ПОВСТИ, РАЗСКАЗЫ
и
ДРАМАТИЧЕСКІЯ СОЧИНЕНІЯ.
Н. А. ЛЕЙКИНА.
С.-ПЕТЕРБУРГЪ.
ИЗДАНІЕ КНИГОПРОДАВЦА K. Н. ПЛОТНИКОВА.
1871.
V.
ОХТЯНКА.
——
——
——
——
——
Охтянка, Лейкин Николай Александрович, Год: 1871
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Что такое Охта,— петербуржцы знаютъ. Для провинціаловъ же скажемъ, что Охта есть селеніе въ одной изъ зарчныхъ частей Петербурга. Занятіе охтянъ: мужчины — столяры, мебельщики или лодочники, женщины же, вс безъ исключенія, молочницы, снабжающія, чуть ли не полъ-Петербурга молокомъ. При слов охтянка у петербуржца сейчасъ является представленіе о торговк молокомъ. Охтяне народъ трудолюбивый, какъ мужчины, такъ и женщины. Женщины же еще трудолюбиве мужчинъ, и этотъ трудъ даетъ имъ самостоятельность. Охтянки трудятся и содержатъ себя сами.
Охта. Раннее утро мая. Семь часовъ. Ярко свтитъ съ неба солнце и освщаетъ сренькій, слегка покачнувшійся на бокъ домикъ, нкогда зеленые облупившіеся ставни, ворота съ врзаннымъ въ перекладню мднымъ складнемъ, дворъ, слегка поросшій травой, навсъ, бурую корову, привязанную подъ навсомъ, кудахтующую курицу, возвщающую о произведеніи на свтъ новаго яйца, сани, стоящіе подъ навсомъ съ поднятыми вверху оглоблями, и золотистаго птуха, старающагося влетть на эти оглобли. У крыльца толпятся женщины въ темныхъ кубовыхъ ситцевыхъ платьяхъ и такихъ же платкахъ. Он то входятъ въ домъ, то выходятъ изъ него и стараются говорить хотя шопотомъ, но шопотъ этотъ слышне всякаго громкаго говора. Между женщинъ ходитъ старая мохнатая собака и самымъ меланхолическимъ образомъ обнюхиваетъ подолы ихъ платьевъ.
— Ну что? слышится у женщинъ.
— Да чему быть-то? Мучается. Эво, слышите, какъ кричитъ-то. Конечно, первые роды, а все-таки не сдобровать ей. Шутка ли, съ вечера мучиться…
— Ахъ грхи, грхи! Послать бы въ церковь, чтобъ царскія двери отворили, что-ли…
— И, матушка, ужъ чего-чего не длали! И царскія врата отворяли, и богоявленской водой кропили — ничего не помогаетъ. Даве кожу съ угря содрали и опоясали ее, голубушку, и то ничего…
— Ахъ, трудно нашей сестр съ этими самыми родами! Самъ-то убивается?..
— Извстно ужъ… Это у ней съ побоевъ. Говорятъ, не своевременно. Двухъ недль не хватаетъ. Какъ же, теперича, вчера поутру какъ онъ ее лудилъ! Боже упаси! Теперь теверезому-то, извстно, жалко. Какъ тнь ходитъ. Эво, у окна-то на верстак-то сидитъ.
Женщины начали заглядывать въ окно и качали головами. На дворъ забжала было партія ребятишекъ, но ихъ тотчасъ же выгнали вонъ. На крыльцо выбжала раскраснвшаяся женщина въ платк, съхавшемъ на затылокъ.
— Гд Вавилиха? спросила она.
— Здсь, отвчалъ голосъ.
— Ивановна, подъ къ ней. Пособи какъ нибудь, али поправь ее. Ты знаешь — слава Богу, разъ десять рожала.
— Нтъ, братъ, четырнадцать, подымай выше! Только чтожъ я тамъ подлаю, коли повитуха ничего не можетъ? Карповна-то ужъ на томъ стоитъ, отвчала коренастная пожилая женщина.
— Да поди, хоть посмотри на нее…
— Ладно, пойду. Только мн сейчасъ въ городъ… По мстамъ молоко нести нужно, проговорила Вавилиха и вошла въ сни.
— Коли это не съ побоевъ, такъ безпремнно или съ глазу, или съ порчи, говорили женщины.
Въ воротахъ показалась охтянка, молодая бабенка, со всми атрибутами своего ремесла: съ коромымломъ на плеч, съ корзинками, прившенными къ этому коромыслу, и съ выглядывающими изъ корзинокъ кувшинами съ молокомъ, составляющими по крайней мр двухъ-пудовую тяжесть.
— Что, еще не разршилась? крикнула она, не входя во дворъ.
— Нтъ еще! Гд! И ахъ какъ мучается! отвчали въ одинъ голосъ женщины.
— Страсти! Пусть бы попомнила, нтъ ли на ней грха какого нибудь особеннаго? Покаешься, такъ, говорятъ, помогаетъ.
— Все перепробывали, родная. Ты въ городъ, чтоли?
— Въ городъ. А-то даве мн пастухъ сказывалъ… Тутъ у кладбища солдатикъ одинъ живетъ. Митріевымъ звать. Сапожникъ онъ. Такъ очень, говоритъ, свдущій. Вс заговоры знаетъ. Микулиха ломотой-ручалась, ходить не могла,— такъ въ три дня поднялъ. Гд самъ-то? Сказать ему…
Женщины, подошли къ окну и начали манить на дворъ мужа родильницы, сидящаго на верстак.
На дворъ вышелъ среднихъ лтъ мужчина съ русой бородой и съ всклокоченной головой. Онъ былъ въ ситцовой рубах и въ опоркахъ на босу ногу. Мохнатая собака бросилась къ нему и завиляла хвостомъ. Онъ далъ ей пинка.
— Павелъ Кузьмичъ, пошли за солдатикомъ-то. Солдатикъ такой свдующій есть, крикнула ему женщина съ коромысломъ и сообщила, какъ солдатика звать и гд онъ живетъ.
Мужъ какъ бы оживился,
— Какъ же, какъ же… Безпримнно нужно… Чтожъ раньше не сказала, заговорилъ онъ и тотчасъ же бросился за ворота.
— Шапку-то захвати! Шапку-то! кричали ему вслдъ женщины, бросились въ домъ и вынесли шапку.
Черезъ полчаса Павелъ Кузьмичъ воротился домой и привелъ съ собой ‘свдующаго солдатика’. Солдатикъ былъ рослый свирпаго вида мужчина въ солдатской шинели безъ погоновъ, не взирая на лто, въ ватномъ ситцевомъ нагрудник и говорилъ басомъ. Они направлялись къ крыльцу. Все еще стоящія у крыльца женщины тотчасъ же разступились. Дойдя до крыльца, солдатъ слъ на него и сказалъ хозяину:
— Смотрть родильницу не стоитъ, потому все равно… Я знаю, что тутъ порча. Первое дло, посылайте за полштофомъ.
Хозяинъ бросился въ кабакъ.
— Стаканъ воды, три уголька, три камешка махонькихъ и серьгу изъ уха! скомандовалъ онъ женщинамъ..
Т тотчасъ же бросились исполнять его приказаніе.
Черезъ пять минутъ, полштофъ, вода и все прочее требованье стояло на крыльц около солдата. Самъ онъ важно покуривалъ трубку и самымъ безцеремоннымъ образомъ плевалъ на подолы платьевъ стоящихъ около и съ подобострастіемъ взирающихъ на него женщинъ. Выкуривъ трубку, онъ выколотилъ ее о каблукъ сапога, спряталъ въ карманъ, взялъ стаканъ и, опустя въ него угольки, камешки и серьгу, началъ что-то шептать.
— Аминь! закончилъ онъ, и, обратясь къ женщинамъ, сказалъ:— снесите эту воду къ повитух, да скажите ей, чтобъ спрыснула родильницу. Да сразу, чтобъ испужать ее, значитъ.
Приказаніе было исполнено, но успха не было. Солдатъ ршился прибгнуть, по его мннію, къ послднему средству. Онъ ползъ на дерево, досталъ изъ гнзда галченка, свернулъ ему голову и прибилъ его крыльями къ подворотн. Это средство хоть и не совсмъ, но помогло. Въ полдень раздался крикъ ребенка. Крикъ этотъ возвщалъ Павлу Кузмичу о рожденіи дочери и о смерти жены. Бабы завыли. Солдатъ допилъ полуштофъ и, сбираясь уходить, сказалъ:
— Значитъ, этотъ самый человкъ, который родильницу испортилъ, умерши. Тутъ ужъ никакой заговоръ не силенъ. Пригони хоть баталліонъ лекарей — и т ничего не подлаютъ
Спустя три дня, умершую похоронили, а новорожденную окрестили и назвали Акулиной.
Акулька родилась хиленькою и слабенькою. Какъ только она осталась жива — одному Богу извстно. Начать съ того, что тотчасъ, посл ея появленія на свтъ, сосдки въ сообществ съ повитухой ршили, что она не доношена и что ей надо ‘дозрть’, для чего замсили ржаное тсто, обмазали имъ ее, и положивъ въ лукошко, поставили ее на нсколько минутъ въ печь, гд она по мннію ихъ дозрла. Первые, дней пять шесть, Акульку кормила грудью одна сострадательная сосдка, имвшая груднаго ребенка, а посл этого срока ее уже начали питать рожкомъ, соской и просто жованнымъ хлбомъ. Попеченіе это взяла на себя ея тетка Марья, бездтная вдова брата Павла Кузьмича, жившая съ нимъ въ одномъ дом, а такъ какъ тетк одной было, управиться трудно, потому что она, по примру всхъ охтянокъ, торговала молокомъ и каждый день должна была ходить ‘въ городъ на мста’, то въ подмогу ей, была взята ‘изъ-за хлбовъ и одежи’ двнадцатилтняя двочка Аришка, которая и вынянчила Акульку.
Акулька помнитъ себя съ семи лтъ. Въ это время тетка Марья уже начала ее приучать къ работ: приказывала выгонять къ пастуху коровъ, заманивать на дворъ хлбомъ по приход ихъ съ поля, и посылала ее, въ сообществ другихъ ребятишекъ, въ сосдній лсъ за черникой и брусникой. Ягоды эти продавались въ город, а слдовательно Акулька уже съ малыхъ лтъ, по мр силъ, зарабатывала себ на пропитаніе. Отца Акулька помнитъ очень хорошо. Помнитъ его столярничанье, визгъ пилы, стукъ молотка, свистъ рубанка и ремешекъ на его голов. Помнитъ она его и пьянаго, когда онъ возвращался изъ города, отвезя туда работу. Придетъ и начнетъ бурлить. — Ложись ты спать, дьяволъ! Ишь натесался, неугомонный! крикнетъ бывало на него тетка Марья и топнетъ ногой.
И Акулька сдлаетъ то, же самое, по ея примру.
— Ложись, тятька, спать! Ишь натесался! крикнетъ и она въ свою очередь и также топнетъ ножкой.
Отцу это нравилось. Онъ бралъ двочку на руки, цловалъ ее и ложился съ ней вмст, но тетка Марья тотчасъ же вырывала ее у него.
— Самъ напоганился, такъ и ребенка, ангельскую душеньку, поганить нужно. Народецъ! Выпьютъ на грошъ, такъ на рубль веревокъ надо! Вдругъ бы ты уронилъ ребенка и на вкъ уродомъ сдлалъ? Что тогда!
Случалось, что отецъ раздражался и кидалъ въ тетку Марью рубанкомъ, молоткомъ, но та была не робкаго десятка, сильная, мощная, и пускала въ него сама, что попадало подъ руку, а подчасъ, призвавъ на помощь сосдей, связывала его.
Когда Акульк минуло восемь лтъ, отецъ началъ учить ее читать, для чего купилъ азбуку, выстрогалъ изъ дерева указку и вырвалъ изъ метлы пукъ розогъ. Все это было положено на столъ и Акулька посажена за науку. Но ученіе шло плохо. Отецъ и самъ былъ плохой грамотй, а ужъ въ учителя окончательно не годился. Въ зиму кой какъ дошла она до молитвъ. Отецъ былъ горячъ и сердился на все, даже на то, что двочка, пришепетывая, не могла выговорить ‘пречистому твоему образу’, а говорила ‘плёчистому’.
— Съ тобой только грхъ одинъ! Еще Богъ за эту науку накажетъ! говорилъ онъ.
Съ письмомъ было то же самое. Разъ онъ далъ дочери карандашъ и сказалъ:
— Ну, напиши: мн Богъ.
Двочка нарисовала кружечекъ, вопросительно взглянула на отца и спросила:
— Тятенька, а глаза нужно написать?
Въ простот души она думала, что ей нужно было нарисовать Бога, какъ его рисуютъ, обыкновенно, на образахъ. Отецъ разсердился и далъ ей подзатыльника. На томъ наука и кончилась.
На одиннадцатомъ году Акулькиной жизни съ отцомъ ея вдругъ случилось что-то недоброе. Прежде онъ пилъ и напивался только по большимъ праздникамъ, да при полученіи денегъ за работу, теперь-же вдругъ затосковалъ и началъ пить ежедневно. Работа перестала спориться. Визгъ пилы и стукъ молотка раздавались все рже и рже. Тетка Марья ршила, что его ‘испортили’, и при этомъ сообщила Акульк, что отецъ пьетъ оттого, что ему захотлось жениться, а ни одна изъ охтянскихъ невстъ за него нейдетъ, потому что вс знаютъ его за пьющаго человка и драчуна. На другой-же двушк, кром охтянки, жениться онъ не хотлъ, опасаясь взять не работящую и боясь, что та его ‘объстъ и обопьетъ’. Объ намренія жениться онъ даже самъ проговорился Акульк, пришедши однажды домой пьяный.
— Ну братъ, Акулька, хотлъ теб въ домъ мамку привести, да нейдетъ за меня… Шабашъ!
— Полно, тятька, зачмъ мн мамка? У меня тетка Марья есть, сказала Акулька.
— А вотъ такъ чортъ его опуталъ. Вотъ онъ и чудитъ, добавила тетка Марья.— Ну, какой ты, ко псамъ, женихъ? Разв съ вислицы какая за тебя за пьяницу пойдетъ. Вдь прожилъ десять лтъ безъ жены! Отслужи-ко ты лучше молебенъ Сергію Преподобному. Авось онъ съ тебя эту блажь сниметъ.
Отецъ разсвирплъ.
— Блажь? Блажь? Какая же это блажь, коли человку бабу нужно? Нтъ, ужъ это дло плохо! коли за меня ни одна двка замужъ не хочетъ идти! кричалъ онъ.— Значитъ на живодерню пора! Пора! Пора! закончилъ онъ во все горло и, накинувъ на себя чуйку, побжалъ въ кабакъ.
Тетка Марья только руками разводила.
— Съ ума спятилъ! Совсмъ спятилъ! Нтъ, тутъ дло не просто. Его наврно испортили! Потому человку такъ, зря бсноваться не возможно.
Вечеромъ отецъ явился домой, но явился безъ чуйки. Чуйка была пропита. Такъ какъ стояли сильные морозы, то онъ простудился и на утро не могъ подняться съ постели. Кром всего этого, у него оказались отмороженными уши и пальцы на рукахъ и на ногахъ. Къ вечеру съ нимъ сдлался бредъ и онъ впалъ въ безпамятство. Сосди ршили, что у него горячка и, переждавъ ночь, втащили его въ госпиталь. Въ госпитал онъ умеръ.
Акулина помнитъ ревъ тетки Марьи и сосдокъ причитанья, помнитъ, что и сама она плакала, помнитъ, что женщины гладили ее по голов по шерсти и противъ шерсти и говорили: сирота! круглая сирота! Помнитъ похороны на охтянскомъ кладбищ, чашку съ кутьей и то, что она подавала нищимъ гроши и по совту тетки Марьи говорила: ‘помяни за упокой новопреставленнаго Павла’.
Посл смерти отца тетка Марья и Акулина остались въ дом безъ мужчины. Первое, что они сдлали посл совершенія поминокъ,— продали столярный станокъ, инструменты и сухой лсъ и прикупили корову, второе же ршили взять въ домъ жильца, такъ какъ ‘безъ мужчины не возможно,’ да и Акульк одной за домомъ не углядть, а тетка Марья должна была каждый день ходить въ городъ съ молокомъ. Выборъ палъ на знакомаго отставнаго солдата, занимающагося добываніемъ сажи, дланіемъ птичьихъ клтокъ и обученіемъ разнымъ фокусамъ чижей, снигирей,— скворцовъ и тому подобныхъ птицъ. Жилецъ перехалъ и въ дом запахло солдатомъ, т. е. махоркой, онучами, сапожнымъ товаромъ и вообще всякой дрянью. Относительно дома женщины были теперь покойны. Солдатъ былъ не пьющій, не буянъ и ежели и безпокоилъ хозяевъ, то только тмъ, что по ночамъ, просыпаясь, вздыхалъ во всю ширину своей мощной груди, и при этомъ громко восклицалъ: ‘о Господи! Мать пресвятая!.. Святители!’ Тетка Марья каждый день ходила въ городъ съ молокомъ, Акулина присматривала за домомъ, стряпала и задавала кормъ коровамъ и курамъ. По вечерамъ солдатъ имъ разсказывалъ ужасы крымской кампаніи, про ‘отраженія’ и иногда завирался до послдней степени. Разъ онъ разсказывалъ, что ‘одинъ солдатикъ’ въ рукопашной схватк до того разсвирплъ, что схватилъ чью-то валяющуюся оторванную ногу и началъ ею бить непріятеля и при этомъ билъ такъ удачно, что положилъ на мст семь ‘супостатовъ’. Женщины охали и удивлялись. Акулин, обыкновенно, посл этихъ разсказовъ, снились страшные сны. Снился непріятель въ вид гиганта, наводящій на нее пушку, зарзанныя коровы и пожаръ.
Такъ жили дв женщины, работали, трудились и питались. Акулин исполнилось шестнадцать лтъ. Она развилась вполн. Блая, полная, румяная, высокая, работящая. ‘Красавица двка’ говорили сосди.— ‘Изъ подъ руки посмотрть стоитъ,’ и желали ей хорошаго жениха, но сама Акулина и не думала еще выходить замужъ. Она помнила пьянаго буянившаго отца и видла замужнихъ сосдокъ съ ‘поставленными подъ глаза фонарями’, видла пьяныхъ воинственныхъ сосдей, разгоняющихъ весь домъ и выбрасывающихъ за окно горшки и плошки, и бракъ представлялся ей, не испытавшей даже гнета родительской власти, какою-то кабалою. Она была довольна своей судьбой, была свободна, никому не давала отчета въ своихъ дйствіяхъ и ршила, ежели ужъ и выходить замужъ, то выходить не иначе, какъ за такого человка, про котораго она вполн узнаетъ, что онъ не мотъ, не буянъ и не пьяница. А такихъ между охтянами было очень мало.
— Кажется, ежели бы я была замужняя женщина да меня мужъ хоть пальцемъ бы тронулъ, такъ я сейчасъ бы отъ него убжала. Убжала бы куда глаза глядятъ! часто говорила она тетк.
— Полно, дура! Найдемъ и хорошаго. Что впередъ-то загадывать] А теперь еще теб замужъ рано. Еще успешь съ ребятами-то няньчится… отвчала на это тетка. Теперь вотъ теб къ торговл пріучаться надо, потому я стара стала, ломота въ ногахъ, да и силы той нтъ. Заболю, такъ что тогда? Вотъ Богъ дастъ, наступитъ весна и пройдетъ ледъ, такъ возьму я тебя съ собой въ городъ, да покажу мста и покупателей. Пора, матка, и за дло! Полно дома-то сидть! ршила она и въ одинъ ‘легкій день’, то есть во вторникъ сходила съ Акулиной къ ранней обдн, отслужила молебенъ, снабдила ее коромысломъ съ корзинками и кувшинами и взяла съ собой въ городъ.
Акулина скоро привыкла къ торговл. Черезъ мсяцъ она уже знала вс ‘мста’, т. е. покупателей, пріобрла даже новыхъ, сошлась съ кухарками*и за чайную чашку сливокъ получала иногда отъ нихъ цлую груду хлбныхъ объдковъ, которые впослдствіи шли для корма коровамъ. Знала, гд и какъ купить повыгодне сна и отрубей для коровъ, овса для куръ и кофёю и сахару для себя. Вообще она была очень экономна и торговалась какъ любой мщанинъ-кулакъ. Въ дл торговли она пошла даже дальше тетки Марьи. Ежели она рано успвала распродать молоко, то тотчасъ отправлялась въ рынокъ, покупала на вырученныя деньги ягодъ, яблокъ, или грибовъ, ходила съ этимъ товаромъ по дворамъ и, выкрикивая на вс лады его названіе, продавала его. Такимъ образомъ капиталъ оборачивался два раза.
Трудовой день Акулины проходилъ слдующимъ порядкомъ. Поутру она вставала въ пять часовъ, мыла и чистила коровъ, задавала имъ корму, поила ихъ, потомъ доила и ставила молоко въ ледникъ. Дале шло сниманіе съ молока сливокъ, разливка ихъ, питье кофею — единственная роскошь, которую, она и тетка Марья дозволяли себ, и уборка комнаты. Сдлавъ все это, Акулина, въ сообществ тетки, нагруженная двухъ-пудовою тяжестію, отправлялась съ молокомъ въ городъ, гд избгавъ съ полтора десятка лстницъ, и вообще сдлавъ съ десятокъ верстъ, часамъ къ двумъ измученная возвращалась къ обду домой. Дале слдовалъ обдъ, кофеепитіе, а тамъ опять попеченіе о коровахъ, а иногда сбиваніе масла, дланіе творогу, не говоря уже о томъ, что по вечерамъ нужно было шить себ блье и платье, а также и мыть его. Во время отсутствія обихъ женщинъ наблюденіе за домомъ поручалось, разумется, жильцу. Изъ всего этого читатель можетъ видть, что жизнь, судя по ломовому труду, не легкая, особливо если принять въ соображеніе самый ограниченный заработокъ. Еще лтомъ — ничего, сносно, но зимой, въ сильные морозы, вышеописанныя экскурсіи въ город для охтянокъ бываютъ просто нестерпимы и оканчиваются ревматизмами, а иногда и отмороженіемъ членовъ. Въ эти морозы охтянки, обыкновенно, передъ отправленіемъ въ путь натираются перцовкой, намазываютъ лица и руки гусинымъ саломъ и ходятъ партіями, наблюдая по пути другъ друга, не поблли-ли у кого носъ и щеки.
Но что же длала Акулина по праздникамъ? По праздникамъ она не ходила въ городъ, но вставъ также въ пять часовъ и сдлавъ все нужное коровамъ, которыхъ она берегла, какъ зеницу ока, наряжалась въ ‘матерчатое’, т. е. шелковое платье, накидывала на голову двуличневый платокъ и отправлялась одна или съ теткой къ обдн на Охтенское кладбище, смотрла похороны, покупала на возвратномъ пути на пятачокъ пряниковъ, кедровыхъ орховъ или подсолнечныхъ зеренъ и днемъ ‘забавлялась’ ими. Лтомъ по вечерамъ она въ сообществ сосдскихъ двушекъ, ходила на Безбородкину дачу или на Тимофевку слушать музыку. Безбородкинскіе дачные ловеласы очень хорошо знаютъ румяныхъ охтенскихъ двушекъ, не разъ дававшихъ имъ полновсныя затрещины за ихъ волокитскія поползновенія. Охтянки женщины нравственныя, что, надо сказать, рдкость въ петербургскихъ подгородныхъ селеніяхъ.
Акулин минуло девятнадцать лтъ, но сердце ея, какъ говорится въ нкоторыхъ романахъ, все еще было свободно. Охтенскіе парни, одинъ за другимъ, засылали къ ней свахъ и сватовъ, но свахи и сваты уходили ни съ чмъ. Всмъ имъ Акулина говорила про себя, что она еще молода, хочетъ насладиться двическою жизнію, а о замужеств пока еще не думаетъ. Жениховъ это злило. ‘Погоди, царевна недотыка! Про чванишься и выдешь за самаго что ни-на-есть ледащаго Парня! говорили они между собою. Ишь какъ разборчива! Словно купчиха съ Калашниковой пристани!’ Говоръ этотъ доходилъ и до Акулины, но она не обращала на него вниманія и думала: ‘пусть ихъ брешутъ, что хотятъ! Плевать мн на нихъ! Чтожь, и въ двкахъ останусь, такъ хлба у нихъ не попрошу’.
Но хотя Акулина и ‘плевала’ на всхъ парней, однако нашелся одинъ, на котораго она обратила вниманіе. Обстоятельство это случилось слдующимъ образомъ. У нихъ былъ сосдъ, домъ котораго отдлялся отъ ихъ дома небольшимъ проулкомъ. Сосдъ этотъ былъ старикъ столяръ-лодошникъ, имлъ жену молочницу и сына тоже столяра, работающаго на корабельной верфи. Сынъ не жилъ съ родителями и приходилъ на Охту только изрдка по праздникамъ. Въ одинъ прекрасный день старикъ заболлъ и вскор умеръ: Старуха, похоронивъ его, осталась одна, начала тосковать и звать къ себ сына. Сынъ оставилъ работы на верфи и, поселившись въ родительскомъ дом, сталъ продолжать ремесло отца: длалъ ботики, душегубки, гички и тому подобныя мелкія лодки, вслдствіе чего Акулина, до сего времени видвшая изъ своего окна трудящагося за верстакомъ плшиваго старика, вдругъ начала созерцать молодаго красиваго парня съ чуть пробивающеюся бородкой, съ серебряной серьгою въ ух и съ щегольскимъ ремешкомъ на голов. Молодой сосдъ звался Митрофаномъ Даниловымъ, франтилъ розовыми ситцевыми рубашками, плисовыми шароварами, картузомъ и козловыми сборчатыми сапогами. Акулина и прежде знавала его, но знавала мальчикомъ до его четырнадцати-лтняго возраста, пока онъ не былъ отданъ въ ученье. Видала она его впослдствіи, и взрослымъ, когда онъ приходилъ въ гости къ родителямъ, но видала мелькомъ, такъ какъ онъ приходилъ, обыкновенно, на короткое время. Тогда Акулина не обращала на него вниманія, но теперь, когда онъ каждодневно былъ у ней передъ глазами, она украдкою изъ своего окна начала заглядываться на него и думала: ‘ишь вдь изъ сопляка-мальчишки какой красивый парень выровнялся!’ То же самое, кажется, думалъ и Митрофанъ про Акулину. При встрч они обмнивались поклонами.
Однажды весною, Акулина, пришедши изъ города, отработавъ все нужное по дому, сла въ своей комнат у открытаго окна и принялась штопать чулокъ, вздтый для удобства работы на стаканъ. Взглянувъ на сосдскій домъ, она увидла Митрофана стоящаго у окна. Онъ скручивалъ папироску изъ газетной бумаги. Митрофанъ поклонился ей. Она отвтила на его поклонъ, покраснла и тотчасъ-же опустила глаза на работу. Митрофану хотлось, чтобы она опять взглянула въ его сторону. Чтобы достичь этого, онъ заплъ псню, но Акулина всетаки не глядла на него. Это злило его. Такъ какъ уже было восемь часовъ вечера, то онъ кончилъ работать, надлъ картузъ, сибирку, вышелъ изъ дома и, пройдя мимо окна, у котораго сидла Акулина, сказалъ:
— Что это вы слпитесь! гулять бы выходили. Эко погода-то какая благодать!
— Какая же тутъ гулянка, коли работать надо! отвчала она, не подымая головы.
— Съ работой-то можно и пошабашить! Работа не медвдь,— въ лсъ не убжитъ.
Акулина промолчала, а Митрофанъ, положивъ два пальца въ ротъ, какъ-то ухарски свиснулъ самымъ пронзительнымъ образомъ и пошелъ своей дорогой. Она подняла голову и посмотрла на его молодецкую походу.
‘А вдь парень-то хорошъ’, подумалось ей.
Дня черезъ два, Митрофанъ, замтивъ ее опять у окна, снова прошелъ мимо ея и въ полголоса сказалъ:
— Эки вы сахарныя, Акулина Павловна!
Она опять промолчала и бросилась было запирать окно, но онъ придержалъ раму и проговорилъ:
— Уйду, уйду! Ахъ Господи! Ужъ и сказать ничего нельзя, и отходя заплъ:
Черноока, прежестока
У окна одна сидитъ.
Въ комнату вошла тетка Марья.
— Ишь парень-то голосистый какой! Словно соловей! сказала она.
— Чудной только такой. Все ко мн съ разговорами пристаетъ и работать мшаетъ, отвчала Акулина.
— А ты чтожь съ нимъ не поговоришь? Потшь его. Онъ парень хорошій, непьющій, работящій. Женихъ хоть куда!
— Вс они до поры до времени непьющіе, а какъ женятся, такъ и пить начнутъ, и буянить, и драться. Вонъ Федорова Даша никакихъ провинностей за своимъ женихомъ не знала, какъ замужъ выходила, а теперь синяки съ тла не сходятъ.
— Сама виновата. Зачмъ мужу потрафить не можетъ.
— Да! потрафишь пьяному… какъ же!..
Въ это время въ переулк раздались звуки гармоніи. Акулина взглянула въ окно и снова увидала Митрофана. Онъ сидлъ на окн, и косясь на нее, наигрывалъ какую-то псню.
— Вонъ видишь, покончилъ работу и въ трактиръ нейдетъ, а сидитъ себ дома да гармоніей забавляется, сказала тетка Марья, кивая на Митрофана, и поплелась изъ комнаты.
Разъ вечеромъ Акулина доила корову. Случайно взглянувъ изъ-подъ навса на высокій заборикъ, которымъ былъ обнесенъ ихъ дворъ, она шагахъ въ девяти отъ себя увидала голову Митрофана, пристально смотрящаго на нее черезъ заборъ. Она вздрогнула и чуть не опрокинула подойникъ.
— Митрофанъ Данилычъ, уйдите Бога ради! заговорила она оправившись.— Ну, слыханное ли это дло, чтобъ мужчина смотрлъ, какъ корову доятъ. Вдь эдакъ можно испортить ее. Что тогда будетъ!
Митрофанъ оскалилъ блые зуба и поправилъ на голов картузъ.
— А что дадите, коли уйду? спросилъ онъ.
— Ахъ Господи, да нешто можно теперь говорить! Уйдите!
— Ну, ладно. Только приходите къ Панфилову дому за воротами сидть. Тамъ Панфиловы дочери сидятъ. Придете! Да, или нтъ!
— Да, да… Боже мой!.. Что вы за срамникъ такой!
Голова Митрофана скрылась.
Подоивъ коровъ, Акулина разсказала обо всемъ случившемся тетк Марь. Та покачала годовой, улыбнулась и сказала:
— Ахъ, какой безстыдникъ! Ну, Акулина, смотри! Тутъ дло не просто. Что-то не даромъ онъ около тебя ластится. Быть теб посл Петровокъ подъ внцомъ. Ужъ потшь его, сходи. Полно теб неприступной-то быть, а то чего добраго, изведешь малаго.
— Вы, тетенька, надо статься, сами въ него влюблены, коли такъ говорите, а я, право, не знаю, что въ немъ ужъ такого и хорошаго-то есть, пробормотала Акулина, однако надла кофточку, покрылась платочкомъ и отправилась къ Панфилову дому.
У Панфилова дома за воротами на скамейк сидли три двушки и грызли орхи. Около нихъ, облокотясь на колно, помщался Митрофанъ и заглядывалъ имъ въ лица. Завидя подходящую Акулину, онъ тотчасъ же вскочилъ со скамейки и снявъ картузъ сказалъ:
— Честь и мсто! Присядьте пожалуйста! Не будьте спсивы.
Акулина сла.
— Оршками позабавиться не желаете ли? Прошу покорно.
Митрофанъ досталъ изъ кармана сибирки тюрюкъ съ орхами и подалъ его ей. Она взяла.
— Эко счастье! Господи! Акулина Павловна моимъ гостинцемъ не побрезговала.
— Какъ вамъ не стыдно насмшки-то творить!— вы вотъ что лучше скажите, проговорила Акулина и закусила нижнюю губу, стараясь не улыбнуться…
— Господи, какія серьезныя! Акулина Павловна, осчастливьте взглядомъ, подарите улыбкой!
Митрофанъ отошелъ нсколько шаговъ и сталъ смотрть на нее въ кулакъ, изображая имъ зрительную трубку. Акулина не выдержала и засмялась. Митрофанъ захохоталъ въ свою очередь.
— Ну, намъ только этого и нужно, проговорилъ онъ.— Теперь насъ хоть три дня хлбомъ не корми, такъ мы и то сыты будемъ.
‘А вдь и въ самомъ дл веселый парень-то, да и хорошій, кажется’, подумалось Акулин.
Всь этотъ вечеръ Митрофанъ провелъ съ двушками, игралъ на гармоніи, плъ псни и даже плясалъ, показывая, какъ въ театр одна актерка танцовала. Часовъ въ одинадцать онъ проводилъ Акулину домой и остановясь у воротъ спросилъ:
— Придете опять къ Панфиловымъ-то?
— Не знаю, отвчала Акулина, потупившись, и потомъ поднявъ на него глаза, спросила:— А вы не будете черезъ заборъ смотрть?
— Не буду.
— Ну такъ приду, прошептала она, улыбнулась и передъ самымъ его носомъ захлопнула калитку.
Тетка Марья уже ложилась спать, когда явилась домой Акулина.
— Вотъ васъ и знай двушекъ-то, сказала она:— сначала и хулила-то человка, и то и се, а теперь смотри-ка до которыхъ поръ просидла. Ужъ ежели не любъ бы былъ человкъ, такъ небось тотчасъ бы домой прибжала.
— Я съ Панфиловыми сидла. Панфиловы не отпускали.
— Да я разв что говорю? Я даже рада. Парень хорошій. Кажись, присватайся онъ къ теб, такъ я и руками и ногами перекрещусь.
— У васъ только и на ум, что свадьба!
— Ну такъ чтожъ? Это и хорошо. На него, матка, вс ваши невсты зубы точатъ… Человкъ хорошій.
Тетка Марья повернулась къ стн и кончала творить молитву.
Въ эту ночь Акулин снился Митрофанъ.
Прошло недли дв. Въ это время Акулина нсколько разъ ходила къ Панфиловымъ сидть за воротами. Каждый разъ тамъ бывалъ и Митрофанъ и видимо оказывалъ ей во всемъ предпочтеніе передъ другими двицами: чаще чмъ къ другимъ обращался къ ней съ вопросами, садился всегда съ нею рядомъ, ежели плъ псню про ‘красну двицу’, то ужъ наврное вставлялъ туда имя ‘Акулина,’ а когда являлся съ гостинцами, то отдавалъ тюрюкъ именно ей и при этомъ приговаривалъ: ‘крал писанной съ почтеніемъ въ руки’. Акулина видла все это и это ей нравилось. Какъ-то разъ Акулина проговорилась при Митрофан, что ей нужно сундукъ покупать. Митрофанъ тотчасъ же ршился сдлать и подарить ей сундукъ и дйствительно, на утро принялся, за работу, а вечеромъ, когда она сидла у открытаго окна и шила, онъ подошелъ къ ней и сказалъ:
— Вы, Акулина Павловна, сундукъ этотъ самый не покупайте, потому я его вамъ длаю и завтра онъ уже готовъ будетъ.
— Это еще зачмъ? такъ я отъ васъ и взяла! Что за глупости! Зачмъ это?
— Какъ зачмъ-съ? Приданое копить.
— Не нужно мн приданое, потому я не хочу замужъ…
— Это за всегда такъ двушки говорятъ. Порядокъ извстный.
На другой день Митрофанъ сказалъ, что сундукъ готовъ.
— Принимайте, добавилъ онъ.— Сейчасъ притащу.
— Съ чего вы это взяли? Вдь я сказала, что не возьму…
— Куда-жъ я то съ нимъ днусь?..
— Продайте…
— Ну ужь это старуха надвое сказала, потому я его не съ тми мыслями длалъ. Не на продажу. Такъ не возьмете?
— Ей Богу не возьму.
Акулина перекрестилась.
— Ну такъ значитъ вышло дышло. Шабашъ! сказалъ Митрофанъ, почесывая затылокъ, отправился въ домъ и, вытащивъ оттуда сундукъ, началъ его рубить передъ окномъ Акулины, приговаривая: — Пропадай прахомъ, воли въ милыя руки не попалъ!
Случай этотъ, говоря возвышеннымъ слогомъ, разжегъ оба сердца. ‘А вдь онъ крпко любитъ меня’, думалось Акулин и она искала случая чаще видться съ нимъ. Митрофанъ, раззадориваемый неудачей или ‘непристуностію’, какъ онъ выражался, усугубилъ свое ухаживаніе до того, что сосдки окончательно ршили, что ‘посл Петровокъ Акулин быть замужемъ за Митрофаномъ’.
Однажды вечеромъ Акулина была у себя на двор и стирала у забора блье.
— Акулина Павловна! раздалось надъ ней.
Она подняла голову и увидала Митрофана, перевсившагося черезъ заборъ. Она не смутилась.
— Господи, что за безобразіе! Опять? Хорошо же вы свое общаніе соблюдаете, что черезъ заборъ лазать не будете, сказала она.— По настоящему за это васъ мокрымъ бльемъ бы слдовало…
— Чтожъ, ударьте. Отъ милыхъ ручекъ еще пріятне будетъ.
Она улыбнулась.
— Не стоитъ мараться-то только. А я вотъ лучше къ Панфиловымъ перестану ходить. Слзайте прочь, коли не хотите, чтобъ я работу бросила.
— Не слзу, потому я по длу… по самому что ни на-есть нужнйшему…
— Знаемъ мы… Опять глупости какія-нибудь. Слзайте, а то неравно кто увидитъ и на меня мараль понапрасну пойти можетъ.
Митрофанъ вздохнулъ.
— Ахъ, Акулина Павловна, не тотъ вы про меня сюжетъ въ своихъ мысляхъ имете. Ей Богу… Я человкъ — простыня, а вы подъ меня все съ подвохомъ…
— Вольножъ вамъ обо мн такъ думать… Совсмъ напротивъ… Не туда попали.
— Богъ знаетъ-съ… Вы вотъ какъ-то говорили, что вс мужья больше на счетъ драки и наровятъ, какъ бы издвку надъ женой сдлать, а почемъ знать, можетъ есть такіе люди, которые не токма, что васъ пальцемъ тронуть, а въ божницу бы васъ поставили да и молились бы на васъ.
Акулина слегка покраснла и потупилась. Митрофанъ продолжалъ.
— Это врно-съ. Такіе есть… Это врне смерти. Одинъ и теперича вотъ передъ вами на забор виситъ. Акулина Павловна, выходите за меня замужъ, брякнулъ онъ вдругъ.
Акулина зардлась еще больше, молчала и перебирала пестрядинный передникъ.
— А ужъ какъ бы зажили-то! Какъ бы я любилъ-то васъ! Скажите одно слово: да, или нтъ? Ежели нтъ, такъ брошу все и уйду опять на верфь работать, а мать пускай сестра замужняя беретъ.
Акулина все таки молчала. Митрофанъ приставалъ.
— Господи, неужто трудно сказать: да. Завтра я бы и сватовъ заслалъ.
— Подумать нужно, проговорила наконецъ Акулина.
— Подумать… Думаютъ только индйскіе птухи, а не ангельскія двушки.
— Чтожъ длать! А все таки нужно подумать.
На рсницахъ ея блеснули слезы.
— Когда же отвтомъ-то порадуете?
— Въ воскресенье. Приходите въ воскресенье на кладбище, къ обдн, прошептала она и начала его упрашивать, чтобъ онъ слзъ съ забора.
— Три дня, значитъ, мучаться надо, сказалъ Митрофанъ, и вздохнувъ, спустился съ забора.
Оставшись одна, Акулина заплакала, но слезы эти были не слезы горести, не слезы радости,— это были какія-то особенныя слезы.
За ужиномъ Акулина хотя и сидла, но до ды не дотрогивалась.
— Аль не можется? спросила тетка Марья.
— Нтъ, такъ что-то… Голова что-то болитъ…
— Все-таки безъ ды невозможно. Позобли чего нибудь. Тамъ, на погреб, простоквашка есть. Ее поклюй…
— Не… не хочется…
— Сглазилъ кто нибудь тебя, вотъ что. Вонъ къ Панфиловымъ-ти все бгаешь… А т двочки шустрыя.
— Господи, да что это вы все несообразное какое то говорите! съ сердцемъ проговорила Акулина, выскочила изъ-за стола и начала ложиться спать.
Черезъ нсколько времени къ ней подошла тетка Марья и сказала:
— Натерлась бы чмъ или богоявленской водицы испила, что ли…
— Не нужно, вставъ пройдетъ, отвчала Акулина и отвернулась въ стн.
— Дивное дло, все двка была здорова и вдругъ что-то стряслось!.. разводила руками тетка Марья и также отправилась спать.
Акулин не спалось. Она ворочалась съ боку на бокъ и все думала о Митрофан. Она любила его и вмст съ тмъ боялась выходить за него за мужъ. То представлялся онъ ей красивымъ, ласкающимъ ее парнемъ, и хорошо было ей въ эти минуты, то видлся онъ ей пьянымъ, растрепаннымъ, съ спустившимися на лобъ волосами и сбирающимся ее бить. Она вздрагивала и ршалась отказать ему, но изображеніе улыбающагося, статнаго Митрофана снова возставало передъ ней. Уничтоженіе сундука она истолковывала то въ дурную, то въ хорошую сторону. То казалось ей, что онъ изрубилъ сундукъ изъ любви къ ней, то изъ буйства и строптивости. ‘Господи, помоги мн ршить’! молилась она и вдругъ, оставя молитву, начинала гадать, сводя другъ къ другу указательные пальцы рукъ или считала бахрому платка, загадывая, если четъ, то — да, если нечетъ, то — нтъ. Выходило то — да, то — нтъ. ‘Если завтра поутру первою въ стад пойдетъ черная корова — то откажусь, ежели другой масти — то выду за него’, ршила она и начала принуждать себя заснуть, для чего читала молитвы, считала про себя до тысячи, но заснуть ей все-таки не удавалось. Митрофанъ какъ живой былъ у ней передъ глазами. ‘Если я за него не выду,— онъ женится на другой и что тогда’? При этой мысли ревность сжимала ея сердце. Пропли первые птухи, пропли вторые, закудахтали куры, а Акулин все еще не спалось. Только къ утру заснула она и проснувшись была совершенно какъ больная. Затрубилъ пастухъ, Акулина выбжала за ворота. Первою въ стад шла красная корова. У Акулины отлегло отъ сердца. Скажу ему: да, ршила она и даже повеселла, но не надолго,— надо было такъ случиться, что вечеромъ прибжала къ нимъ съ плачемъ и воемъ растрепанная и избитая какая-то Савельиха и стала просить ихъ жильца солдата идти съ ней вязать пьянаго мужа. Сердце Акулины, какъ говорится, упало. ‘Господи, а что, ежели и со мной тоже будетъ, что, ежели и я также буду мучиться’? задавала она себ вопросы и задумала отказать Митрофану, но въ субботу снова передумала и ршила просить его подождать мсяца три, четыре. ‘По крайности я пригляжусь къ нему и побольше его узнаю’, успокоивала она себя.
Настало воскресенье. Акулина посмотрла на себя въ зеркало и увидала, что за эти три дня она похудла. Одвшись въ праздничное платье, покрывшись кокетливо платочкомъ и надвъ нитяныя сренькія перчатки, она отправилась въ церковь на кладбище. Тетка Марья осталась дома. Когда Акулина подошла къ оград, у ограды стоялъ Митрофанъ. Когда она поровнялась съ нимъ, онъ поклонился ей и сказалъ:
— Ну, чмъ-то обрадуете?.. Я нарочно и къ Панфиловымъ не ходилъ.
— Посл, посл… Ступайте въ шестой разрядъ въ поле и ждите меня тамъ у часовни. Я постою немножко въ церкви и приду къ вамъ.
— Ладно, потолкуемъ, только что-то вы сдлаете: или бархатомъ по сердцу погладите, или обухомъ по лбу ударите, вздохнувъ проговорилъ онъ и, доведя ее до церкви, отправился въ шестой разрядъ.
Акулина недолго стояла въ церкви, сердце у ней билось, руки тряслись и она не могла молиться, а какъ-то безсмысленно разсматривала рисунокъ ситцеваго платья и головной платокъ съ изображеніемъ пожарной команды, надтые на какой-то баб, стоящей впереди ея. Достоявъ съ четверть часа, Акулина перекрестилась три раза, поклонилась въ землю и, вышедъ изъ церкви, направилась на мсто свиданія. Митрофанъ еще издали увидалъ ее, когда она только что показалась на мосткахъ. Замтивъ, что она пристально смотритъ на него, онъ началъ какъ-то гарцовать передъ ней, ежели можно такъ выразиться, хвастаться своей силою, мощностью и молодечествомъ. Увидавъ врытую въ землю деревянную тумбу, онъ выкачалъ ее и отбросилъ въ сторону, потомъ поднялъ валяющійся кирпичъ и высоко, высоко кинулъ его вверхъ. ‘Смотри дескать, что я за парень есть’. Говорятъ, что подобнымъ же образомъ, хвастаясь прыжками и силой, левъ старается обратить на себя вниманіе львицы, тигръ — тигрицы, а фазанъ прельщаетъ самку эволюціями и красотою своихъ перьевъ.
Акулина подошла къ Митрофану. Онъ сложилъ на груди руки и спросилъ.
— Ну что? Радоваться, или печалиться?
— Пойдемте.
Они пошли. Дорога шла въ поле, поросшее кустарникомъ. Незамтнымъ образомъ они вышли изъ калитки и молча шли уже по полю. Акулина начала первая.
— Митрофанъ Данилычъ, я васъ Христомъ Богомъ умоляю: подождите мсяца три-четыре… Я не могу вамъ сказать ни да, ни нтъ…
Митрофанъ потрясъ головой.
— Значитъ нашему брату конецъ! сказалъ онъ.
— Да нешто я отказываю? Подождите малость… Ну что три мсяца? А я, по крайности, приглядлась бы къ вамъ.
— Да что приглядываться-то! Приглядывайтесь! Весь тутъ.
— Не то… Не въ томъ дло, голубчикъ. Очень ужъ мн не хочется съ двическою-то жизнью разставаться. Теперь я вольная птица — куда хочу, туда лечу, никто меня пальцемъ не сметъ тронуть, никто мн приказать и запретить ничего не можетъ, а тамъ какъ знать? Что будетъ? Тогда ужъ я мужнина жена…
— Да ежели я… Съ мста не сойти!.. Лопни глаза!.. Сейчасъ умереть… послышались Митрофановы клятвы. Акулина, испугавшись, схватила его за рукавъ.
— Господи, что это вы себя клянете, а вдругъ какъ Богъ накажетъ! проговорила она и начала упрашивать, чтобъ онъ подождалъ ршительнаго отвта три-четыре мсяца.
Они подошли къ широкому и густому кусту ивы.
— Сядемте хоть, что-ли… Посидите со мной со злосчастнымъ рядкомъ.
Онъ вынулъ изъ кармана носовой платокъ и, разостлавъ на трав подъ кустомъ, сказалъ:
— Садитесь. Хоть часокъ съ вами на един пробыть.
Акулина сла. Митрофанъ помстился съ нею рядомъ.
— Такъ значитъ, Акулина Павловна, шабашъ! Значитъ, ждать нужно и терзаться? заговорилъ онъ.— Значитъ, нашему брату теперь на верфь корабельную, опять въ работники. А вдь я думалъ, что вы меня любите…
Онъ замолчалъ, снялъ съ головы картузъ и началъ его мять въ рукахъ. Сердце Акулины билось, кружилась голова и почему-то подступали къ горлу слезы. Въ такомъ положеніи пробыли они съ минуту, но вдругъ Акулина бросилась къ нему на шею, обхватила его руками и съ шопотомъ: ‘люблю, люблю, голубчикъ, люблю, соколъ мой ясный, голубь мой сизый’, начала его цловать. Митрофанъ также сжалъ ее въ объятіяхъ.
Въ трав весело трещали кузнечики, пригртые солнцемъ, въ кустахъ плъ забликъ, порхали бабочки, обгоняя другъ друга.
Митрофану и Акулин также было хорошо, также было радостно.
На другой день вечеромъ, въ обычную пору, Митрофанъ подошелъ въ окну Акулины и предварительно уврившись, что въ комнат никого, кром ея, нтъ, сказалъ:
— Чтожъ, Акулина? порадуй отвтомъ. Когда-жъ сватовъ-то засылать?
— Голубчикъ, погоди… Ну, что теб?.. Успемъ еще… Дай мн къ теб приглядться, а пока поживемъ такъ… упрашивала она его.
— Да вдь такъ-то, говорятъ, грхъ жить…
— Грхъ! А не грхъ будетъ, ежели я за тебя замужъ выду, да потомъ свою жизнь проклинать буду? Это еще гршне.
— Странная ты какая! Другія двки наровятъ какъ бы скоре замужъ выдти, а ты все подожди да подожди.
— Ужь такая я уродилась особенная!
— Ну, такъ приходи къ Панфиловымъ.
— Не пойду я и къ Панфиловымъ. У насъ, слава Богу, своя скамейка за воротами есть. Поди, садись — я сейчасъ выду.
Митрофанъ отошелъ отъ окна.
— Тетенька, я за вороты выду, съ Митрофаномъ Данилычемъ посидть, сказала Акулина, покрываясь платочкомъ.
Тетка Марья улыбнулась.
— Ступай, голубка, ступай! Я рада, что ты съ нимъ поладила. Парень хорошій.
— Ну ужь, пошли… У васъ только и на ум, что свадьба, огрызнулась Акулина, вышла за ворота и просидла тамъ съ Митрофаномъ весь вечеръ.
Съ этого дня, ихъ каждый вечеръ можно было видть вмст за воротами и по праздникамъ въ церкви и гуляющими по кладбищу. Все это дало поводъ, разумется, къ толкамъ и сплетнямъ сосдей. Сплетничали невсты, потерявшія выгоднаго жениха, сплетничали матери, старающіяся выдать замужъ дочекъ. Нкто охтенскій пьянчушка Михйка хвастался даже, что его подкупали вымазать ворота Акулинина дома дегтемъ, чтобы этимъ опозорить Акулину но, онъ, Михйка, не соглашался это сдлать меньше чмъ за красненькую бумажку. Объ этомъ пріятели донесли Митрофану.
— Ахъ онъ мерзавецъ! Ну, нужно сдлать, чтобъ онъ и за красненькую не согласился, сказалъ Митрофанъ… Ужо я его подлеца!.. И черезъ день Михйку видли уже съ подбитымъ носомъ, съ подвязанной скулой и синяками подъ глазами.
Прошло лто и наступала осень. Съ деревьевъ падалъ желтый листъ, понеслись журавли въ далекіе теплые края. Митрофанъ каждую недлю спрашивалъ у Акулины! ‘Когда же свадьба?’ и всякій разъ получавъ отвтъ: ‘подожди… Куда торопиться?..’
— Да вдь сама же сказала, что только три мсяца ждать…
— Ну подожди еще немного, голубчикъ! упрашивала его Акулина.
— Жди, жди, а гджъ мы зимой-то видться будемъ? Да къ тому же, вдругъ, ежели ребенокъ?..
Дло было вечеромъ, въ Август, было темно. Она зажала ему рукою рот и сказала:
— Молчи насчетъ ребенка. А свадьбу — подожди.
Ежели бы не было темно, то Митрофанъ видлъ бы, какъ покраснла Акулина при слов ребенокъ.
Спустя дня два она объявила ему, что беременна. Митрофана это обрадовало.
— Ну такъ что же, веселымъ пиркомъ, да и за свадебку, сказалъ онъ цлуя ее, и получилъ въ отвтъ опять ‘погоди’.
— Ну что за радость сплетки на себя взводить, что за радость, чтобъ каждая дрянь надъ тобой насмхалась? Ангелъ мой, враля моя, перевнчаемся поскоре! упрашивалъ ее Митрофанъ… Ужъ, кажется, знаешь, какой я человкъ есть?
— Завтра ршимъ. Завтра воскресенье,— приходи на кладбище, тамъ и покончимъ, сказала она, поцловала его и стремглавъ бросилась черезъ калитку на дворъ.
Въ воскресенье посл обдни, на кладбищ въ шестомъ разряд, происходила слдующая сцена:
— Поклянись, что меня ни бить не будешь, ни буянить, ни издвки творить, говорила Митрофану Акулина.— Наложи заклятіе…
— Ахъ Господи! Да вотъ лопни глаза!.. Умереть на этомъ мст!..
Митрофанъ снялъ шапку и перекрестился на крестъ церкви.
— Голубчикъ, ты не сердись, на меня за это… Что же длать?.. Я не такая вдь, какъ другія… Я съ измалтства толчка не видала, ругани, не говоря уже о побояхъ. Жила всю свою жизнь, какъ птица вольная. Сама себ была госпожа: куда хотла — туда шла, что хотла — то длала.
Она улыбнулась, поцловала Митрофана и продолжала:
— А ежели же ты меня обманешь и бить будешь или ругать,— тогда прощай! Убгу, куда глаза глядятъ и нигд ты меня не сыщешь.
— Да будетъ теб, будетъ! Вдь ужъ положилъ зарокъ… Ты лучше скажи, когда сватовъ-то засылать? допытывался Митрофанъ.