Ольшанский молодой барин, Салов Илья Александрович, Год: 1881

Повесть
Время на прочтение: 214 минут(ы)
Скачать в PDF

ОЛЬШАНСКІЙ МОЛОДОЙ БАРИНЪ.

ПОВСТЬ.

(Посвящается B. I. Наймановой).

I.

Въ нсколькихъ саженяхъ отъ села Покровскаго, подъ тнью старинныхъ раскидистыхъ ветелъ, лпилась на рк Ольшанк небольшая водяная мельница, принадлежавшая мщанину Обертышеву. Почти рядомъ съ мельничнымъ амбаромъ возвышался флигель, крытый тесомъ, съ крылечкомъ, на манеръ балкончика, и ярко расписными ставнями. Не подалеку отъ флигеля размщались и остальныя мельничныя постройки: изба для мельника и засыпокъ, хлбный магазинъ, крытый тесомъ, конюшня, каретникъ, небольшой скотный дворъ и, наконецъ, кузница. Во флигелечк съ расписными ставнями жилъ самъ хозяинъ этой мельницы, а въ изб его работники. Вс эти строенія, окруженныя тальникомъ, черемухой, ветлами и ракитами, тонули въ зелени этихъ деревьевъ и представляли собою самую изящную картину сельскихъ видовъ.
Жаркій майскій день клонился къ вечеру. Мельница была заставлена подводами помольцевъ и гремла на вс снасти. Брызги отъ водяныхъ колесъ, словно брилліанты, разсыпались во вс стороны, стонъ снастей далеко разлетался по окрестности. Помольщики мрами загребали хлбъ изъ возовъ и мры эти таскали на вышку мельницы. Стоявшій въ дверяхъ парень кричалъ при этомъ: ‘другая, третья, четвертая’ и чертилъ на косяк мломъ кресты и палочки. Вокругъ возовъ толпились стаи гусей, утокъ и куръ. Вс они громко кричали и подбирали упавшія зерна.
Въ это же самое время на крылечк домика сидла хозяйка мельницы, Агаья Петровна Обертышева, а рядомъ съ ней становой приставъ Панталоновъ. Не подалеку отъ крылечка виднлась тележка, запряженная тройкою ямскихъ лошадей.
— Вы бы лошадей-то отпустили, проговорила Агаья Петровна:— чего имъ тутъ стоять! а то отложить приказали бы, я бы снца велла бросить.
— Нельзя-съ, хать надо, проговорилъ становой.— А ужь если бы вы только знали, какъ не хочется!..
— Не хочется, такъ и не здите, переночуйте у насъ. Я бы васъ ухой угостила… только сейчасъ, передъ вами рыбки принесли, ужь такая-то рыбка, что прелесть просто!.. Окуни, да ерши, да вс какъ на подборъ, одинъ къ одному.
— Нельзя-съ, красавица моя, нельзя-съ.
— Нельзя-то, говорятъ, на небо влзть…
— Служба прежде всего.
— Дло не медвдь, въ лсъ не уйдетъ.
— Такъ-то такъ-съ, а все-таки…
— Да вы къ намъ сюда по длу что ли пріхали?
— По длу.
— По какому?
— Супругу вашему исполнительный листъ изъ окружного суда прислали, я и пріхалъ передать его.
— Это что же такое значитъ — исполнительный листъ?
— Какая вы, однако, любопытная! почти вскрикнулъ становой Панталоновъ и при этомъ, лукаво прищурившись, посмотрлъ на молодую и красивую Агаью Петровну.
Та засмялась.
— Ужь мы вс такія! Намъ завсегда все знать хочется…
— Не хорошо-съ.
— И дурного нтъ. Ну, скажите же.
— А если не скажу?
— Не скажете, такъ разсержусь и ухи не дамъ.
— Хорошо, хорошо, только не сердитесь. У супруга вашего дло было въ окружномъ суд, взыскивалъ онъ съ Курганова неустойку въ тысячу рублей…
— Знаю, знаю! перебила его Агаья Петровна.— Что же, присудили?
— Присудили.
Агаья Петровна отъ радости даже въ ладоши захлопала.
— Слава Богу, слава Богу! говорила она.— Авось теперь муженекъ троечку мн купитъ… Смерть хочется хорошую тройку имть.
— Будто у васъ лошадей нтъ?
— Есть, да не такія… мн лихихъ нужно… чтобы какъ вихорь носились, чтобы удержу имъ не было…
— Вотъ страсти-то!
— Вы что же и деньги съ собой привезли?
— Нтъ. Я привезъ только исполнительный листъ.
— Только-то! протянула Агаья Петровна и сдлала гримасу.
— Да, немного! подхватилъ становой.— Я хотлъ было съ сотникомъ прислать, да вспомнилъ про васъ…
— Я-то что же?
— А то, что хотлось посмотрть на васъ, полюбоваться вами…
— Охъ ужь! Чего на меня смотрть-то!.. Что я, уродъ что ли?
— Въ томъ-то и дло, что не уродъ!
— Васъ только послушай, вы наговорите съ три короба! Ну, ужь и мужчины только! вскрикнула она, всплеснувъ руками, украшенными кольцами и перстнями.— Ну, ужь народецъ!
— А что? спросилъ становой и при этомъ опять лукаво взглянулъ на Агаью Потровну.
— А то, что съ вами, мужчинами, даже рядомъ сидть нельзя женщин.
— Это почему?
Агаья Петровна засмялась и закрыла лицо руками.
— Сами знаете почему, проговорила она.
— Нтъ, не знаю.
— Не знаете, такъ и не надо.
И потомъ, вдругъ вскочивъ на ноги, прибавила:
— Однако, я съ вами заболталась, а на счетъ ухи и забыла распорядиться. Пойду въ кухню, а вы покамстъ въ комнатахъ посидите.
— А здсь нельзя разв?
— Можно и здсь.
— Вечеръ такой чудесный, что жаль разставаться съ чистымъ воздухомъ.
— Какъ хотите.
— Только, ради Господа, приходите поскоре, скучно безъ васъ.
— Охъ ужь! и блезирникъ только!
— Право, скучно.
— Ну, хорошо, хорошо. Сдлаю вамъ удовольствіе, приду сейчасъ. Вдь у насъ кухарки-то какія? Коли сама не доглядишь, такъ такую уху сварятъ, что въ ротъ не возмешь. Извстно, деревенскія бабы, чего он смыслятъ!..
— Вы сами-то приходите! Слышите, что ли?
— Слышу, слышу. Ишь вдь нетерпливый какой!
И Агаья Петровна скрылась въ темныхъ сняхъ, а становой Панталоновъ, самодовольно поправивъ шашку и револьверъ, снялъ кепи и принялся ерошить кудрявые волосы. Затмъ онъ вынулъ изъ кармана брюкъ серебряный портъ-сигаръ и, закуривъ папиросу, принялся что то-напвать въ ожиданіи Агаьи Петровны.
Константинъ Иванычъ Обертышевъ, хозяинъ описанной мельницы, былъ мужчина лтъ тридцати, красивый, высокій, съ кудрявой головой, крайне разбитной и ловкій. Мельницу, при которой числилось десятинъ пятьдесятъ заливныхъ луговъ и кустарника, онъ купилъ недавно, до этого же онъ жилъ въ сел Покровскомъ на квартир и имлъ лишь кабакъ и лавочку. Константинъ Иванычъ прибылъ въ село Покровское откуда-то изъ далека, и потому происхожденіе его оставалось въ неизвстности. Прибылъ онъ какъ-то случайно, словно съ неба свалился, случайно снялъ кабакъ, сталъ торговать водкой, а немного погодя, открылъ и небольшую лавчонку съ разнымъ необходимымъ въ сельскомъ быту товаромъ. Года черезъ два, достаточно укоренившись и ознакомившись съ нравами и обычаями мстнаго населенія, онъ сталъ прихватывать понемногу землицы, засвалъ ее бахчами и, сидя на бахчахъ этихъ въ шалаш, самъ продавалъ арбузы, огурцы и дыни. Затмъ, онъ началъ понемногу сять пшеничку, ленокъ, просцо и кончилъ тмъ, что пріобрлъ въ въ вчность описанную мельницу. Сдлавшись, такъ сказать, землевладльцемъ и перехавъ въ собственный свой домъ, Обертышевъ все-таки не бросалъ ни кабака, ни лавочки. Мельница, лавочка и кабакъ приносили Обертышеву такой доходъ, что онъ началъ жить уже не стсняясь или, какъ онъ выражался, ‘много свтле’, чмъ другіе купцы. Обертышевъ имлъ жену Агаью Петровну и сынишку лтъ семи. Агаья Петровна была женщина лтъ двадцати шести, красивая, статная, подъ пару мужу и такая же хлопотунья, какъ и онъ. Она хлопотала съ утра и до ночи. Подъ ея наблюденіемъ кухарка стряпала обдъ и ужинъ, подъ ея наблюденіемъ доились коровы и заготовлялись молочные скопы. Поспвала она всюду, и на огородъ, и на птичникъ, (птицы водила она пропасть, на томъ основаніи, что птица эта незамтно прокармливалась насчетъ помольцевъ) и въ свиной хлвъ, и на ледникъ и на погребицу. Она сама варила варенье, солила огурцы, капусту, арбузы, а посл обда, когда домашнія хлопоты прекращались, что-нибудь шила или вязала. Однако, вся эта домашная ‘дрызготня’, какъ выражалась сама Агаья Петровна, нисколько не убивала въ ней любви къ нарядамъ и даже щегольству. Пощеголять Агаья Петровна любила и одвалась всегда по послдней мод, а такъ какъ на туалетъ красавицы жены мужъ денегъ не жаллъ, то туалетъ ея считался лучшимъ во всей окрестности. Бывало, въ церкви нтъ нарядне, нтъ красиве Агаьи Петровны, и она, зная это, была совершенно счастлива. Въ особенности красива она была въ русскомъ костюм, когда пунцовая лента обвивала ея роскошную косу, когда бусы загорались на высокой груди ея, когда талія перехватывалась яркимъ поясомъ, а блыя, словно мраморныя руки обнажались до локтей. Тогда она въ полномъ смысл слова могла назваться русской красавицей.
Агаья Петровна, также, какъ и Константинъ Иванычъ, была откуда-то издалека, и прошлое ея, какъ и прошлое Константина Иваныча, было совершенно неизвстно. Правда, ходили слухи, что лтъ одинадцать тому назадъ, когда Агаь Петровн было всего пятнадцать лтъ, она попала на содержаніе къ какому-то барину, что прожила съ нимъ два года и имла отъ него ребенка, впослдствіи умершаго, что баринъ, задумавъ жениться, далъ Агаш отсталого дв тысячи рублей, что будто именно съ этихъ двухъ тысячъ Константинъ Иванычъ, женившійся на Агаш, и началъ свои комерческія операціи, но такъ какъ слухи эти завезены были какимъ-то зазжимъ торгашемъ, случайно попавшимъ въ село Покровское, то они и требовали подтвержденій.
Насколько хлопотала Агаья Петровна, настолько же неусыпно хлопоталъ и Обертышевъ, только хлопоты его были иного характера. Заручившись мельницей, онъ уже ни въ кабак, ни въ лавк самъ не сидлъ, а поручилъ дло это нраказчикамъ. Тмъ не мене, онъ все-таки очень хорошо зналъ и видлъ, что творится у него въ заведеніяхъ. Онъ зналъ, какой именно товаръ въ теченіи дня былъ проданъ и отпущенъ изъ лавки, зналъ кому именно былъ проданъ и какъ именно: въ долгъ шли на чистыя деньги. Точно такъ же зналъ онъ и кабацкую продажу: сколько было продано чарки и ведерной. Онъ зналъ, сколько въ теченіи дня сработала мельница и сколько взято ржи, пшеницы, овса и проса. Онъ зналъ по имени и по отчеству всхъ окрестныхъ крестьянъ, зналъ, сколько у кого коровъ, овецъ, лошадей, зналъ мужицкіе посвы, урожаи, зналъ дурныя и хорошія стороны крестьянъ, ихъ семейныя отношенія, даже ихъ образъ мыслей. Онъ водилъ хлбъ-соль съ попами, помщиками, чиновниками, ссужалъ нуждавшихся деньгами, умлъ и объхать, и обойти и вмст съ тмъ очень хорошо зналъ какъ обласкать, польстить и пригрозить. Обладая такими качествами и, кром того, мельницей, кабакомъ и лавочкой, Обертышевъ опуталъ всхъ такими крпкими путами, что свободно могъ брать живьемъ всякую намченную жертву. Въ особенности, попадались мужики. Мужики эти, будучи ‘обязанными’, работали на Обертышева словно крпостные. Они прудили ему плотины, прорывали канавы, косили сно, рубили дрова и хворостъ, чистили конюшни и хлвы и даже пахали огороды. Не легче приходилось попамъ, помщикамъ и деревенской аристократіи, какъ-то: фельдшерамъ, судебнымъ приставамъ, адвокатамъ, судейскимъ письмоводителямъ, учителямъ и писарямъ, наводнившей въ послднее время наши села и деревни. Попамъ все еще можно быть жить, по той причин, что батюшки сами знаютъ ‘гд раки зимуютъ’, но аристократіи приходилось подчасъ и очень круто. Поставленные въ необходимость все, что только требовалось, забирать въ лавочк и въ кабак Обертышева, люди эти сначала снимали съ себя свои шубы, сюртуки, часы, а затмъ, когда снимать было нечего, попадали на скамью подсудимыхъ. Тоже самое происходило и съ мелкими помщиками. Они продовали ему за безцнокъ то лошадку, то экипажецъ, то участокъ лску на срубъ, то чуть не даромъ сдавали ему землю и покосы.
Насколько Обертышевъ былъ добрымъ хозяиномъ, на столько же былъ онъ и нжнымъ семьяниномъ. Жену свою онъ любилъ, а отъ сынишки Ванятки былъ положительно въ восторг. Обдлывая свои дла, онъ слдилъ и за потребностями времени и, какъ только Ванятк минуло семь лтъ, такъ Обертышевъ вмст съ женой и сыномъ създилъ въ городъ и, пріискавъ тамъ учителя, засадилъ сына за грамату. Ванятка былъ мальчикъ шустрый, толковый, ученье шло успшно, и не прошло мсяца, какъ мальчуганъ сталъ уже разбирать печатанное и выводилъ искусно азы и цифры. Отецъ былъ въ восторг, дарилъ сыну пряники, орхи и, поглаживая его по голов, говаривалъ: — ‘учись, Ванятка, да только не заучивайся, чтобы дурака изъ тебя не вышло!’ Одновременно съ обученіемъ, Обертышевъ посвящалъ сына и въ тайны комерціи. Онъ бралъ его съ собой въ лавку, въ кабакъ и тамъ подъ веселую руку училъ, какъ нужно торговать и обходиться съ людьми. Мальчуганъ прислушивался, задумывался и соображалъ. На мельницу Ванятка бгалъ постоянно, онъ разсматривалъ механизмъ, ковалъ жернова и любовался водой, падавшей на колеса. Онъ умлъ отличать сухой хлбъ отъ сырого и, встряхивая его на рученк, довольно врно опредлялъ его качество.
Такъ жилъ Обертышевъ на своей мельниц съ своей красивой женой и сыномъ и въ такомъ-то именно положеніи застаетъ ихъ нашъ разсказъ.
Агаья Петровна успла уже крикнуть кухарку и растолковать ей, какъ именно слдуетъ варить уху и что именно изготовить еще къ предстоявшему ужину, снова вышла на крыльцо и, усвшихъ рядомъ съ становымъ Панталоновымъ, спросила:
— Ну, о чемъ же мы будемъ съ вами разговаривать?
— Мало ли о чемъ! чуть не вскрикнулъ Панталоновъ, умильно взглянувъ на Агаью Петровну.
— Нтъ, однако?
— Напримръ, если мы выберемъ темой любовь. Это такая тема, на которую можно говорить безостановочно нетолько нсколько часовъ, но даже всю жизнь, и никогда разговоръ, кром удовольствія, ничего не принесетъ.
— Ну васъ, перебила его Агаья Петровна.— При такихъ разговорахъ, кром гадости, ничего ожидать нельзя.
— Вамъ не нравится? ну, будемъ говорить о другомъ. Что касается до меня, то я въ обществ столь прелестной дамы, какъ вы, всегда краснорчивъ. Ахъ да, скажите кстати, куда похалъ вашъ мужъ?
— Къ Курганову.
— Что такое случилось?
— Что случилось? не знаю, только сегодня утромъ Кургановъ писалъ мужу записку и просилъ безпремнно побывыть вечеромъ.
— Такъ-съ, замтилъ Панталоновъ и потомъ вдругъ, взглянувъ на окрестность и какъ бы вдохновившись прелестью картины, прибавилъ восторженно:— Боже мой! какъ хорошо у васъ здсь! Я все смотрю и восхищаюсь. Воздухъ душистый, пахнетъ черемухой… вода, лсъ, соловьи поютъ про любовь. Кругомъ все тихо, только пснь любви, да тихій говоръ водъ… Сиди, слушай и дыши! Будь эта мельница моею, я не разстался бы съ этимъ уголкомъ. Такъ бы и жилъ здсь, такъ бы и умеръ въ объятіяхъ любимой жены!..
— Возьмите, да женитесь.
— Женился бы…
— Зачмъ же дло стало?
— А затмъ, что не нашелъ еще такой красавицы, какъ вы.
— Охъ ужь! Будетъ вамъ языкомъ-то болтать, замтила Агаья Петровна и засмялась самымъ заигрывающимъ смхомъ.— Красивыя-то, говорятъ, глупы. Правда это, или такъ только болтаютъ? Нтъ, вы лучше на дурнушк женитесь. Съ красивой-то женой жить безпокойно.
— Это почему?
— Пожалуй, ревность замучаетъ.
— Зачмъ же ревновать, крли жена любить будетъ?
— Да. Надйтесь на насъ!
— Будто нельзя?
Но Агаья Петровна только захохотала.
— А вашъ-то мужъ, ревнуетъ васъ?
Агаья Петровна продолжала хохотать.
— Вотъ это отлично, проговорила она.— Да здсь и ревновать-то не къ кому! Вы-то бываете рдко, да и человкъ надежный, степенный, а больше и кавалеровъ нтъ. Живемъ въ глуши, въ лсу… окром поповъ, да помщиковъ старенькихъ, нтъ никого. Да и ревновать-то ему недосугъ, потому съ утра до ночи въ хлопотахъ, покоя себ не знаетъ. А ночь придетъ, доберется до постели, такъ и спитъ, какъ убитый.
— А вотъ по ночамъ-то именно ревнивые мужья и задаютъ женъ своихъ.
— Можетъ, и такъ, только мой меня не задаетъ.
И она опять засмялась.
— Вы что же сметесь-то? спросилъ Панталоновъ.
— Весело — и смюсь.
— Нтъ, однако?
— Смотрть на васъ смшно!
— Вотъ это отлично! обидлся становой.
— Я не про васъ однихъ — я про всхъ мужчинъ.
— Что же такое?
— Смшно на васъ смотрть на всхъ. Какъ только сядете вы рядомъ съ молоденькой дамой, такъ у всхъ у васъ такіе смшные глаза длаются, что безъ смха даже смотрть нельзя.
И Агаья Петровна засмялась самымъ веселымъ смхомъ.
— Что же въ нихъ смшного?
Агаья Петровна взглянула на станового и опять засмялась.
— Вы только сметесь…
— То есть вс-то ваши мысли, вс-то ваши думы такъ насквозь и видно.
Становой даже глаза протеръ.
— Какія же такія мысли?
— Все будете знать, скоро состаритесь. А вы еще такой молоденькій, такой кудрявенькій…
Панталоновъ и улыбнулся, и умилился.
— Послушайте, Агаья Петровна, проговорилъ онъ.— Вы ужасная женщина! Вы въ состояніи измучить человка и только ради своей потхи…
— Я веселая, перебила Агаья Петровна.
— Другимъ-то съ вами не больно весело.
— А коли не весело, такъ я уйду…
— Нтъ, нтъ, останьтесь… Я не то хотлъ сказать… И сладко, и жутко — вотъ что…
— Нтъ, ужь сказано, такъ назадъ не возьмешь. Слово не воробей, за хвостъ не поймаешь… А я-было съ вами на лодочк хотла покататься… Хотла по лсу погулять, да цвточковъ нарвать. Я смерть люблю цвточки! Такъ-то въ молодости разъ… набрала я цвточковъ въ лсу, сдлала изъ нихъ вночекъ, а на встрчу-то баринъ одинъ съ ружьемъ… Я какъ вскрикнула, какъ вздрогнула… И вночекъ мой съ головы упалъ, и цвточки вс ралетлись!.. Тю-тю! значитъ, пропало все…
— Агаья Петровна, красавица моя! не уходите! умолялъ становой.— Я сейчасъ лодку пригоню…
Но Агаья Петровна опять уже хохотала.
— Скоро сказка говорится, да дло мшкотно творится, проговорила она.— На лодк-то плавать тоже съ опаской надо. Что подъ лодкой-то? вода! Кувырнешься — и пропалъ, утонулъ… А тамъ тебя, подъ водой-то, раки облпятъ, да грызть начнутъ… Сомы большущіе подплывутъ, носъ, уши отъдятъ, за руки ухватятъ и пойдутъ жевать…
— Агаья Петровна, красавица! продолжалъ умолять становой.— Подемъ!
— хала царевна, да до терема не дохала. Теремъ-то, вишь, на гор стоялъ, а подъ горою-то царевичъ поджидалъ… А вонъ, и мой царевичъ возвращается, проговорила она, указывая рукою на гору, съ которой медленнымъ шагомъ спускался Константинъ Иванычъ въ тележк, запряженной въ одну лошадь.
— Разв это онъ? спросилъ становой.
— Онъ самый. Что, аль досадно!.. Вишь онъ у меня молодецъ какой, смотрть любо.
И потомъ, перемнивъ тонъ, прибавила:
— Ну, вотъ вамъ и хозяинъ, коли скучно съ хозяйкой. Счастливо оставаться, а я на кухню пойду, уху варить.
— А за цвточками-то когда?
— А вотъ подождемъ, когда зима подойдетъ.
— Вотъ т разъ!
— Что, аль ручки ознобить боитесь?.. Вишь зябкій какой. Можно въ шубу окутать, отогрть… Знаете, какъ псня про морозъ поется: ‘И у блой груди мн тепло, привольно!’
И, захохотавъ, она убжала въ сни.
— Чортъ! проговорилъ Панталоновъ.
И принялся закуривать папиросу.

II.

Дйствительно, немного погодя, подъхалъ и Обертышевъ. Подъхалъ онъ шагомъ. Не торопясь вышелъ изъ тележки, не торопясь поглядлъ вокругъ и, увидавъ въ дверяхъ рабочей избы какого-то парня, крикнулъ:
— Гараська! Чего губы-то распустилъ! Аль не видишь? возьми лошадь!
И затмъ, снявъ фуражку, онъ отеръ потъ со лба, поправилъ кудрявые волосы, потянулся, отряхнулъ кнутикомъ пыль съ поддевки и только тогда, обратясь къ становому, проговорилъ:
— Здравствуйте. Все ли въ добромъ здоровьи?
— Ничего. Живемъ, хлбъ жуемъ.
— И слава Богу. По длу, что ли?
Но, не дождавшись отвта, обратился къ подбжавшему работнику:
— Отпряжешь коня, выводи его хорошенько. Вишь какъ взмылился. Слышишь, что ли?
— Слышу-съ.
— Ну, ступай. Такъ по длу? спросилъ онъ, обратившись къ становому.
— Да, по длу. Исполнительный листъ привезъ.
— Ужь не кургановскій ли? спросилъ онъ, подсаживаясь къ становому.
— Его.
— Это ничего, хорошо! Съ такими длами завсегда милости просимъ. А я только-что отъ него, къ себ приглашалъ.
— Зачмъ?
— Извстно зачмъ! Нужда-то одна у господъ. Денегъ взаймы просилъ.
— Вотъ это хорошо. Вы съ него взысканіе имете, а онъ денегъ проситъ.
— Это ничего. Мы вдь съ нимъ пріятели…
— Много просилъ?
— Много-то, положимъ, что немного, а все-таки триста монетъ.
— Что же, дали?
— Радужную далъ. Что станешь длать! Чуть не плачетъ, бдняга. Жаль стало… Да что! на пустяки все проситъ-то!.. Давать-то не хочется. Старикъ, а разумъ словно у ребенка у малаго. Письмо, изволите видть, получилъ сегодня изъ Питера отъ сына, пишетъ, что кончилъ ученье и сюда детъ… Ну, вотъ, онъ и хочетъ послать сыну денегъ. Теперича вы разочтите: изъ Питера до насъ въ третьемъ класс 18 рублей стоитъ, багажъ, положимъ, два рубля… вдь сундуки-то поди не ахти какіе, это составитъ двадцать рублей. На станцію за нимъ можно своихъ лошадей послать, слдовательно, четвертного билета за глаза довольно, а онъ триста рублей загнулъ! ‘На что же, говорю, Дмитрій Иванычъ, вамъ денегъ столько?’ А онъ мн: ‘Какъ на что? Вдь я его четыре года не видалъ. Надо, говоритъ, ему рублей сто послать, вдь человкъ молодой, тоже поди пощеголять любитъ, потомъ и здсь… вдь у меня никакой провизіи нтъ. Надо, говоритъ, все это справить… кроватку желзную купить, занавсочки на окна повсить, столикъ письменный пріобрсти. Вдь онъ, говоритъ, человкъ ученый, кандидатъ университета!’ И пошелъ, и пошелъ!.. ‘Онъ, говоритъ, у меня одинъ остался, надо, чтобы ему было хорошо, покойно, чтобы отдохнулъ онъ. Вдь онъ, говоритъ, тринадцать лтъ учился, шутка сказать! вдь это чуть не полжизни!’ Меня даже досада взяла. ‘Ну, говорю ему, Дмитрій Иванычъ, вы меня извините-съ, а на такіе пустяки у меня денегъ нтъ-съ, а коль угодно, говорю, сотенный билетъ извольте получить и росписочку пожалуйте-съ’.— ‘Мало, говоритъ, дай хоть двсти’.— ‘Ни копейки больше-съ. Намъ, говорю, деньги нужны-съ, для насъ он оченно даже дороги-съ!’ Такъ сотенную только и далъ и больше съ нимъ разговаривать не сталъ.
И потомъ, перемнивъ тонъ, прибавилъ:
— Однако, пожалуйте-ка въ горницу, чайкомъ побалуемся.
Они вошли въ комнату.
— Эка жена-то у меня исправная какая! вскрикнулъ Обертышевъ, посматривая съ улыбкой на накрытый блой скатертью столъ, на которомъ киплъ блестящій самоваръ и стоялъ чайный приборъ.— Вс привычки мои до тонкости изучила!.. Знаетъ, что посл дороги люблю чайку напиться.
И, хлопнувъ ладонью, онъ крикнулъ:
— Гаша! гд ты?
— Здсь, здсь. Сейчасъ приду! послышался гд-то голосъ Агаьи Петровны.
— Живй!
— Сейчасъ, сейчасъ.
— Пожалуйте-съ, проговорилъ Обертышевъ, указывая на диванъ.
Панталоновъ и Обертышевъ услись, причемъ послдній взялъ шитую шерстями подушку, подложилъ ее себ подъ локоть и почти развалился на диван. На Обертышев была тонкаго сукна поддевка на распашку, изъ-подъ которой выглядывала вышитая русская рубаха съ косымъ воротомъ, застегнутымъ блестящей запонкой. Рубашку эту вышила ему Агаья Петровна. Шаровары были на немъ плисовыя, заправленныя за высокія голенища щегольскихъ сапогъ. Видно было по всему, что Обертышевъ былъ франтъ и что онъ, сознавая свою эффектную наружность, свой ростъ, любилъ порисоваться и потеатральничать — именно потеатральничать, потому что онъ и говорилъ, и ходилъ, какъ говорятъ и ходятъ актеры на сцен. Пришла Агаья Петровна, сла разливать чай, и разговоръ завязался.
— Изъ Питера баринъ молодой прідетъ, проговорилъ Обертышевъ, обращаясь къ жен.
— Борисъ Дмитріевичъ? спросила Агаья Петровна.
— Онъ.
— Давно ужь не видала я его. Ребенкомъ-то хорошенькій такой былъ… Поди теперь совсмъ большой сталъ.
— Не маленькій. Сейчасъ отецъ карточку показывалъ. Щеголемъ такимъ, съ усиками, съ бородкой… Хоть куда парень сталъ, выправился.
— Онъ и тогда красивый былъ.
— Что тамъ красиваго!.. Щедушный, длинный, да узенькій… Нтъ, теперь ничего: въ плечахъ шире сталъ… ничего!
— Надолго прідетъ? спросила Агаья Петровна.
— Неизвстно.
— Поди старикъ-то радъ небось?
— Воскресъ словно! бгаетъ такъ, что не догонишь…
И, отгрызя кусочекъ сахару, онъ прибавилъ:
— Николай Иванычъ кланяется теб…
— Ты нешто былъ у него?
— Зазжалъ на минуту. Проса купилъ у него сто четвертей. Хочу къ рабочей пор пшена надлать. Пшена-то нигд нтъ, такъ требованіе будетъ большое, однимъ экономіямъ сколько понадобится. Маненичко просцо-то только, словно, затхлымъ припахиваетъ, да ничего, каша не духи, не нюхать ее, и то сказать! Завтра надо подводы посылать.
И, подавая жен выпитый стаканъ, спросилъ:
— На базар-то была, что ли?
— Была.
— Небось мало народу-то было?
— Мало вовсе.
— Лтомъ, завсегда такъ. А не замтила, въ кабакъ-то ходили?
— Кабакъ ничего, торговалъ хорошо.
— Ну, и слава Богу. А въ лавк какъ?
— И въ лавк тоже ничего. Леща-то энтого, сомнительнаго, всего расхватали…
Обертышевъ даже съ мста привскочилъ отъ радости.
— Расхватали?
— Расхватали всего.
— Слава теб Господи! Ботъ это отлично, а то я за эту за самую тару шибко побаивался, такъ и полагалъ, что выкидывать придется. Не поврите ли, прибавилъ онъ, обращаясь къ становому:— вся-то тара сверху до низу словно ржавчиной какой-то пропиталась… Лещъ былъ томный, синій, осклизлый какой-то. Вдь вотъ какіе мошенники, а продаютъ. Ну, что бы я сталъ длать-то, кабы не раскупили? Вдь она, тара-то, пятьдесятъ рубликовъ заплачена была. Да что еще, подлецы, длаютъ, вы послушайте-ка. Какъ откупорилъ я эту самую тару, да какъ понюхалъ, а изъ нея, съ позволенія сказать, какъ изъ дурного мста понесло, такъ я сейчасъ же, въ ту же минуту пишу письмо въ городъ къ тому самому торговцу, у котораго, значитъ, купилъ ее. ‘Такъ и такъ, пишу, лещъ такой, что только выкинуть годится’, а онъ, подлецъ, замсто того, чтобы деньги обратно возвратить, пишетъ: ‘Смотрлъ бы, когда покупалъ: у тебя, говоритъ, гд глаза-то были!’ Вдь вотъ анаема какая. А опосля я что узналъ? Что лещъ этотъ ветлянскій, гд, значитъ, чума-то была, и что леща этого потихоньку отъ начальства въ Волг мыли, да опять сызнова солили. Вдь вотъ что, антихристы, длаютъ! Я даже, признаться, продавать сомнвался: ну-какъ, думаю, вс очумютъ… ей-Богу, съ мста не сойти…
— А сами-то пробовали? спросилъ становой.
— Ну, вотъ еще! Что я, не понимаю, что ли!
— А я такъ полагаю, вмшалась Агаья Петровна: — что отъ вареной рыбы ничего этого быть не можетъ, по тому самому, что вся эта чума выкипитъ. Гд же ей тамъ оставаться, когда вода блымъ ключемъ въ котл-то кипитъ.
— Вотъ это отлично! заговорилъ Панталоновъ.— Разв при становыхъ о такихъ беззаконіяхъ можно говорить?
— Какія же беззаконія! удивился Обертышевъ.
— Какъ какія? Тухлую рыбу продаете и считаете это законнымъ!
— Такъ нешто мы виноваты, коли намъ такую прислали? Мы покупали хорошую-съ…
Панталоновъ даже засмялся.
— Ахъ, вы шутникъ, шутникъ! проговорилъ онъ.— Ну, да ничего, свои люди… Хорошаго человка обижать не слдуетъ.
— Это врно-съ. Слава Богу, кажется, еще никогда не ссорились.
— Зачмъ ссориться! замтилъ Панталоновъ.
И, вынувъ портъ-сигаръ, онъ закурилъ папиросу и поблагодарилъ хозяйку за чай. Въ комнату вбжалъ Ванятка.
— А, Ванятка! вскрикнулъ Обертышевъ.— Подъ сюда, шельмецъ!
Ванятка мигомъ подбжалъ къ отцу и вскарабкался къ нему на колни.
— Ну, сказывай, что длалъ?
— На огород былъ, проговорилъ Ванятка звонкимъ дтскимъ голосомъ.— Лукъ лъ.
— Слышу, припахиваетъ. А учитель гд?
— Къ фершалу въ гости пошелъ.
— Что, аль опять попойка?
— Должно быть. И приставъ судебный, и писарь волостной, вс туда пошли…
— Ну, такъ и есть. Безъ картъ, да безъ водки не обойдется…
И, немного помолчавъ, Обертышевъ прибавилъ:
— Нтъ, я свово Ванятку до большихъ наукъ доводить не хочу, потому эти самыя науки, при нашемъ дл, окромя дурного, ничего не предоставляютъ.
— Почему же это? спросилъ становой.
— По всему. Насмотрлся я довольно, и такъ замчаю, что, окромя баловства, ничего изъ этого не выходитъ. Вотъ хоть возьмемъ къ примру Суслова, Ивана Степаныча. Человкъ, можно сказать, изъ назьма вышелъ, а дло велъ за первый сортъ, мыловаренный заводъ открылъ, мыла его всмъ извстны были, деньги лопатой загребалъ, а пріхалъ изъ Москвы сынокъ ученый и пошло все прахомъ! Не понравилось ему, изволите видть, какъ эти самыя мыла выдлываются. Нынче-де по новому, по ученому это не такъ длается… Старику-то Суслову попридержаться слдовало бы, а онъ, съ дуру-то, доврился, волю далъ сынку… Вотъ и пошелъ этотъ самый ученый заводъ устраивать, машинъ разныхъ повыписалъ, духовъ разныхъ… къ заводу близко подойти невозможно было, такъ тебя духами и обдаетъ, а кончили тмъ, что въ какихъ-нибудь два-три года отъ капитала и отъ завода одинъ только духъ и остался. А еще въ какой-то, вишь, практической академіи обучался. Какая тамъ практическая!.. Послалъ бы сына къ Семену Абрамычу на мельницу, на крупчатку, вотъ тамъ такъ практическая академія настоящая… Небось бы вышелъ человкомъ! А то что тамъ!
— Такъ вдь въ этомъ не наука виновата! слиберальничалъ Панталоновъ, взглянувъ на Агаью Петровну.
— Не знаю-съ, оборвалъ Обертышевъ: — только я замчаю, что съ тхъ самыхъ поръ, какъ у насъ пошло ученье, дураковъ не впримръ больше развелось. Вотъ по этому-то по самому я и не желаю сына до большихъ наукъ доводить. Вотъ грамата, ариметика — это, точно, нужно, а остальное — пустое дло-съ.
И, обратясь къ Ванятк, онъ спросилъ:
— Такъ, что ли, шельмецъ?
— Такъ.
— Ну, вотъ и ладно. А на мельниц былъ?
— Сейчасъ оттуда.
И вдругъ, быстро обернувшись лицомъ къ отцу, Ванятка вскрикнулъ, всплеснувъ рученками:
— Ну, тятька. Вотъ какую я штуку скажу теб…
— Какую?
— Тамъ сейчасъ вора поймали…
— Какъ вора? вскрикнули Обертышевъ и Агаья Петровна.
— Такъ, вора, мужика. Мшокъ съ мукой хотлъ было украсть, ужь совсмъ изъ мельницы вышелъ, да спасибо мельникъ увидалъ. Такъ съ мшкомъ и поймалъ при свидтеляхъ…
— Ну?
— Мельникъ пригрозилъ мировымъ, а воръ бултыхъ въ ноги. Сталъ прощенья просить, мшокъ назадъ отдалъ и общалъ въ пятницу штрафу принести…
— Чей такой мужикъ-то?
— Здшній, Борисовъ Иванъ.
— Ишь, подлецъ!..
И потомъ, немного подумавъ и погладивъ по голов Ванятку, Обертышевъ проговорилъ, обращаясь къ становому:
— Ну, сударь, народъ до тхъ поръ изворовался, что никогда такого воровства не было. Ни стыда, ни совсти — ничего этого въ немъ нтъ. Не поврите, другъ у друга воровать принялись. Какъ бы, кажись, своего брата не пожалть, вдь ужь хорошо знаютъ, что мужику кажинное зернушко потомъ и кровью достается, такъ нтъ-съ! и тутъ неймутся. Другъ у друга замки ломаютъ, холсты, хлбъ воруютъ. Кажись бы, возможно ли это дло… картошку — и то другъ у друга по ночамъ выкапываютъ, яйца изъ-подъ насдокъ таскаютъ… А ужь надуть, обмануть человка — это для нихъ плевое дло! Я вдь ужь ихъ отлично постигъ-съ!.. Ты вотъ ему на грошъ повришь, а онъ тебя на гривну надуетъ.
— А вонъ и вора ведутъ! крикнулъ Ванятка.
— А ну-ка, ну-ка, постой-ка! проговорилъ Обертышевъ и, ссадивъ сына, подошелъ къ окну, мимо котораго слдовала процессія.— Вишь, каналья, и шапку въ рукахъ несетъ, и рожу перекосилъ…
И Обертышевъ вышелъ въ прихожую, въ которую вошли одновременно и воръ, и мельникъ, и свидтели.
— Что? проговорилъ Обертышевъ, принявъ грозную позу и засунувъ руки въ карманы шароваръ.
— Да вотъ… началъ запинаясь мужикъ:— къ твоей милости, пятишницу принесъ… А ты ужь того…
— Что того?
— Прости, что ли…
— Укралъ?
— Я вдь не укралъ, Константинъ Иванычъ, а точно, взялъ, думалъ, что мой мшокъ, анъ вышло, что не мой…
— Ну, что гршить-то! перебилъ его мельникъ.— Ну, какой твой, коли у тебя никакого мшка на мельниц не было…
— Чего ужь тамъ! проговорили свидтели.— Ужь лучше повинись, Иванъ Егорычъ, можетъ и простятъ… а то чего тамъ…
— Небось, лукавый попуталъ, а? допрашивалъ Обертышевъ.— Ну, нтъ, братецъ, другъ любезный, я съ тобой на пятишниц не помирюсь. Мало!
— Какъ же такъ, Константинъ Иванычъ! взвылъ мужикъ.— Ужь мы вотъ съ ихней милостью на пятишниц покончили, чтобы значитъ грха этого до суда до страшнаго не доводить.
— Я нешто хозяинъ? перебилъ его мельникъ.— Я такъ только говорилъ, а дло это хозяйское…
— Я не согласенъ! замтилъ Обертышевъ.
Мужикъ, съ пятишницей въ рукахъ, даже обмеръ.
— Какъ же теперича?.. бормоталъ онъ.
— А вотъ какъ, перебилъ его Обертышевъ.— Коли хочешь со мной мириться и до страшнаго суда не доходить, такъ ты мн пятишницу-то подай, а завтра съ хутора съ Николай-Иванычевскаго десять четвертей проса привези. Тогда Богъ съ тобой…
— Батюшка, Константинъ Иванычъ, отецъ родной! взвылъ мужикъ, бухаясь въ ноги.— Пожалй! Лошаденка у меня одна, когда я перевезу!
— Братьевъ попроси… помогутъ, чай.
— Гд ужь отъ братьевъ помощи ждать! У нихъ свое дло есть. Нешто они бросятъ свое дло?
— Ну, водки купи, помочь собери…
— А гд же денегъ-то на водку взять? Вдь меньше четвертной не поставишь… Хорошо, кабы ты въ долгъ поврилъ…
— Это теб-то?
— Такъ что-жь такое! Нешто я не заплачу?
— Нтъ, другъ любезный. Ужь это мы такъ и быть оставимъ. Водку въ долгъ продавать не указано, а вотъ коли закладъ какой, тогда дло другое. У тебя, говорятъ, дв шкуры коровьихъ есть, вотъ ты мн и принеси ихъ.
— Что-жь, ничего, это можно…
— Такъ значитъ по рукамъ?
Мужикъ замялся.
— Обидно, Константинъ Иванычъ…
— Ну, такъ въ острог посиди, коли обидно. Тамъ и поятъ, и кормятъ даромъ, и длать ничего не заставляютъ.
— Это точно, перебилъ его мужикъ:— знамо житье покойное! Кабы зимой только, а то вдь лто, пора рабочая… Зимой я бы слова не сказалъ… а вдь въ эту пору одинъ день цлый годъ кормитъ. Пожалй хоть малость…
— И то жалю, а кабы не жаллъ-то, такъ и разговаривать съ тобой бы не сталъ. Отправилъ бы тебя къ мировому — и вся не долга.
— Ну, ладно, проговорилъ мужикъ, вставая и подавая Обертышеву пятишницу: — что съ тобой длать! бери деньги, а завтра просо привезу. Только ужь ты вотъ что, Константинъ Иванычъ, прибавилъ мужикъ, почесываясь и широко улыбаясь:— ты мн ужь за это стаканчикъ водочки поднеси…
— За что это?
— Да какъ же, безъ этого уже нельзя, то же вдь времени-то немало съ тобой провелъ.
— Кто же виноватъ-то!
— Ужь это нельзя, ужь завсегда.
— Ну, нтъ, братецъ, у меня здсь не кабакъ.
— Ну, какъ знаешь, а мы безъ этого не согласны, проговорилъ мужикъ ршительно и направился къ двери. Обертышевъ поспшно остановилъ его.
— Постой, постой, проговорилъ онъ:— вдь надуешь?
— Зачмъ! крикнулъ мужикъ.— Нешто надувать можно, за это не похвалятъ.
— Такъ привезешь просо?
— Знамо, привезу.
— Десять четвертей?
— Извстно десять, больше не привезу, не бойся.
— Завтра?
— Можно и завтра.
— Побожись…
Но въ это время дверь въ прихожую распахнулась, и въ комнат показался приходскій священникъ.
— Кого это божиться заставляютъ! проговорилъ онъ шутливымъ тономъ: — нешто можно божиться? Сказано: ‘не пріемли имени Господа Бога твоего всуе’.
— Это не всуе, замтилъ Обертышевъ:— ужь дозволь, отецъ.
— Ну, ладно, коли не всуе, такъ разршаю и благословляю.
И, проговоривъ это, священникъ прошелъ въ залу и началъ раскланиваться съ хозяйкой и Панталоновымъ.
Мужикъ, между тмъ, побожился на образъ, отдалъ Обертышеву пятишницу и, выпивъ стаканъ водки, довольный пошелъ домой въ сопровожденіи мельника и свидтелей.
— А я вдь къ вамъ по длу пришелъ, заговорилъ батюшка, обращаясь къ Обертышеву, когда тотъ вернулся въ залу.
— Чайку напиться, что ли? спросилъ шутя Обертышевъ.
— Чайку, это само собой, пожалуй, даже и отъ водочки не откажусь, коли дло на то пошло! бойко отвтилъ развязный батюшка:— а дло-то все-таки само собой имется.
— Какое-же это такое дло?
— Выденнаго яйца не стоитъ, бросовое, а все-таки дломъ называется. Въ кумовья звать пришелъ.
— Какъ! вскрикнули Обертышевъ и Агаья Петровна:— разршилась матушка-то?
— Пора, небось! Ужь и то никакъ года два съ брюхомъ ходила.
Раздался хохотъ.
— Кого Богъ далъ? спросила Агаья Петровна.
— Не посмотрлъ, право, съострилъ батюшка и махнулъ рукой.
Хохотъ раздался снова:
— Чудакъ! проговорилъ Обертышевъ.
Но батюшка уже не слушалъ и, обратясь къ Агаь Петровн, говорилъ:
— Вы что же про чай-то, поговорили только?
— Чай-то холодный, даже и просить-то совстно.
— Ничего, попы и холодненькимъ не брезгаютъ!
Агаья Петровна подала стаканъ.
— Можетъ, ромкомъ подогрть нельзя ли, коли ужь больно холоденъ? спросилъ батюшка.
Опять захохотали.
— Можно, можно, проговорилъ Обертышевъ.
И, обратясь къ жен, прибавилъ:
— Гаша! принеси ромку-то въ самомъ дл.
— Такъ вдь и я съ ромкомъ-то выпью, проговорилъ вдругъ Панталоновъ, поддлываясь подъ остроты батюшки.
Агаья Петровна принесла бутылку рому.
— Ну, что же? спросилъ батюшка Обертышева.— Въ кумовья-то пойдешь?
— А угощеніе будетъ?
— Господи Боже мой! извстно будетъ. У тебя же въ лавк возьму.
— Это, то есть какъ же возьмешь?
— Извстно какъ берутъ — подъ полу и домой. А то работника пришлю, коли самъ не донесу.
— А деньги?
— Ну, ужь съ поповъ взятки гладки. Да вдь мн немного и нужно. Что тамъ! Икорки, колбаски, осетринки для пирога, рису, водочки съ полведра, коли ведра пожалешь… Для дамскаго пола пряничковъ, оршковъ… Он вдь этимъ любятъ заниматься-то!.. Ну, а ужь остальное-то мое будетъ.
Вс опять захохотали.
— А ужь намъ-то, дамамъ, никакого винца не будетъ? спросила Агаья Петровна.
— Какъ не будетъ! вскрикнулъ батюшка.— А висантъ-то? У насъ въ церкви его много, и мука тоже отличная, конфетная, купецъ одинъ пожертвовалъ. Пирогъ дльный загнемъ…
Хохотъ усилился еще больше.
— Ахъ, отецъ Александръ, отецъ Александръ! слышались восклицанія.— Шутникъ, право…
— Ну, смяться-то нечего, перебилъ ихъ батюшка.— Вы мн записку-то давайте въ лавку и въ кабакъ. Мн съ вами прохлаждаться некогда. Попадья строго-настрого заказала, чтобы я скоре домой шелъ, да чтобы не съ пустыми руками…
— Ладно! ладно! проговорилъ Обертышевъ.— Ужь такъ и быть пойдемъ напишу, что съ тобой длать!
И они ушли въ сосднюю комнату.
— Онъ все такъ-то, замтила Агаья Петровна, обращаясь къ становому:— и за это за самое вс любятъ его. Другіе попы, особливо изъ новыхъ, изъ молодыхъ-то, жадные есть, таксы разныя выдумываютъ, гордецы, съ народомъ ведутъ себя возвышенно, а этотъ, наоборотъ, все шуточками… И посмотрите, домъ-то у него — чаша полная..? Вотъ онъ какой, батюшка-то нашъ!..
Немного погодя, Обертышевъ, Агаья Петровна и становой сидли уже за столомъ, посреди котораго стояла миска съ ухой. Уха вышла на славу, и ароматъ отъ нея разливался по всей комнат, пахло лавровымъ листомъ и перцемъ, а бульонъ былъ до того крпокъ, что слипались губы. За ухой слдовалъ поросенокъ съ кашей. Кожица его такъ и хрустла на зубахъ, между тмъ, какъ нжное мясо, покрытое тонкимъ слоемъ жира, словно таяло во рту.
— Кашки-то, кашки-то подложите! говорила Агаья Петровна, подвигая Панталонову блюдо съ поросенкомъ.— Кашка хорошая, румяная, съ лучкомъ и съ грибками.
— Ай да жена! говорилъ Обертышевъ, уписывая поросенка за об щеки.— Вдь это все она сама у меня хлопочетъ. Такая кухмистерша, что отдай все да мало. А попробовали бы вы, какъ она кулебяки печетъ…
— И гд только научились вы этой премудрости? замтилъ Панталоновъ и положилъ себ еще поросенка и каши.
— Какъ гд! почти вскрикнула Агаья Петровна.— Я поди года два въ барскомъ дом жила, насмотрлась на поваровъ-то! Повара у насъ были петербурскіе…
— У насъ! у кого это у насъ? перебилъ ее вдругъ Обертышевъ и, насупивъ брови, такъ стукнулъ по столу кулакомъ, что даже тарелки загремли.— Жила у какихъ-то господъ въ судомойкахъ, а тоже говоритъ: у насъ! Терпть я этого не могу. И сколько разъ я говорилъ, чтобы ты и не поминала про это прежнее житье… Гмъ! у насъ! Словно, какъ вся эта сволочь на тебя стряпала, словно, какъ вс эти кушанья для тебя готовились. Чудное, право, дло. Судомойкой при кухн была, помои выливала, да тарелки мыла… Подать, принять, облизать, разбить и закинуть — вотъ какое твое дло было, а тоже ‘у насъ’. Съ суконнымъ рыломъ суется…
И что-то недоброе загорлось въ глазахъ Обертышева. Благодаря этой сцен, конецъ ужина прошелъ натянуто, и хотя овсяный кисель съ молокомъ былъ изготовленъ тоже на славу, но его ли вс молча и даже никто не похвалилъ. Обертышевъ былъ разозленъ и разозлился еще больше, когда, тотчасъ же посл ужина, Ванятка подалъ отцу какое-то письмо, запечатанное въ конверт.
— Это еще отъ кого? спросилъ онъ.
— Отъ Дмитрія Иваныча, отъ Курганова, отвтилъ мальчикъ:— старый лакей привезъ, отвта проситъ.
— Чего еще нужно?
И, прочитавъ письмо, Обертышевъ даже плюнулъ съ досады.
— Дуракъ, болванъ старый! вскрикнулъ онъ:— извольте радоваться! мало ему ста рублей, проситъ еще хоть полсотни прислать. Хочу, говоритъ, въ городъ създить купить кое-что, ради Бога, говоритъ, выручите.
И потомъ, обратясь къ Ванятк, спросилъ:
— Гд посланный?
— Тамъ, въ кухн.
— Кликни его сюда.
Немного погодя, въ комнату вошелъ угрюмый старикъ, одтый въ длиннополый сюртукъ изъ толстаго синяго сукна и въ коротенькія полосатыя панталоны. Насупившись, посмотрлъ онъ на Обертышева и, никому не поклонившись, остановился у двери.
— Ты, что ли отъ Курганова? крикнулъ Обертышевъ.
Старикъ поднялъ голову и, презрительно посмотрвъ на расходившагося мельника, проговорилъ:
— Да ты что, пьянъ что ли, что людей не узнаешь?
— Ну, не разговаривать! Ты что ли письмо-то привезъ?
— Извстно я.
— Такъ скажи своему барину, что денегъ у меня про его глупости нтъ… Далъ ему сто рублей, и довольно съ него. Мы и при деньгахъ и то на деревянныхъ кроватяхъ спимъ, а когда клопы одолютъ, такъ и вовсе на полъ ложимся. А у него гроша въ карман нтъ, а туда же желзную кровать съ пружинами покупать хочетъ. Да вотъ еще что скажи барину-то своему: у него, молъ, становой сидитъ, исполнительный, молъ, листъ въ тысячу рублей на васъ привезъ, такъ проситъ, молъ, денежки приготовить. Онъ, молъ, къ вамъ на дняхъ побываетъ и, коли денежекъ не приготовите, такъ онъ судебнаго пристава привезетъ, да все опишетъ… Такъ и скажи ему, слышишь!
Но старикъ долго молчалъ, долго смотрлъ на Обертышева и, наконецъ, плюнувъ, проговорилъ:
— Мужикъ ты, мужикъ и есть!
И вслдъ затмъ вышелъ изъ комнаты.
— Ладно! проговорилъ Обертышевъ нахально и, обратясь къ становому, прибавилъ:— Нуте, пожалуйте-ка мн листокъ-то.
Становой вынулъ изъ портфеля листъ, передалъ его Обертышеву и, немного погодя, ухалъ.
Однако, выйдя въ сни, онъ усплъ поймать тамъ Агаью Петровну и, схвативъ се за руку, спросилъ шопотомъ:
— Что это съ нимъ сдлалось?
— Извстно что, проговорила она: — про барскій дворъ упомянула, онъ и обозлился. Прощайте.
— А когда же за цвтами? спросилъ Панталоновъ, не выпуская руки.
— Зимой, сказано ужь.
— Хорошо, буду ждать.
— Извстно, за подожданье деньги не платятъ.
— Мучительница! шепнулъ Панталоновъ.
— Ужь какая есть.
— Агаья! раздался вдругъ голосъ Обертышева.— Чего тамъ застряла? Спать иди!
Агаья Петровна мгновенно выдернула руку и скрылась за дверью.
— Спать! подумалъ становой, усаживаясь въ тележку.— Заснешь съ этакимъ чортомъ! Ну, трогай!
Колокольчики зазвенли, колеса загремли, раздался рзкій свистъ ямщика, и становой умчался.
Становой былъ правъ. Ночка выдалась Агаь Петровн не веселая, спасибо еще, что ночи-то майскія коротки…

III.

Усадьба Дмитрія Иваныча Курганова была верстахъ въ пяти отъ мельницы Обертышева. Стоило только подняться на гору, какъ изъ-за плоской возвышенности полей, виднлась уже соломенная крыша его домика съ двумя выбленными трубами и верхушки небольшой рощицы, зеленвшей возл дома. Дмитрій Иванычъ принадлежалъ къ числу мелкихъ землевладльцевъ узда, у него было всего десятинъ шестьсотъ земли и небольшой винокуренный заводъ, недавно поврежденный пожаромъ и потому стоявшій въ бездйствіи. Усадьба Курганова состояла изъ небольшого домика, двухъ-трехъ флигелей, конюшни, скотнаго двора и другихъ необходимыхъ построекъ. Немного поодаль отъ усадьбы, на опушк лса, возвышался на половину обгорлый винокуренный заводъ съ высокою кирпичною трубою и нсколько тоже обгорлыхъ строеній. Пожаръ этотъ, случившійся прошлой зимой, придавалъ усадьб Дмитрія Иваныча Курганова какой-то особенно тяжелый видъ. Заводъ пострадалъ немного, сгорла только одна часть его, за то все остальное строеніе, лпившееся около завода, представляло собою груду кирпичей и развалинъ. Домикъ, въ которомъ жилъ Дмитрій Иванычъ, былъ построенъ какъ только пріхалъ онъ въ Ольшанку, а такъ какъ посл этого прошло уже много лтъ, то и не мудрено, что онъ имлъ весьма печальный видъ. Это было строеніе о пяти окнахъ и, конечно, съ двумя неизбжными тесовыми крылечками, изъ которыхъ одно называлось ‘параднымъ’ подъздомъ, а другое ‘чернымъ’. Въ домик было всего пять комнатъ, а именно: зала, гостиная, угольная и дв комнаты въ корридор, изъ которыхъ одну занималъ самъ Дмитрій Иванычъ, а другую его врный слуга, старый Архипъ, тотъ самый, котораго мы видли уже на мельниц Обертышева. На зиму, во избжаніе лишней топки, оба старика эти, словно сурки, забирались въ свои комнаты, а переднюю половину дома наглухо заколачивали. За то къ празднику Пасхи, какъ бы рано она ни была, старики откупоривали заколоченную половину, ставили посреди залы столъ, и, накрывъ его блой, какъ снгъ, скатертью, размщали на немъ пасху, куличъ, крашенныя яйца, окорокъ ветчины, барашка изъ масла и дв-три бутылки наливки домашняго изготовленія. Страстная недля и Пасха были самыми радостными днями въ скучной и тяжелой жизни описываемыхъ старичковъ. Въ эти дни они превращались въ дтей и съ дтскимъ восторгомъ суетились и хлопотали надъ приготовленіями къ свтлому празднику, стараясь всему придать праздничный и торжественный видъ.
Вамъ, жители шумныхъ городовъ, не понять этихъ чувствъ. Для васъ зима — время развлеченій, вы не заколачиваете своихъ парадныхъ комнатъ, вы не прячетесь въ одну, самую маленькую, въ которой тепле и уютне, зима не заноситъ васъ снгомъ, вьюги не напваютъ вамъ тоскующихъ псенъ, не врываются въ трубы вашихъ домовъ. Весна для васъ пора болзней, грязи и ломки экипажей… Пасхальный звонъ заглушается громомъ колесъ… Но тмъ, которые всю зиму провели чуть ли не подъ сугробами снга, тмъ весна время воскресенія. Словно съ Христомъ вмст воскресаютъ и люди эти. Горе для нихъ миновало, ярко горящее солнце золотитъ ихъ бдный уголъ, весенній воздухъ вливаетъ въ нихъ жизнь и возрождаетъ новыя силы. Все встрепенулось! Жиденькій колоколъ сельской церкви, хотя и не потрясаетъ воздуха, но за то не заглушаемый шумомъ города, свободно летитъ по степи, и вторятъ ему гремучіе ручьи, да трели жаворонка.
Дмитрію Иванычу было лтъ шестьдесятъ. Это былъ старичокъ небольшого роста, совершенно сдой, по, тмъ не мене, всегда державшій себя прямо, по военному, бодро и молодцовато. Волосы стригъ онъ подъ гребешекъ, оставляя только спереди небольшой хохолъ и небольшіе виски, которые обыкновенно тщательно зачесывалъ на передъ. Сдые усы его нельзя было назвать красивыми, ибо Дмитрій Иванычъ какъ-то особенно уродливо подстригалъ ихъ и придавалъ имъ форму тхъ пучковъ щетины, которые обыкновенно придлываются къ ручк штопора. Два пучка эти торчали только подъ носомъ, углы же рта были тщательно выбриты. Дмитрій Иванычъ всегда ходилъ въ военномъ сюртук наглухо застегнутомъ и въ большомъ высокомъ галстук, который вмст съ воротникомъ сюртука, положительно отнималъ у него всякую возможность свободно вращать головой. Несмотря, однако, на такую фертообразную фигуру, наружность старика все-таки была симпатична и носила на себ отпечатокъ доброты.
Насколько аккуратно держалъ себя Дмитрій Иванычъ, настолько врный слуга его, Архипъ, до сихъ поръ упорно называвшій себя крпостнымъ человкомъ господина Курганова, держалъ себя неряшливо и грязно. Зимой ходилъ въ какомъ-то не то полушубк, не то кацавейк и въ валеныхъ сапогахъ, а лтомъ въ однихъ панталонахъ съ двумя подтяжками, перекинутыми черезъ плечи поверхъ грязной, всегда разодранной ситцевой рубах и въ башмакахъ, надтыхъ на босую ногу. На барина Архипъ смотрлъ съ какимъ-то презрніемъ, постоянно ворчалъ на него, корилъ его поступки и никакихъ приказаній никогда не исполнялъ. За то барское добро стерегъ съ врностью пса и барскою честью дорожилъ какъ своею. Оба старика, несмотря на безпрестанныя ссоры, жили душа въ душу и врядъ ли могли обойтись одинъ безъ другого.
Прошлое Дмитрія Иваныча было столь же обыкновенно, какъ и прошлое многихъ другихъ подобныхъ ему людей. Когда-то служилъ онъ въ военной служб, и дослужился до штабсъ-ротмистра, когда-то вмст съ полкомъ стоялъ въ какомъ-то маленькомъ городишк Малороссіи, когда-то былъ молодъ, щеголялъ усами и шпорами, волочился за хохлушками, считался лихимъ малымъ и отличнымъ товарищемъ, но, женившись, бросилъ службу, бросилъ Малороссію и, поселившись въ родовомъ имніи, сельц Ольшанк, весь предался хозяйству и семейной жизни. Жена попалась ему любящая, дльная, хлопотунья и, помогая мужу въ его занятіяхъ, чуть не каждый годъ рожала ему дтей. Ничего особенно выдающагося, ничего такого, что могло бы украсить страницы отечественной исторіи, въ жизни Дмитрія Иваныча не было. Крови за отечество онъ не проливалъ, ни на какіе непріятельскіе редуты не вскакивалъ, знаменъ не отбивалъ, головъ не отрубалъ: на пушки въ пылу сраженій верхомъ не садился и таковыхъ никогда не заклепывалъ. Женился съ разршенія начальства и съ согласія родителей, потрясеніемъ какихъ бы то ни было основъ не упражнялся, книгъ нетолько не сочинялъ, но даже въ руки не бралъ, никого въ морду не билъ и знаковъ отличія не имлъ. Изо всей прошлой военной жизни своей вспоминалъ только о какомъ-то смотр, во время котораго, вслдствіе какой-то ошибки, онъ поставилъ свой эскадронъ передъ генераломъ Монтрезоромъ не фронтомъ, а хвостами, за что немедленно и послдовало приказаніе ‘спшиться’ и ссть на гауптвахту. Самыми выдающимися событіями жизни его, если не считать Монтрезора, были: эмансипація крестьянъ, смерть жены съ нсколькими дтьми и пожаръ винокуреннаго завода. Послдствіемъ событій этихъ было то, что эмансипація потрясла въ немъ вру въ неприкосновенность чужого кармана, смерть жены и дтей — вру въ милосердіе Божіе, а пожаръ завода — въ благодтельность банковыхъ учрежденій.
Освобожденію крестьянъ Дмитрій Иванычъ долгое время не доврялъ, предполагая, что правительство, такъ только, пугаетъ дворянъ ради политическихъ цлей, но когда реформа дйствительно осуществилась, онъ примкнулъ къ числу оскорбленныхъ и недовольныхъ. Реформа эта крайне удивила его. На первыхъ порахъ онъ хотлъ было бросить Ольшанку и снова обратиться къ генералу Монтрезору, но такъ какъ хать было не съ чмъ, да и семья была уже довольно солидная, то и пришлось волей-неволей стремленія свои если не совершенно сократить, то во всякомъ случа умрить. Дмитрій Иванычъ бросилъ хозяйство и, поручивъ управленіе имніемъ прикащику, не входилъ ни во что и предался исключительно ропоту. Только одна жена, которую Дмитрій Иванычъ любилъ безгранично, поддерживала и ободряла его. Только благодаря этой женщин, онъ, спустя нкоторое время, сталъ понемногу покоряться судьб и, убдившись, что плетью обуха не перешибешь, прогналъ прикащика и снова принялся за дло. Огнвавшись на крестьянъ за то, что они ршились принять волю и, подобно Архипу, не пожелали оставаться крпостными, онъ первымъ дломъ переселилъ ихъ съ глазъ долой, подальше отъ усадьбы, на противоположную сторону рки Ольшанки. На переселеніе это крестьяне пошли охотно, такъ какъ именно на той сторон рки и была самая лучшая земля изо всей дачи Курганова. Дмитрій Иванычъ зналъ это тоже очень хорошо, но онъ ршился пожертвовать даже лучшей землей своей, лишь бы только не имть подъ носомъ ‘неблагодарныхъ’ людей. Онъ никакъ не хотлъ помириться съ мыслью, что люди эти, которыхъ онъ никогда не притснялъ, поступили съ нимъ точно такъ же, какъ поступили крестьяне съ тми помщиками, которые обращались съ ними, какъ со скотами. Тмъ не мене, и это чувство, по истеченіи нкотораго времени, замтно поуспокоилось. Дмитрій Иванычъ покорился ‘неумолимой судьб’, и только немного сократился. Онъ пересталъ бывать у сосдей, сократилъ расходы по дому, расчелъ нсколькихъ лишнихъ рабочихъ, уничтожилъ собакъ, вмсто двухъ горничныхъ сталъ держать одну, бросилъ курить табакъ и весь, такъ сказать, превратился въ сокращеніе расходовъ. Какъ, однако, Дмитрій Иванычъ ни сокращался, а все-таки вскор пришлось прибгнуть къ довольно крупному займу, вызванному необходимостью заново ремонтировать заводъ, пришедшій въ окончательное разрушеніе. Долго кряхтлъ надъ этимъ дломъ Дмитрій Иванычъ и, наконецъ, посовтывавшись съ женой, поршилъ заложить Ольшанку въ какой-либо земельный банкъ. Земли было у него всего на всего шестьсотъ десятинъ, онъ заложилъ ее въ банкъ, и при оцнк въ 60 рублей десятины, получилъ въ ссуду по 36 рублей закладными листами. Закладныхъ листовъ этихъ надавали ему на 21,600 рублей, а такъ какъ красивую бумагу эту необходимо было обмнять на мене красивые кредитные билеты, и такъ какъ рубль приходилось великодушно отдавать за 90 коп., то вмсто 21,600 руб. можно было разсчитывать на полученіе только 19,500 рублей. Но и этотъ разсчетъ оказался не совсмъ точнымъ, ибо изъ той же оборванной суммы необходимо было уплатить: проценты за полгода, комиссіонныя за продажу листовъ, гербовыя пошлины за обязательство, нотаріусу, одинъ процентъ одновременно банку, швейцару, сторожамъ, кое-какія совершенно неизвстныя недоимки, и потому, въ конц-концовъ, когда Дмитрій Иванычъ возвратясь въ свой номеръ, принялся считать деньги, то вмсто 21,600 рублей, онъ къ великому ужасу насчиталъ всего 14 съ чмъ-то, за каковую сумму и приходилось платить ему ежегодно по 1,620 руб. процентовъ, т. е. вмсто мнимыхъ 7 1/2 на рубль, почти 12 коп. На первыхъ порахъ Дмитрій Иванычъ даже подумалъ, не обронилъ ли онъ какъ-нибудь часть денегъ, объхалъ вс т мста, гд былъ, навелъ самыя тщательныя справки, вытребовалъ счетъ изъ банка и, еще разъ провривъ счетъ съ деньгами, убдился, что нигд денегъ не обронялъ и что вс он находятся на лицо.
Возвратившись въ Ольшанку, Дмитрій Иванычъ скрылъ отъ жены урзку ссуды, а равно не сообщилъ и того обстоятельства, что выдалъ банку обязательство страховать вс находящіяся въ имніи постройки и не вырубать лса безъ предварительнаго на то разршенія правленія. Умолчавъ обо всемъ этомъ, онъ дятельно принялся за ремонтъ завода. Жена помогала ему, и когда Дмитрію Иванычу приходилось хать куда-нибудь въ городъ за покупками матеріаловъ, она наблюдала за рабочими и цлые дни проводила на завод. Возвратясь однажды изъ отлучки, Дмитрій Иванычъ съ ужасомъ узналъ, что для завода потребовалось двсти хорошихъ дубовыхъ бревенъ, и что жена успла уже бревна эти и вырубить, и вывезти изъ лса. ‘Что ты надлала! вскрикнулъ онъ въ отчаяніи.— Что ты надлала! Вдь безъ разршенія банка нельзя было рубить лсъ!’ — ‘Это почему?’ — ‘А потому, что съ меня взято обязательство!’ — ‘Да вдь ты одну землю заложилъ!’ — ‘Одну, но все-таки обязательство съ меня потребовали!’ — ‘Можетъ быть, не узнаютъ!’ поспшила успокоить его жена, и дйствительно Дмитрій Иванычъ успокоился. Однако, на дл вышло иначе. Узнавъ о вырубленныхъ бревнахъ, Обертышевъ секретно донесъ правленію банка, и банкъ немедленно командировалъ въ Ольшанку одного изъ своихъ агентовъ. Дмитрій Иванычъ пришелъ въ ужасъ. Напрасно показывалъ онъ, что лса не вырубалъ, а только выбралъ 200 деревъ, что 200 деревъ эти употребилъ на ремонтъ завода, что порубкой этой лсной дачи не испортилъ, а слдовательно, и обязательства своего не нарушалъ, агентъ былъ глухъ и нмъ и, составивъ актъ, представилъ его въ правленіе банка, которое и не замедлило предъявить къ Дмитрію Иванычу искъ за обезцненіе заложеннаго имнія. Искъ этотъ тянулся, однако, довольно долго, и Дмитрій Иванычъ началъ уже успокоиваться, какъ новая туча грохнула надъ его головой. Заболла жена тифомъ, тифъ перешелъ на дтей, и втеченіи какого-нибудь мсяца отъ всей семьи Дмитрія Иваныча остался только онъ, да сынъ Борисъ, учившійся въ то время въ университет. Горе до того сразило Дмитрія Иваныча, что онъ, никогда непредававшійся пьянству, началъ пить мертвую, пилъ подъ рядъ нсколько недль и кончилъ тмъ, что въ припадк блой горячки принялся себ рзать горло бритвой, но, къ счастію, слдившій за нимъ ‘крпостной человкъ’ во-время вошелъ въ комнату. ‘Крпостной человкъ’ этотъ связалъ его по рукамъ и ногамъ, уложилъ въ постель, наскоро залпилъ чмъ-то зіявшую рану и бросился къ доктору. Недли дв пролежалъ Дмитрій Иванычъ въ постел, но за то, когда выздоровлъ и припомнилъ случившееся, то уткнулся въ подушку и заплакалъ какъ ребенокъ. Съ тхъ поръ онъ словно встрепенулся, бросилъ водку, и, вспомнивъ, что онъ все-таки не одинъ и что у него есть еще сынъ Борисъ, снова съ прежней энергіей принялся за. дло.
Тмъ временемъ банковскій процессъ былъ оконченъ, и Дмитрію Иванычу пришлось уплатить банку довольно солидную цифру.
Такъ прошло года два. Дмитрій Иванычъ хлопоталъ безъ устали. Онъ увеличилъ посвы, развелъ овцеводство, удобрялъ землю и совершенно уже прекратилъ всякое знакомство съ сосдями. Только мировой судья Бутенко, бывшій его сослуживецъ, съ которымъ сошелся онъ еще въ Малороссіи, да приходскій священникъ были его постоянными постителями. Съ ними игралъ онъ въ шашки, въ дурачки, раскладывалъ пасьянсы и съ ними одними длилъ томившее его одиночество. Заново отдланный заводъ дйствовалъ на славу, и еслибы Дмитрію Иванычу не было необходимости каждое полугодіе вносить по 800 рублей слишкомъ въ банкъ процентовъ, то онъ былъ бы однимъ изъ счастливйшихъ людей. Но проценты эти отравляли его спокойствіе. Съ приближеніемъ платежныхъ сроковъ на Дмитрія Иваныча нападалъ какой-то паническій страхъ, и только тогда, когда проценты эти были внесены, онъ свободно вздыхалъ, какъ будто гора спадала съ его плечъ. И такъ, дла шли довольно хорошо. Проценты Дмитрій Иванычъ вносилъ своевременно, доходы съ имнія получались удовлетворительные, на себя лично тратилъ онъ немного и потому все, что оставалось, отсылалъ сыну въ Петербургъ. Въ ожиданіи сына, Дмитрій Иванычъ начиналъ уже примиряться съ судьбой, но миролюбивое состояніе это продолжалось недолго. Загорлась какъ-то баня, съ бани перекинуло огонь на лабазъ, съ лабаза на какую-то ветхую избенку, а съ избенки на винокуренный заводъ и еслибы втеръ вдругъ почему-то не задумалъ повернуть назадъ, по направленію выжженныхъ уже строеній, то, конечно, отъ завода осталась бы одна тишь кирпичная труба, но, благодаря этому втру, сгорла только часть завода. Такъ какъ мшкать было некогда и надо было къ предстоящему винокуренію заводъ оправить, то Дмитрій Иванычъ донесъ кому слдуетъ о случившемся пожар. Пріхалъ становой Панталоновъ, пріхалъ агентъ страховаго общества, и пожарные убытки были оцнены въ пять тысячъ рублей. Такъ какъ страховой полисъ хранился въ банк, то Дмитрій Иванычъ и поскакалъ въ городъ, но обязательный банкъ предупредилъ Курганова и, вытребовавъ себ пожарный убытокъ, зачислилъ сумму эту въ сверхсрочное погашеніе долга. Дмитрій Иванычъ попробовалъ было протестовать, заявилъ, что строенія въ залог не были, но въ утшеніе получилъ отвтъ, что хотя все это и справедливо, но что строенія тмъ не мене возвышали въ глазахъ банка цнность имнія и потому пожарные убытки могутъ быть возвращены тогда только, когда взамнъ погорвшихъ строеній будутъ возведены новыя. Что тутъ было длать? Дмитрій Иванычъ сталъ искать денегъ взаймы, онъ объхалъ всхъ капиталистовъ, всхъ знакомыхъ, разсказывалъ имъ подробности своего положенія, встртилъ повсюду самое теплое участіе и неподдльное порицаніе дйствій банка, но… денегъ не нашелъ. Тогда Дмитрій Иванычъ обратился къ Обертышеву, думалъ было у него перехватить ‘тысченку, другую’, по Обертышевъ объявилъ, что денегъ у него нтъ, а въ виду неотложной надобности, посовтовалъ продать десятинъ сто земли. Дмитрій Иванычъ сначала испугался этой мысли, но потомъ, обдумавъ, что другого исхода не предвидлось, ршился на продажу. Дло было слажено. Обертышевъ нашелъ денегъ, приторговалъ землю по 60 рублей за десятину, совершилъ запродажную запись, назначилъ срокъ совершенія купчей крпости, выставилъ тысячу рублей неустойки и далъ рублей шестьсотъ задатку. На этотъ-то задатокъ, къ которому Дмитрій Иванычъ приложилъ еще нсколько сотъ рублей, вырученныхъ отъ продажи овецъ и лишнихъ лошадей, онъ принялся за отдлку завода, до этихъ денегъ было недостаточно. Между тмъ, время шло, наступила зима, подошелъ срокъ совершенія купчей крпости, и Дмитрій Иванычъ вмст съ Обертышевымъ отправились въ городъ. Но тутъ случилось нчто такое, чего Дмитрій Иванычъ никакъ не ожидалъ. Банкъ опять придрался и объявилъ, что для разршенія продажи необходимо запроданный участокъ отмежевать въ ‘натур’. Даже Обертышевъ вступился въ это дло, и оба принялись доказывать банку, что зимой отмежевывать землю невозможно, такъ какъ она подъ снгомъ, что отмежевку эту можно совершить весной, что границы: запроданнаго участка нанесены на планъ, и слдовательно, споровъ не можетъ быть, что, наконецъ, границы будутъ описаны и въ купчей крпости, но банкъ все-таки остался при своемъ и продажи не разршилъ. Все это кончилось тмъ, что Обертышевъ, согласно совершенному договору, взыскалъ съ Дмитрія Иваныча выданный ему задатокъ и тысячу рублей неустойки. Этотъ-то самый исполнительный листъ и былъ привезенъ становымъ Панталоновымъ Обертышеву при начал нашего разсказа.
Нечего говорить, что заводъ остался неотстроеннымъ и винокуреніе не состоялось. Дмитрій Иванычъ окончательно упалъ духомъ, и, все подробно описавъ сыну, чистосердечно сознался, что онъ ршительно не знаетъ, что теперь ему длать. Въ такомъ-то безвыходномъ положеніи мы застаемъ Курганова.

IV.

Нечего говорить посл этого, что, какъ только Дмитрій Иванычъ получилъ отъ сына извстное намъ письмо, такъ въ ту же минуту въ дом все всполошилось. Отославъ сыну вс сто рублей, взятые у Обертышева, Дмитрій Иванычъ усплъ перехватить еще сто рублей у Бутенко, продалъ корову и съ этими деньгами отправился въ городъ за необходимыми покупками, поручивъ вмст съ тмъ Архипу привести въ порядокъ домъ и садъ. Не прошло и недли, какъ все было въ исправности. Домикъ былъ вымытъ и вычищенъ, а садъ выглядлъ такимъ миловиднымъ, какимъ давно уже не былъ. Оставалось только устроитъ комнату Бориса Дмитрича. По общему соглашенію съ ‘крпостнымъ человкомъ’, соглашенію, не обошедшемуся безъ споровъ и даже небольшой ссоры, было поршено, что Борисъ Дмитричъ займетъ угольную комнату, такъ какъ окна ея обращены на югъ, выходили въ садъ и такъ какъ прямо передъ окномъ этой комнаты возвышался тотъ развсистый вязъ, по сучьямъ котораго любилъ лазить Борисъ, будучи ребенкомъ. Комнату эту необходимо было, прежде всего, оклеить обоями, привезенными изъ города, а потомъ уже заняться ея убранствомъ. Наклейка обоевъ продолжалась недолго, такъ какъ за дло это принялись и Дмитрій Иванычъ и Архипъ. Дмитрій Иванычъ намазывалъ обои клейстеромъ, а Архипъ, взгромоздясь на какую-то опрокинутую кадушку, накладывалъ ихъ на стну. Когда комната была оклеена и полы вымыты, старики принялись за меблировку. Была поставлена только-что купленная желзная кровать съ пружиннымъ тюфякомъ, надъ кроватью прилаженъ кисейный пологъ, долженствовавшій защищать отъ мухъ и комаровъ, разостланъ коврикъ и поставленъ ночной столикъ. Немного погодя, комната была готова и представляла собою весьма удобный и красивый уголокъ. Давно уже ветхій домикъ Дмитрія Иваныча не видалъ ничего подобнаго. Здсь, въ этой комнат съ двумя окнами, въ которыя чуть не врывались втви вяза, было собрано все необходимое. Въ простнк между окнами стоялъ письменный столъ, съ небольшой столовой лампой и письменными принадлежностями, передъ столомъ плетеное кресло, корзина для бумагъ, у стны, примыкавшей къ гостиной, мягкій диванъ, а возл оконъ по одному мягкому креслу. Усвшись въ кресло и растворивъ окно, можно было видть значительную часть сада съ его старинными липовыми деревьями, выметенными и вычищенными дорожками и цлой куртиной пахучей сирени. Въ переднемъ углу комнаты возвышался кіотъ съ образами, образа эти были старинные, переходившіе изъ рода въ родъ, въ серебряныхъ ризахъ, съ темными ликами и позолоченными сіяніями. Не забытъ былъ и портретъ матери молодого человка. Портретъ этотъ, висвшій прежде въ комнат Дмитрія Иваныча, въ настоящее время былъ перенесенъ въ комнату Бориса и повшенъ надъ диваномъ. Съ какою-то особенно доброй и ласковой улыбкой смотрло съ темнаго полотна доброе и пріятное лицо этой женщины.
Не забыли устроить и купальню. Правда, сдлана она была изъ жердей и рогожъ, но за то видъ имла весьма живописный. Точно шалашъ Робинзона пряталась она подъ втвями громадной ракиты и тонула въ темной зелени густого камыша. И какъ хороша была рка въ этомъ мст! Перепруженная ниже плотиной, рка эта была полна водой. На одномъ берегу возвышался садъ съ темными старинными липами и дубами, а на другомъ разстилались поемные луга, пестрвшіе тысячами полевыхъ цвтовъ. Купальня предназначалась только для раздванья, и потому построена была на самомъ краю отлогаго песчанаго берега, стоило только сдлать два-три шага, какъ вы были уже по грудь въ вод, а подъ ногами у васъ имлось твердое и ровное песчаное дно.
Дмитрій Иванычъ позаботился даже и о цвтахъ и устроилъ передъ балкономъ такую клумбу, глядя на которую можно было залюбоваться. Въ средин клумбы возвышались рослыя и сочныя георгины, затмъ слдовали кусты мирабилиса, дале душистый левкой, обильно цвтущія пеларгоніи и, наконецъ, бордюрныя растенія, состоявшія изъ махровыхъ портулаковъ, анютиныхъ глазокъ, маргаритокъ и душистой резеды. Клумбу окружала корзинка, сдланная изъ тонкой жимолости и зеленый бордюръ изъ дерна.
Разъ какъ-то, когда Дмитрій Иванычъ былъ у Бутенко, прізжалъ въ Ольшанку Обертышевъ съ исполнительнымъ листомъ. Онъ обошелъ весь домъ, обошелъ садъ, осмотрлъ купальню, поглядлъ на клумбу, заглянулъ въ кабинетъ Бориса Дмитрича и, увидавъ кровать съ пружиннымъ тюфякомъ, замтилъ:
— Купилъ-таки!
— Купилъ-таки, передразнилъ его Архипъ.— А по твоему какъ же, на полу что ли спать?
— Сыпали и на полу.
— Да вдь онъ, чай, баринъ!
Обертышевъ только крякнулъ.
— Ну, а заводъ-то? а пожарище-то? проговорилъ онъ.— Такъ и будетъ стоять?
— На твои что ли на сто рублей строить! замтилъ Архипъ.
Но Обертышевъ ничего не отвтилъ. Онъ только пощупалъ тюфякъ, покачалъ головой и, проговоривъ, что ‘на дняхъ побываетъ’, ухалъ домой.
Наконецъ, пришла и телеграмма, возвщавшая, что Борисъ Дмитричъ выхалъ изъ Петербурга и что въ такой-то день и часъ прибудетъ на ближайшую станцію желзной дороги. Дмитрій Иванычъ похалъ самъ за сыномъ. Только въ два часа ночи приходитъ поздъ, но Дмитрій Иванычъ въ восемь часовъ вечера былъ уже на станціи. Маленькій, грязненькій вокзалъ былъ, конечно, совершенно пустъ, и только въ телеграфномъ отдленіи, за дверью съ стекляннымъ окошечкомъ, какой-то молодой человкъ съ взъерошеннымъ хохломъ, падавшимъ на глаза, сидлъ за аппаратомъ и постукивалъ пуговкой. Что-то треснуло, зашипло, колесо аппарата задвигалось и бумажная лепта поползла по рук телеграфиста. Дмитрій Иванычъ смотрлъ на все это въ окошечко, смотрлъ на хохолъ угрястаго молодого человка, раза два оглянулся на него и телеграфистъ, но, не сказавъ ни слова, опять принялся чикать пуговкой. Томительно-долго тянулось время. Отъ нечего длать Кургановъ прочелъ вс объявленія, развшанныя по стнамъ, вс рекламы гостинницъ, сапожниковъ и фотографовъ, прочелъ цлую диссертацію о какомъ-то жучк, нападающемъ на картофель, побывалъ въ дамской комнат, поправилъ тамъ передъ зеркаломъ хохолъ и височки, побывалъ въ мужской комнат, пощупалъ десятичные всы, ходилъ по пустынной платформ, смотрлъ на сложенные подъ навсомъ мшки съ мукой и хлбомъ, любовался садикомъ, въ которомъ дти начальника станціи играли съ жандармомъ въ синихъ брюкахъ и ситцевой рубах, посмотрлъ на ласточекъ, сидвшихъ на телеграфной проволок, на товарные вагоны, перекатываемые рабочими съ мста на мсто, и, наконецъ, посмотрвъ на часы, отправился въ торчавшій неподалеку отъ вокзала трактирчикъ и тамъ, усвшись за столъ, спросилъ себ чаю. Знакомый трактирщикъ, хищникъ первой руки, подслъ къ нему и спросилъ:
— Далеко-съ?
— Только сюда на станцію.
— Такъ-съ. По длу-съ?
— Да, сына пріхалъ встрчать, съ гордостію проговорилъ Дмитрій Иванычъ.,
— Такъ-съ.
— Курсъ кончилъ въ университет, кандидатомъ, и теперь ко мн детъ.
— Хорошее дло-съ., а изъ далеча-съ?
— Изъ Питера.
— Такъ-съ.
И потомъ, немного погодя, звнувъ и перекрестивъ широко раскрытый ротъ съ толстымъ языкомъ, прибавилъ:
— Скоро будутъ?
— Съ этимъ поздомъ.
— Такъ-съ. А тамъ все пошаливаютъ слышно…
— Гд?
— Да въ Питер-то, и все больше молодой народъ вишь…
Это ‘пошаливаютъ’ словно ножемъ рзнуло по сердцу Дмитрія Иваныча. Онъ поспшно выпилъ чай и, расплатившись, чуть не бгомъ вышелъ изъ трактирчика хищника и снова вошелъ въ пустынный вокзалъ, освщавшійся единственной лампой. Только одна телеграфная комната была ярко освщена и пропускала сквозь окошечко цлый потокъ свта. Хохлатый и угрястый молодой человкъ все еще чикалъ на аппарат и все, пропуская черезъ руку ленту, внимательно разсматривалъ пестрвшіе на ней знаки.
— Поздъ не скоро еще придетъ? ршился, наконецъ, спросить его Дмитрій Иванычъ, отворивъ окошечко.
— Откуда?
— Изъ Петербурга?
— То есть изъ Тамбова? поправилъ его телеграфистъ.
— Пожалуй, изъ Тамбова…
— Въ два часа ночи.
— А теперь еще только одинадцать! подумалъ Дмитрій Иванычъ, и, отойдя отъ окна, ршился идти въ мужскую комнату и прилечь на диванъ. Но едва прилегъ онъ, какъ слово ‘пошаливаютъ’ снова рзнуло его по сердцу. Что-то неясное, смутное и вмст съ тмъ тревожное врывалось въ его голову, сердце его замирало, онъ словно задыхался… Тщетно старался онъ забыть это слово, выгнать его вонъ изъ головы, но оно не переставало звучать въ ушахъ его и въ его бдномъ наболвшемъ сердц. Онъ ворочался съ боку на бокъ, закрывалъ глаза… Долго метался онъ, наконецъ, забылся и заснулъ.
Вдругъ за стной, на платформ раздался звонокъ. Звукъ его какъ-то тупо проникалъ сквозь стну, и словно молоткомъ простучалъ по голов Дмитрія Иваныча. Вскочивъ съ дивана, онъ выбжалъ въ общій залъ.
— Поздъ? спросилъ онъ сторожа.
— Поздъ со станціи вышелъ.
— Какой?
— Третій номеръ.
— Это откуда же? переспросилъ Дмитрій Иванычъ, ничего не понимавшій въ номерахъ.
— Изъ Тамбова.
Съ раздавшимся звонкомъ въ вокзал пришло все въ движеніе. Зала освтилась лампами, успвшіе собраться пассажиры начали осматривать свои мшки и чемоданы, явился буфетчикъ и, покрывъ прилавокъ скатертью, прежде всего поставилъ дв банки съ китайскими розанами, а затмъ принялся разставлять бутылки съ винами и водкой, тарелочки съ колбасой, сыромъ и селедками и, въ конц-концовъ, возвелъ дв пирамиды изъ ящиковъ сигаръ и пачекъ папиросъ, тутъ же съ этими папиросами смшались и дв, три коробки съ конфетами и пастилой. Пришла жена буфетчика съ кипвшимъ самоваромъ. Она тоже, въ свою очередь, накрыла столъ скатертью, тоже поставила банку съ какими-то растеніями, а потомъ принялась разставлять чайный приборъ и корзинки съ сухарями, сушками и булками. По залу раза два прошелся начальникъ станціи въ красной форменной фуражк, заглянулъ въ контору, поговорилъ что-то съ телеграфистомъ и, пославъ стрлочниковъ по мстамъ, опять куда-то ушелъ. Растворилась касса, высунулась какая-то голова въ форменной фуражк и, крикнувъ:— ‘Пассажиры въ Саратовъ пожалуйте брать билеты!’, принялась чмъ-то хлопать и стучать. Пришелъ и жандармъ, онъ былъ въ полной форм, въ мундир, въ каск, съ саблей, револьверомъ, съ густо нафабренными усами и, ставъ у окна кассы, принялся натягивать блыя перчатки. На всахъ взвшивали сундуки и чемоданы, и голосъ артельщика выкрикивалъ: ‘Саратовъ, три мста, четыре пуда шестнадцать фунтовъ!’ и, сбросивъ сундуки, принимался за другіе. Хлопанье штемпелями раздавалось во всхъ углахъ, хлопалъ ими кассиръ, хлопалъ артельщикъ, хлопалъ конторщикъ… Штемпеля накладывались на все: на билеты, на ерлыки, на чемоданы, и, кажется, одни только лбы пассажировъ оставались не заклейменными. Но всего этого Дмитрій Иванычъ не замчалъ. Онъ былъ давнымъ давно на платформ и, ставъ на самый край ея, смотрлъ въ ту сторону, откуда ожидался поздъ. Ночь была темная, и тщетно Дмитрій Иванычъ силился разглядть что-либо. Онъ видлъ какіе-то мерцавшіе вдали фонари краснаго и зеленаго цвта, но что было дальше этихъ фонарей, что было около нихъ, разглядть не могъ. Темными массами возвышались передъ нимъ товарные вагоны, темными же массами чернли и вс строенія станціи. Получившіе билеты тоже вышли на платформу и тоже принялись смотрть въ сторону позда. Показался жандармъ и, позвякивая шпорами, началъ ходить взадъ и впередъ по платформ.
— Скоро? спросилъ его Дмитрій Иванычъ.
— Теперь скоро-съ, отвтилъ жандармъ и снова зашагалъ по платформ.
— Не проспалъ бы, мимо бы не прохалъ! подумалъ Дмитрій Иванычъ и снова какъ будто испугался.
Но вотъ вдали показались дв огненныя точки, послышался какой-то отдаленный не то гулъ, не то стонъ, гд-то далеко въ темнот проигралъ рожокъ, на платформ показалась красная фуражка начальника станціи, и все пришло въ движеніе. Дмитрій Иванычъ впился глазами въ непроглядную тьму… Дв огненныя точки, между тмъ, все увеличивались и увеличивались, он видимо ползли и приближались къ станціи. Раздававшійся стонъ становился все слышне и слышне, стало доноситься какое-то пыхтніе, платформа подъ ногами словно дрожала, послышался отдаленный громъ колесъ, дв огненныя точки превратились въ два огненные, чудовищные глаза, испускавшіе изъ себя огненные лучи. Лучи эти бжали по линіи и освщали то сторожа съ флагомъ, то телеграфный столбъ, то саженки дровъ… Показалось облако благо дыма, а немного погодя, раздался и пронзительный свистъ локомотива. Поздъ прогремлъ по стрлкамъ, раздалось шипніе выпускаемаго пара, полетли искры, раздался звонокъ, просвистлъ свистокъ, прокатились мимо платформы два огненные глаза, пахнуло чадомъ и жаромъ… Цлый рядъ освщенныхъ вагоновъ, визжа и гремя колесами и тормозами, остановился у платформы, повыскакали кондуктора и, прокричавъ: ‘станція Грачевка, поздъ стоитъ дв минуты’, принялись отворять дверки вагоновъ.
Немного погодя, подъ однимъ изъ фонарей платформы можно было видть старика, лежавшаго въ объятіяхъ молодого человка. То были: Дмитрій Иванычъ и Борисъ Дмитричъ. Оба они не могли выговорить ни слова, оба слишкомъ многое переживали…

V.

Несмотря на то, что отецъ и сынъ провели описанную ночь безъ сна, они и весь слдующій день не подумали объ отдых. Захавъ на могилу матери и отслуживъ тамъ понихиду, они пріхали въ Ольшанку часовъ въ семь утра. ‘Крпостной человкъ’ встртилъ ихъ на крыльц съ хлбомъ и солью. На немъ былъ старомодный сюртукъ съ высокимъ воротникомъ, высокій шелковый галстухъ и какіе-то полосатенькіе панталоны, обнажавшіе голенища сапогъ. Борисъ обнялъ старика, расцловалъ его, спросилъ про житье-бытье, но замтивъ, что глаза Архипа наполнились слезами, а губы задрожали какъ въ лихорадк, онъ снова обнялъ его и, принявъ хлбъ соль, поспшилъ въ комнату. Весь этотъ день и отецъ, и сынъ были на ногахъ. Они обошли садъ, усадьбу, побывали на водяной мельниц, на скотномъ двор, на овчарн, завернули въ купальню, а посл обда отправились въ лсъ, гд и пробыли часовъ до восьми вечера. Разговорамъ не было конца. Они вспомнили прошлое, говорили о настоящемъ и только часовъ въ двнадцать ночи, счастливые и довольные, отправились на покой. Не желая огорчать сына, Дмитрій Иванычъ ни слова не сказалъ ему о запутанномъ положеніи длъ. Онъ не сказалъ объ этомъ ничего и на второй, и на третій, и на четвертый день. Онъ только радовался, глядя на сына, радовался его счастію. И дйствительно, Борису Дмитричу было какъ-то особенно и легко, и весело. Вс эти дни онъ, словно школьникъ, наслаждался отдыхомъ. Измученный продолжительнымъ трудомъ, онъ легко дышалъ среди этихъ полей и луговъ, подъ кровомъ родного дома, въ обществ стараго отца. Ему легко и весело было среди родныхъ мстъ. Каждый холмъ, каждое дерево, каждый изгибъ рки, каждая тропинка были ему знакомы. Глядя на все это, онъ словно съизнова переживалъ свое дтство и отрочество. Пріздъ Бориса Дмитрича воскресилъ не только Дмитрія Иваныча, но и всхъ жителей ольшанской усадьбы. Старый Архипъ словно помолодлъ. Онъ принялся вмст съ кухаркой приготовлять кушанья, поминутно бгалъ то на ледникъ, то въ подвалъ и дошелъ даже до того, что, не имя привычки вовсе мести полы, вдругъ принялся натирать ихъ даже воскомъ.
Раза два ходилъ Борисъ Дмитричъ съ ружьемъ на охоту, убилъ нсколько утокъ и куликовъ, ходилъ съ удочками на рку и наловилъ столько рыбы, что ее хватило на обдъ и ужинъ. Не замедлили явиться и Ольшанскіе крестьяне съ поклономъ.
— Тамъ, вонъ, старики къ вамъ за водкой пришли! доложилъ объ нихъ Архипъ.
— Какъ за водкой? удивился Борисъ Дмитричъ.
— Извстно какъ, пришли съ пріздомъ поздравить. Самые что ни на есть пьяницы собрались…
Борисъ Дмитричъ захохоталъ, по Архипъ перебилъ его:
— Чего хохотать-то! хохотать нечего. Идите-ка поскоре, а то, пожалуй, пьяницы-то разсердятся, что долго водки не даете.
Борисъ Дмитричъ взглянулъ въ окно и, дйствительно, увидалъ десятка два Ольшанскихъ стариковъ, толпившихся у ‘паратнаго’ крылечка. Каждый изъ нихъ держалъ въ рукахъ или чашку съ яйцами, или птуха, или связку баранокъ. Чуть не бгомъ выбжалъ къ нимъ Борисъ Дмитричъ. Онъ всхъ обнялъ, перецловалъ, далъ три рубля на чай и, взявъ подарки, пустился въ разговоры. Всхъ этихъ стариковъ Борисъ Дмитричъ зналъ поименно, зналъ ихъ женъ и дтей, и потому матеріала для разговоровъ было не мало. Вышелъ на крыльцо и Дмитрій Иванычъ и, усвшись рядомъ съ сыномъ, тоже пустился въ бесду. Онъ былъ польщенъ вниманіемъ стариковъ, и только одинъ Архипъ, стоявшій въ сняхъ и посматривавшій на стариковъ, ворчалъ подъ носъ:
— Вишь, какіе генералы пріхали… И подлецы только! чуютъ гд сорвать можно.
На третій день Дмитрій Иванычъ повезъ сына къ пріятелю Бутенко. Судья встртилъ ихъ въ передней и при вид молодого человка вскрикнулъ, всплеснувъ руками:
— Неужто-же это Боря?
— Онъ, онъ, отвчалъ торжествовавшій отецъ.— Къ теб привезъ, вотъ онъ, смотри на него… Выше насъ съ тобой выросъ…
— Радъ, душевно радъ! говорилъ Бутенко.— Радуюсь и поздравляю. Ну что, совсмъ что ли ученье-то кончилъ? Это сколько же ты лтъ учился?
— Лтъ тринадцать.
— Отцы мои! вскрикнулъ судья.— Вдь это почти полжизни!
— За то кандидатъ! перебилъ его Дмитрій Иванычъ.
— Да чортъ бы тебя побралъ совсмъ и съ кандидатствомъ! Помилуй, что это такое!..
И потомъ, перемнивъ тонъ, заговорилъ:
— Однако, слава Богу, теперь все кончено, слдовательно, и толковать нечего. А я еще вчера услыхалъ про пріздъ Бори, еще вчера поджидалъ и, признаться, посердился, что долго глазъ не показываете. Вдь я тебя, молодой человкъ, на рукахъ носилъ. Помнишь что-ли?
— Помню и попрежнему люблю и уважаю васъ.
— Спасибо, спасибо…
Весь вечеръ просидли они у Бутенко и только часовъ въ 12 ночи возвратились домой.
Такъ прошло дней пять. О хозяйств ни отецъ, ни сынъ ничего еще не говорили и, пожалуй, не скоро бы коснулись этого невеселаго предмета, еслибы ‘крпостной человкъ’ случайно не вмшался въ дло. Произошло это слдующимъ образомъ. Какъ-то однажды вечеромъ Борисъ Дмитричъ разговорился съ отцомъ про студенческую жизнь, разсказамъ не было конца. Онъ говорилъ съ нимъ о профессорахъ, о жить-быть студентовъ, о товарищахъ, о княз, съ которымъ во время лтнихъ вакацій, четыре года къ ряду здилъ за-границу, о своихъ путешествіяхъ по Швейцаріи и Италіи, и затмъ перешелъ къ послднему времени своего пребыванія въ университет. Онъ подробно разсказалъ объ экзаменахъ и какъ, по окончаніи экзаменовъ этихъ, ему было предложено, въ числ другихъ избранныхъ студентовъ, хать на казенный счетъ за-границу.
— Я было совсмъ согласился, проговорилъ онъ:— но потомъ отказался.
— Почему же? спросилъ его отецъ.
Борисъ Дмитричъ даже повернулся на кресл при этомъ вопрос.
— Какъ почему? почти вскрикнулъ онъ.— А ты-то?
— Что я?
— Какъ что! Нельзя же мн было забыть, что я не одинъ и что у меня есть старикъ отецъ, который, по всей вроятности, ждетъ моего прізда, какъ Богъ знаетъ чего!
— Это врно, замтилъ стоявшій тутъ же Архипъ.— Это вы врно говорите. Мы уже и не чаяли дождаться васъ. Такъ полагали, что вы совсмъ забыли про насъ. Я вамъ правду говорю, я лгать не стану. Бывало, когда получимъ отъ васъ письмо, что вы опять за-границу дете, такъ словно насъ кто варомъ окатитъ! Что мы? Сами видите, какіе мы! Старые, дряхлые… Наше дло въ церковь ходить, да Богу молиться. Такъ у насъ все промежъ пальцевъ и плыветъ!.. Смотрть-то, какъ будто мы и хлопочемъ, а чего тамъ?.. слава одна. Такъ все изъ рукъ и валится. Вотъ хоть заводъ, къ примру… изволили видть пожарище-то? Поправить бы слдовало, а мы не можемъ, потому что этой самой живности въ насъ нтъ. Была она когда-то, а теперь…
— Боря! не слушай ты, ради Бога, дурака этого! вскрикнулъ Дмитрій Иванычъ.
— Напрасно, я правду говорю. Я лгать не люблю… Чего мы сдлаемъ? Мы вотъ подойдемъ къ пожарищу-то, разведемъ руками… ахъ! ахъ, а поправить-то дло не умемъ… А вдь поправить-то его надо! Теперь ужь скрывать бду нечего. Вдь дла-то у насъ вовсе плохи… Такъ жить нельзя. Надо и за дло приняться.
— Богъ дастъ, все поправимъ! замтилъ Дмитрій Иванычъ.
— Поправимъ, только не мы, а другой кто-нибудь!..
— Вотъ и мельница тоже, продолжалъ, между тмъ, Архипу обращаясь къ Борису Дмитричу.— Видли ее?
— Видлъ.
— Ну, что, какъ она вамъ понравилась?
— Мельница, кажется, хорошая…
— Хорошая она, перебилъ его Архипъ:— только любая баба на ручныхъ жерновахъ больше хлба перемелетъ, чмъ мы на водяной мельниц. Вотъ она какая хорошая-то!.. А посмотрть на насъ… кажись, и ночей не досыпаемъ, и днемъ не дремлемъ, съ утра до ночи въ хлопотахъ все, а любая баба насъ за поясъ заткнетъ.
Борисъ Дмитричъ даже расхохотался при послднихъ словахъ Архипа, между тмъ, какъ Дмитрій Иванычъ вспылилъ не на шутку.
— Это чортъ знаетъ что! кричалъ онъ, покраснвъ отъ гнва.— Ты меня изъ терпнія выводишь. И что ты вмшиваешься въ наши разговоры! Ступай и накрывай на столъ… ужинать пора.
— На столъ я накрою, а вотъ заводъ съ мельницей исправить — это статья иная!
Результатомъ всего этого было то, что Дмитрій Иванычъ посл ужина пошелъ съ сыномъ въ его комнату и чуть не до разсвта проговорилъ съ нимъ. Онъ подробно описалъ ему положеніе длъ, объяснилъ свои затрудненія, а въ конц концовъ, заговорилъ вообще о деревн и ея порядкахъ. По этому поводу, старикъ развелъ такую рацею, изъ которой можно было ясно видть, что съ уничтоженіемъ крпостного права произошла лишь та перемна, что мужикъ изъ рукъ дворянъ перешелъ въ ‘лапы’ кабатчиковъ и трактирщиковъ. Старикъ разошелся до того, что по пальцамъ пересчиталъ сыну сколько именно въ описываемой мстности перешло дворянскихъ имній въ руки купцовъ, какая отъ этого послдовала перемна, поименовалъ этихъ новыхъ землевладльцевъ, обрисовалъ исторію ихъ быстраго обогащенія, ихъ методъ хозяйства, поименовалъ окрестныхъ кабатчиковъ, трактирщиковъ и лавочниковъ, пріемы, съ помощію которыхъ люди эти, раззоряя населеніе, обогащаютъ себя, провелъ параллель между крпостнымъ крестьяниномъ и свободнымъ, выбралъ изъ прежняго все лучшее, а изъ настоящаго все худшее и кончилъ тмъ, что если крпостное право и откупа не будутъ введены вновь, немедленно, и даже сейчасъ, то дворянство и крестьянство исчезнутъ съ лица земли, и, взамнъ ихъ, останутся одни купцы, кабатчики и трактирщики.
На этомъ они простились, но когда Дмитрій Иванычъ, перекрестивъ сына, вышелъ изъ комнаты, явился Архипъ.
— Садитесь-ка, я съ васъ сапоги стащу, проговорилъ онъ.— Ну что, поговорили?
— Поговорили.
— А про исполнительный листъ сказывалъ?
— Про какой исполнительный листъ?
— Про обертышевскій.
— Нтъ, я ничего не знаю…
Архипъ даже головой помоталъ.
— Ишь вдь, скрылъ…
— Да что такое?
— А то, что Обертышевъ на дняхъ съ исполнительнымъ листомъ прідетъ и все имущество наше опишетъ и продастъ. И кровать вашу, и сапоги мои, все…
— За что же это?
— А за то же, что дураки мы. Вотъ за что.
И, немного помолчавъ, проговорилъ, искоса посматривая на дверь.
— Вдь мы Обертышеву участокъ земли запродали.
— Знаю.
— Написали запродажную, обозначили, когда купчую совершить, поставили тысячу рублей неустойки, а купчую-то совершить намъ не позволили… Ну, вотъ Обертышевъ неустойку и взыскиваетъ… Ужь онъ прізжалъ разъ.
Послдствіемъ всхъ этихъ разговоровъ было то, что Борисъ Дмитричъ понялъ, что дла идутъ не ладно и что Обертышевъ, дйствительно, чего добраго, слопаетъ ихъ всхъ живьемъ. Тысячи плановъ роились въ его голов, и ни на одномъ изъ нихъ онъ не могъ сосредоточиться. То рисовалось ему пожарище, обгорлый заводъ, то водяная мельница, не выдерживающая конкуренціи съ бабьими жерновами, то вспоминалъ онъ свое кандидатство, товарищей, отправленныхъ на казенный счетъ за-границу, то вдругъ передъ нимъ, словно изъ земли, выросталъ Обертышевъ, котораго онъ зналъ еще прежде и на красивую жену котораго не разъ засматривался. Но Обертышевъ тогда былъ не тотъ, тогда онъ былъ еще простымъ кабатчикомъ, сидлъ на бахчахъ въ шалаш, а теперь онъ купецъ и въ рукахъ о него исполнительный листъ. И Борисъ Дмитричъ впадалъ въ раздумье, не зная, что длать.
Не спалъ точно также и Дмитрій Иванычъ, но не спалъ онъ не отъ тяжелыхъ раздумій, а наоборотъ, отъ избытка счастья. Ему все улыбалось, все казалось радостнымъ и веселымъ. Надо сказать, что Борисъ Дмитричъ, извстивъ отца объ окончаніи курса и о намреніи своемъ пріхать въ Ольшанку, ничего не сообщилъ о дальнйшихъ своихъ намреніяхъ. Старикъ не зналъ, какъ смотрть на пріздъ сына, какъ на временный ли, или же, наоборотъ, какъ на желаніе постоянно жить въ деревн? Одиночество томило его, и теперь, вкусивши счастья, онъ началъ не на шутку бояться этого одиночества…
Только одинъ ‘крпостной человкъ’ храплъ во всю мочь, вполн сознавая, что онъ сдлалъ свое дло, и что теперь есть кому успокоить ихъ и позаботиться о ихъ благоденствіи.
Борисъ Дмитричъ былъ правъ, сказавъ отцу наканун, что утро вечера мудрене. Слдующее утро было исключительно посвящено только длу. Какъ ни были отрывчаты, запутаны тснившіяся въ голов Бориса Дмитрича соображенія, но тмъ не мене, рядъ размышленій, а пуще всего ясныя слова, сказанныя Архипомъ, привели къ желаемому результату. Проснувшись, онъ ясно уже сознавалъ, что мечтать о заграничной командировк нечего, что, ради отца и ради дла, ему необходимо поселиться въ деревн и неотложно заняться заводомъ и мельницей. Вотъ почему Борисъ Дмитричъ, придя утромъ въ комнату отца и увидавъ его сидящимъ передъ зеркаломъ съ намыленными щеками и бородой и съ бритвой въ рукахъ, обратился къ нему съ слдующими словами:
— Слушай, отецъ! Я сердитъ на тебя.
— За что это?
— А за то, что ты со мной не откровененъ.
— Вотъ теб разъ! вскрикнулъ старикъ: — какіе же могутъ быть у меня секреты.
— А вотъ есть, перебилъ его Борисъ Дмитричъ.— Ты что же помалчиваешь про исполнительный листъ Обертышева?
Дмитрій Иванычъ даже бритву положилъ на столъ.
— Такъ и зналъ! вскрикнулъ онъ.
И, обратясь къ сыну, спросилъ:
— Архипъ?
— Онъ.
— Такъ и зналъ… подлецъ!
— Почему же подлецъ?
— А потому, во-первыхъ, что, можетъ быть, Обертышевъ не станетъ и взыскивать этихъ денегъ, а во-вторыхъ, нельзя же такъ сразу…
— А я такъ, напротивъ, очень благодаренъ Архипу, потому что, узнавши теперь вс ваши тайны, я могу сообразить, что именно нужно длать. Я хочу създить къ Обертышеву и постараюсь съ нимъ уладить дло, а затмъ надо приниматься за заводъ и за мельницу. Правда, что мельница плоха?
— Правда.
— Слдовательно, все это необходимо привести въ порядокъ. Въ механик я кое-что смыслю, въ дл винокуренія понимаю мало, но вдь не Боги же, въ самомъ дл, горшки обжигаютъ! Можно почитать, посовтоваться и ознакомиться такимъ путемъ съ сутью дла.
— ‘Останется!’ мелькнуло въ голов Дмитрія Иваныча, и улыбка появилась на его лиц. Улыбку эту замтилъ Борисъ и спросилъ:
— Ты что же улыбаешься? Не довряешь моимъ способностямъ?
— Что ты, Господь съ тобой, и не думаю!
— Почему же ты улыбнулся?
— Такъ…
И, взявъ бритву, онъ принялся за бритье, а Борисъ Дмитричъ продолжалъ прерванный разговоръ:
— И такъ, надо заняться заводомъ и мельницей. Ты мн писалъ, что съ этой цлію ты хотлъ продать Обертышеву сто десятинъ земли, но такъ какъ все это происходило зимой, когда нельзя было сдлать въ натур нарзки, то банкъ продажи этой не разршилъ.
— Это была пустая придирка…
— Ну, объ этомъ мы говорить не будемъ, если у нихъ существуютъ такого рода правила, то иначе поступить было нельзя. Но теперь лто, нарзку сдлать возможно, а слдовательно, и банкъ разршитъ продажу. Ты мн скажи только вотъ что: что выгодне имть? заводъ, или же сто десятинъ земли?
— Конечно, заводъ.
— Слдовательно, землю продать необходимо.
— Боря! другъ мой! почти вскрикнулъ Дмитрій Иванычъ, протягивая сыну руки.— Архипъ былъ правъ, мы съ нимъ дйствительно устарли, и дло у насъ дйствительно валилось изъ рукъ…
Ршено было совершить немедленно довренность отъ отца сыну, но когда Дмитрій Иванычъ немного успокоился, онъ проговорилъ, обратясь къ сыну:
— А все-таки послужить бы слдовало.
— Почему же это слдовало бы! Разв для того только, чтобы опять оставить тебя одного.
— Можно служить и живя въ деревн, мировымъ судьей, напримръ.
— А куда же мы Бутенку-то днемъ?
— Бутенко перезжаетъ въ Москву.
— Перезжаетъ?
— Да, для воспитанія дтей.
— Отлично! вскрикнулъ Борисъ.— Отъ такой службы я не прочь и думаю, что могу быть даже полезнымъ, будучи кандидатомъ правъ.
Въ это самое время подъхалъ къ крылечку Обертышевъ. Онъ пріхалъ въ той же тележк, въ которой мы уже видли его, на той же сытой и жирной лошади, словно покрытой лакомъ, и точно такъ же, какъ и тогда, медленно вышелъ изъ тележки, крикнулъ кучера и, попросивъ его подержать лошадь, снялъ фуражку, отеръ платкомъ нотъ со лба и только тогда вошелъ въ домъ. Немного погодя, онъ входилъ уже въ ту комнату, въ которой сидли Дмитрій Иванычъ и Борисъ Дмитричъ.
— Все ли въ добромъ здоровьи? спросилъ онъ, обращаясь къ старику, и, не дождавшись отвта, протянулъ руку Борису Дмитричу.
— Съ пріздомъ-съ… Давно пожаловали?
— Недавно. Вы какъ поживаете? спросилъ Борисъ Дмитричъ.
— Помаленечку-съ…
И, пристально посмотрвъ на Бориса Дмитрича, добавилъ:
— Повозмужали-съ…
— Немудрено, изъ ребятъ-то вышелъ…
— Это точно-съ… бородка и все такое, и плотне много стали.
— Вы ко мн? не безъ страха спросилъ Дмитрій Иванычъ.
— Нтъ-съ, я проздомъ-съ… къ мировому ду, да по дорог и захалъ. Дай, думаю, заверну, на молодого барина посмотрю… Тоже когда-то знакомы были…
— Еще бы! подхватилъ Борисъ Дмитричъ.— А какъ Агаья Петровна поживаетъ?
— Ничего-съ.
— Давно ужь не видалъ я ея…
— Да-съ, давненько-съ… Кланяется вамъ.
— Вы зачмъ же къ мировому? спросилъ Дмитрій Иванычъ.
— Получилъ повстку-съ, а по какому длу, самъ не знаю… Какой-то мужичепко Ястребовъ пять рублей съ меня взыскиваетъ, а я даже и мужика такого не знаю… Ей Богу.
И, немного помолчавъ, онъ добавилъ:
— А впрочемъ-съ, и къ вамъ дльце маленькое имю. Думаю, все одно ужь заду. Поговорить тоже не мшало бы…
Дмитрій Иванычъ снова испугался, между тмъ, какъ Обертышевъ, театрально усвшись на стулъ и фертомъ подбоченясь, сохранялъ на лиц полнйшее хладнокровіе и спокойствіе.
— Ужь не насчетъ ли неустойки? спросилъ Дмитрій Иванычъ.
— Такъ точно-съ.
— Я полагалъ, что вы и взыскивать не будете.
— Съ большимъ бы моимъ удовольствіемъ, только самому деньги до зарза нужны.
— Но вдь вы знаете, что въ дл этомъ я нисколько не виноватъ.
— Это точно-съ. Да вдь и моей вины тоже нтъ-съ.
— Вдь я вовсе не желалъ обманывать васъ.
— Зачмъ же обманывать-съ? Обманывать не хорошо-съ.
— Въ томъ-то и дло… Чмъ же я виноватъ, что банкъ не разршилъ продажу? Кому же могло придти въ голову, что для продажи участка необходимо отмежевать его въ натур? Вамъ извстно, что я больше вашего потерплъ отъ этого. Вдь банкъ прямо раззорилъ меня… Ни страховой преміи не выдалъ, ни продажи не разршилъ…
И потомъ, вдругъ перемнивъ тонъ, онъ чуть не со слезами на глазахъ обратился къ Обертышеву.
— Нтъ, ужь вы, Константинъ Иванычъ, не губите меня… Я и такъ раззоренъ… Что же, въ конецъ что ли хотите раззорить меня?..
— Зачмъ же? мы этого не желаемъ-съ.
— А если не желаете, то разорвите исполнительный листъ. Обертышевъ даже улыбнулся.
— Нтъ, это зачмъ же-съ? проговорилъ онъ.— Ужь это очень даже смшно будетъ… А вотъ отсрочить уплату, это я могу-съ.
— На сколько же вы отсрочите?
Обертышевъ опустилъ голову, нахмурилъ брови, потомъ взглянулъ на Дмитрія Иваныча, прищурилъ глаза и, какъ бы соображая что-то, наконецъ, проговорилъ:
— На мсяцъ, извольте, отсрочу-съ…
— Гд же возьму я черезъ мсяцъ! чуть не вскрикнулъ Дмитрій Иванычъ.— Черезъ мсяцъ надо проценты въ банкъ платить…
— Дальше не могу-съ…
— Черезъ мсяцъ у меня и денегъ не будетъ. Я даже не знаю, откуда и проценты доставать…
— Какъ угодно-съ.
— Вы бы отсрочили подальше.
— Никакъ нельзя-съ… потому мн самому платежи предстоятъ.
— Послушайте! вскрикнулъ Дмитрій Иванычъ: — да что вы, въ самомъ дл! Вдь, слушая васъ, подумаешь, что я и въ правду долженъ вамъ?
— А какъ же-съ?
— Да вдь я денегъ у васъ не бралъ?..
— Это все одно-съ.
— Вдь взятый много задатокъ я возвратилъ вамъ безо всякихъ споровъ и судовъ?
— За это я вамъ премного благодаренъ-съ…
— А вдь это не деньги… вы изъ кармана не вынимали… Это случайность, больше ничего…
— Какая же это случайность! помилуйте-съ! Тысяча рублей — это не случайность-съ. Отъ такой случайности даже никто не откажется, потому всякому жалко свое добро.
— Какое же это ваше добро?
— Какъ же не мое — мое собственное… вдь листъ-то у меня въ карман.
— Ну, ужь посл этого я не знаю, что и говорить! какъ-то шопотомъ произнесъ Дмитрій Иванычъ и, вздохнувъ, поникъ головой.
— Я такъ думаю, заговорилъ молчавшій до сего времени Борисъ Дмитричъ: — что всю эту бду легко можно поправить.
Обертышевъ слегка повернулся къ Борису Дмитричу и какъ-то искоса сталъ смотрть на него.
— Вдь за что взыскиваете вы неустойку? за то, что продажа не состоялась. Такъ?
— Такъ-съ.
— Слдовательно, теперь, когда продажу эту совершить возможно, мы ее и совершимъ… и тогда вопросъ о неустойк или самъ собой распадется, или же будетъ разршенъ нами по совсти.
И потомъ, подойдя къ Обертышеву, Борисъ Дмитричъ спросилъ:
— Вдь неустойку вы взыскиваете за то, что вамъ не достался участокъ?
— Нтъ-съ, а за то, что купчая не была совершена въ указанный срокъ, отвтилъ Обертышевъ и, взглянувъ на Бориса Дмитрича, какъ бы подумалъ:— ‘Что сълъ?..’
— Только за это? переспросилъ молодой человкъ.
— Только за это-съ.
— А если-бъ купчую совершили на другой день посл срока, то есть опоздали бы на день, вы стали бы взыскивать неустойку?
— Непремнно-съ.
— Почему?
— Потому что тысяча рублей — деньги-съ.
Борисъ Дмитричъ даже вспыхнулъ, но тутъ же переломилъ себя и спросилъ Обертышева.
— Вы желали купить участокъ?
— Желалъ-съ.
— Такъ купите теперь.
Обертышевъ подумалъ, помолчалъ, поерошилъ волосы, посоплъ и, немного погодя, подбоченясь, проговорилъ:
— Теперь я не куплю-съ.
Разговоръ оборвался, вс замолчали.
— День ныньче очень хорошій-съ, проговорилъ, немного погодя, Обертышевъ.
— Отличный, отвтилъ Дмитрій Иванычъ, между тмъ, какъ Борисъ Дмитричъ принялся ходить взадъ и впередъ по комнат.
— Воздухъ очень легкій-съ, продолжалъ Обертышевъ, поглядывая въ растворенное окно, выходившее въ садъ.— Не жарко… а у васъ здсь даже очень прохладно и цвтами пахнетъ… Я этотъ самый духъ очень люблю. Это у васъ какіе цвточки?
— Разные.
— Энти вонъ, высокіе-то какъ прозываются?
— Георгины.
— Духъ-то этотъ отъ нихъ идетъ-съ?
— Нтъ, это левкои и резеда пахнутъ.
— Такъ-съ. Садикъ у васъ тоже ничего-съ…
— А вы не знаете, кто бы у насъ могъ купить этотъ участокъ? спросилъ вдругъ Борисъ Дмитричъ, остановясь передъ Обертышевымъ.
— Какой-съ?
— Тотъ самый, который вы покупали.
— Не знаю-съ.
И опять разговоръ оборвался, но на этотъ разъ молчаніе продолжалось недолго, потому что Обертышевъ вскор всталъ и, подавая Дмитрію Иванычу руку, проговорилъ:
— Однако, я у васъ засидлся. Судья къ десяти часамъ вызывалъ, надо хать, а то, чего добраго, оштрафуетъ еще. Прощайте-съ, счастливо оставаться.
— Такъ какъ же насчетъ неустойки? спросилъ Дмитрій Иванычъ.
— На мсяцъ, извольте, отсрочу-съ.
И потомъ, обратясь къ Борису Дмитричу, проговорилъ:
— Къ намъ милости просимъ когда-нибудь-съ. Я помню, вы съ ружьемъ охотникъ были ходитъ… милости просимъ!.. у насъ дичи этой очень даже много, особливо утокъ… Пожалуйте-съ…
— Благодарю, зайду какъ-нибудь…
— Очень будетъ пріятно. Затмъ счастливо оставаться.
И Обертышевъ, поклонившись, вышелъ театральной походкой.
— Ну, старикъ! проговорилъ Борисъ Дмитричъ, когда Обертышевъ отъхалъ отъ дому:— дебютъ мой неудаченъ. Если дла и дальше пойдутъ тмъ же порядкомъ, то мы не замедлимъ вылеттъ въ трубу…
— Ну, что? спросилъ Архипъ, входя въ комнату:— слопаетъ?
— Похоже на то, отозвался Борисъ Дмитричъ.

VI.

Отказъ Обертышева отъ покупки участка разомъ разстроилъ вс планы, созданные Борисомъ Дмитричемъ. Весь этотъ день онъ какъ будто былъ самъ не свой. Побывалъ на пожарищ, осмотрлъ уцлвшую часть завода, обошелъ груды валявшагося кирпича, сходилъ на мельницу и, спустившись внизъ къ колесамъ, убдился, что дйствительно въ такомъ положеніи, въ какомъ находилась мельница, любая баба съ ручными жерновами заткнетъ его мельницу за поясъ. Плотина тоже требовала ремонта, каузъ весь сгнилъ, и вода текла черезъ него, какъ черезъ ршето, необходимо было построить вешнякъ, перебрать хлбный магазинъ, заново выстроить понырный мостъ, словомъ, чмъ ближе знакомился Борисъ Дмитричъ съ положеніемъ длъ, тмъ боле убждался въ необходимости какъ можно скоре продать участокъ и на вырученныя деньги исправить все то, что требовало исправленія.
Въ то время, когда Борисъ Дмитричъ стоялъ возл мельницы, прохалъ какой-то мужикъ съ возомъ ржи.
— Ты куда? спросилъ его Борисъ Дмитричъ.
— На мельницу.
— Да вдь вотъ мельница, заворачивай, сейчасъ и перемелемъ…
— Нтъ, спасибо…
— Что же?
— Нтъ, я на настоящую поду, къ Обертышеву.
Борисъ Дмитричъ даже сконфузился, услыхавъ, что мельница его даже не считается за настоящую.
Не мене молодого человка былъ смущенъ и самъ Дмитрій Иванычъ, а потому и весь день прошелъ какъ-то вяло и скучно. Только вечеромъ, проводивъ сына въ его комнату, Дмитрій Иванычъ сказалъ:
— Ну, а завтра къ судь, къ Бутенко…
— Зачмъ это?
— Довренность совершать.
— А я было хотлъ къ Обертышеву… проговорилъ Борисъ Дмитричъ.— Мн почему-то сдается, что человкъ ломается только и что участокъ онъ все-таки купитъ.
— Тмъ лучше идти къ нему съ довренностью въ карман.
— Ну, ладно. Подемъ къ судь.
На другой день, часовъ въ девять утра, Дмитрій Иванычъ и Борисъ Дмитричъ отправились къ Бутенко. Такъ какъ до усадьбы Бутенко было всего верстъ пять и такъ какъ утро было прелестное, а дорога пролегала по лугамъ и небольшимъ перелскамъ, то Борисъ Дмитричъ уговорилъ отца идти пшкомъ.
Мировой судья Бутенко былъ старичокъ лтъ пятидесяти, сденькій, гладко остриженный, чисто выбритый, съ пухлымъ, но свжимъ и румянымъ лицомъ, съ постоянно веселой улыбкой на розовыхъ губахъ и съ лукаво прищуренными глазами. Происходилъ Бутенко изъ малороссовъ, когда-то служилъ въ одномъ полку съ Дмитріемъ Иванычемъ, былъ любимъ товарищами, отличался постоянно веселымъ нравомъ и добродушіемъ, но, не поправившись полковому командиру, надмнному и гордому нмцу, присланному изъ гвардіи, далеко по служб не пошелъ и кончилъ тмъ, что, чистосердечно обругавъ командира, вышелъ въ отставку. Нкоторое время Бутенко занимался управленіемъ чужихъ имній, пристрастился къ сельскому хозяйству, снималъ въ аренду землю, длалъ свои собственные посвы и долго мечталъ о томъ, чтобы пріобрсти себ небольшой клочекъ земли, построить хуторокъ, развести садикъ и жить себ мирнымъ гражданиномъ, вдали отъ людей и свта. Вскор дйствительно мечты его осуществились, и ему удалось купить тридцать десятинъ земли, выстроить хуторокъ и развести небольшой садикъ. Но намреніе его жить вдали отъ людей и свта не исполнилось.
Съ пріобртеніемъ гнзда, въ голову Бутенки запала мысль о хозяйк. Свтленькій хуторокъ казался ему мрачнымъ и скучнымъ, садикъ молчаливымъ. И вотъ, онъ пустился въ свтъ и ознакомился со всми семейными домами сосдей. Въ домахъ этихъ онъ выплясывалъ польки, вальсы, мазурки, плъ романсы и ухаживалъ за молодыми двицами. Онъ длалъ имъ предложенія, но какъ легко ни танцовалъ, какъ не изгибалъ живописно голову и руки, какъ ни плъ чувствительно романсы, а дло женитьбы не клеилось. Толстенькій, коротенькій и пухленькій обладатель тридцати десятинъ и крохотнаго хуторочка нетолько не имлъ въ глазахъ двицъ никакой цны, но даже былъ предметомъ ихъ насмшекъ, иногда весьма злыхъ и ядовитыхъ. Такъ прошло года два. Бутенко вышелъ изъ терпнія, разсердился на всхъ барышенъ, пересталъ бывать у сосдей и весь отдался своему хутору. Онъ только изрдка здилъ въ городъ, и то для того только, чтобы побывать у Дмитрія Иваныча, успвшаго тмъ временемъ обзавестись семействомъ. Но Дмитрій Иванычъ вскор вышелъ въ отставку, оставилъ Малороссію и перехалъ на родину, въ сельцо Ольшанку. Въ это же время у Бутенко умеръ какой-то дядя, о которомъ онъ зналъ лишь по наслышк, и онъ сдлался обладателемъ капитала тысячъ въ двадцать рублей. О неожиданномъ наслдств онъ не замедлилъ сообщить Дмитрію Иванычу, и послдствіемъ сообщенія этого было то, что Бутенко бросилъ Малороссію, продалъ хуторъ и взамнъ его купилъ участокъ земли, продававшійся по сосдству съ Ольшанкой. На пути изъ Малороссіи съ нимъ приключилась исторія, умолчать о которой невозможно. Дло было ночью. Прізжаетъ Бутенко на какую-то почтовую станцію, и такъ какъ лошадей въ наличности не оказалось, то пришлось ночевать. Онъ напился чаю, поужиналъ и затмъ, пристроившись на жесткомъ кожанпомъ диван, вскор заснулъ богатырскимъ сномъ. Вдругъ, на разсвт, кто-то съ шумомъ вбгаетъ въ его комнату и съ крикомъ:— ‘Спасите, спасите!’ начинаетъ его будить. Кричавшая оказалась двушкой и дочерью смотрителя. Бутенко вскочилъ съ дивана и, слдуя за двушкой, вскор очутился подъ навсомъ, на перекладин котораго вислъ смотритель, въ форменномъ мундир съ свтлыми пуговицами, въ фуражк съ кокардой, руки по швамъ, и такъ какъ вытянувшіяся ноги его чуть не касались земли, то можно было подумать, что человкъ этотъ не повсился, а встрчаетъ начальство, передъ которымъ и вытянулся во фронтъ. Даже вытаращенные глаза, и т какъ бы выражали собою испугъ, свойственный крошечному чиновнику, представляющемуся начальству. Въ этой фронтовой поз смотритель и былъ положенъ въ гробъ и зарытъ гд-то, въ лсу, безъ отпванія. Оказалось, что онъ, будучи въ крайней нужд, имлъ смлость захватить чужую собственность, въ количеств ста рублей, и сумму эту препроводить не въ городъ Буй, какъ это требовалось отправителемъ конверта, а въ село Протасово къ лавочнику въ уплату лавочнаго долга. Дней пять пришлось Бутенк прожить на станціи, и только когда слдствіе было окончено, онъ тронулся въ путь, захвативъ съ собою и дочь смотрителя, лишившуюся всего со смертію отца. Онъ сжалился надъ участью несчастной, далъ ей клятву замнить отца, но такъ какъ впослдствіи оказалось, что у сиротки были хорошенькіе черные глазки, то Бутенко не выдержалъ и, вмсто отца, сдлался мужемъ двушки.
Свадьбу эту справилъ Бутенко въ своемъ новокупленномъ имніи, въ обществ сосда Дмитрія Иваныча и его семейства. На свадьб онъ много танцовалъ, много плъ, поминутно цловалъ молодую ‘жинку’, поминалъ добрымъ словомъ повсившагося смотрителя, но, увы! счастье его продолжалось не долго. Года черезъ три, жена его умерла, оставивъ ему того самаго сына, для образованія котораго, какъ намъ уже извстно, онъ ршился оставить судейство, деревню и переселиться въ Москву.
Часу въ девятомъ утра, Дмитрій Иванычъ и Борисъ подходили уже къ камер мирового судьи. Камера эта помщалась въ одномъ изъ флигелей судейской усадьбы. Судья занимался уже разборомъ длъ, но на этотъ разъ чинилъ судъ не въ камер, а наружи. Онъ сидлъ на ступеньк крылечка, по бокамъ котораго возвышались два громадные вяза, которые невольно напоминали собою тотъ библейскій дубъ, подъ тнью котораго старый Авраамъ принималъ божественныхъ путниковъ. Судья, въ парусинномъ пальто на распашку и съ длинной трубкой во рту, допрашивалъ мужиковъ. Возл него, на той же ступеньк стоялъ недопитый стаканъ чаю, а сзади, за спиной, въ темныхъ сняхъ флигеля, виднлась фигура письмоводителя, съ гусинымъ перомъ въ рукахъ, въ три погибели согнувшагося надъ листомъ бумаги. Темныя сни, напоминавшія темный фонъ рембрантовскихъ картинъ, сморщенное лицо костляваго, стараго письмоводителя, ярко освщенное спереди, и чуть видный въ глубин шкафъ съ книгами, дйствительно, длали картину эту похожею на жанръ Рембрандта. Не мене типична была и знакомая уже намъ пухлая и чистенькая фигура мирового. Покуривая трубку, онъ пускалъ изо рта дымъ кольцами, а передъ нимъ и по сторонамъ его сидло, стояло и даже лежало нсколько мужиковъ и бабъ. Можно было засмотрться на эту картинку, богатую красками и тнями и освщенную какимъ-то зеленымъ свтомъ, падавшимъ сквозь зеленую листву авраамовскихъ деревъ.
— А! шабёръ дорогой! вскрикнулъ вдругъ судья при вид подходившихъ.— Гд же лошади ваши?
— Мы пшкомъ…
— Такъ присаживайтесь, покуда я вотъ ихъ разберу.
Гости услись на ступеньку, рядомъ съ судьей, который снова обратился къ Дмитрію Иванычу.
— А я, братъ, сегодня на воздух разбираю… когда хорошая погода, я всегда на воздух…
— И чудесно ты это придумалъ, Василій Арефичъ! заговорилъ одинъ изъ мужиковъ, давно уже заявлявшій улыбками и движеніями свое желаніе вступить въ бесду.— Ужь и мы теб за это спасибо говоримъ. Какъ можно въ камор!… Духота, муха тебя бьетъ, потешь, духъ тяжелый… А тутъ, наружи-то, духъ легкій, говори себ сколько влзетъ…
— Извстно, свободне! подхватилъ судья.— Тутъ и втеркомъ тебя обдуваетъ, и воробушки поютъ… А между тмъ, говорятъ, незаконно! А не все-ли равно? Точно въ камер-то стны помогутъ!
— Пустое все! замтилъ тотъ же мужикъ.
— Извстно, пустое! подхватилъ судья.— По правд теб сказать, смерть не люблю я этихъ законниковъ! Выставятъ эти брыжжи, расчешутъ бакенбарды и сидятъ, словно куклы, въ мундирахъ. Лица обтянутыя, въ глазахъ презрніе, надменность… Допрашивать тебя начнетъ, такъ словно на куски ржетъ… Обложится весь уставами, а къ чему ему законы, коли онъ не понимаетъ даже рчи народной, ни уха, ни рыла не смыслитъ…
— Это врно, подхватилъ мужикъ.
— Намдни, продолжалъ, между тмъ, судья: — ревизоръ ко мн пріхалъ, членъ судебной палаты… Вотъ это, говоритъ, незаконно, вотъ это… Я слушалъ, слушалъ, наконецъ, досада взяла меня.— ‘Нтъ, врешь, говорю, любезный! У меня ни единаго дла незаконнаго нтъ. Собери, говорю, весь мой участокъ отъ малаго и до великаго и спроси: какое такое дло, братцы, судья Бутенко ршилъ незаконно?’ Онъ шапку въ охабку и былъ таковъ.
Въ толп мужиковъ раздался хохотъ.
— Вотъ еще, сосдушка свтъ, отвтилъ судья, обращаясь къ Дмитрію Иванычу и дружески хлопнувъ его рукой по колнк:— очень я этихъ прокуроровъ не люблю. Точно бульдоги какіе, готовы всякаго съ грязью смшать. У тебя, можетъ, ничего и на ум-то не было, а онъ такимъ подлецомъ тебя распишетъ, что только плюнешь, да пойдешь. Да-съ… протянулъ судья и, немного погодя, продекламировалъ:
На Литейной такое есть зданіе,
Гд виновнаго ждетъ наказаніе,
А невиненъ — отпустятъ домой,
Окативши — ушатомъ помой…
Не послднее бдствіе,
Доложу вамъ, судебное слдствіе…
Не будь присяжныхъ, вс бы каторжниками были! ей, ей. Вс бы давнымъ давно въ Сибири были, а здсь остались бы одни только прокуроры. Я, другъ любезный, и на създы пересталъ здить по той самой причин, что прокуроръ завелся. Сидитъ, карандашикомъ пошаливаетъ, а самъ такъ и наровитъ тебя помоями окатитъ. Однако, я съ вами заболтался, а про судейство и забылъ. Я сейчасъ, въ одну минуту, а вы, покамстъ, погуляйте что-ли…
— Мы къ теб тоже по длу, проговорилъ Дмитрій Иванычъ.
Судья даже съ мста привскочилъ.
— Мать, Пресвятая Богородица! вскрикнулъ онъ всплеснувъ руками.— Ужь не судиться-ли вздумали?
— Нтъ, мн довренность написать надо.
— Ну, слава Богу! проговорилъ судья, перекрестившись.— Довренность — это ничего, можно.
И, обратясь къ снямъ, онъ крикнулъ:
— Эй, ты, емида! Стань передо мной, какъ листъ передъ травой!
Письмоводитель вышелъ и, заложивъ за ухо перо, посмотрлъ сурово на судью.
— Вотъ имъ, проговорилъ судья, указывая на Дмитрія Иваныча:— напиши довренность. Да смотри, опять чепухи не нагороди. Ты кому даешь довренность-то?
— Сыну.
— На какой предметъ?
— На управленіе имніемъ, на продажу, на залогъ…
— Словомъ, полную?
— Полную.
— Ну, вотъ и напиши полную довренность, проговорилъ судья, обращаясь къ письмоводителю.— Слышишь?
— Слышу, конечно! проговорилъ письмоводитель и скрылся въ сняхъ.
— Я сейчасъ говорилъ про чепуху, которую моя емида нагородила, замтилъ судья:— а ревизоръ и раскопалъ. ‘Полюбуйтесь, говоритъ, какъ у васъ протоколы составляются!’ Смотрю, братецъ, и чуть не сгорлъ отъ стыда! Вмсто того, чтобы написать: ‘на словесномъ состязаніи’, анъ тамъ вотъ что: ‘на словесномъ истязаніи’… А? каково?
И потомъ, немного помолчавъ, онъ проговорилъ, обращаясь къ мужикамъ:
— А все-таки жаль съ вами разставаться!
— Такъ ты бы не здилъ! проговорили мужика.
— Покорно васъ благодарю, перебилъ судья.— А сына-то въ вашу школу отдать что-ли, чтобы читать не научился… Нтъ ужь такъ и быть… Вотъ кого-то вы на мое мсто въ судьи-то выберете!
Но потомъ, какъ бы вспомнивъ что-то и взглянувъ на Бориса Дмитрича, сидвшаго на ступеньк и чертившаго по песку тросточкой, онъ почти вскрикнулъ:— Да вотъ, чего лучше. Зачмъ далеко ходить, вотъ кого просить надо…
И судья показалъ на Бориса Дмитрича. Молодой человкъ даже сконфузился.
— Его, его! кричалъ судья:— не Панталонова же въ самомъ дл!
— Это станового-то! крикнули мужики.
— Да, станового.
— А разв онъ иметъ намреніе балотироваться въ судьи? какъ-то вкрадчиво спросилъ Дмитрій Иванычъ.
— Иметъ…
Только въ седьмомъ часу вечера, судья отпустилъ своихъ гостей домой. На полпути встртился имъ становой Панталоновъ. Сидя фертомъ на ямской тележк, запряженныхъ тройкой земскихъ лошадей, онъ мчался во весь духъ, поднимая цлое облако пыли. На козлахъ торчалъ сотникъ съ бляхой. Два колокольчика, подвязанные къ дуг, и нсколько глухарей и бубеньчиковъ наполняли окрестность какимъ-то особенно безалабернымъ громомъ и шумомъ. Поровнявшись съ нашими пшеходами, становой Панталоновъ вдругъ замахалъ руками и началъ кричать ямщику:
— Стой! стой! И тройка, пролетвъ нсколько сажень, остановилась.
— Откуда? крикнулъ становой, ловко выскочивъ изъ тележки, и, вслдъ затмъ, подбжавъ къ Дмитрію Иванычу, щелкнулъ шпорами и подалъ ему руку.
— Откуда? повторилъ онъ.
— Отъ судьи..
Становой расхохотался.
— Ужь не судиться ли ходили? спросилъ онъ, покручивая усы и искоса поглядывая на Бориса Дмитрича.
— Нтъ, довренность свидтельствовали.
И потомъ, вдругъ засуетившись и взглянувъ на сына, онъ заговорилъ торопливо:
— Вы, кажется, незнакомы? позвольте познакомить… Это мой сынъ, только-что окончившій университетъ, а это нашъ становой приставъ, г. Панталоновъ.
Становой опять щелкнулъ шпорами, проговорилъ: ‘весьма пріятно’, пожалъ Борису Дмитричу руку и, обратясь къ старику, снова заговорилъ: — Ну, это хорошо, что вы не судиться ходили, а то бда бы ваша! Я просто не понимаю, положительно не понимаю, какъ это г. Бутенко могъ быть не только шесть лтъ, а хоть шесть дней мировымъ судьей! Это изъ рукъ вонъ что такое! Это какой-то оригиналъ…
И потомъ, вдругъ всплеснувъ руками, прибавилъ:
— Что онъ со мной длаетъ! вы себ представить не можете. Вотъ надняхъ, напримръ, двсти актовъ представилъ я ему о нарушеніи пожарнаго устава. У одного мужика, напримръ, труба развалилась, у другого печка, у третьяго — боровъ лопнулъ и проч. въ этомъ род. Самъ я на разборъ не похалъ, а послалъ урядника, такъ какъ вы думаете, что онъ сдлалъ?
Дмитрій Иванычъ посмотрлъ на станового, похлопалъ глазами, но что именно сдлалъ судья, догадаться не могъ.
— Ни одного не оштрафовалъ! крикнулъ Папталоновъ.— Ну, хоть бы на смхъ одного! Нтъ-съ, ни одного! Я прізжаю къ нему и говорю:— Василій Арефичъ, отецъ родной, что же это вы длаете!— ‘Что, говоритъ, такое, сыночикъ?’ — Ну, хоть бы одного, говорю, хоть бы насмхъ оштрафовали!— ‘Я, говоритъ, ничего насмхъ не длаю, да и штрафовать-то, говоритъ, не для чего.’ — Какъ такъ?— ‘Очень просто, говоритъ, лтомъ печей въ избахъ не топять, стряпаютъ въ казаркахъ, а къ осени, все негодное будетъ исправлено. Я, говоритъ, обязалъ ихъ подписками и подписки свои они исполнятъ.’ Я только плечами пожалъ. Но гд же, спрашивается, наказаніе, кара? Куда же онъ статью-то устава двалъ? Вдь статья-то осталась безъ исполненія. Вдь боровъ само собой, а статья сама собой. Однако, посл не вытерплъ и говорю ему:— Нтъ, Василій Арефичъ, такъ длать не годится. Полиція и судъ должны идти рука объ руку… Полиція даетъ суду матеріалъ. ‘На, молъ, шь и карай!’ И судъ долженъ карать. Вы меня, говорю, извините, а я вынужденъ буду о дйствіяхъ вашихъ доложить его превосходительству господину начальнику губерніи!— ‘Кому, говоритъ, угодно, для меня это безразлично!’ Что-то засвисталъ и ушелъ отъ меня. И дйствительно, третьяго дня, провожая его превосходительство (онъ прізжалъ къ намъ на ревизію), я доложилъ ему.— Ваше превосходительство, говорю, если черезъ нкоторое время станъ мой выгоритъ и если ваше превосходительство, вмсто благоустроенныхъ селъ и деревень, изволите усмотрть груду обгорлыхъ избъ и бревенъ, то благоволите винить въ томъ не меня, а нашего, всми уважаемаго судью! Такъ и сказалъ. А теперь вотъ ду къ Василію Арефичу объясниться по длу объ избитомъ сотник. Вотъ этого самаго сотника, что сидитъ у меня на козлахъ, бабы избили. Я, конечно, составилъ актъ и представилъ судь, и что же? Судья всхъ бабъ оправдалъ — ихъ было пятнадцать штукъ — а сотнику, посл разбора, высказалъ слдующую рацею:— ‘Самъ, говоритъ, виноватъ любезный. Валикомъ бить бабъ не годится, драться, говоритъ, нынче нельзя, даже и сотнику! Еще, говоритъ, мало били тебя, побольше бы слдовало!…’
И становой поникъ головой.
— Вотъ и извольте посл этого держать въ рукахъ населеніе! проговорилъ онъ, немного погодя.— Ну, могу ли я дйствовать такъ, какъ бы слдовало мн дйствовать? Не могу, конечно, не могу!.. Впрочемъ, теперь, въ настоящій моментъ, дла эти изъяты изъ вденія мировыхъ судебныхъ учрежденій, и слава Богу!… Однако, все-таки скачи, трясись, ломай себ спину и ребра…
Но, вдругъ что-то вспомнивъ, онъ перемнилъ тонъ, лицо его изъ мрачнаго преобразилось въ улыбающееся и, обращаясь къ Дмитрію Иванычу, онъ проговорилъ какъ-то особенно слащаво:
— Поздравьте-съ…
— Съ чмъ?
— Завтра мн тарантасъ привезутъ на лежачихъ рессорахъ.
И, вздохнувъ, прибавилъ:
— Дорого только, чортъ бы его подралъ!…
— А какъ?
— Безъ малаго четыреста…
И, мрачно посмотрвъ съ минуту на Дмитрія Иваныча, онъ вдругъ просіялъ снова, развелъ руками и, запрокинувшись какъ-то всмъ корпусомъ назадъ, вскрикнулъ:
— За то хорошо! Однако, я васъ задерживаю, до свиданья! Очень, очень радъ, что имлъ случай познакомиться. Постараюсь въ скоромъ времени быть у васъ съ визитомъ. Вы теперь отдыхаете? спросилъ онъ, спеціально адресуя этотъ вопросъ Борису Дмитричу.
— Да, отдыхаю.
— Это понятно, посл столькихъ годовъ ученья. Я васъ понимаю, я васъ очень понимаю. Я вдь тоже учился, знаю по себ… Я знаю, какъ пріятно пріхать въ деревню на каникулы… Охота, ружье, рыбная ловля, луга, лса — все это я когда-то и самъ продлывалъ… А вы совсмъ уже кончили?
— Совсмъ.
— Очень пріятно. Ученые и образованные люди намъ нужны, потому что, сказать между нами… (при этомъ Панталоновъ даже оглянулся по направленію къ сотнику) у насъ здсь такая дичь, такое невжество, такое самодурство, что всякій свжій человкъ непремнно ужаснется. Все это безграматное, пьяное, дикое, застарвшее въ давно отжившихъ традиціяхъ… Однако, до свиданья. Очень радъ, очень радъ, что познакомился съ вами, говорилъ Панталоновъ, потрясая руку Бориса Дмитрича. И за тмъ, сдлавъ подъ козырекъ и еще разъ брякнувъ шпорами, становой вскочилъ въ тележку, и снова звукъ колокольчиковъ и громъ колесъ и бубеньчиковъ разбудилъ дремавшую окрестность.
‘Какъ бы въ судьи балотироваться не вздумалъ ученый мужъ этотъ!’ размышлялъ становой, сидя въ тележк.
‘Однако, это скверно, думалъ въ свою очередь старикъ Кургановъ:— если въ самомъ дл этотъ Панталоповъ затялъ попасть въ судьи!’
Одинъ только Борисъ Дмитричъ на этотъ разъ ни о чемъ не думалъ и, полной грудью вдыхая въ себя вечерній ароматъ луговъ, былъ счастливъ безконечно. Онъ шелъ бодро, весело, и честная, полная жизни душа его была далека всхъ этихъ мелкихъ соображеній.

VIII.

Однако, утромъ, когда Борисъ Дмитричъ проснулся и вспомнилъ про обгорлый заводъ, про бабьи жернова и про имвшійся у Обертышева исполнительный листъ, суетныя соображенія не замедлили овладть имъ. Прелесть отдыха деревенской жизни стала какъ будто омрачаться и онъ невольно начиналъ сознавать, что до вожделннаго отдыха еще далеко. Вотъ почему, какъ только узналъ онъ о пробужденіи отца, такъ немедленно пошелъ къ нему, и между ними завязался слдующій разговоръ:
— Знаешь что, отецъ! проговорилъ Борисъ Дмитричъ, садясь къ отцу на кровать:— я хочу идти къ Обертышеву.
Старикъ былъ въ веселомъ расположеніи и спросилъ:
— Съ Агаьей Петровной, что-ли, повидаться хочешь?
— Ничего, и съ ней поболтаю. Но съ ней-то, это между прочимъ, а главное, хочется поболтать съ самимъ Обертышевымъ.
— О чемъ?
— О томъ, чтобы онъ купилъ участокъ. Мн кажется, что Обертышевъ только хитритъ и что купить участокъ ему все-таки хочется.
— Еще бы не хотлось, если участокъ этотъ ему необходимъ.
— Почему необходимъ?
— А потому, что онъ потопляетъ его водой, и если запретить подтопъ, то мельница его останется безъ воды. Я даже съ нимъ по этому поводу судиться хотлъ, но какъ-то совстно, не дворянское это дло, тмъ боле, что Обертышевъ тоже длаетъ иногда одолженія: то денегъ взаймы дастъ, то въ долгъ товаръ изъ лавки отпуститъ… Я такъ и махнулъ рукой…
— Стало быть, земля эта ему необходима? перебилъ его Борисъ Дмитричъ.
— Необходима.
— И прекрасно. На эту тему я и поведу съ нимъ разговоръ, и если онъ купитъ у насъ участокъ, то на вырученныя деньги мы приведемъ въ надлежащій порядокъ и заводъ, и мельницу.
Тотчасъ же посл утренняго чая, Борисъ Дмитричъ пошелъ къ Обертышеву. Агаья Петровна встртила его первая, она сидла въ сняхъ и варила на жаровн варенье изъ земляники.
— Ахъ, Борисъ Дмитричъ! почти вскрикнула она при вид молодого человка.— Насилу-то старыхъ знакомыхъ вспомнили!
И потомъ, оглядвъ его съ ногъ до головы, прибавила:
— И какой же вы молодецъ стали!… Какой красивый, да статный…
— Вы меня конфузите, перебилъ ее Борисъ Дмитричъ.
И, пожавъ ей руку, слъ возл нея на скамейку.
— Что и говорить! подхватила Агаья Петровна.— Это и видно, что человкъ конфузливый!
— Вотъ вы такъ хорошете, точно…
— Смотрите, не сглазьте… Вишь вдь у васъ глазъ-то какой! не хорошій, не путёвый… Чего сметесь? Неправду, что ли, говорю! Глаза наигранные… должно, тамъ, въ Питер подолгу засматривались…
— Я все красивое люблю.
— Про то-то я и говорю. Видна птица по-полету…
— Вы все такая же!
— Какая?
— Страшная…
Агаья Петровна даже захохотала.
— Что во мн страшнаго?
— Все, хотя бы съ глазъ начиная…
— Это у филина глаза страшные. Ночью, словно свчи, горятъ. Сядетъ это на дерево, да какъ крикнетъ!… даже морозъ по кож пробжитъ. Вы видали что-ли когда филиновъ-то?
— Видалъ.
— А слыхали, какъ кричатъ они?
— Слыхалъ, какъ и кричатъ.
— Ахъ, страсти какія! Ну, что, какъ живете-можете? надолго ли пріхали?
— Можетъ быть, навсегда.
— Поди ужь папаша-то и невсту приготовилъ… Вдь они, старички-то, заботливые. Какъ разъ Бориньку своего на барышн женитъ на хорошенькой, да на богатенькой!… То-то я на свадьб попляшу!
— Разв мн пора жениться?
— Извстно, пора. Вамъ холостымъ быть не годится.
— Это почему?
— А потому что человкъ вы не такой. Долго ли до грха… А за грхи-то знаете, что на томъ свт длаютъ?
— Не знаю.
— На сковороды на горячія сажаютъ, а то лизать ихъ заставятъ.
— Должно быть, больно.
— Надо полагать. А какъ женитесь-то, такъ на сковороду и не попадете, потому подруга законная будетъ, настоящая, по форм…
— Агаья Петровна! перебилъ ее Борисъ Дмитричъ.
— Что?
— Вы ужасная женщина! вы точно змя.
— Вотъ теб разъ! Нешто зми варенье варятъ?…
— Варятъ, да еще какое! съ ядомъ.
— Ну, нтъ, мое безъ яду: одна земляничка да сахаръ. Хотите попробовать? Да нтъ, вы сладкаго-то не любите… я помню…
— Вашъ мужъ дома? вдругъ словно оборвалъ ее Борисъ Дмитричъ.
Агаья Петровна даже засмялась.
— Что же вы сметесь?
— Такъ, смшно стало! Ну, да ничего… ступайте, ступайте, мужъ дома… тамъ въ горниц отдыхаетъ, ступайте!
Борисъ Дмитричъ всталъ, хотлъ что-то сказать, но не сказалъ ничего и ушелъ въ комнату. Обертышевъ лежалъ на диван и, закрывъ лицо платкомъ, дйствительно спалъ.
— Богатырь! подумалъ Борисъ Дмитричъ, глядя на вытянувшагося во весь ростъ Обертышева, и, подойдя, слегка дотронулся до него.
— А! Борисъ Дмитричъ! вскрикнулъ Обертышевъ, поднимаясь съ дивана.— Чмъ просить прикажете-съ?
— Ничмъ, квасомъ разв…
— А водочки-съ?
— Не вкушаемъ.
— Ну, вы квасъ кушайте, а я водочки…
И, проговоривъ это, крикнулъ:
— Гаша! гд ты?
— Чего теб? послышался изъ сней голосъ Агаьи Петровны.
— Какъ бы намъ кваску холодненькаго, да водочки!
— Что больно рано угорли? послышался голосъ.
— Это не я, а вотъ гость дорогой… Я водочки…
— Погоди, сейчасъ варенье доварю.
— Да или сюда, поздоровайся съ гостемъ-то.
— Видла я ужь гостя-то этого! крикнула Агаья Петровна и почти вслдъ затмъ вошла въ комнату.
— Ну, вотъ и я готова, проговорила она.— Приказывайте, чего нужно?
— Борису Дмитричу квасу желательно, а мн водочки, балычка да икорки…
— Вотъ это отлично! Гостя квасомъ угощаетъ, а себя водочкой да балычкомъ.
— Предлагалъ, да не желаютъ, отказались.
И затмъ, обратясь къ Борису Дмитричу, заговорилъ быстро:
— А знаете ли что? откушали бы у насъ. Мы вдь обдаемъ по мужичьему, рано. Право, откушайте-ка чмъ Богъ послалъ, ужь время и обдать.
— Съ удовольствіемъ.
— Ну, вотъ и отлично.
— Только, смотрите, кушаньемъ нашимъ не брезгать! подхватила Агаья Петровна.— Мы вдь не по-питерски димъ. Сегодня у насъ просто ботвинья будетъ, съ балычкомъ, съ блорыбицей, да съ шейками раковыми, говядина съ картофелемъ, да варенецъ, вотъ и все. Досыта не накормимъ и съ голоду не уморимъ.
— Ну, ну, перебилъ ее Обертышевъ:— будетъ теб языкомъ-то молоть. Квасу-то давай поскорй, да обдать собирай.
Вскор была подана водка, закуска и графинъ квасу, а минутъ черезъ двадцать въ комнату вошла Агаья Петровна, одтая въ малороссійскій костюмъ, съ бусами и гранатами на груди, и, объявивъ, что столъ накрытъ, пригласила къ обду.
Оказалось, что столъ былъ накрытъ въ огород, подъ тнью густыхъ ракитъ и почти на самомъ берегу рки. Борисъ Дмитричъ даже въ восторгъ пришелъ при вид этой картины.
— Вотъ прелесть-то! проговорилъ онъ, любуясь и ркой, и мельницей, и свжей зеленью ракитъ.
— Мы лтомъ завсегда тутъ обдаемъ, замтилъ Обертышевъ:— а то въ комнат очень мухи одолваютъ, такъ за ложкой въ ротъ и лзутъ!
За столомъ, кром Обертышева съ женой и сына ихъ, Ванятки, сидлъ еще какой-то мрачный и смуглый молодой человкъ, съ торчавшими кверху щетинистыми, черными волосами и черными же глазами, выглядывавшими какъ-то изъ-подлобья. Молодой человкъ этотъ былъ учитель Ванятки, нкто г. Любомудровъ. На сколько Обертышевъ и Агаья Петровна были разговорчивы и веселы, на столько учитель былъ молчаливъ и мраченъ. Ему было лтъ двадцать, не боле, но, несмотря на молодые годы, можно было замтить, что учитель усплъ уже озлобиться на что-то и чмъ-то раздражиться. Онъ даже лъ съ какимъ-то озлобленіемъ, много пилъ водки и впродолженіи всего обда не сказалъ ни слова. На немъ была довольно грязная парусинная пара и русская рубаха съ косымъ воротомъ. Когда обдъ кончился, онъ молча всталъ, молча пожалъ руку хозяину, кивнулъ головой хозяйк и молча же, вмст съ ученикомъ, вышелъ изъ огорода. Борису Дмитричу какъ будто сдлалось легче, когда Любомудровъ ушелъ. Посл обда Агаья Петровна опять пошла варить варенье, а Борисъ Дмитричъ, воспользовавшись тмъ, что остался съ глазу на глазъ съ Обертышевымъ, приступилъ къ объясненію цли своего прихода.
— А вдь я къ вамъ по длу, говорилъ онъ, закуривая сигару.
— Что такое-съ? спросилъ Обертышевъ.
— Да все на счетъ участка.
— На счетъ какого это участка-съ? опять переспросилъ Обертышевъ, какъ будто и не догадывался, о чемъ именно идетъ рчь.
— На счетъ того, который вы покупали у насъ.
— О! это зимой-то!
— Да. Купите его.
— Съ большимъ бы моимъ удовольствіемъ, только теперича самое это для меня дло не подходитъ. Зимой, точно, большое расположеніе имлъ пріобрсти участочекъ въ вчность, а теперь совсмъ другое-съ…
— Вдь онъ вамъ необходимъ?
— То-есть, какая же мн въ немъ необходимость?
— Для мельницы онъ вамъ нуженъ.
— Почему это-съ?
— Потопляете его…
— Это точно-съ, немножечко потопляю, но вдь это я только для васъ длаю-съ, потому вамъ же хуже будетъ, коли я воду въ разливъ не пущу-съ…
— Какъ такъ?
— А потому самому, что если я воду въ вешнякъ пущу, такъ у васъ совсмъ покосовъ не будетъ… а теперича луга-то ваши заливными длаются и трава на нихъ по поясъ ростетъ. Слдовательно, и выходитъ, что не я вамъ, а вы мн обязаны.
Такой неожиданный поворотъ дла даже смутилъ неопытнаго Бориса Дмитрича, но, тмъ не мене, онъ ршился продолжать до конца и, такъ или иначе, добиться отъ Обертышева окончательнаго ршенія.
— Зачмъ же вы его покупали? спросилъ онъ.
— А затмъ, что межа къ меж съ моимъ участкомъ, хотлось маленечко участокъ свой распространить. А то скучно какъ-то на маленькомъ-то, рукъ приложить не къ чему…
— Такъ вотъ и купите.
Обертышевъ посмотрлъ на Бориса Дмитрича и спросилъ:
— Аль заводецъ исправить желаете?
— Да, хотлось бы.
— Дло доброе-съ… Только надо съ этой постройкой поторопиться, чтобы, значитъ, къ осени заводъ могъ дйствовать…
— Этого-то и хочется.
— Это врно-съ, а иначе разсчетовъ не будетъ.
Обертышевъ даже вздохнулъ.
— А какъ на счетъ исполнительнаго листа? спросилъ онъ.— Съ папашей-то обдумали какъ-нибудь?
— Что же придумаешь, когда денегъ нтъ.?
— Вы очень-то себя не безпокойте, Борисъ Дмитричъ, заговорилъ Обертышевъ какимъ-то особенно добрымъ голосомъ.— Дло сосдское, опять мы тоже вдь не безъ креста ходимъ… какъ намедни сказалъ, такъ и сдлаю-съ… Слова своего мнять не приходится… Зачмъ же? Мсяцъ повременю-съ…
— А черезъ мсяцъ? спросилъ Борисъ Дмитричъ.
— Черезъ мсяцъ припасите-съ. Я бы слова не сказалъ, да самому вотъ какъ деньги нужны будутъ-съ…
И Обертышевъ махнулъ рукой по горлу.
— Денегъ не будетъ, я вамъ заране говорю, и если вы захотите раззорить насъ въ конецъ, то взыскивайте…
— Намъ бы этого не хотлось. Зачмъ раззорять, а лучше какъ нибудь по божьему сдлать, чтобы и вамъ хорошо было, и мн не обидно.
— Вы купите участокъ-то!
Обертышевъ даже на мст повернулся.
— Эхъ, Борисъ Дмитричъ! почти вскрикнулъ онъ: — разсчетовъ нтъ никакихъ, хотите врьте, хотите нтъ! Вотъ вамъ истинный Богъ, отъ самой отъ этой земли, окромя убытковъ, нтъ ни рожна. Вдь совсмъ урожаевъ нтъ. Бывало, въ прежніе года, коли рожь самъ-десятъ уродится, такъ ужь это плохо считалось, народъ слезы утиралъ, а теперь и самъ-пятъ не родитъ. То же самое пшеничка, ленокъ, овесецъ, просцо… Вдь сердце кровью обливается, глядя на поля-то! Прежде, бывало, дожди какіе лили… Зарядитъ, бывало, на недлю, а то на дв… А теперь съ образами-то ходятъ-ходятъ по выжженнымъ полямъ, попъ индо ризу всю измочалитъ, чуть не въ голосъ Господа Бога о дожд-то просятъ, а Онъ, Милосердый, хоть бы капельку кинулъ! Опять втры эти пошли, мглы, помохи, жучки… Много ли нужно стебельку-то? Забьетъ, заколыхаетъ его, вымахаетъ съ корешкомъ изъ земли вонъ — онъ и сохнетъ, родимый! Да-съ, Борисъ Дмитричъ, эти самые посвы не токма что нашего брата, голоштаннаго, съ позволенія сказать, а даже многихъ милліонеровъ съ кошелемъ по міру пустили. Какъ посмотришь на все это, такъ и страшно становится. Чмъ мн пахать-то, да сять-то, такъ я лучше два, три лишнихъ кабачка открою. Для меня это въ тысячу разъ пріятне будетъ! И что это у насъ только совершается, я и самъ не знаю… а совершается недоброе-съ. Урожаевъ-то вдь совсмъ нтъ-съ! Надо полагать, что батюшку, Отца небеснаго прогнвили. Вы посмотрите вдь какой развратъ-то пошелъ по блому свту. Сколько теперича этихъ мошенниковъ народилось! Вдь видимо-невидимо. Нешто Господу Богу пріятно видть, что собственное, значитъ, Его созданіе и вдругъ такъ измошенничалось, что даже въ домъ пустить нельзя. Вдь это хоть кому такъ обидно-съ!
И потомъ, вдругъ перемнивъ тонъ, спросилъ:
— Борисъ Дмитричъ! Вы чайку не желаете ли?
— Ахъ, не чай у меня на ум! проговорилъ Кургановъ.
— А вы очень-то не тревожьтесь, не безпокойте себя!
— Поневол забезпокоишься, коли туго приходится…
— Богъ милостивъ, какъ нибудь извернетесь.
— Нтъ, вы вотъ участокъ-то купите.
— А на счетъ чайку-то какъ же?
— Не хочется, право…
— Съ ромкомъ, можетъ?
— Нтъ.
— Ну, съ лимончикомъ?
— Пожалуй, ужь если вамъ такъ хочется…
— Ну, вотъ и отлично.
И Обертышевъ принялся звать жену.
Въ ожиданіи чая, Обертышевъ даже не заикнулся о предлагаемой ему купл, словно забылъ про этотъ разговоръ, и, подсвъ поближе къ Борису Дмитричу, принялся расписывать ему свое житье. Говорилъ о бдственномъ положеніи кабаковъ и вообще ‘комерціи’, объ общемъ безденежьи, о мужичьихъ каверзахъ и опять свелъ на старую тему, что виною всему людская безнравственность. Наконецъ, подали самоваръ, пришла Агаья Петровна, розлила чай, а объ участк Обертышевъ все-таки ни полслова.
— Ну, что же, какъ? спросилъ, наконецъ, Борисъ Дмитричъ, выведенный изъ терпнія упорнымъ отмалчиваніемъ Обертышева.
— На счетъ чего-съ?
— Да на счетъ участка.
— Вы все объ участк! Я думалъ, что вы забыли, а вы опять… Ахъ, Борисъ Дмитричъ, Борисъ Дмитричъ! Ей-ей вдь статья-то неподходящая.
И потомъ, обратясь къ жен, проговорилъ:
— Вотъ, Агаша! Борисъ Дмитричъ проситъ участокъ у нихъ купить…
— Какой это? спросила Агаья Петровна.
— Да тотъ самый, что я зимой-то покупалъ.
— Ахъ, это ‘хуторище’?
— Да, ‘хуторище’. Какъ ты полагаешь?
— Какъ хочешь, такъ и длай.
— Ахъ, головушка горькая! вздохнулъ Обертышевъ и потомъ вдругъ, обратясь къ Борису Дмитричу, добавилъ: — участокъ-то больно малъ, сто десятинъ всего… Вы бы продали мн весь…
— Какъ весь?
— Да такъ всю Ольшанку, съ усадьбой, съ заводомъ. Хоть и тяжело для меня будетъ, не по карману… Ну, да ужь однова перелзать-то… Перелзъ бы, да и высунулъ бы языкъ.
— Нтъ, всю Ольшанку не продамъ.
— Не продадите?
— Нтъ.
— Воля ваша-съ. Только я не думаю, чтобы вамъ отъ нея большая корысть была.
— Почему это?
— А вотъ почему-съ. Для того, чтобы получить хорошій доходъ съ участка, нужно совсмъ другимъ человкомъ быть-съ. Отъ посвовъ только тогда будетъ польза, когда дло ведется на комерческую руку, а вы на это не пойдете, побрезгуете пожалуй. Тутъ одной агрономіи недостаточно-съ, а нужна, значитъ, пуще всего ловкость… Чтобы не васъ мужикъ дурачилъ, а чтобы вы его. Тоже самое и винокуренный заводъ. Накурить вина не трудно, да надо умть сбыть его. При винокуренномъ завод первое дло надо всю окрестность кабаками заполонить, чтобы не было такого села, такой деревушки, въ которой не имлось бы кабака. Чтобы мужикъ шагу не сдлалъ тверезымъ, чтобы всегда былъ навесел… Да чтобы вино не бочками распродавалось, а чаркой, да чтобы въ окрестности, кром вашей водки, ничьей другой и духа не было… А если у васъ будетъ заводъ, да не будетъ чарки, такъ это плевое дло, изъ этого и хлопотать не стоитъ. Нешто это порядокъ? Возьмемъ хоть къ примру село наше: заводъ вашъ у насъ подъ бокомъ, а водку мы пьемъ не вашу, а куракинскую. Вдь у васъ ни одного кабака нтъ и торгуете вы только изъ складовъ… А скажи вамъ, что такъ длать нельзя, такъ вы, пожалуй, обругаете меня, скажете, что не дворянское дло кабаками заниматься.
— Нтъ, всего участка я вамъ все-таки не продамъ.
— Извстно, не слдуетъ, подхватила Агаья Петровна.— Къ чему это? Люди стараются себ гнздо устроить, а онъ вдругъ свое гнздо продавать будетъ. Вдь Ольшанка-то его гнздышко, какое ни на есть, а все-таки гнздышко…
— Ахъ, дура, дура! перебилъ ее Обертышевъ.— Вотъ дура-то!
— Что жъ такое, что большихъ доходовъ не будетъ, продолжала между тмъ Агаья Петровна, не обращая вниманія на слова мужа.— Не будетъ большихъ доходовъ, а маленькіе-то все будутъ. Все съ голоду не помрутъ, все-таки свое гнздо. Свой хлбецъ, свой овощь, свое молочко, барашка своего зарзать можно, курочки, уточки, домикъ тепленькій… все жить можно!
— Ахъ, дура, дура!
— Не всмъ же жить въ богатств, да въ золот, и черезъ золото, говорятъ, слезы льются… Нтъ, Борисъ Дмитричъ, вы Ольшанку не продавайте, не надо.
— Спасибо за добрый совтъ, проговорилъ Борисъ Дмитричъ.
— Я правду говорю. Я всегда господъ жалю, потому господа люди добрые, простые… И страсть я не люблю, когда господскія имнія въ руки купцамъ переходятъ!
— Ахъ, дура, дура! продолжалъ Обертышевъ.
— Ужь какая есть. Гд же ума набираться! Опоздала… А все-таки скажу, что Ольшанку продавать не слдуетъ…
И все это Агаья Петровна проговорила такимъ звучнымъ, симпатичнымъ голосомъ, такъ просто и съ такимъ теплымъ участіемъ, что Борисъ Дмитричъ даже руку пожалъ ей. Словно крошечный ручеекъ прозвучала эта рчь и ласково вливалась прямо въ душу.
— Стало, и ‘хуторище’ тоже продавать не надоть? вскрикнулъ вдругъ Обертышевъ.
— Ну, хуторище — дло иное. Тамъ всего сто десятинъ. Отъ продажи хуторища гнздо-то не развалится, а устроится. Мое дло, положимъ, хошь и женское, а я все-таки понять могу, почему они ‘хуторище’ продать хотятъ.
— Ну-ка, ну-ка, скажи-ка!
— Чего говорить, коли самъ знаешь!
— Нтъ, говори, ничего… для чего же дураковъ не поучить.
— Ну, чего тамъ зубы-то скалить. Не люблю я этого, когда про дло толкуютъ.
— Такъ по твоему покупать мн хуторище-то!
— Это дло твое, какъ знаешь.
— А ты бы посовтовала. Вишь вдь ты умная! Людямъ совты даешь, а мужу не хочешь!
— Мужъ-то и самъ не промахнется.
— Ахъ, дура! дура! Ну-ка, давай чаю. Чего тамъ толковать!
И потомъ, круто повернувшись къ Борису Дмитричу, онъ спросилъ, смотря ему прямо въ глаза:
— А много-ль возьмете?
— За что?
— Да за самый за этотъ участокъ? За ‘хуторище’?
— Да вдь у васъ ужь было слажено дло. Въ цн вы сошлись… Къ чему же съизнова-то торговаться. По чемъ покупали зимой, по той цн купите и теперь.
— Дорогонько.
— А зимой не было дорого?
— Вы все не такъ разсуждаете. Зимой я былъ въ азарт… Не токмо 60, я бы въ т поры 70, 80 рублей далъ бы… Ну, а теперь этотъ самый азартъ прошелъ. Иной разъ въ азарт на рожонъ готовъ лзть, а опомнишься, остынешь — и мимо.
— Сколько же вы дадите?
— Теперича боле полусотки не дамъ.
— Что вы, Господь съ вами!
— Какъ угодно-съ.
— Вдь это дешево!
— А дешево, такъ не продавайте-съ.
Борисъ Дмитричъ закурилъ папиросу.
— А какъ думаете поступить съ исполнительнымъ листомъ? спросилъ онъ, бросая на землю спичку.
— Что же съ нимъ поступать? Вдь онъ хлба не проситъ и полежать можетъ!
— Такъ вы все-таки хотите взыскивать?
— Зачмъ же, помилуйте! проговорилъ Обертышевъ, запахивая полу поддевки.— Это ужь послднее дло!..
— Стало быть, вы разорвете его?
— То есть какъ это-съ? удивился Обертышевъ.
— Или надпись сдлаете, что деньги сполна получили?
— Непремнно-съ. Будьте спокойны, вторичныхъ денегъ не потребуемъ.
На этотъ разъ удивился уже Борисъ Дмитричъ.
— То есть, какъ же это вторично? спросилъ онъ.
— Очень просто. Какъ только деньги получу-съ, такъ въ ту же секунду и надпись сдлаю…
— Да вдь вы сейчасъ же говорили, что взыскивать не будете?
— Не стану-съ, а при совершеніи купчей, сумму эту и удержу-съ…
— Да, вотъ какъ!
— Да-съ. Для чего же буду я тревожить васъ взысканіемъ, въ лишніе расходы вводить? Это не приходится. Мы вдь тоже знаемъ, каковы гуси эти судебные-то пристава… Готовы обобрать человка, только попадись имъ! Мы этого не желаемъ.
— А вдь я полагалъ, проговорилъ Борисъ Дмитричъ:— что вы совершенно отказываетесь отъ полученія денегъ по исполнительному листу.
— Нтъ, за что же-съ? Ужь это очень обидно будетъ-съ. А тогда, при совершеніи купчей, мы его зачтемъ, а остальныя — получите-съ.
— Понимаю. Слдовательно, вы хотите пріобрсти участокъ по 40 рублей?
— Какъ такъ-съ?
— Конечно. За сто десятинъ, по вашей цн, приходится пять тысячъ, тысячу рублей вы удержите и отдадите только четыре! Слдовательно, земля и придется вамъ по сорока рублей.
— А исполнительный листъ-то?
— Да вдь онъ вамъ гроша мднаго не стоитъ.
— Но вдь онъ у меня въ карман-съ?
— Знаю.
— Какъ же не стоитъ? Онъ все одно, что деньги, потому еслибы во мн не было совсти, такъ я бы и сейчасъ могъ получить. Пристава только взять, въ домъ привести, ‘описывай, молъ, продавай, любезный’ — и конецъ.
Борисъ Дмитричъ всталъ и, пройдясь немного, проговорилъ:
— Ну, нтъ, Константинъ Иванычъ, такъ дло у насъ не сладится!
— А не сладится, такъ и не надо-съ.
— Подобная продажа нисколько насъ не поправитъ. За сто десятинъ банкъ или удержитъ, или на васъ переведетъ 3,600 руб. и потому намъ придется получить съ васъ чистыми деньгами всего 400 рублей. На эти деньги завода не исправишь, а если нельзя исправить заводъ, то нтъ надобности продавать и участка.
И, проговоривъ это, Борисъ Дмитричъ взялся за шляпу.
— А какъ ваша цна? спросилъ Обертышевъ, и какъ-то особенно пытливо взглянулъ на молодого человка.
— Шестьдесятъ рублей за десятину и вс расходы ваши.
— А листикъ?
— Листикъ уничтожить.
— Нтъ-съ, я на это не согласенъ! проговорилъ Обертышевъ и даже за карманъ ухватился.— Ужь это оченно чудно будетъ… Тысяча рублей вотъ здсь, въ карман, вдругъ, и взять, да въ печку-съ!.. Ужь это больно чудно… Смяться будутъ!
— Очень жаль, что мы съ вами не сходимся.
— Да нёшто этакъ можно сойтись!..
— Оно бы можно было, перебилъ его Борисъ Дмитричъ: — да люди мы не такіе, Константинъ Иванычъ.
Все это время молчавшая Агаья Петровна, спросила:
— А можно мн свое слово вставить?
— Ну, говори, замтилъ Обертышевъ.
— А вы вотъ что, начала она.— Послушайте-ка моего глупаго совта. Такъ вы никогда не сойдетесь, а ужь коли дло затяли, такъ надо довести его до конца. Вы, Борисъ Дмитричъ, уступите, а Костя накинетъ. Вотъ у васъ дло-то пойдетъ ходче… А то что это? Одинъ шляпу взялъ, а другой за карманъ ухватился! Нешто такъ можно! Васъ и слушать-то скучно, а но моему: дошли бы другъ другу на встрчу, глядишь, и сошлись бы гд-нибудь, а тамъ по рукамъ и могарычъ!
— Да ты, что больно за этимъ участкомъ-то тянешься? спросилъ Обертышевъ жену.— Что онъ, сахарный, что ли?
— Кабы онъ сахарный-то былъ, такъ давно бы отъ твоей воды растаялъ.
— Ахъ, дура! дура!
— Иной разъ и дура пригодится! перебила его Агаья Петровна.— Дло это вамъ обоимъ слдуетъ покончить безпремнно, по тому самому, что оно для обоихъ васъ необходимо. Для Бориса Дмитрича полезно потому, что.на эти деньги онъ заводъ оправитъ, а для тебя потому, что безъ этого участка у тебя мельница безъ воды останется.
— Вотъ т здравствуй!
— Да такъ. Хорошо, что сосди добрые на твою подпруду вниманія не обращаютъ, а угодитъ участокъ какому ни на есть кулаку, такъ онъ изъ твоего пруда-то всю до капли воду спуститъ — вотъ ты и останешься, какъ ракъ на мели, и придлывай къ своей водяной мельниц втренныя крылья! Надо говорить правду. Покамстъ ‘хуторища’ нтъ у тебя, ты спокойно спать не можешь, а когда онъ твоимъ будетъ, тогда ужь бояться нечего — храпи себ во вс ноздри!
— А вдь Агаья-то Петровна говоритъ правду! замтилъ Борисъ Дмитричъ.
— Извстно правду! подхватила она.— Что тутъ хвостомъ-то вилять, надо тоже и о себ подумать. Нельзя цлый вкъ на чужую доброту надяться, да воровски воду держать. Когда-нибудь порядки-то эти кончатся, а тогда ужь поздно ловить-то!
— Ну-съ, такъ какъ же? спросилъ Обертышевъ.
— Да такъ. По зимней цн.
— А листикъ?
— Про листикъ и не думать.
— Ну, ладно! проговорилъ Обертышевъ, поднимая руку.— Будь по вашему. Шестьдесятъ рублей даю, расходы на мой счетъ, а чтобы по листу мн получить сполна.
— Нтъ, такъ я не могу! проговорилъ Борисъ Дмитричъ ршительно.— Не могу.
— А я не могу забыть про листъ! вскрикнулъ Обертышевъ.
— А вы вотъ что, снова вмшалась Агаья Петровна:— сдлайте другъ другу уступочку, и дло у васъ сойдется. Борисъ Дмитричъ! прибавила она, обращаясь къ молодому человку: — подумайте, вдь жалко, въ самомъ дл, ничего по листу не получить. Положимъ, что деньги эти съ неба свалились, а все же он деньги. Жалко съ ними разстаться-то! Я и то порадовалась, когда становой этотъ самый листъ привезъ. ‘Вотъ, говорю, Господь невидимо послалъ! Теперь авось на даровыя-то деньги мужъ хорошенькую троечку купитъ мн!’ И вдругъ, все это пропасть должно! Нтъ, ужь вы не скупитесь, порадуйте чмъ-нибудь!..
— Какъ же по вашему? спросилъ ее Борисъ Дмитричъ.
— Ну, говори, учи! крикнулъ, въ свою очередь, Обертышевъ.
— Чего говорить-то? Разбили бы грхъ пополамъ, да и помолились бы на святыя иконы…
— Ну? спросилъ Обертышевъ, обратясь къ Борису Дмитричу.
— Ну? спросилъ тотъ въ свою очередь.
— Идетъ, что ли, по бабьему-то?
— Ну… такъ и быть! проговорилъ Борисъ Дмитричъ, и, ударивъ по рукамъ, оба перекрестились.
— Вотъ и покончили, слава Богу! проговорила Агаья Петровна.— Дай Богъ въ добрый часъ!
— Дай Богъ!
— Да чтобы тройка была мн! замтила Агаья Петровна, обращаясь къ мужу.— Безъ этого не разстанусь!
— Ладно, ладно.
— Сколько же мн очистится? соображалъ Борисъ Дмитричъ.— Тысячу девятьсотъ рублей, всего… Не много же!..
— Не много! подхватилъ Обертышевъ:— нтъ, не скажите-съ! На эти деньги я бы пять заводовъ построилъ…
— То вы, а то я.
— Ну-съ, когда же мы въ городъ купчую совершать подемъ?
— Чмъ скоре, тмъ лучше, мн каждый часъ дорогъ.
— Денька черезъ три, свободны будете?
— Я всегда свободенъ.
— И отлично! Черезъ три дня вы ко мн зазжайте, и мы вмст подемъ. А теперь не грхъ покупочку и вспрыснуть… Ну-ка жена, поворачивайся! водки, вина, закуски… да тамъ у насъ русское шампанское есть! тащи-ка, тащи!..
Агаья Петровна поспшила исполнить требованіе расходившагося мужа, но только-что успла зайти за кусты вишенъ, какъ въ той же сторон послышался стукъ подъзжающей тележки и громъ колокольчиковъ, глухарей и бубенцовъ. Весь этотъ шумъ пронесся мимо огорода и, немного погодя, замолкъ.
— Кто-то пріхалъ! проговорилъ Обертышевъ.
— Становой и лекарь! вскрикнула Агаья Петровна, выбгая изъ-за кустовъ.— Только ужь лекарь-то никакъ больно пьянъ!
— Ничего, тащи ихъ сюда!
Но только-что Обертышевъ усплъ проговорить это, какъ за вишнями раздался дуэтъ, состоявшій изъ тоненькаго тенорка и хриплаго, дрожавшаго баритона:
Нельзя ли съ вами повстрчаться,
Нельзя ли съ вами повидаться?
Очень можно,
Даже должно
Насвистаться!
И, вслдъ затмъ, изъ-за вишенъ показались становой Панталоновъ и земскій врачъ Белярминовъ.
— А! гости дорогіе!.. Милости прошу!.. Вотъ кстати-то! Пожалуйте!
Но, вмсто отвта, гости перемигнулись и снова запли:
Мы къ хозяину пришли,
Не хозяина смотрть,
Не хозяюшку,
Мы пришли смотрть вино,
Не прокисло ли оно!
Наливай, братъ, наливай,
Все до капли выпивай,
Чмъ полне ты нальешь,
Тмъ вкуснй вино найдешь!..
И вслдъ затмъ становой, сдлавъ подъ козырекъ, прокричалъ:
— Здравія желаю!
— Милости прошу! Садитесь! гости будете!
— Господа! Вы знакомы? спросилъ Обертышевъ, указывая рукой на Бориса Дмитрича.
— Имлъ удовольствіе! подхватилъ становой и, подлетвъ къ Борису Дмитричу, принялся пожимать ему руку. Врачъ Белярминовъ не могъ ничего отвтить и, усвшись на стулъ, ограничился только мычаніемъ.
— Вы его не безпокойте, кричалъ, между тмъ, становой, обращаясь къ Обертышеву.— Докторъ утомленъ и вступать въ разговоры не можетъ.
— Не мо…гу! промычалъ докторъ.
— Что, аль лечить кого здили? спросилъ Обертышевъ.
— Мммъ! промычалъ докторъ и, выпучивъ глаза на Обертышева, словно окаменлъ…
— Ну, ладно, ладно! крикнулъ Обертышевъ и, оставивъ въ поко врача, обратился къ становому, разговаривавшему съ Агаьей Петровной.
— А вы даже очень кстати пріхали, проговорилъ онъ.— Мы съ Борисомъ Дмитричемъ только-что дльцо покончили и вспрыскивать собирались. Поздравьте…
— Съ чмъ?
— Съ ‘вчностію’. Купилъ у нихъ участочекъ землицы.
— Отлично, поздравляю… вспрыснемъ, вспрыснемъ!..
— Прысь… прысь… мммъ… промычалъ лекарь.
Но мычаніе это осталось незамченнымъ, и Обертышевъ, схвативъ жену за плечи, командовалъ:
— Ну, маршъ! Чтобы все было въ исправности! Тащи вина, закуски, шампанскаго, да не забудь про ужинъ. Я теперь дорогихъ гостей отпущу не скоро. Пировать, такъ пировать! Маршъ!

VIII.

Немного погодя, мычавшаго доктора увели въ комнату, уложили на кровать, прикрыли, и богатырскій храпъ не замедлилъ возвстить присутствовавшимъ, что ‘больной’ успокоился. Тмъ не мене, однако, вспрыски удались какъ нельзя лучше. Къ выпивк подошелъ мрачный учитель, подслъ къ столу съ закуской и, положивъ одну ногу на другую, просидлъ въ такомъ положеніи весь вечеръ, и весь вечеръ пилъ водку. Подошелъ шутникъ священникъ, судебный приставъ при създ мировыхъ судей, мстный адвокатъ, и вся эта компанія, узнавъ въ чемъ дло, обрадовалась и принялась поздравлять Обертышева съ ‘покупочкой’ и съ ‘вчностію’, а Бориса Дмитрича съ продажею. Послдній не разъ-было намревался оставить компанію и удалиться домой, но какъ только брался за шапку, такъ въ ту же секунду Обертышевъ становился въ дверяхъ, распиналъ свои мощныя руки и кричалъ: ‘Не пущу!’ Длать было нечего, и Борису Дмитричу пришлось остаться. Становой Панталоновъ былъ положительно душою общества. Онъ разсказывалъ анекдотъ за анекдотомъ, ухаживалъ за Агафьей Петровной и, замтивъ, что та какъ-то особенно льнула къ Борису Дмитричу, грозилъ ей пальцемъ, намекалъ о ревности и, вмст съ тмъ, значительно подмигивалъ въ сторону Обертышева. Врачъ проспалъ ровно четыре часа, пробужденіе его было встрчено общимъ восторгомъ, причемъ становой Панталоновъ, приведя его въ комнату, въ которой шло пированіе, громко воскликнулъ, указывая рукой: ‘Зрите, братіе, се воскресшій изъ мертвыхъ!’ Врачъ сначала былъ пасмуренъ, очутившись въ освщенной комнат, все щурился и какъ-то не могъ придти въ себя, но, выпивъ дв-три рюмки водки, очнулся, повеселлъ и, подъ вліяніемъ этого веселаго расположенія, сообщилъ присутствовавшимъ, что онъ совершенно не помнитъ какимъ образомъ попалъ на мельницу и, даже проснувшись, былъ крайне удивленъ, увидавъ себя въ совершенно незнакомой ему комнат… Разсказъ этотъ произвелъ взрывъ хохота, къ которому присоединился и самъ врачъ.
Пиршество началось съ того, что поданъ былъ чай съ ромомъ, потомъ была поставлена закуска съ нсколькими графинами водки и наливки, а чтобъ не было скучно, нкоторые услись играть въ карты. Въ карты играли Борисъ Дмитричъ, Панталоновъ, священникъ и судебный приставъ. Священникъ держалъ карты подъ столомъ и до того сгибалъ ихъ, что он появлялись на стол уже согнутыми лодочкой. Панталоновъ, напротивъ, держалъ карты веромъ, и, пользуясь этимъ, судебный приставъ чуть не ‘ночевалъ’ у него въ картахъ. Играли въ ералашъ по десятой, и больше всхъ проигралъ священникъ, но проигрыша своего не отдалъ, объявивъ, что забылъ захватить съ собою ‘портъ-манетъ’. Обстоятельство это вызвало нкоторое неудовольствіе со стороны судебнаго пристава, выигравшаго съ чмъ-то два рубля, но дло кончилось тмъ только, что приставъ далъ торжественную клятву ‘отнын никогда съ попами не связываться!’ Обертышевъ исключительно занимался съ врачемъ Белярминовымъ. Занятія эти состояли въ томъ, что они, подсвъ къ столу съ закусками, то и дло чокались рюмками, отвшивали другъ другу низкіе поклоны, говорили при этомъ: ‘Дай Богъ!’ и затмъ выпивали. Врачъ вспоминалъ свою студенческую жизнь, рисовалъ картину за картиной, разсказывалъ анекдоты, одинъ смшне другого, и кончилъ тмъ, что началъ представлять фокусы съ двугривеннымъ: ‘Ейнъ, цвей, дрей, а типерь насъ!’ кричалъ онъ, подражая выговору нмца, разжималъ кулакъ, и двугривенный куда-то, дйствительно, исчезалъ. Агаья Петровна, какъ радушная хозяйка, приставала къ гостямъ съ угощеніемъ и въ этотъ вечеръ была особенно хороша. Что-то наркотическое проглядывало въ этой красот, начиная съ глазъ, съ походки и кончая голосомъ и своеобразной рчью. Не отставалъ отъ людей и острякъ батюшка, какъ относительно ‘возліянія’, такъ и относительно анекдотовъ. Онъ разсказалъ, между прочимъ, исторію происхожденія широкихъ рукавовъ и пояснилъ, что рукава эти изображаютъ ничто иное, какъ ангельскія ‘воскрылія’. Было предложено попытать эти воскрылія, и батюшка исполнилъ желаніе гостей: онъ отошелъ къ двери, поднялъ руки, быстро замахалъ ими, какъ крыльями, подлетлъ къ столу и, наливъ рюмку водки, моментально выпилъ ее.
Попойка продолжалась вплоть до ужина. Врачъ Белярминовъ присутствовать, однако, за ужиномъ не могъ и такъ какъ снова принялся мычать, то и былъ снесенъ въ сосднюю комнату, гд сложенъ на диванъ. Остальные гости хотя и не мычали, но все-таки, значительно утративъ разсудокъ и соображеніе, говорили и дйствовали зря. Обертышевъ былъ до того пьянъ, что даже не могъ досидть до конца ужина, ушелъ въ свою комнату, и вскор храпъ его возвстилъ гостямъ о завладвшемъ имъ сн. Батюшка и приставъ, какъ мстные жители, тотчасъ же посл ужина побрели домой, а для станового Панталонова и Бориса Дмитрича Агаья Петровна озаботилась приготовленіемъ постелей. Панталоновъ отправился спать немедленно, Борисъ же Дмитричъ, несмотря на совты Агаьи Петровны остаться ночевать, ршился идти домой. Выпивши три-четыре стакана русскаго шампанскаго и нсколько рюмокъ коньяку, онъ былъ тоже въ нсколько возбужденномъ состояніи и не спускалъ глазъ съ красивой Агаьи Петровны.
— Однако, прощайте, проговорилъ онъ:— пора! Вс спятъ, и только одни мы съ вами не знаемъ устали.
Но только что взялся онъ за шляпу, какъ Агаья Петровна захохотала.
— Вы что же это смяться вздумали? спросилъ онъ, подавая -ей руку.— Что же тутъ смшного?
— Извстно смшно…
— Почему?
— Тоже руку протянулъ! уходить собирается…
— Кажется пора, скоро часъ…
— Извстно пора. Будетъ вамъ лукавить-то!
И она ударила его по рук.
— Конечно, пора, проговорилъ Борисъ Дмитричъ: — хозяинъ спитъ.
— Хозяинъ-то спитъ, да хозяйка не дремлетъ. Она все видитъ. А вотъ я возьму да и не пущу васъ. Возьму обойму да и зацлую… Вотъ и посмотрю тогда, какъ вы домой-то пойдете!
Борисъ Дмитричъ даже перепугался.
— Послушайте, что вы длаете! проговорилъ онъ, оглядываясь.
— Что, аль мужа испугались?
— Конечно, онъ можетъ услыхать.
— Такъ вы идете?
— Иду.
— Ну, пойдемте, я васъ на крылечко провожу.
— Ну, что же? спросилъ Борисъ Дмитричъ, когда они вышли на крыльцо.
— Что такое?
— А хотли обнять-то да зацловать…
— Ага! и робость прошла! проговорила она, заливаясь смхомъ.— А про сковороды горячія забыли!
— Въ такомъ случа, прощайте.
— Неправда, не уйдете!
— Нтъ, уйду.
— Что-жь, ступайте, а я вотъ здсь на крылечк посижу. Буду звздочками любоваться да соловьевъ слушать! Чу, какъ щелкаетъ! Чу, какъ заливается! Говорятъ, это самцы надъ самками поютъ, чтобы не скучно имъ было на гнздышкахъ сидть. Хорошая птичка! Чу какъ! всю-то свою душеньку выпваетъ!..
Ночь была дйствительно чудная, свтлая, тихая. Словно Божья благодать надо всемъ царила. Воздухъ опьяняющій, пропитанный дыханіемъ ландышей и фіалокъ, и Борисъ Дмитричъ вдругъ испугался этой ночи.
— Нтъ, прощайте! проговорилъ онъ.
— А помните старину… лтъ пять, что ли, тому назадъ? какъ мы на лодк-то катались?.. Ребенокъ вы тогда были еще… Бывало, взглянете и покраснете…
— Прощайте! снова повторилъ Борисъ Дмитричъ.
— Ну, прощайте, ступайте…
Борисъ Дмитричъ крпко пожалъ Агаь Петровн руку, сошелъ съ крылечка и быстрыми шагами направился домой. Но, немного погодя, онъ остановился, подумалъ и опять вернулся.
— Или забыли что? крикнула Агаья Петровна.
— Забылъ.
— Что такое?
— Сердце, проговорилъ онъ смясь и, усвшись рядомъ съ Агаьей Петровной, зажегъ спичку и принялся закуривать папиросу.
— Стойте, не тушите! вскрикнула Агаья Петровна, но догорвшая спичка потухла.— Зажгите еще…
— Зачмъ?
— Ахъ, да зажгите, говорятъ вамъ.
Борисъ Дмитричъ зажегъ.
— Ахъ какъ хорошо! Какъ тихо-то! Не колыхнется! шептала Агаья Петровна, а сама глазъ не сводила съ молодого человка.
— Вы что жь это такъ смотрите на меня? Я потушу…
— Нтъ, стойте…
И, схвативъ руку, въ которой была спичка, она поднесла ее къ лицу Бориса Дмитрича.
— Такъ хорошо, шептала она.— Теперь все видно… и глаза, и ротъ, и усики…
— Вы мн пальцы сожжете…
Она быстро задула спичку, а руки Бориса Дмитрича все не выпускала изъ своей. Словно молнія пробжала по тлу Бориса.
— Милая! шепнулъ онъ и, осторожно охвативъ станъ Агаьи Петровны, притянулъ ее къ себ и поцловалъ въ щеку.
— Нтъ, это не такъ! почти вскрикнула она.— Ужь коли цловаться, такъ цловаться, чтобы жарко было, чтобы сердце вымерло, чтобы кровь выкипла…
И вдругъ, крпко обнявъ молодого человка, принялась осыпать его поцлуями.
— Говорила я теб, что зацлую! шептала она задыхаясь.— Говорила теб, говорила… Вришь теперь? вришь? Такъ вотъ же…
И потомъ, вдругъ вскочивъ на ноги и поправивъ разсыпавшуюся косу, прибавила, ухватившись за сердце:
— А теперь ступай, ступай… Ступай съ глазъ долой!
— Агаша! чуть не вскрикнулъ Борисъ.
— Ступай, говорятъ теб, ступай… не то ‘караулъ’ закричу, народъ взбулгачу!..
— Агаша!..
— Говорятъ теб: ‘караулъ’ закричу.
Борисъ Дмитричъ даже руки опустилъ, а Агаья Петровна вбжала въ сни и заперла дверь запоромъ. Онъ стоялъ и долго не могъ отвести глазъ съ затворенной двери. Сердце его билось, дыханіе спиралось въ груди, руки дрожали, онъ едва стоялъ. Вдругъ, во флигелечк растворилось окно, и Агаья Петровна чуть не по поясъ высунулась въ него. Окно это было ближайшее къ крылечку.
— Ты что же не уходишь! шептала она.— Или, въ самомъ дл, хочешь, чтобы я народъ взбулгачила?
— Нтъ, нтъ… уйду я… проговорилъ Борисъ Дмитричъ, подскочивъ къ окну.— Уйду, только дай хоть руку на прощанье…
— Ну, бери.
Борисъ Дмитричъ схватилъ ея руку, всталъ на фундаментъ, поднялся на цыпочки, вытянулся и, обвивъ руками Агаью Петровну, снова прижалъ ее къ своимъ губамъ.
— Ступай! сказала она, наконецъ, и, оттолкнувъ Бориса, захлопнула окно.
Борисъ Дмитричъ спрыгнулъ съ фундамента и быстро направился домой. Но только что перешелъ онъ мостикъ, перекинутый черезъ каузъ мельницы, какъ чей-то голосъ проговорилъ ему:
— Съ успхомъ поздравить честь имю.
Кургановъ даже въ сторону отскочилъ, оглянулся и увидалъ въ темнот какую-то блую фигуру съ приподнятой надъ косматой головой фуражкой.
— Старое знакомство возобновили?
— Что вамъ угодно? крикнулъ Борисъ Дмитричъ.
— Ничего боле, какъ только поздравить.
— Я васъ не понимаю.
— Неправда-съ, понимаете очень хорошо.
Борисъ Дмитричъ сталъ всматриваться и узналъ въ незнакомц учителя.
— Узнаете? спросилъ тотъ.
— Теперь узналъ.
— Очень радъ. Г. Обертышевъ забылъ сегодня познакомить насъ, поэтому, позвольте представиться самому.
И, ставъ въ позу, онъ прибавилъ:
— Исключенный за неспособность изъ классической гимназіи ученикъ пятаго класса, Порфирій Любомудровъ, изъ божьей родни…
— Послушайте, проговорилъ Борисъ Дмитричъ:— школьничать намъ съ вами нечего, а если вы, дйствительно, что-нибудь видли, то я надюсь, что будете объ этомъ молчать.
— Я буду нмъ, какъ рыба… Но, предупреждаю васъ, будьте осторожны, ибо женщина, въ объятіяхъ которой вы только что были, ‘цпи налагаетъ, но цпей не носитъ’! Я знаю это по себ…
И затмъ, раскланявшись, Любомудровъ пошелъ по направленію къ мельничному домику.
Пока Борисъ Дмитричъ былъ на мельниц и хлопоталъ о продаж участка, Дмитрій Иванычъ тоже, въ свою очередь, не бездйствовалъ. Давнымъ давно никуда не здившій, онъ ршился объхать ближайшихъ помщиковъ и, возобновивъ съ ними знакомство, поговорить о судейств сына. Съ той самой минуты, какъ мысль эта запала ему въ голову, онъ забылъ даже о процентахъ, о завод, о мельниц и, какъ говорится, спалъ и видлъ Бориса судьей. Онъ даже поршилъ уже, что камеру можно устроить въ зал, что передняя будетъ служить комнатой для свидтелей, и что все это нетолько не будетъ стснять и мшать, а, напротивъ, оживитъ домъ и придастъ ему порядочный видъ. Въ описанный день Дмитрій Иванычъ усплъ побывать только у двоихъ помщиковъ, а именно: у Бурьянова и генерала Севастополева. У Бурьянова онъ позавтракалъ, а у генерала Севастополева пообдалъ. Но у господъ этихъ онъ встртилъ еще нсколькихъ сосдей, такъ что въ сущности повидался со всми жителями околотка. Вс эти господа были рады отъ души видть Дмитрія Иваныча, поздравляли съ пріздомъ сына и просили познакомить его съ ними. Дочери генерала Севастополева, двицы, начиная съ шестнадцатилтняго и доходя до тридцати-пяти-лтняго возраста, были въ восторг, узнавши о прізд Бори. Он знали его еще мальчикомъ, когда-то вмст играли, шалили, и потому разспросамъ не было конца. Вс эти двицы настоятельно потребовали отъ Дмитрія Иваныча, чтобы онъ завтра же привезъ Бориса, и не шутя надули губки, когда Дмитрій Иванычъ объявилъ, что врядъ ли будетъ онъ въ состояніи исполнить такъ скоро ихъ желаніе, такъ какъ у Бориса, именно въ настоящую минуту, много такихъ длъ, которыя не терпятъ отлагательства. Тмъ не мене, однако, старикъ былъ такъ польщенъ вниманіемъ барышень, что чуть не со слезами на глазахъ благодарилъ ихъ. По поводу судейства, онъ только сдлалъ легкій намекъ Бурьянову и генералу Севастополеву, но какъ ни былъ намекъ этотъ тонокъ и политиченъ, а все-таки и Бурьяновъ, и генералъ Севастополевъ поняли его и тоже стороной намекнули, что для нихъ было бы весьма пріятно, еслибы мсто судьи было занято человкомъ молодымъ и образованнымъ. Такъ какъ Бурьяновъ и Севастополевъ считались въ узд вліятельными людьми, и, сверхъ того, оба были земскими гласными, то изъ высказанныхъ ими намековъ Дмитрій Иванычъ понялъ, что дло о судейств сына почти ршено и подписано. Словомъ, старикъ возвратился домой счастливымъ и довольнымъ и не мало былъ удивленъ, что, несмотря на двнадцать часовъ ночи, сынъ все еще не возвратился. Какъ ни былъ старикъ утомленъ, однако, онъ все-таки ршился подождать сына, позвалъ успвшаго уже разоспаться ‘крпостного человка’ и, усадивъ его рядомъ съ собой, принялся передавать ему впечатлнія дня. Архипъ сначала ворчалъ, обозвалъ Дмитрія Иваныча ‘полуночникомъ’, заподозрилъ даже, что онъ выпилъ, но когда Дмитрій Иванычъ изобразилъ ему въ лицахъ, какъ дочери генерала Севастополева разспрашивали о Борис, ‘крпостной человкъ’ проснулся, вскочилъ съ мста, подбоченился, подмигнулъ лвымъ глазомъ и, оскаливъ зубы, почти вскрикнулъ:
— Вотъ это ловко!
И съ этой минуты разсказъ своего господина онъ принялся слушать съ самымъ напряженнымъ вниманіемъ. Дмитрій Иванычъ до того разговорился, до того размечтался, что даже и не замтилъ, какъ подошелъ къ нимъ Борисъ. Не снимая шляпы, онъ стоялъ возл стариковъ и съ доброй улыбкой, прислушиваясь къ ихъ толкамъ о его судейств, вдругъ крикнулъ:
— А вотъ и самъ праведный судья передъ вами! Ну, отецъ, проговорилъ Борисъ, снимая шляпу и передавая ее Архипу: — поздравь, я дло покончилъ.
— Продалъ?
— Продалъ. Теперь мы съ тобой богачи… На-дняхъ совершимъ купчую, получимъ деньги и примемся за дло… а къ осени у насъ пойдетъ заводъ, польется водка, мельница завертитъ жерновами…
— Поздравь и ты меня, перебилъ его Дмитрій Иванычъ.
— Поздравляю охотно… Но съ чмъ?
— А съ тмъ, что и я, въ свою очередь, не зря прожилъ день…
— А именно?
— Да-съ. И мы тоже кое-что сдлали, замтилъ Архипъ.
— Что же такое?
— А то, другъ любезный, что какъ только ты ушелъ, такъ я похалъ къ сосдямъ. Былъ у Бурьянова, у генерала Севастополева, говорилъ объ отъзд Бутенки, о ваканціи судьи, и они намекнули мн, что желали бы имть судью молодого и образованнаго…
— Про барышень-то, про барышень-то разскажите! перебилъ его Архипъ.
— Про какихъ это? спросилъ Борисъ:— про Севастополевыхъ? Помню, помню ихъ…
За ужиномъ Борисъ Дмитричъ ничего не лъ, лъ мало и Дмитрій Иванычъ. За то наговорились они до-сыта, и только тогда, когда на восток заалла узкая полоса зари, когда соловьи еще пуще стали надрываться опьяняющими пснями, когда цвтки, раскрывъ свои чашечки, наполнили воздухъ ароматомъ, собесдники наши, довольные и счастливые, разбрелись по своимъ угламъ. Дмитрій Иванычъ и Архипъ какъ только уткнулись въ свои подушки, такъ въ ту же минуту и заснули, но Борисъ Дмитричъ уснулъ не скоро. Онъ хоть и уткнулся въ подушку, но распаляющій образъ Агаьи Петровны съ разсыпавшейся косой, съ глазами, полными огня и влаги, съ шутливой и ласкающей рчью, долго не давалъ ему покоя. Образъ этотъ раздражалъ его, раздражалъ пуще, чмъ пснь соловьиная, пуще, чмъ цвтовъ дыханіе, пуще, чмъ доводящая до нервной дрожи сырая прохлада зари. Но ему было и жутко, и хорошо…
На слдующее утро, на мельниц, лошади для станового Панталонова были поданы чуть не съ разсвтомъ. Тихо побрякивая бубенчиками и глухарями, он стояли возл конюшни, развсивъ уши и понуря головы. Ямщикъ, которому надоло уже сидть на козлахъ, завалился въ тележку и спалъ безмятежнымъ сномъ. Возл тележки, а также на крылечк флигеля толпилось нсколько мужиковъ и бабъ, это были больные, прибывшіе на мельницу по случаю прізда доктора, тутъ же возл мельницы бродилъ и сотникъ, разъзжавшій со становымъ вмсто лакея. Вс эти люди, а равно и заморенныя земскія лошади ждали пробужденія станового и лекаря и, въ ожиданіи пробужденія этого, видимо томились. Наконецъ, часовъ въ девять становой проснулся и, посмотрвъ на часы, вскочилъ съ постели и въ одномъ бль принялся будить врача Белярминова, спавшаго въ той же комнат на перин, постланной на полу.
— Ну, вставай! кричалъ онъ.— Пора хать.
Но поднять Белярминова было не легко. Голова его трещала, сердце билось ускоренно, истощающій потъ обильно покрывалъ все тло. Какимъ-то особенно жалкимъ голосомъ умолялъ онъ станового оставить его въ поко и дать ему выспаться, говорилъ, что ему нездоровится, но когда становой принялся стаскивать съ него одяло, врачъ пришелъ въ озлобленіе, принялся лягать ногами, замахиваться подушками, кричалъ: ‘убью, отойди!’ Но такъ какъ становой не отходилъ, и такъ какъ на помощь къ нему пришелъ еще Обертышевъ, умытый и одтый, съ ‘поднималовкой’ въ рукахъ, то Белярминову и пришлось покориться судьб.
— Вставайте, вставайте! кричалъ въ свою очередь и Обертышевъ, держа въ одной рук рюмку, а въ другой бутылку съ ‘поднималовкой’.— Вставайте, я вамъ и лекарствица принесъ. Я ужь одну пропустилъ: ловко дйствуетъ!
— Отстаньте, не хочу! кричалъ лекарь.
— Вставай, вставай! кричалъ становой и, ухватившись за перину, скатилъ съ нея Белярминова на полъ.
— Вставайте, продолжалъ Обертышевъ.— Ужь мы соскучились объ васъ…
— Да, понимаете ли вы, что я боленъ, что мн мочи нтъ…
— А вотъ потому-то я и принесъ вамъ лекарствица…
Белярминовъ снова взгромоздился-было на перину, но Панталоновъ снова скатилъ его на полъ, и, очутившись на голомъ полу, врачъ разразился бранью. Такъ прошло съ полчаса, и врачъ долженъ былъ уступить.
Немного погодя, вся компанія сидла въ зал и въ глубокомъ молчаніи пила чай. Видно было по всему, что господа эти переживали самыя тяжелыя минуты. Растворивъ окна настежь и жадно вдыхая въ себя гулявшій по комнат сквозной втеръ, они только хриплымъ кашлемъ и плевками нарушали царившую тишину. Руки ихъ тряслись, опухшіе и налитые кровью глаза не знали на чемъ остановиться, а мокрые тщательно причесанные волосы ясно доказывали, что не мало было вылито холодной воды на головы станового и земскаго врача. Послдній былъ пасмурне всхъ и, дйствительно, боленъ не на шутку.
— Ну его къ чорту! вскрикнулъ онъ наконецъ, поставивъ на столъ недопитый стаканъ чаю.
Вс захохотали.
— Что, аль не лзетъ? спросилъ Обертышевъ.
— Съ него еще хуже, съ чаю съ этого…
И врачъ, вскочивъ со стула, принялся шагать по комнат.
— А я такъ, напротивъ, только однимъ чаемъ и избавляюсь….
— Да вы что! подхватилъ врачъ:— вы — быкъ въ сравненіи со мной. Вонъ и онъ тоже, прибавилъ врачъ, кивнувъ головой по направленію станового:— ему все ни почемъ! Напьется получше меня еще, а выспится — и весь хмль какъ съ гуся вода. Досадно смотрть даже… Что же! онъ меньше меня пьетъ, что ли?
— Извстно, меньше. Ты вдь какъ дорвешься, такъ тебя не оттащишь!..
— Капустки бы теперь съ кваскомъ, да съ хрнкомъ! проговорилъ врачъ.— Или рдечки бы…
— А водочки? подхватилъ Обертышевъ и даже подмигнулъ.
— Ну ее къ чорту!..
— А можетъ, и подйствуетъ!
— Конечно, подйствуетъ, вмшался Панталоновъ.— Чего его слушать-то!
— Такъ это мы сейчасъ скомандуемъ! вскрикнулъ Обертышевъ и побжалъ сдлать надлежащія по этому поводу распоряженія.
— Мы какъ вчера… поздно что ли разошлись-то? спросилъ, врачъ, когда Обертышевъ вышелъ изъ комнаты.
— Поздно. А что?
— Такъ.
— Иль не помнишь ничего?
— Конечно, не помню…
И, потомъ снова заходивъ по комнат, онъ проговорилъ:
— Чортъ знаетъ что такое!.. Въ этой проклятой провинціи сопьешься, какъ сапожникъ. Куда ни прідешь, везд пьянство…
— А ты не пей…
— Разв возможно! проговорилъ докторъ и, подойдя къ окну, принялся отхаркиваться отъ душившей его мокроты.
— Грудная, проговорилъ онъ, вытирая платкомъ усы и бороду.
Становой захохоталъ.
— А носовая когда? спросилъ онъ.
— Носовая потомъ, подхватилъ Белярминовъ.— Сначала грудная, затмъ носовая, а потомъ уже пойдетъ сопряженная.
И оба захохотали.
— Чортъ знаетъ, что за гадость! заворчалъ лекарь, снова принимаясь шагать по комнат.— Съ этими подлецами подохнешь какъ разъ…
— Ну, а ты не очень ругайся-то!
— Еще бы! подхватилъ врачъ.— По головк гладить васъ!… Все себ нутро испортилъ… И желудокъ, и кишки, и печень, и сердце… Все, все какъ есть… Я вдь это очень хорошо понимаю..
— А коли понимаешь, такъ не пей! повторилъ опять становой.
— Съ вами-то? спросилъ врачъ и даже захохоталъ.— Нтъ, братъ, ты не хитри… вдь я тебя насквозь вижу! Ну, что-жь, такъ и быть, пусть будетъ по вашему! Что же длать? Свихнулся, значитъ, туда мн и дорога!.. Только не весело и вамъ будетъ, а теб, другу-то, въ особенности… Эхъ, другъ, другъ! не хорошую ты со мною штуку сыгралъ… Ну, что-жь? Смйтесь надо мною! Я смшонъ, слдовательно, и смяться надо… Безъ Белярминова вамъ и посмяться не надъ кмъ будетъ. Попадись, хоть бы и мн, такой же, я тоже въ шуты бы нарядилъ его… не пожаллъ бы, чего тутъ жалть! вона! была нужда!.. Только я со своимъ шутомъ поступилъ бы не такъ… Я извелъ, бы его скоре вашего… Я бы ему прямо въ сердце вцпился, вырвалъ бы его, да ногами бы въ грязь втопталъ…
И, подбжавъ къ окну, онъ снова закашлялся.
— Носовая? спросилъ становой какъ ни въ чемъ не бывало. И захохоталъ какимъ-то непріятнымъ, недобрымъ хохотомъ.
— Отстань!
— Распорядился-съ! крикнулъ вдругъ Обертышевъ, вбгая въ комнату и потирая руками.— Сейчасъ подадутъ и рдечки, и капустки, и кваску. Все-съ, все-съ…
И потомъ, обратясь къ Белярминову, прибавилъ:
— Докторъ! Тамъ больные къ вамъ пришли…
— Больные! подхватилъ врачъ.— А чмъ я ихъ лечить буду? Гоните ихъ въ шею, пусть къ фельдшеру идутъ!
Обертышевъ засмялся.
— А фельдшеръ къ вамъ послалъ.
— Ну, вотъ и отлично! замтилъ становой и, обратясь къ Белярминову, прибавилъ: — слушай ты, чучело! Ты хоть выдь къ нимъ.
— Выдь, выдь! передразнилъ его врачъ.— А съ чмъ я выйду? Чмъ я ихъ лечить буду, когда лекарства нтъ ни у фельдшера, ни у меня въ аптек? Что же! они рецепты что ли мои глотать будутъ?
— Все-таки выдь, поговори… покрайности хоть форму соблюдешь!
— Ну, нтъ, слуга покорный! Ради одной формы я людей морочить не намренъ. У меня совсть-то еще не совсмъ подохла!..
— Дуракъ!
— Такъ и не выйдете? спросилъ Обертышевъ.
— Нтъ, не выйду. А имъ такъ и скажите, что лекарь не выходитъ къ нимъ, во-первыхъ, потому, что самъ боленъ, а, вовторыхъ, и потому, что лечить нечмъ. Пусть идутъ въ земскую управу, да принесутъ мн лекарства, тогда я къ нимъ выйду.
— Такъ я ихъ прогоню-съ?
— Прогоните!
Немного погодя, толпа больныхъ провалила мимо оконъ мельничнаго домика, а компанія принялась за принесенную водку и капусту.
Закуска не замедлила оказать свое благодтельное дйствіе, такъ что немного спустя врачъ Белярминовъ, чувствовавшій себя хуже всхъ, былъ уже совершенно здоровымъ и невредимымъ. Разговоры мрачнаго настроенія замнились игривыми и ‘скоромными’, и о загадочномъ шут Белярминовъ больше не упоминалъ. Подошла красивая Агаья Петровна, поздоровалась съ гостями, поглядла на капусту съ рдькой, покачала головой и, обругавъ мужа ‘срамникомъ’, предложила ‘пожарить рыбки въ смтанк’. Получивъ по этому поводу одобреніе, какъ со стороны срамника-мужа, такъ и со стороны гостей, она пошла въ кухню, объявивъ, что, кром рыбки, угоститъ еще и ‘кисленькой селяночкой изъ почекъ’. Извстіе это было встрчено съ восторгомъ, а докторъ Белярминовъ, успвшій уже совершенно ноправиться, даже проводилъ Агаью Петровну громкими аплодисментами и назвалъ ее ‘божественной дамочкой!’
Вскор подошли и шутникъ ‘батюшка’, и судебный приставъ, и мрачный учитель Любомудровъ. Вс они, повидимому, тоже страдали, но такъ какъ и водка, и капуста, и рдька все еще красовались на стол, то доктору стоило не многихъ трудовъ оказать имъ надлежащее медицинское пособіе. Появилась опять Агаья Петровна и появленіемъ своимъ окончательно уже оживила общество. Въ ожиданіи завтрака подали колбасу, сыръ, маринованныхъ грибковъ, смнили выпитый графинъ водки новымъ, поставили нсколько бутылокъ съ наливками, и кончилось тмъ, что врачъ Белярминовъ до завтрака не дотянулъ и снова заснулъ, сидя на диван.
Наконецъ, посл завтрака, становой приказалъ подавать лошадей, и такъ какъ разбудить врача не было никакой возможности, то онъ и былъ торжественно вынесенъ на рукахъ и столь же торжественно уложенъ въ тележку.
— Вотъ теб и лекарь! острилъ Обертышевъ.
И только одна Агаья Петровна съ какою-то грустью смотрла на несчастнаго Белярминова.
— Бдненькій! говорила она.
И потомъ спросила Панталонова:
— Вы куда же теперь повезете его?
— Извстно, къ жен.
— Ахъ, что вы, что вы! Разв это возможно! заговорила она.
— Вотъ это прекрасно! подхватилъ становой.— Куда же?
— Нтъ, нтъ, вы этого не длайте… Это гршно даже! Ужь коли такое дло, лучше здсь оставьте его… пусть его отдохнетъ, а такъ не годится! И ему непріятно, и жен…
— Ну, не въ первый разъ! перебилъ ее становой.— Такъ и сдамъ его съ рукъ на руки: ‘нате, молъ, любуйтесь!’
Проговоривъ это, становой вскочилъ въ тележку, услся рядомъ съ головой Белярминова и, сдлавъ подъ козырекъ, крикнулъ: пошелъ! Тройка рванулась, бубенчики загрохотали, колокольчики зазвенли, и вскор тележка, завернувъ за мельницу, скрылась изъ виду.

IX.

Въ назначенный день Борисъ Дмитричъ явился къ Обертышеву. Нечего говорить, что дня этого онъ ждалъ съ нетерпніемъ, во-первыхъ потому, что ему хотлось совершить поскоре купчую и получить деньги, а во-вторыхъ и потому, что онъ ‘горлъ нетерпніемъ’ увидать поскоре Агаью Петровну. Обертышевъ встртилъ его на крыльц и, къ удивленію Бориса Дмитрича, какъ-то сухо раскланявшись съ нимъ, проговорилъ:
— Пожалуйте-съ. Я тоже готовъ-съ. Документики захватили?
— Захватилъ.
Они вошли въ домъ. Борисъ Дмитричъ оглянулъ комнату, бросилъ взоръ въ сосднюю, но Агаьи Петровны не было ни здсь, ни тамъ.
— Прошу садиться, а я пойду, прикажу чемоданъ уложить.
И, проговоривъ это, Обертышевъ вышелъ изъ комнаты.
Борисъ Дмитричъ слъ на диванъ и закурилъ папиросу. Все было тихо, только стнные часы чикали, покачивая длиннымъ маятникомъ, да мельница стонала и грохотала колесами. ‘Что за притча! думалъ Борисъ Дмитричъ.— Обертышевъ положительно обошелся со мною сухо. Ужь не произошло ли чего… не разболталъ ли учитель?’ И Борисъ Дмитричъ чувствовалъ себя въ какомъ-то не то тревожномъ, не то неловкомъ положеніи. Онъ всталъ съ дивана, началъ ходить по комнат, смотрлъ въ окна, заглянулъ въ сосднюю комнату, сходилъ въ сни, посмотрлъ черезъ отворенную дверь въ кухню, но Агаьи Петровны не было нигд. Онъ снова вернулся въ залу и услся на диванъ. Вдругъ черезъ комнату отъ той, въ которой онъ сидлъ, чей-то знакомый голосъ проговорилъ громко: ‘Въ словахъ нужно различать корень, основу, окончаніе и соединительную гласную!’ ‘Учитель урокъ даетъ’, подумалъ Борисъ Дмитричъ и пошелъ въ ту комнату.
— Лекцію читаете? спросилъ онъ, войдя въ классную комнату и подавая Любомудрову руку.
— Да-съ. Витаемъ въ области познаній.
— Хорошее дло.
— Великолпное-съ. Жаль только, что вотъ эти паршивцы, по легкомыслію своему, холодно относятся къ этому важному длу. Не сознаютъ, что человкъ безъ познаній все одно, что сосудъ безъ вина или офицеръ безъ шпаги. Хоть бы они смотрли на науку съ точки зрнія ‘харча’ — и то было бы лучше.
— Постарались бы внушить, замтилъ Борисъ Дмитричъ.
— Внушаю-съ, даже собственную свою особу въ примръ привожу, какъ человка недоучившагося и потому неимющаго ‘харча’, по пользы вижу мало.
— А почему вы сами не докончили ученья?
— По непріятностямъ.
— Съ кмъ?
— Съ Корнеліемъ Непотомъ, Саллюстіемъ и другими. Мы другъ друга не поняли, и я былъ изверженъ…
— Перешли бы въ реальное училище!
— Оказался и тамъ неудобнымъ, ибо не изучалъ многое такое, что въ глазахъ этихъ реальныхъ людей не считается необходимымъ. Такъ и остался лишеннымъ ‘харча’.
— А здсь какое получаете вы жалованье?
— Восемь рублей.
И, важно, запрокинувшись на спинку стула, онъ прибавилъ:
— Но у меня имются еще рессурсы…
— Да?
— Да. Я сотрудничаю въ мстной газет ‘Листокъ’. Сообщаю ‘Листку’ о всхъ дракахъ, градобитіяхъ, скандалахъ… а иногда просто возьму да и ошельмую кого-нибудь… какую-нибудь сочиню исторію.
— Разв это допускается?
— Ради подписки-съ…
И они замолчали.
— А что Агаья Петровна, проговорилъ немного погодя Борисъ Дмитричъ:— здорова она?
Учитель взглянулъ на Бориса Дмитрича, и едва замтная улыбка пробжала по его губамъ.
— Почему же вы думаете, что она больна? спросилъ онъ.
— Потому, что ея не видно…
— Ей тятька выходить не приказалъ! вдругъ чуть не вскрикнулъ Ванятка,— но учитель поспшилъ остановить его и снова заговорилъ:
— И такъ, въ словахъ нужно различать корень, основу, окончаніе и соединительную гласную.
Борисъ Дмитричъ всталъ съ мста: вошелъ Обертышевъ.
— Любопытствуете? спросилъ онъ.
— Да, зашелъ послушать.
— Тяжелыя времена-съ! А все больше ради солдатчины… Кабы не эта солдатчина, ни за какія деньги свое дитё уродовать не сталъ бы!
И потомъ, вдругъ перемнивъ тонъ, спросилъ сухо:
— На вашихъ лошадяхъ подемъ?
— Пожалуй, на моихъ. Лошади у меня порядочныя, тарантасъ покойный…
— Такъ времени терять нечего-съ. потому мн недосужно.
— Подемте.
Обертышевъ молчалъ всю дорогу, а у Бориса Дмитрича не выходили изъ ума слова, сказанныя Ваняткой, и стихъ Некрасова:
Онъ то ноги ея цловалъ,
То хлесталъ ее плетью казацкой…
И многое, многое создавалось въ его воображеніи…
До города было верстъ сорокъ, такъ что путешественники наши, выхавшіе часа въ два, только къ шести часамъ дохали до мста. Въ церквахъ звонили ко всенощной, и гулъ колоколовъ далеко разносился по воздуху. Одинъ колоколъ былъ лучше другого., одна колокольня выше другой. Городъ былъ, какъ и слдуетъ быть городу: стоялъ на нагорномъ берегу значительной рки и издали былъ красиве, чмъ вблизи. Издали можно было засмотрться на него. Изъ-за массы блыхъ каменныхъ домовъ возвышались церкви и колокольни съ позолоченными главами, кое-гд зеленли сады. Были видны правильные квадраты кварталовъ, прямыя улицы и обширныя площади. Но, въхавъ въ городъ, все это словно сливалось, терялось и превращалось въ нчто весьма грязное, неприглядное, некрасивое. Роскошные издали дома оказывались самой нелпой и тяжелой архитектуры, построенными на купеческій ладъ съ тесовыми галлереями и съ стеклянными шарами на воротахъ (шары эти въ глазахъ жителей города были верхомъ изящества). Одинъ домъ на базарной площади, по которой бродили свиньи и коровы, имлъ даже позолоченные оконные наличники. Домъ этотъ принадлежалъ купцу Лаптеву, одному изъ самыхъ богатйшихъ и именитйшихъ гражданъ города, бывшему городскому голов и одновременно съ этимъ и знаменитому кулачному бойцу. Въ город былъ громадный соборъ, стоившій сотни тысячъ, женскій монастырь, коммерческій клубъ и ни одного фонаря, ни одного общественнаго садика или бульвара, ни одной прогимназіи. Гостиный дворъ, помщавшійся среди базарной площади, пестрлъ золочеными вывсками, и по гостиному двору ходили люди въ форменныхъ фуражкахъ съ кокардами.
Борисъ Дмитричъ такъ заинтересовался городомъ, что, пока нотаріусъ совершалъ купчую, онъ осмотрлъ его съ полнйшею подробностью. Оказалось, что въ город все обстоитъ благополучно. Борисъ Дмитричъ обошелъ вс улицы, вс площади, вс церкви и побывалъ чуть ли не во всхъ присутственныхъ мстахъ. Онъ началъ съ земской управы и не безъ удовольствія убдился, что люди, посвятившіе себя земской служб, дйствительно, трудились надъ земскимъ дломъ. Громаднйшая комната была заставлена столами и шкафами, и за столами этими сидли десятки людей. Вс эти люди, съ десяти часовъ утра и до трехъ пополудни, а затмъ съ шести часовъ и до десяти вечера занимались графленіемъ, писаніемъ и щелканьемъ по щетамъ. Изогнувшись надъ бумагой и чуть не касаясь до нея лвыми скулами, они строчили предписанія, отношенія, сообщенія, предложенія, и скрипъ перьевъ наполнялъ комнату. Люди исписались до того, что ни на одномъ изъ нихъ не было живого лица. Изъ управы Борисъ Дмитричъ зашелъ въ полицейское управленіе. Тамъ тоже вс находились при отправленіи обязанностей. Круглый, какъ бомба, исправникъ, съ краснымъ улыбающимся лицомъ и жирнымъ подбородкомъ, сидлъ за столомъ, разставивши ноги и руки, и тоже писалъ. Рядомъ съ нимъ, писалъ его помощникъ, и скрипъ начальственныхъ перьевъ, долетавшій до канцеляріи, раззадоривалъ писцовъ, какъ раззадориваетъ чижей скрипъ столовыхъ ножей, и писцы, словно чижи, другъ передъ другомъ и чуть не взапуски скрипли перьями. Входили околодочные, квартальные, становые, урядники, гремли шпорами, шашками и, почтительно окончивши доклады, подсаживались къ столамъ, вынимали изъ портфелей какія-то рваныя бумаги и тоже начинали скрипть перьями. Выходя изъ управленія, Борисъ Дмитричъ заглянулъ въ реестръ исходящихъ бумагъ и, увидавъ нумеръ 125.637, невольно почувствовалъ въ душ отрадное спокойствіе.
Завернулъ Борисъ Дмитричъ и на създъ мировыхъ судей, какъ разъ имвшій въ тотъ день засданіе. Тамъ уже никто не скриплъ, и тишина была величавая. На возвышеніи, обитомъ зеленымъ сукномъ, помщался длинный судейскій столъ съ роскошнымъ зерцаломъ, роскошной чернильницей и роскошными канделябрами. За столомъ, на креслахъ съ высокими спинками, сидли чинно судьи въ расшитыхъ золотомъ мундирахъ. Бутенки на създ не оказалось. На лвой сторон помщался секретарь, а на правой — прокурорскій надзоръ. Судъ шелъ живописно, даже судьи изъ лабазниковъ и тархановъ и т притворялись безупречными. Судьи помоложе играли бакенбардами, смотрли на дамъ и рисовались, а судьи, убленные сдинами, протирали глаза и вникали. Борисъ Дмитричъ слъ въ публик и прослушалъ одно дло. Судомъ остался онъ очень доволенъ: скоро и хорошо. Ему особенно понравилась та вжливость въ обращеніи, которая практиковалась судомъ нетолько со свидтелями, но даже и съ подсудимыми. Прокуроръ, съ блыми, какъ снгъ, воротничками и рукавчиками, съ длиннымъ-предлиннымъ ногтемъ на мизинц и въ щегольскомъ новенькомъ мундир, въ особенности отличался вжливостью. Такъ, напримръ, допрашивая свидтеля, онъ называлъ его господиномъ, хотя бы свидтель этотъ былъ изъ крестьянъ. ‘Господинъ свидтель, говорилъ онъ самымъ мягкимъ, ласкающимъ и ободряющимъ голосомъ:— будьте такъ любезны, скажите: не замчали ли вы въ подсудимомъ пагубной страсти къ воровству и не можете ли припомнить такихъ-то и такихъ-то обстоятельствъ’? И когда обласканный свидтель говорилъ, что ничего этого не помнитъ, прокуроръ вздыхалъ, улыбался, запрокидывался на спинку кресла и, подозрвая свидтеля въ укрывательств преступленія, говорилъ предсдателю: ‘Больше я ничего не имю!’ и, взявъ карандашъ, начиналъ рисовать профили женскихъ головокъ и острожныя кандалы съ эшафотомъ. Дло, которое прослушалъ Борисъ Дмитричъ, заключалось въ томъ, что какой-то мужичишко укралъ у какого-то купца сдло, стоющее пять рублей, за что и былъ приговоренъ къ пятимсячному тюремному заключенію. ‘Что же? и по дломъ!’ подумалъ Борисъ Дмитричъ и направился къ двери зала. Но какъ тихо и. осторожно ни совершалъ онъ свой выходъ, однако, судебный приставъ все-таки привсталъ съ своего мста и, обратясь къ Борису Дмитричу, погрозилъ карандашемъ и проговорилъ вслдъ ему: ‘Тсъ! тише!’
По выход изъ суда, Борисъ Дмитричъ побывалъ въ общественномъ банк, въ уздномъ казначейств, въ городской дум. Везд, куда бы онъ только ни заглянулъ, онъ видлъ, что люди находились при отправленіи своихъ обязанностей и скрипли перьями. Въ банк дятельно переучитывались цлыя кипы ‘дутыхъ векселей’, въ казначейств вжливо отказывали въ размн кредитныхъ билетовъ на звонкую монету, а въ дум думали горькую думу по поводу встрчи губернатора и сказали нсколько теплыхъ словъ по поводу дороговизны муки и голодающей ‘гольтепы’. Словомъ, все обстояло благополучно, и только въ присутствіи по крестьянскимъ дламъ, кром сторожа, отпаивавшаго въ прихожей телка для г. исправника, онъ не нашелъ никого.
— Есть кто-нибудь въ присутствіи? спросилъ Борисъ Дмитричъ сторожа.
— Никого нтъ.
— И секретаря нтъ?
— Нтъ. Рыбу похалъ ловить, неводъ вчера купилъ, ну, и похалъ…
— А гд же писцы?
— А съ нимъ же отправились — неводъ тянуть, вишь лещи икру метать начали…
— Когда же они воротятся?
— Съ недльку, мотри, проохотятся, потому присутствіе у насъ разъ въ мсяцъ… Дловъ нтъ совсмъ, потому мужикъ теперь весь въ поле уткнулся…
— Уткнулся разв?
— Извстно. Кто гречу сетъ, кто пары мечетъ…
Часамъ къ четыремъ у нотаріуса все уже было готово. Нотаріусъ, практика котораго состояла лишь въ протест векселей и засвидтельствованіи довренностей, до того обрадовался совершенію купчей крпости, что два раза протанцовалъ польку подъ звуки собственнаго напва. Онъ самъ составилъ проэктъ, самъ переписалъ купчую, самъ внесъ ее въ книгу, самъ прикладывалъ печати, суетился, тормошился и даже предложилъ своимъ кліентамъ легонькую закусочку, состоявшую изъ бутылки водки подъ названіемъ ‘седьмое небо’, коробочки сардинокъ и голландскаго сыра, оставшагося еще отъ пасхи. Вс хлопоты по утвержденію купчей старшимъ нотаріусомъ онъ принялъ на себя и далъ слово, что черезъ недлю все будетъ готово. Обертышевъ выдалъ Борису Дмитричу въ вид задатка шестьсотъ рублей серебромъ, и они распростились съ счастливымъ нотаріусомъ, проводившимъ ихъ вплоть до воротъ съ низкими поклонами.
Такъ какъ Обертышеву необходимо было по какимъ-то дламъ переночевать въ город, то Борисъ Дмитричъ, пообдавъ въ трактир ‘Утренняя Заря’, пошелъ снова ходить по городу. Проходя по одной улиц, онъ увидалъ небольшой домикъ, только что выкрашенный сренькой красочкой, съ надписью на воротахъ: ‘Домъ титулярнаго совтника Панталонова’.
— А! вотъ онъ гд! подумалъ Борисъ Дмитричъ и сталъ осматривать домикъ.
— Для ценза пріобртенъ, проговорилъ какой-то господинъ съ рыжей бородой и краснымъ носомъ, вжливо раскланиваясь съ Борисомъ Дмитричемъ.— Всего сто рублей заплаченъ, мы въ судьи намрены баллотироваться, ну и пріобрли сей домъ.
— Это г. Панталонова?
— Его-съ.
— Но вдь этого дома, кажется, недостаточно для ценза?
— Ничего, сойдетъ! проговорилъ красноносый господинъ съ какой-то злобой.— Въ нашемъ город и не такія еще дла творятся… ничего!
И, перемнивъ тонъ, онъ прибавилъ:
— Все это описалъ я подробно, такъ сказать, вывелъ на чистую воду и вчера отправилъ статью въ ‘Листокъ’. Пускай-ка почитаютъ!.. Домъ въ два гроша, а оцненъ въ 2,500 рублей…. ловко?
Вечеромъ, Борисъ Дмитричъ отправился въ коммерческій клубъ. Тамъ, за карточными столами, шелъ шумъ и гамъ, но, несмотря на это, въ ушахъ Бориса Дмитрича все еще раздавался скрипъ перьевъ, даже самые картежники казались ему не картежниками, а чиновниками, находившимися при отправленіи своихъ служебныхъ обязанностей. Иллюзія эта была тмъ боле натуральна, что за столами сидли т же самые люди, которыхъ онъ видлъ утромъ, и которые, даже и за картами, продолжали говорить о служб. Тутъ были: предсдатель управы, исправникъ, его помощникъ, судьи, прокуроръ, счастливый нотаріусъ, пара становыхъ приставовъ и даже тотъ судебный приставъ, который крикнулъ ему: ‘Тсъ, тише!’
О прибытіи въ городъ Бориса Дмитрича вс уже знали, а его прогулка по улицамъ и по присутственнымъ мстамъ навела даже подозрительныхъ людей на нкоторыя размышленія. На первыхъ порахъ, когда еще г. исправникъ не узналъ фамиліи любопытствующаго туриста, онъ принялъ его почему-то за газетнаго корреспондента, хотлъ его, по примру царицынскаго исправника, въ 24 часа выпроводить вонъ изъ города, но узнавъ, что то былъ Борисъ Дмитричъ Кургановъ, успокоился. Тмъ не мене, толки были, и когда Борисъ Дмитричъ пришелъ въ клубъ, то исправникъ прямо подошелъ къ нему и, отрекомендовавшись, принялся разспрашивать про Дмитрія Иваныча и даже попенялъ старику, что, забившись въ свою Ольшанку, совершенно забылъ про городъ и городскихъ знакомыхъ. Минутъ черезъ десять посл этого, весь клубъ уже зналъ, кто именно былъ Борисъ Дмитричъ, а Борисъ Дмитричъ узналъ, въ свою очередь, всхъ бывшихъ въ клуб, словомъ, онъ сдлался въ клуб своимъ человкомъ и даже, по предложенію дежурнаго старшины, записался въ члены клуба, внеся за это пятнадцать рублей. Онъ познакомился съ предсдателемъ земской управы, съ помощникомъ исправника, съ нсколькими судьями и даже съ вжливымъ товарищемъ прокурора. Вс эти господа были рады новому знакомству, разспрашивали про Дмитрія Иваныча, просили передать ему поклоны и тоже выговаривали, что старикъ никого изъ нихъ не хочетъ знать и совершенно забылъ о существованіи города. Проведя вечеръ въ сред новыхъ знакомыхъ, Борисъ Дмитричъ вынесъ о нихъ самое пріятное впечатлніе. Вс они оказались самыми прелестнйшими людьми, съ прямыми честными натурами, и добродушнйшими весельчаками. Вс наперерывъ предлагали ему съиграть пулечку и вмст выпить водки, но такъ какъ Борисъ Дмитричъ въ карты не игралъ и водки не пилъ, то волей-неволей ему пришлось отказаться отъ предлагаемаго. Послднее обстоятельство, а именно то, что Борисъ Дмитричъ не пилъ водки, крайне смутило всхъ. Долго не хотли этому врить, но, наконецъ, убдившись, что молодой человкъ водки не пьетъ, вс утшали себя тмъ, что современемъ, поживя съ ними, онъ ‘попривыкнетъ’.
Когда Борисъ Дмитричъ, поужинавъ, сталъ прощаться, то вс опять крпко пожимали ему руку, просили поклониться Дмитрію Иванычу, почаще навщать ихъ и смотрть на нихъ не какъ на чужихъ людей, а какъ на своихъ родныхъ, душевно любящихъ и уважающихъ какъ Дмитрія Иваныча, такъ и его самого. Словомъ, Боричъ Дмитричъ о людяхъ, заправлявшихъ длами узда, вынесъ самое пріятное впечатлніе.
На слдующій день, часовъ въ пять утра, Борисъ Дмитричъ и Обертышевъ вызжали уже изъ гостинницы. Гулъ колоколовъ снова потрясалъ воздухъ, призывая богомольцевъ къ заутрени, городъ пробуждался. Кабаки первые открыли свои гостепріимныя двери, и набожные кабатчики, стоя на порог, усердно крестились, призывая на помощь милосердіе Господне, тоже самое длали и трактирщики. Пока тарантасъ продолжалъ катиться по городу, съ одной улицы на другую, заворачивая въ переулки то направо, то налво, запахъ водки, калачей и рогожъ преслдовалъ ихъ. Наконецъ, тарантасъ спустился съ горы, прокатился по плашкотному мосту, перекинутому черезъ рку, и, вылетвъ на другой берегъ, очутился уже вн города. Возл будки, въ которой жилъ сторожъ, собиравшій мостовыя деньги, Борисъ Дмитричъ увидалъ слдующую сцену. Сборщикъ держалъ за шиворотъ двоихъ мужиковъ и, ругаясь площадными словами, требовалъ съ нихъ какихъ-то два семика, между тмъ, какъ другой, повидимому, помощникъ сборщика, нещадно колотилъ по морд лошадь, силясь ее заворотить назадъ. Нсколько мщанъ окружали ихъ и громко смялись.
— Пусти! кричали мужики.
— Давай два семика, кричалъ сборщикъ.
— Мы по такціи отдали, чего-жь теб еще!
— Мало.
— Аль т на водку спонадобилось?
— Спонадобилось.
Чмъ все это кончилось, неизвстно, ибо, миновавъ мостъ, путешественники похали дальше. Утро было превосходное, прохладное, дорога извивалась по низменному берегу рки, поросшему кудрявою порослью дуба и прямыми, стройными осинками. Недавно еще на этомъ мст шумлъ строевой лсъ, наполненный звремъ и птицей, богатый грибами, ягодами и хмлемъ, по ничего не щадящая рука дикаго эксплуататора лсъ этотъ повырубила до тла и свезла на линію желзной дороги. Туманъ разстилался надъ ркой, а выше тумана, словно на облакахъ, рисовался городъ со своими церквами. Гулъ колоколовъ еще доносился до слуха нашихъ путешественниковъ и долго провожалъ ихъ, сливаясь съ громомъ тарантаса и топотомъ лошадей. Навстрчу то и дло попадались мужики, цлыми обозами тянувшіеся на базаръ въ городъ. Мужики, а въ особенности бабы, были разряжены и имли праздничный видъ. Встрчались и крестьянскія двки. Он шли цлыми толпами, босикомъ, неся въ рукахъ башмаки и чулки. Вс шли съ кузовками, наполненными земляникой, и, поровнявшись съ тарантасомъ, прикрывались фартуками, улыбались и хихикали. Встртился и становой приставъ Панталоновъ. Сидя рядомъ съ какой-то дамой, онъ мчался въ своемъ новомъ тарантас на лежачихъ рессорахъ. Покрытый лакомъ тарантасъ горлъ огнями, а быстро вращавшіяся колеса блестли, словно четыре маленькихъ солнца.
— Стой, стой! закричалъ Панталоновъ ямщику при вид нашихъ путешественниковъ.— Стой!
И, когда лошади были остановлены, онъ выскочилъ изъ тарантаса и, подбжавъ къ встртившимся, проговорилъ весело:
— Откуда? Куда? Здравствуйте! Очень радъ! Въ город были?
— Да, въ город.
— Экая досада, я-то не засталъ васъ…
— Вы съ кмъ? спросилъ Обертышевъ.
— Съ докторшей, съ Белярминовой… Да что это вы отъ праздника-то ухали!.. Ахъ, какъ жалко, право жалко… Мы бы весело провели время. Я познакомилъ бы васъ, Борисъ Дмитричъ, съ нашими красавицами, вдь сегодня въ клуб танцовальный вечеръ. Домашко бы вамъ свой показалъ.
— Я видлъ, проговорилъ Борисъ Дмитричъ.
Становой даже рукой махнулъ.
— И не радъ, что связался! проговорилъ онъ.— Эти плотники да печники просто одолли… То гвоздей, то тесу давай… А ужь эти шпингалеты да вьюшки разныя… просто житья нтъ. Деньги такъ и ползутъ.
И потомъ, вдругъ перемнивъ тонъ, онъ спросилъ Бориса Дмитрича:
— Ну, что, нравится вамъ мой тарантасъ?
— Отличный.
— А какой покойный-то! Сидишь и не чувствуешь, какъ дешь.
— Тарантасикъ добренькій, проговорилъ Обертышевъ, оглядывая экипажъ.— А дорого дали?
Но становой Панталоновъ только вздохнулъ.
— Охъ, и не спрашивайте! Даже выговорить страшно. Однако, прощайте, барыня-то моя, пожалуй, и разгнвается.
И потомъ, понизивъ голосъ, онъ прибавилъ:
— А скоро вы и самого барина встртите.
— Доктора? спросилъ Обертышевъ.
— Да, везутъ на тележк.
— Везутъ?
— Везутъ раба Божьяго… Однако, прощайте, прощайте! засуетился Панталоновъ.— До свиданья… На-дняхъ буду въ вашихъ палестинахъ, такъ заду…
Проговоривъ это, Панталоновъ пожалъ имъ руки, вскочилъ въ тарантасъ, крикнулъ: ‘пошелъ’, и полетлъ по направленію къ городу.
Немного погодя, встртили они и самого доктора Белярминова. Онъ лежалъ навзничь на тележк, ноги на козлахъ, голова на подушк, и храплъ во всю мочь. На немъ было лтнее парусинное пальто, такіе же панталоны, а на голов что-то въ род шляпы, изъ-подъ которой выбивались волосы, падавшіе прямо на лицо. Тройка трусила легонькой рысцой, тележка подпрыгивала на кочкахъ, но даже и эти толчки не могли разбудить успокоившагося доктора.
— Совсмъ слабъ сталъ! замтилъ Обертышевъ и замолчалъ.
Немного погодя, путешественники выхали изъ лса, выбрались изъ низменностей, поднялись на песчаную возвышенность и, миновавъ большое пригородное село, очутились среди необозримыхъ полей. По мр удаленія отъ города, народъ сталъ встрчаться все рже и рже. Картина измнилась. Однообразіе полей утомляло взоръ. Все было гладко, ровно, и только вдали, на горизонт, тянулась цпь горъ, покрытыхъ мстами лсомъ, это былъ нагорный берегъ рки. Здсь и тамъ, по возвышенностямъ, виднлись села, помщичьи усадьбы, неприглядныя деревушки и затмъ снова темно-синяя масса лса. На десятой верст путешественникамъ пришлось спускаться съ крутой горы. Гора представляла собою не мало опасностей, такъ какъ по об стороны дороги зіяли отвсные овраги. Приходилось спускаться по узкому, косогористому хребту, сажень въ пять шириною, и затмъ потрафить на мостикъ, кое изъ чего собранный и покрытый соломой. У Бориса Дмитрича, глядя на все это, даже сердце замерло, и, приказавъ кучеру остановить лошадей, онъ поспшилъ выйти изъ тарантаса.
— Что, аль до головоломки дохали? спросилъ вздремнувшій-было Обертышевъ.
— Дохали, отвтилъ кучеръ.
Обертышевъ тоже вышелъ, а кучеръ, подтормозивъ колеса и зайдя напередъ лошадей, сталъ въ поводу спускать ихъ подъ гору.
— Сколько тутъ на гор этой народу погибло — кажется, сосчитать невозможно! говорилъ Обертышевъ, идя рядомъ съ Борисомъ Дмитричемъ.— Недли три тому назадъ одинъ мужичекъ вотъ въ этотъ самый оврагъ сорвался, совсмъ съ лошадью и съ телегой, не дыхнулъ даже… А исправникъ чуть не каждый день здитъ по этой гор — чего бы стоило огородить? Плевое дло, два гроша цна. Огородили бы да валикъ изъ назьму бы сдлали, и распрекрасная была бы зда! А посмотрите, мостишко-то какой!.. Года два тому назадъ, иноходецъ у меня на этомъ самомъ мосту ногу пополамъ сломалъ, провалился, значитъ… трехсотъ рублей не взялъ бы! Такъ тутъ, на этомъ мосту, и пристрлилъ его, года полтора возл моста кости валялись.
Спустившись съ горы и перехавъ животрепещущій мостикъ, путешественники снова сли въ тарантасъ и похали дальше.
Часовъ въ девять утра, они подъзжали уже къ мельниц Обертышева. Борисъ Дмитричъ еще издали оглядлъ вс окна дома, думая увидать Агаью Петровну, но ея не видно было нигд. Ему страшно захотлось войти въ домъ, но такъ какъ Обертышевъ на этотъ разъ не пригласилъ его къ себ, то волей-неволей, ссадивъ мельника и простившись съ нимъ у крылечка, Борису Дмитричу пришлось хать домой, не повидавшись съ Агаьей Петровной. Поведеніе Обертышева показалось Борису Дмитричу еще боле страннымъ, но онъ только путался въ догадкахъ. Отъхавъ немного отъ мельницы, онъ увидалъ учителя съ цлой кипой удочекъ и съ небольшимъ сачкомъ, наполненнымъ рыбой. ‘Ужь не онъ ли наболталъ!’ мелькнуло въ голов Бориса Дмитрича, и снова вспомнилъ онъ Ванятку и его слова, что ‘папка не приказалъ мамк выходить!’
Борисъ Дмитричъ остановилъ лошадей и подошелъ къ учителю.
— Что, рыбу удили? спросилъ онъ.
— Да, какъ видите…
— И кажется, довольно удачно?
— Не совсмъ, если принять въ соображеніе то время, которое я просидлъ надъ ркой. Я еще до зари началъ… Ну, что, хорошо ли въ городъ създили?
— Ничего, хорошо.
И, немного помолчавъ, Борисъ Дмитричъ спросилъ:
— Послушайте. Я замчаю, что въ домик этомъ происходитъ что-то не доброе… Ужь вы не разболтали ли?
— За кого вы меня принимаете! почти вскрикнулъ Любомудровъ.— Какъ вамъ не совстно!..
— Ничего не говорили?
— Конечно.
— Почему же въ Обертышев произошла какая-то перемна?
— А можетъ быть потому, что онъ слишкомъ ревнивъ…
И потомъ, перемнивъ тонъ, учитель добавилъ:
— Однако, Агаья Петровна васъ интересуетъ-таки!
— Меня интересуетъ поведеніе Обертышева, и вотъ почему мн думается, что вы не сдержали своего слова…
— Но какіе же мотивы… почему? спросилъ учитель.
— Не знаю. Но я хочу вамъ врить и врю, что вы были скромны.
И, раскланявшись съ учителемъ, Борисъ Дмитричъ похалъ домой, но не усплъ онъ завернуть за уголъ мельницы и поравняться съ плетнемъ огорода, какъ изъ-за плетня высунулась какая-то женщина и жестами руки принялась подзывать Курганова. Въ одинъ прыжокъ онъ былъ возл плетня и въ женщин узналъ кухарку Обертышевыхъ.
— На-ка! шепнула она и, сунувъ въ руку Бориса Дмитрича какую-то записку, мгновенно скрылась.
Борисъ Дмитричъ поспшно развернулъ записку и прочелъ слдующее:
‘Учитель разсказалъ все, погоди приходить, когда все улажу, тогда напишу’.

X.

Какъ только Борисъ Дмитричъ возвратился домой, такъ немедленно же принялся за дло, и недли черезъ дв Ольшанскую усадьбу нельзя было узнать. Возл обгорлаго завода возвышались цлые ярусы брусьевъ, бревенъ, кирпича, досокъ, тесу, и работа кипла. Явились плотники, каменьщики, столяры, бондари, и весело было смотрть на оживленную дятельность всего этого люда. Борисъ Дмитричъ не отходилъ отъ работъ. Онъ зналъ уже по имени каждаго работника и съ каждымъ сошелся чуть не по пріятельски. Вставалъ Борисъ Дмитричъ одновременно съ рабочими, одновременно съ ними завтракалъ, обдалъ, ужиналъ и одновременно же ложился спать. Онъ даже костюмъ себ сшилъ такой же, въ какой одвались рабочіе, то-есть рубашку съ косымъ воротомъ, шаровары и сапоги, и въ этомъ костюм ходилъ цлый день. Не надясь на свои силы и познанія, онъ усплъ създить въ губернскій городъ и, разыскавъ тамъ опытнаго техника-англичанина, привезъ въ Ольшанку. Въ город онъ усплъ обдлать и еще одно весьма важное дло, а именно, познакомившись съ членами банка, выхлопоталъ страховую премію за обгорвшій заводъ. Съ полученіемъ этихъ денегъ, Борисъ Дмитричъ раскинулся еще шире. По совту техника, къ заводу были примнены новйшія приспособленія, выписаны нкоторые аппараты, а старые проданы. Тоже самое длалось и на мельниц. Весь деревянный механизмъ было поршено замнить чугуннымъ, старую плотину уничтожили до основанія и, перехвативъ воду, принялись возводить новую. Сотни землекоповъ работали надъ этимъ дломъ, и работа подвигалась не по днямъ, а по часамъ. Сравнительно съ прежней, плотину насыпали вдвое выше и вдвое же были увеличены и водяныя колеса. Съ увеличеніемъ размра колесъ, должна была измниться къ лучшему и быстрота движенія остального механизма. Борисъ Дмитричъ былъ счастливъ вполн, онъ чувствовалъ, что длаетъ дло, и энергія его, при сознаніи этомъ, крпла съ каждымъ днемъ. Нечего говорить, что Дмитрій Иванычъ отступился совершенно отъ всего, но нельзя сказать, чтобы и онъ бездйствовалъ совершенно. Онъ побывалъ въ уздномъ город, побывалъ у многихъ помщиковъ и, возобновивъ знакомства, намекалъ косвенно о желаніи сына быть мировымъ судьей.
Ольшанскій домикъ оживился. Стали назжать сосди, пошли завтраки, обды, и вс прізжавшіе спшили на заводъ и на мельницу. О Борис Дмитрич заговорили въ узд, заговорили помщики, заговорили купцы, заговорили крестьяне, а учитель Любомудровъ по поводу его напечаталъ даже въ газет небольшую корреспонденцію самаго хвалебнаго свойства. Многіе изъ купцовъ прізжали въ Ольшанку нарочно, чтобы посмотрть, какъ молодой ольшанскій баринъ въ русской рубах и личныхъ сапогахъ повелъ дло, и, осмотрвши все въ подробности, возвращались домой.
Все это не мшало, однако, Борису Дмитричу въ свободное время бродить по окрестностямъ и знакомиться съ населеніемъ. Водворившись въ деревн, онъ счелъ необходимымъ поближе познакомиться съ ея житьемъ-бытьемъ, ему хотлось проврить все прочитанное имъ про деревню. Въ какихъ-нибудь дв, три недли ему былъ уже знакомъ весь околодокъ. Онъ узналъ всхъ кабатчиковъ, лавочниковъ и трактирщиковъ и невольно изумился при вид хищнической суетливости этихъ людей. Онъ положительно не узнавалъ той деревни, каковую видлъ въ лта своего дтства. Новые люди, словно грибы посл дождя, повыскакали наружу и, пустивъ корни, засли на твердой почв. Въ рдкой деревн не развивалось кабацкое знамя, въ рдкой деревн не было лавочки, въ рдкомъ сел не было базара и трактира. Народъ пиль, гулялъ, а новые люди, новые грибы задорились и укоренялись. Въ рдкомъ сел не встрчался онъ съ ‘кулакомъ’, вышедшимъ изъ той же крестьянской среды. Кулакъ этотъ не пахалъ, не сялъ, не работалъ, а только пилъ чай и, присосавшись къ своей же брать, давилъ и истощалъ ее. Мужикъ метался во вс стороны и, куда бы ни метнулся, повсюду встрчалъ или лавочника, или кабатчика, или кулака. Не безъ изумленія замтилъ Борисъ Дмитричъ, что деревню заполонили и другіе люди. Люди эти называли себя адвокатами, учителями, фельдшерами, попами, и каждый по своему залзалъ въ карманъ къ мужику. Встрчались даже люди ни на что негодные, ничего не длавшіе, но тмъ не мене все-таки ухитрявшіеся благодушествовать на счетъ того же мужика. Ознакомившись съ этими мелкими паразитами, Борисъ Дмитричъ перешелъ и къ крупнымъ. Его особенно занялъ нкто Лаптевъ, тотъ самый, у котораго былъ въ город домъ съ позолоченными наличниками. У Лаптева было въ настоящее время тысячъ двнадцать десятинъ земли: разбогатлъ онъ быстро съ помощію фальшивыхъ денегъ, добытыхъ имъ гд-то на юг Россіи. Было время, когда онъ здилъ на югъ чуть ли не каждый годъ, здилъ на своихъ лошадяхъ, въ кибитк, обложенный подушками. Останавливаясь на постоялыхъ дворахъ, онъ немедленно приказывалъ затапливать печи и возл этихъ печей складывалъ свои подушки… Посл уже, спустя долгое время, Лаптевъ, подъ веселую руку, разсказывалъ, что печи эти затоплялись только для подушекъ, чтобы было куда сунуть ихъ ‘на случай какого-либо грха’. Теперь Лаптевъ на югъ уже не здитъ и живетъ въ своемъ имніи ‘горлой Латышевк’. Узналъ Борисъ Дмитричъ почему и Латышевка называется ‘горлой’, хотя, въ сущности, она никогда и не горла. Лтъ двадцать тому назадъ, во время самой эмансипаціи, Лаптевъ купилъ эту Латышевку у перепугавшейся барыни Латышевой и расплатился съ нею ‘подушечными деньгами’. Барыня тотчасъ же ухала въ Питеръ, по каково было ея изумленіе, когда деньги, до послдняго рубля, оказались фальшивыми! Барыня даже обмерла со страху, затопила каминъ и сожгла вс деньги. Такъ съ тхъ поръ народъ и прозвалъ Латышевку ‘горлой’. Въ этой-то Латышевк и проводитъ лто Лаптевъ, занимаясь посвами, гуртами, хлбной торговлей и кабаками. Когда-то былъ онъ городскимъ головою и, занимая эту должность, подружился со всми властями, какъ уздными, такъ и губернскими. Не безъ горечи узналъ Борисъ Дмитричъ, что и въ сред уцлвшихъ дворянъ завелись такіе же Лаптевы.
Вскор Ольшанскій молодой баринъ сдлался въ народ популярнымъ. По праздникамъ и воскреснымъ днямъ народъ положительно осаждалъ его. Можно было подумать, что въ Ольшанскомъ домик живетъ не частное лицо, а офиціальное.
Сядетъ, бывало, Борисъ Дмитричъ на крылечко, а народъ окружитъ его и начнетъ по очереди разсказывать свои нужды. Съ нимъ совтывались обо всемъ: и по ‘судейской части’, и по ‘обчественнымъ дламъ’, къ нему приходили и больные и, разсказавъ про свои болсти, просили помощи. Ему приносили въ даръ яицъ, куръ, баранокъ, и, какъ ни старался Борисъ Дмитричъ отдлаться отъ этихъ приношеній, дло все-таки кончалось тмъ, что подарки приходилось принять. Борисъ Дмитричъ не замедлилъ убдиться, что скрипъ перьевъ, слышанный имъ въ город, такъ и оставался однимъ только скрипомъ, монотонной музыкой неспособныхъ музыкантовъ. Онъ убдился, что добродушные музыканты эти — плохіе знатоки музыки и, въ сущности, т же дармоды, какими наполнена была и деревня. Куда бы онъ ни заглянулъ, повсюду встрчался только одинъ сумбуръ. Онъ убдился, что, благодаря этому сумбуру, народныя школы никуда не годны, что народные учителя по большей части сами невжды, что подобныя школы могутъ только оболванить, но не развить человка, что земскіе врачи и фельдшера не помогаютъ мужику, что дороги не проздны, что хлбные магазины пусты, что волостные суды негодны, что должностныя лица прежде всего радютъ о самихъ себ, что кабатчики и кулаки ползутъ и ползутъ впередъ, охватывая народъ… И Борисъ Дмитричъ словно растерялся.
Нсколько разъ онъ объяснялъ приходившему къ нему народу, что онъ никогда не бралъ въ руки ни одного лечебника, ни одной медицинской книги, что о крестьянскихъ нуждахъ не иметъ никакого понятія, что судебное разбирательство не подлежитъ его вднію, что въ земскія дла онъ вмшиваться не иметъ права, что въ школьномъ дл онъ тоже ничего не значитъ, однако, народъ все-таки къ нему шелъ и просилъ совтовъ.
— Ты что? спроситъ, бывало, Борисъ Дмитричъ, увидавъ какого-нибудь мужика.
— Да вотъ… поговорить пришелъ…
— Что случилось?
— Да вотъ, братецъ ты мой, у купца землю я снималъ, такъ онъ съ меня теперича, за самую за эту землю, вторыя деньги норовитъ содрать…
И, подавъ какой-то замасленный лоскутокъ бумаги, прибавлялъ:
— На-ка вотъ, почитай.
Борисъ Дмитричъ читалъ и узнавалъ, что то была повстка отъ мирового.
— Ну что-жь? это — повстка.
— Она самая, вечоръ получилъ.
— Надо въ камеру хать, къ судь.
— А ништо есть такой законъ, чтобы вторыя деньги взыскивать?
— Такого закона нтъ. А ты какъ землю-то, по условію снималъ?
— Знамо, по условію, въ волостной свидтельствовали. У насъ это все, какъ слдуетъ, написано: за сколько, значитъ, я снялъ, когда деньги платить, все какъ слдуетъ, аккуратно, и нигд не написано, чтобы мн, то есть, вторыя деньги платить…
— А у кого это условіе?
— Знамо, у купца! У меня земля, а у него условіе.
— А у тебя-то есть что-нибудь, граматка какая-нибудь?
— Зачмъ мн! удивляется мужикъ.— Мн не нужно… я снялъ землю, денежки заплатилъ, хлбъ убралъ и продалъ… мн никакой граматки не требуется.
— И росписки нтъ, что вс деньги уплатилъ?
— Была и росписка.
— Гд же она, давай ее сюда…
— Да, поди-ко-съ! Я изъ нея папироску свернулъ.
— Зачмъ же ты это сдлалъ? Берегъ бы…
— Да вдь это когда было-то! вскрикнулъ мужикъ, махнувъ рукою.— Вдь этому длу-то года три будетъ, коли не больше. Что же мн теперича и беречь вс эти росписки?
— Коли пошли такіе порядки, такъ беречь надо… А то бы условіе взялъ назадъ…
— Вдь этого никогда не было.
— Впередъ умне будешь. А много денегъ-то?
— Мало ли денегъ!.. Десять рублей…
И потомъ, вдругъ разсмявшись, мужикъ прибавилъ:
— Нтъ, ты вотъ что подумай, каковъ я дуракъ-атъ… вдь самъ же купецъ и научилъ-то меня изъ этой росписки папироску свернуть. Дло-то въ пол было. Пахалъ я ему землю, а онъ и подъхалъ ко мн въ самый, значитъ, въ обдъ. Я только что пообдалъ и смерть какъ покурить захотлось, попросилъ у него бумажки, а у него не было… я сталъ это въ кисет-то шарить, да и вынулъ, значитъ, эту самую росписку.— Да вдь вотъ имется! говоритъ купецъ.— ‘Это, говорю, росписка твоя’.— Ну-ка, говоритъ, покажи.— Я ему подалъ, онъ почиталъ, да и говоритъ:— Росписка эта теперь не нужна, потому что она еще въ 1876 году писана. ‘А какъ ты, говорю, другія деньги сдерешь?’ — Вотъ т здравствуй, говоритъ, что на мн креста, что ли, нтъ? Поди, я не татаринъ!— Я и скрутилъ папироску. Да чего, и купецъ-то раза три затянулся, а черезъ недлю, смотрю и повстка пришла. Вдь вотъ какой народъ озорной сталъ!
— И когда вы только поумнете, чортъ васъ знаетъ! горячился Борисъ Дмитричъ.
— Мотри, что не скоро…
Борисъ Дмитричъ създилъ къ Бутенко и разсказалъ ему это дло, но чмъ оно кончилось, неизвстно.
Разъ пришла къ Борису Дмитричу какая-то баба. Рука у бабы была вся обмотана тряпицами, баба чуть не въ голосъ выла.
— Что съ тобой?
— Смертынька моя, моченьки нтъ… помоги!
— Рука болитъ, что ли?
— Рука, родимый, хошь отрзать впору.
И отъ боли слезы градомъ лились изъ глазъ ея.
— Покажи-ка!
Баба сбросила накинутый на плеча тулупъ и принялась разматывать тряпки. Ужь она разматывала, разматывала, тряпокъ шесть побросала на полъ, наконецъ, добралась до послдней и принялась разматывать ее съ большею осторожностію. Борисъ. Дмитричъ пододвинулся ближе, какъ вдругъ что-то выпрыгнуло изъ подъ тряпки и шлепнулось на полъ. Борисъ Дмитричъ даже вскрикнулъ отъ испуга.
— Что это?
— Лягушка, родимый, лягушка! простонала баба.
Борисъ Дмитричъ взглянулъ на полъ и дйствительно увидалъ громаднйшую лягушку. Рука у бабы оказалась страшно-распухшею, воспаленною и совершенно темно-синяго цвта.
— Ты бы къ лекарю създила.
— Была ужь.
— Ну, что же?
— Дома не застала, въ гости ухалъ.
— Ну, къ фельдшеру сходила бы.
— Была и у него. ‘Некогда, говоритъ, именинникъ я’.
— Кто же теб лягушку-то приложилъ?
— Старушка у насъ есть такая. Покуда холодитъ лягушка-то, мн и полегче, а какъ нагрется, такъ опять не знаю, куда съ рукой дваться! И на печку-то ползешь, и на лавку-то сядешь, и въ поле-то уйдешь. Вотъ ужь пять ночей къ ряду глазъ не смыкаю… Руки впору наложить на себя, душу загубить!
Борисъ Дмитричъ посовтовалъ прикладывать творогъ, но и творогъ не помогъ. У бабы оказалась ‘сибирка’, и недли черезъ дв она умерла безъ всякой помощи.
Разъ приходили къ Борису Дмитричу мужики и съ слдующей просьбой.
— Что, ребятъ въ обученье не берешь?
— Не беру.
— Такъ…
— Разв у васъ нтъ школы?
— Какъ не быть! есть…
— Что же, учителя что ли нтъ?
— Есть и учитель.
— Кто такой?
— Священникъ, ‘батюшка’. Онъ, значитъ, учить взялся, договорился съ нами по четвертному билету въ мсяцъ, только самъ-атъ не ходитъ, а, значитъ, нанялъ за мсто себя солдата за трюшницу въ мсяцъ, его и посылаетъ въ школу-то…
— А самъ не ходитъ?
— Когда-жь ему самому?.. у него и хозяйство большое, и пчельникъ, и посвы… когда-жь ему воловодиться!
— Зачмъ же нанимали его?
— Божился вдь, буду, говоритъ, о дтяхъ вашихъ, какъ о своихъ кровныхъ, радть.
— Жаловались бы.
— Да жаловались, только толковъ-то никакихъ не вышло.
— Дураки! разсердился Борисъ Дмитричъ.
— Знамо, что дураки!
Приходили къ Борису Дмитричу и такіе люди, которые жаловались ему на собственное волостное начальство, жаловались на притсненія міра, на растраты, совершаемыя сборщиками податей, на опиваніе ихъ стариками и сходами. Приходили и такіе, которыхъ по цлымъ мсяцамъ трепала лихорадка и которые, не добившись никакой помощи, начинали бродить зря, разыскивая запрещенныхъ знахарей и знахарокъ. Приходили такіе, которымъ нечего было сть, и Борисъ Дмитричъ узналъ многое такое, о существованіи чего онъ даже и не подозрвалъ.
Между тмъ, въ узд стали поговаривать о Борис Дмитрич не на шутку. Становой Панталоновъ сообщилъ исправнику, что въ Ольшанку сталъ ходить зачмъ-то народъ, и что молодой Кургановъ все объ чемъ-то толкуетъ съ народомъ. Исправникъ счелъ нужнымъ създить въ Ольшанку, и дйствительно прізжалъ, подъ предлогомъ отдать Дмитрію Иванычу визитъ. Въ Ольшанк онъ пробылъ почти весь день: завтракалъ, обдалъ и только посл ужина отправился въ городъ. Онъ осмотрлъ мельницу, заводъ, хвалилъ энергію Бориса Дмитрича, много говорилъ съ нимъ про хозяйство, про народный бытъ, про школы, но не найдя ничего предосудительнаго (кром русскаго костюма), ухалъ, наговоривъ и сыну, и отцу тысячу любезностей. Тмъ не мене, однако, онъ останавливался въ нсколькихъ сосднихъ съ Ольшанкой деревняхъ и косвенно старался разузнать отъ народа образъ мыслей молодого Ольшанскаго барина. Онъ даже намекнулъ уряднику посматривать за Ольшанскими сходками и, въ случа надобности, донести ему о результатахъ наблюденія. Нкоторымъ изъ господъ помщиковъ, прізжавшихъ къ старику, Борисъ Дмитричъ понравился, а нкоторые, напротивъ, находили его ‘черезчуръ уже умнымъ и ученымъ’. Русская рубаха положительно возмущала всхъ. Не нравилось также многимъ и то обстоятельство, что Борисъ Дмитричъ не употреблялъ водки, и даже видли въ этомъ какую-то ‘странную и дикую фанаберію’, какое-то желаніе порисоваться и сдлаться не похожимъ на другихъ. Нкоторые дошли въ своемъ негодованіи до того, что принялись уврять, будто Борисъ Дмитричъ пьетъ въ одиночку, ‘по фельдфебельски’, по ночамъ, вмст съ англичаниномъ-техникомъ и напиваются оба до положенія ризъ. Мстные доктора, а глядя на нихъ и фельдшера вознегодовали на Бориса Дмитрича за то, что онъ, ‘не смысля въ медицин ни уха, ни рыла’, лечитъ больныхъ, и даже въ одно время собирались-было просить кого слдуетъ о воспрещеніи ему практики. Обо всемъ этомъ, конечно, не подозрвали ни Борисъ Дмитричъ, ни Дмитрій Иванычъ и, вроятно, долго бы оставались въ полнйшемъ невдніи о всемъ происходившемъ, еслибы однажды пріхавшій къ нимъ Бутенко не раскрылъ имъ истины.
— Послушай-ка, ты, молодой человкъ, проговорилъ онъ: — ты что это тутъ творить вздумалъ?
— А вотъ, какъ видите, дломъ занимаюсь! чуть не вскрикнулъ Борисъ Дмитричъ: — работаю, хлопочу, и, посмотрите-ка, дло-то какъ двинулось! Черезъ недльку, думаю, мельницу въ ходъ пустить…
— Смотри, перебилъ его Бутенко:— какъ бы мельница эта не намолола теб такой муки, изъ которой пироги не показались бы горькими.
Борисъ Дмитричъ даже расхохотался.
— Что, иль не хорошо длаю? спросилъ онъ.
— Не совсмъ-то…
— А именно?
— Къ теб зачмъ это со всхъ сторонъ народъ собирается?.. Ты что такое?.. Судья, что ли, адвокатъ, докторъ, акушеръ?.. Попъ, что ли, наконецъ?
— Нтъ.
— Такъ какія же могутъ быть у тебя дла со всми этими мужиками и бабами?
— А про это вы ихъ спросите…
— Даже надоли! вмшался Дмитрій Иванычъ.— Изъ комнаты выйти нельзя… только-что выйдешь, такъ и наткнешься либо на больного, либо на просителя…
— Гмъ! просителя! перебилъ его Бутенко.— Сынъ-то твой губернаторъ разв, что къ нему съ прошеніями ходятъ?
И потомъ вдругъ, обратясь къ Борису Дмитричу, добавилъ:
— Зачмъ, братецъ, ты все это длаешь? Чортъ съ ними!.. Пускай идутъ куда слдуетъ… Пускай больные идутъ къ лекарю и фельдшеру, пускай нуждающіеся въ юридическомъ совт идутъ къ ‘брехуну’, умирающіе съ голоду — къ попу, незнающіе грамат — въ школу… Какое теб до нихъ дло? Гони ты ихъ въ шею! Что теб за дло до мужика, до кабатчика, до кулака? Приставь ты къ своему крыльцу солдата съ палкой, и пускай онъ отгоняетъ отъ тебя весь этотъ народъ… какое теб до него дло? Ну что ты такое? У тебя нтъ пока ни треуголки, ни шпаги… слдовательно, ни письменныхъ прошеній, ни словесныхъ заявленій принимать ты не можешь…
— Я васъ не понимаю, перебилъ его Борисъ Дмитричъ.
— Такъ вотъ я и пріхалъ съ разъясненіемъ. Вдь дло-то скверно, вдь про тебя, молодой человкъ, недоброжелательные толки пошли! болтаютъ много всякаго вздору, что ты такой и сякой, что въ русской рубах ходишь, и народъ лечишь, и водки не пьешь… Такъ, братецъ, длать не годится. Коли хочешь съ волками жить, такъ умй но волчьи и выть.
Дмитрій Иванычъ даже перепугался.
— Какіе слухи? спросилъ онъ, блдня, и вдругъ вспомнилъ почему-то трактирщика на желзной дорог и произнесенный имъ глаголъ ‘пошаливаютъ’.
— А такіе, что твоего сына считаютъ подозрительнымъ.
Борисъ Дмитричъ захохоталъ, но Дмитрій Иванычъ, совершено растерявшійся, обратился къ сыну:
— Послушай, Боря, спросилъ онъ: — ужъ и въ самомъ дл не болталъ ли ты чего-нибудь такого, что могло бы поселить подозрніе? Книгъ какихъ-нибудь не давалъ ли читать?
— Да ты разв не знаешь, зачмъ ко мн народъ ходитъ? спросилъ въ свою очередь Борисъ Дмитричъ отца.— Ходитъ онъ ко мн затмъ, что я его въ зубы не бью, и что у меня нтъ солдата, который отгонялъ бы его палкой. Полюбился я ему, вотъ онъ и пошелъ ко мн. Все это вздоръ и пустяки!
— Нтъ-съ, позвольте, вмшался ‘крпостной человкъ’, слышавшій весь этотъ разговоръ:— это не пустяки. Я самъ не мало дивился, глядя на васъ… умный вы господинъ, а поступаете какъ есть по дурацки…
Борисъ Дмитричъ разразился хохотомъ.
— Нечего хохотать-то, продолжалъ Архипъ: — я правду докладываю. Съ мужиками и съ бабами вы толкуете по цлымъ часамъ, а своего брата дворянина знать не хотите. Дворянинъ обидчивъ, и вотъ, по этому по самому, какой же дворянинъ не будетъ на васъ въ претензіи? Люди вы молодые, дворяне, а сами надли какую-то хохлацкую рубаху и, окром плотниковъ да мужиковъ, ни съ кмъ компаніи не водите. Нтъ-съ, это не такъ длается, а вотъ какъ. Попросили бы вы папашу тарантасикъ заложить, да и объхали бы съ ними господъ всхъ. Познакомились бы съ господами, съ барышнями, съ барынями, съ нкоторыми, которые къ водк пристрастіе имютъ, выкушали бы рюмочки по дв, а то и по три — вотъ тогда про васъ никто не единаго дурного слова не сказалъ бы, и вс бы васъ полюбили. А теперь за что же любить-то васъ? Ужь не за то ли, что вы со всякой сволочью болтаете? Гмъ! была нужда!
Все это кончилось тмъ, что Борису Дмитричу волей-неволей пришлось дать отцу слово объхать вмст съ нимъ всхъ окрестныхъ помщиковъ. Однако, разсказанное Бутенкой все-таки сильно растревожило Дмитрія Иваныча, и онъ, не забывая глагола ‘пошаливаютъ’, невольно сталъ поглядывать за сыномъ. Иногда, ночью подкрадывался тихонько къ окну Бориса Дмитрича, смотрлъ чмъ именно сынъ занимался, и если видлъ его читавшимъ, то старался замтить обертку и форматъ книги, а утромъ, когда сынъ уходилъ, спшилъ къ нему въ кабинетъ, находилъ книгу и внимательно ее просматривалъ. Тоже самое продлывалъ онъ и тогда, когда замчалъ, что сынъ писалъ. Но и въ томъ, и въ другомъ случа Дмитрій Иванычъ убждался, что ничего подозрительнаго сынъ по ночамъ не длалъ… Книга оказывалась всегда какою-нибудь научною, а рукопись — листомъ исписаннымъ либо цифрами, либо чертежами. Разъ даже, когда Борисъ Дмитричъ забылъ захватить съ собою ключи отъ стола, Дмитрій Иванычъ отперъ и осмотрлъ вс ящики, но и въ ящикахъ ничего подозрительнаго опять-таки не нашелъ. Сталъ Дмитрій Иванычъ наблюдать и за приходившимъ къ сыну народомъ, сталъ каждаго разспрашивать: зачмъ именно и по какому длу пришелъ? но ничего особеннаго не узналъ. Одинъ говорилъ, что пришелъ землицы снять, другой — за разсчетомъ третій, жалуясь на присаженную ‘килу’, просилъ о лекарств, словомъ, Дмитрій Иванычъ не узналъ ничего новаго и ничего такого, что носило бы на себ характеръ ‘пошаливанья’. Однако, старикъ все-таки не успокоивался. Произведя въ комнат сына подробный обыскъ, а равно покончивъ ‘повальный обыскъ’ о поведеніи сына вн дома, онъ перенесъ свои наблюденія на техника-англичанина. Ему показалось подозрительнымъ, что англичанинъ этотъ, цлый день проводившій въ работ, почти вовсе не спалъ по ночамъ, и что, почти до самаго разсвта, въ комнат его не переставала горть лампа. Ему показалось подозрительнымъ, что англичанинъ, какъ только наступали сумерки, что-то проносилъ тайкомъ къ себ во флигель и, войдя въ комнату, запиралъ за собою дверь на ключъ, а разъ какъ-будто даже провелъ съ собой кого-то, тщательно прикрывая плащомъ. Дмитрій Иванычъ видлъ это очень хорошо и обомллъ отъ страха. Въ ту же ночь, проводивъ сына, онъ въ туфляхъ и въ халат подкрался къ флигелю, занимаемому англичаниномъ, и сквозь щель притворенной ставни заглянулъ въ комнату, но каково же было восхищеніе Дмитрія Иваныча, когда онъ увидалъ, что англичанинъ просто-напросто привелъ къ себ бабу и съ бабой этой пилъ водку изъ четвертной бутыли! Посл этого Дмитрій Иванычъ сталъ несравненно покойне, хотя все-таки продолжалъ каждаго приходившаго разспрашивать о причин прихода.
Разъ какъ-то встртилась ему женщина, довольно опрятно одтая.
— Здравствуйте, проговорила она.
— Здравствуй, что теб?
— Молодого барина повидать надоть… гд они будутъ?
— Зачмъ онъ теб?
— Нужно поговорить.
— О чемъ?
— Нужно.
— Скажи мн, а я ему передамъ.
— Нтъ, мн надо самой.
— Что же, секретъ что ли какой?
— Съ нимъ самимъ поговорить надо.
Дмитрій Иванычъ указалъ женщин сына, а немного погодя увидалъ, что она передала Борису Дмитричу какую-то записку, которую прочтя онъ и сунулъ въ карманъ шароваръ. Дале онъ не видалъ ничего, но тмъ не мене достаточно уже было и этого, чтобы спокойствіе старика оказалось нарушеннымъ. Весь вечеръ провелъ онъ въ какой-то тревог, въ какомъ-то страх, и страхъ этотъ мучилъ его тмъ боле, что Борисъ Дмитричъ, какъ нарочно, весь этотъ вечеръ былъ словно чмъ-то обрадованъ. Старикъ не спалъ всю ночь, а утромъ, какъ только сынъ ушелъ на заводъ, онъ тотчасъ же пробрался въ его комнату, думая найти полученную сыномъ записку, но записки этой не нашелъ ни на стол, ни на комод. Онъ готовъ уже былъ оставить комнату, какъ вдругъ увидалъ на стул т самые шаровары, въ которыхъ былъ вчера Борисъ Дмитричъ и въ карманъ которыхъ сунулъ записку. Записка была тамъ, онъ взялъ ее дрожавшими отъ волненія руками, но вдругъ ему сдлалось такъ стыдно, что въ ту же минуту онъ снова положилъ записку на прежнее мсто и вышелъ вонъ изъ комнаты.— ‘Не хорошо, не хорошо, шепталъ онъ.— Лучше я прямо спрошу Борю, и онъ, конечно, не скроетъ отъ меня ничего!’
Съ этой цлью старикъ пошелъ на заводъ, но на завод ему сказали, что Борисъ Дмитричъ отправился на мельницу. Дмитрій Иванычъ пошелъ на мельницу, но и на мельниц не засталъ сына. Старикъ вернулся на заводъ, прошелъ по всмъ этажамъ, но нигд не найдя сына, отправился домой, думая встртить его тамъ. Однако, Бориса Дмитрича не было и въ дом. Дмитрій Иванычъ обошелъ садъ, заглянулъ въ купальню и, нигд не найдя сына, прошелъ опять въ его комнату и на этотъ разъ, не будучи въ состояніи сдержать любопытства, прочелъ записку. Въ ней значилась только слдующая фраза:— ‘Ровно въ 12 часовъ приходи въ рощу, я буду ждать тебя’. Дмитрій Иванычъ поспшно положилъ записку на прежнее мсто и вышелъ въ залу. Въ зал часы били 12 часовъ, и обденный столъ былъ уже накрытъ.
— Почему же ты только одинъ приборъ поставилъ? спросилъ онъ Архипа.
— А потому, что такъ надо.
— А Боря-то? подъ столомъ будетъ обдать, что ли?
— Вы бы спросили прежде, будетъ ли онъ дома-то обдать!
— Гд-же?
— А я почемъ знаю!.. Это надо его спросить.
Дмитрій Иванычъ тоже не сталъ обдать и поспшно вышелъ изъ дома.

XI.

Между тмъ, въ ольшанской рощ, именно въ той, которая возвышалась неподалеку отъ винокуреннаго завода, подъ тнью одного роскошнйшаго дуба, сидли Борисъ Дмитричъ и Агаья Петровна.
— Я такъ объ теб соскучилась, говорила она: — такъ хотлось мн повидать тебя, что не вытерпла, взяла да и накарябала теб записочку. Мужъ, думаю, ухалъ, а безъ мужа жена вольная птица, лети себ куда хочешь, лишь бы люди не видали, да крыльевъ не обрзали.
— Такъ мужъ узналъ, какъ ты обнимала меня? спросилъ Борисъ Дмитричъ, выпуская изо рта струйку сигарнаго дыма.
— Узналъ.
— Не билъ?
— Нтъ, не билъ! ‘Теперь, говоритъ, покуда еще не за что, а вотъ ежели, говоритъ, дальше пойдетъ, тогда не прогнвайся. Бить, говоритъ, тебя не стану, а ужь натшусь вволю, да и милому-то твоему не сдобровать!’ Охъ, и сердитъ онъ только на тебя! слышать объ теб не можетъ! ‘Счастье, говоритъ, его, что я втпоры пьяный заснулъ, что ничего этого не видалъ!..’ А я, думаю себ, кабы ты не спалъ-то, такъ и не было бы ничего! Боялась я за тебя, особливо, когда ты съ нимъ въ городъ похалъ… Ну, думаю, быть бд, да нтъ, видно, кучера твоего побоялся! Вдь онъ какой у меня? вдь зврь онъ дикій! Вдь только за одну за его красоту и пошла за него… А кабы не красота, такъ и не видать-бы ему меня, какъ ушей своихъ…
И, посмотрвъ на Бориса Дмитрича, она вдругъ захохотала.
— Что, испугался! почти вскрикнула она.— Ага, небось! Блудливъ, какъ кошка, а трусливъ, какъ заяцъ. Вотъ оно какъ за чужими-то женами ухаживать…
И потомъ вдругъ, ласкаясь и перемнивъ тонъ, прибавила:
— Не бойся! Вдь я тоже не плохенькая, не двочка какая… Все это было да быльемъ поросло. Ходи смло. Теперь опять по старому пошло, потому въ ногахъ валялся, прощенья просилъ…
— Кто?
— Извстно кто. Кто обидлъ, тотъ и въ ногахъ валяться долженъ. Правому человку нечего прощенья просить.
— Я все-таки не понимаю. Кто валялся-то? Мужъ или учитель?
Агаья Петровна опять захохотала.
— Учитель! подхватила она.— Нтъ, ужь учителя-то я проучила… шабашъ, будетъ! Я вдь тоже грамату эту смыслю. Ужь нтъ его у насъ, учителя-то.
— Какъ такъ?
— Да такъ и нтъ. Коли хозяинъ не захочетъ кого въ дом держать, такъ извстно уходить надо. Не захотлъ мой Коська, чтобы жилъ у него въ дом учитель, взялъ да и спустилъ его съ лстницы! Извстное дло, какому же мужу пріятно, коли живущіе въ дом къ его жен приставать начнутъ, да въ любви объясняться, на колна падать, да женины руки и ноги цловать? Всякій мужъ обидится!
— Ужь не ты ли подвела все это?
— Какже я подведу!..
— Небось сама же обошла человка, заставила его руки, ноги цловать да и мужа предупредила. Приходи-ка, молъ, посмотрть, какому человку ты вру даешь! Ну, говори: такъ что ли?
Но Агаья Петровна только хохотомъ заливалась.
— Ахъ, бдненькій! проговорила она наконецъ.— И жалко только было смотрть на него. Только-было разошелся человкъ, анъ вдругъ мужъ… да мужъ-то какой? высокій, плечистый, сильный, съ стиснутыми кулаками!.. Такъ онъ, бдненькій, и скукожился! Вотъ этакъ-то, говорятъ, съ круговой уточкой селезней стрляютъ. Привяжутъ уточку на ниточку, не подалеку отъ шалашика, уточка и покрякиваетъ, да селезней подманиваетъ. Налетитъ какой побойче, затрепещетъ перушками, начнетъ на уточку-то падать, а изъ шалашика ‘бацъ!’ — и нтъ селезня голоднаго! Такъ-то и тутъ. Только было затрепеталъ перушками, а тутъ вдругъ двери распахнулись, а въ дверяхъ-то мужъ… Онъ, бдненькій, только ножками задрыгалъ!..
И потомъ вдругъ, ударивъ по плечу Бориса Дмитрича, она прибавила:
— Такъ-то, желанный мой! А все изъ-за тебя…
— Напрасно.
— Нтъ, не напрасно! Теперь смло ходи, все обдлано…
— Какъ же ты изъ дома-то ушла?
— Такъ и ушла, какъ люди ходятъ! Взяла кузовокъ, позвала съ собой стряпуху, что вчера къ теб съ запиской приходила, и маршъ по грибы. Тоже вдь и безъ грибовъ нельзя… Мужъ такой до нихъ охотникъ, что надо же для него постараться, да и я-то готова за ними по цлымъ днямъ шататься…
— А гд же стряпуха-то? спросилъ Борисъ Дмитричъ.
— Тамъ на опушк, на солнышк грется… здсь въ лсу-то сыро, холодно.
— А если она разболтаетъ?
— Что за грибами-то ходили?
— Ты все шутишь, Агаша, проговорилъ Борисъ Дмитричъ, взявъ ее за руку.— А мн, право, не до шутокъ…
— Такъ что-жь? Коли не до шутокъ, ну, плакать давай…
— И плакать некогда…
— Извстно некогда. Дловъ много очень…
— Именно много. Когда тутъ шутить или плакать, когда я на тебя гляжу и не нагляжуся! Вдь и я тоже тосковалъ о теб, мучился….
— Охъ, ужь! перебила его Агаья Петровна: — мученикъ! по всему видно!
— Что-жь, не вришь?
— Еще бы не поврить! Нтъ, которые мучаются-то, т по иному длаютъ.
— Какъ же, по иному?
— Мало ли какъ! Вотъ какъ-то книжку я читала, забыла ужь какъ называлась она,— вотъ тамъ, такъ ужь точно, что человкъ мучался… Пропала тоже у него милая, такъ онъ ради ея весь свтъ объздилъ, въ аду побывалъ, съ чертями дрался и, наконецъ, разыскалъ-таки на какомъ-то океан, на остров на буян… Вотъ это такъ любилъ человкъ!
— Эхъ, Агаша! это только въ сказкахъ говорится, а любить можно и по другому.
— А знаешь, что мн въ голову пришло, перебила его Агаья Петровна: — хочешь, я мужа брошу, да къ теб въ Ольшанку жить переду?..
— Что ты, Господь съ тобой!..
— Эхъ, какъ отлично было бы! Зажили бы мы съ тобой, завели бы тройку хорошую, да на тройк-то этой съ бубенцами, да съ колокольцами мимо мужнинаго дома катались… Я бы правила, а ты бы сидлъ, обнявшись со мной! А мужъ-то бы у окна стоялъ, да терзался бы, глядя на насъ. Мы бы его извели, онъ недолго бы натерплъ! Высохъ бы… въ недлю бы высохъ… Вотъ это такъ житье!..
— Нтъ, ужь этому не бывать!
— А ты думалъ, я и въ самомъ дл правду говорю!
— Тебя разв разберешь!
— Я только тебя попытать хотла… А вотъ учитель… онъ бы на это пошелъ… Онъ бы радъ-радешенекъ былъ. Онъ бы вотъ какъ счастливъ былъ, что, ради одного только дня такого, всю бы мн жизнь свою отдалъ! Ахъ, и сдлала бы я это, да ужь очень онъ замухрышка, шаршавый, да черный, не то, что ты…
И, проговоривъ это, Агаья Петровна незамтно обняла Бориса Дмитрича и, положивъ его голову къ себ на грудь, начала играть его волосами. Водворилось молчаніе. Минутъ чрезъ десять однако, оба они были уже на ногахъ. Борисъ Дмитричъ былъ блденъ, глаза его горли, и, все еще держа въ своихъ рукахъ руку Агаьи Петровны, онъ какъ-то сурово смотрлъ на нее.
— Нечего смотрть-то! говорила она.— Не умлъ брать, когда сама въ руки давалась, испугался, что народъ взбулгачу, что караулъ кричать начну… Ну, а теперь простись, не поймаешь! Выпустилъ птичку изъ западочка, такъ ужь искать негд… поминай, какъ звали!
— Зачмъ же ты пришла сюда?
Агаья Петровна захохотала.
— Извстно зачмъ въ лсъ съ кузовками ходятъ? Либо за грибами, либо за ягодами…
— А меня зачмъ вызвала?
— Думала, что помогать будешь, а у тебя, замсто того, вонъ что въ голов-то!
— Слушай, Агаша! почти вскрикнулъ Борисъ Дмитричъ: — ты лжешь! Ты все прибаутничаешь! Неужели же, въ самомъ дл, теб нужна только такая любовь, чтобы мужа бросить, да въ глазахъ его съ любовникомъ на тройкахъ кататься?
— Что-жь, разв плохо? Любить, такъ любить… а такъ-то любить, какъ ты-то хочешь, тайкомъ да обманомъ… нынче въ лсу, завтра въ конопляхъ, а потомъ къ мужу въ гости завернуть, чайку съ нимъ попить, поужинать, да на прощанье, крадучись въ темныхъ сняхъ, жену разцловать… Нтъ, я такъ любить не хочу! Коли любить, такъ ужь любить! чтобы вс знали, вс видли, чтобы вс ругали да вс завидовали, чтобы мужъ ночей не спалъ, покоя себ не имлъ, чтобы сохъ отъ тоски, чтобы руки наложилъ на себя… Вотъ какъ!
— Откуда это ты вышла такая?
— Такая ужь на свтъ зародилась.
— Ужь не баринъ ли тотъ…
— Ты мн про барина не говори! вскричала вдругъ Агаья Петровна и, откинувъ назадъ волосы, прибавила:— я бы съ нимъ теперь совладала, я бы теперь показала ему когти… Молода я тогда была, ребенокъ совсмъ, ну а теперь бы онъ не бросилъ меня… Нтъ, шалишь!
И потомъ, вдругъ перемнивъ тонъ, спросила:
— А ты и поврилъ?
— Да, теперь я врю… учитель говорилъ правду, что ‘ты только цпи налагаешь, а сама цпей не носишь!’
Агаья Петровна засмялась даже.
— Что я, арестантка что ли, въ цпяхъ-то ходить! проговорила она.— Я еще никого не задушила, не зарзала… къ теб сюда не изъ острога убжала, а изъ собственнаго дома пришла!
— Перестань, ради Бога…
— Ахъ ты, мой милый! говорила Агаья Петровна, положивъ красивыя руки свои на плеча Бориса Дмитрича и смотря ему прямо въ глаза большущими карими глазами своими.— Красивый ты, заглядться на тебя можно… а любить не умешь!
И, притянувъ къ себ Бориса, она обняла его и поцловала.
— Нтъ, это невозможно! вскрикнулъ Борисъ Дмитричъ и схватилъ-было Агаью Петровну, но она мгновенно высвободилась изъ рукъ его.
— Что-жь, вскрикнула она:— силой что-ли хочешь? Стыдно… Вдь ты съ людьми, а не со зврьми живешь!…
У Бориса Дмитрича даже руки опустились.
— Лучше простимся, проговорила Агаья Петровна.
— Прощай.
— Что же ты такъ прощаешься-то? Нешто такъ прощаются?
И она снова обняла Бориса и снова, крпко прижавъ его къ себ, осыпала поцлуями.
— Смотри, приходи!
— Зачмъ, къ чему? спросилъ Борисъ Дмитричъ.
— Извстно зачмъ! въ гости.
— Не знаю, врядъ-ли.
— Придешь, небось!
— Ты думаешь?
— Чего тутъ думать-то! дло извстное…
— А если неизвстное?… Если не приду?
— Нтъ, ужь пьяница мимо кабака не пройдетъ! Завернетъ да завернетъ! А коли не придешь, такъ теб же хуже будетъ.
И, проговоривъ это, она еще разъ поцловала Бориса Дмитрича, а отбжавъ отъ него, принялась кричать:
— Ау, ау, Матреша, ау!
Только сучья затрещали подъ ногами бросившейся Агаьи Петровны, да поднялась стая грачей, испуганная ея бгомъ. Наконецъ, крики ‘ау!’ стали отдаляться все дальше и дальше, а немного погодя и совсмъ замолкли.
Борисъ Дмитричъ возвратился домой въ четвертомъ часу. Дмитрій Иванычъ, почему-то довольный и счастливый, пилъ чай.
— Ты не обдалъ? спросилъ онъ сына.
— Нтъ, я сть не хочу.
— Такъ не хочешь-ли чаю?
— Чаю выпью.
Они вмст напились чаю, а потомъ, когда Борисъ Дмитричъ ушелъ на заводъ, старикъ Кургановъ проговорилъ, потирая руки:
— Ну, на подобныя шалости не стоитъ обращать и вниманіе!..
И, совершенно успокоившись относительно благонадежности сына, онъ забылъ и трактирщика, и его выраженіе ‘пошаливаютъ’, и ни слова не сказалъ сыну, что, лежа подъ кустомъ оршника, былъ свидтелемъ всего происходившаго въ лсу.

XII.

Свиданьемъ съ Агаьей Петровной Борисъ Дмитричъ остался недоволенъ, хотя и сознавалъ, что женщина эта была, отчасти, и права. Тмъ не мене, однако, онъ словно дулся на нее, называлъ ее мужичкой и всячески старался объ ней не думать. Старанія эти оставались, однако, тщетными, и Борисъ Дмитричъ, хотя и съ досадой, а все-таки, нтъ, нтъ, да и вспоминалъ объ ней. Онъ словно былъ опьяненъ ея образомъ, ея рчью, ея страстными поцлуями, и, подъ вліяніемъ этого опьяненія, какая-то невидимая сила влекла его къ ней. Вотъ почему Борисъ Дмитричъ даже обрадовался, когда, черезъ нсколько дней посл описаннаго свиданія, сошлось нсколько праздниковъ, во время которыхъ онъ могъ свободно совершить предположенное путешествіе по сосдямъ. Онъ думалъ, что путешествіе это разсетъ его, что поможетъ ему забыть это ненавистное для него свиданіе. Еще наканун наступленія этихъ праздниковъ, онъ объявилъ отцу, что не худо бы завтра пуститься въ путь и объхать всхъ тхъ, кого слдовало. Старикъ былъ въ восторг, и на другой же день, часовъ въ шесть утра, они отправились въ путь. Утро было превосходное, и Борисъ Дмитричъ съ юношескимъ восторгомъ восхищался и этимъ утромъ, и тми мстностями, по которымъ пришлось имъ прозжать.
Мста эти были почти вс знакомы Борису Дмитричу. Еще ребенкомъ, онъ исколесилъ ихъ вдоль и поперекъ. Поэтому, нтъ ничего удивительнаго, что, благодаря наплыву воспоминаній, онъ смотрлъ на все съ какою-то особенною любовію. Ему были знакомы и эти волнообразныя синія горы, тянувшіяся но горизонту, и эти небольшія рощицы, здсь и тамъ возвышавшіяся по зеленымъ коврамъ заливныхъ луговъ, и эти жалкія втрянки съ поломанными крыльями и скрипящими снастями, и эти курганы съ ихъ кровавыми легендами о разбойничьихъ подвигахъ, о Зеленцовыхъ, Буданахъ, Пугачев и Разин, и эти необозримыя поля, словно слившіяся съ лазурью неба. Вотъ эта деревушка — Дубовая, вотъ эта церковь, сіяющая своимъ крестомъ изъ-за зелени ветелъ — церковь села Крутца, вонъ та мельница, которая торопливо вертитъ своими крыльями — Грачевская. Вотъ здсь на этомъ хутор, онъ съ покойной матерью своею лечилъ какую-то старуху, и старуха впослдствіи подарила ему цлую чашку яицъ, вонъ на томъ озер онъ убилъ когда-то кулика. Глядя на все это, Борисъ Дмитричъ едва поспвалъ припоминать минувшее. Дмитрій Иванычъ, убаюканный качкою тарантаса, не замедлилъ заснуть, опустивъ голову на грудь и тыкаясь носомъ въ бархатный воротникъ шинели, онъ тихо похрапывалъ, между тмъ, какъ Борисъ Дмитричъ не сводилъ глазъ съ пробгавшихъ мимо его окрестностей. Тарантасъ то поднимался на горы, то спускался въ лощины, то скриплъ и трещалъ по лснымъ дорогамъ, изрытымъ колеями и выбоинами, то, выбравшись въ степь, катился по степнымъ дорогамъ, словно по паркету. Какой-то гулъ шелъ отъ колесъ, и гулъ этотъ, сливаясь съ топотомъ лошадей, далеко разносился по степи. Взбираясь на горы, Борисъ Дмитричъ видлъ вокругъ еще боле роскошныя картины. Онъ разомъ охватывалъ взоромъ громадное пространство, и на пространств этомъ здсь и тамъ виднлись села съ блвшими церквами, деревни, опушенныя сроватой зеленью ветелъ, красныя крыши крупчатокъ, принадлежавшихъ мстнымъ аспидамъ и паукамъ. Здсь и тамъ бжали дорожки, соединяя эти села, деревни и крупчатки, дорожки эти то терялись въ волновавшихся хлбомъ поляхъ, то снова выбгали на луга и выгоны. Тамъ горло зеркало рки, здсь желтлъ песчаный обрывъ ея берега. Издали села казались невсть какими роскошными, все въ нихъ было: и церковь, и нсколько крышъ желзныхъ, и десятки втряныхъ мельницъ, но едва тарантасъ възжалъ въ улицу села, какъ картина словно измнялась, и Борисъ Дмитричъ видлъ, что церковь стоитъ съ избитой штукатуркой, съ обвалившейся оградой, что желзныя крыши покрываютъ лишь кабакъ, лавку да домъ лавочника, а втряныя мельницы врядъ-ли и молоть-то могли. Тяжелое чувство овладвало тогда Борисомъ Дмитричемъ. Раззоренье такъ и било ему въ глаза. Избы гнилыя, перекошенныя, съ крохотными грязными окнами, съ полураскрытыми соломенными кровлями, дворъ не огороженный, весь на виду, а на двор этомъ хоть шаромъ покати. Улицы грязныя, скучныя, зловонныя, только площади, на которыхъ возвышались облупленныя церкви, имли нсколько опрятный видъ. Онъ видлъ на площадяхъ этихъ дома причта, съ полисадничками передъ окнами, видлъ кабакъ съ вчно-растрепаннымъ флагомъ, видлъ лавочку, трактиръ, сарай съ недйствующими пожарными насосами и разсохшимися бочками и рдко, очень рдко встрчалъ школу. Перезжая по мостамъ и гатямъ, онъ усплъ замтить, что мосты эти — съ подгнившими сваями, безъ перилъ и съ дырами, въ которыя могъ провалиться человкъ, а гати и дамбы — истинное бдствіе окрестнаго населенія: и здитъ-то по нимъ невозможно, и содержать-то надо. Бываетъ время, что сотни людей и лошадей на этихъ гатяхъ работаютъ, хворостъ и навозъ валятъ горами, а пройдетъ недля, и опять нтъ ни прихода, ни прозда.
Видлъ Борисъ Дмитричъ, какъ русскія деревни горятъ. Деревня пылала и трещала соломенными кровлями и сухими плетнями, пламя ревло, черный дымъ заслонялъ солнце, и ревъ пожара сливался съ ревомъ населенія. Бабы, съ иконами въ рукахъ, съ крикомъ и воплемъ спшили обгать свои гнзда, прискакалъ ‘батюшка’ со святой водой, но традиціонный красный птухъ хлопалъ своими огненными крыльями и бжалъ съ одной крыши на другую. Спасенья не было. Ни урядникъ, колотившій народъ нагайкой, ни сотникъ, колотившій народъ бадикомъ, ни старшина со своею площадною бранью, ничто не помогало. Птухъ пожиралъ одну избу за другою, одинъ дворъ за другимъ. Онъ не пожаллъ даже старика безногаго, двухъ, трехъ ребятъ малыхъ, собаки цпной и всё слопалъ. Воды! воды! раздавалось повсюду, но вода, сквозь разсохшіяся бочки, текла какъ въ ршето, а пожарные насосы не дйствовали. Ни щитовъ, ни багровъ, ни лстницъ, ни топоровъ — ничего не было! И, прислушиваясь къ треску пламени, Борису Дмитричу вдругъ почему-то словно почудился скрипъ перьевъ, слышанный имъ въ город. Словно сотни циркуляровъ писались сотнями писцовъ.
При вид пожара этого Борисъ Дмитричъ даже отца разбудилъ.
— Смотри, адъ какой! вскрикнулъ онъ.
Дмитрій Иванычъ только ахнулъ и руками всплеснулъ.
А недли черезъ дв въ мстной газет было напечатано: ‘Такого-то числа, при сильномъ втр, сгорла до тла деревня Деруновка, въ томъ числ старикъ и трое дтей. Причина пожара лопнувшій боровъ’. Корреспонденцію эту авторъ закончилъ слдующей остротой: ‘Столько свиней, и не могли усмотрть за однимъ боровомъ!’
Видлъ Борисъ Дмитричъ и нсколько барскихъ усадебъ. Усадьбы эти или имли видъ дворцовъ съ террасами, балконами, башнями и парками, или же представляли собою швейцарскія шалэ. Но, увы! усадьбы были пусты и замтно приходили въ разрушеніе. Владльцы, даже и на лтнее время, не заглядывали въ эти поэтическія гнзда и, поручивъ имнія свои управляющимъ, служили украшеніемъ гвардіи. ‘Всё тамъ, всё тамъ, думалъ Борисъ Дмитричъ:— а здсь никого!’ Прохалъ онъ и мимо двухъ, трехъ купеческихъ имній. Тамъ картина была иная: дворцовъ, парковъ и шалэ не замчалось, за то всё словно было сбито изъ чугуна и камня. Молотильные сараи съ паровыми машинами, хлбные магазины, овчарни, крупчатки, крупорушки, всё это было построено прочно и основательно. Всё было крыто желзомъ, выкрашено прочной краской, и самъ хозяинъ, въ поддевк и длинныхъ сапогахъ, неутомимо наблюдалъ за всмъ. Хозяинъ этотъ когда-то самъ былъ мужикомъ, а теперь ворочалъ милліонами. Ему дла не было ни до земства, ни до народа, ни до политики, онъ слдилъ только за колебаніемъ валюты и валюту эту понималъ до тонкости. Онъ и посвы громадные длалъ, и гуртами торговалъ. Онъ и сукно ставилъ для гвардіи, и продовольствовалъ могущественную и побдоносную армію.
А между тмъ, лошади всё трусили и трусили. Много селъ, деревень, луговъ и полей прохали наши путешественники, а Борисъ Дмитричъ становился все мрачне и мрачне. Всё встрчавшееся словно не нравилось ему. Поля были плохо воздланы, какъ-то наскоро, кое-какъ, плохо распаханы, плохо заборонованы, плохо засяны. Удобренія онъ не видалъ нигд, за то видлъ повсюду, что изъ навоза длаютъ кизяки. Цлыя улицы кизяковъ окружали села и деревни, и всё это сожигалось зимой. Прозжая по лугамъ, онъ видлъ, что луга эти покрывались сорными, негодными травами: то хрнъ на нихъ росъ, то конскій щавель. Иногда луга на цлыя версты заполонялись кустарниками ‘божьяго дерева’, либо кустами жимолости и тальника, либо зловонными болотами и трясиной. Прозжая по вырубленнымъ лсамъ, онъ видлъ, какъ высокіе пни, словно улья пчелиные, торчали и гнили безплодно. Точно не было рукъ человческихъ, которыя выворотили бы ихъ, употребили въ дло и затмъ разработали бы почву. Неумлость ‘темнаго, безграматнаго человка’ проглядывала повсюду. Темному люду этому не помогла ни эмансипація, ни даже импульсъ войны. И вспомнилась ему тогда иная страна, иныя поля, иные луга и лса, иныя села и деревни, иной народъ, ‘граматный’, живущій не въ землянкахъ и курныхъ избахъ, а въ чистыхъ, опрятныхъ домикахъ, питающійся мясомъ, а не рдькой…
Вдругъ подъ тарантасомъ что-то хрустнуло, затрещало, загремло, тарантасъ кувырнулся, поднялось облако пыли, полетли бревна, подушки, лошади, и путешественники наши очутились на дн болота…
— Ой! раздался голосъ Дмитрія Иваныча.
— Ой! стоналъ кучеръ.
Борисъ Дмитричъ опомнился первый и, сбросивъ кучу навалившейся на него соломы, вскочилъ на ноги. Онъ поднялъ отца и въ ту же минуту услыхалъ сверху чей-то громкій, хриплый голосъ.
— Что? кричалъ кто-то.— Мостъ пррровалился!
Борисъ Дмитричъ оглянулся по направленію голоса и не безъ радости увидалъ на самомъ краю крутого берега какого-то верхового съ длинными усами, краснымъ носомъ, одтаго въ венгерку, съ кинжаломъ у пояса и окруженнато цлой стаей борзыхъ собакъ.
— Помогите! крикнулъ Борисъ Дмитричъ.
— Могу-съ! Ммммогу-съ! прогремлъ всадникъ.
И вдругъ, обернувшись назадъ, свиснулъ и закричалъ:
— Пррррошка! Грррришка! сюда, живо!… Вс сюда!…
Въ одну минуту на крикъ слетлось нсколько верховыхъ, вс соскочили съ лошадей и посыпались на дно оврага.
Господинъ въ венгерк былъ не кто иной, какъ Бурьяновъ, тотъ самый помщикъ, съ котораго должны были начаться визиты нашихъ путешественниковъ, и возл усадьбы котораго случилась описанная катастрофа. Катастрофа эта не имла, однако, никакихъ важныхъ послдствій. Какъ ни было страшно крушеніе, однако, дло ограничилось только незначительными ушибами, царапинами, порчей сбруи и поломкой тарантаса. Увидавъ Дмитрія Иваныча и узнавъ въ молодомъ человк Бориса Дмитрича, Бурьяновъ принялся за дло съ такой энергіей, что минутъ черезъ десять и люди, и лошади, и тарантасъ, и подушки, и чемоданы,— все было уже вытащено на берегъ.
— Ррррракаліи! гремлъ Бурьяновъ на всю окрестность: — и это ‘обчество’ называется! моста не могутъ порядочнаго сдлать! Вотъ я имъ задамъ! Я имъ задамъ!…
Такъ какъ тарантасъ къ дальнйшему слдованію оказался негоднымъ, ибо ось была переломана пополамъ, то Бурьяновъ въ ту же минуту приказалъ своимъ охотникамъ скакать въ усадьбу, прислать тарантасъ и объявить барын, чтобы она приготовилась встрчать дорогихъ гостей. Охотники вскочили на лошадей, вскрикнули, взвизгнули и, какъ пули, полетли по направленію къ виднвшейся усадьб Бурьянова.
Но тутъ произошла еще одна совершенно неожиданная сцена. Подъхалъ какой-то мужикъ въ тележенк и, увидавъ, что мостъ сломанъ, объхалъ его въ бродъ, но только-что выбрался онъ на берегъ, какъ Бурьяновъ въ одинъ прыжокъ подскочилъ къ нему, стащилъ его съ телеги и, ухвативъ одной рукой за шиворотъ, принялся другою лупить его нагайкой.
— Гд мостъ! Что мостъ! кричалъ онъ неистово:— гд онъ? говори, гд онъ?..
Мужикъ взвылъ о помощи, и только тогда, когда разъяснилось, что прозжавшій мужикъ совершенно не принадлежитъ къ тому обществу, на обязанности котораго лежала эта ‘натуральная повинность’, Бурьяновъ отшвырнулъ его отъ себя и приказалъ ему хать ‘съ Богомъ!’.
Немного погодя, примчался тарантасъ, Бурьяновъ вскочилъ на козлы, забралъ возжи и, пригласивъ гостей садиться, помчалъ ихъ въ усадьбу.
Борисъ Дмитричъ былъ не въ дух, но тяжелое расположеніе это не замедлило исчезнуть, когда онъ узналъ въ жен Бурьянова прежнюю свою ‘пассію’, Марью Семеновну Канищеву. Для него это было совершеннымъ сюрпризомъ, такъ какъ онъ и не подозрвалъ, что Машинька Канищева вышла замужъ за Бурьянова. Машенька вспыхнула при вид Бориса Дмитрича, но смущеніе это, никмъ не замченное, не замедлило перейти въ веселую болтовню и въ цлый рядъ воспоминаній прожитаго прошлаго… Самъ Бурьяновъ разсыпался въ любезностяхъ. Передавъ жен со всми подробностями приключеніе на мосту или скоре подъ мостомъ, онъ принялся изливать передъ Борисомъ Дмитричемъ свои чувства и ту радость, которую онъ ощущаетъ при вид его окончившимъ, наконецъ, ‘длинный путь умственнаго и нравственнаго развитія’. Онъ вспомнилъ при этомъ тотъ корпусъ, въ которомъ когда-то обучался самъ, провелъ параллель между прежнимъ и настоящимъ методомъ образованія и воспитанія, слегка слиберальничалъ и, словно изъ кадушки, высыпалъ цлый рядъ умозаключеній. Онъ высказалъ свой восторгъ, что Борисъ Дмитричъ поршилъ заняться хозяйствомъ, поселиться въ деревн и сдлаться, такъ сказать, членомъ ихъ семьи. Онъ жаловался на малочисленность этой семьи, высказалъ сожалніе, что большинство землевладльцевъ, а, главное, землевладльцевъ образованныхъ, не живетъ въ деревн, относится къ ней съ пренебреженіемъ и тмъ самымъ наноситъ вредъ нетолько собственному своему благосостоянію, но и благосостоянію всего края. Онъ прямо высказалъ, что, вслдствіе такого ложнаго взгляда на вещи, у нихъ нтъ ни хозяевъ, ни земскихъ дятелей, ни общественныхъ, которые были бы въ состояніи ‘двинуть’ впередъ дло и поставить его на ту почву, на которой оно должно было бы стоять. Высыпавъ передъ Борисомъ Дмитричемъ весь этотъ запасъ, онъ пригласилъ гостей выпить и закусить, выпилъ самъ чуть не весь графинъ водки, прихватилъ при этомъ нсколько сортовъ наливки и, подкрпившись, принялся уже за Дмитрія Иваныча, предоставивъ молодого человка въ полное распоряженіе жены. Бурьяновъ былъ страстный псовый охотникъ и мелкій коннозаводчикъ, и потому тотчасъ же посл закуски сдлалъ Дмитрію Иванычу генеральную выводку лошадей, объяснялъ родословную каждой лошади, высокое качество кровей, цнность или скоре неоцненность лошади, а покончивъ съ лошадьми, напустилъ въ комнаты цлую стаю собакъ, борзыхъ и гончихъ, такъ что въ комнат нельзя было повернуться, не наступивъ на собачій хвостъ или на ногу. Воспользовавшись этимъ случаемъ, госпожа Бурьянова пригласила Бориса Дмитрича въ садъ, и тамъ, гуляя по тнистымъ липовымъ аллеямъ, они шутили и смялись надъ прошлымъ. Бурьяновъ былъ въ восторг, что гости волей-неволей должны были провести у него нетолько цлый день, но даже и ночь. Онъ угостилъ ихъ прекраснымъ обдомъ, посл обда приказалъ подать коньяку и кончилъ тмъ, что къ вечеру напился, ушелъ въ кабинетъ, упалъ на диванъ и проспалъ всю ночь. Въ другое время ‘Машенька’ непремнно бы сконфузилась, но на этотъ разъ она только посмялась надъ мужемъ, потеребила его соннаго слегка за ухо, назвала ‘шалуномъ’ и пригрозила завтра же ‘шалуна’ этого поставить въ уголъ на колни. Затмъ, ‘Машенька’ послала за попомъ и, усадивъ ‘батюшку’ и Дмитрія Иваныча за шашки, предложила Борису Дмитричу пройтись по саду.
Въ саду они пробыли бы, вроятно, очень долго, еслибы часовъ въ одиннадцать вечера къ подъзду дома не подкатилъ чей-то экипажъ. Пріхавшимъ оказался становой Панталоновъ. Съ легкостію мотылька и съ улыбкою, выражающею полнйшее удовольствіе, онъ подлетлъ къ хозяйк дома, брякнулъ шпорами, поцловалъ ручку, поднесъ коробку съ конфектами и, поздоровавшись съ остальными гостями, разсыпался въ любезностяхъ. Въ нсколько минутъ онъ передалъ госпож Бурьяновой вс новости послднихъ дней, разсказалъ гд былъ, что лъ, пилъ и видлъ, разсказалъ про ревизію губернатора, назвалъ его ‘молодцомъ’, выразилъ свое мнніе, что ‘человкъ этотъ пойдетъ далеко’ и, извинившись передъ Борисомъ Дмитричемъ, что до сихъ поръ не былъ у него съ визитомъ, приписалъ эту невжливость единственно множеству длъ и неимнію минуты свободнаго времени. Узнавъ, что хозяинъ дома захворалъ и спитъ въ кабинет, Панталоновъ навстилъ больного, поцловалъ его въ лобъ, перекрестилъ и, накрывъ халатомъ, поспшилъ на приглашеніе хозяйки выпить водки. Выпить водки Панталоновъ былъ не прочь и, подскочивъ къ Борису Дмитричу, съ нкоторой фамильярностью взялъ его подъ руку, подвелъ къ столу, но весьма былъ удивленъ, что Борисъ Дмитричъ водки не пьетъ. ‘Не нашего поля ягода’, проговорилъ онъ и весьма развязно выпилъ за себя, за Бориса Дмитрича и кстати за больного хозяина. Посл ужина гостямъ были указаны ихъ комнаты, и въ дом все вскор успокоилось.
На другой день утромъ, не дождавшись пробужденія больного, а равно и пробужденія станового Панталонова, который имлъ обыкновеніе спать часовъ до двнадцати утра, путешественники наши отправились дальше.
Въ этотъ день они успли побывать въ двухъ помщичьихъ домахъ, въ одномъ купеческомъ и къ вечеру прибыли въ домъ отставного генералъ-маіора Севастополева. Такъ какъ въ дом этомъ было изобиліе двицъ, начиная съ семи и кончая тридцатилтнимъ возрастомъ, а именно всего десять дочерей, то Дмитрій Иванычъ и молодой человкъ были встрчены съ распростертыми объятіями. Обнимая Бориса Дмитрича, генеральша даже прослезилась и едва могла выговорить: ‘Боря, наконецъ-то!’ Двицы были тоже весьма обрадованы появленіемъ гостей и другъ передъ другомъ осыпали ихъ всевозможными вопросами. Он разспрашивали Бориса Дмитрича о Петербург, объ эмансипаціи женщинъ, о женскихъ курсахъ, о нарядахъ, модахъ и проч. Но боле всхъ приставала къ Борису Дмитричу старшая дочь генерала, Калерія. Калерія эта считалась умнйшею, обладающею сильнымъ магнетизмомъ и одною изъ ‘красныхъ’ въ узд, по крайней мр, таковою казалась она мстному исправнику. Однако, вся эта ‘краснота’ состояла въ томъ только, что Калерія стригла волосы, причесывалась по мужски съ проборомъ на боку, носила большіе синіе очки и не стснялась формальностями. Калерія состояла даже подъ секретнымъ надзоромъ полиціи, но такъ какъ секретъ этотъ былъ извстенъ всему узду, то она гордилась имъ, рисовалась своимъ положеніемъ, трактовала о политическихъ процессахъ и высказывала удивленіе, что до сихъ поръ еще живетъ на свобод. Эмансипація эта произошла не вслдствіе какихъ-либо особыхъ взглядовъ и политическихъ убжденій, а лишь потому, что Калерія, будучи обманута какимъ-то медикомъ-магнетизеромъ, случайно попавшимъ въ уздъ, потеряла всякую надежду выйти замужъ. Завладвъ Борисомъ Дмитричемъ, Калерія тотчасъ же завела съ нимъ разговоръ о назначеніи женщины, о ея соціальномъ и общественномъ положеніи, выкуривала при этомъ одну папиросу за другою, бросая окурки куда попало, и такъ жестоко начадила въ комнат, что пришлось открыть окна.
Однако, восторгъ и радость, съ которыми семейство Севастополевыхъ встртило гостей, продолжались не долго. Неистощимые на первый взглядъ разговоры и разспросы не замедлили изсякнуть, и въ дом водворилась такая скука, что все общество ршительно не знало, какъ и чмъ убить время. Барышни сидли и молчали, генеральша вздыхала и не сводила плачущихъ глазъ съ Бориса Дмитрича, и только одинъ генералъ нарушалъ тишину, выбивая по столу какой-то маршъ. Борисъ Дмитричъ заикнулся-было про предстоящую сенаторскую ревизію, но генералъ только махнулъ рукой и, проговоривъ: ‘знаемъ мы эти ревизіи!’, снова принялся за маршъ. Пресчь тоску ужиномъ оказывалось тоже невозможнымъ, во-первыхъ потому, что часы показывали всего еще восемь часовъ, а во-вторыхъ и потому, что ужинъ, состоявшій обыкновенно только изъ яицъ въ смятку или яичницы, картофеля во всхъ видахъ и творога съ молокомъ, въ виду прибывшихъ гостей, необходимо было измнить на боле сытный и изящный. Надо сказать, что генеральша, происходившая изъ остзейскихъ нмокъ и не имвшая никакого состоянія, кром нравственной чистоты, какъ только вышла замужъ, такъ въ ту же минуту прибрала къ рукамъ нетолько мужа, но и его состояніе и, сдлавшись полновластной хозяйкой, хозяйство это повела на нмецкій ладъ, скопила порядочный капиталъ и морила семью чуть не голодомъ. Вслдствіе этого, ничего нтъ удивительнаго, что для изготовленія ужина требовалось не мало времени и хлопотъ, такъ какъ на ледник не было мяса, и ужинъ приходилось изготовить изъ домашней птицы, которую предстояло еще поймать и зарзать. Сидя у раствореннаго окна, Борисъ Дмитричъ видлъ, какъ дв-три бабы бгали за курами, махали на нихъ руками, фартуками, подолами своихъ сарафановъ, силясь загнать въ курятникъ, но куры кудахтали, взлетали на крыши, перелетали съ одной крыши на другую и въ курятникъ не шли. Силились-было поймать утокъ, но утки съ крикомъ бросились на прудъ, такъ что и на утокъ пришлось махнуть рукой. Выпалилъ-было изъ-за угла кухни поваръ въ стаю голубей, но, не убивъ ни одного, пришелъ въ гнвъ и ушелъ въ кухню. Между тмъ, общество продолжало сидть молча, словно переживало самыя тяжкія минуты жизни, и только одинъ генералъ, какъ бы размышляя о чемъ-то, изрдка восклицалъ: ‘Да, это такъ! Это фактъ!’, хотя, въ сущности, онъ ни о чемъ не размышлялъ и никакого факта, кром томящей скуки, на лицо не оказывалось.
Богъ знаетъ, чмъ бы все это кончилось, еслибы, ко всеобщему удовольствію публики, не послышался звонъ колокольчиковъ, а вслдъ затмъ и шумъ подъхавшаго къ крыльцу экипажа. Вс встрепенулись. Барышни повыскакали въ залу, выбжали въ переднюю и испустили крикъ восторга при вид появившагося Панталонова. Съ пріздомъ Панталонова все измнилось. Онъ преподнесъ каждой барышн по коробк конфектъ, генеральш десятокъ апельсиновъ, а самому генералу хорошую регалію, подаренную будто бы на ‘прощанье’ губернаторомъ. Общество мгновенно оживилось. Принялись играть въ фанты, въ жмурки, въ свои сосди, пли подъ акомпаниментъ хоровыя псни и, наконецъ, кончили тмъ, что пустились въ танцы. Началось съ кадрили. Панталоновъ пригласилъ на визави Бориса Дмитрича, дамой себ избралъ Калерію, уговорилъ участвовать въ кадрили генерала и Дмитрія Иваныча, и танцы начались. Генералъ развеселился и, ‘отчубучивъ’, какъ выразился онъ, одну кадриль, предложилъ ‘отчубучить’ и другую, съ тмъ, однако, условіемъ, чтобы кадриль непремнно была съиграна изъ ‘десяти невстъ’, какъ бы въ пику своимъ дочерямъ. За кадрилью послдовали легкіе танцы, и становой Панталоновъ былъ героемъ вечера. Онъ завертлъ всхъ барышень, а ‘отчубучивая’ съ Калеріей, такъ плотно прижималъ ее къ себ и такъ круто повертывалъ, что при каждомъ поворот платье ея раздувалось и представляло возможность видть ея панталоны, украшенные прошивками и городками. Калерія была въ восторг. Она болтала безъ умолку, хохотала и почти не отходила отъ угодливаго станового.
Наконецъ, потребное количество куръ было наловлено, порзано и ужинъ былъ готовъ. За ужиномъ генералъ и становой выпили цлый графинъ водки (безъ гостей генералу водки не полагалось), а затмъ вс разошлись по своимъ мстамъ.
На этотъ разъ, гостямъ пришлось спать въ одной и той же комнат, что, повидимому, весьма не понравилось Панталонову. Онъ долго вертлся, жаловался на духоту, на клоповъ, которыхъ совсмъ не было, и, наконецъ, кончилъ тмъ, что забралъ подушку, одяло и коверъ и, объявивъ, что идетъ спать на балконъ, вышелъ изъ комнаты. Однако, выходя, онъ старался какъ можно тише отворить дверь и какъ можно тише опять притворить ее. Уходу станового весьма обрадовался Дмитрій Иванычъ, въ ту же минуту онъ зажегъ свчу и, присвъ на диванъ, на которомъ лежалъ Борисъ Дмитричъ, принялся сообщать ему свои опасенія по поводу Панталонова, какъ видно, тоже старавшагося заручиться большимъ количествомъ избирательныхъ голосовъ. Но Борисъ Дмитричъ не долго слушалъ отца, и не прошло пяти минутъ, какъ, утомленный танцами и убаюканный однообразнымъ, монотоннымъ шопотомъ отца, онъ спалъ уже самымъ сладкимъ сномъ. Старикъ перекрестилъ сына и тихонько улегся въ свою постель.
На этотъ разъ Панталоновъ предупредилъ нашихъ путешественикковъ, и когда они, проснувшись часовъ въ девять утра, стали собираться въ дальнйшій путь, то станового давнымъ-давно уже не было. Оказалось, что онъ ухалъ часовъ въ шесть утра. Обстоятельство это крайне не понравилось Дмитрію Иванычу, и потому домъ генерала Севастополева онъ покинулъ въ самомъ непріятномъ расположеніи духа.
Въ этотъ послдній, третій день путешественники, по заране составленному маршруту, должны были побывать у четырехъ помщиковъ и одного купца. Помщики эти были: Подмазовъ, Подлазовъ, Подрзовъ и Подчищаевъ, а купецъ — нкто Свинорылинъ. Узнавъ, что въ одинъ и тотъ же день имъ предстояло побывать въ пяти домахъ, Борисъ Дмитричъ пришелъ-было въ ужасъ, но Дмитрій Иванычъ успокоилъ его, объявивъ, что Подмазовъ, Подлазовъ, Подрзовъ и Подчищаевъ почти ‘сидятъ другъ на друг’, то есть находятся въ недалекомъ одинъ отъ другого разстояніи, вс поселены на одной и той же ‘вершин’, вс холосты, и потому слишкомъ задерживаться у нихъ не предстоитъ надобности, что же касается до купца Свинорылина, то такъ какъ хуторъ его стоитъ какъ разъ на дорог въ Ольшанку, то и этотъ визитъ не можетъ служить особенной задержкой, побывать же у Свинорылина было необходимо потому, что онъ принадлежалъ къ числу самыхъ вліятельныхъ и горластыхъ гласныхъ, ворочающихъ по своему желанію всмъ земскимъ собраніемъ.
Помщики Подлазовъ, Подмазовъ, Подрзовъ и Подчищаевъ оказались, во-первыхъ, людьми самыхъ смирнйшихъ нравовъ, какъ будто даже забитыми, загнанными, а во-вторыхъ, такъ походили другъ на друга, что Борисъ Дмитричъ, прибывъ отъ Подлазова къ Подмазову и встртивъ послдняго въ зал, вскрикнулъ: ‘Какъ! ужь вы здсь, г. Подлазовъ!’ И только тогда, когда отецъ поспшилъ объяснить ему, что онъ говоритъ не съ Подлазовымъ, а съ другимъ помщикомъ, г. Подмазовымъ, Борисъ Дмитричъ сталъ всматриваться, а всмотрвшись, убдился, что передъ нимъ стоялъ не Подлазовъ, а кто-то другой, впрочемъ, весьма похожій на него. Тоже самое недоразумніе произошло и при встрчахъ съ Подрзовымъ и Подчищаевымъ. Вс эти дворяне ‘сидли’ дйствительно на одной и той же вершин, въ нсколькихъ саженяхъ другъ отъ друга, имли совершенно одинакія усадьбы, одинаковые домики съ одинаковымъ количествомъ оконъ и печей и даже совершенно одинакіе садики, вся растительность которыхъ состояла изъ нсколькихъ ветелъ и ракитъ. Бориса Дмитрича даже напугало такое поразительное сходство этихъ совершенно чужихъ другъ другу людей, но потомъ, поприсмотрвшись, онъ свыкся съ этими странными людьми, хотя все-таки никакъ не могъ разобрать, съ кмъ именно изъ нихъ говоритъ и у кого именно въ дом находится. Ему казалось, что все это одинъ и тотъ же Подлазовъ, но только перебгающій изъ одного домика въ другой и называющій себя то Подмазовымъ, то Подрзовымъ, то Подчищаевымъ. Вс они были одты въ одинаковыя парусинныя пары, запачканныя и засаленныя, вс были въ грязныхъ ночныхъ сорочкахъ, вс, небритые, не мытые, съ пухомъ въ волосахъ, садились на кончикъ стула, передъ вступленіемъ въ разговоръ откашливались, заслоняя ротъ рукою, вс имли одинаково воспаленные глаза, красные носы, усянные прыщами, и носы эти поминутно отирали совершенно одинаковыми синими платками. У нихъ даже мебель была совершенно одинаковая, съ совершенно одинаковыми неудобствами, и какъ колола Бориса Дмитрича пружина, когда онъ сидлъ на кресл у Подлазова, точно такъ же колола его пружина и тогда, когда сидлъ онъ на кресл у Подмазова, Подрзова и Подчищаева. Вс эти помщики были холосты, но у каждаго имлась любовница, и любовницы эти ежегодно надляли своихъ нашей дтьми. Дтей у нихъ у всхъ тоже было по равному количеству, а именно, у каждаго по пяти дочерей и по шести сыновей. Дти, боле взрослые, служили кучерами, приказчиками, кухарками, средніе исполняли мелкія обязанности, какъ-то: смотрли за птицей, пасли гусенятъ, а совсмъ малые бгали на свобод. Подлазовъ, Подмазовъ, Подрзовъ и Подчищаевъ жили совершенно особнякомъ, никогда ни у кого не бывали, о томъ, что творится на бломъ свт, не вдали, ничего никогда не читали и исключительно предавались пьянству и спанью. У каждаго изъ нихъ было по триста десятинъ земли, которую они и сдавали сосднимъ крестьянамъ въ аренду. Земля эта была предметомъ ихъ постоянныхъ заботъ и самыхъ серьёзныхъ комбинацій. Опасаясь, какъ бы она посл ихъ смерти не перешла въ руки законныхъ наслдниковъ, они чуть не каждый мсяцъ писали завщанія, завщевая землю то любовницамъ, то дтямъ, и завщанія эти скрывали какъ отъ тхъ, такъ и отъ другихъ. Для составленія завщаній этихъ они собирались вмст въ одинъ домъ и, отправивъ семьи подальше, садились за столъ, ставили четверть ведра водки и принимались за дло. Содержаніе завщаній они строго скрывали отъ семей, тмъ не мене, какъ только любовницы возвращались, завщатели важно говорили имъ: ‘Наша воля оформлена и, въ случа пресченія дней нашихъ смертію, волю эту вы найдете тамъ-то и тамъ-то!’
Въ описываемый день Подлазовъ, Подмазовъ, Подрзовъ и Подчищаевъ были, по обыкновенію, ‘выпивши’, и, при вид подъхавшаго экипажа, каждый, по очереди, приходилъ сначала въ испугъ, а затмъ въ уныніе. Тмъ не мене, узнавъ въ одномъ изъ пріхавшихъ благодушнйшаго Дмитрія Иваныча, они ободрились и весьма радушно приняли гостей. Пріемъ этотъ у всхъ вышелъ одинаковымъ. Гостей вводили въ комнату, сажали на диванъ, говорили о погод, ‘просили чаемъ’ и, когда гости отъ чаю отказывались, на столъ ставилась водка и закуска. Въ водочномъ графин у каждаго изъ этихъ господъ плавало по нскольку кусковъ совершенно уже поблвшей апельсинной корки, а закуска непремнно состояла изъ маринованныхъ грибовъ, вяленныхъ лещей и соленыхъ огурцовъ. Съ Борисомъ Дмитричемъ дворяне разговаривали немного и, разспросивъ его: любитъ ли онъ охоту и какую именно: псовую или ружейную, и не думаетъ ли жениться? заводили разговоръ съ Дмитріемъ Иванычемъ, а немного погодя, совсмъ умолкали и начинали вздыхать. За то, когда гости начинали прощаться, каждый мгновенно вздрагивалъ, корчилъ плаксивую физіономію и, вынимая изъ кармана бумагу, говорилъ:
— Дмитрій Иванычъ, Борисъ Дмитричъ! мн совстно, но будьте такъ добры… не откажите! подпишитесь пожалуйста свидтелями подъ этимъ духовнымъ завщаніемъ. Прежде я думалъ-было отказать всю свою землицу незаконнымъ своимъ дтямъ, но такъ какъ у меня таковыхъ одиннадцать душъ и есть между ними малолтнія, то, во избжаніе междоусобія, я поршилъ все свое состояніе, и землю, и усадьбу, а равно и всю движимость передать, посл моей смерти, въ полное и потомственное владніе той женщин, которая раздляла мои труды… Будьте такъ добры, не откажите!..
Затмъ подавалась чернильница, перо, и когда ‘духовная’ была подписана, завщатели мгновенно ободрялись, выпивали водки, весело потирали руками и длались развязными. Каждый изъ господъ этихъ провожалъ гостей до экипажа, а выйдя въ сни, хваталъ Бориса Дмитрича за руку и таинственно спрашивалъ:
— Скажите, правда ли, что у насъ скоро конституція будетъ?..
— Вотъ теб разъ! думалъ Борисъ Дмитричъ и никакъ не могъ понять: къ чему людямъ этимъ нужна была конституція?
У всхъ этихъ господъ путешественники ‘задерживались’ не по долгу, и когда экипажъ откатился отъ крыльца послдняго изъ нихъ, а именно отъ крыльца Подчищаева, то Борисъ Дмитричъ даже перекрестился и проговорилъ:
— Наконецъ-то!
День этотъ нагналъ на него такую тоску, что онъ впалъ даже въ какое-то озлобленіе и, только не желая огорчить отца, тщательно скрывалъ это чувство. Его не восхищала даже величавая картина степи, по которой они хали, степи съ волновавшимся, какъ море, серебристымъ ковылемъ, съ перебгающими здсь и тамъ сурками, съ дрофами, высоко поднимавшими головы. Его не поражала ни эта безпредльная даль, ни это блдно-голубое небо, ни это колебаніе воздуха, превращавшее бурьяны въ дремучіе лса, ни громадные гурты рогатаго скота, бродившіе по степи. Онъ не восхищался ни обиліемъ ароматнаго воздуха, ни сыпавшимися съ поднебесья трелями жаворонковъ, ни гордой осанкой отдыхавшихъ беркутовъ, ни величавыми полетами ястребовъ. Вс эти прелести степи какъ бы заслонялись Бурьяновыми, Севастополевыми, Панталоновыми, а пуще всего этими четырьмя Подмазовыми. Онъ словно злился на себя за это ‘кругосвтное путешествіе’, чувствуя, что оно оскорбляло его самолюбіе, его студенческую гордость, и длало его похожимъ на трепавшагося повсюду Панталонова. Подъ предлогомъ утомленія, онъ даже просилъ-было отца не зазжать къ купцу Свинорылипу, но, убдившись доводами Дмитрія Иваныча, что лошади, ничего не вшія съ утра, и безъ того уже еле-еле передвигаютъ ноги, онъ ршился на принесеніе этой жертвы, тмъ боле, что жертва являлась послднею.
Насколько однако былъ недоволенъ собою Борисъ Дмитричъ, настолько, наоборотъ, чувствовалъ себя счастливымъ Дмитрій Иванычъ. Ласковый пріемъ, съ которымъ повсюду былъ встрченъ Борисъ Дмитричъ, укрплялъ въ старик надежду, что сынъ его будетъ избранъ въ судьи, и подъ вліяніемъ этой надежды старикъ халъ и восхищался окружавшей его громадой, называемой степью. Полной грудью вдыхалъ онъ въ себя чистый воздухъ, съ наслажденіемъ прислушиваясь къ обрывистому посвисту сурковъ, въ трелямъ жаворонковъ. Запрокинувъ назадъ голову, онъ слдилъ за полетомъ чуть замтныхъ облачковъ, словно паутина, здсь и тамъ разстилавшихся по голубому небу, смотрлъ за трепетавшими въ воздух ястребками. То опускалъ онъ взоры на землю, и тогда серебристыя волны ковыля приводили его въ восторгъ. И, глядя на волны эти и на представлявшіяся миражи степи, онъ чувствовалъ себя бодрымъ, счастливымъ и словно помолодвшимъ. Но было бы несправедливо, если бы мы счастливое настроеніе это приписали единственно мощному обаянію степи. Нтъ, въ этомъ случа степь была на второмъ план, на первомъ же былъ опять-таки Панталоновъ.
— Отсталъ, думалъ старикъ:— сообразилъ-таки, наконецъ!..
Часу въ седьмомъ вечера Борисъ Дмитричъ увидалъ на горизонт не то нсколько почернвшихъ стоговъ сна, не то нсколько ометовъ старой соломы, вблизи которыхъ возвышалась небольшая группа чахлыхъ ветелъ. По мр приближенія, ометы словно выростали изъ земли и, наконецъ, превратились въ кучу какихъ-то невзрачныхъ построекъ съ журавцомъ надъ колодцемъ. Это и былъ хуторъ купца Свинорылина. Неприглядно и безпріютно торчалъ этотъ хуторъ посреди солонцевъ, изъязвившихъ на этомъ мст зеленую степь. Все было кругомъ пустынно и уныло. Съ десятокъ огромныхъ лохматыхъ собакъ, съ свалявшеюся комками шерстью, еще далеко въ степи встртили тарантасъ неистовымъ лаемъ, одновременно съ появленіемъ собакъ потянуло съ хутора и какою-то особенно зловредной вонью. Вонь эта, постепенно усиливавшаяся, съ пріздомъ тарантаса на хуторъ, превратилась въ совершенное зловоніе. Несмотря на то, что погода все время стояла сухая, передъ крылечкомъ хутора, а равно и вокругъ остального строенія, лужи зловонной грязи стояли болотами. Это было нчто въ род той Авгіевой конюшни, для очистки которой потребовалась сила Геркулеса и цлая рка Алфей.
Оказалось, что самого хозяина дома не было, за то хозяйка, жена Свинорылина, толстая еле передвигавшая ноги, дряблая, съ громадными отвислыми грудями, старуха лтъ пятидесяти, какъ только увидала Дмитрія Иваныча, такъ въ ту же минуту всплеснула руками и чуть не насильно потащила его въ комнаты.
— Не пущу, не пущу! трещала она какимъ-то рзкимъ, непріятнымъ голосомъ.— Не пущу безъ чая, не пущу!
Дмитрій Иванычъ поспшилъ отрекомендовать сына, при вид котораго старуха прослезилась. Въ комнатахъ вонь была еще сильне, чмъ на двор, такъ что несчастный Борисъ Дмитричъ, и безъ того уже находившійся въ дурномъ расположеніи духа, положительно озлобился и на вс нжности и ласки слезливой старухи отвчалъ чуть не дерзостями. Милліоны докучливыхъ мухъ носились по комнатамъ и лзли въ ротъ, въ носъ и уши: къ довершенію всего этого, старуха не могла выносить табачнаго дыма, и Борису Дмитричу волей-неволей приходилось обходиться безъ куренія. Подали чай, но и чай пить было невозможно, потому что и отъ чая, и отъ хлба, и отъ сливокъ и даже отъ сахара, несло тою же нестерпимою вонью, которая распространялась по всему хутору. Кое-какъ однако выпивъ стаканъ, Борисъ Дмитричъ поспшилъ на воздухъ и, выйдя на крылечко, закурилъ папиросу.
Оказалось, что весь флигель былъ окруженъ свиными тырлами, жидкій и мутный навозъ, превратившійся въ лужи, заливалъ собою весь хуторъ. Прямо передъ крылечкомъ виднлся прудъ, но и прудъ этотъ представлялъ собою не что иное, какъ такую-же грязную лужу, наполненную нсколькими десятками громадныхъ свиней. Свиньи валялись въ грязи, бударажили ее и тмъ самымъ еще боле распространяли заразу. Борисъ Дмитричъ хотлъ-было уйти въ степь, подальше отъ этого вонючаго хутора, но едва усплъ сойти съ крылечка, какъ собаки окружили его и грозили растерзать на части. Длать было нечего, и, кое-какъ взобравшись опять на крылечко, онъ слъ на скамейку и ршился терпливо ждать конца.
Тмъ временемъ, въ комнат между стариками шелъ самый интимный разговоръ. Старуха жаловалась Дмитрію Иванычу на своего мужа. Оказалось, что Свинорылинъ, проживъ съ женою тридцать лтъ слишкомъ въ примрной любви и строгомъ благочестіи, вдругъ, мсяца два тому назадъ, спился съ круга и, разыскавъ въ сосднемъ сел какую-то солдатку, связался съ нею и началъ тащить все вонъ изъ дома.
— Какъ спился? удивился Дмитрій Иванычъ.
— Такъ-таки и спился…
— Да вдь онъ всю жизнь свою ни капли въ ротъ не бралъ…
— Не бралъ… а теперь, посмотри-ка. Опухъ, трясется весь отъ этой водки, а все-таки пьетъ. Помнишь, душа въ душу жили, а теперь даже драться началъ. Разсердился, изволишь ли видть, что я ему дтей не нарожала, некому имнія оставить… и пошелъ куралесить!.. Намедни говорю ему: ‘Савелій Кузьмичъ, брось, говорю, опомнись! вдь ты не младъ человкъ, шестьдесятъ слишкомъ себ имешь, о смертномъ час подумать пора! Коли, говорю, Господь дтьми не благословилъ, такъ можно пріемыша взять!’ А онъ, замсто того, какъ размахнется, да какъ хляснетъ меня по уху, я и брыкъ на полъ.— ‘Вотъ теб, говоритъ, и пріемышъ. Своего, говоритъ, кровнаго хочу имть, хоть и не законный будетъ, плевать, а все-таки кровь отъ крови и кость отъ костей!’ — Такъ и живетъ у солдатки у своей! Вотъ и сегодня ужь безпремнно тамъ… на грхъ-то еще станового этого чуть свтъ принесло…
Дмитрій Иванычъ даже вздрогнулъ.
— Какого станового? спросилъ онъ.
— Извстно какого! Поди у насъ съ тобой одинъ становой-атъ!..
— Панталонова?
— Ну да, Панталонова. Онъ вдь въ судьи наровитъ, ну, и здитъ теперь по купцамъ да по помщикамъ голоса отбирать, и къ моему тоже пріхалъ: водки бутылочку привезъ въ подарокъ, ‘седьмое небо’ прозывается… Прикатилъ чуть свтъ. ‘Подемъ, говоритъ, къ Овчинникову на мельницу!’ Подхватилъ въ тарантасъ и повезъ. А ужь какая тамъ мельница! Можетъ, точно, и были у Овчинникова, только оттуда-то не миновать имъ этой самой солдатки…
Дмитрій Иванычъ не слушалъ старухи.
— Зачмъ же они къ Овчинникову-то похали? спросилъ онъ.
— Да вдь Овчипниковъ-то гласный, а старикъ-то мой, самъ знаешь, съ Овчинниковымъ другъ и пріятель, вмст народъ-то грабили, ну вотъ становой и просилъ хать къ нему на мельницу.
— Однако, проговорилъ Дмитрій Иванычъ:— ни у Подлазова, ни у Подмазова, ни у Подрзова, ни у Подчищаева, ни у кого изъ нихъ становой не былъ.
— Ну, зачмъ онъ къ нимъ подетъ! Была нужда!
— Однако, все-таки! не мшало бы и ихъ попросить…
— Чего ихъ просить-то! Кабы гласные они были…
— А разв они не гласными?
— Извстно, нтъ…
Дмитрій Иванычъ даже съ мста привскочилъ. Только теперь смтилъ онъ, что Панталоновъ перехитрилъ, и что день этотъ пропалъ у него безполезно.
Между тмъ старуха продолжала:
— Становой даже радъ будетъ завернуть къ этой потаскух, прости Господи, потому что угождать для него теперь первое удовольствіе. Напьются тамъ, набезобразничаются вмст — ну, и сдлаются друзьями. Повришь ли, батюшка, даже до воровства дошелъ старикъ-атъ мой. Намедни у меня перстень да сережки бирюзовыя укралъ и самой этой солдатк стащилъ. Какъ это теб понравится? Весь вкъ прожили душа въ душу, грубаго слова другъ другу не сказали, а тутъ вдругъ на-поди! Завелъ эту гадость и пошелъ, и пошелъ! А ужь спился до такой степени, что рдкая недля проходитъ, чтобы его водой не отливали! Вода-то у насъ здсь вонючая, такъ нарочно на рку за пять верстъ посылаемъ. Такъ бочка и стоитъ завсегда полная, словно на двор на пожарномъ. Намедни совсмъ мертваго привезли, ни единымъ суставчикомъ не колыхнетъ, думали помретъ, однако, какъ начали изъ бочки поливать, такъ очнулся. Только все черти стали мерещиться… дня три мерещились. Въ пруд свиньи лежатъ, а ему кажется, что черти въ грязи барахтаются. Стоитъ у пруда да и оретъ: ‘Дави ихъ на смерть, подлецовъ, дави!.. Какую они, говоритъ, имютъ праву на христіанскомъ хутор заводиться!’ Ей-Богу! Ужь за попомъ посылала… Ну, ничего, отчиталъ. Все-то, все-то изъ дому тащитъ! И деньги, и посуду, и одежу… Домъ купилъ самой этой мерзавк — тысячу рублей далъ — а теперь, вишь, весь участокъ этотъ на нее отписать хочетъ. Что я буду длать, сирота горемычная! И такъ это вдругъ, вдругъ, вдругъ, ровно его обошелъ кто! Вдругъ такъ все и пошло, и пошло…
Въ это самое время къ крыльцу подкатилъ тарантасъ, и въ комнату вбжалъ блдный Панталоновъ.
— Манефа Петровна, вскрикнулъ онъ.— Съ Савеліемъ Кузьмичемъ дурно что-то!
— Что такое?
— Не могу понять, но только онъ совсмъ безъ движенія.
— Водки налопался, вотъ и омертвлъ.
— Водки-то онъ почти не пилъ!
— Ну, какъ же, поврю!
Вс вышли на крыльцо. Борисъ Дмитричъ возился уже съ замертво лежавшимъ Свинорылинымъ, развязывалъ ему галстукъ, разстегивалъ сюртукъ и жилетъ и потребовалъ воды. Бочку подвезли немедленно и, положивъ Свинорылина на крыльцо, начали поливать его водой. Онъ былъ совершенно какъ мертвый и, не выказывая ни малйшихъ признаковъ жизни, лежалъ пластъ-пластомъ. Увидавъ старика, старуха даже руками всплеснула.
— Ахъ вы безстыдники, право, безстыдники! выла она, обращаясь къ становому.
— Я то что же? бормоталъ тотъ.
— А еще благородными людьми называетесь! Ну, говорите, были у солдатки?
— Были, только недолго.
— Ахъ, безстыдники, безстыдники!
Между тмъ, Борисъ Дмитричъ продолжалъ хлопотать надъ Свинорылинымъ. Добившись у старухи нашатырнаго спирта, онъ влилъ его нсколько капель въ рюмку съ водой, разжалъ зубы больного и смсь эту вылилъ ему въ ротъ. Затмъ принялся тмъ же спиртомъ натирать виски и пульсъ Свинорылина, подносилъ ему спиртъ къ носу, и минутъ черезъ двадцать Свинорылинъ началъ дышать. Немного погодя, открывъ глаза и дико озираясь на всхъ, онъ потребовалъ, чтобы его положили на кровать и накрыли тулупомъ.
Въ ту же минуту Борисъ Дмитричъ взялъ отца за руку и, отведя его въ сторону, проговорилъ:
— Теперь лошади отдохнули, подемте.
Вскор тарантасъ былъ запряженъ и, сопровождаемый неистовымъ лаемъ собакъ, выбрался изъ вонючаго хутора и покатилъ по гладкой степной дорог. Мало-по-малу, вонь стала пропадать, собаки начали отставать, пахнуло ароматомъ степи, и путешественники наши вздохнули свободнй. Долго хали они молча, наконецъ, Дмитрій Иванычъ обратился къ сыну:
— Ну, что, какъ? спросилъ онъ робко.
— Ничего, отвтилъ тотъ.
— Кажется, вдь люди все хорошіе?
— Конечно.
— Вотъ только этотъ Свинорылинъ испортилъ немного впечатлніе, а то вдь вс, и Бурьяновъ, и Севастополевъ, и даже Подлазовъ… вс вдь были очень рады. Ну, да и то сказать! Намъ бы лишь въ судьи попасть, а тамъ, пожалуй, и чортъ съ ними, коли теб не понравились. Некогда будетъ и по гостямъ разъзжать, потому что дла пропасть будетъ…
И Дмитрій Иванычъ искоса посмотрлъ на сына, желая хоть на лиц его прочесть отвтъ, но отвта онъ никакого не прочелъ.

XIII.

Хотя Борисъ Дмитричъ проздилъ всего трое сутокъ, но ему показалось, что онъ по крайней-мр недли дв не былъ дома. На слдующее же утро онъ обошелъ и мельницу, и заводъ, чуть не расцловался при встрч съ англичаниномъ, а съ рабочими пустился въ такіе разспросы и разсказы, какъ будто и въ самомъ дл Богъ знаетъ сколько времени не видался съ ними. Особенно долго пробылъ онъ на мельниц, такъ какъ тамъ работы подвигались къ концу и не далеко было время, когда мельницу можно будетъ пустить въ ходъ. И дйствительно, плотина высокой насыпью возвышалась уже надъ уровнемъ воды и, укрпленная фашинникомъ, пластами дерна и пескомъ, имла видъ бруствера. Каузъ былъ тоже сдланъ. Построенный изъ толстыхъ и широкихъ сосновыхъ досокъ, проконопаченный и весь залитый смолой, онъ не пропускалъ ни одной капли воды. Громадныя водяныя колеса, окрашенныя масляной краской, тоже были готовы и только ждали времени, когда ихъ навсятъ на валы. Весь остальной механизмъ мельницы, отлитый изъ чугуна, былъ уже на своихъ мстахъ. Снаружи мельница представляла весьма привлекательный видъ. Покрытая желзомъ и окрашенная охрой, съ блыми карнизами и наличниками, она такъ красиво рисовалась въ зелени ростущихъ вокругъ ветелъ и ракитъ, что невольно привлекала на себя взоры любопытныхъ. Точно также прочно и красиво построены были и остальныя сооруженія мельницы, какъ то: магазинъ для ссыпки хлба и муки, изба для рабочихъ и мельника, кузница и проч. Словомъ, на мельниц все говорило о скоромъ конц работамъ и о приближеніи того времени, когда вода, выпущенная въ каузъ, застонетъ и загремитъ, падая на колеса.
Осмотрвъ все подробно, Борисъ Дмитричъ собрался уже идти домой, какъ увидалъ подходившаго къ мельниц Обертышева.
— Борису Дмитричу наше почтеніе, проговорилъ онъ.
— Здравствуйте.
— Хлопочете-съ?
— Хлопочу.
— Доброе дло-съ. Я какъ-то на-дняхъ, когда вы въ гости здили, былъ у васъ и, не заставши дома, нарочно ходилъ посмотрть на заводъ и на мельницу…
— Ну-съ, что-же?
— Въ заводскомъ дл я смыслю мало, ну, а въ мельничномъ кое-что понимаемъ-съ…
— Одобряете?
— Да такъ одобряю-съ, что хочу этого самаго вашего англичанина и къ себ на мельницу пригласитъ. Хочу, чтобы онъ посмотрлъ и кое-что исправилъ. Очень хорошо-съ.
И вдругъ, перемнивъ тонъ, спросилъ:
— Вы что же это къ намъ-то не пожалуете-съ? Жена совсмъ соскучилась объ васъ.
— Недосугъ все…
— Пожалуйте-съ. Теперь кстати и утокъ стрлять можно, молодякъ уже летать началъ-съ… У меня на озер за мельницей такая ихъ пропасть, что изъ годовъ вонъ. Ночью такой крикъ поднимаютъ, что даже спать мшаютъ.
— Какъ нибудь приду.
— Пожалуйте-съ.
И они пошли по дорог, ведущей въ усадьбу.
— Заводъ-то скоро покончите?
— Черезъ мсяцъ думаю покончить.
— Такъ-съ. Курить будете?
— Конечно.
— Я къ вамъ насчетъ этого самаго и пріхалъ-съ.
И немного подумавъ, спросилъ:
— При завод своего кабака имть не будете-съ?
— Нтъ, не буду.
— Намъ не сдадите ли мстечка-съ?
— Мн не хочется, чтобы при завод былъ кабакъ.
— Почему-съ?
— Пьянство пойдетъ…
— На завод безъ этого не обойдетесь. Хоша кабака и не будетъ, а пьянства все-таки не минуете-съ.
— Пожалуй, я подумаю. Можетъ быть, и сдамъ вамъ мсто.
— А кабачекъ-то вы построите или ужь мы сами?
— Пожалуй, и я.
— То-то-съ. Вамъ-то удобне, потому у васъ все прилажено. И плотники имются, и отрубочки разные, и обрзочки — всё въ дло можетъ пойти-съ. Я, признаться, глядя на вашъ заводъ, большую операцію затялъ-съ.
— Именно?
— Да почитай по всей округ кабаки поснялъ. Теперь ужь кабаковъ до пятидесяти насчитываю и думаю еще распространиться. Хочу у васъ всю водку купить и въ кабакахъ торговать. Не худо бы еще намъ съ вами насчетъ складовъ потолковать. Склады-то у васъ свои будутъ-съ?
— У насъ есть нсколько складовъ, только я еще ни на одномъ изъ нихъ не былъ.
— Есть которые ремонта требуютъ-съ.
— Вы видли?
— Видлъ-съ.
И потомъ, опять помолчавъ, спросилъ:
— А складовъ вы мн не сдадите-съ?
— Нтъ, складовъ не сдамъ.
— Почему же-съ?
— Разсчета не нахожу.
— Это точно-съ. А то-бы сдали. Тогда-бы весь уздъ у меня у одного въ рукахъ и былъ-бы.
— Будто это возможно?
— Невозможнаго нтъ ничего-съ!
— Есть заводы помимо нашего.
— Это ничего не значитъ-съ. Въ нашемъ узд, окром вашего, завода нтъ-съ, а изъ другихъ уздовъ не зачмъ къ намъ водку возить. Пусть тамъ у себя и торгуютъ. Покрайности, я такъ полагаю, что я ихней водки сюда не пущу-съ.
— Какъ-же это?
— Очень просто-съ. Вотъ ужь я теперича имю кабаковъ пятьдесятъ, а когда я количество это съ Божьей помощью удвою, то имъ со мной даже очень трудно будетъ бороться. Они не только новыхъ кабаковъ не будутъ заводить, а даже и старые-то, какіе есть, позакроютъ, потому разсчетовъ не сведутъ-съ. Однимъ словомъ, я такъ думаю устроиться, чтобы у насъ этого самаго зелья съ чужой стороны не было-съ.
— Это тотъ-же откупъ! замтилъ Борисъ Дмитричъ.
— Откупъ не откупъ-съ, а польза будетъ-съ. Да вдь оно завсегда такъ и длается. На видъ-то какъ будто и нтъ откупа, а на самомъ-то дл, иной разъ даже лучше бываетъ-съ.
И, не докончивъ фразы, онъ спросилъ:
— Такъ складовъ не сдадите-съ?
— Нтъ, не сдамъ.
— Напрасно-съ. Оно бы для меня ловче было. Такъ бы ужь я на всю вашу водку одинъ покупатель и былъ. Мн теперича смерть какъ хочется, чтобы, окромя меня, никто этой вещью не торговалъ, и я такъ полагаю, что, при моемъ усердіи къ этому длу, я очень скоро достигну. Потому, я чувствую себя очень даже хорошо и такъ понимаю, что по кабацкой части у меня нетолько смлости, но даже этого самаго вдохновенія очень и очень достаточно. Стоитъ мн только разъ по деревн прохать, мало дло съ мужиками поговорить, и ужь я сейчасъ понимаю, что это такая за деревня, и какъ на нее можно разсчитывать.
— Однако, вы большое дло затяли, замтилъ Борисъ Дмитричъ.
— Большое-съ, подхватилъ Обертышевъ.— Да что! Признаться, надоло пустяками-то заниматься. Хочется орломъ полетть, подъ небеса взвиться, а то что тамъ куропаткой-то бгать?.. вниманья не стоитъ! А силы я въ себ чувствую. Положимъ, что у меня всего одно дитё только, но хоша бы и ни одного не было, то я и тогда-бы не могъ, кажется, удержать своего стремленія. А стремленіе у меня такое, что годика черезъ два, черезъ три, я самъ себ могу очень большую славу пріобрсти!
И, отервъ со лба струями катившійся потъ, онъ спросилъ:
— А много думаете вина курить?
— Тысячъ тридцать ведеръ.
— Мало-съ!
— Больше не выкуришь.
— Что же, хлбцомъ, что ли, не избавитесь?
— И хлбомъ, и деньгами…
— Я и насчетъ этого тоже соображеніе имлъ и предлагаю вамъ такую операцію. Я вамъ буду хлбъ доставлять, даже буду доставлять не зерномъ, а мукой, а расплачиваться со мной вы будете опосля водкой. Ужь, конечно, мн должна быть за это привиллегія. И могу вамъ поручиться, что хлба я вамъ не на 30, а на 60 тысячъ ведеръ наваляю. Только курить извольте, а ужь насчетъ хлба мое дло-съ. Если вы на эти планы согласитесь, тогда ужь другимъ, прочимъ заводчикамъ въ нашемъ узд не торговать-съ. Вы какъ насчетъ этого думаете?
— Дать вамъ на это отвтъ сразу, теперь же, не могу… Надо сообразить.
— Сообразите-съ.
Разсуждая такимъ образомъ, они дошли до усадьбы, но въ домъ Обертышевъ не пошелъ, отговорившись недосугомъ. Онъ отвязалъ лошадь, привязанную къ коновязи, полюбовался еще разъ на заводъ и, свъ на дрожки, похалъ-было домой, но вдругъ остановился:
— Такъ когда же васъ ждать прикажете? спросилъ онъ, не слзая съ дрожекъ.
— Какъ-нибудь на-дняхъ зайду.
— Пожалуйте-съ. Жена даже наказывала передать, что она собственно для васъ въ лсъ за грибами ходила, да въ уксус отварила, такъ пожалуйте кушать. Кстати новенькихъ лошадокъ посмотрите, троечку купилъ я… Сренькія, не велички, но съ огонькомъ-съ…
— Хорошо, хорошо, зайду.
— Будемъ ждать-съ, а покамстъ счастливо оставаться-съ.
Онъ ударилъ возжей лошадь и быстро помчался.
Возвратясь домой, Борисъ Дмитричъ увидалъ Бутенко. Старики сидли за шашечнымъ столомъ и играли въ шашки.
— Ну что, другъ любезный? спросилъ Бутенко Бориса Дмитрича.
— Что такое?
— здилъ, кланялся?
— Кланялся, отвтилъ весело Борисъ Дмитричъ.
— Отлично! замтилъ Бутенко, подвигая шашку.— Отъ поклоновъ голова не отвалится. И Панталоновъ здилъ?
— И Панталоновъ, съ тою только разницею, что тотъ здилъ съ конфетами, апельсинами и водкой, а мы съ пустыми руками.
— Напрасно.
И потомъ, вдругъ обратясь къ Дмитрію Иванычу, Бутенко спросилъ:
— Какъ же это ты-то опростоволосился?
— Что длать, не догадался…
— Не хорошо. Ну, да ничего. Приглядишься, втянешься и уразумешь…
— Наука не хитрая, вскрикнулъ Борисъ Дмитричъ.
— Не хитрая, но требующая соображенія.
— Правда, правда, подхватилъ Дмитрій Иванычъ.— Что же, дурного я тутъ ничего не вижу. Рыба ищетъ гд глубже, а человкъ гд лучше. Да, ты правъ, дйствительно, немного не спохватились. Конечно, водку развозить не слдуетъ, ну, а конфеты не мшало бы. Барышни любятъ.
— Любятъ, любятъ! подхватилъ Бутенко:— сластницы извстныя! Впрочемъ, и мамаши съ папашами не лишены вкуса.
И потомъ, вдругъ перемнивъ тонъ и обратясь къ Дмитрію Иванычу, прибавилъ:
— Нтъ, Панталоновъ, видно, умне тебя. Онъ не только всхъ дворянъ и купцовъ объхалъ, но даже и у мужиковъ-гласныхъ побывалъ. Въ эти минуты вдь брезгливость пропадаетъ.
Бутенко просидлъ у Кургановыхъ цлый день и только вечеромъ, когда взошла луна, онъ отправился домой.
Обертышеву пришлось недолго ждать Бориса Дмитрича. Не прошло и двухъ, трехъ дней, какъ молодой Ольшанскій баринъ, явился къ нему на мельницу. Явился онъ въ охотничьемъ костюм, въ длинныхъ сапогахъ и съ ружьемъ на плеч. Сидвшая на крылечк Агаья Петровна даже ахнула при вид его.
— Вотъ такъ охотникъ! во всей форм! крикнула она.— Вы что же это сколько времени глазъ не показывали? Некогда было, что ли?
— Конечно, некогда.
— Слышала я про ваши разъзды-то! Никакъ весь свтъ, кругомъ объхали.
— Вы почему знаете?
— Слухами земля полнится. Слышала все: какъ съ Бурьяновой по саду гуляли, какъ съ генеральскими барышнями выплясывали. Вишь, плясунъ какой!
— Отъ кого же это ты слыхала?
— Мало ли языковъ-то! Языковъ много, а ушей да глазъ вдвое больше. А небось вотъ сюда такъ не пришелъ. Извстное дло, зачмъ съ мщанками знаться, коли генеральскія дочки на шею виснутъ! Ужь не жениться ли задумалъ?
— А что же, разв это дурно?
— Конечно, хорошо. Судь и не годится быть холостымъ. Мало ли что можетъ случиться. Придутъ хорошенькія судиться, такъ какой же судъ будетъ, коли судья холостой? На мсто законовъ-то все въ очи смотрть будетъ и до того засмотрится, пожалуй, что въ глазахъ зарябитъ, въ сердц заноетъ. Видали мы этакихъ-то судей, у такихъ-то нашей сестр очень сподручно судиться. Вотъ бы тебя посадить, Панталонова, да еще этакихъ человка два, три подыскать, и дошелъ бы судъ да расправа!
— Мужъ-то дома, что ли? перебилъ ее Борисъ Дмитричъ.
— Конечно, дома, ждетъ тебя, не дождется…
— Полюбился, значитъ?
— Еще бы!
— Ну, а если мужъ дома, такъ веди меня къ нему.
— И самъ дойдешь!
Борисъ Дмитричъ вошелъ въ комнату и увидалъ Обертышева сидящимъ за столомъ и что-то выкладывающимъ на счетахъ.
— А! Борисъ Дмитричъ! вскрикнулъ онъ.— Милости просимъ! Поохотиться пришли?
— Да, поохотиться.
— Доброе дло, а я только-что на томъ самомъ озер былъ, про которое вамъ намедни говорилъ. Утокъ видимо-невидимо, только надо умть взять ихъ. Вамъ придется переночевать здсь.
— Зачмъ же?
— А затмъ, чтобы утреннюю зарю на озер встртить. Мы шалашикъ сдлаемъ, вы въ шалашик сидите да и колотите утокъ… Он сами будутъ подплывать къ вамъ…
— Такъ пойдемте пока шалашъ длать…
— Вы только мстечко облюбуйте, а шалашъ-то работникъ сдлаетъ…
— Ну, и отлично.
Обертышевъ крикнулъ жену и, приказавъ ей приготовить самоваръ и позаботиться объ ужин, пошелъ вмст съ Борисомъ Дмитричемъ по направленію къ озеру. Для устройства шалаша они взяли съ собой работника. Черезъ полчаса они были уже дома, самоваръ былъ уже готовъ, и Агаья Петровна, въ ожиданіи гостей, сидла за чайнымъ столомъ.
— Ну, Агаья Петровна, проговорилъ Борисъ Дмитричъ: — готовьтесь утокъ кушать. Завтра я вамъ столько наколочу ихъ, что вы не будете знать, куда съ ними дваться.
— Посмотримъ, я очень люблю утокъ.
— Вы не смйтесь, Борисъ Дмитричъ, перебилъ ее Обертышевъ:— утокъ въ самомъ дл очень много. Намедни кузнецъ также вотъ на озер сидлъ, такъ штукъ съ двадцать принесъ. Я всхъ и купилъ, два рубля отдалъ. Что станете длать? Пристала жена: купи да купи… Нечего длать! пришлось деньги вынимать…
И, перемнивъ тонъ, онъ прибавилъ:
— Нтъ, Борисъ Дмитричъ, не женитесь.
— А что?
— Ужь очень жены эти раззоряютъ нашего брата.
Агаья Петровна даже захохотала.
— Охъ ужь, раззорился! подхватила она:— на два рубля утокъ купивши…
— Утокъ? спросилъ ее Обертышевъ.
— Извстно.
— А тройка-то?
Агаья Петровна снова засмялась.
— Что, молчишь видно!..
И вдругъ, обратясь къ Борису Дмитричу, прибавилъ:
— Вы посмотрите-ка, какую я ей тройку купилъ!
— Такъ нешто это для меня?
— Для кого же?
— Извстно, для себя. Куда я зжу-то? Въ церковь когда…
— А кто приставалъ, чтобы лошадей купить?
— Вдь для тебя же все… Нешто можно теб съ одной тройкой обойтись? зды-то у тебя, слава Богу! рдкую недльку дома посидишь.
Но Обертышевъ уже не слушалъ ея.
— Ну, и ужь троечка только! говорилъ онъ, обратясь къ Борису Дмитричу.— На охотника рублей триста стоитъ… Я ее у барина, у Салтанова, купилъ. Долженъ онъ мн былъ двсти рублей, денегъ-то не было, онъ мн и отдалъ ее. Эхъ, и лихіе только кони! Огневые такіе, что словно вихорь несутся. Посл чая я васъ прокачу, а покамстъ давайте про дло потолкуемъ.
— Давайте, потолкуемъ.
— Жена! проговорилъ Обертышевъ, обратясь къ Агаь Петровн:— вотъ мы хотимъ съ Борисомъ Дмитричемъ вмст дло длать, деньгу наживать. Ты какъ? благословишь?
— Яйца курицу не учатъ, проговорила она.
— Ай да жена! вскрикнулъ Обертышевъ: — молодецъ! Вотъ за это люблю, что не въ свое дло не вмшиваешься, что выше лба не плюешь, что съ бабьимъ ухватомъ за волками не ходишь. Налей-ка мн за это еще стаканчикъ.
И потомъ, обратясь къ Борису Дмитричу, спросилъ:
— Такъ какъ же, надумали-съ, кабачекъ-то построите мн?
— Построю.
— Отлично-съ. А какъ насчетъ того-съ… насчетъ хлбца-то? Прикажете поставлять вамъ-съ? Дло для васъ будетъ подходящее-съ, потому вамъ, во-первыхъ, капитала не потребуется на покупку хлба, а во-вторыхъ, расплачиваться со мною будете не деньгами, а виномъ. Вы все-таки отъ каждаго ведра будете себ пользу имть.
— Думалъ и объ этомъ, проговорилъ Борисъ Дмитричъ.
— И что же-съ?
— Ничего, я согласенъ.
Обертышевъ даже съ мста привскочилъ.
— Вотъ это отлично!
— Только на все это мы заключимъ съ вами нотаріальный договоръ, перебилъ его Борисъ Дмитричъ.
— Это конечно-съ! Такъ, значитъ, по рукамъ?
— По рукамъ.
И, хлопнувъ руками, Обертышевъ отъ восторга бросился даже обнимать Бориса Дмитрича.
— Вотъ это я люблю, кричалъ онъ: — это по моему, два слова — и готово. Ужь будьте покойны, Борисъ Дмитричъ, хлбомъ я васъ завалю, только курить поспвайте. Я даже сейчасъ, когда хлбъ еще на корню стоитъ, и то у многихъ помщиковъ могу закупить его за подходящую цну-съ. Съ покупкой надо безпремнно торопиться, потому хлбъ, особливо рожь, ныньче въ цн будетъ-съ. Слышно, у нмцевъ вовсе ничего не родилось, и даже эти самые нмцы передъ своимъ начальствомъ хлопочутъ объ уничтоженіи таможенныхъ пошлинъ на хлбъ. У насъ, въ Россіи, тоже плохо-съ. За Волгой ничего нтъ-съ, даже заволжское населеніе къ намъ на работы идетъ. Во многихъ губерніяхъ жучекъ показался, въ Астраханской губерніи саранча-съ, градобитіе тоже, во многихъ мстахъ хлбъ съ грязью смшало. Агенты отъ хлбныхъ торговцевъ, словно гончія, разсыпались, вынюхиваютъ да расчухиваютъ. Тутъ дремать не приходится, а нужно прямо живьемъ брать. Земскія собранія хлопочутъ о выдач ссудъ на покупку смянъ, такъ выходитъ звать нечего. Когда земство начнетъ покупать, тогда цны живо поднимутся. Я завтра же утромъ накинусь на нкоторыхъ. Князь Хабебуловъ въ деньгахъ нуждается, контора Хорватовыхъ, контора Протасовыхъ… Графъ Сарматовъ за-границу собирается… Вотъ я на нихъ и налечу. Теперича, тысячи на три наличныхъ, я тысячъ на тридцать нахватаю, раздамъ задатки, получу письменные документы, а когда документы у меня въ карман будутъ, такъ въ банкахъ вс замки заскрипятъ. Эхъ, Борисъ Дмитричъ! Чувствую я, что даже очень скоро я изъ этого самаго ничтожества, словно цыплакъ изъ скорлупы, выскочу…
И, пройдясь театральной поступью раза два по комнат, онъ вдругъ спросилъ Бориса Дмитрича:
— Ну что же, прокатить, что ли, васъ на новой троечк-то?
— Прокатите.
— Ладно, прокачу!
— Ты во что заложишь-то? спросила Агаья Петровна.
— Извстно во что! Въ тележку.
— То-то! А ужь я думала въ тарантасъ, тарантасъ тяжелъ.
— Съ ума, что ли, я спятилъ!
— Слушай! крикнула вдругъ Агаья Петровна, вскакивая изъ-за стола.— Ты ступай самъ заложи лошадей, а прокатить-то Бориса Дмитрича мн позволь.
— Ой-ли? вскрикнулъ весело Обертышевъ.
— Ужь такъ-то прокачу, что вкъ помнить будетъ.
— Ну, ладно, посмотримъ.
— Да ужь увидишь!
— Вы согласны, Борисъ Дмитричъ? спросилъ Обертышевъ.
— Согласенъ.
— Ну, ладно. Я побгу закладывать.
Обертышевъ схватилъ фуражку и почти бгомъ выбжалъ изъ комнаты, между тмъ, какъ Агаья Петровна, упавъ на диванъ и закрывъ лицо руками, заливалась хохотомъ.
— Ты что же хохочешь-то? спросилъ Борисъ Дмитричъ, взявъ ее за руку.
— А ты забылъ? спросила она.
— Нтъ, не забылъ.
— Коли не забылъ, такъ говори.
— Изволь. Ты хочешь сегодня продлать то, о чемъ говорила мн въ лсу.
— Врно! вскрикнула Агаья Петровна, вскочивъ съ дивана.— Я буду править тройкой, а ты будешь сидть, обнявшись со мной. А мужъ-то будетъ смотрть на насъ да терзаться.
— Ну ужь, обнявшись съ тобой, сидть не буду! проговорилъ Борисъ Дмитричъ.
— Почемъ знать!
— Это врно.
— Посмотримъ.
Немного погодя, мимо оконъ домика прохала тележка, запряженная тройкою лихихъ лошадей, убранныхъ лентами, бубенцами и упряжью съ мдными бляхами. На тележк сидлъ самъ Обертышевъ и правилъ. Вытянувъ руки и упершись одной ногой въ передокъ, онъ въ этой поз выглядлъ такимъ молодцомъ, что любо было смотрть на него. Видно было по всему, что бшеныя лошади не вырвутся изъ рукъ его и что стоитъ только захотть ему, стоитъ только потянуть возжами, какъ лошади станутъ на мст, какъ вкопанныя. Обертышевъ халъ шагомъ. Коренникъ выступалъ, гордо поднявъ голову, между тмъ, какъ пристяжныя, согнувъ кольцомъ шеи, чуть не доставали мордами до земли. Бубенцы гремли и еще пуще раздражали коней. Миновавъ мельницу и выхавъ на широкую улицу, Обертышевъ пустилъ коней рысью и вскор скрылся изъ вида. Однако, минутъ черезъ десять, онъ снова былъ у крыльца.
Агаья Петровна вскочила въ тележку, взяла изъ рукъ мужа возжи и крикнула Борису Дмитричу садиться. Обертышевъ слзъ съ тележки, а Борисъ Дмитричъ услся на его мсто.
— А ты смотри, ротъ-то не больно развай! кричалъ Обертышевъ, стоя на крылечк и посматривая на лошадей, рывшихъ отъ нетерпнія копытами землю.— Подхватятъ, такъ тогда поздно ужь держать-то!
— Небось, не вырвутся! крикнула она и, намотавъ возжи на руки, шагомъ отъхала отъ крылечка.
— Ну, что? Какова троечка-то? спросила она, миновавъ мельницу и вызжая на улицу.
— Троечка хороша, да и кучеръ-то лихой.
— Лихой, не лихой, а прокачу хорошо!
Прозжая мимо домовъ причетниковъ, они увидали учителя. Онъ сидлъ на завалинк рядомъ съ дьячкомъ.
— Здравствуйте! крикнулъ онъ Борису Дмитричу.
— Здравствуйте.
— Что, аль кататься затяли?
— Да, катаемся.
— Отлично! Дай Богъ совтъ да любовь… Только смотрите, держитесь крпче, кричалъ онъ вслдъ.— Лошадей-то я знаю, бойки больно, какъ разъ разнесутъ!
— Небось, удержимъ! крикнула Агаья Петровна и, выхавъ на выгонъ, пустила тройку крупной рысью.
Дорога была прелестная, гладкая, ровпая, а мстоположеніе было восхитительное. Направо широкой лентой извивалась рка, поросшая мстами тальникомъ и осокорью, а за ркой возвышались гряды горъ, покрытыхъ лсомъ. Горы эти, громоздясь одна надъ другой и кончаясь иногда острыми, каменистыми вершинами, казалось, были увнчаны какими-то развалинами рыцарскихъ замковъ. Солнце садилось за эти горы и, обагряя закатъ огненнымъ моремъ, еще рельефне обрисовывало силуэты и этихъ горъ, и этихъ мнимыхъ развалинъ. Черные, словно высченные изъ угля, возвышались эти замки и молча царили надъ окрестностію. Но Борисъ Дмитричъ даже не замчалъ этой картины вечера. Онъ глазъ не сводилъ съ Агаьи Петровны и чувствовалъ, какъ кровь клокотала въ его сердц, онъ смотрлъ ей прямо въ лицо и видлъ, что лицо это пылало, что большіе черные глаза ея искрились огнемъ. Онъ любовался ею, и ему казалось, что никогда еще онъ не видалъ ея столь красивою.
А тройка, между тмъ, мчалась все быстре и быстре, пристяжныя бжали уже не рысью, а летли въ карьеръ, и только одинъ коренникъ несся иноходью, переваливаясь съ боку на бокъ и широко перебирая задними ногами. Онъ то съёживался комкомъ, то поджималъ хвостъ, то навострялъ уши, иногда какъ будто путался ногами, словно недоумвалъ, что ему длать, но ударъ возжей мгновенно выводилъ его изъ этого недоумнія. Онъ мигомъ подпрыгивалъ и снова летлъ иноходью, обдавая пылью сдоковъ. Времени прошло немного, а села Покровскаго давно уже не было видно. Тройка все мчалась и мчалась, но ни Агаья Петровна, ни Борисъ Дмитричъ во все время не проронили ни слова, и только рука послдняго, обхвативъ станъ Агаьи Петровны, судорожно сжимала его.
Такъ прохали они еще версты дв и, наконецъ, повернули назадъ.
— Довольно! проговорила Агаья Петровна.
— А по мн, хать бы дальше и дальше! шепталъ Борисъ Дмитричъ.
— Ужь не на край ли свта задумалъ?
— Съ тобой и на край свта готовъ!
— Не далеко ли будетъ? Не усталъ бы дорогой!
— Ты шутишь все…
— А ты?
— Я не шучу, потому что люблю тебя.
— Охъ ужь! Видали мы такихъ-то! Нтъ, ты любить не умешь. Я теб говорила какъ любить надо… помнишь?
— Но вдь это невозможно…
— Когда человкъ полюбитъ, такъ ужь тутъ думать некогда, недосугъ… Тутъ каждый часъ дорогъ!
И потомъ она вдругъ спросила:
— Ну что же, прокатить, что ли, какъ слдуетъ?
— Прокати!
— Не испугаешься?
— Катай!
— Ну, такъ держись!
И Агаья Петровна вдругъ вскрикнула, ахнула и бросила возжи… Лошади подхватили и маршъ-маршемъ понеслись по гладкой дорог.
— Держись! кричала Агаья Петровна и, закрывъ лицо руками, упала въ объятія Бориса Дмитрича. Но Борису Дмитричу было уже не до объятій. Пораженный этой неожиданной выходкой, онъ силился поймать брошенныя возжи, чтобы удержать бшено мчавшихся лошадей, но вс усилія его были напрасны. Агаья Петровна хохотала и всякій разъ, какъ только рука Бориса Дмитрича достигала возжей, она отталкивала ее, ловила и крпко сжимала въ своихъ рукахъ.
— Что ты длаешь, съумасшедшая?
— Не трогай! оставь!
— Но вдь лошади бьютъ!
— Пускай ихъ!
И дйствительно, лошади, почувствовавъ свободу, неслись какъ вихорь. Закусивъ удила, разметавъ по втру гривы и хвосты, приподнявъ головы, фыркая широко-раздувавшимися ноздрями, он своротили съ дороги и неслись прямо, цликомъ, по выгону, не разбирая ни кочекъ, ни рытвинъ. Тележка трещала, скрипла и, казалось, каждую минуту готова была разсыпаться въ дребезги. Пыль, словно вихорь, крутилась изъ-подъ копытъ и колесъ, раза два мимо уха растерявшагося Бориса Дмитрича провизжали камни, вылетавшіе изъ-подъ ногъ лошадей. Какой-то свистъ раздавался въ ушахъ, словно буря свистла, силясь опрокинуть тележку. Вдругъ мелькнула изба, другая, третья, послышался неистовый лай собакъ, бросавшихся на лошадей, раздались чьи-то голоса. Кто-то крикнулъ громовымъ басомъ: ‘стой! держи!’. Кто-то выбжалъ на середину улицы и, растопыривъ руки, всталъ, какъ вкопанный. При вид человка, тройка шарахнулась всторону и, уткнувшись въ плетень, вдругъ остановилась. Агаья Петровна лежала безъ чувствъ въ объятіяхъ Бориса Дмитрича.
— Я вамъ говорилъ! гремлъ чей-то голосъ.— Я васъ предупреждалъ!
Борисъ Дмитричъ оглянулся и увидалъ учителя Любомудрова. Онъ былъ блденъ какъ полотно, глаза его горли, синія губы словно перекосились. Цлая толпа мужиковъ окружала тележку, нсколько рукъ держало подъ уздцы лошадей, нсколько рукъ силилось распутать постромки, возжи и порванную упряжь. Лошади дрожали, фыркали, били копытами, поджимали хвосты и уши и испуганно озирались вокругъ.
Но Любомудровъ словно и не видалъ всей этой суеты.
— Воды! воды! кричалъ онъ, глядя на безъ чувствъ лежавшую Агаью Петровну, и, когда вода была принесена, принялся вспрыскивать ею красивую мельничиху.
Прибжалъ и Обертышевъ.
— Что это? крикнулъ онъ.
Только тутъ очнулась Агаья Петровна.
— Ничего! проговорила она:— лошади разбили.
Немного погодя, лошади были распутаны. Обертышевъ вскочилъ въ тележку, разобралъ возжи и шагомъ похалъ по направленію къ мельниц. Борисъ Дмитричъ и Агаья Петровна пошли пшкомъ.
— Не ушиблись ли? спросилъ учитель.
— Ушиблась ли, нтъ ли, а ужь лечить меня не вамъ, отвтила Агаья Петровна и, взявъ подъ руку Бориса Дмитрича, прибавила шагу.
— И за то спасибо! проговорилъ учитель и захохоталъ на всю улицу.

XIV.

Съ наступленіемъ ‘страдной поры’ занятія Бориса Дмитрича усложнились еще боле. Кром наблюденія за постройками, пришлось еще смотрть и за уборкой хлба. Въ поляхъ шла работа кипучая. Созрвшій хлбъ не ждетъ, пропустишь два-три дня — и половина зерна выточится на землю. Какъ на грхъ, время стояло жаркое, хлбъ поспвалъ быстро. Не зеленымъ, а золотымъ уже моремъ волновался онъ на необозримыхъ поляхъ. Рожь косили и жали, а вслдъ за рожью поспвали и яровые хлба. Все поле пестрло косарями и жницами. Тамъ, гд рожь была гуще и выше, ее жали серпами, а тамъ, гд она была ниже и рже, ее косили косами. Въ однихъ рубахахъ, распоясавшись и разстегнувши воротъ, косари тянулись другъ за другомъ, выставляли впередъ лвую ногу, пріостанавливались, длали взмахъ косой и подкошенный хлбъ валился на землю и лентами тянулся вслдъ за косарями. Бабы вязали хлбъ въ снопы и клали ихъ на жнивье.
Цлые дни Борисъ Дмитричъ проводилъ въ пол, тмъ не мене, больные не переставали навщать его. Рдкое утро обходилось безъ нихъ. То лихорадка отнимала и руки, и ноги, то зубная боль не позволяла работать. Одинъ косой порзался, другого змя ужалила, третьяго возомъ придавило, съ четвертымъ какой-то припадокъ сдлался: косилъ-косилъ и вдругъ грохнулся на землю и пна изо рта пошла. И вс эти страждущіе шли къ Борису Дмитричу, выстраивались возл крылечка, стонали, ныли и передавали свои ‘болсти’. И Борисъ Дмитричъ, сдлавшій запасъ кое-какихъ медикаментовъ и травъ, лечилъ и оказывалъ пользу. Касторовое масло, арника, мелилотный пластырь, летучая мазь и полынь длали свое дло, и больные выздоравливали. Медицинская слава Бориса Дмитрича росла не по днямъ, а по часамъ. Въ деревн стоитъ только вылечить одного, какъ сотни людей узнаютъ объ этомъ. Въ докторовъ народъ не вритъ потому, что доктора народа не любятъ. Доктора — т же чиновники, т же исправники, становые, т же земскіе слуги, служащіе не ради дла, а ради одного содержанія, наградъ, чиновъ и орденовъ. Народъ идетъ къ докторамъ только въ крайнихъ случаяхъ, и грубое, начальническое обращеніе окончательно отталкиваетъ его отъ этихъ людей. Докторамъ подражаютъ и подчиненные имъ фельдшера. Вотъ почему врачъ-благотворитель чуть не боготворится народомъ. Дло дошло до того, что больные, никогда даже не видавшіе Бориса Дмитрича, а только слыхавшіе объ немъ, начали видть его въ своихъ сновидніяхъ и, послушные этимъ указаніямъ свыше (такъ, по крайней мр, думали они), съ полной врой въ сверхъестественныя силы Бориса Дмитрича, спшили къ нему за помощью.
За то, съ наступленіемъ праздника, когда Борисъ Дмитричъ могъ вполн распоряжаться своимъ временемъ, онъ съ ребяческою радостію предавался отдыху и, взявъ ружье, шелъ на охоту. По цлымъ днямъ бродилъ онъ по полямъ, лугамъ и лсамъ.
Въ одинъ изъ такихъ-то праздничныхъ дней, съхались въ Ольшанку Бурьяновъ, генералъ Севастополевъ, Бутенко и становой Панталоновъ. Первые трое пріхали отдать визитъ, а послдній — сдлать визитъ. Свинорылинъ, а равно Подлазовъ, Подмазовъ, Подрзовъ и Подчищаевъ не пріхали вовсе. Дмитрій Иванычъ былъ тмъ боле радъ гостямъ, что именно въ этотъ день на мельниц, по случаю ея окончанія, предположено было отслужить молебенъ съ водосвятіемъ. Такъ какъ Борисъ Дмитричъ ушелъ на мельницу съ утра и о прізд гостей ничего не зналъ, то онъ не мало удивился, когда, часовъ въ двнадцать дня, вся эта компанія подъхала къ мельниц. Прибылъ и Обертышевъ и, какъ спеціалистъ по этой части, пустился въ подробный осмотръ механизма. Шутникъ-священникъ выразилъ свое удовольствіе по поводу окончанія мельницы и замтилъ при этомъ, что съ каждой лишней мельницы попу перепадетъ лишній мшокъ муки. Онъ облачился и молебенъ начался. Дьяконъ и дьячки были тоже рады этому случаю и потому лзли вонъ изъ кожи, желая перекричать другъ друга, а когда, во время погруженія креста, жернова вдругъ завертлись и въ лари посыпалась мука, то они такъ громко запли ‘спаси Господи люди твоя’, что даже заглушили гулъ чугунныхъ снастей. Молебенъ кончился, священникъ поздравилъ съ окончаніемъ мельницы и опять-таки шуточками заявилъ, что первая мука должна поступить къ попамъ. Такъ и было сдлано. Посл молебна тутъ же на мельниц былъ устроенъ завтракъ, а посл завтрака вся компанія отправилась въ домъ.
Гости пробыли въ Ольшанк цлый день. Они осмотрли заводъ, овчарни, только-что выписанную молотильную машину, раза два купались и вплоть до ночи пили и ли. Посл обда, вс гости отправились на сновалъ и проспали тамъ вплоть до ужина. За ужиномъ опять была выпивка, а затмъ подвыпившіе значительно гости отправились по домамъ. Становой похалъ ночевать къ Обертышеву, и часамъ къ дванадцати ночи въ Ольшанскомъ дом все спало уже крпкимъ сномъ.
Насколько Дмитрій Иванычъ былъ доволенъ пріздомъ гостей (ибо въ этомъ онъ видлъ нкоторые шансы въ пользу сына), настолько Борисъ Дмитричъ былъ таковымъ недоволенъ. Окончаніе мельницы онъ думалъ отпраздновать иначе, а теперь день этотъ онъ считалъ какъ бы пропавшимъ.
Прошло еще съ мсяцъ. Хлбъ съ полей былъ убранъ, свезенъ на гумно, и на гумн шла усиленная молотьба. Обмолоченный и перевянный хлбъ везли на мельницу, а съ мельницы привозили мшки съ мукой и складывали ихъ ярусами въ амбары. Контрактъ съ Обертышевымъ на поставку муки и хлба былъ заключенъ, и совершенно иная дятельность закипла въ Ольшанской усадьб. Теперь не раздавался тамъ ни стукъ топора, ни визгъ пилъ, ни желзный громъ кровельщиковъ, за то съ утра до ночи весь дворъ былъ уставленъ подводами съ хлбомъ. Въ настежь отворенныя двери амбаровъ ныряли мужики съ мшками и мрами, и, считая эти мры и мшки, пріемщики мтили мломъ количество принятаго хлба. Вс косяки, вс закорма, вс двери амбаровъ пестрли блыми крестами, кружками и чертами. Пришлось завести контору, ее помстили въ одномъ изъ флигелей, поставили два стола, завели книги, кассу, и трое конторщиковъ работали за этими столами по цлымъ днямъ. Обертышевъ прізжалъ чуть-ли не каждый день, онъ получалъ квитанціи на доставленный хлбъ и квитанціи эти пряталъ въ большой кожаный бумажникъ. Дйствовалъ онъ на славу. Въ какихъ-нибудь дв, три недли скупилъ весь хлбъ въ околодк по дешевой цн, часть этого хлба мололъ на своей мельниц и доставлялъ мукой, а другую часть сдавалъ зерномъ. Между тмъ, предположенія его начинали сбываться. Хлбъ въ цн поднимался не по днямъ, а по часамъ. Самарской губерніи грозилъ голодъ, въ уздахъ Саратовской губерніи, а именно: Вольскомъ, Камышинскомъ, Царицынскомъ, Хвалынскомъ, Аткарскомъ и Петровскомъ, урожай ржи былъ настолько плохъ, что нечмъ было обсменять полей. Тамбовская губернія тоже страдала отъ неурожая. Начали собираться экстренныя земскія собранія, земство стало покупать рожь въ ссуду крестьянамъ, и цна на рожь поднялась до небывалыхъ размровъ. ‘Житница Россіи’ обнищала, голодный народъ цлыми толпами нищенствовалъ и питался хлбомъ съ разными примсями. Хлбные торговцы, имвшіе запасы, приперли свои магазины и, въ ожиданіи еще большаго возвышенія цнъ, не продавали ни зерна. Куколь и картофель перемалывались въ муку и служили суррогатами хлба. Голодная страна молила о помощи, а дешевый тарифъ къ Петербургу увлекалъ хлбъ туда. Десятки лтъ голодающая ‘житница’ кормила Петербургъ, а теперь Петербургъ не хотлъ кормить житницу. Дешевый тарифъ къ сверу и дорогой къ юго-востоку не измнился даже въ виду голода. Валюта рубля усиливала еще боле бду. Земство и города брали ссуды, но ссуды эти были недостаточны. Несвоевременная выдача смянъ оттянула посвы, а недостаточность смянъ уменьшила размры посвовъ. Въ такой мутной вод хорошо было ловить рыбу. Явились благодтели народа. Какъ война родитъ героевъ, такъ и голодъ родитъ благодтелей. Благодтели эти предлагали городамъ и свои деньги, и свой хлбъ, и пользовались случаемъ. Гнилой хлбъ сходилъ за хорошій, капиталы отдавались по шести процентовъ на сроки, но за каждый просроченный мсяцъ полагалась неустойка. Благодтели знали очень хорошо, что въ срокъ заплатить будетъ нечмъ и считали барыши. Мстныя газеты, органы мстныхъ нуждъ, пли гимны благодтелямъ, ибо порицать ихъ было не цензурно. Прорвутся, бывало, какихъ-нибудь дв-три строки, полныя правды и состраданія, а на другой день длинное опроверженіе, и правда замирала въ своемъ зародыш. Хлбъ дорожалъ, а заработная плата падала въ цн. Борьба капитала съ трудомъ оказалась непосильною, пришлось покориться. Безграматный, голодный мужикъ пріунылъ, обозлился и, не находя молочныхъ ркъ съ кисельными берегами, пустился воровать. Уздная и городская полиція то и дло составляла акты, ловила воровъ и преслдовала ихъ указаннымъ порядкомъ.
Обертышевъ торжествовалъ. Покупку ржи онъ началъ еще въ среднихъ числахъ іюля и, предвидя высокую цну на этотъ хлбъ, покупалъ его по 70 и 80 коп. за пудъ. Цна небывалая. Князь Хабебуловъ, контора Хорватовыхъ, контора Протасовыхъ и вс окрестные мелкіе землевладльцы поспшили запродать Обертышеву свою рожь и были въ восторг отъ сдланнаго гешефта. Обертышевъ роздалъ имъ всмъ задатки, заключилъ солидные договоры и съ договорами этими полетлъ по разнымъ банкамъ. Какъ онъ говорилъ, такъ и случилось. При вид договоровъ, дйствительно, замки банковъ ‘заскрипли’, и, съ помощью дутыхъ векселей, Обертышевъ заручился массою денегъ. Съ туго-набитымъ карманомъ онъ вернулся домой и засыпалъ край кредитными билетами.
Обертышевъ не дремалъ и насчетъ кабаковъ. Не было села, не было деревни, въ которой не разввался бы побдоносный кабацкій флагъ Обертышева. Онъ спаивалъ стариковъ, спаивалъ волостныхъ старшинъ, волостныхъ писарей, сельскихъ старостъ и съумлъ подавить всхъ мелкихъ виноторговцевъ. Онъ щедро платилъ обществамъ за право торговать водкой и понималъ очень хорошо, что щедроты эти окупятся сторицей. Про Обертышева узнали и заводчики сосднихъ уздовъ. Другъ передъ другомъ засылали они къ нему съ предложеніемъ доставлять вино, но Обертышевъ оставлялъ ихъ въ невдніи и въ тайн сохранялъ свои планы.
Между тмъ, приближалось время и земскаго собранія, а слдовательно, и выбора мировыхъ судей. По мр приближенія времени этого, Дмитрій Иванычъ становился все тревожне и тревожне. Чуть не каждый день здилъ онъ къ своему другу Бутенко, здилъ къ Обертышеву, къ генералу Севастополеву, Бурьянову и всячески старался заручиться ихъ дружбой. Разъ какъ-то Дмитрій Иванычъ пропадалъ даже цлую недлю и ухалъ изъ дома, никому ничего не сказавъ. Борисъ Дмитричъ даже началъ безпокоиться, и только впослдствіи оказалось, что Дмитрій Иванычъ, вмст съ Бутепко, совершилъ объздъ дальнихъ помщиковъ. Онъ исколесилъ чуть-ли не весь уздъ, переваливался черезъ горы, перезжалъ лса и дебри, переправлялся черезъ рки на паромахъ, вбродъ и по гнилымъ мостамъ, раза два завязалъ въ трясинахъ, ломалъ тарантасъ, разъ даже заблудившись, принужденъ былъ переночевать въ степи, но тмъ не мене онъ все-таки усплъ побывать у всхъ, у кого побывать слдовало. Въ виду предстоявшаго собранія, повсюду, куда бы только ни пріхалъ Дмитрій Иванычъ, только и было разговоровъ что о земств. Дйствительно, собраніе это представляло много интереснаго, не потому, что собранію приходилось разршить вопросъ о продовольствіи голодающихъ, объ обсмененіи яровыхъ полей, о принятіи мръ противъ распространявшагося дифтерита, а собственно потому, что приходилось выбирать предсдателя, членовъ управы и мировыхъ судей. Вопросъ этотъ интересовалъ всхъ, и весь уздъ только и говорилъ о немъ.
По окончаніи путешествія, Дмитрій Иванычъ словно повеселлъ, и хотя онъ, по прежнему, чуть-ли не въ каждомъ дом встрчался съ Панталоновымъ, но на встрчи эти смотрлъ уже не съ тмъ опасеніемъ, какъ прежде. Опасеніе исчезло въ виду того ласковаго, даже дружескаго пріема, который Дмитрій Иванычъ встрчалъ повсюду. Вс принимали его чуть не съ распростертыми объятіями, распрашивали про сына, говорили, что слышали о немъ много хорошаго, и сожалли, что хозяйственныя заботы не дозволяли ему побывать у нихъ. Предводитель дворянства былъ такъ ласковъ съ Дмитріемъ Иванычемъ, что даже оставилъ его у себя ночевать. Дмитрій Иванычъ чуть не прослезился отъ этого вниманія и увлекся до того, что сообщилъ секретно предводителю о планахъ Бориса баллотироваться въ судьи. Предводитель былъ въ восторг. Онъ разсыпался передъ Дмитріемъ Иванычемъ въ любезностяхъ, далъ ему слово ‘повліять’ на земскомъ собраніи, заране поручился за успхъ, сообщилъ, что собраніе его любитъ, слушаетъ его, и кончилъ тмъ, что за дворянъ онъ всегда ‘стоитъ горой’ и всегда былъ и есть противъ всевозможныхъ ‘выскочекъ’. Онъ намекнулъ при этомъ на Панталонова и выразилъ удивленіе, что подобные люди осмливаются помышлять о занятіи столь важныхъ постовъ, для которыхъ требуются люди съ именемъ, состояніемъ и солиднымъ образованіемъ. Отъ предводителя Дмитрій Иванычъ выхалъ совершенно счастливымъ и о Панталонов боле уже не думалъ.
Пріхавъ домой, онъ, однако, все-таки уговорилъ сына отдать визитъ Панталонову. На поздку эту Борисъ Дмитричъ согласился охотно, ибо былъ почти увренъ, что они не застанутъ его дома, но вышло такъ, что Панталоновъ, какъ нарочно, нетолько былъ дома, но даже въ этотъ самый день праздновалъ день своего рожденія. У него были въ гостяхъ почти вс окрестные помщики, а равно и вс боле или мене вліятельные купцы, не исключая Обертышева и Свинорылина. Докторъ Белярминовъ, какъ искреннйшій другъ Панталонова, конечно, былъ тоже въ числ гостей. Прізду Кургановыхъ становой Панталоновъ былъ очень радъ. Онъ обнялъ и расцловалъ Бориса Дмитрича, съ чувствомъ почтенія и признательности пожалъ руку Дмитрію Иванычу, а когда т, выпивъ по стакану чая, стали собираться домой, то Панталоновъ всталъ въ дверяхъ, растопырилъ руки и, преградивъ такимъ образомъ всякій путь къ отступленію, ршительно объявилъ, что онъ сочтетъ за оскорбленіе, если Дмитрій Иванычъ и Борисъ Дмитричъ откажутся отъ его хлба-соли.
Пришлось остаться.
Однако, хлбъ-соль эта была въ довольно грандіозныхъ размрахъ. Столъ, уставленный закусками, винами и водками все возможныхъ сортовъ, доказывалъ, что амфитріонъ не жаллъ денегъ. На стол этомъ красовались батареи бутылокъ, всевозможныхъ форматовъ и размровъ, и самая разнообразнйшая закуска. Тутъ была и свжая зернистая икра, и балыкъ, и разныхъ сортовъ сыръ, и жестянки съ омарами, анчоусами, превосходныя сельди, и даже были маринованныя устрицы. Устрицъ, впрочемъ, никто не лъ, а впослдствіи расходившійся докторъ Белярминовъ даже выкинулъ ихъ въ окно, объявивъ, что на ‘мерзость’ эту просто тошно смотрть. Выходка эта возбудила всеобщій хохотъ, а купецъ Свинорылинъ, давно уже косившійся на устрицъ, пришелъ въ такой восторгъ, что даже обнялъ Белярминова.
Такъ какъ для обденнаго стола требовалось слишкомъ большое помщеніе, а квартира станового состояла лишь изъ трехъ, четырехъ маленькихъ комнатъ, то столъ былъ сервированъ въ небольшомъ саду, имвшемся при квартир. Садъ этотъ, служившій вмст и огородомъ, состоялъ изъ нсколькихъ деревьевъ яблонь и довольно обширной куртины вишенъ, посреди которой имлась полянка, настолько просторная, что могла дать мсто обденному столу. На этой-то полянк столъ и былъ накрытъ. Съ переходомъ въ садъ, публика сдлалась еще свободне, а когда, во время обда, изъ-за кустовъ вишенъ раздались звуки мстнаго оркестра, состоявшаго изъ пяти жидовъ, то вс пришли въ неописанный восторгъ. Вино лилось ркой, докторъ Белярминовъ, въ качеств друга ‘новорожденнаго’, провозглашалъ тосты и требовалъ неотступно, чтобы вино выпивалось до послдней капли. Каждый тостъ сопровождался тушами и криками ‘ура!’, а подъ конецъ стали даже кричать ‘караулъ!’. Громче всхъ кричалъ Свинорылинъ, а вмст съ тмъ, низко кланяясь, приглашалъ всхъ къ своей солдатк. Обдъ былъ роскошный: была стерляжья уха, кулебяка, сочный ростбифъ, осетръ, дупеля, бекасы и, наконецъ, нсколько сортовъ мороженаго. Посл обда, командировали сотника за бабами и двками, раздались псни, началась пляска, и г. Панталоновъ переходилъ изъ объятій одного гостя въ объятія другого. Пляску открыли генералъ Севастополевъ и купецъ Свинорылинъ… Оба они вынули изъ кармановъ платочки и начали съ ‘казачка’. Глядя на нихъ, пустились и остальные, кром доктора Белярминова, котораго пришлось вытащить на рукахъ изъ огорода. Балъ кончился картами, и только часовъ въ двнадцать ночи Дмитрій Иванычъ и Борисъ Дмитричъ воротились домой.
Войдя въ свою комнату, Борисъ Дмитричъ увидалъ на стол какую-то записку. Онъ распечаталъ конвертъ и прочелъ слдующее: ‘Мужъ похалъ къ становому, а оттуда продетъ въ городъ. Приходи завтра утромъ въ девять часовъ. Обертышева’.
Ровно въ девять часовъ Борисъ Дмитричъ былъ уже въ знакомомъ намъ домик. Агаья Петровна встртила его въ сняхъ.
— Милый! дорогой мой! проговорила она и, припавъ къ нему на плечо, залилась слезами.
— Что съ тобой? спросилъ испуганный Борисъ Дмитричъ.
— А то, что я безъ тебя жить не могу!
И, схвативъ руками голову Бориса Дмитрича, она принялась осыпать его поцлуями.

XV.

Наконецъ, наступила пора выборовъ, и Дмитрій Иванычъ, вмст съ сыномъ, отправились въ городъ. Единственная городская гостинница была переполнена съхавшимися землевладльцами, такъ что въ одномъ номер стояло по три и по четыре кровати. Дмитрію Иванычу пришлось остановиться поэтому на какомъ-то постояломъ двор, въ небольшой комнатк, оклеенной желтенькими обойцами и съ двумя небольшими окошками, обращенными на улицу. Отдохнувъ немного отъ дороги и напившись чаю, Дмитрій Иванычъ побжалъ разузнавать: ‘что и какъ?’, а Борисъ Дмитричъ отправился гулять по городу. Городъ опять гудлъ колоколами, воздухъ опять былъ пропитанъ запахомъ сивухи, калачей и рогожъ. За то по улицамъ замчалось особенно усиленное движеніе. Красные околыши дворянскихъ фуражекъ съ кокардами (дворянство въ послднее время особенно ухватилось за эти фуражки) попадались то и дло. Дворяне бродили пшкомъ, разъзжали на извощикахъ и при встрч кричали на всю улицу:— ‘А! давно ли, гд остановились? Въ клуб будете?’ или: — ‘Что, и вы пожаловали!’ — ‘Еще бы! Всему міру свиданье!..’ И, обмнявшись таковыми вопросами и отвтами, расходились въ разныя стороны. Гласные изъ разночинцевъ тоже сновали взадъ и впередъ по улицамъ, щеголяли своими поддевками и чуйками и затмъ пили чай въ трактирахъ. Глядя на пріхавшихъ, высыпали на улицу и мстные обыватели. Встрчались красивые фаэтоны, шарабаны, пролетки. Кто-то пролетлъ даже на кровномъ ворономъ рысак и, обдавъ Бориса Дмитрича цлымъ облакомъ пыли, скрылся, завернувъ за уголъ переулка. Попадавшіеся знакомые, при вид Бориса Дмитрича, любезно раскланивались, справлялись о здоровь, а незнакомые осматривали съ ногъ и до головы и долго еще потомъ провожали взглядами. Кажется, любопытство это боле всего возбуждалось петербургскимъ покроемъ платья, не похожимъ на покрой мстныхъ ‘парижскихъ и лондонскихъ’ портныхъ. Такого пиджака и такой фуражки, какіе были на Борис Дмитрич, не имлось ни у кого. На одной изъ улицъ встртился ему Панталоновъ. Онъ халъ съ женой доктора Белярминова въ шарабан и окончательно блестлъ своими пуговицами, жгутами и петлицами. При вид Бориса Дмитрича онъ пріятно улыбнулся, послалъ ему воздушный поцлуй и, въ тоже время нагнувшись къ Белярминовой, шепнулъ ей что-то на ухо, вслдствіе чего дама подарила Бориса Дмитрича особенно продолжительнымъ взглядомъ. Встртилъ также Борисъ Дмитричъ и Бурьянова. Онъ только-что възжалъ въ городъ, вмст съ женой, и, увидавъ Бориса Дмитрича, чуть не выскочилъ изъ тарантаса.
— Стой, стой! кричалъ онъ.
— Здравствуйте, Борисъ Дмитричъ! крикнула въ свою очередь Марья Семеновна.
— Давно ли? ревлъ Бурьяновъ.
Борисъ Дмитричъ подошелъ къ остановившемуся тарантасу и поздоровался съ пріхавшими.
— Гд остановились?
— На постояломъ двор.
— А въ гостинниц номеровъ нтъ?
— Ни одного.
— Много нашихъ?
— Вс почти.
— Отлично. Нтъ, я остановлюсь на Проломной, у одного знакомаго купца Бородулина! я всегда у него останавливаюсь.
— Заходите, проговорила Марья Семеновна и, протянувъ Борису Дмитричу маленькую ручку, стянутую изящной шведской перчаткой, слегка пожала ему руку.— Зайдете… да?
— Непремнно.
Прізду ‘Машеньки’ Борисъ Дмитричъ обрадовался очень и поршилъ вечеромъ же воспользоваться приглашеніемъ.
Между тмъ, Дмитрій Иванычъ усплъ уже обгать всхъ своихъ знакомыхъ. Онъ побывалъ у исправника, у предсдателя земской управы, у предводителя, завернулъ въ гостинницу и обошелъ вс номера, занимаемые помщиками.— ‘Всему міру свиданье! всему міру!..’ кричалъ онъ, здороваясь съ помщиками, и пускался съ ними въ бесду. Помщики размстились, словно солдаты въ казармахъ. Кто пристроился на кровати, кто на диван, кто на полу. Вс они, большею частію, были въ халатахъ, жаловались на отвратительныя дороги, ругали исправника за мосты и гати и кряхтли, расправляя поясницы. Нкоторые пили чай, нкоторые обдали. На окнахъ виднлись колбаса, яблоки, сахаръ, чай и тутъ же рядомъ ордена и медали. На полу валялись раскрытые чемоданы и сундучки, въ которыхъ лежали пересиненныя крахмаленыя сорочки, носовые платки и полотенцы. На стульяхъ были развшены сюртуки, визитки, жилеты. Словомъ, хаосъ былъ полнйшій. Единственный въ гостинниц нумерной, по имени Никита, бгалъ изъ одного номера въ другой и не поспвалъ выполнять требованій пріхавшихъ.
— Никита! кричали изъ одного номера.
— Никита, тра-та-та! раздавалось изъ другого.
— Скоро ли сапоги? слышалось изъ третьяго.
— Сейчасъ! отвчалъ Никита и метался, какъ угорлый.
Переговоривши со всми знакомыми, Дмитрій Иванычъ переходилъ въ другой номеръ.
Въ одномъ изъ трактирчиковъ, а именно подъ вывскою ‘Утренняя Заря’, за небольшимъ столомъ, за которымъ пили чай Обертышевъ и еще двое-трое купцовъ, шелъ разговоръ про Бориса Дмитрича. Купцы разспрашивали Обертышева.
— Ну что, каковъ?
— Человкъ ничего, дльный во всхъ статьяхъ, говорилъ Обертышевъ, отгрызывая сахаръ:— хозяйственный, смтливый и ухватистый. У него дло изъ рукъ не вывалится. Кабы не онъ такъ старикъ-атъ совсмъ бы пропалъ. Заводъ и мельницу такъ отдлалъ, что заглядться можно, винокура изъ-за границы выписалъ. А теперича школу открыть собирается, ребятъ учить хочетъ. Господинъ хорошій.
И потомъ, какъ бы вздохнувъ, прибавилъ:
— Ну, а насчетъ судейства врядъ ли подойдетъ.
— А что?
— Да такъ, по самымъ по его разговорамъ надо понимать, что совсмъ не въ ту сторону гнетъ.
Въ это самое время въ трактирчикъ влетлъ становой Панталоновъ.
— А! друзья! крикнулъ онъ:— вотъ они гд! Что? ‘брюхомойчикомъ’ пробавляетесь?
Купцы привстали.
— Точно такъ, ваше благородіе.
— Ну-ка, и я къ вамъ подсяду.
— Милости просимъ-съ.
Одинъ изъ купцовъ бросился за стуломъ и, подавъ его Панталонову, проговорилъ:
— Пожалуйте-съ.
— Спасибо.
— Чайку позвольте-съ. Эй, мальчикъ! стаканчикъ да блюдце!..
Становой вздохнулъ, посмотрлъ на часы и, увидавъ, что было уже девять часовъ вечера, замтилъ:
— А что, еслибы водочки?
— Это будетъ много фундаментальне, подхватилъ Обертышевъ.
Купцы тоже выразили удовольствіе.
— Ну вотъ, и отлично, замтилъ Панталоновъ.— Мы люди деревенскіе, живемъ по просту безъ затй, не то что вы, городскіе.
И, подозвавъ полового, приказалъ подать графинъ водки, а на закуску холодной ветчины. Выпивъ водки и побесдовавъ съ купцами, Панталоновъ вынулъ серебряное порт-моне, расплатился и, поблагодаривъ купцовъ и Обертышева за компанію, отправился въ номера. Въ номерахъ онъ обошелъ всхъ пріхавшихъ и всхъ приглашалъ въ клубъ, а минутъ черезъ десять цлая толпа, человкъ въ двадцать, съ Панталоновымъ во глав, пробиралась до темной неосвщенной улиц, направляясь къ небольшому деревянному дому, окна котораго горли яркими огнями. Это и былъ ‘коммерческій клубъ’.
Въ тоже самое время, по базарной площади пробирался въ тотъ же клубъ и Дмитрій Иванычъ. Онъ чуть не столкнулся съ Обертышевымъ, возвращавшимся изъ трактира.
— А, сосдъ дорогой! крикнулъ Дмитрій Иванычъ: — далеко ли?
— Ко дворамъ-съ, на боковую.
— Что такъ рано?
— Да чего же длать-то!.. Безъ привычки въ город-то скучновато какъ-то-съ.
— Это точно, тоска! не знаешь куда и дваться. А въ клубъ не пойдете?
— Нтъ-съ, мы туда не ходимъ-съ, потому нашему брату длать тамъ нечего-съ.
— И это тоже правда, замтилъ Дмитрій Иванычъ.
И затмъ, взявъ Обертышева подъ руку и отведя его къ сторонк, онъ спросилъ таинственно:
— Ну что, сосдушка, какъ?
— Насчетъ чего это-съ?
— Да насчетъ Бори-то? Что ужь, скрывать теперь нечего, всмъ извстно. Вы видлись, что ли, съ гласными-то?
— Видлся.
— Ну что, какъ? выберутъ, что ли, его?
— Надо полагать, что выберутъ, потому вс съ большой похвалой относятся.
— Ужь вы, пожалуйста, Константинъ Иванычъ, поговорите съ вашими-то. Вамъ вдь хорошо извстно, каковъ мой Боря. Сами видли. Молодой человкъ дльный, работящій… Вдь онъ меня изъ мертвыхъ воскресилъ! Кабы не онъ, совсмъ бы запутался! Человкъ онъ ученый, юристъ — чего же еще? Онъ можетъ быть полезнымъ для общества. Душа у него честная, добрая…
— Наше купечество положительно за него-съ! перебилъ его Обертышевъ.
— За него?
— За него-съ.
— А какъ Свинорылинъ?
Но Обертышевъ только рукой махнулъ.
— Свинорылинъ совсмъ не годится-съ.
— Почему?
— Да очень просто-съ. Солдатку онъ привезъ свою, дарственную ей пишетъ на свой участокъ и теперь у него съ нотаріусомъ такое пьянство идетъ, что святыхъ вонъ уноси. Докторъ Белярминовъ еще къ нимъ присосдился, ну и пьютъ съ утра до ночи. Исправникъ къ нимъ уже городового приставилъ для наблюденія, значитъ, чтобы не случилось чего.
— Такъ вы говорите, что купечество за Бориса?
— За него-съ. Только вотъ не знаю, какъ дворянство.
— На дворянъ-то я надюсь! весело подхватилъ Дмитрій Иванычъ.— Это — свои люди, они поддержутъ! Все-таки свой человкъ, мстный дворянинъ, мальчишкой еще знали его…
— А коли такъ, значитъ, и сомнваться нечего-съ.
— А вы все-таки тамъ своимъ-то поговорите!..
— Я поговорю-съ.
— Пожалуйста!
И, поблагодаривъ Обертышева, Дмитрій Иванычъ направился въ клубъ.
Борисъ Дмитричъ, между тмъ, сидлъ у Бурьяновой.
Никогда еще онъ не былъ такъ доволенъ этой встрчей, какъ въ настоящее время. Весь вечеръ просидлъ онъ у нея, и такъ какъ самъ Бурьяновъ былъ въ клуб, то никто не мшалъ ихъ дружеской бесд. Вспоминая прошлое, вспоминая дтскіе годы, проведенные вмст, а затмъ и существовавшую когда-то между ними любовь, не выходившую, впрочемъ, изъ предловъ поэтическихъ мечтаній, Борисъ Дмитричъ невольно забылъ то отвратительное положеніе, въ которомъ находился по случаю предстоявшихъ выборовъ. Онъ сознавалъ очень хорошо, что понравиться обществу не съумлъ, что симпатіи не на его сторон, и въ тоже время не желалъ огорчать отца отказомъ. Вотъ почему онъ цлый вечеръ провелъ у Бурьяновой и только въ двнадцать часовъ ночи отправился домой, общавъ Марь Семеновн завтра съ утра забраться къ ней на весь день.
Проходя мимо клуба, Борисъ Дмитричъ хотлъ-было зайти и посмотрть, что тамъ длается, но раздумалъ и пошелъ домой.
Въ клуб между тмъ царило полнйшее оживленіе. Тамъ была вся интеллигенція города и вс съхавшіеся помщики. Нкоторые играли въ карты, нкоторые на билліард, а нкоторые просто занимались краснобайствомъ. Нечего говорить, что краснобайство это большею частію раздловало ‘злобу дня’, т. е. нужды земства. Земскіе слуги, имя въ виду предстоящее собраніе, другъ передъ другомъ передавали гласнымъ о трудностяхъ, возложенныхъ на нихъ обязанностей, жаловались на упущенія по этому случаю собственныхъ своихъ длъ, упоминали про ‘свою рубаху’, плакались на разстроенное здоровье, на дороговизну ‘харча’, подводили гласныхъ къ буфету и намекали объ увеличеніи содержанія. Увеличеніе содержанія требовалось чуть ли не всми, не только людьми, служащими земству, но и людьми, состоящими на коронной служб, а равно и лицами, занимающимися совершенно посторонними профессіями. Въ числ послднихъ, разсказывали, даже была игуменья мстнаго женскаго монастыря, намревавшаяся хлопотать о земской субсидіи. Исправникъ, помощникъ его, становые, казначей, судебные слдователи, вс трактовали о ‘своей рубах’, о дороговизн ‘харча’ и высказывали свои надежды на земство. Не обошлось, конечно, безъ нкоторыхъ преній о продовольствіи голодающаго народа, но пренія эти продолжались недолго, ибо поршили во-первыхъ, что голода особеннаго нтъ, что голодъ ‘раздули’ газеты, а во-вторыхъ, вс единогласно признали, что вс эти ‘любезныя одолженія’ только разовьютъ въ мужик тунеядство и лность и разовьютъ въ немъ вредныя мечтанія о ‘сложарукости’. Часовъ въ двнадцать ночи, ворвался въ клубъ докторъ Белярминовъ. Онъ былъ блденъ, какъ полотно, глаза его дико блуждали во вс стороны, между тмъ какъ въ рукахъ была газета, которою онъ потрясалъ въ воздух. Оказалось, что въ газет, какой-то неизвстный писака ‘протащилъ’ доктора, сообщивъ въ юмористическомъ тон вс его подвиги въ качеств земскаго врача и окончивъ статью извщеніемъ, что желающіе видть земскаго врача Б. въ трезвомъ вид могутъ обращаться къ нему отъ шести до семи часовъ утра. Статья эта надлала много шума, газета переходила изъ рукъ въ руки, читалась вслухъ. Принялись соображать, кто бы могъ быть ея авторомъ, поршили, что авторъ ея никто иной, какъ красноносый Тихановъ, и, поршивъ это, возмутились духомъ, упомянули о какомъ-то ‘сор въ изб’ и принялись уговаривать доктора Белярминова возбудить противъ автора преслдованіе за диффамацію. Уговаривать его было нечего, ибо въ карман его находилось уже требованіе въ редакцію газеты о сообщеніи имени автора, это требованіе раздраженный Белярминовъ и прочелъ вслухъ всему обществу.
Покончивъ съ дломъ о диффамаціи и поршивъ, что надо же, наконецъ, сократить этихъ писакъ, дерзость которыхъ начинаетъ превышать всякую мру, общество немного поуспокоилось и принялось за ужинъ. Тарелки съ мозгами, антрекотами, бистекомъ, беломотомъ (бёфъ а ля модъ) то и дло приносились прислугой и ставились на столъ. Генералъ Севастополевъ, успвшій уже выпить съ оскорбленнымъ докторомъ и становымъ Паиталоновымъ по нскольку рюмокъ водки, потребовалъ шампанскаго, ему послдовалъ Бурьяновъ, обыгравшій кого-то въ карты рублей на пятьсотъ, а глядя на нихъ, потребовали шампанскаго и остальные сидвшіе за столомъ, въ томъ числ и несчастный Дмитрій Иванычъ, котораго весь вечеръ била ‘земская лихорадка’. Пошли взаимныя угощенія, чоканья бокалами, изліянія дружбы, и кончилось тмъ, что публика насилу могла разойтись по домамъ и квартирамъ. Генералъ Севастополевъ, Бурьяновъ и докторъ Белярминовъ не могли сдлать и этого и сидли словно пригвожденные къ своимъ мстамъ, пока явился на помощь Панталоновъ и развезъ ихъ.
Выборъ управы и судей, конечно, былъ назначенъ подъ конецъ собранія. Практикуется это, во-первыхъ, съ цлію удержать гласныхъ, которые иначе всенепремнно-бы разъхались на другой же день посл открытія собранія, а во-вторыхъ, и потому, чтобы продолжительностію преній отнять у гласнаго всякую самостоятельность въ дл метанія шаровъ и вндрить въ немъ тоску по родин, выражающуюся словами: ‘а, чортъ васъ побирай, лишь бы удрать поскоре!’ Долголтняя земская практика указала на практичность таковыхъ пріемовъ, и потому бросать ихъ не предвидится никакой существенной надобности. Тоска по родин овладваетъ всми, гласные же изъ крестьянъ, лошади которыхъ во время преній успли уже пость привезенные изъ дому овесъ и сно, тоск этой не предвидятъ конца и, побираясь по гласнымъ изъ дворянъ, ждутъ выборовъ какъ манны небесной.
Тоже самое повторилось и въ настоящее время. Собраніе было шумное. Отчеты управы и раскладка на будущій годъ разсматривались цлыхъ шесть дней. Мстные ораторы громили управу, изощрялись въ краснорчіи, оставались при своемъ мнніи и мнній этихъ никогда письменно не представляли. Управа, слушая эти громы, посмивалась себ въ бороду и вмст съ тмъ играла въ угнетенную невинность. Обширная зала земскаго собранія представляла собою крайне оживленный видъ, весь городъ собирался въ эту залу и, играя ‘въ земство’, проводилъ тамъ весь день съ утра и до ночи. Пріхавшая въ городъ, по случаю земскаго собранія, какая-то странствующая труппа голодныхъ актеровъ и возвстившая о спектакл съ земскою пьесою г. Виктора Александрова ‘Змй Горынычъ’, такъ и осталась при одномъ ‘змі’, ибо, кром Свинорылина съ солдаткой да пьянаго Белярминова, въ театр никого не было. Дамы изощрялись въ костюмахъ, усиленно пудрились и прыскались духами. Городскія барышни подстригли себ на лбу волосы, затягивались въ корсеты и еле дышали, сидя въ той же земской зал. Словомъ, все пробудилось.
Панталоновъ хотя и не былъ гласнымъ, но тмъ не мене не пропускалъ ни одного засданія и ежедневно являлся въ сообществ помщиковъ, квартировавшихъ въ гостинниц. Онъ забирался въ гостинницу вмст съ разсвтомъ, пилъ вмст съ помщиками чай, закусывалъ и за тмъ, вмст съ ними же, шелъ и въ собраніе. Въ зал собранія Панталоновъ держалъ себя развязнымъ и всячески старался казаться веселымъ, безпечнымъ и даже иногда прибгалъ къ шуткамъ, весьма нравившимся гг. гласнымъ. Такъ напримръ: встрчаясь съ гласнымъ, онъ съ комизмомъ вскакивалъ съ мста, вытягивался во фрунтъ, а затмъ начиналъ подобострастно кланяться.
— А! кланяться, небось, началъ! шутилъ въ свою очередь гласный.
— Не оставьте-съ! бормоталъ Панталоновъ: — жена вдова, семеро дтей…
— Ниже кланяйся!
И когда голова Панталонова достигала чуть не до пола, гласный говорилъ:
— Ладно, хорошо… оцнимъ по достоинству!
И Панталоновъ разогнувшись разражался веселымъ хохотомъ, хлопалъ гласнаго по плечу и, обнявъ его талію, называлъ ‘шутникомъ’.
Борисъ Дмитричъ только разъ былъ въ собраніи и то въ качеств кавалера Бурьяновой. Какъ ни было скромно его появленіе, однако, оно не осталось незамченнымъ. Когда пренія по какому-то вопросу были окончены, и когда предсдатель объявилъ о перерыв засданія на нсколько минутъ, Панталоновъ подлетлъ къ нкоторымъ гласнымъ и, подмигивая по направленію Бориса Дмитрича, шепталъ суетливо:
— Врагъ, врагъ пришелъ!
И обжавъ такимъ образомъ всхъ, кого слдовало, онъ подлетлъ и ко ‘врагу’ и, усвшись рядомъ съ нимъ, разсыпался въ любезностяхъ.
— Что это васъ нигд не видно? говорилъ онъ.
— Я все дома сижу, скучно.
— Ахъ! вздохнулъ Панталоновъ:— хоть бы ужь поскоре кончилось все это.
И приложилъ руку ко лбу.
— Вы тоже баллотироваться будете? спросилъ Борисъ Дмитричъ такимъ обыкновеннымъ тономъ, такъ просто, что Панталоновъ даже плнился этою простотою.
— Да, думаю.
— Много желающихъ помимо насъ съ вами?
— Ахъ, и не говорите! Человкъ семь, если не больше. Да т что! Т не страшны. Вотъ вы — это дло другое!
— Поврьте мн, проговорилъ Борисъ Дмитричъ:— если я и баллотируюсь, то длаю это единственно для того только, чтобы не идти противъ желанія отца. Не судейство было на ум у меня, но обстоятельства сложились такъ, что иначе поступить невозможно. Старикъ мой дряхлетъ, оставить его невозможно. Впрочемъ, слишкомъ опасаться меня вамъ нечего. Я увренъ, что вы будете избраны, и заране поздравляю…
Панталоновъ пожалъ Борису Дмитричу руку и замтно повеселлъ.
— Ахъ да! проговорилъ онъ:— читали статейку про нашего доктора?
— Читалъ.
— А знаете, кто писалъ?
— Нтъ, не знаю…
— Сначала думали, что Тимофеевъ, потомъ подумали на васъ…
— На меня? переспросилъ Борисъ Дмитричъ не безъ удивленія.
— Да, на васъ. Вдь у насъ во всякомъ новомъ человк видятъ что-то подозрительное, но потомъ дло разъяснилось. Белярминовъ потребовалъ отъ редактора формальнымъ образомъ о сообщеніи фамиліи автора, и вотъ сегодня полученъ отвтъ. Ну, какъ бы вы думали: кто авторъ этой статьи?
— Право, не знаю.
— Учитель Обертышева, Любомудровъ! Каковъ? Белярминовъ даже руками развелъ отъ изумленія. Помилуйте! сколько разъ вмст съ нимъ пьянствовалъ и вдругъ… обличать! Белярминовъ такъ обозлился, что сегодня же возбудилъ противъ Любомудрова дло и преслдуетъ его за диффамацію.
Въ эту минуту раздался звонокъ предсдателя, гласные зашумли, и Борисъ Дмитричъ, пожавъ руку Панталонову, подслъ къ Бурьяновой.
Несчастный Дмитрій Иванычъ въ ожиданіи выборовъ даже расхворался. Непривычный образъ жизни (Дмитрій Иванычъ не пропускалъ ни одного засданія, такъ какъ тоже былъ гласнымъ), а главное, тревожное состояніе такъ повліяли на старика, что онъ едва передвигалъ ноги. Лицо его пожелтло, аппетитъ пропалъ, во рту чувствовалась какая-то горечь, и каждый разъ, возвращаясь домой, онъ, весь словно разбитый, поспшно раздвался и ложился въ постель. Онъ закутывался одялами, шубами, свертывался въ комокъ, и все-таки дрожь не давала ему покоя. Лихорадка била его по цлымъ ночамъ, но, тмъ не мене, утромъ, какъ только часы начинали бить девять часовъ, Дмитрій Иванычъ поспшно вскакивалъ съ постели, поспшно умывался, одвался и, выпивъ стакана два чаю, бжалъ въ собраніе.
Наконецъ, наступила и пора выборовъ. Дло это происходило вечеромъ. Публики значительно прибавилось. Дамы разодлись по бальному, барышни затянулись еще туже, и весь этотъ благоухающій цвтникъ, усвшись на возвышеніи за колоннами, сталъ лорнировать кандидатовъ на должности земскихъ слугъ. Около молоденькихъ и хорошенькихъ толпились кавалеры, какъ молодые, такъ и престарлые, и разсыпались въ любезностяхъ. Господа эти обыкновенно становились сзади сидвшей дамы, перегибались и, занимая даму разговорами, нескромничали глазами. Желавшіе баллотироваться замтно поблднли и видимо волновались. Становой Панталоновъ надлъ новый мундирчикъ и выправилъ воротнички сорочки. Онъ былъ застегнутъ на вс пуговицы, перевсилъ черезъ плечо новую шашку, привинтилъ къ лаковымъ сапогамъ какія-то особенно громкія шпоры, живописно развсилъ цпочку отъ часовъ и долгое время съ какимъ-то особеннымъ усердіемъ натягивалъ на руки блыя замшевыя перчатки. Можно было подумать, что онъ пріхалъ не баллотироваться, а собирается танцевать, и суетится, разыскивая свою даму. И дйствительно, онъ то и дло перебгалъ отъ одной дамы къ другой, раскланивался, щелкалъ шпорами, и вздыхая просилъ шопотомъ помолиться за него. Другіе кандидаты въ судьи — люди никому неизвстные, въ какихъ-то обдерганныхъ пиджакахъ, держали себя какъ-то особнякомъ и видимо старались только о томъ, чтобы ихъ форменныя фуражки, торчавшія подъ мышками, были обращены къ публик кокардами. Люди эти были изъ другихъ губерній, образовательный цензъ ихъ состоялъ изъ долголтней службы по судебному вдомству, а имущественный изъ какихъ-то земель въ отдаленныхъ губерніяхъ. Такъ какъ люди эти перезжали изъ одного города въ другой, изъ одного земскаго собранія въ другое, выбирая мста боле захолустныя, и избраніе свое основывали на ‘авоськ’: выберутъ — ладно, а нтъ — такъ и не надо, то и къ длу выборовъ они относились весьма хладнокровно. Кандидатовъ этихъ никто по фамиліямъ не зналъ, и потому гласные изъ крестьянъ не разъ обращались къ предсдателю съ просьбою указать имъ такого-то и такого-то кандидата. Тогда предсдатель подводилъ къ нимъ того, кого требовалось, объявлялъ фамилію, перечислялъ его права и сообщалъ объ имющемся земельномъ ценз.
— Съ лица-то, кубытъ, ничего! разсуждали гласные, съ ногъ и до головы осматривая претендента.
— Ничего, ласковъ, кубытъ.
И, осмотрвъ, мужики отходили въ уголъ совщаться.
На это засданіе явились даже докторъ Белярминовъ и купецъ Свинорылинъ, но такъ какъ оба они значительно пошатывались на ногахъ, то, вмсто залы засданія, имъ была указана буфетная комната, въ которой они и пробыли весь вечеръ. Дмитрій Иванычъ едва могъ явиться на это засданіе, и пришелъ потому только, чтобы у Бориса было однимъ избирательнымъ шаромъ больше. Дмитрій Иванычъ положительно разнемогся и, какъ Борисъ Дмитричъ ни старался уговорить его остаться дома, какъ ни доказывалъ, что одинъ шаръ не можетъ имть особеннаго значенія, Дмитрій Иванычъ все-таки пошелъ. Появленіе Бориса Дмитрича въ зал произвело даже нкоторое волненіе въ публик. Дамы поспшили навести на него свои лорнеты, начали перешептываться, а становой снова забгалъ, сообщая всмъ о приход ‘врага’. На этотъ разъ Борисъ Дмитричъ первый подошелъ къ нему.
— Ну вотъ, наконецъ, и наша участь ршается, проговорилъ онъ.
— Ахъ, и не напоминайте!
— Боитесь?
— Еще бы!
Борисъ Дмитричъ улыбнулся.
— Да, пожалуй, и я чувствую какую-то неловкость.
Выборы начались съ земской управы. Начали просить ‘старыхъ’, но ‘старые’ отказывались, благодарили за честь, махали руками, говорили, что имъ пора отдохнуть, отходили въ сторону, но, будучи преслдуемы толпою гласныхъ, кричавшихъ: ‘Желаемъ, просимъ!’ они прикладывали руки къ сердцу, опять благодарили за честь, плакали отъ умиленія, доказывали, что съ. одного вола двухъ шкуръ не дерутъ, намекали на колкости, выслушанныя ими со стороны ораторовъ, говорили о чести, опять благодарили, и перекочевывали въ другой конецъ залы. Однако, гласные слдовали за ними и сцены упрашиванія и отказыванія повторялись снова. Дошло до того, что ‘старые дятели управы’ отъ преслдованія гласныхъ стали взбираться на стулья и на подоконники, но будучи стаскиваемы даже и оттуда, принимались бгать по залу. Зала огласилась хохотомъ, апплодисментами, послышалось топанье бгавшихъ ногъ, возгласы: ‘держи! лови!’ и, въ конц-концовъ, вся эта игра въ ‘горлки’ кончилась тмъ, что, къ великой досад задорныхъ ораторовъ, старые дятели сдались и снова были избраны на новое трехлтіе.
Посл избранія управы перешли и къ выбору судей. Стали просить старыхъ, но, такъ какъ одинъ изъ старыхъ, а именно судья Бутенко, положительно отъ выборовъ отказался и, выведенный изъ терпнія усиленными просьбами, сталъ даже ругаться, то и пришлось оставить его въ поко. Старые судьи, изъявившіе согласіе на продолженіе службы, были выбраны, а затмъ начали баллотировать и всхъ новыхъ претендентовъ, изъ которыхъ получившій большее количество избирательныхъ шаровъ и долженъ былъ считаться судьей.

XVI.

На другой день посл описаннаго, часа въ четыре пополудни, къ крылечку ольшанскаго домика подъзжалъ тарантасъ, въ которомъ сидли: Борисъ Дмитричъ и закутанный въ шубу съ поднятымъ воротникомъ Дмитрій Иванычъ. На крылечк стоялъ Архипъ. Когда лошади остановились, и Дмитрій Иванычъ, кряхтя и охая и опираясь на руку сына, сталъ выгружаться изъ тарантаса, ‘крпостной человкъ’ крикнулъ:
— Что, проморгали?
Но Дмитрій Иванычъ прошелъ мимо, ничего не отвтивъ, а придя въ свою комнату, раздлся, разулся, надлъ ночную сорочку и, улегшись въ постель, жестами указалъ сыну хорошенько укрыть его одяломъ и тулупомъ. Когда все это было исполнено, Дмитрій Иванычъ, щелкая зубами, попросилъ Бориса оставить его одного и, потянувъ на себя одяло, закутался съ головой.
— Проморгали? повторилъ опять Архипъ, когда Борисъ Дмитричъ вышелъ изъ комнаты отца, и на этотъ разъ лицо его носило на себ самое мрачное и, вмст съ тмъ, презрительное выраженіе.
— Проморгали, отвтилъ Борисъ Дмитричъ.
— Панталонова? спросилъ Архипъ.
— Панталонова.
— Что же васъ-то?
— А меня похерили.
— Сколько же блыхъ-то было?
— Шесть.
— А чумазыхъ?
— Сорокъ два.
— А Панталонову?
— Оберни и будешь знать.
— Такъ.
И презрительно глянувъ на Бориса Дмитрича, онъ проговорилъ съ какой-то особенной злобой:
— Пороли васъ мало… вотъ что!
— Правда твоя.
— Извстно, правда… Эхъ вы! Коли служить задумали, такъ фанаберію-то эту бросить бы надо. Вонъ Панталоновъ-то… видли? А то на-поди! Эхъ! почище васъ, да и т передъ выборами-то людьми не брезгаютъ. Вонъ былъ у насъ предводитель Алагинъ, лтъ двадцать сидлъ, въ узд-то словно царь былъ, даже попами распоряжался, такъ и тотъ передъ выборами-то всмъ неимущимъ дворянамъ мундиры шилъ, на свой счетъ въ губернію возилъ, поилъ, кормилъ. Бывало, еще за мсяцъ до выборовъ-то поить начнетъ, опомниться не дастъ, а подойдутъ выборы, всхъ на подводы поваляетъ и маршъ въ городъ. А вы что? Поди-кась птица какая! Гмъ… Эхъ!
— Ты что же ругаеться-то?
— Мало васъ ругать-то… вотъ что!
И потомъ, перемнивъ тонъ и указывая глазами на комнату старика, прибавилъ:
— Видли, что съ отцомъ-то… А-а! То-то и оно! Эхъ вы, щелкоперы!
И, плюнувъ сердито, онъ вышелъ изъ комнаты.
Къ вечеру пріхалъ Бутенко. Онъ былъ блденъ, какъ полотно, и, едва ввалившись въ комнату Дмитрія Иваныча, закричалъ, потрясая въ воздух какой-то бумагой:
— Поздравь, поздравь! Прежде самъ судилъ, судьей былъ, а теперь приходится самому на скамью подсудимыхъ.
— Что такое? спросилъ сидвшій тутъ же Борисъ Дмитричъ.
— А то, что благодари Создателя, что ты въ судьи не попалъ.
И, подавая Борису Дмитричу бумагу, онъ изнеможенно опустился въ кресло возл кровати больного.
— Молись и благодари судьбу! говорилъ онъ.— Почитай-ка, почитай-ка!
Оказалось, что это былъ указъ сената, которымъ требовались отъ судьи Бутенко объясненія по нкоторымъ упущеніямъ, открытымъ послднею ревизіею.
— Вотъ теб и Савва Тимофичъ! кричалъ Бутенко: — вотъ теб и ревизоръ, а я еще съ дуру-то на его обд участвовалъ, цлыхъ десять рублей отвалилъ! Вотъ теб и здравствуй! Нтъ, прибавилъ онъ, обращаясь къ Дмитрію Иванычу:— нтъ, любезный другъ, ты благодари судьбу, что сынъ твой не попалъ въ судьи, благодари и крестись обими руками! Налетитъ на тебя вотъ этакій Савва Тимофичъ и сдлаетъ тебя черне грязи! Онъ дальше протоколовъ не пойдетъ. Есть протоколъ — хорошо, нтъ — садись на скамью подсудимыхъ и ступай туда, куда Макаръ телятъ не гонялъ. Вошьютъ теб туза въ спину и ступай!
И потомъ, вдругъ обратясь къ Борису Дмитричу, прибавилъ:
— Поздравляю, Боря, отъ души поздравляю! Нтъ, подальше, подальше отсюда! Туда, гд живутъ люди, а не протоколисты! Впрочемъ, что же говорю? Хорошо еще, если пустятъ: человкъ вдь я подсудимый… Пиши еще прежде объясненіе, а тамъ, чмъ кончится дло, бабушка еще на двое сказала…
Но вдругъ, какъ будто что-то вспомнивъ, Бутенко хлопнулъ себя по голов и, быстро обернувшись по направленію къ Дмитрію Иванычу, проговорилъ скороговоркой:
— Да, что же это я? и забылъ совсмъ. Вдь тебя, братецъ ты мой, въ губернскіе гласные выбрали, и какъ еще выбрали-то? единогласно, всми блыми!
Дмитрія Иваныча даже покоробило отъ этого сообщенія.
— Что же это они, спросилъ онъ едва слышно: — утшить, что ли, меня захотли? Сына забраковали, такъ, дай-молъ, отца побалуемъ! Уважили, благодарю… Губернскій гласный! Гмъ… Не ожидалъ!
Немного погодя, онъ отвернулся къ стн и, снова укрывшись съ головой, упорно замолчалъ.
— Однако, того… говорилъ Бутенко, выходя изъ комнаты старика и обращаясь къ Борису Дмитричу: — не мшало бы и того… за докторомъ бы, что ли… Митя-то не хорошъ что-то!
— Я послалъ уже, отвтилъ Борисъ Дмитричъ.
Къ вечеру пріхалъ и докторъ Белярминовъ. Докторъ до того перезябъ, что прежде всего попросилъ водки и, выпивъ рюмокъ пять, осмотрлъ больного. Онъ пощупалъ голову старика, пощупалъ пульсъ, посмотрлъ языкъ и объявилъ, что съ больнымъ простая лихорадочка, приказалъ его натереть на ночь виномъ съ уксусомъ, дать чего-нибудь потогоннаго, а утромъ ‘закатить’ хорошую ложку ‘касторки’. Слово: ‘закатить’ онъ произнесъ съ особеннымъ удареніемъ, при чемъ даже какъ-то потрясъ кулакомъ. Затмъ, докторъ передалъ, что дло его о диффамаціи приняло уже законное направленіе, что теперь оно находится у судебнаго слдователя, что будетъ разсматриваться въ судебной палат, такъ какъ онъ состоитъ на коронной служб помимо земской, и что, зная предсдателя палаты за человка развитого и образованнаго, онъ заране увренъ, что авторъ оскорбительной статьи этой будетъ достойнымъ образомъ ‘взлупленъ’. Докторъ просидлъ у Бориса Дмитрича часа два, выпилъ еще нсколько рюмокъ наливки, объявилъ, что прямо отсюда детъ къ Панталонову вспрыскивать его судейство, и наконецъ до того разслабъ, что Архипу пришлось уложить его въ тарантасъ, въ которомъ онъ немедленно и заснулъ.
— Вылечилъ! проговорилъ Архипъ, проводивъ Белярминова, и съ какимъ-то особеннымъ озлобленіемъ принялся убирать водку и наливку.
Тяжело, невыносимо тяжело было Борису Дмитричу. Онъ заглянулъ въ комнату отца, слабо освщенную керосиновой лампой съ зеленымъ колпакомъ, но увидавъ, что старикъ лежитъ все въ томъ же положеніи, обернувшись лицомъ къ стн, снова притворилъ дверь и вышелъ въ залу. Было уже часовъ десять вечера. Архипъ усплъ уже прибрать бутылки и намревался лечь спать. Онъ снялъ сюртукъ, но заслышавъ шаги Бориса, вышелъ въ залу въ одной рубах и панталонахъ, поддерживаемыхъ двумя кожаными подтяжками.
— Вы что же? спросилъ онъ:— долго полуночничать-то будете?
— Да теб что за дло! проговорилъ съ досадой Борисъ Дмитричъ.— Коли хочешь спать, такъ и спи…
— Извстно, хочу.
— Ну и ложись, а я спать не хочу.
— Прежде бы не дремали! проворчалъ Архипъ: — а теперь ужь поздно, не воротишь!
Борисъ Дмитричъ раза два прошелъ по комнат, еще разъ посмотрлъ на часы, подошелъ опять къ комнат больного и, убдившись, что тамъ все было тихо, заглянулъ къ Архипу.
— Ты спишь? спросилъ онъ его.
— Нтъ, не сплю.
— Такъ вотъ что, проговорилъ Борисъ, какъ-то запинаясь:— мн надо сходить кое-куда, ужь ты посмотри за отцомъ-то…
— Чего за нимъ смотрть-то?
— Какъ чего? мало ли что случиться можетъ.
— Ничего не случится… Проваляется дня три, четыре и встанетъ.
— Нтъ, ты все-таки посмотри. Я скоро вернусь.
— Далеко идете-то? спросилъ Архипъ и изподлобья глянулъ на Бориса.
— Нтъ, не далеко.
— По сосдству?
И, взбивая кулакомъ подушку, проговорилъ:
— Сходите, навстите. Вчера присылали справляться…
Борисъ Дмитричъ даже вспыхнулъ.
— Ты лжешь? проговорилъ онъ.
— Ладно. Слыхали мы это.
Борисъ Дмитричъ хлопнулъ дверью, вышелъ въ переднюю, накинулъ пальто, надлъ шляпу и вскор былъ уже въ саду.
Ночь была тихая, не свтлая и не темная, одна изъ тхъ, когда луна, заволоченная сплошными, но прозрачными, какъ туманъ, облаками, придаетъ ей срый колоритъ. Пройдя садъ и выйдя въ садовую калитку, Борисъ Дмитричъ очутился на дорог, ведущей на мельницу Обертышева. Рано ложащійся деревенскій людъ давнымъ давно уже спалъ, но за то людской говоръ смнился говоромъ ночи. Тамъ, гд-то въ сторон, журчалъ ручей, днемъ ручья этого даже и подозрвать нельзя было, а теперь онъ гремлъ на всю окрестность, прыгалъ съ камешка на камешекъ, бунтовалъ и словно восхищался собственнымъ своимъ могуществомъ.
Лсъ такъ и шумлъ листвой, словно ропталъ на что-то. словно сердился, негодовалъ и повдывалъ ночи свою скорбь и тоску. И ропотъ этотъ, гонимый чуть замтнымъ втеркомъ, словно волна то набгалъ, то отливалъ отъ чуткаго уха Бориса Дмитрича. Проскакалъ мимо его заяцъ по жнивамъ и такой поднялъ шумъ и топотъ, какъ будто и невсть какой зврь промчался. Даже пискъ мышенка — и тотъ давалъ знать о себ. Но этотъ шумъ ночи, полный таинственной, странной прелести, не привлекъ къ себ вниманія Бориса Дмитрича. Онъ шелъ быстро, не останавливаясь, не переводя дыханія, и далеко торопливые шаги его раздавались по окрестности, какъ бы гармонируя, сливаясь съ концертомъ ночи. Только тогда, когда достигъ онъ горы, у подошвы которой раскидывалось село Покровское, онъ остановился на минуту и оглядлъ это село, на краю котораго чернли громадныя ветлы обертышевской мельницы. Въ сел все уже спало тмъ крпкимъ непробуднымъ сномъ, какимъ спитъ русскій двужильный мужикъ, въ сел даже признаковъ жизни не было, за то въ мельничномъ домик яркой звздой горлъ огонекъ. ‘Не спятъ!’ прошепталъ Борисъ Дмитричъ и, спустившись съ горы, вошелъ въ одинъ изъ переулковъ. Проходя мимо дома дьячка, онъ увидалъ учителя Любомудрова, сидвшаго на завалинк, Борисъ Дмитричъ прошелъ мимо и сдлалъ видъ, что не замтилъ его. Немного погодя, прогремвъ по доскамъ мостика и обогнувъ мельничный амбаръ, онъ подошелъ къ домику, заглянулъ въ освщенное окно, затмъ оглянулъ вокругъ себя и убдившись, что никто не слдитъ, поднялъ руку и слегка стукнулъ пальцемъ по стеклу. Стукъ этотъ остался повидимому незамченнымъ, ибо Борисъ Дмитричъ постучалъ снова и на этотъ разъ такъ громко, что окно вскор отворилось и въ немъ показалась голова Агаьи Петровны.
— Милый! дорогой! прошептала она, но Борисъ Дмитричъ зажалъ ей ротъ шляпой.
— Тсъ… что ты! прошепталъ онъ: — Господь съ тобой!
— Не бойся, одна я.
— А мужъ?
— Къ Панталопову похалъ судейство вспрыскивать. Ну, чего же стоишь-то? Или боишься въ комнату войти! Не бойся, не съмъ…
— Не боюсь я, а некогда мн! только на минутку прибжалъ, ужь очень соскучился по теб.
— Охъ ужь! будетъ теб болтать-то!
И потомъ, вдругъ схвативъ его за голову, она принялась осыпать его горячими поцлуями.
— Милый, дорогой мой! шептала она: — желанный, хорошій! Ну что же, зайди же!
— У меня старикъ болнъ, я пришелъ къ теб на минутку, только затмъ и пришелъ, чтобы взглянуть на тебя, полюбоваться тобой и потомъ домой. И не хотлось бы уходить, очень бы не хотлось, а надо…
И, протянувъ ей руку, онъ прибавилъ:
— Ахъ, Агаша! Не далеко ли мы зашли!
— Далеко ли, нтъ ли, а ужь назадъ идти опоздали…
Борисъ Дмитричъ снялъ шляпу, повелъ рукой по волосамъ, оглядлся вокругъ и, снова убдившись, что на мельниц вс спали, осторожно, чуть слышно пробрался въ домикъ.
Минутъ черезъ двадцать, дверь снова скрипнула, и Борисъ Дмитричъ въ сопровожденіи Агаьи Петровны показался на крылечк. Агаья Петровна еще разъ крпко обняла его, крпко поцловала и, шепнувъ: ‘приходи же!’, скрылась въ сни. Она долго еще въ растворенное окно провожала его любовнымъ взглядомъ, долго кивала ему головой и только тогда, когда онъ завернулъ за мельничный амбаръ, захлопнула окно и потушила лампу.
Борису Дмитричу не хотлось встрчаться съ Любомудровымъ, поэтому, онъ пошелъ не переулкомъ, а задами. Но только что онъ усплъ поравняться съ дьяческимъ огородомъ, какъ увидалъ Любомудрова сидвшимъ верхомъ на плетн.
— Здравствуйте! крикнулъ Любомудровъ.
— Здравствуйте, отвтилъ Борисъ Дмитричъ: — что это вы здсь на плетн длаете?
— Звзды считаю.
— Занятіе не дурное, только, кажется, и звздъ-то нтъ.
— Одна была и только-что потухла.
Борисъ Дмитричъ невольно оглянулся на мельницу и убдился, что дйствительно звзда въ окн потухла и что съ плетня Любомудровъ могъ видть и мельницу, и переулокъ.— ‘Позицію не дурную выбралъ!’ подумалъ онъ. И не то досада, не то какая-то гадливость шевельнулась у него на душ.
— Не спится что-то! говорилъ между тмъ Любомудровъ: — сонныхъ капель мало принялъ.
— Какихъ это капель?
— Изъ мстной аптеки, сирчь кабацкихъ! Своихъ денегъ нтъ, а пріятели не догадались усыпить.
И потомъ, вдругъ перемнивъ тонъ, спросилъ:
— Вы куда это ходили?
— А вы не видали?
— Каюсь: видлъ.
— Зачмъ же спрашиваете?
— Думалъ смутить неожиданностію вопроса…
— Смутить вы меня не смутите, а все же нехорошо, что вы подсматриваете.
— Чувствую. Но вдь я плебей… Какихъ же деликатностей требуете вы отъ плебея?
— Вы слишкомъ раздражительны, мн кажется…
— Очень можетъ быть. Ахъ, да! Ну что, не выбрали васъ?
— Не выбрали.
— Удивляюсь вашей недальновидности. Неужели вы могли надяться на избраніе? Вы для насъ человкъ не подходящій. Что же? думаете ухать отсюда?
— А вамъ этого хочется?
— Ради вашей пользы.
— Благодарю за вниманіе.
— Вамъ здсь длать нечего. Предоставьте намъ воевать въ этихъ палестинахъ.
— Зачмъ же воевать?
— Ради собственнаго существованія. Мы здсь обжились, опоганились, не слдъ вамъ рукъ марать въ борьб съ нами.
— Однако, вы серьёзно выживаете меня.
— Не думаете ли вы, что ради Агаьи Петровны? Нтъ. На это дло я махнулъ рукой. Я убдился, что она любить меня не можетъ, вспомнилъ аффоризмъ Кузьмы Пруткова: ‘необъятное нельзя объять’ и пересталъ думать объ ней. Нтъ, говорю ради васъ самихъ. Вы не отъ міра сего. На почтовой станціи я часто видлъ адресованныя на ваше имя письма изъ-за границы. Не отъ товарищей ли это?
— Да, отъ нихъ.
— Хорошо бы и вамъ туда, къ нимъ.
— Благодарю за совтъ. Однако, я съ вами заговорился, пора домой: у меня отецъ болнъ.
— Съ огорченія? спросилъ Любомудровъ, но, не дождавшись отвта, почти вскрикнулъ:— бдный старикъ! Я полагаю, онъ теперь такого мннія, что все пропало, что теперь на свт и жить-то не стоитъ.
‘Нахалъ!’ подумалъ Борисъ Дмитричъ и снова сталъ прощаться съ Любомудровымъ.
— Послушайте, перебилъ его тотъ:— мн не спится. Позвольте васъ проводить. Не бойтесь, я не воспользуюсь покровомъ ночи, не убью и не ограблю васъ.
— Я не боюсь и компаніи вашей даже очень радъ, пойдемте.
И они пошли по дорог, ведущей въ Ольшанку.
— А вы въ диффамаціи обвиняетесь? заговорилъ Борисъ. Дмитричъ, когда они вышли изъ села и поднялись на гору.
— Обвиняюсь.
— Пожалуй, и попадетесь?
— По всей вроятности. Впрочемъ, мн не привыкать, добавилъ Любомудровъ.— За эту за самую диффамацію я судился уже неоднократно и каждый разъ былъ достойно наказанъ. Однажды, заточенъ былъ на цлыхъ шесть мсяцевъ за то, что уличилъ исправника въ лихоимств и вымогательств.
— Уличили? спросилъ Борисъ Дмитричъ.
— Уличилъ. Исправника перевели взяточничать въ другой уздъ, а я былъ заточенъ. Второй разъ я былъ судимъ сословнымъ судомъ за избитіе урядника и тоже былъ заточенъ.
— За что же урядника-то избили?
— За намреніе изнасиловать двицу.
— Куда же васъ заточали?
— На гауптвахту. Впрочемъ, заточеніе мое не осталось безполезнымъ: въ комнат были клопы, я сталъ писать объ этомъ въ газетахъ, и кончилось тмъ, что пришло начальство съ разными мазилками и ядами и вывело клоповъ.
— Въ какихъ же газетахъ вы печатаетесь?
— Въ мстныхъ. Я и про Обертышева тоже писалъ. Статья произвела сенсацію и читалась съ жадностію всми.
— Какъ же вы его описали?
— Описалъ такимъ, каковъ онъ есть, а онъ взялъ да обидлся.
— И что же?
— Собрался-было колотить меня, но потомъ раздумалъ. ‘Рукъ, говоритъ, марать не стоитъ!’
Борисъ Дмитричъ посмотрлъ на Любомудрова, и почему-то грязный образъ невзрачнаго человка этого словно вдругъ измнился.
— Послушайте, проговорилъ онъ:— ради чего же вы обо всемъ этомъ пишете?
— О чемъ это?
— Обо всхъ этихъ исправникахъ, урядникахъ, Белярминовыхъ…
— Опять-таки потому, что я плебей.
— Я васъ не понимаю.
— А между тмъ, очень просто. Вотъ вы сейчасъ говорили, что странность моего поведенія зависитъ отъ раздраженности. Это не совсмъ врно, ибо сама раздраженность есть только продуктъ плебейства. Сытый не раздражается, мы же, плебеи, начинаемъ раздражаться съ первыхъ дней появленія нашего на свтъ. Сначала раздражаютъ насъ мокрыя тряпки, въ которыя завертываютъ насъ наши матери, а потомъ дальше — лохмотья, покрывающія наше уже возмужавшее тло… Мы — циники, но поймите, что цинизмъ этотъ есть единственное наше орудіе, которымъ наносимъ мы удары людямъ съ вншнею чистоплотностію. Они злятся на насъ, а намъ и этого уже достаточно. Но все же мы не такъ вредны, какъ кажемся людямъ нераздраженнымъ… все же въ насъ есть искра Божья! Мы умемъ порицать гадость въ другихъ, и порицаемъ такъ громко и настоятельно, какъ вамъ, людямъ нераздраженнымъ, никогда не удастся. Вы порицаніе выразите мимоходомъ, а мы съ ожесточеніемъ. Мы готовы головы свои сложить ради торжества истины. Ахъ, Борисъ Дмитричъ! Вы человкъ добрый, впечатлительный, способный понять чужую нужду, человкъ, стремящійся къ добру, но вы все-таки, какъ баринъ, не способны раздражаться по-плебейски, т. е. такъ, какъ раздражаемся мы. Посмотрите вокругъ. Вс эти Обертышевы, Панталоновы, Свинорылины, Бурьяновы, Белярминовы — что это такое? Вглядитесь, и вы поймете, что именно заставляетъ насъ писать про нихъ вс эти статейки, за которыя насъ заточаютъ. Не ради же мизернаго гонорара пишемъ мы эти статейки — намъ даже и гонораръ-то за нихъ выдаютъ не всегда! и не ради славы, ибо имена наши узнаются только тогда, когда мы попадаемъ на скамью подсудимыхъ, и затмъ повторяются, конечно, ужь не съ благодарностію. Полагаю, что презирать насъ несправедливо… Не заточать нужно насъ, ибо заточаютъ не насъ, а правду, которой мы все-таки же служимъ такъ или иначе. Если судьи заточаютъ правду, то согласитесь, что господа эти ставятъ себя въ крайне комичное положеніе…
И потомъ вдругъ, какъ бы опомнившись, Любомудровъ прибавилъ:
— Однако, вотъ что: ночь такая прелестная, тихая, что даже гршно нарушать эту тишину безпутнымъ разговоромъ. Природа отдыхаетъ подъ этимъ покровомъ ночи, не будемъ же и мы нарушать эти минуты покоя! Чу! прибавилъ онъ, остановившись, и прислушиваясь къ долетавшему изъ села Покровскаго звуку колокола:— вонъ и сторожъ нашъ проснулся и бьетъ часы. Три часа! Пора и ко дворамъ.
— Постойте, погодите, перебилъ его Борисъ Дмитричъ:— еще одно слово…
— Слушаю-съ.
— Скажите: вы не имете привычки рисоваться?
Любомудровъ помолчалъ, подумалъ и потомъ проговорилъ:
— Вы мн задали премудреный вопросъ. Если я вамъ отвчу: нтъ, я не рисуюсь! то такимъ отвтомъ я, пожалуй, еще боле усилю ваше подозрніе. Думайте, какъ хотите, а покуда прощайте.
Борисъ Дмитричъ первый подалъ ему руку.
— Нтъ, проговорилъ онъ:— я съ вами прощаться не хочу. До свиданья.
И, распростившись, они разошлись, но Любомудровъ вскор остановилъ Бориса Дмитрича.
— Борисъ Дмитричъ! крикнулъ онъ.— Постойте-ка!
Тотъ остановился.
— Послушайте, проговорилъ Любомудровъ, подходя къ нему:— какъ-то давно, при первомъ еще нашемъ знакомств, я аттестовалъ вамъ Агаью Петровну стихомъ Некрасова, а именно, что женщина эта ‘цпи налагаетъ, но сама цпей не носитъ’. Теперь я убдился въ своемъ заблужденіи. Пока вы были въ город, я слдилъ за него и убдился, что ради любви она способна и въ кандалы нарядиться. Она ищетъ любви и далеко не той, о какой я думалъ. Она искала этой любви всю жизнь, искала въ томъ барин, который ее бросилъ, въ Обертышев, который видитъ въ ней только одну красивую вншность, и ни въ томъ, ни въ другомъ не нашла того, что ей требуется. Но любовь ей нужна, она безъ нея жить не можетъ… Смотрите! вы, кажется, зашли немножко далеко! Не пора ли вамъ подумать и о финал?
И, еще разъ пожавъ Борису Дмитричу руку, Любомудровъ быстро повернулъ домой.
Всю ночь не могъ заснуть Борисъ Дмитричъ. Два образа, а именно: образъ досел незамченнаго Любомудрова и образъ Агаьи Петровны, этой любящей и жаждущей любви женщины, вдругъ обрисовались передъ нимъ съ такою ясностію и полнотою, что онъ невольно словно испугался ихъ и того положенія, въ которое онъ такъ незамтно и такъ неожиданно попалъ. Онъ перебиралъ въ памяти вс подробности своего поведенія въ отношеніи къ Агаь Петровн и только теперь догадался, какъ далеко онъ зашелъ. Ужасъ охватывалъ его, но одновременно онъ сознавалъ также, что такою, какою обрисовалъ Любомудровъ Агаью Петровну, она становится для него и неизмримо выше, и несравненно дороже. Онъ готовъ былъ преклониться передъ этимъ образомъ, но ‘финалъ’ приводилъ его въ смущеніе, въ такое смущеніе, что дрожь охватывала его съ ногъ до головы. Продолжать обманывать Обертышева было невозможно, но въ тоже время онъ былъ не въ силахъ оборвать вс эти натянутыя нити. И вдругъ онъ вспомнилъ свиданье въ лсу. ‘Любить такъ любить, говорила ему тогда Агаья Петровна:— а такъ-то любить, какъ ты-то хочешь: тайкомъ да обманомъ, ныньче въ лсу, завтра въ конопляхъ, а потомъ къ мужу въ гости завернуть, чайку съ нимъ напиться да на прощанье, крадучись, въ темныхъ сняхъ жену расцловать — нтъ, я такъ любить не могу!’ И, вспомнивъ со всею подробностію слова эти, Борисъ Дмитричъ почувствовалъ себя неловко, зажегъ свчку и схватилъ первую попавшуюся ему книгу.
Такъ промучился онъ почти всю ночь и только утромъ, когда въ окн блеснула розовая полоска зари, заснулъ. Но спалъ онъ опять-таки недолго, ибо часовъ въ 10 утра былъ разбуженъ вошедшимъ въ комнату Архипомъ.
— Вы что, спите, что ли? спросилъ онъ.
— Нтъ…
— Нате-ка вотъ, почитайте-ка! проговорилъ Архипъ, подавая ему запечатанное письмо.
— Отъ кого?
— Извстно, отъ кого, женщина принесла, отвта ждетъ.
Борисъ Дмитричъ схватилъ письмо, поспшно распечаталъ его и прочелъ слдующее:
‘Милый и дорогой мой! Вчерашняя исповдь твоя, какъ назвалъ ты все сказанное мн, влила въ сердце мое столько радости, столько счастья. Врь мн, врь, я не обману. Неужели ты перечувствовалъ все то, что говорилъ? Знаешь, что меня безпокоитъ и отравляетъ все блаженство? что я слпо врю теб, что я такъ далеко зашла въ своемъ чувств, что ты, можетъ быть, и не любишь меня, что ты такъ говорилъ мн именно потому только, что не все ли равно, какъ говорить! Но, не сердись на меня за оскорбительныя подозрнія. Я отгоняю ихъ, я ругаю себя за нихъ и врю, и люблю, и жду часа съ замираніемъ сердца, когда ты прідешь, когда опять увижу тебя. Дорогой мой, желанный мой, прізжай-же ради Бога!..’
Прочтя это письмо, Борисъ Дмитричъ въ одну минуту вскочилъ съ постели и написалъ слдующее:
‘Буду сейчасъ же. Такъ хочется поговорить съ тобою, обнять тебя. Ахъ, дорогая! Ты все еще сомнваешься! Какъ теб не стыдно! Милая, дорогая моя…’
И, запечатавъ письмо въ конвертъ, онъ подалъ его Архипу.
— На! проговорилъ онъ: — передай посланной…
— Что же мало настрочили-то? Побольше бы!
— Теб приказано передать письмо! вспылилъ Борисъ Дмитричъ.
— И отдамъ, на кой оно мн… Чего кричите-то!
Борисъ Дмитричъ умылся, одлся, зашелъ къ больному отцу, посидлъ съ нимъ минутъ съ десять и отправился на мельницу.
Дня черезъ четыре завернулъ къ Борису Дмитричу и Панталоновъ. Онъ былъ уже въ штатскомъ плать и въ фуражк министерства юстиціи, съ блестящей новенькой кокардой. На немъ была изящная черная визитка, черный открытый жилетъ и темно-срые панталоны, живописно обрисовывавшіе икры и кончавшіеся широкимъ раструбомъ, позволявшимъ видть только кончикъ лаковаго сапога. Въ петличк визитки виднлся миньятюрный знакъ мирового судьи. Блье было самой снжной близны и съ какимъ-то особеннымъ глянцемъ. На груди сорочки блестли маленькія запонки, изображавшія букашекъ, а въ рукавахъ, наоборотъ, большія — массивные жуки съ брилліантовыми глазочками. Панталоновъ былъ счастливъ и веселъ. Онъ не вошелъ, а какъ-то впорхнулъ въ комнату, и увидавъ Бориса Дмитрича, бросился ему на шею, обнялъ и расцловалъ въ об щеки.
— Спасибо, спасибо, милый, добрый и хорошій! проговорилъ онъ, вроятно, по привычк благодарить всхъ встрчавшихся:— спасибо, и врьте, что по гробъ жизни я — вашъ покорнйшій слуга! Спасибо, спасибо!
И потомъ, вдругъ бросившись въ кресло, которое чуть не сломалъ, запрокинувъ назадъ голову и положивъ одну ногу на другую, онъ проговорилъ, ухвативъ себя за волосы:
— Ахъ! А мн предстоитъ сегодня ужасная вещь!
— Что такое?
— Дла принимать надо. И представьте, отъ кого? Отъ Бутенко! Я безъ ужаса вспомнить объ этомъ не могу. Даже морозъ по кож подираетъ! Онъ — премилый человкъ, добрякъ, честный, прямой, все что угодно… Но, какъ судья, воля ваша, онъ невозможенъ! Ей Богу, я удивляюсь, я не понимаю, какъ могъ онъ быть терпимымъ! Ужь именно только въ нашемъ узд, гд все съ рукъ сходитъ, только въ нашемъ узд, а больше нигд, нигд, нигд… И прибавьте еще ко всему этому, что чудакъ, какихъ рдко можно встртить… Премилый, предобрый, но чудакъ и чудакъ въ высшей степени! Я вдь его хорошо изучилъ, служа по полиціи, мн часто приходилось имть съ нимъ дла. Что у него длалось въ камер, такъ это уму непостижимо! Самъ онъ не писалъ ничего, ни строчки, все письмоводитель. И вотъ эту-то кашу мн приходится теперь расхлебывать — какъ вамъ это нравится? Я положительно не знаю, что и длать: принимать дла какъ слдуетъ?— старика обидишь, принять кое-какъ, т. е. связать въ кучу и бросить въ уголъ?— самъ попадешься! Ахъ, ужь не знаю, не знаю, не знаю…
И закрывъ глаза, Панталоновъ словно погрузился въ соображенія, но минуты черезъ три вскочилъ съ кресла, взъерошилъ волосы и снова проговорилъ:
— Не знаю.
Однако, немного погодя, улыбнувшись, прибавилъ:
— Кажется, придется всю эту канцелярію связать въ узелъ, привезти на създъ и сказать:— ‘Нате, господа, что хотите, то и длайте, а мн этотъ хламъ не нуженъ’. Право, больше ничего не остается.
И потомъ, вдругъ обнявъ за талію Бориса Дмитрича, сказалъ:
— Да, счастливы вы, что не вамъ приходится пить эту горькую чашу! Вы слышали, что по послдней ревизіи сенатъ потребовалъ отъ Бутенко объясненій?
— Слышалъ.
— Теперь онъ выписалъ изъ города какого-то адвоката и тотъ ему пишетъ эти объясненія, говорятъ, даже хочетъ ихъ напечатать въ нсколькихъ экземплярахъ и разослать по всему узду. Ахъ да, кстати! а гд вашъ батюшка? Мн бы хотлось поздравить его. Вдь вы слышали, вроятно, что онъ избранъ губернскимъ гласнымъ? И какъ торжественно это вышло! Какъ только провозгласили его фамилію, такъ въ ту же минуту залъ огласился криками: — ‘Вынуть правый ящикъ, вынуть! Хотимъ открыто баллотировать!’ Предсдатель было-заспорилъ, но крики повторились еще съ большею настойчивостью, правый ящикъ былъ вынутъ и въ одинъ моментъ наполнился избирательными шарами. Мн бы очень хотлось поздравить его.
— Извините, онъ боленъ.
Панталоновъ даже въ лиц перемнился.
— Что съ нимъ такое? прошепталъ онъ испуганно.
— Лихорадка.
Папталоновъ вздохнулъ свободне.
— Что же это вы меня напугали! проговорилъ онъ укоризненно.— Какъ вамъ не гршно! А знаете, какъ отъ лихорадки избавиться? вроятно, не знаете!.. такъ вотъ я васъ сейчасъ научу. Возьмите хинной корки, истолките ее въ порошокъ и насыпьте… такъ-таки просто и насыпьте въ чулокъ, затмъ чулокъ этотъ надньте на ногу и ходите съ этимъ порошкомъ… Черезъ два-три дня, даю вамъ слово, лихорадку какъ рукой сниметъ… Попробуйте, испытайте!
Потомъ, вынувъ изъ кармана массивные золотые часы и посмотрвъ на нихъ, торопливо заговорилъ:
— Однако, я съ вами заболтался и не замтилъ, какъ прошло время. Надо хать.
И вдругъ, опустивъ руки и поникнувъ головой, прибавилъ:
— Какъ только вспомню, какъ только вспомню про нашего общаго друга, Бутенко, такъ даже руки опускаются! Однако, хать необходимо… Назвался груздемъ, такъ ползай въ кузовъ… Прощайте, милый, хорошій! спасибо вамъ, спасибо за все!
Когда они вышли въ переднюю, Панталоновъ сказалъ ‘крпостному человку’:
— А ты вотъ что, старикъ: я сейчасъ передавалъ твоему молодому барину, какъ лихорадку лечить надо, такъ ты это сдлай… Баринъ дастъ теб хинную корку, ты ее истолки въ порошокъ и порошокъ этотъ всыпь въ чулки, и затмъ чулки вмст съ порошкомъ наднь на ноги Дмитрію Иванычу, пусть въ нихъ и лежитъ, и ходитъ… Слышишь?
Мрачный Архипъ только головой мотнулъ.
— Черезъ два дня какъ рукой сниметъ. Ну, а теперь прощайте… Спасибо, спасибо. Смотри же, старикъ, сдлай, что я теб говорилъ, непремнно сдлай! Ну, до свиданья. Пожалуйста, не забудьте поздравить отъ меня добрйшаго Дмитрія Иваныча. Скажите, что я радуюсь за него и отъ души поздравляю!
— Съ чмъ онъ это поздравляетъ? спросилъ Архипъ, когда тарантасъ Панталонова загремлъ отъ крыльца.
— Послушай, Архипъ, проговорилъ Борисъ Дмитричъ, смотря на мрачное лицо ‘крпостного человка’:— ты мн надолъ.
— Чмъ это?
— А тмъ, что ты изъ меня всю душу вытянулъ.
— А мн такъ на васъ смотрть тошно… вотъ что-съ!
Борисъ Дмитричъ молча вышелъ въ залу. Тамъ онъ встртилъ отца въ мерлушичьемъ халатик и вяленыхъ сапогахъ.
— Батюшка, что это вы! Зачмъ вы встали? почти вскрикнулъ онъ.
— Ничего, теперь мн лучше.
И затмъ, усвшись въ кресло, спросилъ:
— Кто это былъ?
— Панталоновъ.
— Чего еще надо ему?
— Я и самъ не знаю, думаю, что проздомъ. Онъ къ Бутенк детъ дла принимать. Васъ, между прочимъ, хотлъ поздравить…
— Съ чмъ это?
— Съ выборомъ въ губернскіе гласные. Только я его къ вамъ не пустилъ.
— И хорошо сдлалъ!..
И немного помолчавъ, старикъ покачалъ опущенной на грудь головой и проговорилъ про себя:
— Гмъ! Губернскій гласный! подлецы!..

XVII.

Наконецъ, и заводъ былъ конченъ. Нсколько дней провозился Борисъ Дмитричъ съ акцизными чиновниками: кормилъ ихъ завтраками, обдами, поилъ виномъ, наливками, присутствовалъ при измреніи квасильныхъ чановъ, при поврк контрольнаго аппарата, бгалъ то въ одинъ этажъ завода, то въ другой, подписывалъ какія-то бумаги и, только выпроводивъ чиновниковъ, вздохнулъ свободно. Заводъ былъ пущенъ, и въ Ольшанской усадьб словно все измнилось и приняло совершенно иной видъ. Изъ тихаго, патріархальнаго уголка усадьба эта сдлалась оживленнымъ, торговымъ центромъ края. Едва повалилъ дымъ изъ высокой заводской трубы, едва заклубился онъ, сливаясь съ облаками, какъ въ ту же минуту воздухъ пропитался запахомъ сивухи и на сивушный запахъ этотъ со всхъ сторонъ повалилъ народъ. Заводъ наполнился гамомъ рабочихъ, стономъ машинъ и словно весь задымился, выпуская паръ и въ окна, и въ двери, и въ щели. Въ усадьб каждый день словно ярмарка собиралась. Везли хлбъ, муку, ссыпали ее на заводъ, въ амбары, и повсюду, по всмъ угламъ, во всхъ закоулкахъ, даже возл самаго дома съ утра и до ночи шумлъ народъ. Вокругъ завода, словно грибы, повыскакали клевушки, сарайчики, заборчики, и во всхъ этихъ импровизированныхъ постройкахъ раздавалось хрюканье свиней, мычаніе коровъ, быковъ и телятъ. Весь этотъ скотъ былъ пригнанъ на заводъ и тамъ откармливался бардой. Ближайшіе жители прізжали за бардой, наполняли ею бочки и, словно пожарная команда, съ трескомъ и громомъ мчались домой и развозили по окрестностямъ запахъ сивухи. Одтый въ дубленый полушубокъ и перепоясанный краснымъ кушакомъ, Обертышевъ цлые дни проводилъ въ Ольшанк. Онъ сдавалъ хлбъ, принималъ бочки съ виномъ и бочки эти съ ‘накладными’ разсылалъ по всмъ кабакамъ. Работа кипла, Обертышевъ поспвалъ везд, и на завод, и въ амбарахъ, и въ кабакахъ. Весело было смотрть на это энергичное лицо.
— Отлично, хорошо! кричалъ онъ, встрчаясь съ Борисомъ Дмитричемъ.— Весь уздъ заполонимъ… весело, хорошо!
Поправился къ тому времени и Дмитрій Иванычъ, только смотрлъ онъ все какимъ-то задумчивымъ и скучнымъ. Несмотря на кипвшую повсюду жизнь, на весь этотъ общій гамъ и шумъ, на эту повальную суету, онъ по цлымъ днямъ ничего не говорилъ, скажетъ ‘да’ или ‘нтъ’ и опять замолчитъ. Словно онъ все о чемъ-то думалъ, что-то соображалъ и томился подъ гнетомъ этихъ соображеній. За то вс замтили въ немъ ту перемну, что, не вникавшій съ пріздомъ сына въ подробности хозяйства, даже отстранившійся совершенно отъ этихъ подробностей, онъ теперь, на оборотъ, сталъ входить во все. Онъ какъ бы старался вникнуть въ дло, ознакомиться съ нимъ. Онъ началъ вставать чуть свтъ, сталъ поздно ложиться, почти весь день проводилъ на ногахъ и присматривался ко всему происходившему въ Ольшанк. Онъ заходилъ въ контору, просиживалъ тамъ по нскольку часовъ, разсматривалъ книги, журналы и вникалъ въ тайны бухгалтеріи. Онъ даже сошелся съ Обертышевымъ, часто зазывалъ его къ себ въ домъ, поилъ чаемъ и знакомился съ его соображеніями по длу поставки хлба и покупки вина. Повидимому, человкъ былъ и занятъ, и даже озабоченъ, а все-таки это былъ уже не тотъ Дмитрій Иванычъ, котораго видли мы прежде. Онъ словно постарлъ, словно осунулся.
Только, когда прізжалъ Бутенко, Дмитрій Иванычъ оживалъ. Сдавши вс свои дла Панталонову и составивши сенату объясненіе (которое онъ, дйствительно, напечаталъ и разослалъ по всему узду), Бутенко теперь отдыхалъ отъ тяжелыхъ трудовъ. Они играли, по обыкновенію, въ шахматы, въ карты, шумли, бранились, иногда даже бросали игру и расходились но разнымъ комнатамъ, но, въ конц-концовъ, опять подходили къ столу и молча принимались за продолженіе игры. Это происходило почти каждый вечеръ, а часовъ въ одиннадцать ‘крпостной человкъ’ накрывалъ на столъ, и компанія садилась ужинать.
Нердко, въ особенности, когда ночи были лунныя, Дмитрій Иванычъ провожалъ Бутенко до половины дороги, а иногда даже до самой усадьбы и затмъ возвращался домой. Только въ послднее время Дмитрій Иванычъ какъ-то разлюбилъ бывать въ усадьб у Бутенко, дло въ томъ, что въ усадьб этой поселился Панталоновъ. Онъ снялъ тотъ самый флигель съ двумя библейскими деревами, въ которомъ помщалась когда-то камера Бутенко. Флигель этотъ былъ большой, о двухъ половинахъ, раздляемыхъ снями, и заключалъ въ себ вс удобства, необходимыя для холостого судьи. Въ одной половин была квартира Панталонова, а въ другой — помщалась камера. Встрча съ Панталоновымъ каждый разъ возмущала Дмитрія Иваныча, а вывска, прибитая Панталоновымъ надъ крылечкомъ флигеля и гласившая, что здсь помщается камера мирового судьи, выводила его даже изъ себя.
Разъ какъ-то, въ отсутствіе Панталонова, Бутенко затащилъ Дмитрія Иваныча въ камеру. Ее нельзя было узнать. Она была оклеена новенькими обоями, судейскій столъ, покрытый краснымъ сукномъ, помщался на возвышеніи за ршеткой. Передъ столомъ стояло мягкое кресло, а на стол въ строгомъ порядк были разставлены судебные уставы, десятый томъ свода законовъ, уложенія о наказаніяхъ, и тутъ же, въ вид свернувшейся зми, лежалъ судейскій знакъ. Посреди стола — роскошная чернильница, пачка блой бумаги и нсколько стаканчиковъ съ перьями, карандашами и сургучемъ. Возл ршетки помщался налой, а на немъ завернутые въ эпитрахиль крестъ и евангеліе, для публики было поставлено нсколько скамеекъ, выкрашенныхъ подъ дубъ.
Точно такой же порядокъ замчался и въ квартир Панталонова. Новенькая мебель была разставлена аккуратно, каждый столикъ былъ накрытъ вязаной блой салфеточкой и на столикахъ этихъ стояли блестящіе подсвчники съ цвтными розетками и необозженными стеариновыми свчами. Въ маленькой гостинной помщался новенькій диванъ, обитый трипомъ, передъ нимъ столъ съ лампой, а подъ диваномъ и столомъ бархатный коверъ съ яркими цвтами и гирляндами. Въ простнк, какъ разъ противъ дивана, висло зеркало съ подзеркальнымъ столикомъ, а на столик подъ стекляннымъ колпакомъ красивая ваза съ восковыми цвтами. На окнахъ висли кисейныя занавсочки, а надъ диваномъ большой фотографическій портретъ начальника губерніи, съ бакенбардами въ вид котлетъ и съ надменной улыбкой на тонкихъ губахъ. Въ спальной тоже все дышало аккуратностію и порядочностію, только масляная картина, висвшая какъ разъ надъ кроватью и изображавшая какую-то нагую полногрудую нимфу, раскинувшуюся на мягкой мурав, нсколько разоблачала тайныя наклонности молодого судьи.
Осмотрвъ все это, Дмитрій Иванычъ пересталъ бывать у Бутенко.
Нечего говорить, что, съ открытіемъ винокуренія, заботъ у Бориса Дмитрича сдлалось еще больше. Приходилось поспвать повсюду. Надо было поспвать и на заводъ, и на мельницу, которая, по словамъ мельника, такъ и ‘жрала’ хлбъ, и на гумно, и въ контору, и въ поля, гд метали пары, подготовляя землю къ яровымъ посвамъ. Борисъ Дмитричъ утроилъ прикащиковъ, выбралъ для этого ловкихъ и смтливыхъ людей, но и за прикащиками необходимо было наблюденіе. Словомъ, хлопотъ было по горло. Раза два пришлось Борису Дмитричу създить въ городъ, пришлось однажды повздорить съ акцизными чиновниками, но все это только еще боле возбуждало въ немъ энергію и желаніе поставить дло на прочную ногу. Съ приливомъ въ Ольшанку рабочаго люда удвоилась и его медицинская практика. Онъ ршился устроить маленькую больницу для приходящихъ и пригласилъ опытнаго фельдшера. Надо было выписать и медикаментовъ. Вслдъ за устройствомъ ‘больнички’, Борисъ Дмитричъ устроилъ и небольшую школу. Онъ накупилъ учебниковъ, аспидныхъ досокъ, грифелей, опредлилъ учителемъ Любомудрова, и какъ только народъ узналъ объ этой школ, такъ мальчишки повалили въ нее со всхъ сторонъ. Словомъ, у Бориса Дмитрича не было минуты свободной, и только часа въ два по полудни, когда Обертышевъ прізжалъ обыкновенно въ Ольшанку сводить счета съ конторой, Борисъ Дмитричъ куда-то незамтно исчезалъ и пропадалъ нкоторое время. Куда исчезалъ онъ — неизвстно, и только однажды Любомудровъ ршился замтить ему про эти исчезновенія.
— Борисъ Дмитричъ, проговорилъ онъ:— будьте осторожны…
— Что такое?
— Васъ начинаютъ подозрвать. Чуть-ли не догадываются даже, въ чемъ дло.
Между тмъ, время все шло да шло… Приближеніе зимы давало уже знать себя. По небу носились срыя тучи, лсъ сталъ обнажаться, и пожелтвшіе листья, срываемые втромъ, падали на землю, устилая ее желтымъ ковромъ. Въ трубахъ завылъ втеръ, двойныя рамы давно уже были вставлены, въ саду все было голо, на клумбахъ торчали почернвшія отъ мороза растенія, дикій виноградъ, тоже побитый морозомъ, вислъ какими-то безпорядочными прядями и ягоды его клевали индйки, цлыми стаями приходившія на балконъ. Глупая птица эта забиралась на ршетку, на шпалеры винограда и нагоняла тоску своимъ тоскливымъ мурлыканьемъ.
Не существовало и купальни. Она тоже была разобрана и спрятана въ ‘матеріальный сарай’. Рка стала подергиваться ‘саломъ’, прибрежный камышъ повалился, и вода въ рк сдлалась такой прозрачной и свтлой, что при одномъ взгляд на эту воду морозъ пробгалъ, уже по тлу: такъ вяло отъ нея холодомъ!
Разъ какъ-то Борисъ Дмитричъ забрелъ на огородъ и, идя вдоль бывшихъ капустныхъ грядъ, поднялъ вальдшнепа, Борисъ Дмитричъ сдлалъ еще нсколько шаговъ и другой вальдшнепъ выпорхнулъ почти изъ-подъ ногъ его. Онъ пошелъ домой, взялъ ружье и убилъ на огород трехъ вальдшнеповъ. Съ огорода онъ пошелъ въ лсъ, тамъ вальдшнепы поднимались на каждомъ шагу, онъ разстрлялъ вс патроны и принесъ домой пятнадцать штукъ.
— Смотрите-ка! крикнулъ онъ отцу, показывая убитую дичь. Но Дмитрій Иванычъ только вздохнулъ.
— Вы что же вздыхаете? спросилъ Борисъ.
— А то, что скоро значитъ и остальная птица полетитъ на югъ. Зима! добавилъ онъ.
И дйствительно, вскор осенній воздухъ огласился крикомъ отлетавшихъ птицъ.
— Тронулись! говорилъ Дмитрій Иванычъ.
И выйдя на крыльцо, онъ останавливался, поднималъ голову и по цлымъ часамъ провожалъ этихъ отлетающихъ гостей. Онъ стоялъ неподвижно, сложивъ на груди руки, и мутными потухавшими глазами впивался въ даль небесную…
— Чего голову-то задрали! Журавлей что-ли считаете! ворчалъ Архипъ, глядя на барина, но замтивъ, что тотъ стоитъ по прежнему и даже глазомъ не моргнулъ, прибавлялъ:
— Натрудите, натрудите себ шею-то! А тамъ, ночью опять стонать начнете.
И это повторялось каждый день.
— Гд батюшка? спроситъ, бывало, Борисъ Дмитричъ Архипа.
— Извстно гд! На крыльц торчитъ, галокъ считаетъ.
Борисъ Дмитричъ выходилъ на крыльцо и, дйствительно, видлъ тамъ отца стоявшимъ со сложенными на груди руками и съ запрокинутой кверху головой.
— Батюшка, что съ вами?
— Да, полетли, полетли! шепталъ онъ.
Вскор ухалъ въ Москву и Бутенко. Дмитрій Иванычъ проводилъ его до станціи желзной дороги, усадилъ въ вагонъ и только тогда ушелъ съ платформы, когда поздъ скрылся изъ виду.
— И этотъ улетлъ! подумалъ Дмитрій Иванычъ и похалъ домой. Со станціи онъ привезъ сыну письмо. Конвертъ былъ облпленъ какими-то нерусскими марками и весь испещренъ почтовыми штемпелями, а наверху красивымъ почеркомъ было написано ‘Russland’, а затмъ русскій адресъ. Письму этому Борисъ Дмитричъ очень обрадовался.
— Отъ кого это? спросилъ Дмитрій Иванычъ сына, когда тотъ прочелъ письмо.
— Отъ товарища, друга.
— Изъ-за границы?
— Да, изъ Іены.
— Онъ что же тамъ длаетъ?
— Учится. Это одинъ изъ тхъ студентовъ, которыхъ правительство командировало за границу, я какъ-то теб говорилъ объ этомъ.
— Помню. Мы ходили по саду и ты мн разсказывалъ.
— Однако, у тебя отличная память.
— Да, я помню. Вдь я и теб тоже предлагалъ хать.
— Да, предлагалъ.
— Ну что же, пріятель твой доволенъ?
— Еще бы! Пишетъ, что совершенно счастливъ, мечтаетъ о будущей слав, восхищается товарищами, профессорами, природой. Описываетъ студенческую жизнь, университетъ, пребываніе свое въ Берлин, поздку по Рейну, музеи, картинныя галереи. Словомъ, исписалъ два большихъ почтовыхъ листа вдоль и поперекъ.
Всю ночь не спалъ Дмитрій Иванычъ. Онъ даже не раздвался и не тушилъ лампы. Онъ то ходилъ изъ угла въ уголъ, то садился за столъ, и разложивъ передъ собою конторскія книги, долго о чемъ-то думалъ и что-то соображалъ. Раза два на цыпочкахъ онъ неслышно подходилъ къ комнат сына, пріотворялъ дверь, но видя, что сынъ спитъ, крестилъ его и опять уходилъ въ свою комнату. Въ дом была могильная тишина, только одинъ храпъ ‘крпостного человка’ нарушалъ это молчаніе. Возвратясь въ свою комнату, онъ опять садился за книги и принимался что-то выкладывать на счетахъ. Выкладку эту старикъ повторялъ нсколько разъ, но каждый разъ у него составлялась одна и таже цифра 648. Когда стало свтать, старикъ улегся, но въ девять часовъ онъ былъ уже опять одтъ. Борисъ Дмитричъ даже удивился, увидавъ въ зал отца.
— Отецъ, что это съ тобой! вскрикнулъ онъ.— Да ты просто красавцемъ сегодня! и румянъ, и свжъ, и бодръ!
— И веселъ, прибавь, проговорилъ Дмитрій Иванычъ: — веселъ такъ же, какъ и въ день твоего прізда сюда.
— Но, что же значитъ все это?
— А то, любезный другъ, что ужасно какъ захотлось выпустить тебя изъ клтки и посмотрть, какъ ты полетишь туда, въ теплый край, въ догонку за товарищами, за тми стаями улетвшихъ птицъ, на пролетъ которыхъ я такъ засматривался. Теперь ты мн все наладилъ, устроилъ, дло пошло отлично, я ознакомился съ нимъ, какъ слдуетъ, Обертышевъ будетъ мн помогать, какъ человкъ заинтересованный въ дл, слдовательно, продолжать дло не трудно. Разстояніе насъ разлучить не можетъ, мы все-таки будемъ вмст. Разв я не буду живъ тобой, хотя бы ты былъ и на краю свта? Наконецъ, разв ты на вчно узжаешь? Да, узжай, мой другъ, я теб дамъ шестьсотъ рублей, а черезъ мсяцъ пришлю еще столько… Длать теб здсь нечего, здсь жить только намъ, старикамъ, а не теб, бодрому и сильному…
— Вы что же это, блены, что ли, обълись? перебилъ вдругъ Дмитрія Иваныча тутъ же стоявшій Архипъ: — съума, что ли, сошли? Люди мы съ вами старые, чего мы тутъ подлаемъ!.. Съ голоду подохнемъ, какъ есть подохнемъ. Прідетъ Обертышевъ, стукнетъ насъ по голов — мы и капутъ!
Борисъ Дмитричъ стоялъ и молча слушалъ стариковъ, но когда они кончили, онъ обнялъ отца, крпко прижалъ его къ своей груди и, со слезами на глазахъ, проговорилъ:
— Спасибо теб, спасибо! Вижу, что любви твоей нтъ предловъ, ты хорошій, добрый, умный отецъ, но знай, что любовью этой я не воспользуюсь. Вдь я тоже люблю тебя, но отсюда не уду. Работать и трудиться можно везд. Повторяю: я не поду отсюда!
И въ Ольшанской усадьб, повидимому, все пошло по старому.
Хотя предостереженіе, сдланное Борису Дмитричу Любомудровымъ по поводу его таинственныхъ исчезновеній, и было высказано вскользь, однако, молодой ольшанскій баринъ не оставилъ его безъ вниманія. Онъ сталъ наблюдать за Обертышевымъ и убдился, что это былъ уже не тотъ Обертышевъ. Открытое, веселое лицо его сдлалось сумрачнымъ, брови словно сдвинулись, онъ сталъ глядть какъ-то изподлобья и при встрчахъ съ Борисомъ Дмитричемъ не кричалъ уже: ‘хорошо, весело!’, а только сухо раскланивался, протягивалъ молча руку и молча же проходилъ въ контору. У Бориса Дмитрича сердце ныло при вид всего этого, и опять слова Любомудрова: ‘не далеко ли зашелъ онъ’, не давали ему покоя. Ему словно было стыдно, нехорошо, неловко. Онъ сознавалъ, что поступокъ его нечестный, и вмст съ тмъ не зналъ, какъ выбраться изъ этого отвратительнаго положенія. Перемна, происшедшая съ Обертышевымъ, не ускользнула и отъ Дмитрія Иваныча.
— Что это съ Обертышевымъ сдлалось? спросилъ онъ однажды сына.
— Что такое?
— Его узнать нельзя, прежде, бывало, каждый день ко мн заходилъ, чай пилъ, про дла говорилъ, а теперь даже не зайдетъ. Вчера съ крыльца кричу ему: Константинъ Иванычъ, зайдите! а онъ хоть бы отвтилъ: слъ на дрожки, поклонился и ухалъ.
Зашелъ какъ-то къ Борису Дмитричу ‘веселый батюшка’. Онъ пришелъ съ просьбой дозволить ему привести въ Ольшанку двухъ ‘коровенокъ’ и безплатно до весны прокормить ихъ бардой. Борисъ Дмитричъ охотно позволилъ ему это, священникъ поблагодарилъ, а затмъ принялся острить надъ кумомъ (извстно уже, что Обертышевъ крестилъ у него дтей) и разошелся въ своихъ остротахъ до такой степени, что Борису Дмитричу стало неловко, и онъ поспшилъ оставить ‘веселаго батюшку’. Вслдъ за тмъ, какъ-то и Панталоновъ съострилъ что-то насчетъ мельничихи и остротой этой чуть не взорвалъ Бориса Дмитрича, только убоясь скандала, послдній пропустилъ ее безъ отвта и былъ несказанно радъ, когда Панталоновъ ухалъ. Изъ всего этого Борисъ Дмитричъ убдился, что таинственныя исчезновенія его вовсе не такъ таинственны, какъ онъ думалъ. Онъ ршился на время прекратить свои свиданія съ Агаьей Петровной.
Сдлать это было тмъ боле легко, что сама Агаья Петровна слдующей запиской просила его объ этомъ. ‘Дорогой мой! писала она: — я не знаю что со мной длается… я не могу жить безъ тебя, а между тмъ боюсь, боюсь не за себя — мн все равно — а боюсь за тебя, какъ бы съ тобой чего не случилось. Ненавистный, кажется, начинаетъ догадываться, погоди ходить. Когда будетъ можно — напишу. Ты все хвалишь Любомудрова, смотри, не ошибись. Не онъ ли опять дйствуетъ? Впрочемъ, я ничего не понимаю, ничего не знаю и только боюсь всего. Чувствую, что я больна, болитъ душа, болитъ сердце. Жизнь моя! Пойми же, наконецъ, какъ я люблю тебя.’
Борисъ Дмитричъ прочелъ эту записку и побжалъ къ Любомудрову. Любомудровъ въ это время былъ въ школ и, занавсивъ дтскими халатиками окна, силился съ помощью свчки и арбуза объяснить ученикамъ, отъ чего бываетъ день и отъ чего ночь. Но Борисъ Дмитричъ былъ до того возбужденъ, что какъ только вошелъ въ школу, такъ въ ту же минуту прервалъ занятія и вызвалъ Любомудрова въ сни.
— Послушайте, Любомудровъ, проговорилъ онъ дрожавшимъ отъ волненія голосомъ: — ужь не хотите ли вы и меня подвергнуть обличенію въ газетахъ?
— Я васъ не понимаю, Борисъ Дмитричъ.
— Не понимаете? Такъ вотъ неугодно ли прочесть это письмо!
Любомудровъ прочелъ его со вниманіемъ и, возвращая Борису Дмитричу письмо, проговорилъ:
— То, что говорится про меня въ этомъ письм, меня не удивляетъ, но меня удивляетъ та глубина чувствъ, то отчаяніе, которое женщина эта выражаетъ въ немъ. Борисъ Дмитричъ, берегитесь! Эта шутка опасная.
— Я спрашиваю васъ не про опасность.
— Очень хорошо понимаю, какого именно ждете вы отъ меня отвта. Но я уже сказалъ вамъ, что подозрнія этой женщины меня нисколько не удивляютъ. Весьма свойственно видть ей доносчика въ томъ человк, который однажды разыгралъ уже эту грязную роль. Но тогда я самъ искалъ любви этой женщины, я самъ пылалъ къ ней такою же страстью, какою, въ настоящую минуту, она пылаетъ къ вамъ. Какъ для нея теперь, такъ и для меня тогда, не существовало препятствій. Я не разсуждалъ тогда, а безумствовалъ, какъ безумствуетъ она теперь. Но моя страсть умолкла, я схоронилъ ее. Сначала схоронилъ въ кабак, а теперь въ этой школ, которую вамъ угодно было поручить мн. Въ настоящее время Агаья Петровна ошибается. Я ни слова не говорилъ Обертышеву. Объявляю вамъ это торжественно.
— И вы не лжете?
— Борисъ Дмитричъ! къ чему такія рзкія выраженія? Вдь вы не плебей!
Борисъ Дмитричъ подалъ ему руку.
— Извините меня, проговорилъ онъ.— По поймите, что я нахожусь въ самомъ возбужденномъ состояніи. Вдь я люблю эту женщину страстно, безумно… Простите же. Но я счастливъ и за васъ, и за себя, потому что мн горько было бы разочароваться въ васъ…
Между тмъ, Обертышевъ по прежнему продолжалъ посщать Ольшанку, по прежнему сдавалъ хлбъ и муку, получалъ изъ конторы квитанціи и квитанціями этими расплачивался за получаемое вино. Подводы съ бочками развозились во вс стороны, и заводъ едва поспвалъ удовлетворять требованіямъ весь уздъ забравшаго въ руки кабатчика. Онъ забиралъ вино въ такомъ громадномъ размр, что сплошь да рядомъ винные склады Бориса Дмитрича не имли у себя ни единой бочки вина. Склады поэтому торговали плохо, но, несмотря и на эту плохую торговлю, Обертышевъ все-таки неустанно слдилъ за этими складами: длалъ къ нимъ ‘подсылы’ и усплъ однажды изловить одинъ изъ складовъ въ незаконной продаж вина.
— Борисъ Дмитричъ, сказалъ онъ однажды, встртясь съ нимъ въ контор: — у васъ въ шепелевскомъ склад пошаливаютъ-съ.
— Что такое?
— Не хорошо поступаютъ-съ.
— А именно?
— Законныхъ правилъ не соблюдаютъ-съ. Складъ, какъ вамъ извстно-съ, мене трехъ ведеръ отпускать не можетъ-съ, а шепелевскій складъ отпустилъ одно ведро-съ.
— Кому это?
— Моему прикащику-съ, подсылалъ я его. Нарочно номеръ кредитки записалъ-съ. ‘На, говорю, и купи въ склад ведро вина!’ Онъ пошелъ и немного погодя принесъ ведро. Я со свидтелями тотчасъ же въ складъ и кредитку нашелъ въ ‘выручк’. Смотритель, положимъ, прощенья у меня просилъ, въ ногахъ валялся, просилъ не длать его несчастнымъ-съ, только все-таки такъ поступать не благородно-съ.
— Надюсь, перебилъ его Борисъ Дмитричъ:— что вы меня-то, по крайней мр, не подозрваете въ этомъ неблагородств?
— Мн отъ этого убытокъ-съ.
— Я не разршалъ такого беззаконія…
— То-то, пожалуйста-съ, сдлайте ваше одолженіе, запретите-съ. Я, точно-съ, на первый разъ простилъ его-съ, деньги только вс сполна отобралъ-съ, ну, а если еще разъ замчу, такъ ужь не прощу-съ… Потому эту самую винную операцію надо соблюдать во всей строгости-съ.
— Будьте покойны! завтра же смотритель будетъ удаленъ.
— Пожалуйста-съ.
И, помолчавъ немного, прибавилъ:
— Вотъ еще насчетъ очистки я хотлъ переговорить съ вами-съ: очень ужь водку плохо очищаютъ. Какъ есть одной только водой спиртъ сыропятъ.
— Ну, ужь это неправда, вино очищается какъ слдуетъ… Я самъ наблюдаю за этимъ.
— Не знаю-съ, можетъ быть-съ. Только все-таки очень не хорошо припахиваетъ. Другая бочка такая угодитъ-съ, что близко не подойдешь къ ней, такъ и обдастъ тебя сивухой… Ужь я васъ буду просить, чтобы этого запаху не было-съ. Теперича, если мы будемъ вонючей водкой торговать-съ, такъ, чего добраго, къ намъ водку изъ другихъ уздовъ подвалятъ. Тогда ужь конкурренція пойдетъ, а это ужь послднее дло.
Борисъ Дмитричъ до того разсердился, что готовъ былъ на этотъ разъ надлать Обертышеву дерзостей, но удержался и только поспшилъ выйти изъ конторы.
Въ тотъ же день Архипъ подалъ Борису Дмитричу запечатанную записку.
— Отъ кого это?
— Почемъ я знаю! сердито промычалъ Архипъ, очень хорошо знавшій, откуда присылаются записки, и направился-было къ двери, но Борисъ Дмитричъ остановилъ его.
— Кто принесъ?
— Мужикъ — вотъ кто.
И онъ вышелъ изъ комнаты.
Записка, конечно, была отъ Агаьи Петровны.
‘Милый, дорогой! писала она: — наконецъ-то, наконецъ-то я увижу тебя, я буду имть возможность говорить съ тобою. У меня такъ много накопилось и на душ, и въ мысляхъ, что необходимо видть тебя, мой ненаглядный, счастіе, жизнь, радость моя! Сегодня въ четыре часа ненавистный узжаетъ въ городъ. Онъ уже веллъ кучеру приготовить лошадей, а мн — заготовить для него на дорогу пирожковъ и яицъ. Приходи же. Я выйду къ теб на встрчу, какъ только смеркнется. Ахъ, еслибы ты зналъ только, какъ мн тяжело, какъ тяжело! Какъ тоскуетъ сердце мое, какъ я боюсь всего, всего, даже малйшаго шороха, малйшаго шума. Радость моя! облегчи же мои страданія! Дай же мн вздохнуть свободно! Дай мн наглядться на тебя, наговориться съ тобой! Вдь ты для меня все… Пойми, все!’
Разъ двадцать прочелъ Борисъ Дмитричъ эту записку и чмъ боле вникалъ въ смыслъ ея, тмъ боле приходилъ въ ужасъ. Страхъ, какой-то невдомый, неизъяснимый страхъ овладлъ имъ такъ же, какъ овладлъ и несчастной Агаьей Петровной. Онъ готовъ былъ тотчасъ же бжать къ ней, какая-то невдомая сила тянула его къ ней, такъ же какъ тянетъ человка высота броситься внизъ. Какъ только наступили сумерки, такъ онъ накинулъ пальто, надлъ шляпу и вышелъ изъ дома. Пройдя ворота усадьбы, онъ почти столкнулся съ Любомудровымъ, возвращавшимся домой.
— Ахъ, это вы! проговорилъ Борисъ Дмитричъ.— Откуда это?
— Гулять ходилъ. Сегодня цлый день сидлъ, такъ походить захотлось. А вы куда… туда?
— Да.
— Я тоже доходилъ до самаго села почти.
— Обертышева не видали?
— Встртилъ: онъ въ городъ похалъ…
— Не знаете, надолго?
— Говорилъ, что дня на три, но не думаю.
— Почему?
— Такъ, не врится что-то. Не похоже какъ-то…
— Да?
— По моему, да…
— Однако, до свиданья, перебилъ его Борисъ Дмитричъ.
И они разошлись.
Несмотря на то, что октябрь мсяцъ уже давно наступилъ, а все-таки вечеръ былъ до того теплый, что Борисъ Дмитричъ даже пожаллъ, что надлъ на себя ватное пальто. Сумерки сгущались быстро и быстро перешли въ ночь. Ночи въ ту пору хотя и были лунныя, но такъ какъ съ вечера ‘примеркало’, то Борису Дмитричу пришлось идти въ совершенной темнот. Ночь была тихая, покойная, только тамъ, въ сторон завода, что-то стонало, грохотало, шумло и нарушало общую тишину. Слышался говоръ людской, чьи-то крики, вздохи паровика, а изъ высокой заводской трубы валилъ дымъ. Фонтаномъ вылетавшія искры освщали его и окрашивали въ багровый цвтъ точно такъ же, какъ окрашивали он въ тотъ же цвтъ и висвшее надъ заводомъ облачко. Но даже и эта величавая картина, даже этотъ огненный вулканъ, этотъ черный, словно обугленный силуэтъ завода съ огоньками, горвшими въ его многочисленныхъ окнахъ, не привлекли на себя хотя бы мимолетнаго взгляда Бориса Дмитрича. Онъ шелъ скоро, торопливо, почти бжалъ и вскор отошелъ отъ Ольшанки на столько далеко, что даже огненный фонтанъ скрылся изъ вида. Онъ шелъ и чувствовалъ, какъ сердце билось въ его груди, какъ дыханье спиралось въ гортани. Онъ шелъ и все смотрлъ впередъ, въ эту непроглядную тьму, силясь разглядть, не идетъ ли къ нему на встрчу Агаья Петровна. Вдь она общала же встртить его. Вдругъ послышались какъ будто чьи-то шаги. Борисъ Дмитричъ пріостановился, сталъ прислушиваться, шаги дйствительно раздавались, торопливые, быстрые, словно кто-то бжалъ по дорог. ‘Ужь не она ли!’ подумалъ онъ. И въ ту же минуту, выдлившись изъ мрака ночи, предъ нимъ предстала Агаья Петровна.
— Милый! вскрикнула она и, рыдая, упала къ нему на грудь.
Минутъ пять пробыли они въ такомъ положеніи, минутъ пять оба они не могли выговорить ни слова. И только одни жаркія объятья, да поцлуи, да нервныя рыданія могла подслушать и подсмотрть эта все прикрывающая ночь.
— Милый, дорогой мой! повторила Агаья Петровна:— жизнь, радость моя! И, обливаясь слезами, она снова принялась цловать и глаза, и лобъ, и губы, и даже руки Бориса Дмитрича.
— Что съ тобой?.. успокойся, успокойся, дорогая моя! шепталъ Борисъ Дмитричъ.— Ну, успокойся же, вдь мы же вмст!
— Нтъ, Боря, такъ жить нельзя! Силъ моихъ нтъ, я съ ума схожу… Я сама не знаю, что длаю!
— Ну, успокойся же, дорогая, и пойдемъ.
Немного погодя, когда нервный припадокъ прошелъ или, покрайней мр, значительно утихъ, они пошли, крпко держа другъ друга за руку, по дорог, ведущей въ село Покровское. Долго шли они молча, наконецъ, Агаья Петровна, какъ бы собравшись съ силами, прервала это молчаніе.
— Я опять вижу тебя, опять съ тобой, прошептала она, задыхаясь отъ избытка разомъ нахлынувшихъ чувствъ:— я опять могу отдохнуть… Хоть немного, хоть нсколько часовъ!
И, перемнивъ тонъ, она спросила уже боле спокойнымъ голосомъ:
— Ты въ которомъ часу получилъ мое письмо?
— Часа въ три.
— А знаешь, съ кмъ я его отправила?
— Какой-то мужикъ его принесъ.
— Ну да, мужикъ. И вотъ какъ было дло: узнавши, что мужъ детъ въ городъ, я сейчасъ же побжала къ себ въ комнату и написала письмо, но съ кмъ бы переслать это письмо, ршительно не знала. Въ послднее время я стала всхъ бояться. Вдругъ вспомнила я, что мужики въ Ольшанку за бардой здятъ. Я вышла на выгонъ, смотрю: детъ мужичекъ съ бочкой. Я сейчасъ къ нему:— ‘милый человкъ, говорю, ты куда это дешь?’ — ‘Въ Ольшанку, говоритъ, за бардой.’ — Ты меня знаешь? спрашиваю.’ — ‘Нтъ, говоритъ, не знаю. Я не здшній, я только вечоръ сюда въ работники къ мужичку опредлился.’ — ‘Ну, тмъ лучше, говорю, такъ вотъ теб письмо, въ Ольшанк есть молодой баринъ, ему и отдай письмо это, а за твои хлопоты, говорю, вотъ теб двугривенный.’ Что, хорошо?
И она снова бросилась обнимать и цловать Бориса Дмитрича, но немного погодя снова заговорила:
— Ахъ, Боря, Боря, если бы ты зналъ только, какъ ты мн дорогъ, какъ я люблю тебя! А сколько мученій пережила я въ эти дни! Хотлось бы знать прежде всего твое мнніе насчетъ всего того, что было между нами. Полагаю, что ты не поступилъ бы именно такъ, если бы имлъ желаніе осудить меня. Вдь я забыла все, махнула рукой на все, чувствуя, что съ своею собственной особой человкъ въ нрав сдлать все, что хочетъ, даже убить себя…
— А я разв не люблю тебя такъ же безумно, такъ же страстно? Разв я не мучаюсь точно такъ же, какъ и ты! Теб хочется знать, что думаю я о теб? Но ты спроси меня прежде, что самъ-то о себ я думаю! Ничего я не понимаю, ничего я не знаю… Я только чувствую, что оба мы съ тобой на краю бездны. Но пусть будетъ что будетъ! Теперь уже поздно, надо было думать прежде. Что длаю я? что длаешь ты? я не знаю, по чувствую, что иначе поступить я не въ состояніи, не въ силахъ. Я чувствую, что сошелъ съ ума и что гублю и тебя, и себя…
— Съ тобой погибнуть! почти вскрикнула Агаья Петровна:— да можетъ ли быть счастье выше этого! Господи, неужели же все, что ты говоришь, что сейчасъ сказалъ — правда?
— А ты сомнваешься?
— Да пойми же, что я боюсь, боюсь, что именно вотъ любви-то и нтъ въ теб ко мн… Ну, да будетъ объ этомъ говорить! Я врю теб, да и къ чему теб обманывать меня!
— Ну что же мужъ? спросилъ Борисъ Дмитричъ.
— Мужъ со мной ни слова.
— То-есть, какъ это ни слова?.. Ни слова о своихъ подозрніяхъ, что ли?
— Не о подозрніяхъ только, а просто пересталъ со мною говорить.
— Но вдь это ужасно. Такъ жить нельзя…
— А ты думалъ, что мн легко живется! перебила его Агаья Петровна.— Знаешь что: какъ-то недавно, дня два тому назадъ, я руки на себя наложить хотла. Былъ это вечеръ: мужъ въ зал ходитъ, суровый, сердитый, а я рядомъ съ залой въ своей комнат сижу, ножикъ хлбный въ рукахъ у меня, да такой острый, свтлый, словно бритва… И вдругъ у меня въ голов закружилось, сердце биться перестало, словно и не было во мн сердца, какая-то тоска напала… Я подняла руку съ ножомъ. Но опомнилась… ‘Можетъ быть, не все еще кончено!’ подумала я:— увижу Борю, поговорю… Да, Боря, вотъ каково житье мое!
— Да, такъ жить нельзя! задумчиво проговорилъ онъ, и оба пошли молча.
— А вотъ и Покровское, проговорила немного погодя Агаья Петровна.— Смотри, какъ красиво свтятся огоньки въ избушкахъ, словно угольки какіе, маленькіе, крохотные. А вонъ и мельница наша. Прежде я любила ее. Нравился мн и шумъ воды, и стукъ колесъ, а теперь все опостылло. Глаза бы не глядли ни на что. Домъ кажется тюрьмой, острогомъ, а шумъ воды — какимъ-то ворчаніемъ… Словно и мельница брюзжитъ и ворчитъ на меня, какъ свекровь старая да злая… Знаешь что, милый? Не пойдемъ мы туда!
— Какъ хочешь…
— Пойдемъ лучше въ лсъ. Тамъ, на берегу рки, обрывъ есть, славный такой. Сядемъ мы на обрыв этомъ и будемъ говорить. Скоро должна и луна взойти. Я смерть люблю обрывъ этотъ, особливо лунной ночью.
— Ну, что же, пойдемъ въ лсъ…
— Въ лсу просторне, вольне, перебила его Агаья Петровна.— Никто не подслушаетъ, никто не подглядитъ. Разв только совы ночныя увидятъ, да вдь совы все-таки птицы Божьи, а не люди злые.
И миновавъ село, они повернули налво и пошли гумнами, потомъ коноплянниками, направляясь къ лсу.
Въ сел еще слышался нкоторый шумъ, кое гд скрипли ворота, кое гд болтали бабы, въ пруду слышался плескъ воды — это мальчишки лошадей поили и, сидя на нихъ верхомъ, по брюхо възжали въ воду, на краю села, въ противуположномъ конц, кто-то ругался и грозилъ урядникомъ. И тихое молчаніе ночи разносило этотъ шумъ засыпавшаго села на далекое пространство. Но здсь, на гумнахъ, по которымъ шли теперь Борисъ Дмитричъ и Агаья Петровна, все было тихо, все молчало, какъ бы притаивъ дыханіе. Пройдя гумна, заставленныя хлбомъ, они выбрались на коноплянники и пошли по небольшой троп, пробитой пшеходами. Ихъ такъ и обдало запахомъ конопли. Здсь тоже, какъ и на гумнахъ, не было ни души, здсь тоже все было тихо. Только минуя послдній коноплянникъ, что-то вдругъ фыркнуло. Агаья Петровна даже вскрикнула, но всмотрвшись, они увидали лошадь, щипавшую тощую осеннюю травку.
— Однако, нервы-то у тебя расшатались, замтилъ Борисъ Дмитричъ:— не то что прежде.
— Да, не то! прошептала Агаья Петровна и, еще крпче сжавъ руку Бориса Дмитрича, вывела его на небольшую дорожку, ведущую къ лсу.
Вскор они пробирались уже по берегу пруда, на противуположномъ берегу котораго чернли мельничныя строенія, а немного погодя были уже въ лсу. Шумъ лса такъ и охватилъ ихъ, они вздрогнули оба и остановились какъ бы раздумывая: идти или же вернуться? Но они пошли дальше. Словно сотни чудовищныхъ призраковъ, черныхъ и таинственныхъ, какъ сама ночь, прокрадывались въ деревьяхъ, шумли кустарникомъ, опавшимъ листомъ, протягивали громадныя руки и силились облапить непрошенныхъ гостей.
— Фу, какъ жутко! прошептала снова Агаья Петровна и крпко прижалась къ Борису Дмитричу.— И жутко, и хорошо…
— А гд же обрывъ-то? спросилъ онъ.
— А вотъ тутъ, недалеко, направо. Сейчасъ будетъ тропинка, мы по ней и пойдемъ.
— Ахъ, знаю, знаю теперь, перебилъ ее Борисъ Дмитричъ.— Я какъ-то разъ рыбу удилъ съ этого обрыва. Прямо подъ обрывомъ омутъ глубокій такой, котловиной…
— Ну вотъ, онъ самый, заговорила Агаья Петровна: — народъ боится этого мста, говоритъ, когда-то съ обрыва этого двушка утопилась, и съ тхъ поръ вишь въ омут русалки живутъ… А я не боюсь, а люблю это мсто. Берегъ такой высокій, красный, каменистый, сзади лсъ шумитъ густой, темный, а спереди такой просторный видъ, что глазомъ не окинешь. Прямо луга, да такіе веселые, зеленые, съ извивающейся рчкой, съ перелсками и кустарниками. Направо, сквозь деревья, виднются крыши нашей мельницы, церковь, село, а налво деревня Грачевка. Дальше тянутся поля. Верстъ на десять кругомъ видно. На самомъ обрыв есть дубъ, грозой его разбило, онъ и теперь лежитъ на земл. Я завсегда на этомъ дуб сижу. Сижу и думаю, а подъ ногами тихо вода плещетъ, да такъ-то хорошо плещетъ, словно серебромъ перебираетъ, даже заслушаться можно. А вотъ и тропочка подошла.
Они повернули направо, но тропа оказалась до того узкой и заросшею мелкимъ оршникомъ, что идти рядомъ было уже невозможно. Агаья Петровна оставила руки Бориса Дмитрича и пошла впередъ. Приходилось пробираться съ большимъ трудомъ и съ большою осторожностію, ибо сучья преграждали дорогу на каждомъ шагу и на каждомъ шагу грозили выхлестнуть глаза. Немного погодя, однако, деревья стали рдть, засрло между ними небо, пахнуло втеркомъ, водою, и, выйдя на берегъ, они какъ разъ очутились на краю обрыва.
— Ну, вотъ мы и пришли, проговорила Агаья Петровна:— а вотъ и дубъ, давай руку, я проведу тебя.
И, подавъ Борису Дмитричу руку, она подвела его къ повалившемуся дубу.
— Однако, ты мста-то здсь хорошо знаешь, замтилъ Борисъ Дмитричъ, садясь рядомъ съ Агаьей Петровной…
— Еще бы! А вонъ смотри, и луна сейчасъ взойдетъ, видишь, какъ небо-то раскраснлось.
Дйствительно, востокъ былъ облитъ заревомъ пожара. Словно гд-то далеко цлое царство горло и обагрило пурпуромъ полънеба. Но прошло нсколько минутъ, и изъ-за вершины горы выглянулъ багровый дискъ луны. Немного погодя, однако, дискъ сталъ блднть, блднть, а выкатившись на темносинее звздное небо, облилъ все яркимъ серебромъ: осеребрилъ и прозрачныя облачка, словно барашки разбгавшіяся но небу, и луга, и лса, и раскинувъ огненный мостъ поперегъ рки, сталъ утопать въ необъятной лазури неба. Борисъ Дмитричъ взглянулъ на Агаью Петровну, и увидавъ красивое лицо ея, ея глаза, горвшіе огнемъ, вырвавшуюся изъ подъ платочка густую прядь волосъ, крпко обнялъ ее и поникъ головой на ея плечо.
— Видишь, какъ хорошо здсь, проговорила она, обнявъ одною рукою Бориса Дмитрича, а другою лаская его волосы:— хорошо, привольно и просторно! Такъ бы не ушла отсюда, такъ бы и сидла здсь да любовалась всей этой благодатью. Смотри, какъ въ вод отражается и небо, и луна, словно еще другое небо подъ нами со звздами, съ луной, съ облачками, а мы сидимъ надъ этой прозрачной пропастью. Даже сердце замираетъ, глядя въ эту глубь безпредльную…
Но Борисъ Дмитричъ молчалъ и, лежа на плеч Агаьи Петровны, словно и не слушалъ, что говоритъ она.
— Ты что же молчишь, слова не скажешь?
— Не до разговоровъ мн!
— Вотъ это отлично. Я ждала его, чтобы наговориться съ нимъ, а онъ молчать пришелъ.
— Сердце болитъ, Агаша, а когда болитъ сердце, языкъ не ворочается. Ты думаешь, весело было мн слышать, что ты говорила. Вдь я хорошо понимаю, что во всемъ этомъ дл виноватъ только я одинъ. Надо было бы сразу оборвать, когда была еще возможность! Когда я узжалъ въ городъ на выборы, я думалъ, что я охладю къ теб… Я хотлъ даже писать теб, что дальше намъ идти нельзя, ни мн, ни теб, но мн было жаль разставаться съ своимъ счастьемъ и я промолчалъ. Я, изволишь ли видть, о своемъ-то счастьи подумалъ, а о твоемъ-то и забылъ. Нехорошо это съ моей стороны, Агаша! Я и забылъ совсмъ, что человкъ самъ себ столько нагородилъ перегородокъ, что если онъ начнетъ перелзать черезъ эти перегородки, то на это занятіе у него даже жизни не хватитъ. Я даже не подумалъ, что именно ждетъ насъ впереди, я не шелъ, а бжалъ съ завязанными глазами, даже и не подумавъ о возможности на что-нибудь наткнуться, куда нибудь провалиться.
— Но неужели нтъ средствъ поправить дло? перебила его Агаья Петровна: — вдь я же люблю тебя. Скажи мн: чего хотлъ бы ты? открой мн свою душу, какъ открываю я теб свою. Я знаю одно только, что видть тебя, говорить съ тобою сдлалось моей насущной потребностью. Я жить безъ тебя не могу… Это опять будетъ не жизнь, а какая-то тина, болото, сонъ, прозябаніе. Жизнь безъ радости, безъ цли — не жизнь.
— Да, такъ жить нельзя! проговорилъ Борисъ Дмитричъ: — Но что же намъ длать?
Агаья Петровна даже вздрогнула.
— Что люди длаютъ! проговорила она:— что люди длаютъ, то и мы сдлаемъ. На любовь законовъ нтъ. Нельзя же меня въ острогъ сажать за то, что полюбила. Я бы и рада не любить, да что же мн длать, коли такъ случилось?
И взявъ Бориса Дмитрича за об руки, она взглянула ему прямо въ глаза и проговорила ршительно:
— Я готова, слышишь ли, готова на все. Вдь такъ нельзя же, самъ посуди. Вкъ таиться невозможно, да и силъ не хватитъ! Ну что же? Коли это невозможно, коли таиться силъ не хватаетъ, такъ давай объявимъ… Пусть насъ люди судятъ, коли есть за что судить…
— Дорогая моя, но вдь все это легче сказать, чмъ исполнить!
— Ничуть не трудно. Откровенно, по душ мужу высказать это нельзя, потому что онъ тутъ же на мст убьетъ! а мы вотъ какъ сдлаемъ: ты позжай, куда знаешь — въ Москву ли, въ Питеръ ли, это все одно, только скажи, гд найти тебя, и я тебя найду. Пойми ты, что не могу я жить безъ тебя, что не могу видть мужа своего, противенъ онъ мн. Ну, чмъ же я виновата? Если ужь сынъ для меня словно чужимъ сдлался, такъ ужь тутъ, значитъ, силамъ человческимъ поздно ладить. Нтъ, ужь такую любовь не обломаешь, не осилишь…
— Твоя правда, не осилишь! задумчиво проговорилъ Борисъ Дмитричъ.
И потомъ, немного погодя, протянувъ Агаь Петровн об руки, онъ проговорилъ восторженно:
— Ну, что же!.. Коли бжать, такъ бжимъ… Сначала поду я въ Питеръ, въ Питер ты меня догонишь, а потомъ за-границу. Тамъ буду я учиться и, вмст съ тмъ, учить тебя…
Агаья Петровна словно ожила.
— Радость моя, счастье мое! почти вскрикнула она и съ воплемъ упала къ нему на грудь.
Но планамъ этимъ не удалось осуществиться…
Позади разговаривавшихъ вдругъ раздался трескъ сучьевъ, чьи-то шаги. Они оглянулись и увидали передъ собою съ ногъ до головы облитого луннымъ свтомъ Обертышева. Онъ былъ блденъ, какъ полотно, ротъ перекосился, руки судорожно сжимались, между тмъ, какъ глаза горли такимъ зловщимъ огнемъ, что страшно было смотрть на нихъ. Агаья Петровна вскрикнула, бросилась въ сторону, но силы ей измнили, и, сдлавъ нсколько шаговъ, она безъ чувствъ упала на землю. Борисъ Дмитричъ вскочилъ на ноги и въ упоръ смотрлъ на Обертышева. Это были два тигра, готовые броситься одинъ на другого.
— Здравствуйте, баринъ! говорилъ между тмъ Обертышевъ, подходя къ Борису Дмитричу медленной театральной походкой.— Давно ли пожаловать изволили? Не меня ли видть желаете? Можетъ, со мной переговорить хотите?
— Прошу, безъ прибаутокъ! крикнулъ Борисъ Дмитричъ.— Коль скоро встртились мы здсь, на этомъ мст, при настоящихъ условіяхъ, то прибаутки становятся лишними. Извольте говорить мн: какого вамъ угодно отъ меня удовлетворенія? Я заране на все согласенъ.
— Ужь не на поединокъ ли вызывать изволите? заговорилъ Обертышевъ, принявъ театральную позу.— Не дурно придумали-съ, какъ есть по господски! Сначала, значитъ, человка обезчестить, разстроить его семью, отнять жену, а потомъ ему же всадить въ лобъ пулю! Ничего-съ, операція не дурная-съ! Только вы, кажется, забыть изволили, что я не баринъ, а какъ есть мужикъ и всхъ этихъ господскихъ тонкостей нетолько не понимаю, но даже и не уважаю. Въ нашемъ быту этихъ самыхъ поединковъ никогда не бываетъ-съ, а есть на этотъ случай совершенно другой обычай-съ. Вотъ недавно, съ мсяцъ тому назадъ, одинъ изъ моихъ сидльцевъ, вотъ также жену свою съ полюбовникомъ засталъ. Онъ по другому распорядился: любовнику зубы высадилъ, а жену на пристяжку въ телегу запрегъ да цлую недлю такимъ образомъ по селу катался. Катается, а самъ кнутомъ ее подхлестываетъ, а потомъ въ чуланъ да на запоръ! Какъ шелковая сдлалась. А любовникъ-то и сейчасъ въ больниц валяется. Ну-съ, баринъ, какъ вамъ нравится такая исторія? Вдь ничего-съ, фигуриста!
— Подлецъ! закричалъ Борисъ Дмитричъ.
— Ну, а вы полегче-съ, не ругайтесь!
— Такъ вы бить меня хотите, а жену въ телегу запречь?..
— Должно быть, что такъ-съ…
— Мерзавецъ!
Обертышевъ вздрогнулъ. Онъ сдлалъ шага два назадъ и съ поднятыми кулаками бросился-было на Бориса Дмитрича, какъ вдругъ между ними, словно изъ земли, выросъ учитель Любомудровъ.
— Стой, потише! крикнулъ онъ и почти уткнулъ въ грудь Обертышева взведенный револьверъ.— Ни съ мста! Драться кулаками я не позволю. Ужь это ты отложи попеченіе, потому что, чуть ты шевельнешься, такъ я тебя, какъ собаку, убью. Я нарочно слдилъ за тобой, потому что зналъ хорошо, что обойтись безъ подлости ты не можешь. Я догадывался, что поздка въ городъ была только ловушкой, и вотъ, видишь, моя догадка оправдалась. А теперь извольте слушать. Дло можно уладить и безъ кулачной расправы. Ты вотъ сію минуту разсказалъ исторію про цловальника, а того не досказалъ, что цловальнику теперь отъ насмшекъ впору руки на себя наложить. Ему и ворота дегтемъ вымазали, и у лошади хвостъ отрзали, даже мальчишки и т прохода не даютъ. Что же, и теб этого хочется? Нтъ, коли такой грхъ случился, такъ, по моему, его слдуетъ поправлять иначе. Вотъ какъ надо поступить: Борисъ Дмитричъ завтра же удетъ отсюда, про все случившееся, кром меня, никто не знаетъ, слдовательно оно со мною и умретъ, а ты старайся все забыть и прости жену. Вдь и ты тоже не безъ грха, разница только въ томъ, что мы, мужчины, прощаемъ себ все, а женщин ничего.
И затмъ, обратясь къ Борису Дмитричу, онъ спросилъ:
— Ну что же, Борисъ Дмитричъ, согласны вы ухать отсюда?
Но Борису Дмитричу не удалось отвтить, потому что Агаья Петровна скоре всхъ развязала этотъ гордіевъ узелъ. Въ ту самую минуту, когда Любомудровъ обратился къ Борису Дмитричу съ вопросомъ, въ той сторон, гд лежала Агаья Петровна, раздался крикъ ужаса. Она быстро вскочила на ноги, дикимъ взглядомъ окинула говорившихъ, посмотрла на Бориса Дмитрича, ухватила себя обими руками за голову и, разбжавшись, бросилась съ обрыва. Вода метнула брызгами, заклокотала, закипла, разбжалась громадными кругами и скрыла подъ собою несчастную женщину.

XVIII.

Всть объ утопившейся Агаь Петровн на другое же утро облетла всю окрестность. Часовъ въ семь утра, Дмитрій Иванычъ, блдный и перепуганный, входилъ уже въ комнату сына.
— Боря, проговорилъ онъ:— что такое случилось… правда ли?
Но Борисъ Дмитричъ перебилъ его.
— Слушай, отецъ! проговорилъ онъ: — какъ-то, надняхъ, ты предлагалъ мн хать за границу… Тогда я отказался. Теперь же умоляю тебя: отпусти, отпусти!
И, закрывъ лицо руками, онъ зарыдалъ, какъ ребенокъ.
Въ тотъ же день Борисъ Дмитричъ ухалъ. Отецъ проводилъ сына до станціи желзной дороги, усадилъ его въ вагонъ, перекрестилъ, обнялъ, затмъ долго еще съ платформы глядлъ въ окно вагона, какъ бы желая всмотрться въ дорогія для него черты, и только тогда, когда поздъ тронулся и, съ шумомъ, свистомъ и грохотомъ, увезъ съ собою Бориса Дмитрича, какъ будто что-то оборвалось въ сердц Дмитрія Иваныча. Онъ вернулся домой печальный, убитый, вошелъ въ домъ, слъ въ прихожей на конникъ и немощно опустилъ голову.
— Ну? спросилъ его Архипъ.
— Ну? повторилъ машинально Дмитрій Иванычъ.
— Ну… что же теперь мы длать-то будемъ?
Дмитрій Иванычъ помолчалъ, оглянулъ комнату, вздохнулъ тяжело и опять повсилъ голову. Тоска щемила его сердце.
— Я такъ полагаю, проговорилъ Архипъ:— надо опять по старому… Заколотить вс эти комнаты, а самимъ на зимнія квар.тиры опредлиться. Такъ что ли?
— Такъ.
— Такъ и сдлаемъ. Только надо прежде комнату молодого барина убрать…
Дмитрій Иванычъ торопливо замоталъ головой.
— Ну, чего же головой-то мотаете?
— Не надо, не надо, прошепталъ старикъ.
— Что же? Такъ все тамъ и останется?.. И постель не убранная, и бумаги на полу, и окурки! Такъ все и будетъ валяться?
— Такъ все и будетъ…
‘Крпостной человкъ’ только головой покачалъ. Однако, принесъ гвоздей, молотокъ и, заколотивъ тщательно дверь, ведущую въ залу, проговорилъ, обращаясь къ Дмитрію Иванычу:
— Ну-съ, теперь пожалуйте-съ, господинъ… какъ бишь васъ величать-то?.. да, вспомнилъ, господинъ губернскій гласный…
Дмитрій Иванычъ всталъ, шатаясь дошелъ до своей комнаты и, повалившись на кровать, зарыдалъ отчаяннымъ воплемъ.
Жертва, принесенная Дмитріемъ Ивановичемъ, оказалась, однако, не по силамъ старику. Тщетно старался онъ пересилить тоску, тоска эта росла, крпла и, наконецъ, сломала его. Мсяцевъ черезъ пять Дмитрій Иванычъ слегъ въ постель и вскор его не стало. Борисъ Дмитричъ, поздно извщенный о болзни отца, не засталъ его въ живыхъ. Онъ только посплъ къ похоронамъ.
Дмитрій Иванычъ лежалъ въ гробу въ томъ же самомъ мундир, въ которомъ щеголялъ на земскомъ собраніи. На сложенныхъ, словно восковыхъ, рукахъ его лежалъ образочикъ, сдые рдкіе волосы его были тщательно причесаны. Словно онъ не умеръ, а только спалъ. Борисъ Дмитричъ припалъ къ отцу, и слезы, жгучія слезы тихо полились изъ глазъ его. Въ углу сидлъ Архипъ и рыдалъ, какъ баба.
Тяжело, невыносимо тяжело было Борису Дмитричу. Онъ подошелъ къ окну и распахнулъ его. Небесная даль наполнялась звуками. Слышались въ ней то крики прилетавшихъ гусей, то крики журавлей, то звонкія трели вьющихся жаворонковъ.
— Не дожилъ! подумалъ Борисъ Дмитричъ и въ ту же минуту вспомнилъ фигуру отца, на крылечк, со сложенными на груди руками и со взоромъ, устремленнымъ въ эту небесную даль.
Похоронивъ отца рядомъ съ матерью, Борисъ Дмитричъ до того растерялся, что положительно не зналъ что ему длать. На выручку, однако, не замедлилъ явиться Обертышевъ. Онъ вошелъ въ комнату безъ доклада, какъ будто между ними и не было ничего.
— Здравствуйте-съ, проговорилъ онъ.
— Здравствуйте, садитесь пожалуйста.
Обертышевъ слъ, широко разставилъ ноги, лвой рукой подбоченился, а правой сталъ подкидывать фуражку и ловить ее на лету.
— Схоронили батюшку-съ? спросилъ онъ.
— Схоронилъ.
— Царство небесное-съ. Покойникъ былъ, можно сказать, рдкостный человкъ-съ. Такихъ нонича мало-съ.
И, немного помолчавъ, добавилъ:
— Оченно ужь объ васъ тосковали-съ.
— Онъ мн ничего не писалъ объ этомъ.
— Это врно-съ, вдь я у него почитай каждый день бывалъ, нельзя же-съ, вдь дло-то общее было-съ. Все въ вашу комнату ходилъ-съ. Придетъ, сядетъ, бывало, да такъ и сидитъ въ ней… А вдь комнату не топили, морозъ былъ… должно, въ ней и простуду себ получилъ-съ.
— Зачмъ же его пускали туда?
— Да кому же было наблюдать-то?.. Архипъ — что же онъ?— все одно что нтъ его.
И опять немного помолчавъ, Обертышевъ спросилъ:
— Имньице продать не думаете-съ?
— Не знаю, право.
— Такъ-съ.
— А вы желали бы купить?
— Желанія особаго не имю-съ, а коли продавать будете, то, можетъ, и надумаю-съ…
— Я подумаю.
— Подумайте-съ и коли если того… такъ вы того-съ…
— Хорошо.
— Я бы совтовалъ-съ.
— Почему это?
— Имньице маленькое-съ, заложенное-съ — какой же оно можетъ дать доходъ-съ! Что получите, то и проживете, а изъ-за этого жить здсь, въ глуши, въ деревн, трудиться, хлопотать… воля ваша, разсчетовъ не составляетъ-съ. Домикъ развалился, крыша насквозь течетъ. Вонъ, изволите видть, пятнище-то какое на потолк — вдь это течь-съ. Коли все это сообразить, такъ совсмъ пустое дло выдетъ-съ. Нашему брату, конечно, дло другое, потому мы народъ черный, привыкли въ навоз копаться. Мы здсь обжились и даже, можно сказать, если намъ теперича мсто жительства перемнить, такъ даже дико будетъ. Въ губернію-то прідешь, къ примру, такъ словно связанный ходишь, а здсь свободно и походка другая, и все такое-съ…
— Да? спросилъ Борисъ Дмитричъ.
— Врно-съ. Всякому, значитъ, свое мсто отведено-съ…
— А что Панталоновъ? спросилъ вдругъ Борисъ Дмитричъ.
— Они ничего-съ, при мст-съ…
— Судействуетъ?
— Да-съ, судятъ… Женились недавно-съ.
— На комъ?
— На вдов, на Белярминовой.
— Какъ! разв докторъ Белярминовъ умеръ?
— Скончались.
И потомъ вставъ, проговорилъ:
— Затмъ, счастливо оставаться-съ.
— До свиданья.
— Такъ вы подумайте-съ. Можетъ, и опять дльцо сдлаемъ.
— Можетъ быть.
— Кстати у меня еще и квитанціи есть неоплаченныя.
— Какія квитанціи?
— Изъ вашей конторы-съ. За поставленный хлбъ-съ…
— На большую сумму?
— Тысячи на дв, кажется-съ.
— Странно. А мн отецъ какъ-то недавно писалъ, что вс счета съ вами покончены…
— Можетъ, забыли-съ… Они въ послднее время точно-съ… какъ будто мшаться стали-съ.
И Обертышевъ ухалъ.
Черезъ недлю все было покончено, и Ольшанка перешла во владніе къ Обертышеву. И по конторскимъ книгамъ, и по разсказамъ конторщика вс счета съ Обертышевымъ были закончены, но какимъ образомъ остались въ рукахъ Обертышева за подписомъ Дмитрія Иваныча квитанціи на дв тысячи рублей слишкомъ, было покрыто ‘мракомъ неизвстности’. Борисъ Дмитричъ усиленно хлопоталъ раскрыть эту тайну, но ему это не удалось и пришлось помириться съ мыслью, что такъ какъ отецъ, по словамъ Обертышева, ‘въ послднее время, какъ будто сталъ мшаться’, то онъ и забылъ отобрать отъ Обертышева оплаченныя квитанціи.
Передъ отъздомъ Борисъ Дмитричъ пошелъ поклониться праху своихъ родителей и семьи. Затмъ онъ обошелъ кладбище и увидалъ небольшой блый крестъ, огороженный маленькой ршеткой. Онъ подошелъ къ кресту этому и по надписи узналъ, что здсь похоронена Агаья Петровна. Внизу была другая надпись: ‘Спи, милый другъ, до радостнаго утра’, а вверху кто-то написалъ карандашомъ: ‘Она умла любить!’ По почерку, Борисъ Дмитричъ узналъ, что надпись эта была сдлана Любомудровымъ.
Возвращаясь съ кладбища, Борисъ Дмитричъ встртилъ сынишку Обертышева, Ванятку.
— А! Ваня, здравствуй! крикнулъ онъ.— Какъ поживаешь?
— Ничего, живемъ, хлбъ жуемъ! съострилъ мальчикъ.
— Учишься?
— Нтъ, я теперь въ лавк сижу, торгую…
— Ну, а объ мам-то долго плакалъ?
— Чего объ ней плакать! Папка говорилъ: ‘Собак и собачья смерть!’ Онъ даже и молиться объ ней не веллъ. О самоубійцахъ, говоритъ, молиться грхъ!..
Борисъ Дмитричъ даже пожаллъ, что разговорился съ Ваняткой.
Любомудрова Борисъ Дмитричъ не видалъ, ибо злосчастный корреспондентъ этотъ сидлъ гд-то въ острог по длу Белярминова, онъ былъ признанъ виновнымъ въ диффамаціи.
На другой день Борисъ Дмитричъ оставилъ Ольшанку. Громадная толпа мужиковъ и бабъ пришла провожать его, но ему было такъ тяжело разставаться съ ними, что онъ тайкомъ вышелъ изъ родного дома, тайкомъ слъ въ тарантасъ и, ни кмъ не замченный, ухалъ.
Когда Панталоновъ, въ качеств мирового судьи, ввелъ Обертышева во владніе Ольшанкой, ‘крпостной человкъ’ ушелъ въ свою комнату, что-то пошарилъ подъ кроватью, подъ печкой, сунулъ что-то себ въ карманъ, отрзалъ большой ломоть хлба, посолилъ его, взялъ подъ мышку какой-то узелокъ и, надвъ на бекрень фуражку, вышелъ изъ дома.
— Ты куда же? крикнулъ Обертышевъ, выбжавъ на крыльцо.
Но Архипъ только рукой махнулъ.
— Да глупый ты человкъ, подумай! кричалъ Обертышевъ:— вдь у тебя нтъ ничего… ни денегъ, ни паспорта!
— Птиц пачпортъ не нуженъ! крикнулъ Архипъ.— Махнула крыломъ и поминай какъ звали!
— Дуракъ! вдь арестуютъ!
— Руки коротки! Я — вонъ кто!
И Архипъ, указавъ пальцемъ на звенвшаго въ лазури жаворонка, пошелъ неизвстно куда.
Только впослдствіи, спустя нсколько мсяцевъ, узнали, что онъ ушелъ въ Москву и пріютился въ дом Бутенко. Жилъ онъ все время безъ паспорта и отъ ‘выправки’ такового отказался на отрзъ. Даже полиція, и та не могла принудить его къ этому и, въ виду его упрямства, а вроятне всего, въ виду его дряхлости, махнула на него рукой: ‘Все равно, молъ, умретъ скоро!’
— Что, много взяли! говорилъ бывало Архипъ:— нтъ, врешь, мы вдь тоже не въ кулакъ сморкаемся. Вольному человку нтъ пачпортовъ!
И, дйствительно, Архипъ умеръ совершенно вольнымъ человкомъ, ибо до самой гробовой доски не потратилъ ни единаго гроша на выправку паспорта!..

И. Саловъ.

‘Отечественныя Записки’, NoNo 6—8, 1881

Салов Илья Александрович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Македон и Душет, Салов Илья Александрович, Год: 1886
  2. Маленький роман в селе Подкурганном, Салов Илья Александрович, Год: 1886
  3. Не тот коленкор, Салов Илья Александрович, Год: 1892
  4. Грачевский крокодил, Салов Илья Александрович, Год: 1879
  5. Грачевский крокодил, Салов Илья Александрович, Год: 1884
  6. Уютный уголок, Салов Илья Александрович, Год: 1890
  7. Меланхолия и воображение, Жанлис Мадлен Фелисите, Год: 1803
  8. Сергей Петрович Хозаров и Мари Ступицына, Писемский Алексей Феофилактович, Год: 1851
Электронная библиотека