Д. Н. МАМИНЪ-СИБИРЯКЪ
ПОЛНОЕ СОБРАНІЕ СОЧИНЕНІЙ
ТОМЪ ТРЕТІЙ
ИЗДАНІЕ T-ва А. Ф. МАРКСЪ. ПЕТРОГРАДЪ
1915
ОНЪ.
I.
II.
III.
Он, Мамин-Сибиряк Дмитрий Наркисович, Год: 1897
Время на прочтение: 18 минут(ы)
Разъ… разъ… разъ… Стнные часы, висвшіе въ коридор, пробили шесть часовъ. Благодаря особому приспособленію въ механизм, они били такъ осторожно и тихо, точно боялись кого-то разбудить или поторопить. Да, здсь время имло свое страшное значеніе, какъ будто какая-то невидимая рука отмривала его по каплямъ, какъ самую драгоцнную эссенцію. Тамъ, за этой стной, на которой висли часы, жизнь катилась широкой волной, тамъ летли дни, недли, мсяцы и годы, не вызывая мысли о томъ, что каждый день — день итога, день посщенія, день послдняго отвта, и что съ каждымъ закатывавшимся солнцемъ отрывался лучшій листъ изъ книги жизни. Тикъ-такъ… тикъ-такъ… тикъ-такъ!.. Здсь каждый ударъ маятника точно подталкивалъ кого-нибудь къ страшной пропасти уничтоженія, и стнные часы были неумолимы, какъ верховный судья, обязанностью котораго было подписывать смертные приговоры. Тикъ-такъ… Тикъ-такъ…
Коридоръ былъ высокій и свтлый, изъ него направо и налво вели двери въ отдльныя комнаты, помченныя номеромъ. Когда часы пробили шесть, дверь напротивъ неслышно отворилась, и на порог показалась средняго роста сдая старушка въ бломъ чепц и съ серебрянымъ крестомъ на груди. Она, прищурившись, посмотрла на часы, точно не довряла своимъ ушамъ, и неслышной походкой отправилась въ другой конецъ коридора, гд была выходная лстница. Она шла очень бодро, придерживая лвой рукой широкій уголъ чепца. Поровнявшись съ дверью No 3, она остановилась и долго прислушивалась. Сморщенное лицо старушки получило какое-то особенно хорошее выраженіе, именно въ этотъ моментъ въ немъ, какъ на живомъ экран, проступало такое женски-хорошее, любовно-заботливое настроеніе. Оно длалась красивымъ, несмотря на морщины и поблекшій цвтъ кожи, точно освщалось какимъ-то внутреннимъ свтомъ, какъ освщаются темныя глубины земныхъ ндръ фонаремъ рабочаго-шахтера.
— Ничего… Слава Богу!— прошептали поблекшія губы, и старушка торопливо отправилась къ лстниц.— Если бы еще два такихъ хорошихъ дня… Только два дня…
Въ этотъ часъ во всхъ номерахъ было тихо, и только изъ одного доносилась рыдающая нота слабаго дтскаго голоса. Старушка нахмурила брови, сдлала нервное движеніе плечомъ и быстро начала спускаться по широкой лстниц, На первой площадк она остановилась и черезъ перила посмотрла внизъ, гд у двери на дубовомъ стул дремалъ сдой швейцаръ, отставной николаевскій кирасиръ. Старикъ услышалъ шаги и отвтилъ на нмой вопросъ:
— Еще не приходилъ онъ-то, сестра.
Тряхнувъ остриженной подъ гребенку головой, онъ прибавилъ увреннымъ тономъ:
— Придетъ… Не сумлвайтесь, сестра.
Старушка отправилась назадъ съ недовольнымъ видомъ. Ей хотлось, чтобы онъ сегодня пришелъ…
Она опять остановилась у дверей 3 номера и опять прислушалась — тамъ все было тихо. Въ этотъ моментъ въ коридор послышались осторожные, но тяжелые шаги. Наконецъ-то! Къ старушк подошелъ мужчина среднихъ лтъ съ красивой курчавой головой. Онъ молча пожалъ ей руку и спросилъ одними глазами, такими умными, ласковыми глазами.
— Мы ведемъ себя отлично…— шопотомъ отвтила сестра.
Они пошли въ дежурную, которая была противъ коридорныхъ часовъ. Это была свтлая и большая комната, обставленная съ какимъ-то казеннымъ комфортомъ. О, какъ онъ зналъ эту комнату до послдней мелочи! Вотъ круглый большой столъ посредин, обтянутый клеенкой, вотъ широкій клеенчатый диванъ, два такихъ же кресла, въ углу дубовый шкапъ, въ другомъ этажерка — да, все это было такое знакомое, почти родное. Долгіе-долгіе часы онъ сидлъ здсь и, какъ больной, выучивалъ каждую мелочь: форму мебели, окраску стнъ, отдувшійся въ одномъ мст паркетъ, стоявшія въ шкапу банки и склянки, даже пятна и царапины на клеенкахъ. Эти нмые свидтели говорили о томительномъ ожиданіи, о внутренней мук, о боявшейся самой себя надежд. Къ чему онъ не могъ привыкнуть, такъ это къ тому воздуху, который утвердился здсь, несмотря на вс ухищренія вентиляціи и дезинфекціи,— воздухъ былъ совершенно особенный, сухой и тяжелый, пропитанный какимъ-то больнично-наркотическимъ запахомъ. Этотъ запахъ преслдовалъ его потомъ всю остальную часть дня, точно онъ уносилъ его въ складкахъ своего платья и самъ пропитывался имъ. Иногда вечеромъ онъ даже вздрагивалъ отъ ощущенія именно этого запаха, потому что вмст съ нимъ, какъ молнія, проносился цлый рядъ мучительныхъ картинъ.
— Мы ведемъ себя отлично, Петръ Степанычъ,— повторила сестра, усаживаясь въ кресло.
Онъ зналъ, что она сядетъ именно въ это кресло, сядетъ немножко бочкомъ, оправитъ темное платье и приметъ позу человка, приготовившагося васъ слушать.
— Сестра Антонина, вдь это было послднее средство, на которое разсчитывалъ едоръ едорычъ?
— О, да… Вы знаете, какъ онъ внимателенъ ко всмъ больнымъ, а къ нашей бдняжк въ особенности.
— Можетъ-быть, потому, что это особенно рельефный случай? Впрочемъ, это такъ… Я очень-очень благодаренъ.
Когда онъ говорилъ, его лицо оживлялось такой красивой энергіей. Сестра Антонина любила самый голосъ, мягкій и вмст сильный, и часто удивлялась про себя, что онъ умлъ говорить самыя обыкновенныя и простыя вещи съ какой-то особенной убдительностью. Хотлось его слушать, слушать и смотрть на это типичное мужское лицо. Недаромъ женщины сходили съ ума отъ этихъ глазъ и отъ этой увренно-вызывающей улыбки… О, много было этихъ женщинъ, которыя ласкали вотъ эту курчавую голову, цловали эти умные глаза и потомъ горько оплакивали свои ошибки. Петръ Степанычъ былъ немножко избалованъ и не могъ разстаться съ нкоторыми деспотическими привычками по отношенію къ женщинамъ, даже несмотря на свои роковыя сорокъ лтъ. Сестра Антонина слыхала даже въ своемъ уединеніи о подвигахъ Петра Степаныча и не обвиняла бдняжекъ-женщинъ. Кого же имъ было и любитъ, какъ не этого баловня? Вдь его вс знали и вс любили — цлая Россія. Каждая мысль, которая зарождалась въ этой голов, каждое душевное настроеніе расходилось широкими лучами, всхъ захватывало и отражалось выдающейся популярностью. Вотъ и сейчасъ — какъ Петръ Степанычъ умлъ даже просто молчать… Сестра Антонина наблюдала на этомъ удивительномъ лиц проступавшую боязнь поврить ея словамъ,— бдняжка слишкомъ намучился и боится собственнаго чувства. Да, онъ сидитъ съ ней, тотъ онъ, общества котораго искали, добивались самыя красивыя женщины, онъ сидитъ съ ней, простой сестрой, и смотритъ на нее такимъ глубокимъ и покорнымъ взглядомъ. Потомъ онъ заговоритъ и возьметъ ее за руку — это была его дурная привычка, погубившая не одно женское имя.
— А у насъ поступилъ интересный случай въ пятый номеръ…— заговорила сестра, чтобы отклонить наболвшую мысль отъ мертвой точки.— Представьте себ, Петръ Степанычъ, мальчикъ всего семи лтъ, а у него водянка колннаго сустава, усложненная…
— Ахъ, ради Бога, не разсказывайте!.. Это ужасно… Я впередъ знаю, что вашъ интересный случай безнадеженъ. Поймите, сколько ироніи у васъ въ самой терминологіи: интересный… Сколько у васъ такихъ интересныхъ случаевъ?
— Да около полутораста человкъ.
— О, бдныя, бдныя дточки!— какъ-то застоналъ Петръ Степанычъ, хватаясь за голову.— Вы меня мучите, сестра…
— Ну, не буду… Я это такъ, по привычк.
— По привычк?— повторилъ онъ съ горькой улыбкой.— Разв можетъ быть привычка ко злу, къ несправедливости, къ тмъ ужасамъ, которыми пропитаны вотъ эти стны?..
Онъ говорилъ и въ то же время прислушивался, прислушивался по усвоенной за послдніе мсяцы привычк. Сестра замолчала, машинально разсматривая его костюмъ. Онъ приходилъ каждый день въ другомъ костюм, но ей казалось, что онъ былъ всегда въ одномъ — такъ все было пригнано подъ особый стиль. Вдь онъ не думалъ о своихъ костюмахъ и одвался даже небрежно, съ нкоторой мшковатостью, какъ одваются старые московскіе бары, а между тмъ уже по костюму можно было сказать, что это не простой человкъ. Вотъ и сегодня: простая синяя визитка, какой-то модный пестрый жилетъ, пестрый галстукъ придавали ему кокетливо-молодой видъ и на другомъ показались бы смшными, а къ нему все шло. Сестра прибирала въ ум новую тему для разговора, какъ часы въ коридор пробили семь.
— Еще полчаса…— проговорила сестра, подчеркивая свои слова выразительнымъ взглядомъ.— Только полчаса…
По его лицу промелькнула легкая тнь, и онъ съ тоской посмотрлъ въ окно, позолоченное лучами закатывавшагося солнца. Только полчаса… Боже мой, всего полчаса! Если эти роковые полчаса пройдутъ, тогда все спасено. Время, лети… Что такое полчаса: земля должна въ это время повернуться на своей оси на разстояніе одной сорокъ восьмой своего экватора — вотъ что такое полчаса. Только полчаса… И больше не повторится припадокъ, и она будетъ спасена. Что такое полчаса? Это одна изъ категорій нашего мышленія, условная мра, представленіе, нашего бднаго мозга, вещь несуществующая въ природ, потому что природа не знаетъ цифръ…
Онъ машинально вынималъ простенькіе черные часы и машинально ихъ пряталъ, а потомъ опять вынималъ, сжимая въ рук, точно хотлъ выдавить изъ нихъ эти проклятые полчаса. А тамъ въ дтскомъ организм незримо работала страшная разрушающая сила… медленно и безповоротно, какъ самый тонкій ядъ, длая изъ жизни большую безсмыслицу. И нтъ другой силы, которая могла бы бороться съ этимъ разрушеніемъ. Человческій умъ, какъ нищій, гордится своимъ кошелемъ съ милостыней жалкаго знанія, а тутъ цлая система взаимодйствующихъ причинъ и слдствій, проявленіе которыхъ мы можемъ видть только въ обидно-грубой форм. Да… Но есть святая наука, есть вра въ знаніе, и, можетъ-быть, пройдетъ какихъ-нибудь десять лтъ, какъ она найдетъ это средство. А къ чему это средство, когда маленькой жизни уже не будетъ?.. Къ чему свтъ этого блуждающаго огонька, когда не будетъ глаза, который могъ бы его видть?..
Пять минутъ… Только пять минутъ прошло! А впереди еще цлыхъ двадцать пять… Проклятое время точно остановилось. Знаете, что? Время самая ужасная несправедливость, несправедливость стихійная, которая давитъ и уничтожаетъ насъ, все уничтожаетъ и ничего не даетъ. Цлыхъ двадцать пять минутъ… Нтъ, извините, только двадцать четыре минуты, даже двадцать три минуты съ половиной. Онъ теперь слдилъ уже за движеніемъ секундной стрлки, точно она вращалась въ его сердц, а ухо ловило эти роковыя тикъ-такъ! тикъ-такъ!.. Въ обыкновенное время онъ не могъ бы разслышать этого тиканья да вдвое меньшемъ разстояніи, а теперь часовой маятникъ ходилъ у него въ ух… А тамъ, дома, его ждетъ срочная работа — вдь онъ всю жизнь шелъ по скаковому кругу и приходилъ къ призовому столбу первымъ. Да, работа, та работа, которая дала ему имя, извстность, почетъ… А съ какой радостью онъ отдалъ бы все это вотъ за эти роковыя двадцать три минуты съ половиной! Вдь ему завидуютъ… Несчастные, посмотрите, какой онъ жалкій и ничтожный сейчасъ и какъ онъ проклинаетъ сейчасъ собственную славу!.. Уже предъявленъ первый вексель, выданный подъ нее.
— Еще двадцать минутъ…— проговорила старушка, глядя на свои серебряные часы.
Три минуты выиграно… Его часы отстали на цлыхъ три минуты, а счетъ идетъ по часамъ сестры. Вдь припадки повторялись именно по ея часамъ изъ минуты въ минуту… Всего только двадцать минутъ!.. Онъ чувствовалъ, что у него во рту сухо, что руки похолодли, что въ глазахъ то особенное ощущеніе, будто воздухъ сдлался влажнымъ, что сердце начинаетъ биться съ какимъ-то терпкимъ чувствомъ, точно оно задваетъ за что-то, что въ колняхъ пробгаетъ холодной струйкой нервная дрожь…
Семнадцать минутъ… Тикъ-такъ! тикъ-такъ!..
У него на лбу выступилъ холодный потъ. Онъ хотлъ подняться, чтобы собственнымъ движеніемъ ускорить ходъ этихъ минутъ, но въ этотъ моментъ въ коридор послышались быстрые шаги. Сестра вздрогнула. Ее точно кто ударилъ… Въ дежурную быстро вошла сидлка и молча посмотрла на сестру испуганными, округлившимися глазами. Онъ поблднлъ, пошатнулся и схватился за столъ, чтобы не упасть.
— Началось…
Стнные часы въ коридор медленно и торжественно отмривали секунды, отрзывая всепожирающее время микроскопическими кусочками.
Тикъ-такъ! тикъ-такъ!..
Первое, что бросилось въ глаза Петру Степанычу, когда они вошли въ третій номеръ, это судорожныя метанія одяла, подъ которымъ лежала больная двочка. Такого сильнаго припадка еще не бывало. Бдняжку подбрасывало на полъ-аршина съ убійственной правильностью. Растерявшаяся сидлка напрасно старалась удержать это прыгавшее одяло.
— Таня… Таня… Таня…— шепталъ Петръ Степанычъ, напрасно стараясь сохранить спокойный видъ.
Въ отвть ему улыбнулось такое блдное, почти прозрачпое дтское личико. Она его узнала, и только по выраженію этихъ дтскихъ глазъ онъ чувствовалъ, какъ тяжело бдняжк. Да, очень тяжело, а она такъ стоически переносила эти ужасные припадки.
— Папа, скоро… все… пройдетъ…— шептали поблвшія дтскія губы.— Да… скоро… я опять засну…
Сестра Антонина растерянно суетилась около больной, помогая сидлк удержать судорожныя движенія дтскаго тльца. Больной было двнадцать лтъ, но это дтское личико казалось старше. И какое красивое личико, такое интеллигентное, обрамленное живой волной русыхъ кудрей! Большіе глаза смотрли съ отцовской ласковостью.
— Что же это такое?— какъ-то крикнулъ Петръ Степанычъ, не обращаясь ни къ кому въ частности.— Таня… Таня… Таня…
Объ въ ужас закрылъ лицо руками и не сопротивлялся, когда чья-то рука взяла его за рукавъ и усадила на какую-то табуретку. Боже мой, за что?.. Чмъ виновата вотъ эта несчастная двочка?.. А страшная сила продолжала свое дло… Онъ слышалъ, какъ стучала кровать, и ему казалось, что колышется вся комната, и что самъ онъ повторяетъ общее движеніе.
— А это нишево…— проговорилъ знакомый голосъ главнаго врача дтской клиники, едора едоровича.— Зовсмъ нишево… Маленькаго непріятность.
Это былъ послдній обманъ отъ ‘дорогого хлба науки’, и Петръ Степанычъ крпко стиснулъ зубы. Къ чему еще этотъ обманъ, когда все кончено и смерть уже виситъ въ воздух? Вотъ она здсь, совсмъ близко… Петръ Степанычъ возненавидлъ едора едоровича, который со своею ученостью ничего не стоилъ. Какая возмутительная увренность…
— Нишево.. Мы еще немношко допрыгнемъ, а потомъ будитъ заснуть… да?..
— Я васъ… не люблю…— шептала больная, стараясь отвернуть свое личико къ стн.
— О, благодаримъ къ вамъ, Frulein… Нишево…
Петръ Степанычъ удержался, чтобы не высказать чмъ-нибудь душившаго его негодованія. Да и надутый нмецъ все равно ничего не пойметъ… Когда онъ открылъ глаза, то увидлъ только блую деревянную ширмочку, которая отдляла его отъ совершавшейся трагедіи. Изъ-за этой ширмочки выдавалась только широкая нмецкая спина едора едоровича,— онъ наклонился надъ больной. Эта ширмочка, заслонявшая отъ больной яркій дневной свтъ, каждый разъ почему-то возбуждала въ Петр Степаныч страшное непріязненное чувство, какъ механическое препятствіе, которое хочется устранить не руками, а всмъ тломъ. Вдь смшно ненавидть неодушевленный предметъ, а между тмъ Петръ Степанычъ уже нсколько разъ просилъ сестру убрать эту ширмочку, точно она служила какой-то роковой гранью, отдлившей навсегда все хорошее, то хорошее, что оставалось тамъ, вотъ за этимъ окномъ. Въ нкоторыхъ положеніяхъ нтъ мелочей… Такъ было и сейчасъ.
— О, зовсмъ нишево… Маленькій терпніе, маленькій усиліе, маленькій сили воли…— бормоталъ едоръ едорычъ, что-то быстро и ршительно длая своими руками.
— А гд папа?— спросилъ слабый дтскій голосъ.— Папа… иди сюда — ближе… держи меня за руку…
едоръ едорычъ уступилъ мсто, поморщился и сердито посмотрлъ на сестру. Для чего эти нжности?.. Нужно исполнять свой долгъ и не нужно напрасно тревожить больную. У всякаго свой долгъ, даже у человка, котораго ведутъ на казнь.
Петръ Степанычъ съ трудомъ подошелъ къ кровати и почувствовалъ какой-то ужасъ, когда въ его сильной мужской рук запрыгала эта слабая дтская ручка. Какъ ужасно бьется это беззащитное дтское тльце, точно его подбрасываетъ неумолимо-злая сила. И самое страшное — полная беззащитность такого маленькаго существа. Вдь большой человкъ не возбуждаетъ такого щемящаго сожалнія.
— Таня… Таня…
Онъ опустился на колни и зарыдалъ, покрывая поцлуями прыгавшую восковую ручку. Господи, за что? Это наконецъ несправедливо… Да, несправедливо. едоръ едорычъ отвернулся къ окну, заложивъ руки за спину. О, эти русскіе люди, они совсмъ не понимаютъ, что такое долгъ!.. Въ комнат слышался мрный стукъ кровати да судорожныя рыданія Петра Степаныча. Сидлка попрежнему ловила свалившееся одяло и смотрла на едора едорыча какими-то отороплыми глазами.
Разъ… разъ… разъ. Часы въ коридор пробили восемь.
— Папа, вотъ и конецъ… Я сейчасъ засну,— прошептала Таня, съ трудомъ перекатывая свою головку на подушк.
Пароксизмъ быстро проходилъ. Движенія сдлались медленне. Таня закрыла глаза и крпко ухватилась за руку отца, точно боялась, что улетитъ — Папа, ты не ходи… Слышишь?
— Слышу, дточка… Я буду здсь, моя радость.
Двочка взглянула на него, улыбнулась и точно распустилась. едоръ едорычъ подошелъ къ кровати, взялъ руку Тани, поднялъ ее — рука точно застыла. Дальше онъ поднялъ головку, и головка сохранила свою позу.
— Контрактура…— замтилъ едоръ едорычъ громко, точно утшая самого себя.— Она заснула.
Петръ Степанычъ посмотрлъ на него злыми глазами и поднялся. Несчастный нмецъ радовался, что двочка умирала по всмъ правиламъ науки… Затмъ они вмст вышли въ коридоръ и вмст прошли въ дежурную, не говоря ни слова. едоръ едорычъ медленно досталъ портсигаръ и закурилъ толстую папиросу. Эта медленность и эта папироса окончательно возмутили Петра Степаныча.
— Скажите, пожалуйста, докторъ…— заговорилъ онъ, задыхаясь отъ волненія.— Все кончено? Ради Бога, скажите правду…
— Я не Богъ, Петръ Степанычъ… Я пустилъ въ оборотъ самый послдній средство науки!..
— Ахъ, не нужно науки!.. Ничего не нужно… Я все понимаю. Ахъ, Боже мой, Боже мой!..
Схватившись за голову, Петр Степанычъ забгалъ но комнат. Докторъ его наблюдалъ, прищуривъ свои узкіе темные глазки. Его толстое, гладко выбритое лицо ничего не выражало, и Петръ Степанычъ ненавидлъ его сейчасъ за это окоченвшее душевное равновсіе, ненавидлъ до того, что старался не смотрть на него.
— Докторъ, неужели же нтъ больше никакого средства?.. Вдь медицина существуетъ тысячи лтъ… вдь для нея работали геніальные люди… Наконецъ, опытнымъ путемъ добыты милліоны фактовъ… и вдругъ ничего!..
едоръ едорычъ съ сожалніемъ приподнялъ брови и молча развелъ руками.
— Докторъ, я знаю, что вы семейный человкъ… Вы любите своихъ дтей… Спасите мою двочку!..
Это была логика безумства. Квадратное лицо едора едорыча сдлало усиліе измнить долгу, но изъ этого ничего не вышло. Да, онъ любитъ своихъ дтей и знаетъ, что такое отчаяніе. Вотъ здсь, въ этой дежурной, къ нему тянулись съ мольбой дрожавшія руки, здсь рыдали неутшныя матери, здсь не одна женщина падала передъ нимъ на колни, умоляя спасти ея ребенка, и едоръ едорычъ измнялъ своему долгу, т.-е. начиналъ жалть здоровыхъ родителей, тогда какъ его время принадлежало всецло больнымъ дтямъ. Такъ было и сейчасъ.
— Докторъ, поймите, вдь она у меня одна… Если Таня умретъ, у меня ничего не останется!..
Докторскія руки сдлали широкій жестъ, точно он ловили въ воздух что-то необъятное.
— Вашъ Таня даетъ мн на нервы…— проговорилъ наконецъ едоръ едорычъ, стараясь попасть въ тонъ отцовскому горю.— Мой клиникъ — моя семья, а вашъ Таня даетъ мн на нервы… Я самъ прыговалъ подъ свой одяло, когда придумывалъ вашъ Таня. А теперь мы съ вами, какъ одинъ уравненіе съ двухмя незнакомыми… да.
— Вы говорите глупости,— рзко оборвалъ его Петръ Степанычъ.— Да, глупости…
— Я? О, вы много себ позволяйте..
— Что вы кричите на меня?!.
— Нтъ, вы кричитъ…
Произошла очень горячая и очень глупая сцена, причемъ Петръ Степанычъ даже схватилъ доктора за бортъ сюртука. едоръ едорычъ покраснлъ и быстро заговорилъ по-нмецки:
— Вы — сумасшедшій человкъ… Я приказалъ бы васъ вывести, если бы не уважалъ себя. Да…
Этотъ діалогъ былъ прерванъ появленіемъ сестры Антонины. Она безъ объясненій поняла, въ чемъ дло, взяла Петра Степаныча подъ руку, усадила на диванъ и подала воды.
— Не слдуетъ волноваться, голубчикъ…
Петръ Степанычъ съ удивленіемъ посмотрлъ на доброе старое лицо и точно проснулся. Его отрезвило одно это слово: голубчикъ. Онъ залпомъ выпилъ стаканъ, застегнулъ визитку и, протягивая руку доктору, проговорилъ:
— Простите меня, докторъ… Я совсмъ потерялъ голову отъ горя.
— О, мн это даетъ на нервы… Но я понимайтъ…
Докторъ добродушно улыбнулся и крпко пожалъ протянутую руку. Затмъ онъ сдлалъ сестр таинственный знакъ глазами и направился къ двери.
— Докторъ, вы уходите?— взмолился Петръ Степанычъ, вскакивая.— Ради всего святого, не оставляйте ее.
Но докторъ уже былъ за дверью, и Петръ Степанычъ только застоналъ, сжавъ кулаки. Сестра опять усадила его на диванъ.
— Нельзя волноваться, голубчикъ…
— Нтъ, я убью этого мерзавца!.. Это палачи… это живодеры…
— Петръ Степанычъ, вы несправедливы. едоръ едорычъ прекрасный человкъ, очень добрый и очень знающій.
— Зачмъ онъ ушелъ?.. Нтъ, не ушелъ, а убжалъ. Такъ длаютъ только трусы и подлецы…
— Вы несправедливы, голубчикъ. Сейчасъ дло не въ доктор и не въ васъ, а въ той, которая вотъ за этой стной. Будьте мужественны… Скоро можетъ все кончиться. Она уже не нуждается ни въ чьей помощи, кром Божьяго милосердія.
— Она умираетъ?..
— Сейчасъ — нтъ, но каждый новый припадокъ можетъ кончиться смертью.
Онъ посмотрлъ на нее ничего не понимающими глазами, хотлъ подняться, по безсильно упалъ на диванъ и глухо зарыдалъ. Она сла рядомъ, обняла его и старалась посадить. Но слабыя женскія руки никакъ не могли поднять это крпкое мужское тло.
— Таня… Таня… Таня…
— Ей больше ничего не нужно, вашей Тан… Соберите все свое мужество, Петръ Степанычъ.
— Ахъ, сестра, сестра… милая сестра…
Онъ неожиданно схватилъ ея руки и началъ ихъ цловать. Старушка никакъ не ожидала этого и только чувствовала, какъ по рукамъ у нея катятся его слезы.
— Милая, родная, это я виноватъ… да!— шепталъ онъ, не выпуская ея рукъ.— Понимаете: я!.. Разв такіе люди могутъ имть здоровыхъ дтей?.. Вдь съ ранней юности я жилъ одними нервами… Это была отчаянная скачка за успхомъ, за популярностью, за славой. И я добился… Да. Добился тогда, когда этотъ успхъ уже былъ тяжелъ… Онъ меня даже не радовалъ, потому что и радость была тяжела. Я могъ только работать для новаго успха… Это опасный путь, когда свое личное счастье мняется на карьеру. Я пользовался большимъ успхомъ у женщинъ, но и это не доставляло удовлетворенія. Такъ, сладкое безуміе… порывъ… А въ результат — горькій осадокъ… и опять тяжесть… Оставался одинъ вншній человкъ, вншнія формы, а живого, здороваго человка не было.
Наступила пауза. Петръ Степанычъ поднялся, выпрямился, точно желая что-то стряхнуть съ себя, потомъ залпомъ выпилъ стаканъ воды и быстро зашагалъ по комнат. Сестра наблюдала за нимъ своими добрыми глазами.
— Петръ Степанычъ, извините нескромный вопросъ: гд ваша жена?.. Т.-е. я хочу сказать — мать Тани…
— Мать Тани?— повторилъ онъ, нахмурившись.— Она сейчасъ за границей… Мы разошлись уже давно, какъ это нынче встрчается на каждомъ шагу. Т.-е. мы сдлали благоразумное, чтобы не отравлять жизнь другъ другу. Я ни въ чемъ не обвиняю жену, потому что причины болзни Тани во мн… Ахъ, сестра, если бы вы знали, какъ я безумно тратилъ свои силы! Сколько насъ, такихъ талантовъ, изжившихъ свои нервы, сердце, душу — все. Мы все отдаемъ ея величеству публик за чечевичную похлебку популярности, а для себя, для своего личнаго счастья не оставляемъ ничего. Мы живемъ за счетъ своихъ дтей, о которыхъ меньше всего думаемъ, когда даемъ имъ жизнь. Нтъ, это ужасно, ужасно… Виноватъ, вы не были замужемъ?
— Нтъ…
— О, въ такомъ случа мы будемъ говорить на разныхъ языкахъ. Вы меня не поймете… Это нужно пережить.
Онъ съ тоской посмотрлъ на нее. Ему такъ хотлось исповдаться и разсказать все, все…
Но это былъ опять порывъ… Онъ исповдался, все-таки испытывая какое-то болзненное удовольствіе разсказать вотъ этой старой двушк, горько зажившей въ себ неизжитую жизнь, все то, что даетъ молодость, красота, талантъ. Въ клинической дежурной пронесся призракъ любви, призракъ жизни, призракъ счастья… А какъ онъ хорошо умлъ разсказывать!.. Онъ ничего не утаилъ и очертилъ вс свои слабости, недостатки и пороки. Да, онъ былъ такой же, какъ вс, съ той маленькой разницей, что его выдвигалъ изъ толпы яркій талантъ. И жена такая же. На женщин это выражается еще рельефне. Вдь она была вся только одна вншность. Настоящаго горя она не могла испытать, хотя ломала руки, плакала и говорила жалкія слова.
Разъ… разъ… разъ… Неужели еще только девять часовъ? Кажется, прошла цлая вчность. Онъ, по крайней мр, еще пережилъ всю свою жизнь.
— Вы посидите здсь, а мн пора,— проговорила сестра, поднимаясь.— Мн нужно обойти палаты. У насъ съ едоръ едорычемъ большая семья.
Онъ тоже поднялся и умоляюще посмотрлъ на нее.
— Сестра, я боюсь остаться одинъ. Мн страшно.
Она сдлала строгое лицо, остановилась, а потомъ взглядомъ пригласила слдовать за собой Вдь лучшее утшеніе въ каждомъ несчастіи — видть еще боле несчастныхъ. Онъ, покорно пошелъ за ней. Они вышли въ коридоръ и остановились у третьяго номера. Тамъ было тихо.
— Сидлка скажетъ, если что-нибудь случится,— прошептала сестра, на цыпочкахъ отходя отъ роковой двери.— Двочка сейчасъ спитъ.
Послдній сонъ приговореннаго къ смерти!
Они отправились по палатамъ.
Боже мой, что это было… Это былъ настоящій дтскій адъ, передъ которымъ дантевскій адъ могъ показаться дтской игрушкой. Тамъ мучились люди за свои преступленія, тамъ была жестокая справедливость, возмездіе, искупленіе, наконецъ тамъ мучились большіе люди, знавшіе, за что они несутъ кару. А здсь царила страшная несправедливость, безсмысленная и тмъ боле жестокая несправедливость. Вотъ дти-рахитики съ искривленными ручками и ножками, горбатыя, изнеможенныя — дти-старики. Дтскія личики были изборождены старческими морщинами. Дтскіе члены не имли силы. Вс они лежали по своимъ кроваткамъ такъ тихо и смирно, вс эти старушки въ два три года и старики въ пять лтъ. Они и страдали старческой безсонницей. Только когда подходила сестра Антонина, изъ кроватокъ смотрли на нее дтскіе чистые глаза. Жизнь едва теплилась только въ этихъ дтскихъ глазахъ. Петръ Степанычъ любовался невольно каждымъ движеніемъ сестры Антонины, ея походкой, ея руками, ея ласковымъ голосомъ. Въ клиник царилъ образцовый порядокъ. Ахъ, какая была ужасная семья у едора едоровича и сестры Антонины! Можно было сойти съ ума, если бы на всемъ не лежала печать самаго внимательнаго ухода — это была тнь запоздавшей справедливости. Петру Степанычу вдругъ сдлалось совстно за давешнюю дикую сцену. Онъ почувствовалъ какъ-то всмъ тломъ, что онъ и виноватъ передъ честнымъ нмцемъ и что любитъ его: едоръ едоровичъ длалъ большое дло. А какъ ухаживаютъ за дтьми вс эти сидлки, фельдшерицы, сестры — все это святыя женщины!
— Котику ручку скоблили!— ласково говорила сестра, подходя къ кроватк, стоявшей отдльно.— Котикъ не будетъ капризничать? Котикъ умненькій.
Пятилтній Котикъ былъ сегодня героемъ палаты, потому что утромъ едоръ едоровичъ длалъ ему трудную операцію. Ребенокъ лежалъ въ перевязкахъ и съ компрессомъ на головк. Петръ Степанычъ со страхомъ смотрлъ на печальнаго героя и чувствовалъ, какъ у него по спин идетъ холодная дрожь. едоръ едорычъ былъ знаменитый хирургъ и длалъ самыя ужасныя операціи съ поразительной быстротой. Здсь время считалось секундами. О, сколько онъ сдлалъ операцій на своемъ вку, вотъ этотъ едоръ едорычъ!.. А съ дтьми онъ умлъ такъ ласково обращаться, даже тогда, когда его ножъ рзалъ дтское живое тло и пила дробила дтскія кости. Наука здсь превращалась въ подвигъ, въ миссію, и таяли даже т вчные снга, которыми покрыты вершины науки.
Бдный Котикъ…
Дальше. Слдующее отдленіе занимали дти-сифилитики, дти съ заразительными сыпями, со страшными язвами, опухолями и наростами. Рука милосердія, протягивавшаяся къ этимъ несчастнымъ, рисковала сама заразиться позорной болзнью. Да, здсь было немало страданій, а къ нимъ присоединялся еще позоръ. Страшная болзнь, какъ чудовище, пожирала слабое дтское тльце и накладывала печать позора на лицо.
Къ этой палат они встртили ординатора, женщину-врача. Петръ Степанычъ издали съ ней раскланялся. Она подошла къ нему и пожала руку.
— Вы какъ сюда попали?— удивилась она.
— Это нужно…— отвтилъ онъ.— Да, нужно… Вдь я одно изъ тхъ дйствующихъ лицъ, которыя доставляютъ вамъ матеріалъ и особенно интересные случаи. Нужно же мн видть въ полномъ объем все это зло… О, какъ много зла!.. Видть все это и пережить — совсмъ не то, что знать по наслышк. Знаете, если бы не было это жестокимъ, я открывалъ бы вашу клинику спеціально для поученія молодежи. Вотъ, идите и смотрите вы, у которыхъ вся жизнь впереди, на то наслдственное зло, которое мы такъ легкомысленно завщаемъ своимъ дтямъ. Это было бы лучшей школой…
На него посмотрли спокойные, умные женскіе глаза и ничего не отвтили. Да и что можно было отвчать въ этомъ царств ужаса… Это была лабораторія, въ которой работали съ роковой послдовательностью страшныя наслдственныя болзни. Зачмъ молодыя двушки выходятъ замужъ за стариковъ? Зачмъ молодые люди губятъ свою молодость и лучшія силы въ позорныхъ порокахъ? Зачмъ женятся и выходятъ замужъ люди зараженные, люди съ наслдственными болзнями? Зачмъ женятся, когда не любятъ другъ друга? И это всего ужасне. Природа безпощадно казнитъ за всякое уклоненіе отъ идеала, и жертвами являются вотъ эти маленькіе мученики. Петръ Степановичъ смотрлъ и чувствовалъ, какъ онъ виноватъ больше всхъ, потому что ему дано было больше этихъ всхъ. Да, виноватъ, виноватъ, виноватъ… Вдь онъ носилъ въ себ тонкій нервный ядъ, который теперь убивалъ маленькую Таню. Его жена стыдилась своей беременности. Въ древности на Восток беременныя женщины носили особыя повязки на голов, он гордились своимъ положеніемъ, и толпа древнихъ людей почтительно разступалась, когда проходила женщина въ такой повязк. Этотъ ветхій человкъ былъ справедливъ по крайней мр къ своему потомству, потому что отличался цльностью и въ добр и въ зл.
Дальше слдовали нервныя болзни. Тутъ не было видимыхъ глазамъ вншнихъ пораженій, но тмъ сильне получался эффектъ. Суммировалась гамма страданій, причина которыхъ скрывалась въ таинственной глубин: пляска св. Витта, падучая и т. д., и т. д. Петръ Степанычъ не могъ больше выносить вида этого наслдственнаго мученичества и вышелъ въ коридоръ. Тамъ его догнала женщина-врачъ.
— Вы мн сегодня не нравитесь,— заговорила она, идя рядомъ.
— Да?.. Я самъ себ не нравлюсь, Александра Петровна.
— Необходимо взять себя въ руки.
— Ахъ, въ свое время все будетъ… За послднее время я видлъ столько зла и какой-то стихійной несправедливости, что просто смшно думать о себ. Ну, что такое я, какая-то несчастная единица? Отъ моихъ радостей и моего горя, право, никому ни тепло ни холодно…
— Вы должны беречь себя для другихъ.
Онъ улыбнулся и почему-то вспомнилъ, что Александра Петровна такая же старая двушка, какъ сестра Антонина. Они остановились въ конц коридора, у окна, изъ котораго открывался видъ на широкую улицу, освщенную фонарями.
— Извините нескромный вопросъ, Александра Петровна,— заговорилъ онъ:— почему вы не вышли замужъ?..
— Очень просто… Я не встртила мужчины, который бы мн нравился, а затмъ, просто, было какъ-то некогда.
— И вы не жалете?..
— Раньше бывало скучно, а сейчасъ я пережила свой критическій періодъ. Говоря откровенно, я даже рада, что сохранила самостоятельность…
— Желаете быть пчелой-работницей?..
— Какъ вамъ сказать… Все вышло какъ-то само собой.
Эта женщина-врачъ очень нравилась Петру Степанычу. Съ ней онъ близко познакомился у кровати своей больной дочери и считалъ себя очень ой обязаннымъ. Она была такая всегда ровная, точно застраховала себя отъ всякихъ волненій. Ему все въ ней нравилось: и это русское спокойное лицо съ мягкимъ носомъ и небольшими проницательными глазами, и серьезныя манеры, и даже гладко зачесанные волосы. Про себя онъ ршилъ почему-то, что въ жизни Александры Петровны былъ какой-нибудь неудачный романъ. Впрочемъ, онъ зналъ нсколькихъ такихъ женщинъ, не пожелавшихъ выйти замужъ. Сейчасъ эти дв старыя двы для него еще ярче иллюстрировали окружающую картину. Он затаили въ себя просившуюся жизнь и по-своему были правы. Кто знаетъ, можетъ-быть, и его Таня осталась бы такой же незамужницей. Ахъ, Таня, Таня… О чемъ онъ ни думалъ, мысль непремнно возвращалась къ ней, какъ къ исходному пункту. И, вмст, у него уже являлась угнетающая усталость. Давешняя острая боль прошла и смнилась тупымъ чувствомъ.
‘Какая эта сестра Антонина хитрая’,— невольно подумалъ онъ, припоминай послдовательный ходъ событій этого дня.
Катастрофа разыгралась все-таки неожиданно, какъ Петръ Степанычъ ни былъ подготовленъ къ ней. Это случилось ночью, когда онъ сидлъ въ дежурной. Повторились сряду, два ужасныхъ припадка. Онъ сначала былъ въ комнат больной, а потомъ вышелъ въ коридоръ. Таня уже не узнавала его… Что происходило кругомъ, онъ не могъ дать себ отчета. Мимо него нсколько разъ пробжала сестра Антонина, потомъ подходила Александра Петровна и что-то говорила, хотя онъ никакъ не могъ понять — что. Слова не имли смысла и не складывались въ опредленную мысль. Потомъ мимо него торопливо прошелъ едоръ едорычъ — очевидно, за нимъ посылали, потому что въ это время онъ не приходилъ къ клинику. Потомъ все стихло въ третьемъ номер. Только часы въ коридор тихо и мрно длали свое роковое дло, отсчитывая роковыя секунды. Да, теперь время мрялось уже секундами… Тикъ-такъ! Тикъ-такъ!..
Онъ стоялъ въ коридор, прислонившись спиной къ стн. Сколько прошло времени — трудно сказать. Мимо него опять прошелъ едоръ едорычъ, но вернулся, взялъ подъ руку и повелъ вдоль коридора.
— Она умерла?..
— Да…
Онъ вырвался и бгомъ бросился въ третій номеръ. Тамъ на кровати она лежала совершенно спокойно, и смерть не показалась ему страшной. Да, главное — спокойствіе… И это совсмъ не страшно. Таня лежала такая красивая. Около нея стояла сестра Антонина и тихо плакала. О чемъ она плакала? Все кончено. Древніе греки говорили, что, кого любятъ боги, тотъ умираетъ молодымъ. Не нужно слезъ.
— Петръ Степанычъ, вамъ теперь нужно отдохнуть, а завтра вы прідете.
— Отдохнуть?.. Хорошо… Больше ничего не нужно?..
— Нтъ…
Онъ наклонился и крпко поцловалъ еще неостывшій лобъ. Это прикосновеніе его кольнуло. Онъ взялъ маленькую ручку — она уже похолодла. Онъ вздрогнулъ. Это и есть смерть? А главное — ничего не нужно больше. Вдь онъ привыкъ заботиться о ней, привыкъ за послдніе мсяцы къ своему горю, къ страху, къ колебавшейся надежд, и вдругъ — ничего не нужно.
— Не забудьте написать телеграмму вашей жен…— шепталъ кто-то.
— Да, да.
Онъ долго смотрлъ на дорогое личико, еще разъ поцловалъ его и, пошатываясь, вышелъ изъ третьяго номера. Больше не нужно ходить по коридору, не нужно томиться въ дежурной… Онъ шелъ здсь въ послдній разъ, и стнные часы точно считали его шаги: тикъ-такъ! тикъ-такъ! тикъ-такъ!..
1897.