Нездоровится, засидлся на одномъ мст. Надо провтриться, освжиться. Вотъ и отпускъ на бумаг дали, да къ чему она мн? А надо на свжій воздухъ вырваться, вырваться необходимо. Но куда бы ухать? Да что терять золотое время: не успю на варшавскую дорогу — толкнусь въ Москву на счастье? А тамъ, посмотримъ!
Среда, 31 мая 1861 г.
Вотъ я и въ Москв. Постараюсь припомнить мелкіе случаи двадцати часовъ, проведенныхъ много на николаевской желзной дорог, но напередъ скажу, что я пріхалъ сюда съ мучительною головною болью.
Въ вагон сначала вс въ молчокъ играли и глядли другъ на дружку какъ-то свирпо. Когда маленечко порастрясло, когда заговорили желудки, когда ихъ удовлетворили разнымъ питіемъ и яствами, люди какъ-будто немножко подобрй стали, завязалась бесда, зажужжали голоса, все какъ-будто осіяло и ожило.
Невдалек отъ меня завязался шумный разговоръ, отъ котораго до меня долетали только слова ‘школа’, ‘грамотность’ и т. п.
— Какъ пы это, ей-богу, легко судите, господа: будто завелъ школу, и дло въ шляп! Вдь тутъ суть-то вся не въ пустой грамотности, а въ направленіи, которое распространители грамотности должны давать своимъ будущимъ ученикамъ, говорилъ одинъ пассажиръ.
— Направленіе! Захотли вы направленія! Гд у насъ взять направленія?
— Такъ, по-вашему, выучилъ ребенка грамот и — баста?
— И баста, конечно, баста!
— Гд ужъ тутъ намъ искать направленія, когда и сами-то себя направить мы не умемъ! Разв мы не помнимъ, какъ насъ грамот учивали? Э, батюшка, такъ еще долго будутъ учить на матушк на святой Руси, безъ поколачиваній, да безъ затрещинокъ, только, чай, въ столицахъ будутъ еще кое-какъ обходиться.
— Вы клевещете на наши университеты. Гуманность направленія отсюда расходится по земл русской не снопомъ, а лучами, свтъ-то отъ нихъ всюду западаетъ, хоть немножко, да все же западаетъ въ темные уголки.
— Нтъ-съ, я все-таки того мннія, что безъ учительской семинаріи все дло дрянь будетъ. Распространять грамотность — вдь это та же механика, что и поддерживать здоровье человка, И тутъ и тамъ наука и своего рода предварительная практика, подъ надзоромъ компетентныхъ судей, необходимы.
— У насъ руководителями сельскіе дьячки, то-есть, значитъ, люди никуда негодящіеся,.
— Оттого, что они не вкусили сладкаго плода науки въ духовныхъ академіяхъ, окончившихъ курсъ выпускаютъ изъ семинарій въ городскіе священники и боле всего въ сельскіе пастыри, неокончившихъ — въ дьяконы, а кто ужъ и дьякономъ въ деревню не гожъ, того въ дьячки.
— Нтъ-съ, вы, видно, этого дла не знаете: тутъ вся основа не въ познаніяхъ, а въ невст, въ сдач мстъ…
— У насъ дьячки по семи лтъ едва-едва до псалтыря доходятъ.
— Ну, ужъ и по семи! И въ пять лтъ выучиваютъ!
— Пожалуй, и въ пять, но зато такъ выколачиваютъ послднія искры мышленія у ребенка, что онъ изъ умненькаго деревенскаго мальчика становится болванъ-болваномъ.
— Безъ науки и безъ труда ничего не дается, а наши грамоти, уча крестьянъ, вовсе не хотятъ приложить къ этому ни малйшаго старанія. Учитель обыкновенно валяется на палатахъ, а бдный мальчикъ ворчитъ себ подъ-носъ одни дикіе звуки, въ которыхъ онъ самъ никакого толку не доберется.
— Если мы на такой степени стоимъ и лучшаго придумать не съумли — стало-быть мы не дозрли!
— Какъ не дозрли? Есть же люди, понимающіе это дло надлежащимъ образомъ, вотъ и надо распространять эти знанія правильнымъ путемъ. Какъ намъ необходимы правильно-организованныя учительскія семинаріи, въ той же точно степени необходимы намъ и правильно-организованныя центральныя ремесленныя школы. Ну, что, кажется, необходиме, проще и обыкновенне нашихъ портныхъ заведеній, а посмотрите, и гд же еще? въ столицахъ, въ какомъ страшномъ угнетеніи находились наши бдные мальчики у нашихъ портныхъ и у русскихъ, а особенно у русскихъ нмцевъ, да и у прізжихъ иностранцевъ то же.
Я вспомнилъ про одного петербургскаго портнаго-нмца, прекраснаго человка, у котораго нанималъ когда-то квартиру, и съ грустью, съ ужасомъ вспомнилъ объ участи бывшихъ подъ его командой мальчиковъ. Слава Богу, т времена прошли, участь мальчиковъ, конечно, улучшилась матеріально, но улучшилась ли она морально — это еще вопросъ другаго рода.
— Посмотрите вы на портнаго нмца-хозяина и на фон-визинскаго Тришку, разумно разсуждавшаго, ‘что первый-то портной шилъ, можетъ, хуже, чмъ онъ’. Наши Тришки доморощенные весь успхъ своихъ работъ сводятъ къ одному вопросу: ‘угадалъ ли?’ Если платье пришлось впору, тутъ не жметъ, тамъ не топырится, здсь не морщитъ — онъ угадалъ! Объузилъ или много выпустилъ — не угадалъ! ‘Акось справимся!’ И все-то у насъ вдь длается на ‘авось’. А нмцу-портному ‘авось’ неизвстенъ. Онъ заглянулъ въ журналъ, прикинулъ циркулемъ планъ выкройки, снялъ съ своего ‘давальца’ мрку — и вотъ вы видите въ его труд ‘идею’, мысль, фасонъ, изящество. А отчего все это? Отъ науки! А учитъ ли портной-нмецъ русскаго мальчика? Нтъ, утюги грть, чистить сапоги, ходить за квасомъ, за капустой въ лавку, въ кабакъ за виномъ, быть на побгушкахъ, метать, строчить, запошивать, стегать, да оторачивать, да время-отъ-времени принимать побои отъ всхъ лицъ хозяйскаго семейства, отъ подмастерьевъ, отъ своей братьи-товарищей, вотъ кругъ науки, проходимый портнымъ-ученикомъ. Какъ кроятъ одежду, въ чемъ состоятъ тайны закройщнцкаго ремесла — это нмецъ показываетъ только нмцу, и подобнаго наставленья ни одинъ хозяинъ не допуститъ въ контрактъ, по которому сдаютъ ему мальчиковъ подъ наукъ. Самый смышленый изъ нихъ, разв тайкомъ, какъ-бы поворовски, прикинетъ воротникъ или рукавъ на бумагу да обведетъ уголькомъ, или другимъ путемъ утянетъ копію съ хозяйскихъ выкроекъ, но за это ученику бда, еще горшая той, когда его поймаютъ, любознательно, сквозь замочную скважину, или сквозь щелку ширмъ, выглядывающимъ на способъ закройки хозяина. Такъ-то и во всемъ: и въ школахъ грамотности, и въ ремесленныхъ школахъ учить дтей нужно не пихъ-ногой, а развивать въ нихъ смыслъ, облагородить ремесло научнымъ воззрніемъ и — условіе важное — отказаться навсегда отъ варварскаго, свирпаго, кровожаднаго, нмецкаго обхожденія.
— Да, вы мн напоминаете одного образованнаго человка, подхватилъ еще одинъ пассажиръ, — человка, который добровольно и громко сознавался въ жестокости своего обращенія съ людьми одной швальни, находившейся подъ его начальствомъ. Въ швальн этой было до шестидесяти человкъ мастеровыхъ. Каждый понедльникъ у него происходила жестокая порка и варварскіе побои. Понедльникъ, какъ вамъ извстію, называется у русскихъ мастеровыхъ ‘узенькимъ воскресеньемъ’: такъ вотъ, по понедльникамъ, въ швальн, на верстакахъ сиживало, бывало, человкъ десять-двнадцать, остальные запивали. Въ этотъ же день была и страшная расправа съ ними. Товарищи начальника швальни не разъ его уговаривали воздерживаться отъ этакого зврства, но получали всегда одинъ и тотъ же отвтъ,
‘Съ этими разбойниками, съ этими скотами ничмъ инымъ не возьмешь’.— ‘Но такъ неистовствовать, право, гршно и стыдно’. ‘Ничего тутъ гршнаго нтъ. Мн самому, господа, когда мн было четырнадцать лтъ, такую разъ въ корпус порку задали, и — клянусь вамъ Богомъ, теперь, черезъ двадцать-пять лтъ, клянусь — совершенно-безвинно, что меня замертво подняли и семь недль я вылежалъ въ лазарет, такъ вотъ и я тшусь надъ другими, какъ надо мной однажды потшились’. Что будешь длать съ такимъ кровожаднымъ человкомъ? Время уходило. Наконецъ наступила иная пора, началась новая эра. Швальному командиру новый начальникъ строго объявилъ, что время истязаній безвозвратно миновало, пришла пора дйствовать на людей не плетью, а убжденіями, и что если онъ отъ старыхъ манеръ не желаетъ отвыкнуть, то пусть лучше подаетъ въ отставку. Такой оборотъ дла пришелся не но вкусу швальному командиру. Въ отставку выходить не хотлось: теряешь и жалованье, и квартиру, и денщичье довольствіе, и мало ли еще что теряешь. Между-тмъ, натура-то была хорошая, загрубла, знаете, только въ пакостяхъ разныхъ, но съ доброю волею человкъ чего натворить не сможетъ. Трудно, конечно, себя переломить, но вдь дло-то не вовсе-невозможное, особенно, коли подъ-часъ, хоть тайкомъ, шевельнется въ груди какая-нибудь особенная струнка. Отчего не попробовать, если еще тутъ и матеріальные интересы замшаны, а моральный толчокъ ужь данъ, хотя и самому-себ незавдомо. И что жь вы думаете, господа? этотъ господинъ меня на дняхъ самъ уврялъ, что вотъ теперь только пять лтъ прошло, а въ швальн у него тлесныхъ наказаній даже въ помин нтъ. Запои и попойки прекратились, единственно лишь вслдствіе мягкаго обхожденіи съ мастеровыми и возникновенія между ними чувства стыда и благородной гордости, да и самъ онъ, этотъ швальный командиръ, совершенно переродился и, гд только можетъ, проповдуетъ любовь и состраданіе къ ближнему, ршительно и безусловно отвергая тлесныя наказанія.
Время шло незамтно. Мы быстро подвигались впередъ. Разговоры смнялись разговорами, но все-таки оттнокъ дикости и отчужденія между пассажирами, отчасти, былъ замтенъ въ достаточной степени.
— Нтъ, вотъ насмшила меня одна изъ родныхъ моихъ ттушекъ, говорилъ одинъ молодой человкъ своей сосдк.— Въ памятный для всхъ день 5 марта, когда вс наши знакомые цаловались другъ съ другомъ и христосовались, поздравляя всхъ и каждаго съ освобожденіемъ крестьянъ, я стремглавъ прибжалъ въ ттк и ну душить ее въ объятіяхъ отъ всей чистоты переполненнаго радостію сердца.
— Сумасшедшій, постой, сумасшедшій, да что ты, въ-самомъ-дл, никакъ въ ум рехнулся? кричала она, отпихивая меня отъ себя насколько силъ хватало.
— Да что ты горло-то дерешь?… Экъ онъ ортъ, будто радость какая, а ты разскажи толкомъ.
— Крестьяне освобождены съ этой минуты, ихъ нужно надлить землей, дворовые свободны, хоть сію минуту отпустите…
— Те, те, сумасшедшій, не ори: и Матршка, и Дашка, и еклуша — вс тутъ: неравно услышатъ. Какъ бы едоръ съ Михемъ про манифестъ не пронюхали!
— А что вы скажете, милостивые государи, на мой не анекдотъ, а на истинное происшествіе, говорилъ мужчина во цвт лтъ, не успвшій еще состарться, но уже слегка посдвшій и отъ сидячей жизни потерявшій часть волосъ въ передней части головы.— Надо вамъ напередъ сказать, что ни на мн отроду розги не бывало, ни я не бывалъ никогда причиною чужихъ стоновъ отъ розогъ. Есть у меня имніе, въ которомъ живетъ старшій мой братъ, полковникъ старыхъ временъ, но съ молодымъ взглядомъ на міръ, и поэтому страдавшій и пострадавшій за свою гуманность, почитавшуюся когда-то либерализмомъ. Этотъ человкъ нетолько никогда не дрался, не ругался и не бранился, но, кажется, всю душу свою онъ былъ готовъ положить на то, чтобъ облегчать, услаждать жизнь тхъ людей, которыхъ судьба вврила его попеченію, И что же вы думаете? Чмъ эти люди намъ отплатили? Мы имъ безвозмездно подарили ихъ усадьбы, мы облегчили имъ выкупъ надла на одну пятую ея цнности, каждое тягло на себя запахивало у насъ по десяти десятинъ во всхъ трехъ поляхъ: мы имъ оставили этотъ надлъ и на будущее время, а они?… Они не хотятъ барскихъ полей запахать и засять, они гурьбой явились на господскій дворъ и, крича, что магазинъ съ запаснымъ хлбомъ теперь уже не барскій, а ихъ, крестьянская, собственность, хотли его контролировать и весь хлбъ разобрать по избамъ. Это такъ огорчило брата, что онъ въ первый разъ въ жизни вышелъ изъ себя и, остановивъ мужиковъ крупнымъ русскимъ словцомъ, тмъ только и предотвратилъ готовившееся волненіе. Изъ этого же имнія взятъ былъ ко мн въ комнату мальчикъ Петрушка. Я выростилъ этого мальчика, выучилъ его грамот, превратилъ Петрушку въ Петра Корнилыча и сдлалъ своимъ камердинеромъ. Жалованья я ему давалъ семь цлковыхъ въ мсяцъ. Въ день 5 марта я призвалъ его къ себ, прочиталъ ему манифестъ отъ начала до конца, прочиталъ положеніе о дворовыхъ людяхъ и, въ-заключеніе, прибавилъ:
— Ну, Петръ Корнилычъ, я свой долгъ исполнилъ, царскую волю объявилъ, мн остается только поблагодарить тебя за врную и честную службу. Я тобой былъ постоянно доволенъ, ты честный, трезвый и умный малый и, нтъ сомннія, что ты будешь счастливъ, если будешь вести себя попрежнему.
Мой Петръ разрыдался.
— Любезный другъ, продолжалъ я:— я не хочу связывать твоей доброй воли еще на два года. Хочешь ты у меня оставаться служить — оставайся и служи, а не хочешь — на то твоя добрая воля, только я теб, голубчикъ, жалованья прибавлять не стану, а какъ платилъ семь рублей, такъ эти же семь рублей и впередъ теб стану платить, разумется, въ праздники безъ подарковъ не оставлю.
— Батюшка, такой-сякой,— заливаясь слезами, говоритъ Петръ:— вы меня вспоили, вскормили, уму-разуму научили и на путь добрый наставили! Что жь бы я былъ за свинья за такая, еслибъ отъ вашей милости отойти вздумалъ. Мн ль у васъ не житье, чай, и въ раю не лучше того.
Ну, поговорили-поговорили, да такъ и оставили, предовольные другъ-другомъ. Только вдругъ, недли дв тому назадъ, слышу я, что кто-то неровными шагами идетъ ко мн въ кабинетъ черезъ гостиную. Дверь отворяется — ба! Петръ Корнилычъ… да вдь какъ пьянъ-то? мертвецки! А я этого человка сроду не видывалъ петолько хмельнымъ, но даже навесел.
— Петръ Корнилычъ, что съ тобой?
— Да нтъ ужь, сударь, какъ камъ угодно, а моченьки моей ужь не статъ.
— Да что ты? что съ тобой?
— Да что со мной? А ничего со мной! А ужь какъ вамъ, сударь, будетъ угодно, а моченьки моей ужь не хватаетъ.
— Чего жь теб, братецъ, надобно?
— Пожалуйте отпускную-съ.
— Такъ ты служить мн ужь не хочешь?
— Моченьки моей ужь не статъ.
— Что жь теб трудно?
— Съ чего тутъ трудну быть! не Богъ знаетъ работы сколько!
— Такъ обижаютъ тебя, что ли?
— Кому меня обижать? да и за что?
— Да посмотри ты, Петръ, на себя, вдь ты еле-еле на ногахъ стоишь.
На-завтра мой Петръ пьянъ мертвецки, на послзавтра тоже пьянъ, да другой день языкъ лыка не вяжетъ, на слдующій день Петръ на ногахъ не стоитъ. Что за диво? На вс вопросы одни и т же отвты: ‘не могу больше, моченьки нтъ, пожалуйте отпускную, уйду на край свта!’
Ну, наконецъ, намедни, мы кой-какъ его усовстили, образумили, чтобъ пить-то хотя пересталъ. Цлый день онъ былъ трезвъ и не вступалъ въ разговоры, а исполнялъ свое дло попрежнему. На завтра онъ былъ опять трезвъ, по посл обдни, когда мы съ женою сидли за газетой, онъ вошелъ къ намъ.
— Растолкуй же ты мн, сдлай милость, съ чего ты плачешь?
— Мн жалко, сударь, какъ я теперича весь вкъ свой у васъ живучи, съ-измалтства вскормленъ, вспоенъ и грамот обученъ… Всю жизнь, какъ есть, вашихъ милостей не забуду’ Нту моей моченьки больше, а оставаться у васъ мн не рука. Пожалуйте отпускную-съ.
— Да не влюбленъ ли ты, братецъ, въ кого нибудь? скажи, признайся…
— Грха того не знаю-съ, а мн тутъ у васъ жить не мсто.
— У меня и руки врознь. Чортъ же съ тобой, думаю: — пожалуй, этакъ съ нимъ всякое терпнье потеряешь! Ну, нечего длать, далъ отпускную.
— Экой, въ-самомъ-дл, какой вашъ Петрушка, или какъ тамъ его… Петръ Корнилычъ! подхватилъ одинъ изъ сидвшихъ тутъ пассажировъ: — захотлъ на волю скорй и хочетъ разорвать послднюю связь съ крпостнымъ правомъ, да съ-горя и запилъ, безотчетно понимая, что въ жертву этому стремленію, онъ долженъ навсегда отлучиться отъ людей съ прекраснымъ сердцемъ, неунижавшимъ его человческаго достоинства! Что его ждетъ впереди свободный трудъ — онъ это хорошо понимаетъ, но внутренняя борьба изъ-за принципа, какъ видите, не обошлась ему даромъ.
У Твери вагонъ нашъ на ночь достаточнымъ образомъ опорожнился и мы вс превосходнымъ манеромъ расположились на покой. Будили насъ въ Клину напиться какой-то кофейной бурды, исправляющей здсь должность кофе, а окончательно проснулись мы вс уже въ Москв, въ 8 часовъ утра.
Сейчасъ мн принесли копію съ ‘грамотки’, которую, съ недлю тому назадъ, московскіе фабричные изъ бывшихъ крпостныхъ людей поднесли здсь государю. Помнится, какъ-будто эту грамотку я уже гд-то читалъ {Действительно, она была уже напечатана въ газетахъ.}, но она такъ коротка, такъ хороша и такъ прямо идетъ отъ чистаго сердца, что ее пріятно будетъ и еще разъ перечитать.
‘Всемилостивйшій государь, отецъ-освободитель!
‘Благодаримъ тебя, государь, за великія твоя милости, за дарованную намъ тобою свободу.
‘Денно и нощно молимъ мы за тебя, молятъ наши жены и дти и будутъ молить внуки и правнуки.
‘Храни тебя милосердый Богъ и дай теб силу и крпость все совершить съ любовію, чтобъ вс твои врноподданныя дти, теб Богомъ данныя, во взаимной любви и согласіи, благословляли твое имя въ роды родовъ, какъ мы благословляемъ имя нашего отца-освободителя’,
Здсь, въ Москв, я усплъ побывать только у изобртателя зерносушильни, бывшей минувшей осенью на сельскохозяйственной выставк, устроенной вольнымъ экономическимъ обществомъ, у В. Я. Максимова, на Арбат. Во время моего посщенія, хозяину сдлано было нсколько визитовъ посторонними лицами. Это были помщики, длавшіе заказы именно на эту зерносушильню, которую они, по рисунками, и его описаніямъ, нашли изобртеніемъ чрезвычайно-остроумнымъ и весьма-полезнымъ.
Такъ-какъ разговоры отъ зерносушильни весьма-естественно уклонились вообще къ повсюдной реформ въ нашемъ сельскомъ хозяйств, то результатомъ этихъ свиданій для меня было то, что я узналъ, что большинство и чуть ли не вс наши землевладльцы сильно встрепенулись отъ дремы и усыпленія, въ которое они были погружены, что пробужденіемъ этимъ Россія обязана манифесту, подписанному государемъ 19 Февраля, что теперь, когда со дня на день везд ждутъ установленія волостей и когда, слдовательно, патріархальная связь между помщикомъ и крестьянами превратится въ правильный, свободный и нравственный союзъ, вольный трудъ долженъ воспріять полное и прочное начало — врядъ ли безъ хорошихъ земледльческихъ машинъ и орудій землевладльцы могутъ управиться со всмъ своимъ хозяйствомъ, что разомъ завести полный комплектъ этихъ машинъ и орудій едва-ли для каждаго хозяина возможно, и что теперь вс наши большія дороги ежедневно могутъ представлять наблюдателю наглядныя доказательства того, въ какой степени сознана уже дворянствомъ необходимость пріобртенія улучшенныхъ снарядовъ, и что — важное обстоятельство — вс помщики стали распродавать свою ‘охоту’, а такъ-какъ на эти покупки мало охотниковъ, то всюду по помщичьимъ имніямъ открылась сирійская рзня разнымъ сворамъ: несчастныхъ, ни въ чемъ неповинныхъ собакъ, гончихъ и борзыхъ всюду бьютъ, стрляютъ и вшаютъ цлыми дюжинами. Переворотъ въ жизни страшный!
Я, дорогой, составилъ планъ путешествія такого рода, чтобъ, нисколько не заживаясь въ первопрестольной столиц, сначала прохать на долгихъ въ Подольскъ — пунктъ чрезвычайно-важный, гд я надялся на шоссейной застав собрать кое-какія статистическія данныя о движеніи купеческихъ и крестьянскихъ обозовъ къ Москв и отъ Москвы по двумъ большимъ трактамъ, по московско-варшавскому шоссе и по тульско-орловскому, отсюда я полагалъ пробраться до Тулы, изъ Тулы черезъ Веневъ попасть въ Рязань, постить потомъ Коломну и устроить свои разъзды такъ, чтобъ въ ивановъ-день быть въ Москв и оттуда, немедля, отправиться по желзной дорог домой, въ Петербургъ.
Въ Подольскъ я могъ попасть двумя путями: или обыкновенною шоссейною дорогой, или такъ-называемымъ старокалужскимъ трактомъ. И такъ, и этакъ разстояніе почти одно, но на шоссе все подчищено, все вымыто, все выбрито, все подрумянено, а на заброшенной купеческой дорог я, безъ сомннія, встрчу природу безукрашенную.
Я поршилъ хать на долгихъ и по старокалужской дорог, и поэтому часа ужь два тому назадъ послалъ въ Замоскворчье, въ Солодовки, на подворье, за лошадьми и за тарантасомъ.
Къ этому, отчасти, завлекаетъ меня еще и то — что я почти совершенно случайно вспомнилъ что гд-то около Подольска, пишетъ въ какомъ-то селеніи одна сильно заинтересовавшая меня минувшею зимою личность, съ которою я всего только разъ въ жизни повстрчался, но зато въ весьма-близкомъ для меня семейств, личность, замчательная для меня тмъ, что она, вроятно, вслдствіе особеннаго склада обстоятельствъ, въ одно и то же время и хвалила и бранила русскаго мужика, въ одно и то же время горой стояла за крпостное право и желала его уничтожить. Постараюсь, если окажется возможнымъ, погостить денкъ-другой у этого человка.
Четвертокъ, 1 іюня.
Барское село. Еще третій часъ ночи, еще солнышко не взошло, еще птуховъ не слышно, а пастушокъ ужь проигралъ на рожк. Мужики храпятъ во всю ивановскую, а ужь калитки скрипятъ и мимо меня поминутно проходятъ полусонныя бабы, въ сердцахъ хлещущія своихъ коровнокъ, кто розгой, кто хворостиной, а кто и просто кулакомъ. Голова болитъ ужасно, а лечь на диванъ не хочется: пожалую я наскомыхъ, а персидскій порошокъ изъ чемодана достать лнь. Да и спать не хочется, да и мухи спать не дадутъ. Он здсь, на постояломъ двор, ужасно злы и кусаютъ такъ, какъ меня еще и не кусывали. Ба, ба, ба! что я вижу? тесовыя кровли? это для меня новость. Всю дорогу я не видалъ такой приличной усадьбы. Жаль только, что кабакъ здсь на самомъ тычк, а это скверное дло и дурная примта. Но давишняя деревенька, Копытова, и безъ кабака представилась мн самою безотрадною мстностью: полуразрушенныя, напоминающія о хорошемъ быломъ каменныя, кирпичныя избы, прикрыты растрепанными ворохами соломы. При нкоторыхъ избахъ я и воротъ не замтилъ, а воротъ нтъ, стало быть и двора нтъ, а нтъ двора, нтъ стало быть и скотинки, а у крестьянской семьи нтъ скотинки — стало быть эта семья — семья нищихъ, разоренная, совсмъ обнищалая семья, о которой сложена поговорка, что въ семерыхъ дворахъ всего одинъ топоръ живетъ.
Красная Пахра была побогаче. Я остановился въ крайней изб, у ската къ мосту чрезъ Пахру. Изба раздлялась на три отдла, на хозяйское жилье, постоялый дворъ и на харчевенку. Я сидлъ въ послдней. Здсь была, для увеселенія публики, съ попорченными дудками шарманка, именно этою испорченностью напомнившая мн другую шарманку, И вдь находились же люди, которые и этою чахлою шарманкой восхищались, а на мой слухъ, какъ тутъ дудки ни исправляй, какія подпорки и затычки ни вставляй, никакъ безъ новой механики не обойдешься.
— Вотъ, баринушко, слышишь какъ шарманка-те наигрываетъ? это вотъ наше теперь житье таково: строю мало! замтилъ одинъ старенькій мужичокъ, изъ-за окна принимавшій участіе въ нашей бесд.— Ты вонъ норовишь, чтобы этакъ, а вонъ толстыя-то дудки горланятъ эвона куда! Рознь и есть! Порченное-то съ непорченнымъ вмст и не ладится!
Мужиковъ на сел было мало дома. Дворникъ съ дворничихой тоже куда-то ухали въ гости. Меня угощала миловидная хозяйская дочь, еще ребенокъ, которая грамот ужь знаетъ и которую я съ четверть часа времени поучилъ на счетахъ. Но ей, кажется, было не до ученья, на улиц, подъ окнами, составлялась между молодежью игра, въ род, знакомой намъ игры въ жгуты, только на другой ладъ, безъ жгутовъ, а просто съ пятнашками. Подъ оконцемъ очень-красивая, дородная, блогрудая молодая баба кормила ребенка и привтливо болтала со мной, повременамъ тяжело вздыхая о засух.. Во всю дорогу, встрчные крестьяне жаловались на бездождіе. Но, что меня особенно поражало, отказывались отъ дорогаго, но моему мннію, подарка — отъ печатнаго манифеста, экземпляры котораго я захватилъ съ собой такъ, на всякій случай.
— Вотъ, батюшка, какъ бы положеньице намъ пожаловали — ну, мы бы поблагодарствовали.
— Да вдь, голубчики мои, эта царская грамота должна у васъ изъ рода въ родъ переходить: надо, чтобъ у васъ ребята по ней грамот учились.
— Такъ-то оно такъ, сударь, да вишь манифестъ-то этотъ, заправскій ли?
— Съ чего жь ты взялъ, что онъ можетъ быть не заправскій?
— А я такъ мерекаю, что твой точно заправскій. Сказывали намъ, что настоящая то-есть царская грамота на двухъ листахъ написана, а вотъ къ намъ привозили — такъ та на одномъ листочк: ну, и не врится.
Вроятно, собесдникъ мой говорилъ объ экономныхъ и мелкимъ шрифтомъ напечатанныхъ оттискахъ манифеста изъ губернскихъ вдомостей. Я старался растолковать имъ ихъ заблужденіе на этотъ счетъ, и хотя и радушно, но все-таки настойчиво навязывалъ имъ свой подарокъ, но манифеста они не брали.
— Всяко случается, баринъ, оставь его себ, мы ужь эту грамоту слыхивали, а ты намъ вотъ положенье зелененькое дай, ну это дло подходящее.
Меня порадовали слухи, собранные мною по дорог, о моемъ полузнакомомъ, котораго я намревался постить, если удастся. Мн говорили про жалкое положеніе крестьянъ одного имнія въ прежнее время, и вс единогласно приписывали моему знакомцу честь исправнаго и достаточнаго состоянія крестьянъ въ настоящее время. Въ десять лтъ, говорятъ, никто и не слыхивалъ, чтобъ между этимъ господиномъ и управляемыми имъ тысячью душами возникали какія-либо неудовольствія, или жалобы. А это рекомендація хорошая!
Всю дорогу я встрчалъ толпы женщинъ, шедшихъ на богомолье въ Москву и къ Троиц, или оттуда возвращавшихся. Въ этакую пору года и такая масса гибнущихъ непроизводительно силъі Какъ-будто нельзя выбрать другаго времени для этихъ путешествій! Хороши и мы, въ Петербург: у насъ здоровенные мужики пряниками по улицамъ торгуютъ. Право, это хивинизмъ непростительный. Какъ же всми силами не желать большаго развитія въ нашемъ народ образованія и большаго уваженія къ труду?
Во всхъ селеніяхъ, которыя я прозжалъ, все занятіе крестьянъ ограничивается или земледліемъ или содержаніемъ постоялыхъ дворовъ и харчевень. А эти заведенія здсь чуть не на каждомъ шагу, стало-быть, старокалужская дорога — трактъ очень-бойкій На одномъ такомъ заведеніи, я увидлъ вывску: ‘Блая харчевня, городъ Россія’. Хороши понятія! Грамотный русскій человкъ — и не понимаетъ что такое Россія! И гд же? подъ Москвой!
Впрочемъ, самое слово ‘отечество’, извстное прежде крестьянамъ лишь въ смысл отчества, только съ недавняго времени начинаетъ быть знакомо мужикамъ въ общепринятомъ у насъ значеніи.
При мн, на постояломъ двор, въ Пахр, остановилось мужикъ да баба и потребовали самоварчикъ. Чай, сахаръ и срый ситникъ они вынули изъ своего мшка. Засыпавъ и заваривъ чай, они помолились Богу и принялись чайничать. Я потерялъ счетъ выпитыхъ ими чашекъ, хотя до семьнадцати и досчиталъ: просчиталъ, за интереснымъ разговоромъ.
— Что вы, Богу молиться собираетесь? спросилъ я женщину.
— Нтъ-съ, мы теперича изъ-подъ Калуги домой пробираемся, въ Мосину, отвчала она, картинно и безцеремонно отирая грязнымъ полотенцемъ потное лицо, шею и грудь до ‘елико можаху’.
— А у васъ въ Москв домикъ свой?
— Фатеру снимаемъ. Признательно сказать, мы по табачной части торгуемъ, больше все нюхальнымъ, а случатся тесмки изъ Малоярославца — мы и тесмки распродаемъ, а то и красный товаръ такъ, по мелочи.
— Господскіе бывали?
— Мы изъ экономическихъ.
— А у васъ какой торгъ? обратился я къ крестьянину, совершенно раскисшему отъ чаяванья.
— Мы-съ около земли больше, вотъ сестрицу провожаемъ. Нонче, сказываютъ, государь въ Москв: осчастливить себя лицезрніемъ Ихъ Императорскаго Величества желаемъ.
Должно быть, ‘кулакъ’, подумалъ я, сообразивъ, что въ рабочую пору бдному земледльцу не подъ-силу тащиться на своей лошади въ Москву.
— Ну, и товарцомъ позапасетесь?
— Какъ безъ того быть! тоже вдь и у нашихъ мужичковъ надобности свои бываютъ, ну, а въ Москв закупить сходнй дло.
— Ну, что, какъ въ вашихъ мстахъ крестьяне?
— Господскіе-то, что ли-съ?
— Да, бывшіе господскіе.
— Чего, сударь! натворили теперь кутерьму!
— Что такъ?
— Да какъ же, помилуйте: они теперь выше насъ, государственныхъ, станутъ.
— Это отчего?
— Да какъ же-съ, сами посудите: первое дло — они народъ самый, то-есть, какъ-есть, никуда негодящій, второе же дло — теперича ихъ землей надляютъ.
— Вы всегда были свободны: не-уже-ли же васъ не радуетъ, что такимъ же христіанамъ православнымъ, каковы и вы, тоже дана теперь свобода?
— Да къ чему имъ это, сударь: жили же вдь они и безъ того?
— Да и вы, я думаю, прежде безъ чаю сыты бывали, а теперь, небось, куда безъ чайку-то тошно?
— Экъ вы примнили меня. Я на свой карманъ пью.
— А вамъ бы разв не хотлось, чтобъ и другіе тоже чаекъ распивали на свои трудовыя денежки?
— Мн до другихъ что за дло,
— А вотъ кажется же вамъ, что свобода бывшимъ крпостнымъ излишня?
— Совсмъ какъ-есть вредное дло.
— Да отчего же?
— А вотъ отчего. Какъ мужикъ былъ въ тискахъ, онъ былъ сытъ, а другіе и еще сыте, а какъ теперича волю мужику дашь — мужикъ вдь глупъ — и выйдетъ дло хоть кинь: ни себ, ни людямъ. И пойдетъ либо по полатямъ, либо по кабакамъ валяться.
— А я думаю, коли дать мужику свободу, да дать ему землю, да выучить его грамот — онъ и самъ разбогатетъ и все царство обогатитъ.
— Грамат? э-эхъ, сударь, не напророчьте вы еще и этой бды.
— Какъ, бда? Да разв вольному человку можно прожить безъ грамоты?
— Да и теперь-то нашъ братъ крестьянинъ никуда не гожъ, а съ грамотой онъ и совсмъ пропадетъ,
— Да отчего же такъ?
— Свихнется, не на ту линію выйдетъ! Ужь какой онъ станетъ пахарь? онъ только норовитъ міру на шею навязаться. Грамота до добра не доводитъ.
— Какъ же онъ вру Христову познаетъ безъ грамоты?
— А попы-то на что?
— Поученія читаютъ? проповди говорятъ?
— Нтъ, это только по городамъ длаютъ, тамъ народъ понимаетъ, а нашъ братъ въ проповди не пойметъ ни слова.
— Вотъ этакія назидательныя книжки и сталъ бы крестьянинъ самъ толково читать дома, еслибъ зналъ грамот.
— Есть когда ему читать: доброму мужику часу свободнаго на отдыхъ не останется.
— А записать что случится по домашеству?
— А бирки-то у насъ на что: лучше всякой грамоты выходитъ это дло.
— А пословица ‘ученье свтъ, неученье тьма’?
— Учить надо нашего брата палкой, вотъ что! Умнй мужикъ станетъ.
Посл такихъ резоновъ, которые я нарочно записываю, чтобъ выставить взглядъ разнаго класса людей на вопросы первостепенной важности, я, конечно, вступилъ съ ‘кулакомъ’ въ серьзныя словопренія, понимая, что дома, на деревн, онъ, вроятно, лицо довольно-вліятельное и потому могущее такъ или иначе распространять въ масс весь ядъ и всю грязь своего міросозерцанія: но мужикъ мало склонялся на вс мои доводы. Я радъ, что онъ согласился наконецъ со мною хоть въ одномъ, что не грамота виной была многихъ печальныхъ явленій, а дурная обстановка и система порядковъ, въ общему благополучію отживающихъ свой вкъ.
Мой хозяинъ, дворникъ, Аверьянъ омичъ совтуетъ мн перехать въ сосднее село, гд есть врачъ, Оказывается, что лицо, съ которымъ я зимой познакомился, именно въ томъ-то сел и живетъ. Отзывы о немъ прекрасные и это меня радуетъ. Хочу попробовать свернуть съ дороги и създить туда.
На мое счастье, знакомый Аверьяна омича детъ сегодня въ Подольскъ. Я наскоро написалъ письмо въ ‘Сверную Пчелу’, внеся въ него мелочи жизни, ускользнувшія у меня изъ памяти {Напечатано въ No 130 ‘Св. Пч.’}, когда я вписывалъ свои замтки въ эту тетрадь. Молодой парень, хавшій въ городъ, отказался отъ наводки, которую я ему предлагалъ. Это что-то новое. Однажды я зимой, сдлавъ на прескверномъ извощик коротенькій ‘конецъ’, забылъ выслать ему деньги, по такс пятиалтынный. Засидлся я у знакомаго больше часа, часа, быть-можетъ, полтора, но ужь не больше. Выхожу на подъздъ, а извощикъ, слава Богу, тутъ, какъ тутъ.
— Эхъ, баринъ, какъ вы меня продержали. Я ужь думалъ, вы наскрозь, въ другую улицу ушли.
— Ну, братецъ, извини, вези назадъ домой, я въ долгу не останусь.
Пріхалъ я домой и, въ порыв щедрости, чтобъ заквитать свою вину, даю извощику цлковый.
— Эхъ, баринъ, маловато-съ, хоть бы на чаекъ прибавили.
Вотъ тутъ и извольте отъ чистаго сердца давать вознагражденіе. А вдь этакіе случаи нердки. Правда, извощикъ понюхалъ ужь аромата оборотной стороны петербургской жизни.
Аверьянъ омичъ мужикъ очень-зажиточный. Его бытъ много напоминаетъ мн бытъ сибирскихъ крестьянъ сороковыхъ годовъ. Какъ теперь тамъ — не знаю, и въ-той ли мр разлито довольство какъ прежде, этого мн выяснить себ было во изъ-чего.
У омича изба добрая. Ночь я провелъ въ черновомъ отдленіи. Въ это время хозяинъ съ хозяйкой, отъ душноты избы, спали въ сняхъ, на полу, на войлок, укрывшись, кажется, армяками. Ну, такъ неряшливо сибирскіе крестьяне въ мое время не спали. Проснувшись, омичъ пригласилъ меня въ свое собственное помщеніе, проведя черезъ комнату, гораздо почище первой. Въ ныншней моей комнат и чисто, и уютно, и опрятно, а все не посибирски, нтъ ни скатеретокъ по столамъ, нтъ и ковриковъ на полу. омичъ показался мн очень-разумнымъ человкомъ себ-на-ум. Его слдуетъ хорошенько поизучить. Дня черезъ три, какъ поду въ дальнйшій путь, въ Тулу, омича не проминую. Обозовъ здсь идетъ множество, все больше лсъ везутъ.
Пятница, 2 іюня.
Пріхалъ вчера въ здшнее село и принять чрезвычайно-радушно. Мой петербургскій знакомецъ, дйствительно, личность весьма-почтснная. Я его буду звать просто ‘управитель’.
Господская усадьба, гд онъ живетъ, простенькая, бдненькая. Домикъ новенькій въ три комнатки: контора, гостиная и спальня. Мн уступили гостиную. Но главную, истинно-барскую усадьбу, богатый замокъ съ садами и оранжереями, я прохалъ: она саженяхъ во ста отъ омича, въ томъ же мст.
Дворни, слава-Богу мало: мальчикъ-казачокъ, двушка, лтъ шестнадцати, горничная, старичокъ низенькій, сденькій — конторщикъ, кучеръ и ключникъ, да еще наемные люди — безсрочно-отпускной, молодой порядочный малый, занимающійся въ контор и изучающій подъ руководствомъ управителя землемрное искусство и черченіе, и его жена — кухарка въ дом. Въ людской изб нсколько человкъ ребятъ обоего пола.
Еще есть одинъ дворовый, Сергй Васильевичъ, врачъ, и жена его, Авдотья Ивановна. Врачъ, какъ мн сказали, каждое утро являющійся къ управителю пить чай, одтъ весьма-прилично. Это здоровенный, невысокаго роста блондинъ, что называется крпышъ, съ пріятнымъ, открытымъ лицомъ, говоритъ немножко книжно, садиться при ‘глав’, при управител, не ршается, руки мн протянуть не ‘осмливается’ и только посл ршительныхъ настояній, онъ сунулъ мн въ руку кончики своихъ пальцевъ, но пожать руку было выше его силъ.
Управитель съ сильною просдью, хорошаго роста, не тучный и не сухопарый, и съ чрезвычайно-энергическою физіономіей. Замчательная черта та, что, по его словамъ, онъ никогда не выпускаетъ воротничковъ изъ-за галстуха. Его супруга, хорошо-сохранившаяся особа, лтъ уже за тридцать, съ чертами лица, выражающими особенную доброту сердца, и съ умными карими глазами, но, кажется, нсколько болзненная, Весь вечеръ провели мы въ радушной бесд.
Видъ изъ оконъ пустынный, скучноватый: лужайка, проска и, вдали, на равнин, лсокъ. Въ комнатахъ дв собачки-аристократы, Лисичка и сынокъ ея, Ворчукъ, очень-ласковыя и, въ миньятюр, чрезвычайно-похожія на лисицу, съ такими же узенькими мордочками, съ такими же пушистыми хвостами и съ такою же огненно-бурою шерстью. На двор дв, другъ другу несимпатизирующія, лягавыя собаки, блая Бушуй, отъ старости уже обеззубвшая, и среднихъ лтъ чорный псъ Арабъ, непользующійся благорасположеніемъ публики.
По лужайк расхаживаютъ изъ-желта-розовый индюкъ съ скромницей индюшкой и дюжиной пыряточковъ, а около сорныхъ кучъ виднются два птуха съ своими подвижными гаремами.
Сегодня случайно пріхали къ управителю гости: становой приставъ съ своимъ зятемъ, тріестинскимъ гражданиномъ, кой-какъ маракующимъ порусски. Онъ породою сербъ и, какъ житель Тріеста, превосходно говоритъ поитальянски.
Изъ бглыхъ разговоровъ управителя съ становымъ, вижу, что я попалъ на чрезвычайно-интересную завязку готовящейся драмы, но сущности дла, къ-сожалнію, схватить никакъ не могъ. Теперь ночь. Сонъ меня клонитъ, а головныя боли и презлйшія мухи, несмотря на банки съ мыльною водою, ежедневно возраждающіяся миріадами, не даютъ покоя.
Меня сегодня познакомили съ здшнимъ распредленіемъ дня. Въ семь часовъ утра чай, около двнадцати часовъ обдъ, потомъ сонъ, въ шесть часовъ вечера чай, въ десять часовъ ужинъ, въ одиннадцать — спать. Стало-быть, мн на веденіе журнала остается ночь, а время послобденнаго сна надо употребить на эксплоатацію и распросы работниковъ, прочее время на прогулки и знакомство съ бытомъ крестьянъ.
Суббота, 3 іюня.
— Э, Боже мой, вы, сударь, все шутите, а мн такъ эти шутки вотъ, сударь, гд сидятъ! (И управитель слегка ударилъ себя кулакомъ по затылку.) Да разв я противъ манифеста? Я понимаю, слава Богу, какое это теперь счастье для цлаго человчества сдлало, да вотъ дло-то въ чемъ: въ счастье-то этомъ нашему брату, управителю, ой-ой какъ жутко приходится! Побыли бы вы въ моей шкур хоть недлю, хоть одни сутки, послушалъ бы я, какую бы вы тогда псню запли?
— Ну, скажите мн пожалуйста по совсти, хорошее дло была барщина?
— Преподлое-съ, отвтили, онъ, довольно-таки долго и сильно призадумавшись.
— Хорошее дло было крпостное право?
— Что говорить, сударь, не приведи Господи.
— Желали бы вы его продолженія еще хоть на одинъ годъ, на одинъ мсяцъ?… на одинъ часъ?… на минуту?
— Избави меня Боже! Благодарю моего Создателя, что я хоть на старости лтъ дожилъ до счастья цлыхъ мильйоновъ православнаго народа, до такого счастья, какого мн никогда и на умъ-то не вспадало, и во сн-то никогда не грезилось.
— Такъ какъ же это вы вотъ сейчасъ плакались, зачмъ надлили свободой?
— Да кто же ихъ зналъ… право, я и не ожидалъ, что такъ скоро покончатъ! Думали, гадали… полагали, что еще когда-то, да когда-то, а на-вотъ-теб, и манифестъ объявили!
Я не могъ удержаться отъ невольной улыбки при такомъ наивномъ возраженіи, которое я неоднократно слыхалъ уже и въ Петербург, даже, повидимому, отъ передовыхъ людей, отъ самыхъ либеральныхъ помщиковъ.
— Что это за народъ! снова началъ мой собесдникъ.
— Да что такъ вы на нихъ очень ужь сердчаете?
— Да какъ тутъ не сердчать?
— Бунтуютъ, что ли?
— Бунтуютъ!
— Да какъ же это я халъ и всю дорогу выспрашивалъ встрчнаго и поперечнаго о здшнихъ порядкахъ. Мн вс говорили, что по губерніи всюду, а у васъ особенно, тишина и спокойствіе.
— Тихо-то, что говорить, у насъ, благодаря Бога, и тихо, и смирно.
— Какой же бунтъ-то, коли тихо?
— Да не хотятъ работать.
— Какъ не хотятъ работать? Да пить-сть имъ же вдь надобно? Какъ же они не станутъ работать?
— Свою-то работу они работаютъ, да на барскую-то выходить не хотятъ.
— А у васъ барщина?
— Есть и барщина, есть и оброчные.
— Которыхъ больше?
— Больше оброчныхъ, на чистой барщин очень-мало, все больше ‘обязанные’.
— Что значитъ ‘обязанные’?
— На смшанной повинности, значитъ. И оброкъ и барщина вмст
— А много ли у вашихъ мужиковъ земли?
— Въ надлъ велно по 3 1/2 казенныя десятины на душу, вмст съ усадьбою.
— Да вдь здсь городъ близехонько, верстъ тридцать и всего, да и Москва подъ бокомъ, да торговый трактъ: не захолустье какое!
— А позвольте васъ спросить, если это не секретъ, какъ великъ полный доходъ съ имнія?
— Какой тутъ секретъ. У насъ, сударь, полная гласность! пятьдесятъ тысячъ человкъ, и баръ и мужиковъ, вс другъ про дружку всю подноготную знаютъ: я не скажу — другой скажетъ! У насъ тайнъ нтъ, гласность по цлому узду, по цлой губерніи самая обширная!
— И газеты есть?
— Ну, вотъ этого-то въ наличіи не оказывается. Нашъ-то помщикъ лта здсь живалъ, получалъ всякія, и французскія. И другіе помщики получаютъ.
— Ну, а вы?
— Когда мн газеты читать?! тысяча душъ! день-то деньской высуня языкъ набгаешься, радъ что и старые журналы, что посл господина остались, перечитаешь, Да и средствъ нтъ выписывать: хорошіе дороги, дешевые плохи, а этакъ иной журналъ на взглядъ и приглянется — хвать-по-хвать! денежки-то съ подписчиковъ обобраны! а газета или тамъ журналъ какой, на третьемъ нумеръ покончились. Ужь я и не разъ, и не два на эти удочки попадался: всю потерялъ вру!
— Ну, чай, священники много читаютъ? становые?
— Да что вы, сударь? Христосъ съ вами! Да это у насъ не слыханное дло.
— Да… такъ доходъ великъ у васъ съ имнія?
— Да это всяко бываетъ! годъ на годъ не всегда приходится.
— Исправно платятъ?
— Вотъ по части податей, у насъ оно въ примрномъ порядк. А на счетъ оброка — утягиваютъ, канальи, не доносятъ, кто половину, а кто меньше, бездоимочны — какая-нибудь четверть въ вотчин, а не снисходить — нельзя!
— Впередъ оброкъ-то берутъ?
— Впередъ, въ два срока: къ петрову дню и къ рождеству. А что было въ старые-то года! Все это было на барщин, доходишки скверные, мужички бдняжки въ конецъ разорены, избнки — страсть посмотрть…
— Все это помщики?
— Какое-съ! Все больше шельмы-управители! Воришки, сударь, были, все хамы, бурбоны, знаете, этакіе! Сами изъ народа, а народъ тснили такъ, что не дай Боже! Ну, опять же и карманъ свой набить льстились… подлый народишко, сударь, совсмъ народишко этакой безчестный!
— Да, мн, по дорог, много-и-много про васъ хорошаго поразсказали.
— Помогъ Господь Богъ. У меня, сударь, дти: кром честнаго имени мн имъ нечего больше оставить. За то, за отца краснть имъ никогда не прійдется.
— Если вы такъ любите мужиковъ, какъ мн про васъ разсказывали, и если вы успли для нихъ сдлать столько добраго, что мужики ваши всюду нажили славу очень зажиточныхъ людей, то какъ это у насъ языкъ повертывается говорить, что они бунтуютъ?
— Да какъ же они, шельмы этакіе, не бунтуютъ?
— Да чмъ же?
— Да шапокъ совсмъ ломать не хотятъ. Я, сударь, тридцать лтъ разными хозяйствами правлю и везд себя уважать заставлять умю, а эти канальи… бывало, за версту меня завидитъ, картузъ долой снимаетъ, а нынче тогда ужь мн честь отдаетъ, когда разв носъ съ носомъ столкнется.
— Что жь, вы этимъ много проигрываете?
— Вы, сударь, нашего мужика не знаете. Не мн его поклонъ нуженъ, а власти, которую я представляю, нужно послушаніе,
— Разв крестьяне не исполняютъ вашихъ приказаній?
— Ну, это гршно про нихъ сказать.
— Такъ я вдь васъ не понимаю.
— Вы все судите по-петербургски, а здсь не Петербургъ, а деревня, село. Вотъ, выдумали говорить, что вотчинная полиція принадлежитъ помщику, анъ, вотъ вамъ вотчинная полиція: я мужика и высчь не смю… а безъ грозы трудно, особенно на первыхъ порахъ.
— Ну, а на вторыхъ-то порахъ легче, вы думаете, будетъ? Вдь человкъ, везд человкъ! А гд человкъ — тамъ и зло. Пьяницы, буяны, негодяи разныхъ сортовъ, даже разбойники бываютъ въ самыхъ образованныхъ націяхъ — да вдь уживаются же люди и безъ палокъ, и безъ паспортовъ.
