Очерки с натуры, Назарьев Валериан Никанорович, Год: 1863

Очерк
Время на прочтение: 32 минут(ы)
Скачать в PDF

ОЧЕРКИ СЪ НАТУРЫ.

IV.
КАПУЛЕТТИ и МОНТЕККИ.

Ты, старый Капулетти, ты, Монтекки,
Вы, трижды нарушившіе покой
На улицахъ Вероны вашей ссорой
И трижды вынуждавшіе гражданъ,
Чтобъ погасить за слово эту вспышку
Почтенныя одежды ихъ слагать
И брать мечи заржавленные въ руки.
Шекспиръ.

I.

Аркадій Петровичъ Мизерандовъ, молодой человкъ тридцати лтъ, соединившій вс возможные цвта въ своемъ костюм, съ дюжинной, а на иной вкусъ красивой физіономіей, съ большими срыми глазами, ясно говорившими о полнйшемъ довольств собой, людьми и всмъ на свт, съ роскошнымъ русымъ парикомъ на голов, весело вошелъ въ кабинетъ помщика средней руки — Михаила Михайловича Минькова.
Глазамъ молодаго человка представился хозяинъ дома, полный, краснощокій брюнетъ, совершенно утонувшій въ яркомъ, бухарскомъ халат… Онъ стоялъ посреди комнаты и съ большимъ наслажденіемъ перезванивалъ двумя колокольчиками, приходя въ явное недоумніе, которому изъ двухъ отдать преимущество.
— Слушай, душа моя, слушай… обратился хозяинъ къ вошедшему гостю, продолжая звонить и прислушиваться.
— Слушаю, слушаю, Михаило Михайлычъ, глубокомысленно отвчалъ Мизерандовъ.
— Прислушайся же… вотъ это — мой старый колокольчикъ, чистйшая малина! Слышишь ли, какой густой тонъ? говорилъ хозяинъ, звоня однимъ колоколомъ.— А вотъ это, продолжалъ онъ, звоня другимъ:— валдай… Чу… серебро! Казицынъ изъ Валдая привезъ!… Ну, который лучше — говори?
Напрасно прислушивался Мизерандовъ: онъ не могъ отличить одного колокольчика отъ другаго и потому ршилъ, что оба — хорошіе колокольчики.
— Да что я съ тобой толкую? вдь ты — не охотникъ, куда теб… съ сожалніемъ сказалъ хозяинъ, махнувши рукой.
— Помилуй, и я люблю прокатить на лихой тройк съ хорошимъ колокольчикомъ — душа радуется… и даже, знаешь, что-то русское зашевелится… оправдывался Мизерандовъ, принимая вовсе неидущій къ нему молодецкій видъ.
Хозяинъ снова и еще съ большимъ сожалніемъ махнулъ рукой.
— Что новаго? спросилъ онъ, назвонившись до сыта.
— Ничего, все старое по старому. Исправникъ лису затравилъ. Теб кланяются… Захаръ Захарычъ… Иванъ Васильичъ… Иванъ…
— А теб полно судействовать — тебя желаютъ въ предсдатели! перебилъ хозяинъ.
— Что ты!… весь ошеломленный вскричалъ Мизерандовъ.
— А ты давно пріхалъ?…
— Давно… сейчасъ… Да ты скажи…
— Скоро халъ?
— Да какъ теб сказать? не то чтобы… да ты мн скажи…
— Кто привезъ изъ Тумкина? мгновенно одушевляясь спросилъ хозяинъ, не обращая ни малйшаго вниманія на лихорадочное состояніе Мизерандова.
— Кто его знаетъ? какой-то рыжій мужикъ, со вздохомъ отвчалъ Мизерандовъ.
— Знаю, знаю. Никулка Чибрикинъ: сро-пгій въ корню, ловко бжитъ… бда… Глаза хозяина засвтились огнемъ, и румянецъ ярко заигралъ на полныхъ щекахъ его.
Въ эту минуту дверь съ шумомъ растворилась, въ комнату вбжалъ красивый юноша съ большими голубыми глазами и свтлорусыми волосами, завивавшимися въ кудри.
Крпко облобызавшись съ собесдниками, юноша со всего размаха кинулся на близъ-стоявшую кушетку.
— Мишель, вы — скотина! вскричалъ юноша, обращаясь къ хозяину.
— За то, что ли, что прохалъ мимо твоей Жихоревки? Ты прежде узнай: я торопился на выборы — не до того было, оправдывался хозяинъ.
— Молчи, лучше молчи! нечего оправдываться: подлость сдлана — и довольно! перебилъ юноша, покойно укладываясь на кушетк, и, подкладывая подъ голову подушку, продолжалъ:— слышали мы, что вы въ предводители ломите, слышали душенька!
— Какъ знать? мало ли желающихъ, такъ ужь гд намъ, намъ съ тобой тянуться.
— Ну, душа моя, какой ты предводитель? ты взгляни на себя, да я первый, вотъ-те Христосъ, только подвались ко мн чинишка (юный помщикъ Погуляевъ со дня на день ожидалъ перваго гражданскаго чина) — ужь я теб первый черняка влплю… ей-богу, влплю.
— Твое дло, а я братъ такъ думаю: чмъ я не предводитель? безчестнаго я ничего не сдлаю, за дворянина распинаться готовъ. Всякому радъ помочь.
— А тутъ-то кстати теб будетъ и того… лошадку всучить.
Хозяинъ дйствительно имлъ чисто русскую слабость нагрть пріятеля конемъ, за что пріятели, недолго думавши, выпускали на его счетъ такія исторіи, какихъ ему и во сн не снилось.
Мизерандовъ громко хохоталъ, хозяинъ началъ было оправдываться, но юнош наскучилъ уже разговоръ о предводительств. Онъ сильно звнулъ и спросилъ хозяина: что коньки его?…
— Живетъ… А ты на чемъ прибжалъ?
— На старикахъ…
— Поди, часовъ восемь тащился…
— Четырехъ не халъ…
— Хватилъ! вскричалъ хозяинъ.
— Ну, хватилъ! повторилъ Мизерандовъ.
— Я вамъ докладываю: четырехъ не халъ… горячился юноша.
— А кормёжка, возразилъ хозяинъ.
— Что кормёжка? въ Уразов далъ по ведру и пошелъ.
— Врешь… коротко произнесъ хозяинъ.
— Да ты, душенька, спроси у Абрашки — онъ здсь у подъзда. Недолго позвать.
— Врешь, мамочка, не врю!
— Недалеко, пошлемъ за Абрамомъ…
— Врешь, врешь! по глазамъ вижу, что врешь!
— Кто тутъ вретъ? кто вретъ? послышался изъ дверей громкій голосъ узднаго предводителя Хмлева, богатырски сложеннаго помщика, облеченнаго въ форменное пальто, широкое какъ мшокъ.
— Кто здсь вретъ? повторилъ вопросъ Хмлева неразлучный съ нимъ сосдъ его, мелкопомстный дворянинъ, говорившій на о, мужчина невысокаго роста, одтый по-русски въ коротенькую черную поддёвку и отчаянно перетянутый черкескимъ ремнемъ.
При появленіи могучаго предводителя Мизерандовъ встрепенулся и отвсилъ глубокій поклонъ.
— А, Дон-Жуанъ—здорово! Давно ли? пробасилъ Хмлевъ, тяжело опустивши свою широкую барскую руку на худенькое плечо Мизерандова.
Мизерандовъ поспшилъ было отвчать, но Хмлевъ обратилъ уже свое круглое, доброе лицо къ хозяину, желая скоре знать: ‘кто вретъ и что вретъ?’ Тоже самое повторилъ и мелкопомстный въ черной поддёвк.
— Чего? Митька вретъ чудеса: разсказываетъ, отвчалъ хозяинъ и тутъ же передалъ Хмлеву всю исторію, вовсе не обращая вниманія на мелкопомстнаго, какъ будто его и не было, впрочемъ, тотъ нимало не огорчился такимъ невниманіемъ: онъ сейчасъ же отошелъ всторону и, отыскавши въ углу хорошенькій разукрашенный кнутикъ, сталъ любовался и помахивать имъ.
Внимательно выслушавши исторію до конца, сохраняя при этомъ величественную осанку, Хмлевъ принялъ сторону юноши, назвалъ его молодцомъ и тутъ же кстати разсказалъ нчто совершенно несбыточное о своемъ рысак, носившемъ названіе Ермака.
Подали завтракъ.
За завтракомъ хозяинъ съ любопытствомъ освдомился у Хмлева о здоровьи его знаменитаго Ермака.
— Продалъ, мрачно проговорилъ Хмлевъ и духомъ проглотилъ рюмку водки.
Хозяинъ всплеснулъ руками.
— Какъ! неужели? что вы, что вы?… посыпалось со всхъ сторонъ.
— Деньги понадобились, еще мрачне произнесъ Хмлевъ:— опекунскій совтъ чуть не скушалъ… и Хмлевъ снова взялся за рюмку.
Наступило молчаніе. Собесдники были сильно взволнованы.
— Михайло Михайлычъ! Гд кнутикъ-то добыли? приступилъ къ хозяину мелкопомстный, хлопая красивымъ кнутикомъ.
— Ну, господа, и я похвалюсь лошадью, приходя въ себя вскричалъ хозяинъ, и огни забгали въ глазахъ его: — рыжая, тумачиха въ чулочкахъ, связь, глазъ, бревно… Диво… такихъ лошадей мало…
— Хорошъ, хорошъ, удивительный… твердилъ мелкопомстный, любуясь кнутикомъ и нимало не смущаясь невниманіемъ хозяина.
— Только — завтная, непродажная… продолжалъ Митьковъ.
Юноша значительно усмхнулся, кивая собесдникамъ на хозяина. Раздался дружный хохотъ. Мелкопомстный сильне захлопалъ кнутикомъ и кричалъ, обращаясь къ своему величавому патрону, съ которымъ позволялъ себ нкоторую фамильярность:
— Держись, Вячеславъ Васильичъ, онъ тебя вставить хочетъ, держись — ей-богу держись.
Хохотъ поднялся нечеловческій.
— Никого не вставлялъ и не вставлю, а такъ къ слову пришлось, горячился хозяинъ: — главное то, что тумачиха {Смсь двухъ конскихъ породъ.} больно добра, больно рука Вячеславу Васильичу, какъ разъ подъ него съ собаками здить… такой полевикъ… ай!…
Хохотъ еще боле усилился.
— Ну, веди, показывай намъ тумачиху, едва проговорилъ задыхавшійся отъ смха Хмлевъ.
— Прикажете показать? Сейчасъ, сію минуту! и оживившійся хозяинъ подобралъ уже мшавшія ему широкія полы бухарскаго халата.
— Нтъ, постой, дло есть, передумалъ Хмлевъ, и круглое лицо его выразило озабоченность.
— Въ часъ мы вс должны быть у старика Мамонова… важное совщаніе… Тебя, Дон-Жуанъ, я захвачу съ собой… ты намъ нуженъ… и, надвая свою высокую, бобровую шапку, Хмлевъ прибавилъ:— живъ не хочу быть, коли не доду предсдателя и всю эту копишевщину.
Хозяинъ нехотя опустилъ полы халата и поспшно принялся одваться.

II.

Въ большой, свтлой комнат, безъ всякихъ кабинетныхъ украшеній и затй: картинъ, цвтовъ, бронзъ и даже библіотеки съ нарядными переплетами, но съ чисто выбленными стнами, блоснжными шторами, простой старинной мебелью въ чехлахъ и большимъ рабочимъ столомъ, сидло боле двадцати помщиковъ, большею частью родныхъ: племянниковъ, дядюшекъ, двоюродныхъ братьевъ, и шелъ между ними шумный, за версту слышный споръ.
Между спорившими боле всхъ горячился и размахивалъ руками хозяинъ дома, старикъ Мамоновъ. Въ каждой малйшей черточк его лица проглядывала честная, неодолимо симпатическая натура, въ его голубыхъ глазахъ, осненныхъ густыми, будто обсыпанными снгомъ, бровями, свтилось какое-то въ высшей степени отрадное, почти дтское добродушіе, но вмст съ тмъ сдые, въ безпорядк поднявшіеся къ верху волосы придавали ему смлый, вызывающій видъ. Его незатйливый костюмъ, явно сшитый руками доморощеннаго портнаго, исправлявшаго вмст съ тмъ должность садовника и барскаго стремяннаго, былъ сраго цвта: широкое пальто, жилетъ и волочившіеся по полу панталоны, все это было срое, небрежно сложенный шейный платокъ, голубой бисерный снурокъ на жилет, неуклюжіе, но чистые какъ зеркало сапоги — все это вмст какъ нельзя боле бросалось въ глаза среди окружавшихъ его новйшаго покроя сюртуковъ и фраковъ.
Собравшіеся въ кабинет Мамонова, только что пріхавшіе изъ деревень помщики прежде всего поражали необычайно крпкимъ сложеніемъ, шириною плечъ, густыми, по большей части русыми, волосами на бородахъ, усахъ и эспаньолкахъ. Вс они боле или мене походили другъ на друга и представляли рядъ чисто русскихъ, добрыхъ лицъ, выражавшихъ безпритязательность, безпечность и нкоторую безпорядочность. Изъ этой категоріи нсколько выступала личность племянника Мамонова, до крайности озлобленнаго молодаго человка, съ желтымъ, осунувшимся лицомъ и острой козлиной бородкой, которую онъ постоянно ерошилъ.
Викторъ Мамоновъ слылъ за молодаго человка образованнаго и благородно мыслящаго, онъ много шатался за-границей, носилъ въ душ тьму высокихъ стремленій, имлъ независимое состояніе, надъ всмъ издвался, говорилъ чрезвычайно смлыя вещи — языкъ у него, по выраженію губернскихъ дамъ, былъ какъ бритва — и за недостаткомъ боле широкой дятельности исправлялъ должность губернскаго остряка и карателя губернскихъ нравовъ.
— Гд свободный трудъ? точно изъ ружья выпалилъ въ эту минуту старикъ Мамоновъ.— Гд вы нашли свободный трудъ? Въ Англіи, можетъ быть? продолжалъ старикъ, нсколько остывая: — по моему, вотъ свободный трудъ: сидимъ мы, ну, наскучило сидть — пойдемъ-ка, братецъ, покопаемъ. А почему не покопать? Взяли заступы, да часъ другой и покопали. А то, какой же это свободный трудъ въ Англіи, когда я шестнадцать часовъ не вылзаю изъ каменоломни? гд же тутъ свободный трудъ?…
— По крайней мр политическая экономія говоритъ намъ, началъ-было Викторъ Мамоновъ.
— Что ты мн съ политической экономіей? снова разразился старикъ.— Ты мн о политической экономіи — ни слова! и названіе дикое, непонятное для меня…
— Какъ! что вы сказали? политическая экономія — дикое названіе… такъ кажется…
И, говоря это, Викторъ Мамоновъ съ ожесточеніемъ схватился за свою козлиную бородку…
— Повторяю: непонятное… свирплъ старикъ: — кавардакъ. Гд же тутъ смыслъ? политика, какъ всмъ должно быть извстно, есть наука надувать ближняго какъ можно лучше. Экономія же учитъ насъ какъ лучше сберегать свои средства и пользоваться ими… Я соединяю эти два слова, и выйдетъ кавардакъ.
— Извините, дядюшка, медленно, дрожащимъ отъ волненія голосомъ началъ Викторъ Мамоновъ:— но съ этой минуты вы въ моемъ мнніи — помщикъ, плавающій безъ руля по морю наукъ… Вы… вы… обо всемъ трактуете… не… не имвши… не бывши спеціалистомъ.
— А, такъ по твоему выходитъ, что надо быть спеціалистомъ, чтобъ судить о чемъ нибудь. Какъ это вы, ученый народъ, еще не увряете насъ, что надо самому быть художникомъ или литераторомъ, чтобы судить картину или книгу… нападалъ неугомонный старикъ, давно уже привыкшій къ выходкамъ племянника.
— Само собою разумется. Чтобы судить правильно, нужно понимать дло, а понимать можетъ только спеціалистъ, горячился Викторъ Мамоновъ.
— Правда, поддержалъ его одинъ изъ помщиковъ.
— Помилуйте, это ясно какъ день… Конечно, нельзя судить… невозможно… въ свою очередь поддержали помщика нсколько человкъ его ближайшихъ сосдей, движимые сильнымъ желаніемъ пошумть.
— Ну, да если я васъ уничтожу живымъ примромъ? и, говоря это, хозяинъ сталъ передъ гостями въ вызывающей поз.
— Послушаемъ, послушаемъ, отвтилъ хоръ противниковъ,
— Такъ вотъ же вамъ живое доказательство, милостивые государи, прошу извинить!
И, сказавши это, старикъ вдругъ неожиданно повернулся, показавши такимъ образомъ всему обществу свою спину съ тремя клиньями, страннымъ случаемъ очутившимися на самой середин спины.
— Ха, ха, ха-ааа!… Кто это тебя украсилъ? кто это васъ нарядилъ? Ха, ха, ха!… загремло двадцать голосовъ…
— Филька, портной! отвчалъ старикъ, сохраняя все ту же комическую позу.
— Ха, ха, хаа!… хи, хи, хй!… хе, хе, хее!… заливались гости.
Старикъ живо обратилъ къ обществу свое сіявшее отъ удовольствія лицо, восклицая:
— Поймалъ умниковъ, разбилъ на-голову. Вы, умники, судите мой каштанъ — это для меня все равно, я себ таскаю его и съ плечъ не спущу, пока не свалится, а вы-то попались. Осудили каштанъ, а ну-ка, милостивые государи, сшейте мн такой кафтанъ. Что, сошьете кафтанъ? и, озадачивъ такимъ образомъ все общество, старикъ сталъ передъ обществомъ какъ знакъ вопросительный.
Гости затихли, но только на минуту. Они какъ будто съ силами собирались, чтобы разомъ со всхъ сторонъ ринуться на старика, съ торжествомъ обозрвавшаго затихшихъ противниковъ. Грозила страшная буря, одна изъ бурь нердкихъ и тсномъ кругу добрыхъ крикуновъ-помщиковъ, подчасъ большихъ охотниковъ громко поспорить о предметахъ, вызывающій на размышленіе, но, къ счастью хозяина, въ эту грозную минуту въ дверяхъ кабинета появилась величественная фигура Хмлева, сопровождаемая Митьковымъ и его гостями.
Посл тсныхъ объятій начались распросы: ‘что новаго? какова дорога?’ и проч., но не усплъ еще Мизерандовъ передать всхъ уздныхъ новостей и поклоновъ, какъ задорный старикъ потребовалъ его мннія насчетъ спеціализма.
Страсть къ вчнымъ преніямъ была давнишняя и, можетъ быть, единственная слабость старика Мамонова, и доходила въ немъ эта слабость до того, что даже шелъ иногда старикъ противъ мнній, въ истин которыхъ за грхъ бы считалъ сомнваться, и все это изъ одной неодолимой страсти къ преніямъ.
— Ну, натшились по крайней мр, оправдывался старикъ въ случа нападковъ сосдей на его слабость:— вдь это не можетъ же быть поводомъ къ охлажденію отношеній…
— Ну, конечно, я противъ… Спеціализмъ такъ сказать… а впрочемъ… проговорилъ Мизерандовъ, не собравшись еще съ мыслями.
— Слава-богу, нашелся еще человкъ. Вотъ господа’: человкъ умный и даже можно сказать — ученый, въ университет былъ…
Но господа вдругъ подняли такой гвалтъ, что и разобрать невозможно было ничего, и даже самъ Василій Васильевичъ Мамоновъ, оглушенный, озадаченный не на шутку, какъ будто окаменлъ на минуту. Однакожъ, это было одно мгновеніе, онъ тотчасъ же оправился и, добывши богъ-знаетъ откуда совершенно трубный гласъ, покрылъ имъ весь хоръ господъ.
— Ужь нтъ хуже вашего спеціализма. Онъ губитъ вс силы и способности человка. Образованіе должно быть общее, трубилъ старикъ.— Знаю я спеціалистовъ! Спеціалистъ цлый вкъ, каналья, твердитъ что нибудь одно, какъ попугай — ну, какое нибудь римское право долбитъ, каналья, или шизику, а въ остальномъ онъ — дуракъ, изъ жизни дуракъ, и въ жизни на волосъ не понимаетъ. А жизнь-то и есть наука, а все остальное — вздоръ! Образованіе — не въ гимназіи, не въ университет, а вотъ гд образованіе: вышелъ ты изъ университета, что ли, изъ гимназіи ли, пошелъ въ общество, тотъ дло говоритъ, тотъ еще дльне, а ты все молчишь. Досада тебя и заберетъ: что же я дуракъ дуракомъ сижу? Вотъ когда и почуешь ты гд образованіе.
Своимъ ли голосомъ, или мнніемъ, не беремся разсудить это, но хозяинъ окончательно ошеломилъ гостей своихъ, вс стали втупикъ, исключая Виктора Мамонова, ничего впрочемъ неслыхавшаго изъ словъ дяди, но находившаго большое наслажденіе въ томъ, чтобы бсить его сколько возможно боле.
— Какъ ни уважаю я васъ, милый дядюшка, а понимать — не всегда понимаю, желчно возразилъ онъ:— вы богъ-знаетъ что иногда толкуете. На дняхъ еще вы доказывали, что чтеніе книгъ есть большой вредъ.
— Да-съ! и повторю сто разъ. Многимъ, по моему, положительно вредно чтеніе книгъ, напримръ, одна барыня, моя сосдка, вычитала гд-то, что до двнадцати лтъ не слдуетъ ничему учить дтей, вотъ она и стала держаться этой системы, и вышелъ сынъ идіотъ.
Разсказъ хозяина прерванъ былъ появленіемъ заразительно веселой, прыгающей и смющейся фигуры господина среднихъ лтъ съ длинными рыжеватыми волосами, доходившими до плечъ, и съ длинными усами, тоже рыжеватыми, одтаго въ простой полевой кафтанъ.
— Ура, ура!… господа… кричите вс ура!… требовать веселый господинъ въ полевомъ кафтан.
— Что, что такое., что случилось? разомъ спросили собесдники.
— Трехъ волковъ забубенилъ!… и веселый господинъ снова принялся кричать ура!…
Викторъ Мамоновъ зажать уши и отошелъ въ сторону, къ окну, а веселый господинъ, не обращая на него никакого вниманія, началъ разсказывать, какъ забубенилъ трехъ волковъ. Все общество, не исключая хозяина и двухъ-трехъ слугъ, вроятно страстныхъ охотниковъ, появившихся въ дверяхъ комнаты, съ ежеминутно возрастающимъ участіемъ внимали разсказу…
— Третьяго дня… началъ веселый господинъ:— взялъ я троихъ охотниковъ: Исайку, Чиклея, да Ваську и выхалъ въ Моховое Болото… Хоть бы одинъ зайчишка… ни ни… ду назадъ такой злой… Исайка, стремянный — за мной… только и сунь онъ лошадь-то въ кустъ… Улюлю!… я — глядь, а онъ, волкъ-то, поднялся на кочку… такимъ манеромъ — тутъ веселый господинъ весьма врно изобразилъ волка, поднявшагося на кочку — вытянулся злодй… прислушивается… Я зазвалъ… Улюлю его, шельму!… Смотрю: мой Примтъ… спетъ… спетъ… у его, Примтушкааа!… Какъ дохалъ Примтъ… трахъ!… и покатился, перекувырнувшись съ волкомъ… Я только ахнулъ… А позади, слышу, зазвалъ Чиклей… улюлю… его!… Смотрю: несется, шапку высоко поднялъ… трахъ… есть!… Улюлю его!… улюлю!… Что такое?… Васька орётъ какъ сумасшедшій… принялъ третьяго волка… Тутъ ужь себя я не вспомнилъ… зваю!… улюлю… улюлю его! а самъ и шапку, и арапникъ, и даже потники потерялъ… всё растерялъ… Такъ трехъ и забубенили.
Долго бы еще вроятно шумлъ веселый господинъ, если бы Хмлевъ не взглянулъ на часы и не напомнилъ, что нора бы дломъ заняться.
— Пора, пора бы… дйствительно пора! послышалось между помщиками.
Старикъ Мамоновъ откашлялся и съ нкоторой торжественностью выступилъ впередъ… Все смолкло.
— Милостивые государи! началъ старикъ, окидывая все общество своимъ симпатическимъ взоромъ:— я намренъ въ краткихъ словахъ изобразить вамъ личность нашего предсдателя гражданской палаты.
Краткое изображеніе продолжалось добрыхъ полчаса. Старикъ яростно нападалъ на подъяческую натуру предсдателя, обличалъ его въ черныхъ поступкахъ, не приводя, впрочемъ, ни одного факта (онъ полнился собрать ихъ), и въ заключеніе требовалъ, чтобы предсдателя прокатили на вороныхъ.
— Слдуетъ, такъ его и слдуетъ, зашумло общество, стсняясь ближе къ старику.
— Вамъ извстно, милостивые государи, что генералъ Копишъ и вся аристократія принимаетъ большое участіе въ предсдател… продолжалъ старикъ.
— Знаемъ… знаемъ… извстно!
— Такъ вотъ что, милостивые государи: давайте уничтожимъ аристократовъ! пріосанившись вскричалъ старикъ.
— Уничтожимъ, уничтожимъ ихъ!… втопчемъ въ грязь!… грянули помщики.
— Улюлю его… улюлю… улюлю! сказалъ про себя въ эту минуту веселый господинъ.
Начались счеты шаровъ, соображенія, и закипла во всей ея сил губернская политика. Оказалось, что мамоновцы были далеко сильне аристократовъ и что побда несомннна.
— Побдимъ, побдимъ! съ большою увренностью повторили мамоновцы.
Лица ихъ пламенли воинскимъ жаромъ, глазами, казалось искали они врага, чтобы тутъ же раздавить его, и только Викторъ Мамоновъ, молодой человкъ съ козлиной бородкой, покойне чмъ обыкновенно курилъ свою сигару.
— Теперь, милостивые государи, началъ хозяинъ:— когда побда несомннна, имю честь представить вамъ новаго предсдателя, неподкупнаго, честнаго человка… и, говоря это, онъ неожиданно выдвинулъ впередъ Мизерандова.
— Господа… господа… повторялъ Мизерандовъ:— я десять лтъ служу судьей, господа… я привыкъ… какъ же это я… вдругъ…
— Въ предсдатели, въ предсдатели! неистово шумла толпа.
Мизерандовъ опустилъ голову. Въ воображеніи его живо развернулась картина сладкой, невозмутимой жизни его въ уздномъ город: балики у городничаго, на которыхъ онъ, баловень туземныхъ дамъ, такъ ловко открывалъ мазурку, невинныя игры въ фанты и въ веревочку, которыя безъ него никогда не могли устраиваться, вспомнилъ онъ дуэты, птые имъ съ одной голосистой барышней, вспомнилъ свои разъзды по помщикамъ, вспомнилъ Глафиру Ивановну, хорошенькую вдову, которой онъ три года уже какъ собирается сдлать предложеніе… Но тутъ же вообразился ему и весь эффектъ, который произведетъ въ уздномъ городк его назначеніе въ предсдадели.— ‘Слышали вы новость? Мизерандовъ махнулъ въ предсдатели.’ — ‘Быть не можетъ’?— ‘Честью завряю…’ — ‘Ну, хватилъ!’ — ‘Боже мой, какой карьеръ! Ахъ, боже мой! хотъ бы однимъ глазкомъ посмотрла, какъ онъ будетъ предсдательствовать. Помилуйте, такой ловкій мужчина, бель-омъ, и вдругъ — предсдатель — помилуйте’.
Все это раздалось въ ушахъ ошеломленнаго Мизерандова. Искушеніе было слишкомъ сильное. Мизерандовъ въ избытк чувствъ обнялъ и разцаловалъ хозяина.
— Наконецъ-то дождались мы предсдателя по душ.— Bon такъ предсдатель! Молодчина у насъ предсдатель! Дайте мн его обнять, предсдателя.— Вашу руку, предсдатель!— раздалось вокругъ просіявшаго Мизерандова.
Въ эту минуту общаго ликованія въ комнату вкатилась совершенно круглая дама съ круглымъ, добрымъ лицомъ и руками, тоже круглыми: это была хозяйка дома.
— Будетъ вамъ, господа, довольно заниматься политикой. Завтракъ поданъ, идемте завтракать, весело говорила хозяйка, проворно обходя гостей.
— А я трехъ волковъ забубенилъ… началъ веселый господинъ, раскланиваясь съ хозяйкой.
— Поздравляю васъ, Аграфена Ивановна: Копишъ не будетъ боле предсдателемъ, теперь у насъ другой предсдатель — г. Мизерандовъ! перебилъ веселаго господина кто-то изъ помщиковъ.
— Слава-богу! Ахъ, какъ я рада! вы не можете себ вообразить, какъ я довольна… Воображаю бшенство нашихъ аристократовъ — копишевцевъ.— Да дайте же мн взглянуть на нашего милаго предсдателя… и, говоря это, Аграфена Ивановна даже перемнилась въ лиц отъ удовольствія.
Мизерандовъ былъ немедленно представленъ хозяйк.
Все общество направилось въ столовую, исключая Виктора Мамонова. Онъ одинъ взялъ шляпу и, не раскланиваясь ни съ кмъ, направился вонъ изъ комнаты.
— Куда?… съ замтной досадой спросилъ хозяинъ.
— Къ синьйору Монтекки, желчно проговорилъ молодой человкъ съ козлиной бородкой и потомъ, остановившись на минуту въ дверяхъ, съ неестественнымъ смхомъ прибавилъ:— соблюдая строгій нейтралитетъ, я свободно прогуливаюсь изъ лагеря Капулетти въ лагерь стараго Монтекки.
— Смотри, не поплатись за это удовольствіе! наставительно проговорилъ старикъ.
Молодой человкъ нетерпливо махнулъ рукой и исчезъ.

III.

Молодой человкъ съ козлиной бородкой халъ вдоль по такъ называемой большой улиц, когда-то заслуживавшей полнаго вниманія своимъ раздольнымъ просторомъ. Но не возлюбилъ простора этого бывшій губернаторъ, страстный охотникъ до городскихъ украшеній. Немедленно украсилъ онъ большую улицу, во всю длину ея, высокимъ валомъ съ тощими акаціями по бокамъ и даже для эффекта тамъ и сямъ приказалъ разбросать выкрашенныя зеленой краской скамейки. Много еще хлопотъ имлъ губернаторъ съ своимъ произведеніемъ, и не шутя огорчало его то, что простой народъ называлъ украшеніе просто валомъ, между тмъ какъ чиновная публика величала городскимъ бульваромъ.
— Что за дрянь настроена! злился Викторъ Мамоновъ, оглядывая разнохарактерный видъ домовъ, протягивавшихъ другъ другу, какъ будто руки, свои длинные заборы:— и кажутся съ виду друзьями, и руки протягиваютъ, а между тмъ такъ и морщатся и косятся другъ на друга, и одинъ передъ другимъ будто щеголяютъ своими грошевыми украшеніями. Вотъ оно — ни дать ни взять наше губернское общество… И разъ напавши на это сходство, богъ-знаетъ куда занесся бы молодой человкъ, еслибы извощикъ вдругъ не поворотилъ направо и, сгарая сильнымъ желаніемъ отличиться передъ стоявшими на двор кучерами, не замахалъ кнутомъ съ такимъ азартомъ, что даже раза два задлъ сдока своего.
Мамоновъ поднялъ голову, и глазамъ его представился большой розовый домъ съ готическими окнами и замысловатыми украшеніями, немного выступавшій впередъ изъ сада — игравшаго множествомъ звздочекъ на яркомъ зимнемъ солнц.
Дожидаясь возвращенія человка, отправившагося съ докладомъ, Мамоновъ услышалъ звуки скрипки, аккомпанировавшей довольно маленькому, но пріятному женскому голосу.
Женскій голосъ плъ:
Ахъ, боже мой, нтъ силъ терпть!
Они мн жениха представятъ
И, можетъ быть, играть и пть
Они при немъ меня заставятъ.
— Ну-съ, теперь вамъ. Начинайте, раздался въ эту минуту мужской, сердитый голосъ, сопровождаемый свирпымъ ударомъ смычка:— начинайте же… извольте начинать!! Но напрасно раздавался сердитый голосъ: никто не начиналъ.
Въ эту минуту дверь распахнулась, и Мамонову представился на первомъ план джентльменскаго вида слуга, приглашавшій его войти, а дале — ряды стульевъ и креселъ, занятыхъ гостями и многочисленнымъ семействомъ генерала Копиша, а еще дале, въ самомъ углубленіи залы — съ большимъ вкусомъ устроенный домашній театръ съ поднятымъ занавсомъ и сценой, представлявшей обыкновенную комнату съ дверью прямо, съ дверью направо и съ дверью налво. На аван-сцен стояла молоденькая, очень хорошенькая двушка и молодой человкъ незначительнаго, но весьма добродушнаго вида. А пониже ихъ неистовствовалъ какой-то взъерошенный господинъ — должно быть, капельмейстеръ музыки, судя по нетерпливымъ и рзкимъ движеніямъ обихъ рукъ, вооруженныхъ смычкомъ и скрипкой.
— Я васъ попрошу, Наталья Дмитріевна, еще разъ пропть, красня упрашивалъ двушку добродушный молодой человкъ:— еще разъ, послдній разъ.
Вмсто отвта двушка снова начала пть… куплетъ приходилъ къ концу… глаза капельмейстера приняли вдругъ страшные размры, и весь онъ всмъ корпусомъ своимъ, глазами и скрипкой повернулся къ добродушному молодому человку, сильно топнувши при этомъ ногой.
Молодой человкъ заикнулся, а потомъ какъ будто въ сильномъ испуг, какимъ-то густымъ, страннымъ и вовсе несвойственнымъ ему басомъ заплъ:
Да ужь теперь пошла писать,
Того смотри, что не на шутку
Они за…
Но тутъ капельмейстеръ, весь вскипвши негодованіемъ, пришелъ въ такой азартъ, что даже бросилъ въ сторону свою скрипку, восклицая:— Да, ужь именно того и смотри, что вы меня въ гробъ положите. Вы — ангелъ, mademoiselle Лукошкова. Это ангельское терпніе надо имть… я ваы,ъ удивляюсь.
Молодой человкъ вертлся какъ на иголкахъ, но дло скоро поправилъ какой-то господинъ, съ большой ловкостью перескочившій прямо изъ креселъ на сцену и оказавшійся режиссёромъ домашняго театра. Въ минуту научилъ онъ растерявшагося молодаго человка, и репетиція всмъ извстной комедіи ‘Хороша и дурна, глупа и умна’ пошла какъ нельзя боле успшно, особенно съ той минуты, какъ появился на сцену Прохоръ Кондратьичъ, роль котораго занималъ губернскій стряпчій — молодой человкъ съ замчательнымъ комическимъ талантомъ, впрочемъ, боле всего бравшій желтыми, очень узкими и короткими панталонами и краснымъ платкомъ, далеко мотавшимся изъ задняго кармана. Появился Алинскій. Роль эту занималъ отпускной офицеръ съ очень развязными манерами, но игравшій въ первый разъ и потому, какъ онъ самъ выражался, жестоко срзавшійся. Конфузъ свой выражалъ онъ какимъ-то страннымъ смхомъ и фырканьемъ. Режиссеръ снова сдлалъ свой воздушный прыжокъ на сцену и начатъ уговаривать отпускнаго офицера не конфузиться, на что отпускной офицеръ отвчалъ, по прежнему, однимъ фырканьемъ, закрывая рукою свой ротъ и безпрестанно повторяя: ‘Не могу! Что же длать, если я не могу? Ей-богу, не могу… ей-же богу, не могу!… да вы, Прохоръ Кондратьичъ, не смотрите на меня… не смшите меня, пожалуйста… не смшите меня!’ — Нахохотавшись досыта, отпускной офицеръ постепенно обошелся и, какъ говорится, вошелъ въ роль. Онъ такъ граціозно кланялся, брался за голову, поправляя прическу, такъ мило шептался въ нмыхъ сценахъ, что хоть бы какому ‘настоящему актёру’. Дале вышло. еще замшательство: господинъ, исполнявшій роль судьи, до крайности нетерпливый и раздражительный чиновникъ особыхъ порученій, совершенно не зналъ своей роли, а всю вину сваливалъ на суфлёра. ‘Подавайте, Демьянъ Григорьичъ, подавайте же, да васъ совсмъ неслышно, ничего — ни, ни, ни… Подавайте же, Демьянъ Григорьичъ!…’ безпрестанно кричалъ чиновникъ, ужасно размахивая при этомъ руками.
Несмотря на вс препятствія, можетъ быть, благодаря усиліямъ перваго комика и хорошенькому личику молоденькой двушки, пьеса, говоря языкомъ записныхъ театраловъ, сошла недурно.
Въ заключеніе единодушно вызванный комикъ сдлалъ для удовольствія публики такое антрша въ воздух, что даже истерики схватили одну изъ дамъ, прізжую помщицу, и комедія едва не кончилась трагедіей.
Шумя шелковыми платьями, поднялись дамы и плавно потекли въ гостиную, за ними всталъ съ своего кресла почтенный хозяинъ, опрятный и подкрашенный старикъ въ отставномъ мундир съ краснымъ воротникомъ, съ золотыми очками на орлиномъ носу, съ крестами на ше. Безъ шума, на кончикахъ пальцевъ обходилъ онъ гостей, привтливо и крпко пожимая имъ руки. Рука Мамонова тоже побывала въ рукахъ хозяина и достаточно нагрлась отъ тсныхъ пожатій. Семейство генерала Копиша пользовалось особеннымъ расположеніемъ всего города.
Городскіе жители приходили въ ужасъ и негодованіе при одномъ лишнемъ слов о почтенномъ семейств, за это лишнее слово можно было прослыть либераломъ и вреднымъ человкомъ. Но, несмотря на любовь городскихъ жителей къ Францу Осиповичу Копишу, никто изъ нихъ достоврно не могъ сказать, откуда явился почтенный старецъ, и кто онъ, и гд жилъ до сихъ поръ, и гд пріобрлъ невыразимо пріятныя и ласкающія манеры, и гд нажилъ состояніе (о состояніи генерала Копиша ходили баснословные слухи) — ничего этого не знали городскіе жители, а между тмъ домъ генерала съ утра до ночи былъ набитъ гостями, былъ центромъ городскихъ веселостей. Театры любителей смнялись концертами любителей, концерты — лотереями, и все это совершалось съ благотворительною цлью. Генералъ не принадлежалъ къ богатымъ помщикамъ, а пріобртены были имъ ничтожныя сто душъ (именно сколько нужно для участія въ выборахъ), по его словамъ единственно съ цлью имть честь принадлежать къ благороднйшему дворянству степной губерніи. Между коренными степняками-помщиками, безвыздно засвшими въ деревняхъ и косо поглядывавшими на почтеннаго старца, носились даже слухи, что старецъ, заводя имніе боле съ политическою цлью, воспользовался примромъ Павла Ивановича и накупилъ не настоящихъ душъ, а находящихся въ бгахъ и даже несуществующихъ. Впрочемъ, это были одни только слухи.
Очаровательная манера, генерала во всей сил сообщилась его многочисленному семейству. Шесть дочерей его (жены онъ давно лишился) и два сына чрезвычайно походили другъ на друга своими пвучими голосами, тихою походкой, и вс они какъ будто были обмазаны чмъ-то сладкимъ, до такой степени ровно обмазаны, что трудно было различать ихъ. Впрочемъ, двицъ различали но талантамъ: одна пла, другая рисовала… третья… но гд же исчислить ихъ разнообразные таланты? довольно сказать, что ихъ различали по талантамъ… Боле представлялось возможности отличать братьевъ Копишъ: различіе это было видимое. Старшій имлъ уже владиміра въ петлиц за девять лтъ покойной и, можетъ быть, полезной депутатской службы, между тмъ какъ меньшой не имлъ еще владиміра въ петлиц, а только мечталъ о немъ съ самыхъ нжныхъ лтъ, во всемъ остальномъ между братьями было сходство поразительное.
Парадная гостиная, увшанная и устланная богатыми тканями, все боле и боле наполнялась ежеминутно прибывавшими поклонниками почтеннаго семейства, облеченными въ мундиры разныхъ вдомствъ. Общество собралось все порядочное: тутъ были старики, пользовавшіеся значительными окладами жалованья и согнувшіеся подъ тяжестью украшеній, тутъ были люди солидныхъ лтъ, уже близкіе къ значительнымъ окладамъ и украшеніямъ, тутъ были юные чиновники, втайн мечтавшіе обі окладахъ и украшеніяхъ, тутъ были птенцы, еще только числившіеся при различныхъ вдомствахъ, тутъ были помщики, никогда невидавшіе деревень своихъ и съ большимъ наслажденіемъ носившіе свои ученые, конно-заводскіе и прочіе мундиры. Они душой примкнули къ чиновничьей аристократіи и, нося на чел слды какихъ-то заботъ и меркантильныхъ соображеній, съ злйшею ироніей отзывались о грубости и неразвитости своихъ деревенскихъ сосдей. Остальная часть общества состояла изъ дилеттантовъ всевозможныхъ разборовъ.
Вся чиновная семья, собравшаяся въ парадной гостиной, съ только что выбритыми подбородками и короткими волосами, не то русыми, не то черными, выражала неугомонную суету и сильнйшее желаніе не терять золотаго времени на своихъ до чрезвычайности разноплеменныхъ лицахъ. Въ гостиной царствовало примрное благонравіе: никто не возвышалъ голоса, никто не выступалъ съ своимъ мнніемъ, никто даже громко не сморкался и не кашлялъ.
Замтивши Мамонова, злившагося въ углу гостиной, хозяйки дома сейчасъ же ршились поочереди занимать его.
— Вы врно будете въ театр? запла старшая двица.
— Въ какомъ театр? отрывисто спросилъ Мамоновъ.
— У насъ въ театр? У васъ вроятно нтъ билета, продолжала пть двица, какъ бы испуганная несчастнымъ положеніемъ человка, неимвшаго билета.— Позвольте, я вамъ сейчасъ же достану… Папа!… папа!…
— Въ пользу бдной вдовы, снова запла двица, возвращаясь съ билетомъ въ рук.
Сдлавши свое дло, двица скрылась, а ея мсто заняла другая двица и безъ всякихъ предисловій подала Мамонову билетъ на завтрашній концертъ въ пользу бднаго семейства.
— Donnez votre cu aux pauvres, пропла двица въ вид утшенія.
Съ трудомъ удерживая досаду, Викторъ Мамоновъ снова ползъ за кошелькомъ своимъ.
По всей вроятности этимъ не кончились бы благотворительные подвиги желчнаго молодаго человка, издали уже прицливалась въ него третья сестра съ лоттерейнымъ листомъ, но, къ счастью Мамонова, третья сестра увлеклась разговоромъ, вдругъ оживившимся въ противоположномъ конц гостиной, и направилась въ ту сторону.
— Я не выйду, ршительно не выйду! горячо спорила двица Лукошкова.
— А мы васъ все-таки вызовемъ, уврялъ ее отпускной офицеръ.
— А я не выйду.
— А я все-таки буду вызывать, пока не надомъ.
— А я все-таки не выйду.
— А я… началъ было молодой человкъ.
— Мн кажется, что въ порядочномъ обществ не должно быть ни вызововъ, ни даже аплодисментовъ, наставительно перебилъ молодаго человка хозяинъ дома:— а то сейчасъ же — исторія: почему Машенька, а не Катенька вызвана? или почему хлопали той, а не другой? сейчасъ же буря.
— Откуда же буря? вмшался Мамоновъ.
— Да вотъ откудова-съ. Три года назадъ здсь былъ концертъ, между итальянскими аріями mademoiselle Рязанова пропла ‘Соловья’, это очень понравилось публик, дошло до стульевъ — трескъ, шумъ… bis! bis! bis!.. Я вывожу ее — снова: браво! браво!.. Концертъ продолжается… поетъ княжна, не помню, что-то итальянское, публика молчитъ — тишина мертвая… Нужно было видть, какъ оскорбилась княгиня!… Она бросилась какъ гіенна. C’est un complot contre ma fille — и пошла, и пошла!
— Все это можетъ быть, но скажете ли вы мн наконецъ, за что я деньги-то плачу, а самъ не смю выразить ни удовольствія, ни неудовольствія, плати, да еще подчиняйся и за все благодари, благодари — все благодари…
— А цль-то вы забыли! запла двица съ лоттерейнымъ листомъ въ рукахъ:— le but excuse les moyens.
— Мн говорятъ — цль, цль, въ сильномъ припадк ожесточенія началъ Мамоновъ: — ну, выньте изъ своего кошелька да дайте, а то берете деньги, чтобы тутъ пощеголять, да еще, чтобы васъ нетолько не смли ошикать, да и хватить — и это ненравится.
— По крайней мр, сколько я помню, слегка покраснвъ начать хозяинъ: — былъ я въ концертахъ, гд участвовали графини, княжны, такъ тамъ было положено за правило не вызывать и даже не хлопать.
Глаза Мамонова засверкали.
— Можетъ быть, мн не удавалось участвовать въ такихъ концертахъ съ графинями и княжнами, съ невыразимымъ озлобленіемъ заговорилъ онъ:— но мн кажется, почему бы публик не выражать своего удовольствія или неудовольствія?…
— Позвольте-съ, позвольте, возразилъ хозяинъ.— Однажды вмст съ графомъ Ледушинскимъ приглашенъ я былъ въ концертъ — игралъ какой-то князь на скрипк, какъ только онъ окончилъ игру, подступаютъ къ графу его знакомые. Какъ находите, ваша свтлость?..— А что онъ такое, спрашиваетъ граф:— артистъ или любитель?— Зачмъ вамъ это знать?— А затмъ, отвчалъ графъ:— что для артиста онъ плохъ, а для любителя очень сносенъ.
Мамоновъ поднялъ плечи.
— Францъ Осипычъ, я ни чьихъ авторитетовъ не признаю, а особенно — вельможныхъ, пробормоталъ онъ и въ сердцахъ направился было къ дверямъ, но хозяинъ весьма любезно остановилъ его и, осторожно взявъ подъ руку, повелъ въ свой кабинетъ.
— А вы, Василій Андреичъ, слышали мы, не желаете боле предводительствовать, отнесся хозяинъ къ одному изъ гостей, наполнявшихъ кабинетъ его.
— Ршительно-съ, отвчалъ Василій Андреевичъ, съ подобострастіемъ вскакивая съ кресла, на которомъ весьма покойно сидлъ до того времени, и вдругъ совершенно неожиданно принимая надменный видъ важной особы.
— Ну, какъ-же мардатовскій уздъ: кого въ предводители? обратился хозяинъ къ собесдникамъ, лаская ихъ своимъ мягкимъ взглядомъ.
— Сами не знаемъ кого… кто хочетъ… говорятъ, Митьковъ желаетъ, отозвались на вопросъ хозяина мардатовцы, бывшіе въ обществ.
— Я полагаю, офиціальнымъ тономъ и съ большой увренностью началъ хозяинъ:— я полагаю, не надо намъ ни Митькова, этого ямщика, ни кого нибудь другаго. Предводителемъ узда нашего по всмъ правамъ долженъ быть Викторъ Петровичъ Мамоновъ. Ему поклонимся: честный, образованный молодой человкъ, можно сказать, слдитъ за движеніемъ… Ему поклонимся пониже, его хорошенько попросимъ, и, говоря это, хозяинъ важно направился къ Мамонову.
— Господа, идемте просить Виктора Петровича, идемте же вс, въ одинъ голосъ сказали мардатовцы и послдовали за хозяиномъ.
— Мы васъ просимъ сдлать намъ честь, великую, можно сказать, честь — быть нашимъ предводителемъ, съ нкоторой торжественностью произнесъ генералъ и низко поклонился Мамонову.
— Просимъ васъ, убдительно просимъ! повторили дворяне, кланяясь еще ниже.
— Усердно просимъ, а я васъ еще дитёй зналъ и съ вашимъ батюшкой былъ другъ задушевный. Послднее письмо вашего батюшки берегу какъ драгоцнность, добавилъ блоголовый гость, въ умиленіи касаясь рукою до мягкаго, разостланнаго на полу ковра.
Мамоновъ стоялъ въ недоумніи, отказываясь слабымъ здоровьемъ и необходимостью хать за границу, но отъ мардатовцевъ нелегко было отдлаться. Они три раза возвращались къ нему съ неотступными просьбами, къ тому же какой-то внутренній голосъ нашептывалъ ему: ‘ступай — баллотируйся, не слдъ отказываться — нейдетъ, полно бить баклуши, что за обломовщина…’
Мамоновъ не устоялъ, онъ ршился баллотироваться въ предводители, что, казалось, до крайности обрадовало всхъ присутствующихъ, но боле всхъ блоголоваго гостя, того самаго, что коснулся ковра, упрашивая Мамонова. Можно было подумать, что на него сошла благодать небесная, онъ даже перекрестился, повторяя: ‘согласился! ну, слава теб Господи — согласился!’
Лицо Мамонова, можетъ быть, въ первый разъ въ жизни прояснилось и приняло почти доброе выраженіе.
— Аврамъ Афанасьичъ молится, а самъ черняка приготовилъ, я его знаю: онъ всмъ налво кладетъ, весело проговорилъ Мамоновъ и, раскланявшись съ обществомъ, удалился въ самомъ пріятномъ настроеніи духа.
Послдовало минутное молчаніе.
— Это все — мамоновщина, все — одна шайка! вскричалъ почтенный хозяинъ, съ невыразимой злобой потрясая своимъ маленькимъ кулачкомъ въ воздух, и вмигъ изъ сладкаго, уклончиваго старца превратился онъ въ смлаго полководца, готоваго вести свою рать на смертный бой, со всхъ сторонъ спшили ратники подъ его знамя, потекли новости, выслушивались донесенія о положеніи и силахъ непріятеля. Баллотировка стача единственнымъ предметомъ разговора, на сцену выступилъ предсдатель гражданской палаты — худощавый брюнетъ, смотрвшій изподлобья и до сихъ поръ неотходившій отъ старшей дочери хозяина. Его-то избраніе волновало умы всей губерніи, за него готовились биться два враждебные лагеря.
Наступили сумерки… наступила ночь. Одинъ за другимъ потухали фонари, не скриплъ боле полозъ… замерло всякое движеніе… городъ заснулъ… а совщаніе все еще продолжалось. Но сумрачныя лица присутствовавшихъ выражали одно отчаяніе и совершенную безнадежность…

IV.

На другой день, въ одиннадцать часовъ утра, старикъ Мамоновъ въ сопровожденіи своего племянника вступилъ въ залу дворянскаго собранія. Онъ опоздалъ къ открытію баллотировки: безъ него прошла краткая бесда соборнаго протоіерея съ дворянствомъ, продолжавшаяся ровно часъ, не посплъ онъ и къ рчи начальника губерніи, обращенной къ благородному дворянству, но едва услышанной двумя ближе стоявшими дворянами, не засталъ онъ донесенія депутатовъ, избранныхъ для разсмотрнія отчетовъ въ употребленіи дворянскихъ суммъ. Старикъ Мамоновъ вошелъ въ ту минуту, когда все, что только было въ зал — все множество разнохарактерныхъ лицъ и изумительно разнообразныхъ мундировъ, наполнявшихъ залу собранія, все это тсно стало вокругъ длиннаго стола, накрытаго краснымъ сукномъ, вытянувши впередъ свои полныя вниманіемъ лица и навостривши уши въ нетерпливомъ ожиданіи: что скажетъ губернскій предводитель, только что проглотившій тысячу шпилекъ, очень искусно и гд только было возможно вставленныхъ въ донесеніи коммиссіи? Но напрасно было ожиданіе публики: предводитель сдлалъ видъ, что вовсе не глоталъ шпилекъ, даже не замтилъ ихъ, и ловко отдлался однимъ общаніемъ: имть честь въ скоромъ времени представить дворянству подробный отчетъ о своихъ дйствіяхъ.
Послдовалъ глухой ропотъ негодованія, въ которомъ не было возможности ни разобрать, ни понять что нибудь.
— Господа, прошу васъ занять ваши мста, врзатся предводительскій голосъ въ подымавшійся ураганъ.
Вс услись на свои мста, только не слъ величавый Хмлевъ. Онъ возражалъ, шумлъ, заране настроенный однимъ губернскимъ дипломатомъ, сидвшимъ нсколько поодаль и какъ будто непринимавшимъ ни малйшаго участія въ имъ же подготовленной бур.
— Наконецъ, позвольте знать, наступалъ Хмлевъ:— позвольте дворянству знать, зачмъ выписываются ‘Московскія Вдомости?’
— А затмъ, что мы не получаемъ сенатскихъ указовъ, а между тмъ должны имть руководство и знать новыя узаконенія, отозвался губернскій предводитель, сорокаттній острякъ въ камергерскомъ мундир.
— Хорошо-съ! снова наступалъ Хмлевъ.— Въ такомъ случа дворянство желаетъ знать, зачмъ на дворянскія деньги выписывается календарь, зачмъ это?…
— А ужь это — извините меня, виноватъ, Вячеславъ Васильичъ, признаюсь вамъ: я желалъ знать, когда день вашего ангела, съострилъ предводитель.
Взрывомъ хохота и одобрительными полупоклонами встртила выходку предводителя правая сторона публики, впереди которой весь въ регаліяхъ, умилившись, стоялъ генералъ Копишъ и рядомъ съ нимъ какой-то едва двигавшійся и поднятый съ одра смерти старецъ, ветеранъ баллотировокъ, зато противная сторона вся взволновалась отъ негодованія.
— Здсь — не поприще для бонмотистовъ, здсь — засданіе почтеннаго общества, это значитъ уклоняться отъ дла, гремлъ старикъ Мамоновъ, дружно поддерживаемый десятками неуходившихся еще голосовъ.
Вотъ когда поднялась буря во всей ея грозной сил. Какъ море зашумла собравшаяся въ зал публика. Растутъ и поднимаются волны, яростно направляясь къ предводительскому креслу, но предводитель былъ опытный кормчій, закаленный въ подобныхъ буряхъ и треволненіяхъ. Безстрашно поднялся онъ съ своего мста и, какъ въ рупоръ, крикнулъ на все кипвшее море: ‘Господа! прошу васъ разойтись по своимъ уздамъ’. Стихло море, опустили волны свои только что поднявшіяся головы, и только гд нибудь въ углу залы слышится ихъ глухой ропотъ.
Началась баллотировка. Боле десяти тсныхъ кружковъ собрались въ разныхъ мстахъ обширной залы. Какой-то господинъ почтеннаго вида, близкій родственникъ множества баллотируемыхъ, съ отчаяніемъ на лиц и неимоврнымъ проворствомъ забгалъ отъ одного стола къ другому, всюду поспвая кланяться, упрашивать и благодарить. Раздались голоса предводителей, вызывающихъ дворянъ своихъ уздовъ, начался мрный стукъ считаемыхъ шаровъ, глубоко отдававшійся во многихъ сердцахъ. Изъ дверей то и дло показывались искаженныя любопытствомъ и нетерпніемъ лица баллотируемыхъ, мнявшихся какими-то телеграфическими знаками съ присутствующими.
— Избирательныхъ! возвысился голосъ мардатовскаго предводителя, только что открывшаго ящикъ.— Весь уздъ придвинулся поближе, всякому хотлось видть, сколько избирательныхъ положили Виктору Мамонову, баллотировавшемуся въ уздные предводители.
— Разъ и два… съ разстановкой сосчиталъ бывшій мардатовскій предводитель и замолкъ… Глаза всего узда обратились на стоявшаго въ отдаленіи Виктора Мамонова, весьма походившаго въ эту минуту на разъяреннаго льва, готоваго сдлать убійственный скачокъ впередъ на непріятеля. Мардатовцы даже нсколько струсили, и только блоголовый старикъ отважился подступить къ оскорбленному молодому человку, выражая ему все участіе, и, крестясь, уврялъ, что положилъ ему направо.
— Балаганная комедія… громко произнесъ Викторъ Мамоновъ, относясь ко всему почтенному собранію и не удостоивая, даже взглядомъ блоголоваго старика, произнесъ съ лицомъ, покоробившемся отъ злости, и поспшно отошелъ къ сосднему узду, въ которомъ у него тоже было имніе, и убдительно стать просить, чтобы его немедленно переписати въ этотъ уздъ.
Баллотировка пошла своимъ чередомъ.
— Пстръ Петровичъ Погуляевъ!… раздаюсь въ ушахъ блокураго юноши, только что получившаго первый чинъ и потому допущеннаго къ баллотировк.
— Налво ему, налво, хватите налво… налво… пожалуйста — налво!… летло въ одно ухо юноши…— Направо, направо, направо! кладите направо: онъ добрый парень… Бога ради — направо… неслось въ другое ухо юноши.
— Михай.то Михайлычъ Митьковъ баллотируется въ предводители, офиціальнымъ тономъ (произнесъ бывшій мардатовскій предводитель, подавая Погуляеву шаръ, и тутъ же добавилъ скороговоркой:— налво, влпите налво, ради-бога, влпите налво… этому ямщику.
Юноша совершенно растерялся и положилъ шаръ, не зная самъ куда именно.
Оказалось, что и Митьковъ былъ забаллотированъ.
Началось чтеніе дворянскаго списка: князь Петръ Михайловичъ Кугушевъ, Илья Ивановичъ Мякишовъ, Сергй Петровичъ Твердышовъ, Владиміръ Никаноровичъ Немсадьевъ, Алексй Никоноровичъ Немсадьевъ, Андрей Никаноровичъ Немсадьевъ, Паулинъ Никаноровичъ Немсадьевъ… и такъ дале читалъ бывшій уздный предводитель, но и князь Кугушевъ, и Мякишовъ, и Твердышовъ, и всевозможные Немсадьевы низко кланялись, отказываясь подъ разными, боле или мене благовидными, предлогами отъ высокой чести быть предводителемъ узда. Наконецъ по списку остался только одинъ Петръ Петровичъ Погуляевъ — тотъ самый юноша, съ которымъ мы встртились въ квартир Митькова.
— Я знаю впередъ, что мн навалятъ черняковъ, наврно навалятъ… твердилъ красный какъ вишня Погуляевъ, улыбаясь и не зная самъ, какъ отдлаться отъ глубокихъ поклоновъ и просительныхъ лицъ тсно обступившихъ его мардатовцевъ. Его опасенія были напрасны, и неожиданно для себя и для всего узда онъ былъ избранъ въ предводители. Но, принимая поздравленія, Погуляевъ все еще не доврялъ своему благополучію и какъ-то подозрительно смотрлъ вокругъ.
Увровавши наконецъ въ свое чудесное избраніе, молодой человкъ немедленно бросился отыскивать старика Мамонова и тутъ же присталъ къ нему съ разспросами о новой должности, просилъ его совтовъ и руководства.
Старикъ съ обыкновенной своей готовностью поговорить стать описывать ему обязанности предводителя и пользу, которую онъ можетъ принести обществу.
— Твое дло — стать за сироту, защитить вдову, подняться за оскорбленіе дворянина, карать зло и неправду… съ одушевленіемъ говорилъ старикъ…
Жадно слушалъ юноша, и подъ вліяніемъ мгновенно прихлынувшаго желанія быть полезнымъ онъ будто выросъ и возмужалъ въ одно и то же время.
— Только жаль мн тебя… продолжалъ словоохотливый старикъ.
Юноша взглянулъ на него въ недоумніи.
— Профуфыришься ты непремнно! грустно проговорилъ старикъ.— Я самъ девять лтъ предводительствовалъ: спасиба никто не сказалъ, а половина имнія лопнула, а длать нечего, когда у тебя на двор живетъ пятьдесятъ-пять троекъ, да пятьдесятъ-пять кучеровъ, да пятьдесятъ-пять лакеевъ, и заложишь ты, мой другъ, и перезаложишь ты, и на сторон гд нибудь прихватишь, а тамъ — половину имнія бухнутъ съ аукціона.
Лицо юноши на мгновеніе омрачилось, но въ эту минуту толпа помщиковъ окружила его и, взявши подъ руки, торжественно повела въ клубную залу.
Шампанское полилось ркой.
Волны мыслей ходили въ голов Погуляева, его чисто-русское сердце билось сильно, и хотлось ему въ эту минуту, чтобы всмъ людямъ хорошо и легкожилось на свт, хотлось ему, чтобы не было на родной земл ни неправды, ни кривосудья, хотлось, тсно обнявшись съ друзьями, разомъ обрушиться на неправду и кривосудіе.

V.

Чуть свтъ спрыгнулъ съ своей постели счастливый Мизерандовъ, вмигъ очутился въ своемъ покойномъ халат и въ восторженномъ состояніи заходилъ по крошечной комнат съ однимъ замерзшимъ окномъ.
Вслдъ затмъ погруженные въ мертвый сонъ нумера для благородныхъ господъ прізжающихъ огласились громкимъ пніемъ будущаго предсдателя…
Мы — дв цыганки
Черноокія…
Мы — дв двицы
выкрикивалъ что было силъ Мизерандовъ, выражая то томность и нжность, то дикость и необузданность страстей.
И почему было не пть Мизерандову, когда ему плось, когда все существованіе его было переполнено довольствомъ и благодарностью видимо покровительствовавшей ему судьб? И было за что благодарить: вся жизнь Мизерандова прошла безъ малйшаго облачка. Судьба не толкнула его на широкій, видный путь, гд толкаются, стремятся впередъ и безжалостно давятъ другъ друга люди, она вела любимца своего стороной, но мягкой, нескользкой дорог, и никто не замтилъ его безмятежнаго шествія, никто ему не позавидовалъ. Страстными попеченіями своихъ нжныхъ, но бдныхъ родителей поступилъ Мизерандовъ въ университетъ, гд не считали его ни въ числ подающихъ надежды, ни въ числ совершенныхъ тупицъ, онъ не пропускалъ ни одной лекціи, не исключая даже лекцій нравственнаго богословія, преподаваемыхъ однимъ старымъ монахомъ, являвшемся въ аудиторію единственно съ тмъ, чтобъ разсказать своимъ немногимъ слушателямъ нсколько соблазнительныхъ анекдотовъ и взамнъ того узнать отъ нихъ вс городскія новости. День проходилъ для Мизерандова какъ минута, чуть свтъ поднимался онъ съ постели и, удовлетворивъ первымъ потребностямъ человка, рысцой бжалъ въ университетъ въ легкой шинельк своей. Вотъ онъ въ длинномъ и темномъ университетскомъ корридор, колокольчикъ звенитъ, кругомъ — говоръ, шарканье, смхъ, два-три человка изъ его товарищей молча протянули ему руки, и всталъ онъ противъ дверей своей аудиторіи, выжидая минуту, когда выйдутъ слушатели, чтобъ сейчасъ же занять обычное мсто на первой скамь, поближе къ профессору. Вотъ онъ — на своемъ обычномъ мст, заботливо чинитъ перья, дверь отворяется, входитъ старичокъ, разбитый подагрой — профессоръ римскаго права, безжизненно остановился единственный глазъ его на слушателяхъ и монотонно началъ онъ припоминать слушателямъ то, что говорилъ въ прошедшую лекцію, и вмст съ рчью профессора машетъ на слушателей Морфей мягкимъ крыломъ своимъ. Своротивъ набокъ голову, Мизерандовъ записываетъ слова профессора и такъ усердствуетъ, что только перо скрипитъ, да чернильные брызги летятъ на сосда.
Затмъ слдуетъ другая лекція…
’13-го апрля 1605 года — затянулъ профессоръ исторіи, заклятый ненавистникъ студентовъ — скончался Борисъ Годуновъ. Что бы ни говорили намъ объ этомъ государ, имя его всегда займетъ…’ и проч. и проч. Перо визжитъ въ рукахъ Мизерандова. Но вотъ послдній разъ звонитъ колокольчикъ, одна дверь отворяется за другой, хлынули студенты изъ аудиторіи и какъ градъ посыпались съ лстницы. Спшитъ проголодавшійся Мизерандовъ въ свой Горшечный Переулокъ, вполн увренный, что его ждутъ накрытый столъ и на стол — блая миска. По воскресеньямъ лекціи откладывались всторону, Мизерандовъ густо помадилъ себ волосы и, облекшись въ новый виц-мундиръ съ голубыми отворотами и шестью пуговицами назади, направлялся въ университетскую церковь и, забившись въ самый темный уголъ церковнаго клироса, свирпо пускалъ оттуда громовую октаву. Отъ обдни Мизерандовъ заходилъ въ гости къ одному почтенному чиновнику, щедро одаренному множествомъ дочерей. Съ почтеннымъ чиновникомъ Мизерандовъ толковалъ о томъ, что Петръ Великій былъ дйствительно великій человкъ, а двицамъ приносилъ стишки, писанные на розовой бумажк, и новйшіе романы Дюма-сына, за все это почтенный чиновникъ оставлялъ Мизерандова обдать, а двицы посл обда учили его танцовать польку-мазурку. Наступалъ вечеръ, сходились товарищи, горячо спорили о преимуществ актрисы Стрлковой надъ Николаевой, а потомъ, нарядившись кучерами и лакеями, весело влзали по крутой лстниц, ведущей въ рай…
Такъ легко и весело жилось Мизерандову, и только наступленіе экзаменовъ нарушало обычный порядокъ: начинались безсонныя ночи, служились молебны, нжные родители давали обтъ пройти нсколько сотъ верстъ къ чудотворной икон… Мизерандовъ замтно худлъ, но переходилъ въ высшій курсъ. Наконецъ, къ немалой досад профессора исторіи, ненавистника студентовъ, и къ полному удовольствію нжныхъ родителей, Мизерандовъ благополучно кончилъ курсъ. Вскор неутомимые происки нжныхъ родителей доставили Мизерандову почетное мсто узднаго судьи, и вышелъ изъ него судья, какихъ было маю въ степной губерніи. Глубокое, безотчетное уваженіе къ синему воротнику мшало ему сойтись съ записными подьячими, и посреди ихъ онъ остался честнымъ, какъ двадцать рыцарей вмст. Старикъ Мамоновъ былъ правъ: подкупить Мизерандова не было никакой возможности, только мы не беремся ршить, было ли это вслдствіе его убжденій, или просто — его лни, потому что, взявши деньги, нужно было хорошенько подумать о дл, посидть надъ нимъ…
— Молодецъ — нашъ судья, славный, честный парень — такой добрякъ… заговорили помщики, узнавши Мизерандова покороче, и немедленно сошлись съ нимъ на ты.
— Милый нашъ судья… бель-омъ… поэтъ — и танцуетъ… ршили уздныя дамы, преслдуя счастливаго судью.
Мизерандовъ блаженствовалъ и вскор совершенно утонулъ въ мягкой какъ пуховикъ уздной жизни: сегодня — обдъ у городничаго, преферансъ у исправника, на другой день завтракъ у предводителя, обдъ у откупщика и танцы у казначея, на третій день — поздка въ деревню Большой-Буянъ и трехдневное и небезъусптное ухаживаніе за владтельницею Большаго-Буяна, юною вдовой, Глафирою Ивановной Ивановой, на четвертый день — крестины у казначея, на нятый — имянины у купца Яромасова — и пошло, и пошло писать.
— Молодчина — Мизерандовъ: молодецъ, ферлакуръ, Дон-Жуанъ чистйшій и добрый парень… говорятъ помщики при слдующихъ выборахъ и съ восторгомъ подносятъ ему избирательные шары. Мизерандовъ вжливо благодаритъ за честь, заказываетъ свтлозеленую визитку, дв пары панталонъ съ саженными клтками, достаетъ цпочку моднйшаго фасона и, благословляя судьбу, снова скачетъ въ уздный городъ.
Единственное печальное событіе омрачило девятилтнюю службу Мизерандова въ уздномъ город: вздумалось ему во что бы то ни стало посмотрть ножку у одной очень хорошенькой, но очень сердитой барышни.— Да ужь — нтъ-съ… посмотрю, спорилъ Мизерандовъ, поддерживаемый матерью барышни.— Да ужь — нтъ-съ, не посмотрите! утверждала двица.— А я все-таки посмотрю, и, говоря это, Мизерандовъ сталъ на колни и нагнулся до-земли, чтобы исполнить свое намреніе… Тутъ вышла совершенно неожиданная исторія: барышня въ сильномъ негодованіи схватила кипвшій на самовар чайникъ и опрокинула его на бдную голову Дон-Жуана…— Боже мой! вскричалъ несчастный Дон-Жуанъ и безъ шляпы выскочилъ на улицу. Дло, впрочемъ, скоро поправилось, и немного времени спустя Донжуанъ снова и какъ ни въ чемъ ни бывало явился въ свтъ съ роскошнымъ русымъ парикомъ на голов.
Въ глазахъ же черныхъ
Огонь заблисталъ,
Въ сердцахъ же страстныхъ
Огонь запылалъ!…
все громче и громче заливался Мизерандовъ, прогуливаясь по маленькой холодной комнат и нимало не заботясь о томъ, что его пніе ране обыкновеннаго подняло на ноги благородныхъ обитатей нумеровъ.
Въ глазахъ же черныхъ…
продолжалъ Мизерандовъ, одушевляясь воспоминаніемъ черныхъ, или почти черныхъ глазъ молодой вдовы Глафиры Ивановны Ивановой — владтельницы села Большой-Буянъ. Въ послднее время Мизерандовъ сильно прнударилъ за молодой вдовой и даже, узжая на выборы, поручилъ исправниц сдлать отъ его имени формальное предложеніе.
Часы пробили двнадцать… Мизерандовъ замолкъ и остановился посреди комнаты, какъ будто прислушиваясь къ отдаленному шуму битвы, долженствовавшей уже закипть въ зал дворянскаго собранія между двумя враждебными партіями. Воображеніе живо рисовало ему ряды смлыхъ, взъерошенныхъ Геркулесовъ, предводимыхъ Мамоновымъ, безжалостно поражающихъ своихъ тщедушныхъ, прилизанныхъ противниковъ, позеленвшихъ отъ безсильной злобы. ‘Славно, славно!.. впередъ, ребята! смло впередъ!’ вскричалъ Мизерандовъ, мгновенно объятый вовсе несвойственнымъ ему воинскимъ жаромъ и сейчасъ же готовый, очертя голову, кинуться на тысячу острыхъ какъ иглы штыковъ. Но тутъ весьма кстати вспомнилъ онъ, что большая часть мамоновцевъ дали честное слово захать къ нему посл выборовъ съ благороднымъ намреніемъ поздравить его и по пріятельски осушить съ нимъ нсколько бутылокъ шампанскаго. Мизерандовъ засуетился изо всей мочи, какъ птица слетать въ лавки и наконецъ, одтый въ только что принесенное портнымъ модное пальто, слъ противъ стола, уставленнаго всякими вызывающими аппетитъ яствами и разнокалиберными бутылками…
Нетерпніе терзало Мизерандова… сердце стучало какъ молотъ, а воображеніе рисовало картины, все боле и боле увлекательныя. Вотъ онъ въ предсдательскомъ мундир сидитъ за параднымъ обдомъ, устроеннымъ въ честь его благороднымъ дворянствомъ, и думаетъ: ‘что бы такое сказать въ заключеніе параднаго обда? какъ бы лучше выразить благородному дворянству свою глубокую признательность?’ думаетъ — и не находитъ словъ, а между тмъ картина смнилась другой, еще боле привлекательной: онъ видлъ себя сидящимъ въ карет рядомъ съ Глафирой Ивановной, владтельницей Большаго-Буяна, и дутъ они вмст по городу съ первымъ визитомъ… ‘Какая парочка… славная парочка!’ раздается въ ушахъ Мизерандова, ‘славная парочка’ повторяетъ онъ, улыбаясь…
Пробило два часа… дверь съ трескомъ растворилась… Мизерандовъ даже вздрогнулъ въ испуг…
Весь растерзапньш, весь взъерошенный и красный какъ воротникъ, съ необычайной быстротою вошелъ въ комнату предводитель Хмлевъ, вошелъ — и, не сказавъ ни слова, со всего размаху грянулся на жиденькій, обтянутый кожей диванчикъ.
Хмлевъ имлъ видъ человка, чуднымъ образомъ вернувшагося съ славной, но гибельной вылазки, гд одинъ за другимъ улеглись его храбрые товарищи.
— Что съ вами? не своимъ голосомъ спросилъ Мизерандовъ.
— Лопнули!.. какъ шведы подъ Полтавой… съ большимъ усиліемъ и едва слышно проговорилъ Хмлевъ.
Мизерандовъ поблднлъ…
— Квасу… бога-ради, дайте мн квасу… простоналъ Хмлевъ:— горло совсмъ перехватило…
Принесли полный графинъ квасу.
— Побиты какъ шведы подъ Полтавой… скоро и съ величайшимъ азартомъ заговорилъ Хмлевъ, осушивши полный графинъ квасу.— Такая штука, какой во сн не увидишь. Являемся мы въ собраніе — вс такіе веселые, шумимъ, болтаемъ себ, тутъ же и аристократы наши, копишевцы… только въ отчаяномъ вид, презлущіе ходятъ… Ту… ту… ту… между собой, а мы — въ отвтъ: ха, ха, ха… господа, полюбуйтесь, врно жутко пришлось… Посл всхъ пріхалъ нашъ Василій Васильичъ, гляжу — такой блдный, глаза красные, мы вс къ нему: что съ вами, что вы?— Чего? говоритъ:— всю ночь просидлъ подл жены — такъ ее схватило, насилу сюда вырвался, тремъ докторамъ сдалъ ее бдную. Мы. пожалли, родные приняли такое участіе… обезпокоились, впрочемъ, распространяться было не время… зовутъ къ столу. Нашъ старикъ — какъ ни въ чемъ ни бывало, какъ встрепанный, забылъ и жену, и все на свт. Ну, говоритъ, держитесь вы теперь — копишевцы… бодрится… Вдругъ… не хочется даже разсказывать — вдругъ… вообрази ты себ, бжитъ какъ угорлый сторожъ… къ Мамонову.— За вами, говоритъ, прискакали: барын хуже… Старикъ ороблъ… весь дрожитъ, а уступить не хочетъ… только торопитъ съ баллотировкой… Приступили… бацъ! другой посланный… Что?… спрашиваетъ Мамоновъ… Приказала, говоритъ, долго жить… Старикъ, какъ былъ съ шаромъ въ рук, такъ и покатился. Взяли его на руки, понесли вонъ — за нимъ грянула вся родня… Куда? господа… куда вы это?… Никто и въ усъ не дуетъ… то-есть это — чортъ знаетъ что… Гляжу: зала опустла, нашихъ осталось мене половины… Чуть не лопнулъ съ досады…
Копишь крестится: это, говоритъ — перстъ божій, чудо, говоритъ, совершилось, а команда его чиновная чуть не танцуетъ… и рожи у нихъ у всхъ сдлались такія гадкія, какой-то отвратительной радостью переполнились, откудова прыть взялась, кричатъ: продолжать баллотировку — а мы себ уперлись: не хотимъ, не желаемъ… Стали баллотировать мннія — ихъ пересилило… Вижу, пересилило, а самъ все еще держусь, зваю что было горла: не хочу, не хочу, несогласенъ!.. Да что будешь длать? чуть меня же не вывели… Весь дрожу точно въ лихорадк, когда вспомню, что мы съ грязью смшаны, а наша аристократія еще выше подниметъ свой чиновный носъ! И безъ того они насъ, сидящихъ по деревнямъ, за людей не считаютъ, другаго слова для насъ не нашли какъ: мужичье, ямщики, собачники… а сами разв лучше?… и, говоря это, Хмлевъ выпрямился во весь ростъ и сталъ какъ гордый, несокрушимый дубъ:— разв лучше? Можетъ быть, у насъ хотя мужичьяго смысла на грошъ есть, да мужичьей любви къ нашимъ скучнымъ деревушкамъ, къ нашей мертвой природ, а у нихъ-то, кром жадности лишній грошъ зашибить на выгодномъ мст или, никогда не видавши имнья, повытянуть изъ него все, что можно, да за границу махнуть — ничего и нтъ. Пусть мы и жалки, и смшны: очень можетъ быть — смшны… А онито, эта саранча подающая все, что только можно… они-то… они-то? чортъ ихъ… и, не находя слова, которымъ бы сразу пришибить своихъ противниковъ, Хмлевъ снова грянулся на диванъ и спряталъ въ подушку огнемъ пылавшее лицо свое.
Мизерандовъ стоялъ надъ нимъ въ какомъ-то оцпененіи.
— Я — больше не судья и не предсдатель, что же я такое? размышлялъ Мизерандовъ.— Службу нескоро найду… куда же идти, за что приняться? Умлъ бы я пахать — ушелъ бы въ работники, имлъ бы здоровье, несокрушимое, да силу нечеловческую — на пристань пошелъ бы, за лямку бы взялся, а то — ни силъ нтъ, ни умнья нтъ… Вдь я хуже каждаго нищаго. Нищій проситъ, потому что это, такъ сказать, его искусство — изъ любви къ искусству, а на мн вотъ — пальто модное: мн совстно просить… Разв, когда уже нечего кусать будетъ, взвалю на плечи шарманку, тшить публику стану… Въ эту минуту дюжинная физіономія Мизерандова освтилась и какъ будто облагородилась выраженіемъ горькаго, въ первый разъ переживаемаго страданія.

VI.

Дня два спустя, всми забытый, всми оставленный Мизерандовъ въ какомъ-то полусонномъ состояніи сидлъ въ своемъ маленькомъ темномъ нумеръ и отъ скуки смотрлъ въ окно. Постоянныя размышленія о непріятности своего положенія дотого утомили голову бывшаго судьи, что онъ даже затруднялся ршить, на яву ли совершилось все, только что прошедшее, или это былъ сонъ — неболе, какъ скверный сонъ. Но вотъ раздалось унылое пніе, и мимо окна потянулось длинное погребальное шествіе: страшно скрипя тащилась по снгу печальная колесница, по сторонамъ ея шли люди въ черныхъ плащахъ и шляпахъ, съ дымящимися факелами въ рукахъ, за гробомъ, для большей важности покрытымъ золотой парчей, безсознательно двигался старикъ Мамоновъ, за нимъ, снявши шляпы, вс засыпанные снгомъ, слдовали родственники и друзья его въ самомъ мрачномъ настроеніи духа… дале — кареты, возки, сани и толпа нищихъ съ посинвшими отъ стужи лицами.
Все горе, все сознаніе воротилось къ Мизерандову. Онъ схватился за голову: ему вообразилось, что онъ сходитъ съ ума.
— Къ вамъ письмо, раздался позади Мизерандова голосъ корридорнаго.
Мизерандовъ протянулъ руку.
Письмо было отъ исправницы, оно извщало, что молодая вдова, Глафира Ивановна Иванова, владтельница Большаго-Буяна, съ радостью принимаетъ предложеніе Мизерандова, но съ тмъ, чтобы тотъ немедленно вышелъ въ отставку и посвятилъ себя исключительно ей, вдов Ивановой.
Мизерандовъ припрыгнулъ такъ высоко, какъ только могъ, и немедленно потребовалъ лошадей.
Часа черезъ два, закутанный и увязанный какъ слдуетъ, онъ имлъ удовольствіе ссть въ широкія дорожныя сани и выхать изъ гостинницы.
— Пошелъ, ямщикъ! весело вскричалъ Мизерандовъ, но скакать не было никакой возможности: тройка попала въ длинный рядъ саней, по случаю веселыхъ дней масляницы вяло и тсно подвигавшихся по большой улиц. Лошади шли нога за ногу, положивши на воротники и шляпы переднихъ пассажировъ свои морды, выражавшія сильное желаніе звнуть. Жандармы, казалось, застыли на мстахъ своихъ и, какъ монументы, служили украшеніемъ перекрестковъ. Пшеходы едва тащили по тротуару свои громадные медвди и еноты, успвая впрочемъ посылать самые разнообразные и граціозные поклоны знакомымъ дамамъ, какой-то пхотный офицеръ галопировалъ подл экипажей и на цлый аршинъ подпрыгивалъ отъ сдла вмст съ желтымъ платкомъ, который держалъ въ рукахъ, среди улицы, не обращая никакого вниманія на крики полицейскихъ служителей, разъзжалъ какой-то усастый господинъ и грозилъ кулакомъ полузамерзшимъ будочникамъ. Но вотъ послышался оглушительный звонъ множества колокольчиковъ, и нсколько троекъ, одна богаче другой, пронеслись мимо Мизерандова. На первой изъ нихъ важно сидлъ генералъ Копишъ рядомъ съ торжествующимъ предсдателемъ, за ними мчались многочисленные сподвижники ихъ съ такимъ веселымъ смхомъ, съ такими громкими выраженіями удовольствія, что обращали на себя вниманіе мирныхъ гражданъ.
Свернулъ наконецъ ямщикъ въ сторону, и понеслась тройка по совершенно безлюдной улиц. Вотъ и поле широкое заблло вокругъ путника, свжій холодный втеръ подулъ ему въ лицо. Въ послдній разъ оглянулся онъ на быстро удалявшійся городъ.
— Прощайте! надолго прощайте, Капулетти и Монтекки… весело проговорилъ Мизерандовъ, вспоминая сравненіе желчнаго молодаго человка, и хотлось ему подоле остановиться надъ этимъ сравненіемъ, хотлось припомнить все, случившееся на выборахъ, всхъ героевъ битвы… но мысли его, не спросясь, рванулись впередъ въ знакомый ему уголокъ, повяло на него миромъ и спокойствіемъ, и пріятно улыбнулось ему доброе лицо Глафиры Ивановны.

ВАЛЕРІАНЪ НАЗАРЬЕВЪ.

1862, декабрь.
С. Федоровка.

‘Отечественныя Записки’, No 2, 1863

Назарьев Валериан Никанорович
Прочитали? Поделиться с друзьями:

Читайте также:

  1. Очерки с натуры, Назарьев Валериан Никанорович, Год: 1863
  2. Очерки с натуры, Назарьев Валериан Никанорович, Год: 1863
  3. Очерки с натуры, Назарьев Валериан Никанорович, Год: 1863
  4. Люди старого поведения, Златовратский Николай Николаевич, Год: 1884
  5. Из очерка ‘Иркутск летом 1827 года’, Александров Матвей Алексеевич, Год: 1827
  6. Скрябин и мы, Алымов Сергей Яковлевич, Год: 1914
  7. Анаксагорова лампа, Каченовский Михаил Трофимович, Год: 1817
  8. Святой король, Иванов Иван Иванович, Год: 1903
Электронная библиотека