Охота
Охота
Велько Петровича.
Перевод с сербского М. Горяиновой
———————————————————
Охота, Петрович Велько, Год: 1916
Время на прочтение: 7 минут(ы)
Где-то в лесу грянул выстрел. Тотчас же за ним с двух сторон из мрачных зарослей терновника откликнулось эхо. Отец Софроний, игумен шиштовацский, повернул голову налево и ударил по спине кучера тростниковой тростью с рукояткой из слоновой кости.
— Стой!
И тотчас же прибавил с плохо скрываемым волнением:
— Это Пипа.
Кучер даже не обернулся, но после минутного молчания важно подтвердил:
— Это около трех дубов, отец игумен. Пулей. Наверное олень. Постойте-ка, отец игумен, — ведь это будто ищейка из Сухого Потока гонит. Тогда это не он.
Оба, — и игумен, и кучер — примолкли. Напряженно вглядывались они в мягкий, влажный полумрак бесчисленных стволов и прислушивались к каждому звуку. Издалека откуда-то доносился пронзительный беспрерывный лай. Так лает собака, когда дичь ускользает, а хозяин не понимает этого, и собака волнуется. Еще раз послышался ее отчаянный лай, наконец, и этот единственный ясный звук исчез в глубокой тишине, подобно тому как меркнет угасающая лампада в огромной мрачной комнате.
— Сейчас гонит через гору, — прошептал кучер. — Будто Диана лает.
Вдруг, среди тишины, с другой стороны горы, в густом лесу послышался треск сухих веток и шорох листьев. Игумен и кучер обернулись направо и вздрогнули от неожиданности: совсем близко от них между стволов и кустарников пробирался человек. Несмотря на то, что он, видимо, торопился, он все-таки поминутно нагибался, чтобы ветки не хлестали его в глаза. Подойдя метров на десять к повозке, он вскинул свой единственный, глубоко посаженный, черный глаз, остановился на секунду, потом снова нагнулся и, приподняв рукой свою черную, мужицкую шляпу, хотел перейти дорогу и исчезнуть в чаще.
Но игумен окликнул его:
— Это ты, Пипа?
Человек слегка обернулся, но не поднял головы.
— Я.
И он хотел пойти дальше.
— Это ты стрелял сейчас? А? — раздраженно допрашивал игумен.
У Пипы насмешливо дрогнул угол рта.
— Я свое ружье лучше берегу. Был бы я на его месте, не морил бы я собаки по горам. Я ведь не лесник богатого монастыря, чтобы зря тратить порох. Это ваш Прока. Вон он там гонит оленя в Марковом Гаю.
— А почему же ты не гонишь оленя? Где твое ружье? — вызывающе спрашивал игумен, и глаза его сердито сверкали.
Пипа пожал плечом и искоса взглянул на повозку.
— Я этим больше не занимаюсь.
— Вот как! Уж не отбили ли у тебя охоту в Митровице?
Пипа промолчал и хотел уйти.
— Куда спешишь?
— Домой, кормить свиней.
— Когда тебя отпустили?
— Вчера неделя исполнилась.
— Сколько же ты просидел в Митровице?
— Шесть с половиной месяцев.
Игумен судорожно сжал трость.
— Мало, Пипа, мало за человеческую жизнь. Но если ты избежал суда земного, небесного суда уж тебе не избежать. Да есть ли у тебя душа, Пипа? Убить отца пятерых детей!
— Это не я, отец игумен, — не поднимая головы, глухо возразил Пипа. — Бог знает, кто его убил! У монастырского лесника ведь всегда много врагов.
Кровь бросилась в голову игумена. Он привстал с подушки и, скрипя зубами, замахал палкой на Пипу.
— Злодей, убийца! Что прикидываешься святым, когда только ты и мог убить! Убил ты мне самого верного человека за то, что он не позволял тебе истреблять у меня всю дичь и не водил с тобой компании, как этот разбойник Миладин. Погоди — не все коту масленица! Взгляни мне в глаза, если смеешь, негодяй!
Черный глаз Пипы сверкнул недобрым огнем. Некоторое время он молча глядел на игумена, потом пробормотал что-то и ушел в лес.
Игумен упал на сиденье. Он весь дрожал от ярости. А кучер, обернувшись к нему боком, процедил сквозь зубы,
— Оставьте его, отец игумен. Опасные это люди!
— Ах, что тут! Пошел!
Игумен задыхался от гнева, а кучер, зная, что господин его будет оглядываться на Пипу, уговаривал его, не оборачивая головы:
— А ну его к черту — плюньте. Пригнитесь ниже, пока он близко. Бог его знает, еще выстрелит.
— Да из чего ему стрелять-то?
— Э, из ружья, из своего ружья. Оно ведь всегда у него под рукою, когда надо. Черт его знает, куда он его прячет. Может быть, у него их несколько и он их прячет в гнилых стволах. Покойный Иова нашел раз такое ружье в дупле дуба. Помните? Короткое, с руку, можно его и под курткой спрятать. Приклад отпилен, расколот, весь перевит проволокой, а меньше пяди длины. Как леворвер. Зато на что его нацелит, тому уж крышка. Знаете, я все думаю, прости Господи, что он не чист. Наверное, уж с нечистым спознался.
— А домой ходит? — нетерпеливо прервал его игумен, который видимо занят был собственными невеселыми думами.
— Наверное. Вы у него никогда не были? Да что я спрашиваю! Простите. Разве вы пошли бы к такому разбойнику! Я это только так спросил, потому что уж очень занятно у него. Я право удивляюсь, как это святой монастырь позволяет, чтобы такой разбойник жил в его лесу. Говорят, что его уж покойный отец игумен Сергий хотел прогнать, да будто суд не дал. Говорит, будто монастырь дал право его деду, который убежал из Боснии, расчистить себе пол-ютра [иутро —мера земли, морг] и сколотить хату. Там он и живет, как волк. Прямо страшно проходить мимо. Все будто заперто — и двери, и окна. И жена его, если и пройдет от избы до хлева, и то закутает лицо в платок. Никто из избы не выглянет. Чудные люди. И ни с кем-то они, верите, ли, не знаются. Всякий отказывается к ним идти, если есть до них какое-нибудь дело. И мне всегда как-то жутко делается, когда приходится проходить той лесной дорогой и я зачую с их стороны дым или услышу топор. Ох, Бог его знает, что это за человек! Дома-то ведь нищета, отец игумен. Никакого нет прока от его воровства, а сам всегда в опасности.
— Так чего же он не бросит воровать? Ведь, в конце концов, все равно пропадет.
— Кровь уж такая, отец игумен. Когда у него позапрошлым летом дитя померло, мы к нему пошли — человек ведь все-таки — и мы его тогда спрашивали. А он только погладил рукой лоб, вздохнул и говорит:
— Не знаете вы, как это сладко убить козу в чужом лесу, под носом у охотника.
Говорят, что ему и собаки не нужно, он сам чует, где дичь. Глаз у него уж такой верный. Может на сто метров перед собою на пахоте зайца в борозде увидать. Подкрадется к нему, как кошка, выстрелит и уж не промахнется. Носит он с собою только один-два патрона, больше спрятать не может. Туго их набивает, от того-то у него и глаз вышибло.
— А вы с ним в цель никогда не стреляли?
— Звали мы его прошлой осенью, да он не хочет. Говорит, что нет ему охоты палить в доску. ‘Не могу’, — говорит, — не живое’. И удивительно, говорит, что он и дичь-то бьет не как люди. Он, говорит, может козы и не видеть, только почуять. Тут ему кровь в глаза бросится, и он почует, как и куда ружье нацелить — и всегда попадает. Уж так это на него находит, говорит. Не чисто тут дело, отец игумен.
— А что ты думаешь — изведет его Прока?
— Хе, да, злодей тоже и Прока этот, хе-хе! Уж им друг с другом не ужиться. Если сойдутся на ружейный выстрел, одному уж плохо придется. Боюсь я за Проку. Жесток он. Иова был спокойнее, а и он пропал ведь.
— Ну, если он мне и Проку убьет, злодей проклятый, я уж его сам, при первой встрече, укокошу, как бешеную собаку.
— …Хо, отец игумен, слышите?
Оба опять прислушались. Все ближе и ближе раздавался гон. Еще через минуту слетел с горы и пробежал мимо них запыхавшийся желтый пес, со всем пылом охотничьей страсти обнюхивал он след своим влажным, трепещущим носом. Вслед ему послышался тихий свист.
— Прока — прошептал кучер.
Из леса вышел высокий человек с ружьем в опущенной руке.
— Прока! — окликнул его игумен.
Человек вздрогнул и остановился. Он видимо был изнурен. Сдвинув шляпу на затылок, он, тяжело дыша, вытер потный лоб. Все лицо его сильно загорело и обветрило там, где его не защищала маленькая зеленая шляпа, украшенная сзади козьей бородой. Светло-серые глаза, холодные, как полированная сталь, и почти белые, точно выгоревшие, подкрученные усики резко выделялись на смуглом лице.
— Целый день гоняю большого оленя. Наверное из Елцовского леса. На Егорья будет у вас оленье мясо. До свидания!
— Смотри, пристрели его сегодня же! — крикнул ему вслед игумен.—А то Пипа его у тебя перехватит.
Прока подмигнул и ударил по прикладу.
— Не посмеет Пипа соваться! До свидания, отец игумен.
Прока побежал налево, в долину так называемого Сухого Потока, так как знал, что собака выгонит оленя именно туда. На бегу он все время посвистывал собаке особым тихим свистом, будто подманивая птиц. Добежав до прорытого весенними потоками и поросшего широколистым папоротником оврага, он свистнул громче и щелкнул языком в знак того, что он здесь останется. Собака отвечала ему издалека более громким лаем, как бы объясняя, что поняла хозяина, потом снова принялась гнать.
Но только что хотел лесник сесть на мох, прислониться к буку и осмотреть на всякий случай оба патрона, как вблизи его раздался шорох. Так крадется лисица, дикая кошка или человек.
Прока вскочил, но не успел он еще спрятаться за бук, как метрах в пятнадцати от него, между двух грабов показался Пипа. Он просунул голову между стволов и оглядывался по сторонам, а в руках у него было его знаменитое ружье. Прока стиснул зубы и побледнел. Молча взвел он курки. В ту же минуту, с быстротою лесного зверя, приготовился и Пипа. Оба разом подняли ружья и спрятались за широкие стволы.
Тишина. Гнилые прошлогодние листья пахнут плесенью и прокислым вином. Лес стоит похожий на громадный собор — стволы заменяют колонны, а переплетшиеся кроны — своды. Где- то далеко слышен лай, тонкий, как жужжание мухи в паутине.
Оба человека прижались к стволам, как рыси. Видно только два ружейных дула, да над ними два грозных глаза. Как ночью на чердаке упавшая искра разрастается в пожар, так растут и крепчают ярость и ненависть в Проке, и еще больше распаляет их именно эта глухая, зеленая тишина и неподвижность.
— Опусти ружье, Пипа, и пойди сюда!
Пипа не трогается и молчит.
— Все напрасно. Теперь ты попался. Предайся лучше добром, а то я убью тебя, как собаку!
— Пипа, тебе не уйти. Я тебя прожду так до утра. Не уйдешь уж теперь. Если отдашь мне ружье, пущу тебя!
— Пипа, собачий сын, что ты там засел, мерзавец! Выходи-ка, трус негодный, выходи, коли смеешь!
Прока весь дрожал от ярости. Он не мог больше сдерживаться и, выскочив из-за дерева, ударил себя в грудь.
— Ну-ка, стреляй сюда, славный стрелок, стреляй смело, если не боишься!
Прока уже совсем обезумел. Он все смелее вызывал, выманивал Пипу, нарочно высовывался из засады, чтобы Пипа выстрелил, так как знал, что у того только два заряда. Пипа все не двигался, и щека его будто приросла к прикладу. Наконец, Прока решился подбежать к Пипе вплотную — будь, что будет. Он ругался самыми скверными ругательствами и выбирал, с какой стороны лучше всего подойти, как вдруг он услышал, что собака возвращается. Ее торжествующий лай все приближался. Не успел еще Прока вникнуть в смысл этого лая, как раздался тот особенный шум, когда десятилеток-олень, закинув голову, несется по лесу и ломает все по пути своими могучими рогами.
Это продолжалось всего несколько секунд, и вдруг в тридцати метрах от лесника и справа от Пипы выскочил рогатый олень и хотел перескочить овраг.
В ту же минуту Пипа обернулся, нагнулся вперед — и грянул выстрел. Но тотчас же за ним выстрелил и лесник. Олень закричал и свалился, а Пипа подскочил на цыпочках, высоко подняв ружье над головою, перевернулся на месте и упал лицом вниз.
Источник текста: журнал ‘Русская мысль’, 1916, No 6, стр. 41—46.