Василий Авсеенко
Василий Авсеенко
Одуванчик
Одуванчик
I
I
II
II
III
III
IV
IV
—————————————————-
Одуванчик, Авсеенко Василий Григорьевич, Год: 1912
Время на прочтение: 10 минут(ы)
С некоторого времени в душе Черешина жило беспокойное чувство.
Ему никогда особенно не везло, но к тридцати пяти годам ему все-таки удалось достигнуть довольно приличного по петербургским понятиям положения.
Он занимал порядочное казенное место, был женат на хорошо воспитанной особе, сын его недурно учился в гимназии, а дочка обнаруживала большие способности к музыке. В своем среднем кругу и сам он, и жена его чувствовали себя хорошо поставленными. Квартира была ими так удачно выбрана, и они в ней так мило расположились, что им завидовали.
Но вот уже год, как Черешина оставила уверенность в прочности созданного им положения.
Началось это с того вечера у Булухайских, на котором Черешин неосторожно разговорился по поводу какого-то петербургского события.
Сам Черешин вовсе не считал своего разговора неосторожным. Он не мог сказать чего-нибудь лишнего уже потому, что в кабинете, где происходил разговор, присутствовал его новый начальник, Свербинский, образ мыслей которого был хорошо известен в ведомстве. Черешину казалось, что он высказывается несколько шутливо, но сдержанно. И поэтому он неприятно растерялся, когда Свербинский вдруг встал и, проходя мимо него, бросил на него какой-то странный взгляд и произнес с замысловатой улыбкой:
— Однако!
В конце вечера жена Черешина обратилась к мужу как бы с тревожным вопросом:
— О чем это ты говорил в кабинете?
— А что такое? — спросил в свою очередь муж.
— Наверное что-нибудь лишнее сболтнул, — продолжала жена. — Мне сейчас представили Свербинского, он очень мило шутил и любезничал, а потом выразил удивление, что у меня муж таких красных мнений. Я, разумеется, всячески протестовала.
— А он?
— А он сказал: ‘однако!’ и как-то странно потянул губами.
‘Удивительно!’ — подумал Черешин, и решил на будущее время вести себя осторожнее.
Но, должно быть, было уже поздно поправить свою ошибку. Черешин стал ясно замечать, что Свербинский относится к нему без всяких признаков благосклонности. На губах начальника, когда он объяснялся с ним, постоянно блуждала все та же замысловатая усмешка. Черешину даже казалось, что именно такое должно быть выражение у начальства, когда оно замышляет удалить чиновника.
— Свербинский не разговаривал с тобой? — спрашивал он у жены, возвращаясь с какого-нибудь вечера у общих знакомых.
— Он положительно избегает меня, — отвечала с недовольной гримасой Марья Андреевна.
Весной она почувствовала себя нездоровой и уехала в Кисловодск. Муж должен был через месяц приехать за ней. Для этого надо было взять отпуск. Свербинский принял его просьбу очень кисло.
— Я думаю, служба у нас вообще доставляет вам мало удовольствия, — сказал он, с обычным выражением потягивая губами.
— Почему же, ваше превосходительство, так думаете? — спросил он.
— Но это очень понятно. Для человека с вашими убеждениями в нынешнее время казенная служба должна быть очень тягостна, — объяснил Свербинский.
— В моих убеждениях я не вижу ничего несогласного с моей службой, — произнес с неприятным чувством тревоги Черешин.
— Вы находите? — отозвался Свербинский и, потянув к себе докладную записку, поставил на ней замысловатый росчерк, означавший разрешение. — Желаю всего хорошего.
На этот раз все окончилось как будто благополучно. Но Черешин не мог отделаться от беспокойного чувства. Оно сопровождало его и в вагоне, и в горах Кавказа, и по возвращении в Петербург.
В обратном поезде ему пришлось встретиться со своим прежним начальником Глухановым, который два года назад должен был перейти в другое ведомство, уступая такому же давлению, какое теперь испытывал на себе Черешин. Глуханов в свое время ему покровительствовал, и встреча в дороге располагала его разговориться.
— Ну да, Свербинский на этом играет, — сказал он, выслушав объяснения Черешина. — Ведь его и посадили на мое место, чтоб расчистить в известном смысле состав служащих. Ему надо кого-нибудь удалить за превратный образ мыслей.
— Но чем же я проявил превратный образ мыслей? — возразил Черешин.
— А это все относительно. Главное, что Свербинскому нужно самому проявить себя, — пояснил Глуханов. — Конечно, очень жаль, что он остановил внимание именно на вас.
Он улыбнулся, раздвинув пухлые щеки, и прищурился.
— Пожалуй, при мне легче было служить… — досказал он вопросительно и переменил разговор.
В Петербурге признаки служебной опалы усилились. У Черешина оказалось гораздо меньше работы, чем прежде. Многие дела, переданные в его отсутствие другим чиновникам, не возвращались к нему. Являться к Свербинскому с докладам ему приходилось очень редко, и многие бумаги оставались неподписанными и испещренными помарками, носившими явный характер придирок. Лицо Свербинского оставалось неизменно холодно, а в замечаниях и наставлениях его слышалась ирония. Черешин замечал даже, что все это отражалось и на сослуживцах. Его не избегали, но относились к нему с снисходительной небрежностью и разговаривали с какой-то подозрительной недосказанностью.
— А ведь меня выживают, — говорил Черешин жене.
— С какой же это стати? — возражала довольно кисло Марья Андреевна. — Разве ты что-нибудь сделал?
— Ничего не сделал, но Свербинскому видимо хочется, чтоб я ушел.
— Вот мило! Ты так хорошо шел по службе, и вдруг уйти.
— Как будто у нас этого не бывает.
— Но как же мы будем жить, если ты потеряешь место? Тебе необходимо объясниться с этим противным Свербинским.
Черешин пожимал плечами и прекращал разговор. Он чувствовал, что жена была, права. Она смотрела на вещи с житейской точки зрения. Семейному человеку нельзя бравировать службой. Конечно, он представит из себя до крайности жалкую фигуру, когда придет к ней и скажет, что потерял место. ‘Как же мы будем жить?’ — скажет Марья Андреевна, и этот простой вопрос обратит его в ничтожество.
Объясниться с Свербинским — пустые слова. Он уже пробовал. Свербинский однажды прямо сказал ему:
— Я понимаю, что вы держите нейтралитет. Кто же на службе выставляет напоказ свои красные убеждения! Но этого недостаточно. Впрочем, может быть, есть ведомства, где за этим не следят. Но я держусь положительных требований. Надо понимать, в какое время мы живем, как все развращено и распущено.
В указании на другие ведомства чувствовался намек. И, чем более раздумывал Черешин о своем положении, тем чаще останавливался на мысли, что можно было бы поискать другого места. При этом он вспоминал о Глуханове, который совсем иначе смотрел на служебные требования и показывал много расположения к нему.
— Я буду проситься к Глуханову, — сообщил он жене.
— Как же так, вдруг переходить в другое ведомство! — возражала с кислым выражением Марья Андреевна. — Все так хорошо шло… Я не понимаю, как ты мог испортить свое положение.
Черешин опять пожал плечами и на другой день отправился к Глуханову.
Бывший начальник принял его гораздо холоднее, чем он ожидал. На круглом лице его сразу обозначилось, что он предвидит какую-нибудь неприятную просьбу.
— Все еще не ладите с начальством? — спросил он с деланной шутливостью.
Черешин объяснил. Глуханов слушал, как бы сочувственно улыбаясь, и в глазах его играла поощрительная ирония.
— Да, положение, действительно, неприятное, — сказал он, бросая в огромную бронзовую пепельницу окурок папиросы. — Но в этом нет ничего удивительного. Теперь это очень, очень обыкновенная история. Ваш Свербинский ведет свою линию.
— Вот я и думаю, как бы мне уйти с этой линии, — сказал Черешин. — Может быть, вы взяли бы меня к себе?
Глуханов потупился и как будто погрузился в соображения. Но он ни о чем не соображал, он просто не хотел показать, что уже приготовился дать отказ.
— Видите ли, если бы все мы зависели сами от себя, мне было бы очень приятно приобресть такого приятного чиновника, — заговорил он, потирая пухлые белые руки. — Вы знаете, что я очень ценил ваши способности. Но при тех условиях, при которых вы оставляете службу в вашем ведомстве, и даже прямо сказать, в виду неудовольствия, какое вы навлекли на себя… согласитесь, если бы я оставил это без внимания и пренебрег бы мнением вашего начальства… это также набросило бы на меня некоторые подозрения…
— Да какие же?
— Ну, как вам сказать… Вы сами понимаете, — продолжал Глуханов. — Вам известно, почему я должен был оставить службу в вашем ведомстве. На меня косились. Теперь, конечно, это забыли, но тем более было бы неосторожно с моей стороны напоминать о том. Переведу я вас к себе, сейчас пойдут толки, разные, этакие подмигивания…
И Глуханов сам очень выразительно подмигнул.
Черешин не знал, что ему сказать. Не мог же он просить, чтобы ему оказали услугу ценою собственной служебной репутации! Он смущенно извинился за причиненное беспокойство.
— Поверьте, я очень, очень сожалею, — повторил несколько раз Глуханов, пожимая ему руку. — Но, откровенно говоря, мое положение еще не совсем прочно. Да-да, не совсем прочно. Но надеюсь, что вам удастся как-нибудь поладить с Свербинским. Если бы я был с ним в хороших отношениях, я, конечно, замолвил бы ему о вас.
— Нет, зачем же, — произнес как-то некстати Черешин.
На другой же день ему пришлось убедиться в основательности своих опасений. Представленная им записка по одному значительному делу, не возвращенная ему своевременно, оказалась в руках другого чиновника, который дал по ней свои заключения. Свербинский вызвал к себе обоих и устроил нечто вроде состязания.
Черешин явился раздраженный. Возражения на его записку основывались на искажении фактических данных и изобиловали намеками на демократическую тенденцию. Было ясно, что противнику известны уже имевшиеся подозрения, и что он искал, чем бы подтвердить их.
Сначала Черешин сдерживался, но замысловатая усмешка, игравшая на губах Свербинского, действовала ему на нервы. Ему надоела игра на произвольных цифрах.
— Мне казалось, что мы должны охранять интересы рабочих, — сказал он, сердито перекидывая листы дела.
— А интересы завода для вас безразличны? — произнес с каким-то присвистом Свербинский.
— Законные интересы завода не затронуты, — возразил Черешин.
— Однако, заводчики настаивают.
— Неосновательно.
— Вы думаете?
Свербинский точно весь расплылся в своей замысловатой улыбке.
— Полагаю, что миллионные дела так не решаются, — произнес он, возвратив своему лицу прежнее строгое выражение. — Можно и прекратить этот бесполезный спор. Я оставлю дело у себя, чтобы лично им заняться. Благодарю вас, — добавил он и протянул руку чиновнику, который раскланялся и вышел. — А вас попрошу на минуту остаться, — обратился он к Черешину.
В кабинет вошел курьер и подал вложенный в папку лист. Свербинский медленно прочел его, подписал и отдал курьеру…
— Мне очень неприятно, господин Черешин, что приходится возвратиться к нашему тогдашнему разговору, — заговорил он снова, глубже усаживаясь в своем высоком кресле. — Но вы сами лишаете меня возможности пользоваться вашими трудами. Вы слишком дорожите своими теориями, а на службе не теории нужны, а нужна… так сказать, известная линия… И я неукоснительно слежу за этой линией. Может быть, это является моим недостатком в глазах людей вашего образа мыслей, но что же делать! В своих понятиях о служебном долге я не допускаю никаких уступок.
— Надеюсь, ваше превосходительство, не хотите сказать, чтобы я нарушил служебный долг? — произнес, все более волнуясь, Черешин.
— Полагаю, что я не допустил бы этого, — возразил Свербинский. — Но из сегодняшнего доклада вы сами видите, что наша совместная служба прямо невозможна. Это мое решительное мнение.
И Свербинский остановил на Черешине взгляд, который должен был подтвердить решительность выраженного мнения.
— Так что мне надо подать в отставку? — спросил уже как бы с иронией Черешин.
— Вам надо позаботиться приискать себе другое место, — ответил Свербинский. — Я не хочу торопить вас и буду в течение месяца ожидать вашего прошения.
Черешин встал, поклонился и вышел.
Домой он вернулся в самом подавленном состоянии духа.
Было как раз двадцатое число, и он получил жалованье. В последний раз! Эта мысль не давала ему ни думать, ни дышать. В тот день он даже не решился ничего сказать жене. Лучше сначала попробовать, не удастся ли найти какого-нибудь частного места.
Но он даже не знал никого, кто мог бы его устроить. Был, впрочем, один финансист, занимавший места в нескольких банках и акционерных правлениях. Черешин, встретившись с ним на вечере у Булухайских, решился осторожно сказать ему, что хотел бы искать службы в промышленных или кредитных учреждениях.
— Да? — удивился финансист. — Разве вы недовольны своим теперешним местом?
— Я, вообще, хотел бы оставить государственную службу. Для человека с известными убеждениями она представляет много стеснений. Приходится подлаживаться под образ мыслей начальства, — объяснил Черешин.
Финансист, видимо, не обратил никакого внимания на указываемые неудобства государственной службы.
— У нас, видите ли, не очень доверяют чиновникам, — сказал он. — Очень важному лицу, с большими связями, иногда предоставляют место, по известным соображениям. Но работников мы подготовляем совсем иначе. Нет, я не советовал бы вам. Гораздо лучше продолжать министерскую карьеру.
Следующий день был праздничный. Марья Андреевна зашла в кабинет к мужу и сообщила, что в будущее воскресенье хочет собрать у себя гостей.
— Милая, это невозможно, — объявил Черешин. — Я ничего еще не говорил тебе, но наше положение не такое, чтобы давать вечера. Я потерял место.
И он рассказал о последнем разговоре с Свербинским.
— Разумеется, я пробовал устроиться в другом месте, — продолжал он. — Но они все чем-то запуганы и дрожат за собственную карьеру. Глуханов совсем съежился при одной мысли взять к себе чиновника, от которого хотят отделаться из-за ‘несоответствия взглядов’. А в другом месте мне сказали, что чиновники вообще не годятся для частной службы.
Черешин волновался, голос у него перехватывало. Но Марья Андреевна приняла новость не совсем так, как он ожидал. Он боялся ее отчаяния, попреков, истерики. И ничего этого не было. Для Марьи Андревны увольнение мужа оказалось прежде всего вопросом самолюбия. Ее возмутило, что какой-то Свербинский распоряжается их судьбою.
— Но по какому же праву? — сказала она, краснея от досада. — Откуда у него столько самоуверенности, у этого Свербинского? Я еще покажу ему, может ли он вертеть, как пешкой, моим мужем.
— Увы! — произнес Черешин, невольно улыбаясь отваге жены.
— Конечно, я найду к кому обратиться, — досказала Марья Андреевна. — Я съезжу к баронессе.
— К какой баронессе?
— Ирине Павловне. Ведь, я была подругой ее дочери. Она вспомнит.
— Но ты уже столько лет не видалась с нею.
— Не видалась, потому что дочь ее умерла. И я не хотела навязываться на знакомство в кругу, к которому не принадлежу. Но, когда надо, я поеду и напомню о себе. Ирина Павловна безумно любила свою Лили. В девушках я часто бывала у них. Да нет, не может быть никакого сомнения, баронесса сделает все для меня.
Марья Андреевна взглянула на часы и решила сейчас же поехать.
Женщины редко ошибаются, когда им приходится определять свои отношения к другим женщинам.
У баронессы Марью Андреевну ждал самый дружеский прием. Выслушав ее рассказ, Ирина Павловна даже обиделась, как будто поступок Свербинского показался ей оскорбительным для нее самой.
— Мы это устроим, — сказала она, сжав свои тонкие губы. — Я не имею удовольствия лично знать господина Свербинского, но это все равно.
Вечером того же дня ливрейный лакей привез Свербинскому пакет, из которого тот не без удивления вынул кусок картона с такими строками:
‘Представительница общества попечения о неврастениках, свидетельствующая вам свое почтение, покорнейше просит вас принять участие, в качестве члена контрольного комитета, в проверке сбора пожертвований в предстоящий день цветка одуванчика. За сведениями благоволите обратиться к председательнице общества в ближайшие дни, от 1 до 3 ч.’.
Свербинский прочел и многозначительно поднял брови.
— ‘Общество попечения о неврастениках’… Да, ведь, это создание баронессы Ирины Павловны, — проговорил он. — Билет прислан от нее. Это крайне любезно со стороны такой особы. Крайне любезно. Такого рода приглашение — ведь это значит, что меня там знают и, пожалуй, даже хотят поставить на вид.
Он потер себе руки и несколько минут просидел в кресле, отдаваясь приятным соображениям. На другой день, прежде, чем отправиться на службу, он поехал прямо к баронессе.
В больших залах барского особняка уже заметны были приготовления ко ‘дню одуванчика’. На полу стояли новенькие жестяные кружки, корзины с искусственными цветками, картонки с жетонами пломбами. На огромном столе, накрытом зеленым сукном, лежали папки для щитов, разлинованные тетради, коробочки с булавками. Тут же две немолодые, но нарядные дамы что-то расставляли, пересчитывали и вписывали. Ливрейный лакей провел Свербинского в следующую гостиную, где Ирина Павловна пила кофе тоже с немолодой и нарядной дамой, сохранявшей очень важный и строгий вид.
— Merci, что отозвались, — благосклонно обратилась хозяйка к посетителю, когда он назвал себя. — Мы везде ищем содействия. Надеюсь, у вас допустят наших сборщиц?
— Непременно и очень охотно, — ответил Свербинский.
— Хочется думать, что и ваши чиновники охотно помогут сбору, — продолжала баронесса. — Кстати, у вас служит некто Черешин. Не правда ли, какой прекрасный чиновник? Я уверена, что вы очень довольны им.
Свербинский никак не ожидал такого напоминания о Черешине. Он даже растерялся и, не зная, что сказать, только почтительно наклонил голову.
— Прекрасный чиновник, — повторила Ирина Павловна. — Такими нельзя не дорожить. Если он у вас не очень занят, то пришлите его ко мне, он нам поможет. Мы в такой суете, в такой суете…
И она взглянула на сидевшую против нее даму, как бы ища ее сочувствия.
— А затем, если вас интересуют наши приготовления, то в том зале вам все покажут и объяснят, — прибавила она, опять с благосклонностью протягивая Свербинскому руку.
В этом благосклонно-холодном приеме чувствовалась преувеличенная важность. Но Свербинский готов был даже с удовольствием оценить ее. Он любил, чтобы в человеческих отношениях сохранялась важность…
Простившись с баронессой, он поехал на службу и тотчас вызвал к себе Черешина.
— Почему вы не сказали мне, что знакомы с баронессой Ириной Павловной? — обратился он к нему почти строго.
— Потому что это не относится к делам службы, — ответил Черешин.
Ему показалось лишним объяснять, что он совсем даже незнаком со своей неожиданной покровительницей.
— Вы думаете? — произнес недовольным тоном Свербинский. — И ошибаетесь. Если баронесса вас знает, то это уже является ручательством. Кстати: ей нужны помощники по устройству ‘дня одуванчика’. Она даже указала на вас. Вы, конечно, воспользуетесь этим.
— Что ж, мне все равно нечего делать, — отозвался, скрывая свою радость, Черешин.
Свербинский прошелся по кабинету и круто повернулся. Лицо его имело уже совсем приветливый вид.
— Вам нечего делать? Но вы будете назначены в одну важную комиссию. У вас там будет работы на несколько лет. А пока… займитесь ‘одуванчиком’, — сказал он с самой любезной улыбкой. — Надеюсь, вы довольны?
Черешин подтвердил, что он доволен.
Возвращаясь домой, он имел, однако, озабоченный вид. Но это происходило оттого, что он обдумывал, какой подарок сделать жене.
Источник текста: журнал ‘Огонек‘ No 47, 1912 г.
Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.