ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ
XXIII.
XXIII.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.II, 1888
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1888
Время на прочтение: 26 минут(ы)
Наша общественная мысль съ каждымъ годомъ обнаруживаетъ все меньше и меньше признаковъ своего существованія. Въ этомъ легче всего убдиться изъ новогоднихъ обозрній столичныхъ газетъ. Во всхъ нихъ есть одна рубрика: ‘Наука въ 1887 году’, или просто ‘Наука’, въ которой дается систематическій каталогъ сочиненій, явившихся въ году. Нужно думать, что большинство читателей этого каталога не проглядываютъ, и они поступаютъ вполн резонно, потому что какой же интересъ читать каталоги? И, тмъ не мене, эти скучные каталоги, которыхъ никто не читаетъ, представляютъ большой интересъ именно потому, что указываютъ, какую именно ‘науку’ произвелъ русскій умъ въ 1887 г.
Когда освобождали крестьянъ, наша наука заключалась въ изученіи причинъ бдности и богатства народовъ, условій силы, могущества и процвтанія государствъ. Тогда мы переводили Адама Смита, Рикардо, Штейна, Люи Блана, даже Томаса Мура и Бабэ. Рядомъ съ ними издавался Шлоссеръ, Веберъ, Дарвинъ, Ляйель, Гекели, Спенсеръ, Стюартъ Милль, масса популярныхъ сочиненій по естествознанію, по вопросамъ образованія и т. д. То былъ истинно неизсякаемый родникъ живой воды, въ которомъ каждый могъ утолить свою умственную жажду. Не было вопроса, на который бы тогдашняя наука не дала отвта. Все, что имло къ русской жизни хотя малйшее отношеніе, было изслдовано, разъяснено, переведено и напечатано. Казалось, что паши умственные работники хотли обезпечить Россію всякими книгами, по крайней мр, на цлое столтіе. Да, кажется, они ее и обезпечили, потому что съ тхъ поръ наша ‘наука’ почти совсмъ не подаетъ голоса,— по крайней мр, ея голоса никто не слышитъ,— такъ что если бы газеты не давали научныхъ обзоровъ /то можно бы подумать, что никакой науки у насъ и нтъ.
А, между тмъ, она есть, въ чемъ читатель сейчасъ же и убдится. Вотъ что, напримръ, говорятъ о русской наук въ 1887 году Русскія Вдомости, обзоръ которыхъ отличается наибольшею полнотой. Газета перечисляетъ сочиненія только боле крупныя и представляющія наибольшій общій интересъ, и ими оказываются — по математик: Свойства матеріи, Опытное изслдованіе электрическихъ колебаній въ электролитахъ. Въ области астрономіи слдуетъ упомянуть,— говоритъ газета,— о трудахъ русскихъ астрономовъ по фотографированію звзднаго неба и объ астрофотометрическихъ наблюденіяхъ (Цераскій: ‘Астрономическій фотометръ’. М., 1887 г.). Въ области химіи центральнымъ органомъ служилъ Журналъ русскаго физико-химическаго общества. Это очень почтенный журналъ, но въ цлой Россіи его читаютъ только сто человкъ. Кром весьма цнныхъ статей этого почтеннаго журнала, химію обогатили еще и нсколько отдльныхъ сочиненій, именно: Изслдованіе водныхъ растворовъ по удльному всу, Очеркъ развитія химическихъ воззрній, Анилиды и толуиды глюкозъ, О пиридиновыхъ соединеніяхъ, Глицерины или трехъатомные спирты и ихъ производныя.
Я, однако, боюсь длать выписки въ такомъ вид, потому что читатель не станетъ ихъ, пожалуй, и читать. Поэтому постараюсь говорить проще.
И такъ, химія дала намъ Анилиды и толуиды глюкозъ. Съ химіей тсно связаны технологія и сельское хозяйство, которыя обогатились тоже разными спеціальными сочиненіями и изслдованіями и тоже, конечно, весьма полезными, хотя въ библіотекахъ нашихъ сельскихъ хозяевъ ихъ что-то и не видно. Причина этому, нужно думать, очень простая: сочиненія эти сельскимъ хозяевамъ совершенно не нужны, потому что предназначались почти исключительно заводчикамъ. Зачмъ, напримръ, сельскимъ хозяевамъ Практическое руководство къ примненію электричества въ промышленности, или Общія изслдованія о кардочесаніи хлопка, или Изслдованіе внутренняго напряженія въ чугун и стали? Впрочемъ, и для нашего обездоленнаго сельскаго хозяйства ‘наука’ сдлала тоже вкладъ, хотя и не очень богатый. Сельскимъ хозяевамъ были даны: Матеріалы по изученію русскихъ почвъ, Земледльческія машины, Сельско-хозяйственныя машины, Объ удобреніи почвъ — и только.
Но вотъ отдлъ боле интересный, живой и доступный большему числу читателей — географія. Въ этой области уже начинаетъ обнаруживаться наша любопытная особенность — убжать отъ себя, уйти куда-нибудь подальше. Вс наши знаменитые путешественники непремнно уходили на край свта. Г. Юнкеръ отправился на семь лтъ въ экваторіальную Африку и создалъ себ европейскую извстность, что и понятно, потому что намъ экваторіальная Африка совсмъ не нужна, г. Потанинъ путешествовалъ въ Гань-су, г. Игнатьевъ — въ горахъ Ханъ-Тенгри, г. Бунге — по Ново-Сибирскимъ островамъ, князь Масальской — въ пограничной части Карской области, г. Елисеевъ — въ Малой Азіи. Географическое общество издало: Орографическій очеркъ Памирской горной системы, Древнйшія русла Аму-Дарьи, Верхнее и среднее теченіе судоходной Аму, Объ опредленіи географической широты по соотвтственнымъ высотамъ двухъ звздъ. Все это труды несомннно почтенные и высоко научные, потому что, съ одной стороны, касаются или совсмъ отдаленныхъ странъ врод Китая, для котораго наши неутомимые путешественники, конечно, и трудились, или же уводятъ читателя во времена Геродота и Александра Македонскаго. Читатель, напримръ, узнаетъ, что Страбонъ, со словъ Аристотеля, который вмст съ Александромъ Македонскимъ переправлялся черезъ Оксъ (древнее названіе Аму-Дарьи) вблизи Бактры, а это было за 329 лтъ до P. X., разсказываетъ, что ‘Оксъ очень удобенъ для плаванія судовъ’. Это свдніе я взялъ, впрочемъ, не изъ изданія географическаго общества, а изъ другаго (Аму и Узбой), напечатаннаго въ Самар въ 1879 г. Имя высокаго изслдователя хотя и не обозначено, но оно не секретъ. Вообще Аму-Дарь у насъ посчастливилось больше, чмъ Волг, о которой, впрочемъ, мы тоже знаемъ, что при Александр Македонскомъ она была удобне для плаванія, чмъ нынче.
Вроятно, географическому обществу извстно, чего стоили путешествія г. Пржевальскаго ‘въ глубь Азіатскаго материка’. Хорошо бы и публик узнать эту цифру. Только изданіе одной экспедиціи въ Тибетъ, въ трехъ тысячахъ экземпляровъ, стоило 14,986 руб. Если бы, вмсто Тибета, котораго г. Пржевальскому такъ и не удалось увидть, какъ слдуетъ, ‘нашъ неутомимый путешественникъ’ изслдовалъ бы губерніи Архангельскую, Вологодскую или Олонецкую, или какой-нибудь другой малоизвстный край (у насъ и своихъ Тибетовъ не мало), то, по всей вроятности, для этихъ малоизвстныхъ краевъ явилась бы хотя какая-нибудь польза и, во всякомъ случа, большая, чмъ для Тибета, въ которомъ г. Пржевальскій блеснулъ метеоромъ, произвелъ среди китайцевъ переполохъ и долженъ былъ вернуться, потому что его идти дальше не пустили.
Ахъ какъ еще много на свт людей, для которыхъ ‘наука’ только въ томъ, что очень далеко по времени или по мсту! И у насъ процвтаетъ но преимуществу лишь эта наука. На напечатаніе авантюръ и путевыхъ впечатлній г. Пржевальскаго въ Тибет и въ верховьяхъ желтой рки мы бросимъ пятнадцать тысячъ, а на полезное изслдованіе того, что лежитъ1 подъ руками и чего мы, все-таки, не знаемъ, мы не дадимъ и пятнадцати копекъ. Вотъ одинъ примръ изъ множества, и беру я его изъ Гражданина, который, къ сожалнію, всякую простую вещь съуметъ испортить какою-нибудь скверною инсинуаціей. Для насъ, ‘образованныхъ’ людей, печать составляютъ только т 5—6 газетъ, которыя мы привыкли читать. Между тмъ, въ Россіи, кром французской, нмецкой и польской печати, есть печать армянская, турецко-татарская, еврейская, грузинская, финская, эстонская, латышская, литовская, даже гилякская, бурятская. Въ одномъ Привислянскомъ кра печатается 194 періодическихъ изданій, и между ними русскихъ только три. Въ Варшав издается газетъ больше, чмъ въ Москв. Еврейская печать, кром древне-еврейскаго, богата изданіями и на жаргон. Талмудъ печатается въ десяткахъ томовъ и во множеств стереотипныхъ изданій, кром того, печатается по-еврейсни масса повстей, стихотвореній и нравоучительныхъ разсказовъ. На турецко-татарскомъ язык печатается арабскимъ шрифтомъ, кром Корана и экзегетическихъ на него сочиненій, тоже не мало сочиненій и другихъ родовъ. Существуетъ печать и на тибетскр-манджурскомъ язык. Вдь, это цлый невдомый намъ міръ идей и понятій не только религіозныхъ и философскихъ, но и бытовыхъ. Что же мы знаемъ объ этомъ мір, объ его чувствахъ, стремленіяхъ, желаніяхъ, удовлетвореніяхъ или неудовлетвореніяхъ и о той правд, которою онъ живетъ? Если бы мы знали получше этотъ міръ, ужь, разумется, мы научились бы и думать правильне и врне судить о нуждахъ и потребностяхъ людей, да нсколько поубавили бы и свою обрусительную ретивость. Теперь же мы думаемъ, что только въ одномъ вашемъ окн и свтъ, и хотимъ заставить всхъ людей смотрть въ одно окно. Конечно, по Тибету и по Китаю путешествовать легче и можно свершать чудеса физической неустрашимости, лишь бы Богъ далъ силъ и здоровья, да была бы съ собою хорошая пища. Ее на изслдованіе 88 національностей, которыя составляютъ Россію, а тмъ боле на изслдованіе того, что и какъ эти національности думаютъ и чмъ они живы, прежде всего, нужно знать вс эти 88 языковъ. Съ однимъ физическимъ здоровьемъ тутъ многаго не подлаешь.
Даже и мене ученые и неустрашимые путешественники, чмъ г. Пржевальскій, старались держаться подальше отъ Россіи, вроятно, потому, что по Россіи можно только здить, а не путешествовать. 1887 г. далъ намъ Сыръ-Даръинскую область, Очерки Кавказа, По дальнему востоку, Въ чужихъ краяхъ, Путешествіе по Монголіи и Китаю, Египетъ, Въ Европ. Такъ какъ все это путевые очерки туристовъ, здившихъ для отдыха или развлеченія, то было бы несправедливо претендовать, что вмсто желанія познакомиться съ е своими краями’, они дутъ въ чужіе. Но и здсь нельзя не замтить, что большинство тяготло не къ западу, не къ Европ, а къ дальнему востоку, къ Монголіи, Китаю, Египту.
Давно уже жалуются у насъ, что книжная торговля падаетъ и что публика читаетъ только вздоры врод Желзнодорожной Библіотеки и разныхъ легкихъ романовъ. Вроятно, читатель еще помнитъ, какъ лтъ пятнадцать назадъ наши умственные руководители ршили, что нужно отлучить публику отъ журналовъ и популярныхъ статей и заставить ее читать книги. Были приняты и соотвтственныя тому мры. Что же мы теперь видимъ? Популяризація дйствительно исчезла, а книгъ, все-таки, не читаютъ, да и какъ ихъ читать? Прежде были Фохтъ, Бюхнеръ, люди несомннно талантливые и умвшіе говорить живо о живомъ. Теперешніе же ученые, эти истинные люди науки, не унижаются до популяризаціи, они твердо и незыблемо стоятъ на научной высот и не уронятъ себя для грамотной толпы. И это длается не такъ, не случайно, это цлое движеніе мысли, направившейся въ трущобу и скуку и въ этой трущоб полагающей найти истинную науку. Я не отрицаю, что серьезной наук были отданы очень почтенныя научныя силы и что почтенныя силы создали почтенные результаты. Я говорю о томъ, что наше естествознаніе, бывшее нкогда общимъ достояніемъ каждаго грамотнаго, теперь взобралось или на вершину Арарата и стало рядомъ съ Ноевымъ ковчегомъ, или опустилось въ преисподнюю и зарылось въ допотопныхъ слояхъ. Изъ того, что далъ 1887 г. по естественнымъ наукамъ, едва ли одинъ обыкновенный грамотный человкъ прочелъ хотя одну книгу, разв за исключеніемъ талантливыхъ очерковъ г. Кайгородова Изъ зеленаго царства. Все остальное можетъ привести обыкновеннаго человка въ обидное отчаяніе, по своей несокрушимой недоступности. Кто ршится прочесть, а, слдовательно, и купить: Очеркъ физико-географическихъ условій Европейской Россіи въ минувшіе геологическіе періоды (книга несомннно хорошая), или О геологическомъ строеніи Самарской луки (тоже серьезная работа), или О генетическомъ сродств нкоторыхъ третичныхъ формъ копытныхъ, Гео-ботаническія или фито-географическія наблюденія, Къ исторіи развитія гидроидовъ, Къ вопросу о гермафродитизм у птицъ (совсмъ страшныя названія, способныя нагнать на обыкновеннаго читателя паническій страхъ, какъ Анилиды и толуиды глюкозъ), Матеріалы къ познанію организаціи стерляди (эту книгу по недоразумнію могутъ купить еще буфетчики и повара), О нервныхъ окончаніяхъ у головастика, Сравнительная остеологія пингвиновъ, О возрожденіи утраченныхъ органовъ у пауковъ, Сравнительно-анатомическое изслдованіе хорды у рыбы, Эмбріологія раздльно-полыхъ раковъ, Изслдованіе о строеніи головнаго и спиннаго мозга у амфибій и гадовъ?
И мысль, направившаяся въ область анализа и изученія частностей, мелочей, малаго, а не большаго, жизни амфибій и пауковъ, а не людей, не есть явленіе случайное. Теперешняя изслдующая мысль перешла повсюду отъ общаго къ частному, отъ близкаго къ допотопному. Въ этомъ она усмотрла свою собственную поправку, такъ сказать, отреклась отъ своего предъидущаго движенія, когда она устремлялась преимущественно въ область обобщеній и отыскиванія общихъ законовъ жизни. Даже знанія, самыя близкія къ интересамъ живыхъ людей, подчинившись этому господствующему движенію, остановились лишь на частностяхъ и отдльныхъ вопросахъ, т.-е. дали только матеріалъ для будущихъ работниковъ мысли, которые имъ и воспользуются для общихъ выводовъ. И вся работа теперешней мысли есть работа черновая, работа для будущаго, а не для настоящаго. По этнографіи, языковднію, исторіи, даже политической экономіи 1887 г. не далъ ничего, кром матеріаловъ. Какъ назвать иначе такія изслдованія или сочиненія, какъ Цыгане, Вотяки Сосновскаго края, Евреи, Матеріалы для изученія быта и языка блоруссовъ, Осетинскіе этюды, Этнографія Кавказа (это собственно матеріалы для познанія абхазскаго языка)? Или въ области исторіи словесности: Слово о полку Игорев, Изслдованіе по исторіи старинныхъ повстей и сказокъ, многочисленные матеріалы для біографіи Пушкина (по случаю пятидесятилтней годовщины его смерти), Біографія Батюшкова, Бумаги Жуковскаго, Матеріалы для біографіи Гоголя. Или по исторіи искусствъ: Славянскій и восточный орнаментъ, Исторія византійскаго искусства по Византійскія церкви Константинополя, Страшный судъ въ памятникахъ византійскаго и русскаго искусства.
Объ археологіи, конечно, говорить не приходится, но и наша исторіографія сдлала попытку приблизиться къ археологіи. Исключеніе составляютъ только Вншняя политика Императора Николая I и Цесаревичъ Павелъ Петровичъ. Послдняя книга вышла въ 1887 г. третьимъ изданіемъ, чмъ и доказала, что наша публика охотно читаетъ то, что представляетъ для нея живой интересъ. Вроятно, втораго и третьяго изданія дождется и Вншняя политика Императора Николая I, но за то несомннно, что всему остальному суждено остаться похороненнымъ на полкахъ книжныхъ магазиновъ, а, можетъ быть, даже и въ складахъ издателей, мужеству и патріотизму которыхъ нельзя не удивляться.
Только политическая экономія и статистика дали изслдованія исключительно по текущимъ вопросамъ. Тутъ мы имемъ: Экономическую отвтственность предпринимателей, Историческій очеркъ развитія фабрично-заводской промышленности въ Царств Польскомъ, Желзнодорожные тарифы, Поземельный кредитъ, Очеркъ теоріи и политики налоговъ, Наши финансы и подоходный налогъ, Статистику государственныхъ финансовъ въ Россіи въ 1862—1884 гг., — сочиненія, несомннно, вс почтенныя, но тоже только для читателей исключительныхъ. Для тхъ же исключительныхъ читателей собиралась, разрабатывалась и печаталась громадная масса статистическаго матеріала и разныхъ спеціальныхъ изслдованій врод Кустарныхъ промысловъ Нижегородской губерніи, Опыта статистическаго изслдованія о ссудосберегательныхъ товариществахъ.
Весь отдлъ политико-экономическихъ и статистическихъ изслдованій нельзя и назвать собственно научнымъ. Пауки въ немъ нтъ ровно никакой, а есть только указанія, имющія чисто-практическій характеръ и предназначаемыя исключительно для разныхъ видовъ администраціи: земской, общественной, правительственной. У насъ на это дло уходить теперь громадная масса силъ, и силъ превосходныхъ — молодыхъ, горячо и съ увлеченіемъ отдающихся изученію всхъ сторонъ экономической, трудовой жизни народа и его матеріальныхъ средствъ. Это изученіе есть именно тотъ предохранительный клапанъ, которымъ открывается выходъ въ пространство разнымъ ошибочнымъ соображеніямъ и разсчетамъ на силы и средства страны и кладется возможный предлъ несправедливости въ обложеніи. По, кром этого, статистико-экономическія изслдованія имютъ еще и прямое практически-руководящее значеніе, потому что просто-на-просто указываютъ на вещи, какъ они есть. Прочитаетъ, напримръ, О крестьянскомъ хозяйств въ Острогожскомъ узд, или О крестьянскомъ хозяйств въ Мелитопольскомъ узд, или О быт государственныхъ крестьянъ Закавказскаго края — мстный администраторъ или земецъ, ничего объ этомъ быт и хозяйств никогда не слыхавшій, и узнаетъ то, чего онъ не зналъ. Въ этомъ смысл наши изслдователи народно-экономическаго быта являются для теперешняго времени истинно-спасительными маяками, потому что освщаютъ путь практическимъ дятелямъ и спасаютъ ихъ отъ безплоднаго блужданія въ дебряхъ личныхъ соображеній и изволеній.
И, тмъ не мене, эти маяки, служащіе непосредственнымъ практическимъ цлямъ, не освщаютъ горизонта, свтъ ихъ падаетъ только подл того мста, на которомъ они стоятъ. Положимъ, что статистика и всегда служила практическимъ цлямъ, была вспомогательнымъ знаніемъ и ея цифры, какъ сказалъ еще Гте, ‘не управляютъ свтомъ, а только показываютъ, какъ имъ управляютъ’, но у насъ теперь и экономическая паука превратилась въ статистику, въ маякъ, освщающій путь финансовымъ, промышленнымъ и торговымъ руководителямъ. А затмъ остальныя ‘науки’ — не больше, какъ мерцающіе фонари, разставленные по какимъ-то далекимъ тропинкамъ, по которымъ никто не ходитъ.
Наша наука очень существенно отличается отъ науки европейской своею неполнотой и урзанностью. Въ то время какъ европейская наука удовлетворяетъ всмъ жизненнымъ требованіямъ и считаетъ весь міръ своимъ владніемъ, наша наука сидитъ въ одномъ уголк и одною своею частью несетъ практическую, служебную роль, а другою изображаетъ ‘чистую’ науку, служа пока неизвстнымъ цлямъ и открывая хоть какой-нибудь выходъ умственной пытливости. У насъ есть математика, астрономія, химія, физика, исторія (прекращающая свои изслдованія сто лтъ не доходя до нашего времени), археологія, нумизматика, и въ этихъ наукахъ мы не только сильны, но и имемъ пользующихся европейскою извстностью ученыхъ и профессоровъ, а затмъ начинается загороженное пространство, въ которое наша наука уже и не заглядываетъ. Поэтому ни въ философіи, ни въ общественныхъ знаніяхъ, какъ экономика, политика, соціологія, государственное и народное право, чмъ такъ сильна европейская наука и что даетъ ей общій смыслъ, мы не имемъ ни одного ученаго, ни одного профессора, ни даже ни одного сочиненія, которые были бы хоть кому-нибудь извстны. И европейскіе ученые занимаются головастиками, пауками, раками и амфибіями, но подобнаго рода изслдованія не выползаютъ у нихъ на первое мсто, а скромно сидитъ въ своихъ узкихъ переулкахъ, во глав же всего выступаютъ въ европейскомъ ученомъ мір только общественныя и политическія науки и т общественныя руководящія идеи, которыми собственно и формируется человческій смыслъ и люди научаются понимать, для чего они живутъ.
И мало того, что идейность умственнаго движенія научаетъ людей понимать, для чего они живутъ, но они и въ дйствительности начинаютъ жить, они и думаютъ шире, и чувствуютъ шире, и наслаждаются жизнью шире, полне, благородне. Весь матеріалъ для ихъ жизни является другой, все умственное творчество расширяется и живетъ иными темами и задачами. Мы же не далеко ушли и въ художественномъ творчеств. Въ особенности это слдуетъ сказать относительно нашего драматическаго искусства и театра. Въ петербургскіе театры, какъ говорятъ тамошнія газеты, публика ходила только потому, что ей было некуда дваться. Единственная даровитая пьеса, которую было предполагала поставить петербургская театральная дирекція — Власть тьмы, была тою же дирекціей отложена ‘въ самое сокровенное мсто театральнаго архива’. Въ Москв, конечно, было не лучше. Вотъ отзывъ, сдланный одной московскою газетой о положеніи нкогда образцоваго Малаго театра: ‘Грустно за этотъ храмъ — памятникъ величаваго прошлаго, за эти подмостки, на которыхъ стройною чередой прошли ряды безсмертныхъ созданій человческаго генія, гд теперь свободно разгуливаютъ различные прощалыги современности, неудачные полулюди претенціозной бездарности, именуемой современнымъ драматическимъ творчествомъ’.
Если бы я не боялся наскучить читателю, то сдлалъ бы выписку изъ книжнаго каталога Базунова за 1869 годъ, чтобы читатель самъ могъ увидть, какое изумительное умственное творчество было тогда и насколько скудно творчество теперешнее во всхъ безъ исключенія родахъ умственной производительности. И пусть, опускаясь книзу, мы такъ бы и знали и такъ бы и говорили, что опускаемся и глупемъ, но нтъ, у насъ развелась теперь цлая печать, которая увряетъ и доказываетъ, что въ одичаніи-то и заключается ростъ, что мы никогда не были боле просвщены, чмъ нынче, никогда не стремились боле врнымъ путемъ къ благополучію и процвтанію, какъ теперь, и никогда не были такъ самостоятельны умственно и нравственно, какъ освободившись отъ европейскаго вліянія. Все это утверждаетъ наша такъ называемая консервативная печать, которую и слдуетъ поставить въ глав нашего одичанія.
Въ 1887 г. свершилось особенно замтное одичаніе ея органовъ, и именно посл смерти Каткова. Новое Время (въ обзор политической печати) говоритъ, что ‘теперь, на основаніи прямыхъ наблюденій, можно сказать, что отсутствіе Каткова на поприщ русской журналистики осязательно чувствуется не только въ этой скромной области, но и далеко за ея предлами’. Что касается ‘предловъ’, то объ этомъ я не знаю и потому говорить не стану, но что отсутствіе Каткова чувствуется въ области ‘консервативной’ журналистики, это совершенно врно. Чувствуется оно собственно тмъ, что Катковъ своимъ авторитетнымъ тономъ и почти оффиціальнымъ характеромъ статей совершенно маскировалъ идейную пустоту остальной охранительной печати.
Можно согласиться и съ другимъ замчаніемъ Новаго Времени, что въ послдніе годы своей журнальной дятельности Катковъ былъ ‘редакторомъ русской политической мысли, признававшійся таковымъ оффиціально’, но опять нельзя согласиться, что будто бы ‘въ качеств такого редактора онъ оказалъ нашей журналистик неоцненныя заслуги и что всего боле Каткову она обязана тмъ, что пріобрла значеніе, далеко переросшее узкія рамки ея юридическаго положенія’.
Все, что принадлежало Каткову лично, то и отошло съ нимъ въ вчность. Не русская печать пріобрла при Катков значеніе, а онъ самъ придалъ, и то только Московскимъ Вдомостямъ, свое собственное значеніе. Какъ и почему выпало на долю Каткова такое значеніе — неизвстно, но за то очень хорошо извстно, что едва ли кто-нибудь больше Каткова старался съузить рамки нашей публицистики, и не только ихъ съузить, но даже положить предлъ существованію нкоторыхъ ея органовъ. Припомните, напримръ, его отношеніе къ сибирской печати.
Смерть Каткова, прикрывавшаго своимъ флагомъ умственный грузъ нашей консервативной печати, только покончила оптическій обманъ, такъ долго отводившій всмъ глаза. Это все равно, какъ одинъ хорошій актеръ замаскировываетъ бездарность цлой труппы. Но со смертью Каткова обнаружилось и еще одно обстоятельство, напоминающее остроту Гейне насчетъ остзейскихъ нмцевъ, которые въ Германіи говорили, что они русскіе, а въ Россіи съ такою же гордостью называли себя нмцами. Гейне (это было еще при Император Никола) сравнилъ ихъ съ селедкой, которая плаваетъ въ обширномъ океан и считаетъ океанъ своимъ отечествомъ, а кита соотечественникомъ. Ну, вотъ такими же селедками, считающими кита своимъ соотечественникомъ, оказались и т господа, которые вздумали замстить Каткова.
Замстители, прежде всего, поспшили раздлить оставшееся имъ наслдство. Кн. Мещерскій, выпускавшій прежде своего Гражданина два раза въ недлю, превратилъ его въ газету ежедневную, думая этимъ простымъ, чисто-механическимъ способомъ забрать въ свои руки бразды газетнаго консерватизма. Но не дремалъ и г. Петровскій. Хотя имя его и не было никому извстно, по, тмъ не мене, онъ отрекомендовалъ себя читателямъ искреннимъ носителемъ духа и мыслей Каткова и сталъ редакторомъ Московскихъ Вдомостей. Наконецъ, г. . Бергъ, ‘заполучивъ’ Русскій Встникъ, увезъ его для изданія въ Петербургъ. Такимъ образомъ, отъ огромнаго наслдія Каткова не осталось, кажется, ничего не расхищеннаго. Только одного Катковъ не оставилъ своимъ преемникамъ, не оставилъ онъ имъ того, что именно и давало ему силу и значеніе. Этотъ талисманъ онъ унесъ съ собою въ могилу и, конечно, сдлалъ очень хорошо.
Вопреки мннію Новаго Времени, слдуетъ сказать, что Катковъ быль не нормальнымъ, а исключительнымъ явленіемъ въ нашей журналистик, вовсе несогласнымъ съ общимъ ходомъ длъ. Можетъ быть, онъ даже и хорошо сдлалъ, что умеръ во-время, потому что непремнно наступила бы пора, когда онъ былъ бы отозванъ отъ ‘редакторства русской политической мысли’. Это должно было случиться частью по личнымъ качествамъ Каткова, а частью потому, что онъ отыгралъ бы свою роль. Подобный примръ былъ еще и до Каткова. Печать шестидесятыхъ годовъ была тоже большою силой и къ голосу ея (по внутреннимъ вопросамъ, которые тогда стояли на первомъ план) прислушивалось правительство, мнніемъ ея руководились люди власти, а обыкновенная публика ужь и совсмъ училась у нея (послдняго значенія Катковъ никогда не достигалъ, да за нимъ онъ, пожалуй, и не гнался, потому что видлъ въ публик ‘улицу’). Затмъ, когда въ услугахъ печати шестидесятыхъ годовъ не усмотрлось больше надобности и возникли иные вопросы и между ними съ особенною силой выступилъ вопросъ польскій, Катковъ пошелъ вверхъ, а печать шестидесятыхъ годовъ пошла внизъ. Это было одновременное расходящееся движеніе, растояніе увеличивалось все боле и боле и когда Катковъ достигъ своего апогея, либеральная печать уже стлалась совсмъ по земл. Таково было видимое положеніе вещей.
Дйствительное же положеніе вещей было другое. Катковъ, въ сущности, вовсе не возвеличилъ значеніе нашей консервативной печати, какъ это думаютъ ея сторонники. Напротивъ, онъ только подтвердилъ тысячный разъ давно извстную истину, что консерваторы всегда были бдны талантами и способными людьми. А такъ какъ одна ласточка весны еще не длаетъ, то Катковъ, сойдя со сцены, только помогъ лучше разсмотрть пустоту, которая посл него осталась. Въ 1887 году московская журналистика лишилась трехъ своихъ столповъ: Каткова, Аксакова (умеръ въ 1886 г.) и Гилярова-Платонова и ихъ вакансіи заняли кн. Мещерскій, г. Петровскій и . Бергъ. Если бы у консервативной печати имлись лучшіе представители, ужь, конечно, они бы и явились. Очевидно, что ‘московское направленіе’ въ рукахъ гг. Мещерскаго, Петровскаго и Берга прежнимъ остаться уже не можетъ и пойдетъ къ своему вырожденію.
Когда это бывало, чтобы Московскія Вдомости предавались унынію и впадали въ меланхолію? Он всегда уподоблялись бурному потоку, ворочающему каменья и вырывающему деревья съ корнями, а нынче въ новогоднемъ нумеръ они журчатъ ручейкомъ, тоскливо текущимъ въ невдомую и пугающую даль. Меланхолія Московскихъ Вдомостей происходитъ, прежде всего, отъ сознанія собственнаго безсилія: ‘могущественный центръ единенія умовъ въ нашемъ отечеств (Катковъ) исчезъ, а, между тмъ, ни въ чемъ такъ не нуждаемся мы нын, какъ въ центрахъ, способныхъ соединять нашу въ разбродъ идущую общественную жизнь’, говоритъ газета. И затмъ рисуетъ такую картину разброда: ‘самые невроятные слухи, выдумки, фальшивыя, сочиненныя извстія передаются какъ достоврныя. На чемъ-нибудь положительномъ нельзя соединить трехъ людей. Но за то нтъ ничего легче, какъ соединить голоса на чемъ-нибудь отрицательномъ. На каждый мотивъ недовольства можно мгновенно собрать тысячи людей. Нын только и слышатся эти мотивы’. И знаете ли гд? Въ московскихъ и петербургскихъ гостиныхъ знатныхъ и богатыхъ людей и даже въ праздничной блестящей публик Невскаго проспекта. ‘Все это люди недовольные, не имющіе другихъ рчей, кром порицанія и жалобъ: и на климатъ, и на воздухъ, и на воду, и на вс физическіе, нравственные, общественные и государственные порядки’. И кто же эти порицатели? (Вотъ тутъ-то Московскія Вдомости и впадаютъ въ меланхолію и есть отчего). Порицателями и недовольными являются какъ разъ т люди, ‘все существованіе коихъ зиждется на этихъ порядкахъ и которые прежде всхъ поплатились бы при измненіи этихъ порядковъ’. Дйствительно, есть о чемъ подумать. И Московскія Вдомости, подумавъ, ршили, что все это происходитъ отъ ‘колеи туманныхъ понятій’, въ которой, конечно, прежде всего, находятся сами Московскія Вдомости. Вдь, еслибъ у нихъ былъ путеводный фонарь, они, прежде всего, постарались бы зажечь его и повели бы московскія и петербургскія гостиныя знатныхъ и богатыхъ людей и всхъ тхъ, ‘существованіе коихъ зиждется на ‘этихъ’ порядкахъ’, туда, ‘куда указываетъ трезвая мысль’. Но вся бда въ томъ, что ни фонаря, ни ‘трезвой мысли’ у г. Петровскаго нтъ, такъ что онъ съ отчаяніемъ восклицаетъ: ‘можно подумать, что только одни наши враги знаютъ, чего хотятъ!’
Не имется никакого фонаря и у Гражданина, но за то онъ замняетъ его мужествомъ развязности, за которое Московскія Вдомости и обозвали князя Мещерскаго ‘шутомъ’, а его ‘благонамренныя чувствованія’ — ‘гремушками и свистульками’. Съ княземъ Мещерскимъ невозможенъ ни серьезный разговоръ, ни серьезная полемика. Если ему замчаютъ, что онъ говоритъ глупости, онъ сейчасъ же надваетъ полицейскую шапку и составляетъ протоколъ. Такъ онъ поступилъ нынче и съ Встникомъ Европы. Замчанія этого журнала онъ не принимаетъ лично на себя, онъ сейчасъ отождествляетъ себя съ ‘русскими народными началами и основами государственнаго бытія, на защиту и служеніе которымъ посвятилъ всецло свою многолтнюю общественную дятельность’, и вмсто всякаго отвта, составляетъ актъ, въ которомъ обвиняетъ Встникъ Европы по 250 ст. Уложенія о наказаніяхъ. Между тмъ, если бы князь Мещерскій читалъ внимательне своего Гражданина и понималъ бы вс корреспонденціи, которыя печатаетъ, то ему пришлось бы повторить то же, что сказали новогоднія Московскія Вдомости. Но князь Мещерскій и тутъ остался вренъ своимъ полицейскимъ замашкамъ. Онъ, напримръ, очень неблаговидно переворачиваетъ весь смыслъ замчанія Встника Европы, что въ извстной мерзкой полемик Гражданина и Московскихъ Вдомостей перевсъ остроумія и колкости остался несомннно на сторон московской газеты и что было время, когда редакторъ Гражданина шелъ рука объ руку съ Катковымъ, а съ Московскими Вдомостями у него было трогательное единодушіе. ‘Если это такъ, — говоритъ князь Мещерскій,— то, стало быть, не все (курсивъ князя Мещерскаго) изъ прежнихъ статей московской газеты осталось налицо и теперь (курсивъ его же), стало быть, сохранился только призракъ вншняго подобія этихъ статей, а самая суть измнилась… до полной противу по ложности…’ ‘Не поздоровится г. Петровскому отъ этакихъ похвалъ!’ — прибавляетъ князь Мещерскій. Но едва ли князь Мещерскій сдлается здорове, если онъ, поступая такимъ образомъ, думаетъ, что служитъ народнымъ началамъ и основамъ государственнаго бытія. И народныя начала, и государственное бытіе требуютъ отъ людей, прежде всего, честности и порядочности. Князь Мещерскій же обвинилъ г. Петровскаго въ томъ, что онъ измнилъ Московскія Вдомости въ самой ихъ сути, до полной противуположности, только для того, чтобъ объявить, что не г. Петровскій есть истинный преемникъ духа и мыслей Каткова, а онъ, князь Мещерскій. Подождите, князь Мещерскій составитъ еще противъ г. Петровскаго и обвинительный актъ по 250 ст. Уложенія.
Ужь лучше бы, князь Мещерскій, вы поступили бы какъ г. Ланинъ. Онъ тоже заявилъ права на богатое наслдство Каткова и ощутилъ въ себ его духъ и мысли (должно быть, это очень легко). Въ объявленіи объ изданіи въ 1888 г. Русскаго Курьера онъ такъ прямо и говоритъ, что не г. Петровскій, не теперешнія Московскія Вдомости воспріяли въ себя преемственно духъ Каткова, а онъ, г. Ланинъ, поэтому онъ, Ланинъ, есть истинный продолжатель дла Каткова и истинный стражъ русскихъ и славянскихъ интересовъ. ‘Мысли наши и сердца наши преисполнены чувствами искренняго патріотизма… Историческіе русскіе завты и чувства единства національнаго духа съ единоплеменными и единокровными народами славянскими заставляютъ насъ зорко слдить за судьбами славянства… Смерть славныхъ московскихъ публицистовъ заставила насъ особенно ревниво встать при исполненіи своихъ обязанностей’. А чтобы у будущихъ подписчиковъ Русскаго Курьера не оставалось бы на этотъ счетъ никакихъ сомнній, г. Ланинъ объявляетъ, что съ 1887 г. къ газет его прибавилось до 650 строкъ, что въ текст, кром объявленій, до 3,000 строкъ, что для печатанія газеты устроена типографія съ усовершенствованными машинами и аппаратами, что имъ, Ланинымъ, куплена (жаль, что неизвстно за сколько) англійская скоропечатная машина ‘Викторія’, печатающая и фальцующая 10,000 экземпляровъ газеты въ часъ, что бумага, по особому заказу, получается съ фабрики Кувшинова, что для разсылки газеты въ провинцію имется экспедиторъ, а для Москвы артель разнощиковъ, наконецъ, что онъ, Ланинъ, ‘состоятельный человкъ и представляетъ, поэтому, для подписчиковъ прочную гарантію въ цлости ихъ подписныхъ денегъ’. Все это — неумло, глупо и чисто по-охотнорядски, но за то вы знаете, что тутъ ‘коммерція’ — и только. И, все-таки, было бы лучше, если бы кн. Мещерскій поступалъ только по-охотнорядски, чмъ кричать при всякомъ случа ‘слово и дло’.
Я напомню кн. Мещерскому одинъ фактъ, о которомъ онъ, вроятно, читалъ въ Недл. Въ одномъ город жили два фельетониста: одинъ изъ нихъ состоялъ при газет, а другой былъ безъ мста. И вотъ этотъ второй фельетонистъ ршилъ въ сердц своемъ, что онъ спихнетъ своего собрата и займетъ его мсто. Для этого онъ сначала прибгнулъ къ разнымъ домашнимъ средствамъ, а такъ какъ домашнія средства ни къ чему не привели, то онъ взялъ перо, настрочилъ на своего противника ложный доносъ, подписалъ его ложною фамиліей и отослалъ къ мстному градоправителю. Градоправителемъ оказался человкъ разсудительный и справедливый. Поэтому, прежде чмъ сдлать ‘распоряженіе’, онъ позвалъ къ себ обвиняемаго для объясненій и показалъ ему ‘доносъ’. Обвиняемый, по почерку, узналъ своего собрата… и затмъ послдовало нчто для автора доноса совершенно неожиданное. Мстные литераторы собрали противъ него неопровержимыя доказательства, онъ сознался, плакалъ и просилъ прощенія.
Въ этихъ и во всхъ подобныхъ случаяхъ не съ чувствами приходится имть дло, а съ понятіями. Вдь, любовь, справедливость, совсть, стыдъ — не въ сердц, а въ голов, и въ пустопорожнихъ головахъ ихъ искать безполезно. Это все элементарныя понятія, которыхъ если не пріобртешь наукой, то въ сердц ихъ не найдешь.
Но гд же эта наука, которая бы учила насъ элементарнымъ общественнымъ понятіямъ и учила бы думать по-справедливому? Она у насъ далась только отдльнымъ, боле пытливымъ и умнымъ людямъ. И воспитала этихъ избранныхъ счастливцевъ не наука о головастикахъ и паукахъ, ихъ учила не та политическая экономія или статистика, которыя роются только въ текущихъ фактахъ, и не та исторіографія, которая остановилась на родословіяхъ, и не та юриспруденція, которая не пошла дальше уголовнаго права и изслдованія тлесныхъ наказаній,— ихъ воспитала та наука, которая учитъ понимать нужды и потребности отдльныхъ людей и человческихъ обществъ, которая устанавливаетъ законы справедливыхъ человческихъ отношеній. И за этою наукой имъ приходилось идти дальше родной школы и читать дальше того, на чемъ остановились творцы отечественной науки.
Но эта боле далекая и трудная наука не для серединныхъ годовъ, въ которыхъ вмщаются только извстныя понятія,— все равно, какъ есть люди, которые учатся хорошо въ низшихъ школахъ и никакъ не могутъ одолть университетскаго курса. Вотъ эти-то серединные люди и составляютъ запасъ, изъ котораго черпаютъ себ сотрудниковъ и редакторовъ такія изданія, какъ Московскія Вдомости, Гражданинъ, Лучъ. Обыкновенно это недоучки, блуждающіе, по выраженію г. Петровскаго, въ ‘коле туманныхъ понятій’. Въ вид обращика этого блужданія я укажу на самого г. Петровскаго? который ради умиротворенія нашихъ университетовъ придумалъ раздлить ихъ на роты, дать ротамъ военныхъ начальниковъ по назначенію военнаго министра (а министра народнаго просвщенія, вроятно, упразднить?), въ помощь къ нимъ придать необходимое число унтеръ-офицеровъ, барабанщиковъ и горнистовъ, а студентовъ обязать служить въ этихъ ротахъ 4 года. Очевидно, что г. Петровскій блуждаетъ ужъ вн всякой колеи, если не понимаетъ разницы между полкомъ и университетомъ.
Отыскивать блужданія кн. Мещерскаго въ ‘коле туманныхъ понятій’ просто ужь и не хочется, скучно. Впрочемъ, укажу на одинъ фактъ: ‘Есть ли въ Россіи,— печатаетъ онъ у себя въ Граданин,— хотя одинъ маломальски грамотный гимназистъ, который бы не зналъ имени Дарвина и въ чемъ состоитъ сущность его знаменитой теоріи?… Если въ Россіи нтъ гимназиста, который бы не имлъ понятія о Дарвин, то, съ другой стороны, нтъ и профессора, который бы имлъ ясное понятіе о Никола Яковлевич Данилевскомъ, а, между тмъ, этотъ, почти никому невдомый въ Россіи ученый, въ своей никмъ почти нечитаемой книг Дарвинизмъ до основанія разрушилъ теорію Дарвина — не боле и не мене!’ И этотъ-то вздоръ печатаетъ у себя кн. Мещерскій и совершенно серьезно въ него вритъ. И нельзя сказать, чтобы у кн: Мещерскаго не было ни ума, ни таланта,— все это въ малой степени у него есть, такъ что за границей его бы и взяли въ сотрудники какого-нибудь Gartenlaube, но у насъ онъ лнится и шумитъ и величаетъ себя носителемъ и охранителемъ народныхъ началъ и основъ государственнаго бытія. Возражая Новостямъ, которыя въ новогоднемъ нумеръ сказали, что наши либералы приняли теперь на себя роль охранителей и что къ активной роли нашъ консерватизмъ неспособенъ, кн. Мещерскій говорить, что консерватизмъ вовсе не исключаетъ прогресса. Это совершенно справедливо, но только тутъ рчь о другомъ. Рчь исключительно о томъ, къ чему способны гг. кн. Мещерскій, Петровскій, Окрейцъ, . Бергъ и имъ подобные представители нашей такъ называемой консервативной печати. Рчь о томъ, что по способностямъ, талантамъ и образованію на своемъ ли они мст, или не на своемъ? Кн. Мещерскому, конечно, извстно, что консервативнымъ органомъ въ англійской печати есть Times. Теперь пускай тотъ же кн. Мещерскій представитъ себ, что онъ, гг. Петровскій, Бергъ, Окрейцъ и вс ихъ сотрудники замнятъ редакцію Times и начнутъ свой дебютъ съ того, что г. Петровскій предложитъ англійскіе университеты превратить въ пхотные полки, кн. Мещерскій вмст съ Н. Я. Данилевскимъ (не смшивайте съ Г. П. Данилевскимъ, романистомъ) и H. Н. Страховымъ примутся ‘разрушать до основанія теорію Дарвина’, потомъ дадутъ рядъ статей противъ свободы печати (въ ‘Мысляхъ русскаго читателя’ Гражданинъ въ No 4 высказываетъ подобное желаніе относительно печати ‘подвластныхъ намъ языковъ’, т.-е. относительно всего того, что печатается у насъ по-армянски, турецки, еврейски, грузински, фински, эстонски, латышски, гилякски, бурятски,— иначе, на всхъ живущихъ въ Россіи 88 языкахъ). Какъ полагаетъ кн. Мещерскій, что скажутъ англичане, прочитавъ подобный нумеръ Times’а, какъ они назовутъ его новаго редактора: консерваторомъ или обскурантомъ, и найдутъ ли они возможнымъ для достоинства Англіи, чтобы подобный редакторъ руководилъ консервативною журналистикой и присвоивалъ бы себ громкій титулъ ‘носителя и охранителя народныхъ англійскихъ началъ и основъ англійскаго государственнаго бытія’? Кн. Мещерскій скажетъ, что консерватизмъ есть понятіе условное и, такъ сказать, мстное, на это неправда. Россія — страна европейская, и потому для нея не можетъ быть и другаго консерватизма, кром европейскаго, т.-е. ей нужны и школы, и университеты, и широкое развитіе образованія для всхъ сословій, и возможность для всесторонняго матеріальнаго и умственнаго развитія, и умная консервативная печать, которая бы умла это понимать, какъ это и есть въ Европ.
Вотъ, читатель, каковы дла нашей печати. Приходится тратить и время, и силы на то, чтобы доказывать, что земля движется вокругъ солнца и что тьма не есть свтъ. Но что же длать, когда 1887 годъ далъ такіе итоги, которые заставляютъ толковать объ азбучныхъ истинахъ, точно он народились вчера? Смерть Каткова дйствительно самое крупное событіе прошлаго года. Наступила какъ будто бы тишина, въ воздух какъ бы попріутихло и въ природ поуспокоилось. Но эта тишина вншняя и обманчивая и никакого удовлетворенія жизни и мысли она не принесетъ. Катковъ, правда, умеръ, и съ нимъ умерло все вншнее значеніе московско-консервативной печати. Теперь ни съ г. Петровскимъ, ни съ г. Бергомъ, ни съ княземъ Мещерскимъ иностранная политическая печать считаться не станетъ. Но за то теперь приходится больше бояться за серединнаго русскаго читателя и за читающіе низы. Прежнія Московскія Вдомости до низовъ не доходили: Катковъ писалъ только для слоевъ высокихъ. Новыя же птицы, принявшія его наслдіе, запоютъ вульгарныя псни, станутъ наигрывать на дурныхъ инстинктахъ, которые имъ и самимъ-то ближе и понятне, и откроютъ погоню за подписчикомъ, кто бы онъ тамъ ни былъ. И пойдетъ популяризація такъ называемыхъ ‘народныхъ началъ’ или, по просту сказать, одичанія.
Трудно сказать, гд это одичаніе идетъ быстре, въ столицахъ или въ провинціи. Въ столицахъ оно только мене замтно, потому что тамъ имется боле суррогатовъ жизни въ вид всякихъ родовъ сборищъ и вншняго движенія: театровъ, концертовъ, танцовальныхъ вечеровъ, уличной суеты. Къ этому, столичные люди выработали уже себ боле или мене европейскій обликъ и культурный обиходъ. Но, въ сущности, и въ столицахъ, и въ провинціи въ такъ называемомъ обществ почти совсмъ незамтно въ обращеніи общественныхъ идей. Даже въ такихъ домахъ, гд прежде совсмъ не знали картъ, завелся теперь винтъ. Говорить о чемъ нибудь, кром самыхъ обыкновенныхъ городскихъ происшествій, считается какъ-то страннымъ, даже неумстнымъ и глупымъ. И въ самомъ дл: вс умы за карточными столами заняты карточными комбинаціями, а вы вдругъ выпалите какою-нибудь общею идеей! И общіе разговоры все больше и больше выходятъ изъ употребленія, разв подъ видомъ общественной новости разскажутъ вамъ, что такое-то лицо назначило на каедру фармакогнозіи профессора фармакологіи и когда ему доложили, что это совсмъ не то, лицо отвтило: ‘ну, все равно, пускай читаетъ’.
Негодовать за все это на общество совсмъ нтъ причины. Общество всегда общество. Оно всегда, прежде всего, практично, и потому каждый ищетъ удовлетворенія въ возможномъ, въ томъ, что ему дается и что онъ можетъ взять. Поэтому же, чмъ меньше открыто для каждаго возможностей думать объ общихъ длахъ, тмъ онъ о нихъ станетъ и думать меньше, а, наконецъ, и совсмъ перестанетъ и потеряетъ всякую связь между своимъ личнымъ и чужими или общими интересами. Только въ этомъ, вдь, и одичаніе. Но на кого же тутъ негодовать?
Вотъ, со словъ Южнаго Края, Гражданинъ расказываетъ, что одно изъ засданій харьковскаго губернскаго собранія никакъ не могло состояться, потому что гласные убгали постоянно играть въ карты. А шелъ, видите ли, очень важный докладъ — ‘объ отвтственности сельскихъ обществъ за потравы’, и нужно было перебаллотировывать двнадцать предложеній. Посл каждой перебаллотировки гласные сбгали въ сосднюю комнату и принимались за винтъ, ихъ опять приводили, они опять сбгали и предсдатель до того усталъ отъ своей неуспшной охоты за гласными, что, наконецъ, закрылъ собраніе. ‘Кажется, достаточно характерно отношеніе гласныхъ къ общественнымъ дламъ! ‘— восклицаетъ Гражданинъ. Нисколько не характерно. Во-первыхъ, дло идетъ всего объ одномъ доклад, содержанія котораго Гражданинъ совсмъ не знаетъ, хотя и называетъ его ‘въ высшей степени важнымъ и затрогивающимъ интересы всхъ сельскихъ хозяевъ’. Въ томъ и вопросъ, какъ онъ ихъ затрогивалъ. Если бы онъ затрогивалъ интересы гласныхъ больше, чмъ винтъ, они, конечно, не стали бы сбгать, а если сбгали — значитъ ‘высшей степени важности’ въ немъ не было. Положимъ, что эта важность и была. Но, вдь, земскія дла вообще и еще важне, чмъ харьковскій докладъ о потравахъ, отчего же наиболе извстные земскіе дятели стали удаляться отъ земскихъ длъ и тоже въ нкоторомъ род сбгать въ сосднюю комнату, чтобы заниматься личными длами? Обвиняйте сколько хотите этихъ дятелей въ недостатк ‘гражданскаго мужества’, въ ‘характерномъ отношеніи къ общественнымъ дламъ’,— земское дло отъ этого не подвинется впередъ ни на одинъ шагъ и охлажденіе останется, все-таки, охлажденіемъ.
Да и откуда бы взяться общественному воодушевленію, если люди живутъ, напримръ, такимъ образомъ? Возьмемъ хотя Вильну, городъ очень удобный для примра, потому что это бывшая столица, былой центръ умственной, общественной и политической жизни нкогда очень оживленнаго цлаго края. Вотъ что объ этой бывшей столиц пишетъ корреспондентъ одной петербургской газеты, которую я назову посл. Въ Вильн живетъ около 40 тыс. евреевъ, около 35 тыс. поляковъ, 15 тыс. русскихъ и затмъ иностранцы, преимущественно нмцы. Русскіе, т.-е. интеллигентное русское общество состоитъ изъ военныхъ и чиновниковъ. Чиновники знаютъ только свою службу и въ ней (а для тхъ, у кого есть семья, такъ и въ семь) заключаются вс интересы жизни. ‘Нтъ у нихъ,— говоритъ корреспондентъ,— такихъ вопросовъ, такой злобы дня, которая бы въ одно время волновала одинаково, напримръ, чиновника казенной палаты и члена окружнаго суда’. Есть въ Вильн клубъ и онъ какъ бы соединяетъ вс слои виленскаго общества, но только за карточными столами. Есть ‘кружокъ любителей драматическаго искусства’, но этотъ центръ, какъ подобные центры и во всхъ другихъ городахъ, служитъ средствомъ для забавы людей праздныхъ и сытыхъ и ‘искусство’ тутъ только предлогъ. Есть еще ‘офицерское собраніе’, но оно только для военныхъ, которые держатъ себя совершенно въ сторон отъ ‘штатскихъ’. Поляки, какъ говоритъ корреспондентъ, совсмъ куда-то попрятались, ‘ушли въ свои норы’, совершенно отдлились отъ русской части населенія и держатъ себя настолько осторожно, что на улиц или въ публичномъ мст не говорятъ даже по-польски. О внутренней жизни поляковъ, т.-е. объ ихъ умственныхъ и общественныхъ интересахъ, корреспондентъ не говоритъ ни слова. Очевидно, что объ этомъ онъ ничего не знаетъ и иметъ возможность наблюдать поляковъ только на улицахъ и въ публичныхъ мстахъ. Наконецъ, еврейское населеніе Вильны и иностранцы живутъ исключительно своими дловыми интересами.
Что же соединяетъ это разноплеменное и разнохарактерное общество, какія общія идеи, общія стремленія, общія задачи? Да ничего. Ни нравственной, ни матеріальной, ни духовной связи нтъ у этого стотысячнаго населенія. Только и есть общаго, что люди живутъ въ одной городской черт, а иногда въ одномъ двор, рдко подъ одною крышей (все это говоритъ корреспондентъ), ходятъ за провизіей на одинъ и тотъ же базаръ и гуляютъ по однмъ и тмъ же улицамъ. И тихо, и безшумно течетъ жизнь виленцевъ изо дня въ день. Сегоря, какъ вчера, а завтра, какъ сегодня, нтъ у нихъ общественныхъ интересовъ, никакихъ ‘злобъ дня’, ни тревогъ, ни волненій, даже боле выдающихся преступленій въ город не свершается, точно у людей до того вымерло все нутро, что исчезли человческія страсти. А если вымерло у людей нутро, то какой же ждать отъ нихъ общественной жизни? И ‘такихъ событій, которыя волновали бы общественные умы, хотя бы и провинціальнаго муравейника,— таковыхъ въ Вильн совсмъ нтъ, и по очень простой причин, ибо самаго общества (курсивъ корреспондента) въ широкомъ значеніи этого слова тутъ тоже нтъ, такъ-таки совсмъ нтъ’. Есть, правда, въ Вильн городское общественное управленіе или, по-просту, городская дума, и, казалось бы, хоть городскіе интересы, боле живые и серьезные, могли бы связать людей, но такъ какъ и въ обыденной жизни интересы разныхъ группъ населенія Вильны расходятся, то и въ дум представители этихъ группъ тоже ни въ чемъ сойтись не могутъ.
Въ самомъ дл прискорбное положеніе, и тмъ боле прискорбное, что вс эти свднія о виленской общественной жизни я взялъ изъ Гражданина. А, вдь, когда-то люди и радовались, и стремились къ чему-то, и жили не этою мертвою жизнью. Я тоже помню Вильну. Правда, это было очень давно. Тогда Вильна была столицей края. И теперь корреспондентъ Гражданина зоветъ Вильну столицей сверо-западнаго края. Не знаю, иронически ли онъ ее такъ называетъ. Кажется, нтъ.
Корреспондентъ говоритъ, что онъ видлъ много провинціальныхъ городовъ Россіи, но боле мертваго, какъ Вильна, не знаетъ. Но это сказано просто для сгущенія красокъ. Возьмите хоть Казань, тоже большой городъ, да еще и университетскій. Посмотрите, что разсказываетъ о ней г. Миролюбивъ въ новогоднемъ нумеръ Волжскаго Встника. Скука, скука и скука, — говоритъ онъ, — скука, дошедшая до того, что ‘стрляются, вшаются и отравляются юноши, едва вступившіе на путь жизни, стрляются, вшаются и отравляются почтенные отцы и матери семействъ, кончаютъ разсчеты съ жизнью старцы, дни которыхъ и безъ того уже сочтены неумолимыми Парками’… И г. Миролюбовъ, говоря это, не желаетъ ни поразить воображеніе читателя, ни напустить мрачныхъ красокъ. Онъ просто беретъ статистическіе факты изъ Лтописи казанской жизни за послднія пять лтъ, помщенной въ Календар Волжскаго Встника. Скука, разъдающая казанскую жизнь, проникла повсюду и занесла въ казанскія общественныя учрежденія — въ думу, въ земствомертвящую апатію. Важные вопросы остаются въ сторон, и мельчающая мысль, лишенная всякой энергіи, толчется на мст и тратить свои силы на пустяки. Люди толкуютъ битые часы о какомъ-то ‘школьномъ клоп’ необычайныхъ размровъ, якобы обнаружившемся въ одномъ изъ уздовъ губерніи. Ну, а, напримръ, такой фактъ отчаянія, доходящій до вандализма, приводимый г. Миролюбовымъ? Что могло создать его, какими идеями и чьими уроками онъ могъ воспитаться? Въ ресторан Чернаго-Озера подгулявшая компаніи молодыхъ людей, ‘порядочныхъ и интеллигентныхъ’, провозгласила и пила ‘вчную память’ князю Бисмарку и маститому германскому императору. И это не гд-нибудь за угломъ или въ четырехъ стнахъ,— нтъ, публично, въ публичномъ мст, въ присутствіи общества нмцевъ, бывшаго тутъ же въ ресторан. Это что такое? Плоды проповдей о патріотизм или чтенія политическихъ газетъ? Да, есть тутъ и ихъ плоды, плоды той развязности, съ какою нкоторыя наши газеты низкопробнаго пошиба позволяли себ неприличную брань противъ политическихъ недоброжелателей Россіи. Это, вдь, очень наклонная плоскость, — только стоить разъ на нее встать, и быстро покатишься книзу, если ничто не тянетъ кверху. Вотъ мы и катимся.
Хорошо бы угнать, какъ трактирное общественное мнніе отнеслось въ провозгласившимъ вчную память,— встртило ли они протестъ, или одобреніе и въ чемъ этотъ протестъ выразился. Хотя г. Миролюбовъ и ничего не говоритъ объ этомъ, но есть основаніе предполагать, что провозгласители чувствовали подъ ногами почву. А что подобная почва у насъ вообще подготовляется, читатель усмотритъ изъ слдующаго. Въ Петербург у мироваго судьи разбиралось дло по жалоб русскаго на нмца, будто бы оскорбившаго русскаго (кто эти ‘русскій’ и ‘нмецъ’, въ Новостяхъ не сказано). Въ пивной или трактир ‘нмецъ’ обидлъ русскаго тмъ, что свою бутылку поставилъ на его столъ или его бутылку на свой (что-то врод этого), и произошла ссора, а затмъ русскій подалъ мировому жалобу. Мировой предложилъ противникамъ помириться. ‘Нтъ, я не могу’,— отвтилъ русскій.— ‘Отчего же вы не можете?’ — По принципу не могу. Какъ же это онъ, нмецъ, да смлъ обидть меня, русскаго, у меня дома, въ Россіи!’ Мировой, однако, еще разъ предложилъ примиреніе. ‘Хорошо, я готовъ его простить,— отвтилъ русскій,— если онъ заплатитъ мн десять рублей’.— ‘Какъ же десять рублей? Вдь, вы говорили, что по принципу’.— ‘Ну, да, я, можетъ быть, изъ и пожертвую въ благотворительныя учрежденія’,— отвтилъ обиженный. Примиреніе состоялось на трехъ рубляхъ, которые обиженный и спряталъ въ свой карманъ. Все это не глупо и не смшно, а, напротивъ, очень серьезно. Очевидно, что ‘идеи’ начинаютъ проникать къ читателямъ пивныхъ и извощичьихъ трактировъ, и начинается популяризація отвлеченныхъ понятій, какъ патріотизмъ, народность, народныя начала, славянская идея, основы народнаго духа и т. д. Но по силамъ ли популяризація этихъ понятій тмъ органамъ печати, которые взялись за нее и только себя считаютъ истинными носителями патріотическихъ чувствъ и народныхъ началъ? То-то что нтъ. Вс наши проповдники патріотизма и народныхъ началъ понимаютъ ихъ такъ, какъ понимаетъ ихъ Бисмаркъ. Ничего, что они обрушиваются на него со всякими обвиненіями. Они обвиняютъ его, пока дло касается другихъ, но для себя, и у себя, они т же Бисмарки, но только поменьше и ничего своего сказать не умютъ. Отъ этого подъ видомъ популяризаціи народныхъ началъ и національной самостоятельности получается только проповдь о взаимномъ глотаніи, и каждый народъ усиливается найти или у себя дома, или въ сосдств кого-нибудь, кого бы онъ могъ проглотить. Не эгоизмъ, не интрига, не борьба политическихъ и личныхъ самолюбій причиной этого, какъ утверждаютъ нкоторыя газеты,— причиной тутъ просто отсутствіе извстныхъ общественныхъ понятій, которымъ и взяться не откуда, если ихъ не производятъ умственные источники страны и если этихъ понятій нтъ въ общемъ обращеніи. Понятія эти та же золотая монета, и если страна чеканитъ только мдь, то золота, конечно, въ ея обращеніи не будетъ.
Вотъ общій набросокъ итога, который даетъ научный обзоръ за 1887 годъ. Чтобы заполнитъ то, чего намъ не даетъ знаніе и отсутствіе многихъ понятій, гр. Л. Толстой и многіе другіе стали взывать къ добрымъ чувствамъ и къ чувству дятельной любви. На ту же тему явилась въ No 4 Недли опять статья Д. Ж.,— человка, неоспоримо проникнутаго самымъ искреннимъ доброжелательствомъ. Но область чувствъ, къ сожалнію, тотъ же плодородный, но не обработанный черноземъ.