В. Г. Короленко
Одинъ случай.
В. Г. Короленко
Одинъ случай.
Один случай, Короленко Владимир Галактионович, Год: 1911
Время на прочтение: 3 минут(ы)
Полное собраніе сочиненіи В. Г. Короленко. Томъ восьмой
Изданіе Т-ва А. Ф. Марксъ въ Петроград. 1914
Былъ такой случай.
Въ Швейцаріи жилъ нашъ соотечественникъ Викторъ Васильевъ. Однажды его арестовали по требованію русскаго правительства, какъ участника экспропріаціи въ Сверномъ банк. Грабежъ не признается политическимъ преступленіемъ. Васильева выдали.
На русской границ его заковали по рукамъ и ногамъ. Приставили отрядъ солдатъ и жандармовъ съ офицеромъ, и всякій, кто смотрлъ на него въ это время, конечно, думалъ: вотъ человкъ, котораго везутъ на вислицу. У Васильева есть мать. Она знала наврное, что сынъ ея невиновенъ. Но могла ли она быть уврена, что военный судъ его не повситъ.
Его не повсили. Наоборотъ, его ‘выдача’ спасла другихъ. Вышло это такъ.
Швейцарія согласилась выдать предполагаемаго грабителя, но только для суда. Нашей военной юрисдикціи нигд въ Европ судомъ не считаютъ. ‘Угодно вамъ судить Васильева обычнымъ, а не экстраординарнымъ судомъ, — тогда извольте’. И Швейцарія пошлетъ на судъ своего уполномоченнаго, чтобы убдиться, что его будутъ судить, а не просто приговаривать.
Россія приняла своего подданнаго на этомъ иностранномъ условіи.
Оказалось, что Васильевъ никакого отношенія къ нападенію на Сверный банкъ не имлъ. Его оговорилъ ложно одинъ изъ подсудимыхъ. Оговорилъ не по злоб, а потому, что зналъ: человка, котораго выдастъ Швейцарія, надо будетъ судить обычнымъ судомъ, а не военной процедурой, работающей подъ мрачнымъ знакомъ вислицы. А за нимъ, изъ-подъ этой висличной тни, выйдутъ и другіе подсудимые — девятнадцать человкъ! Такъ и случилось: всхъ судилъ судъ съ сословными представителями, и никто не повшенъ.
По окончаніи процесса мать Васильева написала въ газетахъ трогательное письмо. Упомянувъ о страданіяхъ, которыя вынесъ ея сынъ. и, конечно, она сама, пока выяснился загадочный оговоръ, она говоритъ, что материнское сердце все-таки благословляетъ эти страданія. Девятнадцать другихъ матерей спасены отъ ужаса казни своихъ дтей.
Въ томъ же письм она благодаритъ всхъ, кто проявилъ къ ней въ тяжелое время искренное человческое участіе.
И, между другими, — конвойныхъ солдатъ, провожавшихъ ея закованнаго сына. Это оказались простые и добрые русскіе люди. Они везли Васильева на смерть. И они его жалли.
Много такихъ добрыхъ русскихъ людей. Нкоторые изъ нихъ, провожавшіе многихъ ‘смертниковъ’ на казнь, говорили г-ну С., напечатавшему объ этомъ въ ‘Встник Европы’, что, по ихъ простодушному убжденію, половина осужденныхъ казнены невинно, не по вин своей, а по ошибк военныхъ судовъ.
Такъ они думали и, конечно, тоже жалли ихъ. И, можетъ быть, по христіански ихъ любили, и плакали… и молились объ ихъ душахъ… Но все-таки вели! Добрые русскіе люди, мягкосердечные, простодушные, православные русскіе люди… христіане.
Отъ нихъ мысль невольно обращается къ тому швейцарскому юрисъ-консульту, который велъ переговоры съ русскимъ правительствомъ о выдач Виктора Васильева.
Любилъ ли онъ его? Жаллъ ли? Молился ли объ его душ? Сомнительно. Лицо у него, должно быть, бритое, черты сухія, взглядъ дловой, и едва ли онъ считалъ умстнымъ расходовать много личныхъ чувствъ по этому поводу. У него есть готовая ‘національная’ формула: ‘Моя страна признаетъ за каждымъ человкомъ право на справедливый судъ’. Итакъ: пунктъ первый… пунктъ второй… пунктъ третій… Сухо, застегнуто, дловито…
Но вотъ ‘сухая формула’, какъ молнія, пролетаетъ съ европейскаго Запада на русскій Востокъ въ Новочеркасскъ и парализуетъ сразу девятнадцать новочеркасскихъ вислицъ.
Потому что эта формула — кристаллъ. Они у себя переживали то же, что теперь переживаемъ мы. Ихъ матери когда-то такъ же дрожали за своихъ сыновей, и у нихъ такъ же лились слезы и кровь.
Но они дорожили этими слезами, они ихъ усчитали, собрали, скристаллизовали въ краткія формулы, въ которыхъ сосредоточилось поученіе скорбнаго прошлаго настоящему и будущему.
А нашу русскую кровь — впитываетъ жадная земля, наши слезы — сушитъ солнце, развваютъ втры перемнной погоды. Мы благодушны: нашъ кодексъ одинъ изъ первыхъ уничтожилъ смертную казнь. И чуть не столтіе спустя мы хвастаемъ тмъ, что по нашему ‘новому’ закону… нельзя казнить несовершеннолтнихъ. И у насъ все-таки десятками казнятъ пятнадцати, шестнадцати, семнадцатилтнихъ подростковъ.
Мы добрые, мы хотимъ справедливости. Но нашу доброту не въ силахъ пока закрпить добрыми законами, а справедливость безсильны скристаллизовать въ справедливыхъ учрежденіяхъ. Отъ этого все доброе у насъ не обезпечено, неустойчиво, недолговчно и хило. Мы, какъ государство, консервативны только въ зл. Чуть забрезжитъ что-то новое, получше, гуманне, справедливе, и тотчасъ гаснетъ, приходитъ ‘новый курсъ’ и отбрасываетъ насъ къ Іоанну Грозному, приходитъ новый сатрапъ, — и цлый край отодвигаетъ въ глубь Азіи…
Въ этомъ, быть можетъ, основной мотивъ трагедіи современной русской души.
Гд же ршеніе? Въ людяхъ, — говорятъ одни.— Въ учрежденіяхъ, — возражаютъ другіе.
‘Злые люди могутъ испортить наилучшія учрежденія’. Да. Но злыя учрежденія такъ часто и такъ мучительно долго могутъ совершать свои преступленія руками даже ‘добрыхъ людей’.
А они, вдобавокъ, еще и подбираютъ злыхъ.
1911 г.