ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.III, 1890
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1890
Время на прочтение: 33 минут(ы)
Одна изъ петербургскихъ газетъ (какая, не припомню) замтила не безъ ядовитости, что жизненныя дла просты, а потому и длать ихъ нужно просто, не напуская ца себя ни миссіонерства, ни подвижничества. Подобную же мысль высказало и Новое Обозрніе по поводу докторовъ, на трудъ которыхъ, по мннію газеты, нужно смотрть тоже просто и оплачивать его какъ всякій обыкновенный трудъ.
У газетъ, высказывавшихъ подобныя мысли, были несомннно свои основанія, но были несомннно свои резоны и у основательницъ тифлисской дешевой библіотеки для народнаго и дтскаго чтенія, устроившихъ ее по другому идейному рецепту.
Отчетъ этой библіотеки, за первый годъ ея существованія (съ 20 сентября 1888 г. по 20 сентября 1889 г.), не только любопытенъ, но и поучителенъ, и именно потому, что служитъ отвтомъ тмъ, кто желалъ бы свести нашу жизнь къ такой ‘простой’ практик отношеній, когда все измряется взаимною пользой, выгодой, аршинами, всами и деньгами.
Отчетъ, къ сожалнію, не говоритъ ни слова, у кого, при какихъ обстоятельствахъ и какъ явилась мысль объ устройств библіотеки. Видно только, что библіотекой управляютъ ‘учредительницы’. Очень можетъ быть, что это т самыя ‘тифлисскія барышни’, которыя года два тому назадъ обратились къ Л. Толстому съ просьбой указать имъ, что длать, и за это были высмяны, очень можетъ быть, что это и совсмъ другія лица. Во всякомъ случа, отъ этого пропуска отчетъ теряетъ очень много въ его нравственной сущности. Онъ говоритъ о фактическихъ подробностяхъ и оставляетъ подъ вуалью душу дла, ту единственную дятельную силу, безъ которой никакой подобной библіотеки въ Тифлис бы не явилось, да и вообще никакія дла, имющія исключительно нравственную основу, на свт не появляются. Но, оставляя въ сторон душу, отчетъ, все-таки, сообщаетъ весьма интересныя подробности, на которыхъ слдуетъ остановиться.
20 сентября 1888 года, на Михайловской улиц, въ Тифлис, надъ дверями небольшой лавочки, служившей прежде молочной, появилась вывска: ‘Библіотека’. Сначала учредительницы было думали написать на вывск ‘Народная библіотека’, но не сдлали этого потому, что имли оффиціальное разршеніе на открытіе библіотеки вообще, а, во-вторыхъ, он не были уврены, что библіотека станетъ ‘народной’, т.-е. что народъ, привыкшій покупать книги на базар и у офеней, обратится за ними въ библіотеку.
Нужно думать, что скромная вывска не обратила на себя особеннаго вниманія обитателей Михайловской улицы и прохожихъ и что первыхъ покупателей и читателей приходилось создавать. Такъ слдуетъ думать потому, что распорядительницами и учредительницами библіотеки были учительницы, а первыми покупательницами ихъ ученицы, бравшія книги частью для себя и для своихъ родныхъ. Любопытно, что взрослые за книгами сами не являлись, а посылали за ними обыкновенно дтей. ‘Папаша прислали 20 копекъ,— объясняетъ маленькая покупательница,— и велли принести имъ толстую книгу: они тоненькихъ не любятъ’. Или приноситъ мальчикъ книжку. ‘Что, понравилась?’ — ‘Очень понравилась, и тятя тоже хвалилъ’.— ‘А кто твой отецъ?’ — ‘Фонарщикъ’. Или — двочка возвращаетъ книгу. При разспросахъ оказывается, что она ее совсмъ не помнитъ. ‘Ты, врно, ее не читала?’ — ‘Мн некогда было’.— ‘Такъ возьми ее еще разъ’.— ‘Нтъ, ужь пожалуйста дайте другую. Мамаша очень просила, чтобы перемнить, она ее всю прочитала и другую хочетъ’. Бывало и такъ: является кондукторъ конки и проситъ записать его сына, девятилтняго мальчугана. Выдаютъ дтскую книжку. ‘Нтъ, ужь пожалуйста поинтересне’,— выдаетъ себя отецъ, разсчитывавшій читать книги, которыя будетъ носить сынишка.
Вообще взрослые точно стыдились являться сами за книгами и посылали за ними подростковъ. Это очень затрудняло библіотекаршъ, которымъ приходилось выдавать книги совсмъ наугадъ. Случалось, что они сразу попадали во вкусъ неизвстнаго читателя, а случалось, что и никакъ не могли на него потрафить. Выдадутъ, напримръ, Капитанскую дочку, Юрія Милославскаго, Князя Серебрянаго и т. п. и двочка, возвращая черезъ нсколько дней книгу, говоритъ: ‘Папаш очень понравилась: велли еще такую взять’. Посл беллетристическихъ сочиненій выдаютъ что-нибудь по серьезне: Разсказы про старое время на Руси или другую историческую книгу, и тоже получается благодарность. Но часто посланная, возвращая книгу, прибавляла лаконически: ‘нехорошая!’ А бывали и такіе подписчики, въ особенности изъ молоканъ, которымъ никакъ не удавалось угодить, и недли черезъ 2—3 они переставали брать книги.
Чтобы поставить библіотеку въ боле непосредственную и тсную связь съ ея невдомымъ и таинственнымъ читателемъ, распорядительницы пригласили для завдыванія дломъ простую женщину, изъ ученицъ воскресной школы, не получившую никакого образованія, но умную, начитанную и развитую. Для веденія библіотечной статистики она была не совсмъ удобна, потому что писала и дурно, и медленно. Но она хорошо знала ту среду, для которой назначалась библіотека, съ преданностью и любовью бралась за дло и отличалась простотой обращенія. На другой же день посл ея поступленія пришли записаться ея знакомые — два брата-слесаря и одинъ изъ ихъ учениковъ, за ними явились еще двое, работавшихъ въ той же мастерской, эти привели еще новыхъ подписчиковъ — и библіотека шагъ за шагомъ начала пріобртать популярность, такъ что къ концу перваго мсяца у нея было уже 160 подписчиковъ (наибольшее число изъ нихъ было, впрочемъ, не изъ рабочаго населенія). Всего въ теченіе года записалось 677 человкъ. Многіе изъ этихъ подписчиковъ, почитавъ мсяца два, переставали брать книги, потомъ записывались вновь. Изъ общаго числа всхъ подписчиковъ простой народъ и рабочее населеніе составляли половину, а остальную половину составляла интеллигенція, т.-е. преимущественно учащіеся.
Библіотека при открытіи имла преимущественно книги для народнаго чтенія, дешевыя изданія въ числ 840 названій. Теперь въ ней около 3,000 книгъ и 1,660 названій, въ томъ числ полныя собранія сочиненій Некрасова, Пушкина, Гоголя, Кольцова, Никитина, Тургенева, Лермонтова, Успенскаго, Короленко, Гаршина, Мачтета, Надсона, почти полныя собранія (за недостаткомъ нсколькихъ томовъ) Достоевскаго, Островскаго, Гончарова, Толстаго и по нскольку лучшихъ произведеній Щедрина, Писемскаго, Гюго, Диккенса, Байрона, Шекспира, Шпильгагена и др. Беллетристическія сочиненія, конечно, преобладаютъ (1,027), за ними слдуютъ историческія (111), географическія (70), естественно-историческія, біографическія, этнографическія, путешествія, духовно-нравственныя сочиненія, сельско-хозяйственныя, по общественнымъ вопросамъ, сборники разсказовъ и проч.
Библіотека составилась изъ книгъ, большею частью купленныхъ по случаю на распродаж, на базар, а также и изъ пожертвованій. Пожертвовано 604 книги, 54 лицами, въ числ которыхъ были подписчики-бдняки, отдававшіе свои единственныя книги. Случалось и такъ, что подписчикъ приноситъ книги и проситъ не вносить ихъ въ каталогъ, а выдавать ли чтенія, пока онъ состоитъ подписчикомъ. Первый примръ этого поданъ одинъ бдный мальчикъ. Иногда книга, приносившаяся для подобнаго временнаго пользованія, представляла засаленный и истрепанный, никуда негодный лубочный хламъ, но, чтобы не обидть жертвователя, ихъ принимали и складывали въ уголку на полк.
Кром пожертвованій книгъ, сочувствіе къ библіотек выражалось разными другими услугами: старые подписчики подыскивали новыхъ, разыскивали и выручали книги, которыя долго не возвращались, подклеивали книги, одинъ изъ подписчиковъ придлалъ колокольчикъ къ входной двери, другой установилъ на зиму желзную печь. Вообще между библіотекой и ея простыми читателями съ перваго же раза устанавливалась интимная, нравственная связь, домашнія, родственныя отношенія. Несмотря на то, что за чтеніе бралась плата, подписчики смотрли на библіотеку не какъ на коммерческое дло, библіотека не была для нихъ лавочкой, только отпускавшей за деньги книги. Они находили еще въ ней сочувствующихъ и близкихъ людей, которые разъясняли имъ ихъ недоразумнія, помогали совтами и указаніями въ выбор книгъ. Дти съ особенною охотой высказывали свои впечатлнія. Ихъ всегда выслушивали, задавали вопросы по поводу ими прочитаннаго, разъясняли то, чего они не понимали, и библіотека превращалась какъ бы въ маленькую аудиторію. Для взрослыхъ библіотека имла руководящее значеніе въ смысл выбора книгъ и указанія на то или другое чтеніе. Наконецъ, много помогало связи библіотеки съ ея подписчиками то, что за книги не бралось залога.
И несмотря на то, что книги выдавались безъ залога и за чтеніе бралась ничтожная плата, книги не зачитывались и не пропадали. Въ теченіе отчетнаго года было выдано 14,768 книгъ и изъ нихъ не возвращено только 30. Хлопоты о возвращеніи задержанныхъ книгъ лежали на обязанности библіотекарши. Она или сама отправлялась къ подписчикамъ, или обращалась къ содйствію другихъ исправныхъ подписчиковъ, или же просила о возвращеніи книгъ письменно. Этихъ мръ было совершенно достаточно, и книги, задержанныя обыкновенно по безпорядочности или безпечности, почти всегда возвращались. Былъ даже такой случай. Одинъ изъ подписчиковъ, мастеровой, бывшій ученикъ ремесленнаго училища, долго не возвращалъ взятую книгу (Домби и сынъ). Попросили напомнить ему о возвращеніи одного изъ его товарищей, и онъ ему отвтилъ, что книги не возвратитъ, потому что смется надъ тмъ, кто даетъ книги безъ залога. Тогда ему написали письмо и выяснили, какое значеніе иметъ для бдняковъ выдача книгъ безъ залога, что этимъ выражается къ нимъ довріе, и что если книги будутъ не возвращаться, то придется брать залогъ. На другой же день мастеровой книгу возвратилъ.
Библіотека содержалась на абонементныя деньги, на частныя пожертвованія и на сборы съ концертовъ и спектаклей. Частныя пожертвованія были единовременныя и ежемсячныя, въ любомъ размр, отъ 5-ти копекъ до 5-ти рублей. Общій доходъ библіотеки изъ всхъ трехъ источниковъ составлялъ 978 р. 5 к. Въ томъ числ плата съ подписчиковъ дала 312 р. 80 к., единовременныя пожертвованія — 36 руб., ежемсячныя — 179 р. 25 к. и два концерта и спектакль — 450 руб.
Расходы библіотеки были слдующіе: на покупку книгъ 303 р. 95 к., квартира 192 руб., завдующей библіотекой 180 руб., переплетъ книгъ 93 р. 20 к., обзаведеніе, отопленіе, типографія, страхованіе и проч. 54 р. 75 к. Всего 823 р. 90 к. Въ лтніе мсяцы, когда не было расходовъ на отопленіе и на покупку книгъ, и подписчики были большею частью состоятельные, платившіе по 20 к. въ мсяцъ, библіотека окупалась, зимой же дефицитъ былъ очень великъ. Увеличивался онъ въ особенности отъ того, что многимъ подписчикамъ приходилось длать уступку, хотя это и было противъ правилъ (солдатамъ, подмастерьямъ и т. д.), но этихъ исключеній нельзя было не допустить. Для того, чтобы библіотека стала твердо и не зависла бы отъ пожертвованій, ей нужно имть вдвое подписчиковъ, т.-е., вмсто 670,— 1,300. И учредительницы думаютъ, что Тифлисъ, съ его стотысячнымъ населеніемъ, это число подписчиковъ дать можетъ. Эти цифирныя подробности обыкновенный читатель найдетъ, вроятно, скучными, но я привожу ихъ для тхъ, кому опытъ учредительницъ тифлисской библіотеки могъ бы служить полезнымъ указаніемъ при устройств подобныхъ же библіотекъ въ другихъ городахъ.
Относительно требованій подписчиковъ отчетъ, къ сожалнію, не даетъ точныхъ указаній. Только къ концу года была заведена книга, въ которой отмчалось противъ каждой затребованной книги, сколько разъ ее брали. Больше всего спрашивались художественные разсказы Толстаго: Кавказскій плнникъ, Богъ правду видитъ, Поликушка. Разсказы эти читались съ увлеченіемъ и взрослыми и еле грамотными, и подростками и дтьми. Изъ другихъ изданій ‘Посредника’ чаще брали Марью кружевницу и Сигналъ. Эти книги, въ особенности первыя три, настолько уже распространились въ народ, что въ послднее время ихъ спрашивали только т, которые раньше ничего не читали. Затмъ чаще спрашивались передлки Короля Лира, Старикъ Никита и его три дочери, Бдность не порокъ, Не такъ живи какъ хочется, Царевна Меллина, Чудный мальчикъ, Фима (передлка Касимовской невсты Соловьева), Рыжій графъ (Засодимскаго), Архангельскіе китоловы, Хижина дяди Тома, Маша на двичник, Титъ, Вавила и Маланья (Острогорскаго), изъ повстей Погосскаго: Неспособный человкъ. Музыкантъ, Безоброчный (Нефедова), Муму. Боле грамотные зачитывались: Юріемъ Милославскимъ, Княземъ Серебрянымъ, Капитанскою дочкой, Дубровскимъ, повстями Гоголя и вообще историческими романами и повстями. Рдко оставались на полкахъ Народная война Шалфеева, Разсказы про старое время на Руси. Читались сильно біографіи Ломоносова (Некрасовой), Шевченко, Гарфильда, Томаса Эдвардса, Черные богатыри (Конради), Записки изъ мертваго дома. Учащіеся въ ремесленномъ, техническомъ, городскихъ училищахъ (не говоря уже о гимназіяхъ) поглощали одно за другимъ путешествія, а такъ какъ большинство подписчиковъ предоставляли выборъ книгъ библіотекарш и дежурнымъ учительницамъ, то Жюль Бернъ расходился больше Майнъ-Рида. Вс двушки — бднйшія швейки, ученицы воскресныхъ школъ, гимназистки — брали на расхватъ разсказы Анненской, въ особенности Тяжелую жизнь, Анну, Надежду семьи. Было человкъ пятнадцать изъ мастеровыхъ и отставныхъ, которые читали съ увлеченіемъ 93-й годъ и Исторію одного преступленія Гюго, перечитали всего Лермонтова, Тургенева, Успенскаго, брали Щедрина, Костомарова, Достоевскаго, Гаршина, Короленко, Шекспира и Байрона. ‘Позвольте ужъ еще томикъ Тургенева,— проситъ скромно отставной солдатикъ:— хочу всего прикончить,— очень хорошо пишутъ!’.— ‘Интересне Мертвыхъ душъ ничего, кажется, нтъ’,— разсуждаетъ другой. Часто просили дать почитать что-нибудь изъ исторіи западныхъ государствъ (врод книги Петрушевскаго), но, къ сожалнію, это требованіе было трудно удовлетворить, потому что, кром Иловайскаго, Вебера и Шлоссера, исторіи западныхъ государствъ, сколько-нибудь популярно и научно составленной, у насъ нтъ. Очень желательно бы было видть подобную книгу въ народной библіотек, прибавляетъ Отчетъ.
Большинство книгъ выдавалось по выбору библіотекарши и учитель ницъ, потому что читатели, не зная, что взять, обыкновенно просили дать мимъ ‘хорошую книжку’. Это практиковалось въ особенности по отношенію къ дтямъ. Книжка, понравившаяся одному подписчику, переходила изъ рукъ въ руки. ‘Дайте Блую бабу‘ (Блая женщина Цебриковой),— повторялось по нскольку разъ въ день, посл того, что книга понравилась юдной изъ ученицъ, слышавшей чтеніе ея въ школ. ‘А мн Косматую Дуню‘ (разсказъ Иванова),— твердятъ другія. И эта книга пошла въ ходъ, потому что ее читали въ школ. Вообще наилучшимъ средствомъ для спроса на ту или другую книгу служило предварительное съ нею знакомство дтей школьнаго возраста.
Хотя наибольшимъ спросомъ пользовался отдлъ литературный, но были любимыя книжки и въ другихъ отдлахъ. Читались съ интересомъ и пропагандировались подписчиками между собою: Разсказы о земл и неб Иванова, Вулканы и землетрясенія, Втеръ и что онъ длаетх, Разсказы о фабрикахъ, О неподвижныхъ звздахъ, Истребители мышей, Наставленіе матерямъ, Двѣ, капельки. Книги религіознаго содержанія опрашивались преимущественно въ Великомъ посту, читателями ихъ были большею частью денщики.
Рядомъ съ выдачей книгъ для чтенія шла и продажа ихъ. Перечитавъ нсколько книгъ, подписчики покупали т изъ нихъ, которыя имъ больше правились. Покупали и не подписчики. Заходитъ въ библіотеку мальчикъ въ синей блуз и рабочемъ фартук: ‘Продаются у васъ книжки? Ну, дайте пн, пожалуйста, на 10 копекъ, но хорошихъ!’ Съ мая мсяца продажа книгъ была перенесена библіотекой и на базаръ, гд былъ установленъ столикъ съ книгами на ряду съ офенями. Покупатели стали подходить и къ библіотечному столику, который съ перваго же раза продалъ нсколько книгъ, не бывшихъ у офеней: Хижину дяди Тома, Сельскій календарь, Мученики Шатобріана. Къ сожалнію, продажу книгъ на базар учредительницамъ библіотеки не удается еще поставить правильно, потому что трудно найти надежнаго человка, который продавалъ бы книги по назначеннымъ цнамъ. А кром того, лишь въ конц года удалось получить отъ городской управы билетъ на право безплатной торговли на базар.
Ну, вотъ и вся исторія этого простаго дла. А дло, дйствительно, очень простое. Нсколько лицъ вздумали устроить дешевую библіотеку для бдныхъ читателей, потому что для нихъ библіотеки не было. Устроилась ‘библіотека тоже просто, на собранныя деньги. Завдываніе библіотекой поручили простому, обходительному человку, который сейчасъ же (именно ‘сейчасъ же’) установилъ съ читателями простыя и прямыя отношенія. Затмъ все дло пошло такъ же просто, какъ просто оно устроилось. Читатель шелъ въ библіотеку спокойно, какъ бы онъ шелъ къ себ домой. Съ нимъ не только говорили, но и бесдовали, давали совтъ и указанія, разъясняли его недоумніе или недомысліе, выбирали для него книгу и помогали словомъ и дломъ, библіотека врила своему подписчику, подписчикъ врилъ своей библіотек, они полюбили другъ друга, сроднились и простое дло, устроенное просто, такъ же и шло просто, само собою.
Да, дло простое! Но я напомню читателю исторіи, пожалуй, и еще боле простыя.
20 января 1790 года, въ маленькомъ русскомъ городк, какимъ въ то время былъ Херсонъ, окончилъ жизнь одинъ изъ гуманныхъ дятелей на пользу страждущихъ, одинъ изъ благороднйшихъ служителей цивилизація и прогресса. Этотъ благородный служитель на пользу страждущихъ былъ англійскій филантропъ докторъ Джонъ Говардъ. Онъ только что пріхалъ въ Россію, чтобъ изучить положеніе тюрьмы и дополнить свои наблюденія надъ чумой и вообще заразными болзнями. Въ Херсон Говарда пригласили къ молодой дам, заболвшей чумой, и, заразившись, онъ умеръ. Столтнюю годовщину смерти Говарда и чествовалъ 20 января ныншняго года Херсонъ.
Говорить о жизни и дятельности Говарда я не стану, но я скажу, въ чемъ заключалось чествованіе его памяти и какіе любопытные факты при этомъ обнаружились. Чествованіе выражалось тмъ, что въ церкви тюремнаго замка, выстроеннаго, какъ думаютъ, по плану Говарда, была отслужена литія, а у памятника, поставленнаго въ Херсон Говарду, паннихида. Затмъ, вечеромъ, въ зал городскаго собранія состоялось публичное торжественное засданіе общества херсонскихъ врачей. Посл прочтенія біографіи Джона Говарда, предсдатель общества, докторъ Попперъ, сказалъ рчь, въ которой онъ, между прочимъ, сообщилъ и слдующее: ‘До какой степени было сильно обаяніе Говарда на окружающихъ, можно судить по тому, что, несмотря на трехмсячное только пребываніе свое въ Херсон, Говардъ пріобрлъ всеобщую любовь, которая выразилась тмъ, что ему поставили памятникъ на добровольныя пожертвованія. Уваженіе къ Говарду переходило изъ поколнія въ поколніе, примромъ чему служитъ семейство Ищенковыхъ, у котораго обязанность оберегать могилу Говарда передавалось изъ рода въ родъ почти въ продолженіе цлаго столтія, несмотря на то, что оно за это не получало никакой платы. Только съ 1875 года городская управа стала платить за это сначала по три рубля въ мсяцъ, а за тмъ по рублю’.
Почти въ тотъ же день, когда Херсонъ чествовалъ память Говарда, Одесса хоронила доктора Дрея. ‘Кто въ Одесс не зналъ этого патріарха врачей, человка небывалой энергіи, человка сильной, любящей души, который вс свои богатоодаренныя способности направилъ на служеніе высокимъ идеаламъ гуманности?— говоритъ Одесскій Листокъ.— Врачъ угнетенныхъ, врачъ скорбящихъ, всюду и везд онъ шелъ на первый зовъ. Его можно было встртить и на разсвт, и въ глубокую ночь, и въ суровую непогодь, встртить въ невылазной грязи отдаленнйшихъ закоулковъ города, гд живетъ бдная масса. Это былъ врачъ народный,— врачъ, для котораго вс люди, безъ различія вры и національности, были равны. Человкъ высоко-безкорыстный, онъ зналъ одно — лечить больнаго и помогать ему, но, кром этого, онъ любилъ больныхъ. За то и народъ любилъ его, любилъ, какъ своего патріарха, его имя произносилось съ благоговніемъ. Егорадости были радостями массы, его горе — горемъ массы. Каждый бдный человкъ можетъ разсказать о какомъ-либо благородномъ поступк покойнаго. Мое первое воспоминаніе дтства сразу запечатлло въ памяти моей его благородный образъ,— говоритъ г. Бардахъ.— Въ бдной, жалкой лачужк Дрей самъ готовитъ постель, вынимаетъ скудное блье, даетъ свое, своими руками переноситъ роженицу на имъ приготовленную постель, говоритъ утшительныя и бодрящія слова и уходитъ только тогда, когда всхъ успокоилъ. Уходитъ и незамтно оставляетъ деньги на хорошую пищу для больной. Такіе поступки покойнаго были настолько повседневны, что многіе изъ знавшихъ его, — а его знали десятки, если не сотни тысячъ, — могутъ привести подобные факты или еще боле характеризующіе покойнаго. И теперь еще городская масса не иметъ правильно-организованной медицинской помощи,— можно себ представить, что было полстолтія тому назадъ! И вотъ среди бдняковъ явился человкъ, всецло и безкорыстно отдавшійся длу врачеванія, человкъ съ высокимъ общимъ образованіемъ, съ обширными для своего времени познаніями въ области медицины (спеціально хирургіи и акушерства), человкъ въ цвт умственныхъ и физическихъ силъ, онъ сразу высоко поставилъ свое знамя — знамя врача. Трудясь дома, трудясь въ больниц, трудясь въ бднйшихъ лачугахъ, этотъ человкъ почти не зналъ отдыха и только въ высокой миссіи врача, носителемъ которой онъ былъ, черпалъ силы для своей благородной, безконечно-трудной, но и безконечно-высокой полувковой дятельности’.
‘Дрей былъ съ виду строгъ и суровъ,— говоритъ Новороссійскій Телеграфъ (вообще не расположенный къ евреямъ, оттого я привожу его отзывъ о Дре),— но подъ этою суровою оболочкой билось горячее, отзывчивое и участливое сердце. Въ теченіе многихъ годовъ на квартиру д-ра Дрея стекалась масса больныхъ всхъ классовъ и состояній, и покойный всхъ выслушивалъ и врачевалъ съ одинаковымъ вниманіемъ и сердечностью. Благодтельное вліяніе д-ра Дрея на являвшихся къ нему больныхъ было просто изумительно… Довріе къ нему публики было безгранично и слово доктора имло на больныхъ магическое дйствіе. Не одна сотня, не одна тысяча больныхъ мужчинъ, женщинъ и дтей обязаны покойному избавленіемъ отъ физическихъ страданій и подчасъ опасныхъ недуговъ. И популярность свою Дрей добылъ всецло въ силу обаянія своей личности, какъ человка и врача…’
И это не похвальныя только слова, какія произносятся на могилахъ. Вотъ какъ описываетъ Одесскій Встникъ похороны Дрея: ‘Къ 12 часамъ къ квартир Дрея стали стекаться со всхъ сторонъ безчисленныя массы народа. Въ начал втораго часа раздалось печальное пніе хора пвчихъ и гробъ былъ медленно вынесенъ врачами на рукахъ… Впереди гроба несли массу внковъ. Позади шли родственники, члены разныхъ депутацій, близкіе друзья и знакомые, затмъ слдовала цлая вереница экипажей, а по тротуарамъ густою лентой тянулась все возроставшая толпа народа…Несмотря на разстояніе въ нсколько верстъ, отдляющее городъ отъ новаго еврейскаго кладбища, туда явилось нсколько тысячъ человкъ, большинство пшкомъ, не отставая отъ гроба’.
Въ промежутокъ смерти Говарда и Дрея, лтъ 50—60 назадъ, Пермь подобнымъ же образомъ хоронила одного изъ своихъ врачей (я забылъ его фамилію, но въ Перми, конечно, сохранилась о немъ память). Это былъ тоже патріархъ, старикъ-нмецъ, напоминавшій Гуфеланда. Онъ тоже не зналъ непогоды, не различалъ ночи отъ дня, когда нужно было идти къ больному и онъ не только лечилъ, но и помогалъ деньгами, и за гробомъ его шла вся Пермь, отъ губернатора до послдняго бдняка.
И люди съ подобнымъ душевнымъ складомъ вовсе не исключительная рдкость. Они были, они есть и будутъ, и будетъ ихъ становиться все больше и больше. На нашихъ глазахъ былъ не одинъ случай подобныхъ же чествующихъ похоронъ, когда только со смертью человка люди почувствовали, чего они лишились, и когда за гробомъ женщины-врача, фельдшерицы, школьнаго учителя, профессора шли толпы народа. Случаи эти уже потому должны повторяться чаще, что теперь прибавилось и докторовъ,! учителей, и вообще общественнаго дла, и лицъ, служащихъ ему, а, слдовательно, явилось и больше поводовъ для практики общественнаго доброжелательства.
А практика эта и проста, и немудрена. Спросите учредительницъ тифлисской библіотеки и библіотекаршу, трудно ли имъ выдавать книги и бесдовать съ подписчиками, и он отвтятъ, что не только не трудно, но пріятно и тмъ это пріятне, чмъ он живе ощущаютъ, что возбуждаютъ къ себ признательное и доброе чувство. И зачмъ спрашивать учредительницъ тифлисской библіотеки,— спросите себя, трудно ли вамъ длать пріятное, не только близкимъ и роднымъ, но и каждому, если является къ тому случай? Вс мы и добры, и хотимъ быть добрыми, и намъ пріятно, если насъ считаютъ добрыми, мы хотимъ любить и хотимъ, чтобы насъ любили. Другой и нтъ нравственности. А что эта нравственность не трудна, мы тоже это знаемъ на своихъ повседневныхъ,— ну, хотя бы домашнихъ,— отношеніяхъ.
Врно, что это повседневное, домашнее чувство есть личное и узкое чувство и практика его не широка. Но за то мы сдлали большой его запасъ, проживъ чуть не вкъ однимъ домашнимъ, семейнымъ доброжелательствомъ. Когда свершились реформы, этому накопившемуся запасу, не нашедшему себ удовлетворенія исключительно въ семейномъ доброжелательств, открылся не существовавшій до того времени просторъ. Вотъ откуда этотъ не перестающій раздаваться повсюдный кличъ: ‘что длать?’ ‘научите, что длать?’ — вотъ откуда и обращеніе тифлисскихъ барышень къ Толстому. Не въ чувствахъ тутъ дло — ихъ у насъ довольно, дло въ томъ, на что употребить ихъ. И найти дло совсмъ не такъ просто даже для людей уже знакомыхъ съ жизнью. Для молодыхъ же, у которыхъ общественное доброжелательство находится въ особенно остромъ состояніи, на каждомъ шагу представляется такія несокрушимыя препятствія, черезъ которыя съ молодыми силами не перескочишь. Надняхъ мн случилось встртить двушку, которая чуть ли не съ десяти лтъ мечтала о медицинскихъ курсахъ. Ихъ теперь нтъ и она изъ всхъ силъ рвется хоть въ фельдшерицы. Н какъ горитъ ея лицо, какъ блестятъ глаза, когда она говоритъ на эту единственную тему ея жизни! Вс ея мысли, вс ея желанія, вс ея стремленія, вся душа ея направлены только на то, чтобы найти возможность ухать изъ деревни въ Москву на фельдшерскіе курсы. Теперь она живетъ въ гувернанткахъ на пятнадцати-рублевомъ жалованьи. Но, вдь, изъ него ничего не скопишь. А курсъ тянется пять лтъ. Она -считаетъ, что двухъ сотъ рублей въ годъ ей за-глаза въ Москв достаточно. А гд взять эти 200 руб. въ годъ въ теченіе пяти лтъ? И почему ей нужны непремнно медицинскіе или фельдшерскіе курсы — это секретъ ея чувства, секретъ всхъ сердобольныхъ людей, которымъ непремнно нужны страждущіе, болющіе, несчастные.
И эти чувства не умаляются, а ростутъ. Кто можетъ учиться здсь — учится здсь, кому дорога для ученья закрыта дома — уходятъ въ заграничные университеты. И вс эти стремленія къ знанію, къ ‘правд и свту’, ‘къ нравственному удовлетворенію’, эти горячія, искреннія просьбы указать, что читать, чтобы ‘разобраться въ мучащихъ вопросахъ’,— все это интеллигентное, неудовлетвореніе, особенно между людьми, заброшенными въ глушь, все это недовольство полузнаніями и стремленіе пополнить его саморазвитіемъ, чтобы ‘освтить смыслъ жизни’, ‘дать хотя какіе-нибудь идеалы’, вс эти жалобы молодыхъ и свжихъ натуръ, что ‘кругомъ все пусто и мертво, дло лишь на словахъ и отношеніе къ нему странное’, это, наконецъ, разочарованіе въ ученіи графа Толстаго, смнившее первое горячее имъ увлеченіе, когда молодежь поняла, что ‘самоусовершенствованіе’, проповдуемое Толстымъ, есть ученіе эгоистическое, ставящее въ центр личное я и думы лишь о немъ,— все это — разныя формулы одного и того же душевнаго порыва, выраженіе одного и того же неудовлетвореннаго чувства любви, ищущаго и не находящаго для себя дятельнаго проявленія.
Пока подобное доброжелательное чувство питается внутри себя и живетъ собственнымъ накопленіемъ, оно находитъ само въ себ и удовлетвореніе. Но когда оно пытается принять общественно-дятельную форму я вступаетъ въ область общественныхъ отношеній, которыми руководятъ уже не чувства, а идеи и принципы, сейчасъ же передъ нимъ раскрывается какая-то безплодная пустыня съ массой препятствій, въ которой глохнетъ и замираетъ всякій доброжелательный порывъ и требуется большое личное доброжелательное мужество, чтобы порывъ сохранилъ свое дятельное состояніе. Могилу Говарда, напримръ, семейство Ищенковыхъ оберегало изъ рода въ родъ цлое столтіе, и длалось это просто, само собою. Но вотъ вздумала оберегать эту могилу Херсонская городская управа, и простое нравственное обязательство превратилось въ вопросъ городской смты и экономіи городскаго хозяйства. Сначала управа отпускала на содержаніе могилы 36 руб. въ годъ, потомъ стала отпускать 12 руб. и, вроятно, скоро не станетъ и ничего отпускать. Пока тифлисская библіотека зависла исключительно отъ тхъ нравственныхъ чувствъ, въ которыхъ она зародилась и которыми она поддерживалась, никакихъ трудностей для существованія ея не возникало. Но когда учредительницы задумали поставить на базар столикъ для продажи грошовыхъ книгъ,— нравственный вопросъ превратился въ вопросъ городскаго бюджета. Чуть ли не годъ пришлось ждать учредительницамъ, что имъ позволятъ продавать книги по даровому свидтельству. Можетъ быть, для этого потребовалось даже собраніе всей тифлисской городской думы и почтенные представители одного изъ первоклассныхъ и богатйшихъ городовъ Россіи совсмъ въ серьезъ толковали, слдуетъ или не слдуетъ позволить поставить столикъ съ десятью грошовыми книгами даромъ.
И неужели въ этомъ могъ заключаться хоть малйшій вопросъ? Могъ и заключался, читатель. Вдь, въ область общественно-нравственныхъ чувствъ, въ область общественнаго доброжелательства мы вступили всего безъ году недля. А до этого вступленія мы жили лишь въ области личнаго чувства и личнаго доброжелательства,— подавали нищимъ милостыню, надляли чмъ могли сиротъ и убогихъ, кто побольше заботился о своей душ и имлъ побольше денегъ — строилъ или храмъ Божій, или учреждалъ богадльню и давалъ этой богадльн свое имя, чтобы каждый зналъ, кмъ она устроена. Нравственная основа этого доброжелательства была тоже исключительно личная. То были душеспасительныя дла, которыя длались не ради нищихъ, сирыхъ и убогихъ, а чтобы черезъ нихъ получить извстное благо для себя. Личное чувство превращалось только въ личное поведеніе и дальше не шло. Ни въ общественную мысль, ни въ общественную идею, ни въ общественный принципъ оно не выростало и даже не переходило въ наслдственную привычку, потому что и не передавалось наслдственно ни чувству, ни уму. Доброжелательный отецъ строилъ богадльню, а недоброжелательный сынъ ее закрывалъ. Такъ это и водилось.
Хотя рядомъ съ этимъ своекорыстнымъ доброжелательствомъ (назовемъ его для отличія лично-моральнымъ,— названіе, впрочемъ, неврное), доставшимся намъ отъ прошлаго, явилась въ новое время совсмъ неизвстная ране форма доброжелательства гражданскаго, возникшая совершенно изъ иныхъ побужденій, иныхъ чувствъ и идей, но эта форма пока еще не успла развиться настолько, чтобы войти въ жизнь, какъ руководящій обшественный принципъ, и носитъ на себ личныя черты. Старое все еще -сильно оттягиваетъ насъ назадъ и держитъ крпко въ своихъ традиціяхъ. У насъ, гд образованіе и знанія распространены такъ слабо, какъ нигд, казалось бы, каждому желающему учиться слдовало бы выдавать за это премію и радоваться, что нашелся охотникъ учиться, право на образованіе и ученіе обложены, напротивъ, такимъ высокимъ налогомъ, какъ тоже нигд въ мір. Таковъ еще у насъ господствующій общественно-образовательный принципъ, считающій образованіе не насущною и неустранимою потребностью, которую нужно холить, поощрять и развивать, а роскошью, и вотъ, чтобы ослабить нсколько дйствіе этого суроваго принципа, на помощь бднякамъ-учащимся явилась благотворительность въ вид стипендій, денежныхъ взносовъ, устройствъ для студентовъ общежительствъ, дешевыхъ столовыхъ. Но вс эти доброжелательныя дйствія имютъ всегда личный характеръ. Какъ встарину купецъ, строившій страннопріимный домъ, хотлъ, чтобы каждый зналъ, кмъ этотъ домъ выстроенъ, и давалъ ему свое имя, такъ и теперешнее наше доброжелательство, хотя и утратившее свой прежній исключительно благочестивый характеръ, остается, попрежнему, личнымъ. Напримръ, изъ отчета Московскаго университета за прошедшій годъ оказывается, что вс пожертвованія на стипендіи и вс единовременныя пособія связаны непремнно съ именами жертвователей. Н. И.Русановъ вноситъ 5,000 рублей на учрежденіе стипендіи имени умершаго студента Миролюбова, по завщанію умершей вдовы генералъ-майора Любенковой поступаютъ 10,000 р. на учрежденіе стипендіи имени завщательницы и имени ея мужа, по завщанію пот. поч. гражданина H. С. Мазурина поступаютъ 12,000 р. на учрежденіе двухъ стипендій его имени, вдова пензенскаго купца А. Б. Андреева жертвуетъ 4,000 р. на учрежденіе стипендіи имени А. А. Андреева, А. А. Краевскій оставляетъ 6,000 руб. на одну стипендію его имени, умершая московская мщанка Ю. И. Александрова завщаетъ 7,000 руб. на дв стипендіи ея имени и т. д., дешевая столовая для студентовъ называется столовой братьевъ Ляпиныхъ, студенческія общежитія называются именами ихъ учредителей. И это повторяется везд, и въ Петербургскомъ университет, и въ другихъ. Масса подобныхъ личныхъ, именныхъ, пожертвованій такъ велика, что для нея должна быть введена особая бухгалтерія. Каждый пожертвованный капиталъ составляетъ отдльную статью, а именныя жертвы должны дергаться твердо въ памяти. И образовался какой-то конгломератъ изъ отдльныхъ великодушныхъ дйствій, а не нчто безъименное, общественное и цльное. Въ этомъ конгломерат чувствуется скоре совокупность единоличныхъ великодушныхъ протестовъ противъ чего-то, что оно усиливается умягчить, сгладить, уничтожить, чмъ система общественнаго поведенія, возведенная въ такую же общественную идею и въ общественный принципъ.
Чтобы поступать такъ, выдляя себя и выдляя свое поведеніе, конечно, нужно и самому выдляться изъ средняго уровня и имть особую силу. И наши великодушные и доброжелательные жертвователи дйствительно выдляются, а ихъ простое дло становится не простымъ только потому, что для него жизнь не выработала еще условій общественной простоты и свободы и требуетъ особенныхъ единоличныхъ усилій и единоличной энергіи. Получается что-то ненормальное, потому что доброжелательство, стремящееся принять общественно-дятельную форму, должно вступать въ борьбу, побждать препятствія. Это уже героизмъ. Учредительницамъ тифлисской библіотеки стоило большихъ усилій и хлопотъ ея открытіе, а злополучный столикъ, который он желали поставить на базар для. продажи книгъ, всего на какой-нибудь рубль, принялъ размры городскаго финансоваго вопроса и подлежалъ особому обсужденію городскихъ правителей. Ботъ почему самое простое доброжелательное дло становится у насъ обыкновенно далеко не простымъ и, чтобы свершить его, требуется извстная степень героизма, подвижничества, самопожертвованія, а подчасъ и очень большая энергія.
Осенью прошлаго года, посл трехъ съ половиною мсячнаго путешествія по Сибири, прибылъ въ Приамурскій край бывшій ученикъ красноуфимскаго реальнаго училища г. У., уроженецъ Малороссіи. Увлекшись идеей личнаго труда, г. У., бывшій нсколько лтъ сельскимъ учителемъ, поступилъ въ красноуфимское реальное училище, окончилъ съ выдающихся успхомъ курсъ и все время былъ лучшимъ работникомъ на училищной ферм. Въ Приамурскомъ кра г. У. ршилъ ‘ссть на землю’. Его встртили очень сочувственно вс мстныя власти. Генералъ-губернаторъ предоставилъ ему выбрать для занятія земледліемъ 100 десятинъ земли, а военный губернаторъ Амурской области выдалъ 600 руб. на обзаведеніе сельско-хозяйственнымъ инвентаремъ. При содйствіи бывшаго директора красноуфимскаго училища, давшаго о піонер культурнаго земледлія самый лестный отзывъ, изъ Петербурга ему посланы смена хлбныхъ к кормовыхъ растеній, плодовъ и овощей, книги и руководства по сельскому хозяйству.
Ну, вотъ фактъ доброжелательства, нравственная сущность котораго въ ея цвт, характер и размр возможна только у насъ, въ Россіи. Самое простое, повидимому, дло становится настолько не простымъ, что вызываетъ вниманіе къ нему высшихъ властей, и о г. У. говоритъ вся печать. По что же такое свершилъ г. У.? Больше ничего, какъ задумалъ ‘ссть на землю’, оставилъ учительство, поступилъ въ красноуфимское реальное училище, чтобы ознакомиться съ раціональнымъ сельскимъ хозяйствомъ, и затмъ отправился въ Приамурскій край, гд и водворился на отведенной ему земл. Что, кажется, можетъ быть проще? Да, все въ этомъ дл просто, не просто только самое дло. Нмецъ-піонеръ переселяясь въ Америку, забирается еще и въ не такія трущобы, какъ нашъ Приамурскій край, и, однако, объ этомъ не говоритъ ни одна нмецкая газета. Впрочемъ, и у нмцевъ есть общественныя дла, подобныя нашимъ, когда идейность сообщаетъ имъ приподнятость и характеръ подвига. Но у насъ въ такихъ ддахъ боле свжаго чувства, непосредственности и личнаго, потому что побужденіями къ общественнымъ подвигамъ отличается, главнымъ образомъ (если не исключительно), только частъ общества, та его часть, которая живетъ по преимуществу чувствами стремленіями и исканіемъ идеаловъ,— молодежь.
бъ Европ между этою частью общества, еще формирующеюся для жизни, и зрлою частью, уже жизнью руководящей, гораздо больше непосредственной связи. Тамъ юноша, сложившій свои идеалы и точно установившій свои общественйыя стремленія, вступая въ слдующій возрастъ, только продолжаетъ самого себя и такъ называемая дйствительность не становится передъ нимъ несокрушимою стной, отъ которой отскакиваютъ вс, его идеалы, стремленія и мечты, превращаясь въ несбыточныя иллюзіи. Какъ отнесется жизнь къ его идеаламъ и стремленіямъ и какъ она надломитъ ему крылья, еще неизвстно, и онъ вступаетъ въ жизнь бодрый, свжій, съ увренностью въ свои силы. Нашъ же юноша уже и въ жизнь-то вступаетъ съ надломленными крыльями, съ подавленными стремленіями, хилый, слабый, съ парализованною энергіей. Онъ выходитъ разочарованнымъ прямо изъ школы.
Деорганизація нашей жизни заключается только въ ея рзкой двойственности. Когда мы еще ростемъ и формируемся, живемъ порывами, стремленіями и чувствами, когда мы начинаемъ читать и думать, мы слагаемся для неизмримо боле широкаго круга дятельности, чмъ тотъ, который потомъ встртимъ въ дйствительности. Не одна художественная литература и поэзія, дйствующія на воображеніе и заставляющія молодыя сердца биться благородными, рыцарскими стремленіями и порывами, но и чисто-логическія, разсудочныя знанія, какъ юридическія и экономическія раскрываютъ передъ молодыми формирующимися умами массу идеаловъ, и возбуждаютъ въ молодыхъ сердцахъ страстное желаніе увидть осуществленіе ихъ въ жизни. Это старая исторія, каждому изъ насъ хорошо извстная. Также хорошо каждому изъ насъ извстно, что, вступая въ жизнь съ страстнымъ желаніемъ ее облагородить, очистить, водворить повсюду правду и справедливость, насадить просвщеніе, поднять матеріальный и умственный уровень народныхъ массъ, мы очень скоро убждаемся, что все это насаждается и водворяется вовсе не такъ просто и легко, потому что противъ нашихъ страстныхъ желаній и стремленій къ водворенію на земл блага и счастья стоятъ какія-то другія желанія и стремленія, а для осуществленія нашихъ, повидимому, очень простыхъ и легко осуществимыхъ идеаловъ мста не оказывается. И, дйствительно, имъ мста нтъ. Мста нтъ потому, что въ установившемся жизненномъ обиход обращается гораздо меньше идей, стремленій и желаній, чмъ сколько ихъ имется въ насъ при вступленіи въ этотъ обиходъ. Подготовляясь къ жизни, мы набираемъ боле богатый умственный и идейный багажъ, чмъ какой допускается имть тми, кто въ этой жизни занимаетъ дятельно-практическое положеніе. И вотъ одни изъ вступающихъ въ дйствительную жизнь часть этого лишняго багажа складываютъ въ сторону и обкрадываютъ себя умственно и идейно, другіе, посильне, съ излишнимъ багажомъ разстаться не желаютъ и мужественно несутъ его, пока у нихъ достаетъ для этого силъ. Изъ этихъ-то людей съ большими умственными и нравственными силами и выдляются всякіе піонеры и подвижники, изумляющіе подчасъ энергіей своего общественнаго доброжелательства и упорствомъ настойчивости.
Народничество есть въ настоящее время идеалъ всхъ культурныхъ народовъ,— идеалъ, въ Западной Европ явившійся много раньше, чмъ у насъ, и нами только оттуда заимствованный, да примненный къ нашимъ условіямъ. Въ Германіи, во Франціи, въ Англіи народничество выражается въ стремленіи улучшить положеніе фабричнаго и рабочаго пролетаріата, этого четвертаго и уже значительно выдляющагося сословія, у насъ, гд считается 80 милл. сельскаго населенія, это вопросъ о ‘мужик’ и ‘деревн’, въ Скандинавскихъ государствахъ, въ Швеціи и въ особенности въ Норвегіи, гд нтъ никого, кром мужиковъ,— это тоже мужицкій вопросъ. Скандинавское народничество, поэтому, гораздо намъ понятне и ближе и, читая тамошнихъ народниковъ-писателей, чувствуешь что-то свое, русское.
Въ Сверномъ Встник печатался романъ изъ шведскаго быта, поставьте вмсто шведскихъ именъ русскіе, и вы подумаете, что передъ вами русскіе энтузіасты-идеалисты, піонеры новой жизненной практики, отдающіе вс свои силы на благо и просвщеніе народа. Смлый, молодой, увлекающійся герой романа, Фалькъ, готовъ отказаться безъ сожалнія отъ званія профессора, чтобы быть сельскимъ учителемъ. Крестьянская школа для него самая плнительная аудиторія, а крестьяне для него самые дорогіе слушатели. ‘Мои крестьяне и крестьянки,— восторженно проповдуетъ Фалькъ,— люди совсмъ другаго закала. Они являются въ школу съ такою страстью учиться, съ такою жаждой знанія, что просто любо смотрть. Но все это у нихъ въ зачаточномъ состояніи, такъ что они не умютъ даже выразить своихъ чувствъ. И какое счастье для учителя работать на этой двственной почв, идти медленнымъ, но врнымъ шагомъ впередъ, пока не покажутся первые молодые ростки, и затмъ продолжать все дальше и дальше съ любовью и пониманіемъ. Мы не желаемъ пользоваться роскошью и изысканностью, не позволяемъ себ разнаго рода прихотей, которыя изображены досужимъ городскимъ меньшинствомъ и могутъ достаться въ удлъ только немногимъ. Мы находимъ, что пріятне жить такъ, какъ живутъ многіе, чмъ такъ, какъ могутъ жить только нкоторые. И намъ кажется, что есть въ жизни много духовныхъ задачъ, которыя мы будемъ имть возможность выполнить, если не станемъ тратить времени на мелочи, на поддержку этой безполезной роскоши въ плать, д, въ меблировк и т. п. Мы вримъ, что родина наша нуждается въ труд нашемъ для достиженія другихъ задачъ!…’
Не правда ли, какъ все это напоминаетъ нашихъ народниковъ? Не въ теоріи, не въ порыв только чувства, а на практик, на дл, мы имемъ профессоровъ университета, ставшихъ сельскими учителями. Больше двадцати лтъ (съ основанія Петровской академіи) у насъ не прекращаются попытки ‘ссть на землю’. Одновременно съ освобожденіемъ крестьянъ, то здсь, то тамъ выступали постоянно отдльные піонеры въ вид земледльцевъ (‘своимъ трудомъ’), сельскихъ учителей, писарей, уходившихъ въ деревню, подобно г. У., отправившемуся теперь на Амуръ, а ‘опрощеніе’ было и общимъ движеніемъ. Но почему же все это было только піонерствомъ, почему въ 20 лтъ своей непрерывности піонерство такъ и осталось только піонерствомъ, т.-е. отдльнымъ дйствіемъ отдльныхъ, боле энергическихъ и сильне фанатизированныхъ людей? Да только и главнйше потому, что идея подобнаго общественнаго доброжелательства жила лишь въ одной формирующейся и ростущей части общества, а не дошла еще до обихода идей другой, боле зрлой части общества. Отъ этого каждый піонеръ долженъ былъ дйствовать на свой страхъ и рискъ, дйствовать изолированно, бороться исключительно собственными силами, не разсчитывая ни на поддержку, ни на помощь, ни на содйствіе. Для этого требовалось очень много силъ, большая живучесть идеи и большой запасъ смняющихъ другъ друга, не падающихъ духомъ, піонеровъ, которыхъ жизненный опытъ училъ лишь тому, что ‘одинъ въ пол не воинъ’. Но именно эта непрерывность піонерствъ и живучесть идеи и доказываютъ, насколько въ стремленіи къ ея осуществленію заключается общественной правды, той самой великой общественной правды, для общественнаго роста которой и не существуетъ другаго закона. Вс великія идеи и общественные идеалы развивались всегда путемъ піонерства, усиліями отдльныхъ выдающихся силъ, прежде чмъ они становились руководящимъ принципомъ дйствующаго въ жизни большинства.
Нашему прогрессивному піонерству трудне сохранять свое положеніе, чмъ въ Западной Европ и въ скандинавскихъ земляхъ (и въ особенности въ скандинавскихъ), не только потому, что русское общество въ его дятельномъ большинств много ниже европейскаго по образованію, развитію, стремленіямъ и въ особенности по своимъ общественнымъ принципамъ, но еще и потому, что приходится дйствовать въ сред иного культурнаго уровня.
Фальку легко было выставить программой: ‘не станемъ тратить времени на мелочи, на поддержку этой безполезной роскоши въ плать, д, въ меблировк и т. п. Мы вримъ, что родина наша нуждается въ труд нашемъ для достиженія другихъ задачъ!’ и эту программу выполнить. Между культурнымъ Фалькомъ и культурнымъ скандинавскимъ земледльцемъ, въ особенности норвежскомъ, разницы въ обиход и общественныхъ понятіяхъ нтъ большой. Норвежскіе крестьяне живутъ какъ наши нмецкіе колонисты (лучше) и въ ихъ обиход гораздо больше удобствъ и даже комфорта, чмъ въ обиход нашихъ новыхъ мелкихъ землевладльцевъ изъ шляхты, бывшихъ дворовыхъ, управляющихъ, бурмистровъ. Выполняя свою программу, Фалькъ, безъ сомннія, каждый вечеръ бесдуетъ съ своими односельцами за кружкой пива о шведскихъ и норвежскихъ внутреннихъ длахъ, объ европейской политик, о рабочемъ вопрос, о Бисмарк, о Вильгельм II и объ европейскихъ или скандинавскихъ политическихъ и общественныхъ новостяхъ, о которыхъ они узнали въ той же пивной изъ газетъ. Вернувшись въ свою крестьянскую избу, Фалькъ найдетъ въ ней и столъ, и стулъ, и коммодъ, и диванъ, и кровать съ подушками и одяломъ и чистымъ постельнымъ бльемъ. Все это, можетъ быть, и грубо, не отличается моднымъ фасономъ, но за то смотритъ прочно, солидно и содержится въ порядк и чистот. Даже и въ одежд между Фалькомъ и его деревенскими сожителями нтъ разницы,— т же панталоны, тотъ же жилетъ, тотъ же пиджакъ или сюртукъ,— и все это такъ же солидно и прочно, какъ и мебель въ изб. Нельзя сказать, чтобы норвежскій крестьянинъ не слдилъ и за модой, она у него только не мняется такъ часто, какъ у городскаго жителя, потому что зависитъ почти исключительно отъ прочности и солидности матеріала, которымъ онъ распоряжается. А деревенскій матеріалъ прочный.
Являясь лишь боле образованнымъ и развитымъ продолженіемъ того же крестьянина-земледльца, Фалькъ совершенно правильно разсуждаетъ, что родина его нуждается въ труд народныхъ піонеровъ не для поддержанія безполезной роскоши въ плать, зд или меблировк, потому что и то, что есть, вполн обезпечиваетъ народу здоровую и удовлетворяющую человческимъ потребностямъ жизнь, и что задача піонерства въ идейномъ развитіи народа, въ демократизаціи понятій, пока еще не проникшихъ въ народную массу. Средній матеріальный уровень, на который должны встать вс боле обезпеченные и богатые и, въ то же время, боле высшій умственный уровень, до котораго долженъ быть поднятъ народъ,— дйствительно единственная задача скандинавскаго проповдника общественной морали. Во Франціи это дло стоитъ нсколько иначе, въ Германіи еще иначе, а у насъ и еще иначе.
Фалькъ, вставъ на средній матеріальный уровень народа, будетъ и сытъ, и одтъ и дти его будутъ здоровы, а не вымрутъ на половину до пятилтняго возраста, а нашему піонеру, захотвшему встать на средній народный уровень, пришлось бы снять сапоги и надть лапти, голодать черезъ годъ, не видть никогда мяса, и даже въ урожайное лто сть хлбъ пополамъ съ мякиной. Есть, правда, и у насъ средній уровень благосостоянія, когда матеріальныя потребности почти вс удовлетворены и люди живутъ по-человчески, но этотъ средній уровень не уровень народа. Для народа онъ пока идеалъ, о которомъ онъ едва ли получитъ понятіе и къ которому едва ли начнетъ стремиться, если наши піонеры-народники, ‘свъ на землю’, немедленно снимутъ сапоги и наднутъ лапти, откажутся отъ чая, станутъ сть пушной хлбъ, да спать въ изб въ повалку, отршившись отъ всякой чистоплотности и здоровыхъ гигіеническихъ привычекъ. Фалькъ въ своихъ общественно-воспитательныхъ стремленіяхъ найдетъ и въ сельскомъ старшин, и въ сельскомъ писар людей, которые его поймутъ и ему помогутъ, онъ съ ними поговоритъ и посовтуется и объ общественныхъ длахъ, потому что они ихъ не только понимаютъ, но и служатъ честно интересамъ народа, а спросите-ка нашихъ сельскихъ учителей, а въ особенности учительницъ, насколько имъ помогаютъ волостные писаря и старшины? Г. Астыревъ, при всей своей энергіи и фанатическомъ желаніи водворитъ правду, справедливость и нравственную чистоту въ волостныхъ порядкахъ, черезъ два года убжалъ изъ волостныхъ писарей, никакой нравственной чистоты въ административный обиходъ волостнаго правленія не водворивъ.
Фалькъ, задумавшій явиться съ пропагандой новыхъ идей и порядковъ куда-нибудь на конецъ Норвегіи, въ Нордландъ или въ Финмаркенъ, добрался бы до нихъ изъ Христіаніи дня въ два, а у насъ г. У., задумавшій служить Приамурскому краю, путешествовалъ въ него только отъ Красноуфимска, лежащаго на границ Сибири, три съ половиною мсяца! Вотъ какай разница въ размр и характер нашего народничества сравнительно съ народничествомъ скандинавскимъ. Тамъ оно чисто-демократизаціонное движеніе, долженствующее охватить всю народную массу и поднять ее до уровня общественныхъ требованій теперешняго развитаго меньшинства, у насъ же оно забота о первоначальномъ улучшеніи условій матеріальной жизни народа, о первой его духовной пищ и объ очистк атмосферы его нравственнаго и умственнаго существованія. Это задача боле трудная и сложная, чмъ задача Фалька, а потому для русскаго народнаго піонерства нужны и люди боле сложные, боле крпкіе, боле выдержанные и способные бороться, не упадая духомъ, съ препятствіями и преградами, которыя они встртятъ на своемъ пути. Даже въ нашей Финляндіи піонеръ-народникъ встртитъ другія условія и будетъ имть другую аудиторію, чмъ какія онъ найдетъ не только въ Приамурскомъ кра, но и въ Орловской или Тульской губерніи, уже не говоря про живущую еще по звриному Блоруссію.
Года полтора-два назадъ нкоторыя газеты очень настойчиво предлагали всмъ городскимъ и преимущественно петербургскимъ интеллигентамъ, е ищущимъ мстъ’, уйти въ ‘деревню’ и отдать ей свои интеллигентныя силы на водвореніе правды, справедливости, хорошихъ нравовъ, привычекъ и порядковъ. Это была очень наивная проповдь кабинетныхъ писателей, смотрвшихъ на жизнь и на людей въ розовыя очки изъ ‘прекраснаго далека’. Кабинетные писатели знали, что были такіе люди, которые ‘садились на землю’, жили ‘своимъ трудомъ’ и по возможности служили словомъ и дломъ народу. А такъ какъ это были интеллигенты, а въ городахъ искали мстъ тоже интеллигенты, то упомянутыя газеты вполн логически умозаключили, что если каждый интеллигентъ, не находящій себ ‘мста’ въ город, уйдетъ въ деревню, то немедленно, только однимъ своимъ присутствіемъ, онъ водворитъ въ ней рай и создастъ народу довольство и счастіе.
Да, дйствительно, на землю сарлись интеллигенты, но эти интеллигенты были, не изъ той глины, изъ которой слпила жизнь этихъ интеллигентовъ, рыскающихъ въ городахъ за мстами и за жалованьемъ. Т интеллигенты были борцы, люди съ закаломъ, энергіей, фанатически отдававшіеся служенію своей благородной идеи и всецло проникнутые чувствомъ доброжелательства, которое и было въ нихъ основною двигающею силой. А съ какою бы двигающею силой ‘сли на землю’ разшатанные, безпринципные, неспособные интеллигенты, которыхъ нкоторая часть печати готова была выгнать изъ городовъ въ деревни цлыми толпами, когда эти интеллигенты были не въ состояніи найти себ дла даже въ город, гд для каждой неспособности и безпринципности открыто гораздо больше путей? Ужъ кому другому, а этому безпринципному, шатающемуся интеллигенту нечего указывать, что длать, онъ это и самъ отлично знаетъ, и если бы ‘деревня’ давала ему то, чего онъ ищетъ и что ему нужно, онъ давно бы заполонилъ деревню, какъ заполонилъ городъ.
Счастіе деревни именно въ томъ, что она не служитъ приманкой для праздныхъ людей, что въ ней имется дло лишь для одной дйствительной силы, а все безсильное пропадетъ. И изъ сильныхъ вынесутъ деревню только особенно сильные, особенно сильные не одною энергіей и характеромъ, но и мощью тла подходящіе къ первобытнымъ еще организмамъ нашихъ сельскихъ обывателей, не тронутыхъ пока цивилизаціей. Понятно, что подобные піонеры должны вызывать къ себ и удивленіе, и уваженіе. Дло, которое они хотятъ длать, конечно, простое, потому что что же можетъ быть проще справедливости и правды, какъ въ экономическомъ, такъ и въ Общественныхъ отношеніяхъ и распространеніи здравыхъ человческихъ понятій? И дло это было бы дйствительно просто, если бы поперекъ ему не становилась цлая стна разныхъ препятствій. И вотъ для дла, повидимому, самаго простаго, требуются, однако, люди далеко не простые, не серединные, не заурядные, а какіе-то особенные, съ Божьею искрой въ душ, съ священнымъ огонькомъ въ сердц, любвеобильные и восторженные, слпленные, такъ сказать, изъ одной идеи, одного желанія, одного стремленія къ общественному доброжелательству.
Было бы, разумется, проще, если бы, по желанію петербургской газеты, простыя дда длались просто, простыми и заурядными людьми, и не требовали бы ни миссіонерства, ни подвижничества. Въ этой простот жизнь и стремится. Есть уже и теперь много длъ, ставшихъ настолько заурядными и дозволенными, что ихъ можетъ свершать каждый, ибо они вошли въ установившійся обиходъ. Еще недавно сдлаться сельскимъ врачомъ и поселиться въ деревн на вольной практик было подвигомъ самоотреченія, и рефератъ доктора Таирова, какъ онъ водворился въ деревн и установилъ свою вольную практику и пріобрлъ любовь и довріе народа, выслушивался и читался какъ исторія подвига, потому что это былъ и въ дйствительности подвигъ самоотреченія и идейности.
Но рядомъ съ этимъ подвигомъ въ другихъ мстностяхъ Россіи обнаруживались факты и заурядности подобныхъ отношеній, бъ десяти верстахъ отъ того мста, гд я живу, есть еврейское мстечко и въ немъ вольнопрактикующій врачъ, приглашенный евреями, съ которымъ заключены весьма точныя и опредленныя денежныя условія. Такъ, бдныхъ онъ долженъ лечить даромъ и за это получаетъ отъ мстечка 300 руб. въ годъ, съ людей средняго состоянія получаетъ за визитъ или совтъ по 25 коп., а съ богатыхъ — гонораръ по условію. Тутъ дло стоитъ совсмъ просто и о подвиг никто и не думаетъ говорить.
Еще одинъ случай, когда земскій врачъ, лишившись земскаго мста, вмсто того, чтобы хать въ городъ и искать тамъ практики, ршилъ жить практикою деревенской. Удалась она ему не сразу и онъ постранствовалъ не мало, прежде чмъ нашелъ мсто по себ. Теперь онъ практикуетъ въ Виленской губерніи и тоже въ мстечк, населенномъ евреями и русскими. Этотъ человкъ съ искрой въ душ и никакой таксы не установилъ, свое дло онъ любитъ, любитъ онъ и народъ, и нравственныя отношенія, которыя. онъ установилъ, доставляютъ ему столько душевнаго удовлетворенія, что свое мстечко онъ не промняетъ ни на какой городъ.
И тутъ, пожалуй, можно (и слдуетъ) не согласиться съ мнніемъ, что трудъ доктора нужно разсматривать какъ всякій другой трудъ и оплачивать какъ трудъ обыкновенный. То-то такой ли простой трудъ доктора, какъ трудъ печника или трубочиста? Чтобы и печку сложить хорошо, нужно любить печное дло. Никакого дла нельзя длать безъ любви къ нему, въ человческихъ же отношеніяхъ безъ любви къ людямъ и ровно ничего нельзя длать. Вн любви къ людямъ нельзя найти ни нравственнаго удовлетворенія, ни душевнаго спокойствія и довольства. И потому-то печать, подставляющая, вмсто идеи общественнаго и личнаго доброжелательства, идею купли и продажи, едва ли оказываетъ обществу (въ особенности ростущей его части) нравственно-просвтительную услугу.
Подобная проповдь въ особенности неудобна для девяностыхъ годовъ, которымъ придется противодйствовать одному изъ умственныхъ движеній годовъ восьмидесятыхъ, ставшему въ недоумніи передъ идеей общественнаго доброжелательства и принизившему идеалы, господствовавшіе ране.
Этого вопроса я касаюсь еще разъ потому, что сторонники его свили себ гнздо, усиливаются укрпиться въ своей позиціи и сводятъ дло не къ идейному выясненію его по существу, а къ личной самозащит и, къ сожалнію, вполн личнымъ средствамъ.
То, что я говорилъ о ‘восьмидесятникахъ’ и ихъ низменномъ общественномъ и идейномъ полет, было объяснено моимъ оппонентомъ софизмомъ, который уже давно пора сдать въ архивъ понятій, вышедшихъ изъ употребленія. Объясненіе было сдлано вотъ какое: ‘Полемика между Недлей и г. Шелгуновымъ является только однимъ изъ эпизодовъ въ тхъ безконечныхъ пререканіяхъ, которыя всегда ведутъ между собою отцы и дти. Но изъ послднихъ Очерковъ русской жизни г. Шелгунова съ особенною ясностью видно, сколько самообожанія носятъ въ себ иные изъ нашихъ ‘отцовъ’ и съ какимъ презрительнымъ высокомріемъ относятся они къ ‘дтямъ’. Въ ничтожности послднимъ много повинно, прежде всего, непослушаніе, которое — увы!— споконъ вка свойственно ‘дтямъ’. Они, ‘забывъ завтъ своихъ предшественниковъ, что только идеи управляютъ жизнью, отказались отъ лучшаго человческаго права и высшаго человческаго блага, которое одно только и длаетъ человка распорядителемъ его общественныхъ судебъ’. Дале оказывается, что ‘неспособные подняться выше факта, безсильные и бездарные, чтобы овладть какою либо общею идеей, они этотъ самый фактъ, который подчинилъ ихъ своей вол, возвели въ идею и послушно поплелись за нимъ, распространяя повсюду умственную скуку, бездарность, уныніе и понижая умственный темпъ жизни. Какъ видите, поносительныхъ словъ въ этой тирад имется весьма достаточно. ‘Дти’ обвиняются не только въ отсутствіи такъ называемой идейности, но и во враждебномъ отношеніи къ ней. Являясь врагами широкихъ обобщеній и широкой постановки вопросовъ, они проповдуютъ ‘теорію оглупнія’.
Это объясненіе ровно ничего не объясняетъ. Оно даже и не оригинально, потому что тянется въ хвост за пущенною Тургеневымъ въ оборотъ теоріей о борьб отцовъ и дтей, и до сихъ поръ, какъ оказывается, производящей еще смуту въ умахъ. Да если бы тургеневская теорія была и врна, то она, все-таки, къ настоящему случаю не подходила бы.
Въ то время, о которомъ писалъ Тургеневъ, ‘отцы’ являлись представителями стараго уклада, созданнаго крпостничествомъ, противъ котораго и выступили ‘дти’. Но, выступая противъ ‘отцовъ’, ‘дти’ не свершали противъ нихъ повальнаго похода. Вся ихъ кажущаяся отрицательная работа была лишь продолженіемъ тхъ идей, которыя сороковые года оставили въ наслдіе шестидесятымъ въ литератур, публицистик и критик. Такимъ образомъ, ‘дти’ были продолженіемъ своихъ ‘отцовъ’, но только не тхъ ‘отцовъ’, противъ которыхъ они пошли протестомъ. Работа ‘дтей’, взявшихъ на себя практическое осуществленіе умственнаго наслдія ‘отцовъ’, которыхъ они продолжали, была-не только отрицательная и критическая, но и творческая. Перемны, которыя они ввели въ жизнь, и теперь у всхъ налицо въ вид новыхъ лучшихъ отношеній и въ семь, и вообще въ повседневномъ обиход.
Но, вдь, т, кого цитируемая статья беретъ подъ свою охрану, чтобы защитить отъ завистливыхъ и высокомрныхъ ‘отцовъ’, преслдующихъ своихъ ‘дтей’ за ихъ непокорность, ничего общаго съ ‘дтьми’ тургеневскаго изображенія не имютъ. Они больше ничего, какъ частный продуктъ общественныхъ сомнній, созданныхъ петербургскими условіями жизни извстнаго періода, и образуютъ лишь группу новыхъ писателей и публицистовъ (конечно, и съ ихъ хвостомъ). Ни о поколніи, ни о ‘дтяхъ’ тутъ разговора быть и не можетъ, а можетъ быть разговоръ только о частномъ кружковомъ явленіи.
А какого характера это явленіе и въ чемъ заключается его идейная сущность, было обстоятельно объяснено критикомъ Недли въ стать Новое литературное поколніе. Въ стать этой говорилось объ идейныхъ ошибкахъ писателей сороковыхъ и шестидесятыхъ годовъ, а на ‘новыхъ’.писателей указывалось какъ на новую силу, которая должна исправить эти ошибки и создать новое безошибочное общественное сужденіе. Въ чемъ именно будетъ заключаться это новое руководящее общественное сужденіе, критикъ указать не могъ, потому что новые писатели пока и сами не знаютъ, какія тайны раскроетъ имъ жизнь. Ну, т ли это ‘дти’, которыхъ создали шестидесятые годы,— ‘дти’, хорошо знавшія, что имъ думать и длать, или же это дйствительныя дти въ общеупотребительномъ смысл съ обычнымъ для дтей самомнніемъ?
Но я готовъ подчиниться обвиненію и сознаться, что писалъ противъ ‘новыхъ’ публицистовъ потому, что я ‘отецъ’. Будутъ ли, однако, разсужденія моего обвинителя отъ этого правильне и обобщающее заглавіе, которое онъ далъ своей стать: Отцы и дти нашего времени можетъ ли служить характеристикой теперешнихъ отношеній между людьми, сходящими со сцены, и людьми, готовящимися ихъ замнить? Точно ли ‘отцы’ выступили врагами ‘дтей’ и между ними нтъ никакой умственной преемственной связи?
Въ февральскомъ Очерк я приводилъ отзывъ о ‘молодыхъ писателяхъ’ H. К. Михайловскаго, который именно съ болью въ душ говоритъ объ ихъ трезвенной умренности и аккуратности, объ ихъ безкрылости, объ ихъ молодости, боле слабой, чмъ самая слабая старость. Но, вдь, H. К. Михайловскій ни по лтамъ, ни по времени своей дятельности ‘отцомъ’ еще быть не можетъ,— чмъ же объяснить его подобный отзывъ о молодыхъ писателяхъ?
А вотъ и еще отзывъ о Молодыхъ писателяхъ А. М. Скабичевскаго: ‘Странное поколніе беллетристовъ и поэтовъ (прибавлю, и публицистовъ) явилось на смну отошедшимъ свтиламъ 40-хъ годовъ! Мы не будемъ уже говорить о его политическомъ индифферентизм, о полной беззаботности относительно судебъ отечества, объ отсутствіи всякой жилки увлеченія какими бы то ни было общественными интересами и какъ о результат этого отсутствія и крайней узости горизонтовъ творческой фантазіи, не станемъ требовать того, чего этому поколнію не дано судьбою, что отъ природы у всхъ у нихъ поголовно атрофировано… Но есть такія требованія отъ искусства, которыя входятъ въ самую суть его, безъ которыхъ оно немыслимо. Можно существовать безъ ногъ, безъ рукъ, но не безъ головы’… Для усиленія доказательствъ въ пользу автора, предполагающаго, что теперь снова повторяется старая исторія ‘отцовъ’ и ‘дтей’, ц-Вредно ложу, что и г. Скабичевскій, подобно мн, ‘самообожающій’ и завистливый ‘отецъ’, хотя по лтамъ онъ гораздо моложе меня.
Но вотъ ужь гд не можетъ быть сомнній ни относительно самообожающаго и завистливаго отношенія къ ‘дтямъ’, ни относительно какихъ-либо дурныхъ къ нимъ чувствъ — въ Недл: въ этой газет печаталась статья Новое литературное поколніе и напечатаны Отцы и дти нашего времени.
Въ той же газет, въ другомъ Лз, говорится, что главный недостатокъ теперешнихъ гимназій заключается въ томъ, ‘что окончившіе курсъ, посл всхъ жертвъ, принесенныхъ ими самими и ихъ семьями, оказываются людьми совершенно необразованными, незнакомыми ршительно ни съ чмъ, что обязательно долженъ знать человкъ мало-мальски образованный, часто не умющими написать связно и грамотно трехъ словъ’.
Это ужь рчь не о фракціяхъ, не объ отдльныхъ умственныхъ теченіяхъ, а рчь о поколніяхъ, о ‘дтяхъ’. Даже о ‘повальномъ одичаніи общества’ говоритъ статья. Если, по словамъ Недли, эти ‘дти’ незнакомы ршительно ни съ чмъ, что обязательно долженъ знать человкъ мало-мальски образованный, то при чемъ же остается обвиненіе ‘отцовъ’, усмотрвшихъ въ дтяхъ ‘отсутствіе идейности и пониженіе умственнаго темпа жизни’? Недля обвиняетъ дтей въ гораздо худшемъ — въ неумньи даже писать грамотно и связи.
Допустимъ, что эту статью Недли писалъ ‘отецъ’, тоже высокомрно относящійся въ невжеству своихъ непослушныхъ дтей, но вотъ свидтельства, въ которыхъ нельзя допустить никакихъ сомнній, ибо они исходятъ отъ людей восьмидесятыхъ годовъ.
Журнальный обозрватель Екатеринбургской Недли по поводу моего ноябрьскаго Очерка замчаетъ, что фракціи, о которой и теперь идетъ рчь, не слдуетъ и нельзя приписывать руководящаго вліянія на молодежь, что эта фракція есть созданіе петербургской жизни, легкомысленной, самолюбивой, эгоистичной, что Петербургъ и эти петербургскіе писатели новйшей фракціи не заключаютъ въ себ еще Россіи и ея интеллигентной молодежи, которая вполн согласится съ тмъ, что опорожненное нутро, отодвигающее идеи на второй планъ, не можетъ создать ничего, кром филистерства и идеала мщанскаго счастья.
И еще свидтельство человка, живущаго въ такой глуши, куда даже и почта не ходитъ, человка много работающаго, думающаго, читающаго и наблюдающаго жизнь. По поводу одной своей статьи онъ пишетъ: ‘Въ нашей литератур очень часто приходится читать стованія на отсутстіе у насъ всякой преемственной связи между ‘отцами’ и ‘дтьми’. Я не стану отрицать этого факта, но не могу не сказать, что отсутствіе^ этой преемственности далеко не такъ рзко и значительно, какъ можетъ сразу показаться. Часто ‘дти’ и дйствительно являются сынами и по духу своихъ отцовъ, но жизнь движется, требуются новыя рчи, а, между тмъ, вслдствіе разныхъ постороннихъ обстоятельствъ, даже рчи ‘отцовъ’ подпадаютъ ‘подъ замчаніе’… Наше духовное рожденіе выпало на такую историческую эпоху, когда не только съ идеями отцовъ, людей 60-хъ годовъ, но и вообще со всякими ‘мыслями’ невольно связывается представленіе какъ о чемъ-то неблагонадежномъ, вредномъ. Неудивительно, если лучшіе люди молодаго поколнія (а ихъ большинство, я врю въ это) таятъ въ себ и свои мысли, и свои чувства, а на сцену выступаютъ т ‘вчные типы’ низости и молчалинства, которые не принадлежатъ ни одному поколнію въ отдльности или же принадлежатъ имъ вмст всмъ, каковъ бы возрастъ ихъ ни былъ. Во время ‘отцовъ’ эти люди запрятались куда-то или старались пть въ унисонъ, а теперь они господа положенія…Въ этомъ вся разница. Подъ обманчивою поверхностью всеобщаго сна и грязныхъ вожделній происходитъ тяжелая внутренняя работа: дти продолжаютъ дло отцовъ… Я не могу даже назваться ‘человкомъ 80-хъ годовъ’, такъ какъ я, собственно, еще и не жилъ. Если вы прочитаете до конца статью, то увидите, что, по крайней мр, одна часть молодаго поколнія далеко не порвала съ предыдущими завтами…’.
Нтъ, не въ борьб отцовъ и дтей заключается дло,— борьбы этой не видно и длда, да нтъ для нея ни поводовъ, ни причинъ,— а дло въ факт умственнаго и нравственнаго вырожденія извстной части молодежи, въ факт очевидномъ и ясномъ для каждаго, если этотъ каждый самъ не составляетъ частицы факта, о которомъ рчь.
Вырожденіе это выражалось двумя струями. Въ нравственномъ шалопайств, въ прожиганіи жизни и въ нравственной безпринципности и въ шалопайств общественномъ, которое критикъ Недли охарактеризовалъ такъ: ‘Новое поколніе (80-хъ годовъ) родилось скептикомъ и идеалы отцовъ и ддовъ оказались надъ нимъ безсильными. Оно не чувствуетъ ненависти и презрнія къ обыденной человческой жизни, не признаетъ обязанности быть героемъ, не вритъ въ возможность идеальныхъ людей. Вс эти идеалы — сухія, логическія произведенія индивидуальной мысли и для новаго поколнія осталась только дйствительность, въ которой ему суждено жить и которую оно потому и признало. Оно приняло свою судьбу спокойно и безропотно, оно прониклось сознаніемъ, что все въ жизни вытекаетъ изъ одного и того же источника — природы, все являетъ свою одну и ту же тайну бытія и возвращается къ пантеистическому міросозерцанію’.
И когда же эти люди отказались отъ вры въ возможность идеальныхъ людей, отреклись отъ обязанности быть героями? Какъ разъ тогда, когда для жизни именно и были нужне всего идеалы, идеальные люди и герои, и подвижники общественнаго труда и общественнаго служенія! Слабые, безхарактерные и бездушные, неспособные ни на какой протестъ, даже умственный, они вынули изъ себя и послдніе остатки своей маленькой душа и, отдавшись окружавшему ихъ теченію, ршили, что это и есть та ‘дйствительность, въ которой имъ суждено жить’.
Дйствительность! Но что такое дйствительность? Разв г. У., изучающій сельское хозяйство, чтобы явиться піонеромъ на Амур, не дйствительность? Разв т, кто шелъ въ народъ и ‘садился на землю’, не дйствительность? Разв просвщенное поведеніе всхъ тхъ, кто отдавалъ силы на образованіе народа, учреждалъ библіотеки, воскресныя школы, народныя чтенія, не дйствительность? Разв гуманное, самоотверженное поведеніе доктора Дрея не дйствительность? Разв движеніе мысли въ направленіи общественнаго блага и всякое благожелательное поведеніе не дйствительность? Нтъ, не дйствительность, отвчаютъ вамъ на это. Дйствительность есть общественный индифферентизмъ и пантеистическое міросозерцаніе. Когда же вы вздумаете протестовать противъ подобнаго общественнаго разврата, вамъ отвчаютъ, что вы ‘самообожающій отецъ’, обиженный тмъ, что ‘дти запли свои собственныя псни’. Нтъ ужь, лучше бы они совсмъ не пли!
И псня этихъ ‘дтей’ дйствительно спта. Протестующею реакціей выступитъ противъ нихъ тотъ новый общественно-благожелательный и способный на подвиги человкъ, который, пока, говоритъ о себ, что онъ еще не началъ жить, и котораго мы увидимъ въ девяностыхъ годахъ.