ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ
XXXIII.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.III, 1889
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1889
Время на прочтение: 25 минут(ы)
Звздочетовская исторія хотя и не такой сильный громъ, который могъ бы заставить всхъ перекреститься, но подумать по поводу этой исторіи мы, все-таки, подумали. Въ этомъ, конечно, и главный интересъ исторіи. Интересна она какъ поводъ для мышленія, какъ смотръ, который мы сдлали нашимъ мыслямъ и понятіямъ.
Въ девяносто случаяхъ изъ ста мы заявили себя психологами и моралистами. Преобладающее большинство газетъ ршило, что Звздочетовъ злодй, что поступки его позорные и нечеловческіе, что холодная и разсчитанная, грабительская система его поведенія хуже открытаго разбоя, что это — извергъ безпримрной жестокости и т. д. Для изображенія Звздочетова въ возможно отвратительномъ нравственномъ безобразіи было употреблено столько яркихъ красокъ, что эффектъ воздйствія на моральное чувство долженъ былъ получиться полный.
Итакъ, Звздочетовъ — злодй и извергъ. Но что же дальше? Это ‘дальніе’ разршить тмъ боле важно, что звздочетовская исторія есть старая и нескончаемая сказка о бломъ бычк. Но старую сказку мы оставили въ поко, вроятно, потому, что она всмъ извстна, и подвели звздочетовской исторіи такой разсудочный итогъ. Одни сказали, что фактъ не иметъ ‘важнаго общественнаго значенія’ и только характеренъ ‘въ бытовомъ смысл’. Другіе утверждали, что фактъ именно и важенъ въ общественномъ смысл, что у него есть глубокіе и широко распространенные корни не только въ понятіяхъ и нравахъ общества, но и въ цлой области знанія, питающей эти понятія и нравы. ‘… Вся юриспруденція, и практическая, и теоретическая,— ршили эти другіе,— построена на томъ, что боле умный человкъ объегориваетъ мене умнаго человка. А называется это, смотря по обстоятельствамъ дла, или узаконеніемъ факта, или мошенничествомъ…‘ Таковы отличительныя черты профессіи юриста, и съ этимъ нужно примириться. Въ ней все такая сплошная ложь, такое схоластическое крючкотворство, такая область условностей и формализма, что преступленіе юриста есть, въ сущности, только нарушеніе художественнаго закона о свто-тняхъ. Онъ ‘перепустилъ’ немного,— это совершенно врно, но если бы онъ не дошелъ до ‘точки’, что бы сказалъ кліентъ? Нравственность, что ли, нужна кліенту? Увы, кліенту нуженъ исполнительный листъ, а не нравственность… Возьмите обвинительный актъ по звздочетовскому длу и прочтите его безъ всякой предвзятой мысли. Что такое, въ конц-концовъ, Звздочетовъ? Ловкій юристъ — и только. Когда приходится дйствовать въ сред, у которой только одно помышленіе, какъ бы, путемъ разныхъ ухищреній, кляузъ и проч., урвать кусокъ пожирне или отнять не принадлежащее,— что остается юристу? Взобраться на каедру и прочитать послднюю проповдь графа Толстаго? Очевидно, это абсурдъ. Юристъ дйствуетъ по призванію. Онъ долженъ выговорить себ сначала гонораръ и затмъ объявить: ‘все это — грязь и развратъ, жадность и кляузничество, но по стать такой-то легко выиграть дло, а потому зайдемте къ нотаріусу Бизяеву и заключимъ тамъ подробное условіе’.
Неужели и въ самомъ дл все это такъ? Неужели юристы и юридическая наука только для того и существуютъ, чтобы подыскивать въ закон такія статьи, которыя нужны для объегориванія? Конечно, нтъ. Это просто обращикъ умствованія одной большой петербургской консервативной газет ‘разсудительнаго’ направленія, полемизирующей съ Граждал чиномъ и Московскими Вдомостями и въ принцип признающей даже самоуправленіе.
Консервативное умствованіе именно тмъ и отличается отъ всякаго другаго общественнаго умствованія, что оно строго въ отношеніи морали, особенно личной, что оно всегда желаетъ уничтожить полезныя учрежденія и всегда думаетъ очень сложно и непослдовательно. Такимъ оно является и въ настоящемъ случа. По обыкновенной логик, все дло въ томъ, что Звздочетовъ намошенничалъ, а по консервативному мышленію оказывается, что только одинъ Звздочетовъ и поступилъ правильно и что онъ изображаетъ собою такое юридическое учрежденіе, которое обязано помогать ‘объегориванію’ на юридическомъ основаніи и по точнымъ существующимъ для того статьямъ закона. Что тутъ можно возражать? Вотъ ужь истина, что если Богъ захочетъ наказать человка, то отниметъ отъ него разумъ.
И въ самомъ дл, личной ли морали у насъ недостаетъ и мы только потому мало добродтельны, что намъ мало о добродтели твердятъ, или звздочетовская исторія говоритъ что-нибудь другое?…
Былъ въ пятидесятыхъ годахъ въ Петербург оберъ-полицеймейстеръ Кокошкинъ, больше извстный своимъ кучеромъ, отличавшимся такимъ голосомъ, что когда онъ крикнетъ: ‘пар’, ‘берегись’,— лошади шарахались въ сторону, а народъ, переходившій черезъ улицу, метался въ паническомъ страх, не зналъ куда бжать. Порядокъ блюдъ Кокошкинъ строго и полицію держалъ въ ежевыхъ рукавицахъ. За свои способности къ порядку Кокошкинъ былъ назначенъ харьковскимъ генералъ-губернаторомъ. При широкихъ правахъ и полномочіяхъ тогдашнихъ генералъ-губернаторовъ, Кокошкицъ имлъ, конечно, полный просторъ выказать свои правительственныя способности и онъ на этомъ простор ихъ дйствительно и выказалъ.
Шла разъ весною 1851 года, въ Харьков, по тротуару вдова полковника Ольшевская и позвала извощика, стоящаго на бирж. Вся извощичья биржа поскакала кучей и одинъ изъ извощиковъ ударилъ г. Ольшевскую дышломъ, свалилъ съ ногъ и переломилъ ей два ребра. Старшій полицеймейстеръ довелъ объ этомъ до свднія Кокошкина и доложилъ, что виновный не открытъ, потому что извощики отказались его выдать. Въ тотъ же день Кокошкинъ предложилъ губернатору собрать всхъ харьковскихъ извощиковъ на Николаевскую площадь и дать, на мст происшествія, каждому по двсти пятидесяти ударовъ розгами. Распоряженіе это приказалъ исполнить въ двадцать четыре часа и объ исполненіи донести, внушивъ извощикамъ, чтобы они подъзжали къ сдокамъ по одиночк, шагомъ, начиная съ праваго фланга. ‘До двухъ сотъ извощиковъ было собрано на Николаевской площади и наказаны розгами подъ наблюденіемъ младшаго харьковскаго полицеймейстера Мерказина’.
Въ томъ же Харьков, на углу Клочковской улицы и Мордвиновскаго переулка, стоялъ, колодецъ, съ невысокимъ срубомъ и Ничмъ не огороженный. Въ март 1853 года упалъ въ колодецъ чиновникъ Аз—кинъ. Хотя воды было въ колодц мало, но бдняга до того иззябъ, что едва стоналъ. Стонъ услышалъ случайно проходившій по Клочковской улиц квартальный, вытащилъ Аз—кина и доставилъ его въ полицію. Для поданія помощи Аз—кину, находившемуся почти въ безчувственномъ состояніи, квартальный послалъ въ клинику за ординаторомъ. Ординаторъ не пришелъ. Квартальный веллъ пригласить фельдшера, но и фельдшеръ, сославшись на ночное время, тоже не явился. Тогда квартальный отвезъ почти полумертваго Аз—кина въ единственную тогда харьковскую больницу на Сабуровой дач и тамъ его оставилъ. Когда донесли объ этомъ событіи Кокошкину (который былъ и попечителемъ университета), то онъ удалилъ ординатора отъ должности, арестовалъ его на мсяцъ на гауптвахт, а фельдшеру приказалъ дать при полиціи пятьсотъ ударовъ розгами, ‘что и было въ точности исполнено’,.
Одна изъ домовладлицъ, дворянка, купилна на благовщенскомъ базар щуку, заплатила за нее деньги и хотла уже уходить, какъ подошелъ полицейскій унтеръ-офицеръ, наблюдавшій за базарнымъ порядкомъ, и сталъ требовать отъ покупательницы, чтобы она уступила ему щуку, потому что другой щуки у торговки не было. Покупательница, конечно, запротестовала. Тогда городовой выхватилъ у нея изъ рукъ щуку и ударилъ ею по лицу покупательницу. Кокошкинъ приказалъ дать унтеръ-офицеру за оскорбленіе дворянки шестьсотъ розогъ въ присутствіи всхъ полицейскихъ служителей, и приказаніе опять ‘было въ точности исполнено’, несмотря на то, что унтеръ-офицеръ былъ георгіевскій кавалеръ (Южный Край).
А вотъ, что было мсяца два назадъ, кажется, въ Гдовскомъ узд. Волостной судъ присудилъ мужика къ двадцати розгамъ. Старшина былъ золъ на мужика и поспшилъ выполнить приговоръ въ тотъ же день, не выждавъ срока для обжалованія. Мужикъ въ жалоб на старшину пишетъ, что не физическая боль составляетъ для него обиду, а что надъ нимъ теперь смются вс деревенскіе мальчишки. И это чувство достоинства создалось въ, какія-нибудь двадцать пять лтъ простою отмной варварскаго учрежденія. Отмна варварскаго учрежденія создала чувство личнаго достоинства не только въ тхъ безправныхъ людяхъ, которыхъ можно было прежде счь сотнями на городскихъ площадяхъ, но подняла и достоинство генералъ-губернаторской власти, освободивъ ее отъ подобнаго права. Какой изъ теперешнихъ генералъ-губернаторовъ нашелъ бы совмстнымъ съ своимъ достоинствомъ походить на Кокошкина?
Привелъ я эти факты для того, чтобы показать, насколько простая перемна въ отношеніяхъ измняетъ нравственность обихъ сторонъ. Не моральное воздйствіе создало новое чувство достоинства, не перемна моральныхъ понятій породила чувство стыда. На тлесное наказаніе народъ сталъ смотрть какъ на дйствіе позорящее и оскорбительное только съ отмной розогъ. Но чтобы новыя нравственныя отношенія установились, слдуетъ сначала уничтожить т преграды, которыя именно и мшаютъ установленію этихъ отношеній.
Изумительно, что эту азбуку общественности приходится напоминать посл отмны крпостнаго права, тлесныхъ наказаній, посл введенія суда присяжныхъ, посл двадцатипятилтія земства. Что-то случилось съ нашимъ общественнымъ мышленіемъ, и точно втеръ какой выдулъ изъ насъ азбуку общественныхъ понятій, которую мы еще недавно знали, повидимому, такъ твердо. Или съ другимъ классомъ учениковъ мы теперь заговорили? Есть и это, но есть и большая умственная понятность, очень замтно обнаружившаяся въ одной части либеральнаго лагеря. Во время реформъ эта группа либераловъ думала иначе. Она находила тогда, что только общественными перемнами создаются новыя, лучшія и боле нравственныя отношенія, а теперь стала сердито проповдывать, что лишь личною нравственностью общество можетъ создать перемны въ своихъ внутреннихъ отношеніяхъ. Случилось это только потому, что либералы, о которыхъ рчь, построили свою формулу прогресса на компромисс, слпивъ ее изъ двухъ противуположныхъ понятій,— вотъ и получился такой абсурдъ, какъ ‘движеніе’ въ ‘неподвижной дйствительности’. Изобртя такую изумительную формулу и предложивъ Россіи ‘двигаться въ неподвижности’, названные либералы, однако, не сняли съ себя своего прежняго ярлыка и, конечно, оказались бы очень изумленными, если бы ихъ назвали ‘консерваторами’ Въ то же время, между ‘либеральными консерваторами’, признающими въ принцип, что самоуправленіе выше бюрократическаго строя, и ‘консервативными либералами’, проповдующими ‘движеніе въ неподвижности’, почти никакой раздлительной черты нтъ, и очень трудно разсмотрть, гд кончаются первые и начинаются вторые. Разница между тми и другими только въ оттнкахъ. И эта разница въ оттнкахъ выражается преимущественно въ томъ, что либеральные консерваторы меньше настаиваютъ на морали и какъ будто больше желаютъ стоять на мст, а консервативные либералы хотятъ больше двигаться и хотя сами умственно и стояк на мст, но другихъ заставляютъ производить хорошіе моральные поступки и, для возбужденія моральной энергіи, не прочь прибгнуть даже къ давленію и понуканію. Въ общемъ же, ни т, ни другіе не идутъ впереди жизни, идейнаго воздйствія не обнаруживаютъ, общественной мысли не освжаютъ, критической мысли не трогаютъ, а занимаются только ‘подчистками’ и говорятъ устами середины, голосъ которой они изображаютъ въ печати.
И пускай бы за ними оставался этотъ голосъ, потому что и ‘середин’ нужно имть его. Но въ этомъ есть и несомннная общественная опасность,— опасность, грозящая правильному развитію общественной мысли, ибо и безъ того ‘середина’ даетъ себя слишкомъ чувствовать въ современной жизни. Что же будетъ, если представители середины возьмутъ на себя роль общественныхъ водителей и начнутъ спутывать и такъ небогатый обиходъ нашихъ гражданскихъ понятій (что они по мр своихъ силъ и длаютъ), вмсто того, чтобы ихъ распутывать.
А распутать и разложить въ порядк кажущуюся (именно кажущуюся, а не дйствительную) путаницу нашего теперешняго умственнаго обихода совсмъ легко, если твердо знать свою точку и въ область гражданскихъ понятій не вводить того, что къ ней не принадлежитъ.
Мы даже и вншнюю политику уводимъ въ область чувства. Мы хотимъ быть рыцарями, оказывать услуги и благодянія, получать благодарность и преданность. Совершенно какъ Китъ Китычи, благодтельствующіе своихъ бдныхъ родственниковъ. А когда же окажется, что нашими рыцарскими чувствами сосди пользуются для того, чтобы насъ же и провести, мы негодуемъ не на себя, а на сосдей, воспользовавшихся нашею доврчивостью, чтобы сшить себ шубу.
Только недавно явился въ нашей печати поворотъ, и она начала понимать, что вншнія политическія отношенія устанавливаются не симпатическими чувствами, а совершенно безстрастными разсудочными соображеніями о такой организаціи взаимныхъ международныхъ отношеній, при которой ни одинъ народъ не могъ бы давить и эксплуатировать другаго, и чтобы международное развитіе свершалось по закону взаимной солидарности, на равныхъ правахъ, безъ всякаго подчиненія и давленія.
Этотъ законъ международной политики остается закономъ и для внутренней. Чтовъ первой политик достигается равновсіемъ народныхъ группъ, то во внутренней — равновсіемъ внутреннихъ отношеній. И какъ международное равновсіе не создается симпатическими чувствами, такъ не создается симпатическими чувствами и равновсіе внутреннее. Вся наша теперешняя озадаченность только оттого и происходитъ, что мы никакъ еще не можемъ найти законъ силъ и политическія понятія сваливаемъ въ одну кучу съ личными.
Правда, мы, кажется, еще никогда не страдали такъ сильно чувствомъ, и именно личнымъ, какъ нынче, и, вроятно, оттого-то никогда еще не искали боле усиленно утшенія и ободренія. Не находя его въ собственномъ сознаніи и въ окружающей жизни, мы стали требовать его извн, отъ печати, преимущественно отъ публицистики, и оставались всегда недовольны, когда утшенія не встрчали.
Это все хорошіе признаки. Глубоко задтое и наболвшее чувство должно создать такую же наболвшую и глубокую мысль. И дйствительно, никогда еще въ русскомъ обществ напряженное чувство, ищущее своего разршенія въ подобномъ же напряженіи мысли, не бывало такъ сильно, даже болзненно сильно, какъ нынче. Теперь напряженъ каждый, каждый пытается найти какой-нибудь точный руководящій выходъ для своей мысли. А такъ какъ выходъ этотъ еще не найденъ и напряженіе ничмъ пока не разршилось, то и во всемъ обществ повторяется то же, что бываетъ съ каждымъ отдльнымъ человкомъ, когда въ немъ клубятся и борятся разныя нердко противорчащія одна другой мысли, и онъ не остановился ни на одной изъ нихъ. Теперешній нашъ умственный моментъ — великій историческій моментъ. Въ немъ какъ бы повторяются сороковые года, когда въ окружающемъ затишьи работало наболвшее чувство и зрла широкая общественная мысль. Въ какому разршенію придетъ современная мысль, пока закрыто будущимъ.
Великая эпоха Петра свершилась какъ бы безъ всякаго участія отдльныхъ умственныхъ напряженій. Вся умственная и дятельная энергія того времени сосредоточилась, въ колоссальной фигур Петра Великаго, который одинъ своими мощными руками и рубилъ окно въ Европу.
Вторая великая эпоха русской исторіи — паденіе крпостнаго права — была тоже только результатомъ предъидущаго напряженія. Это была работа назрвшей мысли, перешедшей въ дйствіе, оттого-то она и имла такой восторженный, ликующій и шумный характеръ. То было побдоносное торжество и воодушевленная работа множества работниковъ, рубившихъ уже не маленькое окно, въ которое проходилъ только мерцающій свтъ, а снижавшихъ цлый заборъ, стоявшій поперекъ русской жизни. Петръ рубилъ одинъ, а тутъ работали уже сотни тысячъ работниковъ.
Теперь наступило иное время и опять не дла, а думы. Конечно, мы могли бы думать нсколько погромче, поэнергичне, порадиве и больше вслухъ, чмъ это у насъ происходитъ. Тогда и думать было бы намъ легче. Но и въ этой своей тихой дум мы также ростомъ, какъ росли и въ минуты ликованій. Передъ Петромъ Великимъ было тоже тихо и передъ паденіемъ крпостнаго права было тихо и теперь тихо. Есть одна разница въ этихъ тишинахъ. До Петра мы думали подъ спудомъ и не имли даже гражданской азбуки, передъ паденіемъ крпостнаго права у насъ была уже литература и критика, а теперь есть столичная и провинціальная жизнь.
Думаемъ мы, однако, не одною столичною и провинціальною печатью, еще больше и напряженне мы думаемъ вн печати. И думаетъ теперь каждый не потому только, чтобъ этому каждому стояло что-нибудь въ жизни поперекъ (и прежде всегда что-нибудь стояло), а потому, что наступило такое время, что пришла пора думать каждому. Съ паденіемъ крпостнаго права не съ однихъ крестьянъ снялась веревочка, привязывавшая ихъ къ мсту. Размножившемуся интеллигенту и народившемуся разночинцу пришлось тоже жить на свой страхъ, какъ свободному человку, и создавать, свою жизнь при новыхъ и много боле усложненныхъ отношеніяхъ, которыхъ при крпостномъ прав не было.
Во всю свою предъидущую тысячелтнюю работу русскій умъ для общественной гармоніи не придумалъ другой связующей гражданской идей, кром идеи власти, однимъ изъ средствъ которой было всеобщее крпостное право. Теперь, съ отмной этого средства, установившаяся прежде ‘крпостная’ гармонія нарушилась и для связи освободившихся единоличныхъ произволовъ потребовался новый цементъ, уже не прежній, вншній, а новый, внутренній, иного идейнаго состава.
Сочинять или изобртать этотъ новый цементъ намъ не приходилось. Въ той же тысячелтней работ русскаго ума нашелся вполн готовый матеріалъ, которымъ оставалось только воспользоваться и затмъ продолжать ту же историческую работу. Такъ русскій умъ и поступилъ. Онъ вступилъ въ это было забытое и поросшее историческое русло, и началась новая энергическая работа мысли, которая продолжается и въ сей моментъ.
‘Мужикъ’, который былъ выдвинутъ впередъ и данъ, какъ ‘идеалъ’,— совсмъ не тотъ дйствительный мужикъ, котораго князь Мещерскій предлагаетъ снова ‘пороть’, какъ поролъ Кокошкинъ харьковскихъ извощиковъ. Этого мужика не выпорешь, ни въ какую кутузку его не посадишь, никакими земными силами его не уничтожишь и въ руки его не возьмешь, потому что это — мужикъ ‘историческій’, потому что онъ есть ‘народное’ начало нашей исторіи. Для развитія этого начала крпостное право было плотиной. И вотъ, когда плотина оказалась снятою, остановленное было теченіе снова пошло своимъ ходомъ.
Историческій мужикъ есть тотъ мужикъ, сильный чувствомъ взаимности и стойко-крпкій въ своемъ единодушіи, который не только создалъ, но и сохранилъ, несмотря на вс историческія преграды и противодйствія, свой ‘міръ’, свое деревенское ‘вче’, въ которомъ и ‘баба’ иметъ голосъ. Это мужикъ, сложившій общину, съ которой не разстается никогда, которую онъ несетъ съ собою на край свта, когда переселяется, которую онъ хранитъ въ вид артели, если на время освобождается отъ власти земли. Это та органическая прирожденность, которая не знаетъ иного дйствія, кром сообща.
Вотъ этотъ-то историческій мужикъ и сохранилъ въ своемъ ‘мірскомъ’ начал вс основные инстинкты человческаго существованія и ту высшую правду и высшую справедливость, которую онъ и самъ назвалъ ‘божескою’,— г настолько она дйствительно чиста и высока въ ея истинно-евангельскомъ разумніи, не знающемъ ни знатныхъ, ни богатыхъ, ни избранныхъ, а сливающемъ всхъ въ одномъ, единомъ общемъ братств, въ одинаковомъ чувств равнаго человческаго достоинства, какъ всхъ одинаково званныхъ.
Но, вдь, эта ‘божеская’ правда жива, все-таки, только въ иде, и если у ‘дйствительнаго’ мужика ея больше, чмъ у интеллигента, то только потому, что дйствительный мужикъ живетъ ‘міромъ’, общиной, при мене сложныхъ условіяхъ, чмъ разсыпчатый интеллигентъ, знающій дока только культъ своего личнаго я. А, между тмъ, только разсыпчатый интеллигентъ и изображаетъ собою нашу единственную лабораторію ума, вырабатывающую вс формы и отношенія жизни, вс порядки для лучшаго общежитія. Только интеллигентъ и есть творецъ нашего общественнаго сознанія: онъ прорубилъ окно въ Европу, онъ свершилъ освобожденіе крестьянъ, онъ въ настоящее время думаетъ свою новую думу.
Теперь наблюдается одно любопытное явленіе, не для всхъ, однако, ясное: одно за другимъ слдовали чествованія поэтовъ. Сначала чествовали Полонскаго, потомъ Майкова, теперь Фета. Почему же ихъ стали чествовать, когда еще не такъ давно чествованіе ихъ было бы совершенно невозможно? Въ одномъ петербургскомъ изданіи есть такое этому объясненіе: ‘Въ это время (время Добролюбова и Писарева) его (Фета) ршительно не понимали (это Добролюбовъ-то и Писаревъ, сами поэты и художники слова): его произведенія, по его же собственному справедливому признанію, подвергались строгому остракизму почти во всхъ изданіяхъ, почти вс считали своею обязанностью смяться надъ ними, ихъ знали больше по пародіямъ на нихъ. Для того, чтобы поэзія Фета была оцнена по достоинству, нуженъ былъ коренной переворотъ въ общественномъ настроеніи, переломъ жизни, нужно было освобожденіе отъ всего того, что въ недавнее время такъ грубо и крпко опутывало наше сознаніе. Въ наши дни такой переломъ совершился’.
Что же это такое опутывало наше сознаніе такъ грубо и крпко, отъ чего намъ слдовало освободиться? Отвтъ на этотъ вопросъ даетъ Русское Дло въ стать по поводу чествованія того же А. А. Фета. ‘Нтъ шествія безъ препятствія, какъ души безъ грха,— говоритъ Р. Дло,— и нашъ поэтъ испыталъ всю силу ‘препятствій’, мы разумемъ то гоненіе и глумленіе въ. Свистк, которое выпало на долю А. А. Фета. Тяжелы были т времена и — гршны мы — мы частью оправдываемъ нападки современниковъ,— точне, литературы 60-хъ годовъ,— на ‘чистую’ поэзію. Не ‘шепотъ, робкое дыханье, трели соловья, не поцлуи влюбленныхъ въ тни плакучей ивы, не щебетанье пташки’ носились въ воздух, въ суровомъ разрженномъ воздух того времени: то время жило великими (государственными интересами, жило тяжелою думой о соціальномъ быто-устройств, жило мыслью о реальномъ счасть массы людей… Надо ли вспоминать извстныя имена?… Вотъ почему нашъ поэтъ со своимъ субъективнымъ лиризмомъ очутился не au courant… Не то теперь…’ И настолько ‘не то теперь’, что въ Петербург стали устроиваться ‘любительскіе… балетные спектакли’ и ‘лавры Цукки не даютъ спокойно спать нашимъ дамамъ. Сначала он вздумали увлекаться цыганами, теперь увлеклись балетными танцами’. Иронизируя надъ этимъ, Южный Край замчаетъ, что все это ‘въ дух времени’. ‘Теперь, какъ извстно,— говоритъ газета, хорошо знающая свою провинцію,— въ числ другихъ орудій борьбы съ нигилизмомъ гг. консерваторы возлагаютъ не малую надежду на ‘широкое распространеніе среди общества и учащейся молодежи страстишки поплясать’. И не только поплясать. Не знаю, какъ провинціальные гимназисты, а петербургскіе семи- и восьмиклассники проводятъ свои свободные и праздничные дни за винтомъ. Это несомннный ‘переломъ’, освобожденіе отъ всего того, что въ недавнее время ‘такъ грубо и крпко опутывало наше сознаніе’. Понятно, что при подобномъ ‘перелом’ можетъ дрогнуть ужасомъ каждая живая душа, и дрогнетъ въ ней даже и не гражданское, а простое, обыкновенное живое человческое чувство. Возникаетъ мысль о нравственномъ и умственномъ спасеніи дтей,— тхъ младенцевъ и дтей, которые въ будущемъ явятся распорядителями нашихъ общественныхъ судебъ. И приходится подумать о спасеніи человческой души не ради ея одной. Ради этого спасенія приходится дорожить всмъ, что можетъ тронуть ея общечеловческія струны и заставить ихъ звучать чувствомъ той ‘человческой красоты и непобдимой свободы духа’, во имя которыхъ В. А. Гольцевъ поднялъ бокалъ на празднеств Фета, напомнивъ обществу, что ‘идеалы человчности, добра и красоты слишкомъ еще слабы въ нашей жизни’.
Это — положительная сторона отношенія къ поэзіи, а ея сторона отрицательная, личная, выражающаяся уже въ отношеніи не къ поэзіи вообще, а въ поэтамъ, какъ къ проповдникамъ этой красоты, въ то время, когда выступаютъ разныя темныя силы, старающіяся убить въ зародыш всякіе идеалы человчности и взаимной любви, была совершенно точно установлена литературнымъ обозрвателемъ Русской Мысли, слова котораго и я повторю: ‘Спасибо поэту за то (говоритъ авторъ обозрнія по поводу стихотвореній Фета), что онъ не отдалъ своей музы на служеніе темнымъ силамъ, что онъ остался вренъ себ, своему чистому служенію искусству въ псняхъ о гор и радостяхъ любви’.
И это не слова ‘примиренія’, какъ выразилось Русское Дло по поводу рчи В. А. Гольцова, а просто слова врнаго пониманія дйствительности,— слова, въ которыхъ выразилось общественное ‘страховое’ чувство, готовое въ извстныя общественныя времена оберегать всякую силу, такъ или иначе сющую въ обществ смена блага, добра и человчности, недостатокъ которыхъ даетъ чувствовать окружающая жизнь.
Здсь же объясненіе и другаго личнаго факта — теперешняго общественнаго значенія гр. Л. Н. Толстаго. Въ то время, когда, по выраженію Русскаго Дла, все ‘жило великими государственными интересами, жило тяжелою думой о соціальномъ бытоустройств, жило мыслью о реальномъ счастіи массы людей’ и субъективный лиризмъ, какъ нчто ужъ слишкомъ личное, не могъ быть въ курс, гр. Л. Н. Толстой цнился какъ художникъ, но какъ общественный мыслитель, а тмъ боле какъ гражданскій вождь, никакого передоваго мста занять не могъ. Гр. Толстой былъ извстенъ какъ основатель ясно-полянской народной школы и педагогическаго журналаЯсная Поляна, и воспитательное вліяніе гр. Толстаго едва ли шло дальше скромныхъ предловъ его ясно-полянской школы.
Если бы не случился ‘переломъ’, гр. Толстой, вроятно, и до сихъ поръ оставался бы- въ тхъ скромныхъ общественныхъ предлахъ, которые ему тогда отмежевала жизнь. Теперь же нкогда скромная фигура сельскаго учителя выросла въ строгій величественный образъ авторитетнаго проповдника общественной морали.
Все это случилось оттого, что измнился характеръ дятельнаго движенія мысли, Въ то время, въ которое все ‘жило великими государственными интересами’, идеи высшей любви, красоты и гармоніи стояли передъ этими всми какъ готовый образъ, какъ цль, какъ идеалъ для овладвшей всми ‘тяжелой думы о соціальномъ благоустройств’. Напоминать эти идеалы ужъ было незачмъ и учить общественной любви было некого, потому что вс и безъ того жили ею, потому что все и длалось во имя этой любви. И въ томъ верховомъ теченіи, которое жило этими идеалами тогда, все и теперь осталось на своихъ мстахъ. Въ верхнемъ, не изсякшемъ и теперь сло русской мысли цлы, попрежнему, и идеалы любви и красоты, цлы и идеалы соціальнаго благоустройства.
Работа теперешней активной мысли свершается не для этого верхняго слоя. Она идетъ не въ глубь, а въ ширь. Это опять популяризація, но популяризація преимущественно нравственныхъ понятій въ новомъ формирующемся и готовящемся для будущаго сло русской жизни.
Если это такъ, если теперь все направлено на воспитаніе этихъ низовъ и на подготовку ихъ для будущаго, то достаточно ли мы понимаемъ, что мы длаемъ, и сообщаемъ ли теперешнему умственному моменту его историческое величіе, какъ это было въ сороковыхъ годахъ, подготовлявшихъ наступившую затмъ освободительную эпоху?
Превосходный, истинно-жизненный отвтъ на этотъ вопросъ даетъ Гл. Ив. Успенскій въ одномъ изъ своихъ фельетоновъ въ Русскихъ Вдомостяхъ. ‘Жизнь общественная,— говоритъ онъ,— идетъ у насъ какъ-то помимо общественныхъ вопросовъ, и всякій современный дятель, настойчиво осуществляющій на дл какую-нибудь часть общественнаго дла, едва ли ощущаетъ удовольствіе неразрывной живой связи своего дла съ обществомъ, съ жизнью общественною’. Я воспользуюсь второю частью этой замтки, которая примняется непосредственно къ нашимъ современнымъ идейнымъ вождямъ.
Читатель, конечно, помнитъ обращеніе гр. Л. Н. Толстаго къ русскому обществу, а, можетъ быть, преимущественно къ молодежи, по случаю ‘Татьянина дня’. Въ моральной своей сущности оно было несомннно справедливо съ перваго и до послдняго слова, если бы скромно и въ одиночку сидящая по всмъ угламъ Россіи интеллигенція внезапно, 12 января, собралась по всмъ трактирамъ, чтобы упиться.
Но если бы даже и такъ, если бы праздникъ годовщины Московскаго университета походилъ вполн на парадные праздники, т.-е. что люди, какъ выражается гр. Толстой, жившіе буднями и работой, въ одинъ опредленный день покидаютъ свою работу и принимаются сть необычныя вкусныя кушанья, пить заготовленное пиво и водку и упиваются до того, что цлуются, обнимаются, кричатъ, поютъ псни, то умиляются, то храбрятся, то обижаются, вс говорятъ, никто не слушаетъ, начинаются крики, ссоры и иногда драки… то на вопросъ, который ставитъ гр. Толстой: ‘что это такое? Отчего это?’ — будетъ ли отвтомъ: ‘А это праздникъ’?
То-то, отвтъ ли это? Что значитъ праздникъ? Откуда берется въ народ эта неудержимая потребность выскочить изъ будень, что-то сдлать такое, чтобы нарушить обычное теченіе, пожить иными ощущеніями, пость и необычайныя вкусныя кушанья и попить пива и вина. Пьянство, конечно, дло дикое и не средство для обновляющихъ ощущеній. Но, вдь, тутъ дло не въ средствахъ, а въ причин, заставляющей искать какое-то средство, чтобы найти удовлетвореніе, котораго обыденная жизнь не даетъ.
И по отношенію къ интеллигенціи и въ особенности по отношенію къ молодежи задача моральнаго вождя въ том ли, чтобы выступать нынче съ проповдью объ аскетическомъ житіи, или же въ томъ, чтобы спросить себя, что создаетъ это тяготніе людей другъ къ другу, какая неудовлетворенная и неудержимая потребность ихъ собираетъ, и этой-то потребности и дать моральное удовлетвореніе? У гр. Толстаго же нашелся только камень, вмсто хлба.
Даже Русское Дло, воспользовавшееся статьей гр. Толстаго, чтобы во 2 No обрушиться на ‘привычки’ интеллигенціи и на ‘редакцію профессорской газеты’, въ 4 No уже усомнилось въ умстности ‘обличенія’. ‘Въ громовой проповди гр. Толстаго,— говоритъ Р. Д.,— слышится, прежде всего, нотка негодованія не только на излишество, но на полную неумстность вообще проводить праздникъ съ чашами въ рукахъ. ‘Кипли чаши, кипли съ ними рчи наши’, какъ говоритъ Пушкинъ… Чтобы дв тысячи молодежи собралось иначе почтить 12 января, немыслимо, у насъ это было бы или незаконная сходка, или тошнотворное ‘засданіе’. Что же? провести день въ молчаніи, встрчая другъ друга словами memento шогі? Что длать, если только бутылка вина разъ въ годъ и сближаетъ людей разныхъ возрастовъ? Что длать, если нтъ никакихъ другихъ живыхъ путей общительности,— не существуетъ ни литературныхъ, ни другихъ кружковъ, гд бы было весело и гд молодежь чувствовала бы себя дома?’
Въ томъ ли задача современнаго моралиста, чтобы корить ростущую молодежь въ пьянств и въ дурномъ примр для народа? Если бы моралистъ имлъ передъ своими духовными очами часть русской молодежи, для которой интересы жизни сводятся только къ винту, которая ищетъ своего удовлетворенія только въ танцахъ, любительскихъ балетахъ, а подчасъ въ оргіяхъ и попойкахъ, подобно купеческимъ саврасамъ, — моралистъ былъ бы вполн правъ.
Но разв онъ обратился къ этой молодежи? Конечно, нтъ. Люди искали ‘единенія и солидарности’, они собирались во имя тхъ самыхъ высшихъ цлей, во имя которыхъ шли въ университетъ, во имя тхъ высшихъ задачъ просвщенія, для осуществленія которыхъ именно и учились и вступили въ жизнь. А цль была только одна: ‘знаніе и прогрессъ,— прогрессъ въ мысли и въ дл, въ пониманіи и труд, въ выработк высшихъ идеаловъ и въ неутомимой дружной работ къ ихъ осуществленію’. Вотъ что именно люди искали въ ‘единеніи и солидарности’, и вотъ для чего они собрались. Поэтому, то ли слово долженъ былъ произнести проповдникъ, которое онъ произнесъ, или слово, которое бы обращалось къ разуму и чувству и возбуждало идеи высшей общественной морали, которая зажигаетъ сердца и волнуетъ умы, соединяя всхъ въ одномъ общемъ стремленіи къ объединенію духовныхъ силъ на служеніе прогрессу и на дружную борьбу со всякимъ мракомъ, неправдой и насиліемъ?
У каждаго времени есть свои задачи. Если мы переживаемъ теперь время мысли и дло этой мысли впереди, то мы только то и должны свершать, въ чемъ заключается задача времени. Въ разршеніи этой задачи проповдники личной морали намъ не помогутъ. Они ужъ совсмъ отдлились ютъ земли и парятъ въ такой небесной высот, въ которой дйствительныя нужды людей перестаютъ имть какое бы то ни было значеніе. Поэтому-то, даже опускаясь иногда на землю и желая обмолвиться земнымъ словомъ, онц настоящаго земнаго слова никогда найти не могутъ и понятно, что не отыскиваютъ охотниковъ висть вмст съ ними между небомъ и землей.
Наклонность къ личной морали иметъ у насъ историческое происхожденіе и сохранило вполн свою старую традицію. Въ настоящее время это больше ничего, какъ дурная привычка безсознательной мысли оставаться въ неподвижномъ положеніи, точно въ Россіи не было никакихъ гражданскихъ реформъ, и мы все еще продолжаемъ времена московской волокиты.
Въ т времена помышлять о человк было некогда. Вс государственныя силы уходили на то, чтобы создать и закрпить цлость расползавшагося общаго, а на внутреннее устроеніе уже не оставалось большихъ силъ. Вншнія границы мы создали крпкія, и внутри этихъ границъ все стояло поперекъ одно другому. Ни жизнь, ни имущество, ни честь не находили себ защиты, народъ бжалъ толпами въ лса или уходилъ въ количество, чтобы спастись отъ непорядковъ и отъ тхъ, кто порядки долженъ былъ создавать и водворять. Правду можно было купить только деньгами, а личный произволъ умилостивить или подачками, или покорностью и смиреніемъ. Все зависло отъ лица. Ни гражданская честь, ни гражданскія понятія не были никому извстны, правды въ прав не существовало, да не существовало и никакихъ правъ, а были лишь обязанности, гарантій — никакихъ. Это былъ какой-то котелъ, въ которомъ клубилось одно лишь неустроеніе, и каждому приходилось спасаться, какъ онъ знаетъ, своими силами.
При такой безпомощности каждаго, когда къ самихъ порядкахъ не было никому защиты и никто не впалъ, гд искать спасенія отъ произвола, оставалось одно средство: обращеніе къ личной совсти каждаго, въ проповди житія по-божески, во взаимной любви и братств, Это обращеніе къ личнымъ чувствамъ только потому и являлось единственнымъ якоремъ спасенія, что безсильный умъ стоялъ въ недоумніи передъ непреодолимою для него задачей уравновшенія единоличныхъ произволовъ мрами гражданскаго устроенія.
Историческій мужикъ, правда, выработалъ себ страховой порядокъ въ общин, слабое начало гражданственности сказалось и въ земщин, но эти инстинктивные зачатки гражданственности такъ и остались зачатками и не нашли своего продолженія въ господствовавшихъ общихъ порядкахъ и отношеніяхъ, не возвысились до государственнаго сознанія.
Начало государственному сознанію положилъ Петръ Великій. Но въ формахъ, которыя онъ создалъ, преобладала только одна сторона этого сознанія — исключительно государственная, а для развитія гражданскаго общежитія не было оставлено почти никакого мста. Этому развитію открывался только одинъ путь — путь образованія, одинъ изъ наиболе медленныхъ путей при неподвижности формъ. Что могло сдлать образованіе, то оно и сдлало. Въ особенности помогли университеты. Но это опять былъ культъ личности, хотя и въ иной форм.. До Петра весь разсчетъ благоустройства основывался на человческой совсти и на присущей ей божеской правд. Теперь разсчетъ основывался уже на умственномъ развитіи, на иныхъ понятіяхъ, на сознаніи гражданской чести. Но то, что давали университеты этому сознанію, было каплей въ мор и внутри неподвижныхъ формъ жизни клубилось прежнее неустроеніе, въ борьб съ которымъ истощалась всякая энергія и чувствовала себя безсильной самая крутая власть, безплодно требовавшая отъ своихъ органовъ честности, неподкупности и правды. Крайнимъ выраженіемъ этой общественной системы, полагавшей, что благоустройство создается добродтельнымъ житіемъ и хорошими примрами, явился художественно-литературный идеалъ добродтельнаго чиновника и добродтельнаго губернатора. Это было послднее слово системы, нашедшей себ поддержку въ литератур въ то время, когда въ воздух вяло уже новымъ.
На другой же день освобожденія крестьянъ, суда присяжныхъ и земства открылись во всхъ концахъ Россіи живые ключи и свершилось невиданное чудо: внезапно, какъ бы изъ-подъ земли, явились новые люди, которые прежде, несмотря на вс обращенія къ совсти и чести, ниоткуда не появлялись: судьи стали судить честно и неподкупно, волокита кончилась, помщикъ превратился въ земскаго человка и покрылъ Россію десятками тысячъ школъ, больницъ, въ народ пробудилась потребность знанія, возникло небывалое чувство личнаго достоинства.
И все это создалось лишь небольшимъ сравнительно числомъ перемнъ. При этомъ надо прибавить, что только освобожденіе крестьянъ и всеобщая воинская повинность являются общими мрами. Затмъ остальныя реформы, земство, судъ присяжныхъ и даже мировой судъ, составляютъ достояніе лишь великороссійскихъ губерній, а окраины, какъ Западный и Балтійскій край, Царство Польское, Кавказъ, сверныя губерніи и вся громадная Сибирь, ихъ или вовсе не имютъ, или имютъ въ неполномъ вид.
Но и помимо этой количественной неполноты между петровской и послдними реформами есть большая аналогія. Петръ прорубилъ только окно въ Европу. И потомкамъ нашимъ заборъ, снятый реформами шестидесятыхъ годовъ, будетъ казаться тоже только окномъ. Дйствительно, въ окно шестидесятыхъ годовъ проходитъ не столько свта и воздуха, чтобы мы могли догнать Европу, идущую едва ли не вдвое скоре, и чтобы у себя дома мы имли повсюду столько свта, сколько его нужно по нашей темнот.
Реформы коснулись лишь ‘органовъ’ власти и неоспоримо поставили ихъ сразу на такую высоту гражданскихъ обязанностей, какая была для нихъ прежде недостижима, но не надо забывать, что одно изъ самыхъ наглядныхъ послдствій реформъ есть народившійся разночинецъ и размножившійся интеллигентъ. Уже во время реформъ было указано и на народившагося разночинца, какъ на новое явленіе жизни, и на народившагося интеллигентнаго пролетарія, о которомъ прежде тоже не было слышно.
И вотъ двадцать пять лтъ печать говоритъ постоянно о томъ и о другомъ, но ни для того, ни для другаго никто еще не поставилъ прибора на пиру природы, какъ это было, напримръ, сдлано для народа актомъ освобожденія.
Съ тхъ поръ и разночинецъ, и интеллигентный пролетарій все ростутъ и множатся, все плодятся и наполняютъ Русскую землю. Было время, когда тотъ и другой составили себ даже репутацію безпокойнаго элемента. Теперь это время, кажется, кончилось. Но въ виду того, что для разночинца и интеллигентнаго пролетарія на пиру природы никто прибора до сихъ поръ не поставилъ, въ послднее время явилось очень настойчивое къ нимъ обращеніе, чтобы этотъ приборъ они сами себ поставили, ибо ни отъ кого они его не дождутся.
Это настойчивое обращеніе, въ сущности, де больше, какъ газетная популяризація давно уже существующаго факта. Вдь, не умиралъ же интеллигентный пролетарій до сихъ поръ съ голоду, не понимая въ своемъ интеллигентномъ неразуміи, что всякому человку нужно пить и сть, чтобы потребовалось говорить, да еще съ высокой каедры: ‘Господа, пожалуйста, подумайте о насущномъ хлб, и если вы его не находите въ городахъ, то идите въ деревню, которая накормитъ всякаго голоднаго, а человку безъ дла дастъ дло’.
А, впрочемъ, если такое слово потребовалось, то очевидно, что и оно вызвано жизнью. Но довольно ли одного этого слова по нашему времени, и именно по нашему времени, вотъ въ чемъ вопросъ? Ну, пускай вс интеллигентные пролетаріи и голодные разночинцы займутъ въ деревняхъ мста писарей, старостъ, старшинъ, а изъ ‘міра’ ихъ больше не будетъ, а что же дальше-то? Дальше, конечно, не получится ничего, потому что консервативный либерализмъ ничего дальше и не желаетъ, да, пожалуй, и не видитъ. Онъ тоже проповдуетъ только ‘мораль’, и было бы любопытно знать, какъ бы прозвучало его слово, если бы оно, подобно ‘воззванію’ гр. Толстаго, явилось программой для бесдъ ‘Татьянина дня’?
Не для толковъ о ‘хлб’ собирались люди во всхъ концахъ Россіи, собирались не сельскіе хозяева, собирались бывшіе и настоящіе студенты — цвтъ нашей интеллигенціи. Распредлялись они по группамъ во имя того общаго, что ихъ по преимуществу объединяло. Тутъ были и старики и молодые, ростущіе и выросшіе, обезпеченные и бдные, создавшіе себ положеніе и никакого положенія еще не создавшіе. Старики и люди зрлые собирались, чтобы отдохнуть на воспоминаніяхъ своей лучшей молодой поры и припомнить т лучшія времена канувшаго былаго, когда жилось очень широкими надеждами и упованіями. Молодежь искала ‘объединенія и солидарности’, въ свое прошлое не заглядывала, потому что у нея его нтъ, но за то со смлостью и увренностью смотрла впередъ и разршала свои вопросы ужь, конечно, не по программ о куск ‘хлба’. И у теперешней молодежи, можетъ быть, дйствительно только одна программа будущаго,— та программа, до которой она и сама уже додумалась. Эта программа ни предыдущею, ни слдовавшею за нею и теперь уже зрлою молодежью не была ни придумана, ни разршена. Ее приняла, какъ умственное наслдіе пережитаго предыдущаго, интеллигенція нарождающаяся.
‘Бывали хуже времена’, но и то молодежь не жила мыслью о хлб и не шла за тми, кто говорилъ ей о хлб и вин.
Въ Екатеринославскихъ Губернскихъ Вдомостяхъ напечатаны воспоминанія бурсака добраго стараго времени, конечно дореформеннаго. Тяжелое это было доброе время, когда бурсакъ питался впроголодь, когда онъ жилъ подаяніемъ купцовъ и боле состоятельныхъ гражданъ, когда многимъ изъ бурсаковъ не въ чемъ было показаться на улицу, когда въ бурс замерзала вода отъ морозу. Вотъ какая была тогда нищета и напасть. Но ни голодъ, ни холодъ не убивали въ юношеств ‘честныхъ стремленій и благородныхъ порывовъ,— говоритъ авторъ.— Холодъ и голодъ и другія невзгоды жизни не мшали лучшимъ изъ семинаристовъ увлекаться литературою и съ терпніемъ переписывать въ толстыя тетради творенія поэтовъ того времени: старика Державина, боле современнаго Жуковскаго и гремвшаго славой Пушкина’.
‘Во времена Помяловскаго,— прибавляетъ Южный Край,— ‘бурсаки’ тоже имли своего рода ‘альбомы’, но они наполнялись не одами Державина, не балладами Жуковскаго, не геніальными созданіями Пушкина, а извлеченіями изъ пламенныхъ рчей Лассаля, изъ блестящихъ памфлетовъ Герцена, изъ зажигательныхъ статей Колокола и Полярной Звзды. Чмъ-то увлекаются и увлекаются ли чмъ-нибудь семинаристы нашихъ дней?…’
Не намъ, помятымъ людямъ, отвчать на этотъ вопросъ не только за семинаристовъ, но и за всю другую молодежь, что ростетъ и готовился для жизни во всхъ другихъ мстахъ. Теперешняя молодежь счастливе былой молодежи, списывавшей Державина и Пушкина. Больше знаетъ она и той молодежи, которая еще въ недавнее время восторгалась Лассалемъ. Та волна отхлынула, идетъ другая волна. Знанія теперешней молодежи полне и шире, ея мысли зрле и у нея есть уже опытъ. Это не ея личный опытъ, но она участвуетъ въ немъ наслдственно, потому что была свидтельницей суровыхъ уроковъ жизни, вынесенныхъ другими. Говорятъ, что эта суровая пора прошла и объ этомъ было заявлено на обд харьковскихъ студентовъ въ Петербург. Дай Богъ! Жизнь должна вступить на ровный прогрессивный путь развитія и она на него вступитъ непремнно. Но пока мы все еще на этомъ пути и прогрессивное теченіе жизни больше похоже на свтлые ключи, скромно и въ одиночку журчащіе подъ поверхностью и еще не слившіеся въ одно общее русло. Слитая въ это единое русло — задача будущихъ людей,— тхъ будущихъ людей, передъ которыми въ вид ихъ жизненной программы уже возникла идея ‘единенія и солидарности’. Въ этой иде лежитъ первое ядро будущаго общества,— мы же живущіе и до насъ жившіе создавали только прогрессивныхъ людей, партизановъ прогресса.
Если это такъ (а нужно думать, что это такъ), то вс теперешнія обращенія къ обществу и обвиненія его въ томъ, что оно не кладетъ своимъ вліяніемъ преградъ тмъ или другимъ противообщественнымъ фактамъ, и должны оставаться гласомъ вопіющаго въ пустын, какъ это въ дйствительности и есть.
И въ самомъ дл, кого мы винимъ, къ кому обращаемся, есть ли что-нибудь реальное въ томъ, къ чему мы обращаемся, какъ къ существующему, или же это только идейный образъ желательнаго, которое каждый носитъ въ своей душ, и выраженіе назрвающей потребности въ подобной вліятельной, сдерживающей и контролирующей сил?
У насъ было общество, когда существовало крпостное право. И это общество являлось такимъ законченнымъ, цльнымъ, что едва ли что-нибудь подобное можно встртить гд-либо теперь. Существовало аналогичное общество разв въ южныхъ штатахъ Американскаго Союза до освобожденія негровъ,
Не умственные интересы и, пожалуй, даже не гражданская и государственная идея связывали крпостное общество,— его связывало единство экономическихъ условій, солидарность страховаго чувства и привилегированное положеніе. Оттого-то оно и было такъ однородно. Цльность и компактность общества заключались не только въ его внутреннемъ сословно-хозяйственномъ интерес, но и въ тхъ средствахъ, которыми снабдило и упрочило его государство. Помстное дворянство составляло государственный институтъ, охранительное ядро цльности самого государства, во всхъ своихъ учрежденіяхъ проникнутое и связанное однородною идеей. Это былъ институтъ, скрпленный настолько своими правами, и настолько проникнутый идеей собственной цльности, что онъ-то и являлся единственнымъ устоемъ, на которомъ покоилось и утверждалось все наше внутреннее годарственное существованіе. Помстное дворянство управляло вн всякаго контроля крестьянами, оно выбирало исправниковъ, нижній земскій судъ, предсдателей гражданскихъ и уголовныхъ палатъ и имло въ этихъ палатахъ своихъ дворянскихъ членовъ и засдателей. Такимъ образомъ, мстная администрація, полиція, судъ находились если и не въ прямой зависимости отъ помщиковъ, то косвенно вполн подчинялись ихъ вліянію и служили ихъ интересамъ.
Конечно, это общество было только крпостное и его общественное мнніе — исключительно крпостное и сословное. Но рчь не объ этомъ, а о цльности общества и единств его общественнаго мннія. И мнніе это было вполн однородное и точное въ своихъ цляхъ, интересахъ и охранительныхъ задачахъ. Его не разъдали никакія сомннія, никакія противорчія или противуположныя умственныя теченія, возникающія при разнообразіи и несходств интересовъ и задачъ жизни. Тутъ было все однородно и опредленно, а потому было опредленно и однородно и общественное мнніе этого опредленнаго и однороднаго общества.
Съ освобожденіемъ крестьянъ это общество рушилось. Прежнія узкія границы, обнимавшія интересы лишь одного помстнаго сословія, разошлись въ туманную даль и какъ бы расплылись, утерявъ всякое очертаніе. Вмсто исключительно помстныхъ интересовъ, явилась масса интересовъ новыхъ и чрезвычайно разнообразныхъ, а съ ними и масса новыхъ идей, понятій, желаній, стремленій, цлей и задачъ, прежде не существовавшихъ.
Общая идея государственныхъ интересовъ тоже расширилась до необычайности и приняла въ себя массу новыхъ задачъ, возникшихъ изъ новыхъ отношеній, прежде или неизвстныхъ, или же поглощавшихся одними помстными интересами.— Простое и немудреное согласованіе простыхъ и несложныхъ интересовъ былаго однороднаго строя превратилось теперь въ такую сложную, а подчасъ и неуловимую въ своихъ границахъ задачу, что должны были измниться и самыя задачи государства. Вс прежнія границы теперь раздвинулись, а несложно-мстные интересы и помстныя права, распредлившись въ масс новыхъ соучастниковъ и возникшихъ новыхъ гражданскихъ группъ, расширились до невиданныхъ еще предловъ, открывъ небывалыя возможности для образованія новаго общества съ инымъ общественнымъ мнніемъ, на прежнее ужь, конечно, не похожимъ.
Первое время по освобожденіи свершилось только распаденіе прежняго общества на новыя части и группы, возникавшія изъ процесса распаденія. Этотъ процессъ, кажется, можно считать уже законченнымъ, но новое общество еще не сформировалось, а только къ этому будущему обществу и могли бы быть обращены требованія, которыя такъ часто предъявляются въ печати, и были бы справедливы указанія врод тхъ, которыя длаетъ Недля по поводу убійства Ковердяковской: ‘не слдуетъ ли, прежде всего, обратить вниманіе на улучшеніе общественной атмосферы въ смысл подъема духа и энергіи въ обществ?’
Конечно, обратить вниманіе слдуетъ, но именно въ томъ и вопросъ, на что обратить его прежде всего: на улучшеніе общественной атмосферы (предполагается, что въ смысл ‘общества’, о которомъ собственно и говоритъ Недля) или какой-нибудь другой атмосферы? Должна улучшиться
и общественная атмосфера, это врно, но что значитъ улучшиться? Улучшиться общественная атмосфера въ смысл нравственнаго воздйствія можетъ только возможностями для проявленія этого воздйствія. Въ энергіи недостатка не будетъ. Подъемъ же духа создастъ сознаніе обществомъ самого себя, какъ дятельной нравственной силы, что, напримръ, и было при крпостномъ обществ, державшемъ высоко голову, потому что оно чувствовало свое значеніе и было несомннною силой.
Въ подобныхъ ли возможностяхъ находится то, что нынче называютъ обществомъ? И если не въ подобныхъ, правильно ли указаніе, съ которымъ Недля къ нему обращается?
Дло было вотъ въ чемъ. Вдову священника, Ковердяковскую, убили ея племянники, Богоявленскіе, и чтобы скрыть слды преступленія, подожгли квартиру убитой. Слды, однако, были настолько очевидны, что относительно наличности преступленія не могло быть никакихъ сомнній: перина, одяло, волосы жертвы были пропитаны кровью, а по показанію малолтняго Богоявленскаго, ее били ‘какъ-будто вальками по подушкамъ’. ‘На другой день убійства пріхалъ становой приставъ, произвелъ бглый осмотръ трупа и затмъ… роспилъ съ преступниками и ихъ матерью пять бутылокъ вина и отправился къ мстному священнику уговорить его похоронить убитую, за что мать преступниковъ при становомъ общала дать 300 руб., а самъ становой пообщалъ сдлать пожертвованіе на церковь… Затмъ пріхалъ судебный слдователь, вмст съ становымъ они переночевали’ у священника, выпили полведра водки, и утромъ пьяная компанія, вмст съ врачемъ, отправилась на вскрытіе трупа, причемъ ничего подозрительная найдено не было. Въ конц-концовъ, слдователь представилъ дло къ прекращенію, что и было утверждено окружнымъ судомъ. Лишь много времени спустя, по дошедшимъ до прокурора слухамъ о насильственной смерти Бовердяковской, было назначено новое разслдованіе. Преступники очутились на скамь подсудимыхъ и приговорены къ каторжнымъ работамъ. Становой приставъ и урядникъ, обвинявшіеся въ умышленномъ сокрытіи слдовъ преступленія, были присяжными оправданы’.
‘Всмотритесь въ эту картину изъ дйствительной жизни,— говоритъ Недля,— вдь, это невроятная, ошеломляющая эпопея. Первйшіе столпы уздной администраціи, столпы уздной интеллигенціи, въ рукахъ которыхъ, можно сказать безъ преувеличенія, находятся жизнь и смерть обывателя,— врачъ, становой приставъ, судебный слдователь, отчасти даже священникъ,— затушовываютъ преступленіе… которое было всенародно извстно. И они не только захотли,— они смогли сдлать это… становой приставъ нашелъ нужнымъ только уладить дло со священникомъ… а всмъ прочимъ населеніемъ совершенно пренебрегъ, какъ будто его вовсе и не было… только темнымъ путемъ случайныхъ ‘слуховъ’ дло могло дойти до свднія прокурорскаго надзора, вовсе не особенно далекаго отъ населенія’.
Что же во всемъ этомъ такого удивительнаго и будто бы совсмъ выходящаго изъ ряда вонъ? Ну, конечно, становой приставъ ‘всмъ прочимъ населеніемъ совершенно пренебрегъ, какъ будто его вовсе и не было’, потому что его для становаго и въ дйствительности не было и нтъ. Да и что значитъ населеніе? Развитые въ одиночку по своимъ усадьбамъ владльцы, живущіе другъ отъ друга въ 5,10, 15 верстахъ, или крестьяне, раскинутые тоже отдльными деревнями? Деревня (т.-е. вообще все населеніе сельскихъ мстностей) живетъ только слухами, а вовсе не общественнымъ мнніемъ, которое не иметъ ни центра для объединенія, ни какого-либо воздйствующаго вліянія. Передамъ такой фактъ: отравляется въ деревн (на погост) молодой человкъ, и священникъ, чтобы избавить матъ отъ позора огласки, вскрытія, дознанія, хоронитъ покойника. Это дло, несомннно неправильное, кончается, однако, вполн ‘домашними’ средствами и никакое ‘общественное мнніе’ о немъ ничего не знаетъ, да и узнать не можетъ, какъ оно вообще не знаетъ и ддъ становыхъ приставовъ. Уголовныя дла и особенно чмъ-нибудь выдающіяся оглашаются ‘слухами’ и ‘стоустою молвой’, въ сельскихъ мстностяхъ вообще энергичной. Если подобный слухъ дойдетъ до прокурора, какъ это было въ дл Ковердяковской,— дло встанетъ на свою дорогу, а не дойдетъ — кончится тмъ, чмъ оно кончилось. Чего тутъ, спрашивается, недостаетъ общественному мннію: подъема духа, энергіи, или чего другаго? У тхъ, кто хочетъ поступить, нарушая всякую правду и законъ, весь разсчетъ основанъ на недостатк гласности, а подчасъ и. на возможности ‘выскочить’ изъ дла. Что же мы, живущіе по деревнямъ, тутъ подлаемъ?