ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
XXVII.
XXVII.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.IX, 1888
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1888
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Петербургскіе мастера давно уже жалуются, что годъ отъ году дла ихъ падаютъ и доходы уменьшаются. Ныншнюю Святую, напримръ, торговали лучше другихъ только кондитерскіе и цвточные магазины. Это значитъ, что покупатель, который въ прежніе годы купилъ бы для праздничнаго подарка что-нибудь получше и подороже, ограничивался фунтикомъ конфектъ или букетомъ цвтовъ. Другіе магазины, напримръ, бумажные, если торговали и не дурно, то тоже только дешевою мелочью. Петербургъ даже и франтить сталъ меньше. Бывало, весной каждый считалъ обязанностью завести модный цилиндръ, а ныншніе котелки уничтожили совсмъ всякую моду на шляпы и носятся по два, по три года. И въ плать люди стали мене требовательны. Да и во всемъ.
Чтобы обсудить этотъ вопросъ, петербургскіе ремесленники составили по каждому цеху отдльныя коммиссіи изъ наиболе опытныхъ мастеровъ. Долго эти коммиссіи ‘изъ опытныхъ мастеровъ’ думали и разсуждали и, наконецъ, ршили, что боле всего мшаютъ развитію и улучшенію ремесленной промышленности и ведутъ къ постепенному обдннію ремесленнаго населенія Петербурга четыре главныя причины.
Объ этихъ ‘четырехъ причинахъ’ я скажу посл, а теперь, читатель, позвольте отклонить на минутку ваше вниманіе совсмъ въ другую сторону, и не только въ другую сторону, но и въ другую часть свта, далеко-далеко отъ Петербурга и отъ мыслей его опытныхъ мастеровъ.
Въ томъ же нумеръ той же газеты, гд были напечатаны ‘четыре причины’, русскій ученый описываетъ въ фельетон свое путешествіе въ Батавію. Ничего въ этомъ описаніи нтъ особеннаго, нтъ ни восторговъ, ни сравненій, ни картинъ, а разсказывается безъ всякихъ прикрасъ, какъ ученый плылъ на о. Яву, какъ онъ приплылъ въ Батавію, какія нашелъ онъ въ ней гостиницы, какіе въ этихъ гостиницахъ порядки, какіе сложились у жителей города обычаи и т. д. Разсказываются только факты. Но факты-то все такіе, что когда встрчаешься съ ними посл ‘четырехъ причинъ’, придуманныхъ ‘наиболе опытными петербургскими мастерами’, то чувствуешь, что выскочилъ изъ какого-то темнаго, глухаго переулка на широкій, свтлый просторъ, гд все иначе и лучше, и богаче, и умне, гд люди живутъ, не мшая другъ другу и не стараясь думать только о томъ, какую бы такую сочинить зацпку и какъ бы на эту зацпку посадить, какъ на крючокъ, своего сосда.
Нашъ ученый плылъ на голландскомъ пароход, а плыть на голландскомъ пароход значитъ пользоваться гораздо большею свободой, чмъ на пароход англійскомъ или французскомъ. Голландцы любятъ курить цлый день, притомъ, везд, и не терпятъ стсненій въ этомъ отношеніи. Между тмъ, на англійскихъ пароходахъ, а для угожденія англичанамъ и на французскихъ, куреніе запрещено не только въ каютахъ, но и на кормовой палуб.
Пассажировъ высадили у таможни, но никакого досмотра имъ не длали. Нашему ученому это показалось даже страннымъ, и онъ, чисто порусски, замчаетъ, что ‘не было даже формальнаго осмотра’. Какой же можетъ быть формальный осмотръ, если пассажировъ совсмъ и не полагается осматривать? Ученый слъ въ прекрасную извощичью коляску парой и помчался по улицамъ стараго города, населеннаго суданцами, явайцами, малайцами, арабами и особенно китайцами, въ одно изъ европейскихъ предмстій, боле центральное, съ европейскими магазинами, гостиницами, клубами.
Въ европейскихъ предмстьяхъ Батавіи улицы широкія, обсаженныя прекрасными деревьями, дома стоятъ далеко одинъ отъ другаго, среди роскошнйшей тропической растительности. Еще въ XVIII столтіи Батавія имла репутацію ‘могилы европейцевъ’, теперь же здоровье европейцевъ въ Батавіи лучше, чмъ въ Индіи и на Цейлон. Въ европейскихъ предмстьяхъ Батавіи болота высушены, въ каналахъ быстро-текущая вода, везд просторъ и обиліе растительности. Образъ жизни голландцы сложили здоровый и умный. Водки почти совсмъ не пьютъ, а вина пьютъ очень мало, да и то съ водой. Пища соображена съ климатомъ, къ которому приспособлены и вс распорядки дня. Даже чайныя и кофейныя плантаціи Явы — настоящія санитаріи, въ которыхъ дти 7—12 лтъ, трудне всего выносящія тропическій климатъ, совершенно здоровы.
Ну, вотъ и все существенное, что разсказываетъ русскій ученый. Кажется, не особенно много. А, между тмъ, это немногое и есть все то, въ чемъ заключается смыслъ и умъ народа. Въ Европ только четыре народа сложились по гражданскому хозяйственному типу: голландцы, шведы, норвежцы и финляндцы. Это простыя мужицко-мщанскія сообщества, которымъ неизвстно честолюбіе родовъ и титуловъ и военнаго могущества. Вмсто того, чтобы кричать о своей ‘культур’ или присвоивать себ историческую ‘миссію’ просвщать сосдей, они занимались просвщеніемъ самихъ себя, да устройствомъ у себя мирныхъ порядковъ и довольства. Разсказываютъ, что Людовикъ XIV никакъ не могъ понять, отчего онъ, могущественный король и повелитель могущественной арміи, не можетъ покорить маленькой Голландіи. ‘А потому,— отвтилъ ему Кольберъ,— что величіе и силу Голландіи составляетъ не ея пространство и не ея армія, а ея энергическое, трезвое и трудолюбивое населеніе’. О той же Голландіи сохранился еще историческій анекдотъ. Императоръ Карлъ V послалъ своихъ пословъ въ Гагу для переговоровъ о мир. Подъзжая къ городу, послы увидли нсколько человкъ, сидвшихъ на берегу рки и закусывавшихъ хлбомъ и сыромъ. ‘Кто это такіе?’ — спросили послы у мужика.— ‘А это наши благородные господа, депутаты штатовъ’,— отвтилъ мужикъ,— ‘Ну, придется заключить миръ, съ такими людьми не справишься’,— сказалъ товарищамъ главный посолъ.
Положимъ, что это анекдоты, но, вдь, теперешнія Голландія, Швеція, Норвегія, Финляндія — вовсе не анекдоты, а такая дйствительность, передъ которой дйствительность государствъ, сложившихся по военному типу, представляется очень жалкой.
Маленькая Голландія, о которой въ Европ никто не говоритъ и ничего о ней не слышитъ, владетъ не только обширными и цвтущими колоніями, по, какъ пишетъ нашъ ученый, ‘для насъ, русскихъ, любопытна еще и тмъ, что, имя въ своихъ колоніяхъ дло съ азіатами-мусульманами, управляетъ ими совсмъ по иной систем, чмъ Россія и Англія, но съ большимъ успхомъ’. Какая же это система?
Англійскую систему мы знаемъ, она основана тоже на ‘четырехъ причинахъ’, какъ и проектъ обогащенія, придуманный петербургскими ремесленниками. Значитъ, нужно думать, что ‘большій успхъ’ въ управленіи, созданный Голландіей, основанъ на какихъ-нибудь другихъ ‘четырехъ причинахъ’, оттого-то на остров Яв и въ Батавіи такъ и много богатства, простора и ума. Да, мшаетъ что-то нашему русскому уму развернуться въ просторъ и все онъ хочетъ сжать, сдавить, съузить. Если бы петербургскимъ ‘наиболе опытнымъ мастерамъ’ поручить теперь Батавію, они опять завели бы въ ней болота и снова превратили бы ее въ ‘могилу европейцевъ’. И какъ же просты эти ‘четыре причины, которыя, по пословиц: ‘что русскому здорово, то нмцу смерть’, превратили бы Батавію въ болото, а петербургскимъ опытнымъ мастерамъ создадутъ Калифорнію.
Первая причина — ‘неудовлетворительность мироваго суда’. Прежде недоразумнія между хозяевами и подмастерьями разбирали цехи или общая ремесленная управа и виноватыми оказывались всегда подмастерья. Мировые же суды не только не оправдываютъ хозяевъ, по мутятъ еще и учениковъ.
Вторая причина, что нтъ постоянныхъ выставокъ или магазиновъ, куда мастера могли бы выставлять свои издлія для продажи.
Третья причина — жиды.
И четвертая причина, что у иностранныхъ ремесленниковъ Петербурга самоуправленіе и что они не подчинены русской ремесленной управ.
И такъ, чтобы въ Петербург опять разцвла промышленность, нужно закрыть мировые суды, отдать подмастерьевъ и учениковъ въ полную власть хозяевъ, прогнать жидовъ и иностранныхъ ремесленниковъ подчинить русскимъ. Когда все это будетъ сдлано, у петербургскихъ жителей немедленно же явятся деньги и самыя разнообразныя потребности, а у петербургскихъ мастеровъ не будетъ отбоя отъ покупателей и вс хозяева-мастера выстроятъ себ каменные дома.
Но нтъ, ‘опытные мастера-хозяева’ о богатств Петербурга совсмъ и не думаютъ. Они думаютъ не о томъ, какъ бы для развитія промышленности создать обезпеченнаго потребителя, который бы не носилъ по три года, изъ экономіи, свой мятый котелокъ, который бы не ходилъ въ трепаномъ пальто и заплатанныхъ сапогахъ и, самъ бдня годъ отъ году, не сокращалъ бы и всякую промышленность. Такъ далеко ‘опытные мастера’ думать не умютъ. Они не мечтаютъ ни о какихъ финансовыхъ и экономическихъ перемнахъ. Они — люди практическіе, люди дня, они знаютъ, что не скоро дождешься, когда петербургскій интеллигентъ начнетъ одваться по мод и носить щегольской цилиндръ, и потому разсуждаютъ въ предлахъ возможнаго, настоящаго, а не гадательнаго будущаго. Поэтому же они и ‘политики’, поэтому же они и держатся теоріи ‘четырехъ причинъ’, т.-е. теоріи истребленія соперниковъ.
Изумительно не то, что подобное мышленіе можетъ существовать въ такомъ умномъ город Россіи, какъ Петербургъ,— изумительно то, что оно выступаетъ на свтъ Божій съ своими проектами государственныхъ преобразованій, и проекты эти такъ цликомъ и печатаютъ газеты: ‘посмотрите, молъ, какой проектъ сочинили петербургскіе ремесленники!’ Изумительна именно смлость, съ какою являются теперь новоявленные Самсоны. Сидлъ Самсонъ весь свой вкъ въ чеботарн, да ковырялъ дрянные сапоги — и вдругъ Самсонъ ощутилъ въ себ силу, снялъ съ головы ремешекъ, засучилъ рукава и пошелъ валить крышу, которая защищала его отъ непогодъ.
Петербургскіе Самсоны, впрочемъ, не сразу выступили со своимъ проектомъ. Они долго думали, чуть ли не нсколько лтъ, и ничего, какъ видно, выдумать не могли. И только когда московскіе фабриканты, а за ними ‘всероссійское купечество’ прошлогодней нижегородской ярмарки выставили своихъ Самсоновъ и Самсоны начертали промышленную политику ‘четырехъ причинъ’, ршили, что сколько ни думай, а ужь лучшаго ничего не выдумаешь, и тоже принялись ломать крышу, подъ которой сидли.
Важно тутъ не то, что Самсоны изъ Охотнаго ряда полагаютъ, что вс вопросы можно разршать безъ ума, одними лишь засученными рукавами,— важно безмолвное умственное поведеніе нашей интеллигенціи, которая тоже впадаетъ въ сомнніе относительно лучшихъ средствъ прогресса и, теряя почву, на которой выросла, смотритъ съ неувренностью на средства ума и то складываетъ на груди руки и глядитъ на все мутными глазами, то вмст съ Самсонами засучиваетъ рукава. Этого отступничества интеллигенціи отъ самой себя не поймешь, не заглянувъ въ исторію.
Петру Великому было совершенно ясно, что огромной, но нескладной Россіи не сравняться съ маленькою, но складною Голландіей и съ такою же складною Швеціей, пока нескладная Россія не станетъ думать по-новому. Но чтобы думать по-новому, нужно создать не только новые способы и средства, но еще и удобное мсто, гд старыя умственныя привычки не становились бы поперекъ. И вотъ Петръ Великій созидаетъ новый городъ. По мысли великаго русскаго царя Петербургъ долженъ былъ проливать по всей Россіи свтъ просвщенія, знанія, образованія. И Петербургъ, дйствительно, соединилъ въ себ все, чтобы стать тмъ, чмъ хотлъ сдлать его Петръ. Петербургъ — единственный центръ Россіи, въ которомъ соединены всевозможныя приспособленія для самой разнообразной умственной работы. Онъ — главный административный русскій центръ и источникъ всхъ общественныхъ мропріятій. Онъ центръ промышленности и торговли. Онъ наша главная биржа и главный банкъ. Онъ главный источникъ паукъ и образованія, соединившій въ себ всевозможныя учебныя заведенія и ученыя учрежденія. Онъ центръ русскаго искусства — живописи, музыки, ваянія, архитектуры. Онъ, наконецъ, главный центръ журналистики и литературы. Ни одинъ русскій городъ не вмщаетъ въ себ столько вншнихъ средствъ для самой разнообразной умственной производительности, какъ Петербургъ. Это наша единственная вполн организованная фабрика ума, наша наилучше устроенная лабораторія, обязанная производить не только квинтъ-эссенцію всякихъ идей, но приготовлять еще и жизненный элексиръ.
Но, созидая Петербургъ, Петръ созидалъ только одн возможности для мысли. Петербургъ являлся лишь мстомъ для мыслей, а не самыми мыслями, онъ былъ возможностью для мышленія, о не самимъ мышленіемъ. И явившись при Петр только этою ‘возможностью’, онъ этою возможностью остался и до сихъ поръ.
А возможности его по-истин громадны и изумительны. Уже не говоря про вс его учрежденія, которыя должны служить исключительно просвщенію и прогрессу Россіи, въ немъ соединено четыреста тысячъ людей, живущихъ только интеллектуальнымъ трудомъ, людей, которые ничего другаго не длаютъ, какъ только думаютъ. И чтобы ничто не отвлекало ихъ отъ этого спеціальнаго ихъ дла, со всхъ концовъ Россіи собралось еще 450 тысячъ человкъ, которые взяли на себя всю черную, грубую работу, весь физическій трудъ, а интеллигенція, сохраняя идеальный завтъ Петра, все только и думаетъ о томъ, какъ бы сдлать Россію богатой, умной, просвщенной, цвтущей, счастливой. ‘А о Петр вдайте, что жизнь ему недорога, лишь бы была счастлива Россія’,— вотъ великій идеальный завтъ, оставленный Петромъ Петербургу, вотъ та великая жизненная программа, которой онъ долженъ былъ слдовать и которую онъ долженъ былъ выполнять.
И четыреста тысячъ интеллектуальныхъ людей, собранныхъ въ одномъ мст только для того, чтобы думать о благ и счастіи Россіи, въ двсти лтъ, что они думаютъ, могли бы, кажется, создать горы счастія и ума на общее русское благо. Но настолько ли велики результаты русской мысли, насколько было потрачено на нихъ силъ и средствъ? Качество результатовъ соотвтствуетъ ли количеству силъ, которыя ушли на эту двухсотлтнюю умственную работу? Одинъ только и есть отвтъ на этотъ вопросъ. Если русскій умъ создалъ только то, что онъ создалъ, и ничего большаго,— значитъ, онъ только это и могъ создать. И намъ, современникамъ, подводящимъ итогъ работ русскаго ума за двсти лтъ, остается только выяснить и установить сущность нашихъ умственныхъ дйствій, да условія, которыми опредляется та или другая успшность умственнаго труда.
Экономическая теорія установила уже съ совершенною точностью условія успшности экономическаго труда. Условія эти заключаются въ благопріятномъ сочетаніи климата, почвы, естественныхъ богатствъ, ловкости и способности работника, энергіи труда, правильномъ направленіи этой энергіи, улучшеній въ орудіяхъ производства и въ хорошихъ политическихъ учрежденіяхъ.
Та же экономическая теорія даетъ и точный аршинъ для опредленія экономической полезности каждаго отдльнаго человка. Если человкъ не производитъ никакихъ полезныхъ матеріальныхъ предметовъ, ни платья, ни хлба, ни сапоговъ, а только отрзываетъ купоны и эти купоны проживаетъ, то это будетъ человкъ экономически-убыточный и для страны было бы экономически-выгодне, если бы онъ совсмъ не существовалъ.
Экономически-убыточный человкъ невыгоденъ стран не только тмъ, что онъ не создаетъ полезныхъ матеріальныхъ предметовъ, въ которыхъ она нуждается, онъ убыточенъ еще и тмъ, что полезные рабочіе должны для него трудиться.
Такимъ образомъ, онъ, самъ безполезный, длаетъ безполезнымъ и другихъ. Совершенно какъ въ дуб уходятъ даромъ вс его полезные соки, если они, вмсто того, чтобы производить желуди, будутъ питать лишаи и мхи, на дуб ростущіе.
Въ убытокъ стран пойдетъ всякій, если трудъ его не создаетъ никакихъ матеріальныхъ полезностей или не помогаетъ возвышенію и усиленію способностей и энергіи рабочаго или не создаетъ для него условій наиболе успшнаго труда.
Этимъ же закономъ опредляется выгодность или убыточность и всякаго вообще труда, слдовательно, и умственнаго, и выгодность или невыгодность для страны ея умственныхъ работниковъ.
Отрзыватель купоновъ можетъ быть тоже выгоденъ, если онъ создаетъ полезную умственную работу. Эдиссонъ, только отрзывающій купоны, уже несомннно производитъ для человчества трудъ боле полезный, чмъ если бы онъ по рецепту графа Л. Толстаго сталъ шить сапоги и класть печи.
Не будетъ выгоденъ только тотъ купонный отрзыватель, который прожигаетъ свои деньги, не будетъ выгоденъ и всякій другой интеллигентный работникъ, который, вмсто полезнаго для общества умственнаго труда, увеличивающаго его умственное и нравственное благосостояніе, распространяетъ умственный мракъ и только усиливаетъ условія, мшающія успшности умственнаго труда. Вс подобные умственные производители идутъ стран въ убытокъ и она только безъ всякой пользы для себя тратитъ на нихъ свои силы, все равно какъ дубъ, кормящій, вмсто, желудей, истощающіе его лишаи и мхи.
Петербургъ заключаетъ въ себ массу умственно-убыточнаго населенія. И сами эти такъ называемые интеллигентные люди, и весь ихъ такъ называемый интеллигентный трудъ идетъ Россіи въ убытокъ. Думаютъ ли они, или не думаютъ, это для Россіи ршительно все равно. Отъ ихъ думъ не прибавляется въ Россіи ни богатства, ни просвщенія, ни ума, ни спокойствія и вообще ни одного изъ тхъ благъ, въ которыхъ каждый нуждается. Все равно, какъ купонный отрзыватель, прожигающій свои деньги, не создастъ для Россіи ни одного лишняго фунта хлба, ни одной пары сапоговъ и не убавляетъ ни богатыхъ, ни голодныхъ. Возможность существованія умственно-безполезныхъ людей составляетъ одно изъ главныхъ условій безуспшности нашего общаго умственнаго труда.
Конечно, установить съ точностью для каждаго отдльнаго случая и для каждаго интеллигентнаго человка его умственную полезность вовсе не такъ просто. Но, тмъ не мене, все-таки, необходимо установить общее понятіе объ умственно-полезныхъ и умственно-безполезныхъ людяхъ, идущихъ стран въ убытокъ. Едва ли теперь кто-нибудь сомнвается, что, по нашей экономической бдности, намъ всего важне создать условія для наиболе успшнаго и свободнаго всеобщаго экономическаго труда, а по нашей умственной бдности — подобныя же условія для наиболе успшнаго умственнаго труда. Другихъ ближайшихъ идеаловъ для насъ теперь и не можетъ быть. Интеллигентъ, думающій въ этомъ направленіи, будетъ умственно-полезнымъ работникомъ, но если интеллигентъ думаетъ такъ, что общихъ условій развитія въ стран не прибавляется, хотя въ частности кому-нибудь становится и лучше,— такой интеллигентъ не есть умственно-полезный производитель.
Катковъ въ первый періодъ своей публицистической карьеры, характеризуя наши умственныя способности, сказалъ, что мы, русскіе, не умемъ держать мысли въ голов. Въ коллективной форм неумнье держать мысль въ голов наблюдается легче всего въ Петербург, который въ качеств фабрики ума производитъ мыслей больше, чмъ, пожалуй, вс остальные города Россіи вмст. Я не говорю о центральныхъ великороссійскихъ городахъ, не вышедшихъ еще изъ умственной косности, но Петербургъ думаетъ больше и напряженне даже и окраинъ. И вс мысли, которыя производитъ Петербургъ, которыя составляютъ его умственную атмосферу, носятся въ его воздух. Петербургская интеллигенція именно только дышетъ мыслями. Она въ себя ихъ только вдыхаетъ, затмъ выдыхаетъ. Петербургскій процессъ механическаго мышленія напоминаетъ втряную мельницу, жернова которой вчно вертятся и вчно мелятъ что попадется. Сегодня они мелятъ рожь, завтра горохъ, посл-завтра пшеницу. Что вы въ нихъ ни насыпьте, они все сотрутъ въ муку. И Петербургъ, какъ какой-нибудь умственный perpetuum mobile, безустанно, ни на секунду не останавливаясь, вертитъ свой механизмъ. Это въ высшей степени нервный и чувствительный аппаратъ, но аппаратъ головной, разсудочный, холодный, вся внутренняя жизнь котораго заключается только въ мышленіи. Умственные процессы — спеціальность Петербурга, его особенность, его нервъ, его душа, его бытіе. По это бытіе, все-таки, исключительно умственно-механическое, какъ бы совершенно не зависящее отъ качества и содержанія мыслей. Оттого-то только въ Петербург можно наблюдать эти быстро смняющіяся перемны мыслей и это безразличное равнодушіе, съ которымъ Петербургъ отдается смняющимся умственнымъ теченіямъ и вяніямъ. Ему точно все равно о чемъ мыслить, лишь бы было дло его вчно работающей головной кофейниц.
Оттого, что Петербургъ живетъ только мыслями, которыя онъ то принимаетъ, то изъ себя выпускаетъ и никогда никакой мысли не держитъ долго въ голов, у него нтъ, да и не можетъ быть убжденія.
Убжденіе есть умственная цльность, комплексъ полной души, съ точнымъ, опредленнымъ резонансомъ. Убжденіе есть нчто законченное, неподатливое, твердое, неизмнное. Это Мартинъ Лютеръ на Вормскомъ собор: ‘вотъ тутъ я весь передъ вами’. И Лютеръ былъ тутъ дйствительно весь, цльный и несокрушимый, какъ гранитная скала.
Убжденіе — это выводъ изъ цлаго ряда отдльныхъ мыслей, понятій, идей, замыкающій міровоззрніе, дающій ему цльность. Это — полная сть представленій, въ которой нтъ ни пропущенныхъ петель, ни разрывовъ. Сть эта создается цлою жизнью, постояннымъ мышленіемъ въ одномъ направленіи,— мышленіемъ, вчно заполняющимъ собственные просвты, пока не образуется одно общее послдовательное единство воззрній на вс жизненныя отношенія. И вотъ, когда законченное міровоззрніе дастъ человку подобную умственную цльность, она и будетъ его руководящимъ убжденіемъ, тмъ самымъ его: ‘вотъ тутъ я весь передъ вами’, которымъ Лютеръ закончилъ свою вормскую исповдь. Люди не разстаются съ убжденіями, они съ ними только умираютъ. Можно мнять лишь мысли, какъ это и длаетъ Петербургъ, мняя ихъ точно перчатки или модное платье, но убжденія не мняются. Можно раскаяваться въ чувствахъ, въ поступкахъ, въ ошибкахъ мысли или ошибкахъ поведенія, но въ убжденіяхъ не раскаяваются. Конечно, можно создать и ошибочное убжденіе, но измнить его, все-таки, нельзя, какъ нельзя вернуть прошлаго, какъ нельзя пережить второй разъ свою собственную жизнь.
Не разграничивая достаточно понятій и смшивая, напримръ, мысли съ убжденіями, мы очень часто говоримъ о перемн убжденій, когда никакихъ убжденій еще не было, а люди измняли только свои мысли, и придаемъ слишкомъ большое значеніе легко мняющимся мыслямъ.
Все это оттого, что мы въ качеств моралистовъ только умемъ порицать или хвалить, раздавать награды за хорошее поведеніе или наказывать за дурное. Мы вримъ только въ добрую или злую волю и продолжаемъ упорно думать, что міръ спасутъ только хорошіе люди, а не хорошія учрежденія.
Мы готовы пренебрежительно отнестись къ молодому, едва расправляющему мысль человку, готовы обозвать его безхарактернымъ и даже ‘измнникомъ своихъ убжденій’ (которыхъ у него еще нтъ), если онъ при однихъ обстоятельствахъ своей жизни смотритъ на свои отношенія къ вещамъ такъ, а при обстоятельствахъ измнившихся — иначе. Но могъ ли бы онъ думать одинаково? Вы, напримръ, шли путемъ-дорогою и дошли до саженной канавы. Соображая свои силы, но не зная ихъ точно, вы думаете, что канаву перескочите. Вы скачете и падаете. Будете ли вы продолжать думать, что можете перескочить канаву, или нтъ? Я зналъ одного смлаго и энергичнаго пятилтняго мальчика, котораго очень плнялъ быкъ деревенскаго стада, и ребенокъ всегда мечталъ о томъ, какъ онъ этого быка возьметъ за рога и остановитъ. Если бы мальчику позволили сдлать эту пробу и онъ быка бы не остановилъ,— какъ по рецепту моралистовъ слдовало бы думать мальчику: остановитъ онъ быка или не остановитъ, и было ли бы измной убжденію, если бы онъ сталъ думать, что быка не остановитъ?
Изумляясь нравственной и умственной стойкости, мы собственно (какъ нужно думать) высказываемъ лишь наше наболвшее желаніе видть везд и повсюду людей съ законченными нравственными и общественными понятіями. Это больше ничего, какъ выраженіе нашего наболвшаго скорбнаго чувства, что русская жизнь создаетъ пока людей съ половинными понятіями, которые, т.-е. люди, не могутъ поэтому ни устроить порядочно свою собственную жизнь, ни приносить пользу другимъ.
Но разв же это можетъ быть иначе, если мы живемъ въ условіяхъ исключительно личнаго мышленія и личныхъ и единоличныхъ отношеній? Общественная бухгалтерія должна основывать свои разсчеты не на титанахъ, герояхъ и исключительныхъ личностяхъ, а на масс, большинств, которое зависитъ всегда отъ общихъ условій. Каждый старается устроить свою жизнь по тмъ возможностямъ, которыми онъ въ сил овладть, а не по тмъ условіямъ, которыя разстилаются передъ нимъ трехсаженною канавой. Если каждый человкъ можетъ жить только личною жизнью и на личный страхъ, если онъ не больше, какъ пылинка, носящаяся въ пространств, то какъ же жалкой пылинк искать себ точки опоры, когда ее можетъ сдуть съ мста первый втеръ? Передъ нами наглядный примръ — ‘молодые беллетристы’ (обобщившіе себя въ поколніе восьмидесятыхъ годовъ), которые отршились отъ задачъ всхъ предъидущихъ поколній и усомнились во всемъ предъидущемъ движеніи мысли только потому, что для своей личной жизни (при новомъ теченіи) не нашли точки опоры. Объ этомъ факт можно глубоко скорбть, можно глубоко жалть людей, которыхъ втеръ сдулъ въ пустое пространство, но ни скорбь, ни сожалніе, ни негодованіе не помогутъ. Тутъ приходится имть дло съ исторіей, на которую безполезно сердиться, потому что ей это все равно, и остается лишь понять фактъ.
Средній человкъ, съ которымъ мы имемъ здсь дло, не мыслитель и не Добрыня Никитичъ. Онъ обыкновенный путникъ, который только приноровливается къ своей дорог. Дорога для него уже была готова и ему осталось лишь по ней идти, отыскивая свое счастье. И жизнь всхъ среднихъ людей и народныхъ массъ только въ этомъ и заключается. Мы не создаемъ своего счастья, а находимъ его уже готовымъ. Пройдешь путь своей жизни, соберешь на немъ, что встртишь, вотъ это и будетъ твое счастье. Поэтому-то жизнь для каждаго и есть его крестъ, который онъ хочетъ или не хочетъ, а долженъ и будетъ его нести. Горе и несчастіе людей въ томъ, что жизнь устраиваетъ имъ иногда такой путь, на которомъ нтъ ничего, кром страданій, но и счастье ихъ въ томъ, что имъ дано конимать это. И пользуясь своимъ счастіемъ пониманія, мы, если не начинаемъ еще сознавать, то должны сознать, что при господств личнаго начала получается и то личное и единоличное мышленіе, которое мняется не только съ каждымъ поколніемъ, но и съ каждою личностью, если она можетъ имть вліяніе на ходъ длъ и на положеніе общественной мысли. Въ этомъ и причина тхъ приливовъ и отливовъ, которыми такъ отличается наша русская общественная жизнь и которые все слабе и слабе наблюдаются въ жизни Европы. Только потому, что мы постоянно жили приливами и отливами, и нашъ русскій прогрессъ шелъ скачками. То мы блестли яркою, сіяющею здздой и ходили съ ликующимъ лицомъ, не чувствуя подъ собою земли, то, усвшись на мст, опускали голову, смотрли себ въ животъ и, кром своего живота, ничего не видли.
Но ‘молодые беллетристы’, все-таки, не отступники. Они хотятъ только подождать хотятъ всмотрться въ жизнь, прежде чмъ идти, и находятся лишь въ момент раздумья. ошибка ихъ въ томъ, что, не окончивъ этого раздумья, они выступили съ проповдью о немъ. Но есть у насъ и настоящіе отступники мысли, которые съ самыми доброжелательными намреніями хотятъ превратить каждаго умственнаго работника въ работника мускульнаго. Я употребляю слово ‘отступникъ’ не въ полемическомъ и не въ порицательномъ смысл, а потому, что оно точне характеризуетъ людей этого сорта. Вс они выросли изъ ‘народническаго’ направленія, изъ благороднаго и великодушнаго стремленія возстановить исторически нарушенную справедливость въ отношеніяхъ большаго и меньшаго брата. И вотъ, чтобы возстановить справедливость, они пошли по Русской земл съ проповдью о служеніи народу, о служеніи не одними словами, нтъ,— о служеніи дломъ, и такимъ дломъ, чтобы интеллигентъ переселился въ деревню, сталъ бы пахать землю и превратился бы въ мужика.
Любопытную исторію этого вопроса даетъ ‘Деревенскій Житель’ въ Недл. А исторія эта любопытна не только по своимъ недоразумніямъ, но еще больше по той несчастной торопливости, съ которою мы спшимъ всякую свою мысль сейчасъ же оповстить міру. Вотъ ужь истина, что мы никакъ не умемъ держать мысли въ голов. У Сираха есть такое наставленіе: ‘услышалъ ли ты что-нибудь, сохрани въ себ, не бойся,— не лопнешь’. А мы именно боимся лопнуть. Этого испугались и ‘молодые беллетристы’, которые сейчасъ же оповстили міру, что они находятся къ раздумь, этого испугался даже такой опытный и много думавшій писатель, какъ Л. Толстой. Или ужь мы очень бдны мыслями, или очень цнимъ свои собственныя мысли и, можетъ быть, тоже потому, что ими бдны. А что изъ этого получается, читатель увидитъ сейчасъ.
‘Боле десяти лтъ,— говоритъ ‘Деревенскій Житель’,— авторъ, извстный въ то время въ печати подъ буквами П. Ч., съ успхомъ выдвинулъ въ Недл, въ вид руководящаго принципа, въ противовсъ царившимъ до того надъ умами интеллигенціи ‘западно-европейскимъ формуламъ’, ‘голосъ деревни’.
Одновременно съ этимъ г. Михайловскій въ Отечественныхъ Запискахъ выставлялъ, какъ единственный критерій правильности всхъ прочихъ руководящихъ принциповъ — ‘интересы народа’. ‘О, еслибъ я могъ,— восклицалъ онъ въ Запискахъ профана (1875 г.),— утонуть и расплыться въ этой срой, грубой масс народа,— утонуть безповоротно, но сохранить тотъ свточъ истины и идеала, какой мн удалось добыть на счетъ того же народа!…’
Дневникъ Достоевскаго, другимъ языкомъ, съ другаго конца, работалъ въ томъ же направленіи разрушенія царившихъ дотол надъ умами интеллигенціи ‘западно-европейскихъ формулъ’.
Наконецъ, настоящій уже голосъ изъ деревни, года за два, за три до Льва Толстаго, буквально говорилъ то самое, что вскор было подробне высказано въ его Мысляхъ. ‘Счастливъ тотъ,— писалъ г. Энгельгардтъ въ одномъ изъ послднихъ своихъ Писемъ изъ деревни,— счастливъ тотъ, кто спокойно стъ свой хлбъ, зная, что онъ заработалъ его собственнымъ трудомъ. Можетъ ли человкъ быть спокоенъ, счастливъ, если у него является сознаніе, что онъ стъ не свой хлбъ? Счастливъ ли нашъ интеллигентъ, котораго интересы до того противуположны интересамъ мужика, что когда мужикъ молится о дешевизн хлба, онъ долженъ молиться о его дороговизн? Не оттого ли такъ мечется нашъ интеллигентъ, не оттого ли такое недовольство повсюду? Кто счастливъ? Откликнись! И чего метаться? Идите на землю къ мужику! Мужику нуженъ интеллигентъ. Мужику нуженъ земледлецъ-агрономъ, нуженъ земледлецъ-врачъ на мсто земледльца-знахаря, земледлецъ-учитель, земледлецъ-акушеръ. Мужику нуженъ интеллигентъ-земледлецъ, самолично работающій землю. Россіи нужны деревни изъ интеллигентныхъ людей. Т интеллигенты, которые пойдутъ на землю, найдутъ себ въ ней счастіе, спокойствіе. Тяжелъ трудъ земледльца, но легокъ хлбъ, добытый своими руками. Такой хлбъ не станетъ поперекъ горла. Съ легкимъ сердцемъ будетъ сть его каждый. А это ли не счастье? Когда некрасовскіе мужики, отыскивающіе на Руси счастливца, набредутъ на интеллигента, сидящаго на земл, на интеллигентную деревню, то тутъ-то вотъ они и услышатъ: мы счастливы, намъ хорошо жить на Руси!… Россія — государство земледльческое, русскій народъ — земледлецъ, русскій интеллигентъ долженъ внести свтъ въ русское земледліе, а внести свтъ онъ можетъ только тогда, когда самъ будетъ работать на земл’.
Но вотъ выступаетъ съ своими ‘мыслями’ Левъ Толстой и окончательно подавляетъ ‘Деревенскаго жителя’. ‘Пресловутаго вопроса интеллигенціи: что длать?— не существуетъ боле, — говоритъ онъ, — Л. Н. Толстой далъ на него отвтъ. Что такое интеллигенція? Блудный сынъ рабочей массы народа. Пусть припомнитъ читатель притчу о блудномъ сын. Воображая себя вправ получить отъ отца ‘свою долю’ изъ его имущества, онъ ее требуетъ, беретъ и уходитъ съ ней ‘на страну далече’. Въ этомъ отношеніи находится ‘интеллигентная’ масса къ масс ‘простаго’ народа. Теперь для нея только одно спасеніе — вернуться ‘къ отцу’. Путь ‘въ деревню’ уже намченъ, выборъ сдланъ, вопросъ ршенъ въ пользу ‘деревни’ въ утвердительномъ смысл, и если за всмъ тмъ никакого замтнаго движенія въ избранномъ направленіи не происходитъ, то единственно благодаря трудности практическаго осуществленія этого новаго руководящаго принципа’.
И вотъ ‘Деревенскій Житель’, чтобы разршить практически этотъ вопросъ, печатаетъ въ Недл рядъ статей подъ заглавіемъ Практика своею труда въ деревн. Статьи эти до того возмутили одного нашего извстнаго писателя, что онъ обратился съ частнымъ письмомъ къ редактору Недли: ‘Что мужикъ — негодяй, подлецъ и скотина (говоритъ писатель) — было извстно всмъ и каждому еще до освобожденія крестьянъ, но чего же посл этого нужно г. ‘Д. Ж.’ (‘Деревенскому жителю’) отъ народа и зачмъ онъ туда идетъ? Вдь, и безъ него тамъ умютъ объегоривать другъ друга. И вотъ этотъ-то объегориватель (скрытый) полагаетъ, что онъ интеллигентъ!… Нтъ, интеллигентный человкъ подходитъ къ народу съ задачами высшаго порядка, а не съ цлью только ускользнуть отъ объегориванія или самому объегорить’. ‘Откровенно говоря,— заключаетъ свои разсужденія писатель, — я бы ни въ какомъ случа не сталъ помщать такую вещь, какъ статья ‘Д. Ж.’.
Но, кажется, нашъ извстный писатель обвиняетъ ‘Деревенскаго жителя’ не въ томъ, въ чемъ слдуетъ искать его ахиллесову пяту. А что статья напечатана, такъ это даже и очень хорошо, потому что она даетъ возможность говорить объ извстномъ порядк русскаго мышленія съ большею законченностью.
‘Деревенскій Житель’ — это одинъ изъ яркихъ представителей того самаго русскаго мышленія, о которомъ я говорю въ этомъ Очерк. Въ сущности, онъ, т.-е. ‘Деревенскій Житель’, хорошо устроенный мыслящій аппаратъ (по петербургскому образцу). Мыслитъ онъ страстно, съ увлеченіемъ, съ полемическимъ задоромъ, но всегда только въ направленіи той одной мысли, которую онъ перемалываетъ. При выбор мысли, для препровожденія ея въ аппаратъ, ‘Д. Ж.’ отдается вполн своимъ инстинктамъ или другимъ стремленіямъ, всегда хорошимъ и благожелательнымъ, но всегда личнымъ, въ которыхъ его я даетъ всему свой цвтъ и окраску. Поэтому-то, разсказывая исторію развитія ‘вопросовъ интеллигенціи’, онъ и свалилъ въ одну кучу и П. Ч., и Михайловскаго, и Достоевскаго, и Энгельгарда, и Толстаго, хотя вс они говорятъ разное, а въ особенности Михайловскій (Михайловскій устанавливаетъ общій демократическій идеалъ и даже не думаетъ заставлять интеллигента отрекаться отъ умственныхъ благъ и отъ всего того, что дали ему прогрессъ, развитіе, образованіе).
Но ‘Деревенскій Житель’ у всхъ этихъ говорящихъ разное людей нашелъ одно общее слово ‘деревня’ и для него этого одного общаго слова вполн достаточно, чтобы увлечься каждымъ писателемъ въ отдльности. Онъ беретъ его ‘мысль’, отправляетъ ее въ свой ‘мыслительный аппаратъ’ и тамъ заставляетъ ее пройти по всмъ колесамъ. Когда мысль ‘отдлана’, онъ выпускаетъ ее изъ себя въ вид статьи, затмъ беретъ другую мысль, пропускаетъ ее опять черезъ аппаратъ и опять выпускаетъ въ вид статьи.
Въ прошломъ и ныншнемъ году были напечатаны въ Недл три большія статьи ‘Деревенскаго Жителя’, на которыхъ, читатель, вы можете проврить его мыслительный процессъ. Въ стать Къ чему способна интеллигенція ‘Деревенскій Житель’ беретъ сначала фразу (одну только фразу) г. Энгельгардта: ‘Неужели же участь всхъ интеллигентныхъ людей — служить, киснуть въ канцеляріяхъ? Неужели же земля не привлечетъ интеллигентныхъ людей?’ — и изъ этой мысли длаетъ дв статьи. Затмъ онъ отдается ‘мыслямъ’ Толстаго и, пропустивъ ихъ черезъ аппаратъ, провозглашаетъ, что ‘интеллигенція — блудный сынъ массы народа’, что народъ — ея ‘отецъ’, къ которому она и должна возвратиться. Посл этого ‘Деревенскій Житель’ пишетъ Вопросы интеллигенціи, въ которыхъ опять ‘передумывается’ Толстой и вопросъ оказывается ршеннымъ окончательно.
Но вотъ приходитъ къ ‘Деревенскому жителю’ какой-то незнакомый человкъ, отставной офицеръ, и проситъ, не возьметъ ли онъ его къ себ въ работники въ деревню. ‘Вы,— говоритъ,— пишете въ Недл, чтобы интеллигенція шла работать въ деревню, бралась за ‘землю’, такъ вотъ я одинъ изъ тхъ, кто желалъ бы за это дло взяться, да не знаю, какъ это сдлать: позвольте съ вами посовтоваться’… ‘Нужно признаться,— говоритъ ‘Деревенскій Житель’,— что, по свойственной русскому человку осторожности, я принялъ незнакомца довольно сухо, несмотря на то, что въ душ преклонялся предъ его энергіей и видимою преданностью иде независимаго труда, и такъ какъ мы ни до чего не договорились (да у меня онъ и не нашелъ бы того, чего искалъ), то, проводивъ его, я тотчасъ же ршилъ не откладывать боле исполненія давнишняго своего намренія — сдлать починъ печатнаго обсужденія вопроса о тхъ способахъ, какими нашъ интеллигентный пролетаріатъ могъ бы хотя сколько-нибудь приблизиться къ осуществленію своей мечты о земл, какъ источник средствъ независимаго существованія своимъ трудомъ’. Плодомъ этого ршенія и былъ цлый рядъ статей: Практика своею труда въ деревн, напечатанныхъ въ Недл.
Съ обычною своею тщательностью мыслящій аппаратъ ‘Деревенскаго жителя’ ‘отдлалъ’ и этотъ вопросъ, и получились ‘мысли’ до того неожиданныя, что возмутившійся извстный писатель нашелъ нужнымъ сдлать указаніе редактору Недли.
Оказалось, что ‘отецъ’, къ которому долженъ былъ вернуться ‘блудный сынъ’, далеко не такой порядочный отецъ, къ которому стоило бы возвращаться, что ‘интеллигенція слишкомъ склонна идеализировать деревенскую среду’, что ‘въ деревн не слдуетъ увлекаться никакими чувствами и никому и ничего даромъ не длать, чтобы не сыграть дурака’, что, ‘поселясь въ деревн, нужно впередъ знать, что вся она состоитъ изъ ‘кулаковъ’, что ‘если интеллигентъ хочетъ жить въ деревн, то долженъ по примру деревенскаго ‘кулака’ выработать себ значительный запасъ безсердечія, а иначе онъ въ деревн не уживется’, что ‘простыя человческія отношенія между современнымъ интеллигентомъ и современнымъ мужикомъ невозможны, потому что об стороны всмъ складомъ своихъ привычекъ, взглядовъ, вкусовъ раздлены почти до степени разныхъ породъ’, что къ интеллигенту ‘будутъ относиться съ сугубымъ недовріемъ и съ сугубымъ стремленіемъ всячески ‘объегорить’, а такъ какъ почти всякій мужикъ поразительно талантливый актеръ, то какъ бы ни было велико ваше недовріе, ваша подозрительность, будьте покойны, васъ, все-таки, одурачатъ. Такъ ужь, по крайней мр, съ своей стороны какъ можно меньше подавайте поводовъ и потому по возможности держитесь отъ мужика далеко‘ (курсивъ ‘Деревенскаго Жителя’), ‘Это будетъ самый надежный способъ сближенія съ нимъ. Для поясненія этой странной мысли приведу такое сравненіе (все это говоритъ ‘Д. Ж.’): предположимъ, что вы задались мыслью приручить мышь, которая живетъ гд-то у васъ подъ поломъ, ясное дло, что самый надежный способъ для этого — какъ можно меньше обращать на нее вниманія, если же вы будете ее подсвистывать да подманивать, какъ собаченку, то никогда не достигнете дли. Имйте терпніе дождаться, чтобы она сама къ вамъ первая подошла, но и тутъ берегитесь всякихъ лишнихъ движеній. Я полагаю,— говоритъ ‘Д. Ж.’,— что въ простыя человческія отношенія и интеллигенція только тогда встанетъ съ народомъ, когда она будетъ въ деревн родиться, воспитываться и оставаться, и это возможно только для будущихъ поколній’.
Чтобы окончательно убдить интеллигентнаго пролетарія, что ему къ деревн не пристроиться, ‘Деревенскій Житель’ длаетъ подробный денежный разсчетъ неизбжныхъ расходовъ. Оказывается, что интеллигентному пролетарію для самаго плохаго устройства нужно имть не меньше 500 руб., и, все-таки, ‘однимъ земледльческимъ трудомъ прожить ему будетъ нельзя’. На этотъ затраченный капиталъ интеллигентъ получитъ въ вид возращеннаго хлба, сна, капусты, картофеля 170—175 руб., что составитъ до 35%, ‘если не принимать въ разсчетъ денежной оплаты собственнаго труда’. ‘А я полагаю,— разсуждаетъ ‘Деревенскій Житель’,— что въ своемъ хозяйств цну своего труда нужно принимать равною нулю, такъ какъ надо же человку что-нибудь длать’. ‘Трудъ въ своемъ хозяйств,— мыслитъ дальше все тотъ же ‘Деревенскій Житель’,— получаетъ плату не денежную, а въ вид пріятнаго сознанія, что онъ даетъ независимое положеніе, свободу, самостоятельность, здоровье, разумное и честное существованіе’. Это, очевидно, опять только тщательная ‘отдлка’ мысли о цнности труда, попавшей въ умственный аппаратъ. Едва ли ‘петербургскіе мастера’, занимающіе тоже вполн независимое положеніе, откажутся отъ своего проекта ‘четырехъ причинъ’ ради ‘пріятнаго сознанія’. Да, врно, и самъ ‘Деревенскій Житель’, печатая въ Недл статью о ‘практик своего труда’, не удовлетворяется только ‘пріятнымъ сознаніемъ’. Нашъ земледлецъ дйствительно продаетъ свой трудъ почти за безцнокъ, но, вдь, за то же дешевый трудъ и причина бдности нашей деревни и нашего сельско-хозяйственнаго кризиса. А. ‘Д. Ж.’ хочетъ, чтобы мужикъ работалъ и совсмъ даромъ.
Какой же выводъ слдуетъ изъ всхъ этихъ толковъ о возвращеніи ‘блуднаго сына’ къ ‘отцу’? Слдуетъ только то, что все, что писалось, говорилось, проповдывалось о непригодности интеллигента для жизни, о нравственной обязанности ‘возвратить свой долгъ народу’, о ‘служеніи народу’ и т. д.,— все это одн только ‘мысли’. П. Ч. излагалъ только свои мысли (и, вдобавокъ, очень туманно и смутно, что находитъ и ‘Деревенскій Житель’), Достоевскій въ Дневник писателя тоже не шелъ дальше смутныхъ мыслей, Толстой такъ прямо и называетъ то, что онъ писалъ, только ‘мыслями’, Энгельгардъ тоже излагалъ ‘мысли и мечты’ и, притомъ, не безъ противорчій, наконецъ, ‘Деревенскій Житель’ представилъ уже и осязательное доказательство, что все это были, исключительно, мысли, потому что онъ съ одинаковымъ успхомъ мыслилъ и противъ ‘блуднаго сына’, и противъ ‘отца’.
А, между тмъ, во всхъ разбросанныхъ и не связанныхъ мысляхъ и П. Ч., и Достоевскаго, и Энгельгардта, и Толстаго, и ‘Деревенскаго жителя’ есть одна общая соединяющая ихъ ниточка, заключающаяся не въ томъ, что говорили или мыслили эти писатели, а въ причинахъ и поводахъ, заставлявшихъ ихъ мыслить. Вс ихъ мысли не больше, какъ извстныя психическія состоянія и умственные процессы, вызывавшіеся наблюденіемъ надъ окружающею жизнью и этою жизнью создававшіеся.
Общая сущность всхъ этихъ головныхъ процессовъ заключается въ стремленіи мысли къ уничтоженію той двойственности, которая такъ рзко обнаруживается въ теперешнемъ распаденіи Россіи на дв рзко очерченныя группы или слоя, не сливающіеся какъ масло и вода. И все, что было въ Россіи умственно лучшаго, все, что любило ее, что болло за нее, что хотло создать для нея боле счастливое и довольное существованіе,— все это было занято всегда мыслью о томъ, чтобы найти средство заполнить промежутокъ между этими двумя слоями и слить ихъ въ одинъ слой. Въ той или другой форм объ этомъ думали и писали и славянофилы, и западники, и почвенники, и народники. Всхъ ихъ соединяло одно стремленіе, одно желаніе, только средства они предлагали разныя. Одни хотли мужика превратить въ барина, другіе — барина въ мужика, одни предлагали ради сліянія идти впередъ, другіе — назадъ. Ее вотъ объявились на нашихъ глазахъ новые проповдники сліянія и толкнули интеллигента въ деревню. Видя, что гора не идетъ къ Магомету, Магометъ пошелъ къ гор.
Очень можетъ быть, что въ этомъ движеніи сказалась и практичность Магомета. Такъ, ‘Деревенскій Житель’ въ одной изъ статей (Къ чему способна интеллигенція) говоритъ, что ‘условія жизни государственной, общественной, общенародной измняются очень, очень медленно, по меньшей мр четвертями столтія, а ждать приходится въ тоск гнетущей, достигающей нердко степени нравственной пытки. Поэтому лучше не ждать, пока условія жизни вн насъ измнятся, а давайте лучше измнять т условія, которыя отъ насъ зависятъ,— условія собственной своей жизни’.
Ну, давайте измнять, и именно по рецепту Энгельгардта, Толстаго и по программ ‘Деревенскаго жителя’. Я предполагаю случай наиболе для нихъ пріятный, а именно такой грандіозный успхъ ихъ проповди, что вся интеллигенція повально переселяется изъ городовъ въ деревни. Петербургъ, Москва, Одесса, Кіевъ и вс большіе и малые города пустютъ и поростаютъ лсомъ и травою, а интеллигенція, поселившись въ деревн, отдаетъ народу свой нравственный долгъ. Но мужикъ глядитъ на интеллигента недоврчиво и не вступаетъ съ нимъ ‘въ простыя человческія отношенія’. И вотъ начинается процессъ взаимнаго притиранья, на который и уходитъ жизнь нсколькихъ поколній. Раньше это и не можетъ случиться, по словамъ самого ‘Деревенскаго Жителя’. Наконецъ, ‘сліяніе’ свершается и нравственный долгъ отданъ: стомилліонная деревня поглотила цликомъ десятимилліонный городъ. А что же дальше? Дальше то, что вновь воскресшая домостроевская Россія снова станетъ ждать своего Петра Великаго и снова примется строить Петербургъ, Москву, Кіевъ, Одессу и потребуются новыя 200—300 лтъ, чтобы вернуться къ цивилизаціи, отъ которой мы убжали.
Нтъ, это не средство, и тмъ боле не средство, что мы какъ разъ переживаемъ такое время, когда больше всего нуждаемся въ хорошо работающихъ умственныхъ силахъ, въ подъем физической, нравственной и умственной энергіи. Вотъ наглядное доказательство этой нужды. До Крымской войны Россія могла давать на государственныя нужды только 300 милл. руб. и только 300 тыс. войска. Потомъ реформами настолько увеличилась успшность нашего умственнаго и экономическаго труда, что Россія стала давать 900 м. р. и 2 м. войска. Но, вдь, и европейскій умъ не стоялъ на мст и его трудъ оказался за это время настолько успшнымъ, что Европа за нашъ рубль стала давать пятьдесятъ копекъ и за пудъ нашей ржаной муки только одну марку. Свою полтину европейцы ставятъ намъ въ рубль, а свою марку — въ дв марки.
Но чмъ же усилитъ интеллигентный пролетарій успшность нашего труда, если онъ сядетъ на землю? Увеличитъ ли онъ производительность земледльческаго труда, усилитъ ли производительность умственнаго? Нтъ, онъ только уронитъ тотъ и другой. Земледльческій трудъ онъ уронитъ какъ дурной мускульный работникъ, а умственный — отршенностью отъ умственнаго труда.
Интеллигенція безполезна (какъ утверждаютъ противники интеллигенціи) не потому, что она интеллигенція (вопросъ о полезности или безполезности интеллигенціи станетъ ясне, если мы разстанемся съ этимъ неточнымъ терминомъ), она дйствительно мало полезна потому, что ея умственный трудъ не находится въ условіяхъ такой успшности, чтобы имъ создавались именно т умственныя блага, которыя нужны для роста и процвтанія Россіи. Посмотрите, куда, напримръ, уходятъ силы нашихъ выдающихся писателей и многихъ другихъ людей, далеко не заурядныхъ. Вдь, П. Ч., Достоевскаго, Энгельгардта, Толстаго и даже ‘Деревенскаго жителя’ не найдешь на всякой улиц, вдь, это соль Русской земли, и что же эта соль производитъ? Она производитъ только ‘мысли’, и такія мысли, съ которыми мы уйдемъ еще въ большее безсиліе. Въ вид практической формулы спасенія, ‘Деревенскій Житель’ возглашаетъ: ‘давайте измнимте условія нашей собственной (т.-е. личной) жизни!’ Нтъ, ‘Деревенскій Житель’, давайте лучше измнимте условія успшности нашего умственнаго труда. Правда, вншнія условія мняются медленно, да, вдь, за то съ ихъ перемнами жизнь идетъ впередъ, а измнивъ ‘свою собственную жизнь’ по указаніямъ пророковъ самоотреченія, мы уйдемъ только назадъ. Можетъ быть, кто-нибудь и найдетъ въ этомъ свое личное успокоеніе, какъ, можетъ быть, нашелъ его ‘Деревенскій Житель’, но Россіи станетъ хуже.
Мы только потому и топчемся на мст, что живемъ безрезультатными умственными процессами. Можетъ быть, клинъ клиномъ и выколачивается, но невжествомъ не уничтожишь невжества. И мы это знаемъ. Знаютъ это и наши Самсоны, знаетъ это и ‘соль земли’, изгоняющая ‘интеллигенцію’ въ деревню. И, зная это, т и другіе проповдуютъ одну и ту же теорію ‘четырехъ причинъ’. Разница лишь въ томъ, что Самсоны хотятъ вытурить ‘нмцевъ’ и ‘жидовъ’, а ‘соль земли’ — интеллигенцію. Съ чмъ же мы останемся? Останемся мы снова лишь сами съ собою, въ старомъ заколдованномъ кругу, и снова повторится безотвтный вопросъ, поставленный еще тридцать лтъ назадъ: оттого ли мы бдны, что глупы, или оттого мы глупы, что бдны?
Въ сущности, мы сердимся на нмцевъ только за то, что ихъ цивилизація выше и потому-то они съ нами и не сливается. Но, вдь, тутъ повторяется то же, что и съ нашею интеллигенціей. Разница только въ томъ, что свою интеллигенцію мы можемъ протурить въ деревню, а нмецкаго Магомета силой къ гор не отправишь. Нмецкіе колонисты, живущіе на юг Россіи боле ста лтъ, до сихъ поръ не выучились еще говорить по-русски. Но нмцы ли въ этомъ виноваты?
Вотъ что разсказываетъ г. Красновъ о нмецкихъ колоніяхъ на восток Россіи (книжки Недли, іюль): ‘Колоніи эти совершенно подобны колоніямъ европейцевъ въ Африк и другихъ нецивилизованныхъ странахъ. Сарепта, напримръ, не иметъ ничего общаго съ сосдними селами. Въ послднихъ все т же хаты-мазанки, т же крошечные первобытные фруктовые садики за домами, та же грязь, т же собаки, заставляющія серьезно опасаться за свою жизнь, т же неизбжные кабакъ, мелочная лавка и невылазная грязь передъ волостнымъ правленіемъ. Но стоитъ подъхать къ Сарепт — и вы переноситесь въ иной міръ. Каменные дома чисто-городской, европейской архитектуры, прекрасные сады, улицы обсажены деревьями, дающими тнь, есть общественный садъ, гд по воскресеньямъ играетъ музыка, прекрасный докторъ, рядъ промышленныхъ заведеній: тутъ длаютъ мыло, тамъ сарептскій бальзамъ, горчицу, еще что-то. Колонистъ смотритъ господиномъ, онъ образованъ, одтъ по-европейски. Въ кавказскихъ провинціяхъ, говорятъ, есть нмецкія школы, даже чуть ли не съ гимназическимъ курсомъ, даже менониты, ушедшіе въ Туркестанъ, чтобы избжать исполненія всеобщей воинской повинности, живутъ тамъ господами, они первые завели тамъ сыроваренье, соломенныя издлія и рядъ другихъ усовершенствованій, вызывавшихъ изумленіе туземцевъ въ Ауліэ-Ата и аханье русской публики на ташкентской выставк. И рядомъ съ этимъ полная замкнутость. Въ Сарепт вс браки заключаются исключительно съ сарептянами же. Вліяніе смшенія съ сосдними крестьянами ничтожно. Эти послдніе — низшая раса, годная лишь для служенія въ батракахъ. Колоніи размножаются самостоятельно, какъ размножаются города и колоніи въ дикихъ странахъ, сохраняя свой языкъ, культуру, обычаи, не имя ничего общаго съ кореннымъ населеніемъ, продолжая вшать портретъ Вильгельма на стн и выписывать нмецкія газеты. Женщины, да и значительная часть мужской молодежи часто даже не говорятъ по-русски’.
Но ужь, будто бы, и нашъ мужикъ не можетъ достигать матеріальнаго благосостоянія? Можетъ. ‘Тому, кто видлъ, какъ живетъ нашъ крестьянинъ въ южной Сибири, на Тянь-Шан, даже въ иныхъ мстахъ Урала,— говоритъ дальше г. Красновъ,— до очевидности станетъ ясно, что пользованіе свободою искони вковъ, а, главное, богатая и легкая жизнь безъ повинностей, безъ солдатчины и при большихъ надлахъ есть одинъ изъ главныхъ факторовъ той пріятной вншности, какую имютъ колонисты’. Въ изб сибиряка дятъ кушанья, которымъ бы позавидовалъ иной русскій помщикъ, мельхіоровыми вилками, на прекрасныхъ тарелкахъ, за столомъ, освщеннымъ свчами въ мельхіоровыхъ подсвчникахъ, покрытымъ чистою, опрятною скатертью. И въ русскихъ избахъ бываютъ двустворчатыя окна, цыновки на полу и чистые пуховики безъ клоповъ.
Но рядомъ съ этимъ вншнимъ благосостояніемъ недостаетъ именно того, что составляетъ культурную силу нмца. ‘Русскій мужикъ въ Сибири,— говоритъ г. Красновъ,— разъ достигаетъ извстнаго довольства, разъ его хата чиста, стъ онъ вареники, блины и пельмени, иметъ необходимые предметы комфорта,— онъ на этомъ и останавливается, въ его изб вы не увидите уже ни фортепіано, ни другихъ затй нмецкаго колониста, и не замтите дальнйшаго прогресса въ хозяйств. Деньги начинаютъ откладываться въ сундукъ, или, что бываетъ еще чаще, начинаетъ развиваться пьянство. Малйшая конкурренція или ухудшеніе въ быт коренныхъ сибиряковъ вызываетъ у нихъ переселеніе, исканіе новаго Эльдорадо, но стремленія боле разумными способами, трудомъ, поднять или увеличивать дале и дале свой комфортъ или обстановку не замчается.. Они нисколько не ушли впередъ со времени Владиміра Святаго и его богатырей’. И тоже самое наблюдается во всей Россіи отъ китайской границы и до нмецкой,— наблюдается какъ въ жизни сибиряка-старообрядца, такъ и въ жизни приволжскаго или другаго кулака.
Очевидно, что въ русскомъ ум есть что-то, что мшаетъ ему идти дальше. Это ‘что-то’ — идейная пустота. Вчная неисходная нужда и бдность, изъ которой Россія со временъ того же Владиміра Святаго и его богатырей не можетъ выкарабкаться, создала въ народ одинъ идеалъ — богатства и обезпеченной жизни. И, достигнувъ его, богатый мужикъ уже ничего другаго и не хочетъ и ни къ чему другому и не стремится. Двухъ вещей русская деревня никогда не знала — богатства и власти, и вотъ почему, мечтая о томъ, чего у нея нтъ, она въ богатств создала для себя практическій идеалъ, а въ понятіи о власти — свои идеи ‘высшаго порядка’. Знатокъ сибирской жизни г. Наумовъ въ новомъ своемъ разсказ Паутина даетъ превосходный портретъ съ натуры сибирскаго кулака-крестьянина. Это нкій Кузьма Терентьевичъ, изъ деревни Т., населенной подобными же ему кулаками. ‘Ввели меня,— говоритъ Наумовъ,— въ обширную комнату, оклеенную пестрыми обоями, съ окрашенными подъ шахматъ полами. Комната была уставлена креслами съ мягкими подушками.
У передней стны межь окнами стоялъ большой мягкій диванъ, около дивана круглый столъ, покрытый блою скатертью, а на стол красовался массивный бронзовый подсвчникъ съ тремя стеариновыми свчами. Въ простнк висло большое зеркало въ рзной, орховаго дерева, рам. По стнамъ развшены въ деревянныхъ рамкахъ гравированные портреты членовъ царской фамиліи и портретъ Ермака, писанный масляными красками. Кисейныя занавски на окнахъ, прикрпленныя, вмсто розетокъ, розовыми ленточками, дополняли убранство комнаты’.
Кузьма Терентьевичъ, обставивъ себя такъ, изъ крестьянства выходить не хочетъ. Онъ честолюбивъ: ‘Съ мужика какой взыскъ?— разсуждаетъ онъ,— а коли въ купцы выйдешь, то въ ранговые не попадешь, а на задворкахъ путаться и самъ не захочешь’. Кузьма любитъ, чтобы ему кланялись, ему нужна власть, онъ любитъ покуражиться, особенно надъ тми, кто обращается къ нему съ просьбами: ‘пошто, молъ, это мы на твоемъ язык подлецы и воры, а ты честный человкъ да въ ноги намъ кланяешься, ссуды просишь, а-а?!…’ И, ловко раскинувъ свою паутину, Кузьма серьезно убжденъ, что онъ благодтель рабочихъ: ‘Истинно говорю, что благодтельствуемъ мы имъ. Хлопоты такія, что и врагу ихъ не пожелаешь. Вдь, на пріиски работать идетъ все такой народъ, у котораго ни Бога, ни совсти нтъ, идутъ-то все боле варнаки-посельщики, что ни-на-есть самые оголтлые. Денегъ-то они зарабатываютъ и выносятъ оттуда помногу. Придетъ онъ къ намъ и почнетъ ломаться, дорвется до вина-то, такъ, вдь, образъ человческій потеряетъ, и норовятъ другъ друга ограбить, али на ножъ посадить. Вотъ и оберегаешь его, Бога памятуя’… И ‘Деревенскій Житель’, давая характеристику ‘отца’, къ которому гонитъ ‘блуднаго сына’, группируетъ тоже только одн кулацкія черты.
Но разв у сарептскаго колониста этотъ идеалъ, разв онъ живетъ въ подобныхъ отношеніяхъ? Разв его не раздляетъ отъ русскаго сосда та же пустыня, которая лежитъ и между интеллигентомъ и мужикомъ? ‘Деревенскій Житель’ сравнилъ мужика съ мышью, которую не слдуетъ подманивать, а слдуетъ подождать, когда она освоится и сама подойдетъ. Это сравненіе цинично и грубо, но въ немъ есть и врная мысль. Нужно не интеллигенціи идти въ деревню,— нужно, чтобы деревня подошла къ интеллигенціи, чтобы она сама и заполнила раздляющую ихъ пустыню, сама бы создала то посредствующее звено, котораго пока еще недостаетъ въ русской жизни между ея умственными верхами и народными низами,— нужно, чтобы не богатство и власть кулака были идеаломъ деревни, а кое-что другое, что именно и длаетъ интеллигента интеллигентомъ и отсутствіе чего и составляетъ раздляющую пустыню.
Еще Екатерина II понимала, что между интеллигенціей и деревней недостаетъ промежуточнаго слоя, и почеркомъ пера создала ‘мщанское сословіе’. Но почеркъ пера создалъ только новую форму жизни, а содержанія ему не далъ. Содержаніе дала деревня, передавъ мщанину свой идеалъ, и мщанинъ всталъ на путь кулака.
Бдность и нужда еще никогда ничего не создавали и съ ними наша деревня пришла только къ идеалу ‘кулака’, а наша интеллигенція къ идеалу ‘деревни’, чтобы черезъ два-три поколнія и самой раствориться въ томъ же идеал. Намъ нуженъ не идеалъ ‘четырехъ причинъ’, а, какъ голландцамъ въ Батавіи, нужно возможно просторное развитіе всхъ нашихъ умственныхъ и остальныхъ производительныхъ силъ. Когда работа русскаго ума будетъ въ условіяхъ своей полной успшности, тогда интеллигенціи не потребуется бжать для личнаго счастія въ деревню,— интеллигенція сама потащитъ деревню за собою и пустота между интеллигенціей и народомъ заполнится. Иной дороги для насъ въ природ не проложено.