, а потому, конечно, приходится объяснить себе все это волшебством, — проговорил Экзили, повернув лицо в сторону и искоса посматривая на графа.
— Я должен сознаться, — проговорил последний, — что уже давно хотел познакомиться с Вами поближе:
‘Он чего-то хочет от меня’, — подумал Экзили и добавил вслух:
— Вы могли бы разыскать меня, граф.
— Всевозможные обстоятельства мешали мне сделать это, — ответил граф, — но, раз судьба свела нас здесь, мне хотелось бы предложить Вам один вопрос.
— Спрашивайте!
— Часто каприз или настроение человека, обладающего властью, управляет нашей судьбой, — продолжал Лозен, — если это настроение нам благоприятно, мы торжествуем, если неблагоприятно, то наша борьба со злым роком будет бесплодна. Допускаете ли Вы возможность существования средств, превращающих любовь в ненависть, а нерасположение — в благосклонность?
Экзили прислонился к стене и спокойно спросил:
— Одним словом, Вы хотите сказать: любовный напиток?
— Да, доктор. Я много читал относительно этого. Существуют будто бы такие таинственные средства, которые могут управлять чувствами. Такой человек, как Вы, должен знать это более точно.
Экзили задумался и после некоторого молчания проговорил:
— И если Вы хотите знать мое откровенное мнение, то я скажу: да, такие напитки существуют. Если меня спросит кто-нибудь другой, то я отвечу ‘нет’, потому что подобные средства действуют сильнее ядов.
— Значит, Вы можете превратить ненависть в любовь? — с жаром воскликнул Лозен.
— Я ни минуты не сомневался в своем искусстве, — сказал Экзили.
— О, тогда окажите мне эту услугу!.. Мне необходимо добиться благосклонности одного существа, для того чтобы восторжествовать над врагами.
‘Я узнал то, что хотел’, — сказал себе Экзили и громко продолжал:
— Граф, я с удовольствием оказал бы Вам эту услугу, но не могу приготовить этот напиток здесь, в стенах тюрьмы, для этого мне надо быть на свободе… Поэтому, несмотря на все мое желание услужить Вам, Вы все же должны будете отказаться от моих услуг, так как я нахожусь в заключении.
— Вы не долго будете здесь! — воскликнул граф, — я ручаюсь Вам, что скоро Вы будете свободно разгуливать по Парижу.
— Но Вы сами, граф…
— В тюрьме, хотите Вы сказать! Милый доктор, я давно мог бы быть на свободе, если бы только захотел. Не беспокойтесь обо мне! Двери моей тюрьмы скоро откроются и, как только я буду на свободе, я позабочусь о Вас.
— Я буду освобожден! — пробормотал Экзили, — я так и знал. Берегитесь, господин Сэн-Лорен! Если Годэн уже не перерезал нити Вашей жизни, то об этом позабочусь я, как только выйду из тюрьмы.
Однако он ничего не сказал Лозену, а лишь молча поклонился ему.
— Значит, Вы не можете изготовить мне этот напиток в стенах Бастилии? — спросил граф.
— Нет, так как, прежде всего, мне нужен один предмет, который здесь никак нельзя иметь.
— Что же это за предмет?
— Невинная девушка, граф.
Лозен сделал удивленное лицо и спросил:
— О, доктор, Ваши средства ужасны. Что же должна сделать эта девушка?
— Мне нужно только две унции ее крови, кровь чистой, невинной девушки, на чести которой нет ни малейшего пятнышка, является главной составной частью этого напитка.
— Как странно и интересно! Вы думаете, что этот напиток подействует?
— Я в этом твердо уверен.
— Решено, доктор. Вы скоро покинете стены этой тюрьмы.
— Я надеюсь увидеть доказательства Вашего могущества, для того, чтобы я мог доказать Вам свое.
Мрак постепенно спускался на землю, из стен Бастилии стали вылетать летучие мыши, пахнуло ночной свежестью и из туч выглянула луна.
— Номер второй, — крикнул Экзили уходя. — Граф, я рассчитываю на Вас.
— А я — на Вас, доктор! — крикнул ему вслед Лозен.
Несколько времени спустя, за графом пришел тюремщик.
— Граф, — сказал он, — пожалуйте вниз, Вас ждет господин де Геврэ.
— Иду — сказал граф.

* * *

Придворные трубачи только что сыграли туш, предшествующий выходу короля. Придворные кавалеры и дамы выстроились в два длинных ряда, сквозь которые должен был пройти королевский двор.
— Как долго тянулось сегодня! — сказал герцог Сэн-Реми стоявшему рядом с ним де Фьенну.
— Надо сознаться, что с тех пор, как Лозен не распоряжается всем этим, стало ужасно скучно.
— Да? Вы несправедливы к господину Геврэ, — господа, — раздался вдруг женский голос.
— Госпожа де Тианж! — с изумлением воскликнули мужчины.
— Подождите, — ядовито проговорила де Тианж, — я расскажу это своей сестре. Она думала как раз найти поддержку среди более почтенных людей, так как Лозен уже очень зазнался.
Мужчины смутились, де Тианж была сестрой маркизы Монтеспан.
— О, — пробормотал Фьенн, — ведь Вы не думаете, что мы…
— Успокойтесь, — засмеялась де Тианж. — К чему беспокоиться и спорить о человеке, который сидит в Бастилии?
— Пусть он посидит там подольше! — воскликнул Сэн-Реми, — я согласен еще подождать.
В эту минуту пажи распахнули дверь. Все ожидали увидеть де Геврэ, но каково же было всеобщее удивление и испуг, когда на пороге с вызывающей улыбкой на губах появился граф Лозен, которого все считали погребенным в стенах Бастилии. Он громким голосом возвестил:
— Его величество король.
Де Тианж со страха уронила драгоценный веер, а Фьенн от смущения выронил шляпу и поспешил приветствовать Лозена, но он опоздал, так как граф был уже окружен тесным кольцом придворных. Те, которые усерднее других бранили его, пока он был в тюрьме, теперь высказывали ему самые горячие благопожелания. Лозен, знавший цену всему этому, встречал все приветствия очень холодно и был очень доволен всеобщим изумлением, когда по залу пронеслась весть о том, что король назначил его маршалом и комендантом всех своих дворцов, чтобы вознаградить его за потерю места начальника артиллерии. Лозен, приняв равнодушный вид, отправился к тому месту, где сидели Монтеспан, старый герцог Мортемар, госпожа де Тианж и другие родные и приверженцы маркизы. Граф, увидев около Монтеспан старого герцога Шимэ, и, не удостоив маркизы ни одним взглядом, направился прямо к последнему и протянул ему руку.
— Простите, герцог, что Вам пришлось так долго ждать сегодня, — сказал он, — теперь я снова вступил в исполнение своих обязанностей и этого больше не случится.
Атенаиса, повернулась к ним спиной и вступила в оживленный разговор с отцом.
— Сегодня король долго не выходил, — сказал Шимэ. — Вероятно его величество был задержан важными делами?
— Не столько важными, как деликатными, — с ударением проговорил Лозен.
Все обступили его и с нетерпением ожидали новостей. Граф, бросив уничтожающий взгляд на Атенаису, внятно и медленно проговорил:
— Его величество замедлил появиться в зале, так как получил отрадное известие: герцогиня Лавальер благополучно разрешилась от бремени дочерью.
Атенаиса чуть не упала в обморок. Все взоры обратились на нее. Лозен пошел дальше.
— Берегись, — шепнула де Тианж Атенаисе, — ты не должна показывать вид, что это трогает тебя.
— Я уже овладела собой, — ответила Монтеспан. — А, этот нахал вызывает меня на бой? Хорошо, посмотрим, кто кого!..
Она взяла своего брата под руку и пошла через зал.
‘Я восторжествую над всеми, — сказала она себе. — Людовик стыдится меня, он знает, что мне все известно, и не смеет взглянуть на меня, это — признак моей власти’.
Действительно, король поспешно потупился, заметив подходившую Монтеспан.

IX
В кухне Сэн-Круа и в больнице Отель-Дье

Мы введем читателя в маленькую мрачную комнату, находившуюся в заднем флигеле старого дома на улице Бернардинцев. Этот дом принадлежал аптекарю Глазеру, с которым мы уже не раз встречались в продолжение нашего рассказа. Квартира Глазера находилась в первом этаже и представляла собой ряд темных, неуютных комнат, заваленных книгами и заставленных всевозможными инструментами, аппаратами, различными коллекциями и чучелами животных.
Была ночь. Медная лампа тускло освещала упомянутую нами комнату, угли, тлевшие в химической печи, бросали на все предметы красноватый отблеск. Две фигуры, мужчина и женщина, опершись на печку, внимательно смотрели на вещество, находившееся в реторте. Читатели без сомнения узнали Сэн-Круа и Марию де Бренвилье, их лица также были освещены зловещим красноватым светом печки. Поручик налил в реторту один из своих ужасных ядов и тщательно перегонял его, чтобы усилить действие. Маркиза не отрывала взора от реторты. Она в течение непродолжительного времени сделалась ярым химиком, пожелав изучить эту науку, и уже знала вес и действие многих веществ. Стремление сделаться властителями человечества воодушевляло Сэн-Круа и Марию.
Дальше виднелась безобразная фигура Мореля, регулировавшего жар печки и следившего за градусником. Сэн-Круа все рассказал маркизе, а она, пожав плечами, сказала: ‘Возьми его, нам нужны опытные люди’, — и таким образом Морель стал их сообщником.
Сэн-Круа еще раз тщательно просмотрел все рецепты. Сегодня он решил подвергнуть химическому исследованию те капли, которые Мария дала своему отцу. Он предположил, что сделал какую-нибудь ошибку, так как, по описанию Марии, яд имел вовсе не такое действие, какое должен был иметь.
— Торопись, — сказала маркиза, — мои братья в Париже, Вы должны начать свои действия.
— Это возбудит подозрения, — возразил Годэн.
— Мы не должны колебаться. Они хотят поместить мое состояние в Шателэ, чтобы я была навек связана. Они должны умереть, пока не исполнили своего намерения.
Сэн-Круа повиновался и стал усиливать и совершенствовать капли.
— Выходи, дух смерти, и поселись в этой реторте, покажи себя достойным твоих освободителей. Пусть исполнятся предсказания кающегося! — говорил он.
Вещество долго находилось в прежнем состоянии, маркиза не отрывала взора от реторты, вдруг жидкость зашипела, поднялась до горла склянки и полилась в трубку, ужасные капли собрались в приемнике! Сэн-Круа осторожно снял его и, закрыв отверстие, поместил сосуд в мелкий песок.
Во время этой процедуры таинственные работники не обменялись ни словом. Только после продолжительного времени Сэн-Круа, вынув сосуд из песка, проговорил:
— Наша работа не пропала даром.
Глаза Марии загорелись зловещим блеском.
— Дай мне эти капли, Годэн!.. Я хочу испробовать их.
Сэн-Круа содрогнулся, но повелительный тон маркизы не допускал возражений.
— Могу ли я узнать, каким образом ты думаешь испытать их? — спросил он.
— Я хочу показать Вам, что избрала верный путь, и не дрогну, если мне придется совершить великое дело. Дай мне капли!
Сэн-Круа взял сосуд и вылил смертоносную жидкость в бутылочку, затем он крепко закупорил ее и подал Марии. Последняя тщательно спрятала бутылочку, а через несколько времени уже была на пустынной улице.
На следующий день в доме д`Обрэ никто не видел маркизы. Она заперлась в своей комнате, где погрузилась в разработку своих ужасных планов. Маркиз Бренвилье несколько раз осведомлялся о своей супруге, но неизменно получал в ответ, что она никого не принимает. Он видел, что слуги носили в комнату его жены вино, хлеб, бульон, стаканы с желе и т. п., и сообразил, в чем дело, значит, Мария собиралась в какой-нибудь приют для бедных. Действительно после возвращения в Париж она стала усердно заниматься благотворительностью, посещала больных и бедных и не пропускала ни одной обедни, чем заслужила себе в обществе прозвание ‘кающейся Магдалины’.
Маркиз Бренвилье очень скептически относился к благотворительным занятиям своей жены, презрительно улыбнувшись, он отправился гулять.
Маркиза стояла посреди своей комнаты, перед ней находился стол, уставленный бутылками с вином и бульоном и стаканами с желе, двери комнаты были заперты, а занавеси на окнах задернуты. Мария достала из резного шкафчика склянку, повязала себе рот и нос салфеткой и, откупорив бутылку с вином, накапала в нее из склянки три капли, а в стаканы с желе капнула четыре капли. Затем, спрятав флакон с ядом в шкаф, она позвала слугу и приказала ему:
— Снесите все это в экипаж! А что, барин, дома?
— Нет.
— Скажите ему, чтобы он не ждал меня с ужином, я еду по делу.
Наступали сумерки, когда маркиза, закутанная в плащ, отправилась в путь. Перед ней на передней скамейке экипажа стояла корзина с провизией для больных. В вечернем тумане все яснее вырисовывались башни собора Богоматери. Экипаж переехал через мост, завернул в улицу Нотр-Дам и остановился у громадного, мрачного здания, над воротами которого виднелся освещенный образ св. Мартина. Сумерки заметно сгустились. Марии не пришлось долго ждать. Калитка большого дома отворилась, и из нее вышел мужчина, который помог маркизе сойти.
— На скамейке стоит корзина с провизией, снимите ее осторожно, Брюно, — сказала Мария. — Можете возвращаться домой, — добавила она, обращаясь к кучеру.
Привратник Брюно взял корзину и вошел в дом вслед за маркизой. Он дернул звонок, вышла монахиня ордена св. Августина, этим монахиням был поручен уход за больными в больнице Отель-Дье, Мария, увидев монахиню, опустилась на колени и поцеловала ей руку.
— Не делайте этого, маркиза! — сказала монахиня. — Вы не должны так унижаться передо мной, простой инокиней. Мы все можем поучиться у Вас смирению и христианской любви. Вы все же приехали сегодня… ведь уже так поздно.
— У меня было свободное время, и я хотела узнать о здоровье больных.
— Пойдемте, они будут очень рады. Плотник Бенуа уже со вчерашнего дня хорошо себя чувствует, Шалалиль, которому Вы посылали вино, тоже. Немец из Зейдельберга плох.
— Сколько лет Бенуа? — спросила Мария.
— Ему исполнилось двадцать пять.
— А Шалалилю? — продолжала спрашивать Мария.
— Он, кажется, немного моложе.
— Гм… — пробормотала Мария, — я так и думала, это — года д`Обрэ.
Маркиза шла с монахиней по коридору, в который выходили двери отдельных палат. Наконец они дошли до обширного общего зала, где помещались больные. Кровати стояли длинными рядами, между которыми были оставлены широкие проходы. Каждая кровать была завешена полосатыми занавесами, но они были раздвинуты для того, чтобы все больные могли видеть большое распятие в конце зала, перед которым теплилась лампада.
Когда маркиза и монахиня вошли в зал, другая монахиня внятно и громко читала вечернюю молитву. После молитвы сестры стали обходить больных, давая им лекарство и освежительное питье. Сестра Бенинья подвела маркизу к постели Бенуа. Как только больной увидел маркизу, он протянул к ней свою исхудавшую руку и проговорил слабым голосом:
— Я Вас так долго не видал!.. Мы уже беспокоились о Вас, Вы всегда приносите нам радость и утешение.
— Вам, кажется, прописано желе? — сказала маркиза, — я привезла Вам его.
Маркиза обдумала все подробности своего ужасного дела, стакан, в котором было желе, был очень мал, так что в нем не было больше двух ложек. Когда сестра, которая пошла спрашивать доктора, можно ли больному съесть желе на ночь, вернулась с утвердительным ответом, маркиза взяла ложку и совершенно спокойно стала кормить больного. Бенуа с жадностью стал глотать прохладное кушанье.
— О, как вкусно!.. Нельзя ли еще ложечку?
Маркиза дала ему вторую ложку. Кроме нее около больного никого не было. Она не спускала с него взора. Черты Бенуа вдруг изменились, по его телу пробежала дрожь, он откинулся назад и жалобно застонал.
‘Годэн нашел то, что нужно’, — сказала себе Мария и поспешно отошла от постели, она не смела оглянуться и подошла к монахиням, раздававшим питье на ночь.
— Пожалуйста, раздайте больным вот это, — и с этими словами Мария вынула из корзины бутыль с морсом.
Монахини с благодарностью приняли морс и стали разливать его в кружки. К морсу не были примешаны ужасные капли Сэн-Круа. Отравленные кушанья не должны были попасть в руки монахинь, чтобы не могло возникнуть какого-нибудь подозрения.
— Бенуа, кажется, спит, — сказала подошедшая сестра Бенинья, — сегодня ему было лучше, а прохладное желе принесло ему пользу.
— Надеюсь, — сказала Мария. — А Шалалиля можно видеть?
— Конечно! Он, наверное, будет спокойнее спать, если Вы протянете ему руку на ночь.
Маркиза подошла к больному. Это был полный мужчина, взоры его добродушных голубых глаз, потускневших от продолжительной болезни, с радостью устремились на маркизу.
— Добрый вечер, — сказал он довольно крепким голосом, — мне сегодня гораздо лучше, чем три дня тому назад.
— Да, я уже слышала об этом, — ответила Мария.
— Я только очень сержусь, что меня кормят каким-то противным супом, вот его как раз несут.
Действительно в это время сестра милосердия принесла суп.
— Я не хочу есть его, — заворчал выздоравливающий, — уберите эту гадость и дайте мне чего-нибудь поосновательнее, для того, чтобы я мог поскорей выбраться отсюда!
Он нетерпеливо отвернулся.
— Кушайте, голубчик, — сказала монахиня, — этот суп принесет Вам пользу. Другого Вам еще нельзя.
— Я уже сказал Вам, что не хочу есть, — продолжал Шалалиль. — Ваши доктора ничего не понимают. Мне надо набираться сил, а Вы кормите меня этой бурдой! Кормите им своих собак, а я есть его не буду!
Он ударил кулаком по одеялу.
— Вот посмотрите, как раскапризничался наш больной, — с улыбкой сказала монахиня, обращаясь к маркизе, — я пойду позову доктора.
Мария удержала монахиню.
— Не надо, сестрица, я попробую уговорить его съесть суп. Ведь доктор еще более раздражит его. Дайте мне тарелку.
Монахиня подала маркизе суп. Шалалиль лежал, повернувшись к Марии спиной.
— Он бывает иногда очень несдержан, — тихо сказала монахиня, — и может выбить у Вас тарелку из рук.
— Что эта черная грешница там шепчет? — раздраженно проговорил Шалалиль, не оборачиваясь.
— Вот видите, он меня и видеть не хочет, я лучше уйду.
— Хорошо, сестрица, я попробую дать ему суп, — сказала Мария.
Упрямец все еще не поворачивался. Монахиня ушла.
Тогда Мария поставила тарелку к себе на колени и внимательно осмотрелась кругом. Все были заняты своим делом, фигура маркизы закрывала тарелку, и ее движения не могли быть заметны другим. Она поспешно вынула из-за пояса бутылочку и капнула несколько капель в суп.
— Что, черная грешница ушла? — спросил Шалалиль.
— Да, Вы ее огорчили своим упрямством, — сказала Мария. Эти монахини очень добры, только под конец надоедают.
— Она заплакала…
— Неужели? — спросил добродушный Шалалиль, — как мне жаль ее!.. — Он немного повернулся. — Надо будет попросить у нее прощения, я не хотел обидеть ее.
— Лучше скушайте поскорее суп, тогда Вы и помиритесь.
Шалалиль сел на кровати и, немного поворчав, проговорил:
— Давайте сюда!
Маркиза подала ему тарелку, и он поспешно стал глотать ненавистный суп. В это время маркиза переменила банки от желе. Она вынула из корзины ту, в которой было отравленное желе, и спрятала ее в карман. Желе из стакана, находившегося в корзине, она незаметно вытрясла в носовой платок.
— Корзина и банки могут остаться тут, — пробормотала она, — все равно ничего не узнают.
Затем она обернулась к Шалалилю, который только что с большим неудовольствием съел последнюю ложку супа.
— Фу, — проворчал он, — съел всю тарелку.
Маркиза хотела заговорить с больным, но его глаза вдруг широко открылись, руки судорожно сжались и он глухо проговорил:
— Мне кажется, я умираю.
Маркиза подошла к постели и смело посмотрела в лицо несчастного, искаженное страхом и болью. Больной замолк и совершенно неподвижно сидел в постели, ужасные капли, казалось, сразу обратили его в мумию.
— Посмотрите, сестрица, — обратилась Мария к возвращавшейся монахине, — наш больной все еще упрямится, он хоть и съел суп, но сидит надувшись и ничего не говорит.
Монахиня пристально посмотрела на больного, напоминавшего собой статую, и прошептала:
— Как он бледен!.. Что с ним случилось? Вы замечаете, как изменилось его лицо?
— Нет, Вы ошибаетесь, сестрица.
— Я позову врача.
В эту минуту Шалалиль сделал движение, пробормотал несколько непонятных слов и лег.
— Видите, он хочет спать, — сказала Мария и отошла от постели вместе с монахиней.
Прежде чем выйти из зала, маркиза отважилась еще раз посмотреть на Бенуа, он лежал тихо и совершенно неподвижно, сквозь раздвинутые занавеси она видела его бледное, как бы окаменевшее лицо, услышала его хриплое дыхание. Это вполне совпадало с описанием действия яда, сделанного ей Сэн-Круа, так же хрипел умирая ее отец. Ужасная женщина совершенно спокойно и внимательно наблюдала за своей жертвой.
— Годэн делает успехи, — прошептала она, — уже заметна разница, судороги не сводят больше пальцев, нет беспокойства и холодного пота. Они умрут, и причина их смерти останется невыясненной.
Маркиза, провожаемая монахинями, покинула зал. Привратник взял корзину.
— Я пришлю завтра за ней, — сказала маркиза, — можете взять это вино, на днях я пришлю для больных еще несколько бутылок.
В коридоре маркиза успела незаметно вынуть из корзины отравленную бутылку.
У ворот больницы ее ждал слуга с фонарем и алебардой, в сопровождении которого она отправилась домой.

* * *

— Действие капель стало заметно через пять минут после приема, — сказала маркиза Годэну на другой день. — У второго действие проявилось несколько позднее.
— Я не ошибся, — произнес Сэн-Круа, — они проживут пять дней.
— Разве ты не можешь найти средство, которое уничтожало бы сразу?
— Это — высшая ступень науки. Мои средства действуют верно и не оставляют никаких следов. Не все ли равно, проживут ли наши жертвы несколькими часами больше или меньше?..
— Это необходимо. Если все будут умирать одинаковой смертью, то может возникнуть подозрение. Один должен умирать медленно, другого смерть должна застигнуть врасплох, третий может впасть в идиотизм, надо изобрести средство для братьев, которое быстро извело бы их.
— Не мешай мне в моих занятиях! — воскликнул Сэн-Круа, — я не имею возможности пользоваться указаниями учителя и должен добиваться всего собственными силами. Я надеюсь найти самые сильные яды, но пока довольствуйся тем, что есть. Наблюдай за событиями в больнице, уверяю тебя, что ничего не откроется.
— Но братья! Братья!
— Если опыты в госпитале будут удачными, можно будет заняться братьями.
Мария опять отправилась в больницу. Бенуа и Шалалиль были еще живы, но чрезвычайно изменились, они изумительно похудели, от них остались одни кости, обтянутые кожей.
Маркиза хотела проделать еще несколько опытов и потихоньку давала выздоравливающим, у которых был самый лучший аппетит, желе, варенья, печенье и т. п.
— Я испытала твои капли на четырнадцати больных, — сказала она Годэну, — они умрут почти одновременно, и мы будем иметь возможность сравнить действие ядов на различных людях. Экзили никогда не имел такого обширного поля для наблюдений.
Сэн-Круа закрыл лицо руками.
Однако маркиза отняла их и, поцеловав его в губы, добавила:
— Найди еще более сильно действующие вещества, мы должны иметь возможность убивать одним дуновением, как сказано в книге, смелый, Годэн, ты должен превзойти своего учителя!
Сэн-Круа снова занялся своими ретортами, он перегонял различные вещества, взвешивал их, размышлял и соображал.

* * *

Между тем по городу ходили ужасные слухи о том, что в больнице Отель-Дье от неизвестной причины умерло четырнадцать больных, бывших уже на пути к выздоровлению. Никто из врачей, несмотря на все старания, не мог определить причину их смерти. Больные постепенно худели, слабели, высыхали и наконец умирали. При вскрытии в их органах находили сильнейшие изменения, но причина, вызвавшая их, все же оставалась неизвестной.
Маркиза тотчас же после первых случаев таинственной смерти поспешила в больницу и выказала самое живейшее участие и сожаление, она была так огорчена, что монахиням приходилось утешать ее. Она вела длинные переговоры с врачами о причинах смерти и самым подробным образом осведомлялась о симптомах, на все свои расспросы она получала неизменный ответ мужей науки:
— Мы не можем определить причину смерти, наша наука тут бессильна.
— Знаете, сестрица, — сказала маркиза при уходе сестре Бенинье, — у меня есть знакомый врач, который лечил моего покойного отца в Офмоне, это — очень знающий человек, хотя он и не имеет громкого имени. Мы с ним говорили об этих ужасных случаях, он высказал желание увидеть трупы умерших и думает, что ему удастся определить причину таинственной смерти.
— Это очень легко сделать, скажите привратнику, и он проводит Вашего доктора.
Трупы таинственно умерших лежали в покойницкой больницы, их не торопились хоронить, так как многие врачи и студенты приходили, чтобы осмотреть их, к великому удовольствию привратника, ему немало перепадало на чай, а потому он был очень доволен, когда однажды вечером раздался звонок и от имени маркизы де Бренвилье появился доктор Клеопас, изъявивший желание осмотреть трупы и также обещавший на чай.
Брюно зажег факел и повел доктора в покойницкую. Пройдя по двору больницы, он остановился перед низкой дверью и, отодвинув задвижку, проговорил:
— Пожалуйте, господин доктор.
Войдя в огромное, низкое помещение, плохо освещенное несколькими свечами, Брюно привычным жестом стал сдергивать полотно с длинных, стоявших по стенам столов, на которых лежали трупы. У доктора вырвался невольный крик ужаса, но, овладев собой, он подошел к ближайшему столу, и, закрыв нос и рот рукой, спросил привратника:
— Где тут Бенуа и Шалалиль?
— Первые, они все лежат в том порядке, в каком умирали.
Доктор повернулся спиной к Брюно, чтобы тот не видел дрожания его рук, и стал внимательно осматривать умерших. В это время дверь отворилась и вошли еще два господина.
Доктор Клеопас отошел в тень и надвинул на голову капюшон.
Вновь пришедшие были также врачи, осмотрев некоторые из трупов, они углубились в ученый спор, к которому Клеопас внимательно прислушивался.
— Что Вы скажете, коллега? — обратился, наконец, один из них к Клеопасу, — согласны ли Вы с моим мнением. Я приписываю смерть известным миазмам и пришел, чтобы посмотреть, какое действие оказывает на трупы ночной воздух.
— Я не согласен с Вами, — ответил Клеопас, — по-моему, больные умерли от какой-нибудь пищи, в которой развились ядовитые процессы, вероятно от посуды, где она была приготовлена. Я боюсь, что это — не последний случай в Париже. К сожалению у меня нет времени подробнее развить свою теорию. Спокойной ночи, господа!
С этими словами доктор Клеопас поспешно вышел из покойницкой, сопровождаемый Брюно, боявшимся упустить обещанную награду.
Когда калитка больницы закрылась за доктором Клеопасом, он облегченно вздохнул и почти бегом пустился по пустынной улице. За углом его встретила темная фигура.
— Ну, что? — послышался голос.
— А, это — ты, Мария? — сказал доктор. — Как я счастлив, что вышел из этого ужасного здания!..
Читатель без сомнения узнал, что перед ним Сэн-Круа и маркиза де Бренвилье. Годэн, под видом доктора, хотел изучить на трупах действие своих ядов.
— Какой ты трус! — презрительно сказала Мария, — каково действие наших капель?
— Капли подействовали прекрасно.
— Как я рада, значит, мы смело можем действовать. Годэн, мы скоро достигнем цели!

X
Лашоссе и Экзили

Пенотье был на седьмом небе, все дела удавались ему, как никогда. Его покровитель граф Лозен, вернувшись из тюрьмы, был щедрее прежнего осыпан милостями короля. В доме Пенотье собиралось самое разнообразное общество: тут можно было встретить солидных людей, прожигателей жизни, дам из высшего круга, маленьких людей, стремившихся выдвинуться с помощью Пенотье, и разные темные личности, которые он принимал по ему одному известным причинам. Благодаря этому никто не был удивлен, когда однажды в салоне Пенотье появились маркиз и маркиза де Бренвилье, в сопровождении знаменитого поручика де Сэн-Круа, не произвело также ни малейшего впечатления появление щепетильной госпожи Скаррон. Иногда у Пенотье можно было встретить Мольера и Люлли, ле Нотр [Ле Нотр — садовый декоратор, приобревший большую известность разбивкой садов и парков (1613-1700 гг.)] также не брезговал прекрасным ужином гостеприимного хозяина.
Особенным успехом в этом обществе пользовался поручик Сэн-Круа. Молодой, красивый и изящный, одаренный блестящим красноречием, он возбуждал большой интерес в обществе, и последний особенно усилился после трагического исхода его романа.
Однажды, когда после блестящего вечера гости разъехались, и Сэн-Круа остался один с Пенотье, последний, в волнении ходивший по комнате, раздраженно сказал поручику:
— Это должно кончиться, Годэн. Я готов еще помогать тебе, но эта маркиза Бренвилье! Нет, милый, довольно!
— Пенотье, — сказал Сэн-Круа поднимаясь, — ведь ты знаешь, к чему это поведет. Нужно дать опять.
— Прекрасно, но время идет, а ты все уверяешь, что ты еще не все знаешь. Если бы хоть раз повидать итальянца!
— Пенотье, — сказал Сэн-Круа, кладя руку ему на плечо — теперь я уже знаю все, что мне было нужно.
— Неужели? Но когда же наконец? Уже давно пора.
— Нельзя ли подождать еще недели три?
— Пожалуй, но потом ни гроша больше… Слышишь, Годэн? Если Вы, непременно, хотите разделить со мной доход…
— Нет, но нам нужна известная сумма.
— Вам постоянно нужны какие-нибудь суммы! Только смотри, сдержи слово! Я знаю, как ты занимаешься своими науками и какие ты производишь опыты!
— Черт возьми, — воскликнул Годэн, — Мария разболтала!
— Что там, ведь мы — друзья, будем говорить откровенно. Ты опять без денег?
— Да. Маркизе нужно двадцать тысяч франков, а мне — восемь.
— Ха, ха, ха, — рассмеялся Пенотье, — вы — очень дорогие друзья! Сколько я уже передавал Вам?
— Да, но какие это пустяки в сравнении с теми богатствами, которые посыплются на тебя, если ты получишь место Сэн-Лорена!
— ‘Если, если’… Нечего тянуть. У тебя вечно отговорки. Сэн-Лорен опять в Париже. Уверен ли ты в своих силах?
— Да, если Мария тебе проболталась, то ты знаешь, что мы можем точно рассчитывать время и действие.
— Ты не боишься?
— Нет, я уже разучился бояться.
— Ну, хорошо. Я выплачу Вам четырнадцать тысяч, вторую половину — через месяц, — когда все будет сделано.
— Я согласен, но месяц — длинный срок. Что, если ты в течение этого времени умрешь?
Пенотье побледнел и воскликнул:
— Ты так свободно распоряжаешься теперь жизнью и смертью, что прямо пугаешь. Что ты хочешь сказать этим?
— Я хочу сказать, чтобы ты дал мне чек на четырнадцать тысяч, чтобы я мог получить их и в случае твоей смерти.
— Ну, пожалуй: — Пенотье поспешно написал несколько строк на листе бумаги и приложил свою печать. — Возьми, — сказал он, протягивая бумагу поручику, — спрячь хорошенько, а завтра получишь четырнадцать тысяч франков.
Сэн-Круа отправился домой.
‘Я обеспечен, — сказал он про себя, — когда я окажу Пенотье эту ужасную услугу, то он ни в чем не посмеет отказать мне, а если это не удастся, я вытребую у него деньги этой бумажкой. Мария, любимая, ужасная Мария, что ты со мной сделала? — Годэн провел рукой по лбу. — Я был солдат, честный, храбрый солдат, а теперь? — он содрогнулся. — Но прочь эти мысли! Надо постараться устроить дело как-нибудь иначе. Сэн-Лорен очень осторожен, до него трудно добраться. К Пенотье заманить его нельзя, это может возбудить подозрения, когда тот займет его место. Если бы я мог повидаться с Экзили и узнать, как соединить те два вещества, — он наморщил лоб, — все дело за этим, только за этим! Если бы эти два вещества соединить, высшая сила была бы найдена. Но для этого нужен мастер, а я — только ученик… Гюэ? Нет, мне пришлось бы открыть ему свою тайну. Ах, да, старик должен был ввести меня в братство Розианум. Там я без сомнения найду кого-нибудь, кто научит меня’.
Рассуждая таким образом, Сэн-Круа подошел к дому Глазера, где, как уже известно читателю, он производил свои таинственные работы. В то же самое время из дома Гюэ вышел Морель, направляясь в предместье Св. Виктора. По дороге туда ему вдруг показалось, что кто-то идет сзади. Боясь нападения, Морель прижался к стене, чтобы пропустить шедшего позади него. Но тот направился как раз на старика: последний уже вынул кинжал, когда узнал незнакомца: это был Лашоссе.
— Жан! — воскликнул Морель, — ты в Париже?
— Конечно, — ответил Лашоссе, — он тоже здесь.
— Он? Кто?
— Сэн-Лорен. Я везде следовал за ним. Ха, ха, ха! Я был в Германии, в Италии, на юге Франции. Когда мне были нужны деньги, я являлся к нему, и он давал мне их. Он странствовал, чтобы избежать преследования, но я прицепился к нему крепко. Теперь мы опять в Париже, — весело добавил бродяга.
— Ты оставишь его в покое, надеюсь? — сказал Морель.
— И не подумаю. Он приходит в ужас, когда видит меня, но не имеет мужества перенести тот позор, который ожидает его, когда я заговорю. Вот я и пользуюсь. Он худеет, а мой кошелек полнеет.
— Что же теперь будешь делать?
— Я останусь в Париже, пока Сэн-Лорен не уедет. В конце концов он должен будет усыновить поручика. Этого-то я и хочу.
— Гм… — сказал Морель, — поручика?
— Ну, да, ты все еще трясешься? Не беспокойся! Я слышал, Сэн-Круа живет в высшем свете.
— Ты ошибаешься, он живет в доме Гюэ.
Лашоссе заволновался.
— А ты?
— А я — сообщник и помощник Сэн-Круа и его возлюбленной, маркизы де Бренвилье.
— Ты? — прошептал Лашоссе, сжимая руку Мореля, — ты, убийца Тонно, — помощник Годэна?
— Конечно, — сказал Морель, наклоняясь к уху Лашоссе: — Годэн ничего не может мне сделать, я все узнал: он — отравитель!
Лашоссе покачнулся и должен был прислониться к стене дома.
— А-а, — заревел он, — вот оно что? Сюзанна Тардье, что стало из твоего сына?
Бродяга опустился на камень и закрыл лицо руками. Морелю показалось, что на его глазах блеснули слезы.
— Этого не может быть, — сказал он, подымаясь, — Годэн не мог пасть так низко. Ты лжешь!
— Вот еще! — ответил Морель, — я все расскажу тебе.
Они медленно пошли вдоль улицы, и Морель рассказал все. По мере рассказа Лашоссе становился все мрачнее, наконец он глухо проговорил:
— Многое из предсказанного исполнилось, может исполнится и все. Но я хочу попытаться… Слушай, ты должен свести меня к Сэн-Круа.
— Это трудно. Он живет в доме Гюэ, к нам часто ходит Ренэ Дамарр, а он знает тебя.
— Как хочешь, ты должен доставить мне случай повидать его, и поскорей, время не терпит.
— Бумаги еще у тебя? — спросил Морель.
— Какие?
— О его рождении.
— Да.
— Хорошо, я скажу ему, что он узнает, кто — его мать, тогда он придет, куда угодно.
— Да, если бы он знал ее!.. Хорошо, может быть, еще все изменится. Я живу на улице Симетьер, если тебе будет нужно.
Они расстались.

* * *

— Я буду работать сегодня ночью, Аманда, — сказал Гюэ, обращаясь к дочери, — позаботься о том, чтобы мне не мешали. Морель рано пойдет домой.
Аманда с досадой ушла в свою комнату. Ее отец в последнее время очень часто виделся с Сэн-Круа, но Ренэ, нередко посещавший Гюэ, старательно избегал встречи с подозрительным поручиком.
— Еще только полгода, Аманда, — ликовал молодой герцог, — тогда будет утверждено мое назначение в Шателэ, я буду получать много денег и получу возможность назвать тебя своей.
Аманда, несмотря на это, была печальна, так как ей было известно, что старый герцог Дамарр не хотел и слышать о женитьбе сына на ней.
Слова отца о том, что он будет работать ночью, еще больше раздражили ее.
— Все тайны и тайны, — ворчала она, — как это злит меня!..
Гюэ пошел в лабораторию и для вида зажег огонь в своей печке. Несколько минут спустя, раздался легкий стук в дверь лаборатории, Гюэ открыл ее и увидел перед собой Сэн-Круа, закутанного в плащ.
— Не будем терять время, — сказал Гюэ, — пойдемте скорей!
— Я очень благодарен Вам, — ответил Сэн-Круа, — если Вы введете меня в общество, то я постараюсь вознаградить Вас. Бесценная тинктура уже приближается к окончанию, мне недостает только одного соединения.
— Неужели? — воскликнул Гюэ. — Вы нашли чудодейственное вещество, о котором Вы мне так часто говорили? Жидкость, при помощи которой можно делать золото?
— Будьте покойны, она еще лучше золота.
Гюэ открыл потайную дверь, и они вошли в образовавшееся отверстие.
Несколько минут спустя после их ухода, кто-то постучал в окно домика, где жил Морель. Старик осторожно приподнял ставню и, несмотря на темноту, тотчас же узнал фигуру Лашоссе.
— Ты готов, Морель? — спросил бродяга.
— Да, входи в сад!
Лашоссе повиновался.
— Ну-с, пойдем к поручику, только так, чтобы никто не заметил, — сказал Морель.
— Ты говорил ему обо мне?
— Да, я сказал ему, что знаю человека, который сообщит ему сведения о его матери. Он вскрикнул от радости и хочет видеть тебя. Сегодня он, вероятно, дома, в его комнате горит огонь.
Морель взглянул на освещенное окно комнаты Сэн-Круа. Последний употребил ту же хитрость, что и Гюэ. Он оставил свет в своей комнате, чтобы все думали, что он дома.
— Я сведу тебя в его комнату, — прошептал Морель, подвигаясь по саду неслышными шагами.
Лашоссе так же тихо следовал за ним.
Они поднялись по лестнице. Морель велел своему приятелю подождать в коридоре, а сам подошел к двери Сэн-Круа и постучал. Однако никто не ответил на его стук. Тогда Морель постучал снова, но опять безуспешно. Старик посмотрел в замочную скважину, послушал, кашлянул, но дверь не отворялась, тогда Морель убедился, что поручика нет дома, и, вернувшись к Лашоссе, прошептал:
— Он оставил лампу, а сам ушел. Это странно!
— Что же теперь делать? — спросил Лашоссе.
— Иди за мной, — сказал Морель, хитро улыбаясь.
Они сошли с лестницы и подошли к дверям лаборатории, Морель открыл ее подобранным ключем, но, прежде чем войти в лабораторию, подошел к двери квартиры Гюэ и приложил к ней ухо.
— Ничего не слыхать, вероятно там сидит Дамарр, — сказал он. — Нам нечего беспокоиться. Закрой хорошенько лампу, чтобы не было видно света!
Они вошли в лабораторию. Здесь горела лампа, из двух тазов подымался дымок, под ретортами тлели уголья.
— Что это значит? — спросил Лашоссе.
— Старик опять отправился по своим таинственным делам. Пусть он узнает, что мне известны все его окольные пути, — сказал Морель, — могу побиться об заклад, что он вводит сегодня поручика в свое дурацкое братство.
— Это неважно.
— Черт возьми! Я довольно молчал, Сэн-Круа заплатит теперь вдвое: во-первых, за то, что я привел ему человека, который может открыть ему тайну его рождения, а во-вторых — за то, чтобы я не рассказал секретов их братства полиции и де ла Рейни.
— Ты будешь молчать, — твердо проговорил Лашоссе, — я хочу спасти сына той женщины, которую я когда-то любил. Говори скорей: могу я увидеть Сэн-Круа?
— Он без сомнения ушел со стариком, вот и его шляпа. Но я знаю дорогу. Пойдем следом за ними, если нам повезет, то мы найдем его, если нет, то я предложу тебе одну вещь, хотя и не безопасную.
— Опасную? — воскликнул Лашоссе, — я не боюсь опасностей.
— Есть у тебя пистолеты?
— Они всегда со мной, — ответил Лашоссе, распахивая плащ и указывая на кушак.
— Тогда пойдем. Мы, наверное, встретим Гюэ и Сэн-Круа. В крайнем случае, мы проникнем в собрание братства. Я уже три раза следил за Гюэ и хорошо знаю дорогу.
— Нам предстоит борьба, это хорошо.
— Если ты хочешь вырвать поручика из этой чертовщины, то это необходимо, если он попадет в лапы членов братства, то они уже не выпустят его. Я знаю, что Экзили — тоже член братства, они там невесть чем занимаются, а Сэн-Круа уже и так далеко ушел! Если он вырвется, то я должен хоть что-нибудь заработать.
— У тебя будут деньги, а теперь вперед!
Морель привел в движение механизм, подымавший дверь, зажег факел и вместе с Лашоссе стал спускаться в подземелье.
Зловещая тишина царила в сырых подземных галереях, по стенам которых струилась вода. Лашоссе присел на камень и спросил:
— Что же мы будем теперь делать?
— Мы подождем немного, — ответил Морель. — Видишь эту решетку? Она запирает погреб дома на улице Серпан, где происходят собрания общества Розианум. Они будут возвращаться здесь, и мы перехватим Гюэ и Сэн-Круа, если собрание будет тянуться очень долго, то мы… то ты можешь проникнуть в дом.
Он потушил факел и зажег потайной фонарь.
— Подождем, — сказал Лашоссе, осматривая свои пистолеты.

* * *

Гюэ и Сэн-Круа вошли с тем же лозунгом и с соблюдением тех же мер предосторожности, какие принимались, как, вероятно, помнит читатель, при введении Экзили в общество Розианум. Все члены собрания сидели по своим местам. Зал был украшен тем же ковром и шаром, был освещен свечами и был снабжен ретортами, колбами, паяльниками и доской. После обычных вопросов Гюэ доложил собранию о новом члене, желающем вступить в братство.
— Желает ли он произвести какой-либо опыт? — спросил старший.
— Он готов.
— Приступим к делу, братья, — воскликнул мастер.
Была принесена каменная доска.
— В какой отрасли Вы работали? С ртутью, серой, водой, воздухом, солью, землей, телом или духом? — спросил мастер, обращаясь к Сэн-Круа.
— Я прошел все эти ступени, — ответил Годэн.
— Какое доказательство Вы представите нам?
— Недавно перед собранием были показаны опыты с ядом и противоядием. Вы назначили большие награды за открытие этой тайны. Мне известно это вещество, и я покажу Вам образец своего искусства, но за это я попрошу у вас защиты и убежища в ваших подземельях, как и тот ученый. Кроме того я попрошу еще одного.
— В чем состоит Ваша просьба?
— Мне известны составные части тех таинственных капель, но я — еще новичок в высшем искусстве, а потому прошу разрешения выбрать среди Вас учителя, который научил бы меня соединять эти вещества. Мне не хватает еще одного соединения, я тщетно пытался произвести его.
— Тебе это никогда и не удастся, мальчишка, школьник, — раздался вдруг громовой голос.
Все в страхе повскакали со своих мест, а на середину зала медленно выступила тощая фигура Экзили.
— Маттео! — воскликнул Сэн-Круа, — ты здесь?
— Никакие тюремные стены не могут удержать меня, когда наступил час моей свободы. Ты не выдержишь этого испытания так же, как и все присутствующие.
Члены общества, и в том числе Гюэ и Сэн-Круа, были так поражены, что ничего не могли ответить.
Между тем итальянец продолжал:
— Ученик, я спрашиваю тебя, где же твое обещание?
— Я хотел только попугать, — пробормотал Сэн-Круа.
— Неуч! Вы ничего не сумеете сделать, да и все это ни к чему, теперь я здесь.
Старший из членов общества встал и проговорил:
— Вы очень смело говорите, не осведомляясь о том, желаем ли мы укрывать Вас в наших помещениях. На Вас лежит тяжелое подозрение, Вы каким-то непонятным образом появились теперь среди нас из тюрьмы, Вы — учитель этого человека, который хочет вступить в наше братство, Вы требуете от него исполнения какого-то обещания — все это как-то таинственно и подозрительно. Оправдайтесь в наших глазах, или же мы заставим Вас покинуть эти стены вместе с Вашим учеником.
Экзили подошел к каменному столу и, с презрительной улыбкой облокотившись на него, сказал:
— Подождите немного, господа, я вижу, что вы остались на том же месте, где и были. Никто из вас не смог проделать мои опыты, и я имею полное право спросить: кто обвиняет меня?
На середину выступил человек маленького роста.
— Я обвиняю тебя, — сказал он визгливым голосом, — твои руки недостаточно чисты, чтобы творить дела, завещанные нам Иаковом Розе.
— Но в чем же, брат мой? — спокойно спросил Экзили.
— Я обвиняю тебя в том, что ты при помощи своих ужасных капель, мазей и порошков сеешь несчастье между людьми.
Сэн-Круа вздрогнул.
— Продолжай, — сказал Экзили.
— Ты нам показал, что за смертью скрывается жизнь, но твои руки заняты исключительно уничтожением, и я во всеуслышание заявляю: ты убил Грю-Ренэ, ты отравил королеву. Ты — всенародный бич! Если это — твой ученик, то пусть его хранят могущество Сатурна и светлый дух Луны, иначе он погибнет.
Экзили бросил на маленького адепта злой взгляд.
А тот не смущаясь продолжал:
— Где жизнь, которую вызывают и возвращают твои средства, сила добра, которую ты обещал показать нам?
— Какие глупости! — насмешливо проговорил Экзили.
— Суд над ним, суд! — раздались голоса.
Гюэ боязливо прижался в угол.
— Тише Вы, — крикнул Экзили, — не раздражайте меня! Годэн, ко мне!
Сэн-Круа со страхом повиновался.
— Вяжите его, убейте итальянского скорпиона, — заревела толпа, и при тусклом свете свеч засверкали шпаги и пистолеты.
Экзили отскочил в сторону, с силой толкнул стол, вследствие чего реторты, трубки и щипцы с грохотом попадали на пол, воспользовавшись происшедшим смятением, он выхватил кинжал и крикнул:
— Ни шага дальше!.. Я вижу, что там, где я искал защиты, я встречаю врагов. Докажите мою вину! Я освобожден приказом короля! Одно мое слово — и полиция де ла Рейни закроет вашу лавочку. Посмотрим, кто победит, ученики Розе или я, врач, которому подвластны все силы природы?
— Он не должен выйти отсюда живым. Убейте его, час его смерти настал, — глухо сказал председатель.
— Убейте его, — закричали присутствующие.
Годэн выхватил шпагу и встал рядом с Экзили.
— Поборемся! — воскликнул итальянец. — Как жаль, что со мной нет банки с ошеломляющими газами! Вы все уже давно лежали бы на полу!
Яростные крики прервали его. Присутствующие со всех сторон бросились на итальянца и Сэн-Круа, те стали защищаться кинжалами и стульями.
Годэн был уже ранен в руку и истекал кровью…
Но вдруг все разом изменилось.
Мы должны попросить читателя вернуться немного назад и последовать за нами в те узкие улицы и переулки, которые пересекают улицу Лагарн. Одной из этих улиц была известная читателю улица Серпан. На ее углу находился старый дом, погреб которого сообщался с подземными галереями каменоломен. Вверху этого ветхого дома жил каменщик, в следующем этаже была квартира старика-доктора, которому принадлежал дом. Внизу было две квартиры, одну из них занимал старый отставной полковник, потерявший на войне левую руку, другую — тихий молодой юрист, служивший в Шателэ и проводивший целые ночи за книгами, это был не кто иной, как Ренэ Дамарр. Однажды, когда молодой человек сказал Гюэ, где он живет, ему невольно бросилась в глаза удивленная физиономия старика, который каким-то странным тоном переспросил:
— Что? Вы живете в старом доме на улице Серпан?
— Что же тут удивительного? — смеясь спросил молодой юрист.
В тот вечер, когда Гюэ и Сэн-Круа пустились в свои подземные странствования, в кабинете Ренэ находилось два человека: сам Ренэ и господин лет двадцати восьми, очень красивой наружности и прекрасного сложения, это был Франсуа Дегрэ, один из чинов полиции де ла Рейни. Дегрэ пришел к Дамарру, чтобы сообщить ему некоторые сведения относительно одного убийцы, преследуемого Шателэ.
— Я напал на его след, — между прочим сообщил Дегрэ молодому юристу, — и думаю, что не ошибся, каждый из этих преступников имеет свой метод и выработанную систему. Так, например, у нас был один убийца, он всегда ставил крест на дверях, которые взламывал, и проводил ножом по горлу своих жертв совсем особенным образом. Достаточно было взглянуть на труп убитого, чтобы определить, чьих рук это дело.
Ренэ не мог удержаться, чтобы не сказать своему собеседнику:
— Простите мне, господин Дегрэ, один вопрос: я не понимаю, как человек с таким большим умом, образованием и такой наружностью может постоянно находиться среди убийц и воров. Неужели Вы по собственному желанию избрали эту профессию?
— Не буду отрицать, что раньше я занимался медициной, но некоторые дикие выходки заставили меня уйти из университета и пришлось поступить в полицию. Теперь я уже привык к этому делу и полюбил его, тут нужно много наблюдательности, находчивости, а также и физическая сила, дающая возможность избегать опасности. Сама природа, кажется, предназначила меня к этой профессии и одарила не только блестящими способностями, но и зоркими глазами, прекрасным слухом, обонянием и осязанием.
Он встал и начал собирать свои бумаги, а Ренэ с изумлением смотрел на этого оригинального человека и наконец сказал:
— Готов служить Вам, — ответил Дегрэ. — А теперь спокойной ночи!..
Он повернулся к двери и собирался уходить, но вдруг остановился, причем его глаза расширились, а шея вытянулась. Ренэ не мог понять, что может означать такое превращение.
— Что такое? — спросил он.
— Шш… — прошептал Дегрэ, — разве Вы ничего не слышите?
— Да что такое?
— Неужели же Вы не слышите?
— Что? Где?
— Здесь, за стеной, глухой шум многих голосов.
Дегрэ отбросил в сторону свои бумаги и, подойдя к стене, приложил к ней ухо.
— Вы ошибаетесь, — сказал Ренэ, — какие тут могут быть голоса?
— Нет, я не ошибаюсь, мое ухо уже привыкло различать непривычный шум… Да, это — голоса, — прошептал он. — Они гудят, как рой пчел… Вот один голос выделился! Там происходит что-то особенное, идет какой-то спор, там живет кто-нибудь?
— Нет, там, в боковых флигелях, насколько я знаю, помещаются склады товаров: кожи, красок, дерева и т. п.
— Насколько Вы знаете… но, очевидно, Вы знаете не все. Эти товарные склады очень подозрительны. Подойдите сюда!.. Слышите?
Ренэ приложил ухо к стене, и ему также показалось, что он слышит шум многих голосов.
— Я этого раньше никогда не слышал, — прошептал он.
— Потому что Вы не обращали внимания, — сказал Дегрэ. — Слушайте, как они кричат!.. Это был крик о помощи.
Оба напрягли свой слух и все яснее слышали шум, он то приближался, то удалялся. Потом раздался глухой стук, как бы от падения какого-нибудь тяжелого предмета.
Дегрэ отошел от стены и воскликнул:
— Там совершается что-то необычайное… Пойду туда. — Дегрэ воодушевился, его глаза загорелись и лицо оживилось.
— Вы хотите…
— Посмотреть, откуда доносятся эти голоса.
— Подождите, я тоже пойду с Вами, — сказал Ренэ, охваченный непреодолимым желанием последовать за сыщиком.
— Хорошо, — ответил Дегрэ, — только торопитесь.
Ренэ в одну минуту взял шпагу, одел плащ и шляпу, и они вышли.
— Это где-нибудь здесь, — выходя на темный двор, сказал Дегрэ. — Но как мы попадем туда?
Тень дома совершенно скрывала наших путников, Дегрэ стал осматриваться и вдруг заметил узкую полоску света, выходившую из полукруглого окна подвала.
— Стойте! — шепнул он, схватив Ренэ за руку.
Свет приближался, это был фонарь в руках какого-то человека, который поспешно вылез из окна погреба и направился к дому.
— Это — де Гем, мой хозяин, — шепнул Ренэ.
— Тем лучше, — сказал Дегрэ, — теперь я знаю дорогу. Пойдемте!.. — Не долго думая, Дегрэ влез в окно, спустился на землю и потом Ренэ. — Теперь будем искать, но раньше послушаем.
Они остановились и стали прислушиваться.
— Ага, это, должно быть, там, налево. Пойдемте, вот и лестница.
Дегрэ стал спускаться, а Ренэ с бьющимся сердцем следовал за ним…
Вернемся теперь к оживленной сцене, которую Вы оставили.
Экзили и Сэн-Круа были совсем сдавлены толпой, из раны поручика струилась кровь. Гюэ, забыв всякую опасность, громко взывал о помощи. Однако члены общества Розианум превратились в кровожадных зверей. Силы защищавшихся почти истощились, как вдруг раздался страшный треск и в зал ворвался сторож с криком,
— Спасайтесь, спасайтесь. Враги здесь!
Все моментально смешалось.
— Тушите огни! — раздался голос старшего.
— Откройте люки! — послышался другой голос.
Члены собрания бегали по комнате, как перепуганное стадо баранов. Экзили и Сэн-Круа не могли понять, чему они обязаны своим спасением. В эту минуту на пороге показались два человека, причем в руках одного блеснули пистолеты. Он громовым голосом крикнул:
— Именем короля, сдавайтесь!
В ответ на это послышался возглас: ‘Долой сыщиков!’ — и вслед затем раздался выстрел.
Пришедшие также выстрелили, лампы и свечи потухли, наступил полный мрак, слышался только глухой ропот толпы, напоминавший шум воды. Вся толпа, подобно лавине, бросилась к дверям, вследствие чего Ренэ и Дегрэ были сброшены на землю. Несмотря на огромную физическую силу, сыщик не смог поймать ни одного из бегущих, он был совсем смят ногами и всеми силами старался спасти Ренэ от верной гибели, закрыв его своими мощными руками.
— За мной! — прошептал какой-то голос около Экзили и Сэн-Круа.
— Гюэ! — сказал поручик.
— Скорей!..
Старик потащил за собой измученных Экзили и Сэн-Круа. Они с трудом подвигались вперед в темноте среди толпы, натыкаясь на стены, и, наконец, благополучно добрались до лестницы, а затем до решетки.
— Теперь налево, — воскликнул Гюэ, — мы сейчас будем около жертвенника Плутона.
Спасенные напрягли свои последние усилия, чтобы добраться до подземелья, где они были бы в безопасности.
— Свет! — воскликнул Гюэ. — Нет он исчез… Вероятно я ошибся.
Они поспешили дальше.
— Стойте! — крикнул Сэн-Круа, — я не двинусь дальше, если даже весь Париж обвалится на меня, я не сделаю ни шага! — и он опустился у подножия огромного столба, поддерживавшего своды подземелья.
— Подождем, — сказал Экзили, — я тоже устал. Мы, кажется, избежали опасности. Появление полиции спасло нас.
— Пока нам нечего бояться. Опасность ждет нас впереди, — заметил Гюэ. — Я хорошо знаю эти галереи. Тут недалеко есть статуя, которую называют жертвенником Плутона, отсюда можно пройти к главному ходу, который ведет к моему дому. Я принесу огня и провожу Вас.
— Хорошо, — сказал Экзили, — мы подождем. Идите скорей!..
Гюэ исчез в темноте.
Сэн-Круа и Экзили остались одни.
— Какой странный случай свел нас! — промолвил итальянец после некоторого молчания.
— Да, Вы правы, сама судьба отдает меня в Ваши руки.
— Да, Вы, кажется, были бы не прочь никогда больше не встречаться со мной. Нет, Годэн, Вы не уйдете от меня, Вы знаете слишком много моих тайн, а я не отпускаю своих учеников без выкупа. Спрашиваю тебя, Годэн де Сэн-Круа, где твое обещание? Разве ты не поклялся мне в стенах Бастилии, что то оружие, которое я дал тебе, ты, прежде всего, обратишь против человека, который может причинить мне большой вред? Где же его труп, Сэн-Круа?
Годэн поднялся и в темноте стал искать руку итальянца, причем сказал:
— Я обещал это, но другие важные обстоятельства удерживали меня. Я хотел, прежде, приобрести уверенность в этом деле.
— Я знаю все, — сказал Экзили: — ты тратил время на пустяки и на опыты с какими-то больными в ‘Отель Дье’. Но знай — ты в моей власти: что может помешать мне донести, что те жертвы отравлены? Я докажу также убийство старика д`Обрэ. Разве я тебя учил делать яды? Ведь я очень легко могу уничтожить тебя и маркизу.
Сэн-Круа увидел, что его карты раскрыты, и воскликнул хриплым голосом:
— Да, да! Ты — дьявол, Экзили. Пророчество исполняется!
— Конечно, — ответил итальянец твердым голосом, — все исполнится. Поэтому не противься высшим силам и исполняй то, что я тебе поручил. Ты должен уничтожить Сэн-Лорена, это для тебя возможно, так как тебе легче добраться до него, чем мне. Обед у Пенотье, который также ждет его смерти, несколько капель в суп — и прощайте, господин де Сэн-Лорен! Когда он умрет, мы все будем свободны, а в награду я открою тебе последнюю великую тайну. Когда ты выполнишь это дело?
— Завтра, послезавтра, когда прикажете, — прохрипел Сэн-Круа.
— Значит, ты убьешь Сэн-Лорена?
— Да.
В эту минуту блеск потайного фонаря ярко озарил то место, где сидели сообщники.
— Черт возьми!.. Нас подслушали, — не своим голосом заревел Экзили и хотел бежать.
— Постойте, господин отравитель, — раздался глухой голос, — а не то я перебью Вам Ваши длинные ноги.
Экзили остановился.
— Попались! — продолжал тот же голос, — попались в собственные сети. Я и мой приятель все слышали.
Говоривший подошел ближе. Свет фонаря осветил его лицо, и Сэн-Круа, к своему удивлению, увидел Мореля в сопровождении какого-то человека.
— Это — ты? — воскликнул Годэн.
— Да, я привел с собой приятеля, — со смехом ответил Морель.
— Кто эти люди? — спросил Экзили, — что им надо? Это — сыщики?
— Нет, — ответил приятель Мореля, — мы — такие же мошенники, как и вы.
Экзили разразился гневными возгласами.
— Успокойтесь, — сказал незнакомец, — я покажу Вам, кто я. Морель, освети меня!..
Морель исполнил желание своего приятеля.
— Вы не узнаете меня, господин де Сэн-Круа? — спросил последний.
Годэн подошел ближе к нему и вглядевшись произнес:
— Да, я где-то видел Вас. Вы, кажется, принесли мне скупленные векселя, Вы хотели, чтобы я покинул Париж и за это согласились уплатить мои долги.
— Да, это был я. Было бы гораздо лучше, если бы Вы тогда приняли мое предложение.
— Но как же Вы попали в общество Мореля? Этот негодяй выдал меня?
— Мы хотели изучить дорогу, по которой ходят члены общества Розианум на свои собрания, и последовали за Вами. Я очень рад печальному исходу собрания, так как он дал мне возможность возобновить наше знакомство.
— Кажется, — сказал Экзили, — Вы — не член братства и не сыщик…
— Я — бродяга, — резко прервал его говоривший, — мое имя Лашоссе: Вы желаете выдать меня?
— Я подумаю об этом.
— Только, пожалуйста, не думайте очень долго, ведь, пожалуй, Сэн-Лорен опередит Вас.
Глаза Экзили метнули искры и он спросил:
— Вы — орудие Сэн-Лорена?
— Не совсем, я его злейший враг.
— А!
— Слушайте, доктор, — проговорил Лашоссе, подходя к итальянцу, — Вы должны повиноваться мне, не кипятитесь… Вы должны! Я могу погубить Вас, а потому Вы должны исполнить то, что я скажу Вам. Сэн-Лорен должен погибнуть, но не от руки Сэн-Круа, я это запрещаю.
— Ха, ха, ха! — рассмеялся Экзили, — кто же отправит его на тот свет?
— Это сделаю я.
Годэн и Экзили отступили назад и воскликнули оба:
— Вы? Но какие причины у Вас для этого?
— Это — мое дело, клянусь Вам, — сказал Лашоссе, — что причина моей ненависти основательнее вашей. Вы должны предоставить Сэн-Лорена мне.
— Таким образом мы делаемся сообщниками? — сказал Экзили.
— Морель, Экзили, Сэн-Круа, Лашоссе и маркиза де Бренвилье… Какое странное смешение!
— Это — гидра, — воскликнул итальянец с ужасным хохотом, — стоглавая гидра, наши враги думают, что отрубили одну голову, но вместо нее выросло несколько новых. Хорошо, господин Лашоссе, мы принимаем Вас в союзники.
— Вы дадите мне Ваши капли? — воскликнул бродяга.
— Нет, — ответил Сэн-Круа, — не давайте их ему, мы можем поплатиться головой. Кто этот человек? Морель, негодяй, говори! Я не желаю этого, я сдержу свое слово и хочу взять Сэн-Лорена на себя.
В течение нескольких секунд в мрачном подземелье царила мертвая тишина. Наконец Лашоссе подошел к поручику и взял его за руку, причем его лицо совершенно изменилось и приняло мягкое и грустное выражение.
— Господин де Сэн-Круа, — сказал он, — Вы попали под власть этих сил, боритесь насколько возможно, чтобы выбраться из этой пучины. Вы уже видели меня. Скажите, Вы никогда не задумывались над тем, почему я принимаю в Вас участие?
— Да, Вы правы. Почему Вы интересуетесь мной? Может быть, Вы — тот, о котором мне говорил Морель? Вы знаете мою мать?
— Не расспрашивайте дальше! Вы должны повиноваться, когда я Вам говорю, что Сэн-Лорена может убить всякий, но не Годэн де Сэн-Круа. Оставьте этого человека. Вы никогда не должны делать ни малейшей попытки преподнести ему Ваши ужасные капли. Если Вы решитесь на это, я выдам всех и погибну на эшафоте вместе с вами.
Тон, которым Лашоссе говорил эти слова, был так серьезен и внушителен, что никто не решился возражать ему.
— Довольно! — воскликнул итальянец, — пусть Лашоссе освободит нас от Сэн-Лорена. Ему уже не уйти, его подстерегают со всех сторон.
— Завтра я буду у Вас, господин доктор, — сказал Лашоссе, пряча свой фонарь, — а теперь мы должны разойтись. Я вижу свет, это, должно быть, Гюэ. — После этого он ударил Экзили по плечу и воскликнул: — Ну, покойной ночи!..
— Вы найдете меня через Глазера, — крикнул ему итальянец.
— Знаю, — ответил, удаляясь, Лашоссе.
— Нужно было задушить этого негодяя, — прошептал Экзили, — рискованно доверяться незнакомцу!
— Мы уже не в силах выпутаться из этой сети, — глухо ответил Сэн-Круа, — все больше становится крови, все больше преступлений. О, я был проклят уже в колыбели!
— Надейся на меня, — сказал итальянец. — Предоставь ему Сэн-Лорена, он, кажется, порядком насолил этому бродяге. Когда один погибнет, я уберу другого. Жизнь и смерть в нашей власти, Годэн!
Сэн-Круа прислонился к стене и прошептал:
— Мария!
Свет приближался. Лашоссе не ошибся — это был Гюэ, он быстро и осторожно шел по извилистой галерее и, наконец, запыхавшись произнес:
— Вот Вы где! Нам надо подняться наверх, полиция в подземелье, и мы рискуем попасться ей в лапы. Следуйте за мной!
Все трое спустились по небольшой лестнице. Они шли молча, и темнота совершенно скрывала их, а шум шагов заглушался журчаньем воды, струившейся по стенам и капавшей с потолка: эта часть галереи шла по самому берегу Сены.

XI
Судьба Сэн-Лорена

В кабинете короля было тихо, но еще за несколько минут перед тем здесь слышался громкий, даже бурный разговор. Он происходил между людьми, крупными буквами записавшими свои имена на страницах истории. Тут были: Кольбер, Лувуа, Тюренн, Вобан и Конде, и они высказывали тут свои мнения относительно кампании против Фландрии. Собственно говоря, этот поход представлял собой развлечение, которое Лувуа хотел доставить королю, так как Людовик не предпринимал до тех пор ни одной крупной войны.
Вышеупомянутое совещание несколько раздосадовало короля, хотя ему и удалось отстоять свое мнение, но он предвидел еще много препятствий. Его недовольство усиливалось еще одним обстоятельством: у него не было денег.
Это может показаться странным, но это было так. Личная касса короля была пуста, а министр финансов Кольбер очень неодобрительно относился к постоянным празднествам в Версале, стоившим очень много. Что предпринять? Король не хотел доверять свою беду Лозену, так как тому это всегда очень много стоило, и среди своих друзей он не мог найти никого, кто мог бы ссудить столько, сколько было нужно ему, Людовику. Король очень досадовал на это и на Кольбера и решил отставить его от должности министра финансов, как только государственные финансы будут приведены в порядок.
Вдруг Людовику пришло в голову одно имя.
— Да, да, — прошептал он, — он может сделать это мне, надо велеть позвать этого старого друга нашей семьи.
Вслед за этим был куда-то послан Бантен. Вернувшись, он доложил о приходе де Сэн-Лорена.
Король пошел навстречу посетителю и произнес:
— Приветствую Вас, мой милый Сэн-Лорен!.. Я боялся, что Вы уже покинули Париж.
— Не попрощавшись с Вами, Ваше величество? — возразил Сэн-Лорен. — Нет, я не мог поступить подобным образом.
Всякому, кто видел раньше Сэн-Лорена, несомненно бросилась бы в глаза происшедшая в нем перемена. Он страшно похудел, его глаза ввалились, руки тряслись.
— Я хочу обратиться к Вам с просьбой, милейший Пьер.
— Вы конфузите меня, Ваше величество!
— Нет, нет, я говорю правду. Вы имеете в своем распоряжении большие денежные суммы. Мне нужны деньги, но я не хочу обращаться ни к кому, кроме Вас, старого друга моей матери, а потому спрашиваю: может ли король Франции иметь у Вас кредит на три миллиона?
На лице Сэн-Лорена выразилось смущение.
— Ваше величество, — проговорил он после некоторого молчания, — какой вопрос? Достаточно одного Вашего слова, и я мог бы в короткий срок доставить Вам эти деньги, но…
Он остановился.
— Ну, что же? — с беспокойством спросил король.
— Ваше величество, я имею намерение отказаться от должности главного контролера над духовенством Шампаньи, я должен продать эту должность.
— Не может быть!
Сэн-Лорен тяжело вздохнул и пробормотал:
— Я во всем признаюсь Вам, Ваше величество. Пожелаете ли Вы выслушать мою исповедь?
Король с изумлением взглянул на главного контролера. На лице того выразился такой страх, что Людовик взял его за руку и мягко проговорил:
— Сядьте, я только сейчас заметил, что Вы стоите.
Сэн-Лорен опустился на стул и произнес:
— Вы сами увидите, Ваше величество, что я больше не могу оставаться на этом месте, где я, конечно, оказал бы Вам услугу, которую Вы желаете.
Сэн-Лорен наклонился к королю и начал рассказывать свою жизнь. То, что он говорил, известно читателю. Он рассказал о Сюзанне Тардье, о том случае в Риме, который свел его с Экзили, и закончил преследованием Лашоссе.
— Судите же сами, Ваше величество, могу ли я дольше оставаться на занимаемом месте?
— И из-за этого Вы хотите покинуть свой пост? — с недовольством спросил монарх.
— Я продам его с согласия духовенства.
— Кому же?
— Пенотье. Я уже вступил с ним в переговоры.
Король гневно сжал губы и медленно произнес:
— Это — приятель Лозена?
— Да, именно, Ваше величество.
— Нет, я не желаю, чтобы Вы оставляли этот пост. Все, что Вы рассказали мне, очень напоминает один из испанских романов, которые так любит королева. Но, милый друг, это не важно. Я желаю, чтобы Вы остались на своем месте.
— А Пенотье?
— Прекратите переговоры.
— А мой таинственный мучитель?
Король свистнул в серебряный свисток. Появился паж.
— Скажите, чтобы ко мне прислали начальника полиции де ла Рейни! — приказал ему Людовик и, обращаясь к Сэн-Лорену, продолжал: — Кто могущественнее: Ваш Лашоссе или полиция французского короля? Теперь осуществите для меня заем и сейчас же кончите с Пенотье.
— Я легко могу выполнить это, Ваше величество, я пригласил его на завтра к себе.
— Тем лучше! Прощайте, Сэн-Лорен!

* * *

Некоторое время спустя после этого разговора в полутемной лаборатории Глазера происходило совещание, в котором принимали участие пять человек: Экзили, Сэн-Круа, Морель, Лашоссе и маркиза де Бренвилье. Можно было заметить, что все они были взволнованы. Сэн-Круа быстро ходил по комнате и, оживленно жестикулируя, произнес:
— Пенотье требует от меня исполнения моего обещания, он получил известие, что Сэн-Лорен прекращает все переговоры и хочет оставить место за собой. Пенотье напоминает о данном ему мной слове.
— И я тоже! — воскликнул Экзили.
— Я выполню его, — сказал Лашоссе.
— Торопитесь, друзья, — проговорила маркиза, — потому что после Сэн-Лорена должны погибнуть братья д`Обрэ. Я имею достоверные сведения, что они хотят назначить надо мной опеку.
— Они не будут забыты, — сказал Экзили, — но Сэн-Лорен должен быть первым. Каков Ваш план, Лашоссе?
— Мне нужно поговорить с Пенотье, Сэн-Круа, сведите меня к нему! — ответил бродяга.
— Хорошо! Но обдумайте все как следует, это должно совершиться сегодня же, потому что, когда Пенотье разойдется с Сэн-Лореном, трудно будет найти удобный случай: вот Вам оружие, — воскликнул Экзили. Он вынул из-за пазухи маленький флакончик и, взяв с полки бутылку, сказал: — отвернитесь!.. Сэн-Круа, где твоя маска?
Поручик вынул из шкафа маску, сделанную из тонкого стекла, в отверстие для рта была вставлена длинная изогнутая трубка, для того чтобы вредные испарения не попадали в рот при дыхании.
Прикрепив при помощи ремня эту маску, Экзили откупорил свой флакончик и капнул из него три капли в бутылочку, крепко закупорил ее и, подавая Лашоссе склянку, сказал:
— Вот Ваш кинжал. Запомните следующее: когда представится удобный случай, то отвернувшись, откройте склянку и опустите капли в питье. Это средство подействует через полчаса, — продолжал он, бросая вокруг себя торжествующий взгляд. — Действие выразится слабостью, холодным потом, параличом легких, а затем наступит конец.
Из груди Сэн-Круа вырвался тяжелый вздох.
— Прочь малодушие, ученик мой! — со смехом проговорил итальянец, — надо привыкать! Следующий раз будешь действовать ты. Я хочу воспитать опытных учеников.
— Вы научили его всему этому, — воскликнула маркиза, — но почему Вы скрываете от него тайну капель, действующих сразу и без следа? Вы очень неблагодарны! Знаете ли Вы, что я имею право требовать открытия этой тайны? Ведь это именно я вынула ту книгу из ящика старика Мортемара и настаиваю теперь на том, чтобы Вы отдали ее Годэну.
— Украдите ее во второй раз, маркиза, — сказал Экзили с ледяным спокойствием.
— Бессовестный! — воскликнула маркиза. — Но берегитесь!.. Вы очень большого мнения о своем могуществе, однако, может быть, и я могу бросить камень Вам под ноги.
— Поздно!.. — ответил итальянец, прислоняясь к печке, — все мы, собравшиеся здесь, связаны ужасными, неразрывными узами. Дело каждого теперь является делом всех. Тот, кто выдаст одного из нас, навлечет погибель на свою собственную голову. Мы будем делить как победу, так и смерть. Очень жаль, что Вы, маркиза, до сих пор не поняли того, что Вы — раба всех нас, так же, как и мы, — Ваши, в случае, если Вам будет нужна помощь.
Мария потупилась, но не от стыда, а от гнева.
— Годэн, — прошептала она, горячо обнимая Сэн-Круа, — любовь к тебе заставляет меня молчать. Да, — громко сказала она, — этот ужасный человек прав, мы связаны на жизнь и на смерть. С Годэном к славе или в пропасть! Пусть погибнут все те, которые противятся моему счастью! — и она с жаром бросилась на шею Сэн-Круа.
— Годэна уже нельзя спасти, — прошептал Лашоссе, — только мать могла бы добиться этого… Но нет, уже поздно, об этом нечего больше думать. Эта женщина имеет огромную власть. Предсказание исполнилось!
— Постарайся достать капли у Лашоссе, ты можешь их исследовать, — прошептала Мария Сэн-Круа.
— Уже поздно, — ответил он.

* * *

Сэн-Лорен жил в гостинице ‘Принц Конде’, находившейся на площади Св. Женевьевы. Написав Пенотье о своем отказе продать свой пост, он имел длинный разговор с полицейским агентом, посланным к нему ла Рейни по приказанию короля, этого агента звали Франсуа Дегрэ, который уже знаком читателю. Дегрэ потребовал от Сэн-Лорена подробное описание наружности его преследователя, поставил несколько вопросов и удалился, уверив Сэн-Лорена, что скоро изловит эту таинственную личность, чем привел его в отличнейшее настроение. Он позвал своего слугу, единственного, привезенного им из Реймса, и спросил:
— Все ли готово к обеду?
— Да… но виноват, только что принесли Вам это письмо.
Сэн-Лорен взял письмо, прочел его, немного наморщил лоб и сказал:
— Поставь еще прибор. Пенотье приведет с собой гостя.
Слуга ушел.
Собственно говоря я очень доволен, — подумал Сэн-Лорен, еще раз прочитав письмо: — присутствие этого гостя не даст Пенотье возможности много говорить о деле.
Письмо Пенотье гласило:
‘Милостивый Государь! Изменение Ваших намерений очень огорчило меня, так как я очень хотел бы основаться в Реймсе, но я охотно подчиняюсь Вашему решению — ведь трудно заместить такого человека, как Вы. Однако хочу наказать Вас, а потому не только принимаю Ваше приглашение на обед, но хочу привести с собой приятеля, который ненадолго приехал в Париж, это — дворянин, по имени де Ролатр. Я никуда не могу сплавить его сегодня, но мне не хочется отказываться от Вашего любезного приглашения. Мой приятель очень хочет познакомиться с Вами и настоятельно просит меня взять его с собой. Тысячу извинений. Ваш Пенотье’.
— Это — Пенотье, — сказал Сэн-Лорен, — и надеюсь, с приятелем.
Он вышел в соседнюю комнату, чтобы пригладить волосы, а в это же время слуга ввел гостей. Когда Сэн-Лорен вернулся, Пенотье стоял среди комнаты, а его приятель рассматривал гравюры на стенах.
— Благодарю за приглашение, — воскликнул Пенотье, — позвольте представить Вам моего приятеля Бертрана де Ролатр.
При этих словах незнакомец повернулся, и при виде его у Сэн-Лорена подкосились ноги, он не верил своим глазам, новый гость был не кто иной, как Лашоссе.
— Простите, господин де Сэн-Лорен, что я вторгаюсь в Ваш дом, — сказал кланяясь Лашоссе, — но мне очень хотелось познакомиться с Вами.
Сэн-Лорен бросил взгляд на окно, откуда виднелись крыши полицейского дома, и немного успокоился, а затем произнес с иронией:
— Надеюсь, Вы хорошо будете чувствовать себя у меня, хотя я и не могу принять Вас так, как в Реймсе у себя дома. Может быть, Вы когда-нибудь соберетесь ко мне туда вместе с господином Пенотье, если обстоятельства не задержат Вас в Париже.
— Надеюсь, что нет, — ответил мнимый Ролатр. — Я охотно бываю в Париже, но только на несколько дней.
— Сядем за стол, я только отдам своим слугам некоторые приказания! — и с этими словами Сэн-Лорен вышел из комнаты.
— Будьте настороже, — прошептал Лашоссе, — у него что-то недоброе на уме.
— Вы думаете, он осмелится? — спросил Пенотье.
— Без сомнения. Его лицо приняло вдруг удивительно спокойное выражение. Мы должны торопиться.
— Ах, я весь дрожу.
— Я сделаю все, Вам нечего бояться.
Между тем Сэн-Лорен сказал своему слуге следующее:
— Иди скорей в полицию, спроси там господина Дегрэ и передай ему, что я прошу его немедленно прийти ко мне обедать. Ответ скажешь мне на ухо.
После этого он вернулся к гостям и пригласил их в соседнюю комнату, где уже был накрыт стол, гости сели за стол и обед начался.
Пенотье рассказывал новости, Ролатр говорил о деревенской жизни, и притом так спокойно и уверенно, что Сэн-Лорен, сидевший как на иголках, был совсем сбит с толка. Порой он даже начинал сомневаться, действительно ли перед ним Лашоссе, и непрестанно задавал себе мысленно вопрос, каким образом Пенотье мог познакомиться с последним? Может быть, Лашоссе обошел хитрого дельца.
Вдруг Лашоссе, обращаясь к хозяину, проговорил:
— Вы, кажется, бывали в Амьене?
Сэн-Лорен слегка побледнел.
— Да, но это было очень давно.
— Я хорошо знаю Амьен, — продолжал мучитель, — я жил там на улице Сэн-Совер, недалеко от кузнеца Тардье, у него была удивительно красивая дочь.
Сэн-Лорен уронил салфетку и нагнулся за ней, чтобы скрыть свое смущение. Он задумался над вопросом о том, что могли означать эти слова, однако поспешил спокойно произнести:
— Я не знал этого человека и в первый раз слышу это имя.
— Конечно, где же Вам знать таких простых людей!.. — рассмеялся мнимый Ролатр.
‘О, Дегрэ, Дегрэ, иди скорей!’ — мысленно вздыхал Сэн-Лорен.
Посланный возвратился и шепнул ему:
— Господин Дегрэ не может прийти, он пошел по делу в канцелярию Ла Рейни.
Лицо Сэн-Лорена омрачилось, и это не укрылось от Лашоссе, следившего за каждым его движением. Наконец Сэн-Лорен подымаясь сказал:
— Простите, господа, мне нужно написать пару слов, я только что получил очень важное известие.
Он вышел из столовой. Гости остались одни.
— Это — удобный момент, — шепнул Лашоссе, — послушайте у дверей.
Пенотье поспешил к двери, а Лашоссе быстро достал флакончик из бокового кармана и откупорил его. Перед прибором Сэн-Лорена стоял граненый бокал, полный вина. Лашоссе вылил в него содержимое флакона и затем сказал Пенотье:
— Садитесь скорей!..
Пенотье был бледен как полотно, он хотел для вида съесть кусочек паштета, лежавший у него на тарелке, но тот застрял у него в горле и вилка со звоном упала на тарелку. В этот самый момент вернулся Сэн-Лорен.
На самом деле ему вовсе не надо было писать никакого письма, он только хотел уйти от неприятного разговора и овладеть собой. Дегрэ не мог прийти, и Лашоссе, начав об Амьене, мог наговорить при Пенотье много лишнего.
‘Смелей! — внушал себе Сэн-Лорен, — я не должен выказывать смущение! Все изменится к лучшему!’.
Он занял свое место и сам придал разговору опасное направление.
‘Он приготовился к защите’, — подумал Лашоссе.
— Да, — между тем говорил Сэн-Лорен, — с каждым городом связаны какие-нибудь воспоминания, приятные или печальные, в моей памяти часто проносятся улицы, дома и площади различных городов.
— Счастлив тот, — ответил Лашоссе, — в ком ни одно из подобных воспоминаний не вызывает упреков совести.
— У каждого они есть, но только у нас есть могущественное утешение в лице религии, ни один человек не может считать себя безгрешным. — Сэн-Лорен положил локти на стол и устремил на Лашоссе пронизывающий взгляд, причем продолжал: — Но я нашел себе духовника, от которого не скрыть ничего, он отпустил мне мои грехи и успокоил меня. Этот духовник — его величество Людовик Четырнадцатый.
Гости невольно переглянулись.
— Вы говорите так торжественно, как будто Вас обвиняют невесть в чем, — сказал Пенотье.
— У каждого есть враги, милейший Пенотье, — и я подвергался различным нападкам, и вот потому-то я и хотел отказаться от своей должности. Однако его величество выразил желание, чтобы я оставался на своем посту, а потому я должен взять назад свое обещание, Пенотье. Король очень благоволит ко мне, и я не смею ослушаться его.
— Вы вполне правы, — сказал Пенотье, — но только есть одно обстоятельство: дело в том, что я, надеясь на Ваше обещание, отказался от многих выгодных дел.
— Я возмещу Вам все это, милейший Пенотье.
— Разрешите мне выйти в другую комнату, — сказал Лашоссе, — я не хочу мешать Вашим деловым разговорам, — и он тотчас же встал и вышел в соседнюю комнату, причем выходя бросил Пенотье выразительный взгляд.
— Вы уже давно знакомы с господином де Ролатр? — спросил Сэн-Лорен у Пенотье.
— Нет, он приехал, чтобы заключить со мной договор по покупке имения.
— Вернемся к нашему делу. Я уже сказал Вам, что не могу оставить этот пост, так как король не желает этого.
— Вы не можете поступить иначе, — сказал Пенотье. — Завтра я пошлю к Вам своего секретаря, чтобы уладить наши расчеты.
— Прекрасно!.. Будьте уверены, что я буду направлять к Вам все выгодные дела, — воскликнул Сэн-Лорен, положив свою руку на руку Пенотье. Он совершенно овладел собой и, открыв дверь, крикнул: — Пожалуйте, господин де Ролатр, мы кончили.
Лашоссе первым долгом посмотрел на бокал Сэн-Лорена, тот оставался нетронутым, поэтому он послал Пенотье сердитый взгляд.
— Убирайте, — крикнул Сэн-Лорен слугам.
Лашоссе схватился за спинку стула.
— Но что же это? — вдруг спросил Сэн-Лорен, — мы собираемся вставать из-за стола, а в наших бокалах еще есть вино. — Он взял свой бокал и высоко поднял его. — Посмотрите, господа, как искрится бургундское. Друг Пенотье, за Ваше здоровье и за процветание нашей дружбы, за Ваше здоровье, господин Ролатр, — спокойно продолжал он, — желаю Вам успешного окончания дел, а также скорого отъезда из нелюбимого Вами Парижа. Еще раз за Ваше здоровье, господа!
Все трое чокнулись. Пенотье хотел отвернуться, чтобы не видеть, как Сэн-Лорен выпьет отравленное вино, но не мог. Его шея была как бы сдавлена какой-то железной рукой и он был не в состоянии повернуть голову.
Лашоссе спокойно выпил свое вино, поставил бокал на стол, пристально взглянул на Сэн-Лорена, а потом обернулся и, посмотрев на часы проговорил:
— Уже половина восьмого.
— Я должен попрощаться, — пробормотал Пенотье, — у меня сегодня гости.
— Не стесняйтесь, пожалуйста, — ответил Сэн-Лорен.
— Может, Ваш слуга проводит меня?
Сэн-Лорен изумился.
— Разве Вы идете одни? — сказал он.
— Если разрешите, — поспешно перебил его Лашоссе, — то я посижу с Вам еще полчаса, господин Сэн-Лорен.
Последний слегка вздрогнул, но, не желая выказывать свой страх, спокойно проговорил:
— Прекрасно, Пенотье, возьмите моего слугу, а Вы, сударь, посидите еще со мной! — и он вышел из комнаты, чтобы проводить Пенотье.
Оставшись один, Лашоссе быстро вынул из кармана ножницы и, ловко взобравшись на спинку стула, перерезал проволоку звонка, помещавшегося в углу. Не успел он окончить свое дело, как вернулся Сэн-Лорен, они смерили друг друга злобным взглядом.
— Вы явились, чтобы снова мучить меня? — начал Сэн-Лорен.
— Это — цель моей жизни.
— Берегитесь! Вы вынуждаете меня прибегнуть к силе. Вспомните Сюзанну, которая погибла от одного моего слова.
— Я не забыл этого, но Вы не запугаете меня… Я явился к Вам, чтобы заключить с Вами договор.
— Я уже давно предлагал Вам это. Вы могли бы теперь спокойно сидеть в собственном имении.
— Это и есть мое желание, я представился Пенотье в качестве человека, желающего приобрести имение.
— Меня удивляет, что Пенотье не справился в дворянских списках. Там вряд ли есть какие-нибудь Ролатры.
— Пенотье больше всего любит деньги. Это имение купите мне Вы, господин де Сэн-Лорен.
— Я согласен на это.
— Затем… Я надеюсь, мы одни?
— Подождите! — Сэн-Лорен вышел в соседнюю комнату, затем вернувшись сказал: — Слуги ушли.
— Тем лучше, все идет прекрасно! — пробормотал Лашоссе и презрительно улыбнулся, заметив в кружевах одежды Сэн-Лорена рукоятку кинжала.
— Чего же Вы еще желаете? — спросил Сэн-Лорен.
— Я требую от Вас завещания в пользу Вашего сына.
— Я имею дело с Вами, а не с сыном этой Тардье. Я не желаю признавать сыном такого негодяя. Разве он не отказался от денег? Он во мне не нуждается, его чертова наука приносит ему, как говорят, массу денег. Он содержит эту ужасную женщину, — Сэн-Лорен взволнованно заходил по комнате, но вдруг остановился, покачнулся и провел рукой по лбу. — Мне даже в голову ударило, когда я заговорил об этом бездельнике. Ни слова больше о нем!
— Ведь это — Ваш сын! — воскликнул Лашоссе.
— Вон! — закричал Сэн-Лорен, — если ты, бродяга, будешь надоедать мне, то знай…
— Подумайте о своем сыне! — кротко перебил его Лашоссе, — все мы смертны, может быть, и Ваш конец близок.
— Ха, ха, ха, — рассмеялся Сэн-Лорен, — бродяги становятся благочестивыми. Вы видите, что силой ничего не можете поделать со мной, так хотите действовать мягкостью? Нет-с! Но, Боже, что такое? У меня стало вдруг так темно перед глазами:
— Может быть, настает Ваш последний час, — глухо проговорил Лашоссе.
— Боже мой! — прохрипел Сэн-Лорен, — я — великий грешник! Бродяга, спаси меня! — Он собрал свои последние силы, подошел к звонку и дернул его, однако звонка не последовало.
— Какая ужасная слабость! — проговорил он затем опускаясь в кресло…
Лашоссе подошел к нему и размеренно произнес:
— В последний раз, когда мы виделись, я сказал, что приду к тебе еще раз, и сдержал слово. В этой жизни мы больше не увидимся, так как ты умрешь через несколько минут. Ты сделал меня несчастным, соблазнил женщину, которую я любил, теперь ты хочешь снова погубить меня… Так знай же: я отравил тебя каплями, которые сфабриковал твой собственный сын вместе с предрекателем твоей судьбы Экзили. Мое мщение совершено.
Умирающий хотел подняться, но его члены уже онемели и отказывались служить.
— О, — прохрипел он, — умереть, не увидев тебя в цепях!.. Сжалься! — застонал он, — приведи Сюзанну, священника… Я не выдам тебя.
— Можешь выложить свои грехи мне, — воскликнул бродяга. — Смотри на часы, тебе осталось жить только несколько минут.
Умирающий бросил злой взгляд на Лашоссе, но его руки были бессильны, зубы стучали, лицо пожелтело и приняло землистый оттенок. Он хотел что-то сказать, но уже не мог.
Лашоссе снова посмотрел на часы и крикнул на ухо умирающему:
— Еще пять минут — и Вы предстанете перед Богом.
Сэн-Лорен хрипел все сильнее.
— Скорей бы кончилось! Надеюсь, что Экзили верно рассчитал, — пробормотал Лашоссе.
Глаза умирающего широко раскрылись, он произнес протяжное ‘а’, и его голова склонилась на грудь. В эту минуту часы пробили восемь.
— Счастливого пути! — сказал Лашоссе, — в день Страшного Суда мы опять встретимся с тобой. Экзили — хороший мастер, он не ошибся ни на одну минуту. — Он послушал у дверей, в соседних комнатах было тихо. Тогда он снова подошел к умершему и продолжал: — я не боюсь тебя, ты сам виноват в своей гибели. Сюзанна может быть спокойна. Я возьму эту тайну с собой в могилу. — Он пододвинул кресло с умершим к окну, бросил раскрытую книгу около него на пол, снова скрепил проволоку звонка, посмотрел еще несколько минут на умершего и вышел из комнаты. Подойдя к двери, он обернулся и громко крикнул: — До свидания, сударь!..
Лашоссе нашел слуг на лестнице, сунув по монете в руку каждого, он проговорил:
— Обед был прекрасен.
Слуги поблагодарили щедрого гостя и проводили его по лестнице. Он вышел на улицу и пошел медленным шагом.

XII
Зло распространяется

Известие о смерти Сэн-Лорена с быстротой молнии разнеслось по Парижу, он был найден в своей комнате мертвым. Еще незадолго до своей смерти он давал обед двум из своих приятелей. Пенотье, бывший в числе гостей, тотчас же получил место покойного, а другой гость, некий Ролатр, бесследно исчез из Парижа. Но самое замечательное было то, что король принял Пенотье в частной аудиенции и был к нему очень милостив. Все эти слухи носились по всему городу и обсуждались на разные лады.
Как помнит читатель, Морель не принимал никакого участия в описанном нами совещании в лаборатории Глазера и предоставил остальным вырабатывать план своих действий.
‘Я здесь, кажется, лишний, — сказал он тогда себе, — но я покажу им, что могу обойтись и без них’.
Теперь мы застаем Мореля в лаборатории Сэн-Круа, окруженного различными сосудами, склянками и банками. Он внимательно осмотрел их, затем вышел из лаборатории, тщательно запер дверь на ключ и направился на улицу. Он шел очень быстро, не оглядываясь, и, наконец, вошел во двор дома, где жил Лавьенн. Увидев рабочего, мывшего реторты и бутылки, он сказал:
— Послушай-ка, приятель, я хочу видеть твоего хозяина, скажи, что я принес притирания от Гюэ.
Работник ушел в дом, скоро вернулся и сказал, чтобы Морель шел в лавку.
Лавьенн, увидев Мореля, запер двери и вполголоса спросил:
— Ну, что?
— Принес, — ответил Морель, указывая на принесенный им с собой пакет.
Зеленоватые глаза Лавьенна засверкали, он подвинул себе кресло и сел.
— Вы думаете, приятель, — сказал Лавьенн, — что эти средства можно употреблять безнаказанно?
— Без сомнения. Вы знаете, что я — помощник старика Гюэ, я знаю немало, и любой врач может поучиться у меня. Все доктора ломали себе голову над причиной, от которой умерли больные в ‘Отель-Дье’, а я укажу ее этим ученым господам. Вот она, здесь!
С этими словами Морель вынул из пакета склянку и поднес ее к глазам Лавьенна.
Тот испуганно отодвинулся и прошептал:
— Шш… ради Бога!
— Я уже сказал Вам условия нашей сделки. В то время как Экзили, Сэн-Круа и другие отыскивают философский камень, я принес Вам кое-что. Вы понимаете меня?
— Хорошо, — ответил Лавьенн. — Но если я буду торговать этим средством, то должен знать способ его употребления.
— Все это предусмотрено, — ответил Морель и стал вынимать коробочку. — Вот видите, на каждом флаконе есть записка, на ней обозначено название, действие, количество, время, симптомы и прочее… только приготовление составляет мою тайну.
— Я возьму эту порцию, — сказал Лавьенн, указывая на пакет, — только ведь мы — преступники!
— Вы уже отправили на тот свет больше народа, чем Вы думаете. Сколько людей погибло от Вашей пудры, а те средства, которые препятствуют росту населения Франции? Сколько матерей нашло себе таким образом смерть?
Лавьенн зажал ему рот рукой.
— Замолчите!.. Сколько Вы хотите за все это?
— Пять тысяч франков.
— Это очень дорого.
— Да, но я больше не набавлю цены.
— Хорошо. А никаких следов не останется?
— Не больше, чем у больных в ‘Отель-Дье’.
После ухода Мореля Лавьенн поспешно собрал все банки и пошел наверх, в свою лабораторию. Здесь, среди колб и реторт виднелась какая-то странная фигура. Это был химик Лесаж, который работал у Лавьенна после исчезновения несчастного Териа. Лесаж был человеком очень подходящим для таинственных дел Лавьенна, он никогда ни с кем не разговаривал, никуда не ходил, проводил все время за колбами и ретортами и пользовался славой очень ученого человека. Лавьенн поставил перед ним склянки Мореля и сказал:
— Вот образцы, которые мне принес Морель.
— Давайте сюда, — произнес Лесаж, после чего взял склянки, стал внимательно рассматривать их и сказал Лавьенну: — посмотрим!.. Неужели же эти тайны так необъяснимы? Идите вниз, к ночи я приду к Вам.
Когда в доме Лавьенна все уже крепко спали, Лесаж вышел из лаборатории.
— Я так и знал, — со смехом сказал он Лавьенну, — я нашел составные части этих веществ, это было нелегко, но теперь я сделаю их не хуже тех. Завтра Вы увидите образцы. Вам незачем больше платить Морелю, мы можем сами приготовлять эти яды.

* * *

Осенние листья кружились в парке хорошенького домика на улице Сэн-Доминик. Этот домик принадлежал гражданскому судье Анри д`Обрэ. У него были гости, а потому слуги хлопотливо бегали по столовой. Общество состояло из членов семьи, и сегодня в первый раз после долгого отсутствия среди них появилась маркиза де Бренвилье, сестра хозяина дома.
Родные встретили маркизу довольно холодно и держались в стороне. Мария решила переносить все это, так как главной ее целью было обмануть родню. Она была всецело отдана в руки братьев, ей нужно было во что бы то ни стало добиться, чтобы они отложили свое намерение отдать ее под опеку, так как от этого зависело все. Как только ее отдадут под опеку Шателэ, все погибнет. Надо было торопиться, так как кредиторы снова теснили Годэна и он уже успел спустить сумму, полученную им от Пенотье. Маркиз также предъявил к Марии свои требования, и ей приходилось откупаться от него деньгами, которые он прокучивал с приятелями, что вполне соответствовало планам маркизы. Ее опять начинали жалеть в обществе, и ее прошлое было забыто.
Заговорщики на улице Бернадинцев не теряли времени. Экзили изготовил яд от которого должны были пасть братья Марии, и передал его ей. Она уже не могла больше отступить. Преступление держало ее в своих тисках.
‘Нельзя больше медлить, — сказала себе Мария в вышеупомянутый нами день, — Анри должен погибнуть сегодня же’.
За обедом братья предложили почтить память умершего отца, возвратившего Марию в недра семьи, и благословляли день, когда маркиза решила отрешиться от зла и вернуться в круг своих родных.
Маркиза не могла сдержать свои чувства, она громко разрыдалась и, прижав платок к глазам, вышла из комнаты. Бокал, которым она хотела чокнуться с братом, остался в ее дрожащей руке.
— Куда это она? — спросила госпожа де Невиль, — ей, пожалуй, сделается дурно. Вы расстроили ее своими воспоминаниями! — и, сказав это, она хотела последовать за маркизой.
— Оставь ее! — воскликнул Мишель д`Обрэ, — пусть она успокоится. Такие минуты действуют очень благотворно.
Маркиза, выйдя в соседнюю комнату, где никого не было, поспешно вынула из кармана пакетик с порошком, а потом села в кресло, приняла позу горько плачущей и, внимательно обведя взором комнату, быстро проглотила порошок. Спрятав бумажку, она достала маленький флакончик, висевший у нее на цепочке на шее, и накапала несколько капель в бокал, который все еще держала в руках.
— Мария, где ты? — раздались голоса из столовой.
— Иди к нам! — сказал Мишель, младший брат Марии, входя в комнату!
Он взял сестру под руку и ввел ее в столовую.
У Марии был еще очень расстроенный вид.
— Прочь печаль! — воскликнул Анри д`Обрэ, — давай чокнемся, Мария, ты теперь наша, и мы не дадим тебя в обиду.
— Хорошо, — дрожащим голосом проговорила Мария, — я выпью. — Она выпила вино из своего бокала. — А теперь, Анри, — воскликнула она, — поменяемся бокалами. Да здравствуют д`Обрэ!
— Ура! — воскликнули все, хлопая в ладоши.
Анри взял бокал сестры и залпом осушил его. Мария, не спуская взора с брата, поднесла его вино к губам.
— Я очень волновался, — сказал Анри, — у меня разболелась голова. Никогда не следует думать о прошедшем, это расстраивает нервы. Я весь дрожу.
— Что с тобой, Анри? — сказала его жена, подходя к нему.
Мария делала вид, что всецело поглощена своей маленькой племянницей, но это не мешало ей прекрасно видеть и слышать все.
— Мне очень скверно, Тереза, — сказал Анри, обвивая рукой талию жены, — я слишком волновался. Горе, радость, вино — все сразу подействовало на меня. Уведи меня!..
— Папа, папа, — кричали дети, — смотри, смотри!
— Что такое! — с усилием спросил Анри.
— Смотри, смотри! Какой сюрприз нам приготовил дядя Мишель!
Дверь отворилась и в нее вошли два нарядно одетых мальчика, они несли большой поднос, на котором лежала целая груда различных пакетиков, украшенных искусственными цветами.
— Как мило! — воскликнули все.
— Невероятно! — со смехом проговорил Невиль. — Мишель, кажется, превратился в галантного кавалера. Ты ли это?
Мишель рассмеялся.
— Пусть наша сестра, привыкшая к высшему обществу, — сказал он, — не думает, что попала к дикарям. Каждый кавалер может преподнести какую-нибудь безделицу своей даме. Я хочу быть очень галантным и выбрал все это для Вас у Лавьенна.
Мария вздрогнула, она переводила свой взгляд с подноса на Анри, он был мертвенно бледен и полулежал на руках своей жены. Все толпились около подноса и никто не замечал его состояния.
— Я ненавижу этого Лавьенна, — вдруг произнесла госпожа Невиль, — его товары приносят несчастье.
— Вы говорите глупости, кузина, — засмеялся Мишель, — этот Лавьенн — очень смешной человек, но у него хорошие вещи, впрочем, успокойтесь, кузина, эти духи не Лавьенна, он только украшал их, это — производство аптекаря Гюэ. А вот, — продолжал он, смотря на дверь, — и дочь старика. Войдите, Аманда!
Дочь Гюэ вошла в столовую и произнесла:
— Отец беспокоился, что флаконы могут разбиться, и послал меня, чтобы я присмотрела за мальчуганами.
— Благодарю Вас! Но Вам пришлось сделать такой далекий путь.
— Меня проводили, — ответила Аманда, слегка покраснев.
— Вероятно, у ворот стоит молодой Дамарр, — шепнул Мишель.
Маркиза слышала эти слова, ее лицо вспыхнуло, она направила на Аманду горящий взгляд, что-то подкатило у нее к горлу и она чуть не задохлась, но из этого состояния ее вывел возглас:
— Анри дурно… помогите!
Все обернулись. Анри д`Обрэ полулежал в кресле, но жена поддерживала его.
— Помогите мне отнести его в спальню, — воскликнула она.
Все были поражены и растеряны. Мария первая подбежала к брату.
— Господи, что такое? Скорей доктора! — воскликнул Мишель.
Анри уже не мог идти, так что двое слуг отнесли его в спальню.
Мария в числе других последовала за ним. Когда больного внесли в спальню, он громко закричал:
— О, я видел что-то, я вижу, вижу…
— Ради Бога, не волнуйся! — успокаивал брата Мишель.
Больного уложили на диван.
— Я видел отца, — продолжал Анри, устремляя взгляд в угол, — на нем была блестящая белая одежда, а в руках у него был стакан или чаша…
Комната опустела, в ней стало тихо, около больного оставались только его жена, Мишель и Мария.
— Мария, — спросил Анри, — как ты себя чувствуешь?
— Я очень разбита и огорчена твоей болезнью, меня мучает, что ты так волновался из-за меня. Но не беспокойся, как только ты поправишься, я постараюсь отблагодарить тебя.
— Я хочу остаться один, — сказал больной.
Мишель и Мария вышли из комнаты, около больного осталась одна Тереза, у дверей маркизе сделалось дурно, она не могла держаться на ногах.
— Отвезите ее домой, — воскликнула госпожа де Невиль, — несчастная совсем расхворается.
В то время как один лакей был послан за доктором, а другой — за священником, Мишель и Невиль довели маркизу до экипажа. Она поблагодарила их слабым рукопожатием, и экипаж тронулся.
Однако маркиза вскоре не оправилась, и ее сердце усиленно билось, когда она проезжала мимо собора Богоматери, часы пробили одиннадцать.
‘Теперь Анри д`Обрэ уже умер, — подумала она, — еще двое должны последовать за ним и тогда мы свободны’.
Она была права: в то время, когда ее экипаж проезжал по Новому мосту, Анри д`Обрэ покончил расчеты с жизнью.
Родные в суматохе забыли все окружающее. Аманда поспешно поставила поднос с подарками на стол.
— О, — воскликнула в эту минуту госпожа де Невиль, — сегодня, когда наступило полное примирение, когда брат и сестра пили из одного бокала, как раз сегодня такое несчастье. Это ужасно!
Аманда прислушалась, она хотела задать вопрос, но ею овладел страх и она поспешила уйти из столовой.
Явился доктор, его повели в спальню. Аманда была так напугана происшедшим несчастьем, что не могла идти и, выйдя в соседнюю комнату, должна была опуститься на стул. Ее взоры со страхом блуждали по комнате и остановились на лежавшей на полу бумажке, имевшей вид конверта. Аманда наклонилась и подняла ее, от бумажки исходил сильный, одуряющий запах. Девушка поднесла бумажку к лампе и заметила в ней остатки какого-то белого порошка, а края бумажки были запачканы в вине. Тут Аманде пришли на ум слова господина де Невиль: ‘Она пила с братом из одного бокала’, она вспомнила рассказ Ренэ о замке Офмон, таинственные работы Сэн-Круа и в ужасе поспешила выйти из этого проклятого дома.
На улице ее ожидал Дамарр.
— Ренэ! — воскликнула она, бросаясь к возлюбленному.
— Ты вся дрожишь? Что с тобой?
— Пойдем скорей отсюда, — прошептала Аманда, — Анри д`Обрэ умирает.
— Опять д`Обрэ? Маркиза де Бренвилье только что уехала отсюда. Мишель д`Обрэ помогал ей сесть в экипаж.
— Она, да, она… я не знаю, что мне делать, — простонала девушка, — Ренэ, объясни мне! — и девушка в полуобморочном состоянии обхватила плечи жениха.
— Я не знаю, что со мной, но мне кажется, что кто-то все время шепчет мне на ухо: ‘Маркиза — великая грешница’.
Ренэ вздрогнул, а затем прошептал:
— Мое предчувствие, мое предчувствие.
— Господин д`Обрэ, — сказала Аманда немного оправившись, — заболел, он пил из одного стакана с сестрой.
— Ну, а маркиза? Она здорова?
— Вероятно, она долго оставалась там после несчастья.
— Тогда это все — пустяки, Аманда, если бы в стакане было что-нибудь вредное, то и маркиза подверглась бы этому действию.
— В том-то и дело, — шепнула Аманда, — я нашла на полу вот этот порошок, по-моему, это — противоядие.
— Аманда!
— Шш… я могу ошибаться, но ведь ты знаешь, что я многому научилась в доме моего отца. В этом пакетике был орвьетан, а, может быть, еще что-нибудь. Кто-то, наверное, принимал в этой комнате противоядие.
Ренэ помолчал несколько минут, а затем произнес:
— Не потеряй этой бумажки! Мы исследуем ее. Я поговорю с Дегрэ.
— Ренэ, — воскликнула Аманда, — подумай о моем отце. Маркиза… Сэн-Круа… имеют сношения с моим отцом… О, Боже… мы должны молчать ради него.
— Ты права, — сказал молодой человек, — Гюэ имеет какое-то отношение к ним. Я узнал его тогда ночью. Мы должны молчать, чтобы спасти твоего отца.

XIII
Страшный разговор

Церковь св. Жермена была ярко освещена, в этот вечер в ней совершалась заупокойная служба по умершем Сэн-Лорене. В церкви было довольно много молящихся. У бокового придела за большой колонной стояла на коленях дама под густым вуалем. Во время пения заупокойной молитвы из толпы молящихся выделился какой-то мужчина и стал незаметно пробираться к боковому приделу, бросая внимательные взгляды за каждую колонну. Добравшись до одиноко молящейся дамы, он притаился за колонной и не спускал с нее взора. Заметив, что она зарыдала, он весь передернулся и даже топнул ногой, а затем подошел к ней и положив руку ей на плечо, тихо сказал:
— Сюзанна!
Молящаяся встрепенулась, ухватившись за руку незнакомца, она поднялась с колен и устремила растерянный взгляд на темную фигуру.
— Злой демон, — прошептала она, — что ты делаешь здесь?
— Что я сделал тебе, Сюзанна, что ты так называешь меня? Разве я не сохранил твоей тайны? Разве я не приложил всех стараний, чтобы спасти твоего ребенка?
— Я не знала, что ты здесь, — проговорила герцогиня Дамарр (это была она). — Я воспользовалась отсутствием мужа, чтобы пробраться сюда. Я должна излить свою душу Богу и помолиться за умершего, который так согрешил передо мной.
— Ты и не знаешь, что я сделал для тебя, — сказал Лашоссе, — ты не знаешь, какую жертву я принес. Уже много дней я бродил около твоего дома, чтобы сказать тебе: ‘Сюзанна, ты можешь вздохнуть свободно, единственный человек, который мог показать против тебя’…
— Он? Сэн-Лорен стал бы выдавать нашу связь?
— Да, я знаю это. Я не покидал его, он должен был стать спасителем своего сына и не захотел этого. Знаешь ли, Сюзанна, что сделал я, твой демон? Наклонись, Сюзанна, приблизь ко мне свое ухо! Я сказал себе: Сюзанна не должна быть несчастной, мир ее души не смеет быть нарушен, а так как Сэн-Лорен рано или поздно выдаст ее тайну, то он должен погибнуть. Чтобы освободить тебя и отомстить ему, я убил его.
Раздавшиеся в эту минуту звуки органа и пение заглушили крик Сюзанны.
— Отойди от меня, сатана! — сказала она, осеняя себя крестом, — я сейчас же расскажу все.
Она сделала движение, чтобы уйти, но Лашоссе удержал ее.
— Ни шагу! — прошептал он, — я последовал сюда за тобой, чтобы все открыть тебе, но ни шагу дальше, или тебя и всех твоих близких постигнет несчастье.
— Оставь меня! Я пойду к своему мужу и сыновьям…
— Твои сыновья! — с насмешкой проговорил бродяга. — Хорошо, иди к ним! Знаешь ли ты, что стало из Годэна Сэн-Круа? Человеку, за которого сегодня молятся, было предсказано, что он будет вовлечен в погибель своим сыном, но притом и последний погибнет сам из-за первой женщины, которую полюбит. Все это исполнилось. В парке Мортемар Годэн познакомился с этой ужасной маркизой и она своими поцелуями толкнула его на преступление. Я умертвил Сэн-Лорена ядом, который был изготовлен твоим сыном вместе с его проклятым сообщником, итальянцем Экзили. Поблагодари меня, Сюзанна, я избавил тебя от Сэн-Лорена, теперь уже никто не знает твоей тайны. Но я сделал еще больше: Годэн должен был убить Сэн-Лорена, но я взял это на себя для того, чтобы рука Годэна не обагрилась кровью отца. Называй меня теперь чудовищем!
Свечи, люди, алтари, — все запрыгало у герцогини перед глазами она без чувств упала на пол.
Лашоссе счел необходимым уйти, он плотнее закутался в плащ и поспешил из церкви. Как только он исчез в толпе, из-за колонн вышли трое мужчин.
— Это был он, — сказал один.
— Вы его узнали? — спросил другой.
— Без сомнения. Раньше, когда мы следили за ним, я было потерял его из вида, но теперь я узнал его. Но что это? Посмотрите: дама в обмороке.
Все трое поспешили к герцогине Дамарр, лежавшей без сознания на каменных плитах, подняли ее и посадили на скамейку. Несчастная женщина оправилась и испуганно открыла глаза.
— Герцогиня, — сказал один из троих, учтиво кланяясь, — искренне сожалею о случившемся с Вами несчастье. Прикажете послать за экипажем и проводить Вас?
— Благодарю Вас, будьте добры достать мне экипаж.
Мужчины проводили герцогиню до коляски.
— Подите-ка, Жером, к племяннику покойного Сэн-Лорена, — произнес говоривший с герцогиней, — и скажите ему, что мы напали на след господина Ролатра, который обедал у покойного в день его смерти.
Слуга ушел.
— Знаете, Лами, — продолжал тот же, обращаясь к своему спутнику, — тут, как мне кажется, совершаются очень запутанные дела. Этот негодяй, за которым мы следим, и Пенотье, оба прекрасно осведомлены о том, почему и как умер Сэн-Лорен.
— Весьма возможно, что Вы правы, господин Дегрэ, — сказал другой, — жаль, что Вы на полчаса опоздали тогда в гостиницу ‘Принца Конде’.
— Я постараюсь возместить потерянное, — ответил Дегрэ.

* * *

— Вы будете отрицать это передо мной, Вашим другом, которого Вы принимаете как родного сына, перед человеком, который любит Вашу дочь? — воскликнул Ренэ, обращаясь к Гюэ. — Да, ведь я знаю, что Вы — сообщник тех ночных работников, у меня есть точные сведения.
— О, я знаю, Ренэ, что Вы свели дружбу с полицейскими шпионами…
— Не в том дело. Послушайте дружеского совета, Вы знаете, что я никогда не позволял себе говорить Вам что-нибудь. Неужели Вы думаете, что Сэн-Круа и итальянец Экзили совершенно чисты и невинны?
— Вы превратно судите о них, Ренэ, Сэн-Круа — очень сведущий парень, он извлекает пользу из своей науки.
— Он обманывает Вас. Я знаю, что он был введен Вами в то общество, что он встретился там с Экзили, что там произошло побоище. Гюэ, послушайтесь дружеского совета! Порвите узы, связывающие Вас с этой тайной, пока еще не поздно.
— Вы, кажется, очень хорошо осведомлены обо всем, благодаря ищейкам де ла Рейни.
— Я получил все эти сведения вовсе не от полицейских агентов, я сам был свидетелем того собрания.
Гюэ испуганно отскочил, с изумлением взглянул на молодого человека и воскликнул:
— Вы сами были свидетелем?.. Это невозможно!
— Как Вы знаете, я живу на улице Серпан, вот послушайте, я все расскажу Вам.
Ренэ рассказал старику, каким образом обнаружилась тайна, окружавшая братство Розианум. Чем дальше он рассказывал, тем подавленнее становился Гюэ.
— Я погиб! — воскликнул он. — Ренэ, дорогой мой, как мне спастись?
— Пока еще это вполне возможно, до сих пор еще ничего нельзя было установить, — сказал молодой герцог, — Вы и члены братства приняли все меры предосторожности.
Гюэ немного приободрился.
— Очень трудно раскрыть тайну союза, — продолжал Ренэ, — не вызывая большого скандала. Когда Дегрэ и я поднялись с полу, нас окружал непроницаемый мрак, мы хотели выбраться, бродили ощупью в темноте, но повсюду натыкались на стены. Нам пришла в голову ужасная мысль, что мы погребены заживо, мы совершенно не знали, с какой частью катакомб сообщается это подземелье. Мы могли умереть с голода в этой ужасной могиле, а потом наши скелеты могли быть сожжены в какой-нибудь химической печи, и никто никогда не узнал бы о нашей гибели. Проходили часы за часами, и наше предположение становилось ужасной уверенностью. Вероятно было уже утро, но мы не видели нигде ни малейшей полоски света, не слышали ни малейшего шума, к несчастью, у нас не было кремня, чтобы высечь огонь. Мы кричали, но нам отвечало лишь одно эхо. Мы ходили вдоль стен, но нигде не могли нащупать никакой щели, мы стучали, искали, но нигде не было никакого отверстия. Нами овладевало все более сильное беспокойство, мы начали исследовать каменные плиты пола и пришли к убеждению, что заключены в подземелье, откуда выход невозможен. Тяжелый воздух, пропитанный каким-то одурманивающим запахом, одуряюще действовал на наш мозг. Сев на пол, мы с покорностью стали ждать смерти, нам казалось, что мы задыхаемся. Наконец я очнулся, почувствовал сильный толчок в бок.
— Посмотрите, — шептал мне Дегрэ.
Я посмотрел наудачу в темноту, и мне показалось, что виднеется слабый свет. Последний приближался. Дегрэ сейчас же превозмог слабость и взял в руки пистолет.
— Кто там? — крикнул он, — откройте двери, или я буду стрелять.
Послышался спокойный голос:
— Можете стрелять, если я не захочу, то вы и не выйдете: а если вы убьете меня, то вас никто не выпустит.
Я узнал голос моего хозяина де Гэма.
— А! — воскликнул Дегрэ, — это — Вы? Мы уже видели Вас один раз. Вы тоже принадлежите к числу этой шайки, Вы — хозяин этого вертепа. Полиция шепнет словечко всем этим господам-химикам, которые, между прочим, занимаются тем, что убивают друг друга.
Старик поднял свет и осветил наши лица, после чего ударил себя рукой по лбу и насмешливо проговорил:
— Шайка! Вертеп? Химики? Что это Вы болтаете, любезный? Вы вероятно весело провели время с моим жильцом, слишком усердно заглядывали в рюмку, а потом скатились с лестницы, когда шли по двору. Вы видите, тут ничего нет, — и он осветил все подземелье.
Действительно, нигде ничего не было. Я уже раньше обратил внимание, что все те предметы, которые я видел при входе в эту комнату, куда-то исчезли, все было пусто, виднелись одни серые, голые стены, пол состоял из каменных плит. Дегрэ с изумлением взглянул на меня, старик же язвительно улыбался из-за своей лампы.
— Но ведь мы в подземелье, — воскликнул Дегрэ, сердито ударяя ногой об пол. — Как мы сюда попали?
— Как попадают в такие места все пьяницы?
— Мы ничего не пили.
— Ну, так вы — лунатики, — воскликнул старик, — вы же видите, что тут ничего нет. У меня там дальше товарные склады, я шел туда и увидел вас здесь, я думал, что сюда забрались воры.
— Но, черт возьми, как же мы попали сюда?
— Ах, да! Вчера тут была большая выгрузка, работало много носильщиков, вы попали в суматоху и они, вероятно, подшутили над вами.
Мы были совсем сбиты с толку. Не было заметно ни малейшего следа шкафов и прочих предметов, ни малейшей щелки.
Дегрэ был раздосадован, его изобретательность и находчивость оставили его.
— Выведите нас! — сердито проворчал он.
— Хорошо, — ответил старик, после чего дошел с нами до конца подземелья и поднял дверцу, закрывавшую выход на лестницу.
Мы были ослеплены ярким солнечным светом, но затем, привыкнув к нему, увидели, что находимся на дворе.
— До свидания, господа, — сказал де Гэм, — я пойду осматривать свои товары, — и он снова пошел в погреб.
— Что Вы скажете? — спросил меня Дегрэ.
— Я ничего не могу понять.
— Да ведь мы же — не сумасшедшие, все было так, как мы вчера видели. Вся тайна скрылась, при помощи какой-нибудь машины они могут опускать всю свою рухлядь. Разве Вы не слышали шума, как будто от воды, выпущенной из шлюзов? Это они приводили в движение свои машины. Не будем ничего говорить, пусть они поуспокоятся.
На этом мы расстались, но я знаю что все это действительно было, и заклинаю Вас, Гюэ, берегитесь!
Старый химик положил руку на плечо Ренэ и произнес:
— Благодарю Вас, сын мой, Вы будете довольны мной. Храните свою тайну и благодарите Бога, что Вы так счастливо отделались.
В эту минуту дверь отворилась и вошла Аманда, в ее руках был маленький сосуд, в котором находилось какое-то еле заметное вещество.
— Теперь все ясно, — воскликнула она, — я исследовала это вещество вместе с Морелем, это — противоядие, как я предполагала. Маркиза приняла его, чтобы потом сделать свое ужасное дело! Какая ужасная женщина!
— Кто? Что такое? — пробормотал Гюэ.
— Приготовьтесь, отец, — торжественно проговорил Ренэ, — мы должны предостеречь Вас. Мы должны молчать ради Вас, потому что Вы тесно связаны с Экзили и Сэн-Круа, а ужасная маркиза де Бренвилье, вероятно, действует заодно с ними. Творятся ужасные вещи. Все эти таинственные смерти… Старик д`Обрэ, Анри д`Обрэ, Сэн-Лорен, место которого занял Пенотье, приятель Сэн-Круа, — все они отравлены. Сэн-Круа и маркиза — великие грешники.
Гюэ отшатнулся и осенил себя крестом.
— Молчите, — прошептал он, — ради Бога молчите, дети! Я доставил поручику все материалы, из них он приготовил свои яды!

* * *

Лаборатория на улице Бернардинов имела совсем необычайный вид. В печах не было жара, толстые книги, весы, реторты были сдвинуты в сторону, старый стол, стоявший у печки, был накрыт прекрасной скатертью и уставлен дорогими искрометными винами, редкими фруктами и сладостями. За столом сидели Сэн-Круа, Экзили и Мария. Маркиза, высоко подняв бокал, подала его Сэн-Круа и проговорила:
— За наше счастье, Годэн, за твое здоровье!
— Теперь я уже не отступлю назад, несмотря ни на что! — воскликнул Сэн-Круа.
— Годэн, — сказал Экзили, — Вы слишком много пьете, довольно! Тот, кто владеет такими тайнами, как наши, должен быть умеренным. Каждое необдуманное слово может возбудить подозрение.
— Глупости! — сказала маркиза, которой вино ударило в голову, — я подвигаюсь все дальше на своем опасном пути. Еще двое должны погибнуть, тогда ничего больше не разлучит нас. Поцелуй меня, Годэн! Выпьем за погибель наших врагов, за разрушение всех препятствий! — она обвила руками шею Годэна.
Экзили молча смотрел на них. Вдруг послышался стук в дверь.
— Тише! — сказал Годэн. — Мария, стань за печку!
Маркиза повиновалась.
— Откройте! Это — я, Морель.
Сэн-Круа отпер дверь. В лабораторию с растерянным видом вошел Морель и пробормотал:
— Скорей!.. Надо действовать!
Все трое вскочили.
— Что случилось? — спросил Сэн-Круа.
— Многое. Вы принимали противоядие, маркиза, в доме д`Обрэ?
— Да, — ответила маркиза.
— Вы спрятали бумагу, в которой был порошок?
— Да.
— Нет, Вы потеряли ее, эту бумажку нашла дочь Гюэ, там оставался еще порошок. Сегодня она со мной исследовала эти остатки и узнала, что это — яд орвьетан, применяемый как противоядие. Я слышал, как она громко говорила старику и Ренэ: ‘Маркиза принимала его. Она — ужасная женщина!’. Я знаю, что Аманда была в доме д`Обрэ, и, сообразив все это, я прибежал к Вам.
— Черт возьми! — воскликнул Экзили, ударяя кулаком по столу.
— Эта девушка должна умереть! — сказала маркиза, — все должны погибнуть, кто мешает нам. Долой врагов!.. Давайте свои дьявольские капли, черный доктор!
— Вино ударило Вам в голову, маркиза, — спокойно проговорил Экзили, — я не дам Вам своих средств для Аманды!
— Как? Вы противитесь? — воскликнул Сэн-Круа, — теперь, когда Вы получили свою долю?
— Я не дам Вам этой девушки, она еще нужна мне для других целей. Надо сделать перерыв!
— Вы серьезно так думаете? — спросила маркиза, подходя к Экзили вполне спокойная, так как возбуждение, вызванное вином, уже улеглось в ней.
— Вы не бываете в обществе, маркиза, иначе Вы узнали бы то, что знаю я. У нас есть соперник, которому известны наши средства.
Годэн и Мария с изумлением переглянулись, а Морель поспешно отошел в темный угол.
— Уже в течение нескольких недель смертные случаи увеличиваются, и я сам видел, что все трупы имеют те же признаки, как и те четырнадцать в ‘Отель Дье’.
— Неужели возможно? — сказал Годэн.
— Кто-то открыл те же средства, которые известны нам, — перебил его Экзили. — Бедствие распространяется с поразительной быстротой, не щадя никого.
— Но кто же это может быть?
— Не знаю, но мне кажется, что следы теряются недалеко от Лавьенна. Мы должны быть осторожны. Подождите!
— Но Мишель д`Обрэ? — воскликнула маркиза. — Дайте мне средство для него.
— Нет! Пусть Годэн даст Вам свои капли. Я отказываюсь. Анри д`Обрэ был последним.
— Мошенник, скряга! — воскликнула маркиза.
— Ты смиришься, женщина, — закричал Экзили, — или я заставлю тебя силой. Ты уже однажды отважилась ослушаться, если это случится еще раз, я откажусь от тебя. Ты думаешь, что я даром посвятил Годэна в тайны своей науки? Теперь он мой, и горе Вам, если Вы будете проявлять свое искусство самостоятельно, помимо меня. Остерегайтесь. Твои средства, Годэн, не действуют бесследно, подозрение уже зародилось в обществе. Берегитесь!
С этими словами итальянец вышел из комнаты, оставив остальных в полном недоумении.
— Мы должны достать его капли, — сказала Мария.
— Я приготовлю их ему на зло, — воскликнул Сэн-Круа, — он должен увидеть теперь, что я — способный ученик!
— Нельзя ли как-нибудь достать эту книгу? — вдруг спросил Морель.
— О, если бы это было возможно! — сказал Сэн-Круа, — все было бы достигнуто в несколько часов.
— Мы уклоняемся от дела, — прошипела маркиза, — с вашими разговорами вы забываете главное: Мишель д`Обрэ. Мы можем отдохнуть только тогда, когда он будет устранен. За ним должна погибнуть дочь Гюэ. Спеши, Годэн, нам нужны деньги. Когда умрет последний д`Обрэ, я буду распоряжаться миллионами моего отца и получу возможность снова блистать в высшем свете.
Морель подошел к Сэн-Круа и, отведя его в сторону, спросил:
— Сколько Вы заплатите мне, если я принесу Вам ту книгу?
— Назначай! — воскликнул Сэн-Круа.
— Хорошо! Вы дадите мне несколько склянок того эликсира, который Вы добудете, это — награда, которой я требую.
— Это немало. Я отдам тебе тогда свою тайну.
— Вы одни знаете знаки и умеете читать рецепты, мне нужно будет обращаться к Вам за эликсиром всякий раз, как он понадобится мне. Если Вы уступите мне часть эликсира, то я принесу Вам бумаги, из которых Вы узнаете, кто Ваши отец и мать, словом — тайну Вашего рождения.
— Ты можешь это? Благодаря тебе я узнаю, кто мои родители? Если ты дашь мне бумаги, то получишь капли.
— Я беру с Вас слово, господин де Сэн-Круа, — сказал Морель.
— Мы будем, наконец, иметь возможность отдохнуть от этой ужасной работы, — прошептал Сэн-Круа.
Морель, выйдя на улицу, радостно потирал себе руки.
— Ну-с, господин Лавьенн, — сказал он про себя, — Вы подделали мои образцы, но я перехитрю Вас и пущу в оборот еще лучшие товары.

* * *

Министр внутренних дел де Паллуо в полной форме ожидал в приемной Людовика XIV, под мышкой он держал целую книгу документов и, по-видимому, пришел по очень важным делам, так как у него был очень сосредоточенный вид и он вздрагивал всякий раз, когда хлопала дверь, ведущая в кабинет короля.
Наконец дверь отворилась, в ней показался очень изящный и нарядный господин и громко произнес:
— Господин де Паллуо, его величество король желает выслушать Вас.
Это был министр Лувуа, он только что доложил королю последние полученные им известия об успехах французских войск. Король присутствовал лично при открытии кампании, он сам руководил осадой Лилля, но любовь отозвала его оттуда. В обществе красивых женщин он забыл о войне и предоставил руководство армией генералам.
Однако, несмотря на все известия о победах, Людовик оставался серьезным, донесения не радовали его и он с беспокойством встретил Паллуо.
— Вы принесли мне важные донесения?
— К сожалению, Ваше величество.
— Значит, это — правда? Вы больше не сомневаетесь?
— Мы не можем больше сомневаться, в течение многих недель мы тщательно наблюдаем различные кварталы Парижа и повсюду получаем одинаковые результаты.
— Так Вы думаете, что тут действует целая организация?
— Без сомнения, Ваше величество: донесения ужасны. Позволяю себе напомнить Вам те смертельные случаи, которые не так давно произошли в ‘Отель Дье’ и возбудили толки во всем городе, это были, очевидно, предвестники, несчастные, скончавшиеся в этой больнице, по определению врачей, пали жертвой заговора, направленного против подданных Вашего величества.
Взгляд короля принял испуганное выражение, он помолчал, а затем спросил:
— Что же Вы скажете на это, Паллуо?
— Если я употребил выражение ‘заговор’, то потому, что хотел этим сказать, что все эти несчастные умерли насильственной смертью. Их убил какой-то ужасный яд, не поддающийся определению врачей. Но кто дал им этот яд? Где эти мистические преступники и их таинственные лаборатории? Эти яды распространяются, очевидно, особыми агентами, которые без сомнения получают щедрое вознаграждение. Это ужасное бедствие царит не только в низших, но и в высших кругах. В семьях отец не доверяет сыну, а сын — отцу. Действие этих ядов не поддается никакому лечению. Богатый человек, еще совершенно здоровый сегодня, представляет собой завтра бездыханный труп, к великому удовольствию своих наследников. Две-три капли ужасного яда устраняют любого соперника…
— Постойте, Паллуо, — перебил его король, — Вы, кажется, рисуете все в слишком мрачном свете.
Паллуо вместо ответа достал из своих бумаг список лиц, погибших от неизвестной причины в небольшой промежуток времени. Король услышал известные имена, принадлежавшие к старейшим родам Франции. Это был как бы бич Божий, поразивший население Парижа.
Людовик, просмотрев список, отдал его Паллуо и мрачно сказал:
— Сегодня самый ужасный день моего царствования.
— Что же предпринять, Ваше величество?
— Вы еще спрашиваете? Употребите все средства, приложите все старания, чтобы разыскать преступников. Не жалейте денег, лишь бы раскрыть очаг этой заразы! Если убийцы будут найдены, то горе им! Им не будет пощады, как бы высоко ни было их положение, если даже короли всего света будут молить об их пощаде, — они будут казнены на Гревской площади.
Паллуо поклонился и глухо ответил:
— Слушаю!
Когда он вышел из комнаты, король в изнеможении опустился в кресло.
— Кто бы мог это думать? — воскликнул он, обращаясь к Лувуа. — Давно ли я говорил Сэн-Лорену, когда он рассказывал мне о преступных деяниях в Риме, что в Париже это немыслимо!
— Да, Ваше величество, а сам Сэн-Лорен, по слухам, также был отравлен.
— Не может быть!
— Пенотье, как говорят, давно добивался его места и получил его, — холодно ответил Лувуа.
Король изменился в лице и подошел к окну, чтобы скрыть свое волнение, а затем, быстро обернувшись, спросил:
— Неужели Вы думаете, что Пенотье?..
— Спаси Бог, — ответил Лувуа с холодной насмешкой, — он совсем на своем месте, да ведь к тому же почтенный контролер — друг графа Лозена.

XIV
Последние удары

К жертвам, которых таинственные силы свели в могилу, присоединилась еще одна. Последний из дома д`Обрэ, Мишель, последовал за своим отцом и братом. Все удивлялись его таинственной смерти, но никто не осмеливался высказать свое подозрение вслух и обвинить маркизу Бренвилье, эту ужасную женщину, искусно прикрывавшуюся маской скромности и благочестия.
Смерть Мишеля д`Обрэ совершенно освободила маркизу от оценки и сделало ее собственницей огромного состояния. Это был счастливый вечер. Мария, похоронив брата, в прелестном траурном наряде вошла в лабораторию Годэна. Ее возлюбленный был сегодня оживленнее и веселее обыкновенного. Он уже получил через Лашоссе известие о смерти Мишеля.
— Умер и замурован в склепе. Там лежат они все трое, препятствовавшие моему счастью! — воскликнула Мария. — Теперь ты мой, и мы будем счастливы!
Взоры ее прекрасных глаз с любовью и пылкой страстью остановились на Сэн-Круа. Последнему казалось, что эта женщина окружена каким-то огненным сиянием, что этот огонь пронизывает его насквозь и жжет до мозга костей, им овладел какой-то необъяснимый страх, когда маркиза, взяв бутылку, налила из нее вино в чашку и поднесла ему, говоря:
— Выпьем за новую победу!
Поручику казалось, что из пальцев маркизы исходят какие-то лучи, которые переходят в вино и превращают его в отраву, и он с отвращением оттолкнул чашу.
— Годэн, подумай, — сказала Мария со странной улыбкой, — ты будешь весь мой, совсем мой. Ты не смеешь отталкивать меня, ради любви к тебе я стала преступницей!
— Ты увлекла меня с собой в бездну, — воскликнул Годэн. — В парке Мортемар твои уста в первый раз прикоснулись к моим, и эти поцелуи погубили меня! Так мне было предсказано!
— Мой дорогой, мой любимый, не оставляй меня, — страстно воскликнула Мария, — в тот день, когда ты разлюбишь меня, мы умрем оба! — и Мария обняла своего возлюбленного.
— Любимая, прекрасная! — прошептал Годэн, прижимая свои дрожащие губы к белоснежной шее маркизы, и выпил вино из чаши, которую она подала ему — он больше ничего не боялся.
— Годэн, — прошептала Мария, — надо опять работать. Разведи огонь в своей печке и постарайся раскрыть тайну итальянца, ты должен нанести еще два удара.
— Какие? Опять смерть?
— Знаешь ли ты, что на теле Мишеля были найдены следы. Ты работаешь небрежно, Годэн.
— К чему же еще работать? Мы уже у цели!
— О, Годэн, ты считаешь, что мы уже достигли цели? Разве мы можем смело показаться вдвоем в Лувре или в Версале? Разве я могу пойти вместе с тобой к Монтеспан, которая отвергла меня, и сказать ей: ‘Вот, Годэн, он мой’? На что мне все богатства, приобретенные нашим искусством, если я не могу стать твоей женой?
Сэн-Круа побледнел. В его мозгу мелькнуло смутное предположение, но он не хотел оформить эту мысль и беззвучно проговорил:
— Но ведь ты не свободна, Мария. Если судьба не освободит тебя, то как ты можешь стать моей женой?
— Судьба? Она в наших руках, Годэн, — воскликнула маркиза, схватив его за руки. — Соберись с силами, усовершенствуй свои средства и освободи меня от Бренвилье. Ради тебя я убила своего отца и своих братьев, ты поклялся мне не щадить никого, кто будет помехой нашему счастью. Неужели же ты отступишь теперь, когда нужно порвать последние узы?
Сэн-Круа бросился в старое кресло, потом вскочил и, встав перед маркизой, воскликнул:
— Нет, это невозможно! Все, что хочешь, но только не это. Я должен убить твоего мужа? Никогда! Он — мой друг, мой собрат по оружию! Нет, Мария, я во многом виноват перед ним, он насильно ввел меня в свой дом, — Сэн-Круа дрожал, как в лихорадке, — нет, я не хочу быть Каином!
Маркиза скрестила руки на груди и, подойдя вплотную к Годэну, проговорила твердым голосом:
— Любишь ли ты меня, или это было только увлечение?
— Ты знаешь, что я люблю тебя и что я купил эту любовь ценой своей погибели.
— Хорошо! Я сама убью Бренвилье! Ради тебя я пойду и на это преступление, — сказала Мария.
Сэн-Круа стоял неподвижно, как бы окаменев. Он почувствовал, что холодные губы коснулись его лба, но не пошевельнулся. Придя в себя, он увидел, что он один в лаборатории.
Его мысли прояснились.
— Этого не должно быть! — воскликнул он, — она не смотрит ни на что, не обращает внимания на опасность. Хорошо же, я спасу Анри! — и он поспешил к шкафу и стал вынимать оттуда различные бутылки.

* * *

В замке Офмон царило необычайное оживление, его окна были освещены, у подъезда стояло несколько легких экипажей, из дома слышались пение, радостные возгласы и звон бокалов. В замке поселился маркиз де Бренвилье со своей прекрасной женой и принимал гостей.
Анри де Бренвилье был все тем же, как и раньше. Замок наполняла веселая толпа приятелей. Они весело кутили не обращая внимания на мрачные лица портретов предков, развешенных по стенам.
— Эй, Годэн, не будь таким кислым, — крикнул Бренвилье своему товарищу. — Ура, да здравствует наша дружба!
— Ура, — подхватила вся компания.
В эту минуту в зал вошла маркиза Мария, она держалась скромно, но с достоинством. Ее появление подействовало на кутящих как мановение волшебного жезла, они сразу успокоились и пошли ей навстречу.
— Господа, — сказала Мария, — почему вы замолкли при моем появлении?.. Это огорчает меня. Чем я заслужила это? Вы — так же мои гости, как и моего дорогого супруга! — и она протянула маркизу руку для поцелуя.
— Это — ангел, — пробормотал он.
— А, господин Рие, — сказала Мария, подойдя к одному из гостей, — что это Вас давно не было видно? А Вы, господин де Бранкас, — все тот же весельчак, как я вижу? — Затем она совершенно спокойно обернулась к Сэн-Круа, сидевшему на конце стола, и воскликнула: — Да это — поручик Сэн-Круа! Господи, я даже узнала Вас, мы так давно не видались.
— Я счастлив, что Вы еще не совсем забыли меня, — ответил Годэн.
— Я очень рада видеть Вас всех у себя, — воскликнула Мария, грациозным жестом указывая на присутствующих.
— За здоровье маркизы! — воскликнул де Бранкас, — ура, — ура!..
Общество все более оживлялось, царствовало полное непринуждение, только Сэн-Круа не принимал участия в общем веселье, его темные глаза зорко следили за каждым движением маркизы. Она взяла стакан с вином чокнулась с гостями, а затем вдруг вышла.
— Иди сюда, Годэн, — воскликнул маркиз, — ла Тремуйль будет держать банк. Да ну, иди! Чего ты уставился на дверь? Ну, пойдем! — и он схватил Годэна за рукав.
— Оставь меня, — ответил поручик, — я не стану играть!
— Какие глупости! Слушайте, Бретейль, помогите мне привести его, он, кажется, опять собирается любезничать с моей супругой!
Поручика притащили к игорному столу. Годэн весь дрожал, он ясно представлял себе, что в соседней комнате Мария капает в бокал свои ужасные капли. Этот праздник был организован по предложению Марии, она сама устроила свое мнимое примирение с мужем, щедро наполнив его кошелек. Годэн ничего не видел и не слышал, он продолжал играть совсем машинально, ему казалось, что маркиза стоит сзади него, рядом, ему чудилось ее лицо на каждой карте.
— Я проиграл все, что у меня было! — воскликнул он с деланным смехом, чтобы отделаться от игры и помешать Марии совершить новое преступление.
— Вот тебе деньги, — ответил маркиз, бросая ему кошелек с золотом.
— Подожди немного, — сказал Годэн и поспешно вышел из комнаты.
Марии нигде не было видно.
— Господи, Боже, — простонал Годэн, — где она? Она, верно, уже около него и дает ему отраву? Скорей туда!
Он бросился назад в столовую. Действительно Мария была там. Она стояла посреди гостей, а позади нее был слуга с подносом, уставленным высокими бокалами. Годэн не ошибся, ужасная минута настала: Бренвилье подносил к губам бокал, поданный ему женой.
— Друзья, за здоровье моей жены! — воскликнул несчастный.
У Годэна потемнело в глазах: он хотел броситься к маркизу и крикнуть ему: ‘Остановитесь!’ — но перед ним очутилась маркиза. Ее глаза были устремлены на него, и Сэн-Круа, как бы зачарованный этим взглядом, не двинулся с места.
— Вы еще не взяли бокала, господин Сэн-Круа. Выпейте! — твердым голосом сказала Мария.
Поручик шатаясь пошел к гостям.
— Спокойной ночи, господа, — с очаровательной улыбкой проговорила Мария. — Завтра утром мы отправимся на охоту, я сама покажу Вам лучшие места, — и она грациозно поклонилась и вышла, бросив Годэну многозначительный взгляд.
Несмотря на все свое волнение, Сэн-Круа не потерял самообладания, как только маркиза вышла из комнаты, он подошел к столу, налил стакан воды и, осторожно вынув из кармана маленький пакетик, высыпал содержащийся в нем порошок в стакан, вода тотчас же приняла красноватую окраску.
— Будь, что будет, — прошептал он, — дело идет о спасении его жизни! — После этого он со стаканом в руке подошел к Бренвилье, который смеялся и шутил с одним из гостей, взял маркиза за руку и произнес: — Поди сюда!
— Сейчас, Годэн, пусти меня!
— Иди скорей, — шепнул Сэн-Круа, еще сильнее сжимая руку маркиза.
— Черт возьми, что такое? Простите, милейший Леон, этот сумасшедший Сэн-Круа… — и он вышел с Годэном в другую комнату. — Ну, что тебе надо?
— Выпей это, — сказал Годэн, подавая маркизу стакан.
— Ха-ха-ха, вода? Нет, милый друг!
— Пей, ради Бога выпей!
— Годэн, ты сошел с ума!
Сэн-Круа посмотрел на часы.
— Ты пил вино из высокого бокала четверть часа тому назад?
— Да, из тех бокалов, которыми обносила жена?
— Ну, да, теперь выпей вот это.
— Ничего не понимаю…
— Пей, говорят тебе! — закричал Сэн-Круа, сердито топая ногой, — если ты будешь много разговаривать, я насильно волью тебе это в глотку.
Лицо Бренвилье стало серьезным, он покачал головой и задумчиво проговорил:
— Что случилось? Ты какой-то необыкновенный! Но ты — мой друг, Годэн, давай мне стакан, ты не можешь замышлять ничего дурного против своего товарища. Дай, я выпью, — и с этими словами он залпом выпил стакан.
— Слава Богу! — прошептал Годэн, — один спасен.
Назначенная на другой день охота не могла состояться, так как маркиз де Бренвилье заболел, у него была сильная головная боль, сопровождавшаяся тошнотой, но к вечеру все прошло, и он мог выйти к гостям.

* * *

Никто не подозревал об ужасном происшествии, только маркиза и Сэн-Круа знали, какие страшные яды боролись в организме де Бренвилье. Мария не сомневалась в том, что ее муж спасен противоядием, данным ему Годэном, потому что иначе его уже не было бы в живых.
Мария сама работала, усовершенствовалась в своем искусстве и в познаниях почти не уступала Годэну. В нише старой стены замка она устроила себе небольшую лабораторию и там она хранила свои реторты, склянки и различные припасы.
— Ты хочешь спасти его, — шепнула она Сэн-Круа, когда он садился в экипаж, чтобы покинуть Офмон, — но я погублю его. Я должна достичь цели, Бренвилье должен умереть.
— Я спасу его, — ответил Годэн, — мои знания больше твоих, чем больше будут твои дозы, тем сильнее — мои средства.

XV
Ночная сцена

Маркиз серьезно заболел. Слабый и изможденный, он бродил из комнаты в комнату. Его кожа приняла землистый оттенок, волосы начали вылезать, его прекрасные зубы покрылись темным налетом, а глаза потускнели. Он витал между жизнью и смертью. Действие ядов, которые ему давала Мария, парализовалось противоядием Годэна.
По вечерам, когда после посещения Бренвилье Сэн-Круа сидел в своей лаборатории, им овладевал ужас.
Экзили приносил ему все новые известия о таинственных смертных случаях, об усиливавшихся розысках полиции, и беспокойство Годэна росло с каждым днем. Им овладело предчувствие какого-то грядущего несчастия. Он пытался молиться, но это не удавалось ему.
Почти каждый вечер он вынимал из шкафа резной ящик оригинальной старинной работы, в котором находились различные бумаги, доставал эти бумаги и усердно писал, причем горько плакал и стонал. Эти бумаги носили заглавие: ‘Моя исповедь’.
— Мать моя! — восклицал он. — Морель обещал мне показать ее. Пусть он получит свой эликсир, и тогда мой ужасный греховный путь будет окончен!

* * *

Прижавшись в угол кресла, снедаемый болезнью, сидел несчастный маркиз де Бренвилье. Все спали в доме, только он не мог сомкнуть глаза. Он уже давно не спал по ночам, и его ухо научилось различать малейший шум среди тишины. О, если бы он мог заснуть хотя бы на час!
В эту ночь им овладела какая-то странная дремота, он прислонил дрожащую голову к спинке кресла и опустил отяжелевшие веки. Но вдруг где-то раздался легкий скрип двери. Тогда маркиз повернул голову и увидел белую фигуру, которая неслышно ступала по комнате, как привидение, это была Мария.
Маркизу казалось, что он видит ангела смерти, но, узнав свою жену, он весь задрожал, волосы стали дыбом на его голове и он простонал:
— Опять!..
Мария странным жестом проводила рукой по стене, как бы ставя на ней какие-то знаки.
— Один, два, три, — шептала она, — этих я убила сама. — Потом рука замелькала с быстротой молнии и знаки стали следовать один за другим. — Четырнадцать, — тут ее рука остановилась, — это — еще не он, — продолжала шептать ужасная женщина.
Бренвилье не мог пошевельнуться, он хотел дернуть звонок, но не был в состоянии протянуть руку, он слышал слова жены, и ужасная истина мгновенно представилась ему.
— Она уже погубила трех, я — четвертый, — простонал он.
Мария схватила маркиза за руку, но им овладел панический страх, он откинулся на спинку кресла и не мог отвести взор от ужасного привидения. Мария провела рукой по его лицу, приложила ее к сердцу и прошептала:
— Он еще жив, спаситель действует умело, надо усилить средство! — и она отошла от кресла.
Тут маркиз овладел собой, в нем проснулся прежний солдат, он с невероятным усилием схватил жену за руку и хриплым голосом крикнул:
— На скамью подсудимых, ужасная женщина! Мария д`Обрэ, ты выдала себя!
Маркиза с ужасным криком оттолкнула его: она проснулась. Ее глаза сверкали, как у затравленного зверя, а рука делала движение, как бы отыскивая оружие.
Бренвилье с трудом поднялся и, сжимая руку жены, прошептал:
— Убийца… дьявол!.. Я — твоя четвертая жертва! Я все понял. Годэн — твой сообщник. Но, нет, он спас меня в Офмоне! Боже милосердный, сжалься над ней и спаси меня!
Маркиза стояла не шевелясь, как прикованная.
Бренвилье сделал ей знак приблизиться и сказал слабым голосом:
— Уходи!.. Твой отец предсказывал это. Если бы он был жив, я у его ног вымолил бы прощение. Дай мне спокойно умереть, не давай мне больше никаких капель. Никто не слышал нас, никто не знает тайны этой ночи, я не выдам тебя.
Мария не поднимая взора, вышла из комнаты.

XVI
Преследователь

Лил сильный дождь. Невзирая на ужаснейшую погоду, по улице Лагарн шел какой-то человек, он несколько раз останавливался, плотнее закутывался в плащ и, наконец, завернул в пассаж, ведущий на улицу Серпан. Здесь он скрылся в воротах уже известного читателю кабачка.
В это же самое время в маленькой комнатке, прилегающей к лаборатории Сэн-Круа, сидели Морель и Лашоссе, последний был очень серьезен и сосредоточен. Между ними стоял простой стол, на котором горела тусклая лампа, весь стол был занят блестящими новыми червонцами. Морель делал красным карандашом какие-то заметки и вычисления на клочке бумаги.
— Значит, твою часть составляют четыре тысячи двести восемьдесят франков, — сказал Лашоссе. — Ты сосчитал?
— Да, все верно.
— Ну, бери и прощай!
Морель вынул большой ларец и стал прятать деньги.
— Ты окончательно решил оставить Париж и нас? — спросил он.
— Окончательно, — ответил Лашоссе, — я хочу только еще повидать Годэна и просить, умолять, заклинать его бросить эти темные дела. Потом я отдам бумаги одному человеку… и прощайте! Я знаю тихое местечко, где можно спокойно жить, думать и умереть. Здесь мне нечего больше делать, моя месть совершена.
— Но ты еще не сделал никакого употребления из тех бумаг. Может быть, ты уступишь их мне? Я мог бы…
— Собака, — закричал Лашоссе, вскакивая. — Ты хочешь опять изображать дьявола? Ты опять хочешь вымогать деньги? Ты будешь каждый день ходить к матери Годэна и дорого продавать свое молчание… Нет, мой милый, из этого ничего не выйдет! Бумаги останутся у меня! Кроме того я советую тебе держать свой проклятый язык за зубами, а то я достану тебя хоть на дне морском! Прощай!..
Лашоссе собрал свои деньги в мешок, а затем отошел в угол и, приподняв крышку большого, окованного железом, сундука, положил его туда. В эту минуту раздался сильный звонок, повторившийся два раза подряд.
— Это — Пенотье, — сказал Лашоссе, — он пришел к Сэн-Круа. Чтоб его черт побрал! Подожди, я сейчас приду! — и с этими словами он вышел.
Морель следил за каждым движением Лашоссе. В последние дни он обшарил всю тесную квартирку, чтобы отыскать, где Лашоссе прячет документы, он должен был найти эти бумаги, чтобы получить от Сэн-Круа взамен их драгоценный эликсир, от продажи которого он мог выручить тысячи. Морель тщетно прилагал все усилия, чтобы завладеть известной книгой, несмотря на то, что он часто ходил к итальянцу и Сэн-Круа подробно описал ему ее внешний вид, ему не удалось похитить ее.
Он поведал Годэну свою неудачу.
— Ничего, — ответил Сэн-Круа, — я могу обойтись и без книги, так как уже почти нашел секрет эликсира. Мне надо еще немного поработать, Вы получите его, когда принесете мне обещанные бумаги.
Сэн-Круа с большим рвением работал над эликсиром. Он стремился выйти из этого ужасного союза, хотел бежать за море, от ужасной маркизы Бренвилье, любовь с которой погубила его. С тех пор, как он каждый день видел перед собой ужасную, жалкую фигуру маркиза Бренвилье, им овладело жгучее раскаяние. Но, когда Мария обвивала его шею своей белоснежной рукой, он опять забывал свои добрые намерения. В жгучие минуты страсти она шептала ему:
— Приготовь эликсир, дочь аптекаря и Дамарр должны погибнуть. Неужели ты отступишь теперь, когда мы так близки к цели? Неужели же ты дашь Экзили восторжествовать над тобой?
Сэн-Круа повиновался. Он хотел доказать итальянцу, что может обойтись и без него. За склянку пагубного эликсира он должен был увидеть свою мать, а затем прощай все!
Итак, Морель знал, что может сделаться необходимым для Годэна, и решил попытать счастья другим путем. Лашоссе часто скрывался в лаборатории Сэн-Круа, выдававшего его за своего слугу. Бумаги, которые были так нужны Морелю, могли скрываться только здесь, в этой каморке, где жил Лашоссе. Как только последний вышел, Морель бросился к сундуку, а затем, вынув из кармана стамеску, просунул ее под крышку и стал открывать ее. Замок затрещал и крышка отскочила. Подобно гиене, разрывающей могилу, набросился Морель на сундук и начал перерывать все находившееся в нем, по временам бросая боязливые взгляды на дверь. В случае возвращения Лашоссе он решил защищаться, тем более, что был вооружен пистолетами, но минуты проходили, а Лашоссе не шел. Наконец на самом дне сундука Морель увидел знакомую связку бумаг. Схватив ее, он потушил лампу и, с пистолетом в руке, бросился вон из комнаты, невзирая на возможность столкнуться с Лашоссе. Зная каждый закоулок дома, он кратчайшим путем выбежал на двор и выскочил на пустынную улицу.
Лашоссе, проводив Пенотье, вернулся в свою комнату, но, отворив дверь и увидев, что там полная темнота, испуганно отскочил и крикнул:
— Морель!
Никакого ответа не последовало. Тогда Лашоссе поспешил на кухню за свечой. Войдя в комнату, он увидел страшный беспорядок, платье, бумаги и всякие вещи были разбросаны по полу, сундук был взломан. Лашоссе бросился к сундуку, надеясь, что Морель взял только деньги, но каков был его ужас, когда он увидел, что негодяй украл бумаги Сэн-Круа.
— Сюзанна, Сюзанна, — не своим голосом крикнул Лашоссе и в изнеможении упал на пол.
Однако он быстро вскочил, а затем, зарядив пистолеты и вооружившись ножом, стрелой вылетел на улицу и бросился в погоню за негодяем.
Морель направился на площадь Мобер, находившуюся недалеко, и, зная, что Сэн-Круа дома, постучался к нему. Годэн открыл дверь. Морель имел самый ужасный вид, с него ручьями лила вода, он был весь забрызган грязью, а его безобразное лицо было закрыто слипшимися от дождя волосами.
— Что такое? — с ужасом спросил Сэн-Круа, увидев Мореля. — Вас кто-нибудь преследует?
— Нет, — прошептал Морель, — нет. Готовы ли Ваши капли?
— Я надеюсь приготовить их сегодня ночью.
— Я принес Ваши бумаги.
— Морель! — воскликнул поручик. — Где они? Давайте сюда!
Морель вынул бумаги из-за пазухи и показал Годэну.
— Давайте сюда! — и, прежде чем Морель успел опомниться, Годэн вырвал у него из рук бумаги.
— Караул, — закричал Морель, — мои бумаги! Дайте мне раньше эликсир, а потом берите бумаги!
Годэн, крепко прижав к себе связку, пробормотал:
— Эликсир? Нет, теперь, когда я узнаю, кто мои родители и, может быть, увижу их, теперь я должен дать тебе эти ужасные капли? Нет, я не хочу больше распространять несчастье на земле! Я буду молиться… каяться! Прочь с дороги!
— Черт возьми, куда Вы? — воскликнул Морель.
— В лабораторию. Там кипят адские реторты, в которых изготовляются ужасные яды. Пусти меня!.. Я должен разбить эти дьявольские склянки, потушить печку! — и Годэн вне себя, оттолкнув Мореля, выскочил из комнаты и бросился вниз по лестнице.
— Мои бумаги, мои бумаги! — кричал вдогонку ему Морель.
— Ты получишь за них столько денег, сколько ты никогда и не видел, — ответил голос Сэн-Круа из темноты.
Морель видел, как он выбежал из дома и побежал по площади.

* * *

В это время Лашоссе под проливным дождем бегал по улицам, он откидывал падавшие на лоб волосы, сжимал кулаки и бежал дальше. Где найти Мореля? Лашоссе прежде всего бросился в известный нам кабачок на улице Симитьер, совсем измученный вошел в большую комнату и, бросившись на скамью, велел подать себе вина. Затем он снял шляпу и стал осматривать комнату. Однако Мореля нигде не было видно, за столами виднелось всего несколько человек. Недалеко от Лашоссе дремал грязный, некрасивый человек, все лицо которого было замазано сажей. По его виду можно было заключить, что это один из тех цыган, которые с обезьянами бродят по всему свету.
Лашоссе поспешно выпил вино и, бросив на стол деньги, спросил:
— Мореля нет?
— Нет, — ответил хозяин.
Лашоссе снова вышел на улицу.
— Где же я найду эту скотину, этого разбойника? — прошептал он. — Что делать? Где спасение? — продолжал бродяга, снова пускаясь в путь.
Как только Лашоссе вышел из кабачка, цыган встал и, подойдя к хозяину, спросил:
— Сколько с меня следует?
— Ничего, — ответил хозяин, низко кланяясь оборванцу.
Последний поспешил во двор.
— Наконец-то я нашел его!.. — пробормотал цыган, — уже десять дней я выслеживаю его и жду в этом кабаке, где он всегда бывает. Вероятно у него есть причины так скрываться.
Лашоссе со всех ног мчался по грязным улицам, не обращая внимания ни на лужи, ни на проливной дождь, но цыган неотступно следовал за ним.
Лашоссе дошел до улицы Сэнт-Антуан и остановился на перекрестке около большого дома, в котором оборванец узнал особняк герцога Дамарр. Он услышал, что Лашоссе издал особый свист и стал бегать около решетки, а затем попытался перелезть через забор. Когда это ему не удалось, он стал с яростью потрясать решетку и грозить небу кулаком.
Лашоссе прибежал к этому дому, сам не зная зачем, он думал найти или увидеть Сюзанну, хотел проникнуть к ней и предостеречь ее, но не мог найти калитку, так как дом тонул во мраке. Лашоссе еще раз ударил кулаком в стену и, громко крикнув: ‘Сюзанна, Годэн’, побежал дальше.
Цыган не упускал его из вида, он ясно видел перед собой движущуюся в тумане фигуру Лашоссе, и крик радости вырвался у него, когда последний направился к дому Гюэ.
Бродяга надеялся найти здесь Мореля, цыган не отставал ни на шаг.
Лашоссе дернул звонок, а когда появилась служанка, спросил ее:
— Морель дома?
— Потрудитесь пройти в его квартиру.
Цыгану нужно было узнать, куда пойдет Лашоссе.
— Я должен узнать, куда он денется, — пробормотал он, как вдруг увидел человека, закутанного в плащ, направлявшегося к дому Гюэ.
— Ренэ Дамарр, — позвал цыган.
— Кто там? — спросил Ренэ, так как это был он.
— Шш… — прошептал оборванец, — это — я, Дегрэ.
— Дегрэ? В таком виде? Что случилось?
— Открывайте скорей, Вас послало само небо. Я напал на след важного преступника.
Ренэ отворил дверь. Дегрэ вместе с ним проскользнул в сени и скомандовал:
— Несите скорей лампу!..
Ренэ позвал Аманду, которая принесла лампу. Послышался громкий стук.
— Слышите? Это — он, — сказал Дегрэ. — Спрячемся скорей под лестницу.
Они вошли в тень. По лестнице спускался какой-то человек, остановившись в сенях, он проговорил: ‘И тут его нет! Мне надо увидеть Годэна! Сама судьба хочет этого!’ — а затем открыл дверь и вышел на улицу.
Ренэ и сыщик вышли из засады.
— Это — Ваш преступник? — спросил Ренэ.
— Ну да!
— Господи помилуй! Это — Лашоссе, наш прежний камердинер, он много лет служил у нас и внезапно исчез.
— Герцог, — серьезно проговорил Дегрэ, — я думаю, что мы не должны колебаться ни минуты и отдать этого Лашоссе в руки полиции. Это — мнимый дворянин де Ролатр, который был у Сэн-Лорена перед его смертью. Я видел его в церкви около Вашей матери, сегодня он бродил около отеля Дамарр. Он имеет какое-то таинственное отношение к Вашему семейству.
Ренэ побледнел и с испугом воскликнул:
— Милосердный Боже! Что делать? Моей матери угрожает какая-то опасность. Что предпринять?
— Спешить за этим Лашоссе, схватить его и посадить в тюрьму. Поспешим, он громко крикнул перед Вашим домом: ‘Сюзанна!’.
— Это — моя мать, — простонал Ренэ.
— Пойдемте, — сказал Дегрэ, осторожно отворяя дверь. — Он идет по площади. Будем красться вдоль стен.
Растерянный Ренэ пошел вслед за сыщиком, и тот, умело скрываясь в тени, скоро нагнал Лашоссе, направившегося в улицу Бернардинов, где и скрылся в старом доме.
— Это — дом Глазера, — прошептал Дегрэ останавливаясь, — отсюда без сомнения много зла расходится по свету.

XVII
Десница Божия

Разгоряченный и измученный быстрым бегом и душевным волнением, Сэн-Круа вошел в лабораторию. Заперев дверь, он сбросил шляпу и шпагу и зажег лампу. Дрожащими руками он держал бумаги, вырванные у Мореля, который, будучи утомлен своим бегством от Лашоссе, преследовал поручика только до улицы Пердю.
Сэн-Круа положил бумаги на ящик, подошел к печке и стал внимательно рассматривать колбы и реторты. Мрачная улыбка появилась на его губах.
— Я добился цели, — прошептал он, — смесь удалась. Вес вполне точен, пропорции верны. Как поднимаются злые духи в своей стеклянной тюрьме!.. Вот они подают друг другу руки, раздуваются! О, как все шипит и кипит! Удалось! Свершилось соединение убийственных сил, я открыл твою тайну, Экзили! Я мог бы убивать так же быстро и верно, как ты, но ведь эти желтые листки запрещают мне это! Теперь, когда я узнаю, кто те, чьи дорогие руки я хочу целовать, чей ласковый голос я хочу слышать, теперь Вы не будете владеть мной, злые духи! Шипите и бурлите, Вы в последний раз в этой комнате! Вон из тела, породившего вас, адские зелья!.. Я рассею вас по ветру и затем со слезами на глазах прочту имя моей матери.
Он поспешно достал из шкафа стеклянную маску и дрожащими руками надел ее, а затем подошел к печке, где стояли колбы.
— Сгиньте, проклятые! — сказал он, схватив сосуд.
Но — о, ужас! — раздался оглушительный взрыв, реторта с треском разлетелась на куски, удушливый горячий пар наполнил комнату. Стеклянная маска на лице Годэна превратилась в мельчайшие осколки, и ядовитое, смертоносное облако окутало его лицо. Сэн-Круа с криком бросился вперед, его руки судорожным движением стали хвататься за воздух. Ужасное дело погубило своего мастера. Вены на висках Годэна вздулись, невидимая рука с гигантской силой сжала горло, Сэн-Круа прохрипел еще раз и упал на пол. Ученик Экзили был мертв!
В мрачной комнате царила жуткая тишина. Пары, собираясь в густые желтоватые облака, подымались к сводчатому потолку с тихим шипением и свистом, это было надгробное пение отравителю…
Медленно пробили старые часы, а вслед за тем снизу раздался глухой стук в дверь.

Часть шестая
Возмездие

I
Ренэ и Дегрэ делают открытия

Лашоссе явился в лабораторию Глазера и постучал в дверь глухими ударами, неприветливо раздававшимися по всему дому. Глазер что-то писал.
— Дома поручик? — торопливо осведомился Лашоссе.
— Думаю, что дома, — ответил Глазер.
В эту минуту послышались новые удары во входную дверь, раздались людские голоса и шаги на лестнице. Они приблизились к дверям жилища Глазера, и чей-то голос произнес:
— Я должен немедленно переговорить с хозяином этого дома.
Глазер схватил лампу и вышел на лестницу, Лашоссе остался в комнате и потому мог, сам никем не видимый, наблюдать тех, кто находился за дверью. В первом, на кого упал свет лампы Глазера, он к своему ужасу узнал молодого герцога Ренэ Дамарра, поэтому, больше не медля и поспешно выбравшись из лаборатории, он через кухню вышел на двор.
— Вы — лаборант Глазер? — спросил между тем высокий человек, закутанный в коричневый плащ.
— Да, — ответил Глазер.
— Этот дом принадлежит Вам, поэтому Вы должны знать, кто бывает в нем.
Глазер окинул закутанную фигуру презрительным взглядом и возразил:
— Я нахожу этот тон и манеру врываться таким образом в дом по меньшей мере странной. Кто Вы, друг мой? Ах, герцог Дамарр! Признаюсь, Вы находитесь в странной компании!
— Я должен просить Вас ответить на мой вопрос, — возразил человек в плаще. С этими словами он оттеснил Глазера обратно в лабораторию и, прежде чем тот собрался возразить, уже прибавил: — Я — Дегрэ, сержант полиции господина де ла Рейни. Если Вы скажете хоть одно слово о том, что я был здесь, Вы погибнете!..
Он откинул свой плащ, и при этом движении сверкнули два ложа пистолетов, заткнутых за его поясом.
Глазер побледнел и поставил лампу на стол.
— Но почему же Вы пришли ко мне? С какими намерениями? — спросил он.
— Мне нужны некоторые сведения. Бывает ли в этом доме человек, приметы которого приблизительно следующие: у него тонкая, почти худощавая, но сильная фигура, рост — почти пять футов, лицо смуглое, густые, короткие усы, тупой нос, черные глаза под круглыми бровями, хриплый голос. Волосы у этого человека светлые, под правым глазом — шрам длиной около дюйма. Бывает в этом доме человек, подходящий к этим приметам? Отвечайте откровенно!
— По Вашему описанию, это, должно быть, — слуга поручика де Сэн-Круа, — довольно дерзко ответил Глазер, глядя в угол лаборатории, а так как там никого не оказалось, то он подумал, что Лашоссе успел счастливо убраться, и это придало ему смелости.
Но Дегрэ хорошо заметил его взгляд.
‘Он только что был здесь’, — подумал он и громко спросил:
— Этот слуга господина де Сэн-Круа еще здесь?
— Не знаю.
— Ого! Если сам поручик здесь, то и его слуга, разумеется, находится где-нибудь поблизости. Иначе для чего бы этому человеку постоянно посещать этот дом?
— Все в Париже знают, что поручик де Сэн-Круа занимается научными изысканиями, он многое заимствует от меня, — люди науки всегда находятся между собой в сношениях. Вполне естественно, что он часто посылает сюда своего слугу.
— Ведите меня к Сэн-Круа!
Глазер колебался, но скоро рассудил, что Дегрэ не может доказать приготовления запрещенных химических препаратов, притом Сэн-Круа из тех людей, которые могут померяться с полицейским сержантом. Поэтому он сказал:
— Пожалуйте, господа! Я провожу Вас в лабораторию господина де Сэн-Круа… то есть если поручик там.
— Мне надо сказать поручику всего два слова, — возразил Дегрэ, — только узнать кое-что о его слуге. Ведите нас!
Глазер прошел через кухню в коридор, отделявший его жилище от лаборатории Сэн-Круа. Под дверью виднелась полоска света.
— Господин де Сэн-Круа работает, — сказал Глазер и постучался.
Дегрэ осмотрел коридор внимательным взглядом, насколько это было возможно в полутьме, вынул пистолеты и покрепче утвердился на ногах.
Никто не ответил на стук Глазера, между тем дверь оказалась запертой.
Глазер постучал еще сильнее, — ответа не было. Тогда Глазер произнес:
— Господин де Сэн-Круа, очевидно, ушел из лаборатории.
— А его слуга?
— Конечно ушел вместе с ним.
Пока он произносил эти слова, Ренэ и Дегрэ заметили в его лице внезапную перемену. Он зашатался, лампа задрожала в его руке, и он принужден был прислониться к стене, воскликнув:
— Боже мой! Что это со мной?
— Да, да, — сказал Дегрэ, — Вы шатаетесь… Отчего это?
— Н-не знаю, — прошептал Глазер, — но я чувствую, словно из дверных щелей проходит какой-то пар, который действует на меня одуряющим образом.
— Действительно, Вы правы! — Дегрэ втянул носом воздух.
— Да, очень острый, одуряющий запах. — Он не колеблясь подбежал к двери, ударил в нее своим могучим кулаком и крикнул: — Эй, господин де Сэн-Круа! Отворите! — а так как ответа не последовало, то он вынул небольшой лом и начал осторожно вводить его в замочную скважину.
— Ради Бога, что Вы делаете? — воскликнул Глазер.
— Не беспокойтесь! Это уж — мое дело! Фу, черт! Какая адская вонь!.. Какой удушливый запах! Но у меня здоровые легкие! Не беспокойтесь, я все беру на себя.
Произнося эти слова, сержант искусно действовал своим ломом, думая найти в комнате Лашоссе, который, как он видел, исчез в этом доме. Через несколько мгновений замок отскочил с резким звоном, и Дегрэ отворил дверь. Навстречу ему повеяло каким-то туманным паром, который таким раздражающим образом подействовал на легкие сержанта, что тот невольно закашлялся и отступил.
— Тысяча чертей, тут что-то стряслось! — воскликнул сержант.
— Боюсь, что так! — дрожа произнес Глазер.
Сердце Ренэ сильно забилось, он предчувствовал, что стоит перед дверью, за которой скрывается страшная тайна.
— Скорее! Откройте окно в коридор! — приказал Дегрэ.
Глазер повиновался. В комнату хлынул ночной воздух, и пары начали понемногу рассеиваться, хотя все присутствующие все-таки ощущали в голове страшную тяжесть.
— Так! Ну, теперь займемся делом, — сказал сержант, вынимая пистолет. — За мной! — и он вошел в лабораторию. — Ах! — вдруг воскликнул он, — этого я не ожидал! Смотрите-ка, здесь лежит труп кавалера де Сэн-Круа!
У Ренэ и Глазера вырвался крик ужаса, и они бросились в комнату. Сержант сказал правду: на полу лежал на спине красавец Сэн-Круа с судорожно искривленными пальцами, со вздутым лицом, посиневшим, словно его полили синей краской. Из его рта текла тонкая струйка крови, глаза были широко раскрыты и даже после смерти не потеряли дикого, страшного выражения, волосы стояли дыбом, рот конвульсивно искривился.
— Всемогущий Боже! Что это значит? — воскликнул Глазер.
— Я уже говорил, что здесь происходят диковинные вещи, — заметил сержант.
— Надо позвать на помощь! — крикнул Ренэ.
— Стойте! — прервал Дегрэ, — ни звука! Здесь нужно дело, а не помощь. Сэн-Круа умер, но в этой комнате, я надеюсь, мы найдем много интересного. Оставьте его лежать так, как мы его нашли, не двигайте труп ни на один дюйм!
— Как это могло случиться? — простонал Глазер, — ах… я догадываюсь! Несчастный делал новый опыт, да, да, вот и осколки стекла блестят на полу… на очаге лопнувшая колба… произошел взрыв.
— Не прикасайтесь к колбе! — воскликнул Дегрэ, — ее содержимое, очевидно, обладало страшной силой! — Он торопливо обошел всю комнату, говоря: — Шкафы, ящики, пакеты, рецепты… Мы должны хорошенько сторожить эту комнату! Останьтесь здесь, герцог Дамарр, а я пойду за помощью. Вы и Глазер будете отвечать за все, что может произойти в мое отсутствие, — и он поспешно вышел.
— Боже мой! Боже мой! — простонал Глазер, — что же теперь будет? И кто мог подумать!
Он бросился в кухню, и Ренэ остался один в комнате смерти. Мысли молодого герцога были очень мрачны. Приключение заставило его на время забыть причины, принудившие его последовать за Дегрэ, теперь же он снова вспомнил их. Он подумал о своей матери, об отношении Лашоссе к ее дому, того самого Лашоссе, которого теперь преследовали сыщики Рейни. Он в ужасе бросился к трупу и заглянул в мертвое лицо. Ему показалось, что он сам лежит на полу: несмотря на искаженные черты, убитый удивительно походил на склонившегося над ним юного герцога, и Ренэ не мог отвести от него пораженный взгляд. Наконец с усилием оторвавшись от странного зрелища, совершенно изнеможденный волнением, жаром очага и душным воздухом, он упал на стоявший вблизи сундук.
Придя в себя, Ренэ Дамарр заметил, что часть бумаг, лежавших на этом сундуке, упала на пол. Он нагнулся, чтобы поднять их. Это были старые, пожелтевшие от времени бумаги, на металлической обложке одной из них висела печать. Взоры Ренэ блуждали по строкам, он, как пригвожденный, не двигался с места. Медленно поднес он бумаги к лицу, и среди черных и красных букв ему бросились в глаза слова: ‘Я, Сюзанна Тардье’…
Ренэ подумал, что находится во власти какого-нибудь таинственного волшебства, порожденного этой лабораторией, он стал читать дальше и с болью в сердце убедился, что стоит лицом к лицу с истиной.
‘Я, Сюзанна Тардье, жена герцога Клода Дамарр, — читал несчастный юноша, — заявляю в присутствии двух свидетельниц: акушерки Перинетты Лашоссе и служанки Жюстины Лабрусс, что соглашаюсь поручить надзору Жака Тонно моего сына рожденного мной в ночь с десятого на одиннадцатое апреля 1639 года, отцом ребенка я признаю Анивеля де Сэн-Лорена, который также признал себя его отцом. Соглашаюсь, чтобы упомянутый Тонно увез моего ребенка, куда найдет необходимым, и отказываюсь от всяких притязаний, на которые дают мне право мои отношения к де Сэн-Лорену, желаю одного: чтобы мальчик, которому при крещении даны имена Шарль Годэн де Сэн-Круа, был воспитан сообразно с положением его отца, и молю Бога, чтобы Он принял несчастное дитя под Свою защиту. Скреплено собственной моей подписью: 10-го мая 1645 года. Сюзанна Тардье, дочь Адама Тардье, мастера кузнечного цеха и бургомистра города Амьена’.
Несколько ниже стояло: ‘Я, Жермэн Матэ Леру, амьенский городской писец, собственноручно написал этот документ по желанию моего друга, бургомистра и мастера кузнечного цеха Адама Тардье’.
Ренэ погрузился в состояние полного бесчувствия. Мог ли он узнать что-нибудь ужаснее? Перед его умственным взором предстал целый ряд несчастий, обманов и злодейств. Его мать, его любимая, обожаемая мать совершила проступок, доказательства которого находились теперь в его руках, Лашоссе, этот несомненный убийца, был тесно связан с его матерью, с Сюзанной Тардье, женщиной, так походившей на ангела! Де Сэн-Лорен был убит, и его смерть произошла, вероятно, от одного из тех ядов, которые приготовлял этот мертвец, лежавший на полу, а этот отравитель был родным братом его, Ренэ Дамарра!
— Годэн, брат мой, — прошептал он, склоняясь над трупом, — что бы ты ни сделал, пусть Господь Бог умилосердится над твоей душой!.. Люди много виноваты перед тобой: любящая рука могла бы удержать тебя от опасного пути… Ах, зачем ‘они’ отреклись от тебя! — Он закрыл лицо руками. В эту минуту до его слуха долетели звуки человеческих голосов, он вскочил и бросился к двери. — Я спасу тебя, матушка, — прошептал он, пряча бумаги, — может быть, я явился как раз вовремя… Это рука Провидения привела меня сюда!
Голоса слышались все громче, казалось, это был не спор, а скорее борьба. Ренэ бросился в кухню Глазера.
Как читатель помнит, Лашоссе, увидев молодого Дамарра, выбежал во двор, а оттуда на улицу. Он был в отчаянии, что нигде не мог найти Мореля, и ходил перед домом взад и вперед, не зная, на что решиться, как вдруг судьба послала ему в руки того, кого он напрасно искал. Нигде не видя Лашоссе, Морель решился проникнуть в дом и повидаться с Сэн-Круа, но его несчастная звезда бросила его прямо в объятия врага, беспокойно мерившего шагами улицу.
— Собака! Разбойник! Наконец-то я поймал тебя! — крикнул Лашоссе, крепко обхватывая его руками. — Подай сюда мои бумаги! Я предчувствую беду… Где бумаги?
Он так сжал горло Мореля, что несчастный почти задохнулся.
— Пусти!.. Пусти! — прохрипел он.
— Нет, и ты сейчас умрешь, если не возвратишь бумаг… Отдай бумаги! Дело идет о спасении Сюзанны!
— Пусти, Жан, пусти! Клянусь, у меня нет уже писем… Я хотел продать их Сэн-Круа, но он отнял их у меня… Пусти меня!
— Ты говоришь правду? — спросил Лашоссе, выпуская из рук горло мошенника.
— Правду. Мы оба обмануты… Я хотел сейчас идти к нему… Он здесь, в доме.
Лашоссе разразился диким хохотом.
— Это — рок, — сказал он. — В его руках теперь доказательства, он теперь узнает, кто его отец, мать… его брат теперь возле него… Ах, мне надо к нему! Пусть сегодня же все разъяснится!.. Так написано в книге судеб!
— Берегись! — предостерег его Морель.
— Собака! — закричал Лашоссе, — если ты обманул меня, горе тебе! Я размозжу твою воровскую башку о камни мостовой!
— Я сказал тебе правду. Поди к Сэн-Круа, я подожду тебя. Ты увидишь, что я не солгал.
В пылу разговора они не заметили, как из дома выбежал человек и скрылся в темноте.
— Останься здесь, — сказал Лашоссе, — мне необходимо переговорить с Сэн-Круа… Будь, что будет, боюсь, что надвигается беда. У Глазера находится Ренэ Дамарр с каким-то человеком. Но я ничего не боюсь, я должен получить бумаги, или пусть Годэн сожжет их на моих глазах.
Он скользнул в открытую дверь и, осторожно прислушиваясь, стал подниматься по лестнице.
Между тем Дегрэ добежал до угла улицы. В ночной тишине резко прозвучал свисток, на него немедленно отозвались три другие свистка, и к сержанту поспешно подошли пять человек.
— За мной! — шепнул Дегрэ и вся группа направилась к дому Глазера.
Увидев приближающихся людей, Морель понял, что катастрофа надвигается, и поспешил скрыться, но притаился вблизи, чтобы видеть, что произойдет.
Расставив своих товарищей на дворе и в сенях дома, Дегрэ поднялся по лестнице, в помещение Глазера.
Лашоссе, входя в дом, наткнулся на встревоженную служанку и от нее узнал, что произошло в лаборатории. Волосы дыбом поднялись на его голове при таком ужасном известии: яды, бумаги, доказательства существования ужасного союза, — все было обнаружено!
— Где Глазер? — прохрипел он.
— Там, наверху, — ответила девушка, — я слышала из своей кухни, что он вместе с другим человеком был около трупа.
— С кем? Да не хнычь же!
Лашоссе, яростно крикнув, продолжал:
— Все пропало! Теперь я уже не в силах спасти тебя, Сюзанна: твой позор открыт! — и он бросился вон из кухни, шепча: — Спасайся сам, убийца!.. Может быть, ты еще будешь полезен ей.
На площадке лестницы ему загородила дорогу темная фигура.
— Это — Глазер? — вполголоса произнес Лашоссе.
— Кто тут? — ответили ему вопросом.
Лашоссе тихонько отступил.
— Кто тут? — прозвучало еще раз в темноте. — Не посветить ли мне? Ведь я вижу, что кто-то шевелится… Не посветить ли мне своим пистолетом?
Фигура подошла ближе, Лашоссе бросился бежать.
— Эй ты, там внизу! Знаешь ли, кто я? Я — полицейский сержант, служу у господина Рейни! Ты больше не выйдешь из этого дома: мои люди сторожат его.
Дегрэ прислушался, на площадке лестницы раздавались шаги.
— Ага! Ты вернулся! А вот и я! — закричал сержант. — Лами, подай фонарь!
Через несколько секунд трепетный свет потайного фонаря осветил ступени лестницы. С фонарем в руках Дегрэ вошел в лабораторию, и первое, что он увидел, была фигура человека, который, скрестив руки на груди, стоял в углу между шкафом и стеной.
— Вы — Ролатр или Лашоссе! — воскликнул сержант.
— Да!
— Сдавайтесь, Вам уже не уйти, Вы — мой пленник!
— Ну, нет еще! — крикнул Лашоссе, выхватывая пистолет.
Но, прежде чем он успел выстрелить, Дегрэ вырвал у него из рук оружие. Лашоссе был очень силен, он, как железными тисками, обхватил руками руку противника. Но сержант почти не имел равных себе по силе среди смертных: он быстрым движением вырвал свою руку, поставил фонарь на шкаф и сгреб свою добычу, насмешливо говоря:
— Не старайся, ничего не поможет!.. Кто попался в мои лапы, тому уже не выбраться! — Затем, крепко сжав правой рукой обе руки Лашоссе, он левой захватил его за пояс и, высоко подняв на воздух, крикнул: — Отворите дверь! Лами! Сиар, сюда!
Глазер, совершенно уничтоженный, отворил дверь, в ту же минуту на пороге появился Ренэ, а с другой стороны вбежали сыщики. Гигант-Дегрэ донес свою жертву до пораженного ужасом Ренэ и сказал:
— Посмотрите-ка, вот моя дичь. Знаете Вы этого человека?
— Лашоссе! — воскликнул молодой герцог и прислонился к стене, подавленный всеми пережитыми ужасами.
Бывший каторжник бешено вращал глазами, сгорая от стыда, что его, как ребенка, несли на руках, скованного одной могучей рукой, как тисками.
— Свяжите его, — сказал сержант своим помощникам. — Герцог Дамарр, Вы все время были здесь, в этом помещении? — обратился он к Ренэ.
— Да.
— И ничего не случилось? Не произошло никаких перемен?
У Лашоссе вырвался глубокий вздох.
— Ничего, — дрожащим голосом ответил Ренэ.
— Хорошо. Я верю Вам. — Он погасил лампу и запер дверь. — Сиар, ты останешься сторожить здесь до рассвета, пока я не смещу тебя.
Он потребовал бумаги, чтобы составить протокол, Ренэ же в это время приблизился к Лашоссе.
— Ваша светлость, — прошептал связанный, — Вы действительно ничего не нашли в этой комнате?
— Молчи, несчастный!.. нашел…
— Вы нашли страшные, ужасные бумаги! Хвала Богу! Они у Вас?
— Да… Молчи!
— И Вы… знаете?
— Да, да!
— Я доволен, — тихо сказал он. — Уведомите Вашу мать, что ей нечего бояться: я умру, не сказав ни слова о ее прошлом. Она спасена. Скажите ей, что я и теперь еще люблю ее.
К ним подошел Дегрэ.
— Ну, вперед! — приказал он.
Лашоссе твердыми шагами шел посреди сыщиков. К нему уже вернулось его хладнокровие: он знал, что Сюзанна в безопасности, и ничего больше не боялся.
— Меня схватили, опозорили, — сказал он сержанту, — я буду жаловаться суду на такое неслыханное самоуправство.
— В этом ты волен, мой милый, — ответил Дегрэ, — но ты на плохом счету, и я все беру на себя.
— У Вас нет против меня никаких улик, зачем же Вы набросились на меня, словно тигр на добычу?
— Да разве ты — не Ролатр, не Лашоссе? Этого для меня довольно. Ну, ведите его! В Консьержери с тобой познакомятся короче.
Лашоссе больше не возражал. Он бросил на Ренэ последний горестно-приветственный взгляд, затем его повели. Глазер, по приказанию Дегрэ, остался в своей комнате, которую сержант замкнул. Затем все вышли на улицу.
Тогда из люка, ведшего в погреб, вылез Морель, бывший невидимым свидетелем происходившего, и бросился бежать.
— Я первый принесу ей это известие, — прошептал он, — теперь она у меня в руках! Письмо я могу разорвать, за это хорошо заплатят. Выдать меня она не может, у нее нет доказательств. Лучше всего было бы помочь ей бежать за границу, притом, конечно, чтобы она взяла меня с собой! — и он поспешно направился на Львиную улицу.

II
Напрасные старания — бегство

На руках и ногах Лашоссе уже звенели цепи, когда помощник Гюэ появился у стены, отделявшей сад дома д`Обрэ от Львиной улицы. Морель надеялся встретить маркизу, которая часто в поздние часы отправлялась к Сэн-Круа, но по воле случая она в эту ночь не выходила из дома.
Маркиза была теперь единственной и полновластной владелицей особняка, так как после своего ужасного открытия, что маркиза пытается отравить его, ее муж переселился из Парижа в свое поместье Пикпюс.
Зная это, Морель не колеблясь перелез через стену и очутился в саду. Но напрасно стучал он в запертые ставни и в двери, в доме по-прежнему царила тишина. Тогда он стал бросать песком в одно из окон. Вскоре он заметил, что оно отворяется, и в неясном свете просыпающегося утра, уже освещавшего крыши, увидел голову женщины.
— Кто там? — спросил чей-то голос.
— Вы — камеристка маркизы? — спросил Морель, изменив голос.
— Да. Что Вам нужно?
— Я — из Пикпюса, меня прислал господин маркиз. Мне крайне необходимо видеть барыню. Вы сами должны понять, что дело важное, иначе я не пришел бы в такой неурочный час.
— Боже милостивый! Но ведь маркиз не умирает?
— Гм… моя весть не многим лучше. — Морель сказал правду. — Поторопитесь же! Мне необходимо говорить с маркизой!
Прошло несколько времени, наконец Морель услышал звук отодвигаемых задвижек, главная дверь отворилась, и на пороге террасы появилась Франсуаза Руссель. Узнав Мореля, которого она хорошо запомнила со времени встречи с Сэн-Круа, она вскрикнула и отступила.
— Ну, что там! — быстро сказал Морель, — не кричите же! Я — садовник в Пикпюсе и человек порядочный. Доложите же маркизе, я подожду здесь, чтобы слуги не подумали, что я пришел стащить что-нибудь. Когда являешься в дом в такой час, не мудрено заслужить подобное подозрение.
Франсуаза побежала наверх, и через несколько минут явилась маркиза. Она была в ночном туалете, с распущенными волосами. На ее плечах был накинут красный бархатный плащ, богато отороченный мехом.
— Морель? — вполголоса спросила она.
— Я, маркиза.
— Ты — вестник несчастья, я чувствую это. Твое приближение приносит зло. Ты не от маркиза?
— Нет, я от Сэн-Круа. Вероятно он шлет Вам свой привет, я говорю: вероятно, потому что некому было принять его последние распоряжения.
— ‘Последние распоряжения’? — повторила маркиза, проведя рукой по лицу, — ‘некому принять’? Что ты говоришь? Неужели Годэн… Нет, не может быть, чтобы Годэн… убежал?
— Нет, он не убежал, скорее он очень просто лежит на месте, потому что несколько часов тому назад он умер.
Из уст маркизы вырвалось что-то похожее на шипение змеи, потревоженной в своем логовище. Она подалась вперед и с такой силой схватила Мореля за грудь, что он вскрикнул от боли и отшатнулся.
— Что? Умер?! Годэн? — она пошатнулась и прижала крепко стиснутые руки к сердцу.
— Маркиза, — поспешно сказал Морель, — Вы должны узнать все: поручик умер от взрыва, произведенного неудачным опытом. При нем никого не было… Убежище открыто, все тайны в руках сыщиков Рейни, которые уже роются в ящиках и сундуках Сэн-Круа. С ними был Ренэ Дамарр. Невидимые союзники доктора Экзили плохо сдержали свое слово. Спасайтесь!
Лицо Марии де Бренвилье походило на маску. Не меняя положения, она спросила:
— Правда ли то, что ты говоришь?
— Я не прибавил и не убавил ни слова. Не прошло еще и двух часов с той минуты, как Лашоссе был схвачен и отведен в Консьержери. Комиссар Пикар будет осматривать подземелье.
Мария зашаталась, как пьяная.
— Что же Вы решили? — спросил Морель.
— Кто это кричит, — закричала маркиза, озираясь, — кто? — Она осмотрелась безумными, выкатывающимися глазами. — Да. Вот что! Это — ты, Морель! Да, это — ты. Что ты спрашивал?
— Я спрашиваю: на что Вы решились?
— Я поеду к Пикару… золото всесильно. Ах, Годэн! Годэн! — дико вскрикнула она, — для того ли мы всем рисковали, терпели, ждали, боролись!
Потом, словно за ней гнались духи, она бросилась бежать вверх по лестнице, в свою комнату, оставив Мореля в совершенном смущении. Он не нашел ничего лучшего, как тоже уйти.
Придя к себе, Мария опомнилась. Она поспешно оделась и накинула на голову капюшон, затем открыла ящик своего стола и вынула из него сверток золота, потом позвала Франсуазу.
— Маркиз очень болен, — сказала она, — я тороплюсь к доктору Башо. Если он согласится, мы вместе поедем в Пикпюс к больному. Очень возможно, что я не вернусь.

* * *

— Тысяча чертей! Что там случилось в такую рань? Бум, бум! Вишь, как стучит! Иду, иду! Дзинь! Еще звонят! Вот торопится-то!
Во время этого монолога Пьер Фратэ, писец полицейского комиссара Пикара, встал с постели, одел халат, натянул на свои худые ноги пару длинных суконных штиблет и вылез из своей крошечной комнатки в сени.
Он был сильно не в духе, потому что ему было холодно, но ему было строго приказано немедленно открывать на звон и стук, так как уже много раз случалось, что Пикар не оказывался на месте преступления в весьма важных случаях убийства, насилия, заключения в тюрьму и т. д., и все потому, что его сонливый писец не впускал тех, которые являлись с известиями. Итак, Фратэ, хотя и медленно, но все же направился к входным дверям, отворил слуховое окно и выглянул.
— Что за черт! Это — женщина! — проворчал он.
— Отворите! — сказал голос снаружи, — мне надо переговорить с господином Пикар.
— Он спит! — грубо отрезал Фратэ.
— Мне необходимо видеть его, и сию минуту!
— У Вас кого-нибудь убили?
Женщина громко вскрикнула и повторила:
— Разбудите комиссара!
— Нельзя!
В окно просунулась рука, и в ту же минуту послышался звон золотой монеты, упавшей к ногам писца.
— Эге, дело-то, должно быть, важное, — хихикнул Фратэ, нагибаясь поднять деньги. — Входите, мадам! — крикнул он, отворяя двери, — входите! Можете быть уверены, что я употреблю все силы, чтобы разбудить комиссара.
Впустив посетительницу в канцелярию, он отпер одну из ставень, подвинул даме стул и вышел.
— Сударыня, — сказал он, вернувшись через несколько минут, — полагая, что дело важное, господин Пикар просит Вас пройти в его комнату.
Он ввел посетительницу в кабинет комиссара, где на столе, на спиртовой лампе, кипело утреннее питье, что-то вроде ячменного кофе. Пикар встал раньше своего писца, он не заставил маркизы ждать и тотчас вышел, хотя и в халате.
— Маркиза де Бренвилье! — в изумлении воскликнул он.
— Господин Пикар, — сказала маркиза, — по тому, что я явилась так рано, Вы уже можете судить о важности моего дела.
— Конечно, конечно! Я очень счастлив…
— Не злоупотребляя Вашим временем, — проговорила маркиза, — я хотела бы попросить Вас ответить мне на несколько вопросов.
— Очень охотно!
— Правда ли, что поручик де Сэн-Круа вследствие несчастного случая подвергся смерти во время своих химических опытов?
— Это — правда. Вчера вечером господин де Сэн-Круа умер в своей лаборатории, по-видимому, он задохнулся от вредных газов.
Маркиза спрятала лицо в богато вышитом платке, который держала в дрожащих руках, а затем, после короткого молчания, продолжала:
— Господин Пикар, Вам известны многие тайны столицы, Вы знакомы со страстями и слабостями человечества, Вы можете судить о них благосклоннее, чем наши священники. Я полагаю, что моя связь с покойным не осталась Вам неизвестной?
— Вы ошиблись, маркиза.
— Итак, я признаюсь Вам, что когда-то я действительно любила поручика де Сэн-Круа, я и теперь люблю его, но голос чести, голос разума повелевал мне вырвать из сердца эту любовь. Я послушалась этого голоса. Мой друг не мог вполне последовать моему примеру, ни светская жизнь, ни научные занятия не могли заставить его забыть преступную любовь к жене его больного друга. Он продолжал думать обо мне, осыпать меня знаками своего внимания, писать мне… Я, наверное знаю, что в его лаборатории находилась шкатулка с разными сувенирами и письмами, могущими пролить свет на прежнюю нашу связь. Для любящего сердца Сэн-Круа в тиши его уединения эти предметы являлись трогательным напоминанием о минувших днях былого счастья, если же они попадут в руки судей, — я буду опозорена. Мои враги и любители скандалов найдут в этом ящике богатую пищу… Спасите меня! Возвратите мне эту шкатулку, и я не только навеки останусь благодарна Вам, но заплачу за эту незначительную вещь на вес золота.
Пикар поморщился. Он принадлежал к полицейским чиновникам школы Мазарини, для которых деньги были — все. Современные преобразования были таким людям крайне не по сердцу, вот почему его лицо приняло кислое выражение: ему пришлось отказаться от жирного жаркого.
— Многоуважаемая маркиза, — сказал он, пожимая плечами, — я вместе с Вами сознаю важность дела и уверен, что шкатулка для Вас — сокровище, которое невозможно оплатить золотом, но, к своему величайшему сожалению, я ничего не могу сделать. Сержант Дегрэ, желавший задержать одного очень подозрительного человека, выдававшего себя за слугу господина де Сэн-Круа, явился в лабораторию последнего как раз после смерти поручика и нашел необходимым наложить печати на всю лабораторию. Шкатулку невозможно достать, так как проникнуть в помещение нельзя.
Голова маркизы тяжело упала на грудь, она дышала с трудом. Когда она поднялась с кресла, ноги не держали ее, так что она ухватилась за спинку стула.
Пикар поддержал ее и произнес:
— Ободритесь, маркиза, еще не все потеряно. Я постараюсь, чтобы бумаги все-таки попали в Ваши руки.
Мария пристально глядела перед собой.
— Всякое дело выходит на свет Божий, — чуть слышно прошептала она, — я не верила в силу судьбы, думала, что чем смелее мы идем по опасной дороге, тем вернее достигаем цели. Я ошибалась… Господин Пикар, — громко сказала она, — благодарю Вас и прошу: сохраните мою тайну. Если Вы в состоянии помочь мне, награда не замедлит. Когда снимут с дверей печати?
— Через сорок восемь часов, то есть приблизительно послезавтра вечером, таков закон, но, конечно, подождут до утра.
Маркиза пожала ему руку и медленно вышла из комнаты и из дома на улицу, где было уже совершенно светло.
‘Если откроют шкатулку, я погибну, — думала она. — Годэн, конечно, сохранял в шкатулке описания, рецепты… Ах, неосторожный! И ее откроют! Сорок восемь часов?.. До тех пор я должна переехать французскую границу’.
Маркиза считала более благоразумным держаться подальше от своих союзников, которых притом оставалось всего двое: Экзили и Морель.
Сначала она думала было немедленно отправиться в Пикпюс к мужу и там ждать, пока ей возвратят шкатулку, она знала, что маркиз не пожелает терпеть около себя присутствие виновной жены, но, если бы бумаги попали в ее руки, доказать что-либо против нее было бы трудно, и она надеялась убедить мужа, что ее обращение на путь истины вполне серьезно. Но когда Пикар сообщил ей о наложенных печатях, дело представилось в ином свете. Мария не сомневалась, что если шкатулка будет вскрыта, то ей не избежать ареста, так как ее связь и сообщничество с Сэн-Круа сделаются известными. Она знала, что многие, как например Ренэ и Аманда, подозревали ее в темных и таинственных делах. Могли ли судьи, жадно хватавшиеся за всякий след убийственного союза, хоть на минуту усомниться, что любовница отравителя принимала участие в убийствах, повергавших весь Париж в ужас и горе? Наконец у них был свидетель Лашоссе, неужели он будет щадить ее, маркизу? Конечно нет! Для этого у него не было никакого повода. А Экзили?
Мария Бренвилье упала в ту пропасть, которая зияла на ее опасном пути.
И вот она снова очутилась в своей комнате. Она спрятала свертки с золотом в карманы своего дорожного платья, написала несколько строк своему адвокату Дельмарру и покинула дом, сказав перед этим слугам:
— Я должна ехать к мужу… Я получила плохие известия. К полуночи я вернусь.
Она не велела закладывать собственный экипаж, но ушла из дома пешком и направилась к содержателю почтовых экипажей, где наняла легкий кабриолет и велела везти ее в Пикпюс, выдав себя за жену арендатора. Когда она проезжала Тампльские ворота, пробило девять часов. Экипаж стал удаляться от Парижа, Мария оглянулась на город, и ей казалось, что вслед ей несутся проклятия.
— Скорее! Скорее! — торопила она кучера, но, когда они проехали четверть часа, она остановила его и спросила: — Хочешь заработать два пистоля?
— Конечно хочу! — смеясь ответил возница.
— Так поверни направо и поезжай как можно скорее через Компьенн в Офмон. Понял?
Возница выразительно посмотрел на нее и сделал жест по направлению к карману. Мария протянула ему две золотые монеты и сказала при этом:
— Ты получишь вдвое, если быстро доставишь меня в Офмон.
Бич хлопнул, лошади подхватили, и легкий экипаж, подпрыгивая, помчался со скоростью ветра. Вскоре башни Парижа исчезли вдали и убийца перевела дух.

III
Шкатулка Сэн-Круа

Слух об обнаружении лаборатории на улице Бернардинов, о смерти кавалера де Сэн-Круа и аресте Лашоссе с быстротой молнии облетел Париж.
Затем обитателей квартала Мобер взволновало новое событие, стоявшее в связи с предыдущим: после того как лаборатория Глазера была опечатана, старый Гюэ, к ужасу своей дочери, был также арестован.
Плачущая Аманда прибегла к защите Брюнэ и своего верного Ренэ. Но последний и сам находился в самом грустном положении: после сделанного им ужасного открытия, он стремился как-нибудь известить свою мать о случившемся, но как мог он сделать это без ведома отца, который упорно продолжал закрывать ему двери родного дома, ожидая, чтобы Ренэ вернулся на путь истинный? В это время молодой человек получил из Шателэ предписание присутствовать при снятии печатей в лаборатории покойного де Сэн-Круа, во-первых, — в качестве доктора при верховном суде, во-вторых, — в качестве свидетеля происшествия. Ренэ пришлось покориться, и третьего августа, в восемь часов утра, он во второй раз стоял перед дверью подвала, из-под сводов которого на него самого и на все человечество распространилось столько зла.
Пикар, Дегрэ, Фратэ, доктор Моро, аптекарь Гюи, Симон, Ренэ Дамарр и советник Манго — вот кто должен был присутствовать при снятии печатей через сорок восемь часов после катастрофы, явился также Викторин, один из иноков ордена кармелитов, так как монахи, этого ордена хоронили тело отравителя. А Лашоссе сидел в это время в темной камере Консьержери, под надзором двух сторожей.
Советник Манго осмотрел печати, затем дверь была открыта, и комиссия в глубоком молчании вошла в комнату. Глаза Пикара быстро оглядели всю комнату, отыскивая шкатулку: ему очень хотелось заслужить обещанное золото, и теперь он с большим смущением вспомнил, что совершенно позабыл попросить маркизу подробно описать ему внешний вид шкатулки. В комнате было несколько ящиков и шкатулок, в которой из них скрывались важные бумаги? Дегрэ также едва мог скрыть свое нетерпение, но совсем по другим причинам. Фратэ принес из кухни большой стол и уселся за него, чтобы составлять протокол.
— Приступим к расследованию, — сказал Манго. — Господа Пикар и Дегрэ будут ставить каждую вещь на стол, чтобы мы могли хорошенько осмотреть и описать ее.
Манго поместился направо, Ренэ — налево от стола. Как раз возле молодого герцога стояло кресло Сэн-Круа, на спинке еще был перекинут его сюртук, который он снял, приступая к занятиям, а на высокой колонке стула висела его шляпа с длинным пером, прикасавшимся к плечу Ренэ.
Сперва в протокол были занесены показания Дегрэ и Дамарра, затем приступили к дальнейшим исследованиям. Страницы протокола уже покрывал длинный перечень найденных эссенций, летучих жидкостей, весов и различных мер веса, приборов, служивших для опытов, но все еще не было найдено ни одного предмета, которые Моро или Симон могли бы признать опасными и подлежащими судебному исследованию. Затем открыли один из шкафов, и в нем оказалась старинной работы шкатулка.
— Дегрэ, — тихо шепнул Пикар, — отставьте в сторонку эту шкатулку!
— Зачем?
— Я… думаю… я полагаю… я даже, наверное, знаю, что в этом ящике хранятся семейные бумаги, мы должны бы уважить семейные тайны…
Дегрэ с удивлением посмотрел на комиссара, потом перевел взгляд на сидевших за столом. Симон в эту минуту исследовал флакон с зеленоватой жидкостью, и все присутствовавшие внимательно следили за его движениями, так что оба служителя правосудия могли незаметно обменяться несколькими словами.
— Вы знаете, что содержит эта шкатулка? — спросил Дегрэ.
— Да… то есть я предполагаю, — смутившись ответил Пикар, — и я очень просил бы Вас, товарищ… Видите, маркизе Бренвилье было бы чрезвычайно интересно получить эту шкатулку, или вернее — находящиеся в ней бумаги. Как Вы знаете, денег у нее много, очень много… За шкатулку она не пожалеет двойной, тройной награды… Поняли?
Дегрэ тотчас понял положение вещей. Все нити запутанного лабиринта тайн и преступлений находились в его руках, и его глазам криминалиста все дело представлялось вполне ясно. Маркиза была главной виновницей всех преступлений: быстрая смерть всех д`Обрэ, сведения, полученные от Ренэ, близкие сношения между маркизой и Сэн-Круа, — все подтверждало твердо установившееся мнение Дегрэ, он только еще не пришел к заключению, каким образом группируются события.
— Господин комиссар, — холодно сказал он Пикару, — мы должны представить шкатулку на рассмотрение судей. Вы сами видите, что иначе мы не можем поступить. Я охотно постарался бы… но опасность слишком велика… Во всяком случае я постараюсь как-нибудь выудить эти бумаги.
Пикар нахмурился, но кивнул довольно благосклонно: он думал, что все-таки привлек сержанта на свою сторону.
— Ну, что же, господа, нашли Вы еще что-нибудь? — воскликнул Манго.
— Шкатулку, которая, по-видимому, замкнута, — ответил Дегрэ.
— Что Вы делаете, черт побери?! — прошептал Пикар.
— Оставьте! — также шепотом ответил Дегрэ. — Я открыл ящичек, — громко сказал он, — в нем нет ничего важного: какие-то листочки да записочки.
— Здесь все важно, — возразил Манго, — дайте сюда ящик!
— О, злой рок! — прошептал Пикар.
— Ничего, смотрите только в оба! — и с этими словами Дегрэ поднял тяжелую шкатулку и понес к столу, но в двух шагах от него как бы нечаянно выронил ее из рук, и из нее попадали на пол записки, пакеты, свертки, коробочки, а также кошелек с деньгами, все это раскатилось по всей комнате.
— Видите, господа, все это очень важно! — воскликнул Манго, — здесь, может быть, и заключаются самые важные улики.
Он бросился к шкатулке и хотел собрать рассыпавшиеся предметы.
— Ради Бога, подальше от этих вещей! — воскликнул Ренэ.
— Здесь, может быть, находятся самые страшные яды! — в один голос предостерегли врач и аптекарь.
Манго с испугом отскочил.
— Берите же скорей бумаги, — шепнул Дегрэ Пикару.
Комиссар машинально повиновался. Он хотел подобрать все содержимое шкатулки и притом припрятать письма и записки, а поэтому он ревностно принялся собирать выпавшие вещи. Манго благосклонно улыбался, считая весьма похвальным такой поступок Пикара, не побоявшегося даже действия ядов.
— Благодарю Вас, господин комиссар, — сказал он, видя, что Пикар подобрал уже целую груду пакетов, — отлично! Теперь пожалуйте все это сюда, на стол!
Дегрэ злорадно прищурился, он предвидел это. Смущенный Пикар бросил на него сердитый взгляд.
— Что же Вы раньше не захватили писем? — прошептал Дегрэ, когда он и Пикар снова нагнулись над разбросанными предметами.
— А зачем Вы уронили шкатулку перед самым столом? Если бы Вы сделали это около печки, я успел бы спрятать половину бумаг!
— Мне очень жаль… — прошептал сержант.
Все было положено на стол, и когда члены комиссии рассмотрели предметы, то почувствовали невольный ужас. Манго встал и сказал торжественным тоном:
— Господа, разгадка перед нами: здесь — письма и заметки, мы стоим перед удивительными открытиями.
Все обступили стол. Аптекарь Симон приготовил курильницу, и лабораторию окутали густые клубы дыма от курева, которое должно было предохранить присутствовавших от вредного действия ядовитых запахов. Затем, завязав себе рот губкой, пропитанной уксусом, Симон приступил к обозрению флакончиков с жидкостями и порошков.
Прежде всего члены комиссии обратили внимание на толстый запечатанный печатью пакет, на котором четким почерком было написано: ‘МОЯ ИСПОВЕДЬ’.
Присутствующие молча переглянулись, Дегрэ многозначительно кашлянул и протянул руку к письму, но Манго остановил его:
— Стойте! Исповедь умершего принадлежит не судьям, а священнослужителям. Мы не имеем права посягать на излияния раскаявшегося сердца. Отец Викторин, — обратился он к кармелиту, — возьмите это письмо!
— Писавший эти строки уже предстал перед своим Судьей, — сказал монах, взяв письмо, — он пойдет в рай или ад, смотря по делам своим, но не должно смертным узнавать то, что Господь не открыл им! — и с этими словами монах вышел из комнаты и отправился в кухню Глазера, где был разведен огонь.
— Как это глупо! — прошептал Дегрэ, — из этой рукописи мы узнали бы все разом. Ах, уж эти мне попы!
Между тем Симон продолжал развертывать пакеты. Лица судей становились все серьезнее, так как в каждом свертке, в каждой коробочке находились все новые опасные вещества. Тут был и мышьяк, и вытравливающие жидкости, и кислоты, и эфиры, стеклянные флаконы, которые бережно хранились в деревянных футлярах. Наконец Симон вынул два маленьких флакона, наполненных, по-видимому, прекрасной, чистой водой, только на дне флаконов лежал тонкий, розовый, похожий на известь осадок. Аптекарь взглянул на него и покачал головой. Затем нашли горшочек, наполненный оловом, семь коробок с сильно пахучими порошками, множество семян ядовитых растений, бутылочки с надписью ‘Змеиный яд’, завязанные пузырем банки со спиртом, в котором хранились какие-то частицы человеческого организма (врач признал их за части человеческих кишок). Таково было содержимое шкатулки кавалера де Сэн-Круа, и, очевидно, он очень дорожил им, так как все было завернуто и уложено самым тщательным образом. Падение шкатулки на пол доказало, что всякие случаи порчи или повреждения были предусмотрены. Для чего же Сэн-Круа так старательно берег все эти опасные, недозволенные сокровища?
Судьи признали шкатулку за удобную вещь, которую, в случае грозящей опасности, можно было легко унести со всем ее содержимым или быстро уничтожить, а вместе с ней и все, что как бы нарочно было собрано в ней и при уничтожении отнимало у обвинения все улики. Исповедь могла явиться следствием раскаяния, и Манго склонен был думать, что здесь был не несчастный случай, а самоубийство.
Во всяком случае найденные вещества были еще не исследованы, и не было явной причины осуждать умершего. Свет на все дело могла бы пролить только исповедь, но она погибла в огне. Однако сержант нашел среди листков и записок испанскую бумагу и вытащил ее из шкатулки. Очевидно она лежала сверх всего другого, но при падении шкатулки смешалась с прочими вещами. Вот что было написано на ней:
‘Прошу тех, в чьи руки попадет эта шкатулка, поступить согласно моей просьбе и передать ее со всем, что в ней находится, маркизе де Бренвилье, живущей на улице Св. Павла. Все, что лежит в ящике, принадлежит ей, это — вещи, никому не нужные и не имеющие никакого значения. Если маркиза умрет раньше меня, прошу нашедших шкатулку сжечь ее вместе со всем, что в ней находится, ничего не развертывая и не рассматривая. Заклинаю всемогущим Богом исполнить мою просьбу! Пусть тот, кому попадет в руки это письмо, не отягощает своей совести лишним грехом, за который он ответит перед Престолом Всевышнего. Это — моя последняя воля. Сэн-Круа, 2-го мая 1670 года. Париж’.
Дело становилось все более подозрительным. Теперь в него оказалась замешанной женщина, уже сильно скомпрометировавшая себя в парижском обществе и бывшая когда-то в связи с Сэн-Круа. Эту связь считали давно прекратившейся, а между тем маркиза являлась действующим лицом в этой драме, волновавшей весь Париж.
Дегрэ бегал по комнате, как тигр в клетке.
— Господа, необходимо все открыть, все исследовать! — говорил он, развертывая и расшвыривая пакеты, — о, я уверен, что не ошибаюсь!
Ренэ был одного мнения с сержантом: маркиза была соучастницей покойного в убийствах, соучастницей его сводного брата, значит, сын его матери сделался убийцей благодаря этой женщине.
— А вот и еще что-то! — торжествующе воскликнул Дегрэ, вынимая еще тяжелый пакет с надписью:
‘Этот пакет, запечатанный семью печатями, содержит бумаги, подлежащие после моей смерти сожжению’.
По знаку судей, Дегрэ сломал печати. В пакете оказалось тридцать четыре письма маркизы Бренвилье к Годэну де Сэн-Круа. Нескромность сержанта простерлась до того, что он развернул одно из писем, его рука попала как раз на одно из самых подозрительных. Оно было, может быть, самое короткое, но зато и самое значительное по своему страшному содержанию:
‘Капли подействовали через десять минут. Они должны быть сильнее, — написала маркиза торопливым, дрожащим почерком. — Жди меня сегодня ночью в лаборатории, мы займемся экспериментами и… поцелуями. До свидания, мой возлюбленный. Твоя Мария’.
Дегрэ радостно вскочил.
— Теперь все открылось! Все!
— Вы слишком скоры на заключения, — прервал Пикар.
— Успокойтесь, господа! — воскликнул Манго. — Все это доказывает только существование подозрительной и преступной связи. Что Вы подразумеваете под словами: ‘Теперь все открылось’?
— Да вот смотрите еще! — закричал Дегрэ, поднимая вверх руку с новой запиской, — слушайте!
‘Уплатить Годэну де Сэн-Круа, бывшему поручику драгунского полка Траси, четырнадцать тысяч франков немедленно по представлении вышеозначенным кавалером этого документа. Писано в Париже, третьего октября 1669-го года, скреплено моей печатью. Пенотье, генеральный контролер Лагедока’.
— Еще один! — со смехом воскликнул Дегрэ, — они вылезают из этого ящика, словно марионетки! Послушайте, господа: я — не ученый, я — простой полицейский, но говорю себе: время, когда была написана эта бумага, очень близко совпадает с днем смерти Сэн-Лорена. Пенотье получил его место… не качайте головами, господа!.. Ведь я ничего не сказал! Ага! Вот и еще! Я ждал встретить это имя!
Он поднял вверх кошелек, к которому была прикреплена записка: ‘Эти деньги принадлежат моему слуге Лашоссе’. Тут же нашлась записка самого Лашоссе, в которой он просил денег, говоря, что уже два раза напрасно ездил в Виллькуа к известному лицу, но не мог застать его. Виллькуа было поместье одного из умерших д`Обрэ, куда часто ездил Сэн-Лорен, записка была помечена числом, весьма близким ко дню смерти последнего. Кто мог быть ‘известным лицом’? И почему Лашоссе просил денег у Сэн-Круа, как не потому, что его путешествие совершалось по поручению именно Годэна.
А Дегрэ все вынимал пакет за пакетом. На одном стояла надпись: ‘Средство против разных женских болезней’, на другом — ‘Шесть чудесных тайн’.
Наконец сержант нашел обязательство на тридцать тысяч франков, выданное маркизой Бренвилье ее возлюбленному как раз через два дня после смерти ее младшего брата, сделавшей ее обладательницей всего состояния, ‘на случай, если она, Мария де Бренвилье, покинет этот мир’, как было сказано в документе. Казалось, для преступлений, о которых все догадывались, существовала установленная такса — цена крови. Сэн-Лорен был отправлен на тот свет за четырнадцать тысяч франков, смерть братьев д`Обрэ стоила почти вдвое.
Глаза Ренэ все больше омрачались, он ничего уже не слышал, ничего не видел, он почти ничего не сознавал, кроме смутного воспоминания об опасности, грозившей его дорогой матери. Поэтому он не заметил, что, после того как все вещи были тщательно пересмотрены, занесены в протокол и снова уложены в шкатулку, Дегрэ попросил разрешения удалиться и поспешно покинул комнату.
В глубокой задумчивости сидел Ренэ в кресле покойного Сэн-Круа, из этого состояния его вывел легкий толчок писца, приглашавшего его подписать протокол. Он пошел вслед за членами комиссии, расходившимися из лаборатории. Симон взял с собой для исследования флаконы с прозрачной жидкостью, доктор — препараты кишок. Предполагалось произвести опыты над животными, так как аптекарь считал бесцветную жидкость сильным ядом. Двое полицейских несли шкатулку.
А Дегрэ тем временем спешил на другой берег Сены, к дому д`Обрэ.

IV
Беглянка и преследователь

Достигнув дома д`Обрэ, сержант заметил необыкновенную суету перед широко раскрытыми воротами. Это показалось ему странным, и он немедленно пришел к заключению, что в доме произошло что-то необыкновенное. Быстро решившись, он подозвал одного из прохожих и спросил самым небрежным тоном:
— Что там случилось?
— А Вы еще не знаете? — с злорадной улыбкой ответил спрошенный: — маркиза Бренвилье сбежала.
— О! — воскликнул сержант. — Куда же?
— Ну, этого в доме никто не знает.
Предчувствие не обмануло Дегрэ, и он сердито прошептал:
— Я опоздал, мне следовало поторопиться.
Он прошел за решетку дома и сел у подъезда.
— Что Вы за человек, друг мой? — спросил его швейцар, только что кончивший обгладывать ножку каплуна.
— Кто? Я? — сказал Дегрэ, поднимаясь с места. — Я — очень богатый человек.
Швейцар окинул смельчака строгим взглядом, сочтя его за сумасшедшего, так как ответ звучал чересчур странно, и сказал после некоторого молчания:
— Ну, если Вы богаты, то плохо выбрали место на каменной скамейке возле нашего дома… У богатых есть другие места для отдыха.
— Друг мой, — продолжал Дегрэ, — я разбогател бы еще больше, если бы знал одну вещь.
— Какую?
— А Вы скажете ее мне?
— Если сам знаю.
— Скажите мне, здесь ли маркиза де Бренвилье, а если ее нет здесь, то куда она уехала?
— Ага, теперь я понимаю: пришли получить должок? Не тревожьтесь: если маркиза вернется, все будет уплачено.
— Да, ‘если’! Вы угадали, я очень заинтересован в этом деле, говорят, дама-то улизнула.
Дегрэ вынул из кармана камзола полдублона, монету, в то время бывшую в Париже в большом употреблении, и спросил:
— Не можете ли Вы сказать мне, что же именно говорят об этом?
Монета исчезла в руке привратника и он произнес:
— Мне, право, совестно… мне известно так мало!
— Вы знаете достаточно. Маркиза уехала?
— Уехала.
— Когда?
— Мы не видели ее уже более двух суток.
Сержант топнул ногой и снова опустил руку в карман.
— Куда уехала маркиза?
— Привратник молчал.
Новый дублон заблестел в руках Дегрэ.
— Куда она уехала?
— Я… я думаю… что она собиралась в Пикпюс.
— Так она туда и поехала? Конечно она поехала в своем экипаже, и слугам все должно быть известно?
В руке швейцара очутился второй дублон.
— Гм! — сказал верный страж. — Вот это-то и ставит нас в тупик. Она не приказала подавать карету, а… ну, Вы, кажется, благородный человек и стоите того, чтобы Вам помочь! Так знайте же, что маркиза в Пикпюс вовсе не поехала, потому что час тому назад оттуда приехал за доктором Банно камердинер маркиза Клод, который ничего не знал о прибытии маркизы в Пикпюс.
Дегрэ быстро поднялся с места и еще раз спросил:
— Так Вы не можете указать мне, куда уехала маркиза?
— Нет! Могу только прибавить, что по городу ходят странные слухи. Говорят о внезапной кончине одного известного лица… об арестах…
— Ну, и Господь с ними! — отрезал сержант и поспешно удалился.
Толпа перед домом д`Обрэ все возрастала. В отдельных группах толковали о последних новостях дня: о смерти Сэн-Круа, об аресте Лашоссе, о бегстве маркизы. По всему Парижу уже распространилось известие о разоблачении тайны улицы Бернардинов. Стараясь не обращать на себя внимания, Дегрэ вмешался в толпу, внимательно прислушивался ко всему, и его надежды вскоре оправдались: он услышал слова, показавшиеся опытному полицейскому слаще пения херувимов. Какой-то дюжий парень с важным видом рассказывал стоявшим около него слушателям:
— Они-то расспрашивают, ищут да ломают себе голову, куда делась маркиза, думают, что она в Пикпюсе, а я отвез ее в Офмон. И что же в этом особенного? Все Вы — просто болтуны и злоязычники! Разве благородная дама не может поехать, куда захочет?
— Даже к самому черту! — сказал один из слушателей при громком хохоте окружающих.
— Хоть бы и к нему! — не смущаясь продолжал рассказчик, — только она-то вовсе не туда отправилась! Готов поклясться, что она преспокойно сидит себе в Офмоне. Я вернулся оттуда вчера вечером и могу уверить Вас, что маркиза — прекрасная дама: недаром она дала мне двадцать франков на чай.
В эту минуту он почувствовал, что кто-то взял его за руку, и обернувшись очутился лицом к лицу с каким-то высоким человеком.
— На пару слов, друг мой! — сказал незнакомец, увлекая его в сторону. — Это Вы отвозили маркизу?
— Да, я.
— И получили на чай два золотых?
— Так точно!
— Хотите заработать третий?
— С большим удовольствием… Я очень люблю деньги.
— Вы получите золотой, если скажете мне, как Вас зовут.
— Меня зовут Мишель Сабл, а служу я кучером у господина Бонье, что живет на улице Драппери.
— Прекрасно! И маркиза наняла экипаж у Вашего хозяина?
— Да, у моего хозяина.
— Когда?
— Третьего дня, рано поутру.
— И повезли ее именно вы?
— И как великолепно! Сначала она хотела ехать в Пикпюс, да раздумала и, когда мы выехали из ворот Тампля, приказала повернуть на Офмон. В Сенлисе мы должны были переменить лошадей, потому что мне приходилось гнать вовсю.
— Отлично! И маркиза осталась в Офмоне?
— Думаю, что так, но наверно сказать не могу, потому что я тотчас же вернулся в Париж и в Сенлисе опять запряг своих лошадей.
— Это все, что мне нужно было знать. Вот Ваш золотой.
Наскоро простившись с возницей маркизы, сержант без промедления поспешил в Шателэ. Он чуть не оборвал проволоки от звонка в дежурную комнату, и, как только ему открыли дверь, бросился, ни с кем не здороваясь, вверх по лестнице, прямо в комнату начальника парижской полиции. После переговоров, длившихся не более пятнадцати минут, Дегрэ снова появился с целым ворохом бумаг и стал громко отдавать приказания, на дворе все пришло в движение, через полчаса в карете, запряженной бойкими лошадьми, сержант уже выезжал из ворот Тампля по дороге в Компьен.
Переменив лошадей в Сенлисе и Компьене, он на свежих лошадях поскакал через лес дальше. Уже наступал вечер, когда вдали показался бледный огонек: это был Офмон. У подъезда сержанта встретили слуги.
— Мне надо видеть маркизу де Бренвилье, — сказал он, вежливо приподнимая шляпу.
— Маркиза уехала отсюда третьего дня, — был ответ.
Дегрэ заскрежетал зубами, но, быстро овладев собой, продолжал:
— Очень жаль! Я привез Вашей госпоже хорошее известие. Не можете ли Вы сообщить мне, в какую сторону отбыла маркиза?
— В Пикпюс, к больному супругу.
— Поворачивай! — крикнул Дегрэ кучеру.
— Мы поедем назад, в Компьен? — спросил тот.
— Нет, — ответил сержант, которому, по-видимому, пришла новая мысль, — нет! Валяй в Лан, живо!
Карета повернула на большую дорогу, уже окутанную ночной мглой.

* * *

Экипаж, который Мария де Бренвилье наняла в Офмоне, чтобы вернее обеспечить себе бегство, с быстротой ветра уносил прекрасную преступницу по направлению к восточной границе. Успокоенная мыслью, что печати не могут быть сняты ранее определенного законом срока, маркиза принялась обдумывать свое положение. Она твердо знала, какие пути должна была избрать. Прежде всего ей следовало переехать французскую границу, а затем прибыть к Льежу, под стенами которого находился монастырь ордена святой Бригитты, за крепкими монастырскими воротами грешница твердо надеялась найти убежище и защиту, так как ни один сыщик не осмелился бы перешагнуть порог женского монастыря. Если бы ей удалось благополучно достигнуть этого мирного приюта, тогда — она была в этом уверена — она сумела бы оттуда успокоить грозную парижскую бурю.
На каждом повороте она с тревогой выглядывала из окна. Самые мирные путники казались ей подозрительными. Каждый, думалось ей, старался непременно заглянуть внутрь кареты. Под вечер вдали вырисовались верхушки ланских башен. На дороге стал чаще попадаться народ, с веселыми песнями возвращались домой работавшие в полях, нищенствующие монахи просили у маркизы милостыни. Наконец, в вечернем тумане перед беглянкой развернулся город. Устав от дневной жары, лошади с трудом тащили карету в гору, на которой раскинулся Лан. Наконец карета въехала в старые городские ворота.
— Где почтовый двор? — крикнул кучер караульному у городских ворот и, получив требуемое указание, в последний раз подогнал лошадей.
Те, наконец, дотащили путешественников до почтовой станции.
— Лошадей в Обантон! — повелительно приказала маркиза, а затем щедро расплатилась с прежним возницей, который с улыбкой поблагодарил ее и увел отпряженных лошадей.
Через полчаса карета уже уносила дальше маркизу, мозг которой по-прежнему неутомимо работал.

* * *

По большой ланской дороге быстро катился легкий экипаж, в котором сидел сержант Дегрэ, охваченный величайшей тревогой. Он всюду расспрашивал и наводил всевозможные справки, но никто не был в состоянии сообщить ему желаемые сведения, так как маркиза нигде не останавливалась. Видели, правда, несколько карет, но никто не обратил внимания на ехавших в них. Дегрэ не сомневался, что маркиза спешит к границам Франции, ища в бегстве спасения от рук правосудия, поэтому он и выбрал Лан, лежавший на прямом пути за границу. Из окна кареты сержант внимательно разглядывал каждый куст, каждый домишко на дороге. Он уже переспросил около тридцати прохожих — ремесленников, вербовщиков, фокусников, нищих, монахов, но ни от кого не получил удовлетворительного ответа. Его не смущало палящее солнце, безлунная ночь казалась ему достаточно светлой, чтобы разглядеть всякого встречного. Наконец усталость взяла свое, Дегрэ закрыл глаза и проснулся только на рассвете.
— Что это виднеется впереди в тумане? — спросил он кучера.
— Это — Лан, — услышал он в ответ.
В эту минуту послышалось щелканье бича, и сержант увидел верхового, небрежно покачивавшегося на лошадях, в поводу он вел вторую лошадь, усердно посылая в чистый утренний воздух клубы отвратительного табачного дыма. На лошадях была надета сбруя, по-видимому они были ранее запряжены в экипаж. Сержант учтиво поклонился верховому, и тот ответил ему тем же.
— Раненько поднялись, голубчик! — обратился к нему сержант, приказав своему кучеру остановиться.
— Ничего не поделаешь, — ответил тот, — хочу к вечеру вернуться домой.
— А Вы куда едете?
— За Компьен.
Сержант удвоил внимание. Уже с самого начала ему бросились в глаза серебряные украшения на сбруе, а теперь он заметил еще на шорах гербы с блестящей короной.
— Какие прекрасные лошади! — сказал он, вынимая из погребца фляжку. — Вы, кажется, служите у хороших господ?
— Еще бы!!
— Выпей-ка для подкрепления, — продолжал Дегрэ, наливая полную чарку и подавая ее верховому. — Ваши господа, должно быть, очень знатного происхождения, это видно по гербам, вероятно из землевладельцев, удостоенных дворянской грамоты в тысяча шестьсот пятидесятом году.
— Не думаю, — со смехом ответил верховой, — мои господа постарше родом. Фамилия д`Обрэ существует не с указанного Вами года.
Эти слова были лучом света для сержанта.
— Обрэ? — повторил он дрожащим от волнения голосом. — Это — покойный отец маркизы де Бренвилье?
— Он самый.
— Значит, Вы едете в Офмон?
— Именно.
— Вы оттуда и приехали? И привезли маркизу де Бренвилье?
— Да, да, — ответил спрашиваемый.
Ему вдруг стало жутко от этих поспешных расспросов. Он не мог уяснить себе, почему поездка маркизы возбуждала такой интерес, так как не знал причины ее: Мария ограничилась несколькими отрывочными словами о поездке в монастырь святой Бригитты, но его удивление уступило место величайшему страху, когда незнакомец неожиданно выскочил из кареты и, схватив его лошадь за узду, вынул из-за пояса пистолет и произнес:
— Куда отвез ты маркизу?
— Я…
— Куда? Отвечай или я убью тебя!
— В Лан.
— Она там и осталась?
— Нет.
— Куда же она отправилась оттуда?
— Не знаю.
— Подумай хорошенько! Я знаю тебя, ты служишь в Офмоне, я помню твое лицо, если ты обманешь меня, то компьенская полиция сумеет разыскать тебя. Два дня назад ты выехал с маркизой из Офмона… Это — ее лошади, и ты должен знать, куда она поехала.
Дрожащий слуга сообразил, что случилось что-то необыкновенное, и, не долго раздумывая, ответил:
— Уверяю Вас, что мне совершенно неизвестно, куда собиралась маркиза, я слышал только, будто она в Лане взяла почтовых лошадей и поспешно уехала.
— Так и есть! — воскликнул Дегрэ, — это — прямая дорога за границу. Вперед! Живо! — крикнул он, прыгая в карету. — За каждую милю плачу вдвойне!
Карета помчалась, поднимая за собой облака пыли, а кучер из Офмона продолжал неподвижно стоять на дороге, подобно конной статуе, пока карета не скрылась в лежавшей перед Ланом низине.

V
Носители проклятия

Весь Париж был в страшном волнении. Каждый час приносил все новые и все умножавшиеся известия, поразительнее всего было то, что слухи об исчезновении маркизы Бренвилье в течение дня подтвердились. Ужас охватил высшее общество, среди которого вращалась маркиза. Хотя против нее не было еще положительных улик, но мрачные события, погрузившие весь Париж в горе и заботу, тесно связывались с ее именем: она оказалась среди подозреваемых, она сама была под подозрением.

* * *

Король был страшно разгневан, в таком состоянии его редко кто видел до этого дня. Он уже два раза спрашивал, получены ли новые известия из Парижа, и, получив отрицательный ответ, молча ходил по своему рабочему кабинету, заложив руки за спину и кусая губы. Иногда он останавливался около стола, за которым работал со своими министрами во время пребывания в Версале. От времени до времени он перелистывал груду донесений начальника полиции, лежавших на столе, и каждый раз с его губ срывались слова:
— Ужасно! Отвратительно!.. А я еще не хотел верить этому!
Свидетелями его волнения были две дамы и двое мужчин. Дамы были маркиза Монтеспан и герцогиня Орлеанская, мужчины — герцог Орлеанский и шевалье де Роган, человек необыкновенной красоты, только что прибывший ко двору из Бретани.
Маркизу и герцогиню подослали к королю, чтобы несколько успокоить его, потому что страшные вести привели его в такое раздражение, что никто не решался подступиться к нему. Читатель может видеть из этого, что королева уже тогда прибегала к помощи Монтеспан, если желала видеть своего супруга в хорошем расположении духа, хотя Лавальер все еще, подобно тени, появлялась в залах Версаля.
Маркиза Монтеспан сделалась с некоторых пор идолом всех тех, кто искал мест и повышений. На нее всегда были обращены внимательные взоры, а последние месяцы обожание к ней сделалось всеобщим. Почему же? Только потому, что маркиза переменила манеру одеваться. С некоторых пор она стала появляться в необыкновенно широких юбках, а вместо лифа носила камзол, подобный тем, какие носили кавалеры при Людовике XIII, этот камзол не сходился впереди, застегиваясь только золотыми или шелковыми аграфами, а из-под него падала широкая, кружевная рубашка, богатыми складками ложившаяся вокруг талии. Этот костюм был очарователен, и можно было думать, что маркиза выбрала его за его грациозную красоту, но некоторые смелые придворные проныры скоро разузнали, что под этим деликатного свойства костюмом, тайна, которая неминуемо должна была дать молодой маркизе известную власть над королем. С этой минуты молодую женщину осаждали всевозможные честолюбцы и искатели приключений.
Когда важная новость о беременности Монтеспан достигла до ушей королевы, она упала в обморок.
— Да будет воля Божия! — со вздохом сказала она, с трудом оправившись от потрясения, а после того приказала позвать маркизу и объявить ей, что с этого дня она получает право посещать ее, королеву, без приглашения и садиться в ее присутствии.
Итак, маркиза Монтеспан приблизилась еще на один шаг к своей цели, сделала еще один шаг на своем опасном пути, между тем как Мария де Бренвилье быстро стремилась к мрачной пропасти, уже готовой поглотить ее.
Молодая королева ответила на печальную для нее новость глубокой покорностью, маркиза Монтеспан схватила милостиво протянутую ей руку, поцеловала ее, — и крепче утвердилась на своей позиции. Ее головку наполняли обширные планы: она услышала, что дофин — наследник престола — не долговечен.
Только одно препятствие стояло на ее пути — ее муж, Анри де Монтеспан. Он уже давно удалился от двора, его письма становились все строже, и в них проглядывало раздражение. Маркиза даже решилась показать некоторые из них королю, но тот только улыбнулся и ответил:
— Я — король!
Женщина, стоявшая в близких отношениях к могущественнейшему из властителей Европы, красавица, очаровательные качества которой делали простительными и несправедливость, и произвол, — могла отважиться осаждать короля просьбами или увещеваниями. Поэтому и в описываемый нами тревожный день в Версале Атенаиса сказала Людовику:
— Государь, оставьте эти мрачные мысли, иначе нам придется подумать, что Вы презираете всех нас.
Король бросил на маркизу нежный взгляд.
— О, не думайте, что отвратительные поступки одних заставят меня забыть благородство других. Известно ли Вам, о чем я узнал, господа? — обратился он к присутствовавшим, — известны ли Вам открытия, сделанные ла Рейни и Паллюо? Вот здесь, в этих бумагах, скрыты ужасные вещи, а у меня, короля, связаны руки, и я не могу отомстить за злодейства так, как считал бы необходимым. Если бы я был только судьей, а не королем и первым рыцарем Франции, — приказы об арестах посыпались бы дождем, и Бастилия скрыла бы в своих стенах многих из тех людей, которые еще сегодня гордо разъезжают по Парижу в раззолоченых каретах.
— О, государь! Возможно ли это? — в ужасе воскликнула герцогиня Орлеанская.
— Эти слова я всегда говорил Паллюо в ответ на его подозрения, милая Генриетта. Сегодня я увидел, что даже Людовик Четырнадцатый может ошибиться, если воображает, что знает своих подданных. Я считал, что подобная зараза невозможна у меня, во Франции.
— Государь, — сказала маркиза, — я когда-то знала маркизу Бренвилье, она с самой ранней молодости была игрушкой своих страстей. Я ни минуты не сомневаюсь в том, что эта ужасная женщина одна виновата во всем, через нее проникло зло в наш добрый, старый Париж, она с адской проницательностью сумела найти себе помощников. Если маркиза не появится больше в нашем обществе, мы избавимся от этих ужасов.
— Не появится в нашем обществе?! — воскликнул король. — Вы судите чересчур снисходительно! В этот момент маркиза Бренвилье, может быть, уже находится в руках человека, который придаст ее палачу.
— Как, государь? — воскликнула испуганная Атенаиса. — Вы хотите, чтобы Бренвилье…
— Судили, — с ледяным спокойствием докончил Людовик.
— Даму из такого старинного рода! Дочь д`Обрэ?
— Которого она сама убила, если не лгут все улики. Людское правосудие должно получить свою жертву… Остальных пусть судит Бог, — тихо прибавил король, а затем громко продолжал: — но Вы ошибаетесь, если думаете, что маркиза является причиной отвратительной язвы, которая, подобно нравственной чуме, заражает чувства и толкает на страшные преступления. Один из преступников, некий Лашоссе, сделал очень странные признания: он уверяет, что первоисточником всего зла является итальянец Экзили, бывший врач покойной королевы, моей матери, находящийся теперь в Бастилии. По словам Лашоссе, этот отравитель узнал самые страшные тайны из одной таинственной и проклятой книги, написанной тысячи лет тому назад. Итальянца схватили, и книга была найдена в его вещах.
Маркиза Монтеспан побледнела, как смерть. Тайный голос говорил ей, что она снова будет увлечена в водоворот злых сил, с которыми она уже несколько раз соприкасалась со времени своей первой встречи с Бренвилье. В ту же минуту она осознала, что больше, чем когда-нибудь, должна держаться настороже и запастись всем своим присутствием духа. Слишком многое было поставлено на карту, а опасный путь был крут и тяжел. Это место дороги ей следовало пройти спокойно и уверенно.
— И что же, эта страшная книга находится теперь в руках судей? — спросила она с недоверчивой улыбкой.
— Да, но никто не может прочесть ее: невозможно разгадать знаки и фигуры, так как ключ к ним, как это называют ученые, не найден. Вероятно он уничтожен.
Маркиза вздохнула с облегчением.
— В таком случае, государь, трудно будет получить какие-нибудь разъяснения. Лучше всего сжечь эту книгу.
— Нет, — возразил король, — судьи и врачи во что бы то ни стало хотят разобрать ее содержание. Для спасения, для защиты человечества необходимо исследовать эти ужасные рецепты. В случае нужды итальянца перед казнью подвергнут пытке. Я и сам хочу видеть книгу, причинившую столько зла, я хочу узнать, не сказки ли все это. Я с минуты на минуту ожидаю Пикара, начальника полиции. Он привезет мне книгу, я приказал также явиться человеку, который сумеет понять ее, так как его познания в старинных письменах и рукописях пользуются общей известностью, словом, я пригласил герцога де Мортемара, Вашего батюшку, маркиза.
Ежедневное упражнение в искусстве скрывать свои истинные чувства закалило Атенаису Монтеспан и научило ее быть готовой к неожиданным впечатлениям, но слова короля так поразили ее, что, прижав руку к дрожащим губам, она бессильно опустилась в кресло.
— Господи Боже! — вскрикнула герцогиня Орлеанская, — маркизе дурно!
Король бросился к Атенаисе и схватил ее за руку.
— Вы слишком близко принимаете это все к сердцу, Ваша благородная душа возмущена преступлением. Зачем Вы пришли сюда, Атенаиса? — шептал он ей на ухо. — Вы забыли, что должны беречь себя!
Маркиза медленно подняла на Людовика взор своих прелестных глаз. В эту минуту она была очаровательна.
— Вам лучше уйти, — сказал король, — я жду посетителей с минуты на минуту.
Герцогиня Орлеанская протянула королю руку для поцелуя. Атенаиса сделала обычный поклон, и обе дамы вышли из комнаты, не обращая внимания на герцога Орлеанского.
— Вы, по-видимому, мало интересуетесь этим делом, брат мой, — заметил король, — по крайней мере гораздо меньше, чем Ваша супруга и маркиза де Монтеспан.
Герцог насмешливо улыбнулся.
— Что мне говорить! Собственно говоря, не для чего щадить наше общество. Где является такого рода зло, его необходимо вырвать с корнем.
— Вы очень строги, — возразил Людовик, бросив мрачный взгляд на Филиппа, — к сожалению на многое очень часто приходится закрывать глаза.
— Кроме того, — продолжал герцог, пропуская мимо ушей этот явный намек, — господа парижане только и делают, что упражняются в остроумии да в шутках, которые у них всегда наготове. Они могут свидетельствовать о том, что даже дьявольская власть бессильна перед их юмором.
При этих словах лицо герцога приняло злое и коварное выражение.
— Вы подразумеваете шутки, ходившие в Париже, когда Ваш друг, шевалье де Лоррэн, отправлялся в Рим? — не менее злобно возразил король.
— Государь! — воскликнул Филипп, — вы — мой монарх, но в то же время и брат… Не оскорбляйте меня! Шевалье де Лоррэн был и есть мой друг. Я — принц крови, и моя рука еще достанет до тех, кто был причиной его изгнания.
— Успокойтесь, Филипп! Я знаю, что тогда Вы были оскорблены, но я не мог поступить иначе. Что касается остроумия парижан, то они уже проявили его в деле отравлений: они дали ужасным ядам прозвище ‘порошок наследников’. Как Вам это нравится, Филипп? Порошок наследников! Если бы я обращал внимание на подобные мелочи, я мог бы призадуматься над этой страшной шуткой. Ведь у меня только один сын, которому будет принадлежать корона Франции, а яды убивают королей так же, как и простых бедняков.
В эту минуту дежурный камергер доложил о прибытии Пикара и герцога де Мортемар. Король открыл незаметную дверь в стене и очутился в маленькой квадратной комнате, освещенной только слуховым окном. Здесь он обыкновенно принимал, когда жил в Версале, здесь же ожидали придворные его пробуждения и утреннего приема.
Герцог Мортемар и Пикар ждали его в почтительных позах. Мортемару Людовик протянул руку, к Пикару же обратился очень строго:
— Я назначил Вам явиться в час, Вы опоздали на целых четверть часа. Как могли Вы заставить ждать меня, Вашего короля?
— Приказ Вашего величества застал меня за составлением доклада, как только он был готов, я поспешил в Версаль, в надежде, что Вы, Ваше величество, простите мне опоздание, происшедшее из-за исполнения долга службы.
— Ну, хорошо!.. Привезли Вы книгу?
— Да, государь, — и Пикар вынул из-под камзола четырехугольный пакет, завернутый в синюю бумагу и обвязанный шнурком, на котором висела печать Шателэ.
— Положите на стол и развяжите! — приказал король.
Пикар положил пакет на указанный ему мраморный стол и стал развязывать его, а король дал знак Мортемару приблизиться.
Герцог мало изменился с тех пор, как мы расстались с ним. Он даже, казалось, помолодел благодаря жизни, полной движения. Поселившись в своем доме в Париже, он не оставил своего любимого занятия, и его библиотека, по-прежнему, представляла коллекцию редких и замечательных книг. Любовь короля к его дочери, совершенно изменившая обстоятельства и семейные отношения обеих фамилий: Мортемар и Монтеспан, сперва встревожила его, но мало-помалу он совершенно успокоился. По временам на него находили минутные опасения, когда ему вспоминались странное появление монаха и смерть духовника, но, вращаясь в легкомысленном обществе своего времени, наблюдая обычное тому веку возвышение или падение тех или других лиц и поддаваясь туманившему и молодые, и старые головы блеску царствования Людовика XIV, — блеску, непонятным очарованием колебавшему самые прочные убеждения, герцог понемногу пришел к заключению, что причиной давней катастрофы явился простой случай. Он даже смеялся над своими прежними страхами и собирался достать таинственную книгу из пыльного шкафа, когда ему приведется побывать в замке Мортемар, где он не был с самого переезда в Париж.
Получив повеление короля явиться к нему, герцог подумал, что его ждет какая-либо новая милость, атмосфера версальского двора порождала в женщинах безграничную преданность, в мужчинах — умаление самоуважения. Редко кто мог спастись из этого водоворота, только два пути оставались тому, кто стремился навсегда ускользнуть от влияния двора, армия и монастырь.
Итак, герцог Мортемар явился на зов короля с видом человека, питающего некоторые надежды. Но лицо короля было очень серьезно. Схватив герцога за руку и машинально разрывая кружева его манжет (это была привычка, к которой Людовик часто обращался во время важных разговоров), король сказал ему,
— Я призвал Вас, герцог, чтобы воспользоваться Вашей ученостью.
— Мои знания, как и моя жизнь, посвящены служению Вашему величеству.
— Вы, конечно, слышали ужасные новости, в последние дни взволновавшие Париж, Францию и меня, ее короля, и обнаружившие страшные тайны? К сожалению, оказалось правдой, что страшное зло получило распространение, и, может быть, самые старательные розыски ничего не открыли бы, если бы не случай или даже более — не рука Провидения, выведшая на свет Божий то, что долго оставалось скрытым.
— Я с большим сожалением узнал, государь…
— Знаю. Вы — друг человечества. Поэтому для Вас будет большим облегчением узнать, что источник зла открыт, что мы вырвали ядовитый корень, приносивший такие зловредные плоды. Мой суд узнал от одного сознавшегося преступника, что гибельные познания сделались известны благодаря одной достойной проклятия книге, находившейся в руках главного преступника, итальянского врача Экзили. Эта книга представляет совершенную загадку и была понятна лишь для посвященных членов ужасного союза. Ни один изыскатель не мог определить значение фигур, помещенных в книге, а так как я хочу узнать истину, то и обратился к Вам, герцог, так как Ваши познания древних письмен почти вошли в пословицу. Ведь говорят: ‘Умен и сведущ, как Мортемар’. Вот книга, герцог! Прошу Вас рассмотреть ее.
Трудно описать, что почувствовал герцог при первых же словах короля о таинственной книге. Ему показалось, что потолок рушится на него, в глазах у него потемнело. У него даже не было сил ответить подобающим образом на комплимент короля. Он, как преступник, подошел к мраморному столу, около которого стоял Пикар. Король последовал за ним.
Увидев книгу, герцог невольно закрыл глаза, а лицо короля явно омрачилось. Мортемар с первого взгляда узнал манускрипт, который так страстно вымаливал у него таинственный монах пятнадцать лет тому назад и страницы которого были запечатлены проклятием монаха. Каким образом очутился он здесь, в кабинете короля? Да, проклятие исполнилось, зло и гибель вышли из стен замка Мортемар, его собственного замка, и распространились по всему свету. Одна половина пророчества уже исполнилась ужасным образом: человечество пострадало, а Мортемары поднимались все выше по блестящей, опасной дороге. Прекрасная Атенаиса, на прекрасное личико которой когда-то с такой нежной заботой любовался ее отец, блистала теперь благодаря греху. Герцог позабыл всю свою философию и украдкой перекрестился.
— Итак, это — чаша гнева, излитого на несчастное человечество, — сказал король.
Герцог пришел в себя. Он понял, что погибнет, если король в эту злополучную минуту гнева и раздражения узнает, что он, герцог Мортемар, был когда-то обладателем вредоносной книги, что из-за него она вышла на свет Божий, так как он не уничтожил ее. Поднимется духовенство, заговорит общественное мнение, вор, укравший книгу, не станет молчать, откуда взял ее. Все это промелькнуло в голове герцога и он почувствовал, что должен вооружиться всем своим хладнокровием.
Дрожавшие руки почти отказывались ему повиноваться, но, сделав над собой усилие, он схватил книгу, и, повернувшись спиной к королю и лицам, находившимся в комнате, отошел к тому месту, куда падало более света из слухового окна.
— Ваше величество, простите, мне нужно некоторое время, чтобы рассмотреть книгу, — сказал он.
Король сделал рукой движение, выражавшее его согласие.
Скрыв свое лицо от глаз присутствовавших, Мортемар для вида перевертывал страницы. Зная арабский язык, он нашел в конце книги указание, что ключ к содержанию находится в третьей части сочинения, но этой части не было: последние листы были оторваны, и, очевидно, совсем недавно. Лицо герцога прояснилось: знаки и фигуры оставались загадкой. Кто мог разрешить ее?
— Ваше величество, — сказал Мортемар, — эта книга содержит преступные указания для приготовления ядов, вредных эликсиров и тому подобных средств, но она потеряла свое значение, так как при ней нет разъяснения относительно состава употребляемых материалов, их количества и веса. Очевидно ключ к книге потерян или преступники уничтожили его. Если Вы, Ваше величество требуете моего мнения, то могу только предложить Вам, государь, приказать сжечь эту книгу.
Несколько мгновений король молчал в раздумье, а потом сказал:
— Я не согласен с Вами, герцог. Изучением зловредных веществ можно научиться предохранять себя от опасности. Отравители, конечно, уже многих научили своему искусству, кто может поручиться, что зло не будет распространяться далее? Против этого необходимо принять меры. Если преступники увидят, что найдены средства для борьбы с ними, они бросят свое страшное ремесло. Человек, который может дать нам ключ к этой книге, существует: это — итальянец Экзили. Его можно принудить к этому строжайшими мерами: пытка заставит его говорить, прежде чем он расстанется с жизнью на Гревской площади, как я решил. Через него мы можем также узнать, откуда взялась эта книга, кому прежде принадлежала, и таким образом, тайна преступлений будет раскрыта и, может быть, исчезнет навсегда.
Герцог вздрогнул. Его испуганный взор невольно поднялся к небу. В эту минуту он заметил женскую фигуру, мелькнувшую в галерее, которая проходила на уровне слухового окна, и испуганно спрятавшуюся за золочеными перилами. Мортемар узнал в ней свою дочь.
Пока король разговаривал с Пикаром, а остальные присутствовавшие были заняты рассматриванием книги, герцог несколько оправился. Затем король оставил комнату, придворные последовали за ним, Пикар также ушел. Тогда герцог, не спускавший взора с галереи, бросился наверх по лестнице и увидел женщину, лежавшую на полу. Он не ошибся: это была Атенаиса.
— Зачем ты здесь? Ты не должна была подслушивать! — прошептал герцог.
— Ах, отец! Я хотела удостовериться… меня мучают страшные предчувствия. Я знаю, что причина всех несчастий эта книга.
— Уйдем! — стал упрашивать герцог, увлекая за собой дочь. — Как могла эта книга выйти из стен замка Мортемар! — простонал он.
— Как? — повторила Атенаиса. — Ее унесла женщина, которая теперь отдана в руки палача, и именно Мария де Бренвилье!
— Атенаиса, ты бредишь?
— Ах, я желала бы, чтобы это был бред! Но это так, отец, Мария похитила книгу из Вашей библиотеки, наш покойный духовник дал ее ученому монаху, чтобы тот объяснил ее содержание, а после смерти духовника книга, очевидно, попала в руки злодеев, которые соблазнились ее преступным содержанием и применили то, что написано в ней… Ах, мне все теперь ясно! Итальянец Экзили добыл откуда-то книгу, Сэн-Круа был его товарищем по заключению в Бастилии, потом к ним присоединилась и маркиза… Любовь и алчность, честолюбие и преступление! Вооруженная разрушительными, губительными силами, поддерживаемая своими сообщниками, Мария пошла по ужасной дороге, но средства идти по ней достались ей от семьи Мортемар. О, какие злобные насмешки возбудило бы здесь известие, что эта книга, причина ужасных преступлений, вышла из библиотеки герцога Мортемара, что король благосклонен к той семье, на которой лежит проклятие! Правду сказал монах: ‘Пусть падет вся вина на твою голову, весь позор на твою семью за то, что ты не уничтожил этой книги!’.
Разоблачения Атенаисы и ее волнение так подействовали на ее отца, что он не мог произнести ни одного слова. Он уже предвидел возможность следствия и суда. Что будет с его благородным именем? Он покорно склонил голову под тяжелым ударом и тихо промолвил:
— Ты права, Атенаиса… проклятие перешло на нас… Ах, если бы мы никогда не поднимались так высоко!
Маркиза хотела возразить, но в это время в галерее, по которой они шли, показался Лозен с толпой придворных, а это означало, что сейчас появится король.
Людовик вошел в блестящем костюме и направился в зал, где сегодня давал аудиенцию голландскому послу. Увидев герцога Мортемара и его дочь, он подошел к ним и произнес:
— Герцог Мортемар, я надеюсь видеть Вас сегодня у себя на вечернем собрании. Я нуждаюсь в развлечении, мне хочется развеселиться.
— Государь, — сказала герцогиня Орлеанская, подошедшая вместе с мужем, — Вы слишком принимаете к сердцу всякое дело. Вот я так вовсе не боюсь. Слава Богу, маркиза Бренвилье далеко от нас.
Филипп Орлеанский бросил на свою прелестную жену язвительный взгляд и со злобной насмешкой сказал:
— Та-та-та! Вот как мы заговорили! А я помню время, когда Вы очень охотно болтали с маркизой Бренвилье, когда эта опасная женщина была идолом всех гостиных, благодаря своим светским талантам, а также своему благочестию, когда д` Альбрэ, д`Уданкуры и все, как их там звали, разрывались для нее, когда Вы даже в приемной королевы-матери целовали ее. Откуда же теперь такой страх? Подождите же, пока ее вина будет доказана. Видите, я снисходительнее к Вашим друзьям, нежели Вы были всегда к моим.
Герцогиня вспыхнула, как зарево.
Между тем король в это время шептал на ухо Атенаисе:
— Что случилось?
— Государь, мы говорили о маркизе Бренвилье.
— Не упоминайте ее имени! Оно наводит на меня ужас! — воскликнул Людовик.
— А на меня нисколько! — с несколько принужденным смехом сказала герцогиня Орлеанская. — О, у меня сильная душа, я нисколько не боюсь ядов!
— Смотрите, не вызовите злых духов, Генриетта, — поспешно прервал Людовик, — у нас и так довольно всяких ужасов!
— Обратите внимание: большая часть преступлений отравителей имела основанием или любовь, или месть, — прибавил герцог Орлеанский.
Король и его свита оставили галерею, и Атенаиса опять осталась наедине с отцом. Вдруг она слегка ударила себя веером по лбу.
— У меня явилась одна мысль! Скорее, отец! — воскликнула она, а затем поспешно спустилась во двор и подозвала пажа. — Попросите ко мне господина Пикара, вон он садится в свою карету.
Комиссар тотчас явился.
— Как Вы думаете, — сказала ему шепотом Атенаиса, — значу я что-нибудь при дворе?
— О, Вы, маркиза, — божество, перед которым преклоняется весь двор! — с низким поклоном ответил Пикар.
— Не преувеличивайте! Вот в чем дело: где заключен итальянец Экзили?
— В тюрьме Консьержери.
— Я хочу говорить с ним.
— Как? Вы? — Пикар отшатнулся.
— Без колебаний! Когда я могу видеть его?
— Послезавтра вечером, если уж Вы этого хотите.
— Моя благодарность не замедлит.
Пикар снова поклонился.
— Вы знаете дом, в котором живет вдова Скаррон? — продолжала Атенаиса.
— Знаю.
— Встретьте меня там послезавтра вечером. В котором часу это возможно?
— В девятом, маркиза.
— Итак, Вы придете к мадам Скаррон.
Пикар отвесил глубочайший поклон, когда же он поднял голову, маркиза уже исчезла.
— Ах, черт! — бормотал Пикар, садясь в карету, — я вижу на горизонте своей будущности золотые облака, из которых польется дождь дукатов… В Париж, и скорее! — крикнул он, и экипаж быстро выехал из-за железной решетки дворцового двора.

VI
Беглянка и преследователь

Экипаж маркизы Бренвилье мчался через Тиашский лес, по узким дорогам, среди холмов, густо заросших кустарником. При выезде из леса расстилалась огромная прогалина, замыкавшаяся вдали отрогами Арденских гор.
Экипаж приближался к крепости Рокруа, маркиза уже могла разглядеть блестящие каски часовых на валу. Часы пробили девять, когда она въезжала в город. Вскоре она была уже у почтовой станции.
— Лошадей до Живэ! — крикнула Мария, завидев содержателя почты.
— Лошадей? — повторил он, — невозможно!
— Почему невозможно? — с испугом спросила маркиза.
— Раньше трех часов нельзя получить лошадей, потому что архиепископ едет из Сэн-Кантена в Люттих и взял всех лошадей под свою свиту. В Шинэ они меняют лошадей, тогда наши лошади придут обратно. Угодно Вам подождать?
От гнева и беспокойства маркиза невольно стиснула руки.
— Друг мой, — сказала она почтальону, который ее привел, — не отвезешь ли ты меня дальше, до Живэ?
— Никак нельзя, сударыня: лошади не выдержат. Притом дорога через лес очень плоха.
— Вы знаете, я хорошо плачу.
— Да, но если лошадь падет?
— Я заплачу за лошадь.
— Мы можем не найти другой лошади: ждут войны, и лошади стали редким товаром.
— Тогда мне придется ждать, — сказала маркиза и вышла из экипажа.
— Только бы не напрасно, — заметил почтарь, — может быть, лошади воротятся из Шинэ порядочно усталые, и Вам придется прождать еще часа два лишних. Ведь и скотине надо дать вздохнуть.
Маркизу передернуло, ее озабоченность превратилась в настоящий страх, она считала минуты. Что-то теперь в Париже? Известно ли ее бегство? Преследуют ли ее? О, как ползут часы, минуты, секунды! Шинэ всего в двух милях, почему же лошади не возвращаются? Роковая судьба!
Она смотрела на церковные часы, старалась разглядеть, сколько они показывают, ее острые глаза следили за стрелками, она хотела бы заставить часовые колеса вертеться вдвое быстрее. Потом она вынула свои драгоценные часы и сверила время. Наконец она спросила, где здесь можно позавтракать, и пошла в дом напротив, который ей указали.
Она заказала себе завтрак и села к столу в комнате, пропитанной запахом пива, вина и табачного дыма. Но только что принесли завтрак, как на улице раздался стук копыт: это пришли лошади из Шинэ. Не дотронувшись до кушанья, маркиза побежала на почтовую станцию.
— Четверку лошадей до Живэ! — сказала она содержателю почтового двора, вежливо снявшему перед ней шляпу.
— Не знаю, возможно ли это, прекрасная госпожа: коням надо отдохнуть.
— Мне надо в Льеж!
Только что вернувшиеся почтальоны сердито заворчали:
— Неужели опять ехать!
Ужас маркизы возрастал, еще один час был потерян.
— Послушайте, — сказала она содержателю почты, — я так тороплюсь потому, что хочу застать еще живым умирающего родственника. Будьте милосердны, дайте мне лошадей! А ты, — обратилась она к стоявшему около нее почтальону, — получишь втройне, если повезешь меня сию минуту.
— Дама очень торопится… к умирающему, — сказал содержатель почты, — по-христиански следует ей помочь. Живо, Жан! Запрягай четверку и с Богом в путь!
— Тройная плата? — повторил Жан.
— Тройная, мой друг, — подтвердила Мария.
— Ну, так уж поедем, коли так! Только если что случится, так я не при чем.
Маркиза заплатила за лошадей, заплатила страшно дорого за тот завтрак, которого не съела, затем вскочила в карету, и колеса загремели по мостовой.
— Вишь как торопится! — засмеялся один из почтальонов. — Заметили ли Вы, как она побледнела, когда Вы сначала сказали, что нельзя дать лошадей?
— Как не заметил! Да и то сказать: спешит к умирающему.
— Она, по-моему, не похожа на опечаленную женщину, — возразил почтальон.
Когда маркиза проезжала ворота Рокруа, был уже полдень. Она потеряла три часа, — Дегрэ их выиграл.

* * *

Была поздняя ночь. По тихим улицам Рокруа мчалась карета. Она остановилась у почтового двора, и громкие удары посыпались в закрытые ставни, между тем, как почтальон звонил в колокол. Но обитатели почтового двора спали, по-видимому, мертвым сном и ничто в доме не шевелилось, хотя шум, поднятый проезжими, был так силен, что в противоположном доме, где помещалась гостиница, отворилось окно и слуга, высунув голову, закричал, заглушая своим голосом шум и стук:
— Господа, если Вам угодно отдохнуть и закусить, пожалуйте сюда! Здесь гостиница!
— Убирайся к черту! — ответил чей-то голос, — в твой кабак я не собираюсь. Мне нужно лошадей.
— Ну, достать их Вам будет трудно, — продолжал слуга, — уж очень большой нынче разгон. Еще третьего дня проезжала дама, которая сюда приехала в своем экипаже, а чтобы ехать дальше с почтовыми, должна была заплатить тройную плату. И то хозяин только потому дал ей лошадей, что она торопилась в Льеж к умирающему.
— Ага! — воскликнул вдруг проезжий, — тут была дама? Небольшого роста, красивая, бледная дама, которая приехала из Лана, сорила деньгами, спешила в Льеж, за границу?
— Все совершенно верно.
— Почтальон! — закричал проезжий, — отвори, не то разнесу твой дом! Отворяй же! — заревел он таким страшным голосом, что окна начали быстро отворяться и раздались голоса, испуганно спрашивавшие, не горит ли где.
Наконец явился содержатель почтового двора, в сопровождении своих людей с фонарями.
— Тысяча чертей! Кто тут смеет… — начал он.
— Потише, пожалуйста! — крикнул Дегрэ (читатель, конечно, узнал его), поднося приказ к фонарю, — по приказу короля, требую немедленно лошадей!
В мгновение ока весь дом очутился на ногах, лошадей Дегрэ выпрягли, запрягли свежих. Сержант тем временем подкрепился стаканом вина.
— А куда поехала та дама? — спросил Дегрэ.
— Она наняла лошадей до Живэ.
— И лошади были уже езженные?
— Да, я жду их не раньше завтрашнего утра.
— Лошади готовы, — доложил почтальон.
— В Живэ!.. Погоняй! — крикнул Дегрэ, садясь в экипаж, и снова помчался по следам беглянки.
— Это — погоня, — сказал почтальон. — Неужели этот господин и вправду из судейских?
— По-моему, он больше похож на ревнивого мужа, — ответил содержатель двора.

* * *

По полям и лугам вилась быстрая речка. На одном ее берегу виднелись дома города, на другом — высились стены цитадели. Это были: городок Живэ и крепость Шарлемон. Река, отделявшая город от крепости, была Маас, маркиза Бренвилье добралась до границы, ей оставалось только переехать мост, и она вступила бы на голландскую землю, очутилась бы под защитой голландских законов.
Выехав из Рокруа, Мария увидела, что почтальон нисколько не преувеличил: лошади действительно были утомлены и бежали все медленнее. Таким образом она кое-как доехала до окрестностей Живэ, как вдруг на вершине одного холма ее острые глаза заметили двух всадников. На них были шляпы с кокардами, маркизе показалось, что они оба в форменном платье. Один из них показал рукой на экипаж маркизы, затем оба пустили лошадей рысью. Ужас Марии достиг крайнего предела: она была уверена, что это — погоня.
— Скорее! Скорее! — кричала она вознице, — я заплачу вчетверо!
Он пробормотал какое-то проклятие и ударил по лошадям. Измученные животные сделали последнее усилие. Темнота надвигалась, всадники были уже недалеко от кареты маркизы.
— Неужели нет ближайшей дороги прямиком? — воскликнула маркиза.
— Есть! — ответил почтальон и быстро свернул с большой дороги.
Но тут раздались треск и громкий крик, и карета свалилась в ров. Две из лошадей барахтались в грязи, лошадь, на которой сидел почтальон, билась и брыкалась, потому, что оборванная постромка била ее по ногам, а четвертая лошадь оторвавшись ускакала в поле.
— Ведь я предсказывал это, предупреждал! — кричал взбешенный почтальон. — А ее, наверное, раздавило, тысяча чертей! А все оттого, что летели, как сумасшедшие, словно ее сам черт погонял!
Он слез с лошади, обмотал поводья вокруг дерева и подошел к карете. Одно колесо разлетелось вдребезги, карета лежала на боку. Лошади дрожали от напряжения и ужаса, пот лил с них градом. В эту минуту на дороге показались всадники.
— Помогите, господа! — обратился к ним почтальон, — тут случилось несчастье с дамой.
Один из всадников тотчас спешился и, отдав поводья своего коня товарищу, подошел к почтальону, который вынимал из кареты разбитые стекла.
Маркиза лежала на сиденье без всяких признаков жизни. Вынув ее из кареты, мужчины увидели, что она ранена, из ее головы текла кровь и запачкала ее платье.
— Что нам делать? — спросил всадник, помогавший почтальону.
— Нельзя терять ни минуты, — ответил другой, которого его товарищ назвал Луи, — она, кажется, получила серьезные повреждения. Я останусь у кареты, а Вы двое несите ее в гостиницу ‘Единорог’. До нее всего каких-нибудь двести шагов.
Завернув раненую в плащ, двое мужчин понесли ее в гостиницу, где пострадавшая возбудила всеобщее участие, тем более что почтальон рассказал, какая это щедрая и богатая дама. Через самое короткое время маркиза уже лежала в лучшей комнате гостиницы, на чистой, мягкой постели. Около нее хлопотали сама хозяйка, две служанки и еще одна из обитательниц городка.
Почтальон принес вещи маркизы, а сам уселся ужинать.
Холодные компрессы привели маркизу в себя, она открыла глаза.
— Спасите! Я не так виновна! Спасите, меня хотят убить! — были ее первые слова.
— Успокойтесь, — сказала хозяйка, — Вы у добрых людей.
— Где я? — закричала маркиза, дико озираясь, — где же палачи? Их было два, они гнались за мной. Где они?
Ее с трудом убедили, что два всадника были просто конные стражники из Живэ.
Мария опустила голову на подушку, а потом вскочила, лихорадка придала ей силы.
— Я должна ехать дальше? — простонала она, — мне грозит опасность!
Так как почтальон рассказал всем, что путешественница торопится застать при жизни одного умирающего, то ужас маркизы приписали этому обстоятельству.
— Вы должны остаться лежать, пока не придет доктор, — сказала хозяйка, — он осмотрит Вас и решит, можете ли Вы ехать.
— Не надо доктора! — простонала Мария и снова упала в обморок.
— У нее страшная лихорадка, — сказала женщина из города, — бедная барыня очень страдает. Вы должны позвать доктора: помочь ей — христианский долг.
— Николай уже стоит на улице и ждет доктора. Это — прекрасный доктор, и все обращаются к нему: наш городской доктор господин Ру уж очень стар.
— Путешественница, кажется, очень богата, — сказала женщина из города, — на всех ее вещах серебряные цепочки да гербы. Вон, смотрите, буквы ‘М’ и ‘Б’ и корона.
В этот момент в дверь постучал слуга и объявил, что доктор приехал.
— Скорее, Пикль, веди его сюда!
Доктор был молодой, сильно сложенный мужчина. Войдя в слабо освещенную комнату, он снял шляпу и попросил всех бывших в комнате, удалиться, чтобы не мешать ему осмотреть больную. Осторожно подойдя к постели, он увидел, что в полутьме не может рассмотреть ни самой пострадавшей, ни ее повреждений. Он взял со стола лампу, защищенную с одной стороны абажуром, и повернул ее так, что свет упал прямо на лицо больной. Крик изумления и ужаса вырвался из его груди, когда его взгляд упал на пострадавшую. Он схватился рукой за спинку стула, чтобы удержаться на ногах.
Его крик и яркий свет лампы заставили Марию открыть глаза. Увидев неподвижно стоявшего у ее постели врача, она, словно наэлектризованная, подняла голову и, протянув руку, точно желая отогнать видение, прохрипела:
— Камилл Териа!
— Да, это — я, — глухим голосом ответил доктор. — Маркиза, — продолжал он, — я прошу Вас иметь ко мне доверие.
Она схватила его за руку и чуть слышно прошептала:
— Камилл, ты послан мне свыше! Спаси меня!
Териа почувствовал прикосновение горячей, лихорадочной руки, и по его жилам пробежал огонь. Старая, страшными усилиями подавленная любовь проснулась в его сердце. Он взглянул на бледное, прекрасное лицо той, которую так пламенно любил, и забыл ее неверность, забыл свои страдания. Воспоминания о часах блаженного счастья властно завладели им, и эта встреча стала казаться ему намеком судьбы, что с этих пор его жизнь навсегда будет связана с жизнью маркизы.
— Спасти тебя, Мария? — нежно сказал он, — дай, я посмотрю твою рану, она, вероятно, не опасна.
Думая, что маркиза считает свои повреждения опасными для жизни и ждет от него спасения от смерти, Териа внимательно осмотрел ее и скоро убедился, что рана на голове сама по себе не опасна, но что больная потеряла много крови, что и было причиной ее обморока и слабости. Перевязав рану, он нагнулся к самому уху больной и произнес дрожащими губами:
— Где Сэн-Круа?
— Умер, — прошептала Мария.
Камилл прижал руку к бьющемуся сердцу.
— Говори правду, Мария! Он…
— Умер, Камилл, умер! О, спаси меня! Мне необходимо ехать!
— Ехать? Невозможно! Ты должна пробыть здесь, по крайней мере, два дня. У тебя жар, ты вся в синяках и дрожишь от лихорадки! Отъезд может убить тебя!
— Я должна ехать, хотя бы это и стоило мне жизни, — повторила Мария.
— Тут какая-то тайна, — сказал Териа, — будь со мной откровенна, Мария, я должен знать все. Как ты попала сюда? Да, да, я слышал: ты торопишься переехать границу? Почему такая спешка? Чего ты боишься?
Маркиза с трудом приподнялась на постели.
— Закрой дверь, — сказала она, — сядь поближе и слушай!
Териа запер дверь на задвижку и сел возле нее. Тогда маркиза обняла его и, положив утомленную голову на его грудь, прошептала:
— Ты все еще любишь меня?
— Да, Мария, да! У меня нет сил бежать от тебя.
— Я верю тебе. Если ты любишь меня, то уедем отсюда немедленно! Я должна бежать… Выслушай, но не отталкивай меня! Я — убийца.
Териа хотел вскочить, но руки маркизы крепко обнимали его. Он застонал, как человек, получивший смертельный удар, и почувствовал такую слабость, что чуть не упал, но объятия Марии поддержали его.
— Маркиза, — мрачно сказал он, — я — не монах, не священник, избавьте меня от выслушивания Ваших тайн!
— Значит, я должна погибнуть? Ты покинешь меня?.. Выдашь?..
Камилл встал.
— Позаботьтесь прежде всего о своем выздоровлении! О, Мария, Мария! — с рыданием воскликнул он потом, закрывая лицо руками, — зачем все так случилось? Отчего я не могу увезти тебя в мой маленький, уютный домик! Ах, ведь я все-таки люблю тебя!
— Так было суждено, Камилл. К моей судьбе примешалось проклятие, которое должно было исполниться. Но теперь все кончилось, встреча с тобой — знак того, что теперь наступит счастье… Я сойду с опасного пути, и в этом будет мое спасение.
— За тобой гонятся? — спросил Камилл, приняв твердое решение.
— Не знаю, наверное.
— Хорошо, значит, пока еще нет особенной опасности. Ты должна встать и подкрепиться.
— Камилл, я должна скорее перебраться через границу!
— Отдохни один день, потом я спасу тебя. — Териа отворил дверь. — Притворись, что ты в обмороке, — шепнул он Марии, а потом громко позвал: — Мадам Регина!
Явилась хозяйка.
— Эта дама очень больна, — сказал доктор, — боюсь, не было бы воспаления мозга. Нет ли кого, чтобы я мог послать?
— Можно послать Николая.
— Велите оседлать лошадь и пошлите его в Шинэ. Я сегодня не поеду домой, потому что положение больной внушает опасения. Вот список лекарств, которые мой помощник должен прислать мне. Торопитесь.
Когда хозяйка вышла, Териа снова подошел к постели, обвязал голову Марии новым компрессом, сел около нее и, пригнув ухо к ее губам, сказал с глубоким вздохом:
— Теперь расскажи мне все…

* * *

Прошло больше часа. Регина услышала, как доктор сошел с лестницы, а, выглянув в окно, увидела, что он вошел в конюшню. С фонарем в руках он внимательно осмотрел свой легкий экипаж, попробовал, крепки ли ремни, прочно ли дышло, в порядке ли постромки и гужи. Так же внимательно осмотрел он своих лошадей, а потом вышел на двор и о чем-то переговорил с конюхом. Хозяйка почувствовала любопытство. Отворив дверь, она смотрела на доктора, к ее изумлению, он прошел через сад в маленькую часовню, двери которой не закрывались ни днем, ни ночью, и при свете луны Регина увидела, что доктор вошел в нее и запер за собой дверь.
‘Дама-то, верно, очень больна, — подумала хозяйка, — доктор просит помощи у Господа Бога’.
Вернувшись из часовни, Териа спросил у хозяйки:
— Могу ли я получить завтра рано утром хорошую лошадь? Мне необходимо навестить некоторых больных.
— Наш рыжий к Вашим услугам, — ответила Регина, — я велю оседлать его к пяти часам утра.
Териа вернулся в комнату Марии, она спала или была в забытьи. Сев около постели, Камилл долго смотрел на больную. Часы проходили между страхом и надеждой. Пока не замечалось ничего подозрительного.
Утром Териа уехал, но вернулся очень скоро. В полдень он съездил в город и нашел человека, который помогал перенести маркизу в гостиницу. В качестве врача Териа мог расспрашивать, не навлекая на себя подозрений. На душе у него было страшно тяжело, но он решился во что бы то ни стало спасти женщину, которую когда-то горячо любил, по крайней мере — хоть от руки палача. Он очень обрадовался, узнав, что вчерашние всадники не имели никаких подозрений, но его встревожило известие, что до Живэ уже дошли слухи о событиях в Париже: он сам услыхал рассказы в одном кабачке. Камилл поспешил к одному своему знакомому, а затем вышел от него с каким-то узлом в руках. Потом, сев снова на коня, он поехал по дороге в Рокруа, сунув в кобуры пару пистолетов. Спрятавшись в придорожных кустах, он долго сторожил, не проедет ли подозрительный экипаж или всадник, но наступил вечер, — никого не было. Тогда Териа вернулся в гостиницу и сказал Марии:
— Спи спокойно и старайся окрепнуть!
Следующий день прошел таким же образом.
— Завтра мы можем уехать, — шепнул Териа вечером своей больной.
Ночью он снес в свой экипаж вещи Марии.
— Запряги моих лошадей к семи часам, — сказал он слуге, — а мне оседлай лошадь, я поеду провожать больную до Льежа.
— Все благополучно? — дрожа, спросила маркиза, когда он вошел в ее комнату.
— Да. Завтра в это время ты будешь уже в безопасности.
Расстроенный, взбешенный ехал Дегрэ через леса, поля и деревни. Он напал на след, но где искать беглянку? Граница была уже недалеко, вот уже заблестели струи Мааса. Вот показался и Живэ. Очевидно, преступница находится уже в полной безопасности. Стоит ли продолжать преследование? Но в его кармане лежала выданная им Шателэ бумага, в которой голландские власти приглашались оказать содействие поимке преступницы. Дегрэ не сомневался, что убийцу никто не станет укрывать. Только бы настигнуть ее!
В семь часов утра Живэ был уже близко. В это время на дороге показались два всадника: один из них был Камилл Териа, который хотел еще раз взглянуть, безопасна ли дорога, а другой — тот всадник, который присутствовал при катастрофе с маркизой.
— Добре утро, товарищ! — сказал Дегрэ, высовываясь из окна кареты, — не знаете ли… Что за черт! Да это, кажется, — Луи Лавиолетт, занимавший когда-то вместе со мной сторожевой пост во дворце в Париже?
— Господин Дегрэ? — воскликнул всадник, останавливая коня.
В эту самую минуту Териа выехал из кустов и очень испугался, увидев, что стражник разговаривает с каким-то путешественником: он мог оказаться полицейским, расспрашивавшим собрата относительно преступницы. Как раз в этот же момент путник высунулся из кареты, и Камилл узнал страшного сержанта Франсуа Дегрэ, которого он часто встречал в Париже и который явился сюда, конечно для того, чтобы захватить преступницу. Ни минуты не колеблясь, Териа вернулся в лес и самой короткой дорогой помчался в город. В это же время и Дегрэ, узнав от стражника то, что ему было нужно, погнал лошадей по дороге к городу. Маркиза была теперь в его руках!
Мария встала с постели с величайшим трудом и едва могла одеть дорожное платье. Служанка причесала ее великолепные волосы, но даже и это страшно утомило больную. Она с трепетом прислушивалась к малейшему шуму, ожидая Териа и известия, что путь еще свободен. Она уже начала надеяться, что благополучно избежит опасности, как вдруг на лестнице раздались тяжелые шаги, дверь распахнулась и в комнату вбежал Камилл, запыхавшийся, покрытый пылью и потом.
— Скорее! — крикнул он, — нельзя терять ни минуты!
— Ради Бога, что случилось? — простонала маркиза.
— Погоня!.. Сержант из Парижа… Его карета уже близко! Скорее!
Мария вскочила. Демоническая сила ее духа заставила повиноваться слабое тело. Ее щеки покрылись румянцем, глаза засверкали. Она схватила шляпу и вуаль.
— Я иду! Спаси меня!
— Карета уже на дворе, иди скорее!
— Вот деньги, — сказала маркиза, передавая ему тяжелый кошелек, и бросилась к двери, но силы изменили ей, и она пошатнулась.
Отчаяние овладело Камиллом. Уже не думая скрываться, он схватил почти бесчувственную женщину на руки и сбежал вниз по лестнице. Пройдя со своей ношей мимо хозяйки и служанок, он вышел на двор, положил маркизу в угол кареты, захлопнул дверцу и шепнул кучеру:
— Скачи как можно скорее к воротам, выходящим на Шинэ, старайся переехать пограничный пост!
Легкий экипаж, запряженный сильными, притом отдыхавшими два дня лошадьми, выехал на улицу и в одну минуту скрылся из вида.
— Вот Вам за услуги, — сказал доктор хозяйке, кладя в ее руку тяжелый кошелек. — Я буду лечить эту даму у себя, в Шинэ: она очень опасно больна.
Затем он вскочил в седло и также выехал на дорогу.

VII
Беглянка и преследователь. После Жинэ

Едва прошло полчаса после отъезда Териа, как обитатели гостиницы были взволнованы появлением нового путешественника: к дому с грохотом подкатила дорожная карета, запряженная взмыленными лошадьми.
— Эй, хозяин! — закричал выскочивший из кареты человек.
Регина, выйдя ему навстречу, спросила:
— Что угодно Вам?
— Сейчас же закройте все двери и выходы! Чтобы никто не смел выйти!
— Ого, что это значит?
— По приказу короля! Я — сержант парижской полиции. В Вашем доме скрывается маркиза Бренвилье. Ведите меня к ней, я арестую ее. Если она улизнет, все Вы ответите мне! Где она?
Хозяйка, раздраженная повелительным тоном сержанта, не удержалась от злорадной улыбки и произнесла:
— Вы опоздали, дама уже уехала. Она два дня лежала у нас больная, и теперь доктор повез ее к себе домой. Она, вероятно, теперь уже переехала границу.
— Проклятие! Тысяча чертей! — разразился Дегрэ, — когда она успела? Вы лжете!
— Обыщите весь дом, — сердито сказала хозяйка.
— Ах, сто дьяволов! Когда она уехала? Говорите правду, не то все сегодня же будете арестованы! Эй, ты! — загремел Дегрэ, обращаясь к служанке, — говори, когда она уехала! Не лгать! Не то…
— Около получаса назад, — дрожа ответила девушка.
— Оседлать мне лошадь! Вот указ короля: мне должны немедленно давать лошадей, людей и оказывать всякую помощь! Сию минуту лошадь!
— У нас только одна верховая лошадь.
— Так подавайте ее! Я должен захватить эту женщину! Слышали Вы о парижской отравительнице?
— Да, вчера рассказывали…
Николай бросился в конюшню за лошадью.
— Вы говорите, ее лечил доктор? — продолжал Дегрэ. — Хорош должен быть этот доктор!
— Доктора Вы не трогайте! — сказала рассерженная хозяйка. — Он — прекрасный врач и отличный человек: все в округе молятся на него.
— Как его зовут?
— Доктор Камилл Териа.
— Териа? Камилл?! — воскликнул Дегрэ. — Ну, в таком случае мне еще более следует торопиться. Ну, что же лошадь?
Он припомнил отношения маркизы к химику, в свое время вызвавшие много толков и насмешек по адресу Марии.
— В этой женщине сидит сам дьявол, — пробормотал он, — но я сумею обуздать его!
Николай привел лошадь.
Дегрэ взял свои пистолеты и вскочил в седло.
— Так они поехали в Шинэ? — еще раз спросил он. — Берегите свои головы и говорите правду! Горе Вам, если Вы захотите принять сторону отравительницы против меня, представителя закона! Не лгите, не то я сегодня же велю пытать Вас.
Страшная угроза и не менее страшное слово ‘отравительница’ произвели удручающее впечатление.
— Мы можем присягнуть, что доктор поехал вместе с больной по дороге в Шинэ, — подтвердила Регина.
— Так вперед! — и Дегрэ галопом выехал со двора.

* * *

Камилл ехал рысью вслед за каретой, мчавшейся с почти невероятной быстротой. Он ни минуты не сомневался, что ни перед чем не останавливающийся сержант с легким сердцем переступит границу и не задумается арестовать Марию, если только к этому представится возможность. Преступления маркизы были так тяжелы, что власти Льежа ни в каком случае не заступились бы за нее, тем более что между Францией и Нидерландами существовали в данное время дружественные отношения. Мария могла сознавать себя в безопасности только в монастыре. Териа чувствовал себя не в силах покинуть несчастную грешницу при таких чудовищных обстоятельствах и решил спасти ее и потом расстаться с ней навеки.
На дороге послышался стук лошадиных подков, Териа оглянулся: его нагонял всадник, мчавшийся со страшной быстротой. Териа узнал коня, принадлежавшего хозяевам гостиницы, узнал и могучую фигуру Дегрэ.
— Развязка приближается, — тихо промолвил он и, бросив последний взгляд на мелькавшую далеко впереди карету, повернул коня и поехал навстречу врагу. — Да простит мне Бог, но я не могу покинуть ее, — и он вынул пистолет.
Сержант, давший себе слово не обращать внимания ни на какие препятствия и ни для чего не останавливаться, хотел промчаться мимо него, но Териа преградил ему дорогу. Дегрэ выпрямился в седле и воскликнул с притворным изумлением.
— Ба! Камилл Териа! Пропусти меня, Териа: я должен исполнить одно хорошее дело и не могу терять ни минуты.
— Берегись, Франсуа Дегрэ, — возразил Териа, — ты на нидерландской земле… Умерь свое рвение!
— Так ты знаешь, зачем я еду? Ты, кажется, одно время также был соучастником этой банды в Париже? Ах, Камилл, Камилл! Неужели красота так могла повлиять на тебя, что ты, храбрый и мужественный человек, стараешься теперь защищать отравительницу? Ну, пропусти меня, не то дело кончится плохо! Сторонись!
Он хотел проехать, но Териа схватил его лошадь за узду и крикнул:
— Стой!.. Я не допущу нападения на свободной земле! Назад, ищейка!
— Оставь меня, не то я размозжу тебе череп, — зарычал Дегрэ. — Ты сам — убийца! Ты убил студента Мартино!
Камилл побледнел и бросился на сержанта с поднятым хлыстом, но Дегрэ отскочил с конем в сторону, проскользнул мимо него и опередил его.
Териа помчался за ним.
— Я созову на тебя всю деревню! — кричал он, не отставая.
— Зови, зови своих сограждан! — насмешливо кричал сержант и в то же время они почти рядом выскочили на холм. — Вот она, отравительница! — злорадно крикнул Дегрэ, завидев на горизонте карету маркизы, по-видимому задержанную по дороге каким-то препятствием.
Эта минутная задержка могла оказаться для нее роковой.
— Остановись, или тебя разорвут на куски! — закричал Териа, мчась почти плечо в плечо с отважным сержантом и задыхаясь от гнева и волнения.
— Ничего не поделаешь: по указу короля! — смеясь ответил Дегрэ.
— Собака! Я покажу тебе! — и Териа снова взмахнул хлыстом, но Дегрэ с такой силой ударил его кулаком в грудь, что он зашатался в седле.
— Довольно с тебя? Берегись, чтобы я не послал тебя вслед за жертвами твоей любовницы! — сказал сержант, и в его руке блеснул пистолет.
— Значит, око за око, зуб за зуб! — бешено крикнул Териа.
В тот же момент прогремел выстрел, лошадь Дегрэ встала на дыбы и, взмахнув ногами, тяжело рухнула на землю вместе с ездоком. Пуля Териа пробила ей голову.
— Оставайся же тут, шпион, собака! — крикнул доктор и помчался вперед.
Дегрэ с большим трудом выкарабкался из-под убитой лошади, кровь которой обрызгала его платье. Ярость, стыд, жажда мести лишили его дара слова. Он молча погрозил кулаком вслед исчезавшему всаднику и, подняв с земли выпавший из его руки пистолет, пробормотал:
— Эх, зачем я не выстрелил раньше! Пусть бы этот молодец лежал здесь вместо моей лошади! Я, право, слишком добродушен!
Вслед за тем он пошел обратно по направлению к Живэ: его миссия кончилась ничем.
Камилл догнал карету маркизы Бренвилье под самым Шинэ.
— Можешь ты ехать дальше? — спросил он Марию, которая от изнеможения тихо стонала.
— Я хочу ехать, — ответила она.
— Так подожди четверть часа!
Камилл бросился в город, где его очень любили, и достал пару здоровых, выносливых лошадей, их запрягли в его экипаж, и путешествие продолжалось.
У ворот св. Мартина в Льеже маркиза приказала свернуть налево. Карета двигалась через густой лес, местность казалась пустынной и уединенной. Наконец показались высокие стены, над которыми возвышались крыши нескольких зданий, старая, высокая башня и широко разросшиеся деревья.
— Мы приехали, — сказала маркиза, — это — монастырь святой Бригитты.
Камилл приказал остановиться, а затем прошептал:
— Прощай, Мария, ты спасена. Теперь наши дороги должны разойтись.
— Ты покидаешь меня, Камилл, и навсегда?
— Навсегда, Мария! За этими стенами ты найдешь милосердие. — Териа еще раз прижал маркизу к своей груди, она обняла его, но он быстро высвободился из ее объятий, вынес из кареты ее вещи и крикнул кучеру: — Поверни! Мы едем обратно в Льеж.
Маркиза долго неподвижно стояла на том же месте, а потом подняла к небу взор, полный глубокой грусти. Сегодня она в первый раз плакала после многих-многих лет.
Монастырский колокол слабо зазвонил. Привратница, вышедшая отворить, увидела у ворот даму, сидевшую на каменной скамье.
— Я прошу впустить меня, — сказала незнакомка.
Пришла настоятельница в сопровождении трех сестер, ворота открыли. Тогда к ногам монахинь с громким воплем бросилась благотворительница монастыря Мария де Бренвилье.
— Ради всего святого! — закричала настоятельница, поднимая ее, — с Вами случилось несчастье? Вы в крови! — (Действительно рана маркизы снова открылась.) — Добрая, дорогая маркиза, скажите, что с Вами? Благодетельница нашего монастыря всегда имеет право рассчитывать на нашу верность, нашу помощь…
— Правда? — спросила Мария поднимаясь. — Так защитите меня: я — великая грешница!

VIII
Что помешало маркизе Монтеспан говорить с доктором Экзили

Маркиза Монтеспан выехала из Версаля утром того дня, который был назначен для ее свидания с Экзили. Ей было известно, что множество людей, оказавшихся замешанными в страшный союз, восставший на человечество, было арестовано, и так как она хотела обеспечить себя с этой стороны, то торопилась как можно скорее повидаться с итальянцем. Она не сомневалась, что Мария Бренвилье, сообщничество которой с Экзили было доказано, сообщила ему все подробности относительно книги: откуда она попала на свет Божий и кто, следовательно, был виновником распространения зла. Атенаиса не доверяла никому из своих приближенных: этому научил ее горький опыт, и лишь госпожа Скаррон была единственной подругой, к которой она могла обратиться в таком серьезном затруднении. Кроме того Монтеспан уже с большим трудом скрывала свое положение, она избегала придворных собраний, чтобы не подвергаться любопытным взглядам, но все же ее тайна могла назваться открытой тайной.
Поговорив вволю о том, что у прекрасной маркизы будет ребенок от короля и что королева выказала по этому поводу изумительное смирение, все занялись планами, которые могли основываться на ожидаемом событии. Сам король желал, чтобы оно совершилось негласно, так как ему прежде всего надо еще было как-нибудь покончить с неутешной Лавальер: в 1670 году он еще считался с общественным мнением.
В виду всех этих обстоятельств, помощь и содействие Скаррон, к которой, притом, Людовик относился вполне равнодушно, была для Атенаисы очень кстати. У вдовы было удобное помещение на уединенной улице де Турнель, почти на краю города, близ площади Бастилии. Когда Атенаиса открыла Скаррон свой секрет, та нашла, что ее собственный дом — не довольно уединенное место для ожидаемого события, и заботилась приискать для Атенаисы удобное помещение почти рядом, все было заблаговременно приготовлено, и молодая маркиза могла спокойно ожидать родов. Открытие книги и возможность связанного с этим скандала для всей ее семьи совершенно расстроили Атенаису, и она считала необходимым употребить все силы, чтобы предотвратить разоблачения Экзили. Не обращая внимания на свое положение, она дождалась условленного часа, накинула плащ с капюшоном и незаметно вышла из Орлеанского дворца. Проходя по длинной сети улиц и переулков, она почувствовала сильный озноб. Это обеспокоило ее. Что это? Следствие ли волнения, или уже не наступает ли роковой час? Она почувствовала жестокую боль и, на минуту остановившись, простонала:
— Боже мой! Боже мой! Что со мной будет, если это начнется сейчас?
Боль прекратилась, но Атенаиса могла двигаться лишь очень медленно. Собрав все свое мужество, она наняла экипаж, и тот доставил ее на улицу де Турнель. В эти минуты Монтеспан так же сумела подчинить свое тело силе духа, как и ее бывшая подруга, маркиза Бренвилье во время погони Дегрэ. Но, когда старая служанка Скаррон отворила ей двери, она упала ей на руки и могла только простонать:
— Позовите Вашу госпожу… Я больше не в силах двигаться!
Положив почти бесчувственную маркизу на скамейку в передней, служанка побежала наверх за своей госпожой, а в это же время явился Пикар. При виде маркизы, которую хозяйка дома вместе со своей служанкой несла наверх, он многозначительно покачал головой, так как ‘интересное’ положение маркизы Монтеспан было небезызвестно ему. Однако ему было крайне важно узнать, каковы окажутся последующие события, а потому, несмотря на то, что Скаррон простилась с ним, он не ушел из дома, а примостился в укромном углу, откуда мог, никем не замеченный, производить свои наблюдения. Пикара преследовали удивительные неудачи: в продолжение самого короткого времени это был уже второй случай, что золотой дождь, который, по мнению полицейского комиссара, неминуемо должен был посыпаться на него, так и не осчастливил его. Переговоры с Экзили не состоялись, а потому Пикар искал случая узнать что-нибудь, что впоследствии могло бы принести ему пользу.
Простояв на своем наблюдательном посту около четверти часа, он увидел женскую фигуру, которую две другие женщины вели под руки. Все три вышли из дома и направились к улице Францисканцев, где, как видел следовавший за ними Пикар, вошли в какой-то дом. Найти здесь обсервационный пункт оказалось для Пикара еще легче, так как францисканский монастырь находился как раз напротив дома, за которым он намеревался наблюдать, и вход в него представлял нечто вроде беседки, в которой он устроился весьма удобно.
За спущенными занавесами наблюдаемого дома мелькал свет. Через несколько времени одна из женщин опять вышла из дома, и, несмотря на перемену костюма, Пикар узнал в ней Скаррон.
После этого много времени прошло без всяких перемен. Наконец к дому подъехала наемная карета, из которой вышли мужчина и женщина и скрылись в доме, но через несколько минут дама вышла из дома и поспешно пошла по улице, но уже в совершенно противоположном направлении.

* * *

В одном из самых старых домов улицы Св. Антония, как раз напротив улицы де Турнель, где жила Скаррон, в комнате готического стиля, с высокими сводами и стенами, покрытыми рисунками частей человеческого тела и полками с книгами, сидел за накрытым столом человек, наружность которого не представляла ничего особенного или привлекательного. Ростом он был не более четырех футов, у него были большая голова, короткие волнистые волосы, так называемые лягушечьи глаза и пухлые губы, — самая пошлая наружность, которой странно противоречили белые, почти женские руки.
Он уничтожал остатки стоявшего перед ним жаркого, запивая каждый кусок из большой кружки, в то же время, вылавливая из блюда лучшие куски, он мурлыкал какую-то песенку.
Вдруг у входных дверей раздался резкий, пронзительный звонок.
— Ах, черт! — пробормотал обедавший, — наверное, клиенты! Никогда не дадут отдохнуть! — и, предчувствуя, что ему сейчас помешают, он поспешно схватил свою кружку и сделал несколько глотков.
Низкая, обитая медью дверь отворилась, и в нее просунулась голова служанки.
— Ну, что там? — сердито спросил доктор.
— Вас очень желает видеть одна дама: высокая, стройная, вся закутанная, у нее даже на лице маска.
Доктор встал из-за стола и приказал впустить посетительницу.
В комнату вошла высокая, стройная женщина, закутанная в длинный плащ с капюшоном. Ее лицо действительно скрывалось под бархатной испанской маской.
— Вы — доктор Жак Клеман, знаменитый женский врач? — звучным, нежным голосом спросила дама.
— Да, я — доктор Клеман, а знаменит ли я, — не знаю.
— А я знаю и поэтому прибегаю к Вашей помощи. Необходимо присутствие врача при рождении ребенка. Пойдемте, Вы получите очень большое вознаграждение. Это — событие особенной важности. Нельзя терять время: уже начались боли.
— Событие особенной важности? — повторил Клеман. — Ах, всегда одно и то же! Мне очень редко приходилось присутствовать при родах, при которых появление на свет ребенка не называли бы ‘событием особенной важности’… в хорошем или в дурном смысле.
— Но в этом случае дело действительно очень важно, да кроме того требует молчания.
— Так, что Вы даже надели маску?
— Нет, маска у меня не из-за этого, но я даже должна просить Вас позволить завязать Вам глаза. Я поведу Вас.
— Черт возьми! Дать вести себя с завязанными глазами! Нет, так не годится! Да и можете быть спокойны: я давным-давно привык принимать участие в таких таинственных делах, при моей специальности это случается очень часто. Я никогда ничего не разбалтываю, молчание — наш долг. Но… дело делом! Что об этом говорить! Давайте повязку!
Пока дама складывала для повязки черный шелковый платок, доктор накинул широкий, легкий плащ, вынул из одного из шкафов кожаный футляр и опустил его в карман своего камзола, вместе с двуствольным пистолетом.
— Вы берете с собой оружие? — удивилась дама.
— Непременно! Ведь я не знаю, куда иду. Да и на улицах, много всякого сброда, особенно в этих местах. Нам далеко идти?
— Нет, — ответила дама, завязывая ему глаза. — Вы можете дать честное слово, что ничего не видите?
— Да нет же! Я привык к игре в жмурки.
Дама взяла его за руку, и они вышли на улицу. Клеман скоро понял, что его спутница не похожа на женщину, привыкшую к хитростям и уверткам, она даже не постаралась запутать его, повертывая то направо, то налево, и он сознавал ясно, что они идут по улице де Турнель. Вдруг незнакомка остановилась. Клеман заметил, что она дрожит, и спросил:
— Что с Вами?
— Мне страшно: какие-то люди крадутся за нами… их двое.
— Видите, оружие-то пригодилось! Поверните меня лицом к этим негодяям! — попросил Клеман, а когда его спутница исполнила это, то он, вытянув руку с пистолетом, громко крикнул: — Кто посмеет выслеживать меня, тому я прострелю голову!
— Они исчезли, — прошептала дама, и затем оба они быстро пошли дальше. — Мы пришли, — сказала она через несколько минут, и доктор сперва почувствовал, что они проходят переднюю, лестницу, потом еще две комнаты, а затем услышал громкий стон, доказавший ему, что он — у цели.
— Снимите же повязку! — сказал он.
Платок развязали, и доктор огляделся. Комната, в которой он находился, была убрана очень просто, в ней почти не было мебели, у стены стояла постель, скрытая зелеными занавесами. На камине горели две свечи в серебряных подсвечниках. Не успел доктор хорошенько осмотреть комнату, как свечи погасли, и он очутился в темноте.
— Эй! — крикнул Клеман, — что это? Уж не должен ли я помочь юному гражданину явиться на свет Божий в совершенной тьме?
Из-за занавеса звучный мужской голос ответил:
— Не бойтесь ничего, ободритесь!
— Черт возьми! — со смехом продолжал доктор, — я ничего и никогда не боюсь! Это для меня — дело привычное. Мы живем в такое время, когда маленькие люди являются на свет, где и когда им вздумается. Престранный этот мир!..
— Доктор Клеман! — возразил тот же голос. — Вас призвали сюда для дела, а не для того, чтобы Вы высказывала свои нравственные наблюдения.
— Ну, ладно, ладно, — засмеялся доктор. — Но вот что: у меня страшная жажда, ведь меня вытащили из-за ужина, так что я не успел докончить его, не найдется ли здесь глоток вина?
Послышался стук отворяемого буфета, затем невидимый мужчина подошел к доктору со стаканом, который в темноте налили так полно, что доктор пролил вино, замочив себе рукав.
— Вы довольно неловки, — заметил он, — но вино чудесное.
— Ну, теперь все? — сердито спросил мужской голос.
— Нет еще: налейте второй стакан, господин невидимка, и чокнитесь со мной за здоровье роженицы. Ну, пожалуйста! Работа пойдет лучше.
Мужчина двигался в темноте, очевидно, отыскивая второй стакан, потом приблизился к доктору и чокнулся с ним.
В эту минуту снова прозвучал болезненный стон.
— Ага! — сказал Клеман, — начинается. Итак, я должен орудовать в темноте!
В сопровождении мужчины он подошел к постели и, приглядевшись уже к темноте, мог различить, что роженица схватилась обеими руками за руку мужчины, при этом доктор ясно слышал, как она рвала кружева на его манжетах.
Она страшно стонала, но Клеман, привыкший к подобным сценам, хладнокровно исполнял свое дело.
— Людовик! Я умираю! — услышал он вдруг странный вопль больной, а потом несколько тише: — Анри! Анри!
— Храбрее, храбрее! Дышите глубже! — ободрительно сказал доктор.
Невидимый мужчина почти ничего не говорил, но его руки сильно дрожали. Наконец раздался последний мучительный крик, и новый пришелец явился на свет. Невидимка громко и радостно вскрикнул, когда доктор сказал:
— Что за славный юнец!
В комнате наступила тишина, прерываемая только писком новорожденного, который приветствовал жалобой свое новое существование.
— Теперь я настоятельно требую света, — сказал доктор.
Замаскированная дама принесла свечу, Клеман прошел приготовить ванну для ребенка, который оказался прекрасным здоровым мальчиком. Посвящая теперь все свое внимание больной, доктор видел, что ее лицо было прикрыто тонким носовым платком и что какая-то фигура стояла в ногах постели, прячась в складках занавеса. Кончив свое дело, доктор выпил еще глоток вина, одел камзол и с удовольствием посмотрел на дитя, уже лежавшее в ванне.
— Теперь я здесь лишний, — сказал он, — эта старая женщина, как вижу, знает свое дело. Если бы я опять понадобился, господа, Вы знаете, где найти меня.
— Позвольте мне вручить Вам маленький подарок, — сказала прятавшаяся за занавесом фигура.
Из-за занавеса протянулась рука необыкновенно нежной формы, державшая красный кожаный кошелек, и опустила его в руку доктора. Кошелек оказался весьма увесистым.
Доктор еще раз нагнулся над родильницей, которая в этот момент лежала с открытым лицом. Дама в маске поспешила опять набросить на ее лицо платок, но доктор видел достаточно, и понял, что должен поторопиться уйти.
— Благодарю Вас, — сказал он, — давайте повязку!
Его прежняя спутница завязала ему глаза и снова повела его по тихим улицам.
— Если я не ошибаюсь, — сказал ей доктор, — в этом кошельке не менее ста луидоров.
— Вы не ошиблись.
— Гм! Это — королевский подарок!
— Да, но не надо быть непременно королем, чтобы делать королевские подарки.
— Вы правы, но в сегодняшнее дело, как мне кажется, все-таки замешалась королевская рука. Уж слишком она хороша для простого дворянина. А такую родильницу, как маркиза Монтеспан, также не каждый день встретишь.
— Ради Бога, молчите, несчастный! Из Ваших окон Вы можете видеть башни Бастилии… Больше я ничего не могу сказать Вам.
— Ну, я не из трусливых!
Они подошли к дому доктора, и его спутница, сняв с его глаз повязку, сказала:
— Прощайте, господин Клеман!
— Спокойной ночи, — смеясь ответил врач, — сегодня Вы позвали меня для номера первого, надо надеяться, что на этом дело не остановится, не отнимайте же у меня такой блестящей практики, обещаю Вам полное молчание.
Он вошел в дом, а дама вернулась обратно.

* * *

Пикар твердо стоял на своем посту, хотя от усталости под ним буквально подламывались ноги. Не требовалось большого ума, чтобы отгадать, что происходило в доме. Пикар, как уже было сказано, решился извлечь из событий этой ночи свое счастье. Для него осталось загадкой, кто был тот мужчина, который первый явился в дом в сопровождении замаскированной дамы и в наемной карете и все еще оставался в доме. Пикар полагал, что это — какое-нибудь доверенное лицо в этой тайно-явной любовной истории короля, и стремился доказать этому лицу, что он, Пикар, как комиссар полиции города Парижа, знает решительно все, но что он умеет беречь деликатные тайны. Он не сомневался, что маркиза Монтеспан вознаградит его за это. Предаваясь своим размышлениям, он заметил две мужские фигуры, уже давно то появлявшиеся, то исчезавшие на углу улицы Францисканцев и следившие за уходом и приходом дамы в маске.
Несмотря на строгие меры, принятые полицией Рейни против всякого рода бродяг, улицы Парижа далеко еще не были безопасны. Пикар не был трусом, к тому же при нем была его шпага, и, как полицейский чиновник, он имел право рассчитывать на помощь, поэтому он решился заняться наблюдением за двумя подозрительными неизвестными. В это время дверь противоположного дома отворилась, и мужчина, возбудивший в комиссаре такой интерес, вышел на улицу. Он осмотрелся и, не видя нигде экипажа, пошел по улице Францисканцев. Пикар решил следовать за ним, тем более, что бродяги крались за неизвестным, очевидно, с дурными намерениями. Действительно, как только он завернул на улицу де Турнель, они напали на него, не стесняясь тем, что на них падал свет фонаря, висевшего на железных цепях на углу улицы. Пикар, ни минуты не раздумывая, бросился на мошенников, так что те немедленно обратились в бегство.
Неизвестный нагнулся, чтобы поднять маску, упавшую с его лица при неожиданном нападении, и любопытный Пикар увидел лицо, при взгляде на которое чуть не упал от страха, изумления и почтения: перед ним стоял его величество король Людовик XIV.
Спокойно надев свою маску, король вплотную подошел к Пикару и сказал:
— Благодарю за помощь, Пикар, — я сейчас же узнал Вас. Как полицейский чиновник, Вы обязаны лично обозревать иногда улицы Парижа, но остерегайтесь упомянуть в своем рапорте о лицах, которых Вы встретили сегодня ночью. В этом здании, — он указал рукой на Бастилию, — есть место и для полицейских, выказывающих больше усердия, чем требуется. Прощайте, Пикар! — и Людовик продолжал свой путь.
Пикар остался стоять, как пригвожденный к месту. Счастье и в третий раз обмануло его. Наконец он медленно двинулся в обратный путь.
— Ах, какой болван — этот Пикар! — сказал один из мошенников, — он, кажется, думает, что я испугался его! Я не отступил бы, если бы не узнал другого.
— Кто же был этот другой, которого ты так испугался, Морель? — спросил его товарищ.
— Этого я тебе не скажу, но меня словно молнией обожгло. Пойдем!
Оба быстро скрылись в темной улице Сэн-Пьер.
Пикар вернулся в свое бюро сильно не в духе. Его писец Фратэ так и бросился ему навстречу:
— Господи, где Вы были? Я уже посылал всюду, где Вы бываете!
— Да что же случилось? — с испугом воскликнул Пикар, уже во всем видевший сегодня неудачи и насчастия.
— Ничего не случилось, но если бы Вы не пришли еще пять минут, то пропустили бы свидание с очень важной особой, желавшей говорить с Вами.
— Уж не Артаньян ли? — воскликнул Пикар, которого при мысли о Бастилии начала трясти лихорадка.
— Нет, — с улыбкой возразил Фратэ. — Но торопитесь: наверху, в Вашем кабинете, ждет граф Лозен, которому нужно немедленно переговорить с Вами, у него есть к Вам какая-то просьба.
Пикар одним духом взлетел на лестницу и, войдя в кабинет, приветствовал графа низким поклоном и извинениями.
— Господин Пикар, Вы должны оказать мне одну услугу, — сказал де Лозен.
— Вот оно, счастье, — прошептал Пикар, а затем громко сказал: — Граф, Вам стоит только приказать.

* * *

Ребенок, рождение которого помешало важному разговору маркизы Монтеспан с доктором Экзили, был первым залогом ее преступной любви к Людовику XIV. Мальчик получил имя Людовика Августа Бурбона, герцога Мэн. В своем роде, он был так же зловреден для общества, как и яды маркизы Бренвилье, которая в ту ночь когда ее бывшая подруга произвела на свет королевского сына, — опустила свою грешную голову на подушки постели, приготовленной невинными руками набожных монахинь в уютной келье монастыря.

IX
Консьержери. Камера 5

Граф Лозен осторожно огляделся, а затем сказал комиссару:
— Услуга, которой я ожидаю от Вас, любезный Пикар, очень проста: мне надо переговорить с итальянцем Экзили, который заключен в Консьержери.
Лицо Пикара приняло странное выражение, он подумал, а затем произнес:
— Я устрою Вам это свидание.
— Но Вы не должны медлить! Свидание должно состояться за минуту.
— Это очень затруднительно, мои полномочия…
— Ах, оставьте в стороне свое служебное положение! Я хочу увидеться с доктором только потому, что он давал мне лекарства для моих лошадей, и они оказались превосходными.
— Именно относительно лекарств итальянца, граф, мы не должны…
— Господин Пикар! — с ударением произнес граф Лозен, и в ту же минуту на столе, стоявшем позади него, очутился сверток с золотом.
Пикар вздрогнул не то от холода, не то от удовольствия.
— Итак, я могу поговорить с итальянцем? — спросил Лозен.
— Конечно, если это необходимо. Я надеюсь, что Вы, Ваше сиятельство, не забудете меня?
— Можете не сомневаться в этом. — Лозен помолчал несколько мгновений, а потом проницательно глядя на комиссара, сказал: — Господин Пикар, Вы не всегда бываете так несговорчивы!
— Что Вы хотите сказать?
— Вы часто доставляете желающим возможность свиданий… и без больших затруднений… Или я ошибаюсь?
Пикар несколько смутился. Он неопределенно улыбнулся и вопросительно посмотрел на графа.
— Сколько знаю, — продолжал Лозен, — Вы желаете быть перемещенным в новоучрежденные бюро де Рени, не правда ли? Вам хотелось бы получить место, освободившееся после покойного де Риона?
Произнося эти слова, граф смотрел не на Пикара, а на щипцы, которыми небрежно играл. Пикар радостно потирал руки: счастье пришло.
— Да, граф, — сказал он, — да, это давно было моим горячим желанием, но доживу ли я когда-нибудь до его исполнения!
— Это зависит… Я имею возможность исполнить Ваше желание. Вы знаете, что я нисколько не преувеличиваю, когда говорю ‘я могу’.
Пикар молча поклонился.
— Но если я предлагаю Вам такую цену, то и товар должен быть соответствующим.
Пикар насторожился.
— Располагайте мной, граф, если я только могу…
— О, Вы можете, Вам стоит только захотеть. Я не требую от Вас никакой личной жертвы, не требую, чтобы Вы поступились своей почтенной личностью, Вы только должны ответить мне на один вопрос… Хотите?
— Граф, полицейские чиновники старых времен — не болтуны, они…
— Всегда оказывались к услугам людей, умевших взяться за дело, — подсказал де Лозен с насмешливым хладнокровием. — Не затрудняйте себя примерами!
Неподкупный Пикар закусил губы.
— За весьма высокую цену, то есть за место покойного де Риона, Вы должны ответить мне ‘да’ или ‘нет’ на один вопрос. Что же, хотите?
— Спрашивайте!
Лозен подошел к Пикару, доверчиво взял его за край его кружевного воротника и спросил:
— Правда ли, что маркиза Монтеспан старалась получить свидание с доктором Экзили?
Пикар поколебался одно мгновение, потом ответил:
— Да, граф, это — правда.
Лицо Лозена просияло от удовольствия.
— И когда должно состояться это свидание?
— Сегодня ночью.
Лозен вскочил.
— Ах, нельзя терять время! Поедемте! Я должен видеть Экзили до его свидания с маркизой.
Пикар был в нерешимости. Он хотел было открыть графу, какое обстоятельство помешало маркизе исполнить ее намерение, но вовремя спохватился, вспомнив угрозу короля, и решил молчать, как могила, и оставить графа в убеждении, что фаворитка еще сегодня увидится с заключенным. Он зажег потайной фонарь и обратился к де Лозену:
— Вы готовы? Мы должны спешить.
— Вы правы, пойдемте! Поздравляю Вас с назначением на место де Риона.
Они без всяких приключений достигли Консьержери. Дежурный узнал Пикара и пропустил их в Прео, так назывался, да и теперь еще называется, обширный двор, окруженный галереей, в которую выходят двери камер. Пикару ничего не стоило получить дозволение для входа в камеру за номером пятым. Опасному арестанту не давали огня, поэтому фонарь Пикара оказался очень полезным. Когда дверь отворилась, итальянец, лежавший на постели, быстро вскочил и сердито спросил:
— Неужели ко мне и ночью будут приставать с допросом?
— Имейте терпение, доктор, — ответил Пикар, — к Вам пришел знатный гость.
Экзили не мог узнать в темноте, кто пришел к нему.
— Кто это? — спросил он, когда же Пикар направил на посетителя свет фонаря, то он холодно сказал: — А, граф де Лозен!
По знаку графа Пикар поставил фонарь в маленькую нишу в стене, причем произнес:
— Я буду сторожить у дверей, но прошу Вас, граф, поторопиться, чтобы Вас не застал обход.
— Вы, наверное, ожидали моего прихода? — сказал де Лозен, оставшись наедине с заключенным.
— Нет, — ответил Экзили, — я не верил Вашему обещанию. Люди Вашего сорта в опасные минуты всегда оказываются далеко. Кроме того Вы ничем не связаны, так как я еще ничего не сделал.
— Потому-то я и пришел. Вы должны получить свободу, чтобы приносить пользу. Хотите Вы приготовить для меня волшебный напиток?
— Хочу, но сомнительно, чтобы я мог исполнить это, так как выйду отсюда, конечно, только для того, чтобы отправиться в эшафот.
— Вы ошибаетесь. Кто мне — друг, тот не так-то легко погибает от руки палача. Я обещал Вам свободу, и Вы получите ее.
— Граф, я не отрицаю Вашей власти, но на этот раз Вы, я думаю, придаете ей слишком большое значение: сам король поклялся судить всех участников процесса отравителей без всякого милосердия, а я был главным наставником в этом деле.
Лозен невольно отступил на несколько шагов.
— Не пугайтесь, — улыбнулся итальянец, — в своем искусстве я еще не достиг того, чтобы убивать собственным дыханием, хотя и надеюсь дойти до этого, если моя жизнь не кончится слишком рано.
— Что послужило основанием подозревать Вас в соучастии? Ведь Вас уже допрашивали?
— Пять раз, но эти господа не могут понять меня. Мои средства могут столько же помогать, сколько и вредить, мои сношения с Сэн-Круа не могут быть поставлены мне в вину. Против меня имеется только один могущественный свидетель, хотя немой, но очень красноречивый, и этот свидетель — книга.
Лозен сделался внимательнее.
— Книга? — повторил он.
— Да. Она содержит в себе рецепты, указания и наставления для приготовления страшных ядов. Эта книга — улика против меня, не допускающая никакого оправдания, так как действие ядов может быть проверено на многих жертвах. Симптомы, которые можно было наблюдать у Сэн-Лорена и членов семейства д`Обрэ, даже смерть самого Сэн-Круа, — все свидетельствует о верном, безошибочном действии тайных средств. Конечно, эта книга доступна пониманию только адептов черной науки, но в Париже есть человек, который может объяснить ее загадочные письмена.
— И этот человек?
— Герцог Мортемар.
Лозен вскочил.
— Что? Но почему же Мортемар мог бы объяснить эту книгу?
— Почему? Граф, эта книга вышла из его дома. Попав в руки герцога-библиомана, эта книга, на которой уже тяготело проклятие, была похищена из его библиотеки маркизой Бренвилье и Атенаисой Мортемар, которая теперь называется маркизой Монтеспан. После многих странствований, она попала в мои руки, что дало мне возможность изучить эти могущественные средства и усовершенствоваться в искусстве, которому я посвятил всю свою жизнь. Но, с другой стороны, эта книга послужит мне на погибель.
— Вы ошибаетесь! — воскликнул Лозен, — она спасет Вас.
— Нет, граф, Вы ошибаетесь: поверьте, маркиза Монтеспан гораздо могущественнее, нежели Вы думаете. Король в ее власти. Она, без сомнения, знает, что маркиза Бренвилье рассказала мне, откуда появилась эта книга, и это, вероятно, сильно беспокоит ее. Она сделает все возможное, чтобы погубить человека, показания которого могут навлечь позор на семью, возвысившуюся до такого блестящего положения, в каком она сейчас находится, да, она не поколеблется сделать это. Меня даже не будут судить, а просто засадят в Бастилию и сгноят в одной из подземных темниц.
— Нет, нет! — прервал Лозен, лицо которого светилось злорадством, — нет, для этого-то я и пришел сюда! Итак, Вы знаете, что все зло пошло из дома Мортемаров, Вы знаете, что на этой книге тяготело страшное проклятие, что Мортемар был предупрежден об этом и что теперешняя маркиза Монтеспан похитила эту книгу вместе с отравительницей, маркизой Бренвилье. Этого достаточно! Вы не погибнете в стенах Бастилии, знайте, что маркиза сегодня собирается посетить Вас, — вероятно, чтобы купить Ваше молчание, возвратив Вам свободу.
— Возможно ли?! — воскликнул Экзили.
В это время появился Пикар и доложил:
— Господа, дозор идет!
— Одну минуту! — воскликнул Лозен. — Вы можете быть совершенно спокойны, если маркиза будет просить, умолять Вас, — ни за что не соглашайтесь. Теперь мы держим в руках всех Мортемаров! А, маркиза! Я отплачу Вам за lettre de cachet.
— Вы думаете, что маркиза придет сегодня? — спросил Экзили.
— Я так полагаю, не правда ли, Пикар?
— Она не придет, — сказал комиссар.
— Что?!
Пикар отвел графа в дальний угол и прошептал ему на ухо несколько слов. Сперва графа охватил ужас, потом он схватил Пикара за руку и сказал с угрозой в голосе:
— Правду ли Вы говорите? Берегитесь! Не угощайте меня такими сказками!.. Помните, что Бастилия недалеко!
— Это — правда, я говорю Вам то, чему сам был свидетелем.
— Ах, — воскликнул Лозен, — это — очень опасное обстоятельство! Я надеялся, что победа уже в наших руках, но она снова ускользает от меня. Надо действовать быстрее! Доктор, благодарю Вас за сделанные Вами разоблачения, рассчитывайте на меня. — Он близко подошел к итальянцу и прибавил: — А когда Вы будете свободны…
— Первым моим делом будет приготовление напитка, который нужен Вам, — шепотом ответил Экзили.
Пикар взял фонарь и вместе с графом вышел из камеры в то время, когда дозор показался в конце галереи.
‘Теперь ты в моих руках, гордая женщина! — подумал Лозен, — ты так же опасна, как твоя прежняя подруга. Подождите! Я отплачу Вам за кражу книги! Мы с Вами встретились на опасном пути, прекрасная маркиза Монтеспан, один раз Вам удалось столкнуть меня, теперь, может быть, пришла Ваша очередь!’.
Когда они снова вышли на улицу, Лозен обратился к своему спутнику:
— Вы оказали мне большую услугу, господин Пикар, двойную услугу: тем, что дали возможность видеться с Экзили, и тем, что сообщили новость. Как Вы думаете, у маркизы родился сын?
Пикар пожал плечами, а затем произнес:
— Я завтра же узнаю это: парижские доктора — верные друзья полиции.
— Дайте мне знать. Место де Риона за Вами.
— Тысячу раз благодарю Вас, граф! А чтобы доказать Вам свою признательность, вот Вам еще одна новость: сегодня, в четыре часа, арестован Пенотье.
— Черт возьми! — воскликнул Лозен, — я должен серьезно приготовиться к защите, счастье благоприятствует маркизе. Но за удар — удар! Мы еще поборемся! Иначе не может быть: один из нас должен быть раздавлен!

X
Бумаги убитых

Нечего и говорить, что связанные с открытием преступной лаборатории события — разоблачения и аресты — служили предметом нескончаемых пересудов парижских любителей новостей. Почти каждый день приносил новые, необыкновенно пикантные сведения. Но никому во всем Париже не принесла страшная катастрофа столько горя, как герцогу и герцогине Дамарр.
Через своих друзей герцог узнал об аресте Гюэ и о том, что в городе ходят странные слухи относительно причастности к делу Ренэ Дамарра.
Присутствие молодого герцога на месте катастрофы в самый момент события, его частое появление в доме Гюэ и всем известные отношения к дочери подозреваемого лаборанта, известие, что Лашоссе служил прежде в доме Дамарра, хорошо знал Ренэ, а потом оказался слугой Сэн-Круа, — все эти факты, связанные с именем Дамарра, давали обильную пищу клевете, которая, подобно страшной пропасти, поглощает и губит людей.
Глубокая меланхолия овладела сердцем герцога. С момента ареста Лашоссе его обуревали самые мрачные предположения. Он искал нитей непонятных для него и запутанных событий и постоянно наталкивался на загадочную причину покровительства, которыми его жена дарила человека, оказавшегося преступником. Он принялся думать о прошлых годах, о прошлом Сюзанны, чего до сих пор никогда не делал. Он припомнил годы своего брака, дни своего пребывания в Амьене, постоянно задавал себе все один и тот же вопрос: ‘Разузнал ли я ее прошлое? Спросил ли ее?’ — и отвечал: ‘Нет, никогда!’. Он знал и помнил жизнь своей жены с 1641 года. Но мало ли что могло случиться в ее жизни до этого года!
Все эти мысли сделали герцога недоверчивым. Тайна, явно существовавшая между Лашоссе и его женой, мучила его, требуя разгадки. Наконец он стал даже избегать общества своей жены.
Невозможно описать мучения Сюзанны. Не имея никаких известий о Ренэ, так как герцог строго следил за каждым поступавшим в дом письмом, она тщетно боролась со страхом перед разоблачениями, которые мог сделать во время допроса Лашоссе. Сюзанна не смела расспрашивать мужа. Может быть, он уже имел подозрения? Это было весьма вероятно, так как его обращение с ней очень изменилось.
Постоянное возбуждение и тайное горе сильно повлияли на здоровье герцога, и он слег в постель. Забыв отчуждение, разделявшее их в последние недели, Сюзанна ухаживала за мужем с нежной, боязливой заботливостью, и, когда мрачный взгляд герцога останавливался на ее кротком лице, когда он чувствовал на своей горячей голове прикосновение ее руки, — он невольно переносился душой к тому времени, когда он, раненый, беспомощный, лежал в Амьене, а Сюзанна выходила его от тяжелой болезни. Он сделал простую девушку своей женой, дал ей высокое положение, и какой прекрасной, нежной матерью и женой была она все эти долгие годы! Как она сумела заслужить глубокое уважение самых гордых и знатных людей! Эти и подобные мысли мало-помалу вытеснили из души герцога мрачные подозрения, его часто несдержанный, но добродушный характер не допустил его до низкого шпионства. Он видел перед собой только верную, любящую жену, которая создала ему домашний рай, и отбросил всякую попытку нарушить ее душевный покой недостойными расспросами.
Через несколько дней, оправившись и встав с постели, он взял руку своей жены и сказал растроганным голосом:
— Сюзанна, я люблю тебя так же нежно, как любил все эти годы.
Герцогиня взглянула на него с боязливым изумлением и произнесла:
— Дорогой мой, я в этом никогда не сомневалась. Но ты стал суров, замкнут, неужели кто-нибудь пытался умалить твою любовь ко мне?
Герцог молчал, и Сюзанна невольно начала дрожать: она ожидала разоблачений.
— Нет, — сказал наконец герцог, привлекая ее к себе, — это я сам создавал себе мрачные мысли. Этот Лашоссе не выходит у меня из головы. Как подумаю, что и ты, и твой отец могли принимать участие в таком преступнике, — не могу не хмуриться. Но я сегодня обещаю тебе не думать об этом. Ведь счастье моей жизни началось с тысяча шестьсот сорок первого года, когда Сюзанна Тардье стала моей женой.
Герцогиня со слезами склонилась к нему на грудь.
‘Он предчувствует зло, но не знает истины, — подумала она, — да защитит меня Господь и да сомкнет он уста Лашоссе!’
— А наш Ренэ? — громко сказала она.
Герцог нетерпеливо тряхнул головой.
— Пусть решится это дело, а там посмотрим. Боюсь, что он страшно запутался в эту сеть, во всяком случае он может рассчитывать на поддержку своего отца.
После этого разговора герцогиня, волнуемая страхом и надеждой, удалилась в свою комнату, выходившую окнами в сад. У нее еще сохранялся портфель с бумагами и письмами, относившимися к тому времени, когда Лашоссе ездил за границу отыскивать Сэн-Круа. Ей теперь казалось, что продолжать хранить эти документы опасно и что следует уничтожить все доказательства ее сношений с Лашоссе. Приказав развести в камине огонь, герцогиня села в кресло, стоявшее спинкой к окну, и стала понемногу жечь опасные бумаги. Ее руки медленно развертывали письмо за письмом: вот письмо из родительского дома с поздравлением ко дню рождения, вот письмо мужа, уезжавшего на несколько дней из дома. Потом пошли письма Ренэ. Вдруг герцогиня вздрогнула: ее глаза увидели грубый, размашистый почерк Лашоссе. Она смяла бумагу, бросила ее в камин и молча смотрела, как пламя уничтожало листок.
В своем волнении Сюзанна не заметила человеческой фигуры, кравшейся по саду, а между тем, осторожно оглядевшись, фигура приблизилась к ее окну и приложила лицо к стеклу. Герцогиня только что засунула руку в портфель, намереваясь вынуть еще пачку писем, как послышался легкий стук в окно. Она поспешно встала, обернулась, и вдруг из ее груди вырвался крик изумления и радости — она узнала прекрасное лицо своего сына. Она быстро отворила окно и дрожа воскликнула:
— Мой сын! Мой милый сын!
— Тише, — прошептал Ренэ, — я со страшным трудом перелез через ограду. Садовники еще в саду. Ты одна, матушка?
— Одна! Твой отец у себя в кабинете.
— Впусти меня, мне надо сообщить тебе кое-что.
Он влез в комнату. Герцогиня обняла сына, а он поцеловал ее руку.
Сюзанна почувствовала, что на ее руку капнула слеза, и спросила:
— Что с тобой, Ренэ? Ты плачешь?
Он, не отвечая, подвел ее к креслу и спросил с грустной улыбкой:
— Скажи мне, матушка, каково здоровье отца?
— Он быстро поправился от своей болезни и по-видимому успокоился.
— Так он захворал от беспокойства и волнения?
Герцогиня с беспокойством взглянула на сына.
— Да, он очень беспокоится о тебе, Ренэ. Ты, благодаря этим страшным событиям, попал в тяжелое положение.
— Пусть отец успокоится: я пользуюсь доброй славой, на мне не лежит никакого обвинения, меня ни в чем не подозревают, я хлопочу о деле тех, кого люблю.
— Ренэ! Ты добрый, ты чистый! Ты — ангел, Ренэ!
— Я — сын моей матери, — с легким вздохом ответил молодой герцог, отворачивая голову и не глядя на Сюзанну.
— О чем ты вздыхаешь? — спросила она, впадая все в большее беспокойство. — Ах, я так давно не видала тебя, а ты не даешь обнять себя! В твоих глазах я уже не вижу той радости, того счастья, которое читала в них прежде, уже и тогда, когда ты ушел из нашего дома и виделся со мной украдкой! Ренэ, у тебя есть что-то на сердце, скажи мне!
— Между нами стоит тень, восставшая из праха, — прошептал Ренэ, — тень, которая грозно отталкивает меня, когда я хочу протянуть к тебе руки, матушка. Эта тень похожа на меня, только у нее темные волосы и очень бледное лицо… Она сбросила свой саван и глядит на тебя, матушка, горестным-горестным взглядом!.. Это — тень Сэн-Круа.
— Ах! — вскрикнула Сюзанна, хватаясь за тяжелые шелковые занавеси, чтобы не упасть.
— Разве я один лишил моего отца покоя? — продолжал Ренэ, — разве имя Лашоссе не омрачило его мысли? Разве теперь, когда Лашоссе сидит в цепях, у отца не должны зародиться подозрения относительно этого так отличаемого в нашем доме слуги? Разве отец никогда не думал о тех годах жизни Сюзанны Тардье, которые предшествовали его знакомству с ней и о которых она должна была дать отчет своему жениху?
При этих словах Сюзанна, которая почти падала от волнения, поднялась и, схватив сына за руку, сказала твердым голосом:
— Твой отец, герцог Клод Дамарр, — истый дворянин с чудным, великодушным сердцем. Он помнит только то, что было после его женитьбы, то есть после тысяча шестьсот сорок первого года. С этого года началось счастье его жизни, как он сам сказал мне.
Ренэ закрыл лицо руками.
— Матушка! Матушка! — с рыданием воскликнул он, падая перед Сюзанной на колени, — зачем они не погибли от той страшной силы, которая убила Сэн-Круа!
— Что не погибло? О чем ты говоришь? Встань, сын мой!
— Бумаги! — вне себя воскликнул Ренэ, — бумаги, которые я отыскал для твоего спасения в лаборатории Сэн-Круа… моего брата, — упавшим голосом докончил он, пряча свое лицо на груди матери.
Она крепко обняла его, прижала его к себе и прошептала:
— Ты знаешь?.. Они у тебя?..
— Они здесь, — сказал Ренэ, прижимая руку к карману, в котором зашуршали бумаги.
— О, Ренэ! Я только еще раз могу повторить, что ты — ангел! Спаси свою мать, а потом… пусть твои глаза не смотрят больше на грешницу, которая сама не смеет взглянуть на тебя.
— О, нет! Нет! — горячо воскликнул Ренэ, — ты все искупила раскаянием, страхом, горем, которым имени нет, и притом долгие-долгие годы! Теперь я понимаю молчаливое горе, которое убивало тебя… Твое милое, дорогое лицо красноречиво говорит об этом… Бедная, бедная матушка! Сколько ты выстрадала!
Мать и сын снова обнялись.
Наконец Ренэ высвободился из объятий и воскликнул:
— Мы спасены. В самый решительный момент я остался один в лаборатории и нашел бумаги, которые прежде находились в других руках… — Он снова закрыл лицо руками: — Тогда я встал на колени у тела моего брата, которого краткое слово матери могло бы предохранить от гибели…
В этот момент Ренэ взглянул на мать и увидел, что она взяла в руки четки, по которым обыкновенно читала свои молитвы, и что ее губы что-то шептали. Тогда молодой человек тоже замолчал.
Так прошло несколько минут, наконец он спросил:
— Матушка: знает ли отец о… твоей тайне?
Сюзанна, подняв на него свой взор, робко ответила:
— У него было какое-то мрачное предчувствие, но он отогнал его, крепко сжал мою руку и не стал ни о чем допытываться. Если у него и явились подозрения, то его любовь ко мне оказалась сильнее. Клод Дамарр не будет несчастлив: ужасные доказательства прошлой вины не омрачат его последних дней. Ты, дорогое дитя, нашел их… ты спас свою мать… Да благословит тебя Бог, Ренэ!
Молодой человек вынул из кармана бумаги.
При виде их, Сюзанна задрожала всем телом, протянула руки, чтобы схватить их, но у нее не хватило сил и она так и осталась стоять перед сыном с беспомощно протянутыми руками.
— Брось их в огонь, — прошептала она, — это — единственные свидетели моего проступка… Брось их в огонь! Скорее! Твой отец ничего не знает об этих ужасных страницах… Сохрани ему душевный покой!
Ренэ скомкал бумаги и сделал движение, чтобы бросить их в камин, как вдруг занавеси у дверей с шумом распахнулись, и между матерью и сыном появился герцог. Ни она, ни Ренэ от ужаса не могли выговорить ни слова. Лицо герцога не изменило спокойного выражения, он взглянул на жену, потом на сына, а затем сказал:
— Дай мне бумаги, Ренэ!
Молодой человек не шевелился.
— Дай мне бумаги, — повторил герцог, — ты слышишь. Твой отец приказывает тебе! Я слышал твои последние слова, Сюзанна, эти листы заключают в себе какую-то тайну, которую муж Сюзанны Тардье должен узнать.
В глазах Ренэ стоял туман. Безвольно, повинуясь строгому приказанию отца, он протянул ему бумаги, и герцог поспешно схватил их. Сюзанна безмолвно следила за всеми движениями, а когда бумаги очутились в его руках, она только слабо застонала. Она была на волосок от бездны, роковой для нее час наступил. Оставалось только решить, каким способом покончить с собой, и как можно скорее привести намерение в исполнение.
Руки герцога дрожали, так что печать, скреплявшая сверток, качалась на своем шнуре, подобно маятнику на часах смерти. Он расправил смятую бумагу, взглянул на строки и задумался.
— Сюзанна, — твердым голосом, наконец, сказал он, — сегодня я обещаю тебе никогда не заглядывать в прошлое… Я сказал, что обязан тебе счастьем всей моей жизни. Один взгляд на содержимое этих бумаг разъяснил бы мне то, что скрывается во мраке прошлых лет. Стоит мне перевернуть несколько страниц, — и я узнаю тайну Сюзанны Тардье. Но Клод Дамарр всегда держит свое слово. Имя его жены чисто, незапятнано, а муж герцогини Дамарр не имеет права разоблачать тайны дочери амьенского бургомистра! — и он снова скомкал бумаги и швырнул их в огонь.
— Клод!..
— Отец!..
Эти два возгласа громко прозвучали в его ушах. Жена и сын бросились в его объятия, он крепко обнял их, своих любимых, и они стояли все трое, не двигаясь, прижимаясь друг к другу. Слышался только слабый треск горевшей бумаги, скоро обратившейся в серый пепел, наконец и пепел улетел в трубу.
Герцог еще раз нежно прижал жену и сына к своей груди, А потом, наклонившись к Ренэ, тихо сказал:
— Приведи сюда завтра твою Аманду, а ты, Сюзанна, приготовь мне питье на ночь. Пусть сегодня не будет слуг за вечерним столом, вспомним времена Амьена и тихую комнату в доме твоего отца, где ты вылечила меня, и где я отдал тебе свое сердце.

XI
Шахматный ход Лозена

Стоя у окна своего кабинета, король Людовик смотрел на Версальский парк, туда, где в конце прогалины виднелась дорога в Париж. Из окна можно было видеть всадников и экипажи, ехавшие из Парижа в Версаль.
Наконец король заметил всадника, свернувшего с большой дороги на дорогу в Версаль и приближавшегося крупной рысью.
— Это — Шовелэн, — сказал Людовик, отходя от окна.
Через несколько минут Бонтан ввел юного пажа, восемнадцатилетнего маркиза де Шовелэн.
Людовик поспешил ему навстречу и озабоченно спросил:
— Ну, что?
— Государь, — ответил паж, еще тяжело дыша от быстрой езды, — к сожалению я приношу Вам, Ваше величество, невеселые новости: с сегодняшнего утра маркизе Монтеспан хуже.
Король побледнел и, всплеснув руками, упал в кресло.
Курьеры поддерживали безостановочное сообщение между Парижем и Версалем, так как маркиза Монтеспан заболела, а король не мог отлучиться из Версаля, где со всем двором приготовлялся к встрече английского посольства.
Накануне вечером Скаррон известила его письмом, что больной хуже, чем было тогда, когда король сам находился у ее постели, а потому страдания влюбленного короля были чрезвычайны. Замечательнее всего было то обстоятельство, что Людовик был убежден, что о совершившихся родах маркизы не знает и не подозревает ни одна душа, между тем весь двор только и говорил об этом. Полный этого убеждения, король принял графа Лозена с нескрываемым неудовольствием.
— Государь, — сказал граф, — Вы сегодня почему-то очень немилостивы ко мне, Вашему верному слуге.
— У меня так много забот, — возразил король, — приближающиеся политические затруднения…
— Вполне понимаю, государь, но это не должно угнетать Вас, Ваше величество! — произнес Лозен, а затем замолчал, желая вызвать короля на откровенность.
— Ах, — сказал Людовик после короткого молчания, — я вовсе не поддаюсь заботам, но у меня столько неприятностей! Ведь ты знаешь, что около меня образовалась опять сильная партия…
— Где, государь?
— Перестань! Ведь ты же знаешь!
— Не знаю, государь. Я живу, как философ, с той поры, как мои самые горячие желания не увенчались успехом.
Король устало усмехнулся.
— Ну, так я скажу тебе, что против моей невестки, герцогини Орлеанской, ведется огромная интрига. Все знают, что герцогине Генриетте предстоит важная миссия при английском дворе, все знают, что поставлено на карту, и потому стараются наделать ей здесь как можно больше неприятностей. Но я намерен наказать всех ее врагов: когда герцогиня отправится в путь, я со всем двором поеду провожать ее. И пусть берегутся приверженцы голландской партии. Можешь всем говорить об этом, я даже буду очень доволен, если через тебя это повсюду распространится. Я решил снарядить для герцогини самый пышный поезд: весь двор — даже враги Генриетты — должны принять в нем участие.
Лозен видел, что горячность короля притворна, дело было вовсе не так важно, как, к сожалению, оказалось впоследствии. Граф решил идти прямо к намеченной цели.
— Весь двор, государь? — повторил он. — Но когда же Вы, Ваше величество, желаете отправить Ваше посольство?
— В половине сентября. О, я выработал великолепный проект! — Но при этих словах король снова озабоченно взглянул в окно. — Ты скоро узнаешь, что и как предполагается: я назначу тебя гофмаршалом на время путешествия. Пусть это будет вознаграждением за упущенное место.
Лозен закусил губы.
— От всего сердца благодарю за эту милость, государь. Итак, едет весь двор… Также и все дамы штата ее величества королевы?
— Разумеется!
— Гм… надеюсь, что неудобства путешествия не повредят их нежному телу…
— Что ты разумеешь под этим?
— Некоторые из придворных дам еще и теперь пользуются уходом врачей… например, маркиза Монтеспан, — спокойно и дерзко докончил Лозен.
Король быстро обернулся и воскликнул:
— Граф Лозен! Ты опять испытываешь мою доброту к тебе! Твои слова доказывают, что ты опять осмелился вмешиваться в тайны твоего короля!
Но Лозен уже достаточно привык к таким вспышкам. Он поклонился и спокойно ответил:
— Государь, я желал бы, чтобы всякий, проникший в какую-либо Вашу тайну, был так же скромен, как я.
Король широко раскрыл глаза и отбросил стул, чтобы дать исход своему гневу.
— Что это значит, граф? Неужели все знают о событии, которое я желаю держать в тайне?
— Именно так, государь.
Король щелкнул пальцами и резко сказал:
— Ну, я расследую это!..
— Государь, — возразил де Лозен, — к чему это может послужить? Вы, Ваше величество, напрасно желали скрыть такое важное событие от Ваших верных слуг. Оно только в таком случае могло бы остаться тайной, если бы маркиза Монтеспан, порадовавшая теперь Вас рождением сына, уже давно удалилась от двора. Если же к знаменитым врачам приходят замаскированные дамы и ведут их с завязанными глазами к нуждающимся в их помощи больным, если Вы, Ваше величество, сами присутствуете при событии, после чего подвергаетесь на улице нападению мошенников, то каким же образом, осмелюсь спросить, может все это остаться в тайне? Я нисколько не сомневаюсь, что две дамы знают даже все подробности, это — ее величество королева и герцогиня де Лавальер.
Король в величайшем волнении прошелся по комнате, потом вдруг остановился и резко приказал:
— Завтра, в это время, Пикар должен сидеть в Бастилии, а доктора Клемана выслать из Парижа!
— Простите, Ваше величество, но это было бы не по-королевски и явилось бы опасной мерой. Нельзя думать, чтобы именно эти лица разболтали то, о чем должны были молчать, разве третье лицо не могло угадать эту тайну?
— Но откуда же узнал об этом граф де Лозен? — горячо воскликнул король.
— О, я?.. Я, государь, узнал магическим способом, посредством волшебного зеркала, в котором увидел все это.
— Что за глупости, Антуан! — несколько мягче возразил король.
— Нет, государь, я именно так узнал обо всем.
— И кто же чародей?
— Итальянец Экзили, государь.
Король вздрогнул.
— Опять этот ужасный человек! Куда ни обернусь, я везде наталкиваюсь на него! Он — глава шайки отравителей! Он отравил своими лекарствами мою мать! Это у него была та зловредная книга!
— Да, государь, это — правда, — ответил Лозен, слушавший с напряженным вниманием, — я слыхал об этой книге, источнике всех зол и бедствий. Этот человек по-видимому был увлечен на свой преступный путь именно этой книгой. Но откуда она попала к нему? Конечно он сначала употреблял яды, как лекарства, но потом, вероятно, соблазнился и стал преступником… Ах, государь! Надо иметь огромную веру и огромную власть над собой, чтобы, имея в руках такие средства, оставаться незапятнанным! Человек, обладающий такими всесильными средствами, должен считать себя полубогом и часто иметь случаи применять свою власть. Гораздо больше грех тех, кто допустил эту книгу появиться на свет Божий… Кому принадлежала она ранее? Неужели ее обладатель не подозревал ее страшного значения? А если он подозревал, то почему же не предал ее сожжению? Человек, из рук которого она вышла и пошла бродить по свету, попав затем в руки Экзили, — виновнее всех. Да постигнет его Ваш гнев, равно как и проклятия народа и всех образованных людей.
— Ты прав, — сказал король, — если бы книга была уничтожена, доктор-отравитель не мог бы совершить свои ужасные злодейства.
— И если откроется, кому принадлежала книга, — продолжал Лозен, — Бог знает, государь, кто еще окажется принадлежащим к ужасному союзу. Маркиза Бренвилье имела много знакомых в обществе…
— Ты знаешь больше, чем хочешь сказать мне! — воскликнул король, — ты все намекаешь на сношения между отравителями и нашим обществом! Я об этом ничего не хочу знать, я и так уже сделал ужасные открытия.
— Государь, — твердо сказал де Лозен, — если откроется, кто был настолько легкомыслен, настолько лишен всякой совести, что допустил существование этой книги, то, когда это станет известно возмущенному народу, Вы не должны будете щадить кого бы то ни было! Ибо правитель, который, вступая на престол, клялся даже дуэли преследовать и наказывать рукой палача, не может оставлять безнаказанным истребление целых родов преступными средствами, хотя бы поставщиками этих средств оказались его лучшие друзья! Будь я в числе этих людей, я никогда не осмелился бы вымаливать у Вас, Ваше величество, милости и покорно понес бы наказание, которое Вы, как государь, должны были бы наложить на меня, чтобы доказать свое беспристрастие.
— Ты положительно бесишь меня, Лозен! — сказал Людовик, расшвыривая по столу бумаги, — с меня уже довольно ужасных известий! Мой суд будет строг, ведь я дал слово! Но… это удивительно… ты сам, кажется, находишься в сношениях с отравителем? Может быть, ты уже давно знаешь его? Где ты видел его?
— Я велел провести себя в его тюрьму, так как хотел оказать услугу Вам.
— Через итальянца?!
— Да, государь. Мне известно, что здоровью и даже жизни маркизы де Монтеспан грозит опасность. Мне известно, какой это был бы удар для Вас, Ваше величество.
— Да! — вне себя воскликнул король, — я сейчас получил известие об ухудшении… А я должен оставаться здесь и принимать послов, в то время как Атенаиса страдает!
— Если больную будет лечить Экзили, опасность будет устранена.
— Что? Допустим отравителя к Атенаисе! Разве он уже не отравил моей матери?
— Нет, государь. Королева-мать скончалась из-за недоброжелательства и зависти других врачей к Экзили: они не употребили его средств.
— Ужасно! Ужасно! — прошептал король. — Один раз я уже даровал итальянцу свободу… Теперь ты заступаешься за него, ты, так немилосердно восстающий против отравителей!
— Потому что считаю итальянца менее виновным. Поручик Сэн-Круа вырвал у него его тайну. Если врач употребляет мышьяк или другой яд для пользы больного, можно ли осуждать его за то, что его ученик или помощник употребит этот яд на то, чтобы отравить человека? Экзили — искуснейший врач, на нем еще нет никакой доказанной вины, и я сам, в случае болезни, обращусь к его искусству.
В эту минуту на двор примчался новый курьер. Король поспешил к двери, отворил ее и ждал, пока не появился паж.
— Ну, — нетерпеливо воскликнул Людовик, — известия? Известия?
— Дурные, государь! Доктор Фагон сам явится сию минуту, он ожидает всякого ухудшения.
Король стиснул руки и, обращаясь к Лозену, воскликнул:
— Антуан, я в отчаянии!
В эту минуту в комнату вошел герцог де Креки.
— Ваше величество, — сказал он с глубоким поклоном, — английское посольство уже прибыло, аудиенция назначена через час.
— Государь, — шептал в это время паж, — госпожа Скаррон просит Ваших приказаний.
— Хорошо, Креки, — сказал Людовик, — через час я буду в приемном зале.
Креки отошел.
— Что делать? — прошептал Людовик и вопросительно взглянул на Лозена.
— Государь, позовите итальянца! Я уверен, что он спасет маркизу!
— Я слишком рискую: я освобождаю самого опасного преступника.
— Нет, государь, уверяю Вас!
— Ты берешь всю ответственность на себя?
— Этого я не могу, государь! Экзили во всяком случае — только человек.
— Но если он в это время воспользуется случаем, чтобы скрыться?
— Надежные люди из тех, что подведомственны ла Рейни, могут сторожить его. Я сам буду поблизости.
— И если он вылечит маркизу?
— Тогда, государь, отпустите его на свободу! Ведь самая ужасная преступница — маркиза Бренвилье, и она должна быть казнена… Да, да, она и все те, кто допустил распространение ужасных познаний.
— Вижу, что ты не замешан в это дело. Я освобожу итальянца, если он спасет маркизе жизнь, — сказал Людовик и, обернувшись к пажу, произнес: — Скачи назад и скажи, что я пришлю верное средство… и что я сам сегодня же буду в Париже.
Паж немедленно удалился.
Тогда, схватив лист бумаги, король набросал на нем несколько строк и, подавая его Лозену, сказал:
— Вот, возьми, итальянца выдадут тебе на руки. Ты отвечаешь мне за него. Ну, а теперь следующее: что делать с Пикаром и с доктором Клеман?
— Государь, Пикар хорошо служит, доктор хорошо исполнил свое дело, — за что же наказывать их? Пикару, государь, пожалуйте место покойного де Риона, а врачу — какой-нибудь титул. Весь свет знает об увеличении числа потомков Вашего величества, для чего же связывать это событие с грустными обстоятельствами? Засадить двух бедняг за то, что они, может быть, обмолвились о радостном событии, — это значило бы смотреть на привязанность короля, как на нечто, боящееся гласности. Разве Людовик Четырнадцатый способен не признавать детей, обязанных жизнью его любви?
— Ты опять-таки прав, Антуан. Пикар получит место де Риона, Клеману мы дадим место хирурга в Валь де Гюасе. На моем столе лежит, по крайней мере, сто прошений об этом месте. Поезжай скорее в Париж, а я займусь посольством.
Лозен помчался в Париж, с торжеством думая:
‘Я отвечу Вам ударом за удар, маркиза Монтеспан! Вы сделаетесь маленькой, ничтожной, гораздо ничтожнее, чем были в замке Мортемар. Ваше падение? Вряд ли оно может удасться, но попробовать, во всяком случае, не мешает. Вы должны сделать меня своим спутником на своем блестящем пути, иначе я предам Вас и всю Вашу родню общественному осуждению. Если маркиза Бренвилье появится когда-либо на скамье подсудимых, маркизе Монтеспан как раз место — сесть рядом с подругой, с которой она вместе выкрала зловредную книгу, Да, я крепко держу ее в руках. Она согласится на все, когда увидит Экзили на свободе и он расскажет ей историю книги, она уже и теперь страшно боится. Фагон за кошелек с золотом объявил маркизу в опасности, а себя — не способным вылечить ее… Ха-ха-ха! Ну и общество! Теперь только бы поймать Бренвилье, поставить ее на очную ставку с Экзили да заставить ее рассказать о краже книги, — и тогда с маркизой Монтеспан будет покончено!’
Чтобы удобнее следить за планами графа де Лозен, необходимо познакомить читателя с некоторыми событиями, происходившими при дворе Людовика XIV, пока в Париже разыгрывалась драма страшных отравлений. Еще во время беседы с Пенотье, когда ему нужны были деньги для достижения места начальника всей артиллерии, Лозен смотрел на свое положение, как на переходную ступень, неизбежную для достижения гораздо более высокой цели. Он видел, что маркиза Монтеспан шла по своей опасной дороге одна, без него, любимца короля, тогда и он решился идти по намеченному пути совершенно одиноко и везде, где только возможно, обходить маркизу. Мы уже видели, что счастье не всегда благоприятствовало ему, но он, королевский любимец, составил совершенно оригинальный план, для удачи которого ему необходимо было высокое положение.
Граф де Лозен желал — ни более, ни менее, — как сделаться членом королевской семьи. Он был признанным любимцем всех дам. С тех пор как Фукэ был заключен в тюрьму за свой проступок, на его дороге стоял только один король. Поэтому Лозен решил направить все свои силы на завоевание сердца принцессы Монпансье, не для того чтобы играть в любовь, но для того чтобы прочной горячей привязанностью к себе принцессы принудить короля согласиться на брак графа де Лозен с Марией Луизой Орлеанской, носившей титул герцогини де Монпансье. Ей было уже сорок лет, но зато Лозен становился родственником самого короля, а у невесты, кроме титула, было еще миллионов двадцать приданого, помимо нескольких имений, герцогств и графств.
Сближение началось уже давно, и Лозен был уверен в победе, как вдруг внезапно открыл, что благодаря чьему-то влиянию Мария Луиза начала колебаться, некоторые друзья графа уверяли, что причиной нерешительности принцессы были нашептывания ее родни, другие, более осведомленные, утверждали, что у графа явился конкурент в лице прекрасного поручика мушкетеров, и что это повлияло на чувства принцессы. Что бы то ни было, ее склонность к честолюбивому графу в то время перестала быть такой нежной и искренней, какой была в первое время их связь.
Граф пережил много грустных часов. Он употреблял все силы, чтобы вернуть прежнюю привязанность ветреной принцессы, но это казалось невозможным. Тогда Лозену пришла мысль — разыграть равнодушного. Это оказалось хорошим средством. Принцесса без памяти влюбилась в того, кто избегал ее и не обращал на нее ни малейшего внимания. Лозен наконец позволил себе смягчиться и взглянуть на несчастную приветливыми глазами. После этого он начал изыскивать средства прочно привязать к себе принцессу, клятвы и обещания казались ему недостаточными, тайн, благодаря которым легко было держать в руках многих дам того времени, у принцессы не было, так как она всегда действовала более или менее открыто. Жениться на ней Лозен хотел во что бы то ни стало, таким образом он обратился к средствам, вполне соответствовавшим этому легкомысленному веку, дети которого при полном неуважении самых священных уз, при склонности к всевозможным излишествам, нередко граничившим с преступлением, — с боязливым суеверием прибегали к содействию сверхъестественных сил, когда дело шло об исполнении более или менее преступных желаний.
Граф Лозен обратился к помощи волшебства. Увидевшись в Бастилии с Экзили, он просил его составить для него любовный напиток, а так как для этого отравителю нужна была свобода, то Лозен желал видеть его свободным, чтобы итальянский доктор помог ему скорее добиться руки принцессы.

XII
Удачный результат

Но вернемся на улицу Францисканцев, в дом, где находилась Атенаиса Монтеспан.
Граф Лозен лично позаботился распространить слухи о неудовлетворительном состоянии здоровья маркизы и подкупил для этого ее врача Фагона. Последний пользовался славой хорошего врача, но за деньги готов был сделать все, что угодно.
Маркиза Монтеспан сидела на своей постели. Паж, только что вернувшийся от короля, привез известие, что в самом скором времени будет прислана помощь, и маркиза ждала какого-нибудь молодого врача. Сама она не могла судить о серьезности или несерьезности своего положения.
Госпожа Скаррон удалилась, чтобы не оказаться в фальшивом положении. Таким образом, маркиза была одна и смотрела за своим ребенком, лежавшим в колыбельке около нее, когда служанка доложила о приходе врача, явившегося по приказанию свыше.
— Впусти его! — сказала маркиза.
Дверь отворилась, и Атенаиса вскрикнула:
— Доктор Экзили!
Итальянец подошел и, низко поклонившись, произнес:
— Успокойтесь, многоуважаемая маркиза, я пришел в качестве врача и доверенного человека. Вы желали говорить со мной. Разве не совершенно понятно, что скорее я должен явиться к Вам, нежели Вы — посещать меня?
— Кто прислал Вас? — спросила маркиза, — король?
— Да, многоуважаемая маркиза. Смею просить и Вашего на это согласия.
Маркиза пристально взглянула на непрошеного гостя, а потом сделала ему знак приблизиться. Экзили подошел, взглянул на спящее дитя и протянул было руки, чтобы дотронуться до него.
— Назад! — вскрикнула Атенаиса, — не прикасайтесь к ребенку! Вас прислали сюда ради матери, а не ради дитяти!
— Вы все еще не доверяете мне, маркиза? — отойдя, спросил Экзили.
— Не доверяю? При виде Вас я чувствую просто ужас!
— Вы несправедливы ко мне. Я пришел как друг и прошу Вашего доверия. Почему же Вы не хотите выказать его здесь, на улице Францисканцев, когда собирались почтить им меня в Консьержери?
Маркиза несколько мгновений молчала, а затем промолвила:
— Закройте двери, а затем подойдите ко мне, сядьте на то кресло.
Итальянец затворил двери и сел на указанное ему место.
— Теперь скажите мне, чьей властью освободились Вы из тюрьмы, чтобы разыгрывать роль моего врача? — спросила Монтеспан.
— По приказанию короля.
— У Вас должен быть друг, который освободил Вас из тюрьмы, чтобы Вы могли проникнуть ко мне. Да, да!.. Ведь Вы пришли не как доктор, Вас прислали ко мне, чтобы торговаться относительно тайны, связывающей меня с убийцей, маркизой Бренвилье. Видите, я знаю смысл и ход дела.
— Вы уже не больны, маркиза?
— Я не нуждаюсь в Вашей помощи, доктор Экзили. Фагона удалили, чтобы иметь возможность призвать Вас, это входило в расчет моих врагов. Ну, диктуйте свои условия и условия тех, кто прислал Вас. Вы знаете, что благодаря маркизе Бренвилье и мне в свет проникла роковая книга, которую мой отец отказался возвратить ее законному владельцу. Вы можете сказать и, вероятно, скажете на суде, что эта книга — причина всего зла, этим Вы предадите позору семью Мортемар и маркизу Монтеспан. Но взгляните на это дитя… Что, если король, несмотря на мой проступок, все-таки отдаст предпочтение матери этого младенца, его собственного сына перед всеми придворными, жаждущими мести? Что, если, несмотря ни на что, он сохранит за мной то положение, которое я занимала до сих пор? Что будет тогда с Вами и с Вашими сообщниками, доктор Экзили? Этот ребенок — могущественная связь между мной и королем. Если Вы хотели моей гибели, Вам следовало начать свое дело раньше, чем мальчик увидел свет Божий.
Экзили молча наклонил голову и произнес:
— Вы видите, я на свободе.
— Нет, Вы не обманете меня. Я даже, кажется, видела через дверь служителей правосудия, приставленных сторожить Вас. Нет, доктор! Король не послал бы к Атенаисе Монтеспан человека, сидевшего в тюрьме по самым чудовищным подозрениям, человека, которому приписывают смерть Анны Австрийской, — без того, чтобы не обеспечить себя с его стороны и не иметь возможности потребовать от него отчета.
— С Вами трудно бороться, многоуважаемая маркиза, — сказал Экзили. — Да, Вы отгадали: за дверями сторожат мои тюремщики. Король поверил в опасность Вашей болезни, он сегодня же навестит Вас. Одно лицо, для которого очень важно мое свидание с Вами, убедило короля допустить меня к Вам. Я явился сюда под предлогом оказания Вам медицинской помощи. Будем играть в открытую! Я могу причинить Вам много зла, так как знаю историю книги, если я расскажу ее на суде, — произойдет то, что Вы сами сказали, многоуважаемая маркиза. Я не говорю о Вашем совершенном падении, но не забудьте, что королева и герцогиня де Лавальер еще живы. Для Вас, во всяком случае, будет полезнее, если я промолчу. Вспомните еще, что может явиться на сцену Ваш опозоренный супруг… Да, лучше, если я промолчу.
— Итак, каковы же Ваши условия?
— Они крайне просты! Прежде всего, если его величество король прибудет сегодня к Вам, Вы скажете ему, что почувствовали себя лучше от моих лекарств, затем Вы испросите у него мое освобождение, обещаю Вам покинуть Париж, в третьих…
Он замолчал.
— Что же в третьих? Говорите! Вероятно я должна протянуть руку тому человеку, который затеял всю эту интригу и помочь ему достигнуть еще более высокого положения? И этот человек — граф Лозен?
Экзили вскочил.
— Меня просто изумляет Ваша проницательность! Горе тому, кто выступит против Вас безоружным или бессильным! Да, все именно так, как Вы сказали.
— Я так и знала, — спокойно сказала Атенаиса. — Скажите же своему ‘товарищу’, что он купил мое содействие и может рассчитывать на него. Он предупредил меня: если бы я успела в тот вечер повидаться с Вами, я нашла бы возможность освободить Вас и теперь мне не пришлось бы склоняться перед необходимостью. Что касается Вас, то я скажу королю, что Ваши лекарства помогли мне, и Вы получите свободу. — По телу маркизы пробежала дрожь, она украдкой перекрестилась и прижала к глазам платок, потом сказала: — Теперь оставьте меня и никогда больше не переступайте моего порога, не показывайтесь больше мне на глаза и скажите графу де Лозену, чтобы он никогда не смел упоминать о моей… о нашей тайне, даже тогда, когда Вас уже не будет в Париже, иначе я во всем признаюсь королю. Теперь ступайте!
Экзили встал.
— Вот флакон, — сказал он, ставя на стол маленькую склянку, — Вы объясните королю, что это — бальзам, который помог Вам.
Маркиза задрожала.
— О, какой ужас! Это, наверное, один из Ваших страшных ядов! Возьмите его прочь, умоляю, умоляю Вас! Один запах может убить ребенка! Возьмите прочь лекарство!
Экзили пожал плечами, а затем произнес:
— Маркиза, если бы я хотел убить Вас, я для этого не нуждался бы в этих каплях. Довольно было бы простого движения воздуха, этому научила меня книга, которую Вы со своей подругой, маркизой Бренвилье, украли из библиотеки Вашего отца в замке Мортемар. На Ваш дом, на Вашего отца, на Вашу руку падет проклятие, невидимо прикованное к листам этой книги. Желаю Вам благополучия, маркиза, пока это для Вас возможно: Ваши пути не менее опасны, чем мои.
Маркиза молча закрыла глаза. Доктор отворил двери и вышел из комнаты.
— Франсуаза! Франсуаза! — закричала маркиза.
На этот зов вошла Скаррон.
— Ах, где же Вы были? — сказала Атенаиса, — здесь был этот страшный человек!
— Я видела, это был итальянец, доктор Экзили, — ответила Скаррон.
— Его прислал король, — прошептала маркиза, — но я все-таки боюсь. Ведь он — отравитель. Вот капли, которые он прописал мне. Он сказал, что, как только я приму их, мне тотчас станет лучше, но я дрожу от страха. О, зачем король прислал его ко мне из тюрьмы!
— Он — искусный врач, — сказала вдова Скаррон, — оставьте его! Воспользуйтесь только его искусством. Вы непременно должны скорее появиться на арене борьбы. Вы знаете, что Вам предстоят только два пути: или видеть короля у своих ног, или идти в монастырь. Решайте сами!
Маркиза выпрямилась.
— Вы правы, но… эти капли… А что, если это — яд, подосланный врагами?
— Доктор Экзили еще в тюрьме, ему выгодно, чтобы лекарство имело благоприятное влияние… Да и кто же осмелился бы…
— О, — воскликнула Атенаиса, — если я наскучила королю, если…
— Маркиза! — в ужасе вскричала Скаррон, — не говорите этого ужасного слова! Людовик Четырнадцатый… О, маркиза! Сегодня Вы совершили самый тяжелый грех своей жизни! Взгляните на меня! — Она твердой рукой откупорила флакон и, прежде чем маркиза успела удержать ее, выпила часть находившейся в нем жидкости, после чего, медленно опуская руку с флаконом, сказала: — увидим, яд ли это. Маркиза, если Вы хотите идти дальше, Вы должны запастись большим мужеством, большим доверием!
— Но, Боже мой, Франсуаза! Если здесь, без ведома кого бы то ни было, был все-таки яд, то ведь Вы погибли!
— В таком случае я спасла бы для короля то, что ему всего дороже: Вас!
Маркиза Монтеспан поглядела на свою подругу с чувством, близким к благоговению.

* * *

С наступлением вечера явился король, закутанный в длинный плащ. Он нашел маркизу в самом веселом настроении.
— Как я счастлив, Атенаиса! — сказал Людовик, — итальянец творит чудеса! Может быть, следовало бы спасти его?
— Если Вы любите меня, государь, Вы должны быть признательны ему.
— Я очень хочу не оказаться неблагодарным, но и Вы должны также отнестись с признательностью к человеку, по совету которого я рискнул позвать итальянца. Вы всегда считали его своим врагом, Вы избегаете его, а он все-таки ревностно хлопотал о Вашем здоровье… Это — граф Лозен.
— Возможно ли, государь? — воскликнула маркиза с великолепно разыгранным изумлением, — граф де Лозен интересовался мной?! Мое заболевание причинило ему заботы?
— Разумеется! Он настоятельно уговаривал меня попробовать искусство итальянца.
— О! Я очень обязана графу! С этих пор я буду считать его своим другом, — с лицемерной кротостью сказала Атенаиса, — я полагала, что граф де Лозен дурно расположен ко мне.
— Да нет же, Атенаиса! Как можете Вы думать это? Хорошо, что Вы не знали, что это он предложил мне позвать к Вам итальянца: Вы, пожалуй, не приняли бы лекарства Экзили.
— Очень возможно, государь, хотя я и без того страшно боялась загадочного доктора, но его капли действительно превосходны.
— Так у Вас хватило таки смелости принять их? И даже не дав их исследовать? Атенаиса, Вы очень храбры!
— Не хочу, чтобы Вы считали меня более храброй, чем на самом деле, любимый мой повелитель, капли были испробованы.
— Ага! Это было благоразумно! Кому дали исследовать эссенцию?
— Государь, это сделала вот эта женщина! — и Атенаиса указала на Скаррон, которая в эту минуту вошла и низко поклонилась королю. — Из этого Вы можете видеть, что на свете есть люди, искренне и истинно любящие меня и готовые принести мне жертву. Так как я колебалась, то госпожа Скаррон не рассуждая выпила часть капель. Если бы эликсир был отравлен, она была бы теперь трупом, погибнув жертвой своей любви ко мне.
Король встал и пошел навстречу вдове, которая остановилась с видом святого смирения, смущения и простодушия, ясно отражавшихся на ее прекрасном лице, и спросил:
— Вы сделали это?
— Государь, я только исполнила свой долг, — ответила она, — Вы поручили мне беречь и мать, и ребенка, и я должна охранять обоих, даже ценой своей жизни.
Людовик схватил ее за руку. Сегодня он в первый раз взглянул на ее красивое лицо и царственную фигуру совершенно иными глазами. Он почувствовал, словно перед ним явилась непокрытой прекрасная статуя до сих пор скрывавшаяся под ревниво оберегавшими ее покровами. Скромные манеры Скаррон подействовали на него сильнее, чем самое величественное обращение. В ее поступке он увидел огромную преданность к его собственной личности: ведь дело касалось его собственной возлюбленной, его собственного ребенка, для которых Скаррон готова была пожертвовать жизнью.
— О, Вы поступили великолепно, — сказал Людовик, пожимая ее руку, — король Франции благодарит Вас. Это дитя, лежащее в колыбельке, останется под Вашим покровительством, будет вполне доверено Вашим попечениям до того дня, когда оно сможет самостоятельно выразить Вам свою благодарность.
Скаррон поклонилась и прошептала:
— Государь, Вы пристыдили меня: Вы ставите чересчур высоко то, что только естественно. Кто на моем месте не испытал бы величайшей радости, если бы мог принести жертву его величеству королю, ребенку и тем, кто близок ему?
— Атенаиса, учись, вот чудный, истинный друг! — сказал Людовик. — Как счастлив будет тот человек, которому эта женщина подарит любовь! Я надеюсь, — обратился он к Скаррон, — что Ваше сердце не останется навеки немым. Во Франции нет достаточно знатного дворянина, чтобы стремиться обладать такой женщиной. Прошу Вас сохранить ко мне дружественные чувства.
Атенаиса улыбнулась и ласково кивнула головой своей подруге:
‘Король в прекрасном настроении, — подумала она, — опасность миновала, ну, теперь берегитесь, граф Лозен! Теперь я займусь Вами! Надо подумать и о Пикаре: это он открыл ту западню, в которую я чуть было не попала’.

XIII
Искуситель

Почти ежедневно производившийся в Шателэ допрос членов разоблаченного кружка, занимавшихся выработкой ядов, с каждым разом приносил все более удивительные результаты: на сцену появлялись люди, до сих пор ничем не отличавшиеся, но благодаря процессу сделавшиеся теперь чуть не знаменитыми.
Трудящийся люд находил известное удовлетворение в том, что богачи, давно возбуждавшие зависть и подозрения, оказывались сильно скомпрометированными.
Первое место между ними занимал Пенотье. Благодаря огромному залогу, он был оставлен на свободе, но не мог уклониться от следствия. И вот перед судом предстали агенты Пенотье — два брата Бельгиз, в дни, предшествовавшие смерти Сэн-Лорена, занимавшиеся по указанию Пенотье различными операциями по займу и закладу имений, которые якобы производились в выгодах генерального контролера Сэн-Лорена, но в действительности принесли выгоду самому Пенотье. Когда это было выяснено братьями Бельгиз, Сэн-Лорен неожиданно умер. Затем была вызвана вдова д’Алибер со своим зятем, оба они показали, что покойный д’Алибер был тайным участником в делах Пенотье. Последний предложил покойному денег за то, чтобы тот уступил ему свою долю в предприятиях некоего Менвилета, также генерального контролера, д’Алибер не исполнил его желания и через несколько дней скоропостижно умер, Пенотье достиг своей цели, заняв в предприятиях Менвилета место покойного д’Алибера.
Нашлись свидетели, находившиеся в замке Вилькуа в то время, когда заболел молодой д’Обрэ, они заявили, что его болезнь совпала с пребыванием в Вилькуа Лашоссе. Секретарь д’Обрэ показал под присягой, что в то время были сделаны явные попытки отравления, так как в доме нередко находили стаканы с остатками каких-то сильно пахнущих напитков. На это не обращали внимания, пока д’Обрэ не стал жаловаться на боли, только тогда явилось у окружающих подозрение.
Весьма подозрительным оказался человек, который был известен под именем Жоржа, он непонятным образом вкрался в доверие Сэн-Лорена и некоторое время служил у него, но исчез непосредственно перед несчастным концом генерального контролера в гостинице ‘Принц Конде!’
Наконец перед судом предстали Глазер, Гюэ, Брюнэ и Аманда.
Дело все более запутывалось, многое осталось загадочным. Ренэ Дамарр также должен был дать показания. Были исследованы все подозрительные помещения, но, к величайшему удивлению любопытных, ничего особенного не было найдено.
Духовенство громко высказало свое негодование и предостерегало от влияния демонических сил, горевшие злобой и завистью врачи и аптекари также не дремали, народ был возмущен. Но негодование достигло крайней степени, когда по Парижу разнеслась новость, что доктор Экзили особым приказом освобожден из тюрьмы, так как, несмотря на подозрения, против него не оказалось никаких улик. Он не отрицал своего знакомства с маркизой Бренвилье и поручиком Сэн-Круа, но это не могло вменяться ему в вину, так как большинство из весьма высокопоставленных людей было знакомо с этой интересной парочкой. При допросе Экзили больше всего подчеркивал то обстоятельство, что все несчастия произошли из-за появления книги, он доказывал, что употребление ядов и распространение отравлений началось задолго до того, как опасная книга попала в его руки. Он, Экзили, употреблял яды только на пользу больных и очень сожалеет, что Сэн-Круа, которого он считал ревностным исследователем, оказался преступником. Он заявил, что Сэн-Круа завладел ключом к книге и таким образом присвоил одному себе право и возможность составлять яды.
Так как Сэн-Круа не было на свете, Экзили мог показывать, что ему угодно. Словам же Лашоссе, который мог бы разоблачить его, не придавали значения, как показаниям убийцы и бывшего каторжника.
Чтобы несколько успокоить народ, большинство свидетелей продолжали держать в тюрьме. Лашоссе неминуемо должен был подвергнуться казни, все надеялись в скором времени увидеть и маркизу Бренвилье на Гревской площади, так как, по общему и единогласному мнению, эту страшную женщину и сам король не мог бы спасти.
В числе тех, кого продолжали держать в заключении, находился и бедный старик Гюэ. Аманда, Брюнэ и прислуга Глазера были выпущены на свободу, но самого Глазера и Гюэ решили держать в тюрьме до тех пор, пока им не придется в процессе Лашоссе и, как все надеялись, в процессе маркизы Бренвилье давать опять свои показания.
Итак, Гюэ сидел несчастный, покинутый, в одной из камер башни Трезор. Опустив голову на руки, он безустанно рассматривал плиты, которыми был вымощен пол его неуютного помещения. В этом положении он проводил целые часы с того дня, как его посадили сюда, вставая только для того, чтобы съесть свой скудный обед или совершить получасовую прогулку по двору. Он думал о своей дочери, о Ренэ, о мрачном будущем.
Однажды, когда он предавался обычным горьким думам, дверь камеры отворилась и в тюрьму вошли двое мужчин.
— Господин Гюэ, — сказал тюремщик, — я привел к Вам одного друга, который хочет поговорить с Вами.
Гюэ равнодушно посмотрел на него. Вдруг на его лице выразились и радость, и ужас, и удивление: в пришедшем он узнал Экзили. Страшная слава доктора всегда внушала Гюэ некоторый страх, но при виде итальянца он все-таки почувствовал слабую надежду: самый главный подозреваемый очутился на свободе! Или, может быть, он отныне будет разделять с ним одиночество заключения?
— Ступайте! — сказал доктор тюремщику, — когда кончится срок свидания, Вы придете за мной.
— Значит, Вы уже не в заключении? — спросил Гюэ, когда тюремщик вышел.
— Именно. Я дружен с Безмо, который разрешает мне посещать тюрьмы.
— Вы обманываете меня: двери этого страшного здания не отворяются перед друзьями губернатора, если только на то не дано разрешения свыше.
— Положим, что так. У меня действительно есть приказ, открывающий мне все двери. Я свободен, и судьям в Шателэ уже не достать до меня.
— Свободны? Вы свободны? Вы, доктор Экзили? — пробормотал Гюэ, мрачно глядя на итальянца.
— Ну, да! Вас это удивляет? На мне нет никакой доказанной вины.
Гюэ с горестной усмешкой упал на свой стул.
— А я-то! Почему меня держат здесь? Я попал сюда совершенно невинно. Хватают и запирают людей, над которыми имеют власть, чтобы важные люди могли пользоваться свободой! Я позволил этому дьяволу Сэн-Круа жить у моей квартирантки… и это все! Или, может быть, ла Рейни и его помощники напали на след коллегии? Говорите же, доктор! Вы приказали мне принять Сэн-Круа в наш союз, Вы были с ним в ту ночь, когда сыщики проникли в наше святилище! Вы — член нашего союза, скажите же, неужели Вы можете и желаете видеть меня страдающим совершенно невинно? — и он в возбуждении вскочил со своего стула.
Однако Экзили снова заставил его сесть, причем сказал:
— Близорукий человек! Неужели Вы только теперь подумали о том, что я, как член нашего союза обязан помочь Вам?
Глаза Гюэ широко раскрылись.
— О, да, да! — радостно воскликнул он, — я был слеп! Вы пришли освободить меня, Ваша рука откроет мне двери… Протяните ее мне… Вот так! Жму ее, как благодарный друг… Но как Вам удалось проникнуть сюда? Это почти невозможно.
— Никто не должен знать это, но меня освободила всевластная рука, она освободит и Вас, она же открыла мне двери тюрьмы, чтобы я мог переговорить с Вами. Буду краток: когда имеющий власть требует от другого услугу, он понятно и сам должен оказать таковую же.
— Конечно! Конечно! — ответил Гюэ. — Что же я должен сделать, чтобы получить свободу?
— Гюэ, — продолжал итальянец, устремляя на старика свои ястребиные глаза, — Вы долго корпели над изысканием способа делать золото, над исканием философского камня и других пустяков, ничтожество которых я доказал тогда, на собрании братства ‘Розианум’.
— Не клевещите на членов нашего союза! — с жаром прервал Гюэ, — о, если бы мы могли работать без помехи!..
— Ну, и тогда Вы так же мало сделали бы в смысле изысканий, как сделали до сих пор! Но не будем из-за этого терять время. Я действую в интересах союза, потому что обещал это. Знаете, кто производил исследование здания, в котором происходили собрания? Союз может поблагодарить меня. Я скоро забываю оскорбления.
— И Вы сделали это!
— Ну, довольно об этом! Перейдем к Вам. Я сказал, что все Ваши исследования были бесполезны, теперь Вы должны помочь мне произвести один эксперимент, который доставит Вам не только свободу, но и золото, и почести в изобилии. Если он удастся, это будет триумфом тайного искусства, которому Вы служили с таким жаром.
Глаза поклонника мистических наук засверкали.
— О, — воскликнул он, — это было бы слишком большим счастьем! Говорите, Экзили, что я должен сделать?
— А вот что: если Вы до сих пор не занимались составлением напитков, совершенно изменяющих мысли и настроение человека, делающих противника — кротким, ненавидящего — любящим, то теперь поучитесь у меня этому искусству. Высокий покровитель, освободивший меня, отстоявший наш союз от нападения врагов и намеревающийся и Вас освободить и осыпать золотом и почестями, нуждается именно в таком напитке, одним словом, мы должны изготовить любовный напиток.
— Что Вы говорите?! И я, старик, должен заниматься этим?! Полноте, Экзили!
— Вы должны, говорю Вам. О, это — очень интересный эксперимент, Вы будете от него в восторге. Те тонкие вещества, из которых составляется этот напиток, надлежит сначала испробовать, вводя их в кровь человека, чтобы видеть их действие, чтобы видеть, как силой наших опытов изменятся его мысли, его воля, его желания, как ненависть или отвращение превратится в любовь и нежность… Гюэ, это будет триумфом тайной науки, поважнее, чем превращение кусочка олова в золото.
Гюэ оставался по-прежнему мрачным.
— Я боюсь так называемых тонких веществ, — сказал он, — они чересчур близко подходят к тем адским эликсирам, которые изготовлял Сэн-Круа и которым, извините меня, он научился от Вас. Когда узнают основной состав этих эликсиров, то…
— Не беспокойтесь! Все составные части Вы возьмете из запасов своей лаборатории, но, как связующий элемент, возбуждающий дух, приводящий в движение всю машину, нам нужна одна вещь: человеческая кровь.
Гюэ вскочил со стула и забился в угол.
— Убийство! Опять убийство! Всегда убийство! — воскликнул он, — я так и думал. Нет, лучше погибнуть здесь, в тюрьме, или на Гревской площади, чем опять быть запутанным в Ваши преступления. Нет, нет! Никогда!
— Ого! Не будьте так скоры в суждениях! Не убийство, а просто кровопускание.
Гюэ несколько успокоился.
— Это еще возможно, но… что же должен я…
— Мне нужно чистое, прекрасное, девственное существо, из вен которого я хочу выпустить часть крови для любовного напитка. Слушайте же: Вы должны позволить выпустить стаканчик крови из левой руки Вашей дочери.
— На это я никогда не соглашусь, мое дитя должно оставаться неприкосновенным. Аманда слишком хороша для такой дьявольщины. Ни слова больше об этом!
— Но подумайте! Ведь это — совсем невинное дело, взять несколько капель крови и переработать ее в ретортах… О, как закипит, как заволнуется напиток! Ах, какой чудный опыт! Ваша дочь согласится.
— Она не согласится, и я не хочу этого. Довольно об этом!
Экзили встал и холодно произнес:
— Хорошо, я больше не настаиваю. Прощайте! Вспомните обо мне, когда Ваше дело станет плохо. Судьи кровожадны, словно тигры, Вы должны на коленях благодарить их, если Вас приговорят к тюрьме, иначе Вас ждет костер.
Гюэ задрожал. Между тем Экзили продолжал:
— Вы могли бы избавиться от этой опасности, если бы Ваша дочь решилась пожертвовать для Вашего спасения несколько капель своей крови, и я твердо убежден, что Аманда сделала бы это, потому что она рвала бы на себе волосы, если бы ее отцу пришлось пойти на каторгу.
Гюэ вскрикнул и, схватив Экзили за руку, простонал:
— Что мне делать? Аманда не согласится. В сущности я ничего не вижу в этом особенного, — продолжал он, опуская голову, — но… но Аманда застенчива… не могу ли я сам вскрыть ей вену?
— Нет, это должен сделать я сам, и человек, для которого приготовляется напиток, также должен присутствовать при этом. Он будет держать чашу, в которую будет стекать кровь.
— Ах, если бы мне не грозила такая страшная опасность…
— Решайтесь скорее!
— Аманда не захочет. Она будет кричать, звать на помощь. Она пойдет жаловаться самому королю.
— Если Вы впустите нас в свой дом, то согласия Аманды не понадобится… Когда же мне прийти к Вам?
— Назначьте день.
— В таком случае в будущую пятницу.
— А я?
— Завтрашнюю ночь Вы уже проведете в своем жилище, на площади Мобер. Но горе Вам, если Вы не сдержите слова!
Гюэ дрожа протянул итальянцу руку.
— Не будьте младенцем… не будьте бабой! — смеясь сказал Экзили. — Вы брались бывало за вещи более важные, употребляли капельки поопаснее тех, какие я извлеку из руки молоденькой девушки. И Вы сами можете это видеть, беспокоиться не о чем, опасности никакой. Вы — поклонник чудесного, — ну, Вы будете видеть чудо. Завтра в полдень Вы выйдете из Бастилии.

XIV
Кровь девушки

Вернемся к семейству герцога Дамарра.
Услышав из уст отца слова, которые его осчастливили, Ренэ бросился на площадь Мобер, к дому Гюэ, где не был уже три дня. Уже смеркалось, когда он подошел к решетке, ограждавшей дом и сад со стороны улицы. Ставни дома были заперты, нигде не пробивался свет. Ренэ постучал тем условным стуком, который он употреблял, приходя к Аманде, однако ответа не было.
В жилище Брюнэ также царили мрак и безмолвие.
Ренэ обошел квартал и приблизился к дому со стороны площади. Он дернул за звонок, но никто не отворил. Ренэ почувствовал беспокойство. Он снова вернулся на улицу, перелез через решетку в палисаднике, подошел к задней двери и прислушался. Ему показалось, что в доме раздаются какие-то глухие звуки: слышались то как будто вздохи, то звон посуды или стаканов.
Какое-то тяжелое предчувствие закралось в душу юного герцога, а так как он непременно хотел узнать, что происходит в доме, и притом считал себя защитником и покровителем Аманды, уже занимавшим в доме Гюэ определенное положение, то и стал придумывать, каким бы способом попасть в помещение Гюэ. Поискав немного, он нашел заступ, и с помощью последнего ему удалось приоткрыть один ставень, и именно у того окна, обвитого диким виноградом, где он тайком беседовал с Амандой.
Между тем три дня, в течение которых Ренэ не видался с Амандой, были для нее весьма богаты событиями. Ее отец вернулся домой, он был освобожден. Аманда остолбенела от неожиданности и радости. Отец объяснил ей, что обязан своим освобождением одному высокому покровителю и что теперь ему нечего бояться.
Однако, как ни радовалась молодая девушка возвращению отца, ей не могло не броситься в глаза его странное, боязливое обращение. Больше всего поразила ее просьба, высказанная так же боязливо, — не сообщать Ренэ о его возвращении.
Это возбудило подозрение Аманды. Она утешалась надеждой, что молодой герцог скоро явится, и тогда все разъяснится. Но Ренэ не приходил. Сама Аманда не решалась послать за ним или известить его, так как не была уверена, что из этого не выйдет неприятностей для ее отца, ведь у него, конечно, были серьезные основания просить ее молчать о его освобождении, окружавшие его сети могли, вероятно, запутать и тех, кто близко подходил к нему.
На другой же день после своего освобождения Гюэ начал заводить с дочерью очень странные разговоры: он говорил о благодарности, которой обязан кому-то, хвалил дружественное расположение к нему Экзили и особенно много распространялся о любви, которую Аманда всегда выражала ему лично как отцу.
— Ведь ты не отступила бы ни перед какой жертвой, если бы дело шло о спасении твоего отца, не правда ли? — сказал старик в заключение всех своих речей и затем снова принялся говорить о счастье, богатстве и почестях, ожидавших его в будущем.
Аманде пришло в голову, что отец хочет разлучить ее с Ренэ, что ее рука была той наградой, которой требовал освободитель Гюэ, что отказ от любимого человека должен был доказать ее любовь к отцу.
Тогда она решилась сообщить обо всем Ренэ, но, когда она собралась выйти из дома, отец загородил ей дорогу и принялся снова умолять ее не губить его. Аманда очень решительно заявила отцу, что хочет знать, какая тайна угнетает его.
— Подожди еще один день, и ты все узнаешь, — ответил старик.
Беспокойство Аманды все возрастало. Она стала избегать отца, который занимался в своей лаборатории какими-то приготовлениями. Страх сделал ее осторожной. Она все время оставалась в своей комнате.
Наступил третий вечер. Гюэ казался занятым и озабоченным. Аманда внимательно следила за каждым его движением. Брюнэ ушла, старик отправился к себе в лабораторию. В доме настала тишина, надвигался вечер.
‘Теперь уж скоро все разъяснится, — сказала себе Аманда, — да и пора. Отчего это Ренэ все не приходит? Или он знает, в чем дело, и нарочно избегает меня?’
Эти мысли расстроили девушку, но она все-таки ни до чего не додумалась.

* * *

Гюэ тихо вышел из лаборатории и остановился в совершенно темных стенах. В оконные щели со свистом врывался ночной ветер и так качал незажженые лампы, свешивавшиеся с потолка, что они издавали слабый стук.
Старик проскользнул к входной двери и стал ждать. Когда за ней послышались шаги, он осторожно отворил ее и впустил двух мужчин.
— Вы очень аккуратны, доктор, — шепнул он, — я просто не мог дождаться Вас и дрожу, как в лихорадке.
— Перестаньте же беспокоиться: Вы делаете это ради своей свободы, ради своего счастья. Все ли Вы приготовили?
— Идите и посмотрите сами!
— Обождите минуточку здесь, в сенях, Ваше сиятельство, — сказал Экзили своему спутнику, снимая шляпу, и прошел вслед за Гюэ в лабораторию, где старик показал ему сосуд, наполненный чудно окрашенной жидкостью.
— Так, хорошо, — сказал Экзили, исследовав содержимое сосуда, — состав очень удался Вам, Вы приготовили его совершенно так, как я Вам предписал. Теперь Вы узнаете, как я приготовлю смесь.
Экзили вынул из-под плаща сосуд, похожий на оболочку от небольшого пушечного ядра, отвинтил крышку и показал Гюэ содержимое сосуда. Это была масса, походившая на осадок, остающийся после известковых и глинистых жидкостей, вся она была прорезана красными жилками.
— Это — главная составная часть смеси, — сказал Экзили, — Вы сейчас увидите, какое поразительное действие окажут на нее несколько капель человеческой крови, — и он шепотом, на ухо Гюэ, принялся давать свои объяснения.
— Нет! Нет!.. Я не хочу, я… отказываюсь! Оставьте меня! — крикнул старик.
— А Бастилия? А палач? А пытка? — возразил Экзили. — Да и что Вам за дело до этой смеси? Вся ответственность лежит на мне, я за все отвечаю. Пойдемте! Тот, кто стоит там, в темноте, и есть Ваш покровитель.
Гюэ взял свечу и пошел за итальянцем. Закутанный человек ждал их в сенях. Экзили пошептался с ним, затем все трое, стараясь двигаться по возможности неслышно, пошли в лабораторию.
— Здесь, за этой дверью, сидит в своей комнате Аманда, — сказал Гюэ, — да простит мне Господь, если с ней случится какое-либо несчастье! Тогда я открыто обвиню Вас, Экзили, и мне ничего не останется, кроме смерти.
Итальянец пожал плечами, а потом подал обоим своим спутникам по небольшому флакончику.
— Когда я подам знак, приложите это к носу, — сказал он и приблизился к двери, которая вела в комнату молодой девушки.
Вынув из кармана маленькую коробочку и тонкую, короткую металлическую трубку, он вставил один конец трубки в отверстие в коробке, а другой пропустил сквозь замочную скважину.

* * *

Аманда сидела на стуле, прислонившись к старому деревянному шкафу, и машинально занималась каким-то рукоделием. Услышав бой часов, она подняла голову и прислушалась, ей показалось, что она слышит громкий говор, потом как будто заскрипел песок под окнами и постучали в дверь. Аманда провела рукой по лицу, стараясь отогнать свои опасения, собралась с духом и еще раз повторила себе, что отец не мог бы подвергнуть ее какой-либо опасности. От отца ее мысли перенеслись к Ренэ, она уронила работу на колени и, подняв взор к потолку, погрузилась в мечты. Среди этого сладостного ничегонеделания ей почудился слабый лязг металла, как будто раздававшийся около двери, которую она заперла на ключ. Тогда девушка с испугом повернула голову и заметила едва уловимое звяканье дверной задвижки.
— Это — ветер, — сказала она себе, но не отрывала взора от задвижки, а затем громко спросила: — Кто там?
Однако никто не ответил ей. Тогда Аманда продолжала прислушиваться, не спуская взора с двери, и так прошло несколько минут.
— Должно быть, это от волнения и страха у меня такая тяжелая голова, — сказала Аманда, — глаза просто сами собой закрываются… ей, мне точно чем-то завязали голову… помогите… Я падаю!..
Ее взоры блуждали по комнате, все предметы, как ей казалось, плавали в голубом тумане, образовавшем вокруг горящей свечи кроваво-красное кольцо. Испуганная Аманда чувствовала себя все слабее, бессильнее и, наконец, прошептав прерывающимся голосом: ‘Ренэ! Ренэ!’ — без чувств упала в кресло.
Вскоре после этого Экзили вынул трубочку из замочной скважины, подождал несколько минут, потом отворил дверь ключом, который взял у Гюэ, и, переступая порог, сказал своему таинственному спутнику, который был не кто иной, как граф де Лозен:
— Она спит, возьмите этот сосуд и скорее приступим к делу! — С этими словами он подал графу принесенный им с собой сосуд. — Откройте склянки, которые я дал Вам, — приказал Экзили, заметив, что Гюэ шатается, столько же от волнения, сколько от удушливого запаха, а затем, подойдя к Аманде, взял свесившуюся с ручки кресла руку молодой девушки и поднял рукав.
— Прелестная рука! — сказал граф Лозен, жадными глазами рассматривая спящую девушку.
Ее роскошные волосы слегка растрепались и спустились на лоб, грудь тяжело дышала, но на губах играла блаженная улыбка: по-видимому, она была приведена в состояние восторженности.
— Приступим! — сказал Экзили, — держите сосуд как раз под рукой этого прелестного ребенка.
— Нет! — закричал Гюэ, бросаясь вперед, — не делайте этого, Экзили! Прочь!
Однако острый ланцет уже вонзился в сверкающую белизной руку девушки и высоко брызнула яркая струя крови, под которую граф ловко подставил сосуд.
Едва первая капля коснулась массы, содержавшейся в сосуде, как из него с громким шипеньем поднялся теплый желтоватый пар, вся масса закипела и через край сосуда начали выскакивать большие пузыри.
— Я обжег себе пальцы! — воскликнул граф.
— Сейчас пройдет! Держите крепче сосуд! — приказал Экзили. — Кончено! Мне давно не приходилось производить такой великолепный опыт. Какая чудная, чистая, благородная кровь! — провизжал он отвратительным голосом, дико вращая глазами, — целомудренная кровь! Она окажет требуемое действие.
— Чертов кудесник! Отравитель! — вне себя закричал Гюэ и бросил на пол флакон.
— Безумец! — с гневом воскликнул Экзили, — ты прерываешь священнодействие!
— Ах, братья были правы: ты проклят небом! — продолжал Гюэ.
— Тупоумный лаборант! К счастью теперь уж поздно: мы получили то, чего хотели.
— Царь небесный! — завопил Гюэ, — моя девочка истекает кровью!
— На, возьми! Можешь удостовериться, что я действовал так ради науки и желания принести пользу моему другу и тебе! — и с этими словами Экзили бросил ему приготовленную повязку.
Гюэ тотчас же наложил ее на пораненное место руки Аманды и крикнул:
— Уходите! Уходите!
В эту минуту Аманда открыла глаза и увидела кровь, которой были запачканы ее руки и платье.
— Уйдем! — шепнул Экзили своему товарищу.
— Помогите! — воскликнула Аманда, и словно кто-то ждал только этого зова, — ставни затрещали под чьим-то ударом, стекла со звоном посыпались в комнату, и какой-то человек, спрыгнув с окна, бросился на Экзили, размахивая вместо оружия садовым заступом.
— Аманда, это — я! — крикнул он.
Экзили едва успел избегнуть нападения, спрятавшись за большим креслом.
— Ренэ, Ренэ! — рыдая звала Аманда, но, будучи обессилена потерей крови, снова лишилась чувств.
— Что Вы сделали? А отравитель! Выходите, мошенники! — вне себя кричал Ренэ. — Гюэ, Вы видели? О, я разнесу Вас, разбойники! — и он снова поднял заступ.
Однако в эту минуту человек в плаще выступил вперед, в его руке сверкнуло острие шпаги и он сказал спокойным голосом:
— Герцог Дамарр, я готов дать Вам удовлетворение, но бросьте же эту лопату: в этом доме для Вас, вероятно, найдется шпага.
— Граф Лозен! — отступая с изумлением воскликнул Ренэ. — Вы здесь. И в обществе этого…
— Герцог, — приблизившись сказал Экзили. — Гюэ все расскажет Вам. Мы не имели дурных намерений. Старик получил свободу за тот опыт, который я только что произвел. Это была маленькая жертва, которую дочь принесла отцу и о которой и говорить не стоит… Вы же, молодой человек, берегитесь! Не вздумайте разбалтывать чужие тайны, не то и я заговорю и расскажу всему свету, почему Ренэ, сын герцога Дамарра, так похож на умершего Годэна де Сэн-Круа… А ведь Вы любите свою мать.
Из груди Ренэ вырвался яростный крик. На мгновение он остолбенел, а когда опомнился, граф Лозен и Экзили уже оставили комнату.
Дамарр был теперь один возле Аманды, лежавшей без чувств, и близ Гюэ, стоявшего перед ней на коленях.

XV
Путешествие во Фландрию

Равнина между Куртрэ и Харлебеком вся покрыта каналами, лугами и нивами и известна своим плодородием. С зеленых лугов, подобно букетам цветов, поднимаются маленькие пышные рощи, среди которых лежат опрятные фламандские деревни, там и сям большие города с улицами, расположенными в виде веера, возносят к небу свои величественные колокольни. Издали можно видеть все, что только движется на этой ровной поверхности, поэтому черная исполинская змея, извивавшаяся на горизонте, невольно привлекала внимание жителей Куртрэ и его окрестностей, наблюдавших этот феномен в сентябре 1670 года. При дальнейшем исследовании определилось, что туловище этой змеи состояло из несметной толпы всадников, пешеходов и людей, ехавших в экипажах, эта толпа направлялась от французской границы к Куртрэ.
— Это — королевский поезд, — сказал старый чиновник городского управления, и в ту же минуту колокола Куртрэ возвестили, что с городских башен заметили прибытие Людовика XIV.
Медленно приближался бесконечный поезд. Казалось, что снова наступили времена великих персидских монархов, и тихая Фландрия сделалась свидетельницей азиатской роскоши, французский король следовал по обширным полям, которые Ахенский мир подчинил его скипетру. Это путешествие было предпринято для того, чтобы осмотреть приобретенные земли и показаться во всем своем величии. Но вся эта пышность служила прикрытием властолюбивых вожделений: ‘Голландия’ — вот что было лозунгом французского короля, под маской доброты скрывшего когти, которые он уже готовился выпустить против свободной страны. Людовик уже заключил с Англией союз с целью уничтожить генеральные штаты, посредницей в этом союзе являлась красивая, ловкая герцогиня Орлеанская, сестра Карла II, и пышные проводы прекрасной посланницы скрывали тайные приготовления Людовика. Всякое передвижение войск внутри Франции приписывалось приготовлениям к королевскому путешествию, между тем как выбранные для этой цели люди старались возбудить в нидерландцах сочувствие к Франции при помощи золота или щедрых угощений. Голландские генеральные штаты видели надвигавшуюся грозу, но не были в состоянии уклониться от тучи, из которой должна была сверкнуть страшная молния.
Воздух был полон оглушительными звуками труб, тесными рядами ехали на красивых конях всадники в блестящих касках с развевавшимися перьями. Это были шедшие в авангарде королевские гвардейцы, высокомерные, страшные мушкетеры, для которых не было ничего святого и мужество которых было так же поразительно, как и их жестокость. За этими вооруженными всадниками тянулся длинный ряд придворных, поэтов, музыкантов и дипломатов, за которыми ехали две тысячи человек придворной прислуги в блестящих ливреях, шитых золотом и серебром. За ними следовала огромная, тяжелая, украшенная резьбой и позолотой, хрустальная королевская карета, окруженная мушкетерами.
Ехавшие в карете представляли собой красивое и интересное зрелище, которое, однако, могло навести зрителя на игривые мысли. В глубине кареты сидели король Людовик и королева, а против них — герцогиня Орлеанская и Атенаиса де Монтеспан.
Дочь герцога Мортемара быстро подвигалась по опасному пути: она устранила с него королеву, двух герцогинь, трех маркиз и ту единственную женщину, которую действительно любил Людовик — Луизу де Лавальер. Бедная, покинутая Луиза следовала за королевским экипажем в придворной карете с единственной камеристкой, оставшейся верной своей госпоже. Хотя она могла оставаться дома, но сама пожелала непременно принять участие в этом путешествии, чтобы этим начать то искупление, к которому она приговорила себя, самым тяжелым в этом искуплении была необходимость присутствовать при торжестве блестящей маркизы Монтеспан. То обстоятельство, что она была забыта, что ею пренебрегали, не было для герцогини Лавальер ни наказанием, ни унижением: лишившись расположения короля, она ничем более не дорожила.
Граф Лозен ехал верхом возле кареты короля. По временам он обменивался с маркизой Монтеспан взглядами, то вопросительными, то угрожающими, смотря по тому, какого содержания были слухи, которые услужливые друзья спешили довести до сведения этих двух заклятых врагов. Королева смотрела на все это совершенно спокойно и только при взгляде на герцогиню Лавальер из ее груди вырывался легкий вздох. Стоило маркизе Монтеспан чего-нибудь пожелать, как четыре гвардейских офицера, которым дежурство при карете во время путешествия открывало блестящую будущность, уже неслись во весь опор исполнять прихоти фаворитки.
Путь короля был намечен с величайшей точностью. От Парижа до Дюнкирхена было назначено одиннадцать ночлегов. В те города, где останавливался поезд, отправляли вперед роскошную мебель. Музыка, разные представления, триумфальные ворота, депутация наполняли целый день. Завтракали часто в палатках, наскоро раскинутых у самой дороги. Огромный многотысячный поезд останавливался, по одному знаку вся местность превращалась в исполинский лагерь, зажигали костры, около которых хлопотали повара. Если вечер заставал путешественников вблизи города, то в воздух шипя летели ракеты, римские свечи, солнца и огненные колеса, далеко распространявшие яркий свет. Виновником всех этих фейерверков и празднеств являлся король, державный хозяин страны, и веселый шум этих празднеств заглушал проклятия, несшиеся вслед его роскошному поезду: провинции, уже истощенные войной, изнемогали под бременем тяжелых податей, а людей и лошадей, необходимых для королевского поезда, отрывали от работы, которая только одна могла вознаградить жителей за бедствия войны.
В одном из экипажей, следовавших за каретой, ехала дама, лицо которой выражало глубокую грусть. Она часто высовывалась из окна кареты, посылала в известном направлении воздушный поцелуй, сопровождая его веселой улыбкой, и каждый раз сидевшая напротив нее камерфрау произносила одну и ту же фразу:
— Мадемуазель, будьте благоразумны.
Эта дама была стареющей красавицей, боровшейся с неумолимой рукой времени при помощи утонченнейших косметических средств. При всем том умное лицо с тонкими чертами все еще возбуждало интерес. Это была Мария Луиза Орлеанская, принцесса Монпансье, известная под именем ‘Мадемуазель’, ради любви которой граф Лозен прибегнул к колдовству. Мадемуазель де Монпансье, ничего не подозревая, проглотила питье, приготовленное из крови красавицы Аманды. Но граф Лозен ошибался, думая, что навсегда приобрел любовь принцессы, и полагаясь более на колдовские чары, чем на свои собственные достоинства: принцессе не нужно было никакого любовного зелья, чтобы безумно влюбиться в графа, особенно с тех пор, как обожаемый человек стал выказывать холодность к ней.
Как бы там ни было, но графу Лозену казалось, что любовь принцессы проявилась с особенной горячностью именно с того времени, когда она выпила изделие Экзили. Он щедро наградил итальянца, а тот втихомолку подсмеивался над таким легковерием. Экзили сделал еще один шаг на своем опасном пути: он связал свою судьбу с судьбой могущественного фаворита, который теперь был обязан итальянцу и проникся полным доверием к его сверхъестественным познаниям. Экзили ни минуты не сомневался, что графу удастся свергнуть новую фаворитку короля, а в этом деле сам он мог быть могучим союзником Лозена: ведь в его власти было приготовить маркизе де Монтеспан такой скандал, который не мог бы потушить и сам король. Людовик не мог бы заглушить общее негодование, если бы маркиза де Монтеспан оказалась сообщницей отравительницы Бренвилье. Конечно для этого необходимо было доставить в Париж эту ужасную женщину, которая все еще спокойно жила под защитой гостеприимных стен монастыря, но итальянцу было известно, что граф Лозен уже поручил это дело сержанту Дегрэ. При таких условиях Экзили оставил свое первоначальное намерение покинуть Париж и решил остаться и следить за ходом событий. Его надежды приобрели еще большую уверенность с тех пор, как Лозен сообщил ему, что король изъявил согласие на брак принцессы Монпансье с графом Лозеном, который таким образом становился членом королевского дома.
Экзили вскоре заметил, что не он один пользовался доверием Лозена. Незадолго до отъезда во Фландрию все заговорили о предстоящей свадьбе Мадемуазель с графом Лозеном, в королевской семье это вызвало всеобщее возмущение, и короля ожидали крайне неприятные сцены. Лозен гордился своим успехом, и в этом его поддерживали ложные друзья. Желая доказать, что он уже имеет почти неограниченные права на принцессу королевской крови, он относился к бедной Мадемуазель с оскорбительным презрением. Когда его упрекали в грубости, граф дерзко отвечал:
— Французские принцессы любят, чтобы их держали в ежовых рукавицах.
Усердные шпионы маркизы Монтеспан и других врагов графа передали это королю, но он лишь горько усмехнулся.
Через несколько времени граф явился к принцессе прямо с охоты и, бросившись в кресло, крикнул ей:
— Луиза Бурбонская, сними с меня сапоги!
Когда это довели до сведения короля, он заскрежетал зубами и сказал, обращаясь к маркизе Монтеспан:
— Лозен заходит слишком далеко!
— Мне непонятно Ваше спокойствие, — ответила маркиза. — Конечно граф — Ваш друг…
— Но я могу положить предел своей дружбе, — возразил король.
Маркиза задрожала от злобной радости.
— Так обуздайте его высокомерие, государь.
— Это мне не трудно, но любовь принцессы превосходит всякое вероятие. Это — просто какое-то безумие.
— Безумие — это настоящее слово, государь. Принцесса обезумела или вернее ее сделали безумной.
— Сделали безумной? Как мне понять это? — спросил король, вдруг сделавшийся серьезным и внимательным.
— О, государь, ведь Вам известны сношения графа с итальянцем… Ну, принцессе был дан любовный напиток.
Людовик вскочил с места.
— Значит, все еще пользуются средствами, которые…
— Конечно пользуются, государь, и я нахожусь в смертельном страхе, что, если кому-нибудь удастся волшебными средствами заставить Вас, Ваше величество, подарить свою любовь другой женщине!
— О, этого Вам нечего бояться, — с улыбкой сказал король, — но то, что Вы рассказали, отвратительно!
— Умоляю Вас, Ваше величество, о глубочайшем молчании! Мы вовсе не в безопасности: этот итальянец — демон!
— Я прикажу схватить его и сжечь! И сию же минуту!
Ужас охватил маркизу.
— Нет, нет! — вскрикнула она, — надо быть осторожными. Необходимо арестовать его, прежде чем он успеет что-нибудь сказать. Подумайте, государь, о моем щекотливом положении: ведь он навещал меня на улице Францисканцев!
— Вы правы, придется подождать. Но Лозен? Я еще подумаю о его свадьбе с принцессой.
Маркиза Монтеспан торжествовала: ей удалось опять оттеснить графа с его позиции. Он слишком положился на преданность камерфрау принцессы, которая подала своей госпоже любовное зелье в шоколаде. Маркиза Монтеспан щедро оплачивала всякие открытия во дворце Монпансье и в точности знала историю с волшебным напитком.
Таково было положение дел перед отъездом во Фландрию. Лозен видел маркизу только с улыбкой на устах. Он был осторожен, но в сущности кого было ему бояться? Король дал свое согласие, принцесса, перед которой Лозен выказывал полное равнодушие, изнывала от любви. При каждой остановке она бросалась к своему возлюбленному, но он поворачивался к ней спиной, желая показать своему монарху, будто не очень дорожить той честью, к которой так жадно стремился. Король был в страшном гневе, королева, министры, маркиза Монтеспан, герцогиня Орлеанская, — все соединились против фаворита, и в огромном поезде только и говорили о том, как бы помешать этому браку.
Обо всем этом Лозен догадывался, но рассчитывал на согласие короля, который не мог вторично нарушить данное слово, затем на любовь принцессы и наконец на тайну маркизы Монтеспан, благодаря которой держал в руках королевскую фаворитку. Ради своего собственного спасения она не могла идти против него. Всю дорогу король играл с Лозеном комедию, и он совершенно обманул графа, так что тот пришел к убеждению, что все усилия его врагов не привели ни к чему. Путешественники еще не добрались до Дюнкирхена, как король уже дал маркизе слово, что брак Лозена с принцессой не состоится.
Между тем королевский поезд прибыл в Дюнкирхен. Еще никто не знал о предположенном путешествии герцогини Орлеанской в Англию, как вдруг накануне прибытия Людовика в виду города появились английские корабли. Однако в этом не увидели ничего странного. Ничто не могло быть естественнее просьбы герцогини Орлеанской о разрешении поехать на свидание со своим братом, английским королем.
В Дюнкирхене шла шумная жизнь. Все стремились приветствовать блестящих, высоких гостей. На площадях пылали костры, повара и пекари расположились в переулках, на каждом шагу встречались солдаты с билетами на постой в руках, крик, шум, ругань далеко разносились в воздухе. Среди всей этой суматохи двигались элегантнейшие экипажи и носилки с нарядными кавалерами и дамами. Король принял представителей города, явившихся с просьбой посетить ратушу, и вечером в день его прибытия весь город был иллюминирован. Из городской ратуши неслись громкие звуки музыки: Дюнкирхен давал бал в честь высоких гостей. Чтобы король мог пользоваться возможно большей свободой, вместо обыкновенного бала дан был маскированный, хотя многие явились без масок. Сам король вначале был без маски, пока шла церемония представления ему новых лиц, а после того удалился в отдельную комнату, где для него уже был приготовлен костюм.
В числе гостей было много англичан, уже раньше приехавших из Лондона, но французы недружелюбно смотрели на длинных белокурых сынов Альбиона. Между ними особенно выделялся молодой герцог Монмаут, сын Карла II и очаровательной Люси Вальтерс. Красивый юноша был бельмом в глазу герцога Орлеанского, который, к величайшей досаде своей жены, явился в Дюнкирхен немедленно по прибытии королевского поезда. Он невольно сжимал кулаки, видя, что Монмаут ухаживает за своей красивой теткой, когда же он с удивлением услышал, что его супруга едет в Англию, то пришел в бешенство, и между ним и королем произошел крупный разговор. Герцог объявил, что не дает согласия на эту поездку, но король ответил на это форменным приказанием. Тогда герцог Орлеанский со злостью сказал жене:
— Я никогда не любил Вас, а теперь ненавижу!
Герцогиня рассмеялась и продолжала с увлечением танцевать сопровождаемая взорами ненависти той партии, которая стояла за Голландию против французского короля.
Под звуки музыки, манившей к танцам, двое мужчин в масках и капюшонах поднялись на устроенную в большом зале эстраду, они все время пытались приблизиться к герцогине, но толпа оттесняла их, и они удалились в нишу.
— Будьте благоразумны, шевалье! — сказал один из них своему товарищу.
— Я поклялся уничтожить эту женщину, шевалье де Лорэн жаждет отмщения!
— Неужели Вы хотите употребить кинжал против женщины? Вам, конечно, известны и другие средства? Положим, это — сестра короля и супруга герцога… понадобится крупная сумма денег…
— Требуйте, сколько хотите.
— Вы знаете цирюльника Лавьенна?
— Конечно знаю.
— У него при королевском поезде парфюмерная лавка. Пойдемте к нему.
Их разговор был прерван торжественным тушем.
— Это король выходит, — сказал один из заговорщиков.
Действительно, в зал вошел король в голубом шелковом костюме, украшенном брюссельскими кружевами. В нескольких шагах от того места, где он остановился, стояла герцогиня Орлеанская под руку с красивой, высокой дамой, которая, несмотря на немного массивную фигуру, могла служить моделью для прекрасной статуи, хотя ее красота могла только возбуждать низменные желания в чувственных натурах. Король с каким-то невольным беспокойством смотрел на эту красавицу — такого рода красота была не в его вкусе, но он почувствовал облегчение, когда герцогиня Орлеанская представила ему свою собеседницу:
— Мадемуазель де Керуаль, сопровождающая меня в Лондон.
По залу пробежал шепот изумления. Прекрасная бретонка была, так сказать, подарком в восточном вкусе Карлу II, ей предназначалось поддерживать ходатайство герцогини Орлеанской и склонить английского короля к союзу с Францией, если бы он начал колебаться. Из-за одних объятий мадемуазель де Керуаль [Она потом осталась в Англии и получила от Карла II титул герцогини Портсмутской] тысячи людей проливали кровь. Она получила ужасное прозвище ‘полномочной обольстительницы’.
Поговорив немного с мадемуазель де Керуаль, король подал знак к продолжению прерванных его приходом танцев, проводил свою супругу к ее месту и, удалившись в отдельную комнату, одел длинное домино, чтобы незаметно смешаться с танцующими.
Теперь все перестали стесняться, и дамы в масках без малейшей застенчивости переходили из зала в зал. Король уже обменялся несколькими шутками со своей возлюбленной, ловко увернувшись от него, Атенаиса скрылась в толпе, снова показалась в противоположной стороне и украдкой пожала руку королю, чем привела его в совершенный восторг. Она сама не узнавала себя, к ней вернулась ее прежняя наивность, она чувствовала себя далеко от раззолоченного Версаля, на душе у нее было весело после только что прожитых тревожных дней, она даже на несколько времени забыла о своих мстительных планах относительно Лозена.
Продолжая игру в охоту с влюбленным королем, маркиза заблудилась в лабиринте переходов между залами ратуши и очутилась в комнате, где хранились разные документы. Здесь никого не было. Думая, что король гонится за ней, маркиза подождала его несколько минут. Звуки музыки почти не доносились сюда, и она могла ясно расслышать чьи-то приближающиеся шаги. В комнату быстро вошел человек в домино, но Монтеспан с первого взгляда убедилась, что это был не король. Дрожь пробежала по ее телу, когда замаскированный, скрестив на груди руки, стал медленно подходить к ней. Собрав все свое мужество, Атенаиса спросила:
— Кто Вы, мосье? Почему Вы преследуете меня?
— Я пользуюсь маскарадной свободой, — ответил замаскированный, и при первых звуках его голоса последнее мужество покинуло маркизу, и она пробормотала:
— Это Вы? Не ошибаюсь ли я?
— Нет, Вы не ошиблись, это — я, маркиза, я, Анри де Монтеспан, Ваш муж, — и с этими словами маркиз снял маску.
Атенаиса тревожным взглядом окинула комнату и убедилась, что ждать помощи было неоткуда. При скудном освещении лицо маркиза показалось ей еще ужаснее, но он не сделал ни малейшего движения и стоял перед ней, как статуя. Наконец он произнес:
— Я приехал, чтобы увезти Вас домой. Давно пора!
Анри говорил мягко, взволнованным и грустным голосом. Маркизе, ожидавшей от оскорбленного мужа жестоких упреков, это придало храбрости.
— Мне нечего говорить Вам, что у меня теперь двоякая обязанность, — сказала она, — сперва относительно королевского дома, а потом уже относительно Вас, и я не отрицаю, что королевский дом теперь мне дороже семьи и родины.
— Прежде было не так! — с горечью сказал Анри. — Вы поклялись быть моей, и я был счастлив этой мыслью, счастлив возможностью сказать, что во всякой обстановке Атенаиса де Мортемар останется мне верна. Я всегда был Вашим защитником, хотя на мою долю выпало немало насмешек, когда слухи о Ваших успехах проникли в нашу тихую провинцию.
— Маркиз…
— Ради Бога, Атенаиса, не называй меня так!
— Я должна так говорить! — сказала маркиза с ледяной холодностью, — должна, потому что у Вас нет больше жены, маркиз де Монтеспан. Связывавших нас уз больше не существует, они разорваны мной.
— И Вы смеете открыто признаваться в этом! Вы даже с какой-то гордостью говорите о своих проступках… о своем грехе?
— Удержите свой язык, маркиз, — вспыхнув, сказала Атенаиса, — я грешила с королем Франции.
Анри в изнеможении прислонился к стене, потом снова подошел к маркизе.
— Так все это — правда, Атенаиса? Вы низвергли Лавальер, Вы теперь — всемогущая и… развратная любовница короля?! — почти взвизгнул он.
— Только одно воспоминание о прежних счастливых часах спасает Вас, маркиз де Монтеспан! Да, я люблю короля, пусть все осуждают меня, — я люблю его! Ненавидеть меня могут только королева и Лавальер, но не Вы, маркиз! Не смотрите так грозно, Вы не имеете на это никакого права, Вы сами много виноваты в этом. Зачем Вы все бросили меня в этот водоворот почестей, счастья и блеска? Я осталась бы в тихом замке Мортемар. Когда же мой отец получил герцогскую корону и переехал в Париж, моя судьба была решена. По своему характеру я не могу расправить крылья в сумрачных, тихих долинах, — мне нужны заоблачные страны, я должна видеть горы под ногами. Теперь я ясно сознаю, что моя участь решилась в тот миг, когда человек, ставший с тех пор моим злейшим врагом, показал мне портрет короля. Я не поверила Марии Бренвилье, а она была права, когда говорила мне: ‘Ты сделаешься маркизой Монтеспан, но не останешься ею’. Я совсем отрешилась от прошлого, которое иногда напоминает о себе. Все — и Вы первый — думали, что по опасным путям в той жизни, куда Вы меня бросили, можно идти совершенно безнаказанно, составляя предмет уважения для тех, кто смотрит на это издали? Глупцы, как все Вы заблуждались! Жизнь, в которую Вы кинули меня, звала меня на бой, и я пала в борьбе.
— О, дайте мне быть Вашим защитником, Вашей опорой… Вашим спасителем! — воскликнул маркиз. — Мы опять соединимся!
— Никогда, маркиз де Монтеспан!
— Вспомните о замке своего отца, о мирных рощах, свидетелях наших обещаний и клятв, вспомните, что Вы сказали мне, когда в последний раз увидели с горы башни Мортемара!
— Все это забыто, маркиз, все! Цель моей жизни — блеск, я стремлюсь в вышину, и на это у меня оказалось больше сил, чем я сама предполагала.
— Ужасная маркиза Бренвилье была права, — вне себя воскликнул Анри. — Она верно предсказала Вашу судьбу, но ее яды отравляли не только тело, а также и душу, весь Париж заражен этим ядом. Атенаиса де Монтеспан, я требую и настаиваю, чтобы Вы последовали за своим мужем!
Со сверкающими глазами маркиза сделала шаг вперед и промолвила:
— Будем бороться! Я обращусь к защите человека, которому принадлежу. Если мои враги еще не довели до Вашего сведения самого главного, то Вы услышите это теперь от меня самой: у меня родился ребенок от короля и этот ребенок — могущественные узы, соединяющие нас.
Закрыв лицо руками, Анри повернулся, намереваясь уйти. В эту минуту в комнату вошли двое мужчин.
— Остановитесь! — крикнул один из них. — Я все слышал.
— Боже мой, это — король! — вскрикнула испуганная маркиза.
Анри остановился. Наступило тяжелое молчание, прерываемое отдаленными звуками музыки.
— Откуда Вы явились? Как осмеливаетесь Вы нарушать мир и покой королевского праздника? — глухим голосом спросил Людовик.
— Государь, — сказал маркиз, с трудом сдерживая себя, — я имею право следовать за своей женой. Не найдя ее в нашем доме в Париже, я отправился вслед за поездом, увозившим то, что для меня дороже всего на свете. Я могу требовать к себе обратно Атенаису де Монтеспан, если бы даже ее защищала рука французского короля. Вы не разорвете уз, скованных любовью и преданностью.
— Эти узы разорваны, — возразил король, — потому что маркиза любит меня, Вы слышали это от нее самой. Оставьте ее добровольно, так как у Вас нет больше прав на маркизу с той минуты, как Вы потеряли ее сердце.
— Это ужасно, государь! Я всех призову в свидетели, пусть все осудят такой поступок! Убейте меня, и пусть тогда эта женщина через мой труп протягивает Вам руку.
— Вы очень возбуждены, маркиз, и я прощаю Вам Ваши слова. Невозможно спокойно перенести утрату такой женщины, а потому король французский не слышал Ваших слов. Вы должны научиться переносить свою судьбу, мы с Атенаисой, я знаю, никогда не расстанемся.
— Никогда, никогда! — горячо воскликнула маркиза.
— А чтобы Вам не было искушения прибегнуть к какому-нибудь насильственному поступку, влекущему за собой ужасное наказание, от которого и король не может спасти Вас, я тотчас же отдам приказ, который послужит Вашему же благу. Де Форбен, — сказал король, обращаясь к своему спутнику, — король французский приказывает Вам немедленно арестовать маркиза де Монтеспан. К завтрашнему утру, маркиз, Вы должны покинуть окрестности этого города, до возвращения двора в Париж Вы приведете в порядок все свои дела, а затем отправитесь в свои поместья в Гюйенни. Если впоследствии Вас увидят в Париже, Вы немедленно будете посажены в Бастилию.
Наступило глубокое молчание. Маркиз тяжело переводил дух, он был придавлен, опозорен, угнетен. Наконец он поднял голову и спокойно сказал:
— Господин де Форбен, я готов следовать за Вами, как приказал король. Будьте счастливы, маркиза де Монтеспан, я уступаю Вас. Продолжайте идти по своей опасной дороге и вспомните об этих минутах тогда, когда Людовик Четырнадцатый покинет Вас для новой привязанности.
— Дерзкий! — крикнул король, невольно делая движение в сторону маркиза. — Вы не выйдете отсюда свободным! Я долго и терпеливо слушал Ваши дерзкие речи, Вы…
— Остановитесь, государь! — поспешно сказала Атенаиса, схватывая короля за руку. — Не доканчивайте своего приказания! Вы и так уже много отняли у него, — тихо прибавила она: — мою любовь, мое сердце, не лишайте его хоть свободы!
Король колебался, и этим моментом воспользовался Форбен, чтобы увести не сопротивлявшегося ему маркиза. После этого Людовик спокойно надел маску и подал руку Атенаисе.
— Постойте, государь! — сказала маркиза. — Знаете, какой я совершила сегодня грех, какую жертву принесла из любви к Вам?
— Если Вы хотите заставить меня страдать, Атенаиса, возьмите назад свое решение, я буду несчастен, если Вы будете раскаиваться.
— Нет, государь, я не раскаиваюсь и с радостью готова связать свою жизнь с Вашей, но подумайте, что я оставила любящего мужа, который с юных лет боготворил меня, оставила потому, что люблю Вас. Я допустила, что этот человек опозорен и изгнан, если де Форбен окажется болтливым, маркизу де Монтеспан останется только покончить с собой.
— Он повиновался приказу своего короля.
— О, для любви не существует приказов властелина. Я довела этого человека до отчаяния, я вывела его из себя, я, а не Вы, государь, и все это я сделала ради Вас. Будете ли Вы достаточно великодушны, чтобы принести мне небольшую жертву?
Король встревожился.
— Вы не хотите больше переносить присутствие Лавальер? Я удалю ее.
— Нет, государь, бедняжка не тревожит меня. Я требую удаления более значительной, более могущественной личности, если я пожертвовала для Вас мужем, пожертвуйте мне своим фаворитом. Государь, на этом самом месте маркиз Монтеспан перенес страшную душевную пытку, оно освящено жестоким горем, не покидайте же его, не дав мне доказательства того, что фаворит Вам не дороже Вашей возлюбленной. Государь, удалите графа Лозена!
— Я ожидал этого, — сказал король, отступая. — Вы не терпите его, а между тем он — Ваш друг.
— Он — враг мне, государь, смертельный враг, не допытывайтесь больше, я это знаю наверно. Он только и думает, как бы погубить меня! Не спрашивайте, каким образом хочет он привести в исполнение свои планы, — мне это в точности известно, но, если он нападет на меня, я не смогу больше принадлежать Вам. Если Вы хотите удержать при себе графа и оказывать ему поддержку, то дозвольте мне, государь, поспешить за моим оскорбленным супругом, чтобы я могла у его ног вымолить себе прощение!
Она сделала движение, как бы собираясь уйти.
— Подождите, Атенаиса! — воскликнул король. — Так счастливо начавшийся вечер оканчивается для меня весьма неприятно. Кто мог бы поверить, что на этом балу король французский будет в таком положении?.. Я принесу Вам в жертву Лозена, дерзость которого заслуживает наказания. Но как могу я осудить его так строго? Что он сделал? Какое за ним преступление?
— Как Вам известно, государь, он при помощи ядовитых напитков итальянца Экзили околдовал принцессу Монпансье, сделал ее совсем безумной. Но этого мало. Когда она была совсем в его руках, он составил план тайно обвенчаться с ней. Этот план был приведен в исполнение перед отъездом во Фландрию, и граф Лозен теперь — супруг принцессы, Ваш родственник, государь, — жалкий гасконский дворянчик.
Король гневно топнул ногой и воскликнул:
— Если отважились на такую игру со мной, то горе графу! Я отправлю его туда же, где уже сидят два важнейших узника, вся жизнь которых протекает во французских темницах: я пошлю его в Пиньероль.
— Это — достойная темница для Лозена, — с жаром сказала маркиза, — Пиньероль значит вечное молчание, вечное забвение! Пиньероль — могила!

* * *

Солнце бросало яркие лучи на дюнкирхенский рейд. В воздухе далеко разносились крики и возгласы, громкие звуки музыки и выстрелы из небольших мортир, все это вместе с несметными толпами народа на бастионах Дюнкирхена представляло красивое зрелище, не поддающееся описанию.
Прибыли английские суда, чтобы приветствовать королевскую семью. Было совершенно естественно, что герцогиня Орлеанская пожелала воспользоваться удобным случаем, чтобы отправиться в Лувр, где ее ожидал ее брат, английский король. С быстротой молнии распространилось известие, что Мария-Генриетта Орлеанская отправляется на родину на английском трехпалубном корабле ‘Лондон’. Этим объяснялись все грандиозные приготовления, масса зрителей, необычное движение и суета.
Приближался час отплытия. Король вместе со своим двором провожал герцогиню Орлеанскую в роскошном баркасе с балдахином из красного бархата, с музыкой. Когда королевская шлюпка пристала к борту корабля ‘Лондон’, со всех батарей Дюнкирхена загремели орудия, которым отвечали залпы с английских судов. В воздухе раздались приветственные клики обеих сторон, к ним присоединились возгласы зрителей, пришедших в восторг от величественного зрелища. Они приветствовали первый шаг к уничтожению свободной Голландии.
С корабля ‘Лондон’ спустили богато убранную лестницу, и по ней на судно поднялись нарядные кавалеры и дамы, с королем во главе.
На набережной стояли трое мужчин, мрачно наблюдавших все происходившее. Возле них находились два знакомых уже нам лица: цирюльник Лавьенн и дюжий малый в матросском костюме, с отвратительным лицом, в котором не трудно было узнать Мореля. В числе первых находились те два лица, которые так таинственно старались на балу приблизиться к герцогине Орлеанской.
— На этот раз она ускользнула от нас, — сказал один из них.
— Жаль! Но, хотя это идет вразрез с нашим планом, она все-таки падет, и позор шевалье де Лоррэна будет отмщен.
— Берегитесь, маркиз! Не делайте ничего сами! В нашем распоряжении более верные средства с тех пор, как Сэн-Круа и маркиза Бренвилье познакомили всех со своим ужасным искусством. Действие ядовитых веществ распространяется на целые поколения.
— Итак, Вы думаете, что тот молодец…
Его спутник подозвал Лавьенна и спросил последнего:
— Вы уверены в том человеке?
— Это — один из лаборантов с улицы Бернардинов, — ответил Лавьенн. — Вы хорошо заметили ту даму? — спросил он Мореля.
— Еще бы! Я сразу узнаю ее! Предоставьте мне действовать! — и, сделав короткий поклон, Морель исчез в толпе.
— Возвращение шевалье де Лоррэна будет возможно только в том случае, если с ней будет покончено, — сказал один из кавалеров.
— Да, и тогда Вы получите важный пост, маркиз д’Эффиа!
Морель в это время возвращался в город.
‘Проклятая Бренвилье бросила меня, — думал он, — посмотрим же, что принесет мне сегодняшнее дельце’.

* * *

С рейда снова понеслись приветственные клики. Король Людовик со своими приближенными спустился в свою шлюпку. Высоко над ними, у борта корабля ‘Лондон’, стояла Генриетта Орлеанская, посылая прощальный привет белым платком.
Вскоре на корабле подняли якоря.
Позади королевы с гордым, вызывающим видом стояла Атенаиса де Монтеспан. Теперь она была могущественнее всех. Она смотрела то на огромный трехпалубный корабль, то на маленькие лодочки, окружавшие королевский баркас. Вдруг из середины их вынырнула шестивесельная лодка, у руля сидел бледный человек с развевавшимися волосами, с грозно поднятой рукой. Все ближе и ближе подходила шлюпка к королевскому баркасу, и Атенаиса не могла отвести взор от грозного рулевого: это был Анри де Монтеспан. Она хотела позвать его, чтобы принудить удалиться, но в эту минуту раздался прощальный выстрел с корабля ‘Лондон’, над поверхностью моря расстилался дым, корабль начал медленно двигаться.
Дым окутал все лодки, когда же он немного рассеялся, Атенаиса опять увидела бледного, как смерть, Анри. Затем его лодка скрылась среди волн, но сквозь крики и шум, сквозь грохот салютов, до слуха маркизы все еще долетал упорный, горестный и грозный зов:
— Атенаиса! Атенаиса!

XVI
Казнь

Крыши и башни Консьержери едва виднелись в полутьме рассвета сырого сентябрьского дня. На дворе, носившем название Прео, собралось несколько человек, некоторые из них держали в руках фонари, освещая ими двухколесную тележку, к грубому сиденью которой был привязан пук соломы. Они по-видимому занимались осмотром этой тележки.
— Ну, Жером, — сказал один из них, — все в исправности. Ты будешь преважным кучером в этом свадебном экипаже.
Все присутствовавшие встретили эту шутку громким хохотом.
— Я еще разик с удовольствием прокатился бы в нем, если бы пришлось везти тебя, — заметил Жером.
— Да, кто знает, что может случиться! — продолжал шутник.
— Пошевеливайтесь! — проворчал толстый, краснолицый человек, державший в одной руке алебарду, а в другой — высоко поднятый фонарь. — Мне еще необходимо хватить стаканчик, прежде чем придет судебный пристав, я совсем простужен.
— Это все от усердия, — сказал шутник, — он должен подкрепиться, чтобы не размякнуть на своем посту.
— Осел! — пробурчал толстяк. — Размякнуть? Да такие представления, как сегодня, я видал уже сотни раз.
— Ну, вот! — воскликнул Жером, — теперь готово. — Он схватился за сиденье тележки и тряхнул его. — Вишь, как плотно! Доминиканец не выкувырнется.
Прозвучал удар колокола, и чей-то голос крикнул через весь двор:
— Шесть часов!
В ту же минуту раздался равномерный топот ног, доносившийся откуда-то из обширных покоев, окружавших Прео.
— Вот идут пажи и придворные кавалеры, — сказал остряк.
— По местам! — скомандовал остряк, — час живо пройдет. Жером, готовь свою лошадь!
Все разошлись в разные стороны. В это время отворились черные, обитые железом ворота, и во двор вошла небольшая кучка народа: это были судьи и священник. Они прошли к камере под номером третьим.
Это были: монах-доминиканец Иларий, так как осужденных на казнь всегда провожали на эшафот доминиканцы, затем — главный судья Манго в своем черном одеянии, пристав Баше, Жубер, писец главного суда, двое молодых судей, только что в этот день принявших присягу, наконец Ренэ Дамарр, которого пожелал еще раз увидеть тот, чей последний час должен был пробить в этот день. Этим осужденным был Лашоссе.
Усердный судья допрашивал его каждый день, так как, по мнению суда в Шателэ, он был именно тем свидетелем, который мог пролить наибольший свет на ужасное дело. Все сколько-нибудь касавшиеся процесса лица были допрошены относительно этого человека. Последним был вызван герцог Дамарр. Он мог показать лишь одно: что во время своей службы в доме Дамарр Лашоссе был хотя и мрачен, но исполнителен и честен.
Гюэ ничего не показал против него. Один Дегрэ, ссылаясь на Ренэ, заявил против него тяжелые обвинения, и они были подтверждены слугой Сэн-Лорена, ходом всего процесса и бесчисленными доказательствами, не оставлявшими ни малейшего сомнения в преступлении обвиняемого. К Лашоссе в тюрьму проникло известие об освобождении Экзили и Пенотье, оно привело его в ярость, и он упорно отрицал свою вину, конечно, он никогда не мог бы вполне оправдаться, но он сваливал всю вину на маркизу Бренвилье.
Его три раза подвергали пытке. Когда его тело в четвертый раз испытало невыносимую муку, страшные страдания поколебали его закоренелую душу, и он признался, что по наущению маркизы Бренвилье и кавалера де Сэн-Круа он с помощью Мореля пытался отравить братьев д`Обрэ.
— Что касается Сэн-Лорена, — воскликнул Лашоссе страшным, разбитым пыткой голосом, — то его я убил потому, что поклялся убить его, и потому, что его смерть была для меня высшей радостью. На меня напал гнев, когда я услышал об освобождении Пенотье, произошло это потому, что он должен был бы стоять рядом со мной: он радовался, когда я сказал ему, что Сэн-Лорен умер, отравленный мной. Нет, не Пенотье убил Сэн-Лорена! Пенотье слишком труслив, чтобы действовать посредством яда!
Судьи добивались узнать причину мстительного чувства, выраженного Лашоссе по отношению к Сэн-Лорену, но даже изнеможденный пыткой Лашоссе упорно молчал, и так как для процесса это не представляло важности, то его перестали спрашивать. Для Пенотье было большим счастьем, что слова Лашоссе остались погребенными в стенах тюрьмы.
Манго задумчиво качал головой, но деньги Пенотье сделали свое дело: тяжесть золота принудила опуститься руку правосудия, уже поднявшуюся было на генерального контролера. Смертельный приговор Лашоссе был вынесен единогласно.
Лашоссе появился у решетки изнеможденный, превратившийся в скелет от страданий и ужасного воздуха тюрьмы. Два тюремщика поддерживали его под руки. Пристав Баше поднялся с места и прочел твердым голосом:
— ‘Во имя Бога и его величества короля! Судьи верховного суда в Шателэ, в Париже, признают Жана Амелена Лашоссе виновным в убийстве посредством отравления и постановили подвергнуть его на Гревской площади колесованию, пока не воспоследует смерть, после чего его труп должен быть сожжен, а прах — рассеян по ветру’.
Лашоссе выслушал приговор с полным спокойствием, ни один мускул не дрогнул на его лице.
— Желаете ли Вы что-нибудь сказать? — спросил его Мангэ.
— Нет, — ответил осужденный, — прошу только о разрешении увидеться с молодым герцогом Ренэ Дамарром незадолго до казни, наедине, в моей камере: я всегда любил и очень ценил этого молодого человека.
— Суд уважил Вашу просьбу, — произнес Манго. — Теперь приготовьтесь к смерти.
— Уведите меня! — обратился Лашоссе к своим тюремщикам и покинул зал суда с прежним спокойствием.
В тот же день был заочно произнесен приговор над маркизой Бренвилье, гласивший что она должна подвергнуться отсечению головы рукой палача на Гревской площади, ее тело должно быть сожжено, а пепел — рассеян по ветру. Морель также заочно был приговорен к смерти через повешение.

* * *

Лашоссе с трудом встал. Верховный судья подал знак двоим полицейским, и те сняли с него цепи.
— Жан Амелен Лашоссе, — сказал судья, — настал час, в который Вы должны заплатить смертью за свое преступление. Преклоните колени!
Осужденный с усилием опустился на колени, и Манго еще раз прочел приговор, после чего поручил осужденного милосердию Божию, затем он взял небольшую палочку, сломал ее над головой преступника и передал его в руки палача.
— Сколько времени остается мне еще жить? — спросил Лашоссе.
— Один час. Обратитесь к Богу, духовник здесь. До сих пор Вы упрямо уклонялись от утешения, которое мог подать Вам благочестивый брат.
— Герцог Ренэ Дамарр здесь?
— Здесь.
— Приведите его ко мне и уйдите из камеры, я хочу поговорить с ним наедине всего несколько минут.
Присутствующие тихо удалились, перед стоявшим на коленях преступником остался один Ренэ.
— Герцог, помогите мне встать на ноги!
Ренэ с легкой дрожью ужаса поднял несчастного и посадил на скамью.
— Герцог, — глухим голосом сказал преступник, — время несется, как стрела, минуты дороги, впрочем, мне немногое нужно сказать Вам. Нашли ли Вы бумаги в лаборатории Сэн-Круа?
— Нашел, я уже говорил Вам тогда.
— Это был перст Провидения. Значит, Вы знаете все обстоятельства, знаете, что умерший Сэн-Круа был Ваш брат?
Ренэ вздрогнул: он начал бояться, что Лашоссе начнет ставить какие-либо условия.
Преступник заметил его движение и произнес:
— Не судите слишком поспешно! Я всячески старался не касаться тайны, связывавшей меня с домом герцога Дамарра, и никакая пытка не заставила бы меня выдать ее. Я позвал Вас не для того, чтобы сделать какие-либо разоблачения или сообщать Вам подробности, но для того, чтобы предостеречь Вас: еще жив этот демон Экзили, а он — этот ужасный человек — знает тайну Вашей матери. Ведь это он с дьявольской проницательностью предсказал Сэн-Лорену, что он погибнет из-за того, кто задохнется от яда, изобретенного им самим, то есть из-за сына Вашей матери и самого Сэн-Лорена. Все приведено в исполнение, а Экзили, преступный итальянец, живет! Остерегайтесь его и употребите все силы, чтобы уничтожить и его, и его сообщника Мореля. Это — единственное, что заставляет меня жалеть о разлуке с жизнью… потому что, герцог, я и до сих пор люблю Вашу мать. Пусть она расскажет Вам, сколько счастья загубил тот человек, которого я отравил своими руками, и я уверен, что хотя Вы и проклянете убийство, но пожалеете убийцу, которого безбожный Сэн-Лорэн толкнул на мрачное преступление… А теперь, герцог, посмотрите под нарами, около изголовья!.. Я не могу двигать, как следует, руками: они вывернуты пыткой… Видите Вы маленький выступ?
— Я нашел камень, который, очевидно, вынимается.
— Именно то, что надо. Поднимите камень, под ним спрятан маленький футляр.
— Вот он, у меня в руках, — и Ренэ вынул из щели маленький кожаный футляр длиной около пальца.
— Это — все, что я имею, — сказал Лашоссе. — Я сумел спрятать это от своих тюремщиков. Отдайте эту вещь Вашей матери и скажите ей, что заключающиеся в ней цветы и листья, уже обратившиеся в прах, — остатки того букета, который Сюзанна Тардье держала в руке, когда получила известие о женитьбе Сэн-Лорена на маркизе. Это было в саду, в Амьене. Я взял букет из ее руки, когда она упала без чувств, и с тех пор хранил его… Может быть, Ваша мать помолится обо мне…
Ренэ не мог вымолвить ни слова.
Лашоссе тоже помолчал, а затем, схватив его за руку, произнес:
— Я готов! Но вот моя последняя просьба: Вам будет тяжело исполнить ее, но вообразите, будто Вы — священник, который должен быть возле осужденного в его последние минуты… Ренэ, позвольте мне поцеловать Вас! Целуя Вас, я поцелую некогда пылко любимую мной Сюзанну.
Ренэ почувствовал, что руки Лашоссе притягивают его.
И действительно Лашоссе через несколько секунд прижал свои пылающие губы к его лбу и воскликнул:
— Прощайте! Я силен и приготовился к последнему, ужасному шагу.

* * *

Прошел час. Густые толпы народа теснились на площади Дофина. Конные стрелки, пешее войско и городская стража с трудом прокладывали себе путь через толпу, пуская в ход свои алебарды, ножны сабель или пики.
Шум, рев, брань и непристойные шутки прекратились, когда с башни Монгомери, в Консьержери, раздались звуки похоронного колокола, и хор доминиканцев запел реквием (погребальное пение — ‘Вечный покой’). Главные ворота тюрьмы растворились, и из них вышел отряд пехоты, который затем стал шпалерами вдоль всего пути до улицы Дофина. За ним следовала тележка, запряженная одной лошадью. В тележке сидели доминиканский монах и Лашоссе, перед которым его спутник держал распятие. По обеим сторонам тележки шла тюремная стража, печальное шествие заключали полицейские. Однообразное пение доминиканцев, провожавших осужденного, с капюшонами, надвинутыми на самые глаза, придавало всей картине особенно мрачный вид.
Едва только толпа увидела преступника, как отовсюду раздались свистки, дикий рев и брань. Ненависть к отравителям была так же сильна в народе, как и в высших классах. Были даже сделаны попытки прорвать шпалеры, так что конвою с большим трудом удалось восстановить порядок.
На углу одной улицы общее возбуждение дошло до такой степени, что противодействие разъяренной толпе сделалось почти невозможным, и только присутствие духа доминиканца предотвратило кровавое столкновение зрителей с солдатами: монах запел ‘Salva regina’ (канон Пресвятой Богородице), народ, по старому обычаю, принял участие в этом пении. В эту минуту тележка завернула на Гревскую площадь, и Лашоссе невольно вздрогнул: перед ним, против здания ратуши, виднелся эшафот.
Это был высокий помост, к которому с двух сторон вели две лестницы без перил. Отряд драгун окружал его. Наверху, на площадке, стояло пятеро мужчин, у их ног лежали четыре балки, веревки, жерди и другие предметы, назначение которых не могло остаться загадкой.
Тележка остановилась у одной из лестниц. В толпе воцарилось гробовое молчание. Лашоссе, который после пытки плохо держался на ногах, подняли из тележки. Поддерживаемый двумя тюремщиками, он должен был еще раз прослушать приговор.
Голос Баше разносился по всей площади. Затем все видели, как монах поцеловал осужденного и как они вместе поднялись на площадку эшафота.
Перед лицом смерти Лашоссе, казалось, приобрел новые силы. Он сорвал с себя камзол и, оттолкнув палачей, остановился в позе человека, здорового и бодрого, точно не испытал страшной пытки. Он еще раз огляделся вокруг, поднял взор к крыше ратуши, озаренной золотыми лучами утреннего солнца, потом послал поцелуй по направлению улицы Жуи и отдался в руки палачей.
— Бейте крепче и вернее! — громко сказал он им.
Он в одно мгновение был привязан к балкам, монах опустился на колени возле него. Тогда вперед вышел бородатый человек, размахивая вокруг головы железной дубиной. Помощники крепко натянули веревки, дубина внезапно опустилась со страшной силой, что-то хрустнуло, подобно треснувшему стеклу. Казнимый содрогнулся. Снова опустилось страшное орудие, раздробляя члены. Лашоссе не вскрикнул, он только слабо стонал.
— Молодчина! Бедовый малый! Жаль его! — пронеслось по рядам зрителей.
— Думай о Боге! Помни о Боге! Да умилосердится Он над тобой! — твердил умирающему монах.
— Смертельный удар! — громко приказал Баше.
Палач снова взмахнул дубиной.
— Отойди в лучший мир с верой в милосердие Христа! — воскликнул монах, — в последнее мгновение призови громко имя Спасителя!
Дубина опустилась со свистом, раздробив грудь преступника и он испустил наконец крик — первый и последний.
— Произнеси имя Спасителя! — еще раз повторил доминиканец, но умирающий не назвал святого имени, он чуть слышно прошептал: ‘Сюзанна!’ и перестал дышать.
Вокруг эшафота немедленно затрещали барабаны, и этот грохот раскатился вдоль улиц, пока не замер на углу улиц Жуи и Св. Антония.
Герцогиня Дамарр слышала страшный звук, она бросилась на колени и погрузилась в горячую молитву. Вместо распятия в ее руках был тот маленький футляр, который за час до того передал ей Ренэ по поручению Лашоссе.

XVII
Конец опасного пути

Осенний ветер бушевал в дворцовых садах и на обширных террасах, но, несмотря на это, королевский двор все еще не покинул Версаля, так как погода все-таки благоприятствовала прогулкам по прекрасным паркам.
К тому же в этом году король особенно увлекался охотой. Сезон был блестящий. Генриетта Орлеанская вернулась из Англии, где ее миссия при дворе английского короля Карла II оказалась вполне удачной. Ждали только благоприятного случая, чтобы напасть на Голландию.
Герцог Орлеанский и его приверженцы держались по-видимому мнений королевского двора, но только по-видимому, в сущности же они только были принуждены повиноваться, изгнанный шевалье де Лоррэн все еще томился в Риме, и его друзья мечтали о мести.
Пока герцогиня была жива, дорога в веселый Париж оставалась для де Лоррэна закрытой. Генриетта, казалось, вовсе не обращала внимания на разлад, причиной которого была она сама. Ее двор в Сэн-Клу отличался оживлением и блеском, и даже ее строптивый супруг поддался, по-видимому, общему настроению: он стал гораздо общительнее.
Луиза де Лавальер жила тихо и одиноко среди пышного двора. Она все еще была счастлива хотя бы тем, что от времени до времени видела короля, слышала от него ласковое слово. У нее было одно удовлетворение: что королева Франции обращала на нее внимание. Она без всякой зависти смотрела, как маркиза Монтеспан поднималась все выше и выше по лестнице почестей. Однако в один прекрасный день ее жестокосердный друг-король обошелся с ней с таким пренебрежением, что она не могла удержать слезы и дерзнула спросить:
— Государь, неужели в Вашем сердце уже не осталось ни искры старой привязанности ко мне?
По несчастной случайности король находился в этот день в одном из своих деспотических настроений и воспользовался случаем навсегда оттолкнуть Лавальер. Он несколько мгновений осматривал комнату, потом схватил за шиворот маленькую испанскую собачку и бросил ее на колени герцогини, со словами:
— Вот, возьмите то, что Вам подобает!
Лавальер не вскрикнула и не заплакала, не говоря ни слова, она нежно взяла собачку на руки и вышла из комнаты, а король занялся разговором с Атенаисой Монтеспан, в помещении которой происходила эта сцена.
Луиза де Лавальер достигла высшей, страшной точки своего опасного пути. Она удалилась в Шальо. Маркиза Монтеспан была теперь полной госпожой положения, на ее дороге стоял только граф де Лозен.
— Вы что-то скрываете от меня, — сказал ей однажды король, проводивший у нее вечер и по своему обыкновению ходившей взад и вперед по комнате.
— Я молчу, Ваше величество, потому что не смею огорчать Вас.
— Но… Вы все время намекаете на Лозена. Из-за этого человека у меня нет теперь ни минуты покоя. Мой брат, герцогиня Орлеанская, королева, мой главный министр, даже мой Бонтан, — все в один голос уверяют, что недопустима даже мысль об отношениях де Лозена и принцессы Монпансье, Вы же, Атенаиса, еще в Дюнкирхене уверяли меня, что граф и принцесса состоят в тайном браке. Я не могу поверить этому. Такая дерзость была бы слишком ужасна… Где же доказательства, мой прекрасный друг? — с улыбкой продолжал Людовик, лаская прелестную шейку фаворитки.
По этому прикосновению Атенаиса поняла, что на короля нашла минута слабости, и, зная, что в такое время она всесильна, она, улыбнувшись ему с необыкновенной грацией, сказала:
— Государь, я могла бы доставить Вам эти доказательства, но в дело оказались бы замешанными люди, стоящие близко к… Вам и ко мне.
Король отдернул свою руку!
— Ах, опять эти рассуждения! — сказал он, — я думал, маркиза, что доказательства у Вас в руках.
‘Любимец держится крепко’, — подумала Атенаиса и громко сказала:
— О, государь, если бы это оказалось необходимо, я, конечно, дала бы Вам все доказательства своих слов, но разве нужны доказательства? Граф получил от принцессы в подарок замок Сэн-Фарго, герцогство Омаль и поместье Демб.
— Да разве все это действительно было подарено?
— Три дня тому назад. Разве делают такие подарки своему возлюбленному?
— Почему же нет? — возразил король, снова придвигаясь к маркизе, — я могу подарить еще гораздо больше… если Вы захотите.
— О, для меня, государь, нужна только Ваша любовь! Это — высшее, величайшее счастье! Я никогда и не взглянула бы на богатства, как граф Лозен… Ах, простите: он — Ваш друг! Но какой это неделикатный, неблагородный друг! Ведь он требует от принцессы крови, чтобы она снимала с него сапоги!
Глаза короля засверкали гневом и он почти крикнул:
— Довольно! Лувуа и Конде уже сообщили мне это и поставили мне в упрек, я допрошу графа.
— Это будет благородный поступок, государь! Ну, а что, если граф Лозен неожиданно раскроет тайну своего брака? Что, если без всякого страха — а этого можно ожидать от его наглости — он разоблачит деликатные отношения, существовавшие между ним и принцессой? Будет хвастаться, ссылаться на обязательства, которые, может быть, существуют между ним и принцессой? Как можете Вы, государь, узнать, какого рода связь существует между ними? Опять выплывет история с любовным напитком, которая в свое время не возбудила скандала только благодаря прекращению процесса отравителей. Кто может ручаться, что это не послужит к новому раздражению общества?
— Значит, Вы полагаете, что… Лозен…
— Должен быть арестован как можно скорее. Он должен оказаться в надежном месте, прежде чем вздумает заговорить. Граф Лозен — это воплощенная государственная тайна!
Король слегка задумался, а затем произнес:
— Принцесса — довольно-таки безумная женщина и всегда была такой: она так же весело въезжала в Орлеан, как стреляла из пушки в Лувр. Да, она на все способна. Лозен будет наказан за свое высокомерие, а потом его всегда можно будет выпустить.
‘Раз он попадет в заключение, то в нем и останется!’ — подумала Атенаиса.
— Кроме того, — прибавил король, — ведь я иногда охотно интригую и думаю, что герцог Мэн мог бы получить подарок… на крестины.
— Как, государь, — возразила Атенаиса, — Вы полагаете…
— Предоставьте дело мне, Атенаиса, — с улыбкой перебил король, обнимая рукой ее шею, и поцелуй заглушил вопрос прелестной женщины.
Придя в свой кабинет, Людовик позвал Креки и сказал ему:
— Мне нужно видеть де Форбена и д’Артаньяна.
Креки поклонился и невольно побледнел, подумав, что для кого-то надвигается гроза, это были страшные имена.
Лозен появился вечером на собрании у короля: Людовик и маркиза Монтеспан никогда, казалось, не были так веселы, как в этот вечер. Граф беседовал с неаполитанским послом, когда маркиза, подойдя к нему, лицемерно промолвила:
— Дорогой граф, Вы не рассердитесь, если я дам Вам поручение?
— Вам стоит только приказать, — ответил де Лозен в то же время подумал: ‘В чем тут дело? Она что-то очень любезна! Будем осторожны!’
— Я знаю, что Вы — большой знаток камней. Вот эту нитку я хотела бы переделать по английской моде. Я знаю что Балло, самый искусный золотых дел мастер на Орфеврской набережной, — Ваш поставщик, можете Вы дать переделать эту вещь? — и Атенаиса подала графу футляр.
‘Тут нет ничего опасного’, — подумал Лозен и тотчас произнес:
— Я в точности исполню Ваше поручение.
‘Она, кажется, приучилась, — прошептал он про себя. — О, только бы мне сделаться мужем принцессы! Тогда уж ты поплатишься за утраченное место, жалкая провинциалка’.
Самым спешным делом графа Лозена на другой день после вечера у короля было отправиться к ювелиру Балло и решить с ним вопрос о переделке ожерелья. После того он пробыл несколько минут в лавке цирюльника Лавьенна и направился к площади Дофина. Здесь он увидел, что то тут, то там стояли группы людей, разговаривавшие о заседаниях суда в Шателэ. После этих заседаний Пенотье был признан вполне оправданным от всякого участия в процессе отравителей. Проходя мимо разговаривавших, Лозен слышал, что большинство желало его сотоварищу такого же конца, какой постиг Лашоссе.
Самому графу, который был всем хорошо известен, тоже было брошено в лицо несколько язвительных замечаний, и он не обратил на них ни малейшего внимания.
Помимо непроницаемого равнодушия, которое граф всегда выставлял напоказ, от выражения общей неприязни его отвлекал какой-то кавалер, поведение которого сильно заинтересовало его. Неизвестный прохаживался около дома Лавьенна и тщательно скрывал свое лицо. Однако Лозен скоро узнал в нем маркиза д’Эффиа. Какой-то простолюдин приблизился к маркизу и украдкой обменялся с ним несколькими словами, но, завидев приближавшийся патруль, быстро исчез. Через несколько минут граф, к своему удивлению, увидел, что простолюдин входит с заднего крыльца в дом Лавьенна. Видя, что маркиз д’Эффиа упорно остается на своем посту, и не сомневаясь, что дело идет о любовной интриге, Лозен решился подойти к нему, чтобы узнать все подробно. Он шутливо погрозил маркизу пальцем и вдруг с изумлением увидел, что д’Эффиа самым хладнокровным образом повернулся к нему спиной, даже не сняв шляпы, и с видом человека, вовсе не желающего встречаться с ним, свернул в одну из прилегающих улиц.
Взбешенный Лозен решил вернуться домой и письменно потребовать у маркиза объяснения его поведения. Придя домой, он сел к своему элегантному письменному столу и только что успел написать: ‘Дорогой маркиз!’ — как в дверь кабинета постучали. Обернувшись, Лозен увидел на пороге своего камердинера, в этом не было ничего особенного, но за спиной слуги граф заметил посетителей, являвшихся очень редкими гостями в его дворце: это были Форбен и два гвардейца.
— Что там такое, Бенуа? — спросил Лозен, не вставая с места.
— Ваше сиятельство, — пролепетал смущенный Бенуа, — там майор Форбен…
— Ах, здравствуйте, мой милый майор! Войдите, пожалуйста! Извините меня на несколько минут: я должен написать пару строк маркизу…
Но Форбен вежливо прервал его:
— Извините, граф, но я не могу ждать, пока Вы допишете Ваше письмо. Прошу Вас следовать за мной.
— Приказ явиться к королю? Так рано? И так спешно? Вероятно, его величество имеет в виду нечто очень важное!
— Это действительно — приказ явиться, но, к сожалению, не к его величеству… Граф, я имею приказ взять у Вас Вашу шпагу.
Лозен бросил перо и вскочил с кресла.
— Вы пришли арестовать меня?!
— Да, граф, и вот приказ его величества.
Лозен бросил взгляд на так хорошо знакомое ему leire ce cachet, и, несмотря на все свое мужество, побледнел, потому что прочел, что его приказано посадить в Бастилию.
— Кто это сделал? — вскрикнул он. — Ах, зачем спрашивать! Это — она, злая змея! Она ужалила меня! Форбен, прошу Вас отпустите меня на честное слово — только на полчаса! Я вернусь в срок, минута в минуту!
— Сожалею, — возразил непоколебимый майор, — но мне дан очень строгий приказ: отсюда Вы пойдете только в Бастилию.
Лозен слишком привык вращаться в обществе и видеть всевозможные превратности судьбы, и потому тотчас пришел в себя. В присутствии Форбена и своего камердинера он решился отнестись к случаю легко и весело.
— Хорошо, — со смехом сказал он, — поживем день-другой в Бастилии, это не в первый раз. Притом там вовсе не так дурно. Бенуа, мой плащ, шляпу, перчатки! Положи в кошелек денег!
Бенуа бросился помогать своему господину одеваться, Форбен молча рассматривал картины на стенах.
— Ты пойдешь к маркизу д’Эффиа, — сказал между тем Лозен камердинеру, — и скажешь, что обстоятельства помешали мне теперь же обратиться к нему за объяснениями, но что я это сделаю в четверг или в пятницу, он уже знает, в чем дело. Если пришлют от Пенотье, то скажи, что я вернусь из Бастилии не раньше четверга, и тогда мы докончим наш разговор. А теперь, господин Форбен, если угодно, — я готов.
У самого подъезда стояла карета, окруженная гвардейцами, фаворит сел в нее вместе с Форбеном, и они поехали в Бастилию.
Лозен тотчас заметил, что на этот раз его заключение будет гораздо строже. Безмо был вежлив, но необыкновенно холоден, комната, отведенная ему, была мала и имела жалкий вид, и тюремщик поспешил закрыть двери, не обменявшись ни одним словом с заключенным.
Страшная ярость овладела графом, он кричал, топал ногами, стучал кулаками. Он проклинал маркизу Монтеспан и слабохарактерность короля. Страстные выражения его гнева были, очевидно, очень громки, потому что он скоро услышал стук в решетку камина в комнате, находившейся над его камерой. Тогда он умолк.
Как только наступила тишина, через отверстие камина послышался голос:
— Слушайте Вы, кто бы Вы ни были? Не беснуйтесь же так, черт возьми! Вы лишаете единственного утешения, которое мы здесь имеем: сна. Постарайтесь поскорее привыкнуть к своему положению, ведь мы так же неистовствовали сначала, но это не помогает. В конце концов успокаиваешься. Когда Вы просидите здесь, как я, шестнадцать лет, то и Вам будет все безразлично.
У графа мороз пробежал по коже. Шестнадцать лет! Просидеть шестнадцать лет в тюрьме, ему, королевскому любимцу, которому льстили, которого обожали!
— Это невозможно! Король не может этого желать! — сказал он, — нет, этого не может быть! Да и разве я не выпутывался всегда из всякой опасности? Разве мои враги не оказывались потом у моих ног? Впрочем, ведь это в первый раз, что мне пришлось бороться с женщиной, в которой с очарованием красоты соединяются сила ума и жажда к интригам. О, я погибну, я умру! Лавальер не была мне опасна: она хочет владеть монархом. — Он прошелся по своей клетушке. — Но ведь есть же для меня еще какие-нибудь пути!.. Что собственно вызвало мое падение? Ну, да, конечно: моя связь с принцессой Монпансье. О, они там все подкапывались под меня, я это знал. Они еще во Фландрии сговаривались об этом. Но еще есть надежда: пока я в Париже, вблизи от Вас, подлые скоты, Вы еще попомните меня! Завтра же я выпущу свои заряды: письмо к Монпансье, письмо к Экзили, — и маркиза будет опозорена, чего бы мне это ни стоило! Ах, если бы только я мог поговорить с Дегрэ!
После этих рассуждений на графа напала страшная тоска. Он бросился к камину и закричал в трубу:
— Послушайте!
— Что такое? — спросил голос из верхней камеры.
— Если Вы когда-нибудь выйдете на свободу, то расскажите всему свету, что в Бастилии сидит в заключении граф де Лозен, любимец короля, называющего себя христианнейшим, а заключен он сюда за то, что роптал на короля за нарушенное обещание и за то, что не хотел лизать бархатные лапки его любовницы Монтеспан! Расскажите всем и каждому, что Монтеспан — ведьма, которой все должны остерегаться. Прощайте!
— Прощайте! — ответил голос сверху, — не премину сказать все это, если меня выпустят отсюда.
Это была крошечная, жалкая месть, облегчение для сердца Лозена, переполненного яростью, и он почувствовал, что это все-таки несколько успокоило его.
Только для чего он изливал свой гнев совершенно чужому и, может быть, опасному человеку? Ведь он сам мог надеяться на освобождение скорее, чем кто-либо другой! Однако скоро мрачные предчувствия стеснили ему грудь: он увидел впереди длинный-длинный ряд дней тяжелого заключения.
Значит удача покинула его.
Разбитый, уничтоженный, Лозен бросился на жесткую постель, и в первый раз после долгих лет глаза дерзкого царедворца наполнились горячими слезами.
После ночи, проведенной в горести и волнении, Лозен стал требовать у Безмо принадлежностей для письма, но комендант Бастилии, обыкновенно крайне предупредительный, велел сказать заключенному, что, к сожалению, получил приказ не давать графу ни книг, ни бумаги, ни перьев.
Лозен понял, что его причислили к самым серьезным заключенным. Он сел на грязный стул и едва притронулся к завтраку, остальное время дня он провел в размышлениях и ничтожестве человеческого величия.
Наступил вечер. Граф услышал, как на тюремной башне пробило шесть часов. При последнем ударе дверь тюрьмы отворилась, и вошел человек в военной форме, сверх которой был накинут плащ, из-под последнего виднелась длинная шпага. Лозен узнал в нем д’Артаньяна.
Знаменитый мушкетер подал графу руку и, сострадательно взглянув на него, произнес:
— Граф, берите свой плащ и следуйте за мной.
— Меня требует король?
— Нет, Вы вместе со мной должны покинуть Париж.
Лозен рухнул на стул, так как ноги не держали его. Он был страшно поражен. Суд над ним был, очевидно, произнесен, его враги добились всего, чего хотели: раз его не будет в Париже, его слова уже не достигнут до ушей монарха.
— Господин д’Артаньян, куда Вы повезете меня? — спросил он.
— Вы это узнаете после.
Лозен больше не спрашивал, надев плащ и шляпу, он обернулся к мушкетеру и сказал:
— Пойдемте!
Он знал, что с этого момента его арест будет исключительно строгим, так как д’Артаньян лично исполнял только те приказы короля, которые касались важных арестов. Те, кого поручали личному надзору д’Артаньяна, обрекались на исчезновение, на забвение.
В комнате коменданта у Лозена взяли его кошелек с золотом, но его лицо прояснилось, когда он увидел своего слугу Бенуа.
— Вы можете проститься со своим слугой, — сказал д’Артаньян и отвернулся.
Лозен подошел к Бенуа и шепнул ему:
— Отыщи доктора Экзили, итальянца, и скажи ему, что он должен похлопотать обо мне. Если он поможет мне, то получит царское вознаграждение. — Затем, обернувшись к д’Артаньяну, он сказал: — Я готов.
Мушкетер взял его под руку, и они вышли.
На дворе Бастилии их ждала закрытая карета, запряженная четверкой почтовых лошадей. На козлах, рядом с кучером, сидел гвардеец, на запятках — еще двое солдат.
Лозен и д’Артаньян сели в карету, лошади дружно взяли с места, и скоро Бастилия осталась далеко позади.
Это было долгое, очень долгое путешествие. По ночам д’Артаньян оставался в комнате Лозена, если им случалось ночевать по дороге в гостиницах. Разговаривали они мало, д’Артаньян избегал больших городов.
Наконец они достигли веселой зеленой равнины, казалось, осень уступила здесь место весне. Луга и деревья зеленели, цветы благоухали, точно на дворе стоял май. На горизонте выступали снеговые горы, горные потоки весело шумели вдоль дороги.
Когда экипаж въехал в прелестную долину, д’Артаньян высунул голову из окна кареты и произнес:
— Вот мы и приехали!
Лозен также выглянул из окна. Перед ним, на горе, высился замок с массивной четырехугольной башней, внизу, за стенами замка, ютился маленький городок, окруженный прекрасным сосновым лесом, простиравшимся до горных ущелий.
— Это и есть цель нашего путешествия? — спросил Лозен.
— Да, граф, — ответил д’Артаньян, — это — Ваше будущее местопребывание: цитадель Пиньероль.
Де Лозен молча откинулся вглубь кареты.
Через полчаса карета остановилась на дворе цитадели. Навстречу путешественникам вышел высокий, мрачный человек в домашнем платье из черной саржи и шелковой шапочке на коротко остриженных волосах, на желтом, как воск, лице выделялись огромные усы.
— Вот Ваш новый узник, господин де Сэн-Марс, — сказал д’Артаньян, выходя из кареты.
— Вчера вечером курьер привез мне известие о его прибытии, — ответил Сэн-Марс. — Посланный выехал из Парижа днем раньше Вас.
Лозен в последний раз взглянул на д’Артаньяна и сказал:
— Прощайте, капитан!
Д’Артаньян пожал ему руку.
— Вам хорошо, — сказал граф, — Вы можете умереть с оружием в руках. Это — лучшая участь солдата, между тем придворные Людовика кончают свою жизнь в тюрьме.
Сэн-Марс, слышавший эти слова, не сморгнув, обратился к д’Артаньяну:
— Прошу Вас передать мне бумаги.
Мушкетер подал ему два письма.
Сэн-Марс бегло просмотрел их и произнес:
— Все так, как я и предполагал. Граф Лозен, Вы теперь подчинены мне. Следуйте за мной: Ваша тюрьма готова.
Он пошел вперед, за ним солдаты повели узника. Сэн-Марс сам отпер одну из дверей, глазам графа представилась маленькая комната, снабженная самыми необходимыми принадлежностями.
— Вот Ваше жилище, — сказал Сэн-Марс, — правила нашей крепости я сообщу Вам завтра. Входите!
Лозен с трудом перевел дух и оглянулся на коридор, по которому они пришли сюда. Солнечные лучи проникали через маленькие решетчатые окна.
— Навеки вечные! — сказал низвергнутый фаворит, переступая порог.
Потянулись ужасные, бесконечные дни заключения, явились терзания при воспоминании о днях улетевшего счастья, об утраченных богатствах, ярость при мысли о торжестве и насмешках врагов, ненависть к виновникам его несчастья. Все эти фурии терзали душу Лозена, пока он сидел в тюрьме крепости Пиньероль.
Небольшая лужайка, по которой прохаживался граф в час, назначенный для прогулки, синее небо, расстилавшееся над цитаделью, бодрящий горный воздух, — вот все богатства, оставшиеся у Лозена, когда-то игравшего судьбами целых государств. Мир с его волнениями навсегда исчез для него. Скоро он перестал чувствовать ненависть и любовь, его маленькая камера стала для него дороже, чем были когда-то роскошные покои королевских дворцов.
Только во сне вспоминал он принцессу Монпансье и видел себя в герцогской короне. Тогда в нем снова просыпалась жажда почестей, но, когда ему оставалось только протянуть к ним руку, — он просыпался и видел только солнце, светившее в его тюрьму.
Сэн-Марс считал всякие сношения заключенного или свидания с кем бы то ни было форменным преступлением, а потому Лозен мог разговаривать только со своим тюремщиком. У него не было никакого утешения, даже никакой возможности высказаться. Он мог иметь общение только с библией да с житием Св. Франциска.
Однажды заключенный вышел на прогулку. Он смотрел на облака, тянувшиеся по небу над мрачной крепостью, в стенах которой царила могильная тишина. Он провел здесь уже три недели.
В это время из-за вала вышел человек, его простой костюм и красивое, благородное лицо, привлекли внимание графа. Хотя это лицо преждевременно состарилось от горя, несчастий и разбитых надежд, но Лозен все-таки узнал его. Оно принадлежало человеку, некогда ворочавшему миллионами, задававшему королям ослепительные пиры, человеку, который видел у своих ног прекраснейших и знатнейших женщин, шутя ставил на одну карту или на одну кость целые состояния, и проигрывал их со смехом. В конце концов, будучи объявлен преступником, он, голый и босой, был сослан в Пиньероль. Это был когда-то всевластный министр финансов Фукэ.
Лозен, еще юношей встречавший Фукэ в доме Граммона, смотрел на его падение с изумлением и ужасом. Расцвет славы графа как раз совпал с закатом звезды Фукэ. Теперь они оба находились в стенах Пиньероля.
Тюрьма всех равняет: счастье, удачи, годы, все исчезло.
— Я — Фукэ, — сказал бывший министр, — мне сказали, что Вы заключены в северной башне. Вы — граф де Лозен? Я хотел бы узнать какие-нибудь вести из внешнего мира.
— Но ведь сообщаться невозможно.
— Моя тюрьма примыкает к Вашей, больше мне нечего сказать Вам.
— Вы правы: я пробью дыру в камине.
Их разговор был прерван стражей и она поспешила увести бывшего министра. Лозен услышал гневный голос Сэн-Марса, потом и его увели в его камеру. Сэн-Марс строго запретил Фукэ общаться с кем бы то ни было, а так как граф разделил с ним его вину, то за это был лишен на три дня прогулки. Лозен воспользовался этим обстоятельством: удостоверившись посредством стука, что Фукэ слышит его, он в первую же ночь принялся за работу. Через шесть дней ему удалось пробить дыру. С этих пор соседи по заключению могли беседовать. Фукэ узнал, что его враги по-прежнему жили, по-прежнему блистали. Эти новости заставили его глубоко вздохнуть. В ночной тишине бывший министр рассказывал Лозену свою удивительно изменчивую жизнь.
Бывшие светила ветреного, элегантного света в тишине своих темниц сделались философами и смеялись над жалкой пустотой своих бывших сотоварищей. Лозен сделал страшные открытия относительно нетерпимости короля, особенно когда узнал, что своим заключением Фукэ обязан не присвоению миллионов, а оскорбленному тщеславию Людовика, разгневанного торжеством соперника.
— Вот та, благосклонность которой я добивался, — сказал Фукэ, поднося к самому отверстию портрет, который он достал из скрытого углубления под постелью. — Я, вероятно, победил бы, если бы Людовик не лишил меня свободы. Он боялся меня, вот почему я очутился погребенным в этих стенах.
Лунный свет упал на бледное изображение.
— Лавальер! — вскрикнул де Лозен, — ах, теперь я понимаю! Вы никогда не получите свободы!
— Я и не жду этого, — спокойно ответил Фукэ, — но этот портрет — для меня сокровище. Я искренне любил ту, которая изображена на нем, и оплакиваю ее судьбу. Эта Монтеспан — сущий дьявол. Чтобы сделаться до такой степени бесчувственным, король должен был попасть именно в такие руки. Теперь он решительно ничего не уважает: он и Монтеспан вышвырнет, когда пресытится ею.
— И иссохнуть здесь! Здесь! — воскликнул Лозен, скрежеща зубами, — в этих безмолвных стенах, куда нас заперли произвол и бесстыдная интрига! В расцвете лет и сил сидеть здесь без надежды на освобождение! Есть ли другой такой несчастный узник, как я?
В эту минуту в тишине лунной ночи зазвучали струны мандолины, звуки словно вспорхнули под своды тюрьмы вместе с серебряными лучами месяца.
Музыкант был по-видимому мастером своего дела, потому что исполнял мелодию артистически. Это была одна из тех испанских песен, в которых смех чередуется с рыданиями.
Лозен жадно слушал, безмолвная тишина ночи увеличивала прелесть звуков.
— Что это? — тихо спросил он, — откуда несутся эти звуки?
— Это — жалобы узника, который еще несчастнее, чем Вы или я. Он не смеет никому показаться, не смеет открыть свое лицо, даже если смерть избавит его от заключения. Он — живая загадка, страшная тайна. Это — самый важный пленник Сэн-Марса. Одним словом, — шепотом докончил Фукэ, — это — ‘человек в железной маске’.
— Так он все-таки существует? — воскликнул Лозен. — Король никогда не говорил мне о нем. Так, значит, слухи были справедливы? Замаскированный пленник — наш сотоварищ по заключению?
— Да, он находится под этой кровлей. Он несчастнее, чем может себе представить человек, живший в большом свете, он заживо погребен, и… — Фукэ прижал губы к самому отверстию: — понимаете, каково величие коронованного преступника, именуемого Людовиком Четырнадцатым? Этот замаскированный узник — его брат!
Лозен слегка вскрикнул. Соседи по заключению замолчали. Медленно и жалобно замирали последние аккорды песни, потом над цитаделью воцарилась глубокая тишина.

* * *

В эту ночь окна Луврского дворца горели огнями. В залах танцевали. Король только что подвел маркизу Монтеспан к креслу, обитому цветами и поставленному рядом с креслом королевы, и, наклоняясь к своей возлюбленной, сказал:
— Сегодня Вы совершенно очаровали меня, а поэтому приходится простить Вас.
Атенаиса подняла на Людовика взор своих прекрасных глаз.
— Простить меня, государь? Разве я провинилась в чем-нибудь?
Король сел рядом с ней.
— Сегодня у меня было объяснение с принцессой Монпансье. Она умоляла меня освободить Лозена. Вы обманули меня, Атенаиса: принцесса доказала мне, что Лозен не был обвенчан с ней, он только осмеливался надеяться на это и никогда не собирался сделать этот шаг без моего соизволения. Он пострадал невинно.
Атенаиса улыбнулась и слегка прикоснулась к руке короля.
— Значит, я сама ошиблась, государь! Однако мои сведения были почерпнуты из надежного источника… Если граф де Лозен попал в Пиньероль, государь, то я полагала бы, что самое лучшее — оставить его там, самое лучшее для Вашего и для моего спокойствия, а я знаю, что Вы, Ваше величество, любите видеть меня счастливой.
Король поцеловал ее руку и произнес:
— Пусть так и будет! Лозен уж слишком высоко залетел, Ваш покой, Атенаиса, не должен быть нарушен.
Он встал и отошел к королеве.
Лозен просидел в тюрьме одиннадцать лет.

XVIII
Отравители в Сэн-Клу

Мы уже упоминали, что присутствие в Сэн-Клу очаровательной герцогини Орлеанской обращало для всех осень в весну. Кроме того мягкая погода дозволяла делать прогулки, а потому при свете луны в парке можно было встретить веселое общество гуляющих.
Король Людовик также желал принимать участие в общих увеселениях, и, пока в его кабинете делались приготовления к войне, он с придворными красавицами уезжал в Сэн-Клу, чтобы насладиться несколькими часами веселья. Затем нарядная толпа являлась в Версаль, где король делал ответный прием, и таким образом удовольствия сменялись удовольствиями.
Казалось, все тучи рассеялись, и мрачная тайна, тяготевшая над Парижем, также благодаря усердию судей была разоблачена и приведена к желанному концу. Лишь от времени до времени то тут, то там всплывали случаи, снова повергавшие народ в крайнее беспокойство.
Король приказал возобновить розыски, в экстренном совете было решено, непременно, найти остальных, еще не открытых преступников. Где скрывался Экзили? С ареста Лозена он куда-то исчез.
Между тем возобновление следствия нисколько не мешало веселью, царившему при дворе. Новый праздник снова собрал в Сэн-Клу толпу высоких гостей. Сама она явилась в костюме сборщицы винограда, герцог изображал виноградаря, король, королева и придворные были одеты деревенскими жителями. Гости танцевали на зеленом газоне, вокруг высокой мачты, разукрашенной венками и лентами, кружась под звуки простой деревенской музыки: флейты, волынки и скрипки.
Среди общего веселья не были забыты и бедняки: за решеткой замка виднелись нищие всякого рода, которым немало перепадало с придворного стола.
Один из молодых гостей долгое время прохаживался взад и вперед перед решеткой, внимательно разглядывая толпу нищих, как бы выбирая подходящего человека для предстоящей потехи. Наконец он, по-видимому, нашел то, что искал, и остановился. Тогда один из нищих приблизился к нему, и хотя поза и жесты бедняка выражали просьбу, однако завязавшийся между ним и кавалером разговор указывал на весьма близкие отношения.
— Ну, мой друг, — сказал кавалер, — время не терпит. Вы решились?
— Да, — ответил нищий, — мой план готов: вот в том павильоне хранится вся столовая утварь, я проникну туда посредством вот этой вещицы. — Он показал лом, скрытый под его лохмотьями. — Затем, — продолжал он, — я открою шкаф, который стоит налево от входа, там находится домашняя аптека герцогини Орлеанской, в синей бутылочке лекарство, которое герцогиня постоянно принимает с тех пор, как вернулась из Англии, туда я и волью то, что приготовлено.
— Но можете ли Вы благополучно добраться до павильона? Теперь все люди на ногах, да и в павильоне живут.
— Я уже три дня изучаю все возможные обстоятельства. Запомните только следующее: постарайтесь, чтобы никто не подходил к водопаду, который падает в бассейн как раз позади павильона. Пока гости танцуют, я войду в павильон. Затем, если меня поймают, то я окажусь обыкновенным вором, но так как я на дурном счету, то Вы должны будете освободить меня.
— Это — уж не Ваша забота. Но каким же образом Ваше лекарство попадет к герцогине?
— Порошки, которые герцогиня принимает с цикорным настоем, — средство, предписанное ей доктором Гефлен. Она часто пьет этот настой, особенно во время празднеств. Я примешаю наше средство в этот настой.
— Так торопитесь и, когда все будет исполнено, постарайтесь известить меня!
Морель, скрывавшийся под видом нищего, исчез в кустах маленькой рощицы и через несколько секунд появился уже в парке, пробираясь по аллеям.
Наконец он достиг павильона и осторожно осмотрелся. Окна павильона были закрыты решетчатыми ставнями, укрепленными на железных болтах. Добраться до окон было довольно трудно, так как в стене почти не было выступов, но Морель заметил, что как раз около павильона протекал ручеек, через который был перекинут воздушный мостик, причем его перила почти касались стены павильона. Встав на эти перила, можно было достать до нижней стороны ставней.
Рассчитывая на то, что вся прислуга глазела на танцы, Морель решился попробовать проникнуть в павильон с этой стороны. Он только что поставил ногу на перила мостика, прислушиваясь к доносившейся издали музыке, как вдруг вблизи послышались голоса. Тогда Морель поспешно скрылся в кустах. В ту же минуту к мостику подошли мужчина и дама, разговаривавшие с большим жаром.
— Прочь, дерзкий наглец! — сказала дама, — как Вы смеете меня преследовать? Что Вам нужно от меня?
— К этому меня принуждают обстоятельства, — ответил мужчина. — Вы должны знать, что меня снова преследуют. Если меня опять схватят, уже некому будет защитить меня: мой заступник арестован благодаря Вам.
— Как Вы смеете!..
— Я знаю это: камердинер графа Лозена известил меня. Граф требует, чтобы я отомстил за него, но я отложу эту месть, если Вы обещаете заступиться за меня. Попробуйте отказаться, — и я заговорю! Книга находится в руках полиции, я докажу, что Вы с отравительницей Бренвилье завладели ею и что Ваш отец хранил рецепты страшных ядов. Пусть я сам погибну, но Ваши враги не станут дремать. Уже опять ходят слухи о новых отравлениях: дело, завещанное покойным Сэн-Круа, приносит свои плоды… Прекратите преследование против меня, чтобы мне больше не прятаться по разным норам! Я уеду из Парижа.
— Вы уже раз обещали мне это!
— Я не мог уехать, оставив здесь свои сокровища. Случая говорить с Вами мне не представлялось, я только сегодня мог проникнуть сюда благодаря этому переодеванию.
— Так хорошо же! Ваша беспримерная наглость создавала бы мне постоянно новые мучения, Вы всегда держали бы меня в своих проклятых руках, а такая жизнь хуже смерти. В моем высоком полете ничто не должно тянуть меня вниз, а Вы именно являетесь этим балластом. Поэтому слушайте: делайте, что Вам угодно, я рискну на борьбу с Вами. С этой минуты я употреблю все силы, чтобы засадить Вас в тюрьму. Я сильна, и одного моего слова будет достаточно, чтобы отравителя упрятали в Бастилию, и не успеете Вы рот раскрыть, как очутитесь заживо погребенным.
— Пусть будет так: поборемся!
— И начнем сию же минуту… Помогите! Разбойники! — закричала дама.
Мужчина бросился в кусты. Через несколько секунд на мостике появился высокий, сильный мужчина.
— Боже мой! Маркиза Монтеспан! — воскликнул он.
— Ах, это — Вы, господин Дегрэ! О, зачем не пришли Вы минутой раньше? Человек, который преследовал меня, был итальянский доктор Экзили!
— Экзили? — повторил Дегрэ, — значит, я не ошибся. Мне бросилась в глаза его фигура, и я пошел вслед за ним…
— Если Вы добудете мне итальянца, живого или мертвого, — сказала маркиза, — путь к высокому посту главного начальника парижской полиции будет открыт для Вас.
— Я сделаю все возможное, многоуважаемая маркиза, — ответил Дегрэ, провожая Монтеспан в людную часть парка.
— Великолепное открытие! — пробормотал Морель, прятавшийся под мостиком, — теперь я уверен в успехе.
Он прислушался. Через несколько минут кусты зашуршали, и темная фигура Экзили вышла на дорожку. Он был одет в костюм деревенского священника, что и дало ему возможность проникнуть в парк и смешаться с остальным обществом. Под длинной одеждой у него был спрятан кинжал.
Морель хотел одним махом убить двух зайцев. Он неожиданно выскочил на дорожку и громко сказал:
— Добрый вечер, доктор-отравитель!
Однако он лишь едва успел увернуться от удара ножом, кинжал Экзили прорезал воздух.
— Кто тут? — спросил доктор.
— Успокойтесь и приберегите свои удары: это — я, Морель, то есть друг.
Экзили отступил.
— Откуда ты явился? Что тебе нужно?
— У меня здесь дело, как и у Вас, — усмехнулся Морель, — и я все слышал, о чем Вы говорили с Монтеспан.
— Черт! Так погибни! — воскликнул Экзили, хватаясь за нож.
— Оставьте оружие, не то я позову на помощь, и за Вами начнется охота, как за зверем в лесу.
— Ты! Ты! Ведь ты осужден! Сам берегись!
— Да, я осужден, но если помогу маркизе Монтеспан поймать доктора Экзили, то не погибну, а наоборот буду совершенно свободен. Поняли?
Экзили гневно махнул рукой.
— Доктор, Вы погубили меня. Теперь Вам нужен товарищ: тайный союз на улице Бернардинов более не существует, члены этого сообщества отрекаются от Вас… Итак, возьмите меня в сотоварищи! Я варю снадобья почти так же хорошо, как и Вы, будем вместе работать. Желаете? А цирюльник Лавьенн будет в нашем союзе третьим. Люди высоко стоящие нуждаются в нас.
Экзили с угрожающим жестом поднял руку.
— Берегись, скотина, мешаться в мое ремесло! Берегись употреблять наследие Сэн-Круа! Помни, если ты еще раз попадешься мне, — ты пропадешь. Это великолепно! Ты навязываешься мне, мне, художнику своего дела? Да я раздавлю тебя, червяк! Твоя жизнь служит мне защитой: пока ты жив, я всегда могу доказать, что ты пускаешь в дело страшную науку, чтобы составлять яды и распространять погибель среди человечества.
— Берегитесь, хвастун! — воскликнул Морель, — еще каких-нибудь минут пять назад Вас искал здесь Дегрэ, которому маркиза Монтеспан обещала большую награду, если он захватит доктора-отравителя. Мы с Вами оба в немилости в Шателэ, я так же близок к Гревской площади, как и доктор Экзили.
Итальянец пробормотал какое-то проклятие и скрылся в кустах.
— Вот и еще одного поймал, — засмеялся Морель, — теперь за дело! — Он влез на перила. — Если все обойдется счастливо, вина падет на итальянца: его здесь видели, значит, он и есть убийца.
Засунув лом в щель ставней, он осторожно начал свою работу. Скоро они распахнулись, и он мог добраться до подоконника. Стекла упали со звоном, он прислушался, сжимая в кулаке тяжелый лом. Очевидно никто не слышал его. Он одним прыжком очутился в комнате и притворил за собой ставни.
Через мгновение из кустов вышел человек.
— Черт возьми! — пробормотал он, — кажется, я ясно слышал звон разбитого стекла, тут что-то неладное.
Человек вынул пистолет, но кругом все было тихо, и он вернулся в парк.
Морель воспользовался этим временем, чтобы вернуться тем же путем. Он погасил фонарь и выскочил из окна на мостик, но человек с пистолетом был по-видимому недалеко, так как в ту же минуту очутился возле него.
— Эй, сюда! Воры! — закричал он и выстрелил. — Морель! — вскрикнул он, узнав разбойника при вспышке выстрела, но бродяга бросился бежать через лужайку, и, хотя стрелявший — это был Дегрэ — погнался за ним, Морель успел скрыться в густой изгороди.
Выстрел и крики Дегрэ привлекли людей, слуги бросились в павильон. Ставень на окне оказался оторван, стекла разбиты, несколько стульев было перевернуто, дверца одного шкафа открыта. Оказалось, что пропало несколько серебряных предметов, а в открытом шкафу находилась только домашняя аптека.
— Это был этот мерзавец Морель, — сказал Дегрэ, — он опять орудует вместе с Экзили, иначе с чего бы им вместе появиться в Сэн-Клу?

* * *

День, наступивший после шумного праздника, Генриетта Орлеанская посвятила прогулкам по парку в обществе своей подруги де Верг. Герцогиня была очень бледна.
— Это — последствие вчерашних волнений, — сказала де Верг.
Дамы болтали о том, как прекрасен мир, как много в нем радостей.
— Но ведь я несчастлива, — сказала герцогиня, прислоняясь к плечу своей подруги, и в ее глазах сверкнули слезы.
Де Верг постаралась рассеять мрачные мысли Генриетты.
— Посмотрите-ка, — сказала вдруг герцогиня, — что это там мелькает? Какой-то белый образ? Стойте! Вот он пропал…
— Пойдемте в замок, Ваша светлость, Вы взволнованы, Вы больны.
Герцогиня позволила увести себя в комнаты. Чтобы развлечь ее, ее уговорили отправиться в нижний этаж, где английский художник писал портрет с герцога Орлеанского. Герцогиня горько улыбнулась, а потом вдруг сказала:
— Мадам де Верг, принесите мне стакан цикорного настоя.
Настой принесли. Герцогиня поднесла стакан к губам и быстро выпила. Проглотив последние капли, она тяжело вздохнула.
— Боже мой! Боже мой! — прошептала она, и как бы от прикосновения волшебной палочки ее лицо вдруг страшно изменилось: она побледнела, задрожала и, казалось, вдруг постарела на десять лет. — Помогите!.. Умираю! — вскрикнула она, падая.
Ее положили на постель, позвали врача, он сомнительно пожал плечами. Нарочные полетели в Париж и в Версаль. По всему замку раздавались вопли:
— Герцогиня умирает!
Смертельный ужас овладел герцогом Орлеанским, он бросился на колени у постели своей супруги.
— О, Вы никогда не любили меня! — простонала страдалица. Ее губы дрожали, глаза закатились, на лице выступил пот.
Доктора Гефлен и Фагон нашли симптомы крайне подозрительными. Явился третий врач, Эспри, все трое решили, что герцогиня Орлеанская отравлена.
‘Отравлена’… ‘Отравлена’… Эти слова встретили короля, примчавшегося из Парижа. Людовик задрожал, едва мог подняться по лестнице замка и боязливо прошел через ряд покоев. В комнате больной собрались ее муж-герцог, госпожа де Верг, де Лафайетт и врачи. Вслед за королем явились королева и маркиза Монтеспан.
С ужасом смотрел Людовик на лицо герцогини Генриетты, еще несколько часов тому назад такое прекрасное, теперь все оно покрылось глубокими морщинами, как будто эта прелестная женщина страдала уже много-много лет, кожа приняла зеленоватый оттенок, рот открылся, зубы страшно обнажились, все тело тряслось от озноба.
Король знаком подозвал доктора Эспри.
— Приказываю Вам ответить истинную правду — сказал он, — есть ли надежда?
— Нет, государь, — ответил Эспри, — пульс уже почти не бьется, конечности похолодели. Это — воля Божия. Герцогиня должна приготовиться: через несколько часов она переселится в иной мир.
Король приблизился к постели. Он любил Генриетту Орлеанскую, это было известно всему свету, но в этот миг он говорил только о потребностях души. Герцогиня была в полном сознании, она только от времени до времени забывалась на несколько минут. Наконец к постели приблизился маршал Граммон, она протянула ему влажную руку и прошептала:
— Прощайте, маршал! Вы теряете доброго друга.
— О, возможно ли? — рыдая, ответил маршал.
— Да, герцог, никто уже не спасет меня: я отравлена, меня убила человеческая злоба!
Король слышал эти слова, и у него мелькнула мысль, что, может быть, умирающая намеренно подчеркнула их. Он встал. Против него на низком табурете сидел его брат, Филипп Орлеанский. Большие глаза Людовика устремились на герцога, его проницательный взгляд и спрашивал, и грозил, но Филипп Орлеанский выдержал его.
Врачи испробовали всевозможные средства, однако все было напрасно. Королевская чета со слезами покинула комнату, Людовик поцеловал руку умирающей, еще так недавно оказавшей ему последнюю важную услугу.
Явился Кондон, духовник герцогини, и все вышли из комнаты. Генриетта исповедалась и причастилась. Потом ее соборовали, а затем она простилась со всеми. Ее глаза, созданные для того, чтобы очаровывать, в последний раз вспыхнули ярким светом, потом полузакрылись, и легкий хрип возвестил приближение смерти. Герцогиня крепко сжала распятие, которое все время держала в руках, и прижала его к холодным губам. Через минуту оно выпало из ее рук. Еще несколько конвульсивных движений, — затем наступил покой. Стройные члены вытянулись, что-то дрогнуло около прелестного рта… Генриетта Орлеанская перестала существовать.
Когда Людовик получил известие о кончине герцогини, он сказал маркизе Монтеспан:
— Яды опять пожирают свои жертвы, я велю произвести самое строгое расследование.
— Государь, итальянец был в Сэн-Клу, — прошептала маркиза, — я встретила его вечером, перед кончиной герцогини. Прикажите же арестовать товарища графа де Лозен.
Людовик вздрогнул.
— О, разумеется! Но если итальянец откроет какие-нибудь тайны? Если он… — король запнулся, — если он назовет лиц, причастных к смерти герцогини? Лиц, которые…
Король тщетно подыскивал слова.
— Поэтому-то, государь, итальянец и должен быть схвачен верными людьми, умеющими молчать. Не должно быть ни допроса, ни суда. Воспользуйтесь своей властью, государь, и пусть отравитель погибнет в Бастилии. Люди получше итальянца кончали свою жизнь в стенах мрачных казематов без суда! Зачем же щадить отравителя, который, может быть, навлечет несчастье еще и на других?
Король тяжело вздохнул.
— Вы говорите очень рассудительно, ясно и в моих интересах. Я прикажу схватить доктора Экзили, он должен исчезнуть с лица земли. Но также необходимо уничтожить лицо, причинившее все это зло, надо извлечь маркизу Бренвилье из стен монастыря, она наследовала это страшное искусство. Ах! — горестно воскликнул он, — если бы я только знал наверное! Если бы я мог со спокойным сердцем сказать: ‘Мой брат, герцог Орлеанский, неповинен в смерти своей супруги!’. Я помиловал бы участника в убийстве, если бы он дал мне эту уверенность!
— Позовите сержанта Дегрэ, государь, — посоветовала маркиза Монтеспан.
Людовик приказал дежурному камергеру послать за Дегрэ. Незадолго до того, как за ним пришли, видели, что в его квартире была дама под густой вуалью, но до этого никому не было дела, у сержанта были сношения с самым разнообразным народом. Закутанная дама была маркиза Монтеспан, в точности объяснившая сержанту, что он должен был доложить своему королю.

XIX
Колодец Плутона

Смерть герцогини Орлеанской не преминула возбудить страшное волнение. Король совещался с Манго, ла Рейни и министром полиции: они даже призывали Дегрэ. Парижане надеялись, что смерть герцогини повлечет за собой важные открытия. Король приказал провести сержанта Дегрэ к себе в кабинет и узнал от него, что маркиза Монтеспан не ошиблась: итальянец действительно был в саду Сэн-Клу. Для короля важнее всего было узнать: виновен ли его брат в отравлении герцогини, или невиновен? Всякого скандала следовало избежать.
Аптекарь Гюи Симон, стоявший во главе испытательной комиссии, исследовал цикорный настой, а затем и содержимое синей стеклянной бутылочки: в ней найден был сильный яд, аналогичный с препаратами, найденными в лаборатории Сэн-Круа. Затем явился Дегрэ со своими наблюдениями, и в результате у комиссии не осталось сомнения, что тщательно разыскиваемый Морель, бывший член страшного союза отравителей, влил отраву в принадлежавший герцогине флакон. Но казалось невероятным, чтобы этот мошенник действовал по собственному побуждению. При этом явились два вопроса: 1) кто поручил Морелю привести в исполнение ужасный план и 2) насколько был замешан в дело Экзили?
Ответ на второй вопрос возбуждал лишь любопытство короля: перед разоблачением первого вопроса он дрожал. Если судьи примутся за него, страшное открытие, которого так боялся король, уже перестанет быть тайной. Среди потомков Людовика Святого окажется отравитель, а потому итальянца следовало устранить. Дегрэ получил приказ во что бы то ни стало найти его и отправить в Бастилию, Мореля считали только орудием в чужих руках.
Маркиза Монтеспан со страхом следила за действиями сержанта, который должен был передать в ее руки опасного противника. Но итальянец, очевидно, прибег к помощи таинственных сил, так как все попытки найти его оставались тщетными. Маркиза Монтеспан делила свое время между своими придворными обязанностями и совещаниями с Дегрэ, который сообщил ей очень важную новость: однажды вечером к отцам иезуитам явился человек, желавший говорить с отцом Лашэз. Так как отца Лашэза не было в это время в монастыре, то незнакомец просил немедленно уведомить его, когда патер вернется из путешествия, говоря, что должен сделать святому отцу важные сообщения. Если Экзили хотел каяться перед иезуитом и при этом разоблачить тайны маркизы, то это создавало для нее огромную опасность. Отцы иезуиты и без того не одобряли связи короля с маркизой, и сообщения итальянца давали им в руки страшное оружие. Итальянец был опасен: он должен был быть вычеркнутым если не из списка живых, то, во всяком случае, из списка находящихся на свободе.
Дегрэ удвоил свои старания. Зная, что его преследуют, Экзили старался приобрести расположение членов общества Розианум, но оно закрыло перед ним свои двери. Бежать из Парижа итальянец не решался, так как на большой дороге оказался бы в еще большей опасности, чем в Париже, где он скрывался в каменоломнях Монружа, среди всевозможных отбросов человечества. Здесь доктор слыл за колдуна и на него смотрели как на начальника.
Такая жизнь, наконец, надоела Экзили, он решил торговаться, рискнуть на борьбу и написал маркизе Монтеспан, что намерен скомпрометировать ее своими признаниями, если она не избавит его от преследований. Это письмо Экзили, пользуясь ночным мраком, сам отнес в дом маркизы.
На обратном пути он заметил двоих мужчин, которые явно преследовали его. Экзили чувствовал, что ему грозит страшная опасность: он бросился на улицу Турнон, надеясь здесь ускользнуть от преследования. Но у него был еще один тайный враг — Морель. Подслушав в Сэн-Клу еще одну тайну, он пожелал сделаться сотоварищем и сотрудником доктора, но гордый итальянец оттолкнул мелкого разбойника. Тогда Морель подумал, что если он устранит доктора со своего пути, то сам он останется единственным обладателем тайны маркизы Монтеспан. История книги была известна ему, а отношения дочери Мортемара к отравительнице Бренвилье давали ему возможность воспользоваться своим положением. Морель с довольным видом потирал свои толстые руки. Только бы устранить доктора, явиться в глазах маркизы ее избавителем, добиться этим путем ее покровительства, а в случае надобности — пригрозить ей разоблачением ее тайны. Все это могло удасться.
Морель следил за доктором во тьме каменоломен, крался за ним по улицам. Отравитель уже два раза старался проникнуть в дом Гюэ, но дверь, ведущая в лабораторию, была заперта.
Заметив, что доктора преследуют по пятам два человека, Морель стал неотступно следовать за ним, неслышно крадясь, подобно змее. Он составил ужасный план. Разбойник боялся итальянца: какой-то суеверный страх мешал ему поднять на отравителя руку. Он считал его завороженным: Экзили даже яды не приносили вреда. Но Морель с молодых лет помнил, каким способом можно убить оборотня.
Красноватый огонек освещал извилистые выступы сводов из песчаника, образующих вход в каменоломни со стороны улицы Лагарн. Этот свет мерцал из потайного фонаря Мореля. Негодяй принес с собой инструменты: пилу, молоток и топор. То, над чем он работал, походило на круглую крышку, сделанную из четырех досок, слабо скрепленных вместе. Когда этот предмет был готов, Морель подошел к одному месту в грунте и направил фонарь на черную бездну, зиявшую из глубины. Ее края были обнесены низкой стенкой из известкового камня, но ловкая рука удалила большую часть камней. Эта глубокая пропасть была известна под именем ‘Плутонова колодца’ и вела в одну из тех подземных галерей, о существовании которых знали только обитатели каменоломен. Чтобы предохранить проходивших по этой дороге от падения, над ямой было положено нечто вроде крышки, а сверху были еще навалены груды камней. Целью ночной работы Мореля было удалить предохранительные камни и крышку. Вместо них он положил легкие доски, прикрыл их песком и мелкими камнями. Довольно было некоторого давления, чтобы доски обрушились.
‘Колодец Плутона’ находился в главном проходе, как раз в том месте, где с ним перекрещивались ходы из двух других улиц. Идя с улицы Турнон или с площади Мобер нельзя было проникнуть в каменоломни иначе, как через ‘Колодец’.
Заметив своих преследователей, Экзили свернул на улицу Турнон. Он с ужасом увидел, что на его пути были расставлены люди, очевидно, сторожившие его, но он сумел избежать их, так как знал обходы и отверстия, которые помогли ему скрыться от преследователей. Страшно запыхавшись, добежал он до входа в каменоломни со стороны улицы Турнон. Морель уже явился сюда кратчайшим путем и ждал, притаившись в темноте. Он ждал недолго: из мрака появилась высокая фигура доктора. Очевидно, он хорошо знал дорогу, потому что двигался очень уверенно.
Вдруг кто-то загородил ему путь. Экзили в ужасе отшатнулся и крикнул:
— Кто тут?
— Наконец-то Вы попались мне! — воскликнул Морель. — Вас преследуют по пятам? Отлично! Так и я что-нибудь заработаю. Стойте!
— Кто Вы, мошенник? — спросил Экзили, напрягая зрение, чтобы разглядеть что-нибудь в темноте.
— Я — Морель! — заревел бандит. — Морель, которого Вы не пожелали удостоить сотовариществом. Теперь мы с Вами вместе умрем на Гревской площади!
— Пропусти меня, Морель, — пропыхтел доктор, — ты с ума сошел? Пропусти меня, и я разделю с тобой свои сокровища!
— Ха, ха, ха! Да где же Ваши сокровища?
— Они хорошо припрятаны в правой галерее, под домом старика Гюэ. Я поделюсь с тобой, но пропусти меня скорее!
— Хорошо, я верю Вам! Но от Вас не уйду, Вы бежите вместе со мной, я не отпущу Вас!
— Эй! — крикнул голос извне, — дайте сюда факелы! Галерея расширяется!
— Они идут! Скорее свернем направо! — воскликнул Экзили.
Морель торжествовал.
— Так вперед! — крикнул он и потащил доктора в боковую галерею.
Только они свернули в нее, как вдали уже показались факелы преследователей.
— Вот они! — закричал один из них, — я видел две фигуры.
Морель и Экзили спешили к выходу с улицы Лагарн. Доктор стремился навстречу своей погибели.
— Я не совсем понимаю, где мы! — простонал он.
— Я хорошо знаю дорогу, положитесь на меня, — ответил Морель, увлекая его дальше.
Они приблизились к главному перекрестку дорог и здесь споткнулись о камень. Это был признак, что ‘Колодец Плутона’ близко: камень положил на дорогу сам Морель. Кругом царила полная тьма.
— Пойдем ощупью вдоль стен, пока не дойдем до поворота на улицу Пуайе, — предложил Морель, — там мы спрячемся в углублении и пропустим полицейских мимо себя.
Он наткнулся на второй камень. Экзили подписал свой приговор, выдав место, где хранились его богатства, и жадность Мореля не позволила ему хотя бы на минуту подумать о спасении Экзили. Под ноги бандиту подвернулся третий камень.
— Теперь направо… еще четыре шага, и тогда попробуй прибегнуть к своему дьявольскому искусству, — пробормотал про себя Морель и потащил за собой доктора.
Тот споткнулся о кучу камней, переступил через них… Раздался треск, потом страшный крик, который замер в глубине, потом всплеск воды.
Морель спрятался за выступом известковой глыбы, потому что уже слышал голоса преследователей.
‘Они не могли бы так быстро следовать за нами, если бы у них не было проводника, — подумал Морель.
Он не ошибся: впереди всех, высоко подняв кверху факел, шел бродяга в лохмотьях. За ним следовало несколько человек, и впереди всех — Дегрэ.
— Куда они пропали? — воскликнул сержант.
В эту минуту до ушей полицейских донесся страшный вопль, казалось, исходивший из глубины.
— Слышите? — сказал Дегрэ, — что это такое?
— Алло! — закричали полицейские, наклоняя факелы к земле, — осторожнее, не упадите: здесь яма.
Дегрэ взял факел и приблизился к краю пропасти, из глубины которой все громче, все настойчивее неслись вопли о помощи. Сержант нагнулся, насколько мог, его товарищи обступили края провала.
— Туда упал человек, — с ужасом сказал Дегрэ.
При свете факелов, они заметили в глубине водную поверхность, на которой двигался какой-то предмет.
— Это — Экзили! — закричал сержант.
— Да, я! Спасите меня, ради Бога! — прозвучал из глубины голос доктора.
— Нет ли у кого с собой веревки? — спросил Дегрэ.
Но веревки ни у кого не нашлось.
Голос итальянца становился все слабее, движения — все судорожнее. Он высовывался из воды, и слышно было, как его руки хватались за мокрый камень, он вертелся и плавал в тесной луже, подобно огромной ящерице.
— Спасите! Спасите!! — кричал он пронзительным голосом, от которого дрожали каменные стены колодца. — Морель сбросил меня сюда! Найдите его!
— Мошенник прячется где-нибудь поблизости! — сказал Дегрэ, — это, наверное, он уничтожил ограждение колодца: смотрите, оно все разломано.
— Спасите! Спасите! — раздался из бездны новый вопль.
Дегрэ снова наклонился над пропастью с факелом в руке.
— Это невозможно! — крикнул он глухим голосом, — у нас нет веревок. Отправляйтесь на тот свет, доктор, и, если можете, сделайте это с усердной молитвой…
Он увидел, как черная фигура в глубине поднялась над тинистой водой и судорожно подпрыгнула кверху, но тотчас же бессильно упала, раздался вопль, в котором уже не было ничего человеческого, послышался легкий всплеск и затем настала тишина.
— Он отправился к дьяволу, — спокойно сказал Дегрэ.
Полицейские двинулись дальше, направляясь к улице Пуайе.
— Сержант, — прошептал бродяга, руководивший сыщиками, — велите-ка людям идти вперед: я тут кое-что заметил.
Дегрэ остановился и сказал полицейским:
— Идите дальше, только осторожнее!
Как раз за его спиной возвышалась каменная глыба.
— Поверните назад! Скорее! — шепнул ему бродяга, направляя свет факела в сторону глыбы.
В ту же минуту из-за камня выскочил человек, но сержант поймал его в свои мощные объятия.
— Эй, свету сюда! Люди! — закричал Дегрэ. — Эге-ге! Да это, кажется, господин Морель?
Морель до крови закусил губы и бросил яростный взгляд на предавшего его бродягу.
— Тем, что Вам удалось поймать меня, Вы обязаны не своему искусству, а этому предателю, Красному Шарлю, — сказал он, — он уже отправил на виселицу семь или восемь бравых молодцов.
— Ты будешь девятым, сыночек, — пошутил Дегрэ, — скрутите его!
Морель без всякого сопротивления дал связать себя.
— Это ты спровадил на тот свет итальянца? — спросил сержант.
— Да, я.
— Ты оказался немилосерднее любого палача.
— Он заслужил это, — ответил Морель, не двигаясь с места. — Господин Дегрэ, велите Вашим людям отойти: мне надо сказать Вам пару очень важных слов.
Дегрэ, с пистолетом в руке, приблизился к Морелю.
— Послушайте, — прошептал разбойник, — прежде чем Вы спрячете меня в Консьержери, доставьте мне случай видеться с маркизой Монтеспан, это будет Вам выгодно.
Дегрэ остолбенел.
— Что это значит?!
— Вы уж только сделайте это, — с невозмутимым спокойствием продолжал Морель, — говорю Вам, что это будет для Вас очень выгодно. Я убил итальянца, и это должно быть для маркизы очень приятно. Я могу дать сведения относительно смерти герцогини Орлеанской, а это приведет в некоторое сомнение тех господ, которые мучат добрых жителей Парижа. Наконец — подойдите-ка поближе, мосье Дегрэ! — наконец я могу рассказать маркизе историю одной проклятой книги… Скажите ей это, ведь я был сотоварищем Сэн-Круа и маркизы Бренвилье. Сверх всего этого сообщите маркизе, что я прятался под мостом в парке Сэн-Клу, когда она беседовала с Экзили, которого я столкнул в колодец, за что заслуживаю благодарности маркизы. И еще передайте ей, что я буду говорить на суде очень громко и откровенно, но, что если вздумают замуровать меня куда-нибудь подальше, то это ни к чему не приведет, так как я принял меры чтобы известные вещи все-таки дошли до сведения людей.
Дегрэ молча выслушал его. Он гневно топнул ногой, когда понял, что добыча, достойная рук палача, по-видимому, избегнет их. Сержант видел, что мошенник не лжет, и, крепко сжимая его руку, сказал:
— Молчи!
Полицейские теснее сомкнулись вокруг Мореля и молча оставили каменоломни.

XX
Сам король допрашивает преступника

Из задних ворот Консьержери выехал закрытый экипаж и направился к Орлеанскому дворцу. Когда он подъехал, из него вышли мужчина и дама. Отворив калитку в стене, дама простилась со своим спутником.
— Благодарю Вас, Дегрэ, — сказала она, — я никогда не забываю своих друзей, как и своих врагов. Как только допрос кончится, Вы немедленно дадите мне знать.
— Не беспокойтесь ни о чем, многоуважаемая маркиза!.. Я — свидетель, а я действую в Ваших видах.
Маркиза Монтеспан проскользнула в сад, а сержант вернулся к ожидавшей его наемной карете. Над стенами парка завывал холодный осенний ветер, часы пробили одиннадцать часов ночи.
— Черт возьми! Уже пора! — пробормотал сержант. — Скорее назад, в Консьержери! — крикнул он кучеру.
В эту ночь окна рабочего кабинета Людовика XIV были освещены. Стража, стоявшая на террасе Лувра, видела огонь.
— Сегодня король поздно работает, — сказал один из часовых.
— Скоро объявят войну, — ответил другой, — значит, много дела.
В это время раздался стук колес и подъехал экипаж, сопровождаемый двумя конными стрелками.
Часовые гвардейцы наклонились над парапетом террасы, свесившись, как могли дальше, и увидели, что стрелки спешились, привязали своих лошадей позади экипажа и обнажили палаши. Из кареты вышло двое мужчин, один из которых был по-видимому связан и вошли в ворота со стороны улицы Орти. Их встретил д’Артаньян.
Они прошли через несколько дворов и слабо освещенных коридоров, поднялись и спустились по нескольким лестницам и, наконец, достигли приемной короля. Здесь к ним присоединились еще два мушкетера, после чего все они вошли в ярко освещенную комнату, роскошно убранную книжными шкафами, картинами и бюстами. У окна стоял огромный письменный стол, заваленный бумагами. На мраморных столиках горели лампы.
Два мушкетера поместились с обеих сторон двери, ведшей в спальню Людовика, стрелки с палашами наголо поместились сзади связанного человека, рядом с которым стоял Дегрэ, с другой его стороны, в нескольких шагах расстояния, остановился д’Артаньян, с обнаженной шпагой в руке.
Все молчали. Наконец в спальне послышались голоса, портьера быстро распахнулась, и на пороге показался Людовик в сопровождении двух кавалеров: герцога де Лонгевиль и кавалера де Тильядэ.
Дегрэ слегка толкнул Мореля, так что пленник выступил вперед. Его лицо приняло выражение непобедимого упорства, но, когда король устремил на него свои сверкающие взоры, преступник боязливо потупился.
В продолжение нескольких секунд король молча рассматривал его, как будто хотел привыкнуть к его виду, а потом сказал повелительным голосом:
— Посмотри на меня!
Морель испуганно поднял голову.
— Можешь надеяться, что я подарю тебе твою жалкую жизнь, если ты будешь вполне искренним.
Морель вздохнул свободнее, и по его отвратительному лицу скользнула улыбка торжества.
— Государь, — ответил он, — я буду говорить сущую правду.
— Помни свое обещание! Твое преступление доказано. От тебя зависит выйти из этого замка живым или мертвым.
Вся наглость Мореля вернулась к нему.
— После слова, данного мне Вами, Ваше величество, я был бы круглым дураком, если бы вздумал лгать, — сказал он.
— Хорошо, отвечай же! Герцогиня умерла от отравы?
Наступила мертвая тишина, все затаили дыхание.
— Да, государь, — твердым голосом ответил Морель.
— Кто отравил ее?
— Маркиз д’Эффиа и я.
Король не мог удержаться от дрожи ужаса.
— Кто дал тебе это страшное поручение и откуда ты добыл яд?
— Главное лицо во всем этом деле — шевалье де Лоррэн, это он подкупил меня. Яд я составил сам: я был сотоварищем Сэн-Круа, Экзили и маркизы Бренвилье, учителей черной науки. Рецепты ядов я получил от Экзили, который узнал их из одной книги, неизвестно, каким путем попавшей в его руки.
— Знаю, — сказал король.
— Приготовленный мной яд я подмешал в то лекарство, которое употребляла герцогиня Орлеанская.
Лицо Дегрэ выразило известное удовлетворение. До сих пор он все время держал наготове кортик, и, если бы Морель вздумал проболтаться, он всадил бы ему нож в спину. Король молчал, как будто собираясь с силами для нового вопроса, и его голос дрожал, когда он спросил:
— Мой брат… знал ли мой брат об этом заговоре?
— Нет, государь.
— Можешь ли ты поклясться в этом на Святых Дарах?
— Хоть моя клятва и немногого стоит, но клянусь Всемогущим Богом, которого мы прогневили, что его высочество герцог Филипп Орлеанский не знает этой тайны. Он выдал бы нас и всех истребил бы.
— О, я снова дышу свободно! — радостно воскликнул король. — Это — все, что я хотел узнать, несчастный, — обратился он к Морелю, — дарю тебе твою жалкую, постыдную жизнь, но через сорок восемь часов ты должен уже быть за пределами Франции. Если тебя после этого когда-либо встретят здесь, — час твой пробьет. Вон!
Стрелки увели преступника.
— Чуть-чуть не попал на Гревскую площадь, — прошептал он уходя, — теперь надо навестить каменоломни.
— Беру с Вас всех слово, что обо всем, что здесь произошло, Вы будете хранить ненарушимое молчание, — сказал король, обращаясь ко всем присутствовавшим. — Дегрэ, останьтесь здесь! А Вам, господа, — спокойной ночи!
— Вот мое собственноручное письмо к совету шестидесяти в Льеже, — обратился король к сержанту, когда они остались вдвоем, — хотя третьего дня последовало объявление войны Голландии, но, несмотря на враждебные отношения, голландские власти все-таки не станут укрывать убийцу. В этом письме я требую выдачи отравительницы, маркизы Бренвилье. Исполните мое поручение. Маркиза должна быть арестована, иначе отравления никогда не прекратятся.

XXI
Аббат Сэн-Жеран

Наступила весна. Маркиза Бренвилье сидела на каменной скамье, недалеко от крытой галереи, окружавшей церковь монастыря св. Бригитты, близ Люттиха (Льежа). Деревья и кусты были уже покрыты густой зеленью.
С тех пор, как Мария доверилась защите монахинь, она жила, как послушница, проходящая искус, щедрые благодеяния, которые она оказывала монастырю, гарантировали ей духовную благосклонность добрых инокинь. Живя далеко от большого света с его бурным водоворотом, будучи заняты лишь спасением своих душ, монахини слышали только краткие и очень неопределенные вести о тех событиях, которые заставили их любимицу бежать из Франции. Одним из главных правил монастыря было оказывать покровительство просящим помощи. Хотя в монастырь и проникла весть об ужасных событиях в Париже, все же настоятельница его не могла отказать маркизе в приюте. Это была женщина властная и сильная, что было очень важно ввиду католического состава соборного капитула города Люттиха.
Монастырь св. Бригитты был священным местом, и на того, кто рискнул бы дерзко вмешаться в дела этого святилища, посыпались бы со всех сторон нарекания. На этом и были основаны надежды маркизы. Кроме того она знала, что в воздухе висела война, и это еще более укрепляло ее уверенность. Она с величайшей покорностью исполняла все обязанности белицы и посвятила себя уходу за больными, получавшими медицинскую помощь в госпитале при монастыре. Однако монахини удивлялись той холодности, которую настоятельница выказывала маркизе. Она, очевидно, узнала, какая вина тяготела на Марии Бренвилье.
Тогда маркиза покаялась. Она чувствовала, что в кругу набожных монахинь является тягостной гостьей, но боязнь за собственную безопасность принуждала ее оставаться в монастыре. Сострадательные взгляды монахинь, которыми они старались ободрить ее во время ее тяжелой работы в госпитале, все-таки до некоторой степени утешали ее. Скоро слава об умении маркизы ходить за больными проникла и за стены монастыря, и это несколько успокоило совесть настоятельницы, упрекавшую ее за то, что она держала у себя великую грешницу. Свободное от своих трудов время Мария Бренвилье одиноко проводила в монастырском саду и, сидя на скамье, думала о будущем, о страшном прошлом, о невозвратных временах. Во время своих тайных прогулок вне стен монастыря, которые она, тщательно закутанная, предпринимала иногда по вечерам, она узнала о том, что происходило в Париже и, когда ей стало известно, что Атенаиса Монтеспан счастливо достигла высшей точки своего опасного пути, она заплакала от гнева, сравнивая ее судьбу со своей. Ей самой не удались ее дерзкие планы, она не смогла достигнуть того, к чему стремилась, хотя для этого решилась даже на преступления. В минуты таких размышлений, воспоминания о былых победах, о временах, когда за ней ухаживали и восхищались ею, — пробуждались в маркизе с новой силой, являясь для нее настоящим мучением. Перед ней вставали образы ее обожателей, она видела перед собой Камилла Териа и Сэн-Круа, и пламя чувственности снова загоралось в ней, огненная струя пробегала по жилам. Она, до последней капли испившая чашу наслаждений, не знавшая преград своим стремлениям, бывшая в состоянии, обнимая своего любовника, вместе с ним приготовлять смертоносные яды, — должна была похоронить себя в стенах монастыря! Неудовлетворенная страсть терзала Марию. Набожное пение, каждый день одно и то же, да постоянные молитвы, — вот что служило развлечением женщине, привыкшей к шумным празднествам, находившей отдохновение в таинственных работах над изготовлением ядов. По ночам ею овладевало страшное возбуждение, она под влиянием своей прежней болезни — лунатизма, убегала из своей кельи, и скоро набожные монахини стали считать ее несчастным существом, которым завладел дьявол и о спасении которого они должны молить небо.
В тот вечер, когда Мария Бренвилье, погруженная в глубокую задумчивость, одиноко сидела в монастырском саду, — в городские ворота, ведущие от так называемого ‘старого дворца’, вошел какой-то человек и, избегая тех домов, откуда слышались шум и говор рабочего люда, поспешно углубился в темную улицу св. Фомы и исчез там в одном из закоптелых домов, сооруженных здесь еще в четырнадцатом веке, а потому отличавшихся узкими дворами, грязными стенами и вообще неопрятным видом.
Над воротами дома висела полуразвалившаяся вывеска с изображением льва, держащего в лапах знамя, и с надписью: ‘Фландрский лев’.
Человек поднялся по плохой лестнице, отворил дверь в свою комнату, потом открыл окно и выглянул во двор. У ручья, засоренного кухонными отбросами, на деревянной скамье, сидело двое мужчин. Они были одеты как извозчики и курили длинные трубки. Человек, смотревший из окна, подал этим людям незаметный знак, после чего они поднялись со скамейки и появились в его комнате. Он запер дверь.
— Ну, у меня все готово, — сказал он, вынимая из кармана какую-то бумагу, — мы только в том случае можем схватить ее, если она выйдет за ворота монастыря. Совет шестидесяти обошелся со мной очень хорошо, но мы должны выманить ее из монастырских стен.
— Гм, — проворчал один из мужчин, — она прибегнет к помощи дьявола и улизнет.
— Предоставьте это дело мне, Сиар! Мне надо посчитаться с ней, а ведь я тоже — не дурак! Будьте наготове! Сегодня вечером я поведу первую атаку. Вы знаете порядок: Сиар идет впереди, за ним Барбье, потом Ролла… А где же он?
— Сидит за кружкой пива.
— Ах, черт возьми! Этот пьяница испортит нам всю музыку! Ну, а Лавиолетт у Вас под рукой?
— Разумеется! Вчера и сегодня он рано утром показывал нам дорогу, мы теперь все тут прекрасно знаем. Мы даже нашли и выбрали себе кусты, в которых будем прятаться.
— Отлично! Ну, теперь слушайте: не теряйте бодрости, если придется три-четыре раза просидеть там даром. Возьмите с собой пистолеты и ножи: они могут понадобиться. Идите вслед за мной, отдельно друг от друга, не менее, как на сорок шагов расстояния, поняли? Как только выйдем из ворот, я сверну в лес, налево, Вы будете держаться правой стороны.
Когда его сообщники ушли, Дегрэ (читатель, конечно, узнал его), открыл свой сундук и вынул из него черный камзол, панталоны, чулки и башмаки того же цвета, затем круглую шляпу и шейную косынку. Переодевшись в вынутое платье, он явился в костюме аббата.
— Ах, черт возьми! — рассмеялся он, — я и в самом деле мог бы сойти за какого-нибудь монсиньора, за этакого бедного малого, которого за долги выставили из гвардейского полка, вследствие чего ему пришлось одеть сутану.
Он сунул в карманы пару пистолетов и вышел из комнаты.
На каменной скамейке у гостиницы сидело четверо мужчин. Когда Дегрэ прошел мимо них и завернул на улицу, один из них поднялся и последовал за ним, потом ушел второй, третий, четвертый. Они держались друг от друга на известном расстоянии. За городскими воротами они разделились: Дегрэ шел по правой стороне лесной дороги, четверо его товарищей — по левой.
Войдя в кусты, они сняли свои блузы и надели круглые шляпы.
Уже смеркалось и дорога, пересекавшая лес, была почти пустынна. Дегрэ долго ждал возможности приблизиться к своей жертве. Прошли месяцы, прежде чем он смог привести в исполнение приказ короля, потому что волнения, вызванные в Нидерландах объявлением войны, были слишком сильны.
Риск и теперь еще был очень велик, но маркиза Монтеспан торопила сержанта, впереди его ждала блестящая награда, — и он рискнул. Первая часть его предприятия увенчалась успехом. Когда он под секретом показал люттихским властям документы, относившиеся к процессу отравителей, и собственноручное письмо короля, никто и не подумал укрывать преступницу.
Препятствие представлял только монастырь. Тогда Дегрэ решился прибегнуть к хитрости, надеясь, что она вполне удастся.
Он рассчитывал на чувственность маркизы: она достаточно долго просидела взаперти, благочестивые монахини — плохая компания для нее. Теперь она охотно соблазнила бы самого св. Антония…
Легкий сумрак спускался уже над деревьями и изгородями монастырского сада, от статуй святых мучеников ложились длинные тени. Мария встала. Близилось время вечерней молитвы. В это время у наружных ворот резко прозвучал колокол.
— Вероятно больной, — тихо сказала маркиза, — опять начинается мое наказание! — и с этими словами она вошла под своды галереи.
Прошло довольно много времени, и колокол звонил уже на молитву, когда к Марии подошла привратница.
— Я тебя ищу, Мария, — сказала она, — с соизволения матери-настоятельницы, ты должна пойти в приемную: тебя желает видеть какая-то духовная особа.
Маркизу слегка передернуло. Что нужно этому священнику? Что предстоит ей — разоблачение? Требование покинуть монастырь? Нечистая совесть рисовала ей всевозможные опасности, но она решилась встретить их с величайшей твердостью. Она вошла в приемную и отдернула занавеску, скрывавшую решетку. Ее лицо невольно прояснилось, когда последние лучи заходящего солнца, проникшие в высокое окно вместо мрачного заимодавца, явившегося предъявить долг ее совести, осветили статную фигуру необыкновенно красивого мужчины, казавшегося еще привлекательнее в черном костюме аббата.
Он с низким поклоном приблизился к решетке.
— Вы желали говорить со мной? — сказала маркиза. — Я очень удивлена и даже смущена, так как надеялась, что свет забыл меня.
— Простите, — звучным голосом возразил аббат, — если я скажу Вам, что Вы ошибаетесь. Есть на свете люди с сердцем, с теплым чувством к человеку, которые думают о Вас. Я не отрицаю, что меня привело сюда мечтательное любопытство… что я хотел видеть Вас. Я — аббат Бонифас, граф де Сэн-Жеран.
— Вы принадлежите к знаменитой фамилии.
Граф скромно поклонился.
— Мой род делится, как Вам, может быть, известно, на две ветви: одна имеет владения во Франции, другая — на берегах Мааса. Я получил посвящение в Кельне на Рейне и теперь направляюсь в Рим. Когда я уезжал из дома, к моей матери приехала одна из сестер, которая много рассказала про Вас, маркиза… Она приехала из Парижа…
Аббат замолчал и украдкой взглянул на маркизу, которая вынула платок и прижала его к своим глазам.
— О, не плачьте! — продолжал аббат, — я знаю, какой страшной паутиной были Вы опутаны, я слышал историю Ваших страданий, слышал, какие мучения Вы испытывали, живя с развратным мужем, и как Вас преследовали Ваши враги. Но я слышал также историю благородных поступков женщины, приносившей себя в жертву несчастным, больным, слышал, что людская ненависть, зависть и злоба постарались превратить освежительное питье, приготовленное для страждущих руками этой женщины, в ядовитую отраву. Я узнал, что несчастный случай унес в могилу того, кому было отдано Ваше сердце, маркиза, набросив на Вас тень ужасного подозрения… Ваше терпение, Ваши несчастия, это господство над Вами темных сил страшно взволновали меня. Прежде, когда я еще не носил этого платья, я был солдатом, сражался под знойным небом Африки, плавал по дальним морям… В моем сердце — огонь, голова полна планов, я наследовал рыцарский дух моих предков, который возмущается при виде несправедливости, который стремится к защите всех угнетаемых. А Вы — угнетаемая, Вас преследуют, Вас поносят, и, однако, Ваша вина вовсе не доказана, между тем Ваши судьи даже не дозволяют Вам оправдаться!
Маркиза смотрела на красавца пылающими глазами, он говорил с таким жаром, что на его щеках выступила краска, руки дрожали, он казался сильно взволнованным.
— Ах, граф! — нежно сказала маркиза, — зачем Вы не остались воином! Вы защитили бы меня с мечом в руке.
— К сожалению я — уже не солдат, маркиза. Желание моего семейства, суровая необходимость, долг, — все принуждало меня принять духовный сан, благодаря чему род Сэн-Жеран мог надеяться иметь в своей семье церковного духовника. Может быть, я еще украшу свой герб кардинальской шапкой… Но мое сердце осталось верно рыцарским чувствам, и если я уже не могу действовать мечом, то пусть мое слово будет подобно блестящему оружию, пусть оно говорит за Вас, чья судьба возбудила во мне живейший интерес и глубокое сочувствие, чей прекрасный образ я с восторгом вижу сегодня в первый раз… образ, одухотворенный слезами горя, успокоенный миром, царящим под этими сводами. Но разве Вы должны остаться здесь навсегда? Я спешу теперь в Рим и поговорю о Вас, о Ваших попранных правах у святого престола.
— Может быть, было бы лучше, если бы Вы избегали меня, — сказала Мария, бросая на него один из тех взглядов, перед которыми не многие могли устоять. — Вы слишком ревностно для духовной особы защищаете женщину…
— Не продолжайте! Я должен был видеть Вас! Ради этого я направил свой путь через Льеж. Я видел Вас… О, как я несчастен!..
Кровь бурно билась в жилах Марии, она протянула сквозь решетку свою прекрасную руку, а аббат тотчас же схватил ее и запечатлел на ней страстный поцелуй.
— Неужели я вижу Вас в последний раз? — прошептал он.
— Но, подумайте, ведь это — монастырь!
— Не могу ли я еще раз поговорить с Вами?
— Можете. О, верьте мне, Вы сегодня сделали меня счастливой, доказав мне, что еще есть сердца, сочувствующие несчастной женщине.
— Когда же я опять увижу Вас? — спросил аббат, крепко сжимая ее руку к своей.
— Приходите завтра, — сказала маркиза, — я скажу настоятельнице, что Вы привезли мне вести от моего мужа, что я хочу дать Вам к нему поручение и письмо. А теперь уходите: молитва кончилась, сюда сейчас придут инокини…
Она снова протянула аббату руку, а он, покрыв ее страстными поцелуями, тихо прошептал:
— Прощай, небесное создание!
Когда Мария отошла от решетки, ее грудь бурно волновалась, в глазах потемнело от прилившей к голове крови, ее рука горела, она еще чувствовала на ней пламенные поцелуи прекрасного священника.
— Он действительно не годится в аббаты, — прошептала она. — О, если бы он был свободен, он защитил бы меня. Как он красив! Дивно красив!
К ней подошла настоятельница.
— Аббат граф Сэн-Жеран привез мне известия от моего мужа, — сказала Мария, целуя руку настоятельницы, — могу я дать ему ответ на письмо? Он придет проститься завтра, в час вечерней молитвы.
Настоятельница молча кивнула головой.
Выйдя из монастыря, Дегрэ прошел дальше, по дороге в лес, а потом тихонько свистнул. Из-за кустов немедленно выглянули головы его сообщников.
— Ну? — спросил Сиар, выходя на дорогу.
— Сегодня я еще ничего не добился, — ответил сержант, — но завтра нам необходимо опять быть здесь.

* * *

Мария Бренвилье провела в своей келье беспокойную, мучительную ночь. Прекрасный аббат стоял перед ней, как живой, во сне она обнимала его трепещущими, горячими руками. Потом ей показалось, что она поднимается на воздух, перелетает через стены монастыря и опускается на землю в лесу. Является аббат, но вместо его прекрасной головы на его плечах череп мертвеца. Из-под земли выскакивает Сэн-Круа и отталкивает аббата, он хочет привлечь Марию к себе, но является Камилл Териа и убивает его. Оба исчезают, и маркиза снова видит себя в объятиях аббата.
Только утро освободило ее от власти этих образов. Звонили к ранней обедне. Маркиза была так расстроена и рассеяна, что настоятельница спросила ее:
— Разве ты получила дурные вести, Мария?
— Нет, досточтимая матушка, — ответила маркиза, думая о графе Сэн-Жеран, прекрасный образ которого стоял перед ее глазами.
В назначенное время аббат появился в приемной, у решетки. Он снова восхищался красотой маркизы, снова то проклинал свое знакомство с ней, то благословлял его.
— Не должен ли я в отчаянии бежать отсюда? — воскликнул он, — в моей груди горит огонь, который ничто и никогда не сможет угасить! Ах, зачем отважился я приблизиться к Вам! Один лишь час в Ваших объятиях!.. О, не гневайтесь на это признание вероломного отступника, преступного священника, нарушившего свою клятву! Оно вырвалось наружу, несмотря на эти священные стены… Хоть один час провести вблизи Вас, — и я уйду потом к Святым Местам и забуду думать о чем-либо земном!
Мария совершенно поддалась своим ощущениям. Это был первый мужчина, после долгого времени приблизившийся к ней со словами пламенной любви, он так чудно говорил, так горел сочувствием и любовью, что она не могла устоять.
— Я возьму на душу этот грех, — прошептала она, — я не могу отказать человеку, который после долгого-долгого времени заставил меня пережить счастливые минуты. Но я требую, я заклинаю Вас именем всего святого, сохраните это в тайне! Вы это сделаете: мое сердце говорит мне это. Будьте завтра, после вечерни, у ворот кухонного сада, напротив главного входа. Я выйду к Вам на полчаса…
И вот наступило это страстно ожидаемое завтра.
Несмотря на всю свою твердость, Дегрэ чувствовал, что ни одно приключение не заставляло его сердце биться так сильно. Ему удалось вместе с товарищами незаметно приблизиться почти к самым монастырским стенам. Около садовой калитки лес образовывал прогалину, справа теснились кусты дрока, шиповника и группы малорослых берез, слева поднимали к небу высокие вершины старые, могучие деревья. Сыщики уселись позади кустов, словно тигровые кошки, готовые прыгнуть на свою добычу. Сиар лежал на земле, в нескольких шагах от монастырских стен, чтобы отрезать маркизе путь, в случае попытки к бегству. С другой стороны прогалины, за высокими деревьями, притаился Дегрэ. Он мог, не будучи видим со стороны монастыря, наблюдать за калиткой.
Был чудный, тихий весенний вечер, в воздухе не чувствовалось ни малейшего движения, заходящее солнце лило с неба золотые лучи, птички перепархивали по веткам.
Закат стал бледнеть, в монастыре раздался звон колокола, потом к нему присоединилось мелодичное, набожное пение… Торжественные звуки поднимались к небу, в величавом покое расстилавшемся над этим приютом мира.
— Это — вечерня, — сказал про себя Дегрэ, — теперь скоро.
Он чуть слышно свистнул, в ответ ему послышался легкий шорох в кустах.

XXII
Мышеловка захлопнулась

Сержант увидел, как калитка отворилась и из нее выскользнула женская фигура. Это была маркиза. На ней была темно-зеленая шелковая накидка, ее прелестная шея ничем не была закрыта, шляпы на ней также не было, и прекрасные волосы, не связанные даже лентой, шевелились от легкого вечернего ветерка. Осторожно оглядевшись, она притворила за собой калитку и вошла в лес. Несмотря на всю серьезность положения, Дегрэ не мог не восхищаться прелестью маркизы, когда, слегка наклонив голову и прислушиваясь, она легкими шагами шла по прогалине. Он не шевелился, желая, чтобы его жертва отошла как можно дальше от охранявших ее стен. Когда она приблизилась к засаде, он пошел ей навстречу. Он с первого же взгляда понял положение вещей: кусты, за которыми прятались сыщики, находились между маркизой и монастырем: добыча была окружена.
— А вот и Вы! — сказала Мария, заметив аббата. — Соглашаясь на свидание с Вами, я рисковала навлечь на себя неудовольствие настоятельницы. Она отпустила меня, так как я прибегла к предлогу набрать трав для лекарств. Я скоро должна вернуться.
— Тысячу раз благодарю Вас, — сказал Дегрэ, с жаром целуя ее руку. — Пройдем немного дальше в лес.
Мария улыбнулась ему. Он взял ее под руку и прошел несколько шагов.
Вдруг он остановился и спросил.
— Вы не слышали никакого шума?
Она прислушалась.
— Нет, но мне показалось, словно кто-то зовет… Я не хотела бы удаляться от монастыря, сядем под этими деревьями, и Вы расскажете мне свои планы.
Дегрэ еще крепче прижал к себе левую руку маркизы, а свободной рукой схватил ее за правую руку. Словно молния обожгла все члены маркизы, и в ее душе прозвучало слово: ‘Погибла’!
Она попыталась выдернуть свою руку из-под руки аббата, но он как железными тисками сжимал обе ее руки. Его глаза засверкали, и он громовым голосом крикнул:
— Вы пойманы, маркиза Бренвилье! Теперь Вы уже не под защитой монастыря!
Раздался резкий свист, мнимый аббат крикнул, и из кустов поспешили на его зов сыщики. Маркиза старалась вырваться, но гиганту ничего не стоило удержать слабую женщину.
— Не старайтесь напрасно, — сказал он, — я уже больше не выпущу Вас.
— О, будь ты проклят, разбойник!
— Я привык к проклятиям преступников. Ну, и заставили же Вы меня поработать! Посмотрите-ка за дамой, — обратился он к подоспевшим сотоварищам, передавая им маркизу, — а я пойду в монастырь. Я — Дегрэ, сержант корпуса общественной безопасности в Париже. Я пойду обыскивать Вашу келью.
Ролла и Барбье держали маркизу, пока Сиар связывал ей руки шелковым платком. Дегрэ поспешил в монастырь.
Мария не издала ни звука, а только мрачно смотрела вслед сержанту, исчезнувшему за воротами монастыря. Прозвучал колокол, привратница поспешила отворить двери.
— Вот приказ совета шестидесяти, благочестивая сестра, — сказал ей Дегрэ, — я должен войти.
Вместо ответа привратница бросилась в галерею и позвонила в колокол, в который обыкновенно били тревогу. Со всех сторон сбежались монахини, некоторые принесли с собой восковые свечи. Впереди всех шла настоятельница.
— Кто смел ворваться сюда?.. Священник? Вы? — воскликнула она.
Дегрэ поклонился.
— Простите! Под этой одеждой скрывается не священник, а сержант Дегрэ. Вот приказ, дозволяющий мне просить Вашего разрешения для обыска кельи, которую занимала в монастыре маркиза Бренвилье. Я только что арестовал эту даму в лесу: она — отравительница.
Монахини разразились слезами и воплями.
— Тише! — приказала им настоятельница и обратилась к Дегрэ: — А Вы… Вы ищите! Такова была воля Божия.
Дегрэ пошел за ней с равнодушным видом, а через полчаса снова вернулся в лес. Он нашел маркизу, бледную, как смерть, сидевшей на траве между тремя стражами. Она вздрогнула, увидев шкатулку, которую принес с собой Дегрэ.
— Ты хорошо все пронюхал, хищный волк! — со страшным смехом сказала она, — подавись же моей кровью. Из всего, что я видела на свете подлого и позорного, твой поступок самый беззаконный, он совсем уничтожил меня.
Дегрэ подал знак товарищам, и они потащили маркизу через лес. Уже совсем стемнело, никто не видел этого страшного шествия. У городских ворот с лошадьми и дорожной каретой их уже ждал Лавиолетт, отправившийся в город тотчас после того, как была захвачена маркиза.
Сыщики подняли маркизу в карету, дверцы захлопнулись. Дегрэ сел на козлы, его сотоварищи поехали верхом, рядом с экипажем, который направился к французской границе.

XXIII
Суд

Маркиза Бренвилье была в ужасном состоянии. Она дрожала не от ужаса перед ожидавшей ее темницей, пыткой и смертью, она скрежетала зубами от ярости, что поддалась на такую грубую хитрость. Дегрэ по-видимому вполне понимал ее настроение. Он удвоил свою бдительность, не заботился ни о сне, ни об усталости, связанной с длинным утомительным путешествием.
Они приблизились к Шинэ. В душе маркизы снова проснулась надежда, ведь в Шинэ жил Камилл, если бы ей удалось подать ему весть о себе, он, может быть, попытался бы спасти ее, эта попытка могла удасться…
Везде, куда они приезжали, карету обступал народ: новость уже распространилась повсюду, всякий стремился взглянуть на отравительницу. Из-за этого Дегрэ стал спускать занавески на окнах.
Приехали в Шинэ. Пока перепрягали лошадей, на площади собралась толпа зевак. Дегрэ заметил, что маркиза вместо того, чтобы прятаться в глубине кареты, напротив раздвинула занавески. Он украдкой следил за направлением ее взоров. Она пристально смотрела на небольшую группу людей, среди них сержант увидел человека, которому когда-то поклялся отомстить.
Этот человек обменялся с маркизой каким-то знаком, а потом исчез. Сержант, подозвав своих людей, приказал им:
— Держите наготове пистолеты, нас ждет опасность.
Они выехали из Шинэ и приблизились к тому месту, где несколько месяцев назад под Дегрэ была убита лошадь. Вдруг из леса на дорогу выскочили с обеих сторон всадники и с криком бросились к карете.
— Камилл! Камилл! — закричала маркиза, спуская окно.
Но Дегрэ оттолкнул ее и навел на нее пистолет.
— Живой Вы не выйдете из кареты! — крикнул он, а затем обратился к своим помощникам: — А Вы смотрите в оба! Стреляйте!
Загремели выстрелы. Нападавшие, рассчитывавшие на неожиданность, смутились и отступили. На лесной опушке остался только один всадник. Маркиза видела, как он ударил себя рукой по лбу и, с горестным криком повернув коня, помчался по полям и исчез из вида.
— Это был Камилл Териа, — сказал маркизе Дегрэ, опуская пистолет, — во второй раз он уже не явится, посмотрите-ка!
Маркиза выглянула из окна своей подвижной тюрьмы и увидела на белом песке дороги кровавый след, тянувшийся к лесной тропинке, по которой поскакал всадник.
— Это — его кровь! — вздохнула маркиза.
— Лучше бы он поберег ее! — усмехнулся Дегрэ.
— Подлец! — проскрежетала маркиза, — ты поплатишься за это.
В Динане сержант потребовал конный отряд в двенадцать человек, так как на границе по случаю войны шаталось много всякого подозрительного люда. На горизонте показался город Рокруа. Здесь Марии пришлось бы терпеть от навязчивости любопытных, так как содержатель почтового двора, все его служащие и все, кто был в гостинице, стремились посмотреть на нее, но толпа пугливо раздалась при виде четверых мужчин, одетых во все черное. Они подошли к карете в сопровождении членов городского совета. Маркиза вышла из экипажа и очутилась лицом к лицу с Паллюо.
— Я отведу Вас в здание здешнего суда, — сказал он, — Вам предстоит первый допрос.
Допрос состоялся. Дегрэ представил на суд шкатулку, в ней нашли такую же исповедь, какую оставил и Сэн-Круа, но на этот раз судьи не уважили тайны: печать была сломана, листы прочтены. Судьи остолбенели: неужели все, что было описано здесь, совершалось обдуманно? Не были ли эти дела результатом временного безумия?
Когда Паллюо стал допрашивать маркизу, она отреклась от всего, ссылаясь на свое возбужденное, болезненное состояние, побуждавшее ее иногда на самые безрассудные поступки. При этом она добавила, что все, написанное в исповеди, только подтверждает ее слова, так как она писала это в припадке душевной болезни.
Паллюо составил протокол допроса, и маркизу повезли дальше. В сильную грозу, при блеске молнии и раскатах грома она приехала в Париж и была заключена в Консьержери.
Известие о прибытии маркизы-отравительницы произвело на жителей Парижа такое сильное впечатление, какое едва ли произвело бы известие о самой блестящей победе. Толпы народа осаждали тюрьму, хотя всякий вперед знал, что маркизу видеть нельзя. Некоторые, знакомые с расположением тюрьмы, высказывали свои предположения относительно того, где могла помещаться узница, и праздная толпа глазела в этом направлении.
Уличные рифмоплеты воспевали Дегрэ в своих стихах, повсюду раздавались сатирические песни, и высокопоставленным особам пришлось некоторое время избегать показываться в лавке Лавьенна.
Мария де Бренвилье сидела в полутемной конуре. Она была у конечной цели своего опасного пути. С каким яростным отчаянием вспоминала она о блестящем прошлом! Она размышляла о возможности спасения, писала письма к прежним высокопоставленным друзьям, она написала также и маркизе Монтеспан. В течение нескольких дней она тщетно ждала ответа, наконец к ней явился комиссар Пикар и имел с ней долгий разговор.
— Если Вы будете молчать, — сказал он, уходя, — то будете спасены. Но Вы не спасете себя, обвиняя других. Запомните это!
Маркиза нахмурилась и, подумав несколько минут, ответила:
— Я буду молчать, передайте это маркизе Монтеспан. Пусть она спасет меня, я кончу жизнь в монастыре. Сожгите книгу!
Начался нескончаемый ряд допросов. Все ужасы процесса отравителей снова явились на сцену, затем появились свидетели. Аманда Гюэ показала, что в день отравления своего брата маркиза принимала противоядие. Это было тяжелым обвинением.
Ренэ Дамарр был в крайнем затруднении: ему пришлось бы говорить об участии Гюэ в экспериментах и снова вовлечь его в водоворот судебной процедуры. Однако для него самого дело обошлось благополучно: его свидетельство не потребовалось. Но толпа имела удовольствие видеть представшими перед судом многих из очень элегантных и знатных особ. Рассказывали страшные истории о различных связях маркизы. Ее очные ставки с прежними ее знакомыми производили крайне тяжелое впечатление. Та, которая когда-то сидела рядом с самыми знатными, которая своим умом и красотой восхищала общество, — теперь являлась перед ними в сопровождении тюремщиков и стражи.
Но враги маркизы Бренвилье очень ошибались, если думали, что постигшая ее страшная судьба сокрушит ее энергию. Они уже заранее радовались, что увидят жалкую, испуганную, стонущую фигуру, все былые прелести которой уничтожены страхом смерти на эшафоте, нет, перед ними явилась бледная, но, пожалуй, еще более прекрасная женщина, в черном шелковом платье, спокойная, сдержанная, скромная. Она одна понимала всю тягость своей вины, в тиши своей камеры она могла еще раз пережить в воспоминании часы страшного, боязливого ожидания, когда дело шло о жизни или смерти ее жертв, она одна знала, какие чувства волновали ее душу у постели умирающих в больнице ‘Отель Дье’, когда, слушая их стоны, она сознавала, что человеческие силы не в состоянии помочь им. Только она, Мария Бренвилье, могла бы рассказать, что происходит в человеческой душе в те минуты, когда ангел и дьявол борются за обладание ею. Эта женщина ни перед чем не дрожала теперь, в ее сердце не было страха. Достигнув этого пункта своей жизни, она почувствовала как бы дуновение иного мира. Демоны, казалось, оставили ее. Она со спокойной улыбкой слушала показания своей камеристки Франсуазы, людей из Офмона, Ролла, Барбье, агентов Пенотье и самого Пенотье, слуг, какой-то болтливой швеи, помощников Лавьенна… Все показывали против маркизы.
Затем явился Нивель, самый искусный из парижских адвокатов, и с редким остроумием провел защиту обвиняемой. Слухи о кротости маркизы, о твердости, выказываемой ею при страшных испытаниях, произвели большую перемену в общественном настроении. Удивительная женщина возбудила всеобщий интерес, и этому еще очень способствовала бестактность придворной партии, всячески старавшейся отречься от прежних близких сношений с маркизой и торопившей произнесение приговора. Эта партия возбудила против себя негодование народа.
Нивель старательно разобрал вопрос. Он доказывал, что маркиза обладала огромным состоянием, что у нее и теперь еще очень большие средства, и что, следовательно, она не могла совершать преступления из личных выгод. Всю вину он сваливал на покойного Сэн-Круа, мстительность которого была причиной смерти семьи д’Обрэ. Он выставил итальянца Экзили виновником составления и распространения ужасных средств, и приглашал судей не ссылаться на исповедь подсудимой, которая для них должна бы оставаться тайной, и при этом кратко сказал, что обвиняемая просит соблюсти эту тайну, так как надеется, что высший закон католической церкви уважается служителями закона не менее, чем служителями церкви. Он с большой ловкостью разбил показания свидетелей и заключил свою речь словами:
— Довольно горя вынесла эта когда-то столь уважаемая женщина! Она вынесла целый ряд горьких испытаний. Эти муки, это горе уже сами по себе заслуживают симпатии и сострадания тех, кто называет себя друзьями маркизы, но я твердо убежден, что и ее враги отнесутся к ней с человеколюбием, когда взвесят все ее несчастия.
Однако суд должен был своим приговором удовлетворить и врагов, и друзей маркизы, показав пример строгости, и, следовательно, должен был осудить высокопоставленную преступницу. Удобным для суда свидетелем явился еще Глазер, который, чтобы выгородить себя, показал, что маркиза была часто посетительницей лаборатории Сэн-Круа. Еще один свидетель, некто Брианкур, заявил, что казненный Лашоссе получал смертоносные напитки именно от маркизы Бренвилье.
Письма, найденные в лаборатории, описания преступлений, наконец, свидетельство Дегрэ, не оставляли никакого сомнения в виновности маркизы. Ее поведение во время всех прений было достойно удивления. Среди моря жалоб, свидетельств, доносов, разочарований, нахлынувших на нее бурным потоком, она стояла, как прекрасная статуя, выброшенная на необитаемый остров.
Сам Паллюо не мог не сознаться, что еще никто не производил на него впечатления такой душевной силы и героического терпения. Глаза обвиняемой глядели с неизменной спокойной кротостью, около прелестного рта лежала горькая складка, придававшая полураскрытым губам невыразимое очарование.
Иногда, когда какой-нибудь свидетель высказывал против нее чересчур унизительные обвинения, прекрасная грешница вздрагивала, ее грудь волновалась, а изящная рука хваталась за голову.
Старейшие юристы, ревностно старавшиеся уличить преступницу, недоумевали перед этой загадкой. Если Мария говорила, отвечая на вопросы или отклоняя какое-либо обвинение, или прося каких-нибудь сведений у свидетеля, — ее голос звучал так мелодично, как шепот или звук, доносящийся к нам из иного мира.
Была ли в действительности виновна эта женщина? Да, внутреннее убеждение, основанное на фактах, более красноречивых, чем какие-либо свидетели, заставило судей прийти к заключению, неблагоприятному для Марии. Но она еще ни в чем не созналась, а по законам того времени сознание должно было предшествовать приговору. Если преступник упорствовал, — прибегали к ужасным средствам пыток, чтобы вырвать у него признание. От Марии потребовали, чтобы она облегчила себя признанием, но она подняла свою прекрасную руку с выражением протеста и сказала:
— Не спрашивайте меня больше ни о чем: мне больше нечего сказать. Я ничего не знала о ядах. За свою любовь я отвечу Богу, Вы же не имеете права осуждать меня за нее. Судите меня, уничтожьте мое маленькое, слабое тело, хотя и не имея для этого достаточных причин, — я не имею ни малейшей охоты жить: мои враги покрыли меня величайшим позором, чего мне еще бояться? Смерти? Если Вы это думаете, то очень ошибаетесь, я могу кричать от жестокой боли, но моя душа сильна. Мои враги могут торжествовать: то, что из-за них я здесь, — большая победа… Я прощаю им.
Она села на свое место и снова опустила голову на руку.

XXIV
В тюрьме! На пытке! Осуждена!

Судьи приступили к серьезному совещанию. Все факты и показания свидетелей говорили против маркизы. В руках Паллюо было ужасное обвинение — исповедь, которую нашли в шкатулке, привезенной Дегрэ. Но обвиняемая уверяла, что эта исповедь была написана ею в припадке безумия, с другой стороны судьи разошлись во мнениях относительно того, подлежит ли тайна исповеди ведению суда. Итак, прежде всего следовало получить сознание подсудимой. Эту задачу взял на себя священник, доктор Пиро, член Сорбонны, и предался ей с жаром юноши, стремящегося одержать победу при помощи силы своего убеждения и с библией и распятием в руках изгнать демонов, овладевших закоренелым сердцем преступника.
Он каждый день приходил в тюрьму к маркизе. Его благородное лицо, возвышенная речь и кроткие увещевания производили на Марию сильное впечатление, но ее проницательность и вместе с тем скромность и простота ее ответов совершенно сбивали его с толку. Вечером, покидая ее камеру, он задумчиво качал головой и чувствовал, что готов потерять мужество, но ревностность апостола не угасала в его душе, и он с тем большим рвением стремился спасти грешную душу. Скоро маркиза начала с нетерпением ждать его прихода и делалась грустной, когда он уходил.
Наступила ночь. Маркиза сидела у стола в своей камере. Перед ней лежали три письма: одно — к маркизу Бренвилье, другое — к мадам де Марильяк, третье — к настоятельнице монастыря св. Бригитты. Приход Пиро пробудил маркизу от задумчивости.
— Отец мой, Вы пришли в неурочный час, — сказала она, — это должно иметь особенное значение.
— Вы не ошиблись: мне поручено сообщить Вам нечто.
— Не продолжайте: исполнение этого поручения слишком тяжело для Вашего сострадательного, благородного сердца. Я знаю, в чем дело: судьи в Шателэ произнесли надо мной свой приговор, Пивель уже говорил мне об этом. Я жду лишь официального чтения приговора. Смотрите, я не дрожу.
Она протянула ему руку, и сделала это так же спокойно, как всегда.
Тюремщик принес ей ужин. Она взяла старика Пиро за руку, подвела к столу и усадила на стул. Он с изумлением смотрел на эту женщину, без малейшего страха или беспокойства расставлявшую тарелки.
— Дайте еще одну тарелку, Рамье, — сказала она тюремщику, — отец Пиро сделает мне сегодня честь отужинать вместе со мной.
Она прислуживала своему гостю и, может быть, не была очаровательнее и грациознее, даже угощая своих гостей за роскошным столом своего богатого дома. Пиро не мог притронуться к кушаньям, но когда Мария наполнила его стакан и со слезами сказала: ‘За Ваше здоровье, мой добрый, дорогой батюшка!’ — он не мог отказаться от вина.
— Вы видите, мне не дают ни ножа, ни вилки, — с горькой усмешкой сказала Мария, — боятся, что я наложу на себя руки… Глупцы! Я давно могла бы сделать это, но меня удержали Ваши слова.
Когда ужин был кончен, маркиза велела убрать тарелки, а сама отвернулась к окну, Пиро видел, что она молилась. Потом, быстро подойдя к нему, она сказала:
— Сядьте, батюшка! Мой конец близок, я хочу признаться Вам во всем. Пишите!
Глаза Пиро сверкнули торжеством: он победил, его труды не пропали даром. Быстро достав бумагу, он стал записывать то, что говорила ему Мария.
Она сидела неподвижно, не отрывая взора от его лица, ее голос ни разу не задрожал, пока губы произносили ужасные признания, и, когда объятый ужасом Пиро со стоном прекратил свою работу, она спокойно сказала:
— Будьте мужественны, батюшка! Я сейчас кончу.
Пиро записал все ее признания до последнего слова, под ними Мария твердой рукой подписала свое имя.
— Теперь выслушайте еще одну вещь, — глухим голосом сказала маркиза, — но то, что я сейчас скажу Вам, предназначается только для духовника, для него одного. В день моей казни подите к маркизе Монтеспан и скажите ей: ‘Маркиза Бренвилье надеялась, что Ваша сильная, могущественная рука спасет ее, ее упорное запирательство было следствием того, что от Вашего имени передал ей Пикар. Она надеялась заслужить милость монарха, сохранив тайну, которая имеет огромную важность для маркизы Монтеспан и занимаемого ею высокого положения. Вы, маркиза, обманули обвиняемую, заставив ее напрасно надеяться, чтобы она не компрометировала Вас своими признаниями. В последнюю минуту осужденная еще могла бы заговорить, она этого не сделала и унесла с собой в могилу Вашу тайну, она предоставила Вам наслаждаться покоем, но через меня напоминает Вам, что все, что когда-то произнесли пророческие уста в замке Мортемар, — исполнится!’. Скажите ей еще, отец мой: пусть она вспомнит меня, когда дойдет до конца своего опасного пути, когда будет брошена, забыта, когда будет оплакивать свое минувшее величие, когда исполнится проклятие, произнесенное над домом Мортемар, когда вознесшиеся на высоту снова низвергнутся в глубину… Батюшка, я сеяла смерть телесную, но не душевную, нет! Я умру, может быть, спокойнее, чем маркиза Монтеспан: меня утешили, меня спасли Ваши святые увещания. Бог смилуется надо мной, я искуплю свою вину уже на том свете, я знаю, что часы, которые мне остается еще провести на земле, будут ужасны. Скажите все это маркизе Монтеспан, батюшка, и если она спросит, почему же осужденная не взывала к ней о помощи, то скажите: Мария де Бренвилье была слишком горда, чтобы умолять трусливую королевскую любовницу, которая или устраняет своих врагов рукой палача, или погребает их в темницах, между тем как она сама, наглая грешница, со спокойным сердцем стояла возле своего царственного возлюбленного в ту минуту, когда он осудил ее мужа на изгнание. Не качайте головой! Я знаю это наверное. Маркиза Монтеспан вышвырнула своего мужа, когда он сделался для нее неудобен… а я своего хотела убить…
Вскоре явился тюремщик и объявил, что судьи собрались и ждут ее. Мария схватила священника за руку. Они прошли в сопровождении тюремщиков по длинным коридорам и вошли в длинный, низкий зал. Ее дальний конец скрывался во мраке. Недалеко от входа стоял большой стол, покрытый зеленым сукном, вокруг него сидели судьи. С потолка спускалась люстра в несколько свечей, которые освещали только небольшое пространство вблизи стола. В стороне виднелось возвышение, покрытое чем-то черным.
— Что это? — с легкой дрожью спросила маркиза, ее охватило страшное предчувствие, и Пиро в первый раз заметил, что она дрожит.
Ей поставили стул, затем Башо поднялся с места. Судьи прочли признание подсудимой, но для устарелых обычаев Шателэ этого было мало, такой длинный ряд преступлений не мог быть совершен без соучастия других преступников, Сэн-Круа умер, Лашоссе был казнен, Морель исчез, но должны были быть еще сообщники, и маркиза должна была назвать их.
— Вы должны выдать их, маркиза Бренвилье! — воскликнул Башо, — не расставайтесь с этим светом, не предав в руки правосудия тех, кто, вооружившись страшными средствами, намерен вновь сеять кругом себя зло. Назовите своих соучастников!
— У меня нет соучастников, — ответила маркиза. — Неужели Вам мало того, что я созналась в отравлении своего отца, братьев и больных в госпитале? Казните меня и покончите с этим мучением! У меня нет соучастников.
Судьи вновь подвергли ее перекрестному допросу, общее возбуждение росло, но маркиза оставалась по-прежнему спокойна. Тогда ревностный Башо вскочил и, отбросив свой стул, воскликнул потрясающим голосом:
— В таком случае, Вам придется до дна испить чашу страданий! Вы ничем не лучше, чем самая последняя из страдавших здесь женщин!
С этими словами он сдернул черное покрывало, скрывавшее от присутствовавших возвышение, и маркиза увидела скамью, пучок веревок, два металлических ведра, большой жбан, под скамьей были вделаны в пол кольца и крючья.
— Это — орудия пытки? — спокойно спросила маркиза.
— Да, трепещите! — ответил Башо.
— Вы ошибаетесь, — возразила Мария, — я не буду дрожать. Я ждала этих мук, потому что Ваша жестокость не позволяет Вам избавить меня хотя бы от малейшей капли страдания… Где же палач?
Из темноты выступил бледный, костлявый человек с всклокоченной бородой. На одной руке у него была намотана веревка, а в другой он держал нечто вроде рога.
— Я угадываю, — сказала маркиза, — меня подвергнут пытке водой? Что же, приступайте!
Палач начал снимать с нее платье.
— Оставьте, — кротко сказала она, — я лучше справлюсь с этим, чем Вы. Положим, в доме д’Обрэ и в Париже я бывало не притрагивалась к своим платьям: все снимали и одевали служанки, даже здесь, в тюрьме, у меня была женщина, которая помогала мне, но несчастной осужденной ко всему приходится привыкать… Неужели я должна проглотить все это? — со слабой улыбкой прибавила она, бросив взгляд на приготовленную воду. — Не может быть! Я слишком мала и слаба для такого количества воды. Вы совсем потопите меня.
Эта несчастная, порочная грешница стояла перед страшными приспособлениями в одном белье, но присутствовавшие не могли не сознаться, что она больше походила на мученицу. Она свернула в узел свои пышные волосы, ее нежная кожа, подобная слоновой кости, слегка покраснела, когда палач подвел ее к скамье.
— Назовите своих сообщников! — снова крикнул Башо.
— У меня их нет.
Началась пытка, составлявшая почти непременную принадлежность варварского судопроизводства семнадцатого века.
Палач продел ноги маркизы в кольца, а руки, эти прелестные руки, которые страстные обожатели маркизы осыпали когда-то пламенными поцелуями, привязал к стене. Теперь их сжимало заржавленное железо, по которому протекло уже столько крови преступников.
Продернув сквозь кольца веревку, палач так сильно дернул ее, что ноги пытаемой подтянулись и оказались прижатыми к самой груди. Ее голова повисла, волосы распустились и упали на землю густой черной волной.
Веревки со скрипом тянулись сквозь кольца. Ужас выразился на лицах судей, когда из груди преступницы вырвался жалобный стон и она раздирающим душу голосом чуть слышно произнесла:
— Спаситель! Не оставь меня в этот час!
Снова последовали вопросы и убеждения, но маркиза осталась тверда.
— Воду! — крикнул Башо, и в горло несчастной через вставленный в самую глотку рог полились потоки воды, наполняя внутренности и причиняя жестокую боль.
— Назовете Вы соучастников Ваших преступлений? — спросил опять Башо.
Вода струилась по лицу маркизы, так что она не могла ответить, и сделала только отрицательное движение головой.
Пиро стоял на коленях в углу комнаты и молился.
— Больше нельзя напрягать веревки, — тихо сказал палач, — иначе она умрет.
— Снимите ее! — приказал Башо.
Когда она очнулась, Пиро стоял у ее ложа, она лежала на тюфяке, около топившегося камина, в комнате, смежной с комнатой пытки.
— Батюшка, — сказала маркиза, — теперь уже ничто не связывает меня с людьми, я сейчас обращаюсь к Богу. Посмотрите на мои руки: они в крови, взгляните на мои ноги: они раздавлены… Я замучена…
Принесли облегчающие и укрепляющие мази, растерли суставы подсудимой, затем снова повели ее в зал суда.
— Позвольте мне сесть, я не могу стоять на ногах, — попросила маркиза.
Ей подали стул. Башо встал с приговором в руках.
— Вы с изумительной твердостью вынесли пытку, — сказал он, — кто дал Вам для этого силы, ангелы или дьяволы, — один Бог ведает, но имен своих соучастников Вы все-таки не назвали. Пусть еще и этот грех отягчит Вашу душу. Суд Шателэ произнес над Вами свой приговор, судьи судили по совести, без страха и колебаний, без гнева и сострадания, и вынесли решение, подтверждаемое подписью короля Людовика Четырнадцатого, монарха Франции. Господа судьи, я прочту текст обвинения.
Судьи надели на головы свои черные шапочки, и Башо прочел:
‘Дознано и установлено нами, высшей судебной инстанцией в Шателэ: в силу доказательств, представленных всем ходом процесса, свидетельских показаний и сознания самой подсудимой, объявляем мы Марию Магдалину д’Обрэ, жену маркиза Анри де Бренвилье, виновной и уличенной в отравлении отца ее Дре д’Обрэ и двоих ее братьев. Далее она обвиняется в распространении ядов и в применении их, под видом лекарств, над больными в ‘Отель Дье’, вследствие чего последовала смерть этих больных. Вследствие всего упомянутого считаем справедливым приговорить Марию Магдалину д’Обрэ Бренвилье к следующему, она должна принести покаяние перед главным порталом храма Парижской Богоматери, с босыми ногами, веревкой на шее и имея на себе вместо одежды рубашку кающейся, в руке она должна держать горящую восковую свечу в два фунта весом. К церкви осужденная должна быть привезена в тележке и после покаяния должна быть в той же тележке доставлена на Гревскую площадь, где должна подняться на эшафот, преклонить колени, еще раз испросить прощения у Господа, короля и всех людей, затем должна подвергнуться отсечению головы рукой палача, ее тело и отсеченная голова подлежат сожжению, а пепел должен быть рассеян на все четыре стороны.
Имущество Марии д`Обрэ де Бренвилье должно быть секвестровано, четыре тысячи франков подлежат уплате его величеству королю, четыре тысячи ливров должны быть внесены в кассу храма при Консьержери, на помин душ отравленных членов семейства д’Обрэ и больных, погибших от яда в ‘Отель Дье’. Десять тысяч франков должны быть разделены между монастырями Парижа, из них же должны быть уплачены издержки по процессу Жана Лашоссе. Постановлено в Париже, в совете судей в Шателэ’.
Маркиза выслушала приговор с железным спокойствием.
— Когда он будет приведен в исполнение? — спросила она.
— Завтра, в девять часов утра.
— Батюшка, — обратилась она к Пиро, — уведите меня! Прощайте, господа! От позорной тележки Вы все-таки могли бы избавить меня: тележка из всего этого — самое ужасное.
Пиро и тюремщик увели ее.
Когда судьи покинули здание суда, их обступила огромная толпа. Сущность приговора была уже известна, через тюремную стражу узнали также о твердости, выказанной маркизой во время пытки, и легко возбуждающиеся парижане уже колебались между восхищением перед беспристрастием судей, осудивших аристократку, и восторженным удивлением перед непоколебимой твердостью осужденной грешницы.

XXV
Меч правосудия и костер

На последнюю ночь маркиза не осталась в своей камере: последние часы перед смертью она хотела провести в молитве, и Пиро выбрал для этого хоры церкви министерства юстиции.
Окна хоров выходили на улицу св. Людовика, и разрисованные стекла уже сверкали яркими красками в бледных лучах восходящего солнца, когда Мария, стоявшая на коленях перед алтарем, была пробуждена от своих размышлений отдаленными шумом и гулом. С трудом поднявшись с колен, она крепче завернулась в плащ, который набросил на нее Пиро: после ночи, проведенной без сна в холодной церкви, и всех пережитых волнений она чувствовала озноб.
— Что это за шум и жужжание, батюшка? — спросила она.
— Это шумят люди, которые хотят видеть, как повезут Вас.
Мария прислушалась. Она различила барабанный бой, мерный шаг солдат, которых народ приветствовал громкими криками, стук прикладов о мостовую, команду офицера. Потом послышался топот скачущей лошади.
Часы начали бить, и маркиза спокойно сказала:
— Мой час наступил, пойдемте, батюшка!
Вошел палач, который всю ночь сторожил осужденную у решетки хоров, и приблизился, чтобы связать ей руки. Она спокойно подверглась этой мучительной операции, хотя ее руки страшно болели после вчерашних веревок. Хоры наполнились тюремными служителями, пришли судьи и, окружив осужденную вместе со священником, повели ее вниз. Она простилась с тюремщиком, женщины, прислуживавшие ей в тюрьме, плакали, одна из них бросилась даже к ее ногам и в каком-то экстазе просила Марию благословить ее.
Поддерживаемая священником, Мария перешла двор.
— Стой! — скомандовал судебный пристав.
К маркизе снова подошел палач, держа в руках грязную холщовую одежду, и, осторожно отстранив Пиро, одел на маркизу рубашку кающейся. Это был последний раз, что Марии де Бренвилье пришлось заняться своим туалетом. Когда ее голова высвободилась из ворота отвратительной одежды, она увидела зрелище, от которого волосы зашевелились на ее голове: двери портика, выходившего во двор, распахнулись и в них почти ворвалась толпа любопытных. Маркиза узнала дам самого высшего общества, женщин, вместе с нею танцевавших на придворных балах, мужчин, когда-то дрожащею рукой обнимавших ее талию. Старый грешник герцог де Сэн-Реми сладострастно покосился на ее прелестные ноги, обнаженные и посиневшие от холодных камней мостовой.
Мария бросила убийственный взгляд на этих бессердечных людей, привлеченных сюда пустым любопытством, и проходя мимо них, сказала:
— Зрелище, ради которого Вы так рано покинули свои постели, поистине великолепно! Прощайте! Сохраните мой образ в своих воспоминаниях!
При этих словах зрительницы молча опустили головы.
Палач подал Марии зажженную восковую свечу, ее распухшие руки не могли держать ее, так что Пиро должен был помочь ей.
Наступила страшная минута, более страшная, чем сама смерть. Двери раскрылись, и маркиза, в своей одежде похожая на привидение, со свечой в руках, с босыми ногами, появилась на высоком крыльце, окруженная судьями и тюремной стражей. При этом зрелище словно волна прокатилась по улицам Парижа. Толпа заколыхалась, как многоголовое чудовище. Послышались крики, угрозы, ругательства, возгласы удивления.
Мария почувствовала страшное возмущение. В этот момент она забыла о Боге, ею овладели страшная ярость, чувство невыразимого, отчаянного горя, и на ее спокойном лице появилось выражение смертельной ненависти, ее черты исказились, глаза готовы были выскочить из орбит. Она сделала движение, точно собираясь броситься вниз, в эту толпу, и ее руки судорожно сжались в кулаки.
Пиро постарался успокоить маркизу, она спустилась с лестницы и среди криков, шума и гама села в позорную тележку, которую тотчас окружила конная стража. У собора Парижской Богоматери Мария вышла, чтобы, согласно приговору, произнести слова покаяния. Опять в толпе поднялся яростный рев. Он несся со стороны больницы ‘Отель Дье’, около которой собралась большая группа студентов, возмущенных против маркизы за отравление больных и за ту изумительную ловкость, с которой она обманывала врачей. Их бешеные крики и ругательства были так громки, что в толпе все головы обратились в их сторону.
Мария подняла голову и с минуту рассматривала разнообразную толпу.
— Кто бы мог думать! — прошептала она слегка покачав головой, — столько шума из-за такого маленького тела! Ах, вот мадам де Севинье стоит на мосту и машет мне белым платком… Да, она всегда была расположена ко мне!
Марию подвели к порталу церкви. Около нее шпалерами выстроились алебардщики, так как и здесь толпа любопытных напирала со всех сторон. Всем хотелось слышать ее голос.
— Я сознаюсь, что со злым умыслом и с заранее обдуманным намерением отравила своего отца и братьев, а также больных в госпитале, и прошу Господа Бога, короля и судей простить мне эти грехи.
После произнесения этих слов Мария снова села в ужасную тележку и среди рева и воя толпы продолжала свой путь к эшафоту.
Когда тележка въехала на помост, осужденной опять овладело страшное возбуждение. Сжав в руке распятие, она сказала палачу:
— О, прошу Вас, сядьте против меня! Как раз против меня!
— Что с Вами? — спросил Пиро.
— Там… там, — прошептала маркиза, показывая глазами направо, — там… эта ищейка… этот Дегрэ, самый подлый из тех, кто преследовал меня! Пусть же он…
— Остановись, дочь моя! — прервал Пиро, — без проклятий! Подумай о Господе, подумай об искуплении! Христос страдал больше, чем ты.
— Вы правы, батюшка, — кротко сказала Мария. — Он больше страдал и был невиновен. Я смиряюсь… Это тяжелее всего… Отодвиньтесь, я хочу взглянуть на Дегрэ.
Тележка двигалась мимо пикета стрелков. Посреди них верхом, со шпагой в руке, виднелся Дегрэ. Мария посмотрела ему прямо в глаза, он твердо встретил ее взгляд, не изменившись в лице, и вдруг указал ей концом шпаги на окна углового дома. Она невольно взглянула в этом направлении и увидела у одного окна слабый очерк женской фигуры, которая при взгляде Марии поспешно отступила и опустила занавес. Маркиза узнала эту женщину, она громко вскрикнула и упала на грудь священника.
— Что с Вами? Вы видели привидение? — спросил Пиро.
— Нет, батюшка, — пролепетала маркиза, — я видела маркизу Монтеспан.
Тележка повернула за угол и остановилась при въезде на Гревскую площадь.
— Слава Богу, вот и эшафот! — сказала Мария.
Но прошло еще много времени, прежде чем солдаты и стража проложили ей дорогу через толпу. Тогда наступила мертвая тишина. Народная масса встретила благоговейным молчанием страшный, торжественный момент, когда душа, отделившись от тела, должна вознестись к Вечному Судии. Среди мертвой тишины слышался лишь шепот да с церковной башни раздавались звуки колокола.
Если Вы желаете что-либо сказать, хотите дать еще какие-либо последние показания, — пронзительным голосом крикнул Марии пристав Друэ, ехавший рядом с тележкой, — то в ратуше находятся двенадцать комиссаров, готовых выслушать Вас.
— Я уже сказала все, что могла сказать, и больше мне нечего прибавить, — ответила маркиза.
— В таком случае Вы должны повторить это громко, во всеуслышание, — сказал Друэ.
Мария повторила свои слова.
Все напряженнее вытягивались шеи, все пристальнее всматривались глаза. Наконец все увидели, Мария взошла на помост и поцеловала руку священника, когда он благословил ее.
— Не жалейте о тех днях, которые Вы посвятили мне, мой достойный друг, — сказала маркиза, — и помолитесь за упокой моей души в момент моей смерти. Ах, я дошла до конца своего пути… Какая я была жалкая, тщеславная, низкая. Я хотела подняться высоко, а упала низко-низко и очутилась на Гревской площади.
Она опустилась на колени и погрузилась в горячую молитву. Только когда на нее пахнуло дымом от костра, который помощник палача разводил около эшафота, она не могла удержать тяжелый вздох.
Затем толпа увидела, как подошел палач, сверкнули ножницы, и черные локоны Марии упали на помост, обнажив ее белый затылок. Палач отогнул ворот ее рубашки, завязал осужденной глаза платком.
Пиро стоял на коленях возле Марии и шептал ей на ухо слова молитвы.
— Поверните голову направо! — сказал палач, взяв в руки топор.
Маркиза повиновалась.
— А Вас попрошу повернуться к нам спиной, — продолжал палач, обращаясь к священнику. — Смотрите на ратушу!
Пиро последовал этому совету, хотя весь дрожал и на лбу у него выступил холодный пот. Толпа стояла кругом, затаив дыхание.
Пиро слышал, как маркиза молилась:
— Иисусе, Сыне Божий! Помилуй меня! Боже! Милостиво прими дух мой! Прости мою отягченную грехами душу! Ибо Ты — милосердие и…
Молитва внезапно оборвалась. Отвратительный глухой удар поразил слух священника, и что-то тяжело скатилось на доски помоста. В толпе пронеслись стон, рев и волной раскатились по улицам. Сердце Пиро перестало биться, он тяжело оперся на перила помоста. Когда он смог подняться и обернуться, его взору представилось такое страшное зрелище, что силы оставили его, и он упал без чувств на руки полицейских. Он не помнил, сколько времени пролежал в таком состоянии. Придя в себя, он прочел молитву за упокой души казненной, между тем как пламя костра пожирало смертные останки Марии де Бренвилье. Толпа снова стихла, только слышался треск огня. Когда осталась только куча пепла, к костру подошли люди, вооруженные длинными крючьями, и разбросали пепел по ветру, на все четыре стороны. От прекрасного тела осталось лишь облачко пыли…
Палач глотнул из широкой плетеной фляжки и, подойдя к священнику, сказал:
— Давно уже не дрожал я перед казнью так, как сегодня, это была очень странная женщина! Я заказал шесть обеден, чтобы Господь укрепил мою руку.
Площадь медленно опустела. Пиро сел в наемную карету.
— Посмотрите-ка, преподобный отец, — сказал ему кучер, — как народ роется в куче, оставшейся от костра, это ищут останков казненной. Когда я стоял на мосту, люди вокруг меня говорили, что это была святая, которую осудили невинно. Говорят, у нее были знатные враги, которые велели осудить ее.
Пиро еще раз оглянулся, от костра почти ничего не осталось: каждый спешил унести домой хоть какой-нибудь прутик.
— Да, да! — произнесла мадам де Севинье, — таковы парижане! Я не поручусь, что они не воздвигнут Бренвилье статуи.
Через полчаса после казни из ворот Св. Антония выехала неуклюжая повозка, нагруженная мешками и бочонками, искусно спрятанными под соломой.
На козлах сидел человек с черным, словно закопченным лицом. Когда кровли и башни Парижа скрылись в тумане, он огляделся кругом и усмехнулся.
— Счастливо вылез из западни! — захихикал он, — больше меня уже не поймают! С той минуты, как я увидел, что маркиза сделалась на целую голову короче, я совершенно успокоился. Она была последней из тех, кого я мог опасаться. Ха-ха-ха! Кто знает, не придется ли мне когда-нибудь опять выехать через эти ворота!
Он похлопал по своим мешкам, потом ударил по лошадям и погнал их по большой дороге.
Это был Морель, отправившийся странствовать по белу свету.

* * *

В ночь, последовавшую за этим кровавым днем, в одной из комнат Орлеанского дворца стояли перед камином четыре человека. Хотя через полуоткрытое окно в комнату струился мягкий ночной воздух, но в камине горел яркий огонь, пламя которого освещало лица маленького общества, состоявшего из двух дам и двух мужчин.
Это были: маркиза Монтеспан и ее сестра де Тианж, Дегрэ и Пикар. Атенаиса держала в руках мехи, которыми раздувала огонь, Пикар сгребал уголья кочергой. Пламя пожирало ворох бумаги, какую-то книгу в переплете, который трещал и лопался так, что искры летели из камина.
Слоновая кость, которой был украшен переплет, от жара развалилась на куски, все быстрее улетали горящие листы в каминную трубу, пока не осталась лишь крошечная кучка. Когда и она, подобно черной паутине, прорезанной золотыми искрами, унеслась вслед за сгоревшими листами, — из груди маркизы Монтеспан вырвался вздох облегчения.
— Благодарение небу! — сказала она, — книга уничтожена! Это — второе важное сожжение, случившееся сегодня. Источник зла иссяк.
Когда Дегрэ и Пикар удалились, Атенаиса, сев возле своей сестры, произнесла:
— Теперь все в моих руках, я всего достигла, я свободна, и дни моего величия начнутся с этого дня, когда Мария Бренвилье кончила жизнь на эшафоте, а зловредная книга сгорела в этом камине. Проклятие уничтожено. Пикар и Дегрэ вполне заслужили мою благодарность, добыв проклятую рукопись из министерства полиции.
С этими словами она села за свой письменный стол.
Через два дня Париж обогатился новым полицейским инспектором: Дегрэ получил это назначение по указу самого короля, перескочив через три ступени зараз, между тем как при обыкновенных обстоятельствах употребил бы на это не менее двенадцати лет.
Пикар занял в бюро ла Рейни место покойного де Риона. Он, наконец, завоевал свое счастье. На его пальце появился дорогой бриллиант, которого раньше никто не видел у него.

XXVI
В 1685 году

Пронеслись годы, вечно катящееся колесо времени своими могучими поворотами раздавило многих могущественных, вознесло на высоту многих ничтожных, бросив их в водоворот жизни, полной блеска, которого большинство не выносит безнаказанно, платится за это слепотой и в этой темной, ужасной ночи доходит до гибели.
Король Людовик XIV стал могущественнее, чем когда-либо, блеск роскоши, военное счастье, лесть и беспримерно-наглое презрение к чужому праву послужили твердой опорой его трону. Вместе с возрастанием его собственного величия достигли высокого положения и те молодые люди, которые поднимались вместе с ним, достигшим, наконец, положения народного идола.
Одни из них, не выдержав бешеной погони за счастьем, отстали на полпути, другие подверглись гневу сильнейших, чем они сами, один мрачный взгляд, один жест последних — и все надежды разлетались прахом, и счастлив тот, с кем властелин в минуту мимолетного каприза не поделился одной из тех опасных тайн, о которых стонали залы и сады королевского дворца и безмолвные стены крепостей.
Куда исчезли блиставшие, подобно метеорам, красавицы, блеск которых на краткие моменты разгонял тучи на горизонте придворной жизни? Где Атенаиса Монтеспан, хвалившаяся, что благополучно прошла свой опасный путь, достигла цели и прочно утвердила свое владычество?
Вопли монаха в замке Мортемар неразрывно слились с ее жизнью: его проклятие разразилось над нею подобно нагрянувшей грозе. Атенаиса свергла одну несчастную, но зато другая, счастливая, свергла смелую маркизу Монтеспан. Колесо событий сбросило в бездну одну, вознесло на высоту другую.
Дети, родившиеся у Атенаисы от преступной любви, не спасли ее положения: коронованный любовник с каждым днем становился все холоднее, начались оскорбления, унижения, пока, наконец, в один прекрасный день к маркизе явилась прелестная женщина и сказала ей кротко, но твердо:
— Король поручил мне передать Вам, что с прошлым покончено. Не пишите больше писем, не рискуйте искать свиданий! Король больше не желает видеть Вас.
Эта женщина называлась теперь мадам де Мэнтенон.
Но Атенаиса все-таки старалась увидеться, писала письма. Наконец, когда ее перестали принимать, она решилась удалиться от двора. Ей перестали кланяться, никто из выдвинутых ею людей не думал о брошенной любовнице короля. Она отжила свой век и чувствовала себя в тысячу раз несчастнее, чем Лавальер, потому что ее сердце точил червь честолюбия, ненависти и бессильной ярости. Проезжая мимо решетки Версальского парка, она видела, как ее братья и сестры целовали руки мадам де Мэнтенон, на той самой террасе, где когда-то Лавальер лежала в обмороке, пока король Людовик болтал с маркизой Монтеспан.
Кто же была мадам де Мэнтенон? Вдова Скаррона, воспитательница побочных детей короля, простая наемница. Сначала король был совершенно равнодушен к ней, потом она сделалась ему необходимой, затем он стал удивляться ею и, наконец, пришла любовь. Вот по каким ступеням прошла мадам де Мэнтенон, чтобы завоевать сердце короля.
Когда Атенаиса покидала Версаль, ей во мраке ночи чудилась фигура монаха и слышался его голос:
— Погибель дому твоему, герцог Мортемар! Да падет на тебя проклятие!
Как радовалась Атенаиса, когда умерла королева! Она надеялась занять ее место, а вместо этого сама оказалась изгнанной.
В предместье Св. Иакова, в Париже, находился монастырь Кармелиток. За стенами и решетками этого монастыря проводила в печали остаток своей разбитой жизни сестра Луиза, когда-то герцогиня Лавальер.
В другом предместье Парижа, Монмартре, находился женский монастырь Св. Иосифа. Здесь нашла себе приют женщина, не заботившаяся ни о Боге, ни об утраченной любви, но стремившаяся к мирной тишине монастырской кельи только для того, чтобы в уединении обдумывать, как вернуть себе утраченные сокровища, как снова завоевать исчезнувший блеск. Эта женщина не приняла монашеского имени: она до последнего дня своей жизни называлась Атенаисой де Монтеспан. Умирая она сказала:
— Шлю привет Анри де Монтеспану: я тяжко провинилась перед ним.
Между мирными приютами обеих женщин лежал Париж со своей суетой, пороками и добродетелями, со своим властным, жестоким королем и пышным двором, над которым царила Франсуаза де Мэнтенон.
А где был каменщик Барбэ, некогда предрекший ей будущее величие?
Его могилу скоро позабыли, но его имя не забыто, потому что связано с именем Мэнтенон.

* * *

В прелестной рощице, близ грота Аполлона, в Версале, среди благоухающих олеандровых кустов и апельсинных деревьев, где журчали сверкающие каскады, сидели две дамы, принадлежавшие ко двору. Обе читали, изредка поднимая от книги взор, чтобы вдохнуть чудный, приятный воздух.
— Кто это приближается по той дорожке? — сказала одна из дам.
— Я не знаю этого кавалера, — ответила другая.
Он подошел ближе. Это был мужчина среднего роста, одетый в великолепный костюм. Его волосы, не прикрытые огромным модным париком и свободно падавшие на плечи, были слегка подернуты сединой, на лице виднелись морщины. Приблизившись к дамам, он вежливо поклонился и произнес:
— Вы по-видимому не узнаете меня?
— Действительно… не могу припомнить, — сказала одна из дам, поднимаясь с места, и все-таки… это лицо… рост…
— Я помогу Вам, маркиза, я — граф де Лозен.
Маркиза Мэнтенон в смущении отступила, оперлась на стоявший возле нее стол и произнесла:
— Граф, я очень рада видеть Вас. Я надеюсь, что несправедливость, жертвой которой Вы когда-то сделались, будет заглажена.
— Заглажена? О, я не за тем приехал в Версаль! Я здесь для того, чтобы отказаться от герцогств Домбо и Омальо, подаренных мне когда-то принцессой Монпансье. Это — цена моей свободы. Эти имения должны послужить подарком ко дню первого причастия внебрачному сыну той женщины, которая засадила меня в Пиньерольскую крепость, и так как я узнал, что Вы гуляете здесь, в парке, то и явился приветствовать женщину, нога которой растоптала змею так, что та не успела укусить ее.
— Не я свергла маркизу де Монтеспан, — спокойно ответила мадам Мэнтенон, — она сама разрушила свое счастье.
В эту минуту из-за деревьев выкатился мяч, за ним появился мальчик лет четырнадцати или пятнадцати, необыкновенно красивый и роскошно одетый, но он хромал на правую ногу. Лозен в ужасе отшатнулся.
— Это лицо не обманывает меня, — воскликнул он, — это — сын Монтеспан!
— Это — его высочество герцог де Мэн, — возразила мадам Мэнтенон. — Что Вы ищете, мой маленький герцог? — обратилась она к мальчику.
— Мой мячик! — воскликнул юный герцог, дерзко взглянув на графа. — Что это за человек, дорогая? — спросил он.
— Это — один из наших придворных.
— Это — человек, которому Вы должны быть благодарны, — возразил Лозен, — он принес Вам сегодня два герцогства, которые могут прокормить Вас.
— Мой отец — король Франции, — возразил мальчик, презрительно пожимая плечами, — и у меня будет гораздо больше, чем два герцогства… А теперь мне нужен только мой мячик… возьмите же прочь свою ногу! — и он оттолкнул ногу Лозена, взял свой мяч и убежал.
Лозен посмотрел ему вслед, а затем произнес:
— Он будет таким же злым, как и его мать… Попомните мои слова: это будет сущий дьявол. Смотрите, его сам Бог отметил: он хромает.
— Заключение ожесточило Вас, граф, — сказала Мэнтенон, — Вы недовольны всем на свете.
— Ошибаетесь, маркиза, я вовсе не ожесточен. Вчера я видел в саду монастыря Святого Иосифа сверженную, брошенную, презираемую Монтеспан, и это было для меня огромным удовлетворением и радостью. Сегодня я видел этого ублюдка, надеюсь, он в будущем доставит своему отцу много горьких, печальных часов. И сегодня же я видел женщину, свергнувшую моего смертельного врага: это — большое утешение.
— Прощайте, маркиза, я уезжаю в Лондон, Если я когда-нибудь вернусь, я уже увижу Вас королевой Франции.
— Что за безумные речи, граф! — с испугом сказала мадам де Мэнтенон, — гнев доводит Вас до смешного! Я — королева?!
— Смейтесь! — возразил Лозен, нагибаясь к ее уху. — Я наверное знаю, что король еще со дня смерти королевы носится с мыслью сделать своей женой умную и прекрасную маркизу Мэнтенон. Пользуйтесь временем, идите вперед! Бог в помощь!
Он вышел из цветника и исчез в тени деревьев. Мэнтенон украдкой улыбнулась и тихо прошептала:
— Откуда он узнал эту тайну? Мне придется посоветовать королю поторопиться.

XXVII
На кладбище Сен-Лазар

Перед нами сад, — не королевский сад с рощами апельсиновых деревьев, но цветущий, благоухающий садик. Солнце радостным светом обливает кусты бузины, ракитника и акаций, весело порхают жучки и бабочки. По дорожке бежит маленькая собачка и лает, заявляя о приближении своих господ.
Красивый молодой человек ведет под руку старую даму, другая, молодая, следует за ними.
— Отдохни здесь минутку, матушка! — говорит мужчина, усаживая даму в садовое кресло, — экипаж сейчас подадут.
Он уходит в дом.
— Какой же это сюрприз приготовил нам сегодня Ренэ? — спрашивает старая дама, — ты не знаешь, Аманда?
Молодая женщина с улыбкой качает головой и говорит:
— Догадываюсь, но ничего не могу сказать наверное, милая матушка!
— В это время возвращается Ренэ.
Он уже давно — счастливый муж хорошенькой Аманды. Он прошел все предстоявшие ему ступени и теперь стал младшим советником в Шателэ. К сожалению ни герцог Дамарр, ни старый Гюэ не дожили до триумфа своего любимца, один покоится под зеленым дерном на кладбище св. Иакова, другой — в склепе Сэн-Рок. Но они видели счастье своих детей, они сами провожали их к алтарю и благословляли на брак.
— Коляска готова, матушка, — сказал Ренэ, — поедем!
Они поехали через самые оживленные улицы Парижа, потом свернули в предместье и остановились у ворот монастыря Сэн-Лазар.
Увидав, куда они приехали, герцогиня Сюзанна Дамарр начала дрожать.
— О, Ренэ, куда ты привез меня? Зачем? — простонала она, — ради Бога, дальше от этого места, где нет даже креста над заброшенной могилой несчастного опозоренного…
— Дорогая матушка, — возразил Ренэ, — пожалуйста, пойдем со мной! Аманда, возьми матушку под руку!
Герцогиня почти против воли последовала за сыном. На звон колокола вышел монах.
— Все готово? — спросил Ренэ.
— Все исполнено, Ваша светлость, — ответил монах.
Ренэ и Аманда взяли герцогиню под руки и вошли вслед за монахом через сводчатые ворота в монастырский сад, а оттуда на кладбище.
Ничто не нарушало тишины святого места. Кресты и могильные камни блестели в лучах вечернего солнца.
Герцогиня шла по дорожке, рядом с Амандой. Высокий куст скрывал от ее глаз то место, где она была всего два раза… Но что это? Над красивым зеленым холмиком возвышался величественный крест на каменном постаменте, а на поперечной перекладине креста были вырезаны слова:
‘Здесь покоится в мире поручик Годэн де Сэн-Круа, скончавшийся в Париже 10-го мая 1670 года. Молитесь за упокой его души!’.
Герцогиня упала на колени и прижалась залитым слезами лицом к траве, покрывавшей могилу. Аманда повесила на крест венок из роз.
Сюзанна поднялась с колен подкрепленная, умиротворенная и обняла Ренэ.
— Благодарю тебя, от всего сердца благодарю тебя, мой милый, дорогой сын! — рыдая, сказала она, — ты восстановил честь того, кто покоится в этой могиле, ты нашел и ему место среди мирно спящих в этой ограде.
Ренэ обнял свою мать и произнес:
— Я только пять дней назад получил разрешение короля поставить над могилой Годэна крест, это выхлопотала мне маркиза Мэнтенон. Она была очень весела, когда я обратился к ней с моей просьбой, потому что, — прибавил Ренэ шепотом, — она в этот день обвенчалась с королем.
Сюзанна едва слышала его слова: она смотрела на могилу.
— Спи спокойно, несчастное дитя, — сказала она, посылая усопшему поцелуи, — сегодня я покидаю твою могилу счастливая тем, что могла помолиться не у позорного памятника прошлого греха. Спи мирно, Годэн де Сэн-Круа!.. Пойдемте, дорогие мои дети!
Герцогиня пошла по дорожке, поддерживаемая своими детьми. На повороте они все трое еще раз оглянулись. Какое-то легкое дуновение пронеслось над кладбищем, оно словно исходило от креста Сэн-Круа, зашелестело в розовом венке и унесло несколько лепестков. Они полетели по воздуху вслед уходившему, как привет из того мира, святой покой которого одинаково распространяется на всех людей.

————————————————-

Первоисточник текста: Опасные пути. Ист. роман Георга Хильтль. Из эпохи короля Людовика XIV. — Санкт-Петербург: А. А. Каспари ‘Родина’, 1911. — 656 с., 19 см. — (Интимная жизнь монархов, Кн. 4. 8).
Хилтль Георг
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Пурпур, Штильгебауэр Эдуард, Год: 1911
  2. Флорентинка, Формон Максим, Год: 1911
  3. Жрица Изиды, Шюре Эдуард, Год: 1907
  4. Измена, Севедж Ричард Генри, Год: 1902
  5. Последняя королева, Гальди Давид, Год: 1907
  6. Мануил Комнин, император Византии, Гонсалес Эммануэль, Год: 1879
  7. Новый всемирный потоп, Роденберг Юлиус, Год: 1865
  8. Савонарола, Глазер Адольф, Год: 1883
Электронная библиотека