ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
XIX.
XIX.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.X, 1887
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1887
Время на прочтение: 28 минут(ы)
Если бы русская жизнь была такою, какою она представляется путешественникамъ, то, казалось бы, ничего лучшаго намъ и не нужно. Спросите Поля Деруледа о Россіи и, конечно, онъ дастъ о ней самый восторженный отзывъ. Брандесъ остался доволенъ Россіей, вроятно, не мене Поля Деруледа. Кенанъ… но Кенанъ по Россіи не путешествовалъ, онъ ‘здилъ’, онъ посщалъ сибирскія тюрьмы и сибирскую каторгу, онъ отыскивалъ русскихъ философовъ и, найдя одного, убжалъ отъ его доказательствъ о непротивленіи злу… И нельзя сказать, чтобы въ Россіи не. было того, что въ ней видятъ путешественники.
И не однимъ знатнымъ иностранцамъ Россія представляется такою свтлою и хорошею. Если бы меня спросили, какою будетъ Россія въ будущемъ, я посовтовалъ бы вопрощающимъ путешествовать. Пока я сидлъ на мст и только читалъ газеты, я совсмъ не чувствовалъ Россіи. Въ каждой газетной стать я видлъ только ея автора, и въ каждой газет — ея редактора. Все это были какія-то ‘я’, которыя мн ничего не выясняли,— была Россія газетная. Только отправившись путешествовать, я почувствовалъ, что есть еще и Россія живыхъ людей, которыхъ никогда въ нашихъ ‘политическихъ’ газетахъ не увидишь и не встртишь. А если они есть, значитъ, кром той Россіи, о которой мы читаемъ въ ‘политическихъ’ газетахъ, есть еще и другая Россія. Конечно, это не та Россія, которая преподносила Полю Деруледу хлбъ-соль, и не та Россія, которая нарождаетъ ‘русскихъ’ философовъ, даже не та Россія, которую видлъ Кенанъ. Это какая-то совсмъ другая, особенная Россія, но Россія несомннно существующая, потому что иначе ее нельзя было бы и увидть. И отчего этой Россіи не замчаешь, когда сидишь на мст и читаешь газеты, отчего ее встртишь только въ путешествіи? Я думаю, это оттого, что каждый русскій, отправляясь путешествовать, оставляетъ часть себя дома и, отряхнувъ прахъ съ своихъ ногъ, бжитъ, чтобы отдохнутъ отъ самого себя, отъ собственной намученности и измученности, бжитъ отъ той невидимой веревки, которою онъ, какъ поросенокъ, привязанъ къ какому-то невидимому колышку. И этотъ второй русскій — совсмъ другой русскій: онъ русскій, освобожденный отъ мста и времени, естественный и простой, какимъ быть долженъ человкъ,— однимъ словомъ, русскій будущаго, какимъ бы онъ хотлъ быть и какимъ, конечно, и будетъ.
Мн пришлось сталкиваться съ людьми всякихъ положеній и всякихъ состояній. Тутъ были и мужики, и мщане, и купцы, и художники, и офицеры, и молокане, и православные мужчины и женщины. И каждый изъ этихъ людей былъ неизмримо умне общихъ порядковъ его собственнаго слоя, къ которому онъ принадлежалъ. Мужики были умне мужицкихъ порядковъ, мщане — мщанскихъ, купцы — купеческихъ, землевладльцы — землевладльческихъ (а взятые вмст, они были умне общихъ порядковъ). Особенно удивилъ меня одинъ армейскій офицеръ, самаго обыкновеннаго, можно сказать — настоящаго армейскаго вида. Этотъ офицеръ настоящаго армейскаго вида оказался истиннымъ интеллигентомъ, и интеллигентомъ не отвлеченнымъ, а живой дйствительности. Когда я высказалъ ему мое изумленіе, онъ мн отвтилъ, что онъ изъ ^среднихъ’, и что такихъ, какъ имъ, много. Пускай будетъ и такъ. Для меня главный вопросъ заключался не въ статистик предмета, а въ томъ, какъ можетъ критическая мысль уживаться рядомъ съ дисциплиной? Казалось бы, такимъ противуположностямъ нужно непремнно разбжаться, а, между тмъ, он дружески располагаются рядомъ, каждая противуположность отмеживываетъ себ особое мстечко и не мшаетъ своей сосдк. И это вовсе не такъ удивительно, даже, пожалуй, и вовсе не удивительно. Не только наша русская, но и вся европейская жизнь держится на равновсіи, устанавливаемомъ подобнымъ размежеваніемъ между фактомъ жизни и критикой этого факта. Бываютъ времена въ жизни отдльныхъ людей, и въ жизни народовъ, когда критическая мысль отмежевываетъ себ большее мсто, и тогда фактъ уступаетъ иде. А бываетъ, что фактъ беретъ перевсъ надъ критическою мыслью, и тогда она скромно ждетъ своей очереди и въ ожиданіи ея ростетъ, ширится и крпнетъ. И въ этомъ нтъ ни двойственности, ни непослдовательности,— тутъ такая же очередь, какъ въ морскихъ приливахъ и отливахъ. Теперь мы копимъ приливъ и переживаемъ время ростущей критической мысли. И ростъ ея зависитъ совсмъ не отъ газетъ, журналовъ и книгъ. Если бы въ Россіи не печаталось ничего, кром ярлыковъ для бутылокъ, критическая мысль росла бы все равно. Есть множество случаевъ, которые самымъ непосредственнымъ образомъ затрогиваютъ почти каждаго и заставляютъ думать. Со мною на кумыс былъ художникъ-крестьянинъ, еще не кончившій академію. Когда прошелъ слухъ, что дти крестьянъ не будутъ допускаемы въ гимназію, художникъ сильно затревожился. Его сыну 10 лтъ и онъ собирался отдать его ныншнею осенью въ гимназію. Конечно, призадумаешься. Мн случалось встрчать людей очень почтенныхъ и уже далеко не молодыхъ, не политикановъ и не философовъ, и даже не интеллигентовъ, а такъ — самыхъ обыкновенныхъ и простыхъ смертныхъ, которые, при другихъ условіяхъ, о положеніи молодежи и не думали бы, а теперь они думаютъ. У одного невзгода постигла сына, у другаго племянника, у третьяго — знакомаго. Отъ этихъ почтенныхъ людей я узналъ многое, чего не встртилъ ни въ одной газет. На пароход, или на водахъ, люди собираются со всхъ концовъ Россіи, все равно какъ въ Нижній на ярмарку, и всякому есть что сказать, было бы только желаніе слушать. Ужь, конечно, всякій разсказываетъ не о томъ, что напечатано въ газетахъ, а о томъ, чего не напечатано. И получается такая лабораторія самодвижущейся мысли, о размрахъ которой даже трудно составить врное представленіе. Это-то и есть естественный ростъ общества, если жизнь принуждаетъ его думать.
Сначала я было принялъ за особенное счастье, что я встрчаю думающихъ людей, но потомъ убдился, что мое счастье только въ томъ, что со мной говорили. Люди, повидимому, самые простые, безъ всякихъ претензій на общественное развитіе, поражали врностью своихъ сужденій. Умъ ихъ заключался въ ихъ доброт и въ естественномъ чувств справедливости, которое испытываетъ теперь большое искушеніе. Справедливость и заставляетъ думать. Въ этомъ отношеніи женщины оказывались далеко выше мужчинъ. Мужчины отличались преимущественно дловитостью и обнаруживали наклонность къ спеціальному мышленію. Они указывали точне и подробне на ‘непорядки’, но женщины были обще, брали жизнь подъ корень и производили освжающее впечатлніе своею цльностью и широкою сердечностью. Мужчины обнаруживали больше головныя чувства и были потому гуманны, женщины, напротивъ, обнаруживали острое, живое чувство дятельной любви. Мужчины заставляли думать и говорить, женщины — чувствовать и поступать. Въ особенности осталась у меня въ памяти одна молодая женщина изъ новыхъ, ищущая, ростущая, набирающаяся знаній. Такъ какъ женскіе медицинскіе курсы у насъ улетучились, то осенью она собиралась въ бернскій университетъ и теперь, вроятно, уже ухала. Когда я называлъ ее ‘новою’, она сердилась и говорила, что она такая, какъ вс. Но она говорила неправду, хотя сама этого не знала. Дйствительно, ‘новыя’ вс такія, но эти ‘вс’ считаются, все-таки, еще не тысячами. А что он ‘вс такія’, это, пожалуй, врно. ‘Вс такія’ значитъ, что подобный свтлый, хорошій и чистый человкъ точно солнце освщаетъ пустой и темный закоулокъ, въ который заберется. Въ закоулк сейчасъ же сдлается и свтло, и тепло, и ясно, а уйдетъ изъ него хорошій человкъ, и опять наступитъ мракъ. Изумительно, какъ иногда одинъ человкъ просто своею хорошею, безхитростною природой, своею любящею силой, своею жалостливостью ко всему страдающему, болющему и несчастному можетъ на все разлить свтъ, дать всему праздничный видъ, сообщить смыслъ жизни. Такой смыслъ жизни сообщала и она, и всякому становилось ясно, что смыслъ жизни въ томъ, чтобы помогать другому. Упадетъ ли ребенокъ и ушибется — она ужь тутъ и помогаетъ ребенку и успокоиваетъ его, уронятъ ли ребенка (и такой случай былъ) — она опять тутъ и прикладываетъ ему холодные компрессы, обидитъ ли кто ребенка — она снова тутъ (она была особенно жалостлива въ дтямъ), сдлается ли съ больнымъ взрослымъ припадокъ — она явится первою и всмъ распорядится и сдлаетъ все, что слдуетъ, чтобы облегчитъ ему страданія. И въ сужденіи о людяхъ ея неотразимая сила заключалась въ жалостливости, оттого-то она и была всегда справедлива. Очень помогало ея жалостливости то, что она много знала (она кончила акушерскіе курсы, была на бестужевскихъ курсахъ), много читала, много думала, да и жизнь ея слагалась такъ, что ей приходилось иного жалть, и потому она не только умла помогать, но и гнала, какъ помогать. Я думаю, что т, кто нападаетъ на женское образованіе, никогда не видли ни одной образованной и хорошей женщины.
На томъ же кумыс была женщина замчательная въ другомъ отношеніи. Это была женщина немолодая, некрасивая, мать многихъ дтей, но тянувшая къ себ прямымъ, открытымъ взглядомъ, спокойною кротостью и постоянною ровностью своихъ ко всмъ отношеній. Она была серьезна и почти никогда не улыбалась и, въ то же время, лицо ея сохраняло слды застывшей доброй улыбки, точно эта улыбка относилась къ чему-то прошлому, да такъ съ того времени на лиц навсегда и осталась. Особенностью ея былъ открытый и спокойный взглядъ ея никогда не мигавшихъ круглыхъ глазъ, прямо смотрвшихъ на того, съ кмъ она говорила. Такъ смотрятъ только очень маленькія дти. Но ея изогнутыя брови, надавленныя книзу, изобличали внутреннее недоразумніе, какъ будто во всемъ ея существ скрывался какой-то неразршенный вопросъ. И неразршенный вопросъ въ ней дйствительно скрывался. И какъ спокойно и просто говорила она при этомъ о своемъ муж, не слышалось въ ея словахъ ни порицанія, ни досады, точно она говорила о чемъ-то постороннемъ, ея совсмъ не касающемся. Но разв ея вопросъ сталъ бы для нея ясне, еслибъ она жаловалась на мужа? Она и не жаловалась. Мужъ для нея былъ только частью того факта, который составлялъ теперь вопросъ ея жизни. А полнымъ фактомъ былъ для нея ея собственный міръ, который она и усиливалась себ выяснить. Длала она это совсмъ спокойно, точно она разсматривала кого-то посторонняго, говорила и совтовалась о другомъ. И все это выходило у нея тихо, ровно, смотрла она на васъ прямо своими круглыми немигающими глазами, на лиц стояла все та же застывшая улыбка, а брови выражали все то же недоумніе. Вопросъ, какъ видно, разршенія не находилъ. Въ чемъ же заключался ея вопросъ? Вопросъ заключался въ томъ, что она, какъ ей казалась, потеряла вру. Двушкой она была очень набожна к замужъ она вышла за человка набожнаго. И вотъ затмъ свершилось въ ней нчто непостижимое: сначала въ нее закралось сомнніе, а потомъ пропала, какъ она говоритъ, и вра. Прежде она больше помогала бднымъ и была добре. Было время, когда она длала экономію на домашнемъ хозяйств, чтобы помогать нуждающимся, и мужъ бранилъ ее за это и, въ то же время, строго соблюдалъ вс обряды. ‘И вотъ, — разсказывала она,— я уже не могу молиться теперь такъ, какъ молилась прежде, я потеряла то, что во мн было, и не нашла ничего взамнъ’… Я ее успокоивалъ, но сомнваюсь, чтобы успокоилъ ее. Попрежнему, она смотрла на меня прямо своими немигающими дтски-чистыми глазами, попрежнему, на ея лиц стояла застывшая добрая улыбка и, попрежнему, было видно въ ея изогнутыхъ бровяхъ скорбное недоумніе… И не ‘книжки’, не злонамренные развиватели, не печать или газеты вызвали это внутреннее движеніе. Напротивъ, первый толчокъ ему далъ очень набожный и строго обрядовый человкъ, а затмъ в^се пошло само собою.
Довелось мн увидть и еще одну хорошую женщину, въ ней религіозные вопросы уже давно покончились и все для нея была просто, ясно и опредленно. Это была женщина тоже уже не первой молодости, но полная, сильная, красивая, представительная и необыкновенно подвижная и дятельная. Бывало, приду я къ ней часовъ въ семь вечера,— а она жида за полверсты или больше, на собственной дач, солидной и большой, врод молельни въ византійско-русскомъ стил, съ большимъ садомъ и прекрасными цвтниками, — и пока я прохожу по цвтнику, передъ домомъ, ужь она выходитъ изъ кухни, стоящей въ сторон, и кричитъ: ‘Д еще не одта, ужь извините, вдь, все я должна сдлать сама и за всмъ приглядть, теперь, вотъ, варила варенье, пожалуйста, пройдите въ аллею,— я сейчасъ’. И не успю я пройти въ аллею, какъ съ балкона уже раздается ея громкій, звучный голосъ: ‘Вотъ я и готова!’ — и она сходитъ по лстниц ко мн въ корсет, подобранная, одтая, причесанная, хоть сейчасъ съ визитомъ въ губернаторш,— и начинается затмъ ея неумолкаемые разсказы. Очень ужь въ ней много силы. Ея жизнь сложилась безъ затрудненій, потому что уже смолоду она усвоила понятія, въ которыхъ ей не приходилось потомъ сомнваться. Она дочь извстнаго своимъ умомъ молоканина и племянница или внучка еще боле извстнаго молоканина Укдеина. Пашковцы, кажется, хотли обратить ее въ свою вру, но у нихъ не нашлось ничего такого, что шло бы дальше молоканства и чмъ бы они могли къ себ привлечь. Когда я ее спросилъ, въ чемъ заключается ученіе пашковцевъ, она мн разсказала вотъ что: пригласили ее разъ пашковцы къ себ, домъ былъ большой, знатный и собраніе происходило въ столовой. Дло происходило въ Петербург. Темные люди — бабы, дворники, кучера и вообще мужики — собирались по черной лстниц (по этой же лстниц ихъ потомъ и проводили), а господа и вообще публика чистая собирались по лстниц парадной. Когда вс услись — кучера, бабы и дворники по одну сторону, а чистая публика по другую, началось поученіе. Все поученіе заключалось въ томъ, чтобы слушатели ‘приняли Христа’. ‘Не поняла я ихъ,— говорила мн моя собесдница.— Они только и твердятъ: ‘примите въ себя Христа’, а что значитъ принять и какъ Его принять? Я имъ и сказала: вы бы хоть объяснили, что значитъ принять Христа, а то, вдь, васъ совсмъ не понимаютъ’. И ужь, конечно, молокане, которыхъ религія учитъ дятельной любви и которые привыкли къ ясности, точности и практичности поученій, въ пашковскомъ мистицизм едва ли бы нашли разъясненіе своихъ сомнній, если они у нихъ есть. А ужь ей-то и совсмъ не въ чемъ было сомнваться. Въ ней было слишкомъ много силы и за удовлетвореніемъ заботъ о себ оставалось еще много ея для другихъ. Это была именно доброта большой дятельной силы и потому доброта самая надежная, составлявшая просто физическую потребность. Она не могла не быть недоброй, не могла не возиться съ людьми, а большія средства ужь и совсмъ пріучили ее давать просторъ своимъ великодушнымъ чувствамъ. Мн разсказывали, что она разстроила свое состояніе, помогая бднымъ. Она надляла невстъ приданымъ, хоронила покойниковъ, раздавала деньги на поправку, давала въ долгъ всякому, кто просилъ, кормила сиротъ, держала у себ безпомощныхъ старухъ (и теперь ихъ живетъ нсколько въ верхнемъ этаж дачи). Кром этой личной помощи, она занималась и занимается помощью общественною: дтскимъ пріютомъ, воспитаніемъ сиротъ, призрніемъ женщинъ, выпущенныхъ изъ тюремъ, вообще устройствомъ судьбы бдныхъ, несчастныхъ, закинутыхъ женщинъ и, такъ сказать, разршаетъ женскій вопросъ практически — помощью и воспитаніемъ.
Были у насъ тамъ и другія женщины, стоявшія уже во второмъ ряду, и у всхъ ихъ была одна общая черта. Была, напримръ, жена небогатаго торговца, еще молодая, но совсмъ больная женщина. Какъ она еще жила! Кажется, въ ней собрались вс болзни на свт и не было въ ея тл ни одного живаго мста. И, въ то же время, видъ у нея былъ здоровый и даже опытный глазъ не подмтилъ бы на ея молодомъ, правда, грустномъ, лиц ея невыносимыхъ страданій. Болли у нея руки, болли ноги, болла голова, болла грудь, спина, не могла она подниматься по лстниц, да и по ровному мсту переступала съ трудомъ. И ничего, всегда она была шутлива и весела и только иногда какъ будто затуманится и станетъ грустно-серьезной. Значитъ, ужь гд-нибудь очень заболло. И, затмъ, сейчасъ же улыбнется или сшалитъ, какъ двочка. Любила она обманывать. Проплетется своею тихою, больною походкой, да и говоритъ совсмъ серьезно, что за воротами, въ пол, остановился персіянинъ съ товаромъ и что такіе-то больные ужь у него покупаютъ. Пойдемъ мы за ворота и никакого персіянина тамъ не окажется. А она довольна, что обманула, и, посматривая на насъ, лукаво улыбается. Я думаю, что она и шалила только потому, что была очень больна. И никогда она не ныла, не жаловалась, не старалась вызвать участія, только ужь если ей станетъ очень тяжело, приляжетъ на плечо сосдки и тогда мы ее старались не тревожить. Много разсказывала она объ обычаяхъ средняго самарскаго купечества своего слоя. Старики большею частью раскольники и крпко держатся обычая, не курятъ, не пьютъ, дочерямъ выбираютъ мужей сами, домъ держатъ строго, въ струн, ведутъ крпкій счетъ деньгамъ и требуютъ отъ всхъ нмаго повиновенія. Нкоторые изъ ея разсказовъ могли бы казаться невроятными, если бы ей можно было не врить, вечеръ. Сидятъ гости, на стол уже стоитъ самоваръ и хозяйка приноситъ стеклянную вазу съ вишневымъ вареньемъ. Старикъ-хозяинъ посмотрлъ и насупился. ‘А чего нтъ еще?’ — говоритъ онъ. Хозяйка смшалась, ушла торопливо и принесла вазу съ клубничнымъ вареньемъ. Старикъ всталъ и, не произнося ни слова, взялъ вазу съ вишневымъ вареньемъ и трахъ ее объ полъ, потомъ взялъ вазу съ клубничнымъ вареньемъ и ее тоже объ подъ. Никто ничего не понимаетъ. Гости притихли. Хозяйка дрожитъ и только ждетъ, что почтенный супругъ и ее трахнетъ объ полъ. ‘А гд ложки?’ — наконецъ, произноситъ хозяинъ. Оказалось, что жена принесла варенье безъ ложекъ. Въ такой шкод, конечно, начнешь и научишься думать, и молодое поколніе этимъ ужь и занялось.
Общая черта женщинъ, о которой я сказалъ,— это тонкая наблюдательность, направленная на изученіе ближайшихъ общихъ жизненныхъ фактовъ. Можетъ быть, я и ошибаюсь, что эта способность развита сильне въ женщинахъ, чмъ въ мужчинахъ, но такъ, по крайней мр, мн пришлось заключить изъ того, что я встрчалъ. Были у насъ на кумыс и мужчины, но, во-первыхъ, они были гораздо замкнуте, а, во-вторыхъ, ни въ какую психологію они не вдавались. Былъ бухгалтеръ желзной дороги, господинъ желчный и, должно быть, сердитый, подойдетъ онъ иногда, наклонится къ лицу и, озираясь, начнетъ говоритъ съ таинственнымъ видомъ. Ждешь, что онъ раскроетъ какую-нибудь свою душевную тайну, а онъ, озираясь, чтобы его не услышали, разскажетъ, что вчера кумысъ былъ крпкій и потому сегодня утромъ желудокъ оказался у него не въ такомъ порядк, какъ вчера, когда онъ пилъ кумысъ средній. Мой компаньонъ художникъ говорилъ тоже только о кумыс или о своемъ кашл и иногда лишь проговаривался объ академическихъ порядкахъ, купецъ или молчалъ, или говорилъ о томъ, что тогда-то собирается въ Бузулукъ на ярмарку, а посл Бузулука отправится въ Нижній. Но былъ на томъ же кумыс и еще бухгалтеръ (и тоже желзнодорожный), отъ котораго я скоро узналъ не только о желзно-дорожной бухгалтеріи, но и множество другихъ вещей чисто-личныхъ и очень интересныхъ. Этимъ откровеннымъ бухгалтеромъ была женщина. Откровенность женщинъ происходила вовсе не отъ ихъ болтливости, а отъ ихъ боле правильныхъ отношеній въ жизни. Какой-нибудь начальникъ желзно-дорожной станціи, день и ночь отправляющій и встрчающій позда, совсмъ, наконецъ, утрачиваетъ всякій смыслъ и не знаетъ, когда онъ живетъ настоящею жизнью, тогда ли, когда онъ въ красной шапк, или когда онъ безъ красной шапки. И желзно-дорожный бухгалтеръ, поврявшій мн тайны своего желудка, за графами своихъ книгъ тоже, пожалуй, не видлъ далеко, да, кажется, и кумысъ-то онъ пилъ для того, чтобы потомъ лучше считать. Женщины же красныхъ шапокъ не носятъ и формальною, механическою жизнью живутъ меньше насъ, мужчинъ. Ихъ окружаетъ иногда дйствительность хотя и мелкая (но, вдь, отпускать позда или подводить бухгалтерскіе итоги — тоже дйствительность не Богъ всть какая Крупная), но непосредственно жизненная, возбуждающая нескончаемую внутреннюю работу. За этими кажущимися мелочами скрываются подчасъ очень серьезныя задачи, вызывающія настойчивую работу мысли въ области не одной психологіи, а и въ области личныхъ отношеній, тхъ серьезныхъ и важныхъ отношеній, отъ которыхъ подчасъ зависитъ весь строй и складъ жизни. Такую именно работу женской мысли мн и пришлось наблюдать. 9то было не механическое мышленіе какого-нибудь желзно-дорожнаго бухгалтера,— нтъ, это было мышленіе жизненное, ростъ сознанія, работа критическаго анализа. И все это длалось Просто, безъ ложной стыдливости и самолюбія мужчинъ (обыкновенно имющихъ маленькую слабость все знать), безъ заигрыванія въ откровенность или въ изліянія. То были совсмъ простые и натуральные люди, непритворно болвшіе тми вопросами, о которыхъ они говорили,— вопросами, которые наполняли все ихъ нутро и-били черезъ край. Люди говорили потому, что не могли не говорить, разговоръ ихъ былъ простымъ стенографированіемъ того, что они думали. Это длалось само собою, потому что и не могло не длаться. Легко и Просто становилось съ этими открытыми, добрыми и простыми людьми, точно цлый вкъ прожилъ съ ними,— такъ все зналось, понималось и видлось, что въ нихъ происходитъ. Захеръ Мазохъ говоритъ гд-то, что человку, котораго встрчаешь на большой дорог въ первый разъ въ жизни и знаешь, что потомъ уже никогда его не встртишь, скоре откроешь свою душу, чмъ человку знакомому или близкому. Но тутъ было не то. Тутъ не душа открывалась, васъ не вводили во внутренній міръ Личныхъ страданій,— личное оставалось личнымъ и не обнаруживалось, конечно, и оно было, но оно скрывалось за общимъ,— тутъ просто разршались наболвшіе или болевые вопросы, тутъ высказывалась потребность выяснить, установить или проврить то, что было не ясно и безъ проврки и установленія чего нельзя жить по справедливости. Люди,— оставивъ тамъ, на ‘мст’, часть самихъ себя съ разными практическими неурядицами и неустройствами, здсь какъ бы провряли себя, выясняли себ свои думы и заботы, очищались отъ злобы дня, чтобы явиться съ освженными и просвтленными силами. Я думаю, что отъ. этого только всякій и былъ такъ искрененъ и открытъ и люди въ шестъ недль лучше и ближе узнавали другъ друга, чмъ на ‘мст’ они сдлали бы это въ десять лтъ. И чмъ человкъ былъ проще, чмъ онъ меньше доврялъ себ, тмъ онъ былъ открыте. Самыми простыми и открытыми людьми были или настоящіе интеллигенты, или же совсмъ простые люди безъ всякихъ претензій на интеллигентность или образованіе. Съ какою болющею прямизной высказывала, напримръ, свои недоумнія женщина, потерявшая вру, и какъ упорно и настойчиво искала она отвтовъ на свои вопросы. Дома, на мст, она, очевидно, ихъ не находила и здсь вмст съ физическимъ исцленіемъ она искала и исцленія душевнаго. Я думаю, что она, наконецъ, и найдетъ въ себ ту новую просвтленную силу для вры, въ которой и воспитаетъ своихъ дтей, вру въ дятельную любовь и въ справедливость, которую хотлъ отнять отъ нея мужъ. Вопросы этой женщины принадлежали къ области религіознаго движенія мысли, въ настоящее время несомннно очень сильнаго, составляющаго переходъ къ новой общественной нравственности. И чмъ трудне становится окружающая жизнь, чмъ она больше плодитъ несчастныхъ и выкинутыхъ изъ всякихъ сферъ людей, нуждающихся въ помощи, тмъ чувство дятельной любви будетъ принимать все боле широкіе размры, привлекать къ. себ большее число послдователей и получать все боле и боле общественный характеръ. Сама жизнь вызываетъ и создаетъ это движеніе нравственнаго чувства и направляетъ его изъ умственныхъ верховъ, гд оно первоначально явилось, въ боле широкіе, народные слои и кладетъ основаніе иному общественному сознанію.
Съ тою же прямизной и искренностью и не съ меньшею серьезностью, замаскированною, правда, шуткой, разршала семейный вопросъ наша другая больная. И кому было научить ее задаваться подобными вопросами? Мать ея — крестьянка, отецъ — купецъ-раскольникъ, весь свой вкъ старавшійся только о томъ, чтобы держать незыблемо старый обычай и порядокъ. А, между тмъ, весь этотъ незыблемый порядокъ совсмъ раскачался внутри ея и оставилъ въ ней лишь анекдотическія воспоминанія, которыми она любила длиться съ нами во время вечерняго чая. Это ужь больше чмъ сомнніе, а, главное, очень поучительный фактъ для тхъ, кто всякое движеніе мысли приписываетъ только книжкамъ. Какъ же свершилось такое чудо, что женщина, читавшая съ трудомъ печатное, выкинула за бортъ, да еще смясь, все то, въ чемъ ее смолоду такъ тщательно утверждали и укрпляли? И все это сдлалось просто, безъ діалектическихъ тонкостей, безъ рефлектированія, безъ чувствительныхъ словъ и либеральной болтовни,— сдлалось по естественному чувству справедливости, по простому практическому сознанію, что такъ жить нельзя, а нужно жить иначе. Должно быть, и раскольничій’ домостроевскій бытъ похоронитъ женщина, а затмъ пойдетъ и дальше, а мужчина оставитъ за собою благородную роль его охранителя. Впрочемъ, женщина и должна явиться первою насадительницей справедливыхъ отношеній не только въ семь, но и въ жизни. Вдь, не отъ раскольниковъ и старовровъ всякихъ цвтовъ ждать, чтобы они внезапно просвтлли. Имъ нужно для этого переучиться думать. Прежде всего, на защиту справедливости встанетъ мать, которой теперь есть о чемъ горевать, и сдлаетъ она это по простому и непосредственному чувству жалости, къ своимъ и чужимъ дтямъ.
Наше кумысное общежительство, скромное и числомъ, и цлями, которыя собрали людей, отражало, тмъ не мене, какъ бы цлую Россію. Знатныхъ, богатыхъ и сильныхъ между нами не было, а, все-таки, были люди очень различные и по роду занятій, и по степени образованія, съхавшіеся со всевозможныхъ концовъ нашего обширнаго отечества. И тихій Донъ, и Москва, и Петербургъ, и Малороссія, и Западъ, и Востокъ дали своихъ представителей. И вс эти разные люди, съ равныхъ концовъ Россіи, нашли сразу и совсмъ непроизвольно общую точку для соприкосновенія въ желаніи отыскать правду и установить справедливость. Каждый говорилъ только о себ, и внезапно оказалось общее единство и люди съ перваго же раза стали понимать другъ друга. Другая общая черта обнаружилась въ особенномъ уваженіи, въ интеллигентности, Интеллигентность не имла у насъ личнаго представительства, она являлась чмъ-то врод отвлеченнаго нравственнаго принципа, была чмъ-то врод еговы евреевъ, котораго хотя никто никогда не видлъ, во чувствовалъ, что егова есть и что онъ наблюдаетъ за совстью каждаго. Для меня это была любопытная особенность, которой мн на ‘мст’ не удалось подмтить. Тамъ, на мст, объ еогов,— этой высшей совсти,— какъ будто никто ничего и не знаетъ, а всмъ повелваетъ ‘порядокъ’. Порядокъ же — нчто врод практическаго фатализма. Хочешь или не хочетъ, а или направо или налво, куда тамъ придется. Жизнь — точно бличье колесо: какъ попадешь въ какое колесо, такъ въ немъ и крутишься. И все въ этомъ колес уже готово, все на мст и вертится оно тоже уже по установленному порядку, такъ что блк ничего другаго не остается, какъ только бгать. На кумыс же мы походили на первыхъ піонеровъ, явившихся въ новую страну. Никакого готоваго бличьяго колеса тамъ не было, никакихъ отношеній не существовало. Всякій устанавливалъ самъ и свой порядокъ, и свои отношенія, и устанавливалъ такъ, какъ это ему нравилось. Въ то же время, всякій явился съ своимъ готовымъ умственнымъ и нравственнымъ багажомъ, о которомъ я уже говорилъ, и потому вс отношенія установились взаимно-бережливыя и справедливыя, потому что справедливости-то каждый именно и искалъ. Я не идеализирую, читатель, и ничего не сочиняю,— я разсказываю то, что было и что я видлъ и испыталъ. Это была дйствительно маленькая колонія, въ которой каждый жилъ свободно и, въ то же время, чувствовалъ егову. Совершенно подобнымъ же образомъ устроились, конечно, и первыя американскія колоніи. Главная задача въ такихъ случаяхъ, чтобы съ перваго шага былъ взятъ врный общественный тонъ, а ужь дальше все пойдетъ само собою. Вотъ въ самарскихъ степяхъ первый тонъ далъ захватъ, и посмотрите, какая получилась отъ этого кутерьма и какъ долго она будетъ мшать даже тому самому хищнику, который этотъ захватъ сочинилъ. Чтобы кончился захватъ, нужно, чтобы хищникъ сълъ хищника, т.-е. чтобы повторилось то, что разсказываетъ Мюнгаузенъ о двухъ львахъ, которые перестали драться только тогда, когда съли другъ друга до самаго хвоста. И вотъ только посл того, какъ это случится, и начнется на мст, оставшемся свободнымъ отъ львовъ, настоящая мирная и справедливая колонизація. А, впрочемъ, для сохраненія исторической безпристрастности, я долженъ прибавить, что и у нашей медали была обратная сторона,— и на нашемъ свтломъ небосклон появились было вначал тучи, но он сейчасъ же и и разошлись, и небосклонъ сталъ снова свтлымъ. Случился фактъ одной семейной несправедливости, вызвавшей общій протестъ. Пострадавшимъ былъ ребенокъ. До тутъ егова установилъ все въ границахъ справедливости, и фактъ, навлекшій негодованіе, больше не повторялся.
Я не умю назвать иначе, какъ интеллигентностью, ту общую уравновшивающую силу, въ которой сосредоточивались вс упованія нашихъ чающихъ. Каждый, въ комъ сидла какая-нибудь умственная или нравственная неразршенность, былъ убжденъ, что есть такое нчто, которое сдлаетъ яснымъ вс его недоразумнія. Этимъ-то нчто и была интеллигентность. Интеллигентностью была не наука, не знаніе, а какое-то высшее всеразршающее начало или источникъ, въ которомъ сосредоточивалось высшее и самое правильное общепримиряющее разршеніе всхъ отношеній, всхъ недоразумній и всхъ неясностей жизни. Это былъ всеобщій источникъ справедливости и общаго счастья, въ которомъ каждое отдльно я находило то, что ему нужно по его собственной совсти. Источникъ этотъ представлялся не чмъ-нибудь мечтательнымъ, врод молочной рки съ кисельными берегами, а несомннно существующимъ. И эта фанатическая вра въ высшую силу интеллигентности была тмъ сильне, чмъ человкъ былъ проще, чмъ меньше онъ искусился отъ знанія, чмъ больше было въ немъ запросовъ и чмъ меньше онъ доврялъ себ. Интеллигентность не пріурочивалась ни къ кому въ отдльности, ни въ комъ не воплощалась и исключительно не олицетворялась, а, между тмъ, и оцнка людей длалась потому, сколько каждый носилъ въ себ этой интеллигентности и приближался къ той мудрости, которую каждый въ интеллигентности видлъ. Такимъ образомъ, интеллигентность признавалась единственною силой, устанавливающею общественное равновсіе, что, пожалуй, и врно, ибо справедливую жизнь возможно устроить лишь при подобныхъ понятіяхъ. Въ такихъ подробностяхъ, какъ я это пишу, никто у насъ не высказывалъ своихъ воззрній на интеллигентность. Но общее отношеніе къ ней, когда люди разршали свои вопросы или высказывали свои недоумнія, было именно такое, да и весь практическій складъ внутреннихъ отношеній нашей маленькой колоніи былъ именно такой. Это была крошечная община изъ двадцати съ небольшимъ человкъ, основанная на чувствахъ взаимной бережливости и взаимнаго участія. Да людямъ и нужно было беречь другъ друга, потому что не счастье и довольство собрали ихъ, а страданія физическія, а, можетъ быть, и нравственныя.
Все, что я говорилъ, было въ дйствительности и, въ то же время, это не была дйствительная дйствительность. Дйствительная дйствительность началась только тогда, когда я вернулся на ‘мсто’ и нашелъ большую кучу газетъ, накопившуюся почти за два мсяца. Это была уже не та дйствительность, которую я только что оставилъ. Тамъ были вопросы и сомннія, что-то искалось, что-то просило проврки и мысль работала въ общемъ направленіи, здсь, въ той Россіи, которую я нашелъ въ газетахъ, все было уже разршено, опредлено, установлено, проврять ничего не требовалось, сомнній никакихъ не существовало, даже думать, пожалуй, не приходилось. Тамъ чувствовалась какая-то робость, неувренность въ себ и стыдъ мшалъ человку становиться кому бы то ни было на ногу, здсь стыда не замчалось и каждый точно старался ходить непремнно по чужимъ ногамъ. Тамъ чувствовалось взаимное береженье и больше понимали, что другіе тоже больные, здсь вс были здоровые и бережливости не было и въ помин. Отъ этого получалось нчто похожее на международную политику вооруженнаго мира, а подчасъ и ‘крови и желза’, отводившую мужеству самое почетное мсто. Хотя все это я говорю по поводу немногихъ ‘діамантовъ’, которые я нашелъ во ‘внутреннихъ извстіяхъ’, однако, я, все-таки, не боюсь длать обобщенія. Первый діамантъ, который я нашелъ въ газетахъ, заключался въ томъ, что въ чрезвычайное костромское земское собраніе былъ внесенъ г. Колюпановымъ проектъ земскаго преслдованія печати. ‘Въ послднее время,— гласилъ проектъ,— печатаются въ газетахъ корреспонденціи, въ которыхъ распространяются равныя клеветы на губернскую земскую больницу и порицаются существующіе въ ней порядки. Чтобы положить конецъ печатанію подобныхъ корреспонденцій, на благоусмотрніе губернскаго собранія предлагается поручить наличнымъ членамъ ревизіонной коммиссіи составить оффиціальное опроверженіе, отправить его для напечатанія въ редакціи, ложь распространявшія, потребовать отъ нихъ, чтобы он или сознались во лжи, или выдали имена корреспондентовъ. Въ послднемъ случа возбудить противъ этихъ лицъ уголовное преслдованіе’. Видите, какъ все это просто, прямолинейно, безъ всякихъ сомнній, а, главное, скоро и ршительно. Г. Колюпановъ чувствуетъ себя фельдмаршаломъ, командующимъ пятисоттысячною арміей, въ кустахъ онъ усматриваетъ двухъ истомленныхъ враговъ и быстро ршаетъ двинуть на нихъ всю армію, чтобъ ихъ истребить. Несомннно, что это очень смло и ршительно, но, кажется, было бы достойне фельдмаршала обратить свое мужество противъ боле дйствительнаго врага, чмъ направлять его противъ печати. Костромское собраніе не нашло въ себ мужественной ршимости г. Колюпанова и поступило гораздо миролюбиве. Оно постановило проврить сначала корреспонденціи, и если он окажутся ложными, то напечатать въ газетахъ опроверженіе. И въ самомъ дл, если бы газетныя извстія оказались врными (корреспонденція, которою я пользуюсь, говоритъ, что въ газетахъ была напечатана сущая правда, а потому и опровергать тутъ нечего), если бы повторился случай, свидтелемъ котораго была недавно Самара? Тамъ тоже нашелся мужественный и ршительный фельдмаршалъ, пожелавшій, подобно г. Колюпанову, сокрушить свободу печати. И вотъ на защиту попранной чести и оскорбленнаго человческаго достоинства самарскаго фельдмаршала пріхало въ Самару, за 400 верстъ, отдленіе саратовской судебной палаты и на суд между прокуроромъ и оскорбленнымъ фельдмаршаломъ произошелъ слдующій діалогъ’.
— Вы, что ли, г. Корневъ, выписывали Самарскій Листокъ въ то время, когда напечатана была въ немъ статья?— спрашиваетъ прокуроръ.
— Да, управа выписывала!— отвчалъ оскорбленный фельдмаршалъ.
— Вы сами прочитали статью, или вамъ кто-нибудь сказалъ о ней?
— Самъ прочиталъ.
— И сразу же себя въ ней узнали?
— Да какъ же не узнать-то?!…
— А вы разв Коршуновъ?
— Нтъ, я Корневъ.
— Почему же вы узнали себя въ стать, какъ въ зеркал? Разв все то, что тамъ написано про Коршунова, было и съ вами? Разв вы были кабатчикомъ?
— Былъ.
— Братъ вашъ служилъ земскимъ стражникомъ?
— Служилъ.
— Больницу, о которой говорится въ стать, вы строили?
— Я.
— Значитъ, и передержки на ея постройку произведены также вами?
— Нтъ!… это… по постановленію управы! Да передержки и не было.
— Какъ же не было? Было ассигновано на постройку 20 т., а израсходовано 29!…
Прокуроръ, ‘имя въ виду полную тождественность героя статьи съ г. Корневымъ, который узналъ себя, какъ въ зеркал, нашелъ преступленіе Самарскаго Листка вполн доказаннымъ’, но требовалъ наказанія виновныхъ въ самой низшей мр, и судебная палата приговорила ихъ къ 5 руб. штрафа, а въ случа несостоятельности, къ аресту на одинъ день. Неужели г. Колюпаповъ желалъ бы подобной побды и удовлетворился бы тмъ, что его приравняли бы къ г. Корневу? Корневъ — кабатчикъ изъ крестьянъ, попавшій въ члены земской управы, г. Колюпановъ — ветлужскій предводитель дворянства, губернскій гласный, извстный въ свое время писатель, печатавшій статьи въ Встник Европы и дятель шестидесятыхъ годовъ. Г. Корневъ иметъ полное право ничего не понимать, а у г. Колюпанова именно этого-то нрава и нтъ. Откуда же это сходство, этотъ умственный союзъ кабатчика съ былымъ либеральнымъ дятелемъ, что ихъ соединило? А соединило… соединили ихъ одни и т же понятія объ общественныхъ отношеніяхъ.
Съ другой стороны, характерно и поведеніе противниковъ. Въ то время, какъ гг. Колюпановы и Корневы держали себя съ требовательнымъ высокомріемъ и руководящимъ достоинствомъ,— т, кто является обличителями общественныхъ ненормальностей и уклоненій, держатъ себя съ дтскою робостью. Когда производилось предварительное слдствіе по жалоб г. Корнева, редакторъ-издательница Самарскаго Справочнаго Листка, отказавшись назвать фамилію автора статьи, что, конечно, было очень хорошо, поступила ужь совсмъ нехорошо въ своихъ дальнйшихъ показаніяхъ. Она объяснила, что статьей не имлось въ виду оскорбить именно г. Корнева, потому что въ ней выведенъ вообще типъ кулака-мірода, что сходство имени героя статьи съ именемъ г. Корнева (оба они Иваны Григорьевичи) чисто-случайное, что герой названъ членомъ уздной земской управы для приданія стать большаго интереса. Ну, зачмъ эти увертки? Почему бы не сказать прямо, что изображался именно тотъ, кто изображенъ, что статья изобличала не какое-то фантастическое лицо, а такъ-таки прямо г. Корнева? Вдь, если вы, господа, являетесь обличителями и знаете, что говорите, такъ и держите себя какъ обличители, съ смлостью говорящіе правду и въ лицо, и на суд. Еще съ большею слабостью поступила редакторъ-издательница передъ разбирательствомъ дла. Она чуть не просила извиненія у г. Корнева, да, пожалуй, и просила, потому что какъ назвать то объясненіе (какъ сказано въ Самарской Газет), съ которымъ г-жа Флорова обратилась къ г. Корневу? Она ‘объясняла’ ему, что, издавая газету, въ редакціонныя дла не вмшивалась, не играла сама въ редакціи никакой роли и не знала даже, что печатается въ ея газет. Понятно, что и прокуроръ при обвиненіи не могъ не обратить вниманія на эти смягчающія обстоятельства И выгораживалъ г-жу Флорову ея исключительнымъ положеніемъ, ея редакціонною неподготовленностью, ея изолированностью въ изданіи, т.-е. вообще невмняемостью. Если для г. Корнева не было особенною честью получить удовлетвореніе, которое онъ получилъ, то, пожалуй, и для г-жи Флоровой не было особенной чести оказаться невмняемой. Это, впрочемъ, достойное возмездіе за трусость. До трусамъ и не слдуетъ браться за изобличеніе, не слдуетъ не ради ихъ самихъ, а потому, что они наносятъ неисчислимый вредъ тому самому длу, къ которому пристраиваются. Сиди себ за печкой и не высовывай носа. Въ какомъ же вид должна являться передъ общественныхъ мнніемъ обличительная печать, когда ее изображаютъ жалкіе сверчки? Изобличители — наши единственные трибуны и пророки слова, которые должны быть достойны своего дла. Но какое же это достоинство, когда пророки на первый же вопросъ о виновности, точно пойманныя въ шалости дти, даютъ всегда одинъ и тотъ же стереотипный отвтъ: ‘это не я!’ И что за бда отсидть въ тюрьм? Я зналъ одного шотландца, котораго немилосердный кредиторъ, зная его безвыходное положеніе и несомннную честность, тмъ не мене, засадилъ въ тюрьму. Какъ только это случилось, соотечественники шотландца купили его заведеніе, чтобы заплатить долгъ безжалостному кредитору. Но гордый шотландецъ не пошелъ на сдлку и отсидлъ въ тюрьм весь еровъ (больше года). Такъ жестокій кредиторъ и получилъ лишь ‘нравственное’ удовлетвореніе. Купленное заведеніе было потомъ предподнесено честному и гордому шотландцу въ подарокъ его соотечественниками. И случилось это не въ Шотландіи, а въ Петербург. Вотъ подобныхъ-то шотландцевъ наша обличительная печать что-то и не выставляетъ.
А, впрочемъ, гд они и въ другихъ мстахъ?! Вдь, мужество людей, которые такъ смло ходятъ по чужимъ ногамъ, есть только мужество ихъ положенія идя же простой невмняемости. Обыкновенно гордый человкъ неустрашимо отстаиваетъ свое достоинство только до перваго допроса, а затмъ внезапно стушевывается или подобно храброму мышонку старается спрятаться въ норку, причемъ обыкновенно не успваетъ скрыть хвостъ, за который его и вытаскиваютъ. Въ томъ же 135 No Самарской Газеты сообщается о дд мироваго судьи Милоголовкина, котораго судили за оскорбленіе създа. Оскорбленіе заключалось въ томъ, что г. Милоголовкинъ отказался, исполнить постановленіе създа, потому что оно ‘не выдерживаетъ критики ни со стороны логики, ни со стороны закона, ни со стороны самой полезности’. Когда же г. Милоголовкина попросили объяснить, что онъ хотлъ сказать этимъ, то оказалось, что онъ употребилъ эти выраженія какъ ‘литературныя, по неопытности, потому что служитъ мировымъ судьей всего нсколько мсяцевъ’. Храбрый мышенокъ былъ, конечно, вытащенъ за этотъ хвостъ и потерплъ достойную кару за неуменье выражать свои мысли. Но встрчается и обратный взглядъ на ‘литературную’ рчь. Мировой судья Виноградовъ, о которомъ я говорилъ въ предъидущемъ ‘очерк’, объяснилъ свою непечатную брань тмъ, что говорилъ съ крестьянами ‘народнымъ’ языкомъ, ибо ‘литературнаго’ они понять не могутъ. Пока г. Виноградова еще не вытащили изъ его норки, но, вроятно, и онъ потерпитъ достойную кару за свой противуположный взглядъ на ‘литературу’. Хотя ‘литературность’ во всхъ подобныхъ случаяхъ является норкой, но главное тутъ, все-таки, не въ норк, а въ томъ, какъ быстро человкъ, за минуту державшій себя львомъ, превращается въ мышонка, внезапно очутившагося въ мышеловк. О, человческое достоинство!…
Встрчая въ газетахъ факты, иногда ршительно недоумваешь, въ какую ихъ поставить клтку. А, между тмъ, творецъ факта, повергающаго васъ въ недоумніе, смотритъ на всхъ не мигая и чувствуетъ себя не только исполнившимъ свой гражданскій долгъ, но въ нкоторомъ род свершившимъ даже патріотическій подвигъ. Такимъ человкомъ, смотрящимъ на міръ Божій не мигая, оказался одинъ константиноградскій землевладлецъ, завдывающій воинскимъ участкомъ. Явившись въ волость ночью 30 мая, онъ приказалъ собрать призываемыхъ. 31 мая, къ двнадцати часамъ дня, собралось ихъ 300 человкъ, вполн по-похорому, съ котомками и сЗйогами за плечами. Въ полдень явился самъ жобилизаторъ и, обратившись къ призывнымъ съ рчью, объяснилъ имъ какъ и что они обязаны сдлать, если послдуетъ приказъ, и затмъ распустилъ ихъ по домамъ.
Это не курьезный фактъ или забавный анекдотъ, надъ которымъ остается только посмяться. За этою ‘мобилизаціей’ стоитъ цлое сознаніе извстныхъ правъ и возможностей, чего мобилизаторъ и не скрывалъ, потому что на упреки сосднихъ землевладльцевъ, оставшихся въ страдную пору снокоса и стрижки овецъ цлый день безъ рабочихъ, онъ отвчалъ, что ‘имлъ право сдлать опытъ, чтобы ознакомиться съ дломъ, которое поручено ему земствомъ’. И вотъ мобилизаторъ, сознавая свое право, сдвигаетъ съ мста 300 человкъ солдатъ, за ними двигается 300, а, можетъ быть, и 600 бабъ и 300 или 600 ребятишекъ, идутъ знакомые и любопытные, вообще свершается массовое передвиженіе чуть не цлой волости и останавливаются въ ней вс дла. И всю эту кутерьму свершаетъ человкъ просто таки потому, что ему вздумалось, потому что онъ начитался въ газетахъ о мобилизаціи французской и ему хотлось разршить для самого себя вопросъ: а какъ бы это было у насъ? Права производить свой опытъ онъ не имлъ и никто и никогда ничего подобнаго ему не поручалъ. Въ завдываніи его состоялъ конскій воинскій участокъ, но онъ и лошадей не смлъ собирать по своему усмотрнію. Какъ же могло случиться, что человкъ, не имющій права тронуть съ мста даже лошади, произвелъ вдругъ нчто врод великаго переселенія народовъ? Корреспондентъ говоритъ, что ‘волостной старшина и писарь были назначены недавно’,— иначе сказать, все свершилось по ихъ невднію.
Положимъ, что это такъ, но главный вопросъ, все-таки, не въ этомъ, а въ той теоріи права, которую создалъ себ мобилизаторъ и въ вркости которой онъ ни на одну минуту не сомнвался.
По поводу разныхъ общественныхъ безобразій говорилось въ нашей беллетристик не разъ, что нтъ у насъ стыда. Врно, что извстнаго сорта стыда у насъ нтъ, но, вдь, чтобы явился подобный стыдъ, нужно, чтобы раньше его явились общественныя понятія, нужна хоть какая-нибудь работа сомнвающейся мысли — такъ ли, молъ, то, что я длаю? Сомнній-то нтъ, и никогда и ничто ихъ не возбуждало. Выросъ человкъ въ стоячемъ болот, да въ немъ и обросъ мохомъ и плсенью. Даже и раньше, если въ немъ что было думающаго, потомъ совсмъ заросло, какъ заростаетъ лсомъ заброшенное поле. Иногда еще судъ можетъ заставить его впервые подумать, но онъ и на суд явится младенцемъ, ибо онъ чистъ отъ колыбели. И совсть у него спокойна, и мысль у него спокойна, и, обвиненный на суд, онъ только окончательно растеряется, а, все-таки, ничего не пойметъ. Какъ же это такъ: цлый вкъ онъ зналъ, что ‘можно’, и вдругъ оказывается, что ‘нельзя’? И это еще сортъ людей искреннихъ и добрыхъ, а возьмите тхъ, кто хочетъ ходить по чужимъ ногамъ и не видитъ ничего дальше своихъ собственныхъ мозолей. Этихъ не убдишь и страшнымъ судомъ, потому что они уже совсмъ ‘убжденные’. И вотъ, начитавшись въ газетахъ объ этихъ убжденныхъ, я внезапно встртилъ въ Волжскомъ Встник извстіе о какихъ-то странныхъ людяхъ, совсмъ на этихъ не похожихъ, которые не убждены даже въ томъ, что имютъ право спасти жизнь человку. Такіе люди оказались въ Казани. Въ комнату писарей резервнаго батальона вбжали впопыхахъ нсколько двушекъ съ крикомъ: ‘Пожалуйста, спасите, утонула наша подруга!…’ Одинъ изъ писарей сейчасъ же бросился въ рку и вытащилъ утопавшую. Кажется, это было вполн естественное право. До вотъ въ толп явились сомнвающіеся и раздались смущающіе голоса, что ‘по закону, безъ доктора, отъ себя ничего нельзя предпринять’. Что же тутъ длать? Оставить тонувшую ждать доктора, чтобы потомъ ей уже никакого доктора не потребовалось? Подумали, подумали и ршили утопленницу качать. Когда же явился докторъ, двочка, какъ разсказывали спасители репортеру, ‘у насъ уже начала кричать’. ‘Съ своей стороны, мы полагаемъ,— прибавляетъ репортеръ,— что начальство по меньшей мр не вмнитъ образа дйствій г. Кафтанникова (писарь, вытащившій двочку) и его соучастниковъ по спасенію утонувшей двочки не только въ преступленіе, но и въ проступокъ’. Неужели репортеръ пишетъ это серьезно? Да, совершенно серьезно! Онъ не мене Кафтанникова раздляетъ его страхи и находится въ искреннемъ недоумніи, что можно видть въ томъ, что Кафтапниковъ откачивалъ двочку — проступокъ или преступленіе. Даже и тхъ, которые помогали Кафтанникову, репортеръ зоветъ ‘соучастниками’. Точно онъ разсказываетъ объ уголовномъ преступленіи. Ужь несомннно, что константиноградскій землевладлецъ, поднявшій на ноги цлую волость, чувствовалъ себя гораздо тверже въ своемъ прав свершить переселеніе народовъ, чмъ писарь Кафтанниковъ и сообщающій объ его самопожертвованіи репортеръ. Выходитъ даже такъ, что Кафтанниковъ сдлалъ не подвигъ, а только нарушеніе, о томъ, что онъ спасъ человка, рискуя собственною жизнью, говорится вскользь и весь интересъ сообщенія сосредоточенъ на откачиваніи и на защит Кафтанникова, осмлившагося на такую ужасную вещь.
Все это, конечно, не плоды ученія гр. Л. Толстаго о непротивленіи злу, а плоды другой школы, но, тмъ не мене, эта другая школа находится въ тсной связи по своимъ результатамъ съ теоріей гр. Толстаго. Если только немножко порасширить ученіе гр. Толстаго о непротивленіи, то придешь и къ невмшательству вообще въ судьбу человка, а отказавшись отъ противленія, слдуетъ отказаться и отъ дланія добра, потому что всякое добро есть уничтоженіе какого-нибудь зла. Видишь ли ты страдающаго или погибающаго человка, проходи мимо, потому что это не твое дло, вдь, не все ли равно, отъ чего человкъ страдаетъ — отъ воды, отъ людей или отъ порядковъ, которые тоже отъ людей? Теорія очень удобная и для самого гр. Л. Толстаго, потому что повелваетъ не противиться и тому злу, которое и онъ разсваетъ. А что онъ разсваетъ зло, это тоже несомннно. Въ томъ же Волжскомъ Встник и прочиталъ, что ‘Посредникъ’, этотъ главный распространитель въ народ произведеній гр. Толстаго, издалъ дв новыя картины, нарисованныя художниками Кившенко и Богатовымъ и изящно выполненныя въ хромолитографіи Сытина и Ко (‘хорошій человкъ Сытинъ’, какъ называетъ его гр. Толстой). Одна изъ этихъ картинъ служитъ иллюстраціей къ разсказу гр. Толстаго Ильясъ. Добрый башкиръ Ильясъ, обднвшій отъ разныхъ несчастій, пошелъ въ работники. ‘И какое же это счастье,— говоритъ жена Ильяса,— мы полвка счастія искали и пока богаты были все не находили, теперь ничего не осталось,— въ люди жить пошли, такое счастье нашли, что лучше не надо. Теперь встанемъ мы со старикомъ, поговоримъ всегда по любви въ согласіи, спорить намъ не о чемъ, только намъ и заботы, что хозяину служить. Работаемъ по силамъ, работаемъ съ охотой, такъ чтобы хозяину не убытокъ, а барышъ былъ. Придемъ,— обдъ есть, ужинъ есть, кумысъ есть. Холодно,— ^-кизякъ есть погрться и шуба есть. И есть когда поговорить, и о душ подумать, и Богу помолиться’. А присутствующій въ числ гостей мулла подтверждаетъ слова старухи: ‘Это умная рчь… это и въ писаніи такъ написано’. На картинк и изображенъ именно этотъ моментъ, когда жена Ильяса выходитъ изъ-за занавски къ гостямъ и говоритъ свои умныя рчи. Въ одной изъ статей о граф Л. Толстомъ Н. К. Михайловскій говоритъ о лубочной картинк къ, но, вроятно, то другая картинка и ‘умная рчь’ жены Ильяса потребовала боле усиленнаго нагляднаго ея распространенія, для чего теперь приглашены уже художники. Очевидно, что поученія и мысли гр. Толстаго проповдуются очень усердно и книжками, и картинками. Теперь этотъ потокъ не остановишь, онъ установился, иметъ уже свою традицію и изсякнетъ только тогда, когда свершитъ свой циклъ. Но явленіе это настолько серьезно что его нельзя оставить такъ.
Ни одинъ человкъ (а также и ни одинъ народъ) не можетъ датьбольше того, что иметъ, понятно, поэтому, что и гр. Толстой не можетъ идти дальше самого себя. Его теорія по отношенію къ народу заключается въ томъ, что ‘пріобртающіе знанія должны вернуть ихъ назадъ тому народу, который ихъ воспиталъ’.
И такое дло обязательно для всякаго интеллигента, желающаго отдать свой долгъ народу, такое дло считаетъ гр. Толстой обязательнымъ и для себя. Но, отдавая народу свой долгъ, гр. Толстой можетъ сдлать это лишь тою монетой, которую иметъ. Весь вопросъ, слдовательно, въ монет, которой долгъ будетъ выплачиваться. Если и каждый интеллигентъ поступитъ такъ, какъ поступаетъ гр. Толстой, и станетъ отдавать свой долгъ тоже только тою монетой, которую иметъ, то можетъ получиться совершенный мюнцъ-кабинетъ, что, пожалуй, ужь и получилось. Но, вдь, и прежде лубочныя изданія для народа и всякіе ‘Англійскіе милорды’ были тоже долгомъ, который отдавала народу интеллигенція. Отдавался этотъ долгъ, конечно, плохо и старую монету вытснили изъ обращенія, но лучше ли отдается долгъ теперь? Въ кредитъ прежнихъ Манухиныхъ окончилась вра, но точно ли ‘Посредникъ’ и ‘хорошій человкъ Сытинъ’ являются банкирами, заслуживающими полнаго доврія? Не заставятъ ли они народъ подумать, что ‘господа’ отводятъ ему глаза? Теперь народъ можетъ подумать это скоре, чмъ въ крпостное время, когда просвщали его только ‘Англійскими милордами’. Вс эти ‘милорды’ были сказками изъ другаго міра и всякій читатель зналъ, что ничего такого на свт и не бываетъ. Но теперь, во имя несомннно симпатичнаго стремленія интеллигенціи къ сближенію съ народомъ и сліянія съ нимъ въ общихъ желаніяхъ и идеяхъ, сется смута и утверждается расколъ. Можно подумать, что т, кто ради сближенія съ народомъ стали издавать для него книжки, хотятъ не соединить народъ съ интеллигенціей, а, напротивъ, ихъ разъединить. Если народъ сравнитъ, что ему давали читать тогда, съ тмъ, что даютъ читатьтеперь, то онъ не можетъ не сказать, что ему теперь мягко стелютъ, да жестко спать. Въ ‘Англійскихъ милордахъ’ никто не идеализировалъ прелести крпостнаго права и вообще тогда соціальной стороны народной жизни не касались. Теперь же дается народу цлый рядъ разсказовъ въ которыхъ расписываются розовыми красками очень печальныя стороны новой народной жизни (гр. Толстой далъ цлый рядъ подобныхъ разсказовъ: Вражье лпко, а Божье крпко, Свчка, Два старика, Гд любовь, тамъ и Богъ, Ильясъ) и расхваливаютъ мужику то, отъ чего онъ чурается всми своими силами, отъ чего онъ бжитъ и въ Сибирь, и въ Ташкентъ, и на Кавказъ, и Богъ знаетъ куда. Нтъ, этимъ путемъ мужика съ интеллигентомъ не сольешь. Остается, и тоже для довершенія своей пропаганды, чтобъ гр. Толстой написалъ въ параллель къ Ильясу еще и разсказъ для фабричныхъ рабочихъ. Тоже и готовый свтъ, и готовое тепло, и припасы готовые въ лавочк, только работай, чтобы хозяину не убытокъ, а барышъ былъ. Совсмъ хорошо и лучшаго и не выдумаешь, а мсто дйствія можно перенести въ Турцію или Персію. Вдь, стыдливость не позволила гр. Толстому выставить и въ Ильяс русскаго! И какой русскій мужикъ станетъ уврять, что батракомъ быть лучше, чмъ хозяиномъ, когда идти въ батраки не только несчастіе, но и стыдъ? И жена-то Ильяса хвалитъ свое батрачество, можетъ быть, только для того, чтобы смягчить стыдъ и горечь этого положенія и хоть чмъ-нибудь поднять себя во мнніи гостей. Видно, что чувство достоинства еще не совсмъ у нея утратилось. Но куда бы гр. Толстой ни переносилъ мсто дйствія своихъ апологій зависимости и батрачества и суеврія — въ Башкирію, Персію или Турцію, ему не уврить русскаго домовитаго хозяина и бездомнаго фабричнаго пролетарія, что на другихъ работать лучше, чмъ на себя, и жить въ людяхъ лучше, чмъ своимъ дономъ. Всякій разсказъ, въ которомъ выводился бы русскій мужикъ, считающій себя счастливымъ въ подобномъ положеніи, былъ бы завдомою ложью. Предположите, что мужикъ, читая подобный разсказъ, понимаетъ и сознаетъ, что онъ читаетъ,— что скажетъ такой понимающій мужикъ объ интеллигент, усиливающемся доказать ему подобную несообразность? Не подумаетъ же мужикъ, что люди, поучающіе его, темнаго человка, Длаютъ это безсознательно (хотя въ дйствительности они и точно не вдаютъ, что творятъ), и что они отвтятъ мужику, если онъ скажетъ, что писатели нарочно наняты барами и фабрикантами, чтобы отвести ему, мужику, глаза? И подобныя подозрнія не будутъ новостью. Неужели же ради такого сближенія съ народомъ стоило вытснять ‘Англійскаго милорда’? Несомннно, что въ книжкахъ для народа есть много и хорошихъ, но также несомннно, что есть и такіе разсказы, которыхъ если и нельзя ужь вынуть изъ обращенія, то слдовало бы не печатать повторными изданіями и ужь ни въ какомъ случа не иллюстрировать ихъ еще и картинками, какъ это сдлалъ теперь ‘Посредникъ’ съ Ильясомъ, да приглашать еще для этого извстныхъ художниковъ.
Совсмъ что-то другое заставляютъ перечувствовать и передумать вс эти факты. И все это продлывается съ искреннимъ доброжелательствомъ, съ убжденіемъ, что такъ и слдуетъ быть всему, съ мыслью о справедливости, съ заботою о чьемъ-то благ. Но отчего же боишься этого блага и хочешь бжать дальше отъ этой справедливости? Не оттого ли, что творцы этихъ фактовъ ужь ни въ чемъ не сомнваются? Все поршилъ и ни въ чемъ не сомнвается г. Колюпановъ, ни въ чемъ не сомнвается гр. Толстой въ Ильямъ, не сомнвается ‘хорошій человкъ Сытинъ» исполняющій заказы картинокъ, не сомнваются художники, рисующіе эти картинки, и сомнвается еще разв только писарь Кафтанниковъ, можно ли откачивать утопленницъ..