XVIII.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
XVIII.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.VIII, 1887
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1887
Время на прочтение: 27 минут(ы)
Представился мн нынче случай хать на Волгу. Хорошій это край, широкій, раздольный, простору въ немъ — какъ въ первобытной степи, даже какъ будто Америку напоминаетъ. Насидвшись въ деревн, да еще въ губерніи, гд все очень маленькое и узенькое, гд люди жмутся какъ тараканы въ изб, гд копечный урожай считается благословеніемъ Божіемъ и никто никогда не видитъ рублей, я ожилъ только отъ одной возможности вздохнуть степнымъ просторомъ и на время почувствовать себя свободнымъ. Чтобы полне воспользоваться свободой, я составилъ даже особенный планъ. Планъ былъ, впрочемъ, очень простъ и заключался въ томъ, что я буду ‘путешествовать’. Правда, Соллогубъ уврялъ, что по Россіи можно лишь ‘здить’, но, вдь, это было тогда, когда люди странствовали еще по способу Чичикова. Съ тхъ поръ прошло полвка и въ Россіи явились не только желзныя дороги, но и пароходы ‘американскаго типа’. Настроившись быть туристомъ, я взялъ только ручной чемоданъ, и беззаботно, съ легкимъ сердцемъ, тронулся въ путь. Лошади фыркали и бжали легко и весело, хотя имъ до желзной дороги приходилось сдлать больше сорока верстъ, и они это знали. И мн было весело. Рисовалось впереди что-то другое, новое, хорошее, чего я давно не видлъ, правда, это ‘что-то’ было еще очень далеко, да я его и не зналъ въ точности, а только воображалъ, а, можетъ быть, и выдумывалъ, но оно, все-таки, было, и оставалось лишь выбраться на Волгу, чтобы журавль въ неб сталъ синицей въ рукахъ. Ахъ, все это такъ и случилось, но большой журавль оказался очень маленькою синицей.
Подумаешь, какимъ просторомъ наградилъ насъ Богъ, или куда хочешь и никогда не дойдешь до краю, а, между тмъ, везд и всюду мы ухитрились все сжать, съузить, стснить. Есть преданіе, что Петръ Великій хотлъ стянутъ населеніе отъ окраинъ къ Москв. Въ этомъ есть идея. Очень можетъ быть, что въ тснот мы бы лучше устроили просторъ, да и вообще устроились бы умне. За границей, кажется, ужь очень тсно, а устроились же люди свободно, на нашемъ же простор, какъ видно, люди нарочно выдумываютъ тсноту и жмутся другъ къ другу. Отъ скуки, что ли? Еслибы только отъ скуки,— по нтъ. Нашъ мужикъ и въ степномъ простор селится большими деревнями. Такъ же поступаетъ и французъ, который любитъ тоже большія поселенія. А нмцы, англичане, американцы селятся особняками. Хохолъ тоже не любитъ большихъ слободъ, а особенно въ линію, онъ раскинется отдльными хатками и окружитъ себя кущами зелени, фруктовыми деревьями и цвтниками. Говорятъ, что въ способ поселенія выражается способность къ колонизаціи, и народы, селящіеся большими слободами, какъ мы и французы, плохіе колонизаторы. И дйствительно, нмецъ, не нуждающійся въ близкомъ сосд, отважно забирается въ самую дикую трущобу и лсную глушь и энергически приспособляетъ ее къ своимъ потребностямъ, удобствамъ и выгодамъ. Подобною же колонизаторскою способностью отличаются и наши латыши. Латышъ тоже заправскій піонеръ, онъ тоже не нуждается въ сосд и такъ же энергиченъ, неутомимъ и настойчивъ, какъ нмецъ и англичанинъ. Бывали случаи, что одинокій латышъ-поселенецъ вскапывалъ землю подъ хлбъ лопатой,— да не какой-нибудь огородъ, а цлое поле въ дв десятины. Русскій піонеръ сказалъ бы въ подобномъ случа: ‘да разв безъ лошади что-нибудь подлаешь?’ — и ушелъ бы куда глаза глядятъ, а латышъ и пришелъ-то безъ лошади, бднякъ-бднякомъ, чуть не въ томъ вид, какъ его мать родила, и ужь раньше ршилъ, что онъ вскопаетъ землю палкой, по-первобытному, и, покопавъ такъ года два, завелъ потомъ и лошадь. Такъ въ одиночку, но съ энергіей работаетъ нмецъ и англичанинъ, и каждый изъ нихъ копается отдльно, устраиваетъ свой собственный особнякъ, и когда наберется этихъ особняковъ сотни, тысячи и, наконецъ, десятки и сотни тысячъ, получается цлая культурная страна. Мы же, куда ни придемъ, сейчасъ толпимся въ кучу, въ стадо, хотимъ все длать міромъ и съ общаго согласія. Это, конечно, очень хорошо, если люди понимаютъ другъ друга и понимаютъ свободу.
Отчего же мы толпимся въ кучу, а нмцы и англичане нтъ? Что куча иногда очень мшаетъ, въ этомъ не можетъ быть никакого сомннія. Куча всегда оттягиваетъ книзу, всегда заставляетъ каждаго поступать по-среднему, только куча и стадность мшаютъ нашему крестьянскому земледлію превратиться въ агрономію. Все это совершенно врно, но также врно и то, что въ куч, толп, мір все, пока, спасеніе нашего мужика. Явись мужикъ піонеромъ-одиночкой, его сейчасъ же слопаетъ сосдъ-хищникъ. Только громадой и міромъ мужикъ и силенъ, и какъ ни велика иногда глотка хищника, а громады ей не захватить. Наблюдая колонизацію, какъ она свершается на нашихъ глазахъ, можно сказать только одно, что каждый народъ является въ ней съ своимъ готовымъ прошлымъ, съ инстинктами и привычками, которые въ немъ сложились, установились и опредлились за много ране. Нмецъ и англичанинъ смло и отважно идутъ впередъ, свое прежнее мсто они бросаютъ, а не бгутъ отъ него. Нашъ же поселенецъ всегда бжитъ отъ стараго и съ щемящимъ чувствомъ идетъ къ новому, боится его неизвстности.
Нмецъ и англичанинъ уходятъ отъ условій жизни, съ которыми пока никто ничего подлать не можетъ и самъ онъ, что съ ними ни длалъ, не могъ ничего подлать. Нашъ же мужикъ бжитъ отъ порядковъ и отношеній, съ которыми можно многое подлать, да ничего не длается. Нмецъ и англичанинъ идутъ съ гордымъ сознаемъ своего я, съ приподнятымъ личнымъ чувствомъ, съ увренностью, что онъ создастъ на новомъ мст новые порядки и что эти порядки зависятъ отъ него?. Нашъ мужикъ идетъ точно тать ночной, съ робкою запуганностью, онъ чувствуетъ и знаетъ только одно, что онъ очень маленькій, что нигд и ничего отъ него не зависитъ, и о новомъ мст, куда онъ бредетъ, онъ знаетъ только одно, что авось тамъ будетъ лучше. Въ этомъ ‘авось’ весь источникъ его пассивной энергіи. Это попросту чувство надежды, что должно же быть, наконецъ, и лучше. Но какъ и откуда возьмется это лучше, мужикъ совсмъ не знаетъ, Разумется, не безъ личнаго чувства и нашъ русскій піонеръ, но оно заключается въ томъ, что онъ только чувствуетъ, что по-божески должно быть все иначе, но эта божеская правда должна придти откуда-то со стороны, а самому ему ее не устроить. Этотъ историческій опытъ составляетъ весь общественный багажъ нашего мужика, съ которымъ онъ идетъ на Амуръ, и въ Ташкентъ, и на Кавказъ, и куда хотите. Піонеромъ съ личною энергіей нмца, американца и англичанина является у насъ не мужикъ, а промышленникъ. Онъ-то и есть, пока, нашъ колонизаторъ, разносящій русскую культуру, но это не организаторъ, а хищникъ,— это щука, которой непремнно нужно кого-нибудь състь. Нмецъ и англичанинъ тоже умютъ сть, въ Америк европейскій піонеръ сълъ всю краснокожую породу и теперь онъ поселяется въ Африк, въ Азіи и въ другихъ мстахъ съ тмъ, чтобы състь туземца, но для своихъ и для себя онъ строить школы, церкви, созидаетъ порядки и своему сосду жить и дышать не мшаетъ. Нашъ же піонеръ промышленникъ и до сихъ поръ лъ и теперь продолжаетъ сть только своего блокожаго брата, а о школахъ и порядкахъ никогда не имлъ никакого понятія и еще нигд ихъ не устроилъ.
Я помню самарскій край въ его лучшее, какъ называютъ здсь теперь, ‘либеральное время’. Самарскія степи были тогда только что отняты отъ калмыковъ. Край былъ широкій, раздольный, первобытно-степной, въ которомъ жилось свободно. Это значитъ, что всякій, кто могъ, забиралъ чужое. Тогда еще существовало первобытное право захвата и боле ловкіе піонеры наживались, какъ наживаются люди только во вновь открытыхъ странахъ, наживались не изобртеніями, не развитіемъ производствъ или культуры,— нтъ, наживались совсмъ просто, по первобытному — захватомъ и смлостью. Началась эта смлость еще при калмыкахъ (не думайте, читатель, что я говорю о чемъ-нибудь очень далекомъ,— нтъ, я говорю о тхъ временахъ, когда уже строилась царскосельская желзная дорога). И вотъ, когда мы начали строить первыя желзныя дороги и, такъ сказать, пріобщаться къ Западу, наши піонеры стали надвигаться на калмыцкія, киргизскія и башкирскія степи. Вс эти піонеры были изъ простыхъ мужиковъ, русскихъ или молоканъ. Простору было много и всмъ было мсто. Піонеръ началъ съ того, что познакомилъ калмыка съ благами русской цивилизаціи. ‘Что обскачетъ твой конь въ день, то и бери’,— говорилъ калмыкъ піонеру, получая отъ него штофъ водки. Потомъ калмыкъ сталъ умне и началъ сдавать землю по контракту, но и піонеръ зналъ цну денегъ. Сдавалось за десять копекъ, по двадцатипятилтнимъ контрактамъ, то, что стоило рубли. Потомъ калмыковъ съ ихъ родныхъ ставропольскихъ и самарскихъ степей прогнали въ Азію, земли ихъ сдлали казенными оброчными статьями и статьи эти захватилъ тотъ же піонеръ, тотъ же жадный до наживы русскій промышленникъ, да умный, ловкій и смлый молоканинъ. Этотъ-то піонеръ по нмецко-американскому образцу и клалъ начало гражданскаго устроенія края и создавалъ традицію захвата и широкихъ аппетитовъ. Первыхъ піонеровъ было не много, можетъ быть, человкъ десять, но ихъ было достаточно, чтобы заложить фундаментъ будущему зданію, которое съ тхъ поръ все росло и ширилось и продолжаетъ рости и шириться. Какъ на юг, въ новороссійскихъ степяхъ, изъ таврическихъ молоканъ создался захватившій все тавричанинъ, такъ и здсь, въ самарскомъ краю, создался захватившій все въ свои руки піонеръ-промышленникъ. Какъ на юг тавричанину благопріятствовали вс общія условія и мстныя особенности, такъ и самарскому піонеру-промышленнику помогли общія условія и самарскія особенности. Тавричанинъ вышелъ изъ пастуха-овцевода и захватилъ въ свои руки вс пастбища, самарскій же піонеръ захватилъ въ свои руки вс свободныя степи, на которыхъ можетъ рости пшеница. А пшеница здсь замчательная,— кажется, во всемъ мір нтъ и не можетъ быть ничего подобнаго самарской пшениц. Это не пшеница, а янтарь, и самъ Богъ отвелъ для нея самарскія и оренбургскія степи, назначивъ имъ границей Волгу. Волга есть естественная граница между Европой и Азіей, живое урочище, раздляющее эти два различныхъ міра. По сю сторону Волги (въ Европ) флора малорослая, скудная, тощая, по ту (въ Азіи), точно чудомъ какимъ, все рзко становится инымъ, рослымъ, сильнымъ, многообразнымъ и въ Европ невиданнымъ. Въ степяхъ ростетъ дикій малорослый персикъ, таволожка, мальва, истра, ковыль, а янтарная пшеница (блоголовка) ростетъ до того густо и сильно, что за уборку ея берутъ вчеттверо дороже, чмъ сейчасъ же па противоположномъ европейскомъ, берегу Волги. Даже фауна тутъ иная. Кузнечики величиною чуть не съ воробьевъ, въ садахъ шпанская муха, а въ поляхъ живутъ тарантулы.
Ну, конечно, не кузнечики, бабочки и малорослый персикъ, да красота степей поманили къ себ піонера, а только янтарная пшеница, которую онъ такъ или иначе превратилъ въ свою золотоносную розсыпь. Самъ піонеръ пшеницы не сялъ: длалъ онъ было эту попытку, но оставилъ,—онъ забралъ землю. Сначала онъ забиралъ ее отъ калмыка, а когда калмыка прогнали и землями его завладли казна и удлъ, то онъ началъ снимать степи отъ новыхъ ихъ хозяевъ и раздавать мужику. На этой передач онъ безъ хлопотъ наживалъ десять рублей на рубль, да наживалъ еще и на пшениц, которую скупалъ отъ мужика и козака по Иргизу, оставляя имъ вс хлопоты, трудъ и риски и получая отъ нихъ уже совсмъ готовый янтарь. Какъ было тутъ не разбогатть и не воспитать въ себ широкихъ аппетитовъ? Весь размахъ фантазіи былъ широкъ, какъ была широка степь, эту фантазію воспитавшая. Люди пріучались мечтать не о рубляхъ, а о тысячахъ и милліонахъ, и эти милліоны были не фантазіей врод мечтаній о выигрыш въ двсти тысячъ, а настоящими милліонами, которые каждый видлъ, какъ они ростутъ въ карманахъ, и аппетиты росли не только у тхъ, у кого были, но, можетъ быть, еще больше у тхъ, у кого никакихъ кармановъ не было. Ширь и ея громадные масштабы и возможность быстраго обогащенія создали здсь даже особую породу людей — умную, смтливую, ловкую, но жадную до денегъ, не умющую думать дальше захвата и безжалостную и жестокую, когда дло касается наживы.
Здсь и женщина-то вышла умная, смтливая, смлая и тоже съ широкими аппетитами, но въ сторону не наживы, а прожиганія жизни. Піонеръ-промышленникъ, захватывая всякую чужую копйку и собирая милліоны, жался, а подчасъ и скряжничалъ, оставаясь и съ милліонами все тмъ же мужикомъ, и сапоги онъ носилъ бутылками и мазалъ ихъ дегтемъ, и голову уснащалъ деревяннымъ масломъ, а за обдомъ лъ только солонину съ хрномъ. Женщина цивилизовалась быстре, а праздный досугъ и мужнины милліоны научили ее лакомиться жизнью. Стяжаніе и захватъ, просторъ, досугъ, да прожиганіе этого досуга,— вотъ на какой почв росла, крпла и развивалась здшняя жизнь и какую создавала она себ традицію. Худо это или хорошо, я объ этомъ не говорю,— я говорю только о томъ, на какихъ основахъ слагалась здшняя гражданственность и какому богу люди учились и привыкали молиться. Чего же слдуетъ ожидать не только въ настоящемъ, но и въ будущемъ отъ подобныхъ гражданскихъ устроителей? Привычка къ степной свобод, привычка думать только о томъ, не лежитъ ли что гд-нибудь еще никмъ не занятое, и нельзя ли его захватить, привычка высматривать и забирать, творитъ людей смлыхъ, ршительныхъ, предпріимчивыхъ и отважныхъ, вырабатываетъ характеры твердые, неуступчивые, неуклонно идущіе къ своей цли. Но этотъ смлый и неуступчивый человкъ не больше, какъ степной дикарь, и никакого настоящаго гражданскаго порядка ему не создать, пока не придетъ къ нему на помощь человкъ, который вложитъ свтъ человческаго понятія въ эту степную голову и человческія чувства въ это мощное степное тло. А тло дйствительно мощное и людей такихъ размровъ вы нигд не встртите. Ихъ вскормила и выхолила та же степь на удивленіе міру, создавъ новую девятипудовую человческую породу. Вотъ детъ этотъ девятипудовой человкъ, въ плетушк, въ свою степь и плетушка гнется подъ его тяжестью. Посмотрите на этотъ первобытный организмъ, какъ онъ скроенъ и сшитъ, какъ все въ немъ приспособлено для утробы и поглощенія. Спина круглая, мощная, выпуклая, мясистая (онъ сидитъ, опустившись и не много сгорбившись отъ собственной тяжести), точно у гориллы, въ плечахъ косая сажень, и на этомъ громадномъ туловищ, на загорлой, красно-коричневой, заплывшей, толстой мясистой ше -сидитъ сравнительно маленькая голова съ заплывшимъ, лоснящимся лицомъ. Какія же другія мысли, кром мыслей о захват, могли явиться въ этой голов, и можетъ ли вырваться изъ этихъ мощныхъ объятій, что хоть разъ въ нихъ попадетъ? И мощныя объятія захватили самарскій край и держатъ его крпко.
Край! Но, вдь, край не земля, не степь, не черноземъ. Край — это люди. И въ объятіяхъ первобытнаго девятипудоваго человка очутилась тоже не земля, а мужикъ. Мы кичимся надъ поляками, что они звали мужика ‘быдломъ’. Врно, что мы своего мужика ‘скотомъ’ не называли. Мы звали его ласково ‘кормильцемъ’ и дожали этого кормильца до того, что онъ побжалъ куда глаза глядятъ. Этими бжавшими куда глаза глядятъ ‘кормильцами’ наполнился и самарскій край. Сюда бжалъ и здсь селился народъ отовсюду, и въ Россіи, кажется, нтъ губерніи, гд была бы такая смсь всякихъ людей. Сюда набжали хохлы, русскіе, татары, нмцы, здсь вы найдете и потомковъ стрльцовъ, и потомковъ козаковъ, и потомковъ бжавшихъ крпостныхъ и дворовыхъ, и потомковъ бглыхъ солдатъ и раскольниковъ. По религіямъ смсь еще больше: молокане, раскольники всякихъ толковъ, православные, магометане, католики, лютеране,— вс выставили здсь своихъ представителей, и все это бжавшее въ степь населеніе, искавшее выхода и свободы, сначала и дйствительно жило свободно, пока не явился порядокъ. Для порядка земли были отграничены, составлены на земли планы, планы утверждены и крестьяне введены во владніе. Только девятипудовому піонеру не отвели владнія и не ограничили его никакими планами, точно только для него одного Богъ создалъ вс степи и повеллъ ему быть ихъ хозяиномъ. И онъ сталъ ихъ хозяиномъ…
Поставилъ я точки потому, что забжалъ немножко впередъ. Вс эти размышленія явились у меня уже здсь, на мст, въ Самар, да въ ея кумысной степи, когда я уже увидлъ широкую, оттсняющую всхъ спину девятипудоваго піонера и тощаго, хотя и крупнаго, костистаго самарскаго мужика, отъ котораго девятипудовой піонеръ отнимаетъ даже то, что тощему мужику отведено по плану. Самара съ ея піонеромъ, и тощимъ костлявымъ мужикомъ развернулась передо мною не вдругъ, степная панорама ея расширялась по мр того, какъ я отодвигался отъ подмосковнаго центра. Нужно было прохать тысячу верстъ и выбраться на Волгу, чтобы, наконецъ, увидть этотъ тсный просторъ, приспособленный пока лишь для широкой спины піонера-промышленника.
И странная вещь, какъ ни тсно, повидимому, здсь срому и покрытому черноземною пылью мужику, немножко напоминающему сибирскаго запыленнаго бродягу, и, все-таки, здсь дышется легче. Ужь больно просторъ великъ и возбуждаетъ онъ чувство надежды, что отъ него еще многое можетъ попасть въ руки настоящаго хозяина степи, мужика, что есть еще чмъ распорядиться въ пользу этого настоящаго хозяина. Но не то раньше, по пути въ Москву, да отъ Москвы до Волги. Тамъ ужь брать нечего,—все взято, все разобрано, просторъ исчезъ и впереди осталась .одна ‘интензивность’. Отъ этого же подъ московскимъ центромъ вы не увидите ни широкой спины, ни девятипудоваго человка. Онъ исчезъ, какъ исчезъ и его сородичъ — мамонтъ, какъ уходитъ и китъ все дальше и дальше, гд находитъ больше простора. Здсь же и мужикъ находится еще въ період мамонта,—онъ крупенъ и костистъ,—и если его посадить на хорошій кормъ, то и онъ потянетъ девять пудовъ. И грубымъ захватомъ подъ Москвой ничего не подлаешь, разв попадешь съ нимъ на скамью подсудимыхъ. Подмосковный человкъ уже понялъ, что онъ зависитъ не отъ земли, не отъ того, сколько онъ заберетъ ея въ свои лапы. Поэтому тамъ пошла фабрика и лавка, торговля, промышленность, изворотъ и сношеніе. Тамошній человкъ сталъ отъ этого меньше и ростомъ, но за то умственне и интензивне и не напоминаетъ собою ни ковыльнаго чернозема, ни первобытной степи.
До Москвы хали со мною два московскихъ купчика. Я говорю ‘купчика’ потому, что они и въ дйствительности не были купцами, и походили скоре на ‘купеческихъ дтей’. Не было въ нихъ никакой самостоятельности, а по всмъ разговорамъ и манерамъ, даже потому, что они начинали пить водку въ 8 часовъ утра, видно было, что они еще не настоящіе хозяева (хоть у одного изъ нихъ есть лавка въ рядахъ, а у другаго какая-то фабричка,—должно быть, отцовская). Купчики и сами звали себя не купцами, а ‘агентами’, даже какъ будто и гордились этимъ. И немудрено, потому что отъ агента требуется умственность, интензивность, ловкость и умлость. здили купчики въ Лодзь по коммиссіоннымъ дламъ московскихъ фабрикантовъ и сношенія этого рода между Москвой и Лодзью уже установились и приняли правильную форму.
Очевидно, что Москва просыпается и начинаетъ (хотя и туго) понимать, что по-старому, по-московскому, поступать теперь нельзя, а то, чего добраго, и китайцы насъ обгонятъ.
И странная вещь, сознавая, что нужно думать и поступать по-европейски, Москва, первая, строитъ между собою и Европою китайскую стну. Она первая — за всякіе тарифы и запрещенія, за крпостныя сооруженія и непроходимыя дороги. Дайте только Москв волю и — по всмъ границамъ (конечно, западнымъ) она выроетъ глубокіе рвы и соорудитъ каменныя стны, она окружитъ стною Царство Польское, Финляндію, Балтійскій край, вообще замуравитъ всхъ тхъ, кто ея умне, производительне и изобртательне. Смшной этотъ, право, геній русскаго прогресса, никакъ онъ не уметъ понять свободы, а все бы онъ запретилъ, искоренилъ и замуравилъ, а чего замуравить нельзя, то онъ выгналь бы вонъ, чтобы остаться въ компаніи только съ киргизами, татарами и орочонами. Съ этими, видите, можно жить, а съ нмцами, французами, англичанами жить нельзя. Мои купчики оказались, конечно, московскими патріотами и энергично стояли за поголовное изгнаніе изъ Россіи иностранцевъ и особенно нмцевъ. Бисмарка они ненавидли не за его европейскую политику, а просто за то, что онъ нмецъ, въ русскую вншнюю и финансовую политику вровали вполн,— вровали, что Бисмаркъ будетъ устыженъ и рубль нашъ станетъ рублемъ и процвтутъ въ Москв лавки съ краснымъ товаромъ. Вообще они на Божій міръ смотрли изъ форточки ситцевой фабрики.
Въ Кунцев (подъ самой Москвой) изъ крайней дачи слъ въ нашъ поздъ какой-то благовидный господинъ, и одинъ изъ краснорядцевъ, показывая на него пальцемъ, сказалъ товарищу: ‘Смотри, смотри, вотъ только и дло его въ томъ, что въ 12 часовъ подетъ въ Москву и въ 4 вернется къ себ на дачу и получаетъ за это десять тысячъ’.
— А кто онъ такой?— спросилъ я краснорядца.
— Такой же агентъ, какъ мы.
— Отчего же онъ получаетъ такъ много?
— Нмецъ!
Вотъ и весь секретъ патріотической политики: ‘нмецъ!’ Значитъ, если этого нмца вытурить, то его 10 тысячъ очутятся въ карман русскаго краснорядца. Но и нмецъ еще силенъ, и одною вытуряющею политикой его барыши себ въ карманъ не положишь, потому что нуженъ для этого еще и нмецкій умъ, а имъ, пока, московскій фабричный патріотизмъ заручиться не усплъ. Впрочемъ, ‘нмецъ’ — не исключительно человкъ лютеровой вры, говорящій по-нмецки. ‘Нмецъ’ — это все то, что умне насъ и лучше уметъ вести дло. Нмецъ — собственно тотъ вкусный кусокъ, который попадаетъ въ чужой ротъ и при вид котораго у насъ текутъ слюнки. Тутъ и французъ, и англичанинъ, и американецъ, и даже китаецъ могутъ быть нмцами.
На Волг славятся пароходы Зевеке, тоже ‘нмецъ’ (Зевеке, собственно, англичанинъ или, какъ увряютъ его пароходные конкурренты, ради уязвленія, англійскій еврей). Что же значитъ нмецъ Зевеке? Это значитъ вотъ что. Значитъ, что на пароход Зевеке вы будете имть прекрасную каюту, чистую, безъ клоповъ, достанете себ постельное блье, подушку, одяло, а пожалуй даже туфли и халатъ. Зевеке — значитъ прекрасный салонъ, съ пьянино, триповою, мягкою, удобною мебелью и широкими покойными диванами, просторный, свтлый, изъ оконъ котораго вы можете, сидя въ тепл и уют, наслаждаться широкимъ раздольемъ Волги. Зевеке — значитъ большая, удобная, чисто и красиво сервированная столовая, съ бронзой и хрусталемъ. Зевеке — значитъ значительно пониженная цна 3 мста и каюты, это значитъ, что вы не столкнетесь съ выпившимъ капитаномъ, что васъ никто не выругаетъ ‘по-русски’, что васъ не утопятъ, не взорвутъ на воздухъ, что въ роли капитана вы не встртите ни отставнаго дьячка, ни трактирнаго маркера. На пароход Зевеке пассажиръ есть первый гость, и первый гость чувствуетъ, что все тутъ приспособлено для его удобства, безопасности и комфорта. На видномъ мст, во всхъ отдленіяхъ парохода, вывшены, въ рамкахъ, подъ стекломъ, списки служащихъ на пароход. Вы узнаете, что вашъ капитанъ (конечно, нмецъ или шведъ) воспитывался въ мореходномъ училищ и совершилъ дальнія плаванія. Помощникъ — тоже нмецъ или шведъ, и тоже кончилъ мореходные классы, и тоже совершалъ дальнее плаваніе. Машинистъ — ученый, сдавшій экзаменъ, кочегаръ — опытный, служившій долго на заводахъ. На пароходной труб, на видномъ мст, утвержденъ манометръ, а рядомъ удостовреніе, за казенною печатью и подписями, что паровой котелъ безопасенъ и можетъ выносить столько-то атмосферъ. Подойдите къ манометру днемъ, ночью, утромъ, вечеромъ, и вы увидите, что стрлка дрожитъ всегда на одномъ и томъ же мст, и убдитесь, что паровой котелъ управляется истиннымъ артистомъ. Вотъ что значитъ ‘Зевеке’! Нмецъ Зевеке — значитъ точность, аккуратность, чистота, порядокъ, безопасность, вжливость, удобство и дешевизна. Зевеке — значитъ первые на Волг пароходы американскаго типа, т.-е. плавучіе двухъ-этажные громадные дома, въ которыхъ вы чувствуете себя какъ въ своей квартир. Зевеке, или нмецъ, значитъ первый починъ, первое указаніе, какъ должно быть устроено пассажирское пароходство, какъ слдуетъ вести пароходное дло и какъ получать отъ него правильно выгоду. Теперь и другія пароходныя компаніи завели пароходы американскаго типа, но для того, чтобъ они ихъ завели, потребовался нмецъ Зевеке. Зевеке же завелъ, для плаванія къ Рыбинску, мелкосидящіе пароходы американской же системы, съ колесомъ сзади. ‘Русскіе’ замахали руками и ршили, что это ‘пустое дло’, а теперь и сами стали строить такіе же пароходы. И тутъ для почина потребовался ‘нмецъ’. Зевеке говоритъ, что онъ беретъ въ капитаны только нмцевъ потому, что русскіе не знаютъ когда можно пить. И въ этомъ ‘когда питы сказывается цлое дловое воспитаніе, цлая школа. Мои купчики начинали пить съ 8 часовъ утра, даже подъзжая къ Москв, тутъ они пили, пожалуй, еще больше, чтобы кончить дорожный запасъ,— пили они, вроятно, и подъзжая къ Лодзи, пили и въ самой Лодзи, а нмецъ, свшій въ нашъ поздъ, въ Кунцев ужь, конечно, не пилъ въ это утро ничего, кром кофе, потому что халъ на дло. Нмецъ и въ пить выработалъ извстный порядокъ, установилъ систему, превратилъ питье нкоторымъ образомъ даже въ идею. Русскій пьетъ, пока, безъ всякой идеи, безъ всякой системы и порядка, а попросту, когда вздумается, когда Богъ положитъ на душу. Онъ выпьетъ всегда какъ-то случайно, налили ему рюмку — онъ и выпьетъ, нальютъ вторую — онъ выпьетъ и вторую, можетъ выпить такъ и десятую, а потомъ, когда загорится сердце, посадитъ пароходъ на мель, или пустится обгонять пароходъ конкуррентной компаніи и просадитъ бокъ или ему, или своему пароходу. Такъ это и водилось всегда на Волг, и безобразіе волжскихъ капитановъ, какъ и волжскихъ бурлаковъ, вошло даже въ пословицу. Нмецъ Зевеке и тутъ явился съ новымъ словомъ, и первый установилъ, что капитанъ долженъ знать, когда можно пить. Если же, по теоріи моихъ дорожныхъ купчиковъ, протурить сейчасъ, же со всхъ волжскихъ пароходовъ нмцевъ, пока ‘новое слово’ Зевеке еще не утвердилось повсюду, то опять бы наступили на Волг первобытныя времена и началось бы ‘ушкуйничество капитановъ’. Не въ какомъ-то пристрастіи къ нмцу тутъ дло, а въ томъ, чтобы пьяный человкъ не утопилъ или не взорвалъ на воздухъ парохода, да не было бы человческихъ жертвъ.
Было время, когда и Петербургъ обижался на нмцевъ, и это было много ране, чмъ начала обижаться Москва. Петербургу было обидно, что нмецъ стоитъ у кормила. Изъ времени этой обидчивости сохранился еще и до сихъ поръ анекдотъ о Ермолов, который будто бы просился въ нмцы. Но Петербургъ въ своей обидчивости былъ больше правъ, чмъ Москва, потому что нмецъ у кормила совсмъ не такъ удобенъ, какъ на фабрик или пароход. Нмецъ у кормила вноситъ педантизмъ, мелочность, формализмъ и полицейскіе порядки. Онъ вс русскіе недостатки немедленно приведетъ въ строгую систему, да вдобавокъ къ нимъ приложитъ еще и свою нмецкую педантическую и немножко палочную душу. Но на пароход, фабрик, въ агентур, въ контор нмецъ — золотой человкъ, и ему у насъ остается еще много дла, прежде чмъ русскій саврасъ пріучится ходить въ оглобляхъ.
Теперь жизнь съ верховъ начинаетъ спускаться у насъ въ низы и былая крпостная Россія становится капиталистически-буржуазною. Направленія этой жизни нмецъ не даетъ и широкая спина девятипудоваго піонера-промышленника гораздо совершенне, чмъ жидкій нмецъ, оттснитъ все, что стоитъ на пути русскаго буржуйства. Одинъ девятипудовой буржуй нагадитъ больше, чмъ тысяча нмцевъ. Нмецъ — просто человкъ порядка, системы, почина въ чистоплотности и хорошихъ привычкахъ, которыхъ пока нтъ у русской широкой спины. Не нмецъ намъ гадитъ, а сами мы гадимъ, и нельзя же для моихъ двухъ купчиковъ, желающихъ получать чужое жалованье, создавать политику вытуренія, да еще и называть ее истинно-русскою, патріотическою политикой. Для такого большаго государства, какъ Россія, въ которомъ есть же и умные люди, это едва ли умно.
На широкой Волг, гд такъ много простора и русскаго раздолья, сдержанный и культурный нмецъ еще боле замтенъ и еще рзче видна его необходимость. Съ нами плыло нсколько нмцевъ и вс они, по манерамъ, по виду, какъ-то выдвигались изъ остальной, русской публики. Плылъ заграничный нмецъ-коммиссіонеръ по скупк за Волгой шерсти для заграничныхъ торговыхъ домовъ, плылъ пивоваръ, тоже заграничный нмецъ, при пивовар состоялъ очень юный нмецъ, только что окончившій школу, и молоденькая нмочка, хавшая изъ-за границы и ни слова не понимавшая по-русски, плыла очень представительная, высокая и сановитая нмка, и тоже изъ-за границы, наконецъ, плыли три молодыхъ нмца-туриста, ходившіе неразлучно, одинъ высокій и тонкій, другой маленькій и круглый и третій невысокій и не круглый. У каждаго изъ нихъ было по биноклю и по бедекеру. Удивительно, какъ вс эти нмцы и нмки умли хорошо пристроиться. Самыя лучшія каюты парохода оказались у нихъ. Особенный талантъ въ пристроеніи обнаружили три нмца съ биноклями. Они помстились въ кают, окна и дверь которой выходили на наружную галлерею парохода. Отворятъ нмцы-туристы окно, растворятъ дверь и, лежа на диванахъ, любуются въ бинокли видами Волги, или же выставятъ на галлерею у своей каюты столикъ и пьютъ на немъ утренній кофе,— ну, точно они на брюлевой террас въ Дрезден, все у нихъ выходило какъ-то по-домашнему, семейно, гемютно, дружно и покойно. И какъ же такихъ хорошихъ нмцевъ вытурять? Имъ у насъ на Волг будетъ дла еще на сто лтъ.
Волга не даромъ считается лучшею ркой въ Европ, но изумительна она не своими видами и многоводіемъ, а ободряющею и живительною ширью и свтлою, просторною далью. Это не холодная, мрачная, лсная пустынность Оби и Камы, гд дикая природа гнететъ и давитъ, гд глазъ упирается и направо, и налво въ безпривтную темную лсную чащу, скрывающую отъ васъ солнце, и чувствуете вы себя маленькимъ, безпомощнымъ, безсильнымъ. И на Волг вы не почувствуете себя царемъ природы, но Волга охватитъ васъ яркою далью, веселымъ цвтомъ своихъ береговъ, то чисто-песчаныхъ, то хотя и поросшихъ лсомъ, но не мрачною пихтой или елью, густою и высокою, точно подпирающею небо и сжимающею какъ безконечный корридоръ, на Волг лсовъ нтъ, а есть лсистые холмы, закругленные, яркіе, съ изумительною свтовою игрой, постепенно уходящіе вдаль и сливающіеся съ голубымъ небомъ. И у васъ становится легко и свтло на сердц и, кажется, въ самой болющей душ не можетъ не явиться объективнаго спокойствія, въ самомъ изстрадавшемся человк не можетъ не возникнуть умиротворяющаго равновсія. Это не объективное спокойствіе, вызываемое видомъ горъ и горною далью, уводящею куда-то вверхъ, въ эфиръ голубаго неба и когда вы чувствуете себя успокоеннымъ, потому что съ вами нтъ никого. На Волг не отдляешься отъ земли, ни въ какой небесный эфиръ не уходишь, и отъ людей не бжишь,— люди тутъ, подл васъ, но люди вамъ не мшаютъ, вы чувствуете себя вн ихъ и смотрите, смотрите, не отрывая глазъ, на эти безпрестанно мняющіеся и убгающіе отъ васъ берега и на это вчно одно и то же не мняющееся голубое небо.
Очень можетъ быть, что Волга кажется такой только съ плавучихъ громадныхъ домовъ, называемыхъ пароходами американскаго типа. И на пароходахъ этихъ все дйствительно приспособлено къ тому, чтобы отдаваться обаянію природы. Вдоль галлереи, обхватывающей пароходъ, вокругъ по борту стоитъ нескончаемый рядъ диванчиковъ и столовъ, всегда занятыхъ, вы не слышите ни стука машины, не чувствуете ни малйшаго сотрясенія, точно пароходъ стоитъ на мст и передъ вами бжитъ безпрестанно мняющаяся, безконечная панорама. Кажется, и паши туристы нмцы были приспособлены къ тому, чтобы усиливать обаяніе Волги. Они дружно, втроемъ, переходили то на одну, то на другую сторону галлереи, точно ихъ влекла панорама за собою, съ безмолвнымъ согласіемъ наводили свои три бинокля на одну и ту же точку и тянули другихъ смотрть туда же… Да, это былъ совсмъ особый міръ, полный порядка, тишины, благоустройства, поразительной чистоты и умиротворяющаго спокойствія, даже разговоровъ никакихъ не было слышно и говорить, кажется, никому и не хотлось. Пароходъ плылъ какъ бы самъ собою, точно на немъ не было ни капитана, ни команды,— не бывало слышно ни брани, ни крику, и лишь изрдка, приближаясь къ пристани, пароходъ давалъ знать, что онъ подходитъ, не рзкимъ, оглушительнымъ свисткомъ, отъ котораго лопается барабанная перепонка, а глухимъ ревомъ, точно выходящимъ изъ раструба пароходной трубы.
И все это благополучіе, въ которомъ вы, натомившійся и наболвшій русскою сутолокой человкъ, чувствуете себя въ иномъ мір, въ благоустройств, тишин, свобод и порядк, гд вамъ никто не мшаетъ ни безтолочью, ни грязью, ни грубостью, гд вы чувствуете себя окруженнымъ не только удобствами, но даже комфортомъ (у Зевеке и 3-й классъ помщается въ томъ же общемъ дом, подъ тою же крышей, въ свтлой, просторной, чистой кают и у каждаго есть своя койка),— все это человческое, настоящее, какъ должны жить люди, пришелъ и показалъ намъ нмецъ. ‘Вы вотъ плавали до сихъ поръ, какъ дикари, а я вамъ построю плавучій домъ, чтобы вы плавали и жили, какъ другіе люди’,— сказалъ нмецъ и построилъ свой ноевъ ковчегъ, въ которомъ вы, не вызжая изъ Россіи, можете прожить нсколько дней въ иныхъ, настоящихъ человческихъ порядкахъ. И вотъ мы, т же самые русскіе, которые во всхъ другихъ мстахъ живемъ по-свойски, дебоширимъ, шумимъ и всячески безобразничаемъ, какъ только вступимъ въ ноевъ ковчегъ, становимся совсмъ иными людьми, точно выросли сразу на два столтія. И не то, чтобы мы ужь совсмъ были бы неспособны жить какъ слдуетъ,— нтъ, мы только сами ничего не умемъ устроить, а приди къ намъ человкъ, который это уметъ устроить, мы очень рады и тоже станемъ жить, какъ живутъ другіе.
Когда плывешь по Волг, то дйствительно чувствуешь себя какъ бы въ иномъ мір, но за то какъ только вступишь на берегъ, то и пойдетъ все то же, отъ чего было такъ пріятно отдохнуть хоть нсколько дней. Я знаю, что пароходъ устроить легче, чмъ устроить Нижній-Новгородъ или Самару, но тутъ не о томъ рчь, что трудне и что легче. Лтъ тридцать пять назадъ на Волг плавалъ только одинъ пароходъ, жалкій, маленькій, грязный и ободранный, возившій пассажировъ вмст съ грузомъ. И теперь Зевеке возитъ пассажировъ и грузъ, по онъ возитъ ихъ во дворцахъ, а вмсто одного парохода, плаваетъ ихъ по Волг восемьсотъ. Отчего же пароходный прогрессъ оказался такимъ поразительнымъ, и отчего ни Нижній, ни Самара, ни другіе поволжскіе города въ т же 35 лтъ не научились ни мыться, ни чесаться? Самара, правда, въ это время хоть вытянулась въ длину и ширину, а Нижній даже никуда и не вытянулся.
Какъ только путешественникъ изъ плавучаго дворца вступитъ на самарскую землю, его сейчасъ же обдастъ невыносимый смрадъ отъ полувысохшей, гніющей береговой грязи, затмъ его обманетъ ободранный, грязный извощикъ, потомъ путешественникъ, задыхаясь отъ уличной пыли, попадетъ въ грязную гостиницу, потомъ… ахъ, читатель, потомъ вы почувствуете себя въ тхъ самыхъ родныхъ порядкахъ, отъ которыхъ думали отдохнуть на широкомъ простор Волги (и на пароход дйствительно отъ нихъ отдохнули), да въ свободныхъ, просторныхъ самарскихъ краяхъ, въ которые васъ манило воображеніе.
А Самара дйствительно просторна. Изъ маленькой и скромной, съ пятнадцатью тысячами жителей, она въ тридцать пять лтъ стала длинною и широкою и собрала въ себ восемьдесятъ тысячъ жителей. На этой самой ширин и длин нмцевъ умстилось бы непремнно тысячъ полтораста или двсти. Нмецъ или англичанинъ только піонеромъ колонизаторомъ уходитъ въ особнякъ, въ городахъ же строится тсно. Ему нужно, чтобъ отъ него были бы близко и школа, и библіотека, и почта, и лавка, и рынокъ, и церковь, чтобы все, что ему нужно, было бы у него подъ рукой. Самара же собрала въ себя людей совсмъ не для школы, библіотеки, почты и церкви. Въ нее влзъ піонеръ, во-первыхъ, потому, что ему нужно же гд-нибудь жить, а, во-вторыхъ, чтобъ ему удобне было грузить пшеницу, которую онъ скупаетъ у мужика и козака. Собрала людей только пшеница. Въ Америк созидается городъ потому, что людямъ нуженъ умственный центръ, представляющій вс удобства для личныхъ и общественныхъ длъ. Въ нашей же родной степи ничего этого не нужно, и если въ ней выстроится даже и городъ, то и онъ не больше, какъ та же, но только населенная, степь. Такою населенною степью вышла и Самара, въ которой, какъ и во всякой степи, гуляетъ свободно только втеръ, да носитъ тучи пыли, а человка вы въ ней почти и не увидите. Съ городскими цлями въ Самар никто и не селился, потоіну то Самара и не городъ, а. просто очень большое заселенное пространство. Самара есть пока наглядная несообразность тхъ условій, которыя создали это заселенное пространство, и тхъ отношеній, въ которыхъ оно находится ко всей остальной самарской степи. Единично, тамъ и здсь, стоятъ въ разныхъ мстахъ города палаццо съ зеркальными стеклами и чугунными подъздами. Сосчитайте эти палаццо и вы узнаете число девятипудовыхъ піонеровъ, вскормленныхъ и вырощенныхъ самарскими степями. Затмъ рядомъ съ палаццами тянутся или пустыри, или заборы, или торчатъ трубы сгорвшихъ лтъ пятнадцать назадъ домовъ, которымъ уже никогда не отстроиться, какъ никогда не поправиться зарвавшемуся и разорившемуся піонеру. Еще дальше, за заборами и пустырями и мельчающими домами окраинъ, тянутся слободки, гд тсно жмутся другъ къ другу трехъ и двухъоконныя лачуги. Это деревня, оставившая степь и поселившаяся въ город, чтобы работать на піонера {Въ Самар только одна Дворянская улица похожа на городскую. Въ ней сплошной рядъ (собственно въ центр города) каменныхъ домовъ и хорошіе магазины. Чмъ дальше отъ этой улицы, тмъ городъ меньше походитъ на городъ, тмъ чаще бросаются въ глаза пустыри и промежутки между домами, и тмъ чаще рядомъ съ порядочнымъ домомъ стоитъ какая-нибудь убогость.}. Самару приспособлялъ піонеръ только для своихъ нуждъ, а піонеру пока ничего не нужно, кром пристани для грузки пшеницы, амбара для ея ссыпки и мельницъ, чтобъ ее молоть. Для умственной же и общественной жизни Самара еще совсмъ не приспособлена, потому что ни умственныхъ, ни общественныхъ потребностей у піонера пока не явилось. Даже потребностей простаго удобства жизни нтъ у піонера. Поэтому если онъ и задумаетъ сдлать что-нибудь ради удобствъ городской жизни, то получается совсмъ не то. Самара устроила, напримръ, водопроводъ, но это вовсе не водопроводъ, а только его названіе, потому воду изъ него пьютъ только бдные. Самара устраиваетъ мостовую, но это опять только названіе, потому что мостовая кладется изъ благо известковаго камня, поверхъ его насыпается чуть не на аршинъ песку, отчего, вмсто мостовой, получается Сахара съ вчными тучами песчаной пыли, которая въ тихіе, знойные дни (при 40-го градусахъ жары!) стоитъ въ воздух непроглядною мглой, а при втр то крутитъ ее вихремъ, то несетъ по всмъ направленіямъ и даже далеко за городъ. Не знаю, насколько это врно, но больные одного кумыснаго заведенія, лежащаго отъ Самары въ 8 верстахъ, говорили мн, что при сильномъ втр они задыхаются отъ самарской пыли. Вотъ вамъ и Самара. И, все-таки, въ ней живутъ люди.
Пока Самара только ширится и прихватываетъ къ себ все больше и больше сосднюю степь. И шириться она, какъ видно, хочетъ еще долго. Она строитъ соборъ почти на окраин (громадный соборъ стоитъ на громадной площади, больше похожей на степь), она строитъ театръ за городомъ, разсчитывая, что тутъ-то и будетъ современемъ центръ. Отъ этого будущаго центра до почты, лежащей на противу по ложномъ конц города, будетъ верстъ пять,— значитъ, современемъ будетъ и десять. Прихватывая степь и скопляя населеніе, Самара ростетъ только количественно. Когда она была маленькой, пыль и грязь производили въ ней 15 т. Жителей, теперь же пыль и грязь производятъ 80 т. Жителей, тогда лачуги ютились по окраинамъ единицами, теперь он составляютъ цлыя слободы, тогда умственное представительство (тогдашній либеральный элементъ) выдавался сильне, потому что піонеръ только что нарождался и чувствовалъ себя маленькимъ, теперь же онъ выросъ и забралъ Самару и край въ свои руки.
Но, несмотря на количественную силу піонера, въ его рукахъ лишь вншняя, денежная власть, и не онъ составляетъ нравственное и умственное нутро края. Нутро это въ сектантств и разновріи, гнздомъ которому и служатъ Самара и самарскій край. Самарцы любятъ называть себя американцами (это я слышалъ не разъ отъ молоканъ) и, можетъ быть, они не совсмъ ошибаются въ своемъ предчувствіи. Теперь Самара находится пока въ религіозномъ момент и дальше этого мысль народа не ушла и не заглядываетъ. На разныхъ разноврцевъ приходится въ Самар почти 40 т., и эта цифра принадлежитъ не моей догадк. Понятно, что православіе, окруженное такимъ сильнымъ сектантствомъ, едва ли въ состояніи сохраняться въ чистот. Но, съ другой стороны, соблазнъ, окружающій православіе, и необходимость призадуматься, порождаетъ и боле крпкое, православное убжденіе. Здсь всякая секта и всякая вра машетъ на другую рукой, и вс он вражатъ другъ другу, на молоканъ же смотрятъ какъ на отщепенцевъ. Самые фанатичные — старовры. Они суровы, нетерпимы и строги. Эти застывшіе на старин и старомъ обыча люди не знаютъ уступки, твердо стоятъ на своемъ и не умютъ ни миловать, ни прощать. Православныхъ они не любятъ, но, однако, чувствуютъ, что имютъ съ ними что-то и общее, за то фанатично ненавидятъ молоканъ. Молокане мягче и общительне, въ нихъ нтъ ни суровости, ни фанатизма, они даже мало похожи на религіозную секту,— это скоре люди мысли и убжденія, чмъ люди вры. Старовръ беретъ все безъ размышленія, безъ проврки, оттого-то онъ не только фанатикъ, но и изувръ. Молоканинъ же раціоналистъ, а нкоторые изъ боле мыслящихъ молоканъ допускаютъ даже прогрессивное молоканство. Разъ вставъ на путь критической мысли, молоканинъ легко идетъ впередъ и хотя сказанное въ Евангеліи признаетъ основой молоканства, но допускаетъ, что и жизнь идетъ впередъ, а съ нею должно, конечно, мняться и вроученіе. Молоканинъ и видомъ отличается отъ раскольника. Въ каждомъ старовр сидитъ, въ большемъ или меньшемъ количеств, отецъ Аввакумъ, въ старовр чувствуется всегда что-то дикое и даже зловщее, а во взгляд — подозрительность и недовріе. Можетъ быть, все это выработалось и исторіей, т.-е. многовковымъ преслдованіемъ и страхами, подъ которыми жилъ у насъ расколъ, но нельзя сказать, чтобы не участвовало тутъ и изуврство. Раскольникъ, какъ еврей, считаетъ всхъ другихъ нечистыми и чуждается каждаго, кто не раскольникъ. Всхъ не своихъ онъ всегда больше или меньше ненавидитъ и злобность или озлобленіе — его главная душевная черта.
Молоканинъ, напротивъ, общителенъ и простъ. Онъ ни отъ кого не отдляется и ни кого не чуждается, смотритъ онъ прямо и открыто, безъ ненависти и изуврства, ходитъ опрятне и чище всхъ другихъ. Но, въ то же время, чувствуется въ молоканин и то, что здсь называютъ гордостью. Молоканинъ, а особенно изъ боле выдающихся или главарей, не всегда скрываетъ сознаваемое имъ свое умственное превосходство надъ другими сектантами и врующими, и это сознаніе умственной увренности и внутренней правоты выражается во всей боле открытой фигур молоканина. Конечно, не безъ основанія молокане смотрятъ на другихъ, какъ на темныхъ людей, но эта увренность въ себ переходитъ иногда и предлы. Не разъ мн случалось слышать отъ одного изъ главарей молоканства не только о другихъ сектантахъ, но и о своихъ молоканахъ (молоканской толп): ‘что они! ничего не понимаютъ — дураки!’
Православное населеніе занимаетъ здсь середину между молоканствомъ и староврствомъ. Раскольникъ, уткнувшись лбомъ въ стну, глухъ и слпъ для всего, что не расколъ, и почти ни въ чемъ не уступаетъ жизни. Молоканинъ, напротивъ, хочетъ относиться ко всему сознательно, хочетъ понять, что онъ видитъ, такъ сказать, обнять критическимъ окомъ окружающій его міръ и отношенія (конечно, преимущественно нравственнаго порядка) и изображаетъ собою несомннное прогрессивное народное начало. Православные, занимая середину, стоятъ ближе къ староврамъ, ибо держатся строже буквы и формы. Что же касается того, что молокане усердне молятся золотому тльцу, то, кажется, въ этомъ обвиненіи участвуетъ нсколько личное чувство. Золотой телецъ здсь общій богъ, которому одинаково молятся люди всхъ состояній, всхъ сектъ и всхъ религій. Только одинъ этотъ богъ ихъ всхъ примиряетъ и заставляетъ забывать религіозное различіе, и потому понятно, что лишь въ его рукахъ и вся судьба здшняго человка.
Здсь выступитъ осенью на суд герой ‘захвата’ и восторжествуетъ, если общественная совсть не поможетъ сторон терпящей. Я хочу сказать два слова о дл купца Маркова съ крестьянами Негодяйки (дйствительное названіе деревни). О подвигахъ Маркова писалъ въ Недл г. Португаловъ, говорилось и въ Русской Мысли. Крестьяне Негодяйки принадлежали кн. Трубецкому. Посл освобожденія имъ былъ отведенъ надлъ, кн. Трубецкой предполагалъ выселить Негодяйку на другое мсто, самъ даже здилъ, чтобы отыскать мсто для того удобное, но мста удобнаго не нашлось. Такъ крестьяне Негодяйки и остались на той усадебной земл, на которой они теперь живутъ. Когда Марковъ, года два назадъ, купилъ землю кн. Трубецкаго (уже изъ вторыхъ рукъ), онъ потребовалъ, чтобы крестьяне оставили усадьбу. Крестьяне не оставили. Марковъ началъ ихъ тснить, началъ даже окапывать деревню канавой, ну, и пошло въ ходъ все, что идетъ въ такихъ случаяхъ: дреколье, сопротивленіе властямъ, судъ, тюрьма, и затмъ опять дреколье, опять сопротивленіе властямъ, опять судъ и опять тюрьма. Ныншнею осенью дло будетъ ршаться судомъ окончательно, и если Марковъ будетъ стоять на своемъ прав, не смилуется и не оставитъ крестьянъ на ихъ усадьб, то имъ придется разбрестись куда глаза глядятъ. Понятно, почему крестьяне стоятъ такъ упорно за свое насиженное мсто. Не потому оно имъ дорого, что на немъ жили ихъ отцы и дды,— дды ихъ на этомъ мст, пожалуй, даже и не жили, потому что кн. Трубецкой изъ Негодяйки создалъ Сибирь и выселялъ въ нее всхъ тхъ, кто почему-нибудь ему не понравился. Оттого и Негодяйка. Если бы была возможность куда-нибудь выселиться, на надлъ или по близости его, крестьяне и не стали бы спорить, но мста-то нтъ, для мужиковъ просто міръ клиномъ сошелся. Но Марковъ ничего этого не хочетъ понимать: ‘Моя земля,— говоритъ онъ, — уходите, куда знаете’. Считая землю своею, Марковъ и распоряжается ею соотвтственно: то посылаетъ рабочихъ рыть на этой земл пни, то песокъ, то драть мохъ, то рыть канаву, то выгоняетъ на крестьянскую землю свой скотъ. Крестьяне же, считая землю своею, гонятъ вонъ марковскихъ рабочихъ, загоняютъ его скотъ и т. д. Марковъ обвиняетъ въ самоуправств крестьянъ, крестьяне обвиняютъ въ самоуправств Маркова. И вотъ возникъ въ мелекесскихъ мировыхъ учрежденіяхъ десятокъ длъ о самоуправств, въ которомъ одни и т же лица являются то обвиняемыми, то обвинителями.
Марковъ — большая сила и, имя двухмилліонное состояніе, держитъ весь мелекесскій край въ своихъ рукахъ. Способъ этого держанья не исключительно самарскій. Это Способъ вообще всхъ дикихъ мстъ, гд человкъ съ мошной очень легко зазнается, потому что ‘мошна’ — сила несомннная и даетъ человку большую власть надъ людьми.
Не отрицая силы Маркова,— да и какъ ее отрицать, когда каждый можетъ въ ней убдиться?— крестьяне, однако, думаютъ, что, кром силы, есть на земл еще и правда, и вотъ эту-то правду они упорно и отыскиваютъ. Пока за правдой крестьяне обращались съ нсколькими жалобами къ сенату и вотъ что, по поводу одной подобной жалобы на мстнаго мироваго судью, сообщается въ Казанскомъ Листк (NoNo 88 и 89): ‘… Мировой судья Виноградовъ, во время разбирательства одного дла, позволилъ себ массу самыхъ необычайныхъ поступковъ: запугивалъ, запутывалъ и сбивалъ крестьянскихъ свидтелей, кричалъ на нихъ, и, не довольствуясь крикомъ, обращался даже къ публик: эй, у кого широкая глотка — выходи, объяснись со свидтельницей!. Повренному крестьянъ давалъ 5 минутъ на объясненія по длу, слдилъ за временемъ по своимъ карманнымъ часамъ, и по истеченіи 5 минутъ, половину которыхъ употребилъ на свои же собственныя разсужденія, лишилъ его слова, вырвалъ изъ рукъ его протоколъ, когда повренный хотлъ сдлать въ немъ замчаніе, что показанія свидтелей искажены. На крестьянъ судья тоже кричалъ и обзывалъ ихъ непозволительными словами. Мы не можемъ,— говоритъ корреспондентъ,— привести здсь этихъ выраженій по ихъ нецензурности, въ жалоб же крестьянъ, которая была прочитана въ публичномъ засданіи мелекесскаго мироваго създа и которая теперь отослана въ сенатъ, вс эти выраженія приведены дословно. Въ представленномъ мировому създу объясненіи и читанномъ въ томъ же публичномъ засданій създа, г. Виноградовъ не отрицалъ, что все это было дйствительно такъ, какъ описываютъ крестьяне, и только старался такъ или иначе объяснить свои поступки. Такъ, свою не печатную руготню онъ объяснялъ тмъ, что крестьяне не могутъ понимать литературнаго языка, и потому онъ вынужденъ былъ объясняться съ ними языкомъ народнымъ. Но и это еще не все: по словамъ крестьянской жалобы, судья доходилъ до такого раздраженія, что не только кричалъ и ругался, но даже бросалъ свою судейскую цпь и швырялъ томы законовъ…’ Я привелъ только одинъ фактъ изъ цлой серіи ихъ, сообщаемыхъ Казанскимъ Листкомъ.
Кто же этотъ Марковъ? А вотъ онъ кто. ‘Явился нкогда въ Мелекесъ, въ лаптяхъ и сермяг, мелкій купецъ Марковъ,— говоритъ тотъ же Казанскій Листокъ,— и открылъ подъ рогожнымъ шалашомъ какую-то торговлю. Нажива сразу удалась ему, и вотъ онъ на скопленныя деньжонки началъ все боле и боле расширять свою торговлю, а инстинктъ наживы подсказалъ ему, что лучше всего завести кабакъ. Завелъ онъ кабакъ, а тамъ другой, третій и т. д. Изъ лапотника превратился онъ въ и дороднаго кабатчика, купилъ себ домик, завела, сундучокъ и началъ набивать его деньжонками. Въ какія-нибудь десято лтъ Марковъ сталъ конкуррировать съ первыми богачами Мелекеса. Теперь Марковъ первый тузъ въ округ. У него два большихъ винокуренныхъ завода, громадная паровая мукомольная мельница, нсколько лавокъ, погребовъ и магазиновъ въ разныхъ городахъ, чуть ли не больше десятка каменныхъ домовъ и нсколько сотъ (?) кабаковъ, цлою стью опутавшихъ почти всю Самарскую губернію’ (въ выноск же авторъ говоритъ, что Марковъ сидлъ уже въ тюрьм за предъявленіе одного долговаго документа къ вторичному взысканію). Теперь Маркову 70 лтъ, но онъ еще бодрый старикъ и все дло держитъ въ своихъ рукахъ. Марковъ — человкъ стараго закала (онъ раскольникъ-старовръ), но сыновья его уже вкусили отъ плодовъ цивилизаціи и носятъ пиджаки, цилиндры и перчатки. Марковы, по словамъ корреспондента, живутъ совершенно магнатами и передъ ними вс въ узд преклоняются, начиная съ простаго будочника и кончая интеллигентомъ, нужнымъ людямъ они всегда готовы сдлать одолженіе и снабдить ихъ (въ долгъ) деньжонками. Секретъ вліянія, слдовательно, простъ.
Все это очень хорошо, но зачмъ же магнату и крупному землевладльцу утснять и разорять мужика? Марковъ его вовсе и не думаетъ разорять. Онъ купилъ дв тысячи десятинъ земли, внутри которой есть клочекъ, заселенный крестьянами, и Марковъ желаетъ, чтобы они жили гд-нибудь въ другомъ мст, а не внутри его владнія.
Для Маркова весь вопросъ заключается въ цльности плана, въ единств границы. Насколько важна для Маркова эта цльность плана, можно судить по тому, что вс его тяжбы и хлопоты и непріятности съ крестьянами стоятъ ему дороже (такъ увряетъ корреспондентъ) спорнаго клочка, занятаго Негодяйкой. Корреспондентъ же этой причин не придаетъ важности и объясняетъ побужденія Маркова ‘страстно къ гешефту и самодурствомъ’. Пускай и это объясненіе врно, пускай врно и. то, что Марковъ желаетъ только округлить свои владнія. Желаніе округлить свои владнія вполн законное и даже невинное, ‘страсть къ гешефту и самодурству’ тоже не Богъ всть какая дурная страсть, когда, есть на свт страсти гораздо худшія. Да и дло тутъ не въ побужденіяхъ, а въ невозможныхъ во всякомъ гражданскомъ общежитіи послдствіяхъ: въ дреколіи, побоищахъ, самоуправств, разореніи крестьянъ, которое непремнно воспослдуетъ, если Марковъ выиграетъ дло. Ждать отъ Маркова милости и великодушія едва ли полагается. Негодовать, что у него нтъ подобныхъ чувствъ, совсмъ праздное занятіе. Переносить споръ мужиковъ съ Марковымъ на моральную почву и требовать его разршенія моральными средствами какъ будто даже и глупо. Какая тутъ мораль, когда вс отношенія края выросли на ‘захват’ и на немъ. и застыли? Марковъ — одинъ изъ характерныхъ представителей самарскаго ‘піонерства’, это кряжъ, котораго розовою помадой не умягчишь.
Есть, однако, причина думать, что Негодяйка спасется отъ операціи. Широка самарская земля и много въ ней простору для ‘піонера’ и ‘снимателя’, тсно мужику на этомъ простор и даже выселиться некуда (при милліонахъ-то свободной земли!), но есть въ Самар и еще одна возникающая сила, это тоже піонеръ, но не піонеръ захвата, а піонеръ порядка и гражданскаго общежитія — нарождающаяся интеллигенція. Много ли этой силы въ самарскомъ кра, самарская статистика не говоритъ, но крестьяне Негодяйки сильно разсчитываютъ, что къ нимъ на помощь придетъ эта соль самарской земли и спасетъ ихъ на суд.
Къ этой соли самарской земли я еще вернусь.
И такъ, просторъ, о которомъ я мечталъ, направляясь въ Самару, оказался журавлемъ въ неб. Человку на самарскомъ простор живется тсно и дышется трудно. Богатый, широкій край забралъ въ свои руки піонеръ-хищникъ и приспособилъ для захвата и вс порядки. Отъ такого піонера ждать, конечно, нечего, потому что для него справедливость, правда, совсть и законъ заключаются въ возможности наживы и захвата. Дальше этого онъ думать еще не научился и потому свелъ вс отношенія къ анархіи единоличнаго произвола, которымъ и давитъ все, что стоитъ ему на пути.