Около политических, Беренштам Владимир Вильямович, Год: 1908

Книга очерков
Время на прочтение: 186 минут(ы)
Скачать в PDF

Вл. Беренштамъ.

Около политическихъ.
Изъ путевыхъ впечатлній поздки въ ‘гиблыя мста’ — Якутскую область.

ИЗДАНІЕ
С. В. БУНИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
Типографія М. М Стасюлевича, В. о., 5 л., 28.
1908 г.

Оглавленіе.

Предисловіе
ГЛАВА I
Въ позд.— Златоустъ.— Разстрлъ рабочихъ.— Война изъ вагона.— Первая встрча съ политическими.— Иркутскъ.— На лошадяхъ.— Смерть политическихъ.— Этапъ.— Грабежъ.— Поселенцы.— Ночной визитъ къ ‘государственному’.— Избіеніе политическихъ.
ГЛАВА II
Изъ разсказовъ ямщикахъ политическихъ.— Скала ‘Чертовъ логъ’ В. Г. Короленко.— Верхоленскъ.— Побгъ политическаго въ корзин.— На лодк.— Зимовье.— Политическіе въ дорог.— Берега Лены.— Барышню потеряли.— По ‘осеннему тракту’.— ‘Пари’.— Хитрый побгъ политическаго.
ГЛАВА III
Политическіе въ тюрьм.— Побги.— ‘Американскій’ бракъ политическихъ.— Еще побгъ.— Конвойный офицеръ.— Политическіе на паузк.— Побгъ Ф.— Преданія береговъ Лены.— Приленскій попъ.— Нечаевскій солдатикъ.— Усть-Кутъ.— Около каторги.
ГЛАВА IV
Каторга.— Пароходъ.— ‘Развлеченія’.— Разсказъ о Н. Г. Чернышевскомъ.— Встрча съ политическимъ — докторомъ.— Недоразумніе.— Встрча съ колоніей политическихъ.
ГЛАВА V
Политическіе кавказцы.— Политическій ‘мальчикъ безъ штановъ’.— Въ гостяхъ у политическихъ — Въ объятіяхъ полиціи.— Бодайбо.— Киренскъ.— Въ гостяхъ у знакомаго политическаго.— Побгъ Скоробогача.— Разсказъ политическаго о своей жизни.
ГЛАВА VI
Въ шкур еврея.— Черкесъ — чухонецъ.— Витимъ.— Телеграфъ.— ‘Бывшій политическій’.— Дворянская волость.— Разбойничій притонъ.— Повсила.— ‘Допущено’.— Бодайбо — золотые пріиски.— Кража золота.— Лена.— Охота.— Паузокъ политическихъ.
ГЛАВА VII
Нохтуйскъ.— Таможня двухъ губерній.— Мачь.— Въ пути къ Охотскому морю.— Первые якуты.— Олекминскъ.— Скопцы.— ‘Столбы’ Лены.— Романическій Покровскій монастырь.— Якутскъ.— Сумасшедшій пивоваръ.— Политическіе контрабандисты.— 18 автобіографій политическихъ.— Шлиссельбуржцы Панкратовъ и Шебалинъ.— Неукротимый Фальцъ.

Предисловіе.

Настоящія замтки были написаны мною, какъ сводка путевыхъ впечатлній поздки въ Якутскъ на защиту по извстному длу ‘о вооруженномъ возстаніи романовцевъ’.
Въ феврал 1904 года политическіе ссыльные Якутской области, доведенные до полнаго отчаянія нелпыми по своей жестокости циркулярами министра вн. длъ Плеве и мстной администраціи, собрались въ Якутск, вооружившись кто чмъ могъ, и заперлись въ дом инородца Романова. Отсюда они предъявили мстному губернатору Чаплину требованіе объ отмн нкоторыхъ циркуляовъ. Эти требованія были самыя умренныя и совершенно законныя: отмна запрещенія свиданій прозжающими, отмна запрещенія какихъ бы то ни было отлучекъ съ мста водворенія (къ доктору, за покупками!) и, наконецъ, возвращеніе за казенный счетъ отбывшихъ срокъ ссылки.
Ссыльные заявили, что не разойдутся, пока ихъ требованія не будутъ исполнены, что они готовы умереть, если эти ихъ требованія не будутъ удовлетворены.
Исторія окончилась печально: со стороны войскъ оказалось двое убитыхъ, со стороны же забаррикадировавшихся политическихъ — одинъ убитый и нсколько раненыхъ. Политическіе были арестованы и преданы суду за вооруженное возстаніе.
Протестъ вызвалъ широкое сочувствіе всхъ политическихъ ссыльныхъ. Изъ самыхъ разнообразныхъ мстъ ссылки иркутскому ген.-губернатору посыпались телеграммы, заявленія о присоединеніи къ требованіямъ товарищей. Въ Сибири это дло получило чрезвычайно широкую огласку и взволновало все населеніе могучей рки Лены, по берегу которой были разселены ссыльные-политическіе.
Этимъ, вроятно, и объясняются нкоторыя ‘горячія’ встрчи по пути.
Всмъ 59-ти подсудимымъ грозила вчная каторга. Фактически они пробыли въ заключеніи всего около 1 1/2 года и были совершенно освобождены по почину самихъ властей. Протестъ ‘романовцевъ’ сыгралъ большую роль въ судьб ссылки, т. к. указанные циркуляры были отмнены.
Написалъ я свои путевые наброски по иниціатив безвременно почившаго уважаемаго А. И. Богдановича (‘А. Б.’), одного изъ редакторовъ журнала ‘Міръ Божій’, гд эти замтки и начались печатаніемъ подъ заглавіемъ ‘Въ гиблыхъ мстахъ’, но были прерваны на половин, благодаря закрытію журнала.
Первоначально, при существованіи цензуры, они не могли появиться на страницахъ журнала, т. к. были запрещены цензоромъ ‘Міра Божьяго’, и лишь въ дни весны благополучно увидли свтъ…

Около политическихъ.
(Изъ путевыхъ впечатлній поздки въ ‘гиблыя мста ‘ — Якутскую область).

I.
Въ позд.— Златоустъ.— Разстрлъ рабочихъ.— Война изъ вагона.— Первая встрча съ политическими.— Иркутскъ.— На лошадяхъ.— Смерть политическихъ.— Этапъ.— Грабежъ.— Поселенцы.— Ночной визитъ къ ‘государственному’.— Избіеніе политическихъ.

Итакъ ршено. Товарищъ А. С. Зарудный отправился впередъ.
Я ду въ Якутскъ на защиту по этому страшному политическому процессу. Вс мысли мои заняты имъ. Документы по длу только что получены, а я едва поспю къ судебному засданію. Дорогой придется много работать. И хотя впереди цлый мсяцъ пути, времени у меня мало, я не могу свободно отдаться вншнимъ впечатлніямъ дороги… ‘Итакъ, я увижу т унылыя, ‘гиблыя’ мста, гд медленно погибаютъ люди въ тяжелой ссылк’, приходитъ мн въ голову, когда я смотрю изъ окна вагона на самарскія степи… И я замчаю бгущихъ по нимъ упряжныхъ верблюдовъ лишь посл того, какъ мн ихъ указываютъ… Оттого мои впечатлнія поздки ‘туда’ такъ разсянно отрывочны…
Но военныя событія на Сибирской желзной дорог черезчуръ чувствуются, черезчуръ переживаются всми, чтобы не замчать особенной жизни ‘экспресса’…
Какъ ни странно, пассажировъ въ позд не много. И у меня въ полномъ распоряженіи цлое купэ. До Иркутска 8 сутокъ зды, жара лта даетъ себя чувствовать, и отдльное купэ представляетъ громадное удобство. Само по себ купэ отличается отъ обыкновенныхъ: наверху виситъ электрическая кабинетная лампа, которую можно снять и поставить на столикъ, двери изнутри затворяются на задвижку, врод цпочки, и снаружи ихъ никто, даже поздная прислуга, не можетъ открыть, тутъ же два электрическихъ звонка — къ ‘проводнику’ вагона и въ буфетъ… Служитель устраиваетъ постель… Онъ поднимаетъ высоко, подъ наклономъ, спинку дивана, вынимаетъ изъ запломбированнаго мшка чистое постельное блье. Оно полагается пассажирамъ экспресса и его будутъ мнять черезъ каждые три дня пути… Однимъ словомъ, поздъ — это движущаяся гостинница. Правда, поразительно пыльная, душная и ‘грязноватая’…
Я иду въ вагонъ — ‘салонъ’. Въ немъ нсколько столиковъ разной величины, стулья, мягкіе кожанные диванчики, піанино съ электрическими свчами, шкафъ съ ‘библіотекой’ {Въ позд есть и ванны съ душемъ, очень удобно устроенные, но ими почти никто не пользуется, такъ невроятно, до нелпости дорого стоитъ пользованіе ими, хотя бы однимъ душемъ: 2 рубля за разъ!}. Здсь уже расположилось нсколько пассажировъ. Среди нихъ четыре офицера. Они разговариваютъ между собою. Вс дутъ на Дальній Востокъ… Два какихъ-то загадочныхъ иностранца молча играютъ въ шахматы за отдльнымъ столикомъ. Оба старики, оба совершенно бриты, оба одты одинаково и очень оригинально: въ рыжевато-полосатыя бархатныя брюки и такія же куртки, со множествомъ кармановъ и пуговицъ, около иностранцевъ на стнной вшалк висятъ два одинаковыхъ дорожныхъ картуза изъ того же бархата.
Черезъ какой-нибудь часъ вс сидящіе въ салон уже знакомы между собой, уже непринужденно бесдуютъ. Только иностранцы продолжаютъ таинственно молчать…
— Кто же они?— спрашиваетъ, горя любопытствомъ, дама изъ Симбирска и киваетъ головой въ сторону стариковъ.
— Должно быть, англійскіе корреспонденты!— безапелляціонно ршаетъ бравый офицеръ.
Вс соглашаются съ нимъ.
Въ ‘салонъ’ входитъ ‘начальникъ позда’ въ форм желзнодорожнаго служащаго. Онъ зорко оглядываетъ публику…
Кром меня, дамы изъ Симбирска, инженера путей сообщенія и стараго куща, вс дутъ либо на войну, либо по поводу войны… Три или четыре уполномоченныхъ Краснаго Бреста, ‘братъ и сестра милосердія’ — пожилые супруги, нежданно потерявшіе своего единственнаго сына и на войн ищущіе забвенія въ томящемъ гор…
Я ухожу ‘къ себ’ и возвращаюсь спустя часа два… Изъ офицеровъ остался одинъ. Онъ сидитъ отдльно и, насупившись, читаетъ книгу.
Я подхожу къ нему.
— Что вамъ скучно?
— Да, вотъ приходится пустяками заниматься — читать,— уныло отвчаетъ онъ.
Очевидно, бдняга отвыкъ заниматься ‘пустяками’, потому что весь его лобъ покрытъ потомъ… Онъ бросаетъ книгу, звонитъ, требуетъ по карт и начинаетъ закусывать…
Дама изъ Симбирска, возившаяся съ какими-то иллюстраціями, подсаживается поближе къ офицеру и принимается наставлять его.
— Вы лучше поменьше кушайте, чтобъ привыкнуть ко всякимъ лишеніямъ можетъ быть, придется и голодать…
— Что вы, душечка, говорите?!— съ ужасомъ вмшивается ‘сестра милосердія’.— Нтъ, ужъ лучше вы побольше кушайте, вамъ нужно набираться силъ!..
— Слушаюсь!.. Человкъ, бутылку пива!— ршаетъ минутное сомнніе офицеръ и оборачивается ко мн.
— Это, знаете, прекрасный напитокъ,— убжденно говоритъ онъ,— я ничего не пью, только пиво, начиная съ января девятьсотъ четвертаго года, со дня объявленія войны…
— Для чего-жъ вы начали пить?!— волнуется дама изъ Симбирска…
— Я не начиналъ, а кончилъ: до того я пилъ каждый день и водку!— живо успокаиваетъ ее офицеръ.
— Куда-жъ васъ посылаютъ?— не унимается дама.
— И самъ не знаю…
— Неужели?
— А вы откуда?
— Изъ Симбирска… А что?
— Сейчасъ видно…
— Почему?
— Такіе вопросы задаете… Я, вонъ, на войну ду и не знаю, за что воевать приходится,— вдругъ мрачно обрываетъ офицеръ…
Я возвращаюсь въ себ въ купэ, зову проводника убрать вещи. Пока онъ убираетъ, у насъ завязывается разговоръ…
Это, повидимому, человкъ, тяготющій къ ‘образованности’. На простой вопросъ о томъ, какіе ходятъ позда по Сибирской желзной дорог и бываютъ ли вагоны международнаго общества, проводникъ резонно отвчаетъ:
— Ихъ ходитъ немного — процента четыре или пять въ недлю. Иногда бываетъ и десятый процентъ. Только иные больше желаютъ наши вагоны и жалуются на т — обижаются столомъ… Если у нихъ не заказать съ вечера обдъ по карт, то на другой день не дадутъ пообдать… Не то, что у насъ! Проси, не дадутъ, изъ принципу не дадутъ! Оттого настоящіе сибиряки съ ними и не хотятъ хать… А какъ процентъ угадаешь?!.
Я засаживаюсь за работу…

——

За обдомъ все по прежнему. Иностранцы продолжаютъ игру… Около офицеровъ пристроился старикъ купецъ и громко разсказываетъ имъ что-то про генераловъ. Вс хохочутъ…
— И еще могу объяснить вамъ, господа,— продолжаетъ купецъ…— халъ я какъ-то давно, въ молодости, по томскому тракту съ однимъ пріятелемъ на почтовыхъ… Вечеркомъ расположились мы на станціи выпить чаю, сидимъ, ‘сибирскій разговоръ’ щелкаемъ. Вдругъ слышимъ въ передней страшную ругань. Вваливается генералъ, извстный администраторъ… И первымъ дломъ къ писарю. ‘Ты кто такой?— кричитъ,— монахъ бглый, что ли?’ — ‘Никакъ нтъ!’ — отвчаетъ писарь, а самъ отъ страху трясется. ‘Ну, такъ что-жъ такіе волоса отпустилъ!?’ И опять разная отборная ругань… ‘Ну, а что, все здсь благополучно?’ спрашиваетъ онъ писаря. ‘Точно такъ, ваше превосходительство, вс лошади здоровы’… ‘Дур-р-акъ! Я спрашиваю — не пошаливаютъ ли здсь’…— ‘Ай, это бываетъ’…— Тутъ генералъ уже поворачивается къ намъ съ пріятной любезностью и говоритъ: ‘Господа прозжающіе, куда вы дете?’— На Москву…— ‘Вотъ и прекрасно, намъ по дорог… Такъ не останемся ли мы здсь переночевать? Право, удобне бы переночевать!’ — Нтъ, мы торопимся, демъ сейчасъ…— ‘Но не закусимъ ли мы сообща?’… Закусили…
Запрягли намъ лошадей. Генералъ тоже торопитъ подавать. Выхали мы, а генералъ слдомъ. И видимъ, что онъ, только съ горы съзжать, ругаетъ, на чемъ свтъ, ямщика — хать тихимъ шагомъ, а какъ на гору, такъ и колотитъ его въ спину — насъ нагонять… Смекнули, труситъ-таки генералъ, какъ бы не остаться одному… А ‘станокъ’ большой, верстъ тридцать, ночь на землю уже спускается, тайга начинается… Мы и пообщали мужику рублевку, если будетъ гнать. Онъ и пустилъ лошадей во всю!.. А дорога — сплошныя горы!.. Сначала слышали все ругань отчаянную, генералъ благимъ матомъ кричалъ… Ну, а потомъ и слышать перестали… Куда ему догнать: скоро онъ отсталъ… Трусъ былъ, словъ нтъ, ну, а все-таки потомъ его имя прогремло по всей Россіи: и онъ отличился подъ Плевной!..
— Неужели?!— вскрикиваетъ дама изъ Симбирска.
— Да, онъ первый, посл разбитія Плевны, прибжалъ къ императорской квартир и накричалъ, что все погибло! Бда, какого переполоху надлалъ! Вс подумали, что самъ Скобелевъ убитъ…
Публика смется.
— А что же съ нимъ сдлали?— спрашиваетъ братъ ‘милосердія’.
— А такъ, что скоро онъ за эту исторію не то въ отставку подалъ, не то орденъ получилъ… И, вдь, знаете, господа,— говоритъ уже серьезно купецъ,— разв они, генералы, администраторы не такіе? Такіе, можетъ, не вс, а такіе… Ничего не длаютъ, ругаются, надъ людьми издваются!.. А все потому, что на нихъ руки нтъ, никакого удержу, никакой острастки… Точно въ шапкахъ-невидимкахъ предъ своимъ начальствомъ живутъ… Если бы ему не нужда съ нами хать, сталъ бы онъ съ купцами чай пить? Да, никогда! У насъ кости черныя, а у него блыя!.. Ну, а война и показала его, и много гнилости она можетъ показать… Потому на паркетахъ ногами генералы наши карьеру выплясываютъ, а голова въ сторон остается… Только дорого стоитъ эта правда народу… Вотъ что!..
Такъ въ разговорахъ, занятіяхъ быстро летитъ у меня время…
За душными, пыльными самарскими степями идутъ въ перемежку лсистыя и степныя мста… Всюду и везд береза и береза… Съ ранняго третьяго утра начинается дивный Уралъ съ его скалами, дикой, густой зарослью, могучими потоками, ярко-зелеными полянами, темными соснами и пихтами и снова скалами… Вонъ и Златоустъ… Поздъ бжитъ по гор, и этотъ, притаившійся въ ложбин, городъ виденъ, какъ на ладони… Путейскій инженеръ объясняетъ мн его планъ… Тамъ — соборъ, это — домъ узднаго начальника, а то — блетъ и школа… Я съ интересомъ разглядываю это мсто знаменитыхъ заводскихъ безпорядковъ, закончившихся подлымъ разстрломъ десятковъ несчастныхъ труженниковъ… Имъ, вопреки закону, не увдомивъ каждаго за дв недли, измнили договоръ личнаго найма. И они явились на заводъ требовать оставленія въ сил прежнихъ условій…
‘Говорить со всми невозможно’, объявило имъ мстное начальство и предложило выбрать трехъ уполномоченныхъ. Они доврились. И уполномоченные были сразу же арестованы… Толпа подошла къ дому узднаго начальника требовать освобожденія арестованныхъ, и ее встртили залпами… Безъ предупрежденія… Впрочемъ, губернаторъ махнулъ платкомъ, но никто, кром него и офицера, не зналъ этой сигнализаціи… Никто не ожидалъ выстрловъ. Ихъ не ждали и дти, мирно занимавшіеся въ школ, по другую сторону площади… Они не могли даже видть платка.. И по залитымъ кровью тихимъ улицамъ небольшого городка длинной вереницей потянулись повозки съ наскоро сколоченными гробами и гробиками…
За Златоустомъ горы лежатъ на горизонт тяжелой, непрерывной цпью, точно какой-то мощный, фантастичный великанъ положилъ тамъ свою синюю руку съ выступающими мускулами… Виды становятся все шире, раскрывается степь…
Когда мы прохали Уралъ, инженеръ указалъ мн на срый каменный обелискъ, поставленный у полотна дороги…
— Вотъ она граница Европы и Азіи,— меланхолически произнесъ онъ…
Я едва усплъ взглянуть на новенькій межевой знакъ, какъ онъ уже исчезъ изъ глазъ.
И мн вспомнилось глубоко-трогательное описаніе у Кеннана такого-же пограничнаго столба на исторической ‘Владимірк’, вспомнилось прощаніе около него уходящихъ въ невдомую даль партій съ родной землею…
Ничего подобнаго теперь нтъ.
Политическихъ везутъ въ душныхъ арестантскихъ вагонахъ. И только, какъ неясное мелькнувшее воспоминаніе пережитаго тысячами людей горя, стоитъ этотъ срый камень…
Вчная память погибшимъ жертвамъ гнета и насилія!
— ‘Вы жертвою пали борьбы роковой, любви беззавтной къ народу’…— унылымъ воспоминаніемъ отдается въ душ старая, давящая пснь…
Поздъ бжитъ…

——

На каждой сколько-нибудь продолжительной остановк вс мы устраиваемъ ‘пробжку’ — мечемся взадъ и впередъ по платформ вокзала…
По вечерамъ часть мужской публики собирается въ чьемъ-нибудь купэ для… анекдотовъ!… И чмъ только могутъ упиваться, при бездльи, безъ женскаго общества, взрослые, серьезные люди! Поврить трудно, какой восторгъ вызываютъ тогда армянскія похожденія, ослики, пичужки и чортъ знаетъ что!..

——

Нашъ поздъ обгоняетъ воинскій. Онъ стоитъ на разъзд, среди открытой, безлюдной степи. Это — длинный рядъ товарныхъ ‘скотскихъ’ вагоновъ и нсколько платформъ съ пушками, телгами… Въ небольшихъ верхнихъ окнахъ, сбоку вагоновъ, видны руки солдатъ… Вагоны такъ мелькаютъ, что сливаются въ одинъ рядъ, и руки тоже мелькаютъ и становятся вереницей рукъ… И мн вспоминается картина, кажется, Верещагина, изображающая тюремную стну и руки, только руки… О, какъ много говорятъ эти руки, высунутыя на волю въ тюремныя щели — ‘окна’…
— Видали?— говоритъ одинъ изъ офицеровъ.— Вдь на каждой вагонной платформ стоитъ только по четыре повозки. Сколько же вагоновъ берутъ простыя повозки? Что бы снять эти высокія колеса?! Вдь, тогда телги можно поставить одну на другую — въ три ряда, а колеса посреди… Не по-хозяйски это! И сколько еще будутъ отправлять такъ телгъ…
— Что же вы не заявите, куда слдуетъ, объ этомъ? Напишите въ ‘Инвалидъ’…
— Нтъ, ужъ лучше я помолчу: намъ, офицерамъ, строго запрещено писать безъ разршенія начальства… А начнешь просить разршеніе, скажутъ — безпокойный, критиканъ… Разв только о телгахъ нужно бы написать?.. Посмотрите, какъ везутъ эшелоны: рота пхоты и при ней — обязательно нсколько лошадей для фуража, походной кухни… Вамъ кажется, что такъ и слдуетъ… Одинаковая перевозка!— На вагонахъ везд надпись одна и та же: ‘воинскій — 40 человкъ или 8 лошадей’… А одинаковы только вагоны! Лошадь боле трехъ дней пути не выдержитъ — на ноги сядетъ, для нея, черезъ каждыя трое сутокъ, цлыя сутки остановку длать нужно, водить необходимо, да и каждый день водить часа два — обязательно… А до Мукдена полтора мсяца зды. Вотъ и сообразите, сколько времени теряется, да сколько лишняго мученія для всей роты изъ-за нсколькихъ лошадей.. И чего бы проще — послать всхъ лошадей впередъ особымъ поздомъ или закупить мстныхъ!.. Вдь солдатамъ легче и дешевле ихъ въ казармахъ прокормить… Ну, а писать и объ этомъ не приходится… Я вонъ своихъ догоню, а когда выхали?!. А вдь тутъ каждый вершокъ дороги важенъ, не то что цлый разъздъ!.. Много войска могла бы поставить Россія, ‘шапками забросать’ японцевъ, да прокормить эти войска тамъ нечмъ, приходится подвозить провіантъ, фуражъ… Гд-жъ тутъ небрежничать путемъ! И какъ развертываться съ войсками…

——

Начальникъ позда обходитъ вс купэ, проситъ закрывать окна при приближеніи къ мостамъ.
— Знаете, циркуляръ отъ начальника охраны линіи полученъ, чтобъ окна были закрыты, никто на вагонныхъ площадкахъ не стоялъ, а на мостахъ кондукторовъ приказано разставлять по площадкамъ, слдить за пассажирами…— Говорятъ, потомъ часовыхъ на площадкахъ каждаго вагона ставить будутъ {Когда затмъ я снова халъ по Сибирскому пути, часовые дйствительно ставились, для чего передъ каждымъ мостомъ и посл каждаго моста, даже среди открытаго поля, останавливали поздъ! Нечего и говорить, что эта ‘мра предосторожности’ была оскорбительна пассажирамъ и совершенно нелпа, такъ какъ, если-бы кто-нибудь ршился взорвать свой же поздъ, онъ легко могъ-бы сдлать это и изъ своего купэ…}…
— Для чего?!— спрашиваю я съ недоумніемъ.— Вдь, до театра военныхъ дйствій такъ далеко…
— Ну, японцы могутъ англичанина купить, бросить бомбу подъ мостъ… А разные бунтари? Мало ли теперь въ Россіи радующихся побд японцевъ — скоре перемна будетъ, говорятъ… Вы ужъ извините, вотъ и циркуляръ… На стнкахъ всхъ вагоновъ выставимъ… Сейчасъ будетъ мостъ,— закройте окно!
Я закрываю окно, и онъ уходитъ…
Мы прозжаемъ мостъ. У начала его и конца стоитъ охрана, она плаваетъ тоже и на лодкахъ у ‘быковъ’ моста…
На станціи Обь торговки продаютъ у рундуковъ по двугривенному знаменитую копченую стерлядь и превосходную свжую икру…
Голая, выжженная степь съ солеными озерами, окаймленными лишь красной травой, смняется чудесными лугами, съ растущими березами.. Дивныя, нетронутыя рукой человческой мста… И такъ на многія сотни верстъ…
Я сижу въ салон я пью кофе. Входятъ два иностранца. Оба устраиваются около піанино и о чемъ-то тихо говорятъ…
Одинъ изъ нихъ встаетъ, садится къ піанино и сосредоточенно смотритъ на клавиши. Онъ беретъ рядъ красивыхъ, церковныхъ аккордовъ…
— Какъ на орган,— приходитъ мн въ голову. Онъ кончаетъ одинъ хоралъ, начинаетъ другой и, полный раздумья, затихаетъ… Нкоторые, сидящіе за столиками, бурно апплодируютъ… Тогда онъ порывисто встаетъ.
— Пожалуйста, сыграйте еще что-нибудь,— набрасывается на него дама изъ Симбирска…
— Нтъ, нтъ,— говоритъ старикъ на ломаномъ русскомъ язык съ нмецкимъ акцентомъ,— сегодня воскресеніе, я привыкъ играть по праздникамъ у себя въ Kirch’, и потому…
Оба уходятъ…
— Да, кто же они?!— спрашиваетъ дама изъ Симбирска…
— Несомннно, курляндскіе помщики,— попрежнему безапелляціонно ршаетъ бравый офицеръ…
Вечеромъ у меня въ купэ убираетъ ‘проводникъ’. Онъ пригибается къ самому моему лицу и таинственно смется.
— Ну, баринъ, и конфузъ у насъ вышелъ… Можно сказать — первый сортъ! Все равно, что на станціи ‘Тайга’…
— А что?
— Да вотъ… замтили, врно, двухъ бритыхъ стариковъ, въ этакихъ рыжихъ штанахъ,— все въ салон шахматами тшились… Показались они подозрительными начальнику позда — англичане, рупортеры да и только, а можетъ и того хуже — японцами куплены, подглядываютъ, что не въ порядк лежитъ, шпіонствомъ, значитъ, занимаются… Начальникъ и далъ знать телеграммой по охран… Пріхалъ офицеръ, жандармъ, спрашиваютъ паспорта… И вдругъ оказывается, это — два попа, лютери, на войну, по распоряженію свыше, отъ латышей дутъ!.. Очень обидлись старики…
— Ну, а въ ‘Тайг’ что вышло?..
— Да тамъ на вокзал появился одинъ бурятъ. Его и приняли за японца. Начали ходить вокругъ. Онъ пошелъ-было въ залъ перваго класса и легъ… Отъ ‘Тайги’ — втка на Томскъ есть, многіе ждутъ позда и ложатся… Видятъ, притворяется онъ спящимъ… Подошли, наконецъ, подняли по россійски, начали требовать документа.— Не понимаетъ. Показываютъ ему бумагу, покажи, молъ, и ты паспортъ… Онъ долго шарилъ въ карман, возился все рукою и вдругъ вытягиваетъ листъ засаленной бумаги изъ-подъ колбасы, важно этакъ распластываетъ его и тоже показываетъ… Жандармъ и офицеръ охраны пришли въ ярость:
— ‘Притворяешься, проклятый студентишка!’— кричатъ… Тутъ вдругъ бурятъ не выдержалъ и громко расхохотался… Вынулъ онъ свой настоящій документъ и говоритъ: ‘Хороши же вы — воюете съ японцами, а даже и не знаете, какіе изъ себя японцы!’ И оказалось — бурятъ, какой-то нашъ главный подрядчикъ для войскъ, письма отъ генераловъ въ бумажник… Тоже извинялись передъ нимъ… Сами поняли, что грубо для начала пристали… А вдь врно, баринъ,— идутъ наши убивать японцевъ, а ихъ никогда даже и не видли! Все равно: безъ меня — меня женили, либо замужъ отдали!..— Слыхали, баринъ, какъ здсь лезгины хали?— продолжаетъ проводникъ…
— Нтъ, а что?
— Очень они дикій народъ. Никакого начальства не признаютъ. Разъ, во время остановки, проводили они лошадей, надо проздить… Вотъ офицеръ и командуетъ: ‘Ребята, айда на коней!’ Вс вскочили, а одинъ спокойно стоитъ, трубку куритъ. ‘Ты чего зваешь, проклятый головорзъ!’ кричитъ ему офицеръ… ‘У меня не конь, а кобыла, самъ командуешь — ‘на коней’, отвчаетъ лезгинъ, какъ ни въ чемъ ни бывало и хотя бы трубку вынулъ!.. Отъ сна они вс отказались. Вс съ косами хали, гд остановка, разъздъ — все сно выкосятъ. Будете дальше хать, сами увидите.. Стрлочники на нихъ, какъ на лихихъ грабителей, глядли… Они и сами говорили: ‘Что взялъ — мое, для того на войну шелъ’… Представьте себ, на ходу позда корову разъ успли арканомъ захватить, въ вагонъ къ себ втащили и зарзали… А ужъ на куръ и глядть не хотли… И народъ здшній ихъ хуже японцевъ боялся… Натерплись-таки отъ нихъ!..

——

Во время ‘пробжки’ одинъ уполномоченный Краснаго Креста сообщилъ мн, что только что узналъ интересное извстіе — черезъ три станціи мы встртимъ первый ‘санитарный’ поздъ… Это извстіе взволновало меня. Сейчасъ я увижу раненыхъ, искалченныхъ людей, съ выбитыми глазами, оторванными руками, ногами, увижу несчастныя, страдающія лица…— ‘Какой ужасъ’,— думалъ я и вс три перегона не находилъ себ мста…
Санитарный поздъ стоялъ уже на разъзд, когда нашъ, задерживая ходъ, медленно подошелъ къ нему… Новые, ярко-зеленые, чистые, какіе-то блестящіе вагоны, посреди нихъ — большіе блые круги, съ красными крестами внутри, и эти громадныя, страшныя надписи — ‘тяжело раненые’, ‘тяжело раненые’, ‘тяжело раненые’…
Во всхъ окнахъ спущены парусиновыя занавски, видны поднятыя койки, видно, что на всхъ нихъ или почти всхъ ‘лежатъ’… Вотъ кто-то изъ страдальцевъ приподнялъ занавску, взглянулъ и снова откинулся на подушку…
Я выбгаю изъ вагона. Вплотную передъ нашимъ — находится вагонъ съ этой потрясающей надписью ‘тяжело раненые’. На площадк вагона стоитъ молоденькая сестра милосердія, вся въ бломъ, съ краснымъ крестомъ на груди и рукав…
— Ну, что, сестрица,— спрашиваю я ее,— какъ раненые, есть ли опасные?!
Сверхъ всякаго ожиданія, она только весело улыбается въ отвтъ…
— Что?!— говорю я, волнуясь, недоумвая.
Она продолжаетъ спокойно улыбаться…
— Н-тъ!— говоритъ, наконецъ, сестра милосердія, смясь и стараясь не глядть на меня.— Здсь раненыхъ нтъ, весь поздъ переполненъ венериками, сифилитиками — ихъ обратно отправляютъ!..
Нашъ экспрессъ трогается… Иду въ салонъ, разсказываю о разговор съ сестрой…
— Я увренъ,— произноситъ бравый офицеръ,— что тутъ во всемъ виновата Самара: тамъ длаютъ черезчуръ продолжительную остановку.
— Боже мой,— прерываетъ его другой,— вдь не въ этомъ дло: подумайте, кмъ обновляютъ санитарный поздъ! Можетъ быть, черезъ три мсяца въ немъ повезутъ насъ съ прострленными грудями и что же,— пріятно вамъ будетъ лежать на такой койк?..
— Да-а! Одна-а-ко!— произноситъ бравый офицеръ…

——

Когда я былъ гимназистомъ и проходилъ басни Крылова, нашъ превосходный учитель В. П. Науменко живо объяснялъ въ класс содержаніе нкоторыхъ басенъ, навянныхъ Крылову военными событіями…
‘Во время войны двнадцатаго года и посл него офицеры чувствовали себя героями дня, хозяевами положенія,— говорилъ В. П.,— быть штатскимъ казалось зазорнымъ… Война всегда поднимаетъ интересъ къ военнымъ, ставитъ ихъ на пьедесталъ или они ставятъ себя туда’…
И теперь, спустя много лтъ, увидавъ воочію центральную военную артерію, я искалъ этотъ куражъ въ офицерахъ и не находилъ его…
Простые, обыкновенные люди — и больше ничего!
Но на какой-то станціи къ намъ въ салонъ ввалился офицеръ охраны линіи… Онъ непринужденно расположился на диван, высоко кинулъ затянутыя въ рейтузы ногу на ногу и сразу же началъ громко ораторствовать…
— Вотъ, господа, послушайте-ка, что бываетъ… Я служу по охран линіи, и вашъ начальникъ позда вздумалъ-было не пустить меня безъ билета! Вы, говоритъ, по закону, имете право безплатнаго прозда на всхъ поздахъ, кром экспрессовъ… Я, конечно, успокоилъ его сразу и только четырьмя ‘мужицкими’ словами. И, видите, теперь благополучно ду и законъ мн не мшаетъ… Это, конечно, пустяки, но недавно мн пришлось везти въ Иркутскъ цлый эшелонъ мстной команды… Приходимъ къ вокзалу. Говорятъ: ‘Для васъ поздъ будетъ черезъ день’. Что тутъ длать? Не околачиваться же напрасно?.. Въ это время подплываетъ экспрессъ. Только остановились вагоны, я смекнулъ и командую солдатамъ: ‘Ребята, живо на крыши!..’ Не успли вокзальныя бестіи оглянуться, какъ вс мои ребята уже на крышахъ со своими узлами сидятъ… Ну, конечно, все нашлось, и, вопреки закону, къ экспрессу прицпили для солдатъ вагоны…
— Находчивость и натискъ!.. Пришлось мн, знаете, до перевода сюда, еще въ китайскую войну усмирять хунхузовъ… Сталъ я ихъ преслдовать… Вижу, нашли пріютъ въ одной китайской деревн. Ршилъ ее сжечь. Прихожу съ отрядомъ, начинаю поджигать фанзн…
— Для чего? Разв вся деревня была разбойничья?— спрашиваетъ старикъ-купецъ.
— Нтъ, она была совершенно мирная, жители встртили насъ на колняхъ, но нельзя, чтобъ хунхузы могли находить себ гд-нибудь пріютъ! Да, обхожу я и поджигаю… Только въ одной фанз китаецъ преграждаетъ мн дорогу. Старикъ, а какой упорный: сталъ у двери, раздвинулъ руки и ни съ мста. Я далъ ему по уху, чтобъ убирался. Не уходитъ. Приказалъ поджечь. Не уходитъ… Такъ и сгорлъ. Рдкое, знаете, упорство. А хунхузовъ я все-таки нагналъ, отрзалъ имъ головы и повсилъ на деревьяхъ въ клткахъ. И, представьте себ, не воняли, а вдь только керосиномъ облилъ…
Я поднимаюсь и демонстративно выхожу изъ салона. Милый, симпатичный уполномоченный отъ земства Z. тоже шумно встаетъ… Уходя, я взглядываю на офицеровъ. Видно и имъ противно слушать. Они понимаютъ мой взглядъ, поднимаются и тоже выходятъ… Въ салон остается одинъ охранный офицеръ…
Сначала онъ, кажется, съ разбгу продолжалъ говорить что-то лакею, но и тотъ ушелъ…
— Ну, и негодяй,— срывается у Z., когда мы вс идемъ гуськомъ по корридору вагона.
— Хвастунъ, заврался, самъ на себя клевещетъ,— ршаетъ бравой офицеръ…
— Сибирь, батюшка,— обращается ко мн старикъ-купецъ,— настоящая Сибирь начинается — и не того еще наслышитесь… Скоро узнаете, отчего люди хунхузами длаются… Вотъ какъ! Эко вы насъ подняли — я и чаю не допилъ…

——

Нашъ экспрессъ стоитъ на какой-то большой станціи. Тутъ же на разъздахъ два воинскихъ позда. Запасные солдаты жмутся шумными группами по перрону вокзала. У всхъ усталый, запыленный видъ. Они одты въ ярко-желтые, оранжевые и срые картузы, такія же блузы, порыжлне сапоги. Я подхожу къ одной изъ группъ.
— Ну, что, какъ дете, братцы?
— Сами видите, баринъ,— ‘ничего’…
— Ну, а кормятъ какъ?
— А вотъ у насъ сейчасъ объ этомъ разговоръ: кормятъ хорошо. Жаловаться нельзя. Обдъ сегодня просто господскій былъ! Самъ генералъ пробовалъ — здшняго фельдфебеля расцловалъ. ‘Благодарю, что стараешься’, сказалъ…
— И врно, обдъ хорошій… Только тмъ, кто съ ложками не коснли, круто пришлось: ничего не получили,— иронически смется солдатикъ.
— Какъ такъ?
— Очень просто: кто ложку затерялъ, ничего и не увидлъ… Все сразу съли… Не хватило половин…
— Ну, а обдъ всегда готовятъ?
— Всегда. Правда, разъ писарь телеграмму забылъ доложить — остались безъ обда, жаловаться не на что…
Иду дальше по перрону. Ко мн подходитъ солдатъ и нищенски протягиваетъ руку…
— Помогите, баринъ, ничего не мши!..
До сихъ поръ солдаты, дущіе на войну, просили только газеты и телеграммы… И это было такъ естественно… Но сейчасъ эта просьба поднимаетъ чувство глубокой обиды и боли за нихъ… И сколько протянутыхъ солдатскихъ рукъ видлъ я потомъ на своемъ пути!..

——

На одномъ изъ одиноко торчащихъ въ степи вокзаловъ я замчаю нсколько интеллигентныхъ, бдно одтыхъ молодыхъ людей и двушекъ. Они стоятъ особнякомъ и молча внимательно смотрятъ на насъ, занятыхъ ‘пробжкой’. Раздается третій звонокъ. Я тороплюсь къ вагону, становлюсь уже на площадку. Вдругъ во мн подбгаетъ юная двушка и порывисто спрашиваетъ:
— Ваша фамилія Беренштамъ?
— Да,— отвчаю я.
Она оборачивается и киваетъ головой, и вс, стоящіе около заборчика полисадника, и она неожиданно кричатъ мн:
— Счастливой дороги, всего, всего хорошаго!
Мужчины радушно машутъ шляпами, у двушки въ рукахъ платокъ… Поздъ идетъ… Я не знаю, усплъ ли крикнуть или поклониться имъ въ свою очередь — такъ ошеломила меня эта встрча.
И теперь, чрезъ настоящія строки, шлю я вамъ, невдомые друзья, свой отвтный привтъ!..

——

Вотъ уже двое сутокъ тянется нетронутая степь… Береза все гуще и гуще покрываетъ ее. Мстами мн кажется, что предо мной Сорочинскій лугъ, Полтавской губерніи, восптый Гоголемъ… Конечно, тамъ зелень разнообразне, но эта ‘степь’ боле похожа, по вншнему виду, на заливной лугъ… Но, Боже мой, сколько здсь не убраннаго бурелома…
Станція ‘Тайга’, а за нею настоящая, густая, непролазная тайга. Тутъ и выжженныя, обожженныя деревья, и болота, и буреломъ… Деревья — тонкія, высокія, но зато кустарникъ — широкій, могучій…
И такъ опять на многія сотни верстъ…
— Вотъ,— говоритъ мн купецъ,— лсу-то сколько! И какъ онъ везд самъ на себя похожъ… халъ я въ тотъ конецъ — слышалъ… Разъ на станціи ‘Тайг* машинистъ побжалъ въ тайгу на минуту — брусники что ли захотлось… Оглянуться не успли, нтъ машиниста. Начали звать, сначала нсколько разъ отзывался, а потомъ — нтъ его и нтъ… Начальникъ дистанціи приказалъ всмъ поздамъ свистки непрерывно давать… Три дня шелъ свистъ но этому участку. Наконецъ, машинистъ-таки выбрался: эхо ему мшало. Не могъ понять откуда свистъ. А все около полотна желзной дороги блуждалъ… Вотъ какія это нетронутыя мста… Первобытный богатйшій край!..
— Да,— отвчаю я,— черезъ всю Европу, Германію, Швейцарію, Италію, въ двое сутокъ можно прохать поперекъ, а тутъ приходится хать пять сутокъ по нетронутымъ, безлюднымъ мстамъ… Вдь все время нигд деревни, нигд дорожки не видать!
— И знаете,— задумчиво произноситъ купецъ,— старый я человкъ, пожилъ на свт, а только теперь многое становится мн яснымъ и понятнымъ, изъ глубины души, изъ памяти встаетъ… Гляжу я кругомъ, а въ голову лзетъ одна загадка.. Разгадайте-ка вы ее.. Какъ выгодне, по-хозяйски поступить… У васъ большая семья… Нужно съ нею поселиться. Есть у васъ старый, хорошій, помстительный и удобный домъ, брошенный и потому требующій ремонта… Что же вамъ выгодне: отремонтировать этотъ домъ или построить новый, небольшой, тсный и притомъ у чорта на куличкахъ…
— Ну, конечно, ясно!
— Вотъ и я, старикъ, такъ думаю, а мы ползли строить лачужку, да еще на чрезполосной, арендованной земл… Для чего эта глупая война?!.

——

Тайга обрывается. Начинаются горы Красноярска — высокія, багровыя, точно старая черепица… За Красноярскомъ долины, горы, горы и снова тайга…
Мы подъзжаемъ къ Иркутску. Вс пріодваются. Пасторы выходятъ въ тхъ же ‘загадочныхъ костюмахъ’, но въ англійскихъ срыхъ шляпахъ — ‘здравствуй и прощай’ — съ двумя козырьками.
Къ нимъ ршительно направляется бравый офицеръ
— Господа, ради Бога, замните эти шляпы русскими, въ арміи васъ везд будутъ принимать за англичанъ, и это причинитъ безпокойство.
Старики радушно благодарятъ за совтъ и говорятъ, что немедля же, по прізд въ Иркутскъ, купятъ себ срыя фуражки, какъ у офицера…
— Воображаю,— шепчетъ мн купецъ,— за кого ихъ тогда будутъ принимать?! Вотъ бдняги!..

——

Иркутскъ… Мы вс дружески прощаемся, обмниваемся адресами…
— Увидимся ли когда-нибудь?— говоритъ одинъ изъ офицеровъ и не то шутя, не то серьезно произноситъ:— что-жъ, время тревожное, можно лечь спать и проснуться убитымъ!..
Такъ вотъ онъ — Иркутскъ — столица всей Восточной Сибири, грозный центръ ссылки!.. Среди необозримыхъ пространствъ, равныхъ многимъ государствамъ, стоитъ одиноко этотъ городъ съ немощеными, пыльными улицами, съ деревянными мостками вмсто тротуаровъ, одноэтажными домами.. Только одна Большая улица полна людей, снующихъ мимо магазиновъ, вымощена, и потому похожа на проспектъ губернскаго города… Днемъ въ Иркутск еще замтна жизнь, но по ночамъ онъ всегда темень и мраченъ, какъ самый захолустный уздный городишка Европейской Россіи, не знающій даже порядочныхъ керосиновыхъ фонарей…
И нигд по всей Россіи, нигд въ мір ни одинъ представитель власти не пользуется такимъ всемогуществомъ, какъ здсь, въ этомъ заброшенномъ город, генералъ-губернаторъ… Отсюда онъ правитъ этими нсколькими странами — по ихъ площади, этими нсколькими Европейскими Россіями!..

——

Наскоро готовлюсь въ далекій путь… Еще съ дороги я отправилъ въ Иркутскъ знакомымъ телеграмму, прося заране справиться о пароход и, если можно, найти попутчика. Такъ настойчиво совтовалъ мн старикъ-купецъ.
— Знаете,— говорилъ онъ,— не хорошо, скучно, дорого и опасно здить одному въ такой путь… Пойдете нанимать у дружка лошадей, а у васъ вс вещи и растащутъ съ возка, потомъ съ писарями да сторожами нужно иной разъ и поругаться, когда лошадей не даютъ, а гд вамъ съумть… Вы сразу же сконфузитесь. Берите бывалаго человка!..
И для меня все налажено. Найденъ до Жигаловой ‘проходной’ ‘возокъ’, сдлана обычная тутъ публикація въ газет, что я ищу экстреннаго попутчика… И въ рукахъ у меня нсколько отвтовъ… Генрихъ Адольфовичъ Ф., брошенный нежданно-негаданно нелпымъ ‘почеркомъ пера’ въ Иркутскъ, отрывается на время отъ привезенныхъ и сюда ‘длъ’, таблицъ и бумагъ съ данными по народному образованію, и энергично руководитъ мною въ ‘знакомств’ съ будущими спутниками… Увы, изъ мужчинъ никто не можетъ сразу же тронуться въ путь. Вс просятъ отсрочки… Только молодая двушка соглашается… У нея сибирское лицо — широкое, скуластое, добродушное… Она — слушательница акушерскихъ курсовъ въ Томск, но въ ушахъ болтаются серьги колечками… Она просто и доврчиво смотритъ на меня своими срыми глазами, и я ршаюсь хать съ ней, хотя сразу же въ глубин души соображаю, что она сможетъ только стеречь вещи, а если дло дойдетъ до ругани, то мы оба одинаково ‘сконфузимся’…
Ршено тронуться въ путь рано утромъ.
Иду въ канцелярію губернатора получить разршеніе на покупку револьвера…— И хорошо длаете, что покупаете,— говоритъ мн кто-то изъ чиновниковъ.— Вонъ у насъ здсь, въ Иркутск, и то никто ночью не ршается ходить безъ оружія… Всмъ даемъ разршеніе. Что подлаешь — столько бродягъ тянется мимо, бглыхъ, ссылка кругомъ… Слыхали, какъ на члена судебной палаты напали? Сессія не состоялась — ранили пулей изъ кустовъ… И, вдь, днемъ, подъ самымъ Иркутскомъ!..
— Что же вы не принимаете мръ?
— А мы тутъ при чемъ? Отъ начальства все зависитъ…
— Да разв генералъ-губернаторъ не хочетъ прекратить такой безпорядокъ?
— Конечно, хочетъ, надо полагать хочетъ, вдь самъ здсь живетъ… Гд же и порядокъ наводить, какъ не въ своемъ же город… А только, очевидно, ничего подлать не можетъ… Ночью по Большой улиц еще гуляемъ, а подальше, да въ одиночку, да безъ припаса ужъ никакъ нельзя…
Вечеромъ я окунаюсь въ мстные разговоры. Отъ милаго ‘Ивана Ивановича’ узнаю, что, благодаря воинскимъ поздамъ, прекратился всякій подвозъ продуктовъ къ Иркутску, что дума возбудила ходатайство разршить, хотя временно, доставку необходимаго, такъ какъ иначе въ Иркутск неизбженъ голодъ, что газету не на чемъ печатать и скоро придется перейти къ оберточной бумаг, но что пока хлопоты безрезультатны.
Какой-то купецъ даже въ Петербургъ здилъ выпросить разршеніе привезти хотя два вагона съ его товарами, а вернулся не только безъ вагоновъ, но и безъ денегъ, израсходованныхъ на дорогу…

——

Обыкновенно зимою, отправляясь въ Якутскую область, вс берутъ съ собою готовый, но замороженный тарелками супъ на вс пятнадцать-двадцать дней пути… По дорог ничего състного не достать… И мн совтуютъ взять съ собой консервовъ, чаю, сахару, хлба… Я длаю величайшую глупость — не слушаюсь мудрыхъ наставленій и беру съ собой провизіи на два дня!.. ‘Возокъ’ еще съ вечера доставляютъ во дворъ гостинницы… Это не совсмъ обычный экипажъ. На высокихъ колесахъ — длинныя дроги изъ жердей, а на нихъ громадный кузовъ-корзина, обшитая снаружи кожей, кожанный же ‘верхъ’, какъ въ фаэтон. Сиднія — никакого. Я, не безъ смущенія, гляху на это соорухеніе… Вдь, хать 400 верстъ.
— А гд же сидть?— спрашиваю знакомаго.
— На вещахъ! Завтра дадите любому лакею гостинницы полтинникъ, чтобъ васъ уложилъ по-сибирски, и тогда посмотрите!.
Утромъ чуть свтъ мн укладываютъ вещи… И я сразу же узнаю, что такое эти сибирскіе ‘возки’… Въ нихъ неизмримо удобне, спокойне и помстительне, чмъ въ хорошей коляск или карет.
Сидть нужно впереди верха, посреди возка, на чемоданахъ и подушкахъ. Спинки нтъ. Но зато всегда мохно лечь, забравшись головой вглубь нависшаго верха. И тогда вы спите ‘какъ дома’…
Я зазжаю за барышней, и мы трогаемся въ путь…
Солнце жжетъ. Барышня надваетъ платочекъ, я полотняную шляпу, случайно захваченную съ собой… Мы выбираемся за Иркутскъ. Лошади вползаютъ на крутую гору. Ямщикъ останавливаетъ лошадей и оборачивается.
— Виды, господа, смотрть будете, али нтъ?..
— Нтъ…
— Вс господа здсь смотрятъ…
Мы встаемъ на возк и оборачиваемся. За глубокой зеленой падью, иапещренной голубыми жилками воды, высоко поднимается снова гора, на ней пестритъ городъ, блестятъ церковные купола… А дальше, въ стороны, тянется могучая тайга и снова горы и горы… Видъ совершенно швейцарскій… Трогаемся…
По бокамъ дороги идутъ перелски… Небо ясное, тепло, трава кругомъ яркая, пышная…
— Совсмъ, какъ въ Малороссіи!— говорю я въ восхищеніи.
— А на ночь вы запасли шубу или теплую одежду?— усмхаясь, спрашиваетъ меня барышня.— Вотъ ночью посмотрите, какая Малороссія… У васъ тамъ, въ Россіи, должно, сейчасъ совсмъ тепло?
— Да, я ухалъ отъ фруктовъ…
— Ну, а у насъ, кром голубицы ничего не найдете.
— Какой голубицы?
Ямщикъ, слушающій нашъ разговоръ, оборачивается и весело смется.
— Что ты, баринъ, голубицы не знаешь?!
— А что?
— Да какъ же не знать, когда ее каждое дитё въ лсу найдетъ!..
Лошади снова начинаютъ подниматься въ гору… Ямщикъ соскакиваетъ и убгаетъ въ таежникъ… Онъ бжитъ рядомъ съ нами, среди жидкихъ деревцовъ и жидкаго кустарника. Наконецъ, онъ нагибается и, торжествуя, точно олимпійскій побдитель, летитъ къ намъ съ вткой въ рукахъ. И я доподлинно узнаю, что голубица — маленькая, кругленькая, сизая ягодка, врод дикаго винограда, и совершенно безвкусная…
Мы прозжаемъ мимо деревни… Она не похожа на наши русскія. Избы массивныя, изъ толстйшихъ круглыхъ бревенъ, какія употребляются на распилку досокъ, у оконъ везд ставни съ хорошими желзными болтами, точно за этими окнами живетъ не бдная крестьянская семья, которой нечего беречь, а богатая помщица, изъ ‘ахающихъ’ дамъ, видящихъ за всми кустами, во всякомъ мирномъ прохожемъ, либо разбойника, либо грабителя…
На каждой станціи мы мняемъ лошадей и ямщиковъ… Пока запрягаютъ, пока писарь пишетъ квитанцію, я успваю иногда услышать клочки ‘сибирскихъ’ разговоровъ…
На одной изъ такихъ станцій, когда я наскоро умываюсь, до меня доносится разсказъ ‘сибирскаго’ доктора…
— Похали мы вскрывать трупъ убитаго… Дло было зимою. Разбойники уложили его около самой дороги, на открытомъ мст… Трупъ и замерзъ. Нельзя вскрывать. Что тутъ длать, какъ отогрть?.. Посовтовались мы съ засдателемъ, сдлали прорубь въ Лен и, привязавъ трупъ на веревк за шею, спустили въ воду… Сами пошли закусить. Только приходимъ черезъ нкоторое время, а у трупа осталась одна голова… Ахъ, ты, лшій! Что тутъ длать? Бросили мы и голову въ Лену, а сами протоколъ составили, что никакого трупа на мст происшествія не оказалось…
— А какъ же преступленіе?
— Да такъ и покрыли разбойниковъ…
— А панихиду отслужили?— спрашиваетъ женскій голосъ.
— Гд тамъ!.. Сейчасъ видно, что вы только въ Сибирь дете? Позжайте подальше, сами узнаете… Тамъ въ деревняхъ вс безъ поповъ хоронятъ. Гд вы попа достанете, когда его приходъ въ длину верстъ на триста, а въ ширину на пятьсотъ?.. Потомъ сразу списокъ всхъ погребенныхъ за зиму доставляютъ, онъ заочно и отпваетъ…
— А что за черный крестъ я видла около дороги?
— Черный? Значитъ, ‘государственный’ похороненъ. Политическій! Они тутъ по всей Лен да по этому тракту черной краской или смолой кресты своихъ красятъ. По этому и узнать сразу можно… Надпись какая-нибудь была?
— Да, блыми буквами не закрашено — ‘государственный’ и фамилія, а пониже: ‘предпочелъ смерть жизни въ невол’…
— Значитъ, самоубійца… Много такихъ.. И какъ, знаете, они иногда тутъ трагически кончаютъ. Мн какъ-то въ наслег ссыльный одинъ разсказывалъ… Везли ихъ партію… И былъ, среди другихъ, одинъ — бывшій офицеръ. Прекрасный человкъ, остроумный, иной разъ такой жизнерадостный… Остановились на станк. Вошли въ избу… Этапа тутъ не было, негд иначе было и переночевать… На стн избы висли лубочныя картинки. Входитъ въ кухню этотъ бывшій офицеръ, присаживается унылый и задумчивый… Чтобъ занять его или просто безъ всякой цли, товарищъ читаетъ ему сказку объ Аник-воин, напечатанную подъ картинкой… Помните эту сказку? Будете дальше хать — въ каждой изб для прозжающихъ увидите… Не знаю, отчего по всему тракту картинку эту развсили… Должно, издатель ея когда-нибудь прозжалъ… Характернйшая сказка! Потрясаетъ она своей простотой и силой… Аника-воинъ разъзжаетъ по чистому полю. Вдругъ навстрчу смерть. Она требуетъ его къ себ. Аника проситъ отсрочки хоть на три мсяца. Она не согласна даже на три дня. Онъ проситъ три часа. Она говоритъ: ‘ни минуточки’!.. Какъ только товарищъ кончилъ, бывшій офицеръ вышелъ, ни слова не говоря, во дворъ и черезъ минуту раздался выстрлъ… Знаете, такая ‘глупая’ сказка и вдругъ попала прямо въ точку… Особенно послдняя ея фраза, кажется, такая: ‘нтъ теб сроку даже на три минуточки!..’
— Да-а.. Бываетъ таки въ дорог… Будете въ Верхоленск да задержатъ съ лошадьми, пойдите на кладбище.. Я какъ разъ тогда тоже халъ… Двушка какая-то везла своего товарища, фамилію помню, Богданова. Знаете, туберкулезъ ноги, обоихъ легкихъ… Долго хлопоталъ, чтобъ изъ Киренска разршили переселиться въ Иркутскъ. Разршили, когда умирать началъ, пластомъ уже лежалъ… Ну, настоялъ везти… Дорогою въ возк и скончался… Такъ, будто спитъ больной и переносили изъ возка въ возокъ до самаго Верхоленска… Я вижу — голова закрыта: тяжело больной. Даже подошелъ спросить, не нужно ли медицинской помощи. А двушка, блдная вся, спокойно въ отвтъ: ‘нтъ, ничего, ему хорошо, не надо!..’ Зайдите въ Верхоленск — на кладбище, сразу видите большой черный крестъ, это его и есть…
— Идемте,— зоветъ меня спутница,— лошади поданы!
И мы снова двигаемся… Удивительно, какъ впереди насъ бжитъ молва, что ‘детъ адвокатъ’. Страшно ‘любопытствуютъ’ сибиряки, и, когда вы подъзжаете къ почтовой станціи, собирающіеся уже отъхать ямщики черезъ минуту знаютъ, кто вы и откуда..
Можетъ быть, поэтому ямщики иногда вступаютъ со мною въ ‘юридическіе’ разговоры .
— Вотъ, баринъ, этапъ у начала села,— говоритъ ямщикъ и тычетъ кнутомъ въ сторону срющей постройки…
У конца деревни стоитъ одноэтажная изба, окруженная со всхъ сторонъ высокимъ деревяннымъ частоколомъ изъ толстыхъ заостренныхъ вверху бревенъ. Изъ-за ихъ концовъ видна только крыша этапа… Около частокола никого нтъ. Не видно даже на углахъ полосатыхъ будокъ — этой неотъемлемой принадлежности всхъ нашихъ ‘европейскихъ’ тюремъ.
— Что же,— спрашиваю я,— тамъ кто-нибудь сейчасъ живетъ?
— Никого, окромя клоповъ, нту… Только они, подлецы, тамъ постоянно и живутъ, дожидаются партіи… Ну, а какъ приведутъ на ночевку, такъ голодные набрасываются… Пощады никому не даютъ… Уголовные и т выдержать не могутъ! Хуже вшей! Посмотришь иной разъ на барышню государственную, какъ выходятъ утромъ, и отвернешься — жалко смотрть! Ночевка такая!.. Конечно, безъ мшка спать никакъ нельзя… Всякій и запасается мшкомъ, изъ простынь, изъ юбокъ шьютъ, просто по шею влзетъ въ мшокъ и на ше стянетъ, какъ кисетъ, а то и съ головой въ мшокъ… Этакій маленькій зврекъ, а такое паскудство! Вонъ посмотрите, видите въ сторон, подъ горой, дома ‘братскихъ’, бурятъ, значитъ… Вдь вся деревня пустая стоитъ, окна, двери заколочены. На лто вонъ куды они выбрались, видите — другая такая же деревня… Такъ и кочуютъ: лтомъ въ однихъ домахъ, а зимой въ другихъ! А все изъ-за клоповъ: это они ихъ такъ гоняютъ… Раньше изъ-за скота бродяжествовали…
— Отчего-жъ буряты ихъ не выведутъ?
— Какъ же выведешь?! Разв можетъ быть жилой домъ безъ клоповъ?!.
— Ну, и грязный они народъ тоже… Хорошіе люди, словъ нтъ, а грязные… За то принимаютъ по-хозяйски… Водку изъ молока варятъ, въ морозъ задешь, всегда угостятъ…
Но о чемъ любятъ поговорить ямщики, такъ это о грабежахъ. Постепенно я узнаю, что чаще всего ‘поселенцы’ стрляютъ издалека, изъ кустовъ или вырытой канавы, убиваютъ лошадей и тогда предлагаютъ ‘сдаться’. Мн подробно разсказываютъ, какъ въ прошломъ году подъ Жигаловой было сдлано такое нападеніе, какъ у одной изъ лошадей посл перваго же выстрлатвылзли кишки, и она все-таки не упала и спасла почту… Я узнаю, что ночью нужно опасаться и огонька неподалеку отъ дороги. Бродяги раскладываютъ иногда костры, чтобъ погрться и отвлечь отъ себя отвтные выстрлы. Заслышавъ колокольчикъ, они отходятъ отъ костра въ сторону и ‘прозжающіе’ всегда сгоряча отвчаютъ на ихъ выстрлы пулями въ огонь.
Раньше меня этотъ же путь прохалъ для защиты по другому длу товарищъ П. Н. Переверзевъ. Однажды, дучи въ этихъ ‘братскихъ’ мстахъ, онъ вдругъ услышалъ какой-то отчаянный крикъ. Ямщикъ живо обернулся къ нему. ‘Баринъ, слышали’?!. ‘Да’. ‘Припасъ есть?’ Переверзевъ показалъ браунингъ. Ямщикъ подобралъ возжи, загигикалъ, засвистлъ… Лошади поднялись и понесли… Точно оторванные отъ земли летли они на гору и съ горы… Впередъ, скоре впередъ!.. У самаго конца горы стоялъ закрытый зимній возовъ. Никого кругомъ не было видно. Казалось, даже кучеръ исчезъ. Когда ямщикъ осадилъ лошадей и Переверзевъ выскочилъ изъ саней съ револьверомъ въ рук, онъ увидлъ кучера, лежащаго ничкомъ на козлахъ. Въ возк-кошев сидла смертельно блдная дама съ дтьми… Увидвъ Переверзева, она въ испуг попятилась въ уголъ кошевы… Онъ, конечно, сразу же успокоилъ ее… Оказалось, ямщикъ тоже былъ живъ, но съ перепугу посл перваго выстрла бросилъ возжи и легъ… Въ это время и раздался колокольчикъ Переверзева… ‘Поселенцы’, заслышавъ его, убжали…
И всегда во всемъ, въ конц концовъ, виноваты ‘поселенцы‘
— Знаешь, баринъ,— разсказывалъ мн одинъ изъ ямщиковъ,— служилъ я у Трапезникова на пароход. Первые пароходы тогда по Лен ходили… Ддушка Минеевъ капитаномъ служилъ… Потомъ ужъ онъ завелъ свою резиденцію, свое дло… Однажды вели мы баржу на буксир. Вдругъ съ баржи кричатъ: ‘Человкъ упалъ въ воду, тонетъ, стой!’ Ддушка Минеевъ бросился къ машинному рупору и командуетъ: ‘Тихій ходъ!..’ А самъ сложилъ руки трубою и спрашиваетъ: ‘Кто упалъ — крестьянинъ или поселенецъ?’ Отвчаютъ: ‘Поселенецъ!’ ‘Полный ходъ впередъ!’ скомандовалъ ддушка Минеевъ, и пароходъ продолжалъ двигаться… Поселенецъ-таки выплылъ и началъ ругаться на всхъ русскихъ языкахъ.— ‘Ишь ты, тонетъ и еще ругается!’ — недовольно замтилъ ддушка и закурилъ отъ досады трубку…
— Вотъ оно какое имъ уваженіе,— замчаетъ ямщикъ… И я соглашаюсь съ нимъ, что ‘уваженіе’ неважное…
И только разъ за всю дорогу на лошадяхъ, да и то отъ бабы, а не отъ ямщика, я услышалъ, что ‘мужики’ обидли ‘поселенцевъ’…
— Тетка,— спросилъ я на станціи,— не знаешь ли, сколько въ этомъ станк будетъ верстъ?..
— Раньше было 25, а теперь 28 осталось,— увренно отвчала она.
— Какъ такъ??— изумился я и посмотрлъ на нее, какъ на полоумную.
— Здсь поселенцы дорогу проводили, мужики наши обществомъ ихъ наняли… Ну, поселенцы дв версты и пропили… Какъ пошли столбы мтить да считать, мужики ихъ и напоили… Три раза девятнадцатую версту ставили, вотъ и вышло 28…
— А съ прозжающихъ какъ берутъ теперь, за 28 или 25 верстъ?
— Знамо за 25, кто-жъ себ врагъ? Только будешь хать и сейчасъ увидишь путанные столбы… Путанники наши мужики…

——

Мы демъ день и ночь безъ передышки… У моей спутницы отчаянная мигрень, я тоже чувствую усталость, несмотря на вс ‘удобства’ возка. ‘Какъ хорошо было бы сейчасъ ссть въ кресло и опереться спиной’, что грхъ таить, про себя малодушествую я…
— Ложитесь спать,— говоритъ мн барышня,— я все равно не могу, у меня такъ трещитъ голова, я буду сидть, я и лошадей буду мнять… Вдь, никогда не сплю въ дорог!— уныло произноситъ она.
Моя спутница детъ ‘въ гости’ на дв недли къ товарк. Для прозда туда и обратно она проведетъ въ пути 16 сутокъ!
Я ршительно ложусь и засыпаю… На первомъ же станк меня будитъ ямщикъ.
— Баринъ, вставай лошадей мнять!— Увы, моя спутница уже спитъ во всю, какъ и вс люди, увряющіе, что они страдаютъ безсонницей…
Я вскакиваю и чувствую, что окоченлъ отъ холода…
И начинается ночное мыканье… Едва успешь заснуть или задремать, какъ нужно вскакивать, бжать на станцію расплачиваться, давать на чайки… Дрожишь отъ пронизывающей, моросящей сырости, снова кутаешься…
Бдные петербургскіе швейцары!.. За границей они не ‘бгаютъ’: тамъ отъ дверей къ кровати проведена веревка, и ‘портье’ впускаетъ жильцовъ своего дома, продолжая лежать.
‘Недурная вещь культура и какъ хорошо было бы, если бы, кром ‘возка’, сибиряки изобрли еще и ‘веревку’ для расплаты на станкахъ… Барышня спитъ!.. Мн кажется, что такого крпкаго сна я никогда не видлъ… Въ одномъ мст мы такъ шарахнулись съ мостика, что я подумалъ: ‘Не оборвались ли у меня внутренности!..’ А она хоть бы что! Въ другомъ мст съ колеса сползъ желзный ободъ. Мы долго возились около него, поднимали возокъ, кряхтли, поминали, какъ слдуетъ, чорта, а она даже не шевельнулась!.. Умютъ спать сибиряки!..
Когда мы подъхали къ Манзурк, уже начинало свтать, въ воздух чувствовалась предразсвтная голубая мгла… Я побжалъ мнять лошадей. Все было готово, и я собирался начать умащиваться въ возокъ, какъ ко мн подошелъ какой то ямщикъ и таинственно спросилъ:
— Не адвокатъ ли вы?
— Да! А что?
— Не вамъ ли это письмецо?— спросилъ онъ и протянулъ мятый конвертъ. Я зажегъ спичку. На конверт была надпись: ‘Адвокатамъ, дущимъ въ Якутскъ’, и наши фамиліи. На полулистик почтовой бумаги значилось всего нсколько словъ: ‘Не откажите, зайдите хоть на минуту къ намъ, либо вызовите насъ. Мстные политическіе ссыльные’, и подписи. Я взглянулъ на барышню. Она крпко спала. ‘Будетъ-таки стеречь наше добро,— подумалъ я,— пожалуй, и безъ фрака на судъ явишься!..’ Возокъ стоялъ посреди улицы, ямщикъ, собиравшійся хать, побжалъ за рукавицами…
— Гд же они живутъ?— спросилъ я.
— Да вотъ здсь, видите домикъ!..
Ничего, кром мглы и смутныхъ очертаній небольшихъ избъ, я не видлъ.
— Ну, такъ я васъ провожу.
— Ладно…
Это была маленькая деревянная лачужка, начинающая грузнуть въ землю, вроятно, одна изъ худшихъ избъ во всей деревн… Ея дверь выходила прямо на улицу. Я постучалъ.
— Кто тамъ?— спросилъ тревожный голосъ, такой, какимъ обыкновенно на Руси встрчаютъ ночныя ‘телеграммы’.
— Не бойтесь,— отвчалъ я, зажигая спичку:— это не обыскъ, а дущій въ Якутскъ адвокатъ.
‘Онъ’ распахнулъ двери…
— Ну, садитесь, садитесь,— говорилъ ‘политическій’, зажигая скверную лампочку,— нтъ, вотъ здсь, на кровати вамъ будетъ мягче…
Въ этой маленькой, придавленной, грязной, прокоптлой и душной комнатк жилъ онъ одинъ.
Предо мной стоялъ юноша съ хорошимъ, открытымъ лицомъ, съ блестящими глазами…
— Вы на долго?— спросилъ онъ.
— Нтъ, на нсколько минутъ, я очень тороплюсь…
— Ну, такъ мн не успть созвать товарищей… Имъ это будетъ такъ обидно… Раньше мы жили вс вмст, а потомъ ршили, что удобне отдльно… Какъ же мн съ ними?!.
— Вы имъ разскахете…
— Да, да, да, видите, видите, я ршилъ съ вами посовтоваться… Это, это такъ мучительно… Я не могу забыть…
Его голосъ теперь дрожалъ, весь онъ нервно вздрагивалъ…
— Это было девятнадцатаго мая… Да, я помню день. Къ намъ пришелъ приставъ и попросилъ не добиваться свиданія съ только что прибывшей партіей, такъ какъ изъ-за этого имъ будутъ непріятности… И мы согласились… Мы сидли у себя.. Потомъ вдругъ услыхали ужасный крикъ.. Мы выскочили…
Юноша замолчалъ… Мн было страшно глядть на него. Все его худое тло колотила лихорадка, расширенные, точно испуганные глаза тоскливо смотрли въ пространство…
— Да, я видлъ… На телгахъ везли связанными всю партію… Они были избиты, окровавлены, оборваны и колотились головами о передки телгъ!.. И колеса такъ гулко стучали о комки засохшей грязи… Женщинъ было пять, и я видлъ, видлъ ихъ…
Юноша снова замолчалъ и забился въ уголъ комнаты…
— Они добивались свиданія съ нами,— промолвилъ онъ, нсколько успокоившись… Хотли порадовать… Потомъ мы узнали…
— Какъ же это произошло? Разскажите!
— Конвойный офицеръ Сикорскій отказалъ… Тогда партія расположилась около нашей стны и заявила, что требуетъ, требуетъ свиданія… И этого было довольно… Кругомъ столпились конвойные, десятскіе, сотскіе, урядники… Явился приставъ и объявилъ, что мы отказались отъ свиданія, склонившись на его просьбу, что мы согласны…
— Ну…
— Партія потребовала предоставить возможность убдиться въ этомъ, посл чего соглашалась мирно хать дальше. Приставъ готовъ былъ повести ихъ старосту въ волостное правленіе и дать ему свиданіе съ нкоторыми изъ насъ, чтобъ проврить его слова… Но Сикорскій запротестовалъ. Напрасно приставъ говорилъ, что беретъ на себя всю отвтственность за отлучку старосты, что нельзя же допускать избіенія… Сикорскій приказалъ конвойнымъ тащить политическихъ на повозки. Началась свалка, государственные не давались, хотя ихъ уже избили… Тогда Сикорскій приказалъ ‘дуть’ прикладами… Уголовные хотли броситься на помощь, но Сикорскій крикнулъ, что прикуетъ ихъ къ телгамъ… Нкоторые изъ партіи соскочили съ повозокъ… И Сикорскій злорадно приказалъ привязать всхъ, въ томъ числ и женщинъ… И ихъ повезли… Но за что-же ихъ избили? За что?! За попытку пожать руку товарищамъ по несчастью, за попытку сказать нсколько привтственныхъ словъ въ присутствіи конвойнаго офицера и солдатъ!.. Теперь мы ршили протестовать, послать заявленіе генералъ-губернатору, но что же намъ еще длать, скажите, скажите!.. Вы, вроятно, слышали, потомъ студентъ Минскій убилъ этого конвойнаго офицера — Сикорскаго, когда тотъ хотлъ изнасиловать одну двушку изъ ихъ партіи…
— Гд Минскій?
— Онъ арестованъ въ Якутск…
— Его наврно будутъ судить. Вы — незамнимый свидтель. Не пишите никакихъ протестовъ, а ждите, пока васъ вызовутъ свидтелемъ. И тогда разскажете суду все это… А я добьюсь того, чтобъ Минскій васъ вызвалъ…
Мы разстаемся. Я бгу къ своему возку. Барышня спитъ…
Боже мой, сколько потомъ, въ Сибири, я наслышался разсказовъ объ этихъ безцльныхъ, гнусныхъ избіеніяхъ партій ссылаемыхъ!..
Въ Мартыновскомъ, въ Усть-Кут…
И до сихъ поръ, когда я вспоминаю ту ночную встрчу, у меня на душ поднимается давящая, рыдающая тревога…
Лошади бгутъ…

II.
Изъ разсказовъ ямщика о политическихъ.— Скала ‘Чертовъ логъ’ В. Г. Короленко.— Верхоленскъ.— Побгъ политическаго въ корзин.— На лодк.— Зимовье.— Политическіе въ дорог.— Берега Лены.— Барышню потеряли.— По ‘осеннему тракту’.— ‘Пари’.— Хитрый побгъ политическаго.

— Везъ якутъ генералъ-губернатора на лошадяхъ. Тотъ все торопилъ. Якутъ гналъ, гналъ, наконецъ, остановилъ лошадей, слзъ и говоритъ: ‘не понимаю ничего:— когда урядникъ детъ, онъ все торопитъ, говоритъ — засдатель его ждетъ, когда засдатель детъ, тогда говоритъ, что исправникъ гонитъ, когда исправникъ,— тогда, говоритъ, что губернаторъ… А тебя какой чертъ торопитъ?’ — разсказываетъ мн ямщикъ, останавливая посреди поля лошадей… У него добродушное лицо сибиряка — ‘мужика’, знающаго себ цну, хотя онъ и одтъ въ жалкіе остатки того, что лишь нкогда было пиджакомъ… Онъ, очевидно, желаетъ предупредить ‘событія’ и заране поминаетъ черта, на случай, если и я буду торопить его… Почти вс сибирскіе ямщики отчаянно гонятъ лошадей, но всегда даютъ имъ передышку на полупути станка, хитро останавливая на нсколько минутъ ‘поправить сбрую’… Въ это время, какъ ни торопишься, поневол вступаешь съ ними въ бесду… Мой ямщикъ слзаетъ съ козелъ и подходитъ въ лошадямъ.
— Ахъ ты, проклятая, чтобъ те въ глаза язвило, журрдра,— ругаетъ онъ пристяжную, укоризненно глядя ей въ морду…
— Чего ты, дядя, ругаешься?— спрашиваю я…
— А такъ, что эта лошадь только и годится братскимъ (бурятамъ) на мясо,— отвчаетъ онъ.— Видишь: баринъ торопится, все ямщика гонитъ, а она хвостомъ себ ворочаетъ!.. А чего ты, баринъ, такъ торопишься?..
Я объясняю, что ду на защиту по политическому длу, что никто до сихъ поръ не можетъ дать мн толкомъ свдній, когда изъ Жигаловой отходитъ пароходъ, къ которому часу и въ какой день я долженъ поспть туда, чтобъ не запоздать въ Якутскъ. Поэтому я не могу расчитать времени и боюсь потерять хотя минуту… Вс, кого ни спрашивалъ, если и здили въ Якутскъ, то не по своей вол и везли ихъ не на пароход, а на барж-паузк…
— А вдь, врно,— замчаетъ ямщикъ,— сколько вожу, въ Якутск самъ побывалъ, матросомъ здилъ, а не знаю… И никто не знаетъ… Только ты, баринъ, не торопись: отъ Жигаловой до Усть-Кута такой пароходъ ходитъ, что на лодк скорй доберешься… Что зря, такъ гнать… Помню, разъ тоже барышню везъ… Все меня гнала. Хуже исправника…— ‘Въ Верхоянскъ, говоритъ, ду, ночи не сплю, тороплюсь къ своему милому, я ему, значитъ, невста… Государственный онъ, студентъ… Услали его туда на 10 лтъ’… Потомъ назадъ она возвращалась… Я ее сразу узналъ. вольнымъ дружкомъ у станка стоялъ… Узнать ее трудно было. Какъ живой мертвецъ ходитъ.— Что, спрашиваю, барышня, и назадъ такъ торопишься? Дохать не успла, какъ домой, соскучила!— смюсь даже. Тутъ она и расплакалась…— ‘Пріхала я, наконецъ, въ Якутскъ, а товарищи моего Вани мн и говорятъ, что уже два мсяца, какъ умеръ’… Письмо оттуда три мсяца идетъ, телеграфа нтъ… Какъ умеръ, такъ сейчасъ же написали. Она къ нему детъ, а къ ней письмо идетъ… Вотъ и торопилась…
Ямщикъ замолкаетъ, тихо сплевываетъ, садится на козлы и начинаетъ бшено гнать лошадей…
Такъ гонятъ всю дорогу только ‘дружки’ или, подъзжая къ станку, дежурные ямщики. Но ‘дружки’ — это излишняя роскошь, ихъ приходится брать втридорога, когда на станкахъ нтъ дежурныхъ ямщиковъ.
Дорога везд грунтовая, шоссе нигд нтъ, кое-гд у станковъ попадаются кузницы, мелькнула, даже, одинъ разъ крошечная малороссійская хатка съ цвтами въ окнахъ, кое-гд на околицахъ деревень установлены заставы, охраняемыя нищими-калками… Заставы — ворота устроены для защиты посвовъ отъ потравъ. На бглый взглядъ, засянныя поля мало чмъ отличаются отъ малороссійскихъ близь Миргорода или Сорочинецъ…
Но вотъ и паромъ около селенія Качугскаго. Мы перезжаемъ рку Лену — пока небольшую рченку, которая затмъ превращается около Якутска въ могучую, быструю рку, шириною 10 верстъ, а за Якутскомъ расплывающуюся въ самое жаркое время на 30 верстъ ширины… Точно море… {Благодаря масс острововъ, ширина рки не бросается въ глаза. Капитанъ парохода, часто здившій на ‘Громов’ за Якутскъ до Ледовитаго океана, говорилъ мн, будто многіе не врятъ, что рка такъ широка.}.
Путь тянется теперь по берегу рки Лены… Иногда срая лента дороги забирается въ прибрежныя крутыя и высокія горы, изумительной красоты, потомъ падаетъ внизъ и снова вьется по берегу рки.. Около станка Петровскаго находится знаменитый Шамановъ логъ — тотъ самый ‘чертовъ логъ’, который такъ художественно описанъ В. Г. Короленко въ его захватывающемъ разсказ ‘Убивецъ’… Только скала — страшный палецъ, грозно торчавшій надъ дорогой, лтъ шесть назадъ развалила и, грохнувъ поперекъ дороги въ рку, запрудилъ на половину ея быструю течею… И сейчасъ этотъ ‘палецъ’ лежитъ поперекъ дороги высокимъ бугромъ, точно курганъ страшныхъ воспоминаній этого закутка…
— Прізжали сюда инженеры, взрывали порохомъ… Да куда днешь столько камня, когда надъ дорогой такая крутая гора,— повствуетъ ямщикъ,— вишь, и сейчасъ съ опаской приходится хать!..
— А что, какъ тутъ на счетъ разбоя?
— Да, самое разбойницкое мсто,— лучше, баринъ, не спать, поглядывать…
Я вылзаю изъ возка и поднимаю кусокъ ‘пальца’, мн хочется довезти его съ собою до полтавщины и передать на память В. Г. Короленко…
Вотъ, уже четыре станка мы демъ по берегу Лены. Это все больше заливной ярко-зеленый лугъ, одной стороной упирающійся въ рку, другой — въ горы, покрытыя неизмнной тайгой. Кое-гд попадаются вспаханныя поля. Иногда дорога подходитъ къ самымъ горамъ — крутымъ и высокимъ скаламъ изъ красной плиты съ прослойками красной глины. Надъ водой берегъ у скалъ заросъ алеей ‘талины’ (тальника, врод вербы).
Около станковъ везд столбы съ надписями — сколько верстъ до Иркутска, Верхоленска и Киренска.
И разстоянія эти громадны — все сотни верстъ. Кром того, на тхъ же столбахъ надписи съ указаніемъ числа жителей.
— Мужчинъ — 85, женщинъ — 60,— началъ я какъ-то читать.
— ‘А воровъ 15’,— продолжилъ въ тонъ мн ямщикъ…

——

Верхоленскъ расположенъ на дивной долин Левы, усынанной сплымъ глодомъ и яркимъ шиповникомъ. Когда-то этотъ городокъ съ нсколькими мелочными лавочками, базаромъ, церковью, школой, министерской аптекой былъ извстенъ, какъ мсто ссылки политическихъ. Но теперь сюда никого изъ нихъ не ссылаютъ, какъ въ населенный пунктъ.— Въ цломъ ряд циркуляровъ иркутскихъ генералъ-губернаторовъ, начиная съ восьмидесятыхъ годовъ, указывается на необходимость ставить политическимъ ссыльнымъ всевозможныя къ тому препятствія. Благодаря якутскому длу, я имлъ полную возможность познакомиться съ этими безсердечными, жестокими циркулярами!
Верхоленскъ нельзя смшивать съ Верхоянскомъ — этимъ ужаснйшимъ изъ ужасныхъ мстъ политической ссылки… А между тмъ эти сходныя названія путаютъ очень многіе… Помнится, Кеннанъ передаетъ исторію жены доктора Благо. Она похала къ нему изъ Петербурга тогда, когда еще не было желзныхъ дорогъ. Нсколько мсяцевъ провела несчастная женщина въ тяжеломъ пути, считая, что концомъ ея мученій явится г. Верхоленскъ, найденный ею на карт Сибири. И когда, наконецъ, она добралась сюда, то узнала, что мужа ея въ Верхоленск нтъ, что онъ въ Верхоянск, а что до Верхоянска нужно хать еще столько же, но дорога тяжеле и ужасне. Это такъ подйствовало на растерявшуюся одинокую женщину, что она сошла съ ума и скончалась въ Верхоленск… И сейчасъ на Верхоленскомъ кладбищ высится старый черный, весь въ морщинахъ и трещинахъ крестъ надъ ея страдальческой могилой…
Теперь Верхоленскъ и Верхоянскъ смшиваютъ, главнымъ образомъ, почтовые чиновники и почтальоны, создавая тмъ безконечное, на долгіе мсяцы, запозданіе писемъ для жителей Верхоленска.
Но, несмотря на отсутствіе ссыльныхъ въ Верхоленск, политическая ссылка наложила свою печать на этотъ край. Я не говорю о такихъ заурядныхъ явленіяхъ, какъ то, что здсь много лавочниковъ изъ бывшихъ политическихъ ссыльныхъ рабочихъ. Нтъ, здсь можно много наслышаться и разсказовъ про политическихъ.
Когда мы выхали за околицу Верхоленска, у колеса возка отвинтилась гайка, и мы чуть не вывалились. Я попросилъ ямщика помочь мн снова уложить вещи. Глядя на мой чемоданъ, ямщикъ, ухмыляясь, произнесъ:
— А что, баринъ, вдь въ этомъ чемодан можно политическаго увезти…
— Какъ такъ?— спросилъ я,— не увезешь, задохнется и не помстится.
— Чего не помстится?— засмялся ямщикъ.— Я самъ разъ везъ изъ Александровской каторжной тюрьмы… И какъ это они — государственные ловко устроили. Когда освобождали двухъ, стали осматривать ихъ вещи. Они и показываютъ большую корзину, полную книгъ… А подъ книгами-то живой человкъ лежитъ.— Потомъ мн надзиратель разсказывалъ.— Офицеръ посмотрлъ и говоритъ солдату:— Ну, ладно, будетъ. А солдатъ въ отвтъ:— ‘какъ прикажете Ваше Высокородіе,— я могу разыскивать по всему свту и могу ограничиться ничмъ’. Такъ и не посмотрли. Вынесли корзину. Тяжелая, страсть. Одинъ изъ государственныхъ даже еще смется.— Экая у тебя корзина тяжелая, сколько книгъ ты собралъ! И что вы думаете, до сихъ поръ понять не могу, какъ это онъ тамъ помстился, въ какой только калачикъ человкъ можетъ превратиться! А, вдь, и политическій былъ важный — въ каторгу шелъ… Привязали корзину сзади. Покатили. Сидятъ эти двое, молчатъ.— Пріхали на станокъ. Начали мы перекладывать вещи, кладемъ на землю. Все ничего. Только поставили и корзину, вдругъ собаченка, какъ подлетитъ, и яу на корзину лаять!— Фу, ты, лшій. Сколько вещей на своемъ вку перекладывали, никогда на нихъ собака не лаяла, а тутъ такъ и хочетъ вцпиться!— Писарь мн и шепчетъ:— Надо бы посмотрть, что тамъ такое у нихъ въ корзин, нтъ ли убитаго. Въ это время подходитъ одинъ изъ нихъ и этакъ спокойно говоритъ:— ‘посмотрите, какъ собака на корзину лаетъ, видно мышенокъ въ нее забрался. Сколько крысъ и мышей у насъ въ тюрьм было!’ Какъ сказалъ, такъ писарь и успокоился, видитъ — дло безъ утайки!… Ну, корзину и увезли. А потомъ разбирай,— что тамъ — мышенокъ или человкъ былъ!… Подъ вечеръ они хали, ночью взяли дружка, корзину въ телгу поставили и выпустили.— Дальше втроемъ похали…
На разстояніи между Верхоленскомъ и Киренскомъ, т.-е. на 1200—1500 верстъ, нтъ ни одной больницы. Простая лихорадка или острый ревматизмъ могутъ оказаться здсь неизлчимыми, мучительными болзнями, такъ какъ нигд по пути не найти ни хинина, ни салициловаго натра. Можно себ представить, что переживаютъ въ этомъ медленномъ пути изнуренные тюрьмами политическіе ссыльные, идущіе часто безъ достаточной верхней одежды, выхваченные изъ дому безъ всякихъ запасовъ не только лекарсгвъ, по даже продуктовъ…
Мы прозжаемъ деревню Качтенево, раскинувшуюся на берегу Лены. Здсь единственная на всей безконечной рк водяная мельница…
Дорога все еще бжитъ по берегу Лены. Т-же красныя скалы, т-же лужайки береговъ. Въ узкихъ мстахъ дороги, гд она жмется къ скал надъ водой, уставлены даже заборчики изъ столбиковъ съ перекладинами. На томъ берегу тянется пологимъ покатомъ тайга… И, несмотря на столбики и заборчики, все это разительно глухо и пустынно…
Мы приближаемся къ Жигаловой. На одномъ изъ станковъ двочка выноситъ въ грязной миск земляники.
— Купи, баринъ, дальше нигд не будетъ. Губернаторъ халъ — тоже бралъ,— убждаетъ она меня.
— Я-бы взялъ, если-бы къ ней сливокъ достать и сахара…
— И губернаторъ тоже бралъ молока, постой, я теб тоже столку сахару.
— Въ чемъ-же ты столкешь?
— А вотъ въ платочк, съ головы сниму и столку.
И замтивъ, что я гляжу на нее съ колебаніемъ, двочка мн сказала:— чего ты, баринъ, сумлваешься?— Я и губернатору въ платочк толкла, онъ дв тарелки попросилъ, далъ тридцать копекъ… Больше нигд земляники не будетъ!
Я ршаю, что разъ самъ губернаторъ пользовался толченымъ сахаромъ изъ ея грязнаго платочка, то, очевидно, и мн не пристало отказываться, тмъ боле, что ротъ все равно полонъ самой возмутительной пыли. И, задая ‘въ послдній разъ’ землянику, я думаю о томъ, въ какой глухой уголъ ду, если губернаторъ, возвращаясь оттуда, набрасывается на такое угощеніе…
Но вотъ и Жигалово — небольшая деревушка. На берегу Лены видны почтовыя лодки, шитики. Я покупаю стку отъ комаровъ и разныхъ маринадовъ, за которые переплачиваю сравнительно съ Иркутскомъ тройныя деньги. Дальше ничего нигд не купить.
Наконецъ, ду въ сторону, къ дальнему берегу Лены, на ‘резиденцію’ Минеевыхъ, откуда долженъ отойти ихъ пароходъ.
Лошади останавливаются.
Удивительно любятъ сибиряки это слово ‘резиденція’. Точно у нихъ везд короли… Да оно въ дйствительности такъ и есть, ибо эти резиденціи всегда принадлежатъ денежнымъ королямъ того или иного раіона. Резиденція Минеевыхъ, Громовыхъ, Коковиныхъ и Басовыхъ, Глотова, Сибиряковыхъ… А поглядишь: просто на просто большой помщичій дворъ, хозяйство.
Я иду къ королю Минеевской резиденціи узнать,— когда пойдетъ его пароходъ. Знакомлюсь съ ‘самимъ’.— Это еще сравнительно молодой, энергичный и любезный человкъ.
— Видите-ли,— говоритъ онъ увренно,— когда пойдетъ пароходъ — я и самъ не знаю: я получилъ письмо отъ брата, пишетъ, что хочетъ пріхать повидаться, вотъ и приходится подождать… И, замтивъ мое молчаливое изумленіе, а можетъ быть и негодованіе, онъ поспшно прибавляетъ:— видители, пароходъ немножко за камни зацпилъ, нужно крылья поправить… Онъ совсмъ малютка…
— А какъ же пассажиры?— спрашиваю я.
— О, имъ будетъ прекрасно: для пассажировъ барка съ каютами, они вс могутъ остановиться въ ней и пожить. Въ ней удобно, очень, очень хорошо… Подождутъ денька два, три, четыре…
Я объясняю ему, по какому поводу ду, и прошу сказать по правд, когда и какъ мн хать.
И молодой Минеевъ оказывается очень добросовстнымъ человкомъ.
— Я и самъ не знаю, когда пойдетъ пароходъ,— сообщаетъ онъ,— лучше позжайте на лодк, дло будетъ врне…

——

Длать нечего. Приходится хать въ лодк. Моя спутница ршаетъ остаться, ждать пароходъ. Я наскоро прощаюсь съ нею и отправляюсь нанимать проходной ‘шитикъ’ — большую лодку съ будкой посреди. Такъ совтуютъ мн вс, съ кмъ ни заговоришь,— иначе не будетъ покоя: на каждомъ станк придется мнять лодку, перекладывать вещи. Мн указываютъ хозяевъ ‘шитиковъ’. Отыскиваю. За пользованіе ‘шитикомъ’ уплачиваю впередъ 10 рублей. Пріхавъ въ Усть-Кутъ, долженъ сдать ‘шитикъ’ писарю почтовой станціи. Никакихъ другихъ хлопотъ. А, затмъ, почтовый пароходъ и уже до самаго Якутска безъ пересадокъ!
Шитикъ — очень хорошъ. Посреди него — помстительная каюта съ порядочными окнами, столъ, скамьи…
Трогаемся. На веслахъ два гребца и рулевой. Я распаковываю вещи, устраиваюсь, любуюсь видами… Мы вызжаемъ изъ залива рки на открытый протокъ и быстро несемся по теченію. Кругомъ тайга, камни… ‘Ямщики’ молча гребутъ…
Дале, до самаго Якутска, на разстояніи почти трехъ тысячъ верстъ, нтъ другого сообщенія, какъ по рк. Правда, зимою возятъ на лошадяхъ по льду Лены. Бываетъ, что въ распутицу, между 15 сентября и 15 ноября, нтъ никакого сообщенія, или возможно пробраться только мстами и только верхомъ…
Не успваемъ мы отъхать и пяти верстъ, какъ на встрчу намъ поднимается буйный втеръ. Я уже проклинаю въ душ, что взялъ такой большой шитикъ, съ такой громадной будкой, торчащей противъ втра, точно нарочито натянутый парусъ. Лодка медленно ползетъ… Начинаю томиться: первый станокъ — длиною въ 80 верстъ…
Посреди станка, въ тайг, одиноко торчитъ жалкая четыреугольная избушка съ сарайчикомъ. Около нея расчищенная полянка и ничего боле…
А кругомъ шумитъ глухая тайга да валяются повсюду дерева бурелома — безъ коры и втвей, иногда обгорлыя, точно бревна отъ разрушенной посл пожара постройки…
— Что это за домишко?— спрашиваю я моихъ ‘ямщиковъ’.
— Зимовье’, баринъ…
— Для чего-жъ оно?
— А такъ что зимой ямщикамъ и прозжающимъ холодно весь станокъ 80 верстъ безъ передышки хать, иной разъ замерзнуть можно, вотъ и зазжаютъ. На зиму сюда одинъ поселенецъ переходитъ. Есть самоваръ, чай всегда можно купить… И отогрваются… Хорошее зимовье!..
— Какой тамъ хорошее! Избенка на курьихъ ножкахъ!
— Да ты, баринъ, должно не видалъ настоящаго зимовья?
— Какого?
— Да такого, что по тайг везд!..— Стоитъ себ въ тайг избенка, будто вдьма въ ней живетъ. Пустая, холодная, нетопленная. Полъ земляной, потолокъ и стны. Ничего кругомъ. Прямо, ящикъ деревянный. Только камелекъ да дрова внутри сложены. Всякій, кто детъ мимо, заходитъ, раскладываетъ огонь. Дыму больше, чмъ тепла. А отогрется, обязанъ самъ собрать дрова и сложить въ зимовь, чтобъ тому, кто посл продетъ, можно было-бы отогрться.— Не губи другого! Такой порядокъ заведенъ… Уходишь, двери притворить обязанъ. Да не помогаетъ. Иной разъ зайдешь въ зимовье, а въ немъ — медвдь: черезъ крышу въ трубу камелька забрался! Выгналъ его кто-нибудь изъ берлоги. Тогда берегись!.. Вотъ какія бываютъ ‘зимовья’!— Страшне самого мороза… А такая теплушка — благодать!..
— Ну, и благодать!..
— Не говори такъ, баринъ! Везли мы этой зимою партію политическихъ. По трое въ каждомъ возк да по жандарму. Какъ схватили ихъ, такъ и повезли. Одежда плохонькая. А морозъ страшный, лютый, больше сорока градусовъ, говорили. Гд ямщики сжалуются, дадутъ дохи, а гд нтъ и такъ дутъ,— понадвали на себя все, что есть, въ одяла, подушки закутались… Мы-то свою одежу дали, да одному грузину, изъ теплыхъ краевъ, не хватило. Вотъ прохали верстъ восемь,— онъ и завопилъ. Ничего не уметъ по-русски.— Кричитъ: ‘скандалъ!’ — и баста. Другого слова не находитъ. Потомъ даже плакать началъ… Одинъ товарищъ его, тоже политическій, снялъ съ себя, что пришлось, другой тоже снимаетъ. Мы кричимъ: что вы длаете, замерзнете, нельзя раздваться! Накинули они на грузина — не помогаетъ. Видимъ, плохо дло: затихъ, заснуть можетъ, замерзнетъ. Начали мы гнать лошадей… Неслись, какъ втеръ! Вотъ пріхали къ этому самому зимовью. А онъ увидалъ его, пришелъ въ себя и снова давай кричать свое: ‘скандалъ!’ да ‘скандалъ!’… Вошли въ зимовье. А тамъ огонь разведенъ, тепло, самоварчикъ стоитъ. Какъ увидалъ грузинъ, обрадовался страшно, самъ не свой, бгаетъ по зимовью, танцуетъ и отъ радости кричитъ: ‘долой, долой!’… Слово второе сразу нашелъ!
— Какъ?
— Да такъ и кричитъ:— Долой, долой!— Онъ съ политическими все шелъ, ну замтилъ, что какъ т развеселятся или соберутся вмст, такъ сейчасъ и кричатъ — ‘долой содержаніе! долой содержаніе!’ Онъ отъ нихъ это слово и перенялъ. Только два слова по русски и зналъ: ‘скандалъ’ и ‘долой’. Вотъ оно какое веселое мсто это зимовье… И нмой заговоритъ!
— Ну, а что было съ нимъ дальше, замерзъ или нтъ?
— А кто жъ его знаетъ — наше дло ямщицкое. Достали и ему тутъ, врод дохи, московскій тулупъ отъ поселенца. Сжалился. Мы потомъ привезли ему обратно…

——

Я окончательно изнываю отъ медленной зды. Попробовалъ, чтобы развлечься,— выкупаться. Солнце — жаркое, несмотря на сильный втеръ, въ воздух тепло.
Я плыву рядомъ съ шитикомъ. Вода — холодная, ‘ледяная’. Точно у насъ въ Малороссіи поздней октябрьской осенью…
— А что, холодно?— спрашиваетъ одинъ изъ ямщиковъ…
— Очень.
— Ну, вотъ попадешь на пароходъ, тогда хорошо будетъ: какъ остановится подольше, попроси машиниста паръ въ воду пустить и купайся съ колеса пониже! По лопастямъ спуститься можно, сбоку на полочк тамъ, внутри колеса, удобно раздваться. Только далеко не заплывай, да повыше по вод держись! Многіе такъ на Лен съ парохода купаются…
Я выбираюсь изъ воды и очень скоро чувствую солнечный ожогъ лица… Уже на завтра у меня слзла кожа со всего носа.
Цлый день проходитъ въ пути перваго-же станка. Тридцать верстъ мы демъ десять часовъ! Если такъ будетъ дальше, вмсто двухъ — трехъ сутокъ, придется хать восемь.
Разспрашиваю ямщиковъ. Они совтуютъ бросить ‘шитикъ’ и двинуться дальше на самыхъ маленькихъ почтовыхъ лодкахъ, снимая верхъ отъ втра. Такъ и длаю..
Теперь я ду на простой ‘почтовой’ лодк. Эти лодки не похожи на наши европейскія. Он — длиною шаговъ двадцать, почти плоски и сколочены изъ цльныхъ толстыхъ, некрашенныхъ и несмоленныхъ досокъ отъ вковыхъ сосенъ, какими богата только Сибирь. Надъ водой борта поднимаются въ ширину одной доски. Но лодки — очень устойчивы. Кочата замняетъ колышекъ, на веслахъ дужки изъ хвороста. На полу лодки небрежно брошены подмостки — такія-же длинныя неструганныя доски. На подмосткахъ лежитъ ‘кошма’ — большой кусокъ грубаго войлока. И ничего больше. Можно либо лежать, либо сидть на собственномъ чемодан. Скамьи лишь для гребцовъ.
Такъ какъ я тороплюсь, теперь у меня четыре гребца: два на носу лодки и два у кормы, почти вплоть у рулеваго. У длинной деревины, замняющей, какъ на Днпровскихъ плотахъ, руль, стоитъ ямщикъ. Гребцы одты въ красныя ситцевыя рубахи, шаровары и особые сапоги изъ приставныхъ голенищъ со штрипками и кожаныхъ лаптей. Мы снимаемъ верхъ лодки — полукруглую будку. Лодка теперь идетъ быстро. Прежде, чмъ тронуться въ путь, я говорю гребцамъ, что дамъ 2 рубля на водку, если станокъ (большею частью около 20 верстъ) мы пройдемъ за 2 часа. И лодка летитъ по 10 верстъ въ часъ.
Ямщики поснимали шапки отъ жары и смются, что меня въ деревн примутъ за священника. Они всегда снимаютъ шапки, если везутъ священника.
Когда на встрчу дуетъ сильный втеръ, я беру трехъ гребцовъ и пару лошадей съ ямщиками на нихъ. И лодку тянутъ бичевой.
Оба берега Лены, высокіе и крутые, покрыты темно-зеленой тайгой, ползущей на самыя неприступныя скалы и покрывающей верхушки ихъ шапками изъ темно-зеленаго каракуля… Но иногда на берегахъ, когда сопки уходятъ вдаль, раскрываются прекрасные снокосы… По прежнему попадаются красныя горы съ красными прослойками, лежащими, какъ графитъ. Иногда на горахъ тайга становится фіолетовой — это выжженные лса. И нигд нтъ горизонта. Каждый моментъ рка кажется озеромъ, кончающимся тутъ же около горъ… Безлюдье поразительное… Построекъ въ пути никакихъ. На берегу попадаются только вороны и черныя цапли. Деревушки жалкія, срыя, безъ деревьевъ, разнообразятся лишь новыми постройками изъ свжаго лса.
Но на станкахъ-деревушкахъ (другихъ нтъ) во всякое время дня и ночи ждутъ и староста, и писарь, и дежурные ямщики-гребцы. И бгать въ поискахъ ихъ не приходится… Гребцу полагается плата такая же, какъ лошади: по 4 коп. верста.
Ночью на Лен отчаянно холодно, находитъ густой туманъ. Я не запасся мховой одеждой. И, несмотря на середину іюля, дрожу отъ холода въ осеннемъ пальто и одял… И становится жутко… Угрюмая тайга длается совершенно черной, горы тяжело нависаютъ надъ ркой… Куда ни глянь — непролазное, глухое безлюдье… Впередъ на пятнадцать верстъ — ни души, а по сторонамъ на тысячи верстъ брошенная всми, кром зврья, тайга…
Первой же ночью спрашиваю о чемъ-то ямщика, и онъ вдругъ отвчаетъ на прекрасномъ украинскомъ язык.
— Какъ вы сюда попали?— изумляюсь я.
— За убійство. Отбылъ каторгу на Сахалин, бжалъ съ поселенія,— спокойно отвчаетъ онъ…
— И прибжали сюда?
— Нтъ, снова убилъ, семейство вырзалъ, въ Усть-Кут каторгу отбывалъ, а здсь остался на поселеньи…
— Ну, а вы здшній?— спрашиваю другого.
— Нтъ, калуцкій,— да я за пустяки,— такъ, за грабежъ сюда пришелъ…
— А вы?— обращаюсь къ третьему.
— Я больше за конокрадство и за кражи…
Этотъ разъ у меня только трое ямщиковъ, такъ какъ на станк нашлась небольшая легонькая лодка.
— Ну, братцы, и компанія же васъ собралась — аховые все ребята!— говорю я, шутя, моимъ ямщикамъ, и подумываю, что недурно было бы вынуть на всякій случай изъ чемодана револьверъ.— Вамъ остается либо убить, либо ограбить меня!
— Не бойтесь, не убьемъ и вашимъ преимуществомъ не воспользуемся,— добродушно отвчаетъ одинъ изъ нихъ,— мы теперь при дл, исправно держимся, товаръ сплавляемъ, пріисковыхъ возимъ…
— Только разъ за все время барышню потеряли,— хитро замчаетъ калужскій.
— Какъ такъ?— Спрашиваю я не безъ смущенья…
— хала она, должно быть, съ матерью къ отцу или брату — государственному… Провдать, значитъ… Лодка проходная до Жигаловой. Ночь была темная, втерокъ по Лен гулялъ… Барышня то заснула, а мать не спитъ. Вотъ пристали мы къ станку, пошли вс ‘лошадей’ мнять — гребцовъ, значитъ, новыхъ добывать. А барышню оставили спать. Втерокъ и поднялся, сталъ пошатывать лодку, пошатывалъ, пошатывалъ, пока лодка не уплыла. Пришли обратно, а барышни и нтъ. Уплыла. Мать какъ заплачетъ!
— Берите, что хотите, а подайте мн мою дочку! А гд ее возьмешь, когда на два шага ничего не видно?— Позжайте, кричитъ, догоняйте! А куда подешь?— Можетъ, ее теченіемъ по вод понесло, а, можетъ, втромъ противъ воды погнало — будка была одта!.. А все-таки похали…. Всю ночь мыкались… Возвращаемся — ничего не нашли!— А она, барышня, намъ навстрчу сама — веселая барышня. Смется. Ее сорвало отъ берега и на ту сторону снесло. Утромъ проснулась. Ничего бы ей не подлать, да увидала обратную лодку, крикъ подняла — ее и доставили. Мать отъ радости даже плачетъ.— Я, говоритъ, нечего грхъ таить, думала вы, поселенцы, мою дочь зарзали и спрятали, чтобъ ограбить… Теперь — не боюсь больше поселенцевъ, милые вы мои! Хорошо барынька на чай дала!.. Хорошая барынька!..
На одномъ изъ станковъ, уже поздней ночью, когда я тороплю дать поскоре ямщиковъ, писарь, вдругъ, медленно поворачивается ко мн.
— Что, господинъ, вы не боязливый?
— Какъ когда,— изумленно отвчаю я.
— Ну, такъ этотъ станокъ вы можете прохать напрямикъ, по берегу, тайгой.— Это будетъ много скоре. Часа три выгадаете. А можетъ и больше! Нашъ станокъ — отчаянный, много камня, особенно подъ водой, лодку ночью гнать никакъ нельзя, легко распороть. И рка крутится… Только согласятся ли ямщики везти. Дороги прозжей собственно нтъ… Такъ, осенняя верховая тропа… Попробуйте, поговорите съ ямщиками.
Я иду въ ямщицкую избу. Многіе спятъ въ повалку, нкоторые сидятъ. Спрашиваю, не согласится-ли кто-нибудь свезти на лошадяхъ, предлагаю двойную плату. Вс сразу же, не вступая ни въ какіе переговоры, угрюмо и наотрзъ отказываются. Но одинъ будитъ нсколько спящихъ ямщиковъ. Вс просыпаются, обступаютъ кругомъ. Я излагаю свое предложеніе. Одинъ изъ проснувшихся ямщиковъ мрачно изъ подлобья смотритъ на меня и точно хочетъ сказать: ‘а давно я не лъ человческаго мяса’. Но онъ отворачивается, уходитъ въ уголъ и ложится раньше другихъ. Слава Богу! Съ нимъ лучше не встрчаться ночью въ тайг,— думаю я…
Соглашается везти молодой, жизнерадостный паренекъ, лтъ шестнадцати — семнадцати.
— Дашь за четверку лошадей?— спрашиваетъ онъ.— Повезу на пар, повозкой. Дашь?
— Дамъ. Бги скоре запрягать, да положи въ повозку побольше сна.
— Ладно.
— Куда ты, болванъ, собрался?— накидываются на него ямщики. Что ты ошаллъ, что ли?!
Но паренекъ не слушаетъ ихъ и убгаетъ.
— Чего вы на него кричите?— недовольно обращаюсь я въ ямщикамъ.— Не хотите сами везти и не надо, зачмъ другому перебивать, какое вамъ дло?
— Не какое дло, значитъ!— Понимаешь:— на пол-дорог медвдь сохатаго задушилъ. Видно, вскочилъ на него, сохатый и понесъ. Медвдь-то одной лапой за шею вцпился, а другой на пути вс молодыя деревья съ кореньями повырывалъ… Такъ и лежатъ. Половину сохатаго медвдь унесъ, а половину туши оставилъ. Вся шея когтями изодрана. Около дороги валяется. Ночью можетъ прійти…
— Что-жъ это за сохатый?
— Не видалъ?— Олень, сказать, большой, шерсть длинная, срая, врод щетины, а рога, какъ втки. Лтомъ онъ завсегда выходитъ купаться, когда мошка одолваетъ. Увидишь.
Возвращается обезкураженный паренекъ.
— Не могу, баринъ, хать,— говоритъ онъ смущенно.— Отецъ пускаетъ, а мать плачетъ, боится медвдя… Очень ихъ у насъ много.
— Ничего, подемъ, у меня съ собою превосходный револьверъ — 14 пуль можно выпустить, хоть какого медвдя уложимъ. Иди, скажи, что у меня есть припасъ! Можетъ, пустятъ. Я дамъ теб и на чай.
Парень убгаетъ и возвращается ликующій.— демъ! Сейчасъ привезутъ повозку. Въ рукахъ у него зажженный фонарь.
Дйствительно нсколько человкъ волочатъ небольшую повозку. На ней положено свжее, душистое сно.
— А гд-же лошади?— спрашиваю я.
— Погоди, уложимъ вещи, сейчасъ и приведутъ.
— Ну, такъ укладывайте вещи такъ, чтобъ можно было лежа спать,— говорю я и уже мечтаю, какъ хорошо будетъ валяться на свжемъ сн.— Точно въ Малороссіи… Ночь. Возъ поскрипываетъ, покряхтываетъ. Волы медленно плетутся.. Надъ головой чудное, звздное небо… А въ голов дивныя, какъ ясный сонъ, мечты… Хорошо!..
Ямщики увязываютъ веревками вещи и такъ крпко притягиваютъ ихъ къ повозк, что я начинаю протестовать.
— Нельзя иначе,— отвчаютъ ящики,— растеряешь иначе все. Эти ручки теб устроили, чтобы держаки были..
Наконецъ ведутъ лошадь. Маленькую, блую, волосатую лошадку держатъ подъ уздцы два дюжихъ ямщика, точно невызжаннаго заводскаго жеребца. Начинаютъ запрягать въ оглобли, два ямщика по прежнему держатъ коника. Онъ — запряженъ. Точно такъ-же приводятъ пристяжного. Все готово. Передъ обоими кониками стоятъ три человка. Меня этотъ ‘спектакль’ упряжки положительно занимаетъ.— Стоитъ-ли такъ возиться съ такими лошаденками?!.
Мой молодой ямщикъ садится, прибираетъ къ рукамъ вожжи.
— Ну, баринъ, налаживайся!— говоритъ мн какой-то старикъ.— Теперь покрпче берись за держаки и не выпускай изъ рукъ. Готово?
— Готово!— весело отвчаю я.
Средній ямщикъ степенно отходитъ. Двое другихъ неожиданно отскакиваютъ въ стороны!
И, Боже мой! Начинается бшенная скачка. Лошади несутъ.
Малороссія, сно?!. Гд тамъ! Вся дорога засыпана прибрежной ‘галькой’ — крупнымъ щебнемъ, выброшеннымъ сюда Леной…
Повозку нещадно кидаетъ изъ стороны въ сторону, все тло мое разбито, руки слабютъ, и я постоянно мысленно кричу самому себ — ‘спасайся кто можетъ! ‘
Насъ бросаетъ въ какой-то ручей, лошади мигомъ выносятъ изъ него и снова начинаютъ бшено колотить о гальку.
— Стой, стой, придержи!— кричу я не своимъ голосомъ ямщику.
Онъ оборачивается ко мн, и я вижу оскаленные зубы.
— Удержишь!— кричитъ въ свою очередь парень.— Поддержись, баринъ!
Я чувствую, что начинаю падать духомъ. Съ меня льется потъ, точно я выдерживаю отчаянную борьбу…
Лошади начинаютъ утихать. Мы вылетаемъ въ открытую падь. Начинаетъ чуть-чуть свтать. На Лен стоитъ блый и густой туманъ… Предъ глазами впереди торчитъ высокая крутая сопка.
— Куда-же мы теперь подемъ?— спрашиваю я.— Неужели на эту гору?
— Да.
— Что-же, тутъ есть какая-нибудь боковая дорога?
— Нтъ, прямо. Разгонимъ лошадей,— отвчаетъ ямщикъ.
И когда мы добираемся до середины пади, ямщикъ оборачивается ко мн и говоритъ.
— Ну, баринъ, поддержись, да покрпче!
Ямщикъ поднимается, начинаетъ гикать, свистать. И лошади уже несутся полнымъ карьеромъ. Сначала слышенъ топотъ ихъ ногъ, такой, точно дтской лошадки на качалк, но скоро этотъ топотъ переходитъ въ мелкую дробь, лошади вытягиваются и уже несутся по воздуху…
— Держись, держись! Крпче!— кричитъ мн ямщикъ, не оборачиваясь.
Мы подлетаемъ въ гор!
Я вцпляюсь изо всхъ силъ въ веревки! Это какое-то сумасшествіе!
— Стой! Стой! Стой, ошаллый!— стону я и чувствую, что еще минута, руки не выдержатъ, и я свалюсь черезъ спину внизъ головой съ повозки!..
Лошади полнымъ карьеромъ выносятъ на эту страшную, недоступную гору и останавливаются на ея вершин. Он трясутся, точно въ сильной лихорадк, съ нихъ валитъ паръ, он вс въ пнистомъ мыл и тяжело, хрипло дышатъ.
— Ты съ ума сошелъ!— говорю я, полный негодованія.
— Нельзя иначе, баринъ,— отвчаетъ ямщикъ.— Посмотри на дорогу, надъ какой пропастью идетъ. Чуть колесо въ сторону — на полъ аршина и отъ насъ ничего не останется!
— Тмъ боле нужно осторожне хать! А то ты, какъ сумасшедшій!..
— Нельзя иначе. Медвдь можетъ на дорог встртиться! Лошади тогда въ Лену сбросятъ. Слышишь внизу, подъ туманомъ, вода о камни бьется?!. Я халъ разъ по ровному ночью. Вижу, посреди дороги два зеленыхъ круглыхъ огонька, врод звздочекъ… Лошади сразу стали, захрапли, попятились въ сторону и ни съ нста! Такъ всю ночь простоялъ, пока самъ медвдь ушелъ… Надо гнать!
— Слушай, ямщикъ, а съ горы намъ съзжать придется?!
— Да, вотъ, сейчасъ.
— И крутая?
— Такая самая.
— Ну, такъ ты съзжай тихимъ шагомъ, да поосторожне. Я еще никогда не здилъ на такія горы, никогда и не съзжалъ.
— Нельзя, баринъ, надо гнать!
— Да ты съума сошелъ?!
— Нельзя, медвдь.
— Ну такъ я сойду пшкомъ, а ты себ позжай, подождешь внизу.
— А припасъ?— Ты сказалъ 14 пуль! Я безъ припасу не поду. У насъ этотъ станокъ ямщики на лодкахъ съ ружьями здятъ. Бываетъ, медвдь подплываетъ, рка тутъ мелкая, боятся… Я безъ припаса не поду, поверну назадъ. Тамъ за горой внизу сохатый лежитъ!..— Ну, баринъ, держись покрпче, упрись ногами въ передовъ. Поддержись!
Лошади рванули и мы понеслись въ пропасть! Мн случалось спускаться на подъемной машин въ шахту, когда ее неожиданно вдругъ пускали черезчуръ быстро внизъ.
Точно внутри все обрывалось, духъ захватывало! А тутъ!.. Въ эти минуты я проклиналъ не только мои сладкія мечты о поздк на сн, но давалъ себ клятвенный зарокъ больше такъ не ускорять дороги…
Иногда мн казалось, что я стою, а не лежу или сижу…
Мы снова окунулись въ какой-то ручей, снова зашумла ужасная ‘мостовая’ изъ гальки…
Лошади пошли тише. Ямщикъ заерзалъ, засуетился, началъ оглядываться по сторонамъ.
— Баринъ, вынимай припасъ, приготовь пули!
Мимо промелькнуло нсколько сломанныхъ верхушекъ молодыхъ деревьевъ, вырванныхъ съ корнями и обгрызковъ, сохатаго не было видно.
Мы благополучно добрались до станка.
— Какъ-же ты подешь назадъ?— спросилъ я парня.
— Буду ждать утра и попутчиковъ, самъ не поду,— отвчалъ онъ, весело смясь…

——

Я снова ду на лодк. Мы встрчаемъ почту. Ее тащатъ бичевой три лошади. Въ лодк пять гребцовъ. Все взрослые, могучіе ямщики, но среди нихъ у носа загребаетъ баба въ бломъ платочк.
— Почта идетъ!— говоритъ ямщикъ.
Посреди лодки куча брезентовыхъ мшковъ.
Около нихъ стоитъ почтальонъ съ револьверомъ и кинжаломъ у пояса. Почтовый чиновникъ машетъ фуражкой. Мы раскланиваемся.
— Ишь, подлецы!— Ворчитъ ямщикъ.— Взяли таки, проклятые, бабу!
— А что?
— Да тутъ такъ всегда мужики: назадъ будутъ хать, на лошадь бабу верхомъ посадятъ, пусть тащитъ бичевую и коней ведетъ, а сами, небось, полягутъ спать. А безъ бабы ругались бы, кому лямку тянуть,— всякому неохота… Хорошо, когда баба есть!..
По обоимъ берегамъ идутъ теперь то поля, то луга. На свтло-зеленомъ ковр высятся темныя ели, стройныя, остроконечныя, точно кипарисы, густо заросшія отъ самой земли, какъ Украинскіе тополя безъ стволовъ… Иногда берегъ покрытъ молодыми разбросанными березками…
Теперь мы плывемъ узкимъ протокомъ и мн кажется, что я ду по милому Пселу, около Сорочинецъ… Вода прозрачная, на дв сажени видать все дно, засыпанное галькой. На дн иногда валяются затерянныя или брошенныя пассажирами вещи. Я видлъ — цлую тарелку, жестяную крышку чайника, коробку отъ сардинъ…
На пологомъ, заливномъ лугу, недалеко отъ станка, я замтилъ нсколькихъ молодыхъ бабъ. Он сидли въ трав и курили. Но этому поводу отъ ямщиковъ узналъ, что въ Сибири женщины крестьянки курятъ многія…
— Ишь,— сказалъ ямщикъ,— сейчасъ видно, что позабирали мужиковъ на войну — дти да старики остались. Косить бабы вышли… Надо и покурить!

——

Пока мняются гребцы, я стою съ писаремъ на берегу.
Мимо тянется къ Жигаловой лодка, полная сухихъ кожъ.
— Что это такое?— спрашиваю я.
— Для интендантства, на войну везутъ,— отвчаетъ писарь.
— Для чего? Вдь тамъ некогда шкуры выдлывать!
— Да, но вдь тамъ некогда и быковъ живыхъ считать!..— отвчаетъ онъ и ехидно смется.— Работаютъ!..
— Слышали, какъ у насъ, тутъ, около станка одинъ политическій бжалъ,— продолжаетъ онъ начатый ране разговоръ,— тоже, по шкур — по одежд, за живого считали…
— Нтъ, не знаю, вдь я прозжающій… Ничего не слышалъ.
— Знаете, хотя у насъ здсь какая-то безтолковщина — днемъ жарко, а ночью снгъ, сегодня осень, а завтра зима, и когда кончилось лто не разобрать, но все-таки весна бываетъ, половодье — настоящее, и тогда паузки, этакія барки съ каютой, отъ Жигаловой ходятъ!
Вотъ везли этой весною партію политическихъ. Офицеръ велъ ее. Конвойныхъ куча. Смотрятъ въ оба. Близко къ станку не пристаютъ, а если останавливаются, то все у открытыхъ береговъ, чтобъ дерева не было, да чтобъ некуда было скрыться. Вотъ задумалъ одинъ политическій бжать, а товарищъ студентъ ему и говоритъ: я теб помогу. Сговорились. И сталъ онъ, знаете, при конвойныхъ остальнымъ товарищамъ хвастаться силой своею необыкновенно!. ‘Я’, говорятъ, ‘свободно могу вырвать любое дерево съ корнями, только бы руки охватили. Нужно, конечно, умніе’. Кто изъ товарищей ничего не знаютъ, по чистой совсти смются надъ нннъ. А онъ упрямо стоитъ на своемъ — ‘вырву дерево, любое вырву’ — и баста. Многіе идутъ въ пари. Вс заинтересованы. Солдаты тоже. Диво-то какое! Ужъ и солдатамъ не терпится пристать къ такому мсту, гд-бы хоть одинокія деревья были. Можетъ, замтили тамъ, повыше, бабы у меня наняты — сно косятъ. Около этого мста и случилось. Такъ нсколько деревьевъ небольшихъ есть. Солдаты сами наладились сюда пристать. Вотъ вышла партія на берегъ, стала около деревца, солдаты цпью окружили политическихъ. Заговорщики и говорятъ студенту: ‘ну-ка, покажи намъ свою молодецкую удаль! Вырви-ка съ корнями это деревцо, которое поменьше’. Подошелъ студентъ къ дереву, взялся за него, покряхтлъ, покряхтлъ, ничего не выходитъ.— Надо,— говоритъ,— на руки поплевать! Поплевалъ, этакъ, съ разстановкой, и взялся снова за дерево.— Ничего. Вс громко хохочутъ, потшаются! Солдаты потсне подошли, никуда не глядятъ по сторонамъ, на носки даже поднялись, чтобъ видне было. А студентъ уже пиджакъ снимаетъ,— говоритъ, что подъ мышками жметъ, мшаетъ. Снова поплевалъ на руки и за дерево взялся… Смхъ отчаянный стоитъ! Въ это самое время тотъ политическій, что бжать собрался,— прислъ около самаго конвойнаго и на землю легъ. Между конвойными-то разстоянія всего не больше аршина — двухъ, да только не смотрятъ они на землю, глаза въ дерево вперили! А студентъ уже жилетъ снимаетъ, говоритъ,— очень тсенъ ему, оттого и дерева вырвать не можетъ!— Веселье общее всхъ захватило. Каждый остроту свою спшитъ выпалить. А тмъ временемъ политическій за цпь между самыхъ ногъ солдатскихъ проползъ, добрался до кустика, шагахъ въ десяти отъ нихъ и залегъ. Лежитъ себ, кругомъ вточки, траву щиплетъ, покрываетъ себя, чтобъ не такъ замтно его было. Мсто голое, деревьевъ мало, скрыться или уйти некуда, ну и съ паузка увидть могутъ. Тутъ рожокъ съ паузка раздался — пора хать! Вс на паузокъ повалили, а что нтъ его и не замтили. А студентъ дерева такъ и не вырвалъ!
Вотъ, двинулся паузокъ, солдаты на поврку пошли. А товарищи его — не промахъ! На нарахъ, гд его койка, положили разную одежду, чучело человческое сдлали, одяломъ съ головой накрыли. По бокамъ легли товарищи. Входятъ солдаты. Старшой выкликаетъ. Вотъ тотъ, что рядомъ съ чучеломъ — шкурой, сказать, за мсто живого,— поднимается на окликъ и чучело будить начинаетъ. Сосдъ же другой изъ-подъ одяла стонетъ — ‘не могу’, говоритъ, ‘встать, голова болитъ!’… Какъ дошла очередь до этого сосда, онъ всталъ, откликнулся. Такъ солдаты и ушли, ничего не замтили. А на завтра снова то же устроили. Только, вмсто бжавшаго, живой легъ, а на его койку чучело положили. Какъ вошли солдаты, стали перекличку длать — живое-то чучело подъ одяломъ и заворочалось, руками задвигало. Солдаты и успокоились. Ушли. Такъ двадцать дней тянулось. Вс поврки благополучно сходили. Да какъ-то зазвались. Старшой чучело самъ за плечо взялъ!
— Чуть не упалъ на мст отъ испугу! Видитъ побгъ!— Тутъ политическіе его обступили и говорятъ: нашъ бжалъ уже дв недли назадъ. Теперь не поймать все равно, а если сразу скажете, быть вамъ конвойнымъ въ большомъ отвт, давайте покроемъ, устроимъ такъ, будто утонулъ. Ничего старшому не оставалось длать,— пришлось согласиться!— Самъ мн бдняга все это разсказывалъ, ему политическіе въ чистую дло открыли… Тоже въ заговорщики попалъ!…— Набрали они на берегу побольше гальки, завязали съ концовъ штаны, наклали каменьевъ. Одинъ ночью вынесъ эти штаны да шапку бжавшаго на верхъ (старшой его незамтно пропустилъ), бросилъ съ размаху все въ воду, закричалъ отчаянно — ‘тону, тону’! и скоре внизъ спустился, Поднялась тревога, бросились вс на верхнюю палубу, прибжалъ офицеръ. Кричатъ: ‘утонулъ, утонулъ, товарищъ утонулъ!’ Спустили лодку. А тутъ съ плотовъ тоже подъхали, вытащили изъ воды его фуражку и подаютъ.— Видали, говорятъ, какъ человкъ въ воду бросился. Офицеръ приказалъ обыскъ сдлать, не спрятался ли кто-нибудь — можетъ, такъ только продлали для виду. Но тутъ старшой поддержалъ:— ‘самъ видалъ, какъ въ воду бросался!’ Сдлали перекличку. Видятъ нтъ того, бжавшаго. Въ женскомъ отдленіи, да и на мужскомъ многіе ничего не знали. Услыхали, что товарищъ утонулъ, плачъ подняли, настоящій плачъ!— Конвойный офицеръ видитъ плачутъ и успокоился, поврилъ!… Ну, а политическій-то этотъ благополучно себ и бжалъ. Нигд у насъ не было слышно, чтобы поймали… Никто ‘утопленника’ не искалъ… Да что этотъ побгъ!… Зазжайте-ка въ Усть-Кут на каторгу. Все равно прійдется ждать пароходъ, будетъ время на извозчик създить. Интересно посмотрть. Вотъ гд побговъ-то наслышитесь!…

III.
Политическіе въ тюрьм.— Побги.— ‘Американскій’ бракъ политическихъ.— Еще побгъ.— Конвойный офицеръ.— Политическіе на паузк.— Побгъ Ф.— Преданія береговъ Лены.— Приленскій попъ.— Нечаевскій солдатикъ.— Усть-Кутъ.— Около каторги.

Какъ-то въ одномъ глухомъ город Восточной Сибири, когда мы оба, товарищъ и я, были всецло поглощены защитой по политическому длу, къ намъ на квартиру пришелъ незнакомый ссыльный и сообщилъ, что, по точнымъ свдніямъ, полиція собирается ночью сдлать обыскъ у всхъ политическихъ, забравшихся въ городъ или живущихъ въ его окрестностяхъ, онъ спрашивалъ, разршаемъ-ли мы ссыльнымъ принести къ намъ на сохраненіе ихъ вещи, книги.
Мы согласились. И, вотъ, ссыльные начали ‘приносить’. Ничего подобнаго ни товарищъ, ни я не ожидали. Я не говорю о кучахъ запрещенныхъ книгъ и періодическихъ изданій! Они принесли къ намъ кучу фальшивыхъ паспортовъ! Одинъ паспортъ былъ еще мокрый, издавалъ сильный химическій запахъ и лежалъ между двумя листами промокательной бумаги. Когда все это было разложено на стульяхъ и столахъ, а политическіе ушли, чтобы не мшать намъ заниматься работой, товарищъ отправился въ себ въ кабинетъ. Какъ нкоторые вдумчивые люди, онъ былъ вмст съ тмъ и большимъ юмористомъ, отчаянно любилъ всякій комизмъ… Я былъ увренъ, что онъ уже готовится къ рчи… И, вдругъ, услышалъ отчаянный хохотъ товарища. Онъ звалъ меня. Горя любопытствомъ, я побжалъ къ нему и засталъ его съ новымъ уголовнымъ уложеніемъ въ рукахъ!
— Полюбуйтесь-ка,— сказалъ онъ, смясь,— что насъ ожидаетъ, если все это найдутъ на нашихъ столахъ и припишутъ намъ! Вдь каторгою пахнетъ! Вотъ уже подлинно пріхали защищать, нечего сказать!..
Въ другой разъ мы какъ-то поздно засидлись въ тюрьм у нашихъ подсудимыхъ. По городу ходить вечеромъ безъ оружія было чрезвычайно опасно. Много поселенцевъ. Грабежи казались настолько естественными, что никого не удивляли. На этотъ разъ мы расчитывали пробыть въ тюрьм не долго и вернуться домой засвтло, револьверовъ и палокъ съ собой не взяли и потому, когда увидали, что уже позже 12-ти часовъ ночи, спросили подсудимыхъ, нельзя ли раздобыть гд нибудь хотя палки.
— Зачмъ вамъ палки?— сказалъ кто-то изъ нихъ.— Мы дадимъ вамъ хорошіе заряженные револьверы!
Они обвинялись въ вооруженномъ возстаніи, ихъ буквально сотни разъ обыскивали, оружіе имть въ тюрьм, конечно, было невозможно, начальникъ же тюрьмы славился проницательностью и формализмомъ, и, тмъ не мене, какъ ни въ чемъ ни бывало, они предлагали намъ заряженные револьверы!
Помню, тогда меня это поразило. Но потомъ такіе факты перестали поражать.
При мн обыскивали партію отправляемыхъ политическихъ. Солдатъ, въ присутствіи владльца вещей — политическаго Б. и караульнаго офицера, осматривалъ мшокъ съ тюфякомъ.
— Брось,— сказалъ Б.,— чего тамъ рыться, видишь самъ — тюфякъ!
— Ну, понятно, брось, тюфякъ, чего тамъ!— замтилъ офицеръ.
И солдатъ, поднимаясь отъ мшка, проворчалъ:— Да-а, тюфякъ! А потомъ этотъ тюфякъ и выстрлитъ!
Онъ былъ правъ, хотя самъ и не вдалъ того. Въ тюфяк дйствительно хранилось нсколько револьверовъ!..
Побгъ — это завтное желаніе всякаго политическаго, ибо вынужденное бездліе, конечно, томитъ ихъ несравненно боле, чмъ уголовныхъ ссыльныхъ. Они рвутся къ брошенному длу, за которое готовы погибнуть, но не прозябать. Въ основ всякой революціонной дятельности лежитъ недовольство окружающей жизнью, стремленіе къ борьб, активность, а не пассивность… Цль же всякой ссылки воспитать пассивность, убить живой, ‘преступный’ духъ!
И потому, несмотря на вс мры строгости, на безпощадный сыскъ, на перлюстрацію писемъ, на залеживаніе конвертовъ съ письмами въ карманахъ исправниковъ и засдателей, въ самыхъ далекихъ мстахъ ссылки можно неожиданно найти и готовые бланки паспортовъ для побговъ, и нелегальную литературу, и хорошую карту края, т.-е. не столько хорошую, сколько лучшую изъ существующихъ. Изобртательность въ этой области у ссыльныхъ изумительная. Никакой юристъ не выкопаетъ такихъ блестящихъ обходовъ закона, какъ они.
При мн, напримръ, состоялся чисто ‘американскій’ бракъ на два мсяца съ цлью побга. Она была административно-ссыльная. Ее отправляли на пять лтъ въ Верхоянскъ — эту могилу заживо погребенныхъ. Но, за отсутствіемъ пути, она задержалась въ Якутск. Его только что осудили на каторгу за участіе въ возстаніи и пересылали въ Иркутскъ — на югъ.
Каторжная тюрьма находилась въ Александровск, т.-е. еще южне и западне, а слдовательно и ближе къ Россіи. У желзной дороги!.. Верхоянскъ отъ Якутска — мсяцъ тяжелаго пути. Побгъ оттуда невозможенъ!..
Однажды утромъ товарищъ будитъ его.
— Кузьма, хочешь жениться?
— Нтъ.
— Будетъ приданое — бутылка водки и фунтъ колбасы,— шутитъ товарищъ.— Знаешь, жена по закону слдуетъ за мужемъ. Женись. Все равно ты отказался подать апелляціонный отзывъ на приговоръ. Черезъ дв недли онъ вступаетъ въ законную силу. Женись. Ее отправятъ за тобой обратно до Иркутска. На казенный счетъ. А, затмъ, когда ее довезутъ до Александровска, она подастъ заявленіе, что такъ какъ ты осужденъ на каторгу съ лишеніемъ всхъ правъ, она проситъ развести ее съ тобою. И ее сразу же разведутъ, безъ всякихъ консисторій. Женись. Я буду у тебя посаженнымъ отцомъ. Вмст съ тобой и кутнемъ.
Кузьма далъ согласіе.
Уже наканун свадьбы при мн зовутъ Кузьму на свиданіе.
— Вы къ невст?
— Нтъ, къ земляку.
— А отчего не къ ней?
— Да намъ съ ней долго говорить не о чемъ!
Они повнчались, и ‘жена’ послдовала за мужемъ.
Понятно, что при такомъ отношеніи къ побгу, для успшности его, необходимо лишь усыпить бдительность надзора непосредственныхъ стражей, раздобыть деньги на дорогу. А за паспортомъ и помощью товарищей дло не станетъ.
Но побгъ изъ Якутской области почти немыслимъ, благодаря отсутствію дороги по берегу, необходимости хать въ теченіе 12—14 сутокъ только на пароход по Лен, полной возможности для администраціи ‘догнать’ по телеграфу и, наконецъ, бшеной дороговизн пути. Мене, чмъ за 500 рублей, отъ Якутска до Петербурга не добраться!
И побговъ изъ Якутской области почти никогда не бываетъ, а если и бываютъ, то являются настоящимъ событіемъ…
Для того, чтобы уйти отъ стражи, прибгаютъ къ разнымъ пріемамъ.
Одинъ знакомый ссыльный Z. бжалъ, благодаря тому, что его сожитель умлъ хорошо передавать чужой голосъ.
Вс — ссыльные этого ‘городишки’ пріютились въ одномъ большомъ дом съ мезониномъ, выстроенномъ еще декабристами. Такіе ‘двухъ-этажные’ дома, хотя-бы и въ Киренск, попадаются.
Z. занялъ мезонинъ. Товарищи поселились въ нижнемъ этаж.
Сначала исправникъ требовалъ, чтобъ они каждое утро являлись въ полицейское управленіе ‘показаться’. Они вс наотрзъ отказались исполнять это ‘приглашеніе’. И каждое утро къ нимъ началъ приходить ‘политическій надзиратель’. Первое время Z. спускался внизъ росписаться на лист бумаги, а затмъ сталъ кричать сверху — ‘дайте мн сюда листъ, я вчера весь вечеръ работалъ, не хочу сходить’. Ему стали подавать. Надзиратель или товарищи выкликали его ‘сверху’, онъ показывался въ люкъ лстницы, соединяющей мезонинъ съ передней нижняго этажа, никогда не спускался и только просилъ дать бумагу. Товарищъ поднимали и передавалъ. За то, росписавшись или вовсе не показавшись надзирателю, Z., спустя нкоторое время, выходилъ на улицу погулять. Каждый вечеръ исправно онъ зажигалъ у себя на мезонин огонь и ходилъ взадъ и впередъ, громко стуча каблуками. И надзиратель, вчно торчащій у ихъ дома, наблюдалъ его тнь на потолк. Въ это время вс остальные товарищи иногда уходили пройтись по городу. Скоро вся полиція ‘городишки’ знала, что о томъ, дома ли Z., занимается или бродитъ взадъ и впередъ, можно доподлинно узнать по его тни. Одинъ изъ товарищей научился подписываться почеркомъ Z. и началъ иногда замнять его, крича сверху — ‘дайте сюда листъ’.
Когда все было приготовлено, Z. благополучно исчезъ, а вмсто него принялся росписываться и томительно шагать по вечерамъ товарищъ. Бдняга шагалъ 20 вечеровъ, пока Z. благополучно выбрался на широкую дорогу… Паспортъ у него былъ заране приготовленъ.
— Если кто хочетъ бжать,— говорила мн одна бывалая политическая ссыльная, бывшая каторжанка, нсколько разъ совершавшая побги,— тотъ обязательно долженъ помнить одно важное правило: хочешь бжать, никогда не бги, а всегда иди медленнымъ шагомъ и тогда убжишь!..
Рка Лена полна преданій и воспоминаній о побгахъ. Это — одна изъ любимыхъ темъ ссыльныхъ. За то, въ свою очередь, встрчные конвойные офицеры очень не прочь поразсказать, какъ они были ‘на волоск’ отъ жестокаго отвта за побгъ конвоируемыхъ и какъ имъ удалось вовремя ‘накрыть’, изловить, или какъ политическіе оказались настолько ‘корректными’, что не бжали, хотя къ тому была полная возможность.
На одномъ изъ станковъ, пока припрягали лошадей — тащить лодку бичевой, я разговорился съ съ возвращающимся конвойнымъ офицеромъ. Онъ немедленно же перешелъ на эту тему.
— Знаете,— говорилъ онъ,— разъ пришлось мн плыть черезъ Байкальское озеро съ тремя политическими. На Байкал бываютъ страшныя качки. Коньякъ — единственное средство противъ отвратительной морской болзни. Какъ на зло поднялась буря. Мы и взялись за коньякъ! Государственныхъ было трое, а насъ пятеро: я — офицеръ и четыре конвойныхъ. Ну, мы, конечно, начали угощать и политическихъ, для равновсія сторонъ, чтобы какъ-нибудь не убжали. Но, чортъ возьми, на нихъ коньякъ не дйствовалъ, а насъ это средство довело до сумбура! Когда, наконецъ, нашъ пароходъ перебрался на ту сторону, мы — конвоиры — ни съ мста! Ноги, какъ деревянныя колодки, ничего не подлаешь! Такъ мы и остались на пароход. А они,— хоть бы что: веселые ушли въ деревню. Утромъ вскинулись мы и ахнули! Меня лихорадка трусила! Вижу — погибъ. Бросились въ деревню. И, представьте себ, къ взаимной радости разыскали другъ друга! Имъ уже надоло бродить по деревн, а о побг они и не подумали! До сихъ поръ, какъ вспомню,— изу-ми-тельно!..
— Пожалуй и коньякъ посл этого перестали употреблять?— спросилъ я, хотя синева обширнаго носа капитана предсказывала иной отвтъ.
— Ну, зачмъ бросать?— отвтилъ онъ недоумвающе,— какъ же черезъ Байкалъ здить и не пить?! Вдь онъ — подлецъ иногда такъ разбуянится, что пристать къ берегу невозможно: дня два — три въ полуверст болтаешься, ждешь, пока успокоится! Что же тутъ длать, какъ не пить?
Мн извстенъ вмст съ тмъ случай, когда конвоиры ‘способствовали’ побгу, сами того, правда, не подозрвая.
Отъ Жигаловой до Усть-Кута политическихъ тоже везутъ на почтовыхъ лодкахъ съ будкой, а затмъ уже отправляютъ на паузкахъ. Но этотъ случай былъ весною.
На паузк — пятиугольномъ плоту, съ невысокими прямыми, какъ заборчикъ, бортами и съ четыреугольнымъ большимъ ящикомъ — сараемъ посреди, везли партію политическихъ. Среди нихъ была юная двушка Ф., какъ-то нелпо арестованная, нелпо сосланная. Всмъ было жаль ее. Она совершенно не знала жизни, не извдала ея, а жизнь впереди — была разбита! Она такъ рвалась на волю! И товарищи ршили ее освободить. Условія перевозки скоро указали планъ побга.
На станкахъ нигд нельзя пообдать. Когда какъ-то я спросилъ писаря: можно ли здсь закусить?’ Онъ засмялся и отвтилъ: ‘ягода брусника есть, соленый огурецъ достанете, если побгаете, ну, а насчетъ хлба — теперь мужики неохотно продаютъ’. За то, если гд-нибудь на станк есть лавочка, въ ней всегда найдется оружіе, самые разнообразные патроны!
Но когда къ берегу станка пристаетъ паузокъ или баржа съ ссыльными, все мстное населеніе обыкновенно высыпаетъ на берегъ и всякій несетъ, что можетъ, продавать.— Ссыльные не жалютъ денегъ!— Брусники, твердыхъ, какъ кирпичъ, баранокъ, голубицы, молока.
Вс эти бабы, двушки несутъ свой товаръ на тарелочкахъ, мисочкахъ, наполняютъ палубу паузка или баржи. Политическихъ выводятъ на палубу, конвойные окружаютъ ихъ непрерывнымъ кольцомъ надзора. И торгъ идетъ! Правда, теперь иногда начальники партій — конвойные офицеры отбиваютъ у мстнаго приленскаго населенія этотъ рынокъ. Они сами устраиваютъ на паузкахъ собственныя лавочки, гд продаютъ съ большимъ ‘доходомъ’ разную залежавшуюся дрянь, для того, чтобы ссыльные не могли покупать необходимые продукты по сноснымъ цнамъ, они не пристаютъ къ станкамъ, а къ глухимъ безлюднымъ берегамъ, гд ничего нельзя достать. И ссылаемые вынуждены покупать все втридорога у торгашей офицеровъ.
На этотъ разъ офицеръ лавочки не устроилъ, ссылаемыхъ не обиралъ, предпочитая развлекаться ‘впечатлніями бурныхъ погодъ на Байкал’.
Ссылаемые воспользовались платьемъ одной работницы, добровольно слдующей за мужемъ, живо перешили его на мстный фасонъ, на одномъ изъ станковъ купили баранки съ тарелочкой. Было ршено, что, когда паузокъ будетъ уже приставать къ берегу, Ф. переоднется мстной крестьянкой, возьметъ въ руки тарелочку съ баранками и присдая выйдетъ на палубу, окруженная сначала тснымъ кольцомъ политическихъ, а затмъ разсыпанной толпой остальныхъ.
Главное затрудненіе представлялъ одинъ старшой — унтеръ-офицеръ, жестокій формалистъ, необыкновенно зоркій человкъ. Чтобы отвлечь его вниманіе, придумали натравить на него наибольшаго задиру изъ политическихъ. Отъ ссоры и ругани унтеръ не былъ въ силахъ воздержаться ни при какихъ обстоятельствахъ! Остальные часовые были заране распредлены между наиболе ловко умющими занять салоннымъ разговоромъ. Все вышло, какъ нельзя лучше.
Когда паузокъ присталъ къ берегу, политическіе вышли на палубу. Ихъ окружали часовые. Явились бабы. Задира около самаго унтера сунулся за цпь, а когда тотъ осадилъ, руганулся. Ссора загорлась. Унтеръ съ налитыми кровью глазами уже грозилъ заковать его въ кандалы! Въ это время Ф. со своей тарелочкой спокойно подошла къ самой цпи солдатъ. Увидя ее, унтеръ пришелъ въ бшенство.— ‘Ты чего, проклятая баба, затесалась сюда!’ — закричалъ онъ вн себя отъ негодованія за такое нарушеніе распорядка, и, схвативъ Ф. за шиворотъ, собственпоручно вытолкнулъ ее за цпь солдатъ. Раздался свистокъ. Вмст съ мстными двушками медленно и все такъ же спокойно сошла Ф. на берегъ… Вотъ мелькнулъ на косогор ея блый платочекъ, вотъ она завернула къ изб… Паузокъ отплылъ. И политическими овладлъ дикій восторгъ! Удержать его не было силъ! Нужно было сорвать. И грянула пснь — ‘будетъ буря, мы поспоримъ и поборемся мы съ ней’. Вс подхватили ее и пли съ такимъ захватывающимъ воодушевленіемъ, что и часовые пришли въ восторгъ. Самъ строжайшій унтеръ слушалъ, забывъ о своей ссор… И пснь побднымъ кличемъ неслась по Лен…

——

— Сколько страданья, горя и сколько побдъ духа, мысли надъ ненужнымъ гнетомъ и насиліемъ видли эти угрюмые берега!— думалъ я иногда, глядя на нихъ… Вотъ знаменитыя эхомъ и красотой, точно живыя, каменныя громады — ‘Щеки’… Вс, кого везли мимо нихъ, подавали имъ свой голосъ… Чернышевскій, шлиссельбуржцы — Яновичъ, Панкратовъ, Шебалинъ, юный, благородный Минскій… И сколько ихъ,— никому невдомо ушедшихъ туда — въ страшныя тундры далекой Сибири, замтили только эти говорящіе камни!..
Дв обнаженныя глыбы гранита, круто спускающіяся прямо къ вод. Свтложелтыя съ рудыми и красными, точно кровавыми, пятнами по щекамъ. На торчащей съ боку скал — узкія зеленыя террассы, покрытыя не то мохомъ, не то травой. А на верху каменной громады все та же жидкая тайга… Этотъ изгибъ — ‘Кумовья вода’. Здсь сильный водоворотъ. Въ весеннюю воду паузки тутъ крутятся и толкутся на мст, какъ подвыпившіе кумовья, и выбраться отсюда никакъ не могутъ… А то — ‘Пьяные быки’. Сначала около нихъ разбилась баржа со спиртомъ. И онъ пролился въ воду, бочки затонули… И долго посл того тянулись сюда поселенцы, увы, въ тщетной надежд даромъ хлебнуть пьяной водицы… Быстрое теченье Лены давно унесло и разсяло всякіе остатки спирта, когда около этихъ же камней разбился паузокъ съ быками, плывшими въ Бодайбо… И быки пошли на дно, туда, гд въ глубин лежали завтныя бочки со спиртомъ… Спиртъ достался быкамъ. И съ тхъ поръ этотъ закутокъ Лены сталъ поворотомъ — ‘Пьяныхъ быковъ’…
Видъ рки мняется. Нсколько голыхъ горъ съ вершинами, густо покрытыми елями. Мстами ели спускаются до середины и, наконецъ, попадаются горы сверху до низу покрытыя густой мохнатой зеленью. И тогда только у берега торчатъ къ верху, точно жерди, срые стволы молодыхъ усопшихъ елей съ пріютившимися между ними пеньками свалившихся деревъ, тутъ же валяющихся другъ на друг въ громоздящемъ безпорядк… Это опять — непролазная тайга. Теперь воду отъ густой, непроходимой заросли отдляетъ лишь узкая лента мелкаго, сраго, круглаго щебня, разглаженнаго водой, словно умлыни граблями. Иногда горы уходятъ далеко и непроходимая тайга, густо поросшая у ногъ мелкимъ кустарникомъ, тянется по пологому берегу, забираясь на горы своими тонкими стволами постепенно, не спша, точно ее несутъ туда школьники, идя на маевку съ втвями обновленія жизни…
Вечеретъ. Берегъ становится темно-сумрачнымъ. Весь гористый склонъ густо покрытъ соснами безпросвтно непроглядными, точно кипарисы… Лсъ сползаетъ по склонамъ горъ, нависаетъ надъ громадными сдыми камнями, смотрится въ темную и блестящую рку. Камни вс въ трещинахъ и морщинахъ, тонкихъ и глубокихъ, точно лицо дряхлой, много пережившей старухи.
— Вотъ,— говоритъ рулевой,— осенній трактъ. Почту верхомъ тутъ возятъ. И онъ показываетъ отвсную тропинку, вьющуюся по утесамъ…
— А мшки съ письмами, посылками какъ же?— спрашиваю я, полный недоумнія…
— Да ихъ везутъ на качалкахъ. Къ стременамъ двухъ коней подвязываютъ носилки и кони несутъ ихъ, точно люди.
Узенькая тропинка сбгаетъ на берегъ Лены, жмется у самаго утеса по набросаннымъ водой камнямъ и галькамъ. По этимъ камнямъ — пшкомъ не пройти: нужны хорошія желзныя подковы… Въ нкоторыхъ мстахъ ширина тропинки около аршина. Жутко глядть. Правда, въ опасныхъ, головокружительныхъ мстахъ она ‘ограждена’ жиденькими перильцами, скоре для того, чтобъ знать, куда хать…
— Однако,— говорю я,— если конь спотыкнется и свалится, живымъ не останешься!
— Ничего, господинъ! У насъ теперь на округу попъ веселый — живо, ласково отпоетъ… Навдывается таки къ намъ…
— Чмъ такъ веселый?
— А такъ что, если выпьетъ, начинаетъ, по своему, весело служить.— ‘Благословенъ Богъ нашъ, я нын попъ вашъ. И нын и присно — изъ Якутска присланъ. Во вки вковъ — учить васъ н—скихъ дураковъ!’ — Хоть похороны, а всякій засмется! А все-таки обидно…
— Что-жъ на него жаловались?
— Говорятъ, жаловались, да только ему — ничего: изъ грязи сухой вылезетъ! Нашъ станокъ все равно, что ‘Покойная коса’…
— Какая такая?
— Очень просто: покойной она зовется, такъ какъ ямщика тутъ бичевой убило… Мертвое мсто у насъ, значитъ, никому нтъ охоты сюда хать, ну, а люди зовутъ все-таки ‘веселое мсто’.
— Отчего?
— Берегъ у станка плоскій, горы далеко уходятъ… Тутъ такъ всегда говорятъ: если горъ и тайги нтъ, веселое мсто…
— А мн ваши горы и тайга очень нравятся…
— Не понимаю этого: съ пятнадцати лтъ хожу по тайг, много видалъ ее, ничего хорошаго не нашелъ…

——

Мы приближаемся къ Усть-Куту. На всемъ перегон отъ Жигаловой до Усть-Кута нигд нтъ поселенныхъ политическихъ. Лишь, начиная съ Усть-Кута, попадаются ихъ ‘колоніи’. Только разъ за весь конецъ въ 400 верстъ я узналъ, что въ станк многіе годы живетъ ‘государственный’. Его самого я не засталъ и не видалъ: онъ ухалъ въ это время куда-то далеко на рыбную ловлю. Но судьба его очень заинтересовала меня. Изъ бглаго разсказа писаря я освдомился, что это бывшій солдатикъ, сторожившій вмст съ другими въ Петропавловской крпости Нечаева — ‘номеръ пятый’. Какъ Нечаевъ ихъ ‘обошелъ’, онъ и до сихъ поръ понять не можетъ. Сила у него въ глазахъ была необыкновенная. Какъ взглянетъ, такъ человка насквозь видитъ, чрезъ одежу пронизываетъ! Слушаться хочется. Они и таскали отъ него письма къ Перовской — той, что государя съ другими убила. Освободить хотли даже, но самъ Нечаевъ не пожелалъ: помшаетъ это, говоритъ, нашему длу, кинутся меня искать, весь Петербургъ перероютъ — нельзя. Такъ письмами изъ крпости всмъ дломъ и руководилъ!— хала Перовская на извозчик, ее схватили, въ карман адреса прачекъ солдатскихъ нашли, а по прачкамъ до солдатъ крпостныхъ добрались! Судили ихъ. Спрашиваетъ генералъ: — какъ же вы этого Нечаева такъ слушались?— Не можемъ знать, отвчаютъ!— Да разв вы не знаете, что нужно распоряженій начальства слушаться?— Знаемъ.— Ну, такъ кого же вамъ нужне было слушаться: начальства или номера пятаго?— Номера пятаго, ваше превосходительство!— отвчаютъ. Генералъ даже плюнулъ съ досады!…
По берегу Лены, медленно пробираясь по чащ между камнями, идетъ крестьянинъ, ведя за собой коня съ двумя мшками на сдл.
— На мельницу хлбъ молоть везетъ,— объясняетъ мн ямщикъ,— Усть-Кутъ уже близко!
Все говоритъ объ этомъ.
Мы прозжаемъ мимо лодки съ двумя бабами, толкающимися противъ воды шестами. По берегу плетутся еще нсколько бабъ. Он въ темныхъ и блыхъ ситцевыхъ кофтахъ, короткихъ, шерстяныхъ, темныхъ платьяхъ, блыхъ платкахъ. На ногахъ у нихъ тяжелыя башмаки и длинные блые чулки. Лодка ихъ пристаетъ къ берегу и бабы — гребцы смняются.
— За ягодами ходили, хорошо бы пристать теперь къ берегу, можно бы у нихъ голубицей разжиться,— замчаетъ ямщикъ…
— Некогда,— отвчаю я,— лучше наляжьте на весла!
Теперь уже попадаются заборы изъ шестовъ, за ними — небольшія полоски зеленаго хлба… По берегу лниво бредутъ коровы. Пастуха не видно.
— Неужто у васъ тутъ коровы такъ и пасутся безъ присмотра?— спрашиваю я.
— А какъ же иначе? Телятъ оставляютъ дома, вотъ он и тянутся сами домой. Ну, а бываетъ и такъ, что по три дня не возвращаются!… Ну, баринъ, радуйся, вотъ тутъ за островкомъ и Усть-Кутъ!
Я спокойно оборачиваюсь.
— Батюшки,— говоритъ вдругъ тревожно ямщикъ,— смотрите, дымитъ! Вдь, сегодня почтовый пароходъ отходитъ. Глядите, уже пары разводятъ!
Надъ островкомъ виденъ дымъ.
— Наляжьте на весла, хорошо дамъ на водку,— говорю я, все еще почему-то увренный, что поспю.
Ямщики налегаютъ. Лодка быстро бжитъ. Теперь уже совершенно отчетливо выступаетъ Усть-Кутъ. Все мое вниманіе сосредоточено на пароход. Изъ трубы валитъ дымъ. Я вынимаю бинокль. На вышк стоитъ капитанъ. Около колеса руля — два рослыхъ боцмана. Точно тутъ — рядомъ. Капитанъ протягиваетъ руку къ шнуру свистка. Валитъ блый паръ, раздается рзкій свистъ.
— Ямщики, гребите,— кричу я вн себя отъ отчаянія,— десять рублей на водку, если поспете!
Я вспоминаю, что у меня есть револьверъ, достаю его и начинаю стрлять на воздухъ!
Вс патроны выпущены.
Капитанъ обернулся на выстрлы, но спокойно даетъ два свистка!
— Наляжьте, наляжьте,— кричу я моимъ несчастнымъ ямщикамъ!
— Я дамъ четвертной, если мы поспемъ!
Они буквально изнемогаютъ. Лодка бшено разскаетъ воду!
Я отчетливо вижу всхъ пассажировъ на палуб парохода, будто уже съ ними!
Капитанъ даетъ третій свистокъ, и пароходъ отчаливаетъ…
Ящики нкоторое время какъ-то безнадежно гребутъ.
— Наляжьте, наляжьте,— кричу я, совершенно растерявшись отъ величайшаго отчаянія,— можетъ пароходъ станетъ на мель, и тогда мы нагонимъ!
— Тамъ мели нтъ!— угрюмо говоритъ ямщикъ,— ты, баринъ, должно не послалъ телеграммы?
— Какой?
— Да со станка Омолоевскаго или Тарасовскаго, чтобы подождалъ! Полъ-дня тебя ждалъ бы пароходъ. До Якутска 100 рублей билетъ господамъ стоитъ, можно и подождать! А такъ капитанъ тебя за пріискателя принялъ… Ждать изъ-за рублевки не стоитъ!
Пароходъ скрывается отъ глазъ…
Я подъзжаю къ Усть-Куту.
— Слдующій почтовый пароходъ пойдетъ черезъ четыре дня,— сообщаетъ ямщикъ!…
У берега стоитъ какой-то товарный пароходъ. Мы прозжаемъ мимо.
— Когда пойдете?— кричу я матросу.
— Неизвстно. Капитана нтъ, денька черезъ два пойдемъ!
Другихъ пароходовъ не видать…

——

Уныло бреду по Усть-Куту.— Это городишка, напоминающій наши мстечки. Жалкія лавченки на берегу, рундуки съ таранью, есть даже колбаса и блый хлбъ… Есть и деревянная тюрьма, окруженная заостреннымъ кверху частоколомъ… Дваться некуда. Оставляю вещи въ почтовой изб и отправляюсь на извозчик, добытомъ ямщикомъ, осмотрть Усть-Кутскую каторгу.
Мы демъ въ бричк по зеленой лужайк берега рки Кута. На той сторон Кута тянутся прежнія горы Лены съ густой тайгой.
— Что-же это за каторга?— спрашиваю извозчика,— давно ли она открыта?
— Не знаю, баринъ,— сказываютъ, будто давно, еще при цариц Екатерин… Шли тутъ тайгой два бглыхъ каторжника. Видятъ озеро. Ршили отдохнуть, кашу сварить. Зачерпнули воды. Поставили на огонь котелокъ. А сами легли и заснули. Просыпаются, а въ котелк блая, какъ снгъ, соль! Въ т времена вс здсь рыбой одной питались, большая нужда въ соли была, на зиму солить. Они и заявили. За это ихъ отъ каторги освободили и деньгами отъ казны еще наградили… Тогда и соляную вареницу отъ казны устроили, каторгой сдлали. Съ тхъ поръ каторга здсь и оказалась…
— Ну, а сейчасъ на каторг этой политическіе — ‘государственные’ есть?
— А кто-жъ ихъ знаетъ! Хоть до каторги всего верстъ десять-пятнадцать не больше отъ Усть-Кута, а я тамъ, почитай, лтъ шесть уже не былъ. Отъ отца еще слышалъ, какъ ее бродяжки открыли…
— Ну, а въ самомъ Усть-Кут политическіе теперь есть?
— Были, недавно еще были, да только съ полъ-года назадъ ихъ отсюда разослали въ другіе станки. Не то что бунтъ былъ, а просто партію ихнихъ мимо везли, они что-то воспротивились, свиданій что ли со здшними добивались, ихъ солдаты отчаянно избили и увезли. Наши, значитъ, тоже поднялись, какую-то бумагу послали, ихъ и засадили… Плохо я объ этомъ, баринъ, знаю… Слышалъ только объ одномъ… Не помню сейчасъ или раньше дло было — мудрено, значитъ, разсказываютъ. Сидлъ онъ въ тюрьм. Вышелъ тутъ манифестъ. Приходитъ къ нему начальство и объявляетъ, что онъ свободенъ, можетъ домой хать… А онъ въ отвтъ: — ‘не хочу я манифеста, не пойду изъ тюрьмы!’ Да…— ‘Ну, нтъ’,— отвчаетъ начальство,— ‘это не казенная богадльня, мы не можемъ васъ здсь содержать’.— Тогда,— говоритъ,— покажите, что другихъ освободили.— Показали ему. Онъ и вышелъ на волю. Ишь ты: молодой, а не хотлъ!— Смется извозчикъ.
Зеленая лужайка смняется лсомъ. Мы снова вызжаемъ на такую же открытую, ‘веселую’ поляну…
— Ну, баринъ, вотъ и каторга, смотри, видишь надъ тайгой куполъ церковный? Это — каторга. Теперь недалеко!…
Мы, дйствительно, подъзжаемъ къ каторг.

IV.
Каторга.— Пароходъ.— ‘Развлеченія’ — Разсказъ о Н. Г. Чернышевскомъ.— Встрча съ политическимъ-докторомъ.— Недоразумніе.— Встрча съ колоніей политическихъ.

— Неужто это — каторга?!— спрашиваю я извозчика.
На той сторон рки Кута, по зеленому, пологому берегу, кром церкви, разбросано нсколько домовъ, избенокъ, какихъ-то построекъ, но — ни забора, ни полосатыхъ будокъ, ни часовыхъ… Все точно погружено въ сонъ. Не видно даже людей. Мертвая тишина…
— Каторга, баринъ, пріхали,— отвчаетъ извозчикъ.— Только понять не могу, куда перевозчикъ двался. Надо бы покричать…— Э-эй! Давай перевозу! Да-вай! перевозу!..
Никто не показывается на томъ берегу. И дв лодки заманчиво — тихо покачиваются тамъ около ‘пристани’…
— А нельзя ли тутъ перехать черезъ рку на лошадяхъ,— спрашиваю я.— Какъ будто рка хоть и широкая, а не глубокая.
— Кто его знаетъ, вотъ здсь слдъ отъ колесъ до воды остался, должно, кто-нибудь перезжалъ…
— Можетъ перезжалъ, да не перехалъ? Утонулъ…
— Слышно было бы. Значитъ, перехалъ. И дно видно,— кажись, не глубоко. Только вода быстрая, не снесла бы.
— Ничего, демъ! Бричка на желз.
— Ну, подемъ.
И мы ‘на ура’ переправляемся черезъ рку въ бричк. Два раза вода, наполняя ее, доходитъ до сидній. Тогда мы становимся на нихъ ногами. Лошадей все время держимъ противъ теченія.
— А ты, баринъ, посматривай кругомъ, гд помельче,— говоритъ извозчикъ, стоя на козлахъ.— Лошади воду замутили… Оглядимся лучше…
Мы благополучно перебираемся на ту сторону и въ это время встрчаемъ подходящаго перевозчика…
— Можно ли осмотрть каторгу?— спрашиваю я его.
— А что тутъ смотрть?— вяло отвчаетъ онъ.— Прозжайте туда прямо къ дому смотрителя. Онъ вамъ все покажетъ.
— Проводите насъ. Садитесь на бричку, а то, пожалуй, не найдемъ.
Онъ охотно соглашается и детъ проводить, хотя кто-то уже кричитъ съ той стороны — безконечно длинное, безнадежное — ‘давай перевозу’!
Громадная площадь заросла хорошей зеленой травой. Налво зеленая же церковь съ невроятно большими окнами. Направо виднется домикъ съ крылечкомъ…
— Ишь, квасокъ кушаютъ!— завистливо произноситъ перевозчикъ.
— Кто?
— Да, самъ смотритель.— Вонъ, на крылечк сидитъ.
На крылечк, залитомъ солнцемъ, дйствительно сидитъ рослый, коренастый человкъ въ синей ситцевой рубах. Около него на широкихъ перилахъ ршетки крылечка стоятъ бутылка и стаканъ. А на всей громадной площади, кром смотрителя, попрежнему — ни души!
— Ну, я пойду назадъ,— говоритъ перевозчикъ.— Тамъ меня зовутъ.
Извозчикъ лихо подъзжаетъ къ домику.
Смотритель оказывается очень любезнымъ человкомъ. Я объясняю ему, что ду изъ Петербурга въ Якутскъ на защиту (о томъ, что по политическому длу — благоразумно умалчиваю) и, какъ адвокатъ, интересуюсь каторгой… Онъ угощаетъ меня квасомъ, громко зоветъ кого-то изъ-за дома, приноситъ ключи, и мы отправляемся.
— Что же вамъ, собственно, показать?— спрашиваетъ онъ искренне — недоумвающимъ голосомъ.
— Каторжныя работы, каторжниковъ…
— У насъ каторжниковъ сейчасъ нтъ! А работы показать можно,— ‘отрзываетъ’ онъ.
— Какъ нтъ каторжниковъ?!.
— Очень просто: уже два года сюда не присылаютъ ни одного каторжника. Очень они отсюда бгали, ихъ и перестали присылать… Двадцать перваго іюля 1908 года отсюда ушелъ послдній каторжникъ — Василій Суровцевъ… Вышелъ на поселеніе… Есть еще поселенецъ-татарченокъ, тутъ околачивается, воду намъ возитъ… А то никого, только служащіе…
— А вы что же тутъ длаете?
— Да ничего, такъ, живемъ…
— И кром васъ еще кто-нибудь?
— А какъ же! Весь штатъ на мстахъ. Такъ безъ дла служимъ..
— Что же васъ куда-нибудь не переведутъ?
— Должно быть, о насъ забыли… Знаете, въ канцеляріи дла много, легко и забыть…
— А жалованіе вамъ платятъ?
— Ничего, Слава Богу! Исправно…
— Не забыли?
— Нтъ, ничего…
— Кто же тутъ еще кром васъ этакъ служитъ?
— А вотъ управитель каторги тоже есть, только онъ сейчасъ въ отпускъ ухалъ… А зачмъ узжать? У насъ здсь хорошо. Вонъ, въ томъ большомъ барак — общей каторжной казарм крестьянскій начальникъ теперь живетъ, сюда, какъ на дачу, съ семействомъ перехалъ… Очень это пріятно. Вдь, тутъ — безлюдье, каждый живой человкъ уже гость желанный…
— Ну, а палачъ каторги тоже остался?
— Нтъ, у насъ палача и въ заведеніи не было. Тутъ арестанты даже безъ кандаловъ ходили. Такъ, на день, на два въ наказаніе надвали…
— А пороли?
— Какъ же можно иначе? Но только у насъ это было по домашнему — дули прямо на земл розгами,— безъ затй!— смется онъ. Ну, вотъ вамъ и варница. Хотите посмотрть?
— Хочу…
Онъ пробуетъ открыть замокъ принесеннымъ клюнемъ и не можетъ.
— Замокъ совершенно заржавлъ,— говоритъ смотритель,— никакъ не отворить! За два года всякій замокъ заржаветъ, а тутъ еще соленая пыль въ воздух… Нтъ, никакъ не отворить! Что вамъ очень хочется посмотрть? Если очень, то мы сломаемъ замокъ, все равно, онъ уже не годится.
— Ну, сломайте.
Татарченокъ, слдующій за нами на почтительномъ разстояніи, уходитъ за варницу, возвращается съ камнемъ и легко разбиваетъ совершенно проржаввшій замокъ. Запустніе внутри — страшное… Громадный желзный бассейнъ, въ которомъ выпаривалась соль, стоившій казн многія тысячи рублей, совершенно проржавлъ и безвозвратно погибъ… Безпомощно валяются такіе же проржаввшіе ‘гребни’ — длинныя лопаты для сгребанія соли….
За варницей находится небольшое соляное озеро. Оно — очень оригинально. У плоскихъ береговъ, озеро высохло, вода на нихъ испарилась, и берега кажутся покрытыми снгомъ. По бокамъ озера растетъ красная травка ‘солянка’, несмотря на жаркій день, совершенно холодная. Да и около озера на солнц холодне, чмъ въ тни, даже по ту сверную сторону варницы. Мы осматриваемъ колодезь, насосъ съ проржаввшимъ, уже совершенно погибшимъ, неподвижнымъ коннымъ приводомъ… Желоба деревянные, но вс гвозди на нихъ тоже проржавли…
Осматриваемъ кузницу, столярную, слесарную… Все брошено, все желзное безвозвратно негодно…
Осматриваемъ печи, устроенныя подъ бассейномъ варницы, дрова. Они еще сохранились. Это громадные, толстые, двухаршинные стояны подъ домъ. Такое двнадцатипудовое полно одному человку не поднять. А такихъ дровъ выходило въ сутки по 11 саженъ. Ихъ рубили въ окружающей тайг. И за день успвали нарубить 30 саженъ. Женщины только пилили дрова. Самая тяжелая, настоящая каторжная работа была — бросать дрова въ печи и мшать гребнями соль… Отъ нея больше всего и бжали…
— У насъ здсь бывало до 90 человкъ каторжниковъ,— говорилъ смотритель.— а казаковъ всего двое! Во время оно ихъ было пять. Сами видите, забора нтъ… Не бжали только т, кому не хотлось, или у кого сроки были короткіе…
— И много бжало?
— Ого!.. Хотите посмотрть еще ‘Никольскую варницу?’ — Она такая же,— спрашиваетъ смотритель, указывая на громадный сарай съ этой надписью надъ дверьми.
— Нтъ, лучше покажите кандалы, я никогда не видалъ…
— Они въ амбар. Идемъ!
И я вижу грязную кучу проржавлыхъ цпей. Слава Богу, ихъ никто никогда не будетъ носить. Они окончательно съдены ржавчиной!..
— ‘Скованы цпи… Кто же ихъ будетъ носить?.. Взятый ли въ степи бглый, уставшій бродить? Воръ ли, грабитель, схваченный ночью глухой, или служитель братства идеи святой?..’ {Николай Морозовъ ‘Изъ стнъ неволи’.}.
Подлыя цпи,— символъ безчеловчнаго издвательства надъ людьми, символъ рабства, лежатъ предо мной, поднимая въ душ негодованіе!
Но смотрителю это старое, ржавое желзо, очевидно, говоритъ иное. Онъ беретъ изъ кучи первые попавшіеся кандалы.
— Ахъ, проклятый!— неожиданно произноситъ смотритель.
— Чего вы?— изумляюсь я.
— Видите, на нихъ заклепки цлыя… Былъ тутъ у насъ одинъ подлецъ. Замчательно умлъ снимать кандалы. Какъ туго ни закуй, все равно сниметъ. Вотъ, обратите вниманіе, какъ хорошо были заклепаны, вдь, такъ и остались… Точно руки изъ мыла… Снялъ и убжалъ. Безъ всякихъ хлопотъ. А сколько намъ было отъ этого безпокойства, отписки!.. Бжалъ и бросился не къ Иркутску, какъ вс, а къ Якутску. Этимъ и ввелъ въ заблужденіе… Мы погоню туда за нимъ послали. А онъ, какъ ни въ чемъ не бывало, въ обратномъ направленіи детъ. Только, знаете, подъ Витимомъ одинъ конвойный офицеръ его на пароход узналъ. Этотъ подлецъ сразу замтилъ. Вотъ пристаетъ пароходъ къ Витиму, спустили на берегъ сходни — дв доски, не успли связать ихъ вилками, какъ онъ бросился съ парохода. Офицеръ — за нимъ! Да не тутъ-то было: онъ расшаталъ доски и сбжалъ. Нсколькими прыжками такъ расшаталъ, что связать сразу никакъ нельзя было… А стрлять офицеръ не ршился,— можетъ, думаетъ, я ошибаюсь, что велъ его когда-то въ партіи… Кинулись его по городу искать. А онъ — не промахъ: заскочилъ въ кабакъ, съ татариномъ стакнулся, тотъ ему свою одежду уступилъ. Накинулъ онъ на руку свою же прежнюю одежду, выходитъ и прямо на погоню наталкивается. И, представьте, прохвостъ не ороблъ: претъ прямо на офицера.— ‘Шурумъ-бурумъ, купи, баринъ, халатъ новый!’ Такъ и прилипаетъ. Офицеръ его къ чорту послалъ, а онъ за нимъ въ свит погони полъ-дня ходилъ… Его же ищутъ, а онъ съ ними ходитъ. Кому въ голову такое прійдетъ! Такъ и не поймали… А вотъ кандалы еще!— Видите, тоже заклепки цлы, только сплющены. Артистъ! Пріискатель былъ. Золото носилъ. Оно у него въ разныхъ мстахъ по тайг было зарыто… Его къ намъ въ первый разъ раненаго привезли. Шелъ онъ въ партіи на ‘Борц’. Вотъ четверо арестантовъ ночью подтянули къ борту парохода веревку пароходной лодки, спустились на ходу въ лодку и спокойно поплыли на берегъ. Капитанъ замтилъ, далъ тревожный свистокъ Лодка не остановилась. Солдаты начали стрлять. Все — промахи. На пароход халъ почтальонъ съ почтой. Началъ и онъ стрлять изъ револьвера и, представьте себ, попалъ въ спину сидвшаго на корн. Арестанты доплыли до берега, взяли раненаго и увели въ лсъ. Завязали ему полотенцемъ рану и оставили подъ деревомъ, а сами, вроятно, залегли гд-нибудь тутъ же. Пошли по тайг съ фонарями и нашли раненаго. А т все-таки скрылись… Пробылъ онъ у насъ не долго и снова бжалъ… Осенью дло было… Везли его два казака… Онъ попросился въ уборную, раздлся догола и — въ воду! Доплылъ до берега, такъ голый въ тайгу и убжалъ… Когда замтили на берегу голаго человка, тогда только хватились. Ну, а поймать, не поймали!.. Только, куда онъ голый двался?!.
— А вотъ эти кандалы, видите, подпилены…
— Позвольте, да вдь вы сказали, что у васъ не носили кандаловъ…
— Да, конечно, которые были хорошаго поведенія, а вообще, какая же каторга мыслима безъ кандаловъ!..
Мы вышли изъ амбара, осмотрли избенку поселенца… Я наскоро попрощался и поторопился ухать. Мн хотлось поскоре вырваться изъ этого душнаго простора…

——

Въ Усть-Кут первымъ дломъ иду къ пароходу. На него грузятъ ящики казенной монополіи. Самъ капитанъ энергично руководитъ работой. Подхожу къ нему посовтоваться, какъ быть.
— А вы поскоре перебирайтесь къ какъ на пароходъ,— говоритъ капитанъ,— у насъ вамъ будетъ лучше…
— Нтъ, я переберусь въ какой-нибудь постоялый дворъ, въ гостиницу, этакъ будетъ надежне.
— Врне, что двинется съ мста пароходъ, а не гостиница, да и гостиницъ здсь нтъ,— резонно отвчаетъ капитанъ.
— А когда вы подете?
— Я и самъ не знаю, утромъ думали, что дня черезъ два, а теперь получили телеграмму, можетъ и сегодня вечеромъ….
— Далеко?
— Нтъ, дальше Киренска не пойдемъ.
— Ну, такъ мн нтъ смысла забираться на вашъ пароходъ.
— Отчего? Если торопишься, лучше хать, чмъ спокойно стоять на мст!— философствуетъ капитанъ.
Все это кажется мн достаточно убдительнымъ, и я изъ почтовой избы перебираюсь на пароходъ.
Въ этотъ же вечеръ пароходъ дйствительно трогается въ путь…
Пароходы по Лен ходятъ небольшіе. Самый лучшій почтовый — ‘Графъ Игнатьевъ’ — не крупне самаго меньшаго изъ пассажирскихъ на Днпр. Но зато онъ освщается электричествомъ… Изъ товарныхъ пароходовъ ‘Громовъ’ тоже освщается электричествомъ. Остальные — свчами. И по вечерамъ на пароход темно и уныло. Днемъ жизнь протекаетъ на верхней палуб. Ходить по ней взадъ и впередъ одновременно могутъ только три человка. Каюты,— каждая на два человка,— темны и тсны. У окна моей каюты перваго класса у колеса виситъ туша мяса. Третій классъ помщается на нижней палуб. Ночью пассажиры его нестерпимо мерзнутъ и обыкновенно таскаютъ дрова за право погрться внизу въ машинномъ отдленіи… На пароходахъ кормятъ хорошо. Утромъ, днемъ и вечеромъ — чай, обдъ и ужинъ. Полный пансіонъ стоитъ два рубля… Пассажировъ не только на товарныхъ, но и на почтовыхъ пароходахъ детъ очень мало. Отъ Усть-Кута до Якутска по теченію Лены 6—7 сутокъ зды на почтовомъ пароход, а отъ Якутска до Усть-Кута 12—14 сутокъ.
Будь пароходъ побольше да поудобне, эта поздка могла-бы явиться лучшей прогулкой. Впрочемъ, неизбалованные приленскіе жители такъ и смотрятъ на нее. Очень многіе здятъ изъ Киренска, до встрчи обратнаго парохода (около Макарова), ‘выпить пива и закусить’.
— А что, деньги за проздъ съ такихъ пассажировъ берете?— спросилъ я капитана.
Онъ даже засмялся отъ изумленія.— За чтоже тутъ брать?! Вдь, тамъ всего 70—80 верстъ! Какъ же брать за такое маленькое разстояніе?!..
По берегу Лены въ разныхъ мстахъ, иногда совершенно глухихъ и безлюдныхъ, заготовлены ‘вольныя’ дрова для пароходовъ. Около дровъ на столбик обыкновенно имется надпись, чьи дрова. Пароходъ пристаетъ, забираетъ дрова, оставляя на штабели подъ полномъ записку или выдаетъ ее ‘довренному’ на ближайшемъ станк. Сторожей около дровъ нтъ. Всякій можетъ рубить въ тайг, сколько угодно, и потому цнится только трудъ заготовки дровъ. А чужой трудъ въ Сибири уважается… Осенью вс станки объзжаютъ почтовые и частные пароходы и сразу расплачиваются по ‘квитанціямъ’.
Остановка для нагрузки дровъ — одно изъ лучшихъ удовольствій путешествія. Я не говорю уже о томъ неудержимомъ смх, какой обыкновенно вызываютъ ‘обстоятельныя’ надписи, возвщающія, кому принадлежатъ дрова. Такъ на одной доск я прочелъ: ‘Больной дрова на 2-й гильдіи Олекминска беременна купца Никола Черемныхъ’. Пониже этой надписи, значившей — Вольныя дрова 2-й гильдіи Олекминскаго временнаго купца Николая Черемныхъ’, какой-то остроумный путешественникъ приписалъ синимъ карандашемъ: ‘А въ перевод съ Якутскаго — потерялась больная корова изъ Китая’…
Когда пароходъ пристаетъ за дровами днемъ, вся публика отправляется въ тайгу по ягоды. Осенью тайга полна брусники. Она стелется густымъ ковромъ по земл, точно барвинокъ надъ могилами въ Малороссіи. Лтомъ много смородины, голубицы, колосняки, костеники, врод глода… Кругомъ — береза, лиственница, сосна, шиповникъ… Трава зеленая съ голубыми колокольчиками… Только нтъ того веселаго птичьяго щебета, которымъ шуменъ всякій лсъ Малороссіи… А все-таки хорошо!.. Вс разбредаются въ разныя стороны, и капитанъ начинаетъ собирать публику свистками. Отчаянный ‘третій’ свистокъ реветъ на всю округу! Не помогаетъ. И снова нсколько разъ безнадежно подаетъ свистки капитанъ Наконецъ, онъ бжитъ самъ на берегъ и, увидвъ кусты черной смородины, отъ которой не могутъ оторваться пассажиры, самъ припадаетъ къ нимъ. Тогда публика начинаетъ звать капитана. Онъ неумолимъ и показываетъ всю силу своего невроятнаго аппетита. И роли мняются. Публика съ вышки парохода даетъ ‘третьи’ свистки капитану… Наконецъ, бгутъ за нимъ… Шутки, смхъ…
Хорошо нагружать дрова и ночью. Пустынный берегъ. Узкая полоска ‘песку’ изъ мелкой круглой гальки, покатый косогоръ и дальше кругомъ — дикая, непроходимая тайга… Дрова носятъ по двое на двухъ длинныхъ палкахъ, точно на носилкахъ. Пассажиры-же раскладываютъ ‘костеръ’, чтобъ освщать дорогу носильщикамъ. Нкоторые съ трудомъ волочатъ цлыя деревья.
— Господа, тамъ лиственница большая, вывороченная съ корнями, лежитъ, давайте принесемъ сюда.
Нсколько человкъ приволакиваютъ и лиственницу… Уже — цлая груда деревъ. Зажигаютъ ‘костеръ’. Это настоящій пожаръ. Весь берегъ освщенъ. Втеръ дуетъ на рку и снопы искръ летятъ въ воду… Вс располагаются кругомъ, подальше, такъ какъ близко стоять невозможно.
Пассажирка третьяго класса въ платочк напваетъ…
— О чемъ вы, барышня, разговариваете съ огнемъ?— шутитъ рулевой въ великолпной бобровой шапк, купленной у пріисковаго за 6 рублей…
Тихо, спокойно… Мирно…
Когда мы узжаемъ, я говорю, что слдуетъ потушить костеръ. Вс смются.— Зачмъ?! Вдь тайгу нарочно выжигаютъ. Жители только рады были-бы, если-бъ подпалили, да трудно это сдлать…
И долго, точно маякъ, освщаетъ пылающій костеръ широкій просторъ рки.
А мы снова двигаемся въ далекій путь…
Иногда, вмсто того, чтобы раскладывать костеръ, дутъ ‘лучить’. На носу пароходной лодки стоитъ охотникъ съ острогой, другой — на рул, третій разводитъ огонь, для чего кладетъ на желзный листъ, прилаженный къ палк, сухія, жаровыя дрова. Но эту охоту возможно устраивать только, когда пароходъ идетъ внизъ по рк и когда погрузка дровъ — очень продолжительна…
Виды рки все т-же. Горы, тайга, галька, сопки… Но, посл каждой впадающей рки, Лена замтно ростетъ…

——

На пароход я познакомился съ Александрой Ларіоновной Могилевой {Упоминаемыя въ этомъ отрывк фамиліи — настоящія.} — женой капитана парохода ‘Почтаря’. Какъ выяснилось изъ ея разсказовъ, за капитана она вышла замужъ вторымъ бракомъ, первымъ же мужемъ ея былъ жандармскій унтеръ-офицеръ — Герасимъ Степановичъ Щепинъ. Конечно, такое званіе ея мужа вызвало во мн усиленный интересъ къ его былой дятельности…
И совершенно неожиданно я узналъ, что первый мужъ ея состоялъ послднимъ начальникомъ тюрьмы въ Вилюйск, гд многіе годы томился великій страдалецъ Н. Г. Чернышевскій.
Нашъ разговоръ я тогда же дословно записалъ {Нкоторыя данныя объ этомъ період жизни Н. Г. Чернышевскаго были оглашены въ ‘Русск. Богатств’ В. Г. Короленко (іюньская кн. за 1905 г.) по краткимъ записямъ г. Михалевича со словъ покойнаго Щепина. У меня свднія боле подробно записаны, сравнительно съ тмъ, какъ то сдлалъ г. Михалевичъ, и сообщаютъ нкоторые новые факты.}.
Я жила съ мужемъ въ Вилюйск въ 1888 г.,— начала свой разсказъ А. Я. Могилева.— Пріхали мы въ Вилюйскъ на Рождество, а выхали обратно 30-го августа. Въ Вилюйск жандармы и казаки — вся команда мнялась каждый годъ. Такое было распоряженіе начальства. Команда же состояла изъ 7 человкъ казаковъ, 2 урядниковъ и 1 жандарма. Жандармъ (въ данномъ случа мой мужъ — Щепинъ) былъ самымъ старшимъ надъ тюрьмой. Исправникъ и его помощникъ не имли никакой власти надъ Чернышевскимъ. Мужу при готовой квартир, отопленіи и освщеніи платили 26 р. 50 к. въ мсяцъ. И все-таки жить было очень трудно!..
На содержаніе же Ник. Гавриловича Чернышевскаго давалось по 12 или 13 руб. въ мсяцъ. Онъ не лъ ни мяса, ни благо хлба, а только черный, употреблялъ крупу, рыбу и молоко. Онъ все готовилъ себ самъ. Молоко процживалъ черезъ березовый уголь.
Больше всего Чернышевскій питался кашей, ржанымъ хлбомъ, чаемъ, грибами (лтомъ) и молокомъ, рдко — рыбой. Птица дикая въ Вилюйск тоже была, но онъ ея и масла не лъ. Онъ ни у кого и въ гостяхъ ничего не лъ, какъ бывало ни просили. Разъ только на именинахъ моихъ немного сълъ пирога съ рыбою. Вина тоже терпть не могъ, если, бывало, увидитъ, сейчасъ говоритъ: ‘это уберите, уберите’!
Тюрьма была расположена на самомъ берегу рки, за городомъ верстахъ въ двухъ. Въ город было не боле 15-ти одноэтажныхъ домовъ, церковь, крытый домъ исправника, доктора, засдателя… Рка — не широкая. Александра Лар. показала подходящее разстояніе на Лен (какъ Десна, впадающая въ Днпръ… замтилъ я). Берега — песчаные… Отъ тюрьмы открывался красивый видъ, и она была около самаго лса. Но уйти или ухать отсюда не было никакой возможности… Не оттого, что тюрьма была окружена палями, а оттого, что не было дороги… И кто ея не зналъ, безъ хорошаго провожатаго не нашелъ бы и самую дорогу.
Ходить изъ тюрьмы Чернышевскій могъ сколько угодно и ходилъ съ утра до ночи всегда одинъ. Собиралъ грибы, которые затмъ самъ себ готовилъ въ своей же камер…
— А слдомъ за нимъ все-таки ходили?
— Нтъ, за нимъ слдомъ и потихоньку никто не ходилъ. Только на ночь запирали ворота, и былъ ночной караулъ. Ему очень врили, вдь, онъ сидлъ такъ 12 лтъ. Кром того, Чернышевскій былъ очень хорошій человкъ! Это былъ и очень веселый, очень разговорчивый старикъ. Много смялся. Часто плъ псни, не унывалъ, какъ будто былъ доволенъ своей судьбой. Къ женщинамъ относился ко всмъ хорошо, но безразлично, ни въ кого не влюблялся. Вставалъ рано, часовъ въ шесть, а ложился позже всхъ. Дтей очень любилъ. Во всемъ Вилюйск, кром Чернышевскаго, не было ни одного арестанта или ссыльнаго, только посл его отъзда стали туда ссылать.
— Какъ же тамъ жить въ Вилюйск?
— Плохо, очень тяжело!..
Въ Вилюйск морозы еще страшне, чмъ въ Якутск. Да и вообще въ Вилюйск хуже жить, чмъ въ Якутск. Была прямо погибель. Овощей никакихъ. Картофель теперь привозятъ издалека скопцы по 3 рубля пудъ. А тогда было дороже. Но Чернышевскій не покупалъ его совсмъ, потому что дорого. Зимою тамъ все больше ночь, а лтомъ все больше день. Зима тамъ такая, что если плюнуть, то плевокъ, не долетая до земли, замерзаетъ. Даже Якуты здятъ въ мховыхъ маскахъ. Только глаза видны!
— Сохранилось ли тамъ что-нибудь посл Чернышевскаго?
— Какъ-же, подл тюрьмы, противъ оконъ Чернышевскаго, было небольшое озеро. Чернышевскій осушилъ это озеро, сдлалъ канаву. Самъ ее копалъ. Якуты прозвали эту канаву ‘Николаевскимъ прокопомъ’ въ его честь.
— Говорилъ Чернышевскій по Якутски?
— Не знаю.
— А какова была его тюрьма?
— Въ тюрьм у Чернышевскаго была одна громадная комната въ 2 окна, съ некрашенными стнами. На стнахъ были подланы полки для книгъ. Книгъ было очень много. Ему ихъ присылали съ каждой почтой, въ 2 мсяца, кажется, 1 разъ. Онъ потомъ ихъ пожертвовалъ въ Якутскую библіотеку — 5-ть большихъ ящиковъ. Мужъ ихъ туда отправилъ уже посл его отъзда. Кром большой комнаты, было еще 5 камеръ и корридоръ. Тюрьма была деревянная, одноэтажная, окружена заостренными палями. Въ окнахъ были ршетки. Тюрьму, говорили, построили для Огрызко и еще кого-то (кажется польскаго министра), когда-же строили, не знаю. Въ томъ-же зданіи тюрьмы, на одномъ корридор съ Чернышевскимъ, жили я съ мужемъ, тутъ же помщались и урядники (а казаки, кажется, жили около). У Чернышевскаго былъ свой самоваръ, который онъ самъ и ставилъ. Готовилъ въ обыкновенной печи — голландк…
— Какъ Чернышевскій проводилъ день?
— Лтомъ въ комнат стоялъ ‘дымокуръ’ — горшокъ со всякимъ тлющимъ хламомъ: коровьимъ каломъ и листьями (тамъ лтомъ ставятъ и по улицамъ ‘дымокуры’, т. к. страшнйшее комарье — скотъ задаетъ!). Днемъ и ночью дымокуры въ домахъ: смрадъ дыма отгоняетъ комаровъ. Если взять блый хлбъ, то сразу мошка такъ обсядетъ густо, что, подумаешь, будто икрой вымазанъ. Чернышевскій, взявъ полотенце и завернувъ голову, уходилъ въ лсъ на цлый день, собираетъ грибы, прійдетъ, постъ, и опять уходить. Въ дом нельзя было высидть! Если, бывало, положишь на столъ кусокъ свжаго мяса и не закроешь, то оно черезъ 1/2 часа будетъ совсмъ блое, какъ бумага: комары высосутъ всю кровь изъ него. Когда темнло или было ненастье, то Чернышевскій сидлъ и читалъ. Но гулять ходилъ каждый день. Иногда читалъ цлую ночь напролетъ или что-то писалъ, причемъ все, что писалъ, жегъ.
— Бывали-ли у него гости?
— Да, въ гостяхъ у него иногда бывали барыни — жена исправника, Третьякова, жена помощника исправника, фамиліи не помню. Да вдь тамъ и некому было бывать! Но жену акцизнаго чиновника — Ж. онъ не принималъ за легкомысленное поведеніе и мн совтовалъ съ нею дружбы не водить. Ко мн тоже приходилъ въ гости, и мы къ нему ходили. Спросишь, бывало, его: къ Вамъ можно, Николай Гавриловичъ, барыньки хотятъ прійти къ вамъ, можно зайти?— Онъ и отвтитъ — ‘можно’. Какъ придутъ, чаемъ угоститъ и говоритъ, говоритъ — безъ умолку. Иной разъ придешь взять книгу, онъ и заговорится…
— Читали вы его сочиненія?— Знаменитый былъ у него романъ ‘Что длать’…
— Нтъ, его сочиненій не читала и про ‘Что длать’ никогда не слыхала… Тогда я о немъ и понятія не имла — преступникъ и преступникъ, говорили, что сосланъ за книги.
— При васъ за нимъ прізжалъ одинъ политическій?
— Нтъ, но я слышала, что, когда ему сказали, что за нимъ раньше прізжалъ какой-то жандармскій полковникъ — уворовать его, то онъ отвтилъ: почему мн не показали его, я бы ему наплевалъ въ глаза. Только ему тогда правды о немъ, конечно, не разсказали… Можетъ думалъ, что украсть и убить прізжалъ…
— Ну, а какъ проводилъ время Чернышевскій зимою?
— Да зимою онъ тоже выходилъ, хотя много тогда читалъ и писалъ… Шуба у него была теплая, блая, песцовая, жен своей онъ выслалъ лисій мхъ, за который выплачивалъ изъ своего содержанія, отказывая себ во всемъ.— Изъ 18-ти рублей въ мсяцъ.
— А что Чернышевскій охотился?
Александра Ларіоновна смется.
— Нтъ, онъ и ружья боялся.
— А верхомъ здилъ?
— Нтъ, верхомъ тоже не здилъ.
— Ну, а на лыжахъ ходилъ?
— Нтъ, не ходилъ, да ихъ тамъ я и не видала. Тамъ есть олени — онъ и на нихъ никогда не здилъ. Жилъ, какъ монахъ. Въ одежд ходилъ простой — холщевой рубах съ отложнымъ воротникомъ и съ завязками вмсто пуговокъ, какъ на больничномъ халат, въ холщовыхъ штанахъ, а зимою еще въ шуб.
— А блье себ онъ самъ стиралъ?
— Нтъ, полотенца, простыни мыла ему какая то женщина. Она же пекла и хлбъ… Спалъ Чернышевскій на перин, которую, узжая, подарилъ вмст съ самоваромъ служителю тюрьмы (былъ одинъ для топки печей и уборки).
— Прізжалъ-ли кто-нибудь изъ начальства провдать его?
— Да… Чернышевскій не позволялъ мыть у себя полъ, боялся сырости. Полъ былъ очень грязный. Потому и не принялъ преосвященнаго, когда тотъ хотлъ его навстить. А только была у насъ мысль, что онъ нарочно для такого случая не позволялъ мыть полъ. Губернатора Чернышевскій тоже не принялъ, когда тотъ пріхалъ и хотлъ его навстить. Чернышевскій былъ на него недоволенъ, что онъ задерживалъ его корреспонденцію.
— Ну, а съ кмъ изъ мстныхъ жителей онъ былъ особенно близокъ?
— Онъ очень любилъ мстнаго священника о. Іоанна Попова, часто ходилъ къ нему въ гости, но батюшка къ нему не ходилъ. Священникъ былъ семейный, имлъ 8-хъ дтей (двочекъ лтъ 10, 11 и 9), я ихъ учила, какъ я другихъ дтей Вилюйска, грамот…
— А Вы то сами очень грамотвы?
Александра Ларіоновна засмялась.— Какое! Но учительницы тогда въ город другой не было. Священникъ былъ переведенъ съ Ледовитаго океана… А, кром него, образованныхъ людей не было…
— Разсказывалъ-ли онъ вамъ что нибудь интересное?
— Нтъ, не помню…
— А какъ относился къ Вашему мужу?
Съ мужемъ Чернышевскій тоже былъ друженъ, потомъ даже съ другими жандармами, которые за нимъ пріхали, не хотлъ хать изъ Вилюйска. Все просилъ мужа хать съ нимъ…
— А какъ освободили Чернышевскаго?
— Освободили такъ: изъ Иркутска пріхали два жандармскихъ унтеръ-офицера, привезли съ собой бумагу мужу и сказали пароль. Хотя они были знакомые и бумаги вс были, но безъ пароля мужъ не допустилъ бы ихъ въ Чернышевскому. Когда пріхали жандармы, они пришли пшкомъ къ тюрьм, вмст съ исправникомъ и его помощникомъ. Увидавъ идущихъ, мужъ немедля заперъ тюрьму и поставилъ караулъ. Караулъ не допустилъ жандармовъ и исправника къ тюрьм. Когда сказали пароль, то допустилъ. Пароль у мужа былъ записанъ, и онъ его помнилъ. Вошли въ комнату мужа, подали бумагу отъ Иркутскаго жандармскаго полковника объ освобожденіи. Кром нея было запечатанное письмо на имя Чернышевскаго. Мужъ думалъ, что лично отъ государя, самъ Чернышевскій такъ и говорилъ, что Высочайшее повелніе. Какъ только ему подали письмо, Чернышевскій началъ плакать! То захохочетъ, то снова плачетъ! И началъ онъ просить, чтобъ его сейчасъ же везли. Мужъ сталъ уговаривать его уложиться, приготовиться къ дорог и дать жандармамъ отдохнуть. Онъ согласился. Чернышевскій пошелъ со всми попрощаться…
— Что-жъ былъ кто-нибудь огорченъ, что онъ узжаетъ?
— Нтъ, никто по нему не плакалъ, за него вс радовались.
— Ну, а какъ похалъ?
— Дло было въ август мсяц. Дороги прозжей изъ Вилюйска нтъ, только верховая. Кругомъ страшнйшія болота, мостовъ тоже не было, рчки необходимо было переплывать вплавь на лошади. Для него врно длали плоты. До Якутска отъ Вилюйска верстъ 700. Дорога — только узкая тропа среди тайги, верхомъ дешь, втвями все время бьетъ въ лицо. хать верхомъ онъ отказался. Говоритъ — не умю и боюсь. Хотли сдлать на быкахъ качалку, какъ носилки къ стременамъ подвязать. Онъ отказался. И его повезли на саняхъ по земл. Мужъ кое-какъ уговорилъ почто-содерхателя, такъ какъ въ контракт не было условія возить по земл на саняхъ. Якуты шли впереди саней и расчищали дорогу, гд была тайга, а по болотамъ не было нужды расчищать. Везли инкогнито подъ номеромъ первымъ. Въ Якутск Чернышевскому былъ приготовленъ губернаторскій шитикъ, закрытая такая лодка. Былъ-ли тогда на Лен пароходъ, я не помню. Губернаторъ приготовилъ Чернышевскому обдъ, но онъ отказался принять, такъ намъ разсказывали, когда мы хали обратно. Больше я ничего о немъ не помню… Одно могу сказать — хорошій, крпкій былъ человкъ!

——

Во время одной изъ короткихъ остановокъ у глухого станка, пока выгружали съ парохода ящики, я вышелъ на берегъ. Мое вниманіе сразу-же привлекъ скромно одтый пожилой человкъ въ очкахъ, съ интеллигентнымъ лицомъ. У него на голов былъ черный картузъ, а сидлъ онъ на выгруженномъ товар.— Какой странный купецъ, врод политическаго,— подумалъ я,— но вдь онъ черезчуръ старъ, возрастъ его не подходящій для ссыльнаго… А этотъ картузъ?..
И я равнодушно вернулся на пароходъ… Раздались свистки. Сняли сходни. Тронулись.
— Что это за странный купецъ?— спросилъ я капитана, указывая на продолжающаго сидть человка въ картуз…
— Это — государственный! Можетъ слыхали,— извстный докторъ П., онъ здсь единственный политическій на станокъ. Другихъ сюда не селятъ… Скучаетъ…
Я обернулся. Докторъ П. попрежнему сидлъ на ящик. И его придавленная, согбенная фигура долго вырисовывалась на фон сраго, сумрачнаго неба… Я глядлъ на него съ глубокой тоской. Битъ можетъ, онъ пришелъ на берегъ для того, чтобъ услышать привтливое слово, и я не далъ его. А онъ такъ жаждалъ бодрости, свжей струи жизни… И теперь онъ остался попрежнему одинъ на этомъ страшно одинокомъ пустынномъ берегу…— Крикнуть ему? Но онъ весь ушелъ въ свои думы… Да и что закричишь?..
И я давалъ себ слово дальше аккуратно выходить при каждой остановк парохода…
— Слушайте, капитанъ, отчего же этотъ политическій докторъ одтъ въ черный приказчичій картузъ?
— А какую-же здсь другую шапку достанешь? Одинъ разъ за весь годъ проходятъ сплавомъ мимо станковъ торговые паузки. Сразу на весь годъ надо и запасаться… Выбирать не приходится… Бери, что есть… Надо и съ деньгами считаться. Подальше будетъ деревня Крестовая. Въ ней дворовъ восемь — двнадцать. Какъ-то приплылъ къ деревн торговый паузокъ. Стали крестьяне закупать, а цны просто недоступныя. Они собрались всей деревней, обсудили свое положеніе и ршили, что лучше пріобрсть товаръ безъ денегъ. Попросили хозяина переночевать, завтра, молъ, будемъ покупать. Ночью собралась вся деревня, убили всхъ на паузк, кажется человкъ шесть… Разобрали товаръ, а паузокъ спалили. Осенью сталъ хозяинъ паузковъ ихъ собирать и замтилъ, что одного не достаетъ. Сдлали разслдованіе. Видятъ, паузокъ пропалъ въ Крестовой… Пріхалъ засдатель… Заварилось дло… Военному суду предали… Былъ среди Крестовцевъ поселенецъ черкесъ — Иванъ Ивановичъ Кузановъ — его отвезли въ Иркутскъ и повсили… За всю деревню онъ одинъ отвтилъ. Впрочемъ и Крестовцамъ досталось: всхъ въ безсрочную каторгу отправили… Вотъ оно, что значатъ цны дорогія… Приходится и картузъ брать… Да что картузъ?! Сами увидите.— Національный флагъ и то приходится шить, сообразуясь съ цнами на кумачъ. Тутъ, когда почта есть, на берегу выставляютъ національный флагъ. Вы и увидите, какіе эти флаги по Лен.— Весь блый, а посреди узенькая красная полоска.— Больше краснаго кумача не нашлось въ ближнихъ лавкахъ, а синяго и совсмъ не разыскали!. А то бываетъ — вмсто синяго просто черную полосу придлаютъ и вмсто національнаго получается какой-то траурный, печальный флагъ, точно, флагъ бдности и заброшенности этого края…

——

На первой же остановк вижу на берегу молодую двушку съ хорошимъ интеллигентнымъ лицомъ, въ платочк. Она стоитъ одиноко въ сторонк и глядитъ кругомъ. Во взгляд что-то задумчиво глубокое…
— Политическая!— ршаю я, быстро схожу съ парохода и направляюсь къ ней. Она смотритъ на меня съ изумленіемъ…
— Вы сюда сосланы?— спрашиваю я.
— Съ какой стати?— отвчаетъ она негодующимъ голосомъ.— Что я преступница, что ли?!.
— Нтъ, конечно… Я подумалъ, что вы — политическая… теряюсь я.
— Нтъ, я жена здшнему купцу…
Извиняюсь. Ретируюсь. Разсказываю объ этомъ злоключеніи капитану.
— Не пейте изъ колодезя, прійдется плюнуть!— замчаетъ онъ.

——

Нашъ пароходъ пристаетъ къ станку. На берегу въ песчаную отмель воткнутъ шестъ, на немъ ‘національный флагъ’ — блый съ двумя лоскутками — краснымъ и синимъ…
— А, вдь, здсь есть телеграфная станція,— сообщаетъ капитанъ.— Вы все такъ интересуетесь, какъ идетъ война. Пройдите на телеграфъ, пароходъ будетъ стоять, мы васъ подождемъ… Можетъ, что-нибудь узнаете. Телеграфисты разскажутъ — агентскія телеграммы проходятъ черезъ ихъ руки въ Якутскъ.
Я отправляюсь въ деревню. Меня подвозятъ на лодк къ отмели. Мимо прозжаетъ на саняхъ по земл почтальонъ. Онъ везетъ брезентовые мшки съ кладью, очевидно, посылками… Добираюсь до деревни. Захожу на телеграфъ. Любезны. Узнаю объ ‘отступленіяхъ въ порядк’.
— А объ убійств министра внутреннихъ длъ Плеве слышали уже?— вдругъ неожиданно спрашиваетъ телеграфистъ.
— Вотъ посмотрите телеграмму! Мы только что записали…
Впечатлніе!..

——

Нашъ пароходъ снова пристаетъ на нсколько минутъ къ небольшому станку. У этого станка почтовые пароходы не останавливаются, онъ черезчуръ глухой и заброшенный, я потому здсь устроена ‘колонія’ политическихъ — поселено нсколько административно-ссыльныхъ. Заслышавъ пароходный свистокъ, все населеніе станка отъ мала до велика бжитъ къ берегу. Очевидно — событіе большой важности. Бгутъ и трое — въ пиджакахъ. Одинъ въ студенческой фуражк.
— Вонъ, государственные, видите,— говоритъ капитанъ.
Я, конечно, вижу и смотрю на нихъ.
Пароходъ причаливаетъ. Трое молодыхъ людей, стоя сплоченной группой, напряженно разсматриваютъ публику… Глаза наши встрчаются…
Я схожу къ нимъ. Они кидаются. Называюсь…
— Ну что, какія новости, какія извстія, что длается на родин, какъ война!?. Говорите, говорите поскоре,— возбужденно-радостно кричатъ они вс разомъ.— Мы ничего не знаемъ! Мы знаемъ только то, что было мсяцъ назадъ… Скоре говорите!
— Бомбой убитъ Плеве… Едва успваю я сказать…
Волненіе страшное! Крики, восклицанія. Они такъ возбуждены!
— Хотя я — соціалъ-демократъ и убжденный врагъ террора…— говоритъ поблднвшій студентъ, дрожа всмъ тломъ, точно въ лихорадк…
‘Нтъ, нельзя сообщать сразу изстрадавшимся людямъ, что умеръ или воскресъ человкъ, судьба котораго близко задваетъ’,— думаю я.
Третій свистокъ. Мы прощаемся. Пароходъ отчаливаетъ, а они снова стоятъ на берегу сплоченной группой со счастливыми, радостными лицами и машутъ шляпами… И, вмсто ‘ура’, они кричатъ ‘извстную русскую поговорку’!..
— Будете хать обратно, не забудьте насъ!..
— Ну, при слдующихъ встрчахъ съ политическими, я не стану говорить имъ сразу о Плеве,— думаю я,— вдь, этакъ и до Якутска не доберешься…

V.
Политическіе кавказцы.— Политическій ‘Мальчикъ безъ штановъ’.— Въ гостяхъ у политическихъ.— Въ объятіяхъ полиціи.— Бодайбо.— Киренскъ.— Въ гостяхъ у знакомаго политическаго.— Побгъ Скоробогача.— Разсказъ политическаго о своей жизни.

— Знаете,— говоритъ мн пассажиръ-почтовый чиновникъ,— самые политическіе среди политическихъ ссыльныхъ — это кавказцы! Ихъ вс администраторы боятся.— А они, ей богу, никого!.. Представьте себ, губернаторъ передъ ними пятится, какъ ракъ! Былъ въ Якутск одинъ грузинъ Камерики или Хомерики, не помню. Пошелъ онъ къ губернатору просить оставить его въ город, работать на водочномъ завод. Тогда нужда большая была въ опытныхъ мастеровыхъ, некому было строить, а изъ Петербурга шли телеграммы, чтобы выросъ винный складъ, какъ грибъ посл дождя! Губернаторъ и обрадовался Камерику, разршилъ ему временно остаться и при этомъ случайно спросилъ — ‘почему такъ много пришло Камерики въ Якутскую область, кажется шесть человкъ?’
— Камерики,— отвчалъ грузинъ,— хорошій народъ, любитъ борба, не любитъ — буржуа!
— Я тоже не люблю буржуа,— едва сказалъ только губернаторъ и немедля растерянно ушелъ изъ кабинета.
Камерики потомъ разсказывалъ, что онъ сдлалъ губернатору ‘горячіе глаза’ — а тотъ сразу же замолчалъ и попятился прочь!..
И, представьте себ, только за ‘горячіе глаза’ губернаторъ переслалъ Камерики подальше въ наслегъ…
А то, взять другого кавказца… Сослали его въ глухой приленскій станокъ Z. Кругомъ тайга, горы, скалы, да галька… Будемъ хать мимо, сами увидите… Онъ немедля же себ саклю смастерилъ. Тамъ берегъ — какъ-бы двухъэтажный, нижній — плоская съ покатомъ коса, покрытая круглымъ щебнемъ гальки, по которой пройти трудно, а верхній этажъ — такая же терраса повыше, по которой тянется осенній трактъ въ сосдній большой станокъ. Грузинъ и устроилъ себ домишко, прилпивъ его къ обрыву тракта, какъ ласточкино гнздо, по кавказски, чтобъ не длать четвертую стну, крышу онъ устроилъ земляную, а для красоты посялъ на ней какую то хлбную траву, зерна досталъ у прозжаго поселенца. Крыша у него и зазеленла. Вотъ тутъ-то и началась трагедія. Кругомъ ни клочка ровной поверхности, галька и галька — ноги ломай, да и баста, куда ни глянь — темная, нависшая, мрачная тайга! Одна только крыша и радуетъ взоръ. Она и сдлалась любимымъ мстомъ прогулки… Въ особенности для свиданій мстной молодежи. Но это онъ еще кое-какъ терплъ… Началось съ засдателя. Пріхалъ онъ сюда по какимъ-то дламъ, кончилъ ихъ и немедля же расположился съ разными тамъ понятыми пикникомъ на крыш… Какъ на балкон — удобно это,— свернуть только съ дороги направо… Пока выпивали, грузинъ не слышалъ, что они у него на крыш хозяйничаютъ — сидлъ, книжки читалъ. Но какъ начали они у него на крыш съ пьяныхъ глазъ танцовать и патріотическія псни пть, грузинъ выскочилъ въ двери и прямо ахнулъ.— Видитъ у него на крыш полиція гуляетъ! Крикъ поднялъ отчаянный. Никогда никто такъ на засдателя не кричалъ, самъ губернаторъ обошелся-бы деликатне… Но и засдатель былъ старая полицейская крыса, которую не легко спугнуть.— ‘Кричи’,— говоритъ,— ‘кричи, а вотъ я тебя запротокола и тогда узнаешь, какъ на начальство, при исполненіи служебныхъ обязанностей, кричать’. Всякій бы на его мст усмирился, понялъ бы, что до точки дошелъ, а въ немъ политика кавказца закипла. Сталъ онъ уже что-то по грузински кричать, до потери голоса кричалъ… Полиція распотшилась — хохочутъ уже вс. А другіе и вниманія не стали обращать, между собой говорятъ, что отсюда на охоту подутъ. Тамъ вс охотятся. А у грузина и голоса нтъ. Вотъ побжалъ онъ къ рк, напился воды, вернулся и пошелъ въ свою саклю. Будто успокоился. Видятъ,— угрюмый идетъ, ршительный и молчитъ. Только, знаете, выноситъ онъ въ одной рук жестянку пороховую фунтовую, а въ другой уже зазженную лучину. Не могу я — политическій,— говоритъ,— снесть такого позора, чтобъ у меня на крыш, надъ моими хорошими книгами, поганая полиція ликовала, ршилъ я мою саклю взорвать и васъ вмст съ нею… Однимъ словомъ, по кавказски! Не усплъ онъ и договорить, какъ они вс съ крыши этой кубаремъ свалились, удирать — кто куда попало! Засдатель отбжалъ къ сторон и кричитъ уряднику:— ступай обратно на крышу за ружьемъ. А тотъ въ отвтъ: ‘никакъ не могу, ваше благородіе, пока господинъ политическій позволитъ!’ Ну, тотъ позволилъ… Такъ онъ за своихъ Марксовъ постоялъ. Одинъ противъ столькихъ полицейскихъ. Неслыханное здсь дло!.. Но только его сакля и до сихъ поръ отравляетъ ему существованіе. Все ему кажется, что у него на крыш — полиція. Чуть какая-нибудь парочка заберется вечеромъ поворковать да зашумятъ, онъ съ дубиной въ рукахъ и выскакиваетъ. Особую сучковатую дубину даже завелъ! Натерплся таки онъ не мало… Что подлаешь, не годится для здшнихъ мстъ кавказская сакля!..

——

На одномъ изъ станковъ я снова увидалъ нсколькихъ политическихъ. Они, попрежнему, стояли сплоченной группой. Среди нихъ была молодая двушка. Они озабоченно смотрли на пароходъ… Я сошелъ на берегъ. Мы поздоровались. Они, какъ всегда, засыпали вопросами.
— Отойдемъ, господа, въ сторону, подальше, пожалуйста заране общайте мн ничего не кричать, когда я сообщу вамъ одно извстіе… Оно васъ поразитъ…
— Говорите, говорите, поскоре!
Мы отошли въ сторону, и я сообщилъ имъ о томъ, что убитъ Плеве.
Увы, мое предупрежденіе не помогло… Раздались прежніе крики, восклицанія…
— Знаете, Плеве былъ личнымъ врагомъ нашего мальчика безъ штановъ,— говорила радостно молоденькая двушка, указывая на молодого студента съ хорошимъ, яснымъ лицомъ, совершенно не похожаго ни на мальчика, ни тмъ боле на мальчика безъ штановъ…
— Ничего не понимаю, въ чемъ дло?— спросилъ я.
— Очень просто. Когда на жандармскихъ дознаніяхъ уже при Сипягин политическіе поголовно начали отказываться давать какія-либо показанія и, благодаря этому, даже жандармы не могли стряпать дла, Плеве придумалъ передать политическія дла въ суды и тмъ заставить политическихъ заговорить… На это и пошелъ нашъ мальчикъ безъ штановъ… Противъ него не было никакихъ уликъ, но онъ произнесъ рчь о своихъ убжденіяхъ. Судъ оправдалъ его, а Плеве сослалъ сюда.
— А почему у васъ такое странное прозвище?
— Его долго держали въ тюрьм до суда, онъ не называлъ своего имени, ему не длали передачъ, и нашъ мальчикъ настолько обносился, что когда ему нужно было итти въ судъ, то онъ съ тревогой воскликнулъ:
— ‘Какъ же я пойду на судъ безъ штановъ?’ За это онъ и получилъ свое прозвище…
— Что-жъ,— промолвилъ, мило улыбаясь, студентъ,— въ борьб потеряешь ты право свое, а не только штаны… Пожалуй теперь меня вернутъ? А? Какъ вы думаете?..
Когда я вызжалъ изъ Москвы, одинъ мой пріятель — ‘человкъ большого политическаго такта’ С. настойчиво совтовалъ мн купить котелокъ, вмсто обычной — мягкой шляпы.
— Я бывалъ въ Сибири,— говорилъ онъ,— и хорошо знаю, что значитъ тамъ котелокъ.— Вамъ откроютъ двери самыхъ сокровенныхъ темнотъ. Васъ будутъ везд принимать за важную столичную штучку.
— Да, вдь, мн этого и не нужно!..
— Но вамъ придется хлопотать за ссыльныхъ, и тогда котелокъ будетъ незамнимъ, не забудьте, что вы дете на отвтственную защиту по политическому длу. Надо принимать во вниманіе все.
И, побжденный этими доводами, на всякій случай, я купилъ хорошій англійскій котелокъ и везъ его со всми предосторожностями въ спеціальной деревянной коробк. Я жаждалъ хоть разъ пустить въ ходъ эту драгоцнность и вообще испробовать ея общанныя магическія свойства. Случая не было, и я ршилъ развлечься котелкомъ,— подурить отъ скуки длиннаго пути, устроивъ ‘маскерадъ’ при первой-же встрч съ политическими…

——

Когда, подплывая къ станку, гд предстояла продолжительная остановка для ночлега, я замтилъ на берегу нсколько политическихъ, то быстро спустился въ каюту, одлъ новенькій котелокъ и вышелъ на палубу. Я постарался принять видъ столичнаго франта, заложилъ кренделями руки въ карманы и очень пожаллъ, что для пущей важности не запасся и шикарной сигарой, хотя, правда, никогда не курю, и С. не давалъ мн этого совта…
Политическіе жадно оглядывали пароходъ, разыскивая на немъ пассажира, своимъ видомъ напоминающаго ‘политическаго защитника’. И не находили! Нсколько разъ они нершительно останавливали свой взглядъ на мн и снова блуждали глазами по пароходу.
Наконецъ, глаза ихъ упорно остановились на мн. Я былъ неумолимъ. Руки мои были по прежнему заложены выборгскими кренделями.
— Сойдите къ намъ!— вдругъ крикнула двушка, стоящая среди нихъ. Она кивнула мн угловатымъ движеніемъ руки.
Я спокойно и солидно сошелъ на берегъ.
— Вы по какому длу дете?— кинулись во мн вс политическіе, испытующе оглядывая мой великолпный котелокъ…
— По купецкому,— важно отвтилъ я.
Они ринули отъ меня и уже снова начали осматривать пароходъ, но я не могъ боле выдержать своей роли и расхохотался,
— Не адвоката-ли вы ищете?
— Да, да! Гд онъ?
— Да передъ вами!
— А, вдь мы такъ и думали, но… но…
Я имъ объяснилъ мой ‘маскерадъ’…
Смхъ, веселье…
По прежнему, принявъ вс мры ‘предосторожности’ и отведя ихъ въ сторону подальше отъ парохода, я сообщилъ послднюю сенсаціонную новость…
И опять повторились прежнія радостныя восклицанія!.. Они были ‘эсъ-эрами’.
— На долго-ли остановился пароходъ?
— На всю ночь!
— Ну, такъ идемъ къ намъ, вы намъ много разскажете! Мы трое нарочно пріхали сюда, чтобъ повидаться съ вами, поразспросить васъ обо всемъ! Видите,— вонъ моя лодка! Ну, идемъ же поскоре!
— А гд вы, здшніе, живете?
— Да вонъ на берегу, избенка съ воротами, видите на скамейк сидитъ урядникъ, это тамъ и есть нашъ домишка!..
Нельзя сказать, чтобы видъ урядника привелъ меня въ патріотическій восторгъ
Конечно, онъ ничего не могъ мн лично сдлать. Но онъ могъ по телеграфу сообщить отсюда въ Якутскъ о моихъ ‘сношеніяхъ’ съ этими ссыльными и тогда, конечно, весь мой авторитетъ не только ‘столичной штучки’, но и просто адвоката въ заброшенной окраин терялъ всякое значеніе. Я давно уже замтилъ, что судьи по политическимъ дламъ лишь тогда внимательно и съ ‘уваженіемъ’ слушаютъ защитника, когда не видятъ въ немъ союзника подсудимаго, или, врне говоря, такого же подсудимаго по духу, какъ и тотъ, котораго за распространеніе нсколькихъ брошюръ они совершенно равнодушно готовы лишить не только правъ состоянія, но и выбросить за бортъ жизни, какъ отбросъ человчества, на свалку людской нечисти… И чмъ мене ‘стороной въ дл’ кажется адвокатъ такимъ судьямъ, тмъ охотне соглашаются съ нимъ даже судьи-палачи. А на мн лежала черезчуръ большая отвтственность, я долженъ былъ принесть въ жертву вс мои интересы, которые могли помшать этой защит. Поэтому я предложилъ ссыльнымъ ‘стратегическій’ планъ. Для того, чтобы не возбудить подозрнія урядника въ моей неблагонадежности, мы ршили, что они пойдутъ къ себ домой, а я съ кмъ-нибудь отправлюсь осматривать станокъ, затмъ мы подойдемъ къ ихъ дому, онъ начнетъ меня приглашать, я отказываться, спрошу — да кто-же собственно они и, узнавъ, что ссыльные, скажу: ‘ахъ, какъ это интересно, я никогда не видалъ ссыльныхъ, какое-же преступленіе сдлали вы?’ Съ запасомъ этихъ словъ я успю пройти мимо урядника, и вс правила ‘конспираціи‘ будутъ соблюдены!
Сказано — сдлано. Мы описали по ничтожному станку два-три круга, причемъ мое появленіе въ котелк вызывало невроятную сенсацію среди ребятишекъ, усиленно показывавшихъ на него пальцами… Я ‘осматривалъ’ деревню… И, говоря правду, не пожаллъ, что это входило въ стратегическій планъ. Я увидлъ не только великую нужду и заброшенность, общія почти всмъ русскимъ деревнямъ, но и ужасъ оторванности отъ примитивно культурнаго центра…
Все населеніе уже вернулось съ берега отъ парохода, и въ поселк началась обычная жизнь…
Мимо на саняхъ провезли сно… И я вспомнилъ, какъ, изучая ‘Слово о полку Игорев’, мы — дти съ изумленіемъ узнали, что было далекое, забытое время, когда наши предки и лтомъ здили на саняхъ… Я увидлъ почти полное отсутствіе гвоздя, кучи мусора, апатичныя лица взрослыхъ… Но, главное, страшна была эта мертвая тишина мертваго поселка… Появлялись и вылазили откуда-то люди… Точно тни… И если бы не маленькія дти, я подумалъ бы, что нахожусь въ Буссан Веккіа — микроскопической италіанской деревушк на берегу Средиземнаго моря, двадцать лтъ назадъ разрушенной грознымъ землетрясеніемъ и навсегда покинутой жителями… Но страшне всего было за интеллигентныхъ, полныхъ жизни и энергіи, мыслящихъ людей, обреченныхъ коротать здсь свое время. Во всемъ станк не было даже лавченки или будочки для продажи печенаго хлба или зацвтшей ‘московской’ колбасы, не то что нсколькихъ листовъ писчей бумаги… Не было ничего общественнаго, не было даже ‘часовни’ — деревяннаго помоста и крыши сверху на четырехъ столбикахъ… Ничего… Избенки темно-срыя, старыя… Ни одного крашеннаго окна или крашенной ставни, на которыхъ успокоился бы утомленный срымъ однообразіемъ глазъ…
Не слышно было родной украинской псни, которой начинается и кончается у насъ въ Хаткахъ ярко-солнечный, красочный день…
— Край дороги гне тополю до самаго долу!… Никакихъ деревъ, кром лиственницъ и елей въ обступившей кругомъ угрюмой и тяжелой тайг…
О, какъ невыносима ты, ссылка!— думалъ я…
Около воротъ квартиры политическихъ между мною и спутникомъ въ присутствіи насторожившагося, точно барбосъ, урядника произошелъ условленный разговоръ, затмъ мы продлали галантерейность обхожденія, уступая другъ другу честь войти первому въ ворота, не мене продолжительно, чмъ сами Чичиковъ и Собакевичъ… И, наконецъ, я очутился во двор…
Они вс собрались въ своемъ ‘флигельк’ — жалкой прокопченной лачуг, мене всего напоминающей комнату или даже нашу дачную кухню… На стнахъ не было фотографій, гравюръ, обычно украшающихъ стны учащейся молодежи… Ихъ всхъ арестовали совершенно неожиданно. Такъ же неожиданно, прямо изъ тюрьмы, сослали сюда. И они не успли захватить не только гравюръ, но даже карточекъ самыхъ близкихъ людей!
За то на стнахъ у нихъ висли три большія желзныя, четыреугольныя сковороды.
— Однако, господа, у васъ здсь удивительно уютно.— Какія чудныя гравюры на стнахъ,— сказалъ я, указывая на сковороды,— все темные, мрачные острова смерти Беклина!…
— А что вы думаете,— отвтилъ кто-то изъ нихъ,— вамъ кажется, что это,— такъ,— пустяки, а между тмъ это — дйствительно артистическое произведеніе одного пароходнаго машиниста, облагодтельствовавшаго нашу священную обитель такими удобными сковородами! Купите-ка ихъ здсь!…
Мы услись вокругъ стола, и завязалась длинная, безконечная бесда…
Мн такъ хотлось знать, какъ живутъ они, какъ проходитъ ихъ день, съ кмъ встрчаются, кого видятъ…
Но они не имли ни малйшаго желанія разсказывать о себ и рвались вывдать побольше отъ меня.
За нсколько мсяцевъ передъ тмъ слушалось извстное дло Гершуни и другихъ. Ихъ интересовали подробности этого дла, мучилъ вопросъ, чмъ объяснить предательство Кочуры, приведеннаго на судъ изъ Шлиссельбургской крпости. Я разсказывалъ все, что зналъ, а зналъ очень подробно, такъ какъ, хотя самъ и не защищалъ въ этомъ процесс, но защищалъ братъ Михаилъ (тоже прис. повр.) и близкіе товарищи, которые каждый день, по мр слушанія дла, подробно длились впечатлніями…
— Не смотря на ужасъ того, что длалъ Кочура, на всхъ защищавшихъ онъ произвелъ впечатлніе необыкновенно чистаго человка, но совершенно сумасшедшаго или заблудившагося лунатика, не сознающаго, по какому пути онъ идетъ.
Лицо же у него было удивительно хорошее, изумительной духовной красоты, лицо — святого… Для видвшихъ его такъ и осталось загадкою, что же произошло съ Кочурой, тмъ Кочурой, который, выслушавъ смертный приговоръ, категорически отказался подать прошеніе о помилованіи…
Я замтилъ, что это впечатлніе защитниковъ непріятно моимъ собесдникамъ. Они не могли допустить мысли, что у предающаго могло быть при этомъ ‘хорошее’ лицо…
И точно тучка набжала на нашъ оживленный разговоръ… Мы примолкли… Нужно было разсять это настроеніе…
Къ счастію, а вспомнилъ одну анекдотическую подробность — черточку процесса Гершуни. Защищая офицера Григорьева,— отчаянно предававшаго всхъ и безпощадно воздвигавшаго своими оговорками эшафотъ для Гершуни,— Бобрищевъ-Пушкинъ, желая выставить Григорьева необыкновенно добрымъ человкомъ, сталъ допрашивать его жену, о томъ, какъ однажды, увидвъ поздней осенью въ замерзающей полынь Невы дикаго гуся, Григорьевъ хотлъ спасти его, защитникъ ‘устанавливалъ’, что Григорьевъ едва не бросился на тонкій ледъ, и только жена отговорила этого великодушнаго рыцаря свершить столь исключительно геройскій подвигъ… Бобрищевъ-Пушкинъ выбивался изъ силъ, чтобъ картина великодушія была полне и ярче, а несчастный страдалецъ-гусь такъ и плавалъ передъ глазами слушателей… Вс терпли… Въ это время уважаемый А. Н. Турчаниновъ, тоже защищавшій по этому длу, наклонился къ сосдямъ-товарищамъ и, очевидно, воспринявъ достодолжное впечатлніе, произнесъ настолько громко, что многіе услышали:
— ‘Мн кажется это — не гусь, а — утка!..’ Торжественная картина получила должную оцнку!..
Ссыльные весело расхохотались, и нашъ разговоръ живо перешелъ на разныя другія темы…
Изъ ихъ жизни я могъ уловить только отдльные штрихи..
Во всемъ станк, кром политическихъ и писаря, не было никого грамотнаго, не то, что хотя бы такъ-называемой интеллигенціи, никто, кром нихъ, не выписывалъ газетъ, обо всхъ новостяхъ узнавали отъ рдкихъ прозжающихъ, такъ какъ почтовые пароходы у ихъ станка не останавливались… Была ли тягостна жизнь?… Но зачмъ говорить о томъ, что и безъ словъ очевидно…
Уже свтало, когда я вышелъ изъ ихъ ‘флигелька’. Я отказался отъ провожатаго. Лена была окутана густымъ туманомъ, но пароходъ легко было найти, такъ какъ на берегу тумана не было. Стояла мертвая тишина… Хотлось думать, а не спать… Прошелъ черезъ пустырь покатаго двора и спустился къ воротамъ… Едва только я переступилъ ихъ порогъ, какъ попалъ въ чьи-то желзныя объятія!
— Стой!— грозно раздался повелительный голосъ.
Я поднялъ голову и увидлъ передъ собой дв полицейскія фигуры.— Меня держалъ какой-то чинъ съ серебряными погонами, сбоку стоялъ — урядникъ. Очевидно, они ждали меня и подслушивали нашъ разговоръ… Окно было открыто!…
Чинъ тоже поднялъ голову и устремилъ глаза на мой котелокъ…
— Кто вы такой?— спросилъ онъ уже гораздо мягче, по-прежнему не выпуская мою талію изъ цпкихъ объятій.
— Присяжный повренный,— тихо отвтилъ я и, сильно повышая голосъ, прибавилъ: — округа санктъ-петербургской судебной палаты!…
Чинъ моментально опустилъ руки.
Казалось, онъ ощутилъ въ нихъ весь высокій авторитетъ цлаго округа с.-петербургской судебной палаты!…
— Куда вы сейчасъ идете?— деликатно спросилъ чинъ.
— Къ себ на пароходъ, въ каюту перваго класса…
— Вы позволите мн проводить васъ?— окончательно тая спросилъ онъ, точно я былъ дамой, проводить которую онъ почиталъ за особенное удовольствіе…
— Сдлайте одолженіе!— корректно отвчалъ я.
Мы отправились. Урядникъ слдовалъ сзади на почтительномъ разстояніи… Я видлъ, что чинъ горитъ желаніемъ задать рядъ ‘любезныхъ’ вопросовъ, кто я, откуда и куда ду, и потому, подлившись впечатлніями погоды, предпочелъ задать рядъ вопросовъ ему…
— Какъ вы сюда, въ такую глушь попали?— спросилъ я.
— Случайно пріхалъ на охоту!— угрюмо отвчалъ онъ и уже открылъ ротъ, чтобы спросить меня о томъ же, но я не далъ ему проронить ни одного лишняго звука…
— И какъ сошла ваша охота?!— быстро произнесъ я.
— Лося убили!— нетерпливо замтилъ онъ и снова отрылъ ротъ…
— Вы сами убили, или же были еще охотники?— полюбопытствовалъ я…
— Были и другіе!… Кстати…
— А гд же они?— не унывалъ я.
— По домамъ разошлись!… Позвольте…
— Значитъ охотники мстные?…
— Да!… Видите ли…
— А гд происходила охота?— Неужели тутъ рядомъ въ тайг можно охотиться?…
— Нтъ, охотились верстахъ въ тридцати.. Виноватъ…
— Неужто вы охотились ночью?
— Нтъ, только до поздняго вечера!… Я…
— Ну, до котораго часа?
— Часовъ до 10-ти… Мн…
Онъ, повидимому, терялъ терпніе.. Но я уже зналъ все самое необходимое. Если охота окончилась въ 10 часовъ, то съ потерей времени на дорогу — два-три часа, на переодваніе, на докладъ урядника, чинъ могъ попасть къ квартир политическихъ не ране двухъ часовъ ночи. Значитъ, онъ не слышалъ большей части нашего разговора! А это было утшительно!
— Неужто посл охоты, ничего не откушавъ, вы пошли гулять?!
— Позвольте…
— Вотъ и пароходъ! Милости просимъ!— прервалъ я его…
Мы поднялись по сходнямъ. Къ счастію капитанъ не спалъ! Онъ распоряжался приготовленіями въ отплытію…
— А, капитанъ, вы не спите, вотъ и прекрасно!— сказалъ я, отъ души радуясь встрч съ нимъ.— А я привелъ съ собою гостя. Распорядитесь-ка дать мою бутылку вина, примите полюбезне гостя, а я, къ сожалнію, усталъ и пойду спать!…
— Что-же вы не останетесь съ нами? Оставайтесь!— воскликнулъ чинъ, очевидно, подъ вліяніемъ предстоящаго вина, дйствительно чувствуя себя гостемъ.
— Не могу, усталъ,— отвтилъ я и спокойно ушелъ къ себ. А они еще долго сидли на рубк парохода и выпивали… Когда я всталъ съ койки, пароходъ полнымъ ходомъ разскалъ воды Лены, чина же давно и слдъ простылъ…
Капитанъ стоялъ на вахт и своимъ острымъ взглядомъ осматривалъ рку… Безсонная ночь не оставила на немъ слда…
— ‘Ну, батенька,— сказалъ онъ, завидя меня,— отъ большой бды ушли вы! Вдь, это — самъ Z.! Онъ хотлъ задержать васъ да такъ, чтобъ и политическіе не знали! Какъ увидлъ, что вы собираетесь отъ нихъ, начинаете прощаться, онъ къ воротамъ бросился и притаился…— Вотъ, говоритъ, какъ для меня благополучно сошло, могъ-бы нажить себ непріятности, арестовавъ такую высокую личность. Все интересовался узнать отъ меня, по какому длу вы командированы… Я ему, чтобъ отдлаться, сказалъ будто по милліонному длу барона Гинзбурга, а награды вамъ назначено пятьдесятъ тысячъ! Онъ даже крякнулъ! Только въ другой разъ будьте осторожне… Онъ вашъ разговоръ подслушивалъ,— хорошо, говоритъ, что все насчетъ охоты разговаривали — про гусей да утокъ, а то бы я его и не такъ схватилъ, тогда безъ скандалу не обошлось бы!.. Отписывайся-ка. На такую личность наскочилъ’!..
То было два года назадъ, но и до сихъ поръ мн непріятно вспоминать эту ночь. ‘Котелокъ’ отравляетъ ея впечатлнія…
Только ложь и, какъ ни поворачивай, хлестаковщина отвоевали мн на этотъ разъ ‘дйствительную’ неприкосновенность личности…

——

Мы подплываемъ къ деревн Подкаменной. Значитъ Киренскъ — недалеко.
— Надо бы послать къ отцу Ивану справиться, нтъ-ли уже дикихъ уточекъ,— озабоченно говоритъ пароходный буфетчикъ…
— Какъ такъ,— изумляюсь я,— въ священнику? Да онъ что же охотникъ?
— Какъ же, охотится!— Хорошо, что здсь нтъ газетчиковъ, а то бы критику на духовенство сочинили,— замчаетъ онъ… Только охота у него особенная, неводомъ!
— Никогда про такую и не слышалъ!..
— А вотъ послушайте! Онъ обставляетъ озеро неводомъ на палочкахъ, подвязываетъ къ нимъ веревочки и кидаетъ въ воду овесъ. Утки привыкаютъ, слетаются… Овса не жалетъ. Отецъ Иванъ садится въ засаду, дергаетъ веревочки, неводъ падаетъ и закрываетъ стаю. Тогда онъ свертываетъ уткамъ головки и продаетъ пару за 25 копекъ, а то и по гривеннику, а у другихъ штука стоитъ 30 копекъ… Подкаменная расположена подъ утесомъ въ небольшой пади, никого кром неграмотныхъ крестьянъ нтъ, можно отъ тоски помшаться, вотъ батюшка и придумалъ себ для лта такое развлеченіе… Ловитъ по озерамъ, пока не замерзнутъ… Другіе священники по Лен тоже охотятся, но т изъ ружей… Молоко у отца Ивана тоже можно достать, держитъ коровъ….
И буфетчикъ посылаетъ кухарку въ деревню…
Уже даны три свистка, время трогаться въ путь, а кухарки все нтъ… Наконецъ она показывается на песчаной отмели…
— Дайте-ка еще разъ три свистка,— говорю я капитану,— пусть поспшаетъ!..
— Нельзя, испугается, побжитъ и сломаетъ молоко!
— Какъ такъ сломаетъ? Въ первый разъ слышу, что молоко можно сломать!
— Тутъ вс этакъ привыкли говорить: молоко замороженное кругами продаютъ. Зимою жидкаго и не достать, а длинное-ли здсь лто!..

——

Второй разъ мы обгоняемъ паузки съ лошадьми. Ихъ везутъ въ Бодайбо на золотые пріиски для рудничныхъ работъ. Паузки — плоскіе неуклюжіе и лошади стоятъ на самомъ ихъ дн безъ настилки. По низкимъ бортамъ паузковъ укрплены столбики, на которыхъ устроенъ помостъ, заваленный сномъ. И помостъ нависаетъ надъ головами лошадей, точно т потолки рудниковъ, откуда ихъ поднимутъ только мертвыми, такъ какъ спускъ и подъемъ лошади въ шахт — очень затруднителенъ… Отъ Жигалова до Витима паузки, плывутъ дней двадцать, отъ Витима-же до Бодайбо (тамъ всего 300 верстъ) паузки ведетъ противъ воды на бичевой пароходъ. На каждомъ паузк до 30 лошадей. Труденъ ихъ путь, трудна доставка, но зато эти маленькія лошадки, стоющія въ европейской Россіи по 25—30 рублей, въ Бодайбо продаются по 200—600 рублей — голова. Правда, эти лошади лучше бгаютъ, чмъ ‘россійскія’. Но томская лошадка, стоющая 100—150 рублей, здсь продается за 300—500 рублей, а бговыя, несмотря на ростъ, идутъ и по 1.500 рублей…
— Выгодное дло,— замчаетъ капитанъ, сообщающій мн вс эти свднія,— наживаютъ на немъ десятки тысячъ въ годъ, а все почему?— Потому, что первые за это тутъ взялись и некому конкурренцію длать.— Первый началъ на Лену доставлять керосинъ — милліоны нажилъ, тулупы барашковые изъ Москвы, да изъ Москвы сюда, въ царство мховъ, началъ первый возить — тысячи нажилъ… Только первому начать. Пріхать сюда умному человку, съ самымъ небольшимъ капиталомъ, присмотрться и первому новое дло начать. И всякій такой будетъ богачемъ, потому что этотъ край — совершенно непочатый край!.. Первыхъ длъ тутъ сколько угодно! Пріхалъ сюда какъ-то въ Витимъ политическій еврей изъ писарьковъ, привезъ съ собой первую пишущую машину… Что вы думаете? Большія деньги началъ наживать. Изъ Бодайбо для переписки бумаги присылали. Машину тамошнимъ богачамъ выписать — непочемъ, а кто писать на ней будетъ?! Знающаго не найти! Онъ шибко и зарабатывалъ. Какъ окончился ему срокъ административной ссылки, говорятъ,— узжай отсюда, такъ какъ евреямъ въ Сибири жить нельзя. А онъ все проситъ разршить остаться, проситъ срокъ ссылки продолжить! Ему ссылка выгодне свободы оказалась!…
— Ну, положимъ, въ томъ то и дло, что у евреевъ нтъ никакой свободы, если въ ссылк они могутъ жить лучше!..

——

Вотъ и Киренскъ!
Маленькій захолустный, уздный городокъ съ однообразными, темными домишками, изрдка даже одноэтажными кирпичными, побленными или украшенными мезониномъ, изрдка съ выкрашенными краской окнами… Монастырь и его паркъ, нсколько бакалейныхъ и желзныхъ лавокъ — на берегу Лены. Женская прогимназія, складъ казенной монополіи — лучшее зданіе въ город, больница, тюрьма, раскиданные въ центр Киренска. Улицы — зыбучій песокъ. Кое-гд попадаются деревянные тротуары-мостки… Но уличныхъ фонарей нтъ…
Лтъ тридцать назадъ весенняя вода Лены прорвала себ новый протокъ и, отдливъ городъ отъ кладбища, сдлала Киренскій островокъ…
Спрашиваю перваго попавшагося прохожаго, что посмотрть въ город.— Совтуетъ побывать въ монастыр и на кладбищ.— Больше здсь нечего смотрть, весною прізжалъ циркъ — два клоуна, былъ еще балаганъ, да ужъ давно ухалъ, нечего здсь смотрть,— категорически утверждаетъ онъ…
Побродилъ съ часъ, обошелъ городъ, возвращаюсь на пароходъ. И вдругъ узнаю новость: капитану принесли телеграмму. Оказывается пароходъ пойдетъ до Якутска! Мы останемся только на ночлегъ!..
У меня нсколько часовъ свободнаго времени… Иду въ городъ.
— Есть здсь кто-нибудь изъ политическихъ?— спрашиваю я попрежнему перваго же встрчнаго прохожаго.
— А какъ же, на томъ берегу,— будете итти, спросите домъ Ивана, рядомъ съ домомъ черкеса — всякій покажетъ. На верху живетъ.
Ршаю завернуть сначала къ политическому и предложить ему вмст побродить по Киренску или окрестностямъ.
По предшествующимъ встрчамъ я полонъ дерзкой самоувренности, что онъ съ удовольствіемъ приметъ участіе въ этой прогулк…
Кое-какъ нахожу. Оказывается это X., милый X.! Встрча!..
Я видывалъ его въ университет. Мы одновременно слушали лекціи. Тогда онъ прекрасно держалъ экзаменъ, получивъ за конкурсное сочиненіе золотую медаль, и ему прочили блестящее будущее блестящаго профессора уголовнаго права. Онъ окончилъ университетъ, получилъ превосходный дипломъ и уже собирался хать домой къ роднымъ отдохнуть, когда его вдругъ схватили… У одной его знакомой нашли во время обыска спрятанный адресъ X… Этого, конечно, было достаточно, чтобы ночью въ квартиру X. ворвалась ватага полиціи, а вс вещи его были безцеремонно перерыты, и самыя интимнйшія письма перечитаны совершенно ‘посторонними’ людьми. Сначала, во время обыска, ихъ читалъ чиновникъ охраннаго отдленія, чиновникъ этотъ попалъ на службу въ охрану изъ полка, откуда былъ прогнанъ товарищескимъ судомъ, какъ подлецъ и дломъ и словомъ. И эти признанныя товарищами качества онъ обнаружилъ вовремя обыска, когда, перечитывая письма X., безъ церемоніи, въ присутствіи понятыхъ, отпускалъ ‘милыя остроты’ по поводу нравящихся ему мстъ.
X. былъ арестованъ, посаженъ въ одиночную камеру.
Затмъ письма читали жандармскій офицеръ и товарищъ прокурора, считающіе себя призванными охранять права частной собственности, какъ ‘надежнйшую’ основу существующаго порядка. И именно потому, нарушая примитивнйшее право частной собственности, они копались своими грязными руками въ письмахъ X.— его тайникахъ души. А все это время онъ сидлъ подъ стражей ‘впредь до выясненія причины ареста’, какъ значилось въ ‘законномъ постановленіи’, на основаніи котораго его держали подъ замкомъ, точно бшенаго звря…
Наконецъ, причину ареста нашли. Среди его бумагъ оказалось одно письмо, три года назадъ полученное имъ изъ Чернигова отъ знакомой двушки. Она увдомляла:— ‘въ моемъ письм прилагаю запечатанное письмо для Анюты. Передайте его ей. Адресъ Анюты можете узнать у М.’.
Тогда X. не могъ передать запечатаннаго конверта, такъ какъ М. не зналъ ея адреса. И письмо завалялось, X. забылъ о немъ. Въ приложенномъ, попрежнему запечатанномъ, письм оказалась просьба выслать нелегальную литературу по нсколько экземпляровъ каждаго названія, причемъ имлся и самый списокъ книжекъ…
Жандармскій офицеръ и товарищъ прокурора потребовали отъ X. назвать фамилію ‘Анюты’. Онъ отказался. И участь его была ршена. Его сослали на пять лтъ въ Восточную Сибирь.
Онъ никогда не былъ революціонеромъ, всегда стоялъ вн партій… Его черезчуръ увлекла наука… Жилъ онъ одиноко, не посщалъ даже студенческихъ вечеринокъ… Но онъ былъ очень добрый, застнчивый человкъ и не умлъ отказывать, когда его о чемъ-нибудь просили… И, тмъ не мене, его судьба сложилась много трагичне судьбы товарищей, безусловно принимавшихъ участіе въ революціонномъ движеніи…
Унылая квартира оказалась у X… Маленькая, грязная, бдная комнатка, заваленная книгами, много фотографическихъ негативовъ… Мебели, кром уродливой деревянной кровати, стола и двухъ стульевъ, никакой. За то на подоконник стоялъ какой-то обломанный черепокъ съ какими-то сгустками, плавающими въ вод…
— Что это такое?— спросилъ я.
— А это у меня хозяйка уголовная поселенка, нмка изъ Риги — удивительно аккуратная особа,— отвчалъ онъ. Когда я нанялъ у нея комнату, то много бродилъ взадъ и впередъ, какъ это длаютъ арестанты въ тюрьм… Меня давила ноющая тоска. Знаете, здсь страшное одиночество… Понимаете-ли вы, что значитъ одиночество?.. Когда страшно вернуться домой, страшно этихъ стнъ… Страшно за самого себя, за будущее… Выдержишь-ли? И бродишь по комнат и плюешь, чортъ его знаетъ отчего, въ уголъ… Даже на воздухъ выйти не хочется… Все равно — одно и то же… Вотъ моя нмка смотрла, смотрла и говоритъ — перестаньте плевать въ уголъ, безпорядокъ заводите… Я и пробовалъ удержаться, да никакъ не могъ: забудешься и снова плюнешь, точно бездльникъ, плюющій въ потолокъ… А она все напоминаетъ… Только однажды, представьте себ, бродилъ, бродилъ и опамятовался. Гляжу и глазамъ не врю, что надлалъ: проклятая нмка повыбирала изъ моихъ книгъ самыя любимыя, а слдовательно въ самыхъ лучшихъ переплетахъ и разложила ихъ по всмъ четыремъ угламъ. Я самыя лучшія книги и оплевалъ! Бросился я къ ней.— Что вы надлали, зачмъ разложили книги по угламъ? Посмотрите, въ какомъ он вид! А она въ отвтъ:— ‘Это я нарочно! Ничто не помогаетъ, я вамъ черепокъ давно поставила, а вы его не замчаете, вотъ и придумала!
И, представьте себ, эта нмецкая изобртательность, какъ ушатомъ холодной воды подйствовала.— Что же я въ самомъ дл длаю, книги свои забросилъ, оплевываю! Отрзвился.— Ршилъ чмъ-нибудь заняться, сталъ плевать въ черепокъ. Сначала сдлался фотографомъ. Кром меня никого другого здсь не было. Снималъ разную мщанствующую публику, принимающую позы, гримасничающую передъ зеркаломъ… Скучно это было, но вдь на пятнадцать рублей казеннаго пособія было и немыслимо существовать…— Цны тутъ страшныя… Потомъ сталъ писать письма даромъ и за деньги, а затмъ сдлался… подпольнымъ ходатаемъ! Да, друже, не думалъ я, что мн — окончившему университетъ — придется заниматься ‘аблакатурой’. Но въ ней хоть нкоторое успокоеніе находишь! Строчишь прошенія, жалобы, дешево и сердито, иногда добиваешься правды на грошъ… на цлковый ея здсь не найдешь!.. Самъ господинъ присяжный повренный больше чмъ на двугривенный, какъ ни бейся, не достучится… А въ общемъ скверно живу, черезчуръ одиночество меня давитъ…
Мы пошли бродить по городу, перехали лодочкой на кладбище, раскинутое у самаго берега по плоскогорью тайги, осмотрли черные кресты могилъ политическихъ… Все было заброшено и уныло…
— ‘Государственный’ такой-то,— читалъ я надписи на черныхъ крестахъ…— ‘Дорогому нашему товарищу такому-то, уставшему жить, отъ крпко любившихъ друзей’…
— Ну, пойдемъ отсюда,— сказалъ X.,— я чувствую, что, оставшись въ своей комнат, снова начну плевать… Вдь, я здсь теперь совершенно одинъ, остальныхъ политическихъ перевели въ глухія деревни, по дикимъ циркулярамъ я предписаніямъ генералъ-губернатора… Не съ кмъ перекинуться словомъ… Я случайно, благодаря тяжелой болзни, уцллъ въ этомъ райскомъ город… Да! Уже темнетъ, пора по домамъ. Идите скоре на пароходъ!..
— А что такое?
— Здсь поздно вечеромъ нельзя ходить: стрляютъ. Напуганы грабежами. Чуть ночью залаетъ собака, кругомъ пальба начинается, цпныхъ собакъ спускаютъ… Можно подъ шальную пулю попасть… Пойдемъ, я васъ провожу, а то вы запутаетесь…
Мы братски распрощались…
— Не забудьте-же на возвратномъ пути, что я — здсь, загляните обязательно,— говорилъ онъ ласково и какъ то безнадежно улыбаясь…— Можетъ кто-нибудь изъ товарищей тоже подъдетъ, хорошо будетъ!.. Ну, прощайте же! Прощайте!..
Мы еще разъ крпко пожали руки. Я пошелъ къ пароходу, а онъ остался на мст и долго стоялъ посреди улицы, точно боясь вернуться въ свои четыре стны…
Мн было невыносимо тяжело и стыдно, что я свободенъ, что я сейчасъ пойду въ каюту перваго класса, ярко освщенную электричествомъ, и, попивая кофе, буду болтать съ капитаномъ о пустякахъ… И я не ршился еще разъ оглянуться…
Товарищъ, мой бдный товарищъ, гд вы, что съ вами?!.
Отзовитесь!..

——

Пароходъ идетъ полнымъ ходомъ. Я поднимаюсь на рубку. Мы отъхали отъ Киренска верстъ восемь…
Это — первая массивная, вся обнаженная до голаго камня, скала. На ней ни одного деревца, ни одного кустика. Полукруглая громада изъ одного цлаго куска, точно нарочито приготовленная для колоссальнаго пьедестала подъ будущій памятникъ будущаго возрожденія этого края… Темныя тни падаютъ отъ ея великолпныхъ красныхъ и срыхъ выступовъ, отчего она кажется покрытой черными пятнами…
Мы прозжаемъ мимо Никольской слободы, раскинутой на красномъ глиняномъ берегу, поросшемъ мелкимъ кустарникомъ.— Нсколько налпленныхъ домиковъ, блая церковка, четыре ели, напоминающія украинскіе тополя… Здсь на Никольской рчк жгутъ известь для всей Лены…
Дв мохнатыя горы, покрытыя густой тайгой, жмутъ эту рчку своими нависшими обрывами… На самомъ берегу Лены расположенъ кожевенный заводъ — единственный на три тысячи верстъ… Кругомъ завода — поля, засянныя хлбомъ…
На Киренскъ открывается красивый видъ.— Красная крыша монополіи, темнющій паркъ монастыря и самъ монастырь, среди парка, ярко выдляющійся двумя блыми точками… А кругомъ могучій просторъ воды…
Берега снова мняются. Рка шириной — около двухсотъ саженъ, точно Десна. Правый берегъ — сплошь заливной лугъ со сложенными стогами сна, огороженными заборами изъ жердей. За лугомъ далеко поднимаются пологія горы, покрытыя зеленой тайгой… Другой, лвый берегъ — сплошь невысокій темнокрасный глинистый обрывъ, заросшій все такой же неизмнной зеленой тайгой… За плоской гладью тайги вдали синетъ вереница мощныхъ горъ…
Мы прозжаемъ мимо Кобелевой деревни. Она раскинулась на широкой долин, испещренной узорами посвовъ…
А берегъ снова и снова мняется… Небольшая покатая полоса мелкой гальки серебритъ берегъ, повыше поднимаются откосы красной глины, изрытые весеннимъ снгомъ и дождями. Кое-гд они покрыты ярко-зеленымъ мохомъ, а то сверху густо заросли сосной… Мстами попадаются ‘мачтовыя деревья’, сотни лтъ простоявшія на этомъ пустынномъ берегу…
Рулевые, дежуря у своего колеса, разсказываютъ мн о побгахъ…
— халъ съ нами на пароход одинъ поселенецъ Скоробогачъ. Онъ убилъ въ тайг ‘царь-бабу’, и его везли въ Иркутскъ на судъ… До Олекминска было 4 казака… На Скоробогач болтались ручные и ножные кандалы… Конвойные о немъ заране предупреждали, что онъ — бгать мастеръ… А онъ самъ конвойныхъ ругалъ…— ‘Не я’,— говорилъ,— бгать умю, а вы вс конвойные — измнщики и обманщики. Сунуть вамъ золотые часы, деньги, либо перстень и вы же первые дадите отойти шаговъ на пятнадцать, а тогда тревогу поднимете, стрлять начнете, будто и въ самомъ дл поймать хотите! Знаю я васъ мошенниковъ… И захотлъ бы убжать, то давно убжалъ. Но только тутъ не убгу. Не знаю я здшняго якутскаго языка — ни тохъ (что надо?), ни сохъ (нтъ)… Тутъ все равно мн пропадать! Убгу лучше на людномъ мст’…
И, представьте, убжалъ. Съ Олекминска его везъ уже одинъ казакъ, да и тотъ всю дорогу пьянствовалъ…— Скоро, еще на пароход, онъ снялъ ручные кандалы и началъ безъ нихъ показываться. Какъ-то разъ Скоробогачъ приходитъ сюда къ капитану и проситъ зайти въ арестантскую каюту. Она у насъ въ конц палубы третьяго класса,— можетъ замтили,— отгорожена, точно курятникъ, проволочной сткой…
Капитанъ пошелъ. Скоробогачъ приводитъ его и показываетъ пьянаго казака.— Посмотрите, какъ эта свинья нализалась,— говоритъ,— уймите его, онъ все время требуетъ отъ меня деньги на водку! У меня только четыре рубля. Откуда же я ихъ ему возьму. Казакъ началъ оправдываться, прощенія у своего же арестанта просить… Капитанъ обезпокоился и спрашиваетъ, почему одинъ конвойный, а раньше было четыре?..— Да не оказалось казаковъ!— отвчаетъ Скоробогачъ, а вы, капитанъ, не волнуйтесь, я убгу не съ парохода, не здсь надну на него эти самые браслеты, чтобы не приставалъ за водкой. И Скоробогачъ побренчалъ кандалами… Дохали мы до Витима Скоробогачъ и казакъ ушли въ городъ… На сходняхъ я спросилъ казака: ‘ты куда?’ — Въ волостное правленіе… Ну, сразу и не хватились. Видятъ, Скоробогачъ все смется да громко кричитъ, что убжитъ, значитъ убгать не собирается… Стали вечеромъ прибираться на пароход и нашли винтовку, вторкнутую между носилками… А казака все нтъ… Кинулись еще искать и нашли въ вещахъ Скоробогача дв пустыя бутылки водки, да одну непочатую съ дурманомъ… Это онъ-то конвойнаго поилъ и на него же жаловался! Вотъ оно, прости Господи, какой прохвостъ! И, представьте себ, бжалъ…

——

Меня часто въ пути интересовалъ вопросъ, какимъ образомъ тотъ или иной ссыльный сдлался ‘политическимъ’, какой жизненный путь прошелъ онъ до этого… Уже два года лежатъ у меня автобіографическіе наброски многихъ ссыльныхъ, предоставившихъ право воспользоваться ими для освщенія положенія ссылки, но съ тмъ, чтобы имена остались никому неизвстными. Вотъ такой разсказъ N. о самомъ себ.
‘Родился я 4 ноября 1879 года въ г. Z… Отецъ былъ литейщикомъ въ государственномъ желзно-литейномъ завод, гд въ то время вела дятельную агитацію союзница ‘Народ. Воли’ — ‘Польская Партія Пролетаріатъ’. Кое что изъ пропаганды дошло и до моего отца, но онъ, какъ человкъ семейный, не ршался заняться активной дятельностью. Воспитаніе шло подъ вліяніемъ матери, происходящей изъ стариннаго шляхетскаго рода и пропитанной его идеями, отца же я видлъ только по вечерамъ, когда сонный я долженъ былъ отвчать заученные уроки. Семи лтъ я поступилъ въ городское училище, гд учился хорошо. Вскор я узналъ уже нчто о соціализм и вотъ какимъ образомъ. Къ отцу приходилъ товарищъ юности его, прявосилъ съ собою часто какія-то книги и газеты, которыя читалъ намъ, посл того, какъ двери запирались и замочная скважина затыкалась ватой. Хотя я слушалъ все, что читалось въ этихъ книгахъ и газетахъ, но содержанія ихъ я не понималъ. Вниманіе мое привлекали боле всего незнакомыя, но красивыя слова: соціализмъ, пролетаріатъ, самодержаніе и т. п… Слова эти иногда съ цлыми предложеніями я заучивалъ наизусть и съ дтскимъ простодушіемъ повторялъ въ школ, на улиц и въ т. п. мстахъ. Книги и газеты, въ которыхъ были такія изумительныя слова, мн въ руки не давались, и он тмъ боле меня интересовали. Однажды я подкараулилъ отца, когда онъ пряталъ интересовавшую меня книгу подъ шкапъ. Я вытащилъ ее оттуда и на обложк прочиталъ слдующій девизъ: ‘Если бы конь сознавалъ свою силу, то ни одинъ здокъ не усидлъ бы на немъ’. Истина этого девиза поразила меня и я началъ читать книгу дальше. Восхищенный ея содержаніемъ, я понесъ ее въ училище и читалъ ее вмст съ товарищами. Слдствіемъ чтенія и разсужденія былъ обыскъ, на слдующій день произведенный учителемъ въ моемъ ранц. Книги онъ тамъ не нашелъ, такъ какъ она была дома на старомъ мст, но разспрашивалъ про нее, угрожая исключеніемъ изъ училища. Я не могъ сообразить, за что онъ угрожаетъ мн исключеніемъ, и предположилъ, что ему хочется имть эту книгу. Поэтому я страшно лгалъ и онъ отсталъ. Спустя нкоторое время я нашелъ подъ шкапомъ газету, въ которой увлекъ меня стихъ революціоннаго марша. Я выучилъ этотъ стихъ, подобралъ какой-то дтскій мотивъ и распвалъ его на улиц. Однажды вечеромъ, когда я плъ на улиц эту псню, за мной погнался городовой. Я убжалъ отъ него въ лавку, но онъ пришелъ туда, взялъ меня за ухо и сказалъ, что онъ поведетъ меня въ участокъ, если я не скажу ему, кто меня выучилъ этой псн. Я испугался, сталъ плакать и, поцловавъ его въ руку, просилъ отпустить меня, что онъ и сдлалъ, наставляя меня. Этотъ фактъ въ связи съ предыдущимъ далъ мн понять, что соціализмъ есть запрещенная вещь. Я началъ разспрашивать отца о причинахъ этого, отецъ же посмотрлъ подъ шкапъ и, замтивъ, что книги кто-то трогалъ, не давая отвта, выскъ меня. Съ того момента я почувствовалъ глубокое отвращеніе къ соціализму и пр… 11-ти лтъ посл нкоторой подготовки я поступилъ на 1-ый спеціальный курсъ частнаго техническаго училища. Къ тому времени отецъ мой разбогатлъ и измнилъ свое общественное міровоззрніе, сталъ буржуа, порвавъ всякія сношенія съ упоминавшимся товарищемъ. Хотя онъ потомъ опять обднлъ, но остался до сихъ поръ человкомъ съ мщанскими взглядами, почему между нами произошелъ разрывъ, и отношенія наши стали натянутыми.
16-ти лтъ я кончилъ курсъ и поступилъ практикантомъ на фабрику. Черезъ 11 мсяцевъ мн было предложено инженеромъ W. поступить на казенную службу на казенный винный складъ. Я принялъ предложеніе, сталъ карьеристомъ и по отношенію къ рабочимъ держался такъ, какъ диктовали мн обязанности моей профессіи. Я видлъ, какъ вс вокругъ меня грабили рабочихъ и обкрадывали казну, и самъ длалъ бы это, если бы не боялся уголовной отвтственности. Доходы свои я ограничивалъ невинными взятками, которыя я получалъ отъ разныхъ лицъ на склад. Мн было всего 18 лтъ, денегъ у меня было много, и я жилъ безобразно, почему мн было трудно исполнять свои обязанности. Ловкими пріемами я все-таки сумлъ такъ повести дло въ глазахъ начальства, что ко мн опредлили помощницу г-жу X. По отношенію къ ней я чувствовалъ нчто странное, и чмъ больше думалъ о ней, тмъ боле убждался въ томъ, что жизнь моя безобразная и что надо посвятить ее чему-то лучшему. Я ршилъ посвятить себя искусству и поступилъ въ 1897 году въ Z. Драматическое Училище, а на слдующій годъ, по окончаніи его, поступилъ на сцену. Благодаря хорошей школ и тому, что сразу поступилъ на первоклассную сцену, гд передо мной были примры хорошей игры, я быстро подвигался впередъ и, можетъ быть, былъ бы теперь хорошимъ артистомъ, если бы не слдующія обстоятельства.
Въ 1899 г. городъ Лодзь переживалъ ужасный промышленный кризисъ. Десятки тысячъ рабочихъ голодали отъ безработицы. Полиція массами высылала ихъ на родину, чтобы они тамъ помирали отъ голода. Легальная пресса мстная и иногородняя выступала съ различными благотворительными проектами. Но все это не могло накормить, не могло заглушить стоновъ несчастной массы. Я безстрастно наблюдалъ тысячи голодающихъ, но они интересовали меня только какъ артиста. У знакомаго фабриканта я спрашивалъ о причин этихъ бдствій. Его отвты и разсужденія не удовлетворяли меня, тогда только, когда я съ нимъ постилъ нсколько фабрикъ, поражающихъ своими ужасами, когда я увидлъ у входа ихъ тысячи исхудалыхъ и оборванныхъ, молящихъ о работ, когда я увидлъ рабочую демонстрацію и, наконецъ, когда вспомнилъ то, что когда-то читалъ въ нелегальной печати, я догадался, въ чемъ тутъ дло и ршилъ познакомиться съ нимъ ближе. ‘Ищите и найдете’.
Я нашелъ и вскор началъ работать въ нсколькихъ кружкахъ партіи.
Такую дятельность я продолжалъ до весны 1901 года, когда только ршилъ отдохнуть отъ сцены и посвятить лтній сезонъ пропаганд. Въ конц апрля я пріхалъ въ Z. и, познакомившись съ рабочими, принялъ участіе въ майской демонстраціи. Спустя нкоторое время, я попалъ въ массовое собраніе, гд услышалъ рабочихъ ораторовъ. Я замтилъ, что они не соотвтствуютъ своему назначенію, и пришелъ къ заключенію, что я, какъ актеръ, могу принести въ подобныхъ случаяхъ кое-какую пользу и ршилъ сейчасъ попробовать. По окончаніи рчей я продекламировалъ одно стихотвореніе, которое произвело хорошее впечатлніе. Я убдился въ правдивости своего предположенія.
Вскор я вступилъ въ организацію, но, не желая разбираться въ партійныхъ программахъ (хотя работалъ исключительно въ С. Д.), я сталъ массовымъ ‘агитаторомъ’, произнося рчи везд, гд были рабочіе, я говорилъ то, что диктовало мн сердце и небольшія политическія познанія. Вмст съ тмъ я исполнялъ все, что можно было исполнять въ организаціи.
Въ конц 1901 г. меня арестовали въ Z. и посадили въ крпость. Меня обвиняли по тремъ дламъ и слдствіе длилось 22 1/2 мсяца. Въ август 1903 г. я женился въ Z-кой тюрьм на упоминавшейся X. X…
Затмъ я ‘ухалъ’ въ Сибирь…

——

Таковъ скромный разсказъ ссыльнаго о себ самомъ. Мн пришлось много бесдовать съ нимъ, пришлось видть его даже въ суд и потому хочется, хотя однимъ штрихомъ, дополнить его черезчуръ краткую повсть…
Это былъ высокій, красивый юноша съ сильнымъ взглядомъ… Онъ больше молчалъ, а если ‘въ жизни’ начиналъ говорить, то даже слегка заикался… И, глядя на него, я иногда думалъ,— да какъ же онъ могъ быть актеромъ!..
Но однажды я увидлъ его въ минуту вдохновенія, подъема, и тогда понялъ, на какую высоту красоты и силы человческаго слова могъ подниматься онъ…
Его съ товарищами судили по политическому длу. Грозила каторга. Прокуроръ произносилъ уже рчь… Въ это время съ улицы чрезъ толстыя стны суда донеслось громкое, сотенъ голосовъ, пніе революціонной псни…
— Вставай, подымайся рабочій народъ!.. Очевидно, на улиц происходила демонстрація…
Заканчивая свою рчь и указывая на единственно возможный для подсудимыхъ приговоръ,— каторжный приговоръ,— прокуроръ предложилъ суду, по собственной иниціатив, возбудить ходатайство предъ Величествомъ о помилованіи обвиняемыхъ…
Тогда N поднялся и попросилъ разршеніе сдлать заявленіе…
И онъ произнесъ только нсколько словъ.
— Намъ не надо помилованія,— говорилъ онъ, задыхаясь отъ волненія, твердымъ и ршительнымъ голосомъ.— Намъ не нужно помилованія! Мы желаемъ свободы! А свободу намъ дастъ тотъ народъ, который сейчасъ за стнами этого суда грозно кричитъ ‘долой самодержаніе!’… Въ зал поднялся страшный шумъ… Остальные подсудимые и вся присутствовавшая публика вскочили съ мстъ и подхватили возгласы N!— Такова была сила его рчи.

VI.
Въ шкур еврея.— Черкесъ — чухонецъ.— Витимъ.— Телеграфъ.— ‘Бывшій политическій’.— Дворянская волость.— Разбойничій притонъ.— Повсила.— ‘Допущено’.— Бодайбо — золотые пріиска.— Кража золота.— Лена.— Охота.— Паузокъ политическихъ.

Когда пароходъ, посл кратковременной остановки, отплылъ отъ пустыннаго станка, я замтилъ на верхней палуб новаго пассажира. Онъ былъ одтъ чрезвычайно странно: голова парилась въ затасканной мховой шапк прекрасной городской отдлки, а на худощавомъ тл болталась легкая выцвтшая блуза. Но лицо ‘бывшаго студента’ выдлялось своей интеллигентностью. Онъ весело глянулъ на меня ясными, открытыми глазами и быстро подошелъ.
— Вы дете въ Якутскъ?!
— Да.
— На защиту по длу протеста ссыльныхъ?… Мн уже показали… Я политическій. Страшно радъ! Я нарочно слъ на пароходъ, чтобъ проводить васъ. ду цлый день!— Мы будемъ говорить, не торопясь, я узнаю все, что длается на родин!..
— Но вдь это — самовольная отлучка, за нее по циркулярамъ генералъ-губернатора васъ могутъ сослать еще дальше!..
— Чортъ съ ними! Кром того, посл протеста они ослабили гнетъ. Я не въ состояніи больше сидть и ничего не знать о Россіи. Тоска. Вдь иногда я молчу недлями. Буквально молчу, какъ сумасшедшій меланхоликъ. А я привыкъ къ обществу, къ товарищамъ, людямъ, я хочу жить! И мы потолкуемъ обо всемъ. Мохетъ быть, вы знаете что-нибудь и о партійной жизни. Поспоримъ! Хорошо?
— Ладно!..
— Но какой самый крупный фактъ за послднее время?..
Я разсказалъ объ убійств Плеве. И снова повторилось то, что происходило каждый разъ при сообщеніи этого извстія ссыльнымъ… Но онъ живо пришелъ въ себя и засыпалъ вопросами…
— По какому длу вы сюда сосланы, какъ ваша фамилія?— спросилъ я въ свою очередь.
Онъ назвался. Его фамилія звучала, какъ распространенная еврейская, хотя лицо было типично русское.
— Разв вы еврей?— полюбопытствовалъ я.
Онъ засмялся..— Видите-ли… Я, собственно, и русскій, и еврей, однимъ словомъ — путаная исторія, но сосланъ сюда какъ еврей…
— Что такъ?
— Я — чистокровнйшій русскій дворянинъ Z. Былъ арестованъ, долго сидлъ, Богъ знаетъ почему… Наконецъ, благодаря связямъ, меня освободили изъ тюрьмы съ условіемъ, что я навсегда уду за границу. Ничего не подлаешь: пришлось испытать прелести этой милой выдумки Плеве, какъ избавляться отъ русскихъ врноподданныхъ…
Я побродилъ за границей, потолкался въ Мюнхенской колоніи, наболтался, начитался литературы, и ‘ле’, и ‘не’, а въ особенности ‘не’, но наконецъ Мюнхенъ надолъ мн, какъ каждодневное употребленіе честной кружки пива! Я ршилъ вернуться въ Россію. На этотъ разъ я зналъ, что длать. Паспортъ, настоящій паспортъ, раздобылъ у одного студента политехника… съ моей ныншней фамиліей. Другого паспорта не оказалось. Студентъ этотъ, мщанинъ, голый бднякъ, ршилъ пробыть въ Германіи безвыздно вс пять лтъ ученія. Его, какъ еврея, въ Россіи не приняли, благодаря какой-то дроби процента. И, желая хотя чмъ нибудь ‘способствовать освобожденію Россіи’, онъ подарилъ мн свой паспортъ и свое ‘незапятнанное’ имя. Я благополучно перебрался черезъ границу и началъ работать въ губернскомъ город, завдывалъ нелегальной типографіей. Вы-бы посмотрли, какъ хорошо у меня было поставлено дло! Я проживалъ въ качеств коми-вояжера. Въ спальн находился станокъ, наборъ. Въ первыхъ-же комнатахъ все имло самый пристойный видъ. Старшій дворникъ — отчаянный сыщикъ не давалъ мн покоя, какъ еврею. И тогда я началъ приглашать его самъ: то посмотрть, нтъ-ли сырости въ углу, который примачивалъ водой, то подъ другими предлогами. Очевидно онъ заврялъ полицію, что все у меня вполн благонадежно… Конечно, въ качеств еврея, я давалъ ему хорошо на чай…
— Я очень скоро понялъ, какъ тяжело живется евреямъ, какъ гнусно ихъ безправіе, какое оно издвательство надъ самыми примитивнйшими правами человка… Меня третировали вс младшіе дворники, каждый полицейскій крючекъ… И всякій изъ нихъ старался придумать, почему ненавидитъ или не любитъ евреевъ… А я, шкурой попавъ въ положеніе еврея, знакомился ближе съ этой безъисходностью, приниженностью… Всякій гнетъ давитъ и душитъ только до извстнаго момента. Дальше онъ начинаетъ ‘воспитывать’. И часто, думая о положеніи евреевъ, я не могъ понять, почему не вс до одного евреи революціонеры!
— Помню, когда я былъ мальчикомъ, у насъ въ семь не любили евреевъ и всячески высмивали ихъ забитость, ихъ трусость. Жидъ и трусъ — были синонимами. Теперь отношеніе къ евреямъ перемнилось. Ихъ перестали обвинять въ трусости. Ихъ стали обвинять ‘въ нахальств’, точне говоря, въ излишней храбрости — зачмъ лзутъ везд въ революцію! И, видя всю эту тупую несправедливость къ нимъ, эти гоненія, испытавъ на себ ихъ, я часто думалъ о томъ, что не могу просто и легко уйти изъ среды гонимыхъ такъ евреевъ, часто начиналъ чувствовать себя евреемъ…
— Ну, хорошо, но разв окружающіе не замчали, что вы русскій, ничмъ не похожій на еврея?..
— Какъ-же! Именно замчали! Оттого при мн чаще завязывались отвратительные юдофобскіе разговоры и тмъ остре я чувствовалъ ихъ безобразіе, что видлъ скверныя перемны, когда назывался своей еврейской фамиліей. И мн это доставляло удовольствіе. Точно дразнишь… Но каждый разъ мн вс сразу-же, съ желаніемъ сказать пріятное, одобрительно замчали, что я не похожъ на еврея, и успокаивались, не заподазривая фальшивости моего паспорта! Кто-же, не будучи евреемъ, пожелаетъ назваться евреемъ?.. Впрочемъ, въ этомъ отношеніи публика удивительно безпечна… У меня былъ пріятель — черкесъ. Онъ бжалъ съ Кавказа посл какой-то кровавой демонстраціи и долженъ былъ скрываться. Дикій человкъ!— Я ему говорю, что Нева замерзнетъ и по ней люди будутъ ходить, онъ не вритъ, обижается, думаетъ, что надъ нимъ смюсь, и раздраженно замчаетъ: ‘Терекъ не замерзаетъ, Нева не замерзаетъ, смешься, кинжалъ въ бокъ хочешь?!’ Такъ вотъ этого парня поселили съ паспортомъ чухонца — финляндскаго уроженца. Они вс — блобрысые, а этотъ черный, какъ смола, смуглый, носъ двуглавымъ орломъ торчитъ, ноздри такъ раздуваются!
— Шляется онъ по городу цлый день, шляется, приходитъ домой поздно ночью, а ворота заперты. Звонитъ. Дворникъ долго не отворяетъ, онъ и кричитъ ему:— ‘Зачмъ ворота затворяешь, кинжалъ въ бокъ хочешь?!’ — И ничего! Представьте себ, вс — и дворники, и прислуги находили, что онъ на чухонца не похожъ, очень удивлялись, но никому не пришло въ голову именно на эту сторону обратить вниманіе… Преблагополучно парень таскалъ по городу прокламаціи…
— Что же было съ вами дальше?…
— Да, вотъ, жилъ я точно еврей… И не знаю, какъ дальше сложилась-бы моя жизнь, если-бы не настойчивая необходимость здить съ литературой по городамъ, селиться и вн черты еврейской осдлости…
Неудобно мн было для такихъ городовъ мнять паспортъ, да и для типографіи было полезно, чтобъ на паспорт появлялись прописки моего комивояжерства… Однимъ словомъ, я ршилъ ‘принять православіе!’ И, представьте себ, принялъ его по настоящему — съ раздваніемъ, окунаніемъ!.. Помню, когда я былъ мальчикомъ, гимназическій священникъ, разсказывая намъ о разныхъ таинствахъ и говоря о священномъ міропомазаніи, указывалъ на то, что православный можетъ удостоиться его только одинъ разъ въ жизни, что единственное исключеніе составляетъ Государь, пріемлющій и второе міропомазаніе при коронованіи… Батюшка благоговйно объяснялъ, почему сіе важно… И оказалось, что я, простой смертный, нисколько не желая богохульствовать, исключительно въ виду политическихъ условій, тоже удостоился второго міропомазанія… Но я разскажу вамъ, что произошло со мною дальше… Я полюбилъ еврейку. И она полюбила меня. Ея родные были старые ветхозавтные, родовитые евреи. Они желали, чтобъ она вышла замужъ, соблюдая вс установленные обряды. Для нихъ это былъ вопросъ всего содержанія жизни. Сказать-же имъ, что я ‘еврей’, принявшій православіе, она и подавно не могла… Однимъ словомъ получалась цлая трагедія… Выручилъ арестъ обоихъ. Насъ сослали. Ее отправили во внутреннюю губернію, меня — сюда. Она просила о перевод. Конечно, подальше согласились. Такимъ образомъ мы и поженились. Тутъ и живемъ. Жаль мн очень, что она не могла похать съ вами на пароход, но какъ разъ кормитъ нашего новорожденнаго мальчика… Нельзя бросить… Теперь, когда жена — еврейка, мое ‘происхожденіе’ ни въ комъ не вызываетъ подозрнія… Но я все подумываю объявить свое настоящее званіе и объ этомъ хочу съ вами посовтоваться…
И у насъ завязывается длинный, неумолчный разговоръ…
— Васъ интересуетъ положеніе политическихъ ссыльныхъ, ихъ путешествіе этапнымъ порядкомъ? Объ этомъ подробно могла бы разсказать вамъ моя жена… Боже мой, чего она натерплась, идя ко мн сюда… Юная, неизвдавшая жизни, выросшая въ состоятельной семь, двушка ‘слдовала’ ко мн ‘на казенный счетъ’ — изъ тюрьмы въ тюрьму… До этого дома ей всегда все подавали, а она сидла барышней… А въ пути?.. Въ Александровской пересыльной тюрьм подъ Иркутскомъ у ссылаемыхъ мужчинъ, главнымъ образомъ, товарищей-рабочихъ, было очень грязное блье, а денегъ на мойку не имлось… И тогда жена вымыла имъ блье… И у нея руки были въ крови… А потомъ передряга этаповъ на станкахъ Лены — эти черные деревянные ящики безъ оконъ, со щелями вмсто нихъ… Страшные клоповники съ живой, движущейся трухлявой соломой, вмсто матрацовъ… Погодите, услышите еще, увидите… А это униженіе, это издвательство надъ интеллигентными людьми грубыхъ дикарей — конвойныхъ офицеровъ?!.. Боже мой!..

——

Вотъ и Витимъ! Это — самый крупный промышленный центръ на Лен — теперь брошенная ‘резиденція’. Онъ пріютился въ пади между двумя горами, покрытыми тайгой. Много домовъ, настроенныхъ и покинутыхъ обитателями… Точно дачи подъ Петербургомъ зимой… На плоскомъ и покатомъ берегу одинъ изъ одноэтажныхъ домиковъ украшенъ настоящимъ палисадникомъ съ насаженными деревьями, окруженъ изгородью,— штакетомъ изъ сосновыхъ планочекъ,— выкрашенной настоящей масляной краской… Это единственный блый заборъ, виднный мною среди исключительно грязныхъ, темно-срыхъ заборовъ всего побережья безконечной Лены… И на паузкахъ-баркахъ, и на берегу, и по улицамъ — много разныхъ лавокъ, у нкоторыхъ, точно флаги, висятъ длинные шарфы съ бахромой — это ‘галантерейные’ магазины!… На прибережныхъ рундукахъ продается балыкъ, привезенный съ Ледовитаго океана… Въ бакалейныхъ лавкахъ, подъ видомъ кваса, охотно отпускаютъ пиво по тридцати копекъ бутылка… Имются даже лимоны — всего по 20 копекъ за штуку!.. Однимъ словомъ, несомннно здсь торговля не уступаетъ Якутской… Но улицы почти безлюдны. За то Лена полна паузковъ и другихъ судовъ, какъ нигд отъ Жигаловой до Ледовитаго океана! Пароходъ, загибая противъ воды, ведетъ баржи на Бодайбо… Но не только Лена кипитъ здсь работой: Витимскій телеграфъ стучитъ день и ночь непрерывно… Еще четыре года назадъ телеграфъ, соединяющій этотъ далекій приленскій край съ остальной Россіей, былъ проведенъ только до Витима, а отсюда сворачивалъ на Бодайбо къ зололотымъ пріискамъ… Тутъ гремли на всю Сибирь ‘резиденціи’ богатйшихъ золотопромышленниковъ, а рядомъ въ тайг находились ихъ пріиска. Въ Витим были открыты разныя конторы. Здсь можно было встртить много иностранцевъ, видныхъ купцовъ и опытнйшихъ инженеровъ… Теперь жизнь перешла въ Бодайбо за триста верстъ отсюда. Раньше въ Витим бывало до шести тысячъ жителей, теперь-же не больше двухъ тысячъ. Да и то половина пришлыхъ. Раньше въ Витим случалось, что пріисковымъ рабочимъ негд было переночевать, и они спали на улицахъ…
Политическихъ въ Витим, какъ въ ‘очень населенномъ’ пункт, нтъ, но ‘бывшіе политическіе’ — встрчаются.
Капитанъ показалъ мн пожилаго, европейски-одтаго господина, дловито толковавшаго съ его помощникомъ о какихъ-то нагрузкахъ.
— Вотъ бывшій политическій,— сказалъ капитанъ,— теперь онъ довренный большой фирмы Г… И не подумаешь, что побывалъ на каторг… Обходительный господинъ!
— А много-ли тутъ такихъ довренныхъ?
— Изъ политическихъ-то?— Очень много.— Ими самыя крупныя фирмы дорожатъ за честность.. Гд вы тутъ честныхъ людей найдете?!— Можетъ слышали, были такіе государственные Дейчъ и Стефановичъ? Ихъ все почему-то называютъ вмст.— Стефановичъ и сейчасъ довреннымъ состоитъ… Давнія дла… А хотите съ этимъ познакомлю?…
— А какъ его фамилія?
Капитанъ назвалъ имя, котораго я, къ сожалнію, раньше не слышалъ, почему и уклонился отъ знакомства. Да и ‘бывшій политическій’ былъ черезчуръ занятъ вопросами нагрузки…
О Витим, по всей Лен, до сихъ поръ идетъ слава, какъ о разбойничьемъ притон. Спокойне стало здсь всего лтъ пять назадъ… А то терлись тутъ пріискатели, бглые ‘черкесы’, золотоносы…
Витимъ и по сейчасъ называютъ ‘дворянской волостью’… Многіе въ немъ разжились…
— Хотите знать исторію жизни здшняго назначеннаго ‘почетнаго’ мирового судьи?— спросилъ меня витимскій докторъ Л., съ которымъ я разговорился на берегу около парохода.
— Z. пріхалъ въ Витимъ почтальономъ. Затмъ онъ сдлался почтмейстеромъ. Тогда многіе здили отсюда по частной надобности. Для прозда нужно было имть открытый подорожный листъ. Теперь они отмнены… Выдача листовъ зависла отъ Z. Онъ обыкновенно и объявлялъ, что листовъ нтъ, вышли, что нужно ждать, пока получатся новые. А ждать прозжающему — некогда. Ну, Z-у и давали отъ 10 до 25 рублей за листъ. Каждый разъ случайно онъ находилъ ‘послдній листочекъ’… Потомъ Z. завелъ ‘кожевенный заводъ’,— сталъ длать хомуты съ насчками и приказывалъ всмъ ямщикамъ покупать ихъ по 25—30 рублей за штуку, смотря по набору и ‘старанью’. Онъ находилъ, что обыкновенные приленскіе хомуты не годятся… Если, бывало, ямщикъ явится съ простымъ хомутомъ, онъ его прогонитъ съ очереди или арестуетъ… Тогда самые большіе люди по тракту были почтмейстеръ и засдатель… Приходилось подчиняться. Впрочемъ, ямщики на него не жаловались: они не были въ обид. Отъ Z. зависило распредлять казенныя деньги на станки за гоньбу. Витимцы и получали около 6.000 рублей въ годъ отъ казны, тогда какъ другимъ станкамъ Z. прописывалъ по 1.200—1.300 рублей. И витимскимъ ямщикамъ было на что купить хомуты… Потомъ Z. сдлался комиссіонеромъ промышленной компаніи. Ему было поручено давать пріисковымъ рабочимъ задатки. За наемъ рабочихъ ему высылали отъ каждаго паспорта по 5 рублей… Но у него что-то много было такихъ паспортовъ, по которымъ затмъ не являлись рабочіе… Не понравилось это промышленной компаніи… Перешелъ онъ въ акцизъ. На Витим начался вчный праздникъ. Z. позволилъ открыть въ каждомъ дом кабакъ. Тогда въ Лен вода была крпче, чмъ витимская водка… Тутъ-то онъ и пріобрлъ пароходъ… На X—скихъ пріискахъ довренный собралъ золото, а показать, что крадетъ по довренности, не хотлъ. Онъ и предложилъ Z-ту купить пароходъ на имя Z. Документовъ никакихъ, кром росписи, не сдлали… Когда купили пароходъ, то довренный и говоритъ:
— Да вдь это нашъ пароходъ!
А Z. въ отвтъ:
— Какъ ‘нашъ?! Это мой!’
— Да я, говоритъ, далъ деньги.
— Какія деньги,— спрашиваетъ Z.,— ‘откуда у тебя — довреннаго деньги могутъ быть?!’
Такъ пароходъ за Z. и остался. Съ тхъ поръ онъ и разбогатлъ… {Я не называю Z., т. к. нисколько не могу ручаться за фактическую достоврность разсказа доктора, съ которымъ, при томъ, моя встрча была черезъ чуръ случайна. Весьма возможно, что этотъ разсказъ — результатъ непровренныхъ слуховъ. Меня онъ заинтересовалъ исключительно своими бытовыми черточками, вырисовывающими жизнь далекаго оторваннаго отъ остальной Россіи уголка…}.
‘Дворянская волость’ здсь была!…
— Боле всего прославилась въ Витим ‘гостиница’ Жарова,— разсказывалъ мн о Витим пароходный лакей Иванъ Яковлевичъ изъ поселенцевъ, когда уже нашъ пароходъ отплылъ.— Домъ былъ громадный съ мезониномъ, оконъ до сорока. Кром гостиницы, тутъ было и питейное заведеніе. День и ночь гремла музыка — скрипка, бубны и органъ… Раньше весь пріисковый и таежный народъ изъ Олекминской системы, изъ дальней тайги, проходилъ черезъ руки Жарова, но никто не могъ просто мимо прохать къ Усть-Куту.. Въ то время пріисковый и таёжный народъ былъ денежный. Брали у Сибирякова и другихъ задатки по 400 рублей, а теперь и по пяти не даютъ… Случалось, что за лто пріисковые зарабатывали по 1.500 рублей, а ужъ меньше 800 рублей не случалось… Жизнь здсь стоила дорого, но и тратить деньги умли.. Сапоги покупали по 25 рублей, за шапки бобровыя платили по 12 рублей, а шаровары плисовыя изъ 15 аршинъ шили такія широкія, что ходить можно было, только растопыривъ ноги… Имли по двое часовъ и носили ихъ за каждымъ голенищемъ… Бутылка спирта шла по 25 рублей, а разведенной водой водки — по 8 и 10 рублей. Баба зарабатывала въ день по 10 рублей. Стирка блья отъ штуки обходилась по 20 копекъ… Придетъ пріисковый въ кабакъ и обращается къ сидлиц.— ‘Мать, выпить есть?’ — Есть.— ‘Дай-ка стаканчикъ!’ Подаетъ. Выпьетъ, и, если баба изъ себя ничего,— онъ ей золотомъ стаканчикъ и насыплетъ… Тогда, бывало, заходятъ въ лавку.— ‘Ситецъ есть?’ — Есть.— ‘Почемъ?’ — По 15 копекъ и по рублю.— ‘Ну, такъ давай по рублю’. А ему достоинство одно и то же. И стелетъ пріискатель себ дорожку по грязи изъ ситца… Тогда для пріискателей была вчная каторга. Работа въ рудникахъ тяжелая, сырая… Заработаетъ, принесетъ въ Витимъ, у Жарова деньги прокутитъ, а то оберутъ, и идетъ опять въ тайгу и снова то-же самое, снова каторга!…— Вчная, безъ конца! Деньги дальше Киренска никто, бывало, не выносилъ… Вотъ этимъ и воспользовался Жаровъ. У него закусывали по комнатамъ, а прилавокъ съ буфетомъ находился отдльно. Онъ и устроилъ около буфета люкъ въ подполье. А оно все внутри въ большихъ острыхъ гвоздяхъ. Вотъ подходитъ пріискатель къ прилавку, вынимаетъ деньги расплачиваться, видятъ — денегъ много, его сейчасъ и толкаютъ въ люкъ. Самъ себя и закалываетъ. Были у Жарова особые ‘толкалы’ — длились съ нимъ… Какъ упадетъ пріискатель въ люкъ, Жаровъ и кричитъ:— Ну, что, капуста готова?— ‘Готова’,— отвчаютъ ‘толкалы’,— ‘изрубили капусту’. Тогда тащутъ они мертваго въ Лену по подземному ходу. Эта вылазка была прямо въ рку… ‘Толкалы’ на Жарова и показали. Жарова повсили. Домъ долгое время стоялъ пустой. Потомъ его сожгли. А лазейка подземная существуетъ и до сихъ поръ, начинается тамъ — около часовни и пивного завода…
— Какъ-же ихъ накрыли?
— Съ водки началось… Когда кто-нибудь у Жарова пилъ водку и напивался, ему, вмсто одной бутылки, наставляли пустыхъ бутылокъ… За наливку въ 65 копекъ брали 25 рублей… Былъ тогда горнымъ исправникомъ Купенко… Онъ наслышался про это и пріхалъ въ Витимъ посмотрть, какъ здсь съ таежными обращаются. Одлся самъ пріискателемъ — въ большіе сапоги, бобровую шайку, съ сумкой черезъ плечо и краснымъ шарфомъ на ше, съ черной широкой опояской — ‘альпакой’ въ ‘ршменк’ — одеж, врод татарскаго халата… Взялъ съ собой такого-же казака и пошелъ по кабакамъ. Приходитъ къ Жарову и говоритъ цловальнику: — Дайте мн наливки въ 25 рублей.— Тотъ и отвчаетъ:— ‘есть у меня на верхней полк такая’.— И подноситъ. Купенко слъ пить и даетъ 100 рублей. Выпилъ и проситъ сдачу. А цловальникъ въ отвтъ: ‘я теб отдалъ’. Купенко посмотрлъ на него и смется: — ‘Ага, значитъ, отдалъ, тмъ дло и кончено!’ Поднялся онъ, вышелъ, записалъ себ домъ. А въ это время изъ кабака человкъ выходитъ. На ногахъ крпко держится, а путь въ рк на берегъ направляетъ. На берегу ничего нтъ, вода въ Лен уже замерзаетъ. Купенко за нимъ слдомъ и пошелъ. Только видитъ — человкъ этотъ спокойно раздвается, точно дома на печк, вынимаетъ деньги и кладетъ рядомъ на землю, укладывается. А день былъ ненастный, холодный. Значитъ, у Жарова водкой съ дурманомъ отравили… Тутъ только Купенко замтилъ, что слдомъ за пріискателемъ двое ‘толкалъ’ идутъ, подходятъ обобрать. Купенко тоже подходитъ и говоритъ: ‘это мой товарищъ’ и отнялъ его отъ нихъ, подобралъ деньги… А ‘толкалы’ — ничего.— Мы,— молъ,— сами видли, что съ нимъ товарищи есть, они и сейчасъ остались у Жарова, выпиваютъ, онъ вышелъ на воздухъ, будто за нуждой, и пошелъ на берегъ, мы и погнались слдомъ — спасать!… Все честь честью… Сошло… Не приди онъ съ товарищами въ кабакъ и его бросили бы въ подземелье, ну, а разъ съ товарищами — опасно, начнутъ искать!…
На другой день Купенко приходитъ къ Жарову въ форм и спрашиваетъ сидльца:— Гд у тебя въ 25 рублей наливка?— Тотъ и отвчаетъ:— ‘Ваше благородіе, у насъ такой нтъ’.
— Какъ нтъ, а вчера вы мн продали за 25 рублей, вотъ и не допитая!
Сидлецъ отказывается, а Купенко его въ морду и требуетъ сдачи 75 рублей. Сидлецъ 100 рублей подаетъ…— Ну,— говоритъ Купенко,— ты мн все-таки покажи, гд у тебя наливка за 25 рублей!… Тотъ божится, что больше не будетъ обирать… Купенко ушелъ и ршилъ поселиться въ Витим, пожить, посмотрть за порядкомъ. Не нагрли бы его самого на той наливк, никогда не остался бы, и до сихъ поръ все по старому шло бы… Вотъ однажды пришли въ Жарову два крестьянина, приплывшіе для продажи сно. Продали его и захотли выпить… Много ли у нихъ было денегъ? А на нихъ тоже польстились. Тутъ какъ разъ къ одному ‘толкал’ жена его пришла, ихъ живыми видла, говорила съ ними… Стала она мужу совтовать:— ‘что ты длаешь?! Долго ли ты будешь еще людей убивать?’ — Тотъ въ отвтъ — ‘не твое дло!…’ Ночью пришелъ онъ домой. Легъ спать. Она взяла топоръ, отрубила ему голову и побжала заявить.— Ты, говорятъ, пьяна!— Вы сами пьяные,— отвчаетъ,— ‘я говорю правду: голову отрубила!’ Не будь здсь Купенко, такъ все и покрыли бы. А то пошли за нимъ.— Какъ сказали, что у Жарова грабятъ — сразу поврилъ, пошелъ посмотрть… Она и подполье показала… Все тогда открылось, а ей ничего не сдлали… У ‘толкалъ’ языки развязались…
И милый Иванъ Яковлевичъ, когда-то пришедшій на каторгу за убійство, по жребію солдатъ, жестокаго звря — ротнаго командира, со страхомъ и озабоченностью начинаетъ разсказывать мн о другихъ отчаянныхъ грабителяхъ Витима… Еще одна жена не выдержала злодйствъ мужа. Она повсила его соннаго, а сама побжала за людьми. Сосди прибжали, пока онъ еще дрыгалъ ногами, т. к. касался ими пола. Жена прибжала съ людьми, видитъ живъ! Она бросилась къ мужу, обняла, охватила, повисла на немъ и кричитъ: ‘милый мой мужъ!..’ Такъ она его своей тяжестью и придушила… И она тоже по сейчасъ спокойно въ Витим живетъ… Вс это знаютъ… Не тронули, какъ узнали, какихъ бдъ ея мужъ натворилъ… Дворянская волость!…
— Въ тайг, въ Бодайбо, значитъ, было ‘допущено‘…— убжденно и серьезно, безъ малйшаго желанія пошличать, говоритъ Иванъ Яковлевичъ.
— Что это? Не понимаю,— спрашиваю я.
— А такъ что было допущено — брать для пользованія чужую жену, если она отойдетъ въ тайгу на двадцать саженъ отъ своего дома…
— Что — вы?
— Очень просто: напримръ, одна пойдетъ за грибами…
— И давно это было?
— Лтъ 15 назадъ… Не дальше… Конечно, не везд въ Сибири, а только въ тайг, на золотыхъ пріискахъ…— На то — Бодайбо!.. Если,— значитъ,— отошла отъ дому въ тайгу, то всякій и могъ повалить! И ничего за это не было… Потому, что было допущено… Иногда цлою толпою мужики наваливались!.. Вотъ взять-бы хотя и мою жену… Я ничего не могъ за это сдлать…
— Неужели?— изумляюсь я…
— Что-жъ, мсто было дикое, бабъ не было, мужиковъ много, жаловаться некому, ну и было допущено… Чтобъ никто не обижался… Была въ тайг тогда жена одного пріисковаго. Звали ее — ‘царь-баба’… Сорокъ душъ могла выносить! Бывало такъ: одинъ какой-нибудь волокита добьется своего, заманитъ въ тайгу большими деньгами, дастъ, напримръ, сто рублей, она и пойдетъ… А ужъ тамъ десять человкъ ждутъ… Они и сложились на вс эти деньги… Въ складчину, значитъ… Ну, конечно, чужая жена молчитъ… Да оно и все равно: вдь было допущено… Въ Бодайбо и сейчасъ про это наслышитесь случаевъ не мало…
— А что такое Бодайбо?
— Какъ, вы не знаете Бодайбо? Разв вы никогда не были въ Сибири?
И пораженный Иванъ Яковлевичъ смотритъ на меня…
— Да вдь это — богатйшіе на Сибирь золотые пріиска… Еще на дняхъ провезли оттуда на почтовомъ пароход 217 пудовъ золота — на трй съ лишнимъ милліона рублей… А вы и не слышали о такомъ кра…
— Какъ-же везли столько золота?
— Везла почта въ сумахъ. День и ночь на пароход стоялъ караулъ.— Два почтальона съ револьверами и шашками. халъ тоже почтовый чиновникъ, проврялъ свой участокъ и начальникъ почтоваго отдленія… Золото было въ слиткахъ, по пяти — шести пудовъ, а мста на пароход занимало всего одну кубическую сажень… Самъ видлъ: наши пароходы встртились, остановились… У Сибирякова каждую недлю оттуда отправляютъ по десяти — двнадцати пудовъ…— Настоящій кладъ это Бодайбо!..
— Кто-жъ его открылъ?
— Лтъ пятьдесятъ назадъ одинъ кочующій тунгусъ… Вообще тунгусы скрывали мста съ золотомъ, чтобъ у нихъ не отнимали пастбища. Но тунгусъ этотъ сообщилъ таки розыскной партіи компаніи купцовъ Сибиряковыхъ, что натолкнулся на золотую розсыпь. Они бросились за нимъ и поставили столбы.. Для врности подъ столбы положили камни и бумагу, а сами подали въ горный округъ заявленіе… Стали Сибиряковы разрабатывать. Три года ничего не надо ни за землю, ни въ казну платить. И оказалось, что тунгусъ указалъ имъ золота на нсколько милліоновъ!.. Тунгуса этого Сибиряковы кормили до самой смерти, давали ему муку, масло, мясо, подарили ружье и перстень, а его жен серьги… Такъ и началось Бодайбо…
— Что-жъ оно большое?
— Теперь это — городъ. Собственно городомъ оно стало всего одинъ годъ назадъ… По величин Бодайбо такой, какъ Витимъ, и даже домовъ меньше, но за то раскинуты они на большой площади… Мсто гористое, площадей немного, у рки Бодайбо-же, а все остальное разбросано на гор по склону… Кругомъ Бодайбо, какъ и везд на пріискахъ, стоитъ стной тайга, да тянутся высокія горы… Оттого собственно, когда на Лен говорятъ про населенное мсто — ‘въ тайг’,— то это значитъ на пріискахъ вообще, а теперь, когда тамъ больше всего пріискателей,— на Бодайбо… Небольшой городовъ, а посмотрли-бы, какая тамъ торговля, какъ жизнь кипитъ!..
— А много тамъ жителей?
— Кто его знаетъ… Смются очень надъ Бодайбо. Изъ столицы сдлали его городомъ, а на мст гласныхъ и голову найти не могутъ. Нтъ такихъ домовладльцевъ, что не были подъ судомъ. Все сосланные да инженеры. Такъ и не устроено до сихъ поръ управленія…
— А вы тамъ бывали?
— А кто-же тамъ изъ насъ не бывалъ, не искалъ счастія?! Только страшный то край, легко погибнуть тамъ безъ счастья за кусочекъ золота съ наперстокъ…
— Почему?
— Много убійствъ, грабежей… И не поймать! Тамъ богатютъ въ разъ.— Будь ты хоть послдній ободранецъ и сори деньгами, какъ пьяный купецъ,— никто не спрашиваетъ, откуда деньги? У васъ въ Россіи, помню, если кто, бывало, разбогатетъ, вс допытываются, гд досталъ капиталъ… А здсь и отвта не надо: изъ тайги, съ пріиска… И отлично здсь грабежи сходятъ… Все тайга покрываетъ… И всхъ скорая нажива тамъ захватываетъ… Если судебному слдователю сейчасъ нужно оттуда послать телеграмму, то онъ отправляетъ за 200 верстъ съ нарочнымъ, хотя телеграфъ подъ бокомъ въ сосднемъ дом… Не пошлешь съ нарочнымъ,— вс убійцы и грабители будутъ знать — что слдователь написалъ… А какъ соображаютъ, такъ и неизвстно. Должно съ кмъ-нибудь длятся… Соблазнъ всмъ большой… Я самъ разъ золото сдавалъ въ лабораторію. Четыре фунта въ обрывк полотна, такъ тряпочка завязана, а въ ней на 1.800 рублей — точно, ни копйки меньше!..
— Какое-же оно на видъ?
— Разное: то клочки, то слитки, самородки, какъ орхъ, то какъ мука… Попадаются слитки, какъ полоскательная чашка, всомъ до пуда… Лазилъ я, воровски значитъ, въ брошенную шахту… Когда проводятъ шахты, то оставляютъ земляные столбы и съ нетронутымъ золотоноснымъ слоемъ… Ихъ не трогаютъ, чтобъ держали потолокъ. Я и таскался съ товарищами, выбиралъ изъ нихъ золото. По 60 рублей на брата за полъ-дня вышло… Но только страху смертнаго набрался… Ступенекъ нсколькихъ на лстниц не оказалось… Темнота, глубина отчаянная, сунулся, сорвался и повисъ на рукахъ… Холодъ страшный, ледъ, скользко… Внизу, точно бездна… Товарищи веревкой спасли… Думалъ, пропадать… Далъ себ зарокъ больше не лазить… А другіе и сейчасъ забираются, не боятся, что землей завалитъ, разбираютъ столбы… Разбогатютъ, на носилкахъ катаются…
— Какъ такъ?
— Очень просто. Сдлаетъ себ пріискатель носилки, обобьетъ плисомъ, сядетъ, обмотаетъ шею длиннымъ шарфомъ, хоть лто жаркое, и его несутъ на плисовыхъ подушкахъ къ шахт изъ квартиры на рукахъ…— Кругомъ съ ‘подъемнымъ золотомъ’ поздравляютъ…
— А это что?
— Подъемное-то золото?— Положеніе такое тамъ… Если работаешь въ шахт и нашелъ среди песку самородокъ золота,— онъ твой. Но подъемное золото обязанъ продать въ свою контору. Раньше давали по рублю пятидесяти копекъ за золотникъ, а теперь не мене трехъ съ полтиной. Платятъ больше, чтобъ не носили сосдямъ… При мн одинъ паренекъ въ первый разъ въ жизни подъ землю спустился и сразу-же поднялъ на 500 рублей… Его въ тотъ-же день и убили…
— Ну? Кто же это?
— ‘Сибиряковскіе Иваны’! Много тамъ пришлаго народа, никто его не знаетъ, а есть такіе, что ихъ не знаютъ ихъ же родные… Какъ волки, на добычу съзжаются… Десятаго сентября на пріискахъ кончается отработный годъ, тогда они разбредаются, и Бодайбо отъ нихъ пустетъ… Еще, слава Богу, новый законъ вышелъ, можетъ легче станетъ…
— А какой законъ?
— На счетъ ‘хищническаго золота’. Нельзя было покупать его у рабочихъ, нельзя было рабочимъ продавать его не въ контору, а прямо въ золотоплавлю. Теперь больше ‘хищническое’ не продаютъ въ Китай… Еще наканун того, какъ въ Бодайбо былъ объявленъ новый законъ, торговецъ Торминскій везъ золото въ отводахъ саней, въ которыхъ были продырявлены дыры и вставлены желзные пеналы. Кто-то на него донесъ. Сдлали обыскъ, нашли золото. Онъ его честно скупилъ у рабочихъ: у кого найденное, у кого, можетъ, и краденое… Накинулись на золото. Онъ ршилъ, что ему пропадать, какъ ни верти, на каторгу идти, такой законъ былъ, а на золото все состояніе ухлопалъ… Перекрестился да тутъ же и застрлился… А на завтра новый законъ пришелъ, что за это никакого наказанія боле не полагается… И законъ-то мсяца два назадъ вышелъ, когда Торминскій въ пеналы золото собиралъ…
— А какъ производится работа на пріискахъ, какія тамъ шахты?
— Я тамъ работалъ пораньше, и какъ сейчасъ,— въ точности сказать не могу… Много новыхъ инженеровъ туда нахало, сами мы возили, наврно и перемна какая-нибудь есть, а только шахты устроены были такъ: въ земл вырытъ колодезь саженъ тридцать глубины. На верху ходятъ дв-четыре лошади, подымаютъ, опускаютъ дв бадьи. Лстница въ колодезь наложена колнами… Рабочіе опускались иногда въ бадьяхъ, да обрывались, поэтому инженеры и запрещали, требовали по лстницамъ спускаться. Самыя шахты, корридоры подъ землей, сказать, у Сибирякова — высокія, въ сажень высоты, такъ что можно ходить, не сгибаясь. Подъ землей он тянутся верстъ на пятнадцать! Москву тамъ у нихъ можно размстить… Ну, конечно, есть люки для воздуха… Надъ главнымъ колодеземъ на столбахъ навсъ…
— А какія условія работы?
— Платили намъ за бадью съ пуда, по 2 копйки за пудъ песку. Подъ землей работали съ пяти часовъ утра до шести часовъ вечера. Работали съ факелами…
— А лампочекъ особыхъ отъ подземнаго газа разв не было?
— Нтъ, только факелы… За то въ шахтахъ воздухъ стоялъ ужасный, задыхаешься бывало… Факелъ хорошій, а едва горитъ… Въ носу всегда черно отъ копоти. Кашлянешь и слюна — какъ деготь!
— Какъ же находили золото?
— А есть такіе рабочіе, которые сразу узнаютъ золотоносный пластъ. Пусть самородокъ ‘въ рубашечк’ — въ черномъ грифел что-ли, онъ его тотчасъ замтитъ!…
— Какъ же въ шахтахъ, сыро?
— Есть шахты, гд съ потолка точно дождь льетъ!— Слабый грунтъ. Тогда даютъ особыя кожаныя шляпы съ большими полями… Тяжелая работа, и говорить нечего!
— А какое это Бодайбо изъ себя?
— Резиденція, пріиска, казармы для рабочихъ, магазинъ находится на рк Витим… Есть тамъ телеграфъ и электрическое освщеніе… По вечерамъ граммофонъ въ домахъ играетъ и поетъ… Купецъ Дубняковъ туда первый привезъ… Еще на пароход, какъ везъ, завелъ… Такъ, будто цлый хоръ поетъ! Диво то какое! Среди такихъ глухихъ береговъ, такого страшнаго безлюдья, на маленькомъ пароход цлый хоръ цыганокъ любовь славитъ!… Вся команда сбгалась слушать, пароходъ чуть о камень не распороли… Что вы слыхали когда-нибудь живого Тартакова — ‘торреодоръ смле въ бой’?…
— Слыхалъ… видлъ не разъ…
— Ну, и мы его здсь между скалами, у темной путаной тайги слышали, хоть и не видли никогда… Хорошо поетъ, такъ въ дтств я соловьевъ слушалъ… Серебряный голосъ!…
— А что, кром золота, еще что-нибудь въ Бодайбо добываютъ?
— А какъ же! Отъ Бодайбо до Ешевки черезъ Бодайбинскій мостъ дорога на серебряные рудники ведетъ… Всего верстъ сорокъ… Только дорога туда страшная, надъ пропастями…
— И зимой работаютъ?
— Да, и лтомъ, и зимой, иногда и днемъ, и ночью въ дв смны…
— А какъ промываютъ золото?
— Въ бутар жолоба сдланы зарубки-плинтусы. Золотой песокъ идетъ по жолобу съ водой. Золото тяжеле и застреваетъ въ зарубкахъ… Раньше за эту работу платили рабочимъ помсячно, по 20—25 рублей въ мсяцъ на всемъ хозяйскомъ — и квартира, и харчи, и баня… Какъ сейчасъ платятъ, не знаю… Только знаю хорошо одно: нигд нтъ такого пьянства, какъ на Бодайбо… Одни сторожа на отработанныхъ пріискахъ разв не пьютъ…
— Что такъ?
— Да какъ отработаетъ пріискъ, выберутъ все золото или станетъ его мало, невыгодно работать, тогда компанія бросаетъ все: и резиденцію, и постройки, и казармы… Вс уходятъ отсюда прочь, и среди горъ оставляютъ одного сторожа. Безлюдье страшное… Тутъ водки не достанешь! Питается тмъ, что компанія оставила въ запасъ, а какая компанія станетъ своего же сторожа поить?!.. Да-а… Интересный это край и никто его до сихъ поръ изъ газетчиковъ не посмотрлъ, не описалъ… Инженеръ одинъ оттуда халъ съ нами и все говорилъ: и есть же у насъ въ Россіи своя Америка, своя Калифорнія, и никто о ней даже не знаетъ, ничего не слышалъ!

——

За Витимомъ Лена мняется. Рка становится еще боле широкой, еще боле могучей… Прибрежныя горы идутъ волнистой линіей. Куда ни глянь, всюду громадные ‘курганы’, сверху до низу покрытые густой мохнатой тайгой… А за ними разноцвтная даль такихъ же громоздящихся горъ… Я прохалъ на лодк весь Днпръ отъ Кіева до Александровска, промчался съ лоцманами въ челн черезъ Днпровскіе пороги, проплылъ всю Волгу отъ Рыбинска до Астрахани и съ захватывающимъ восторгомъ глядлъ на ихъ красочные берега… И чтоже? Самые лучшіе виды Днпра подъ Кіевомъ и у пороговъ подъ Екатеринославомъ, никогда не забываемые Жигули Волги — здсь на Лен — самый обычный, самый заурядный видъ рки… На нихъ даже перестаешь обращать вниманіе…
Теперь горы тянутся выше къ небу, то отступаютъ отъ берега, то нависаютъ надъ нимъ… Внизу он заросли все той же тайгой, то, по прежнему, густой, то жидкой изъ тоненькихъ, какъ палочки, елей. Камни покрыты мохомъ темно-малиновымъ и свтло-зеленымъ, точно осенью спокойно дремлющее подъ пологомъ ряски луговое озеро родной Украйны..
Посреди горъ отдльныя скалы, будто навсегда покинутыя людьми страшныя руины древнихъ замковъ, осыпались отъ бурь и ненастья мелкимъ срымъ камнемъ… А на самомъ верху горъ красуется остроконечной щетиной тайга… Иногда горы — тяжелыя, темной грудью навалившіяся на рку — кажутся какими-то чудовищами… То въ падяхъ и логахъ между горами новыя горы стоятъ сейчасъ-же преграждающей каменной стной, то сами пади густо покрыты тайгой и далекой щелью вытягиваются къ синющимъ на горизонт сопкамъ… Среди этихъ необъятныхъ пространствъ рдко-рдко на той сторон рки покажется небольшая деревушка, придавленная, темно-срая, чуть пестрющая точками боле новыхъ крышъ, сбитая въ кучу, какъ далекій табунъ лошадей… Она жмется на расчищенномъ отъ тайги плоскомъ берегу. Сбоку ея желтютъ посвы и снова тайга… Небо — либо свтло-голубое, безоблачное, либо срое, нависшее надъ ркой клочьями ваты… Вода у берега — почти черная, переливаясь, ярко блеститъ зигзагами быстраго теченія… Тамъ, дальше, гд горы перестаютъ отражаться въ вод, Лена кажется стальной…
Посреди рки плаваютъ громадные блые лебеди… Черныя гагары, едва завидвъ пароходъ, поднимаются и медленно, тяжело летятъ надъ поверхностью рки, касаясь ея глади и оставляя посл себя серебряный слдъ, пересыпанный хрустальными брызгами…
— Посмотрли-бы вы сколько на Лен дикихъ утокъ и гусей осенью, такъ въ конц августа,— говоритъ помощникъ капитана. Плыветъ пароходъ, а они несутся впереди тысячной стаей, садятся у берега, пароходъ подплываетъ, они срываются, летятъ и снова садятся… Кто охотникомъ никогда не былъ, начинаетъ охотиться! Въ прошломъ году хали мы послднимъ рейсомъ. На пароход возвращались конвойные солдаты. Отвезли партію политическихъ… Ну, конечно, ружья у нихъ съ собою, патроновъ боевыхъ запасъ изрядный… Увидали они несмтную стаю гусей и глаза просто разгорлись. Рады-бы мы охотиться, говорятъ, да нельзя, потому что патроны — казенные, за растрату судить будутъ, уже отправили рапортъ, что партію благополучно доставили, не скажешь, что выстрляли, а скажешь, тебя самого съ конвойными сюда повезутъ! Ходятъ они и, какъ волки хищные, только поглядываютъ на гусей.. Первый не выдержалъ Александръ Сергевичъ, пассажиръ такой съ нами халъ… Тихій, скромный человкъ, поглядть — святой, мухи не убьетъ! Сбгалъ онъ къ себ въ каюту за револьверомъ и началъ палить… Вс патроны выпустилъ… Ничего, конечно, не убилъ — далеко очень. Капитанъ услыхалъ выстрлы, спустился за своимъ ружьемъ, принесъ и тоже принялся стрлять… Только Александръ Сергевичъ вдругъ снова бжитъ въ себ въ каюту. Приноситъ новые патроны.— Я, говоритъ, хотлъ ихъ оставить, чтобъ на лошадяхъ хать не съ пустыми руками!— И началъ палить… Будь-что будетъ, авось проду благополучно и безъ револьвера… Увидли это конвойные и не выдержали. Началась охота. По пятидесяти копекъ за выстрлъ платили имъ желающіе… А потомъ и на рубль за выстрлъ перешли. Убили таки гуся. Остановили пароходъ, спустили лодку, достали. Вечеромъ пассажиры каютные его и съли. А на завтра снова охота… Разгорлись страсти. Только вдругъ кто-то кричитъ:— ‘господа, смотрите, смотрите, коршунъ утку давитъ!’ Глядимъ, дйствительно, въ когтяхъ коршуна утка бьется.— Надо спасти ее, смотрите, какъ напалъ! И что вы думаете?— Сами минуту назадъ въ утокъ стрляли, а тутъ настоящую тревогу подняли.— Вопятъ, горланятъ, въ ладоши хлопаютъ, на воздухъ выстрлили, чтобы испугать! Не отпускаетъ подлецъ, бьется утка подъ его клювомъ, да и баста!— Остановить пароходъ, спустить лодку, надо хать отбивать,— сказалъ рулевой. И, представьте себ, иначе и быть не могло. Остановили пароходъ. Спустили лодку, сли въ нее матросы, солдатики и похали… Какъ подплыли, коршунъ бросилъ. Утку подняли и привезли. Часа полтора на это потратили… А утка — почти безъ дыханія. Шея перекушена. Кухарка пароходная увидала и говоритъ:— ‘вотъ и прекрасно, надо-бы ее зарзать сейчасъ, къ вечеру на ужинъ будетъ’… Выругали тутъ ее, и снова на пароход поднялся крикъ: ‘надо утку залчить!’ Самъ капитанъ бросился къ себ въ аптеку, принесъ іодоформу. Засыпали ей шею, перевязали. Политическая одна изъ фельдшерицъ возвращалась съ Алги, она ей и перевязку длала… Вотъ она — природа людская: какъ увидитъ человкъ, что на одного навалилась сила, отбить всегда хочется… Вечеромъ-то кухарка потихоньку къ утк подобралась, незамтно зарзала и зажарила. И вс мы ее ли, и барышня ла, и никто не замчалъ… На утро хватились, а утки нтъ. Да ужъ вс остыли…
Пароходъ бжитъ. Мы нагоняемъ какую -то странную, многолюдную ‘посудину’ — паузокъ.
— Смотрите,— говоритъ капитанъ,— вдь это паузокъ съ политическими. Сколько ихъ везутъ, и куда везутъ!
Четыреугольная каюта — ящикъ съ плоской крышей паузка по бокамъ украшена зелеными втвями деревъ. На крыш толпится, точно на вечеринк, молодежь. Завидя пароходъ, вс они тснятся у борта крыши.
Я снимаю шляпу и начинаю раскланиваться. Пусть знаютъ, что и среди пароходныхъ пассажировъ есть люди, имъ сочувствующіе… Они отвчаютъ… На носу и корм паузка внизу стоятъ угрюмые часовые…
Нашъ пароходъ прозжаетъ мимо и мы уже далеко впереди… Но съ крыши паузка все еще доносится пніе о томъ, что нтъ на Руси такого угла, гд-бы русскій мужикъ не стоналъ… Вечеретъ… Надъ крышей паузка взвивается дымокъ…
— Обдъ себ государственные варятъ,— объясняетъ капитанъ.— Тамъ у нихъ на крыш ящикъ съ землей лежитъ, на немъ костеръ разводятъ и варятъ себ сами, какъ на маевк… Теперь посл бунта въ Якутск ихъ положеніе полегчало, а то — не то, что на берегъ — на крышу не выпускали… Задыхайся цлый мсяцъ въ этомъ ящик безъ оконъ, точно въ гробу живой…

VII.
Нохтуйскъ.— Таможня двухъ губерній.— Мачь.— Въ пути къ Охотскому морю.— Первые якуты.— Олекминскъ.— Скопцы.— ‘Столбы’ Лены.— Романическій Покровскій монастырь.— Якутскъ,— Сумасшедшій пивоваръ.— Политическіе контрабандисты.— Восемнадцать автобіографій политическихъ.— Шлиссельбуржцы Панкратовъ и Шебалинъ.— Неукротимый Фальцъ.

— Вонъ тамъ, за этой полосой тайги, кладбище у дороги,— говоритъ мн капитанъ, указывая на берегъ,— Лена сюда поворачиваетъ…
— Кого же тамъ хоронятъ?— спрашиваю я.
— Желающихъ!
Никакого кладбища не видно. Я ничего не понимаю, и довольный капитанъ торопится объяснить свою загадку.
— За этимъ бережкомъ находится Нохтуйскъ. Пьяное мсто,— ворчитъ уже не безъ раздраженія капитанъ, всегда такой добродушный.— Яма. Каждый порядочный человкъ, попавъ сюда, спивается и погибаетъ.
— Что же это за мсто?
— Нохтуйскъ. Таможня.
— Какая таможня?!— изумленно спрашиваю я.— Какая же здсь граница?— повторяю я, полный недоумнія.
— Иркутской губерніи и Якутской области!
— Но при чемъ же таможня? Вдь это Россія!
— Положеніе такое…
— Какое положеніе?! Я понимаю еще существованіе таможни между Финляндіей и Россіей, но какая таможня нужна здсь между губерніями?
— А порто-франко! Въ Якутской области нтъ пошлины на чай, сигары и другое такое. Вотъ и устроена таможня. Входятъ на пароходъ два чиновника съ тремя солдатами, осматриваютъ багажъ, спрашиваютъ, нтъ ли чаю. Въ этомъ и таможня! Хорошо, если никто изъ нихъ не выпивши. А то, если пьянъ, то и командуетъ себ на здоровье пароходомъ. И слушайся пьянаго, иначе прикажетъ снести вс вещи на берегъ. Что тогда длать?! Вдь сутки лишнія простоишь. Сейчасъ насъ смотрть, не будутъ. Только по пути изъ Якутска. Но мн надо бы и сейчасъ принять мры. Я какъ на несчастіе везу съ собой пустыя бочки для рыбы. Жена навязала. Долженъ нельмы побольше закупить, насолить на зиму. Надо выбрать хорошей икристой, не холостой. Буду спрашивать у встрчныхъ рыбаковъ. У политическихъ можно дешево купить. Они тоже вызжаютъ на ловъ… Вотъ я и думаю насчетъ таможни, забота беретъ, знаете, теперь не поладишь, на обратномъ пути всю икру вытрусятъ!…
— Масло тоже будемъ на обратномъ пути сюда везти — сотнями пудовъ изъ Якутска въ Нохтуйскъ возимъ. Упаковано оно въ особыхъ большихъ тюкахъ изъ березовой коры… Тысячу верстъ провезешь благополучно, а таможенные въ этомъ кладбищ хотя что распорютъ… Хоть бы на пароходъ зашли! Ужъ я-бы ихъ принялъ по хорошему, съ почетомъ.
Въ самомъ дл за полоской тайги, пологими, невысокими горами,— не выше Днпровскихъ,— показывается Нохтуйскъ. Оказывается, что кладбище живыхъ выглядитъ веселе другихъ приленскихъ ‘населенныхъ’ ‘живыхъ’ пунктовъ. Въ Нохтуйск есть благо цвта постройки, дома три съ выкрашенными блою же краской ставнями… И потому нтъ обычнаго унылаго безпросвтно-сраго вида… Къ огорченію капитана, въ Нохтуйск таможенные чиновники такъ и не являются на пароходъ. Политическіе ссыльные тоже не показываются на берегъ,— потому, кажется, что здсь они и не живутъ…
Нашъ пароходъ отваливаетъ дальше…
— Вонъ тамъ, по ту сторону Лены, деревня Мачь — бывшая золотопромышленная резиденція, кругомъ золото въ тайг добывали,— говоритъ капитанъ…
— И что-жъ, тамъ никого нтъ?
— Есть, такъ, жалкая деревушка, церковь сохранилась, два магазина и сейчасъ торгуютъ… Старыхъ пряниковъ мятныхъ можно купить… Одинъ политическій тоже живетъ. На лодочк все здитъ… Къ пароходу, должно, выдетъ… Если спать не укладывается… Рано здсь ложатся…
— А который теперь часъ?— спрашиваю я капитана.
— Мстнаго времени нтъ. Вышло, раньше было…
— Какъ такъ?
— Былъ здсь въ Нохтуйск ссыльный — часовыхъ длъ мастеръ, да давно уже изъ здшнихъ краевъ вышелъ…— отвчаетъ капитанъ и смется себ въ бороду…— Хоть бы и таможенные чиновники ушли!
— Что вы на нихъ сердитесь? Чего вы смущаетесь, провезете свою рыбу исправно.
— Да помилуйте, тутъ бы черезъ Лену изъ Китая чай возить, а таможня все дло убиваетъ. И такая рка остается ни причемъ…
— Да что вы говорите: чай изъ Китая по Лен?!— Ужъ не изъ Ледовитаго ли океана?!..
— Зачмъ такъ далеко? Спуститься по Лен пониже Якутска всего на 250 верстъ, а не то, что до самаго Ледовитаго океана, и потомъ на востокъ по рк Алданъ до устья рки Мана, впадающей въ Алданъ. Отъ устья Мана и по рк Нелькану, впадающей въ нее, всего 300 верстъ. Отъ Нелькана же къ Охотскому морю по суш — не боле 200 верстъ! Только сутки дороги! Однимъ словомъ, отъ Якутска до Айяна черезъ Охотскій перевалъ всего тысяча верстъ… Изъ Китая въ портъ Айянъ черезъ Японію и приходятъ пароходы…
— Представьте себ, объ этомъ пути нигд ничего нтъ въ учебникахъ географіи, и я никогда не слыхалъ о немъ…
— Да вдь его недавно только открыли… Въ 1894 году пароходъ ‘Витимъ’ совершилъ туда первый рейсъ до Охотскаго перевала… Раньше туда пароходы не ходили. Рдко кто пробирался въ невдомый край на лодк. Я попалъ тогда на ‘Витимъ’. За 14 сутокъ мы създили туда и обратно. На пароходъ сли: преосвященный Мелетій со свитой, якутскій губернаторъ Скрипицынъ и, управляющій пароходства ‘Громова’ Щербачевъ. Архіерей занялъ общую женскую каюту, а губернаторъ помстился въ двухмстной. хали мы съ остановками. Якуты кое-гд выходили въ пароходу. Полиція сгоняла ихъ съ кочевьевъ. Везд, гд они показывались, служили молебны, ставили кресты, архіерей собственноручно навшивалъ на кресты иконки, а мы красили кресты разноцвтной масляной краской…
— Дло было въ іюн. Мстность оказалась страшно пустынной. Никто нигд не косилъ А трава попадалась и въ ростъ человческій… Нигд не было и полей… Ни одной деревушки не видли мы на всемъ разстояніи 800 верстъ… Было только нсколько жалкихъ юртъ въ разныхъ мстахъ… А край оказался благодатнымъ. Очень тепло, хоть къ сверу ближе! Много тепле Лены. Можетъ, оттого, что горами съ свера тотъ край закрытъ…
— На Лен ночью въ шуб, а тамъ въ одной рубах… Второго-то іюня трава была уже зеленой, а по Лен и не распускалась. Въ трав тамъ много цвтовъ. Хорошіе лса. Много тополя, какъ на юг по Амуру… Тальники тоже высокіе, однимъ словомъ, дуги роскошныя только длать! На островахъ наполовину густой тальникъ, въ род ивы, наполовину ельникъ, много оршника… Хорошій дикій виноградъ даже оказался. Правда, въ свжемъ вид слабитъ!.. Одинъ скопецъ потомъ вино длалъ, по 80 копекъ за бутылку продавалъ… И вино было очень хорошее… Скопца убили и винодліе прекратилось… Рка — рыбная: нельма, осетеръ, стерлядь, таймень, карась… Мстность такая, что не выбрался бы!
— Когда хали мы обратно, къ берегу, на томъ мст, гд поставили блый крестъ, собралась толпа якутовъ со стороны, издалека. Пріхали посмотрть на пароходъ и на людей, себя показать.
— Засдатель уврялъ, что никого не созывалъ: какъ узнали, сами пріхали… Приползъ и старикъ-якутъ 127 лтъ! Худой, скрюченный, точно кащей — одн кости. Скелетъ да и только! Дикарь и никакихъ! Да они и вс дикари оказались. Представьте, женщины лтомъ по-африкански ходятъ — голыя, какъ Адама рисуютъ. Подходятъ, просятъ табаку и не стсняются. Просто отъ совсти я избгалъ ихъ… Какъ замужъ вышла, такъ адамову кожу даютъ… Но только въ начал страшно глядть, а посл точно привыкаешь… Да и он какія-то черныя. Можетъ, отъ грязи и солнечнаго загара… Старикъ тоже былъ голый, въ одной рубашк, въ род женской… Миткаль и до него какъ-то дошелъ! На рукахъ его къ самому архіерею поднесли. Видно, легко несть! Старикъ блый колпакъ одлъ, какъ въ смерти приготовился. Встдали ему что-нибудь. Губернаторъ десять рублей отпустилъ, Щербачевъ пять рублей, а архіерей на него хорошій мдный крестъ одлъ… Дали ему съ парохода сухарей… Деньги его вручили на храненіе старост, чтобъ не растерялъ… Видли бы вы, какъ глядлъ старикъ на пароходъ! Но больше всего поразилъ его архіерей. Онъ его за настоящаго бога принялъ… Пріхали тогда къ пароходу тоже попъ съ попадьей. Якуты они, а можетъ просто за тридцать лтъ объякутились. Попадья съ длинной большой трубкой въ зубахъ, на чубук, точно кувшинъ для махорки, куритъ и прямо подъ благословеніе ‘паровозомъ’ претъ къ архіерею. Куритъ такъ, что дымъ валитъ… Архіерей улыбнулся, а ничего, вынулъ у нея легонько изо рта трубку, подалъ для лобзанія руку и благословилъ… Священникъ, мужъ ея, жилъ одинъ съ нею въ юрт. Около юрты церковь,— небольшая, старая и страшно темная часовенка… Церковь и священникъ!.. А кругомъ на 800 верстъ никого! Рдко, рдко когда кочевые якуты подъдутъ… Страшно это!.. Силенъ человкъ, если въ звря не превратился… На этомъ мст и устроили селеніе Скрипицинское для раскольниковъ. Теперь тамъ поселены духоборы, сютъ хлбъ, траву косятъ… Жизнь началась… Такъ навсегда Скрипицынъ родъ и прославленъ… Не попадись тамъ старикъ -‘шкелетъ’, не было бы и селенія… Случай, глушь…
И онъ разсказываетъ обо всемъ этомъ, не замчая того, какая пустыня кругомъ на Лен… Вдь уже и для насъ цлое событіе, когда на берегу покажется деревня съ десяткомъ другимъ срыхъ, придавленныхъ домишекъ… Когда мы хали обратно, то сплошь и рядомъ въ теченіе цлыхъ сутокъ не видли одной избенки…
А между тмъ въ этихъ громадныхъ горахъ, набросанныхъ природой по берегамъ Лены, таится не мало золота, серебра, лежатъ необъятныя залежи каменнаго угля… И все это брошено и мыслію и трудомъ человка, и рука его не касается сокровищъ голодающей родины…
На берегъ выскакиваютъ табуномъ олени и растерянной толпой, точно отъ казацкихъ нагаекъ, опрометью бгутъ впереди парохода…
На небольшой скал вьется дымокъ… Около него выростаютъ якуты, что-то кричатъ, машутъ руками и долго глядятъ въ нашу сторону… Изъ чащи кустарниковъ видны только остроконечныя ихъ урасы — лтнія юрты — палатки изъ вываренной березовой воры…
— Спугнули мы имъ оленей, разбгутся въ разныя стороны, долго они будутъ собирать… Хорошо, если есть у нихъ лошаденка,— замчаетъ рулевой…
— ‘Отступаютъ въ порядк!’ — говоритъ кто-то, указывая на продолжающихъ бжать оленей…
И начинаются разсказы объ якутахъ. Рослый рулевой повствуетъ о забитости якутовъ.— хали мы зимой. Морозъ страшный. Опрокинулись въ кошевк. Она вся закрытая. Чуть не задохнулись. Едва выбрались. Оглобли поломались. Надо бы новыя сдлать, да нечмъ длать, нтъ топора… А ночь. До зимовья далеко. Вдругъ слышимъ — якуты дутъ, должно, по дрова. Вышли на дорогу, а ихъ цлый обозъ. Увидли они насъ, перепугались — ни живы, ни мертвы сидятъ… Я остановилъ первыя нарты и вс стали. Взялъ товарищъ мой у якута топоръ, тотъ сидитъ, молчитъ. А другіе, позади хавшіе, какъ закричатъ благимъ матомъ да кинутся въ стороны! Только ихъ и видли. По пенькамъ сани вс наврно переломали. Я держу якутишка, чтобъ топоръ вернуть. Отдалъ ему, а онъ и не трогается. Я самъ и лошади его крикнулъ, чтобъ бжала. Они, врно, думали, что мы черкесы-спиртоносы… Такой смирный народъ. Дикари они только! При мн одна якутка, нашла короля трефоваго и давай креститься, цловать крестикъ. Молъ, икону нашла! Картъ никогда не видала!
— Что не видала! Это ты о Татьян Андреевн? Зато она никогда не видала желзной дороги, а во сн все-таки увидала. Это, говоритъ, такая, какъ вашъ пароходъ, только на колесахъ…
Разговоръ перебгаетъ на нечистоплотность якутовъ…— Они, точно, любятъ грязь. Въ баню не ходятъ, разднутся голыми, стоятъ у прозжей дороги и ищутъ на себ вшей, матери-якутки никогда не цлуютъ своихъ ребятъ, а нюхаютъ ихъ въ разныя мста, никогда не моютъ даже вымя коровъ, такъ какъ думаютъ, что иначе корова не будетъ давать молока, и потому у якутовъ молоко всегда съ волосами и запахомъ стойла — ‘хайтонное молоко’!.. Въ наслегахъ политическимъ ничего, кром молока, не купить и потому они пьютъ такое молоко съ отвращеніемъ на голодный желудокъ…
Наступаетъ ночь. Холодная, точно октябрьская, ночь. Полярная звзда Большой Медвдицы стоитъ надъ самой головой, а не сбоку, какъ въ Крыму… Издали то темной, то черной полосой тянется берегъ… И нигд нтъ огонька. Только два раза мы увидали его: на лодк рыбаковъ, которые лучинили съ острогой, да еще — когда пароходъ остановился посреди рки и гд-то далеко, на пологомъ берегу, такъ же неподвижно стояло нсколько огоньковъ деревни…

——

— Скоро въ Олекминскъ прідемъ,— говоритъ мн кто-то.— Видите начались красныя горы, какъ подъ Красноярскомъ… Раньше сюда здили зубы лчить. Теперь пожалуйте въ Якутскъ. Отъ Иркутска до Якутска ни одного зубного врача! Въ Олекминскъ была сослана политическая Марья Савельевна — барышня одна. Какъ разъ по середин дороги, удобно было… Хорошо лчила… Только у предсдателя Якутскаго окружнаго суда зубы разболлись. Ее и перевели въ Якутскъ, чтобъ лчить его. Тамъ она и осталась. Ее, за содйствіе политическимъ въ бунт, тоже привлекли къ суду… Теперь на вс тысячи верстъ ни одного зубного врача не останется, если въ каторгу ушлютъ!..
— Все отъ воли начальства!— замчаетъ мой сосдъ…
— А что вы думаете? Вдь это врно.— Какъ халъ по этому краю иркутскій генералъ-губернаторъ, сказалъ онъ взяточнику Олекминскому исправнику Ш.— ‘умри!’ А тотъ и дйствительно умеръ. Генералъ-губернаторъ возвращается, а онъ уже покончилъ съ собой…
Мы причаливаемъ къ берегу Олекминска — ‘большому’ селу. На пологомъ берегу стоятъ толпой скопцы. Они вынесли въ корзинахъ огурцы, рпу, морковь, капусту. По копйк за хорошій большой огурецъ… Вс съ удовольствіемъ набрасываются на овощи и на пароход устраивается пиръ…
— Они здсь и арбузы, и дыни, и цвтную капусту выращиваютъ,— говоритъ кто-то.— Начали для угожденія начальству заниматься парниками, все барскія овощи разводили, а теперь это у нихъ привилось крпко… Подъ Якутскомъ въ Марх скопцы тоже ведутъ такое же огородничество… Тихіе, спокойные люди, труженики настоящіе. Хлбъ здсь на всю округу сютъ. Живутъ въ селеніи Спасскомъ. Оно сливается съ Олекминскомъ, только шлагбаумъ и отдляетъ. Раньше около шлагбаума иногда появлялся казакъ и никого изъ скопцовъ не пропускалъ въ Олекминскъ.— Нельзя отлучаться съ мста жительства, и баста!.— И скопцы знали что длать и длали… ‘Часовой’ исчезалъ на нкоторое время, а затмъ, когда въ нкоемъ карман начинался государственный крахъ, снова появлялся… И такъ шла себ сказка о бломъ бычк…
— Потомъ имъ запретили выносить припасы для продажи прозжающимъ… Продавай черезъ чужія руки… Да неожиданно генералъ-губернаторъ пріхалъ не съ тмъ пароходомъ, на которомъ его ожидали. Скопцы пробрались на берегъ, разсказали, и генералъ-губернаторъ позволилъ… Но и сейчасъ имъ никуда не позволяютъ вызжать. Манифесты съ прощеніемъ къ нимъ не примняютъ {Въ 1905 году, при изданіи новаго закона о вротерпимости, былъ наконецъ изданъ указъ о прав скопцовъ вернуться. Многіе вернулись.}. Даже тмъ, которые были сосланы малолтними и отбыли воинскую повинность, не позволяютъ выхать въ Россію… Не позволяютъ вызжать но области и такимъ, которые отбыли сорокъ лтъ поселенія и давно уже перешли въ православіе… Не поймешь начальства, зачмъ вс эти стсненія?!… Если за то, что они безплодны, такъ почему же государство не преслдуетъ монаховъ, которые тоже даютъ обтъ безбрачія?..
Я иду въ Спасское, осматриваю нсколько скопческихъ домовъ, бесдую со скопцами…
Деревня точно мертвая. Изумительно отсутствіе дтей… Нтъ шума, нтъ псни… Даже собаки какія-то угрюмыя, безмолвныя,— должно быть отъ того, что росли безъ дтскаго общества. Дома хорошіе, лучшіе на Лен. Окна крашенныя, большія, въ три рамы, съ занавсками. На подоконникахъ цвты… Все это изъ косточекъ лимона, винныхъ ягодъ… На стнахъ часы, есть самовары… Чувствуется довольство зажиточныхъ людей… Въ амбарахъ хорошія жатвенныя машины. Есть даже паровая мельница. Оригинально устроены парники. Это большіе четыреугольные ящики, аршина полтора высоты. Они наполнены землей, затмъ навозомъ, который разогрвается весной горячими камнями, а поверхъ навоза лежитъ слой земли. Навозъ претъ и даетъ теплую подпочву, чего здсь нтъ. Лтомъ на солнц тепле, чмъ въ Кіев, а, когда нтъ солнца и ночью, ящики парниковъ покрываются кошмами — большими кусками войлока… Хлбъ растетъ на открытомъ воздух, но только каждая гряда, каждая полоса его тщательно окружена изгородью и охраняется отъ воробьевъ разставленными чучелами… Жители сплошь старики и старухи — ‘братья’ и ‘сестрицы’. Нкоторые живутъ попарно, хотя женщины всегда помщаются на отдльной отъ мужчинъ половин. Но бываетъ, что живутъ попарно и братья, тогда они сообща ведутъ свое хозяйство, сообща наживаются, а для того, чтобы была цль совмстной наживы, составляютъ другъ на друга духовное завщаніе…
— Законъ у насъ отобранъ, только жизнь оставлена,— сказалъ мн одинъ сконецъ. Мы присланы за убжденія. Но мы противъ правительства и народа ничего не сдлали, занимаемся тихимъ трудомъ. До слезъ хочется хать въ Россію! Я изъ Курляндіи. Лютеране насъ не преслдовали, ни одна религія не преслдуетъ, только одно православіе преслдуетъ. Мы не отрицаемъ правъ церкви. Мы не находимъ ни плохого, ни худого. Мы навчно: вдь это разъ навсегда ‘умереть’ живому, все равно не вернуть отрзаннаго тла! Почему же у насъ нтъ никакого права?…
— Ну, а если бы вы вернулись обратно, то оскопили бы кого-нибудь?
— Что вы! Вонъ, подъ Якутскомъ, Марха уже сорокъ три года существуетъ, и никто никого даже иголкой не укололъ, помышленія не было… Мы люди смирные, спасенія своего желаемъ…

——

Изумительно красивы берега Лены въ 100—150 верстахъ отъ Якутска. Я много бродилъ по блу свту, объздилъ всю Европу, видалъ берега Женевскаго озера и Крыма — у Ялты, Алупки, Симеиза, видлъ берега Ривьеры съ громоздящимися Альпами, прозжалъ по Рейну, Днпру, Волг, нарочно выбирая самыя красивыя, самыя ‘знаменитыя’ мста, и нигд въ мір я не видалъ такихъ изумительныхъ, фантастическихъ, дикихъ и волшебныхъ береговъ, какъ ‘Столбы’ на Лен… Сибиряки знаютъ имъ цну… И если пароходъ идетъ мимо ‘Столбовъ’ ночью, ихъ стараются освтить съ парохода, чтобы не упустить это замчательное зрлище… Если бы иностранцы освдомились, какъ оригинальны, самобытны и не похожи на все извстное ‘столбы’, они преодолли бы вс трудности, чтобъ только посмотрть это чудо природы… А у насъ… О нихъ въ Европейской Россіи даже неслышно!..
На высокомъ отлогомъ берегу Столбовви, впадающей въ Лену, одиноко стоитъ среди зелени, точно монументъ, колоссальный каменный столбъ, остроконечный, заканчивающійся шаромъ. И за этимъ обелискомъ самой природы начинается безконечная вереница разнообразныхъ столбовъ’… То они высятся, какъ разрушенные замки, въ которыхъ нкогда хили гиганты, то идутъ одинъ за другимъ, точно закутавшіеся въ черные плащи съ капюшонами исполины монахи, то скалы стоятъ, будто хилые дома съ окнами и дверями… Иныя скалы соединены живописными мостами, перекинутыми надъ пропастями… Другія съ пещерами, мрачными и таинственными, какъ на картинахъ Беклина… Эти блестятъ отъ живыхъ струй падающихъ водопадовъ, т склонились, словно готовыя упасть въ предсмертной агоніи… И снова безконечной вереницей выступаютъ высокіе, рзко торчащіе среди голубого неба столбы, точно искусно выточенныя колонны…
Лиственницы забрались и на эти недоступныя вершины! Зато на другихъ — не видно ничего, кром сдого мха. Иныя скалы чернютъ отъ проникающихъ вглубь щелей, другія свтятся щелями насквозь, точно отъ нарочно устроенныхъ оконъ. У иныхъ слои камня лежатъ такъ, что горы кажутся покрытыми то срой, то черной, то желтой чешуей… Иные столбы совершенно желтые, другіе совершенно черные. Но у многихъ на плоскихъ вершинахъ мохъ подъ яркими лучами солнца блетъ, точно снгъ на горахъ Швейцаріи… А тамъ дальше скала тянутся, точно большая крпостная стна съ вычурными подпорками, покрытая отъ времени красной ржавчиной…
За ‘Столбами’ начались острова песчаные, отлогіе, то покрытые мелкимъ пожелтлымъ ивнякомъ, то совершенно голые… Рка уже шириной около 10 верстъ, но она вся въ островахъ, и только мстами замтенъ этотъ ея просторъ…
Мы прозжаемъ мимо женскаго Покровскаго ‘монастыря’, одно имя котораго вызываетъ смхъ всей команды парохода… Его уже собирались открыть, была выбрана игуменья, долженъ былъ пріхать архіерей, губернаторъ и вдругъ совершенно неожиданно выяснилось, что вс монахини съ игуменьей во глав разбжались, какъ только въ монастырь попала партія кавалеровъ — пріискателей… Увы, сердце человческое не камень!…

——

Но вотъ и Якутскъ! Мы прозжаемъ осеннюю ‘пристань’ — берегъ, покрытый ивнякомъ, и подплываемъ къ лтней ‘пристани’ — высокому и крутому берегу, безъ признаковъ растительности и вообще какихъ бы то ни было признаковъ настоящей пристани… Городокъ небольшой, какъ самый захолустный уздный. Лучшее зданіе — казенной винной монополіи. На весь городъ одинъ большой двухъэтажный деревянный домъ реальнаго училища и нсколько домовъ съ мезонинами… Правда, есть еще одинъ ‘большой домъ’ — ‘ряды лавокъ’ въ центр города,— одно изъ лучшихъ украшеній его… Стны этого одноэтажнаго дома поблены, а выступающая зонтомъ крыша подпирается даже круглыми деревянными колоннами. Посреди дома ворота полукруглой аркой… Черезъ эти ворота, для ускоренія пути, часто водили подсудимыхъ ‘романовцевъ’ на судъ…
Остальные дома города — избы срыя, монотонныя, безъ поблки, безъ красочнаго пятна… Кое-гд попадаются, въ особенности внутри дворовъ, настоящія юрты…
Улицы не мощеныя… Фонари рдки… Пыль отчаянная, въ особенности, когда городовые мирно метутъ улицы, точно они столичные дворники… Тротуарные мостки деревянные, въ ужасномъ вид, не сбиты даже гвоздями, вс въ дырьяхъ… Въ город нсколько магазиновъ, гд, на ряду съ чаемъ, сахаромъ и конфетами, продаются мховыя рубашки-кукашки, ружья, револьверы, патроны…
Есть базаръ, гд можно купить гребень или шкатулку изъ мамонтовой кости и красивую, но тяжелую бобровую шапку за 25 рублей… Бобровые воротники, дорогіе мха чернобурой лисицы, соболя съ блескомъ, благо, какъ снгъ, песца, продаются на простыхъ уличныхъ рундучкахъ… Правда, и боберъ не камчатскій, но соболя высокой марки!..
У крупнаго сибирскаго купца Громова большая комната якутскаго дома вся завалена мамонтовыми клыками {Свднія о мамонтовомъ промысл любезно сообщены мн представителемъ фирмы Громовъ и К®.}…
За ними здятъ съ побережью Ледовитаго океана, раскинутому между впадающими рками Индигиркой и Яной. Кром того, здятъ на западъ за рку Колыму, на берегахъ которой въ обвалившейся ‘мерзлот’ (прослойкахъ мшаннаго съ землей вчнаго льда) находятъ торчащіе клыки. Они желтые и лучше, чмъ синеватые, выбрасываемые моремъ. И потому весной якуты ищутъ клыки, плавая въ лодочкахъ по рчкамъ, складываютъ на берегахъ, а зимой здятъ санями собирать. На пологомъ ‘Фадевскомъ острову’ и отмели — ‘Святомъ Носу’ промышленники проводятъ цлое лто и возвращаются съ добычей только зимой.
Ежегодно, уже около 100 лтъ, ‘къ ярмарк’ въ Якутск привозятъ отъ 1000 до 1500 пудовъ этихъ клыковъ. Сами клыки — громадные, круглые, сажени полторы-дв длиною, а всомъ около шести пудовъ. На всю Россію существуетъ въ Москв большая фабрика Богомоловыхъ, гд изъ нихъ выдлываютъ шары для билліарда и гребни. Скупкой клыковъ на мст, кром Громова, занимается еще и фирма Кушнарева. Об фирмы отправляютъ лучшіе экземпляры клыковъ за границу. На мст клыкъ обходится за пудъ до 25 рублей, а цлый клыкъ (средній) стоитъ рублей сто пятьдесятъ, при чемъ на московскую фабрику партіей продается по 80—85 рублей за пудъ.
Лтъ пятнадцать назадъ клыки продавались по 70 рублей пудъ. Тогда дороже стоилъ провозъ и, кром того, былъ больше спросъ на клыки. Но, съ появившейся искусной поддлкой слоновой кости, этотъ промыселъ падаетъ и подвозъ все уменьшается…
Торговли въ самомъ мертвенно-тихомъ город никакой, такъ какъ каждый закупаетъ на цлый годъ впередъ все нужное во время ежегодной ярмарки на торговыхъ паузкахъ, прибывающихъ сплавомъ по Лен и останавливающихся цлой флотиліей у берега. Развлеченій тоже никакихъ, кром зазжающихъ лтомъ балагановъ-цирковъ, жалкихъ своей бдностью и полнымъ отсутствіемъ изобртательности. Для безконечной зимы, безпросвтно темныхъ дней, для забвенія отъ дикихъ морозовъ, замораживающихъ мысль, есть общественное собраніе, въ которомъ пьютъ хлбный квасъ (вмсто недоступнаго здсь пива!), играютъ въ карты и даютъ изрдка любительскіе спектакли.
— ‘Пойдемъ выпить!’ — значитъ здсь: пойдемъ распить бутылку кваса…
Старинная деревянная башня, старинная церковь, нсколько обыкновенныхъ церквей, изъ которыхъ въ двухъ служатъ по-якутски… Губернаторскій домъ — въ род небольшого помщичьяго въ деревн…
Окружный судъ въ большой изб, съ мезониномъ и колоннами на фасад, производитъ тяжелое впечатлніе какого-то надругательства надъ храмомъ правосудія… Грязный, запущенный…
Въ город имются извозчики — одноконныя высокія брички, а по улицамъ здятъ запряженные въ оглобли низкорослые быки, иногда лтомъ тянущіе сани вмсто повозокъ… При восьми тысячахъ жителей въ Якутск нтъ ни фабрикъ, ни заводовъ. Производствъ мстныхъ никакихъ абсолютно. Поэтому здсь фунтъ свчей доходилъ въ своей стоимости до 85 копекъ, керосинъ до 1 руб. за фунтъ и только водка пользуется тутъ, какъ и везд въ Россіи, привилегіей — она не бываетъ дороже 55 копекъ бутылка, да всегда можно дешево купить чай цыбикомъ и въ развсъ бумажнымъ кулькомъ…
Передъ нашимъ пріздомъ въ Якутскъ сюда зимою прибыла партія пива. Оказалось, что въ пути она вся замерзла… Когда пиво оттаяли, оно было мутно и горьковато на вкусъ. Какъ быть?! Вспомнили, что за пятьсотъ верстъ живетъ одинъ сумасшедшій, бывшій нкогда пивоваромъ. Ршили его выписать,— авось вспомнитъ, какъ понравить бду. Привезли. Сумасшедшій взялся и началъ манипулировать. Все шло хорошо и даже торжественно. Вс очень охотно исполняли малйшее его распоряженіе. И, вдругъ, въ присутствіи всхъ, въ томъ числ и дамъ, онъ совершенно неожиданно и съ невроятной быстротой сдлалъ нчто такое съ пивомъ, что заставило немедля же вылить въ помойную яму все количество драгоцннаго напитка…
Теперь въ город оставалось лишь нсколько бутылокъ пива и оно продавалось только избраннымъ…
Хотя время прибытія парохода никому не было извстно, меня встртили мстные политическіе,ислучайно находившіеся на берегу, помогли съ вещами, довезли домой… И я сразу же окунулся въ атмосферу ихъ жизни, интересовъ. Они заране наняли для насъ лучшій домъ въ Якутск. И, тмъ не мене, первое, съ чмъ подошелъ ко мн, мило улыбаясь, А. С. Зарудный, была коробка далматскаго порошка…
— Это я для васъ заране приготовилъ,— сказалъ онъ, протягивая солидную банку порошка.
— Что вы?!— Да разв я въ клоповникъ пріхалъ?— спросилъ я въ изумленіи.
— Полюбуйтесь,— отвчалъ А. С., какъ всегда кратко, и указалъ на стну,— вдь живая!
Я глянулъ и ахнулъ. Ничего подобнаго не видлъ въ жизни!
Стны буквально копошились… Клопы, точно пчелы около улья, выползали изъ щелей стны и безпечно ползали по ней…
Къ ночи мы отставили кровати отъ стнъ и обвели ихъ лентой далматскаго порошка, точно заколдованнымъ кругомъ, а затмъ засыпали имъ постель во всхъ направленіяхъ… Ложась спать, мы съ А. С. долго не могли переговариваться, такъ какъ оба отчаянно чихали…
— И это каждый вечеръ?— спросилъ я.
— Обязательно!— отвчалъ А. С., звучно чихая…
По окончаніи слушаніемъ ‘Романовскаго’ дла, мн посчастливилось познакомиться сравнительно близко съ якутами. Мы оба побывали у нихъ на первомъ създ, обсуждавшемъ нужды края. Създъ состоялъ главнымъ образомъ изъ настоящихъ или бывшихъ улусныхъ головъ, т.-е. волостныхъ старшинъ, а также и боле образованныхъ якутовъ. Происходилъ създъ съ разршенія губернатора. Засданіе его было открыто въ большомъ амбар безъ оконъ, но съ хорошими дверьми, окованными желзными полосами. Деревянные полы украшались устланными коврами. Стулья были поставлены только для стариковъ и для насъ — А. С. и меня. Начался създъ чтеніемъ выдержки изъ газеты о положеніи ссылки и привтственной рчью къ намъ. Говорили на якутскомъ язык, но для насъ все дословно переводили. Вс указывали на то, какъ ссылка разоряетъ край, заставляетъ ‘оковывать двери’ отъ уголовныхъ, какъ тяжело и безъ того полуголоднымъ якутамъ содержать невдомыхъ пришельцевъ… Жаловались и на политическую ссылку — на тяготу навязываемаго надзора за ссыльными… Мы оба тоже говорили: объяснили — почему произошелъ ‘романовскій’ протестъ, чего хотли добиться ссыльные… Такъ какъ положеніе политическихъ на мстахъ боле всего зависитъ отъ улусныхъ головъ, иногда почти безконтрольно вдающихъ пространствами, равными площади Швейцаріи, я увренъ, что эти рчи ‘двухъ почетныхъ гостей изъ Санктъ-Петербурга’ были не безполезны для положенія ‘государственныхъ’…
Създъ закончился торжественнымъ постановленіемъ ходатайствовать передъ правительствомъ объ отмн ссылки въ Якутскую область…
Затмъ мы вс снялись группой, для чего спеціально былъ приглашенъ фотографъ изъ ссыльныхъ политическихъ…
Затмъ мы получили приглашеніе похать въ наслегъ…
Эта поздка оставила во мн на всю жизнь глубокое воспоминаніе. Я увидлъ, какъ живутъ политическіе ссыльные въ Якутской области… Я увидлъ ихъ юрты — эти полуземлянки, разбросанныя среди открытой кочковатой равнины на громадныхъ разстояніяхъ одна отъ другой… Страшное одиночество, заброшенность… По выход изъ юрты мн захотлось выть отъ отчаянія…
Якуты угостили импровизаціей тягуче-ноющихъ псенъ, національными блюдами, приготовленными изъ заболони — молодой сосновой коры на молок…
Сами якуты произвели хорошее впечатлніе. Среди нихъ пока очень мало интеллигенціи. На весь народъ десятокъ не больше. Высшее учебное заведеніе окончилъ одинъ единственный человкъ — докторъ Сокольниковъ… Но якуты живой, гостепріимный народъ, интересующійся всмъ, что творится на бломъ свт… И дай имъ Богъ всяческаго культурнаго процвтанія…

——

Я не буду останавливаться ни на условіяхъ жизни ссыльныхъ въ Якутской области, ни на подробностяхъ ‘Романовскаго’ процесса. Что касается быта политическихъ, то о немъ я посильно разсказалъ въ ‘Прав’ (ноябрь и декабрь 1905 г.), помстивъ здсь полубеллетристическую статью ‘Якутская область и ссылка’, вошедшую затмъ и въ мой сборникъ ‘За Право!’ {Владиміръ Беренштамъ ‘За Право!’ 3-е изданіе О. Н. Поповой. 1906 г.
Имется въ перевод: ‘Aus dem Leben der Verschickten’ ‘Berliner Tageblatt’, 1905 r., No 90—118.}. О процесс вышла большая книга П. П. Теплова, гд исчерпывающе собраны вс матеріалы, относящіеся сюда, въ томъ числ и моя рчь о фактическихъ обстоятельствахъ дла.
Эта рчь выпущена, кром того, отдльной брошюрой въ народномъ изданіи ‘Донской Рчи’ {В. Беренштамъ ‘Рчь защитника по Якутскому процессу’. 1906 г.}…
Что же повторяться?!.
Но на нкоторыхъ чертахъ жизни политическихъ въ Якутской области я не могу не остановиться.
Первые, кто ко мн обратились ‘по длу’ изъ ‘политическихъ’, были… контрабандисты! Эти люди перевозили за плату черезъ границу нелегальную литературу. О политик они не имли ни малйшаго представленія и не интересовались ею. Тмъ не мене, ихъ сослали, какъ политическихъ, и теперь селили вмст съ послдними. О ихъ роли соглядатаевъ меня сразу же предупредили остальные ссыльные…
Пришедшіе ко мн просили составить имъ прошеніе о помилованіи…
Этого рода случайныхъ гостей политической ссылки часто смшиваютъ съ настоящими ‘государственными’… Одинъ якутъ жаловался мн на отвратительные обманы политическаго. Когда я разспросилъ, то оказалось, что обидчикъ именно изъ такихъ ‘политическихъ’… И мн стоило большого труда разъяснить якуту, что такіе ‘политическіе’ еще не политическіе и что бранить ихъ за такого ‘товарища’ несправедливо…
Тюрьма Якутска оказалась самой обыкновенной сибирской: одноэтажный тсный домъ съ нсколькими флигелями. Все окружено деревяннымъ частоколомъ заостренныхъ кверху налей…
Какъ всегда, начальникъ тюрьмы съ перваго же слова началъ жаловаться на переполненіе тюрьмы заключенными:— Вы не можете себ представить, что я вытерплъ отъ этого переполненія тюрьмы,— говорилъ онъ, забывая что вытерпли задыхавшіеся другъ у друга на голов заключенные…
А ихъ въ тюрьм было дйствительно черезчуръ много. Однихъ обвиняемыхъ по длу якутскаго протеста 55 человкъ!… Здсь же я засталъ Ергина, отбывавшаго наказаніе за убійство исправника въ Колымск, подвергшаго истязанію политическаго, который затмъ покончилъ съ собою, и Минскаго, убившаго конвойнаго офицера при попытк изнасиловать двушку, шедшую этапомъ въ партіи политическихъ…
Политическіе произвели на меня чрезвычайно сильное впечатлніе… Лица ихъ выдлялись своей интеллигентностью…
Несмотря на безъисходную тяжесть заброшенной и одинокой жизни въ самыхъ глухихъ наслегахъ, нкоторые политическіе все же развиваются, идутъ впередъ. Нужны только книги и товарищи, могущіе оказать поддержку… А горячаго желанія учиться всегда иного…
Попавъ въ тюрьму, обвиняемые романовцы, главнымъ образомъ, рабочіе, занялись своимъ самообразованіемъ…
Рабочихъ было невозможно отличить отъ университетскихъ людей…
Были организованы лекціи.
— Гд Ольга В.?— спросилъ однажды прибывшій въ тюрьму для предварительнаго слдствія прокуроръ.
— На лекціи химіи въ бундовской камер,— отвчали ему и провели въ камеру бундовцевъ…
И прокурору не показалось страннымъ, что въ тюрьм идутъ лекціи, есть свои профессора… Вдь это было естественно для него, присмотрвшагося къ политическимъ…
Конечно, мои впечатлнія Якутска во многомъ черезъ-чуръ поверхностны… Вдь все время, все вниманіе поглощались защитой, изученіемъ дла… На все я смотрлъ уже съ точки зрнія выгодъ и нуждъ процесса, не глазя по сторонамъ, какъ лошадь въ шорахъ смотритъ только прямо, на свою дорогу…
Кром того, о многомъ виднномъ и слышанномъ пока не пришла пора писать… Надо помолчать…
Но у меня сохранились весьма цнныя автобіографическія замтки нкоторыхъ политическихъ, переданныя въ Якутск и выясняющія: какъ кто ‘сдлался политическимъ’, какъ попалъ въ ссылку и отчасти что переживалъ тамъ… Вотъ он…

1.

Родился я въ глухомъ уздномъ городк въ 1867 г.
Отецъ и мать изъ бывшихъ крпостныхъ помщицы Z. Ко времени моего рожденія отецъ былъ рабочій-столяръ, считался мастеромъ своего дла, но страдалъ запоемъ. Былъ хорошо начитанъ въ Библіи, подвыпивши, любилъ вести богословскіе разговоры и споры и потшалъ скучающихъ купцовъ, за рюмку водки, сообщеніями изъ ‘Адскихъ газетъ’ сатирически-обличительнаго характера. Когда мн было полтора года, онъ пропился въ наемщики за 800 руб. и протрубилъ 9 лтъ въ Самарканд за сына какого-то богатя-крестьянина. Мать нанялась въ кухарки при X. больниц, и я прожилъ съ ней на кухн до окончанія курса въ приходскомъ и городскомъ училищахъ. Глядя на участь матери и остальной прислуги, чувствуя на себ гнетъ положенія этихъ ‘домашнихъ рабовъ’, я съ ранняго дтства инстинктивно возненавидлъ барство и произволъ, чему въ значительной степени содйствовали и разсказы бабушки объ ужасахъ крпостного нрава и зврствахъ помщиковъ надъ ихъ крпостными ‘душами’. И мн страстно захотлось ‘выйти въ люди’. Осмысленный интересъ въ знанію у меня развилъ классный учитель послднихъ двухъ классовъ городского училища, а сознаніе человческаго достоинства пробудили во мн двое повстанцевъ 1863 г., поляковъ, отбывшихъ многолтнюю каторгу и сосланныхъ подъ надзоръ въ нашъ богоспасаемый X. Они много содйствовали и моему умственному развитію, первые отнеслись по-человчески къ шустрому и способному ‘кухаркину сыну’. А ихъ разсказы о ‘повстаніи’ были, кажется мн, первыми толчками къ развитію ‘неблагонамреннаго’ образа мыслей, въ пробужденію критическаго взгляда на окружающее. Своего отца я впервые увидлъ на 11-мъ году. За всю жизнь встрчалъ его лишь разъ пять. Онъ, попрежнему, страдалъ запоемъ и мать не хотла съ нимъ жить. Умеръ онъ пьянымъ, отморозивъ себ руки и ноги, въ больниц, когда я былъ уже фельдшеромъ. Кончивъ городское училище, я съ матерью перехалъ въ N., гд она снова была вынуждена наняться въ прислуги, а я поступилъ въ земскую фельдшерскую школу, получалъ 10 р. стипендіи и жилъ по кухнямъ. Способности были у меня отличныя, и, окончивъ курсъ, я немедленно получилъ мсто фельдшера въ большомъ сел В. на самостоятельномъ пункт. Мн было тогда 17 1/2 лтъ. За 9 мсяцевъ жизни въ сел я перечиталъ буквально все, что можно было достать изъ жалкихъ остатковъ когда-то богатой помщичьей библіотеки и на рукахъ у мстныхъ ‘интеллигентовъ’. Но положеніе фельдшера съ его вынужденнымъ полузнайствомъ, при сознаніи громадной нравственной отвтственности за участь массы больныхъ, на ряду съ неудержимымъ стремленіемъ учиться дальше, заставили меня огорчить мать, первый разъ въ жизни вздохнувшую было свободно безъ рабскаго ярма домашней прислуги. И мы снова перебрались съ ней въ N., тамъ я еще полгода фельдшерствовалъ при земской больниц, но въ то же время готовился къ поступленію въ N—ское землемрное училище. Выдержавъ пріемный экзаменъ, я поступилъ туда, получивъ опять 10-ти рублевую стипендію, безъ которой не могъ бы существовать. Мать нанялась чинить старое блье при больниц, я поселился съ ней и мы прожили такъ три года при самой ужасной обстановк. И землемрное училище я кончилъ съ большимъ успхомъ. Три года моего пребыванія въ немъ были въ то же время самыми важными для выработки моего общественно-политическаго міровоззрнія. Они прошли въ усиленномъ самообразованіи и кружковыхъ занятіяхъ, обсужденіяхъ соціально-политическихъ и экономическихъ вопросовъ, злобъ дня тогдашней русской жизни и мысли. Я и нсколько моихъ товарищей были первыми ‘доморощенными марксистами’ въ нашихъ палестинахъ, когда на журнальномъ и книжномъ рынк было еще ‘тихо’ съ Марксомъ. Окончивъ землемрное училище, я началъ стремиться получить высшее образованіе.
Единственно доступнымъ оказался мн Сельскохозяйственный и Лсной Институтъ. Тамъ я проучился всего годъ и во время студенческихъ безпорядковъ 1890 г., когда были исключены 64 товарища, я былъ однимъ изъ ста человкъ, изъ солидарности съ ними подавшихъ прошенія объ увольненіи. Насъ всхъ исключили безъ права обратнаго поступленія, а Институтъ былъ закрытъ на три года. Дальше въ Россіи мн ходу не было по стез образованія и я ршилъ похать за границу, имя на первое время нсколько денегъ, дружески предложенныхъ однимъ изъ товарищей-земляковъ. Но тутъ случилось ‘печальное недоразумніе’ — Департаментъ полиціи задержалъ мой отъздъ на цлыхъ 8 или 10 мсяцевъ, смшавъ меня съ однофамильцемъ N—комъ же, незадолго предъ тмъ эмигрировавшимъ за границу. За это время я усиленно занимался самообразованіемъ и велъ кружковыя занятія. Наконецъ, весною 1891 г. я пріхалъ въ Цюрихъ, за полгода усвоилъ нмецкій языкъ настолько, что могъ уже и слушать лекціи и понимать ораторовъ на собраніяхъ. Лтомъ бродилъ по горамъ Швейцаріи и въ Сверной Италіи.
Въ университет слушалъ высшую математику и занимался практическими работами по физик. Кром того, слушалъ лекціи по общественнымъ наукамъ. Затмъ я слушалъ лекціи и работалъ практически въ электро-техническомъ институт, но плохая матеріальная обстановка, семейныя работы (къ этому времени я женился и имлъ ребенка), а также переутомленіе — значительно ухудшили мое и безъ того плохое здоровье. Къ хроническимъ невральгіи и полной болевой нечувствительности лвой половины тла прибавилась острая неврастенія въ тяжелой форм. Доктора строго запретили напряженный умственный трудъ. Пришлось бросить электротехнику. Къ этому времени умерла въ Россіи моя мать. Проживъ съ полгода въ Вн, мы ухали на родину. Тамъ я пробылъ нсколько мсяцевъ — это было въ 1895 г., объздилъ много городовъ, наслушался вдоволь разговоровъ и наспорился о тогдашнихъ злободневныхъ вопросахъ русской общественной мысли — въ самый разгаръ полемики марксистовъ съ народниками. Потомъ я снова ухалъ въ Австрію, случайно избжавъ ареста въ Варшав и на границ, а жена съ двумя дтьми поселилась въ М., гд живетъ и теперь. До конца 1898 г. я прожилъ въ Вн, живо интересуясь глубоко-поучительной борьбой австрійскаго рабочаго класса за всеобщее избирательное право, развитіемъ антисемитизма, національной борьбой чеховъ съ нмцами, аграрно-соціалистическимъ движеніемъ въ Галиціи и Венгріи. На эти темы я сталъ писать корреспонденціи и статейки въ русскихъ газетахъ и журналахъ. Помщалъ отдльныя корреспонденціи въ ‘Русскихъ Вдомостяхъ’, ‘Сын Отечества’ и ‘Сверномъ Курьер’, сотрудничалъ въ ‘Новомъ Слов’, ‘Образованіи’, ‘Научномъ Обозрніи’, ‘Жизни’ и ‘Начал’. Занимался и переводами съ нмецкаго. Въ 1898 г. былъ временно въ Швейцаріи, весною объздилъ Балканскій полуостровъ до Константинополя, а затмъ снова поселился въ Швейцаріи, избравъ мстожительствомъ тихій, невыразимо скучный Бернъ, гд началъ готовиться въ экзамену на доктора философіи, но скоро долженъ былъ ухать въ Женеву, а черезъ нсколько мсяцевъ въ Россію съ иностраннымъ паспортомъ, чтобы не быть арестованнымъ на границ ‘по старой памяти’. Непредвиднныя обстоятельства, наперекоръ желанію, заставили меня похать въ Питеръ. Тамъ двое знакомыхъ литераторовъ,— одинъ бывшій ссыльный, а другой — теперь уже эмигрантъ,— по роковому для моей дальнйшей судьбы невднію, втюрили меня ночевать къ теперь извстному провокатору, который донесъ, куда слдуетъ, о моемъ пребываніи, и съ этого дня меня цлыхъ дв недли травила цлая свора питерскихъ, а потомъ зубатовскихъ ищеекъ. Я могъ бы сразу вернуться за границу, да не хотлось бросать начатаго, думалъ переждать. Но въ А. былъ арестованъ ночью на улиц зубатовскимъ шпіономъ и препровожденъ въ Б. На первомъ допрос Зубатовъ и Сазоновъ не знали ‘съ чего начать’,— кром жалкихъ агентурныхъ свдній о моихъ знакомствахъ кое съ кмъ изъ ‘подозрительныхъ’ лицъ, у нихъ ничего не было. Зато, какъ они сіяли на второмъ допрос, когда уже получили доносъ провокатора. ‘Теперь уже мы знаемъ, съ кмъ имемъ дло,— повторяли они. Провокаторъ донесъ имъ, что я, будто бы, участвовалъ за границей на соціалъ-демократическихъ създахъ, былъ редакторомъ газеты и т. п. Никакихъ формальныхъ уликъ и ничего, кром доноса провокатора, у нихъ не было. Но Сазоновъ, съ цинизмомъ жандарма, утшалъ меня тмъ, что ‘не успете вы дохать до Сибири — у насъ уже будутъ формальныя улики’. А, въ ожиданіи уликъ, меня сослали ‘охраннымъ’ порядкомъ на 5 лтъ въ Якутскую область за ‘политическую неблагонадежность’. Такъ сказано и въ моемъ статейномъ списк. ‘Не въ счетъ абонемента’, меня уже посл приговора выдержали 5 мсяцевъ въ ‘одиночк’ иркутской тюрьмы, хотя я пріхалъ въ Иркутскъ за дв недли до отправки зимней партіи 1900 г. въ Якутскую область изъ Александровска. Доставили меня въ г. Вилюйскъ. Тамъ я прожилъ около двухъ лтъ. Скука и обиліе дичи сдлали изъ меня страстнаго охотника. Съ ранней весны до глубокой осени я бродилъ по тайг, болотамъ и озерамъ съ двустволкой за плечами и собакой, что неудивительно посл восьмимсячной ‘зимней спячки’ въ своей камер. Въ феврал 1903 г. былъ приглашенъ участвовать въ Нельканъ-Аянской экспедиціи, какъ землемръ. Сверхъ того, занимался въ ней изученіемъ экономическаго быта майскихъ туземцевъ и антропометрическими измреніями ихъ. Черезъ полгода, съ окончаніемъ работъ экспедиціи, пріхалъ въ Якутскъ какъ разъ передъ самымъ разгаромъ ‘Кутайсовщины’. Привыкши на цивилизованномъ Запад высоко цнить право личной неприкосновенности, уважать чужое и свое человческое достоинство, я не могъ терпть возведенныхъ Кутайсовымъ въ систему издвательства и поруганія человческаго достоинства моихъ товарищей-революціонеровъ, всхъ политическихъ ссыльныхъ… Поэтому я участвовалъ въ протест ‘Романовцевъ’, начавшихъ борьбу съ позорнымъ для ссылки режимомъ, созданнымъ циркулярами графа Кутайсова. Теперь за это ‘одна дорожка торная’ привела насъ всхъ въ каторг, лишь еще боле укрпивъ глубокое сознаніе правоты нашего общаго дла.— ‘Свобода жертвъ искупительныхъ проситъ’.

2.

Грузинъ. Родился я въ 1882 г. въ с. Z. на Кавказ. Отецъ мой причетникъ. Я — единственный сынъ. По профессіи — слесарь. Отецъ отдалъ меня въ духовное училище и мечталъ видть меня священникомъ. Мое сердце не лежало къ этому. Я въ дтств мечталъ больше о хорошемъ кон, оружіи, о вол, о горахъ. Изъ 8-го класса духовнаго училища былъ исключенъ за ссору съ училищнымъ надзирателемъ. Поступилъ въ городское ремесленное училище, которое и кончилъ. Будучи еще ученикомъ, я былъ очевидцемъ рабочей демонстраціи, съ завистью смотрлъ на знаменосца и тогда же далъ себ слово, что, когда выросту и буду на демонстраціи, то нести знамя никому не позволю, а понесу самъ. По окончаніи училища въ 1899 г., я вскор же поступилъ работать въ главныя казенныя желзнодорожныя мастерскія въ X. Вскор я тамъ познакомился съ нелегальной литературой на грузинскомъ язык. Въ август 1900 г. былъ арестованъ (во время одной стачки), просидлъ два мсяца и высланъ на родину. Черезъ два мсяца былъ уже снова въ X. и скоро снова поступилъ въ ж.-д. мастерскія. Въ 1901 г. былъ арестованъ на демонстраціи, обвинялся, кром того, въ храненіи и распространеніи нелегальной литературы, хотя при обыск ничего не найдено. Просидлъ въ тюрьм 6 1/2 мсяцевъ и выпущенъ до приговора подъ особый надзоръ полиціи.. Посл этой демонстраціи я сдлался ярымъ сторонникомъ вооруженныхъ демонстрацій.
5 мсяцевъ былъ безъ работы, но потомъ удалось опять пристроиться. Въ 1902 году получилъ приговоръ и высланъ въ А. подъ надзоръ на 1 годъ. Въ А. работалъ на монтаж, въ жел.-дорожн. мастерскихъ. Затмъ, вовремя вооруженной демонстраціи, былъ знаменосцемъ. Демонстрація была очень удачна, мы вс разошлись по домамъ благополучно. Но, спустя короткое время, я былъ арестованъ дома и при обыск найдены брошюры и прокламаціи. Обвинялся въ храненіи и распространеніи и какъ знаменосецъ на демонстраціи. Сначала сидлъ въ А—ской тюрьм, но потомъ, за участіе въ тюремныхъ безпорядкахъ, переведенъ въ В—скую тюрьму, гд тоже принималъ участіе въ безпорядкахъ. Дло началось по слдующему поводу. Въ А. моя камера оказалась рядомъ съ кухней и стнка кухонной плиты, всегда горячая, выходила въ мою камеру. При забитыхъ наглухо окнахъ, при вчно запертыхъ дверяхъ и кавказской жар было невыносимо душно. Несмотря на заявленія, окно не отворяли, и я въ конц концовъ разбилъ и изломалъ все, что было возможно, начиная съ мебели, дверей, оконъ и кончая печной стнкой. Въ В. въ 1903 году получилъ приговоръ — 4 года Восточной Сибири. Въ ноябр т. г. выхалъ въ Сибирь. До Самары дорога была тяжелая: товарищей почти не было, тюремная администрація (въ пересыльной тюрьм) была груба и совершенно незнакома съ порядками отправки и пересылки политическихъ ссыльныхъ. Въ Самар и дальше намъ было несравненно лучше. На допросахъ показанія давалъ отрицательныя…

3.

Крестьянка Х-ской губ., 21 года. Семейство въ настоящее время состоитъ изъ матери и 4-хъ дтей. Старшая сестра замужемъ за рабочимъ, младшая — сельской учительницей и младшій братъ только что кончилъ техническое училище. Я училась два года въ заводскомъ училищ, гд научилась читать и очень плохо писать. Впослдствіи, временами и со случайными учителями, я пополняла свое образованіе и почти прошла программу 4-хъ классовъ женск. гимн.
Отецъ умеръ 15 лтъ тому назадъ, оставивъ мать съ семью дтьми. Онъ былъ машинистомъ на лсопильномъ завод. Мать на послднія средства купила маленькій домикъ въ городк Z-ской губ. и часть дома сдавала квартирантамъ. Жили мы въ крайней нужд, находя случайную работу, напр., шитье или стирку блья. Старшій братъ, который три года тому назадъ умеръ, жилъ не съ нами, а работалъ чертежникомъ, сначала на завод, потомъ въ большихъ городахъ. Прізжая разъ въ годъ или разъ въ два года, братъ говорилъ о рабочемъ движеніи, рисовалъ картины ихъ жизни, указывалъ на ихъ нужду и разъяснялъ, какъ можно имъ помочь. Мы, т.-е. дти, были еще малы, и слова брата относились къ матери, но такъ какъ мы находились тутъ же, то быстро воспринимали вс идеи брата, о которыхъ онъ говорилъ. Все это очень запечатллось въ моей душ и направило меня на ту дорогу, на которой я теперь стою. Скоро я стала жить вмст съ этимъ братомъ на завод. Однажды я замтила на стол книжечку подъ заглавіемъ ‘Первое мая’. Я ее прочла съ большимъ удовольствіемъ и, посл этого, я всегда искала на столахъ и между книгами подобныхъ книжечекъ. Скоро полиція попросила брата оставить заводъ. Онъ ухалъ въ X. Хотя мн было 9 лтъ въ это время, но взглядъ на рабочихъ, подъ вліяніемъ брата, быстро перемнился. Несмотря на то, что я всегда до этого времени жила среди рабочихъ, я не понимала хорошенько ихъ жизни. Они отталкивали меня своей грубой жизнью, грязнымъ видомъ и многимъ другимъ, и только, узнавъ отъ брата, отъ чего это все происходитъ, я стала относиться иначе.
Въ X. братъ былъ арестованъ, сидлъ въ тюрьм и былъ высланъ въ г. А., куда скоро пріхала и я. Братъ иногда посылалъ меня къ товарищамъ съ порученіями, и я никогда не была такъ счастлива, какъ въ эти минуты, такъ какъ чувствовала, что я могу хоть крупицу приносить пользы. Вс товарищи производили на меня очень хорошее впечатлніе, и надо сказать, что я была въ это время большой идеалисткой и считала всхъ ихъ чуть ли не святыми. Скоро братъ заболлъ чахоткой и умеръ, а я ухала въ Б., думая прежде подготовиться и выдержать экзаменъ на телеграфистку. Но когда я пошла и подала прошеніе объ этомъ, то получила отказъ. Три мсяца я ходила безъ работы и копейки денегъ и мн частенько приходилось голодать, такъ какъ я не хотла одалживать денегъ, хотя мн всегда предлагали. Въ 1901 году я поступила на должность въ народную библіотеку. Съ этого времени жизнь какъ-то закипла, и я не успла опомниться, какъ попала въ тюрьму. Работать въ революціонномъ дл и разбираться въ программ С.-Д. я, конечно, не могла, но чувствовала, что это дло хорошее, и когда мн поручали что-нибудь длать, то все это я длала съ большой охотой и радостью. Спустя всего годъ работы, я пошла на демонстрацію, которую устроили студенты и рабочіе,— была арестована и обвинялась за участіе въ ней. Въ тюрьм я просидла 15 мсяцевъ. За все мое сиднье въ тюрьм были три голодовки и нсколько бунтовъ, посл которыхъ многихъ изъ нашихъ высылали въ другія тюрьмы. Въ числ высылаемыхъ была и я. Меня высылали въ М-ую тюрьму. Не дозжая двухъ станцій до М., при передач другому конвою, меня не приняли безъ фотографіи и я вернулась въ Б-скую тюрьму. Черезъ два мсяца я получила приговоръ — на три года.

4.

31 годъ. Родился въ Z. Отецъ занимался частными уроками. Учился я въ гимназіи, вышелъ изъ 7-го класса по собственному желанію. Полоса нашла: презрніе къ казенному образованію и всякимъ дипломамъ и желаніе развязать себ руки для ‘великихъ длъ’. Росъ въ дом, который былъ въ этомъ мертвомъ захолустномъ город единственнымъ очагомъ тогдашнихъ революціонеровъ народниковъ, зачитывавшихся Мартовымъ и Чернышевскимъ, фанатиковъ ‘конституціи’ сверху, большей частью учениковъ мстной семинаріи. Чуть не съ пеленокъ я привыкъ къ обыскамъ, которые регулярно производились у насъ по нсколько разъ въ году. По выход изъ гимназіи, живалъ подолгу въ уздныхъ городахъ Z-ской губ., гд мы культуртрегерствовали среди безпросвтной тьмы, внося въ свое дло горячее, хотя необоснованное знаніями и страшно сумбурное, революціонное настроеніе. У насъ въ Z. существовало даже нчто въ род центра, который разсылалъ по всей губерніи партизанскіе, революц.-культурническіе отряды. Помню свою жизнь въ X.: насъ пріхало трое изъ Z.,— кром меня еще одинъ ученикъ фельдшерской школы, такой же неосмысленный, какъ я, и одна учительница, нашъ шефъ, чуть не вдвое старше насъ. Мы предлагали еврейскому населенію свои услуги въ качеств ‘шрайберъ’ — учителей чистописанія. Набирали подростковъ 14—18 лтъ, занимались съ ними у насъ на квартир и повели дло такъ, что подростки толпами шли на наши бесды, чтенія и занятія. Взимали мы съ ученика по 50 коп. въ мсяцъ и натурой — по блой субботней булк по пятницамъ. Ими мы питались всю недлю. Черезъ нсколько мсяцевъ я съ товарищами устроилъ побгъ одной распропагандированной нами, рвавшейся въ свту, двушк. Я принималъ дятельное участіе въ ея укрывательств (исключительно изъ идейныхъ побужденій: родители-тираны до крови полосовали веревками связанную двушку, когда заставали ее за книжкой) и долженъ былъ оставить X… Между тмъ исторія эта взбудоражила весь губернскій городъ X.: бглянку искали цлые отряды наемныхъ и добровольныхъ ищеекъ, губернаторъ приказалъ полиціи всячески содйствовать родителямъ, нсколько человкъ было исключено изъ фельдшерской и акушерской школъ…
Однако, я увлекся, надо сократить. Съ 1890 г. по 1895-й я учительствовалъ, большею частью, на юг, отъ революціи отбился и сталъ типичнымъ культурникомъ. Но скоро меня, говоря высокимъ слогомъ, стошнило… Около этого времени попался мн въ руки объемистый отчетъ (цензурный, теперь библіографическая рдкость) о дл 1 марта 1881 года. Онъ всего меня перевернулъ. Ни одна книга не производила на меня такого впечатлнія. Бросивъ свою школу, я помчался въ А., отыскалъ хорошаго человчка, прочелъ нсколько брошюрокъ, сталъ штудировать Маркса. Тогда же сталъ принимать участіе и въ движеніи, но довольно неудачно. Проработалъ чернорабочимъ въ —скомъ порту нсколько мсяцевъ, но не вынесъ и серьезно заболлъ. Осенью 1897 г. ухалъ за границу. Прибылъ съ нсколькими копейками безъ всякихъ видовъ на средства въ Парижъ. Тамъ работалъ грузовщикомъ на берегу Сены. Потомъ устроился корреспондентомъ въ двухъ русскихъ провинціальныхъ газетахъ, затмъ занялся вообще газетной работой въ разныхъ органахъ, главнымъ образомъ, провинціальныхъ, писалъ фельетоны, политическую хронику и т. п… Зарабатывалъ отъ 30 до 300 руб. въ мсяцъ. Въ Париж слушалъ, но очень нерегулярно, лекціи на s lettres и s seiences,— состоялъ во всевозможныхъ организаціяхъ, главнымъ образомъ близкихъ въ одной газет, устраивалъ курсы, библіотеку и т. д. для живущихъ въ Париж рабочихъ изъ Россіи, которыхъ тамъ до 10 тысячъ, преимущественно евреевъ. Осенью 1899 г. вернулся нелегально въ Россію, но черезъ 5 мсяцевъ долженъ былъ снова уйти за границу. Жилъ короткое время въ Швейцаріи, Лондон и т. д. Въ 1901 году окончательно вернулся въ Россію, работалъ раньше на св.-запад, потомъ состоялъ членомъ Z. Комитета. Посл демонстраціи былъ арестованъ, но черезъ дв недли выпущенъ. Во время разъздовъ по дламъ газеты былъ арестованъ въ позд. Меня обвиняли какъ члена редакціи газеты и участника нсколькихъ организацій. Сидлъ въ тюрьм 15 мсяцевъ. Участвовалъ въ 4-хъ голодовкахъ (11 дней, 6, 5 и 2). Приговоръ — 5 лтъ Восточной Сибири. По пути въ Сибирь были столкновенія. Былъ назначенъ въ Верхоянскъ…
Въ одной заграничной газет обо мн было сказано: ‘арестованъ террористъ’. Такое свдніе не врно: я принципіальный противникъ террора.

5.

48 лтъ, грузинъ, крестьянинъ, земледлецъ, собственной земли не имю. Женатъ, 8 душъ дтей, старшему 16 лтъ. Родился въ Кутаисск. губ. Въ селеніи на сходкахъ я всегда указывалъ крестьянамъ на неправильныя дйствія властей, такъ какъ зналъ нкоторые циркуляры бывшихъ губернаторовъ. Въ послднее время наше экономическое положеніе было очень угнетенное. Всюду раздавались голоса, что такъ жить нельзя. Къ этому времени съхались въ деревняхъ рабочіе, высланные за стачку изъ Батуми и Тифлиса, они выступали на сходкахъ и указывали намъ, какъ дйствовать. Незадолго до этого въ деревняхъ стали появляться прокламаціи и нелегальная литература, которыя я читалъ съ большимъ удовольствіемъ. Агитація приняла широкіе размры и начались волненія. Въ нашу деревню пріхалъ губернаторъ и спрашивалъ о причинахъ недовольства. Со стороны крестьянъ говорилъ въ качеств уполномоченнаго я. Я указалъ губернатору на циркуляръ одного изъ его предшественниковъ, гд говорилось, что помщики имютъ право брать съ насъ только 1/10 и т. д. Присутствовавшій тутъ же помщикъ указалъ губернатору на меня, какъ на застрльщика. Губернаторъ на этотъ разъ ограничился тмъ, что занесъ меня въ записную книгу. Боролись мы противъ поповъ, не хотли давать имъ требы (драма), въ нкоторыхъ мстахъ ихъ прямо стригли. Но боролись преимущественно противъ помщиковъ-феодаловъ, которые буквально выматывали изъ насъ душу. Въ 1902 г. я былъ арестованъ и препровожденъ въ Кутаисск. тюрьму, гд просидлъ одинъ годъ. Высланъ былъ на 8 лтъ въ Верхоянскъ Якутской области. Въ Якутскъ прибылъ въ 1904 г…

6.

Я родился въ Z. въ 1864 году. Воспитывался въ гимназіи, откуда былъ исключенъ изъ 6-го класса за ‘превратный образъ мыслей’. Въ 1885 году поступилъ въ ветеринарный институтъ. Въ 1886 г. держалъ въ Дерпт экзаменъ на аттестатъ зрлости. Въ 1887 году ухалъ за границу въ Брюссель, гд посщалъ Академію художествъ до 1890 г. Подъ вліяніемъ идей, имвшихъ много общаго съ ученіемъ гр. Толстого, какъ я узналъ посл, я покинулъ академію и сдлался простымъ маляромъ-рабочимъ. Работалъ я и жилъ до 1898 г. гд придется, больше всего въ Швейцаріи и на юг Франціи. Съ русскими въ продолженіе этихъ 8 лтъ встрчался мало. Въ 1898 г. я вернулся въ Брюссель. Въ этомъ и отчасти въ слдующемъ 1899 г. пережилъ очень тяжелый внутренній поворотъ: сначала присталъ было въ кружку людей, центромъ которыхъ былъ Элизе Реклю, а потомъ къ соціалъ-демократамъ. Въ 1901 году вернулся въ Россію и жилъ нелегально подъ чужой фамиліей. Въ 1902 г., посл студенческихъ безпорядковъ, былъ арестованъ и, посл восьмимсячнаго заключенія, сосланъ до приговора въ X., а по приговору въ 1903 г. въ Восточную Сибирь на 3 года. Въ ноябр, по нелпому доносу урядника, былъ сосланъ въ Якутскую область (Верхоянскъ), куда, однако, не попалъ, присоединившись къ протестовавшимъ противъ Кутайсовскихъ циркуляровъ товарищамъ.

7.

Мн 82 года. Я еврей. Отецъ — древне-еврейскій писатель, но гонорара не беретъ по принципу. Для поддержанія жизни занимается торговлей. Отецъ, мать, ихъ отцы, т.-е. мои ддушки, живы и живутъ въ Z. Старшій братъ, купецъ, живетъ въ Р., ему 42 года, второй, ювелиръ, отбываетъ срокъ ссылки по политическому длу въ Сибири, ему 33 года, младшій эмигрировалъ въ 1893 г. въ Америку, гд и акклиматизировался, ему 30 лтъ.
До 13 лтъ я изучалъ талмудъ и библію. Въ 13 лтъ поступилъ въ еврейскую типографію учиться наборному длу. До 17 лтъ я не зналъ ни одного европейскаго языка, такъ какъ не учился ни у кого и впослдствіи никто со мной не занимался. Заинтересованный содержаніемъ произведеній Тургенева, я принялся за чтеніе романа ‘Новь’ при помощи русско-еврейскаго словаря и черезъ короткое время уже свободно читалъ книги на русскомъ язык. Осенью 1889 г. я ухалъ изъ дому въ X., куда я халъ съ опредленной цлью, найти соціалистовъ, сойтись съ ними и вмст съ ними защищать народъ, какъ я себ представлялъ тогда роль соціалиста. И мн въ этомъ посчастливилось. Я очень скоро столкнулся съ ‘отголосками’ стараго ‘Пролетаріата’, а затмъ съ нкоторыми изъ его членовъ, оставшимися на свобод посл разгрома ‘Пролетаріата’. Въ X. я научился по-польски. Въ 1891 г. я былъ арестованъ, просидлъ 8 мсяцевъ въ ‘павильон’ и былъ высланъ на родину. До 1898 г. жилъ въ разныхъ городахъ Россіи и былъ нсколько разъ арестованъ. Въ 1898 г. меня арестовали, но выпустили по недоразумнію, и я перешелъ тогда на нелегальное положеніе. При всхъ этихъ арестахъ у меня ничего не найдено компрометирующаго или ‘предосудительнаго’, а держали меня, главнымъ образомъ, за отказъ дать показанія или же по указаніямъ сыщиковъ и предателей.
Съ 1898 г. я жилъ, главнымъ образомъ, въ N., а по временамъ, когда становилось туговато, здилъ за границу, преимущественно въ Англію. Впервые я попалъ туда въ 1899 г. и, проученный горькимъ опытомъ, что за границей плохо безъ знанія языка, сразу же застрялъ на пять мсяцевъ, чтобы научиться по-англійски. Впослдствіи здилъ въ Англію по преимуществу. Въ 1901 г. меня снова арестовали, на этотъ разъ съ поличнымъ. Найдено при мн — типографскій станокъ безъ шрифта, паспортныя книжки чистыя и прокламаціи по поводу тогдашнихъ событій. Меня отправили сначала въ X., а затмъ въ N. и заключили въ крпость. Мн предъявили обвиненіе въ принадлежности къ партіи и въ знакомств съ Карповичемъ. Я показалъ слдующее: ‘ни къ какой революціонной организаціи я не принадлежу, но, какъ соціалистъ, сочувствую всякому революціонному движенію и готовъ всми силами помочь. На вопросы о знакомств, а равно, гд жилъ я въ послдніе три года, отвчать не буду’. Меня вызывали еще нсколько разъ, но я ничего не писалъ и на вопросы ничего не отвчалъ. Въ моемъ дл была предательница М, а также провокаторъ! Въ крпости я просидлъ до конца 1902 г., безъ свиданій, въ отдльномъ коридор. Приговоръ мой подписанъ — на 5 лтъ Восточной Сибири. Назначенъ въ Колымскъ. Жизнь въ тюрьм не угнетаетъ меня и, при выход изъ тюрьмы, я сейчасъ же принимаюсь за работу…
Я женатъ. Жена англичанка… Она пріхала за мной въ Россію… Остальное никому не интересно…

8.

И отецъ мой, и мать были сербы, переселившіеся въ Россію, мать изъ Королевства, а отецъ съ самаго юга Далматинскаго побережья, гд сходится граница Австріи, Турціи и Черногоріи и гд живетъ нашъ старый родъ, въ общемъ въ трехъ государствахъ до 150 душъ мужского пола. За свою жизнь отецъ перебывалъ и турецкимъ, и черногорскимъ, и австрійскимъ подданнымъ. Родился я въ Z. въ 1868 г. Отецъ въ то время служилъ начальникомъ станціи по желзнымъ дорогамъ, мста мнялъ довольно часто, такъ что мы нигд долго не заживались. Мать умерла, когда мн было года полтора, осталось насъ четверо дтей — три сестры и я. Двухъ старшихъ взяла къ себ тетка и он ухали въ X., а мы двое остались у бабушки и жили въ Z., назжая иногда на пару мсяцевъ въ гости въ X. Мн было около шести лтъ, когда тетя переселилась на Кавказъ, и съ тхъ поръ мы воспитывались у нея вс четверо. Она была женщина добрая, но доброту ея я научился цнить только поздне. Ласками она себя не проявляла, полагая, что дтей надо воспитывать въ строгости. Мы росли въ комфорт средне-буржуазной обстановки и жили мы — дти — дружной семьей. Въ столкновеніяхъ со старшими всегда стояли одинъ за другого. Особенно нжное чувство связывало меня съ младшей сестрой, такъ что, когда сестеръ повезли въ N. учиться, то, чтобы не разлучаться съ нею, меня сдали на нкоторое время въ семью къ начальниц пансіона, гд я попалъ въ компанію съ ея сыновьями гимназистами и реалистами. Черезъ нсколько мсяцевъ я вернулся къ тет на Кавказъ и годъ прожилъ одинокимъ ребенкомъ, чуждаясь другихъ дтей, такъ какъ не могъ принимать участія въ ихъ играхъ по причин грыжи, которую получилъ вскор посл смерти матери. Читать я выучился еще у бабушки (сначала на сербскомъ язык). И вотъ въ это время я пристрастился къ чтенію, читалъ безъ разбора, между прочимъ проглотилъ довольно много лубочной литературы, которую добывалъ у служащихъ на желзной дорог. ‘Милордъ Англійскій’, ‘Битва русскихъ съ кабардинцами’, ‘Гуавъ’, ‘Францискъ Венеціанъ’, ‘Бова Королевичъ’ — обо всхъ этихъ вещахъ у меня сохранились самыя хорошія воспоминанія.
Эти рыцарскіе романы достаточно подготовили мое воображеніе и наполнили дтскую душу жаждою подвиговъ, когда началось возстаніе въ Босніи и Герцеговин и затмъ турецкая война. У насъ въ дом много говорили объ этомъ, братъ моей матери ухалъ въ Сербію добровольцемъ, ддушка организовалъ сборы пожертвованій. Съ ненасытною жадностью слушалъ я эти разговоры, я зналъ наперечетъ всхъ героевъ этой войны и до сихъ поръ помню иллюстраціи въ журналахъ, изображавшія турецкія зврства въ Болгаріи, и разсказы о подвигахъ герцеговинскихъ и черногорскихъ воеводъ. Тогда впервые возникло въ душ моей возмущеніе противъ угнетенія, горячее сочувствіе къ угнетеннымъ.
Эти впечатлнія дтства на нсколько лтъ опредлили направленіе моихъ мечтаній и думъ. Тмъ боле, что когда я поступилъ въ гимназію, то на первыхъ порахъ подчинился вліянію учителя русскаго языка, который сразу отмтилъ меня и принялъ во мн большое участіе. Это былъ — славянофилъ, гуманистъ съ добрымъ сердцемъ и расплывающимся въ неопредленную ширь міросозерцаніемъ, произносившій горячія проповди о конечномъ торжеств добра и знанія передъ второ- и третьеклассниками, старавшимися навести его на эти темы, чтобы не отвчать урока.— ‘Да вы, юноша, соціалистъ’,— какъ-то апострофировалъ его, впрочемъ, въ добродушномъ тон, нашъ старый директоръ, всхъ, и учениковъ, и учителей безразлично называвшій юношами. Въ это время, рядомъ съ Майнъ-Ридомъ, Куперомъ и Жюль-Верномъ, я читалъ Бодянскаго, Венелина, Гильфердинга, и голова моя въ первые годы гимназической жизни была занята историческимъ правомъ придунайскихъ и др. славянъ. Съ однимъ пріятелемъ-украйнофиломъ мы по часамъ простаивали передъ картой Европы, возбуждая насмшки товарищей и разсуждая объ уничтоженіи синекуры для Габсбурговъ и о созданіи федеративнаго славянскаго государства. Помню, я былъ во второмъ или третьемъ класс, когда по поводу возстанія въ Кривошіи (или гд-то около — тамъ Австрія вводила тогда воинскую повинность) я писалъ въ Австрію письма къ своимъ двоюроднымъ братьямъ, приглашая ихъ присоединиться въ повстанцамъ.
Вторымъ этапомъ и тоже раннимъ моего развитія было — отношеніе къ религіи. Поэзія религіознаго чувства не была мн доступна даже въ первые годы моего дтства. Одно изъ самыхъ раннихъ, чуть брезжущихъ воспоминаній моихъ рисуетъ мн, какъ мой ддъ ставилъ меня и мою младшую сестру рядомъ съ собою на колни на долгую молитву. Вроятно, поэтому съ молодыхъ ногтей съ представленіемъ о религіи у меня связалось ощущеніе скуки и принужденія. Въ гимназіи это чувство только усилилось, потому что насъ гоняли каждую субботу ко всенощной и каждый праздникъ къ обдн. Во второмъ класс мн попался въ руки Вольтеръ, и я сразу сталъ атеистомъ. Потомъ, когда въ шестомъ и седьмомъ классахъ мн пришлось познакомиться съ религіозно-философской пропагандой Льва Толстого, несмотря на то потрясающее впечатлніе, которое произвела на меня, наприм., ‘Исповдь’ (въ исканіяхъ смысла жизни я тогда помышлялъ о самоубійств), я все-таки оказался воспріимчивымъ только къ критической части его ученія, въ товремя, какъ нкоторые товарищи сдлались Толстовцами, а иные и до сего дня такъ и остались…
Къ этому же времени и съ тмъ же ограниченіемъ прошло надо мною и вліяніе Писарева. Вншнимъ образомъ оно проявилось въ томъ, что меня исключили изъ гимназіи за экзаменаціонное сочиненіе, въ которомъ я, по Писареву, излагалъ, что мысль всегда должна находиться въ оппозиціи съ существующимъ строемъ.
Гораздо боле глубокое вліяніе оказалъ на меня Михайловскій и въ особенности Миртовъ. Я не помню книги, которая бы произвела на меня боле сильное впечатлніе, чмъ ‘Историческія письма’. Къ этому же времени относится и мое первое знакомство съ нелегальной революціонной литературой. Организованныхъ кружковъ у насъ въ гимназіи не было, но кой у кого изъ насъ были связи съ периферіей революціоннаго движенія и въ 7 и въ 8 классахъ мн попадали въ руки отдльные номера ‘Народной Воли’, ‘Чернаго Передла’… Помню, я даже переписывалъ программы этихъ организацій, но плохо въ нихъ тогда разбирался, такъ что не ршался ихъ распространять среди товарищей и поздне среди рабочихъ.
Въ 1888 г. я кончилъ гимназію и поступилъ на медицинскій факультетъ N-скаго университета. Тогда было время затишья студенческой жизни, посл разгрома 1887 г., и только создавались кружки саморазвитія. Я принялъ участіе въ нсколькихъ сразу. Въ одномъ мы читали ‘ Основы народничества’ Юзова. Изъ этого кружка потомъ вышло нсколько толстовцевъ, опростившихся и свшихъ на землю. Въ другомъ мы занимались политической экономіей, читали Милля съ примчаніями Чернышевскаго, Иванюкова, Маркса. Руководилъ занятіями этого кружка X. X., бывшій тогда на четвертомъ курс, потомъ ушедшій на каторгу по длу Софіи Гинзбургъ. Затмъ я толкался еще въ нсколькихъ кружкахъ, которые, впрочемъ, быстро распались, былъ въ то время въ N. еще одинъ кружокъ революціонеровъ-интеллигентовъ, поддерживавшихъ сношенія съ рабочими. Я не вошелъ въ этотъ кружокъ, но зналъ и встрчался съ нкоторыми членами его. Съ рабочими я вступилъ въ сношенія помимо вдома этого кружка. Дло произошло такимъ образомъ: весною 1889 г., посл ареста X. X., мн пришлось ликвидировать кой-какія его дла. При этомъ мн пришлось познакомиться съ однимъ изъ членовъ центральнаго кружка рабочихъ, который и пригласилъ меня для кружковыхъ занятій съ ними. Кром центральнаго кружка, состоявшаго человкъ изъ 10, было еще въ периферіи около 40 человкъ, затронутыхъ движеніемъ. Центральный кружокъ тоже былъ арестованъ.
Это былъ народъ довольно образованный, кое-кто изъ нихъ могъ выдержать по политической экономіи дискуссію со студентомъ-юристомъ. Большинство изъ желзнодорожныхъ мастерскихъ. Нкоторые изъ нихъ считали чуть не 10-лтнюю революціонную давность и не одно поколніе интеллигенціи занималось съ ними. Вскормленные ученіями интеллигентовъ-народовольцевъ, они силою вещей, опережая теорію, ощупью наталкивались на путь отклоненія отъ народовольчества и начали приблизительно такую же работу, какую потомъ вели первыя соціалъ-демократическія организаціи. Этотъ кружокъ далъ въ N. почву и для перваго теоретическаго размежеванія съ народовольчествомъ и народничествомъ. Въ этомъ смысл массу работы совершилъ товарищъ М., одинъ изъ замчательнйшихъ революціонеровъ, съ которымъ мн только приходилось встрчаться, еще изъ V-го класса реальнаго училища ушедшій въ рабочую среду и въ революціонное движеніе…
Меня освободили, затмъ снова арестовали и сослали… Но объ этой полос жизни мн неудобно разсказывать..

9.

Родители мои были зажиточные люди, отецъ мой, купецъ 1-й гильдіи, занимался закупкой хлба для отправки черезъ Либаву за границу. Шести лтъ я началъ обучаться еврейской грамот въ ‘хедер’ и одновременно русской. Къ восьми годамъ я прошелъ старый завтъ и приступилъ къ изученію Талмуда. Большую часть дня посвящалъ древне-еврейскому языку. На десятомъ году я, желая попасть въ реальное училище, выступилъ изъ хедера и сталъ готовиться къ экзамену. Число званыхъ евреевъ было такъ велико, а число избранныхъ такъ мало, что пришлось подготовиться къ 4 классу, дабы попасть во второй. Я выдержалъ и былъ принятъ во 2 классъ въ 1894 г. Въ 1899 г. я кончилъ реальное училище и былъ принятъ въ Z-скій Политехническій Институтъ на агрономическое отдленіе, хотя подавалъ на механическое. Произошло это отъ того, что въ 1899 г., посл студенческихъ безпорядковъ, былъ изданъ циркуляръ, чтобы евреевъ принимали на вс отдленія въ процентномъ отношеніи (7 1/2%) къ числу поступающихъ христіанъ на каждое отдленіе, а не съ общаго числа христіанъ и на то отдленіе, куда еврей пожелаетъ, какъ это было прежде, дабы евреи не сконцентрировались только на двухъ отдленіяхъ, механическомъ и химическомъ, а были разсяны по всмъ шести отдленіямъ института. Ни мн, ни другимъ евреямъ совершенно не интересно было оставаться на агрономическомъ отдленіи, откуда, по окончаніи, вс пути для евреевъ закрыты, и мы черезъ годъ перевелись на механическое отдленіе, благо переводъ съ одного отдленія на другое не былъ запрещенъ. Въ 1901 и 1902 гг. я участвовалъ въ студенческихъ ‘безпорядкахъ’, но исключенъ не былъ. Въ 1902 году меня арестовали по предательству портного X., извстнаго среди Z-скихъ рабочихъ подъ именемъ Алтера и выдавшаго всю Z-скую организацію Бунда. Онъ показалъ про меня слдующее: осенью 1900 г. я поступилъ въ Z-скую организацію Бунда и сталъ заниматься съ жестяниками по исторіи культуры. Осенью 1901 г. я, продолжая заниматься съ ними теоретически, сдлался однимъ изъ руководителей цеха жестяниковъ въ его практической работ. Зимой 1901 г. я поступилъ въ центральную сходку всхъ ремеслъ въ качеств одного изъ представителей отъ цеха жестяниковъ. Въ начал 1902 г. я перешелъ изъ цеха жестяниковъ и сталъ одинъ изъ руководителей соединеной сходи трехъ ремеслъ — шапочниковъ, сапожниковъ и портныхъ, въ которой былъ и предатель Алтеръ. Я состоялъ кассиромъ этихъ ремеслъ. Весной 1902 г. у насъ образовался Комитетъ Бунда, куда я поступилъ членомъ.
31 августа, днемъ, я былъ арестованъ въ Z. и отправленъ въ слдственную тюрьму. 5 сентября мн было предъявлено жандармскимъ ротмистромъ вышеизложенное обвиненіе. Я отвтилъ, что ичего знать не знаю, вдать не вдаю. 21 декабря кончилось слдствіе по моему длу и постановили — выпустить меня до суда подъ залогъ въ 10000 руб. Такой свободной суммы у родителей не оказалось и до 22 февраля 1908 г. родители хлопотали объ уменьшеніи залога до 5000 руб., за каковую сумму я былъ выпущенъ на волю до суда. 12 августа 1903 г. меня арестовали и объявили приговоръ, по которому я административнымъ порядкомъ ссылаюсь на 5 лтъ въ Восточную Сибирь… 9 сентября я пріхалъ въ Иркутскъ на собственный счетъ, что было мн разршено по болзни сердца. Такъ какъ я опоздалъ къ отправк послдней лтней партіи, то я содержался въ Иркутской тюрьм до установленія зимняго пути. Въ конц ноября я со второй зимней партіей отправился въ Якутскъ, куда прибылъ 25 декабря. Въ Якутск мн объявили о моемъ назначеніи въ Батурусскій улусъ…

10.

Мн — 20 лтъ. Семейство и по настоящее время состоитъ изъ отца, матери, сестры (старшая) и двухъ братьевъ — одному 15 лтъ. Отецъ безъ опредленныхъ занятій. Былъ приказчикомъ при винномъ склад, жалованья получалъ 25 руб.
Въ 1897 г. въ г. Z. была введена монополія и отецъ остался безъ должности. Бдствовалъ нсколько лтъ, пока онъ оставилъ семью на произволъ судьбы и ухалъ искать заработка. Почти цлые два года отъ него — ни слуха, ни духа. Какъ выяснилось потомъ, онъ странствовалъ по разнымъ городамъ, но ничего опредленнаго не нашелъ. Работать ему приходилось исключительно ‘черную работу’, ибо никакого опредленнаго занятія онъ не зналъ, а желудокъ требовалъ питанія. Случайно онъ узналъ, что въ N., гд онъ находится и въ настоящее время съ семействомъ, живутъ его родственники, отъ которыхъ онъ ожидалъ поддержки. Никакой поддержки онъ отъ нихъ не встртилъ, а лишь по ихъ протекціи получилъ небольшой заработокъ. Въ то время, когда отецъ странствовалъ по разнымъ городамъ и не знали, что съ нимъ длается цлые два съ половиною года и семейство очень бдствовало, я началъ думать о томъ, какъ бы помочь себ и семь, и сталъ думать о работ. Къ сожалнію, дло шло къ зим, такъ что думать о черной работ не приходилось, ибо ея не было. Въ это время я понялъ, что такое ужасъ безработицы и какая она — несправедливость среди людей. Но вотъ, по рекомендаціи дяди, который доставлялъ ящики на табачную фабрику, я, наконецъ, поступилъ на вышесказанную фабрику, съ жалованьемъ понедльно два рубля.
Исполнялъ роль помощника укупорщика на этой фабрик около года. Но условія жизни, по сравненію съ прежними, когда я поступилъ, стали невыносимы. При разговорахъ, которые мн приходилось вести съ нкоторыми изъ рабочихъ, по поводу существующихъ условій жизни на фабрик, мы пришли къ единому заключенію, что путемъ стачки намъ удастся улучшить наше положеніе. Стачка осуществилась и спустя три недли, когда стачка еще продолжалась, хозяинъ пытался возобновить работу посредствомъ нсколькихъ рабочихъ (стариковъ), такъ какъ эта работа особенной спеціальности не составляетъ, то эти старики могли бы научить новыхъ рабочихъ въ теченіе двухъ мсяцевъ. И такимъ образомъ работа пошла бы попрежнему. Но не тутъ-то было. Какъ только мы объ этомъ узнали, то стали стараться убдить рабочихъ стариковъ этого не длать. Несмотря на убжденія, эти рабочіе приняли на себя иниціативу осуществить мысль фабриканта. На фабрик стало работать уже нсколько десятковъ рабочихъ. Тогда мы призвали нсколько сочувствующихъ рабочихъ и, путемъ насильственныхъ дйствій, удалось намъ снять стариковъ. Самъ я лично, какъ и остальные рабочіе по моему длу, прямого активнаго участія не принимали. Тмъ не мене, по просьб фабриканта, мы 5 человкъ были арестованы жандармскимъ полковникомъ. Поводомъ для хозяина непремнно насъ 5 человкъ арестовать, а не другихъ послужило именно то, что мы 5 человкъ предъявили требованія хозяину и разъяснили ему, чмъ вызваны эти требованія. Привлекался я за подстрекательство рабочихъ къ забастовк и насильственнымъ дйствіямъ. Приговоръ получилъ — 4 года Восточной Сибири. За демонстрацію въ тюрьм при отправк въ Сибирь получилъ прибавку 1 годъ. За содйствіе въ побг административному ссыльному былъ назначенъ въ Якутскую область. Участвовалъ въ 1902 г. въ устройств баррикадъ и протест въ Александровской тюрьм по поводу необъявленія намъ мстъ назначенія.

11.

Мн 22 года. Отецъ мой домовладлецъ, дворянинъ, секретарь Полицейскаго Управленія, умеръ, когда мн было 7 лтъ. Матери я лишился за 4 года до этого. Въ 1887 г. я былъ отданъ въ институтъ для малолтнихъ сиротъ въ Z., гд воспитывался на казенный счетъ, а когда институтъ былъ закрытъ, я былъ взятъ на воспитаніе попечительницей-сестрой, получивъ право на пособіе въ 800 рублей ежегодно, впредь до окончанія обученія. Въ 1891 г. поступилъ въ гимназію, а въ 1898 г. вышелъ оттуда изъ 7 класса, съ лишеніемъ права на пособіе, чтобы хать на помощь голодающимъ. По возвращеніи съ голодовки, жилъ уроками. Въ это время я привлекался по обвиненію въ участіи въ якобы нелегальномъ кружк учащихся, но, по отсутствію уликъ, оправданъ. Въ 1900 г. ухалъ въ N., приглашаемый въ земскую статистику. Въ 1900 же году перешелъ на ту же службу въ Х-ское земство. Тамъ я служилъ и жилъ вмст съ братомъ, который въ 1901 г. ухалъ въ Петербургъ, гд покушался на жизнь высшаго сановника. Меня разыскивали. Я явился въ Петербургъ въ Охранное отдленіе просить свиданія съ братомъ. Меня арестовали и предъявили обвиненіе въ соучастіи съ нимъ. По показанію квартирной хозяйки, я давалъ брату деньги передъ его отъздомъ. Соучастіе въ покушеніи я отрицалъ. Пробывъ въ дом предварительнаго заключенія 9 мсяцевъ, въ феврал 1902 г. я подалъ, въ числ нсколькихъ другихъ лицъ, заявленіе на имя министра юстиціи о несовершенствахъ суда современнаго ‘третьяго отдленія’ съ требованіемъ разсмотрнія нашихъ длъ гласнымъ порядкомъ или немедленнаго освобожденія.
Требованіе было подтверждено ршительной голодовкой, посл которой я былъ выпущенъ до приговора въ X. Здсь, по прізд, я служилъ довреннымъ у юрисконсульта с.-злат. ж. д. Въ 1902 г. былъ вновь арестованъ. Мн объявили приговоръ — 5 лтъ Восточной Сибири и, ссылаясь на отсутствіе документовъ обо мн, продержали въ Х-свой тюрьм три мсяца.
Въ 1902 г. я прибылъ въ Якутскъ, гд былъ назначенъ, для отбытія ссылки, въ Вилюйскій округъ, но, по случаю призыва къ отбыванію воинской повинности, былъ временно оставленъ въ Якутск, гд и занимался сначала уроками, потомъ служилъ городскимъ дезинфекторомъ во время эпидеміи, потомъ письмоводителемъ у мирового судьи. По освидтельствованіи, оказался непригоднымъ къ отбыванію воинской повинности, но не былъ отправленъ въ Вилюйскъ, такъ какъ былъ приглашенъ бывшимъ губернаторомъ Скрипицынымъ на должность консерватора въ мстномъ музе. Увольненіе съ этой должности получилъ отъ Чаплина, когда уже былъ въ дом Романова за баррикадами.

12.

Сынъ 1 гильдіи купца г. Z., 26 лтъ, сдалъ экстерномъ экзаменъ на свидтельство зрлости при гимназіи въ 1899 г. и осенью того же года поступилъ въ университетъ на физико-математическое отдленіе.
Мой отецъ иметъ банкирскую контору въ г. Z. Въ семь нашей 7 человкъ дтей: старшій братъ — купецъ, младшій — студентъ Берлинскаго ун-та, одна сестра изучаетъ медицину въ Швейцаріи, другая изучаетъ педагогику въ Париж, теперь тоже узжаетъ въ Швейцарію. Арестованъ я былъ осенью 1900 г. въ г. Z. по обвиненію въ принадлежности къ р. партіи, за храненіе и распространеніе нелегальной литературы. Просидлъ въ тюрьм 8 1/2 мсяцевъ и былъ освобожденъ подъ залогъ въ 5000 рублей. По выход изъ тюрьмы жилъ въ Z. и др. большихъ городахъ. Въ 1903 г я былъ арестованъ въ Z. для объявленія приговора (4 года Восточной Сибири) и, на свой счетъ безъ конвоировъ, похалъ въ Иркутскъ, откуда, спустя нсколько недль, былъ отправленъ съ пересыльной партіей въ Якутскъ. Въ тюрьм при мн никакихъ голодовокъ и никакихъ столкновеній съ администраціей не было. Въ пути, около Киренска, у насъ вышло столкновеніе съ конвоемъ, вызванное слдующимъ обстоятельствомъ: когда товарищи — мстные ссыльные, пріхавшіе на паузокъ повидаться съ нами, посл продолжительнаго и безпрепятственнаго пребыванія у насъ, ушли, мы, по обыкновенію, на прощаніе запли псни. Солдаты настолько свыклись съ этимъ обычаемъ, что не обратили вниманія на пніе. Но когда одинъ изъ нашихъ товарищей высоко надъ головой поднялъ кусокъ красной матеріи, солдаты закричали, чтобы мы сняли ‘знамя’. Мы отказались, тогда они бросились на насъ съ прикладами и легко ранили одного товарища, потомъ зарядили ружья и дали залпъ въ воздухъ. Они нсколько успокоились, благодаря вмшательству старшаго унтеръ-офицера. Конвойный офицеръ составилъ протоколъ о случившемся, причемъ значительно извратилъ факты и придалъ всему весьма ложное освщеніе, данъ ли былъ ходъ этому длу или нтъ — я не знаю.
Показанія на допросахъ давалъ отрицательныя. Назначенъ былъ въ улусъ Якутскаго округа, гд и проживалъ.

13.

Родился въ 1879 г. Отецъ мщанинъ. Иметъ собственную слесарную мастерскую. Образованіе получилъ домашнее. 2 года былъ ювелиромъ и граверомъ, по случаю болзни глазъ перемнилъ занятіе и работалъ все время у отца. Въ октябр 1900 г. былъ арестованъ на общемъ собраніи въ числ 180 человкъ, гд имлъ быть поставленъ нелегальный спектакль. Благодаря предательству, было установлено мое участіе въ революціонномъ движеніи и, на основаніи провокаторскихъ указаній, выставлено было противъ меня обвиненіе по ст. ст. 818 и 252. Просидлъ въ тюрьм 8 мсяцевъ. Показанія давалъ отрицательныя, посл чего былъ освобожденъ и высланъ подъ надзоръ. Но былъ вскор вызванъ къ отбытію воинской новииности и признанъ годнымъ къ военной служб. Я былъ назначенъ Главнымъ Военнымъ Штабомъ въ Сибирскій военный округъ для продолженія военной службы. Прибылъ въ Штабъ Сибирск. воен. округа, гд былъ назначенъ въ Z., куда и пріхалъ черезъ два дня. Тамъ я служилъ подъ надзоромъ. Тогда же я получилъ приговоръ, по Высоч. повелнію — лишеніе воинскаго званія и ссылка въ Восточ. Сибирь на 5 лтъ. 22 декабря изъ Z-ской тюрьмы выхалъ въ Александровскую пересыльную тюрьму для слдованія въ Якутскую область. 12 января 1904 г. я выхалъ съ 8-й партіей въ числ 24 человкъ. По дорог на второмъ станк у насъ вышелъ конфликтъ съ конвойнымъ жандармомъ изъ-за свиданій съ мстными политическими ссыльными, но дло уладилось миромъ, т.-е. согласился насъ по одиночк пускать въ лавочку, гд и можно было видться съ товарищами по ссылк. Въ Усть-Кут у насъ случилось второе столкновеніе съ жандармами съ вмшательствомъ мстной полиціи. Мы требовали свиданія съ мстными ссыльными товарищами и при томъ заявили, что если намъ не удовлетворятъ наши требованія, то мы дальше не подемъ, такъ какъ и лишенные всхъ правъ каторжники имютъ право на свиданіе, а мы никакихъ правъ не лишены. Когда приставъ заявилъ, что онъ не можетъ ни въ какомъ случа дать намъ разршеніе видться съ мстными ссыльными, такъ какъ у него есть циркуляръ, который строжайше запрещаетъ ему дать свиданіе и что даже есть у него инструкція отъ Иркутскаго губернатора, что если партія будетъ настаивать на свиданіи, то взять ее силой и выпроводить изъ села, тогда мы заявили ему, что если онъ не можетъ самъ намъ разршить, то пусть телеграфируетъ губернатору, что мы просимъ свиданія съ товарищами, и что иначе мы не тронемся изъ села въ дальнйшую дорогу. Если онъ не можетъ послать телеграмму на свой счетъ, то мы согласны на нашъ счетъ послать. Но онъ ни въ коемъ случа не хотлъ эту просьбу удовлетворить, такъ что посл нкоторыхъ разговоровъ онъ ршилъ дйствовать силой и при каждомъ слов угрожалъ: ‘не думайте, мы васъ увеземъ тепленькими’, ‘вы у насъ не первые, я знаю, какъ съ вами распоряжаться’. Урядникъ также вмшался въ разговоры, и заявилъ, что онъ съ удовольствіемъ сдлался бы палачемъ и рзалъ ‘политическихъ’, какъ собакъ. Когда мы обратились къ приставу съ просьбою, чтобы онъ не разршалъ уряднику въ его присутствіи говорить дерзостей, то онъ хладнокровно заявилъ, что мы сами этого хотимъ. Какъ видно, ему очень хотлось насъ вызвать къ боле непріятной развязк. Словомъ, опять говорили и опять толковали и, въ конц концовъ, онъ отдалъ приказъ уряднику взять одного товарища. Тогда мы ршили дать отпоръ — окружили его и не дали взять. Урядникъ поднялъ шашку и началъ бить направо и налво, а солдаты прикладами, потомъ и сотскіе со старостою во глав. Вотъ началась у насъ свалка. Въ результат оказалось, что мы были вс избиты, связаны и выброшены изъ избы въ однхъ рубашкахъ безъ шапокъ. А во двор стоялъ ужасный морозъ. Два товарища были такъ контужены, что потребовалась медицинская помощь. Съ однимъ товарищемъ сдлались припадки и, несмотря на нашу просьбу развязать его, получили циничный отвтъ: ‘Ничего, умретъ — чортъ съ нимъ, меньше однимъ будетъ’. Словомъ, это была дикая до безумія картина. Нкоторые крестьяне плакали, глядя на насъ… И такъ связанными насъ посадили въ кошевкахъ, навалили одежду и увезли подъ усиленнымъ конвоемъ до слдующаго села, тамъ мы развязались. Нкоторые отморозили руки и ноги. Похали дальше до Киренска. Здсь написали заявленіе товарищу прокурора Иркутск. окружн. суда, гд изложили все объ истязаніи въ Усть-Кут. Онъ общалъ, что непремнно разслдуетъ это дло и дастъ ему ходъ. Въ Киренск мы опять настаивали на свиданіи съ мстными ссыльными, но, въ результат, повторилось то же самое, что въ Усть-Кут, но безъ избіенія и безъ ругательствъ. Такъ связанныхъ насъ увезли оттуда… Дальше протестовать намъ невозможно было, ибо были сильно измучены, какъ физически, такъ и нравственно, но, начиная отъ Нохтуйска, мы все-таки добились свиданій… 11-го февраля прибыли въ Якутскъ. Получилъ назначеніе въ 180-ти верстахъ отъ Якутска, но туда не пришлось хать, въ виду предстоявшаго протеста.

14.

24-хъ лтъ. Родился въ небогатой мщанской армянской семь. Раннее дтство мое до 9 лтъ прошло въ патріархальной обстановк большой родительской семьи. Отецъ благонамренный обыватель, владвшій домомъ и виноградникомъ, старался воспитывать и дтей своихъ въ томъ же дух благонамренности. 9-ти лтъ я потерялъ мать, чрезвычайно добрую женщину, нжно любившую своихъ дтей. Отецъ женился вторично и съ появленіемъ мачихи вся атмосфера дома измнилась: дти постепенно начали покидать родительскій кровъ, попадая къ разнымъ родственникамъ на дальнйшее воспитаніе…— Не избгъ подобной участи и я… Меня взяла одна родственница. Въ это время, окончивъ армянско-церковно-приходскую школу, я посщалъ городское училище. Въ 1892 году, по окончаніи въ немъ курса, я попалъ ‘практикантомъ’ въ уздное казначейство. Въ тяжелой чиновничьей сред, изнуряемый ежедневной 12-ти часовой работой, я пробылъ два съ лишнимъ года, подорвавъ основательно свое здоровье, оставилъ казначейство и съ небольшими средствами началъ искать другіе пути, не для широкой, разумется, общественной дятельности, а для добыванія куска хлба. Самой первой и естественной цлью моихъ исканій былъ недалекій городъ, богатый, промышленный Z. Въ 1894 году я похалъ туда и черезъ брата, служившаго на одномъ изъ крупныхъ заводовъ, устроился слесарнымъ ученикомъ въ механическихъ мастерскихъ. Вмст съ работой шли параллельно у меня и теоретическія занятія — готовился къ поступленію въ низшую или среднюю техническую школу. Черезъ полгода бросилъ работу въ мастерскихъ и занялся предметами для поступленія въ среднюю школу. Въ 1897 г. поступилъ въ реальное училище. Въ 1899 г., успшно окончивъ курсъ реальнаго, для продолженія образованія похалъ въ Петербургъ, гд, посл конкурснаго испытанія, поступилъ въ Технологическій институтъ. Высшее образованіе, еще недавно казавшееся мн чмъ-то недоступнымъ, доставшееся мн посл упорнаго труда, стало для меня дорогимъ. Я усердно принялся за институтскія занятія, стараясь не ‘увлекаться’ ничмъ постороннимъ. Первый учебный годъ прошелъ спокойно. Успшно окончивъ его, я похалъ на практику на желзную дорогу. Вернувшись осенью свжимъ и бодрымъ, я вновь принялся за прерванныя занятія въ институт. Но заниматься пришлось недолго — началось скоро студенческое движеніе, и я уже второй годъ студентомъ, знакомый съ академическимъ режимомъ, принялъ въ немъ участіе. Посл начавшихся репрессій противъ молодежи, отдачи въ солдаты за участіе въ академическомъ движеніи, движеніе стало интенсивне и привело къ демонстраціи 4-го марта 1901 г. на Казанской площади противъ ‘Временныхъ правилъ’ объ отдач въ солдаты студентовъ. На этой демонстраціи въ первый разъ я былъ арестованъ въ числ нсколькихъ сотъ демонстрантовъ, главнымъ образомъ, студентовъ и, посл трехнедльнаго тюремнаго заключенія, высланъ на родину до приговора. Но вскор вмсто приговора получилъ знаменитое ‘сердечное попеченіе’ министерства Ванновскаго-Мщанинова, и я осенью 1901 г. очутился въ Петербург. На мигъ атмосфера измнилась: посл крутыхъ мръ, посл недавно полученныхъ нагаекъ на Казанский площади, казалось, настали другія времена. Я сдлалъ еще одну и послднюю попытку держаться за институтъ — учиться, заниматься. Но неумолимая логика жизни преподала мн иное. Она мн подсказала, что учиться при настоящихъ условіяхъ — невозможно, говоря точне — работать и заниматься намъ при настоящихъ порядкахъ надо не тмъ, чмъ я думалъ, а ‘чмъ-то другимъ’. Это ‘что-то другое’ я, пожалуй, какъ и многіе другіе, искалъ еще раньше и одно время думалось, что я его нашелъ — нашелъ я его въ ‘національной иде’. Во исполненіе ея, я началъ оказывать содйствіе армянскимъ революціоннымъ организаціямъ. Въ 1898 г., будучи реалистомъ 6-го класса, привлекался по подобному длу, но, благодаря школьнымъ успхамъ и начальству, отдлался пустяками. Моя послдняя неудавшаяся попытка меня окончательно убдила оставить всякія надежды на продолженіе институтскаго образованія. Кстати сказать, въ это же время начинается мое первое основательное знакомство съ рабочимъ движеніемъ, Марксомъ и Энгельсомъ… Побыть на вол пришлось не долго: въ 1902 г. я былъ вторично арестованъ, вмст съ нсколькими десятками товарищей, по обвиненію въ ‘подготовленіи уличныхъ демонстрацій въ Петербург’ — таково было предъявленное обвиненіе — и приговоренъ къ тремъ годамъ ссылки въ Восточную Сибирь. Вскор посл Сипягина, по какому-то Высочайшему повелнію, ссылка была замнена тюремнымъ заключеніемъ. Отсидвъ 5 мсяцевъ, ухалъ на родину на короткое время. Вернулся въ Петербургъ уже не съ тми желаніями и мечтами, съ какими, бывало, прізжалъ раньше, а пріхалъ съ намреніемъ работать революціонеромъ, но очень скоро былъ арестованъ по предательству. Обвинялся въ устройств нелегальныхъ библіотекъ и содйствіи транспорту нелегальной литературы… Затмъ получилъ приговоръ сюда…

15.

Мн 23 года. Еврей. Родился въ довольно многочисленной семь, тогда еще состоятельной. Отецъ мой, по ремеслу портной, работалъ самъ мало, а имлъ нсколько подмастерьевъ. Когда мн шелъ 6-й годъ, меня отдали въ ‘Хедеръ’. По распоряженію высшаго начальства, насъ — еврейскихъ мальчиковъ стали ‘принуждать’ посщать русскую школу, гд учились и христіане. Отцы наши, недовольные такимъ распоряженіемъ, собрались вмст и ршили ‘войти въ соглашеніе’ съ учителями, разумется, за хорошее вознагражденіе, чтобы т считали насъ ‘офиціально’ учениками, но не принуждали посщать школу. Сдлка состоялась и мы постили эту школу всего два раза. На одиннадцатомъ году моей жизни у насъ начались семейныя бдствія: дв сестры (одна замужняя) умерли, предварительно истощивъ вс наши матеріальныя средства, отецъ сталъ хворать — пошло полное раззореніе… Въ виду моихъ хорошихъ способностей, обнаружившихся еще въ начал ‘Хедера’, отецъ ршилъ сдлать меня раввиномъ. Меня же ‘талмудъ’ отнюдь не привлекалъ, униженія же, которыя приходилось терпть отъ ‘Ребе’ (это было своего рода вознагражденіе, которое ‘Ребе’ себ взялъ за то, что сталъ меня учить даромъ, благодаря моей бдности), прямо отталкивали меня отъ ученія, и я ршилъ сдлаться обязательно ремесленникомъ-портнымъ. Мои два старшіе брата уже пошли по этому пути. Пришлось выдержать упорную борьбу съ больнымъ отцомъ, но моя настойчивость, семейное раззореніе помогли мн, и я вышелъ побдителемъ. Получивъ дома самое элементарное обученіе портняжеству, я ршилъ ухать въ большой городъ, а именно въ Z. Обыкновенно, безъ разршенія родителей, дтямъ не даютъ паспортовъ, но мн предложили въ полиціи снабдить меня таковымъ за 3 рубля. Я продалъ пальто и, такимъ образомъ, хотя раздтымъ, оказался съ паспортомъ и отправился въ Z. Пробывъ тамъ два года, я вернулся домой вмст съ однимъ моимъ товарищемъ по ‘Хедеру’ (который остался національно-еврейскимъ интеллигентомъ). Заключили мы съ нимъ такое условіе: я его буду обучать своему ремеслу, а онъ меня наукамъ. Дома я работалъ самостоятельно и за полтора года научилъ ремеслу и своего товарища, онъ же меня едва научилъ писать. За это время я сталъ атеистомъ. Томясь своимъ невжествомъ, я ршилъ ухать въ N. Здсь я познакомился съ однимъ добрымъ и честнымъ интеллигентомъ-соціалистомъ, который, однако, непосредственнаго участія въ работ не принималъ. Я нанялъ учителя польскаго языка, много читалъ и развивался. 1899 годъ былъ въ N. очень бурный, бастовали почти вс ремесла и множество фабрикъ, устраивались многочисленныя собранія и распространялась масса нелегальной литературы. Эта общая волна и меня захватила — я вступилъ въ организацію ‘Бунда’.
Въ 1900 г. былъ арестованъ на 1 майской демонстраціи, просидлъ 12 дней (дло осталось безъ послдствій). Въ 1901 г. былъ обыскъ на моей квартир (въ моемъ отсутствіи), забрали моего сосда и нелегальную брошюру. Мсяца 2 скрывался. Затмъ былъ обыскъ у моего товарища, гд я жилъ на квартир, опять-таки въ мое отсутствіе. Забрали нелегальную литературу и трехъ человкъ. Я посл этого ухалъ въ Парижъ, гд и пробылъ 7 мсяцевъ. При возвращеніи въ Россію былъ арестованъ. Просидлъ въ N-ской слд. тюрьм 20 мсяцевъ и получилъ по приговору 4 года Восточн. Сибири. Моя спеціальность — дамскій портной. А такъ какъ я побывалъ въ Париж, гд учился также своему длу и работалъ, то везд въ городахъ нахожу работу — у мстной аристократіи. Когда сидлъ въ Сибирской Х-ской тюрьм, ко мн въ тюрьму прізжали дамы высшаго свта примрять костюмы… Вотъ что значитъ любовь прифрантить!…

16.

Мщанинъ, 33-хъ лтъ. Холостъ.
Родился я въ захолустномъ уздномъ городк, въ небогатой семь. Воспитаніе получилъ безпорядочное: игры, которыя укрпляютъ и развиваютъ организмъ, были мн строго запрещены родителями.
17 лтъ я поступилъ въ начальное училище, которое окончилъ черезъ два года. По окончаніи училища я ухалъ въ X., гд сталъ учиться литографскому длу.
Анархистическія покушенія во Франціи въ 1894 г., въ особенности убійство Карно, обратили на себя мое вниманіе и вызвали броженіе въ моихъ мысляхъ.
Это броженіе долго не выливалось въ опредленную форму. Въ 1895 г. я пережилъ продолжительную безработицу, во время которой, въ поискахъ за работой, я странствовалъ по югу, сверо-западу и западу. Все это время я много натерплся, много насмотрлся, въ особенности въ ночлежкахъ, гд часто приходилось ночевать и передо мною весь существующій строй все ясне вырисовывался во всей своей ужасающей нагот. Въ начал 1896 г. я увлекался ученіемъ Толстого, пока, наконецъ, подъ вліяніемъ нелегальной литературы, я не вступилъ на путь соціализма въ дух соціалъ-демократіи. Я хотлъ вступить въ какую-нибудь организацію, но тогда везд господствовалъ духъ узкаго экономизма, политическая же борьба совершенно игнорировалась, съ чмъ я никакъ не могъ согласиться, и это не давало возможности вступить въ организацію того города, въ которомъ я тогда работалъ. Въ 1897 г. я столкнулся съ однимъ товарищемъ, который предложилъ мн вступить членомъ въ ‘группу Рабочихъ Революціонеровъ’, задачи которой состояли въ слдующемъ: 1) одновременно съ экономической вести и политическую борьбу, 2) объединить вс существующія соц.-демокр. организаціи въ одну соц.-демокр. партію, 3) выработать рабочую интеллигенцію, которая сама руководила бы рабочимъ движеніемъ. Все это было вполн согласно съ моими стремленіями, и я охотно вступилъ въ ‘ группу’, я Группа’ ршила поставить свою типографію и издавать свою литературу. Я взялся поставить типографію и работать въ ней. Осенью 1897 г. я и еще одинъ товарищъ поставили въ Z. типографію и стали работать. Первымъ выпускомъ нашимъ былъ тайный циркуляръ М. В. Д. Горемыкина отъ 12-го августа того же года губернаторамъ, градоначальникамъ и полицеймейстерамъ, какъ имъ поступать съ зачинщиками во время стачекъ. Этотъ циркуляръ былъ напечатанъ въ 8 тыс. экземплярахъ. Вторая брошюра: ‘Задачи русской рабочей партіи’ въ 1500 экземп., 8-я брошюра ‘Шпіонъ’ — разсказъ изъ фабричной жизни — 8 тыс. экз., 4-я брошюра: ‘Боевой кличъ рабочаго класса’ (изъ 1-го номера ‘Рабочаго Знамени’) — 1 тыс. экз. Въ теченіе зимы 1897—98 гг. намъ удалось завязать связи во многихъ фабричныхъ центрахъ и въ нкоторыхъ изъ нихъ основать свои комитеты. Весной 1898 г. вс комитеты объединились подъ названіемъ ‘Русск. Соціал.-Демократ. Партія’, партійнымъ органомъ которой было объявлено ‘X.’, это было въ то время, когда появился ‘Манифестъ Росс. Соц.-Демок. Пар.’. Вышелъ 1-й No въ количеств 1200 экз., посл этого мы приступили къ печатанію краткаго очерка великой французской революціи, но въ средин печатанія мы были арестованы (это было 26 іюля 1898 г.). У меня былъ взятъ складъ нашихъ изданій, а у товарища типографія…
Въ заключеніи пробылъ годъ и восемь мсяцевъ… Мн былъ объявленъ приговоръ: 5 лтъ Восточной Сибири, куда я въ скорости и былъ отправленъ…

17.

Мн 21 годъ. Я родился въ еврейской семь со среднимъ мщанскимъ достаткомъ. Отецъ жилъ постоянно въ отъзд и только по большимъ праздникамъ прізжалъ въ Z. Мать съ утра до поздняго вечера торговала мануфактурой въ магазин на базар. Мы, дти, которыхъ въ разныя времена бывало разное, но довольно значительное, количество, были предоставлены самимъ себ. Воспитаніе мое съ самого дтства шло подъ вліяніемъ ддушки, проповдника по профессіи, человка съ патріархальной наружностью, глубоко религіознаго и одареннаго неисчерпаемымъ юморомъ. Большую часть времени отъ 8-хъ до 6-ти лтъ я провелъ съ ддушкой, сопровождалъ его въ синагогу на молитвы и проповди. 5-ти лтъ я отданъ былъ къ ‘ребе’ въ ‘хейдеръ’. Успхи мои въ изученіи Пятикнижія, Библіи и позже Талмуда, должно быть, были очень хороши, такъ какъ меня прочили въ выдающіеся талмудисты. Въ ‘хейдер’ я, однако, отличался ‘озорничествомъ’, за что бывалъ битъ ремнемъ неоднократно. ‘Конфликты’ мои съ ‘ребе’, кончавшіеся для меня всегда печальнымъ пораженіемъ, не могли вселить въ меня особую любовь какъ къ самому ‘ребе’, такъ и къ ‘хейдеру’ и наук, хотя, подъ вліяніемъ постояннаго общенія съ ддушкой, я былъ романтически-религіозно настроенъ. Ддушка умеръ, когда мн было 8—9 лтъ. Живая связь съ религіей порвалась, принудительное посщеніе синагоги и ‘хейдера’ не могло привлекать меня. Нтъ ничего удивительнаго, что я безъ всякаго сожалнія, а съ радостью оставилъ Z. и въ 1898 г., вмст съ матерью и сестрой, перехалъ къ отцу въ N. Событіе это повліяло радикальнымъ образомъ на дальнйшій ходъ моей жизни. Знаніе русской грамоты и ариметики дало мн возможность поступить въ первый классъ еврейскаго училища. Жили мы верстахъ въ 5 отъ училища и мн приходилось въ грязь и слякоть, морозъ и втеръ совершать дважды въ день длиннйшіе концы. Невольная прогулка стала мстомъ постоянныхъ думъ и бесдъ съ товарищами попутчиками. Уроженцы N., они были выше меня по общему развитію и, несмотря на молодые годы, были начитаны. Бесды съ ними привели меня, въ конц концовъ, къ отрицанію религіи и уже 18-ти лтъ я помню себя неврующимъ. Родителямъ да и мн самому окончаніе казеннаго еврейскаго училища не представлялось практически цннымъ и мы задумали постучаться въ двери средняго учебнаго заведенія. Отцу наиболе соотвтствующимъ казалось реальное училище. Въ 1897 г. я выдержалъ экзаменъ въ 4-й классъ реальнаго училища и, совершенно неожиданно для себя и другихъ и вопреки ‘процентной норм’, былъ зачисленъ ученикомъ реальнаго училища. Я познакомился съ новымъ міромъ товарищества и семьями нкоторыхъ. Въ четвертомъ класс я боллъ тифомъ и заслъ на второй годъ. ‘Второй годъ’ повліялъ на меня самымъ благотворнымъ образомъ. Безъ труда я могъ ‘успшно’ заниматься, въ сущности ничего не длая. Свободное отъ занятій время, а такого у меня было слишкомъ достаточно, я посвящалъ народной читальн и аудиторіи. Съ особымъ интересомъ я сталъ заниматься геометріей и физикой. Элементы Эвклида и ‘Единство физическихъ силъ’ Секки, самыя стройныя книги, которыя я когда-либо читалъ, окончательно направили меня къ матеріалистическому міровоззрнію. 16-ти лтъ я мечталъ о высшемъ математическомъ образованіи и ученой дятельности на почв ршенія физическихъ проблемъ математическимъ способомъ. Вроятно, я пошелъ бы по этому пути, но знакомство съ товарищемъ X, превратившееся скоро въ тснйшую дружбу, измнило направленіе моихъ мыслей. Частыя и долгія бесды съ X. привели къ тому, что въ кругъ интересующихъ меня вопросовъ, кром математическихъ и физическихъ, которые не оставляютъ меня до сихъ поръ, вошли вопросы общественные. Бокль, Писаревъ, Рибо, Ланге и даже Милль заслонили Эвклида, Менделева, Гано и др. Общественные вопросы занимали меня, однако, исключительно своей научной стороной. Матеріалистическій образъ мыслей, воспитанный изученіемъ математики, далъ опредленную окраску общественному міровоззрнію, но о практической дятельности я тогда не думалъ. Этому отчасти способствовали обстоятельства интимной жизни, требовавшей, для выполненія нкоторыхъ плановъ, достиженія обезпеченнаго существованія въ будущемъ. Лтомъ 1902 г. я кончилъ реальное училище. Предполагалось, что я поступлю въ высшее учебное заведеніе въ Россіи или за границей. Къ конкурснымъ экзаменамъ я совершенно не готовился, но за то усплъ много прочесть по общественнымъ вопросамъ. ‘Монистическій взглядъ на исторію’ Бельтова и 1-й томъ Капитала Маркса окончательно опредлили мою дорогу въ жизни. Посл того, какъ я осенью провалился на конкурс въ политехникум и за отсутствіемъ средствъ не могъ ухать за границу, я вмст съ X. сталъ думать о вступленіи въ дйствующія организаціи. Съ этою цлью я ушелъ изъ дома и, добывая средства къ существованію частными уроками, поселился вмст съ X. Вскор намъ удалось установить связь съ N-скимъ Комитетомъ партіи и насъ приняли въ качеств агитаторовъ и пропагандистовъ. Но недолго мы работали. Въ 1903 г. мы провалились съ поличнымъ по предательству квартирной хозяйки. Меня обвинили въ печатаніи на гектограф и распространеніи нелегальныхъ изданій. Я просидлъ около пяти, а X. около 4 мсяцевъ въ тюрьм. Затмъ меня отправили въ ссылку въ Восточную Сибирь на четыре года.

18.

Горный техникъ. 30 лтъ. Отецъ крестьянинъ. Мать — дочь хорунжаго Оренбургскаго казач. войска. Два брата младше меня. Ддъ былъ замшанъ въ ‘Бунт государств. крестьянъ Оренбургской губ.’ Въ шестидесятые годы. Предокъ со стороны матери — казакъ Ш. былъ въ поход вмст съ Дежневымъ, прошелъ съ нимъ Беринговъ проливъ и поселился въ Аляск, гд и акклиматизировался.
Дтство провелъ на глухомъ хутор отца, но, посл его смерти, осенью перехалъ съ матерью въ г. Z. Въ 1894 г. кончилъ Уральское горное училище. Два каникулярныя лта провелъ на работахъ: одно на пушечномъ завод, другое на постройк Западн. Сибирск. ж. д. По окончаніи училища похалъ начальникомъ развдочной партіи въ среднюю Азію. Ликвидировалъ во второй половин лта дла по развдкамъ и выхалъ обратно въ Россію верхомъ, въ сопровожденіи проводника киргиза. Проводникъ, однако, скрылся и я халъ одинъ, руководствуясь компасомъ и картой Главнаго Штаба. Одинъ разъ сбился съ дороги въ пескахъ и замертво былъ поднятъ пастухами-киргизами. Два раза подвергался нападенію киргизовъ — ‘барантачей’ и русскихъ конокрадовъ, но оба раза, отстрливаясь, благополучно избжалъ опасности. Путь свой — верховья рки Кара-Тургай, Кустанай и Челябинскъ (около 1000 верстъ) сдлалъ въ 14 дней. По прізд нкоторое время былъ монтеромъ на золотыхъ пріискахъ, а потомъ тамъ же химикомъ при постройк завода и химической обработк золотыхъ рудъ. На золотыхъ пріискахъ пробылъ до осени 1897 г. Весной 1898 г. приглашенъ управляющимъ на золотые же пріиски. Пріиски были недалеко отъ Z., вблизи желзной дороги. Возобновилъ дтскія знакомства съ мстными интеллигентами. Вошелъ въ нелегальный кружокъ, начавшій работу на Урал. Посл ареста многихъ товарищей, явившагося слдствіемъ предательства, разыскивался, но, благодаря своему общественному положенію, мундиру и ‘нахальному’ визиту къ жандармскому ротмистру съ требованіемъ длового свиданія съ агентомъ Страх. Об-ва ‘Надежда’, не только остался цлъ, но даже не былъ допрошенъ. Тогда же занялся покупкой шрифта для нелегальной типографіи, не порывая связей съ Z-омъ. Осенью случай меня свелъ съ X., и — типографія была спшно закончена, а мы приступили въ конц декабря къ работ. Результатомъ ея явился 1-й No Сборника ‘—къ’. Въ 1899 году былъ, благодаря неосторожности товарища, арестованъ и привлеченъ въ длу ‘С.-Д. группы’. Сидлъ въ Z. Въ. 1901 г. получилъ приговоръ — 5 лтъ Вост. Сибири и въ феврал же выхалъ изъ Z. Въ Александровской перес. тюрьм пробылъ до 12-го мая въ ожиданіи партіи на Якутскъ, но 11-го мая вечеромъ по телеграмм изъ Иркутска — объявлено переназначеніе. Проводивъ партію, ухалъ на мсто назначенія. Изъ мста поселеній опротестовалъ переназначеніе, такъ какъ узналъ, что это сдлано по ходатайству знакомыхъ въ Снб. Не получивъ отвта, похалъ лично въ Иркутскъ, но, получивъ на пріем у ген.-губерн. Пантелеева отказъ въ просьб безъ всякой мотивировки, заявилъ, что добровольно въ деревн не останусь, а уду, тогда же скрылся и такъ какъ далъ слово помочь товарищу по длу въ побг, направился не въ Россію, а въ N. Въ 1902 году удалось устроить ея побгъ. Мы благополучно дохали до Иркутска. Тамъ я задержался на нсколько дней и похалъ то же въ Россію. Но съ Томска вернулся обратно, такъ какъ получилъ предложеніе устроить побгъ важнаго политическаго. Въ 1902 году былъ уже на мст, но онъ еще не пріхалъ туда. Время было пропущено, дорога испортилась. Побгъ былъ, по необходимости, отложенъ до лта. Товарищъ не дождался и умеръ. Я ухалъ съ другимъ. Въ тайг были разъ арестованы вооруженными якутами, но, выдавъ себя за золотоискателей, благополучно вывернулись, благодаря заране и нарочито приготовленной нотаріальной довренности на розыски золота. Довренность эта замнила намъ паспортъ. Благополучно оба прибыли за границу, хотя и въ разное время. Первый переходъ мой черезъ границу оказался неудачнымъ — былъ арестованъ. Однако офицеръ пограничной стражи, оштрафовавъ на 4 руб. 50 коп. ‘за попытку перейти границу’, отпустилъ. Я попытался перейти границу въ другомъ мст и, когда мн удалось подойти къ границ на 3—4 шага, я бросился бжать, солдатъ выстрлилъ, но промахнулся. Осенью 1902 г. я вернулся въ Россію и занялся работой по транспорту ‘И’. Арестованъ, благодаря предательству одного ксендза въ Галиціи. Въ 1908 г. я сдлалъ попытку къ побгу, но, благодаря простой случайности, приготовленія были открыты наканун дня побга и пришлось ожидать приговора.
Осенью получилъ приговоръ — 8 лтъ Восточной Сибири… Назначили Колымскъ.

——

Таковы ‘политическіе’ въ ихъ собственномъ освщеніи… Я видлъ этихъ сильныхъ людей, среди которыхъ такъ много самородковъ, выдающихся талантовъ, людей рвущихся къ свту, знанью, правд и всегда готовыхъ на великое самопожертвованіе… И они, такіе живые люди, не нашли себ мста на лон необъятной, изстрадавшейся родины!.. Ихъ она выбросила на свою далекую, мертвую окраину, какъ выбрасываютъ на окраину города негодный хламъ…
Горе такой стран!..

——

Я познакомился въ Якутск съ Панкратовымъ, бывшимъ шлиссельбуржцемъ. Когда-то рабочій, онъ произвелъ на меня впечатлніе ученаго профессора. Правда, Панкратовъ много работалъ еще въ шлиссельбургской крпости. Между прочимъ, онъ вспомнилъ и прочелъ мн стихотвореніе Вры Фигнеръ къ нему, случайно говорящее именно это. Такъ какъ оно нигд не напечатано, то вотъ оно:
Тукъ! Тукъ!
Полно, сосдъ, заниматься!
Мало-ль на свт наукъ!
Если за нихъ такъ хвататься,—
Силъ недостанетъ, мой другъ!
Молодъ: себя не жалешь,
Рвешься впередъ, все узнать.
Полно, мой милый, успешь
Ты стариковъ обогнать.
Правда, что многое ново,
Правда, что нтъ здсь работы другой,
Но впереди у насъ времени много,
А для ума нуженъ отдыхъ порой!
Брось же ты книжку на время,
Выйди изъ храма наукъ,
Сбрось отвлеченностей бремя
И отзовись на мой стукъ!
Тукъ! Тукъ!
Глубокой любовью и уваженіемъ къ В. Н. Фигнеръ дышали его разсказы о ней… Онъ вспомнилъ и продиктовалъ мн также акростихъ, составленный о ‘Вр’ въ Шлиссельбургской крпости Морозовымъ:
Втромъ жестокимъ на островъ забытый,
дкой полынью и терномъ увитой,
Роза заброшена, но среди скалъ
Алый цвтокъ тмъ прекрасне сталъ…
— Такой сильный и въ то же время такой тонкій съ поющей душой она человкъ.
— Когда къ ней посл долговременнаго заключенія пришла на свиданіе мать и крикнула — ‘здравствуй, Врочка!’ — она отвтила: ‘мама, мама, какъ я рада, что ты меня такъ назвала, я такъ давно не слыхала своего имени!’… Она жила на нелегальномъ положенія по чужому паспорту…
Горячо разсказывалъ о ней и другихъ товарищахъ по заключенію Панкратовъ… О себ онъ мало говорилъ и я не могъ добиться отъ него — за что его такъ тяжело покарали..— Стрлялъ во время ареста,— сказалъ Панкратовъ и замолчалъ…
Такое же сильное впечатлніе произвелъ на меня и Шебалинъ… Я глядлъ на него и Панкратова и думалъ о томъ, какъ ничтожны мои путевыя тяготы въ сравненіи съ тмъ, что пережили они… Оба не сгинули въ ссылк, оба много читали, думали, работали.
Я пріхалъ къ Шебалину въ юрту на заимк. Онъ жилъ недалеко отъ Якутска на опушк не то вырубленной, не то начинающей рости молодой тайги. Мы пошли гулять. По обимъ сторонамъ дороги просвчивала вода болота.
— Ну, не важный лсъ!— сказалъ я,— болото, сырость!..
Шебалинъ вступился за свою тайгу.
— Знаете, когда меня освободили изъ крпости, то сразу же повезли сюда. Везли непрерывно. И нигд жандармы меня не освобождали, не пускали отойти отъ нихъ ни на шагъ… хать было такъ же тяжело, какъ сидть въ Шлиссельбургской крпости… А мы все хали и хали. Желзной дороги тогда не было… Наконецъ меня привезли въ наслегъ. Одинокая юрта стояла на опушк тайги. Приведя къ ней, жандармы оставили меня. И я вдругъ почувствовалъ свободу. Я не врилъ себ, не врилъ своему счастію… Они ушли… Я бросился въ тайгу. Дальше, дальше!.. Я шелъ по лсу и никто не слдилъ за мной, никто не глядлъ на меня въ глазокъ дверей! Я не врилъ себ! Я оглядывался кругомъ. Никого не было! Да, жандармы оставили меня! И я свободно шелъ дальше и свободно, широко дышалъ полной грудью свжимъ, не тюремнымъ воздухомъ… О, какъ прекрасна тайга!..

——

Якутскій протестъ имлъ громадное значеніе для судьбы всей ссылки. Онъ совершенно терроризировалъ своимъ европейскимъ скандаломъ высшую мстную администрацію. Она сдлалась необыкновенно терпливой, и въ Якутск временно стали возможными такіе факты, которые раньше были совершенно немыслимы. Въ области царили если не административная смута, то во всякомъ случа административное смущеніе…
Едва пріхавъ въ Якутскъ, я уже услышалъ о Фальц. Кто онъ, какъ-то никто не интересовался. Можетъ быть, это былъ рабочій-самоучка, а то выброшенный за бортъ университетской жизни студентъ… Онъ не пошелъ съ товарищами за баррикады дома инородца Романова, но все-же проживалъ въ Якутск. Въ это время съ нимъ поселился К., который и разсказывалъ мн о немъ…
— Представьте себ,— говорилъ К.,— просыпаемся мы однажды утромъ… Тоска смертная. Въ город ни души. Вс лучшіе ушли на ‘романовку’. Не съ кмъ слова вымолвить… Лежимъ мы съ Фальцемъ на постеляхъ и молчимъ. Наконецъ Фальцъ произноситъ: — Тоска, скучно, чортъ возьми!..
— Да-а!— отвчаю я…
— Вдь во всемъ город нтъ ни одной собаки, съ которой бы поговорить… Тоска!..— лниво тянетъ Фальцъ, и вдругъ вскакиваетъ съ постели, точно осненный блестящей мыслью…— Батюшки, пойду-ка я поговорить съ губернаторомъ!
— А надо замтить, что въ Якутск мы жили не легально. Вдь и протестъ товарищей начался изъ-за борьбы за право отлучекъ. А въ вид наказанія за отлучки начальство грозило ссылкой въ Верхоянскъ или Колымскъ…
— Фальцъ ушелъ. Я полежалъ, полежалъ нкоторое время и думаю себ: чего-жъ я валяюсь безъ дла, пойду-ка посмотрю, какъ Фальцъ съ губернаторомъ разговариваетъ и самъ заодно поговорю… Отправился. Вхожу въ пріемную. Публики разной масса. Вижу — сидитъ Фальцъ въ кресл, важно развалился, ногу на ногу закинулъ и куритъ… А, надо замтить, на голов у него колоссальная шевелюра — для конспираціи, по его словамъ. Во время побговъ онъ сразу мняетъ свою наружность: поднялъ волоса подъ шапку и не узнать, другой человкъ…
— Сидитъ себ Фальцъ и такъ солидно дымъ пускаетъ, будто въ голов его великія мысли витаютъ, тогда какъ витаетъ только дымъ, да и тотъ лишь вокругъ головы…
— Одтъ онъ въ блузу французскаго рабочаго, штаны въ заплатахъ, точно шахматная доска… Самъ Горькій призналъ бы, что въ вопрос штановъ ниже его ‘дна’ другое дно существуетъ…
— Объ обуви Фальца я и не говорю…
— Только мимо Фальца пробгаетъ дежурный чиновникъ… Фальцъ важно манитъ его пальчикомъ и говоритъ:
— ‘Послушайте! доложите губернатору, что Фальцъ пришелъ!’.
— Слушаюсь,— отвчаетъ тотъ. И ушелъ.
— Спустя нкоторое время, чиновникъ возвращается и сообщаетъ: — ‘Его превосходительство проситъ подождать’.
— Въ это время чиновникъ снова бжитъ мимо. Фальцъ манитъ его пальчикомъ и говоритъ:
— ‘Доложите губернатору, что Фальцъ ждетъ! ‘
— Сію минуту!
— Черезъ нкоторое время выходитъ губернаторъ и прямо къ нему, но, прежде чмъ губернаторъ успваетъ открыть ротъ, Фальцъ набрасывается на него и кричитъ: ‘послушайте, губернаторъ, когда же наконецъ вы сошлете меня въ Верхоянскъ или Колымскъ?’
— Губернаторъ, оторопвъ было, вдругъ обрадованно спшитъ заявить, что готовъ отправить Фальца хоть завтра, притомъ сдлаетъ это съ большимъ удовольствіемъ, такъ какъ давно собирается, и откладывать не станетъ.
— Не отправите,— вдругъ ехидно заявляетъ Фальцъ,— теперь туда нтъ дороги, начинается весеннее и лтнее бездорожье, по болотамъ не довезете!
— Губернаторъ молчитъ и Фальцъ торжественно уходитъ. Его даже не пытаются задержать.
— Отъ нечего длать, я тоже подхожу къ губернатору и заявляю, что мн надоло жить въ наслег, почему нельзя ли перебраться въ Якутскъ… И губернаторъ, волнуясь и горячась, увряетъ, что это было бы вопреки всмъ циркулярамъ, совершенно невозможно и немыслимо. Онъ и не подозрваетъ, что я живу въ Якутск уже цлый мсяцъ безъ всякаго разршенія. Не до насъ администраціи!..
— Задумалъ Фальцъ пробраться къ засвшимъ въ дом товарищамъ — посмотрть, что тамъ творится, вынести ихъ письма… Домъ былъ уже окруженъ солдатами, никого не пропускали. Вотъ подходитъ онъ къ кордону… Солдаты къ нему. А Фальцъ заложилъ руку въ карманъ, вздулъ кулакъ и кричитъ: ‘подступи, подступи, застрлю, застрлю!’
— И что вы думаете? Вс солдаты, какъ мыши, разбжались! А Фальцъ вошелъ въ домъ, передалъ письма, получилъ для воли и выходитъ… Между тмъ, и солдаты, и полицейскій надзиратель Ол—въ, главный сыщикъ области, уже ждутъ его у воротъ. Только-что Фальцъ вышелъ, а они и набросились на него, схватили. Ол—въ зналъ его хорошо и, злорадствуя, что поймалъ, посадилъ рядомъ на свои саночки, чтобъ отвезть въ полицейское управленіе. А, надо замтить, саночки эти маленькія, безъ козелъ и полости, потому что у насъ вс въ длинныхъ дохахъ здятъ, нтъ и надобности укрываться. Везетъ Фальца Ол—въ, а Фальцъ сидитъ спокойно, точно въ гости детъ. Только выхали они на глухую улицу, Фальцъ вдругъ совершенно равнодушно и говоритъ:— ‘вонъ, вороны летятъ! ‘
— А вороны у насъ большая рдкость…
— Сказалъ Фальцъ, и Ол—въ сразу же голову задралъ, во вс стороны крутитъ. Тутъ Фальцъ, какъ хватитъ его кулакомъ по груди! Тотъ вожжи выпустилъ и вывалился назадъ, запутался въ дох, барахтается въ снгу… А Фальцъ, не будь дуракомъ, подхватилъ вожжи и по лошади!— Удирать!.. Прохалъ нкоторое разстояніе и ршилъ скрыться во дворъ. Лошадь погналъ, а самъ на ходу соскочилъ и въ сторону… А ужъ погоня слдомъ, за переулкомъ кричатъ. Фальцъ забжалъ во флигель къ товарищу и въ окошко довольный глядитъ: вотъ, молъ, какъ благополучно отъ погони ускольздулъ!.. Но онъ забылъ, что по сторонамъ дороги лежалъ нетронутый снгъ и его слды остались… Домъ полиція и окружила… Фальцъ ихъ сразу же замтилъ… Во флигел-то въ окн три рамы были, оно не замерзло, видать все… Что тутъ длать?!. Онъ и обращается къ товарищу П., у котораго находился:— Дай мн твою фуражку и пальто, одвай мою шубу, надвинь папаху на голову — точно это ты волосатый — а на папаху мою шапку. Иди позади. Я пойду впередъ и стану тебя звать… Такъ и сдлали… Фальцъ поднялъ волоса подъ фуражку, вытянулся, идетъ впереди и все время кричитъ, оборачиваясь назадъ къ П-у: ‘Фальцъ, да или же скоре, слышишь, или скоре, если удирать хочешь!’ Полиція за воротами притаилась. Ждутъ. Вышелъ Фальцъ на улицу, они его и пропустили. Иди, иди, голубчикъ, намъ не тебя надо, веди его за собою въ ловушку!.. Фальцъ прошелъ за линію кордона и пріостановился. Только показался за ворота П., какъ накинется на него полиція, давай колотить, вязать хотятъ. Папаха у П. свалилась, онъ крикъ поднялъ, за что деретесь! А въ это время Фальцъ издали фуражку снялъ, началъ раскланиваться и кричать: ‘вотъ, и я!’ Волоса-то у него изъ-подъ шапки вывалились, его сразу же и узнали… Бросили П. и къ нему! Да, не тутъ-то было. Его и слдъ простылъ… Ол—въ былъ такъ взбшенъ, что идти не могъ: стоитъ и качается’…
Дло объ якутскомъ протест слушалось десять дней сряду. Пока не выяснилась роль и. д. губернатора вице-губернатора Ч. при усмиреніи ‘романовцевъ’, мы, оба защитника, не подходили къ нему и не знакомились. Но посл его показанія, осторожнаго къ судьб обвиняемыхъ и честнаго для губернатора, мы убдились, что Ч. былъ кругомъ обманутъ мстной администраціей… И мы ршили познакомиться съ Ч.
Во время перерыва я подошелъ къ нему и скоро у насъ завязался разговоръ… Мы стояли въ корридор у окна, выходящаго на улицу.
— Согласитесь сами,— говорилъ я ему,— что положеніе ссылки ужасно, оставить ее такъ дальше невозможно, циркуляры изъ Петербурга безграмотны и нелпы, такъ какъ основаны на абсолютномъ незнаніи мстныхъ условій… Только петербургскій чиновникъ, стряпавшій ихъ, могъ думать, что наслегъ похожъ на русскую деревню, гд, такъ или иначе, можно, достать все крайне необходимое… Вы должны принять мры къ тому, чтобъ облегчить положеніе ссылки, должны смотрть сквозь пальцы на отлучки къ доктору, за покупками, къ товарищамъ.. Не губите молодежь! Вдь то, что длается, незамтное убійство!
— Да, это все такъ,— отвчалъ Ч.,— и я стараюсь облегчить положеніе ссыльныхъ, но, знаете, это возможно лишь до поры, до времени. А затмъ всякое терпніе лопается!
— Полноте, какое тутъ терпніе?…
— Вы тоже не знаете ‘мстныхъ условій’!
— А что?
— Да вотъ взять хотя бы господина Фальца!.. Невозможный субъектъ! И откуда онъ сюда свалился на нашу голову?..
— Но, вдь, вы сами называете только одного!..
— Одного?! Онъ стоитъ двадцати! Такого скандалиста я не встрчалъ за всю мою жизнь… Представьте себ, если на базар собралась толпа, а посреди нея кто-нибудь ораторствуетъ, я заране знаю, что это господинъ Фальцъ! Если кто-нибудь передъ соборомъ въ праздникъ или подъ губернаторскими окнами, когда собрались гости, горланитъ революціонную пснь или кричитъ: долой самодержаніе,— я заране увренъ, что это — господинъ Фальцъ! Когда я ему говорю: послушайте, господинъ Фальцъ, да какъ вы смете такъ кричать, онъ мн спокойно отвчаетъ: ‘я за это сюда присланъ, а потому имю право!’ Ну, что вы подлаете съ такимъ господиномъ? За каждую исторію мы переводимъ его все дальше и дальше отъ Якутска. На бумаг онъ значится уже на 800 верстъ отъ Якутска, въ самомъ глухомъ наслег, но увряю васъ, что онъ никогда и нигд не былъ дале ста верстъ отсюда! Буквально ради него одного приходится держать урядника, отвозить этого субъекта на мсто приписки… И нтъ ни одного урядника, отъ котораго онъ не бжалъ бы! Я пробовалъ мнять урядниковъ,— ничто не помогаетъ. Онъ, какъ сквозь землю, проваливается! Ужасно, ужасно надолъ. Мы его снова отправляемъ, а онъ снова бжитъ и, вернувшись, немедленно подъ окнами губернаторскаго дома даетъ о себ знать! ‘Вставай, поднимайся, рабочій народъ!’ Точно губернаторскій домъ рабочая казарма!… Но это все пустяки… Вы сами знаете, какъ здсь коротко лто… Я ршилъ воспользоваться имъ и устроить пикникъ. Обратился къ Боковину и Басову и они дали мн пароходъ. Я пригласилъ самое избранное общество. Вс дамы въ блыхъ платьяхъ, точно на балъ съхались!.. Вхожу я на пароходъ и вдругъ вижу на верхней палуб собрались наши барыни, а между ними стоитъ Фальцъ, руки въ боки, ноги циркулемъ разставилъ, голову задралъ и ораторствуетъ на тему, что буржуа прогуливаютъ народныя деньги…
— Тогда я прошу надзирателя Ш. подойти въ Фальцу и незамтно попросить сойти съ парохода. Ш. идетъ, возвращается и сообщаетъ, что господинъ Фальцъ не же-ла-етъ сойти съ парохода! Я зову надзирателя О—ва и говорю ему: сходите къ г-ну Фальцу и скажите — что либо онъ, либо я. О—въ возвращается и говоритъ, что господинъ Фальцъ отвтилъ: ‘во всякомъ случа не я!’ Посл этого я лову полицеймейстера Б. и приказываю ему распорядиться, чтобы городовые снесли Фальца на берегъ. Что вы, думаете? Подходятъ они къ нему. Фальцъ не сопротивляется. Городовые берутъ его на руки, и онъ садится, точно пава какая-то! Сидитъ и во вс стороны отвшиваетъ высокомилостивые поклоны… Снесли его городовые и поставили на берегъ. А онъ снова разставилъ ноги, руки въ боки, а голову задралъ и, будто китайскій богдыханъ, изрекъ: ‘я позволилъ городовымъ снесть меня, такъ какъ мн было интересно прокатиться на рукахъ полицейскихъ!’ Ну, какъ вамъ это понравится?! Да, вдь, это профанація власти! Но это только цвточки, а вотъ позвольте разсказать вамъ объ его ягодкахъ. Ожидали мы прізда губернатора. Въ качеств вицегубернатора, я распоряжался встрчею. На осеннюю пристань отправился казакъ, чтобы во-время извстить о приближеніи парохода… Мы вс были въ полной парадной форм. Дамы съ букетами цвтовъ… По берегу разоетлали коверъ… Казалось, что все благополучно, что все, что нужно сдлать, сдлано… Но я забылъ о господин Фальц и своевременно не вывезъ его изъ города, хотя бы на нсколько дней!..
— Когда подплылъ пароходъ, съ него спустили на берегъ дв доски, связали ихъ вилками… Перилъ, сами знаете, нтъ. Все это такъ примитивно… На борту парохода показался губернаторъ и только собрался раскланяться съ нами, какъ тревожно обернулся и за его спиной я увидлъ гордо поднятую голову господина Фальца! Я сразу же почувствовалъ упадокъ духа… Губернаторъ началъ сходить на берегъ. А вы знаете какой крутой и высокій здсь берегъ. Идя по доскамъ, губернаторъ все время тревожно оборачивался… И тогда я понялъ отчего! Сзади него, вплотную, напирая на него животомъ, шелъ господинъ Фальцъ! Можете себ представить жалкій видъ губернатора! Вся торжественность встрчи пропала… Вечеромъ, за обдомъ, губернаторъ только спросилъ меня: ‘кто у васъ этотъ нахалъ-дьячекъ, съ такой гривой волосъ, тотъ, что чуть не свалилъ меня въ Лену?’… И я промолчалъ, что это — политическій Фальцъ! Вы говорите, что я плохо отношусь къ политическимъ, но, поймите, я не могъ сразу же испортить отношеніе къ нимъ у губернатора и покрылъ этого невозможнаго субъекта… Вы не можете себ представить, сколько мн было хлопотъ съ этимъ Фальцемъ теперь, въ ожиданіи прізда сюда старшаго предсдателя и прокурора палаты… Вдь я былъ убжденъ, что Фальцъ устроитъ какой-нибудь скандалъ. И потому я поднялъ на ноги всю полицію’…
Мы стояли у окна корридора, выходящаго на улицу. У зданія суда толпилась полиція,— и Ч. показалъ на нее рукой.
— Вс эти полицейскіе бгали по всему городу, разыскивая Фальца… Наконецъ, слава Богу, нашли. На этотъ разъ я принялъ вс мры къ тому, чтобы онъ не могъ бжать. Выбралъ двухъ самыхъ надежныхъ урядниковъ, приказалъ имъ не спускать съ Фальца глазъ, его обыскали въ моемъ присутствіи и повезли за 800 верстъ. Теперь, наконецъ…
Но тутъ Ч. вдругъ остановился, изумленно глянулъ въ окно, лицо его вытянулось до неузнаваемости, и я услышалъ какой-то непонятный не то вопль, не то восклицаніе.
— ‘О-о! Однако!.. Смотрите, смотрите, это онъ! Да, это онъ! Одна-а-ко!..’ — Взволнованный и красный Ч., протягивая къ окну руку, указывалъ мн на гордо идущаго прямо на полицію юношу съ громадной гривой волосъ… Лицо у него было усталое, глаза уныло глядли впередъ…
— Это онъ, это Фальцъ! Смотрите, онъ опять вернулся!— О-о! Это онъ! Нтъ, больше я не стану церемониться, я упрячу его въ тюрьму! Это невыносимо, надо его немедля же арестовать! Да гд же полицейместеръ?!!..
Я сдлалъ все, чтобъ успокоить Ч.:— Вы такой всесильный здсь человкъ, въ вашемъ распоряженіи область, равная Европейской Россіи, и вы станете размнивать свою власть на такіе пустяки… Нтъ, вы не тронете его! Фальцъ — жертва ссылки, жертва тоски бездлія. Кому какой вредъ отъ его псенъ или криковъ. Вдь якуты не понимаютъ его!…
— ‘Жертва?! А разв мы сами не жертва ссылки?!.. Здсь такая тоска’…
— Здсь?! Но вдь Фальцъ рвется сюда, что же тамъ, въ наслег?..
Ч. махнулъ рукой: — ‘Ну, и Богъ съ нимъ’…
Нашъ разговоръ продолжался, но я думалъ о Фальц, этомъ геро скуки, и о ссылк, и объ ужас того, сколько, по своей сумм столтій и тысячелтій, плодотворнаго труда человческаго уже потеряно для счастья родины, благодаря систем ссылки — этого наказанія вынужденнымъ бездліемъ здоровыхъ людей…
Сколько способныхъ, талантливыхъ, находчивыхъ людей погубила и погубитъ она, сколько большихъ и широкихъ натуръ бросила въ тиски духа и сдлала маленькими и незамтно срыми…
Будь же проклята эта гиблая ссылка, претворившая громадный, интересный и богатый природными сокровищами край въ гиблыя мста — этотъ страшный край погибели, горя и страданій…
Беренштам Владимир Вильямович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. В гиблых местах, Беренштам Владимир Вильямович, Год: 1906
  2. Очерки московской жизни, Вистенгоф Петр Федорович, Год: 1842
  3. Исповедь моей жизни, Захер-Мазох Ванда, Год: 1906
  4. Исповедь, Руссо Жан-Жак, Год: 1769
  5. Четыре возраста жизни, подарок всем возрастам, Сегюр Луи-Филипп, Год: 1822
  6. Старая Москва, Пыляев Михаил Иванович, Год: 1891
  7. Полный любовный письмовник…, Волокитин Николай Иванович, Год: 1906
  8. В стране восходящего солнца, Де-Воллан Григорий Александрович, Год: 1903
Электронная библиотека