ЗАПИСКИ КУРОПАТКИ.
(Разсказъ Шарля Дюплесси.)
ЗАПИСКИ КУРОПАТКИ.
(Разсказъ Шарля Дюплесси.)
I.
II.
III.
IV.
V.
VI.
VII.
VIII.
IX.
X.
‘Отечественныя Записки’, No 9, 1852
Записки куропатки, Дюплесси Шарль, Год: 1852
Время на прочтение: 24 минут(ы)
Гуляя прошлаго года по прекрасному парку, прилегающему къ богатому замку С., въ Западной Франци, мы нашли въ отдаленной алле манускриптъ очень странной формы и писанный на совершенно-непонятномъ для насъ язык. Любопытствуя знать содержане этой таинственной рукописи, по возвращени къ Парижъ, мы отдали ее одному изъ нашимъ знаменитйшихъ палеографовъ, который очень-бгло читаетъ надписи на луксорскомъ обелиск. Онъ созналъ своихъ ученыхъ собратй, составилъ коммиссю, которая впродолжене цлаго мсяца собиралась ежедневно, и посл тридцати засданй, мы получили рукопись обратно, съ переводомъ, который спшимъ сообщить публик, какъ любопытный памятникъ нашихъ временъ.
Боясь прослыть большою болтушкою, а особенно боясь заслужить упрекъ, что это совсмъ не дло красной куропатки, я ршаюсь, однакожъ, писать свои записки. Предпряте дерзкое, не правда ли? Всякй скажетъ: какъ сметъ маленькая куропатка взять въ лапки гусиное перо, когда у нея самой еще недавно выросли перья? Но, вдь, я не объ одной себ хочу говорить, а въ-особенности о тхъ существахъ, которыхъ люблю, которыя меня воспитали, охраняли мое дтство, словомъ, сдлали меня ручною. Желане говорить о людяхъ, врно, послужитъ въ ихъ глазахъ извиненемъ въ смлости моего предпрятя.
Только съ большимъ усилемъ памяти могу я вспомнить впечатлня первыхъ дней моей жизни, потому-что идеи мои были тогда просты и наивны. Дйствительно, что знала я тогда? почти ничего! Вс свдня мои и дальнйшее образоване принадлежатъ ужь людямъ и, слдовательно, совершенно-чужды моей натур и моимъ родителямъ, которые остались простыми дтьми природы.
Гд-то теперь эта нжная мать, которая согрвала меня въ гнзд подъ своимъ крылышкомъ и гд я впервые вылупилась изъ яичка, оковывавшаго мои члены? Гд этотъ добрый отецъ, который такъ заботливо пекся о своемъ семейств и всми возможными хитростями скрывалъ наше гнздо отъ всхъ взоровъ? Онъ самъ построилъ намъ гнздо, въ которомъ я родилась. Оно было расположено у живой, зеленой и цвтистой изгороди. Отецъ мой былъ очень-хорошимъ архитекторомъ и умлъ пользоваться всми неровностями почвы. Самое гнздо устроилъ онъ въ углублени, сдланномъ когда-то лошадинымъ копытомъ у самой изгороди.
Около нашаго жилища все было весело и прятно. Прекрасные васильки, пестренькя маргаритки и пламенный полевой макъ качали головками при малйшемъ втр, а скромныя растеня, извиваясь по полю, образовали прелестный коверъ и укрывали подъ своими листками тхъ крошечныхъ наскомыхъ, которыя служили намъ пищею.
Иногда родители мои далеко улетали отъ гнзда, чтобъ прискать мн и сестрамъ моимъ пищу, и когда возвращались, я отличалась отъ всхъ удивительною жадностью. Родители радовались, глядя на меня. Вскор мои силы укрпились и, вмсто бднаго пуха, который едва прикрывалъ меня, начали у меня выростать перья… Вдругъ нечаянное происшестве уничтожило вс наши планы насчетъ будущности.
Хлбъ, въ которомъ было свито наше гнздо, начиналъ созрвать, прекрасные колосья его гнулись къ земл и втеръ какъ-то особенно шумлъ между сухими соломенками. Очевидно было, что жатва скоро начнется, хлбъ весь скосятъ и жилище наше будетъ открыто. Поэтому отецъ мой былъ очень печаленъ, новые французске законы объ охот еще боле сокрушали его. Мы разспрашивали его объ этихъ законахъ, которые, не знаю, кто сообщилъ ему, и вотъ ихъ общй результатъ
Предписывается беречь дичь и не трогать ее впродолжене всей ‘весны и лта, чтобъ потомъ осенью истребить всю разомъ’.
Посл этого всякй пойметъ, что идеи отца моего были самыя мелодраматическя все въ природ казалось ему мрачно и устроено на погибель птицъ. Хоть мы по молодости, и очень-мало понимали отношеня нашей породы къ людской, но и мы были скучны и печальны.
Впрочемъ, опасеня отца были основательны. Событя оправдали ихъ.
Однажды послышался на пашн чрезвычайный шумъ и говоръ — это были жнецы. Работая руками, они въ то же время хотли дать заняте и языкамъ, и безпрестанно разговаривали. Сперва этотъ шумъ былъ отдаленный, потомъ мало-по-малу началъ приближаться къ намъ. Мы не понимали своей опасности, но родители боялись за насъ и, устремя вдаль безпокойный взоръ, прикрыли насъ своими дрожащими крыльями. Нсколько разъ пытались они улетть и унести насъ съ собою, но, небудучи еще въ состояни летать, мы ужь слишкомъ подросли длятого, чтобъ можно было насъ унести. Видя, что насъ нельзя спасти такимъ-образомъ, они вздумали размстить насъ по разнымъ ямкамъ около изгороди. И ужь достигала одного изъ этихъ убжищъ… вдругъ колосья, окружавше меня, упали, какъ-бы отъ волшебнаго жезла, отъ взмаха косы, и я осталась одна передъ взорами жнецовъ.
Отецъ и мать моя съ крикомъ отчаяня улетли…
Что происходило тогда вокругъ меня — не знаю. Но когда я пришла опять въ чувства, то была сжата черною и широкою рукою страшнаго крестьянина, который испускалъ каке-то дике крики, обнаруживавше его радость.
…Рука его все боле-и-боле сжималась, какъ-будто онъ боялся, что я опять улечу въ прекрасныя и обширныя поля, въ густые кустарники, въ роскошные цвты, во мхи и мягкя травы, онъ не могъ понять, что птица, у которой перья еще не выросли, не въ-состояни летать. Мн было очень-тсно и больно. Посл величавшихъ трудовъ и усилй, удалось мн просунуть свой носикъ и одинъ глазъ между двухъ пальцевъ моего тирана: это было какъ-бы окошко, сквозь которое я смотрла на Божй свтъ. Я была такъ молода и глупа, что даже этотъ успхъ восхищалъ меня тогда.
Въ-самомъ дл, видъ изъ моего окошка былъ прелестный. Со всхъ сторонъ разстилались передо мною обширныя и прекрасно-воздланныя поля. Вдали возвышались высокя горы, покрытыя лсомъ, а надо всмъ этимь простирался голубой сводъ неба, великолпно отражавшйся въ большомъ озер, изъ котораго вытекала рчка серебристыми волнами…
Глядя на это, я забыла даже стсненное мое положене и только чувствовала, что мозолистая рука немного сдираетъ мн кожу. Это была какъ-бы изсохшая отъ солнца глинистая почва, и это сравнене я, право, длаю не по злости на этого крестьянина — совсмъ нтъ! напротивъ, я ему чрезвычайно-благодарна. Ни одно сердце куропатки не сохраняетъ столько признательности за полученное образоване, и еслибъ я могла чмъ-нибудь выразить мою благодарность этому человку… но, вдь, у людей благодарность значить металлъ, золото, а мн гд взять его?
Итакъ, покуда я разсматривала окружавшую меня панораму, крестьянинъ мой шелъ впередъ, служа для меня каретою, или паровозомъ. Въ другой рук держалъ онъ суковатую палку, и изъ груди его вылетали каке-то грубые и мрные звуки. Посл узнала я, что это было пне, но тогда меня оно нсколько пугало, особливо при акомпанимент его деревянныхъ башмаковъ, подбитыхъ желзными гвоздями и ударявшихъ о камни, лежавше по дорог.
Теперь, когда ужь я вполн-образованная куропатка, то, вспомня его жесты и такъ-называемое пнье, я бы отъ души захохотала, еслибъ природа не лишила насъ этого удовольствя, которымъ пользуются одни люди.
Пне! И этотъ чудакъ воображалъ себ, что онъ поетъ! Пусть бы онъ пришелъ въ наши лса, послушалъ нашу крылатую породу! Тутъ бы могъ онъ научиться пть, особливо съ своими большими и длинными ушами, которыя въ нсколько тысячъ разъ больше нашихъ, вовсе-непримтныхъ. Я, конечно, не пою. Я не привыкла этимъ заниматься. Мои родители были неохотники до музыки. Но наши птицы пвчя восхищаютъ даже знатоковъ между людьми, которые своими руладами, форитурами и трелями только подражаютъ намъ.
Что до меня лично касается, я страстная любительница музыки. Для меня нтъ выше наслажденя, какъ сидть въ густомъ кустарник и, поджавъ одну ногу, а голову завернувъ подъ крылышко, слушать пне соловья, эти высоке и гармоническе гимны. Чтобъ хорошенько выучиться пть, надобно больше слушать Ступайте же въ лсъ, вы вс, которые немилосердо дерете уши своимъ крикливымъ пнемъ, и слушайте тамъ птицъ.
Вскор видъ моей панорамы закрылся для меня. Движене пальцевъ моего крестьянина уничтожило мое окошко, я очутилась въ темнот и не знала, что со мною будетъ. Къ-счастью, этотъ плнъ не былъ продолжителенъ: новое движене пальцевъ открыло мн свтъ съ другой стороны и я увидла другую панораму.
Вотъ что было причиною этой панорамы.
Крестьянинъ мой, пройдя нкоторое пространство земли, называемое у людей дорогою, прибылъ наконецъ къ четыреугольному большому зданю со многими окнами, которое называется домомъ. Передо мною открылось новое зрлище я видла, что множество людей ходило тутъ взадъ и впередъ. Одинъ даже — и это меня чрезвычайно удивило — держалъ между ногъ своихъ лошадь, и по временамъ всаживалъ ей въ бокъ куски желза, которыми были вооружены его сапоги. Человку было весело, а лошадь молчала: она не плакала, но и не смялась, а только мотала головой и бжала очень-скоро.
Войдя во дворъ дома, мой жнецъ встртилъ товарища, который спросилъ у него:
— Эй, ты! что у тебя въ рук?
— Я поймалъ срую куропатку… (онъ не разглядлъ меня, я была съ ногъ до головы красная), и хочу подарить ее мамзель Розетт.
— Покажи-ка мн эту пичужку… Э, братъ! еще не оперилась. Околетъ.
Изъ этого видно, что говоривше люди были не очень-образованы. Мн очень-грустно было слышать, что я должна скоро умереть. Только имя Розетты, которое произнесъ мой носильщикъ, нсколько успокоивало меня, сама не знаю, почему.
Крестьяне разстались. Тотъ, что несъ меня, вошелъ въ домъ и продолжалъ путь по лстницамъ и корридорамь, которые люди настроили себ длятого, чтобъ каждому жить отдльно. Они увряютъ всхъ, что они самыя семейныя существа въ природ, а между-тмъ о томъ только и хлопочутъ, чтобъ имть свой отдльный уголокъ.
Подойдя къ одной запертой двери, крестьянинъ тихонько постучался.
Нсколько тоненькихъ и смющимся голосовъ отвчали ему, чтобъ онъ вошелъ.
Онъ отперъ дверь, и мы очутились въ кругу молодыхъ двушекъ. Крестьянинъ подошелъ къ одной изъ младшихъ и представилъ меня, какъ находку. Вс двушки обрадовались и раскричались. Не знаю, испугалась я или обрадовалась, но оставила въ рук крестьянина память о себ…
Посл этого онъ ушелъ, и я такимъ-образомъ перешла во владне Розетты.
Всякое существоване, какъ бы оно ни было незначительно — длинная или короткая драма, оканчивающаяся смертью. Въ той комнат, гд крестьянинъ меня оставилъ, начался второй актъ моей жизни. Я понимала это, и волнене чувствъ было во мн такъ-сильно, что я была почти въ безпамятств. Можетъ-быть, оно произошло отъ тсной моей тюрьмы, отъ сжиманя рукъ крестьянина, отъ жара, или жажды, но я долго не могла прйти въ себя.
Я очувствовалась на рукахъ и на груди того милаго созданя, которому меня подарили. Она осыпала меня ласками и поцалуями. Хотя я была еще очень-молода и неопытна, но съ перваго взгляда поняла, что нахожусь не между птицами. Порода, у которой я очутилась, совершенно-непохожа на нашу. Даже мн показалось, что Розетта другой породы, нежели тотъ крестьянинъ, который меня принесъ — такъ мало было между ними сходства.
Ужь позже, когда получила достаточное образоване, узнала я, что судьба назначила мн жить между двуногими млекопитающими животными, составляющими огромную породу на земл и называющимися людьми. Я сказала млекопитающими. Тутъ нкоторые критики могутъ найдти небольшую ошибку. По законамъ природы, люди дйствительно должны были бы кормить дтей своихъ молокомъ, которымъ природа снабжаетъ матерей, но эту обязанность исполняютъ не многя изъ женщинъ. Многе нанимаютъ другихъ вмсто матерей, а иногда и просто даютъ ребенку молоко четвероногихъ животныхъ. Настоящей причины этого страннаго обыкновеня я не могла узнать, но вдь люди многое длаютъ и безъ всякой причины. Зато я узнала потомъ, что, нерадя о первоначальномъ воспитани собственныхъ своихъ дтей, люди нашли искусство выводить птицъ безъ пособя матерей. Набравъ яицъ, изъ которыхъ уже не хотятъ длать яичницъ, они кладутъ ихъ въ какя-то теплыя печи и принуждаютъ зародышей выростать и вылупляться. Удивительная выдумка!
Когда Розетта держала меня на груди, по всему тлу моему пробгала какая-то прятная теплота. Я колыхалась на чемъ-то мягкомъ, упругомъ, бархатномъ. Это была рука Розетты Она съ такимъ состраданемъ смотрла мн въ глаза, что весь прежнй страхъ мой исчезъ. И чмъ больше она меня гладила, тмъ больше выгибалась я, какъ-бы стыдясь своей наготы. Молодая двушка какъ-будто поняла мое затруднительное положене. Она завернула меня въ передникъ и понесла къ своей матери, какъ новорожденное дитя, которое она просила позволеня усыновить.
Съ этой минуты я сдлалась предметомъ любви цлаго семейства, принадлежа, впрочемъ, исключительно одной Розетт. Я сама безъума любила се, мн даже чрезвычайно нравилось ея имя. Вскор я поняла, что и мн дали имя. Однажды я услышала, что милая моя хозяйка, обратясь ко мн, вскричала:
— Поди ко мн, Меретта.
По ея примру, стали меня такъ называть и друге, прибавляя иногда милашка, душечка, куропаточка и проч.
Впрочемъ, когда Розетта бывала сердита, то называла меня по имени какой-то старой ттки, которую она терпть не могла, или даже по имени одного шестидесятилтняго фермера, который просилъ ея руки.
Я всегда чрезвычайно боялась и дрожала всмъ тломъ, когда видла, что Розетта сердита. Что жь мудренаго, что Розетта, разсердясь на ттку, или на стараго волокиту, отдала бы меня на кухню изжарить. Говорятъ, у людей часто бываютъ подобные примры.
Если иногда въ присутстви моемъ кто-нибудь нечаянно произносилъ слова: вертлъ, сковорода, мн длалось дурно со страха, и послдствя были отъ этого самыя непрятныя.
Несмотря на мою робость, я любила по цлымъ часамъ сидть на колняхъ Розетты и всматриваться въ ея прелестные глаза. Она меня всегда кормила изъ своихъ рукъ, и пища мн казалась еще вкусне.
Эта молодая двушка, то живая, то задумчивая, то игривая, то разсудительная, имла самыя обширныя познаня. Она была сильна въ орнитологи и знала, что птицъ не вскармливаютъ молокомъ, а что имъ нужны муравьиныя яйца. Для этого она ежедневно посылала людей по лсамъ, отъискивать муравьиныя кучи, которыя и опустошались самымъ безжалостнымъ образомъ для удовлетвореня моего аппетита.
Чтобъ накормить домашнюю ручную куропатку, надобно разорить тысячи муравьевъ! Сколько изъ-за меня было существъ лишено крова, пищи, дтей, даже жизни! Горько и подумать! А я все-таки, разсуждая такъ, съ большимъ аппетитомъ кушала муравьиныя яйца. Разв я виновата, что таковъ неумолимый законъ природы, что обитатели воздуха, земли и воды должны пожирать другъ-друга? Разв я могу оградить слабыхъ животныхъ отъ нападеня сильныхъ? Только человкъ придумалъ себ разныя хитрости и оруже, съ которыми онъ не только не боится ни орловъ, ни коршуновъ, ни львовъ, ни медвдей, но и побждаетъ ихъ. Зато говорятъ — впрочемъ, не знаю, правда ли — что они иногда тысячами истребляютъ другъ-друга. Странно! за что бы, кажется, имъ ссориться? Для пищи дана имъ вся земля. Чего жь еще они ищутъ?
Деревенская церковь была, вроятно, въ далекомъ разстояни отъ замка, въ которомъ я жила (прошу замтить, что я жила въ замк, то-есть въ жилищ образованныхъ людей), потому-что люди не могли ходить туда на собственныхъ ногахъ. А какъ у нихъ, къ-сожалню, нтъ крыльевъ, то они и придумали разныя машины, замняющя имъ ноги. Каждое воскресенье дамы и двушки замка садились въ длинную коробку на колесахъ, къ которой были припряжены дв лошади. Спереди коробки сидитъ человкъ и бьетъ этихъ лошадей, а т, спасаясь отъ побоевъ, бгутъ впередъ, таща за собою и коробку, и сидящихъ въ ней людей. Розетта говорила всегда, что они здятъ къ обдн. Меня она никогда съ собою не брала, и въ это время я одна, совершенно-свободно, хожу по всему замку и все осматриваю. Это очень весело!
Впрочемъ, мн и въ друге дни нескучно. Розетта обо мн такъ мило и нжно заботится. Какъ жаль, что она не куропатка! Какъ была бы она мила въ нашихъ прекрасныхъ перьяхъ, съ хорошенькими крылышками, тоненькимъ носикомъ и красненькими ножками, вмсто этихъ странныхъ чулковъ и башмаковъ. Но какъ природа не даетъ всхъ совершенствъ вмст, то, небудучи куропаткою, лучше ей было принадлежать къ нжной пород Розеттъ, нежели къ пород того грубаго крестьянина, который тискалъ меня въ своихъ лапахъ. А жаль, очень-жаль!
Однажды, въ воскресенье, я была одна дома и, по обыкновеню, пошла прогуливаться по всмъ комнатамъ, корридорамъ и лстницамъ. Спустясь въ нижнй этажъ, я увидла открытую дверь въ какую-то черную и закоптлую комнату. Въ ней никого не было, только на очаг слышенъ былъ небольшой шумъ, который обратилъ мое внимане. Это быль кофейникъ, стоявшй у огня и распвавшй какую-то живую и веселую псню. Видъ этого кофейника былъ важный и блистательный. Изъ окна комнаты освщало его солнце золотистыми лучами, а со стороны очага пламя озаряло его красноватымъ блескомъ. Вроятно, эти то лучи и заставляли кофейникъ такъ радоваться и болтать безъ-умолка.
Робко и тихонько подошла я къ нему и учтиво поклонилась, но онъ не удостоилъ моего привтствя ни малйшимъ отвтомъ. Я стала прислушиваться и вскор догадалась, что кофейникъ на своемъ бурливомъ язык длаетъ мн вопросы:
— Кто ты? кто ты?
Вопросы эти быстро слдовали одинъ за другимъ съ какимъ-то нетерпнемъ, и я, какъ хорошо-воспитанная куропатка, тотчасъ же присла и отвчала ему:
— Я бдная сиротка, куропатка. Меня похитили отъ отца и матери, и я теперь принадлежу хорошенькой двушк, Розетт.
Но, несмотря на мои ясные и положительные отвты, кофейникъ все продолжалъ безпрерывные вопросы
— Кто ты? кто ты? кто ты?
Это мн показалось странно и даже неучтиво. Вдругъ внутренность кофейника закипла удивительнымъ образомъ. Онъ началъ испускать дике, прерывистые крики.
— Что это съ тобою? спросила я его.— За что ты сердишься? Разв я сказала что-нибудь обидное, неучтивое?
Онъ продолжалъ кричать и сердиться.
— Или теб мало еще жара отъ огня и солнца? Или теб недостаточно этихъ ласкъ голубоватаго пламени, обхватывающаго тебя со всхь сторонъ? Что же тебя сердитъ?. .
Вс вопросы были напрасны! Но я замтила, что, по-мр-того, какъ огонь разгорался, начали разговаривать и другя существа, стоявшя на плит. Большой котелъ жаловался на что-то, кострюля плакала въ углу, а у чайника поминутно капали слезы.
Это быль самый странный и печальный концертъ, наводившй на меня удивительную меланхолю. Наскуча этими всеобщими жалобами, я начала осматривать комнату. Боже мой! что я увидла? По стнамъ развшаны были инструменты пытки, изобртенные людьми для всякихъ животныхъ. Желзо широкое и острое, желзо тонкое и съ острыми гранями, желзо, обдланное въ дерево, и наконецъ — о, ужасъ! кровь! кровь на стол, на скамьяхъ, на полу… Увы! это была кухня! Одно имя этой варварской лаборатори, гд тысячи мн подобныхъ уже погибли и еще погибнутъ, производитъ во мн лихорадочную дрожь.
Когда и поселилась въ замк, то не имла ни малйшаго понятя о пищ, какую употребляютъ эти большя птицы безъ перьевъ, между которыми мн привелось жить. Жестокй случай открылъ мн все. Сперва, видя засянныя поля, сады, цвтники, огороды людей, я думала, что они питаются травою, зернами и плодами. Потомъ, замтя, что между ними живутъ въ совершенномъ согласи и коровы, и овцы, и лошади, и ослицы, я полагала, что эти животныя уступаютъ людямъ часть своего ненужнаго молока въ-замнъ тхъ услугъ, которыя имъ оказываютъ послдне, строя имъ жилица и длая для нихъ запасы на-зиму. Все это былъ обманъ. Люди боле всего дятъ мясо. Молоко и травы составляютъ у нихъ приправу. Напримръ, посмотрите на этого прекраснаго быка. Какой у него почтенный и добрый видъ, какая ласковая улыбка! Чтожь? человкъ кормить его и холитъ только длятого, чтобъ убить, растерзать и състь.
О добрая мать моя, почтенная куропатка! великй мой родитель! гд вы? зачмъ я не живу среди васъ? Куда меня закинула судьба? Въ какое истребительное общество животныхъ попала я!
Пусть бы они употребляли въ пищу больныхъ, слабыхъ, а то нтъ: имъ надобно все самое толстое, здоровое, жирное. Разв они не понимаютъ, что здоровье первое счасте на свт, и что они, слдственно, съдаютъ самыхъ счастливыхъ существъ? Къ довершеню ужаса, они всми силами стараются довести ихъ до самаго жирнаго состояня, чтобъ потомъ състь съ большимъ наслажденемъ.
Напримръ, одна курица разсказывала мн, что цлое семейство ея заперли въ какую-то темную комнату, куда лучъ солнца не проникалъ, и тамъ кормили ихъ день и ночь до-тхъ-поръ, пока они сдлались вс толсты, жирны, круглы, неповоротливы, и тутъ ихъ всхъ перерзали, ощипали вс перья, и трупы ихъ посадили на острое желзо, вертящееся у очага, гд ихъ обмазали масломъ и изжарили.
Можно себ вообразить, каково мн было, когда я однажды, за завтракомъ, увидла, какъ моя милая Розетта аппетитно кушала крылышко одного изъ этихъ казненныхъ животныхъ. Свжя и прелестныя губки двушки могли не только безъ отвращеня, но даже съ насажденемъ пожирать растерзанные члены бдныхъ, невинныхъ птичекъ! Съ печали закрыла я свое лицо крыломъ, чтобъ не видть этого зрлища. Подобно древнимъ историческимъ лицамъ, я бы разорвала свою одежду, но людямъ хорошо это длать: у нихъ одежда не приросла къ тлу, какъ у насъ.
Мало-по-малу мысли мои успокоились. Я вспомнила, что и трупы человческе служатъ, въ свою очередь, удобренемъ земли. которая раститъ на нихъ свои цвты. И потому всякй разъ, какъ я всматривалась въ своихъ хозяевъ, я воображала, что и они также предназначены для этой цли.
Этимъ не ограничились открытя мои во время кухоннаго посщеня. Я нашла на почернлой полк книгу: Искусная повариха. Вся она была въ сал и грязи. Врно, какой-нибудь злой демонъ, врагъ животныхъ, составлялъ ее. Я едва врила своему лвому глазу, которымъ успла прочесть нкоторыя статьи этого чернокнижнаго сочиненя. Самыя названя статей ужасныя, непостижимыя, варварскя. Я отъискала отдлъ куропатокъ, и едва не упала въ обморокъ.
Тамъ было напечатано жареныя куропатки, и первое наставлене состояло въ томъ, чтобъ ощипать и выпотрошить. Соусъ изъ куропатокъ, фрикассе изъ куропатокъ, куропатки въ папильйоткахъ, куропатки la chipolata… И везд одно злодйское наставлене: ощипать, выпотрошить, разрзать вдоль спинки, сплюснуть об половинки, посадить на вертлъ, обжарить на сильномъ огн, потомъ обложить сухариками и зеленью, для красы!
Каково же мн было читать это? и могла ли я считать себя въ безопасности? Въ первое время, видя ласки Розетты, я полагала, что каждая куропатка должна вести такую жизнь, какъ я, то-есть, что каждая проводитъ свое время въ такомъ же замк, какъ я, или по-крайней-мр иметъ полную свободу летать по полямъ, лугамъ, лсамъ… Могла ли я воображать, что просвщене людей на томъ основано, чтобъ убивать бдныхъ куропатокъ и приготовлять ихъ la chipolata!
Очень-грустно!
Воспоминане этой печальной минуты до-сихъ поръ преслдуетъ меня кровожаднымъ описанемъ соусовъ. Я безпрестанно трепещу за свою жизнь. Слова потрошить и ощипать мечтаются мн и во сн. Я даже не могу терпть поджареныхъ сухариковъ за то, что они должны служить намъ украшенемъ — по смерти.
Конечно, посл всего этого почувствовала и я угрызене совсти, за всхъ стрекозъ, которыхъ скушала и которыхъ мн и теперь приносили, по приказаню Розетты. Долго думала я объ этомъ предмет. Эти невинныя созданя, конечно, ничего мн не сдлали: но какъ и я, съ своей стороны, не виновата, что они мн такъ нравятся, то и ршилась продолжать попрежнему кушать ихъ безъ церемони и безъ зазрня совсти.
Можетъ-быть, мн скажутъ, что моя логика похожа на человческую. Совсмъ нтъ! Мн нравятся одн стрекозы и мелкя букашки, а имъ все нравится они все дятъ. Ужасныя созданя!
Можно вообразить себ, что я на цлый день потеряла свою веселость. Возвратясь наверхъ, я спряталась въ уголъ залы, боясь, чтобъ аппетитъ людской не отъискалъ меня и тамъ. Я видла, какъ люди, въ задумчивости и печали, сидятъ облокотясь и положа голову на руку. И я было-хотла склонить головку на лапку, но это было очень-неудобно, и потому я завернула носикъ подъ крылышко и уснула.
Когда Розетта прхала отъ обдни, то начала везд искать меня и звать, давая мн самыя ласковыя имена, но я дрожала въ углу и не смла выйдти. Ужь поздно ввечеру нашли меня въ моемъ убжищ, и Розетта, полусердитая и полуласковая, взяла меня на руки и унесла въ свою комнату. И продолжала трепетать и все ожидала ужасной минуты, когда меня отдадутъ на кухню.
Этого, однакожь, не случилось. Розетта принесла меня къ своей кровати и посадила на маленькую подушечку, на которой я обыкновенно спала по ночамъ близь нея. Странное дло! До-сихъ-порь я всегда засыпала тотчасъ же посл солнечнаго заката, незаботясь о томъ, когда и какъ ложится сама Розетта, теперь только довелось мн увидть это странное зрлище, и оно изумило меня.
Когда мы живемъ въ поляхъ и на свобод, то дожидаемся заката солнца и торжественной тишины ночи, чтобъ найдти себ прютъ отъ холода и росы, и спокойно засыпаемъ до утра. На разсвт, предъ восходомъ солнца, мы просыпаемся вмст со всею природою и привтствуемъ криками и пнемъ царя свтилъ. Это наша утренняя молитва. Потомъ разлетаемся но разнымъ сторонамъ и ищемъ себ пищи.
Въ замк мн не нужно было заботиться о прискани себ ночлега и объ ограждени себя отъ холода и дождя. Я спокойно засыпала у кровати Розетты на назначенномъ мст и ни о чемъ больше не безпокоилась Теперь же чувство страха, преслдовавшее меня съ посщеня кухни, заставило меня смотрть на все съ недоврчивостью и подозрнемъ… Вдругъ я увидла, что Розетта начала раздваться!
Раздваться! Что жь это значило?.. То, что вся наружность человка фальшивая и вовсе не ему принадлежитъ. Вмсто перьевъ, которыхъ имъ не дала природа, они одваются какими-то лоскутками холста, сукна, шелка и разныхъ матерй, которыя сами же приготовляютъ изъ неизвстныхъ мн веществъ. Розетта, напримръ, сняла съ себя какую-то перегородку, составленную изъ костей, пружинъ и холста, эта перегородка стягивалась шнуркомъ и, вроятно, заставляла страдать бдную Розетту. Разноцвтная наружность, конечно, прятна для глазъ, и люди стараются придать себ видъ павлиновъ и попугаевъ, но эта перегородка ненаружная. Она находится между цвтистыми наружными лоскутками и другою, блою оболочкою, составляющею то же родъ полуодежды. Съ любопытствомъ смотрла я на многочисленныя ткани, оболочки и лоскутки, которыми Розетта была вседневно окутана и которыя снимала по вечерамъ. Но какъ я ни придумывала, къ-чему нее это могло служить, не могла, однакожъ, постигнуть этихъ странныхъ людскихъ выдумокъ.
Другое зрлище поразило меня гораздо-боле и возобновило вс мои ужасы. Розетта, раздвшись, бросилась на свою перину: это былъ родъ мшка, чмъ-то набитаго. Этотъ мшокъ, по какому-то случаю, распоролся, и раздосадованная Розетта позвала свою горничную и стала бранить ее. При этомъ, въ доказательство, показала она, какъ изъ мшка все высыпается… Боже мой! что со мною было при этомъ ужасномъ зрлищ! Внутри мшка были все перья разной породы птицъ! И вотъ на что употребляютъ люди нашу прекрасную одежду! Они ее подстилаютъ подъ себя и спять на ней. Не варварское ли это обыкновене? Я знаю, что Розетта моя добра, кротка, невинна, и, однакожь, она съ спокойнымъ сердцемъ ложится на остатки растерзанныхъ птицъ, кладетъ свою голову на подушки, набитыя нашимъ нжнйшимъ пухомъ, и спитъ сладко и беззаботно!
Я и прежде по утрамъ замчала, что она употребляла при своемъ туалет самыя отвратительныя вещи. Она чесала свои волосы гребнемъ, сдланнымъ изъ роговъ животныхъ и остова черепахи, чистила зубы щетками, составленными изъ щетинъ и волосъ другихъ животныхъ, а волосы эти вставлены были въ когти животныхъ же. Она натирала себ голову какимъ-то жиромъ и мозгомъ, тоже взятымъ изъ животнымъ, да еще изъ какихъ? изъ медвдей, которые въ десять разъ сильне людей, и которые, однакожъ, пляшутъ по ихъ приказаню на площадяхъ и кланяются зрителямъ. Чудеса да и только! Везд истреблене и смерть животныхъ!
Я провела самую безпокойную ночь. Все это такъ сильно подйствовало на мое воображене, что со мною сдлалась сильная лихорадка. Сновидня мои были самыя чудовищныя. Я все воображала, что поваръ потрошить меня и крошитъ для какого-нибудь рагу, или мн снилось, какъ меня общипываютъ и перьями моими набиваютъ подушки.
Какъ же выразить мое счасте, когда, проснувшись поутру, увидла я, что все это былъ сонъ. Мысли мои сдлались спокойне, со же. Я начала размышлять и заключила, что вс мои опасеня, можетъ быть, происходятъ отъ недостаточности моихъ понятй. Надобно было сперва образовать мой умъ, и это сдлалось теперь единственною моею цлью.
Находясь въ кругу двушекъ, я безпрестанно слышала споры и разговоры о красот. Долго я думала объ этомъ слов и искала настоящй его смыслъ. Между нами, куропатками, конечно, нтъ красавицъ. Всякая изъ насъ находитъ себ супруга не за отличе въ перьяхъ, или по другимъ качествамъ, а просто потому, что случай сведетъ ихъ. Не знаю, какъ это длается у другихъ животныхъ, но у людей слово ‘красота’ составляетъ главное услове для любви.
Напримръ, у Розетты были еще дв сестры, которыя были старе ея. Одна была темноволосая и лицомъ нсколько-смугла, другая — совершенно блокурая: у Розетты же были каштановые волосы. Долго я ихъ разсматривала самыми безпристрастными глазами и только потому признала Розетту красиве другихъ, что она была ко мн ласкове всхъ. Любопытно было бы знать, какъ судятъ люди, и что именно составляетъ въ глазахъ ихъ красоту!
Мн пришло въ голову узнать, какую жизнь ведутъ прочя домашня и ручныя животныя? А какъ самая учтивость, изобртенная людьми, требовала, чтобъ я сдлала всмъ визиты, то однажды, во время прогулокъ по саду моихъ двицъ, за которыми я всегда слдовала, я и отправилась съ этою ученою цлью.
Сперва я зашла въ конюшню: она была наполнена лошадьми, и у каждой изъ нихъ была отдльная комнатка, а передъ ними были ящики, наполненные пищею. Слдовательно, жизнь этихъ животныхъ очень-прятна и спокойна. Конечно, люди заставляютъ таскать ихъ разныя тяжести, но, вдь, кормь, квартира, отоплене и прислуга не даромъ же получаются. За все это можно поработать нсколько часовъ въ день.
Изъ конюшни отправилась я на заднй дворъ. Тамъ увидла я множество куръ и между ними великолпнаго нтуха. Что за гордая, прекрасная птица! Какой чудесный гребень у него, какой воинственный видъ! Кажется, онъ знаетъ, что изображене его служитъ вмсто знамени одной великой наци. Я вступала въ разговорь со многими курами, и вс он, кажется, были довольны своею участью. Иныя хотли доказать мн свою ученость и заговорили о несправедливости Генриха IV, который хотлъ, чтобъ каждый его подданный могъ варить себ супъ изъ куръ. Я же, въ свою очередь, хотла показать имъ свои философическя познаня и при прощаньи сказала имъ:
‘Берегитесь и вы, сестрицы, васъ хорошо кормятъ, но я слышала, что люди только о тхъ заботятся, въ комъ имютъ надобность, а какъ вы можете быть полезны только для кухни, то берегитесь, чтобъ не попасть туда. Можетъ-быть, изъ всхъ пернатыхъ, я одна вышла оттуда обратно живая’.
Наконецъ и сдлала визитъ и дворовой собак, охраняющей замокъ съ величайшею бдительностью и лающей безпрестанно. Этотъ врный слуга человка иметъ небольшую квартиру у самаго входа во дворъ замка. Его зовутъ Львомъ, хотя во всей генеалоги его были все одн собаки. Это преумное и препонятливое животное. У него глаза выразительные, носъ чуткй и очень-много чувства въ хвост. Когда и съ нимъ раскланялась, то онъ хвостомъ выразилъ мн все удовольстве со мною видться и проворчалъ мн самый лестный комплиментъ. Потомъ мы вступили въ дружеске разговоры, и онъ сообщилъ мн свое горе.
— Милая куропаточка! сказалъ онъ — вотъ ужь нсколько недль, какъ меня держать здсь на цпи, и самымъ несправедливымъ образомъ. Это меня бсить!
— Напрасно, бдный мой Левъ! отвчала я — я слышала, что если собака взбсится, то ее убиваютъ.
Тутъ Левъ началъ разсказывать мн вс обстоятельства своихъ несчастныхъ приключенй. Несчастя его начались съ того дня, какъ онъ искусалъ собаку сосдняго мельника.
— Мельникъ пожаловался въ замк, продолжалъ Левъ: — а люди никогда не разбираютъ нашихъ ссоръ. И потому меня, какъ злую и сварливую собаку, велли посадить на цпь, впредь до исправленя. Напрасно объяснялъ я дворнику самымъ краснорчивымъ образомъ, что причиною ссоры моей съ Милордомъ было соперничество и обоюдная наша любовь къ Зефиретк, и что мы оба согласились окончить эту распрю честнымъ поединкомъ, въ которомъ я и остался побдителемъ. Вроятно, дворникъ не понялъ моихъ объясненй, или не хотлъ понять ихъ, потому-что вдь и это водится за людьми Онъ привязалъ меня къ этой цпи и съ-тхъ-поръ никто не ласкаетъ меня, никто не кормить, одинъ дворникъ бросаетъ мн разъ въ день какую-нибудь обглоданную кость, а по праздникамъ, когда подгуляетъ, то и совсмъ забываетъ меня. Недавно мелькнулъ мн лучъ надежды кому-то въ замк надолъ я безпрестаннымъ лаемъ, и меня спустили съ цпи, предполагая, что я уймусь. Они и не ошиблись. Будучи привязанъ, я не могъ самъ всего осмотрть, и какъ-скоро видлъ что-нибудь вдали хоть нсколько-подозрительное, то, разумется, предупреждалъ всхъ объ этомъ моимъ лаемъ. Когда же меня спустили, я замолчалъ, потому-что могъ безпрестанно все самъ обгать и освидтельствовать. Но и тутъ на другое же утро постигло меня величайшее неучасте. Я не зналъ, что, во время моего заключеня, здшняя хозяйка получила отъ кого-то въ подарокъ кошку и пристрастилась къ ней. Поутру я тотчасъ же, по обыкновеню, явился въ кухню, гд поваренки всегда давали мн вылизывать всю посуду, чтобъ не брать на себя труда чистить ее. Но первый предметъ, который мн встртился, была чужая кошка, то-есть, я полагалъ, что она чужая. Я, разумется, бросился на нее и мигомъ разорвалъ… Боже мой! какой поднялся шумъ, крикъ, брань. Вс вооружились сковородниками, ухватами, метлами и полньями… Не постигая причины этой злости, и, какъ благоразумный скотъ, произвелъ самую искусную ретираду: поджавъ хвостъ, скрылся я въ конуру, и какя хитрости ни употребляли, чтобъ выманить меня оттуда, я не былъ такъ глупъ, чтобъ оставить свое убжище. Наконецъ пришло ршене моей участи изъ замка. Хозяйка прислала приказане посадить меня на цпь и, въ наказане, привязать мн на шею заденную мною кошку: это было жестоко и несправедливо, но я повиновался. Цлые три дня таскалъ я съ собою эту отвратительную кошку. Наконецъ она отвалилась и добрые вороны подобрали ее…
Со слезами на глазахъ окончилъ Левъ свой трогательный разсказъ.
Подруги мои, куропатки, можетъ быть, не поймутъ меня. Он спросятъ что значатъ слезы? Это какая-то вода, которую люди имютъ способность испускать изъ глазъ, когда имъ скучно и грустно, когда же очень весело и смшно, то они оскаливаютъ зубы и издаютъ каке то прерывистые звуки, которые называютъ смхомъ. Не знаю, какя еще породы животныхъ пользуются этимъ преимуществомъ, но собаки увряютъ, что они въ этомъ отношени равны людямъ. Куропатки же, да и вс другя птицы, не знаютъ ни слезъ, ни смха.
Итакъ, бдный мой Левъ, со слезами на глазахъ, продолжалъ со мною разговаривать и сообщилъ мн еще одну новость, которая приводила его въ-отчаяне. Однажды, съ разнымъ соромъ, выбросили на дворъ старыя газеты. Онъ началъ читать ихъ и съ ужасомъ увидлъ одну статью: налогъ на собакъ.
— Понимаешь ли ты, куропаточка, это ужасное слово? Пусть бы люди длали между собою, что хотятъ, а то и насъ они мшаютъ въ свои бюджеты. Налогъ на собакъ! Значитъ, намъ надобно будетъ платить за позволене жить на свт. А если у меня нтъ денегъ, то надобно идти занимать, но кто же дастъ мн ихъ? Это ужасное положене!
Говоря это, Левъ былъ въ полномъ жару негодованя, и я оставила его, обдумывая въ голов прекрасный планъ.
Я знала, что Розетта предоброе создане: надобно было попросить ее за бднаго Льва… Но какъ было передать ей эту просьбу? Сидя при всхъ урокахъ молодыхъ двушекъ и при чтени ими всхъ новйшихъ романовъ, я ужь очень хорошо умла читать, и часто, сидя подл Розетты, слдила за каждою строчкою. Но писать я еще не умла: я-было ужь присматривалась къ писанью Розетты, но мн все казалось, что для письма выдуманы другя буквы, нежели для чтеня. Притомъ же, когда я шутя пробовала взять въ лапки перо, чтобъ написать что-нибудь, у меня отнимали его и хохотали надо мною.
Теперь настало время писать. Дружба и скотолюбе требовали этого, и я ршилась употребить разныя хитрости, чтобъ достать себ лоскутокъ бумажки и перо. Усвшись за письменный столъ, или, лучше сказать, на него, я долго возилась, чтобъ пручиться, какъ держать перо. Наконецъ, употребя на это цлый вечеръ усилй и трудовъ, я добилась до того, что крупными, нсколько-неуклюжими буквами написала прошу свободы Льву.
И когда Розетта вошла въ свою комнату и, по обыкновеню, позвала меня, я, очень-нжно взявъ въ носикъ бумажку, принесла и положила ее къ ней на грудь. Она схватила, прочла и долго не понимала, въ чемъ дло… Наконецъ, увидя на письменномъ стол своемъ слды моей работы и лапы мои, выпачканныя въ чернилахъ, она вскрикнула отъ радости и изумленя, созвала всхъ къ себ, разсказала имъ все, и вс осыпали меня похвалами и поцалуями.
Въ ту же минуту Левъ получилъ свободу и двойную порцю костей, а я съ-тхъ-поръ прослыла чудомъ учености и понятливости.
Это было прекраснйшее время моей жизни. Съ какимъ удовольствемъ я вспоминаю о немъ! Вс меня любили, ласкали, а домашня животныя, когда я навшала ихъ, искали моей протекци и просиди моего ходатайства о разныхъ домашнихъ нуждахъ. Воротясь домой, я всегда принималась за перо, и составя просительную записку, клала ее на колни Розетты. Та ужь привыкла къ этому и исполняла вс мои просьбы. Людямъ такъ легко, такъ прятно быть добрыми. Не понимаю: отчего между ними есть злые?
Итакъ, и была очень счастлива… Но какой-то философъ сказалъ, что счастье на земл непрочно, я не врила этому, хотя вскор испытала надъ собою справедливость этой истины.
Къ намъ въ замокъ прхали двое Парижанъ. Парижанами называются люди, живуще въ одной огромной деревн, которую они прозвали Парижемъ. По всегдашнимъ разговорамъ моихъ двушекъ и по книгамъ, которыя он читали, я всегда слышала, что тамошне жители присвоили себ весь возможный умъ и не позволяютъ никому другому имть его, а все оттого, что они живутъ нсколько сотъ тысячъ человкъ въ одномъ мст. Тамъ цлыя длинныя улицы домовъ, а улицы засяны каменьями для удобства зды и прохожихъ. По этимъ улицамъ и день и ночь толпятся люди, лошади, собаки и даже ослы: вс спшатъ, бгутъ, толкаются, шумятъ, поютъ, кричатъ, и увряютъ другъ друга, что они самыя умныя созданя въ природ. По угламъ нкоторыхъ улицъ стоятъ столы съ разными товарами и даже съ кровавымъ мясомъ. Иные гуляюще набиваютъ себ безпрестанно носъ какимъ-то чернымъ порошкомъ, друге съ наслажденемъ держатъ во рту маленьке головешки и пускаютъ дымъ. Богатые люди, то-есть у которыхъ есть много золотыхъ кружковъ, здятъ въ каретахъ, и когда захотятъ чего-нибудь, то даютъ эти кружки, а въ-замнъ ихъ получаютъ все, что угодно, у кого же ихъ нтъ, т ходятъ по улицамъ и протягиваютъ руку, чтобъ получить ихъ…
Но, чтобъ разсказать вс странности парижскаго житья, надобно много бумаги, а у меня ужь немного осталось ея и для своей бографи. Итакъ, возвратимся къ нашему разсказу.
Прздъ этихъ двухъ Парижанъ произвелъ большой переворотъ въ нашемъ замк. Ихъ приняли съ величайшею радостью. Они были каке то кузены моихъ двушекъ-хозяекъ, которыя безпрестанно занимались ими, разговаривали, смялись, смотрли другъ на друга, а обо мн совсмъ забыли. Только однажды вздумала Розетта взять меня къ себ на колни и рекомендовать этимъ молодымъ людямъ. Но т расхохотались, не хотли и слышать о моей образованности, а просили позволеня зажарить меня. Услыша эти варварскя слова, я скрылась въ уголъ и не выходила цлый вечеръ. За ужиномъ Розетта опять позвала меня къ себ. Я всегда сидла подл нея и гуляла свободно по столу. Теперь, при этихъ Парижанахъ, я едва смла сдлать нсколько шаговъ. Они надо мною смялись, и продолжали требовать, чтобъ меня подать на столь подъ соусомъ la chipolata. Это заставило меня снова трепетать и производило на меня самое невыгодное дйстве, надъ которымъ Парижане еще больше хохотали. Я принуждена была скрыться.
Я ожидала, что эти гости удутъ домой… Нтъ! Вскор я узнала, что они прхали въ отпускъ на все лто.
Въ отпускъ? Многимъ изъ нашей братьи птицъ покажется страннымъ, что люди не могутъ перехать изъ деревни въ деревню, не получа на это позволеня, тогда-какъ мы имемъ право летать везд безъ страха. Но люди слдуютъ своимъ особеннымъ законамъ, которые для насъ непонятны. Напримръ, эти двое кузеновъ принадлежатъ къ какому-то сословю Парижанъ, которые по законамъ обязаны защищать Францю. Для этого есть у нихъ разнаго рода оруже, которымъ можно издали убивать другъ друга. А чтобъ этимъ защитникамъ Франци было удобне переноситься съ мста на мсто, они придлываютъ себ маленьке крылышки. Я, впрочемъ, не видала, чтобъ они летали, хотя они и часто приподнимаютъ ихъ плечами. Говорятъ, что этихъ защитниковъ Франци боле трехсотъ тысячъ, хотя въ настоящее время они ни отъ кого не защищаютъ ее.
Какъ ни боялась я этихъ прзжихъ молодыхъ людей, но страсть къ просвщеню преодолвала мои страхъ. Я съ жадностью слушала ихъ разсказы, и узнала многя удивительныя вещи. У Парижанъ есть глава, который управляетъ всею Францею, есть министры, которые распоряжаются всми длами, и есть Палата, гд люди разсуждаютъ о погод и городскихъ новостяхъ.
Есть еще каке-то журналисты, которые выдаютъ всякй день огромные печатные листы и которыхъ обязанность состоитъ въ томъ, чтобъ всхъ стравлять и ссорить. Это ихъ главный доходъ.
Есть и просто писатели, которые издаютъ книги. Кому удастся вымнять эти книги на золотые кружки, т называются знаменитыми людьми и вс имъ кланяются.
Есть еще люди, которыхъ называютъ артистами. Одни изъ нихъ пишутъ кистью на полотн разныя изображеня людей, лошадей, цвтовъ и куропатокъ. Кто врне напишетъ, тотъ и знаменитый человкъ.
Друге играютъ на разныхъ инструментахъ, или пишутъ на бумаг маленьке значки, по которымъ друге должны играть, и за это многимъ воздвигаютъ памятники.
Есть друге, которые по вечерамъ разсказываютъ на помост и при публик разныя истори, то смшныя, то плачевныя, то скучныя, и между этими тоже есть знаменитые люди.
Иные поютъ весь вечеръ, и тоже пробртаютъ знаменитость.
Наконецъ, иные прыгаютъ, вертятся, скачутъ, бросаются со стороны въ сторону, выгибаются, перегибаются, и то же становятся знаменитыми…
Много есть еще чудесъ… но всего не припомню. А знаменитостей больше всего въ Париж.
Наконецъ прежняя моя счастливая жизнь опять начнется. Молодые люди ухали. Слава Богу! Хозяйки мои очень горевали, а я искренно радовалась: я чрезвычайно ихъ боялась: они все сбирались меня зажарить. Что за варварскй аппетитъ! Дай Богъ, чтобъ они никогда не воротились. Даже при прощаньи они грозили мн, что если и имъ попадусь въ пол, то непремнно буду подстрлена. Просто ужасные люди!
Какъ скучна, длина была эта зима! Куда двались цвтуще луга, зеленыя деревья, прелестные цвты? Все одто было чмъ-то блымъ, мертвымъ, холоднымъ. Гд бы я провела все это время, еслибъ не жила въ замк? Гд бы доставала себ пищу?..
Наконецъ наступила опять весна. Я ужь сдлалась взрослою куропаткою, и вдвойн чувствую всю радость наступленя весны. Поля опять одваются зеленью, деревья распускаются, все веселится въ природ.
А я, бдная куропатка! почему и не въ пол, не въ лсу съ моими подругами? Правда, въ замк мн хорошо, Розетта любить меня, сестры ея тоже… но вдь он не птицы, он не могутъ понять всхъ моихъ чувствъ. Нтъ!..
Странныя мысли волнуютъ мое воображене… Поля, свобода!.. Но нтъ! я не хочу огорчить моихъ добрыхъ хозяекъ.. Это была бы величайшая неблагодарность…
Недавно на террас нашей прокричалъ какой-то звонкоголосый самецъ нашей породы… я вздрогнула и отвчала ему такимъ же крикомъ. А въ это время солнце такъ великолпно поднималось изъ-за горъ.
У Розетты въ комнат есть большое зеркало, передъ которымъ она всегда стоитъ, когда одвается. Это зеркало отражаетъ изображене каждаго, и я часто забавлялась передъ нимъ, заставляя свое изображене длать самыя странныя движеня. До-сихъ-поръ мн было весело, когда я это длала. Теперь, видя въ зеркал другую куропатку, я задумалась и сдлалась печальна. Осматривая сама-себя въ этомъ зеркал, я находила, что природа создала меня съ самою выгодною наружностью и что я очень-хорошенькая куропаточка. Это заставляло меня подумать о моихъ родителяхъ, о подругахъ, о многомъ, чего я не умла даже и объяснить себ.
Однажды поутру сидла я у раствореннаго окна. Вс ушли изъ комнаты. Я была одна. Передо мною разстилался паркъ, луга, поля… Небо было покрыто тучами, громъ гремлъ издалека Я вспрыгнула на самую рамку, чтобъ лучше любоваться природою, и сидя тутъ, погрузилась въ глубокую задумчивость… Вдругъ сильный ударъ втра сорвалъ меня съ окна и сбросилъ въ садъ, подъ кусты…
Какъ описать мой страхъ! Я чего-то боялась и трепетала. Все вокругъ меня шумло и крутилось. Буря свирпствовала во всей сил… Нельзя было и подумать воротиться въ эту минуту домой, въ замокъ… я спряталась въ кусты и ршилась ожидать окончаня грозы.
Гроза прошла — и все опять ожило. Тысячи наскомыхъ выползли изъ-подъ листочковъ. Вс спшили насладиться красотами природы… Я сама предалась этому чувству и пустилась бгать по парку, осматривая каждый кустикъ, каждую травку…
Вдругъ… о, радость! о, восторгъ! я услышала вблизи тотъ же самый крикъ, который еще вчера на террас заставилъ меня содрогнуться и возбудилъ во мн столько новыхъ идей. Я опять отвчала такимъ же крикомъ, и передо мною тотчасъ же явился одинъ изъ красивйшихъ самцовъ нашей породы….
Я была въ восторг!.. Онъ былъ такъ нженъ и страстенъ. Каждое слово его доходило до сердца…
Цлый день провели мы въ страстныхъ разговорахъ. Наступалъ вечеръ. Надо было воротиться въ замокъ. Тамъ давно ужь меня искали. Я слышала издали голосъ Розетты, зовущй меня… Я порывалась полетть къ ней, но молодой супругъ мои шепталъ мн:
‘Останься со мною, моя душечка, куропаточка! У меня есть теплое гнздышко. Ты будешь въ немъ сама хозяйкою. Мы славно заживемъ. У насъ будетъ всякй день много гостей. Ты будешь самая красивая изъ всхъ куропатокъ. Вс будутъ восхищаться твоимъ умомъ, образованемъ, а я буду гордиться тобою и твоею любовью. Пойдемъ, пойдемъ со мною!..’
Что было мн длать?..
Голосъ Розетты замолкъ… Она воротилась въ замокъ, а я… я улетла съ молодымъ моимъ супругомъ.
Вскор мы достигли до гнзда его, которое устроено было на хлбномъ пол, какъ и у моихъ родителей.
Здсь я живу теперь, спокойна и счастлива, окруженная многочисленнымъ семействомъ и гордясь любовью моего мужа, который безпрестанно обо мн заботится.
Съ того времени я ужь не видала ни Розетты, ни сестеръ ея, я не искала даже встрчи съ жителями замка, я совершенно-привыкла къ новому роду жизни. А чтобъ оставить дтямъ моимъ воспоминане о происшествяхъ моего дтства, я написала эти ‘записки’. Не знаю, разберутъ ли ихъ они, потому-что я не могу ихъ пручить къ чтеню. Они полагаютъ, что это имъ вовсе не нужно. Пригодятся же они кому-нибудь!