ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
ОЧЕРКИ РУССКОЙ ЖИЗНИ.
XV.
XV.
Н. Ш.
‘Русская Мысль’, кн.IV, 1887
Очерки русской жизни, Шелгунов Николай Васильевич, Год: 1887
Время на прочтение: 31 минут(ы)
Начну кажущимся отступленіемъ.
Какъ и почему случается, что исторія идетъ приливами и отливами? То высоко поднимается волна жизни — и способности, чувства, идеи,— все идетъ вверхъ, сердца бьются, мысль работаетъ, вс точно вдругъ полюбятъ Другъ друга, всякій думаетъ объ общемъ счастіи, гуманность и прощаемость одушевляютъ всхъ, вс хотятъ работать на благо другъ друга, измняютъ учрежденія, порядки, законы, нравы, обычаи, а то волна вдругъ отольетъ — и все отходитъ съ нею назадъ, т, которые любили и хотли устраивать лучшую жизнь, точно куда-то исчезнутъ и мсто ихъ займутъ совсмъ иные люди, на прежнихъ не похожіе, идеи прячутся, мысль надваетъ на себя ночной колпакъ, жизнь застываетъ, гуманность смняется непрощаемостью, вс длаются сердитыми и недовольными, каждый думаетъ только о себ, дла перестаютъ идти полнымъ ходомъ, даже земля, точно вторя отливу, отказывается давать урожаи, люди, еще недавно такіе добрые и щедрые, становятся разсчетливыми и скупыми, каждый себя урзываетъ, каждый мшаетъ жить другому… Какой-то итальянскій историкъ объяснилъ эти приливы и отливы смною поколній и, по его разсчету, каждый приливъ и отливъ тянется около семнадцати лтъ. Едва ли это врно. Бывали приливы очень короткіе, сейчасъ же вызывавшіе обратную зыбь, и бывали отливы, которые тянулись 25—30 и даже боле лтъ. Но несомннно, что отцы и дти въ приливахъ и отливахъ играютъ главную роль и что за каждымъ приливомъ слдуетъ отливъ, чтобъ опять уступить свое мсто приливу.
Прекрасною иллюстраціей къ этой исторической теоріи можетъ служить Германія. Въ ней отливъ начался съ воцареніемъ Бисмарка и продолжается вотъ уже 25 лтъ, не обнаруживая особенной наклонности уступить свое мсто приливу, начало котораго, однако, уже намчается. Дурные и дикіе инстинкты Германіи нашли въ Бисмарк не столько лучшаго выразителя, сколько энергическаго, сильнаго и послдовательнаго человка, способнаго дать имъ плоть и кровь.
Лтъ сорокъ назадъ, когда еще существовала теорія политическаго равновсія, въ школахъ, на урокахъ исторіи, учили, что для спокойствія Европы необходимо, чтобы середину ея занимало слабое государство, а сильныя, какъ Россія и Франція, стояли бы по концамъ. Если русскіе тогда и подсмивались надъ микроскопическими Липпе-Детмольдами и Зондерсгаузенами, то тогдашняя миніатюрная Германія была, все-таки, счастливе теперешней большой и сильной Германской имперіи. У тогдашней Германіи были десятки умственныхъ центровъ, въ которыхъ жилось очень гемютно. Въ каждомъ маленькомъ Липпе-Детмольд былъ свой маленькій дворъ, который покровительствовалъ своимъ ученымъ, писателямъ, художникамъ. Военныхъ замысловъ тогдашняя маленькая Германія не питала и честолюбіе ея микроскопическихъ княжествъ заключалось въ томъ, чтобы соперничать другъ съ другомъ въ умственной дятельности. Одно княжество гордилось своимъ Шиллеромъ, другое — Гте, третье — Фейербахомъ, четвертое — Гумбольтомъ, пятое — Бетховеномъ или Моцарцомъ, а вся Германія вмст гордилась тмъ, что только у нея одной такая масса замчательныхъ людей и что только она одна производитъ для всего остальнаго міра и философію, и литературу, и науку, и искусство. Это время было золотымъ вкомъ для Германіи, когда ее никто не боялся, когда ее уважали, когда мы, русскіе, хотя и противупоставляли маленькимъ Липпе-Детмольдамъ нашу пространственность, тщеславясь при этомъ подвигами въ двнадцатомъ году казаковъ, но, все-таки, здили въ Германію за умомъ-разумомъ и возвращались въ восторг отъ ея простыхъ порядковъ и свободной умственной жизни.
Потомъ теорія европейскаго политическаго равновсія была забыта, Германія пожелала сдлаться большой и сильной, явился Бисмаркъ, точно нарочно выкованный для этого дла на завод Круппа, а Россія и Франція, каждая по-своему, помогли Германіи. Теперь Германія забыла и Шиллера, и Гте, учившихъ ее думать міровымъ образомъ, и не стала отъ этого ни счастливе, ни богаче, ни уважаеме. Германія не только испортила жизнь себ, по испортила жизнь и всмъ своимъ сосдямъ. Она дала новый тонъ всей европейской жизни, какого не придавалъ ей даже Наполеонъ I. Наполеонъ былъ, все-таки, ‘сыномъ революціи’, онъ былъ тяжелъ правителямъ, но при немъ Франція для другихъ народовъ была передовою страной, она разносила по Европ новыя идеи, давала покореннымъ странамъ наполеоновскій кодексъ, пробуждала національное чувство. Ничего подобнаго не сдлала Германія Бисмарка. Германская имперія не дала Европ никакихъ идей, никакихъ новыхъ общественныхъ началъ, ничего такого, за что исторія занесла бы имя Бисмарка въ число благодтелей человчества и прогрессивныхъ просвтительныхъ правителей. Создавшись мечомъ, она только дйствуетъ мечомъ, и, конечно, погибнетъ отъ меча. Свою тяжелую грубую руку Германія Бисмарка наложила на вс свободныя политическія, экономическія и общественныя отношенія не только у себя дома, по и у своихъ сосдей. Она всей европейской жизни придала грубый средневковой тонъ, заразила всхъ своими запретительными стремленіями. Несомннно сильный и даровитый человкъ, Бисмаркъ своимъ личнымъ вліяніемъ подчинилъ себ всхъ остальныхъ боле слабыхъ государственныхъ людей, поманивъ и раздраживъ ихъ властные аппетиты, онъ — несомннный творецъ обновленной идеи ‘сильной власти’, творецъ идеи новаго монопольнаго государства и системы государственно-экономическихъ экспериментовъ. Глазъ Бисмарка видитъ повсюду, рука его достаетъ везд, даже за границей Германія, и его властнымъ требованіямъ подчиняются (по крайней мр, еще недавно подчинялись) не только мелкія, но и крупныя государства.
Какъ же все это могло случиться посл еще недавнихъ уроковъ исторіи, посл памятнаго всмъ сверженія деспотизма Наполеона I? То, конечно, были уроки отцовъ, забытые дтьми, но, можетъ быть, лучше объясняетъ этотъ фактъ лордъ Честерфильдъ, писавшій еще въ прошедшемъ столтіи въ наставленіи своему сыну: ‘милый другъ, позжай на континентъ Европы и убдись, какъ нужно мало ума, чтобъ управлять людьми’. Не Бисмаркъ создалъ средневковое государство въ самомъ центр Европы, а создали его т, кмъ такъ легко управлять и кто такъ легко преклоняется передъ всякою силой: Европа всегда передъ кмъ-нибудь преклонялась. Она преклонялась передъ Наполеономъ I, потомъ преклонялась передъ Наполеономъ III, потомъ передъ Бисмаркомъ. И — странное дло!— никто, въ то же время, не думалъ преклоняться передъ Гладстономъ, этимъ единственнымъ современнымъ государственнымъ человкомъ Европы!
Если Викторія, прячась отъ народа, отъучаетъ англичанъ отъ мысли, что у нихъ есть королева, то Бисмаркъ пріучаетъ къ враждебнымъ мыслямъ противъ такой государственности, которая требуетъ только жертвъ и не даетъ ничего взамнъ ихъ. У нмцевъ, наконецъ, не достанетъ ни крови, ни денегъ, чтобы нести ихъ на алтарь отечества, какъ при Наполеон I у Франціи не достало людей, чтобы пополнять армію. И когда это случится, когда терпніе нмцевъ и Европы истощится, тогда опять хлынетъ потокъ, подобный тому, который устремился на Наполеона I. Благословенія смнятся проклятіями, недавнее боготвореніе перейдетъ въ ненависть, кумиръ будетъ свергнутъ и волна жизни опять поднимется и пойдетъ на приливъ… А тамъ, глядишь, люди опять создадутъ себ новый кумиръ и повторится снова старая исторія.
Гладстона создалъ совсмъ противуположный порядокъ идей. Гладстонъ — не мечтатель, какъ Бисмаркъ, для котораго Германія, прежде всего, военная имперія съ Гогенцоллернами во глав. Для Гладстона Англія есть довольный, счастливый, свободный и самоуправляющійся народъ, отъ котораго не требуется никакихъ жертвъ для поддержанія воздушныхъ замковъ. Если онъ и требуетъ жертвъ, то не кровавыхъ и не отъ народа. Отъ этого наше общественное мнніе всегда сочувствовало Гладстону и никогда не сочувствовало Бисмарку и его жесткому режиму. Мы слишкомъ еще недавно разстались съ крпостнымъ правомъ и слишкомъ хорошо помнимъ его жестокости, да не совсмъ еще отдлались отъ всхъ послдствій крпостничества, чтобы видть въ безпощадной суровости какой бы то ни было общественный идеалъ. Мы сами, пожалуй, нуждаемся въ мягкости и, можетъ быть, отъ этого-то и идемъ толпой за всякимъ добрымъ человкомъ. Всякій проповдникъ любви и согласія становится у насъ сейчасъ же пророкомъ и къ нему стремятся жаждущіе услышать согрвающее слово,— до того мы страстно ищемъ любви и добрыхъ чувствъ, до того, какъ видно, мы еще ищемъ душевнаго отдыха и жизни успокоеннымъ безбоязненнымъ сердцемъ. Еще недавно мы шли за Достоевскимъ, еще недавне бжали за графомъ Л. Толстымъ. Мы часто не разбираемъ даже смысла любви, которой насъ поучаютъ, намъ довольно того, что это любовь, и мы за ней тянемся къ доброму человку, который насъ можетъ согрть. И въ писателяхъ намъ дороже всего т, которые шевелятъ въ нашемъ сердц добрыя, человческія чувства. Чмъ, напр., такъ дорогъ намъ недавно умершій Надсонъ? Только своею задушевностью, только» своимъ согрвающимъ словомъ, только своимъ страдальческимъ неудовлетвореннымъ чувствомъ любви, которому жизнь не. давала отвта, только надеждой, что такъ вчно быть не можетъ, только тмъ, что въ чувствахъ и страданіяхъ Надсона каждый находилъ свои чувства и свои страданія.
Другъ мой, братъ мой, усталый, страдающій братъ,—
Кто бы ты на былъ,— не падай душой:
Пусть неправда и зло полновластно царятъ
Надъ омытой слезами землей.
Пусть разбитъ и поруганъ святой идеалъ
И струится невинная кровь,—
Врь, настанетъ пора — и погибнетъ Ваалъ,
И вернется на землю любовь!
Не въ терновомъ внц, не подъ гнетомъ цпей,
Не съ крестомъ на согбенныхъ плечахъ,—
Въ міръ придетъ она въ сил и слав своей,
Съ яркимъ свточемъ счастья въ рукахъ.
И не будетъ на свт ни слезъ, ни вражды,
Ни безкрестныхъ могилъ, ни рабовъ,
Ни нужды безпросвтной,— мертвящей нужды,—
Ни меча, ни позорныхъ столбовъ.
О, мой другъ! не мечта этотъ свтлый приходъ,
Не пустая надежда одна:
Оглянись,— зло вокругъ черезъ-чуръ ужь гнететъ,
Ночь вокругъ черезъ-чуръ ужь темна!
Міръ устанетъ отъ мукъ, захлебнется въ крови,
Утомится безумной борьбой,—
И подниметъ къ любви, къ беззавтной любви
Очи, полныя скорбной мольбой…
Это едва ли не лучшее изъ своихъ стихотвореній Надсонъ читалъ въ Кіев на вечер въ пользу ‘литературнаго фонда’. Публика жадно ловила каждое слово уже угасавшаго поэта и вызовамъ и аплодисментамъ не было конца. И нельзя сказать, чтобы въ оцнк, сдланной Надсону Волжскимъ Встникомъ, не заключалось очень большой доли правды. Газета говоритъ, что ‘Надсонъ является выразителемъ колебаній того честнаго, но слабаго большинства, идеалы котораго благородны, но мало опредленны. Молодая жажда подвига, страстное желаніе отдаться служенію благу родины сдерживается у нихъ вчнымъ вопросомъ о томъ, какой путь производительне и врне ведетъ къ цли’. Эта оцнка была бы полне, если бы къ ней прибавить, что Надсонъ находился еще въ момент скорбныхъ ощущеній и болющихъ чувствъ, но уже готовился вступить на путь зрющей мысли. Вотъ что сказалъ тотъ же Надсонъ:
Нтъ, врьте вы, слпцы, трусливые душою,
Изъ страха истины себ я не солгу,
За вашей жалкою я не пойду толпою
И тамъ, гд долженъ знать, я врить не могу.
Но, тмъ не мене, въ цломъ врно, что слабое большинство находится въ расшатанномъ состояніи, что оно въ недоумніи стоитъ передъ открывающимися передъ нимъ путями жизни, не иметъ точныхъ и опредленныхъ общественныхъ идеаловъ, не уяснило себ своихъ общественныхъ задачъ и все ждетъ Моисея, который бы вывелъ его изъ умственной пустыни. И въ Моисеяхъ у насъ недостатка не ощущается: то здсь, то тамъ объявляются пророки, то проповдующіе новую религію, то спасеніе приспособленіемъ, то и совсмъ бгство изъ жизни…
Это, можетъ быть, слишкомъ длинное предисловіе вызвано статьями г. Д. Ж.: Къ чему способна интеллигенція, напечатанными въ 7 и 9 Недли. Статьи г. Д. Ж. производятъ болевое впечатлніе: не то, чтобъ он были написаны сокомъ нервовъ и кровью сердца, но он трогаютъ и сердце, и нервы, и тмъ совершенне этого достигаютъ, что вызываемые ими боль и вопросы такъ и остаются въ васъ болью и прежними неразршенными вопросами.
Статьи направлены противъ ‘интеллигентнаго пролетарія’, который, будто бы, не можетъ существовать безъ ‘мста’, ‘жалованья’ и ‘службы’. По словамъ автора, это нашъ прирожденный грхъ, не извстный ни мужику, ни мщанину-ремесленнику, ни лавочнику и вообще той народной масс, которая иначе и не жила никогда, какъ на свой страхъ вольнымъ промысломъ. Ничего подобнаго, будто бы, не знаютъ нмцы, французы, англичане, американцы, которымъ въ огромномъ большинств случаевъ совсмъ не страшно пускаться въ житейское море безъ всякой заручки врод ‘доста’, ‘службы’, ‘жалованья’. Наша же интеллигенція въ огромномъ большинств совсмъ неспособна прожить безъ няньки въ вид начальства, земства или хозяина. Она родится и воспитывается не для самостоятельнаго существованія, а для того, чтобы служить, т.-е. длать то, что ей укажутъ и какъ прикажутъ, и за это получать жалованье. По словамъ автора, нашъ современный интеллигентный пролетарій служитъ не тому, чему поклоняется, а по большей части тому, что отрицаетъ, и длаетъ это единственно по той причин, что ему нужны готовыя, обезпеченныя средства, и при этомъ продаетъ свою и нравственную, и умственную свободу. Причину этого явленія авторъ усматриваетъ въ вин цлыхъ поколній, въ историческомъ наслдіи, которое они намъ передали, и признаетъ эту вину предъидущихъ поколній чрезвычайно крупнымъ и чрезвычайно важнымъ историческимъ фактомъ. ‘Это вина цлыхъ поколній, передаваемая наслдственно отъ отцовъ дтямъ, вина нравственнаго безсилія сохранить свою свободу, вина ежедневной, ежечасной, повсемстной и обратившейся въ обычай продажи своихъ силъ, своихъ знаній, своихъ услугъ не тому, кому бы хотлъ ихъ посвятить, а тому, кто дороже за нихъ даетъ, подъ условіемъ, чтобъ эти силы, знанія и услуги прилагались такъ именно, какъ этотъ дороже дающій хочетъ, хотя бы и во вредъ тому, кому продающій эти силы желалъ бы приносить пользу’. ‘Искать мста’, ‘получить мсто’, ‘потерять мсто’, ‘ждать мста’, ‘опять найти мсто’ — въ этомъ проходитъ вся жизнь интеллигентнаго пролетарія, начиная съ того момента, какъ онъ ‘окончилъ образованіе’ (вс эти ковычки принадлежатъ автору). И какое же это образованіе?— спрашиваетъ авторъ. Спеціально приспособленное къ существованію на ‘мст’ и, мало этого, нарочито создающее субъектовъ, неспособныхъ добывать себ средства къ жизни иначе,’ какъ ‘службой’, и вообще до ребячества безпомощныхъ въ повседневной практической жизни. Женщины средняго круга,— говоритъ авторъ,— умютъ хоть что-нибудь длать необходимое въ жизни: шить, стряпать, мыть, а мужчины изъ ‘интеллигенціи’ — совершеннйшіе ребята въ практическомъ обиход, да къ этому еще, по большей части, безпорядочные, безалаберные, невыносливые. Все это происходитъ оттого, что интеллигента со дня рожденія готовятъ къ занятію въ будущемъ ‘мста’, которое дастъ возможность ‘все, что нужно’, купить, заказать, велть сдлать и приготовить. ‘Замчательно,— говоритъ авторъ,— то равнодушіе, съ какимъ интеллигентнйшіе изъ родителей относятся къ безчисленнымъ и вопіющимъ ненормальностямъ обычной системы образованія и воспитанія: видятъ эти ненормальности, осуждаютъ ихъ, негодуютъ, жалютъ дтей, стараясь это длать втайн отъ нихъ, и, все-таки, отдаютъ ихъ на жертву всмъ этимъ ненормальностямъ, нердко серьезно рискуя и здоровьемъ ихъ, и жизнью, и даже нравственностью. Это называется: ‘доставить дтямъ образованіе’.
Для большей наглядности авторъ иллюстрируетъ свои заключенія тремя картинками съ натуры. Въ одной интеллигентный родитель разсуждаетъ, что единственный капиталъ, который онъ можетъ дать своимъ дтямъ,— образованіе, и каково бы оно ни было, оно — единственное средство, способное открыть дорогу и принести процентъ въ вид жалованья, пенсіи, гонорара. ‘Папа, папа!— прерываетъ сынъ бесду отца, — а я сегодня изъ греческаго пять получилъ’. Въ другой картин два пріятеля — учитель и секретарь — пьянствуютъ и оба уже ‘готовы’. ‘Нтъ, братъ, это не жизнь, а чортъ знаетъ что такое. Чтобы такъ жить и не удавиться, надо быть свиньей… Я — учитель греческаго языка!… Нтъ, неправда, я свинья… оба мы свиньи и больше ничего, вслдствіе этого выпьемъ, потому что либо удавиться, либо напиться: другаго выхода намъ съ тобою нтъ, потому — тоска’.— ‘Нтъ, ты мн скажи: зачмъ мы учились?’ — прерываетъ секретарь.— ‘А вотъ затмъ и учились, чтобы сознавать, что мы — свиньи и больше ничего’…
‘— А у насъ учитель-то греческаго языка опять захворалъ, онъ всегда двадцатаго числа болнъ длается’, — говоритъ Коля на другой день отцу.— ‘Не болтай глупости!— отвчаетъ строго интеллигентный родитель и вдругъ у него въ душ мелькнуло что-то врод зависти. Вотъ человкъ хоть разъ въ мсяцъ забудется, а я и этого паскуднаго удовольствія не имю: изъ года въ годъ, изо дня въ день все та же проклятая лямка и больше ничего, ни сзади, ни спереди… Это не жизнь, а это… чортъ знаетъ что такое!’ И интеллигентный папаша сдлался еще мрачне обыкновеннаго и, оставшись одинъ, кончилъ свои мрачныя размышленія тоже скандаломъ: машинально остановившись передъ письменнымъ столомъ, машинально же взялъ онъ со стола книгу, какое-то очень ученое сочиненіе на нмецкомъ язык по его ‘спеціальности’, и пришелъ въ бшеную ярость: онъ потрепалъ ее съ ожесточеніемъ, ударилъ объ полъ, пнулъ ногой и, сказавши: ‘у, прро-клятая!’ бросился на кушетку.
Прошло шесть лтъ. Коля и учитель греческаго языка встртились на кумысо-лечебномъ заведеніи, узнали другъ друга и обрадовались. Отецъ Коли умеръ въ чахотк, а Колю факультетъ отправилъ лечиться на казенный счетъ. ‘А знаете, я вамъ что сказать собираюсь?— говоритъ учитель Кол.— Вы меня простите… Христа ради васъ прошу: простите меня, молодой человкъ!’ Онъ всталъ съ мста и поклонился Кол въ поясъ.— ‘Да что съ вами? Въ чемъ васъ простить?’ — ‘А въ томъ, что я васъ своею безполезностью изнурялъ’, — ‘Однако, вдь, вы и до сихъ поръ, если не ошибаюсь…’ — ‘Да, да, и до сихъ поръ то же длаю… и длаю, и скорблю, и ругаю себя: ‘свинья ты, свинья безсовстная, что ты длаешь-то?’ А вотъ подите же…’ Я полагаю,— замчаетъ г. Д. Ж.,— что еще черезъ нсколько лтъ Коля будетъ тоже говорить: ‘Это не жизнь, а это… это чортъ знаетъ что такое!…’
Все, что говоритъ авторъ, совершенная правда и картинки его взяты съ натуры, однако, вы чувствуете, что въ этой правд есть какая-то неправда,— такая же неправда, какая слышится иногда въ обвинительной рчи пересаливающаго прокурора. Стоитъ передъ вами блдный, испитой, жалостнаго вида субъектъ, изолгавшійся и проворовавшійся и, съ точки зрнія прокурора, несомннно, кругомъ виноватый. Но смотрите вы на несчастную фигуру обвиняемаго и не врится вамъ жестокому слову обвинителя. Вдь, въ самомъ дл, не врагъ же себ этотъ жалкій обвиняемый, тоже, вдь, человкъ, тоже, вдь, у него и мать была, какъ говоритъ въ Мертвомъ дом Достоевскаго часовой надъ трупомъ умершаго арестанта. И тянетъ васъ къ этому несчастному обвиняемому, хотя, въ то же время, вы не сомнваетесь, что въ словахъ обвинителя есть правда. Должно быть, дло не въ одномъ обвиненіи, а еще въ чемъ-то и другомъ, чего въ обвиненіи вы не находите. Если врить и обвинительному слову г. Д. Ж., то что же можетъ быть мерзе нашего русскаго интеллигента? Нтъ въ немъ ни Бога, ни совсти, ни сердца, а есть только негодная душенка, которую онъ и продаетъ всякому, кто дастъ больше, ‘подъ условіемъ, чтобъ его силы прилагались такъ, какъ того хочетъ дающій дороже, хотя бы и во вредъ тому, кому продающій эти силы желалъ бы приносить пользу’. ‘Проврьте эту формулу на десяткахъ тысячъ (не слишкомъ ли много?) конкретныхъ случаевъ,— говоритъ авторъ, — и вы убдитесь, что она врна’. Въ томъ-то и дло, что при первой же проврк, даже и не ‘на десяткахъ тысячъ случаевъ’, она окажется неврна, и самъ авторъ помогаетъ этому опроверженію своею послдующею ссылкой на ‘препятствія прогрессу’.
Авторъ думаетъ, что ‘препятствіе прогрессу’ создаютъ только т, кто ищетъ мстъ и живетъ на жалованьи, и если бы не было подобныхъ продажныхъ душъ, то прогрессъ свершалъ бы свое торжественное шествіе безъ всякихъ задержекъ. ‘Если то или другое препятствіе прогрессу держится крпко, какъ каменная стна,— говоритъ г. Д. Ж.,— то это не потому только, что подъ нимъ крпкій фундаментъ бдности и невжества, но и потому еще, что цлыя массы интеллигентныхъ единицъ частью безсознательно, частью сознавая смутно ложность своего положенія, даютъ матеріалъ для образованія этой стны, такъ что, можетъ быть, каждый ея десятый кирпичъ — интеллигентная сила, и когда такой кирпичъ по какой-нибудь причин выпадетъ изъ стны, онъ считаетъ это для себя бдствіемъ и изо всхъ силъ старается снова ‘найти себ мсто въ той же стн’. Едва ли и прогрессъ, и препятствія ему зависятъ отъ такихъ простыхъ причинъ, какъ ‘интеллигентные’ кирпичи, которые стоитъ только вынутъ, чтобъ исчезла всякаго стна, мшающая прогрессу. Я зналъ одну писательницу, которая предлагала очень простое средство, чтобы создать въ любой стран свободную печать: если въ стран существуютъ стсняющія условія, то писатели поголовно должны перестать писать. И Инсаровъ находилъ, что нтъ ничего легче сдлать Болгарію свободной,— стоитъ только прогнать турку. Самъ же г. Д. Ж. говоритъ, что препятствія прогрессу потому держатся крпко, что подъ ними ‘крпкій фундаментъ бдности и невжества’ и что интеллигентная сила въ этой стн лишь десятый кирпичъ. Но почему же каждый такой десятый или даже пятый кирпичъ долженъ быть непремнно прогрессивною силой? Вдь, и приливы, и отливы создаетъ все та же интеллигенція, а вовсе не какіе-то голодные и жалкіе бдняки, которымъ платится жалованье. А кто же имъ платитъ его? Бисмаркъ — несомннный интеллигентъ, и не только интеллигентъ, но и человкъ замчательныхъ способностей и энергіи характера. А Мольтке? а вся военная партія Германіи, неужели это все какіе-то наемные ‘чинушки’, которые продали себя ‘стн’? Не они ли и составляютъ стну и ея крпкій фундаментъ, а не бдный и невжественный нмецкій Михель или деревенскій школьный учитель, состоящій на жалованьи? Пока существуетъ извстный порядокъ идей и понятій, эти идеи и понятія найдутъ себ мсто и въ человческихъ головахъ, а отдльные кирпичи тутъ ни причемъ. Было бы болото… А г. Д. Ж. хочетъ прогнать турку. Сводить весь вопросъ къ продаж совсти тоже едва ли позволительно, въ каждой стран, даже въ той самой Турціи, найдутся, можетъ быть, не больше какъ единицы продающихся людей, которые вполн презираются тми, кто ихъ покупаетъ, а г. Д. Ж. ссылается ‘на десятки тысячъ конкретныхъ случаевъ’. Онъ былъ бы боле правъ, сославшись на десятки тысячъ конкретныхъ случаевъ ‘интеллигентной’ глупости, которой на свт гораздо больше, чмъ продажной совсти. Да и что такое совсть? Совсть есть идеалъ, и у каждаго, у кого есть идеалъ, есть и совсть (поэтому у каждаго можетъ быть своя собственная совсть). Пока человкъ не противорчить своими поступками своему идеалу (личному или общественному), онъ будетъ доволенъ собою и спокоенъ, а станетъ поступать наперекоръ — и въ немъ заговоритъ совсть. Какой же былъ идеалъ у приведенныхъ г. Д. Ж. для иллюстраціи типовъ: у ‘интеллигентнаго’ родителя, у учителя греческаго языка, у Коли? Авторъ ихъ идеаловъ ни общественныхъ, ни личныхъ намъ не показалъ. Онъ показалъ только недовольныхъ людей,— недовольныхъ, кажется, просто своею собственною личною жизнью. Скоре думается, что у нихъ никакихъ общественныхъ идеаловъ никогда и не было. Ужь самое ‘полученіе мста’, на которое, какъ на царящую жизненную формулу, указываетъ г. Д. Ж. и къ чему пріурочивалъ воспитаніе Коли и его ‘интеллигентный’ отецъ,— говоритъ прямо, что все счастіе этихъ людей не идетъ дале обыденныхъ мечтаній о выигрыш въ двсти тысячъ. Все это какія-то общественныя маріонетки, которыя безразлично могутъ свершать всякія движенія, и г. Д.Ж. Желаетъ, чтобы то были Прометеи, и какъ они никакого священнаго огня ни похитить, не зажечь, ни потушить не въ состояніи, а г. Д. Ж. непремнно желаетъ, чтобъ они учинили что-нибудь подобное, то онъ и приноситъ ихъ въ жертву врод того невиннаго вола, который одинъ оказался виноватымъ, что разгнванный Юпитеръ послалъ на зврей моръ. При чемъ же тутъ ‘интеллигенція’, когда вся суть именно и заключается въ отсутствіи того, что составляетъ коренное содержимое интеллигенціи и безъ чего она утрачиваетъ свой общественный смыслъ и перестаетъ быть интеллигенціей? Зависло вполн отъ г. Д. Ж. подобрать такой типъ учителя греческаго языка, какой былъ ему нуженъ для доказательства. По на свт, вроятно, больше такихъ греческихъ учителей, которые совершенно механически занимаются своимъ дломъ и любятъ его и, занявъ въ стн мсто кирпича, вполн способствуютъ ея однородности и цльности. Отчего же г. Д. Ж. не хочетъ допустить, что въ стн все именно такіе кирпичи, вполн къ ней приспособленные и пріуроченные? Это было бы для него тмъ послдовательне, что самъ же онъ говоритъ, что ‘виной этого — историческій фактъ, наслдственно созданный цлымъ рядомъ поколній’. Цлыя поколнія передавали по наслдству отъ отцовъ къ дтямъ извстныя понятія и созидали извстный историческій фактъ, и вдругъ ихъ праправнукъ, выросшій въ той же сред и въ тхъ же понятіяхъ, оказывается единственнымъ отвтчикомъ за тысячелтній грхъ своихъ предковъ. Если виновата исторія, то, казалось бы, ее и привлекать къ отвтственности, но какъ исторія ни въ чемъ виноватой быть не можетъ, то очевидно, что обвиненіе отпадаетъ само собою и вопросъ сводится не къ отысканію отдльныхъ виноватыхъ, а къ объясненію условій, создающихъ т или другія формы жизни и т или другіе типы людей. Это дв совершенно противуположныя точки зрнія. При одной непремнно явятся прокуроры, какимъ и есть г. Д. Ж., а обвиняемые будутъ доказывать, что они ни въ чемъ невиноваты. Это точка зрнія моралистовъ и проповдниковъ личной нравственности. При другой — искать виновныхъ нтъ необходимости, потому что безполезно, а требуется лишь выяснить причины тхъ или другихъ явленій и показать, какія общія послдствія получаются при однхъ причинахъ и какія при другихъ. Это точка зрнія историческая или политическая.
Г. Д. Ж. говоритъ, что исканіе ‘мстъ’ и неспособность прожить безъ няньки въ вид начальства есть прирожденный грхъ ‘интеллигенціи’, и исключительно русской, а что этимъ не гршатъ ни нмцы, ни французы, ни англичане (про американцевъ уже и говорить нечего), ни, наконецъ, наши деревенскіе мужики. Конечно, авторъ при этомъ обвиненіи руководствовался самыми похвальными нравственными побужденіями и желалъ, чтобъ у насъ вырабатывались такіе же самостоятельные характеры, какіе вырабатываетъ Америка. Но и при похвальныхъ желаніяхъ требуется справедливость, ибо иначе проповдникъ рискуетъ не достигнуть своей цли. Въ Германіи, во Франціи, въ Англіи люди тоже ищутъ ‘мстъ’ и ‘жалованья’, какъ и у насъ, а въ Америк ‘казенныя мста’ оказывались до того прибыльными и въ президентство генерала Гранта погоня за мстами стала до того повальной, что все это вызвало, наконецъ, протестъ цлой политической партіи. Государственный механизмъ — очень сложная машина, и чтобы приводить ее въ движеніе, требуется много всякихъ винтовъ, колесъ и рычаговъ. Ужъ я не говорю про армію, которая въ Европ отнимаетъ отъ другихъ длъ больше десяти милліоновъ народу. Администрація и всегда требовала очень много людей, но съ тхъ поръ, какъ Бисмаркъ явился творцомъ государственнаго соціализма и системы правительственныхъ монополій и казенныхъ табачныхъ и другихъ фабрикъ, ‘мстъ’ должно открываться еще больше, а, слдовательно, усилится за ними и погоня.
Не знаю, впрочемъ, правильно ли длать различіе между ‘мстами’ казенными и частными. Предположите, что въ стран была частная табачная производительность, а потомъ она стала казенною монополіей. Отъ этого, конечно, ‘мстъ’ не прибавится, а они изъ частныхъ превратятся только въ казенныя. Существенной разницы такая перемна не произведетъ никакой и люди на фабрикахъ казенныхъ будутъ едва ли мене самостоятельны, чмъ они были на фабрикахъ частныхъ. Или въ половин ныншняго вка явился новый видъ государственно-народнаго хозяйства — желзныя дороги, создавшія громадную массу ‘мстъ’, на которыхъ люди живутъ на жалованьи. Персоналъ желзно-дорожныхъ управленій составляетъ цлую армію. Въ Америк, гд желзныхъ дорогъ больше въ десять разъ, чмъ у насъ, въ десять разъ больше и желзно-дорожныхъ служащихъ. Пароходныя компаніи, частныя и акціонерныя, поглощаютъ тоже цлую массу людей, и чмъ сильне развивается пароходное и желзно-дорожное движеніе, тмъ большее число агентовъ они требуютъ. Это опять ‘мста’. У насъ подобныхъ мстъ сравнительно гораздо меньше, чмъ у другихъ, боле развитыхъ экономически и общественно народовъ. Поэтому у насъ показывается больше казенныхъ мстъ. Что же касается личной самостоятельности служащихъ, то еще вопросъ, гд они стснены больше — на казенной, или на частной служб. Желзно-дорожная дисциплина, напримръ, до того строга, что едва ли съ нею можетъ сравниться дисциплина какой бы то ни было канцеляріи. Дисциплина, устанавливаемая ‘хозяевами’, тоже едва ли мягче. Купеческая дисциплина Китъ Китычей, кажется, достаточно извстна. По вотъ что требуется, напримръ, я не самодурами. Есть извстный у насъ сахарный заводчикъ, милліонеръ, вышедшій изъ крестьянъ, для завдыванія его заводами у него существуетъ громадная администрація изъ управляющихъ, помощниковъ, бухгалтеровъ, писцовъ и т. д. Главная его канцелярія (при его особ) стоитъ цлаго департамента и въ ней ‘чиновники’ должны быть всегда во фракахъ, что въ казенныхъ мстахъ уже давно вывелось. Или детъ владлецъ князь Б. и управляющій одного изъ имній князя получаетъ отъ главноуправляющаго такую телеграмму: ‘встртить его сіятельство на станціи X. во фрак и въ бломъ галстук’. Личная служба гораздо больше убиваетъ самостоятельность, чмъ какая бы то ни было правительственная служба. Личный произволъ хозяина и больше, и непосредственне, чмъ произволъ оффиціальнаго начальства. И причины этого совершенно понятны. При личномъ начал дйствуютъ и личные пружины, и личные интересы, и даже личные капризы.
Если у насъ, какъ я уже сказалъ, можетъ быть, больше, чмъ гд-нибудь, гоняются за мстами казенными, земскими и вообще общественными, то, конечно, только потому, что этотъ родъ занятій по преимуществу даетъ средства для существованія. Весьма вроятно, что всякій точно также занялся бы и ремесломъ и другимъ видомъ личнаго труда, если бы на него существовалъ спросъ. Но ни промышленность, ни ремесленность у насъ не развиты и развиваются очень туго, потому что туго прибавляется потребитель. А, между тмъ, ‘мста’ ростутъ гораздо быстре. Еще 25—30 лтъ назадъ были у насъ мста только казенныя, а теперь явились мста земскія, желзно-дорожныя, пароходныя, банковыя, разныхъ акціонерныхъ предпріятій и т. д. На вс эти мста требуется масса лицъ, а по мр развитія общественно-экономическихъ длъ и предпріятій явится еще больше мстъ и на нихъ потребуется еще больше людей, конечно, приспособленныхъ къ этимъ мстамъ,— людей извстныхъ навыковъ, извстной спеціальности, составляющей иногда цлую науку. ‘Мста’ совсмъ не такая простая вещь, чтобы было достаточно простаго желанія получать жалованья. Когда нынче въ Одесс было запрещено нотаріусамъ имть въ конторахъ евреевъ и просьба нотаріусовъ, чтобы воспрещеніе было отложено на два мсяца, ибо нельзя по щучьему велнію найти соотвтственныхъ и знающихъ людей, не была уважена, то нотаріусы напечатали въ петербургскихъ газетахъ вызовъ людей, которые могли бы работать въ нотаріальныхъ конторахъ. М каждое ‘мсто’ точно также требуетъ вполн приспособленныхъ людей, прошедшихъ цлую школу, усвоившихъ извстные навыки, привычки и знанія. Даже отъ простаго переписчика требуется теперь, чтобъ онъ имлъ конторскій почеркъ. Только со стороны можетъ казаться, что ‘мсто’ — простая вещь, въ дйствительности же каждое ‘мсто’ есть особаго рода спеціальность, и, по мр развитія длъ, люди, себя имъ посвящающіе, стали распадаться на соотвтствующія этимъ мстамъ спеціальности. Это, несомннно, печальный порядокъ общественно-экономическихъ отношеній, по именно потому, что онъ порядокъ экономическій, къ нему ошибочно подходить съ аршиномъ личной морали. Загляните въ душу всей этой массы подневольныхъ людей, служащихъ въ разныхъ компаніяхъ, акціонерныхъ обществахъ, въ конторахъ и т. д., ит. д., ит. д. Вдь, все это рабы и захребетники, которые ими такъ и умрутъ, не испытавъ, что значитъ ходить на своихъ ногахъ и работать для своего собственнаго дла, потому что для нихъ и не существуетъ никакихъ возможностей встать на свои ноги. Разв что старшіе купеческіе прикащики, наворовавъ у хозяевъ, сдлаются купцами. Но, вдь, это уже старая традиція и съ развитіемъ личной честности и этотъ способъ достиженія самостоятельности, вроятно, посократится.
Г. Д. Ж. говоритъ, что ‘служба’ и ‘жалованье’ съ точки зрнія мужика, мщанина-ремесленника, лавочника и т. д.— вещи очень странныя. Едва ли. Именно въ положеніи мужика это вещи настолько не странныя, что безъ ‘этой точки зрнія’ мужикъ совсмъ бы пропалъ. Больше милліона народу ходитъ у насъ ежегодно — одни на зимніе заработки, другіе на лтнія работы. Бредутъ эти милліоны нердко совсмъ наавось, надясь, что, вотъ, можетъ быть, найдется ‘мсто’ и ‘жалованье’. Такъ было, напримръ, съ каменщиками, штукатурами и т. п., которые задаромъ ходили въ Петербургъ, когда посл строительной горячки, подманившей рабочихъ, Петербургъ пріостановился съ постройками. Такъ ходятъ иногда десятки тысячъ людей совершенно напрасно въ степныя или поволжскія губерніи на полевыя работы, когда или прибредетъ слишкомъ много рабочихъ, или неурожай не дастъ всмъ работы. Посмотрите, какая масса деревенскаго люда, ищущаго работы, наполняетъ позда желзныхъ дорогъ, волжскіе и черноморскіе пароходы. Все это — искатели временныхъ ‘мстъ’ и временной задльной платы. А фабричные рабочіе, которые ужь исключительно живутъ мстомъ и жалованьемъ? Крестьянинъ счастливе тхъ, кто отдаетъ въ наемъ свой личный трудъ ради боле или мене постояннаго мста, только тмъ, что какъ-никакъ, а у него есть и хата, и земля, т.-е. постоянный уголъ, тогда какъ у интеллигентнаго или грамотнаго захребетника впереди только богадльня. А сколько между крестьянами бобылей, одиночекъ, вчно живущихъ въ работникахъ то у владльцевъ, то у крестьянъ! Вроятно, этотъ безмстный и нанимающійся людъ составляетъ нчто очень солидное, если, наконецъ, потребовалось выработать въ законодательномъ порядк особыя правила для сельскихъ и фабричныхъ рабочихъ. А сколько одинъ Петербургъ, уже не говоря про другіе большіе города, привлекаетъ людей на мста старшихъ и младшихъ дворниковъ и швейцаровъ! Служба эта образовала даже особую спеціальность. Наконецъ, солдаты рдко садятся на землю, а обыкновенно ищутъ мстъ и жалованья не только въ городахъ, по и въ деревняхъ. Пролетаріатъ земледльческій и фабричный сталъ теперь у насъ такимъ же экономическимъ явленіемъ, какъ и въ Европ, онъ только не достигъ еще до подобнаго же напряженія, но, какъ показываютъ факты, достигнетъ и этого, потому что онъ не убываетъ, а ростетъ. Земледльческій и фабричный пролетаріатъ только не бросается у насъ такъ рзко въ глаза и о немъ теперь очень мало пишутъ. Происходитъ же это, вроятно, потому, что городскіе жители не всегда его видятъ, а, можетъ быть, и потому, что, при слишкомъ низкомъ уровн потребностей нашего народа, бднота, къ которой мы приглядлись, не бросается ужь рзко въ глаза, тогда какъ интеллигентный городской пролетаріатъ у всхъ на виду и производитъ боле удручающее впечатлніе уже по одному тому, что потребности интеллигентнаго пролетарія, все-таки, развите, а потому и лишенія ему чувствительне. Наконецъ, интеллигентъ, можетъ быть, двадцать лтъ учился только для того, чтобы создать себ мсто-въ природ, онъ свжъ и силенъ, иметъ знанія и хочетъ работать, но жизнь ему въ работ отказываетъ. Именно этимъ пролетаріатъ и тяжелъ.
Здсь мы приходимъ къ чему-то несогласимому. Г. Д. Ж. обвиняетъ родителей, что они готовятъ своихъ дтей только для ‘мстъ’, а оказывается, что приготовленные для мстъ люди образуютъ, только пролетаріатъ. Какъ же это могло случиться, когда везд и повсюду мы еще нуждаемся въ интеллигентныхъ людяхъ и именно для ‘мстъ’? У насъ городскія управленія страдаютъ потому, что не располагаютъ достаточными интеллигентными силами, отъ того же страдаетъ и земство, нашъ слдственный персоналъ, наша администрація болютъ тмъ же грхомъ. Везд намъ еще нужны, въ вид простыхъ исполнителей, интеллигентные люди и въ деревн, и въ город. Нтъ у насъ школъ, не достаетъ учителей,— везд мы пропадаемъ отъ полуобразованія или отъ недостатка людей образованныхъ,— и при такомъ запрос на людей вдругъ ухитрились создать интеллигентный пролетаріатъ, а г. Д. Ж. негодуетъ, что интеллигентные и образованные люди ищутъ мстъ! Казалось бы, что ‘мста’ должны ихъ искать.
Обвиняетъ еще г. Д. Ж. интеллигентныхъ родителей за равнодушіе, съ какимъ они относятся къ безчисленнымъ и вопіющимъ ненормальностямъ обычной системы образованія и воспитанія, и видя все и осуждая это все, они, все-таки, приносятъ своихъ дтей въ жертву. Предположимъ, что это врно. Но какъ же иначе могли бы поступать родители, если для нихъ нтъ выбора, если система и частныхъ, и общественныхъ учебныхъ заведеній одна и та же, если только на условіи уступки нкоторымъ ненормальностямъ можно добыть кое-что и нормальное? Причемъ тутъ родители? Но г. Д. Ж. не ограничивается только обвиненіемъ родителей въ безжалостности,— онъ рзко порицаетъ ихъ за то, что въ образованіи они видятъ ‘единственный капиталъ, открывающій дорогу въ жизни’. Но какой же другой ‘капиталъ’ могъ бы замнить въ этомъ случа образованіе? Образованіе есть единственная сила, которою человкъ заручается для борьбы съ жизнью, только образованіе и ничто другое даетъ человку необходимыя для этого средства и самымъ лучшимъ образованіемъ будетъ, конечно, такое, которое подготовитъ человка ко всмъ случайностямъ, какія ему выпадутъ. Если бы человкъ могъ знать все, это былъ бы наиболе подготовленный для жизни человкъ. Наше образованіе, конечно, далеко отъ такого идеала, какъ далека отъ идеала и вообще наша жизнь, и, все-таки, едва ли справедливо обвинять интеллигентныхъ родителей за то, что они хотятъ дать дтямъ образованіе и выпустить ихъ въ жизнь съ умственнымъ капиталомъ. Можно подумать, что г. Д. Ж. негодуетъ на то, что родители хотятъ давать дтямъ образованіе. Но, конечно, онъ этого не думаетъ,— онъ только страстно относится къ основной своей мысли и хочетъ подкрпить ее всми доступными для него доказательствами и средствами. А основная мысль его слдующая.
‘Такъ жить нельзя!’ — одна изъ самыхъ обычныхъ фразъ тоскующей интеллигенціи. ‘Такъ жить нельзя!’ — говоритъ одинъ, другой, третій, пятый, десятый, сотый… Можетъ быть, десятки тысячъ трагически повторяютъ эту фразу и, однако-жь, вс живутъ такъ, какъ ‘нельзя’, а не иначе. Уже одно это свидтельствуетъ о какомъ-то повальномъ безсиліи. Если такъ жить нельзя, то давайте жить по-другому. Но какъ жить по-другому, когда жизнь наша обставлена такими условіями, измнить которыя не въ нашей власти? Вотъ въ этомъ-то и ошибка: вы не туда смотрите (все это говоритъ г. Д. Ж., слова котораго я передаю съ буквальною точностью), вы смотрите на ‘условія’, окружающія вашу жизнь и сжимающія ее, какъ ногу сжимаетъ тсный сапогъ, и думаете, что въ нихъ только, въ этихъ условіяхъ, въ этомъ тсномъ сапог, причина той боли, которую вы чувствуете. А вамъ бы надо другимъ вопросомъ заняться: да во мн-то самомъ нтъ ли чего-нибудь такого, что длаетъ для меня эти условія тяжелыми? Догадайтесь, наконецъ, что сапогъ не потому жметъ, что онъ узокъ, а потому, что онъ на вашей ног. Противъ этого трудно спорить. Еще трудне спорить противъ положенія, что условія жизни государственной, общественной, общенародной измняются очень медленно. Поэтому, если осуществленіе той или другой метаморфозы считать необходимымъ условіемъ личнаго счастія, то надо напередъ знать, что вроятне всего такъ и умрете, ничего не дождавшись… А ждать приходится въ тоск гнетущей, достигающей нердко степени нравственной пытки… Вотъ эту-то пытку и выражаютъ словами: ‘такъ жить нельзя’ (повторяю еще разъ, что я выписываю съ буквальною точностью). Лучше будемъ такъ говорить: ‘Нечего ждать, пока условія жизни вн насъ измнятся, давайте лучше т условія измнять, которыя отъ насъ зависятъ,— условія собственной своей жизни’.
Г. Д. Ж. думаетъ, что ‘тоскующая интеллигенція’ сильно преувеличиваетъ, воображая, что ея тоска въ близкомъ родств съ ‘вельтишерцемъ’, или, по крайней мр, зависитъ, главнымъ образомъ, отъ строя жизни вн ея самой, а не отъ строя жизни ея собственной. Вся причина въ насъ самихъ, ибо строй нашей повседневно-будничной жизни весь пропитанъ и отравленъ закабаленностью. Требованія ‘общепринятаго’ обычая или условнаго приличія и требованія службы — вотъ два хозяина, на которыхъ интеллигентный работникъ работаетъ всю жизнь свою, отъ колыбели до могилы. Но съ обычаемъ и приличіями еще можно примириться, потому что изъ-за нихъ ‘не стоитъ мучиться и бороться’. ‘Другое дло — свобода труда. Она едва ли не самая существенная часть ‘свободы’ вообще, этого величайшаго блага, которымъ дорожитъ, какъ драгоцнностью, все живое: человкъ, зврь, рыба, птица, букашка. Быть лишеннымъ свободы труда и не чувствовать этого лишенія — невозможно. Свободный ‘творческій’ трудъ — наслажденіе, несвободный трудъ — наказаніе, даже въ буквальномъ смысл, по ‘уложенію’.
Нельзя сказать, чтобы г. Д. Ж. не игралъ немножко въ прятки, разсчитывая, конечно, на проницательность читателя. Г. Д. Ж. сводитъ тоску къ двумъ причинамъ: къ царящему обычаю и приличіямъ и къ чувству неудовлетвореннаго ожиданія перемнъ въ жизни общественной. Обычаи онъ сравниваетъ съ узкимъ сапогомъ, который жметъ не потому, что онъ узокъ, а потому, что онъ на ног. Ну, конечно, всякій узкій сапогъ жметъ только поэтому, и сапогъ, стоящій въ шкафу у сапожника, никакой ноги не жметъ. Высказавъ эту удивительную истину, г. Д. Ж. съ торжествомъ замчаетъ, что противъ нея спорить нельзя. Это врно, но также врно и то, что съ сапожною теоріей г. Д. Ж. можно весь вкъ простоять на одномъ мст. Все стсняющее нашу жизнь никто не мшаетъ сравнивать съ узкими сапогами, но едва ли позволяется утверждать, что единственное средство избавиться отъ узкихъ сапоговъ — ходить босикомъ. Даже про жену говорятъ, что она — не башмакъ — не сбросишь, а г. Д. Ж. Желаетъ, чтобы интеллигенція (а, можетъ быть, и человчество) разулась сразу отъ всхъ стсняющихъ ее обычаевъ и приличій (конечно, ложныхъ, а не вообще). Но теорія г. Д. Ж. погршаетъ не одною практическою неосуществимостью: главный ея грхъ въ томъ, что г. Д. Ж. Желаетъ, чтобы каждый думалъ только о себ и снималъ бы свой собственный сапогъ, не заботясь о сосд, но это слишкомъ аристократично и ведетъ къ практик грубаго личнаго эгоизма, которому г. Д. Ж. и усиливается поучать тоскующаго интеллигента. Впрочемъ, на томъ, чтобы интеллигенція разулась отъ ‘приличій, передъ которыми ничуть не благоговетъ’, г. Д. Ж. особенно не настаиваетъ, ибо все это ‘еще сносно, потому что ничтожно и мелочно и не стоитъ изъ-за этого мучиться и бороться’. Главный врагъ прогресса, на котораго г. Д. Ж. и обрушиваетъ всю разрушительную силу своей аргументаціи,— закабаленный трудъ.
Тоска нашей интеллигенціи происходитъ вовсе не отъ неудовлетворяющихъ ее вншнихъ условій жизни, разсуждаетъ г. Д. Ж., а просто отъ неудовлетворительнаго строя ея внутренней жизни. Нужно чтобы люди сдлались довольны собою, и тогда они будутъ довольны всми. А чтобы люди стали довольны собою, нужно чтобы они сдлались независимы, какъ птицы Божіи, и работали бы только про себя и для себя. Когда каждый создастъ себ птичью свободу, вс сдлаются счастливыми и тоска исчезнетъ, потому что каждому отдльному счастливому человку тосковать будетъ и не о чемъ. Это несомннная теорія прогресса, ибо г. Д. Ж. признаетъ ‘свободу величайшимъ благомъ, которымъ дорожитъ даже всякая букашка’. Какой же получится прогрессъ, если, увлекшись заманчивою мечтой о свобод букашекъ, мы послдуемъ за теоріей г. Д. Ж.?
По словамъ г. Д. Ж., интеллигенція роковымъ образомъ становится на пути продажнаго труда и этимъ опредляется и устанавливается весь послдующій строй ея жизни. Дло начинается со школы. Ни дти, ни родители, — говоритъ г. Д. Ж.,— вовсе не хотятъ того, что называется ‘ученьемъ’, но они сознательно подчиняются этому неизбжному зду, потому что иначе нельзя, потому что это единственное средство заручиться возможностью ‘получить мсто’ (здсь г. Д. Ж. ссылается на графа I. Толстаго). Когда молодой человкъ сдалъ послдній экзаменъ, вс ликуютъ, но чему радуются неразумные люди? Никто изъ нихъ не понимаетъ, что назавтра душа молодаго человка будетъ уже полна заботъ и жизнь его потечетъ тмъ же русломъ, но лишь въ другой обстановк. До сихъ поръ ‘сцена изображала классную комнату, аудиторію, теперь же она будетъ изображать канцелярію, но суть дла останется та же: будешь длать не то, что хочешь, и въ этомъ пройдетъ вся твоя жизнь’.
Роковыя послдствія того, что человкъ будетъ сначала учиться по принужденію, а потомъ служить по принужденію, будутъ заключаться въ томъ, что онъ ршитъ, что ‘такъ жить нельзя’, и затмъ или станетъ искать выхода въ ‘забвеніи’, или опошлится. Середины г. Д. Ж. никакой не допускаетъ. Средства къ забвенію могутъ быть иногда очень почтенныя и симпатичныя. Одинъ погрузится въ радости и печали и во вс мелочи своего домашняго очага, няньчится съ дтишками, цвты на окнахъ лелетъ, канареекъ разводитъ, другой погрузится въ какую-нибудь сцеціальность, словарь какой-нибудь составляетъ всю жизнь, хотя и видитъ, что никогда его не кончитъ, и смутно сознаетъ, что словарь его никому ненуженъ, какими-нибудь доисторическими древностями начнетъ яко бы увлекаться — курганы копаетъ, черепки собираетъ, или путешествіе какое-нибудь предприметъ съ ученою цлью, вообще стараются успокоиться на какихъ-нибудь суррогатахъ жизни. ‘Въ устахъ интеллигенціи,— длаетъ общее заключеніе г. Д. Ж.,— найти себ дло по душ — значитъ ничто иное, какъ найти приличный способъ забыться, оправдать на себ пословицу: чмъ бы дитя ни тшилось, только бы не плакало…’
Ну, конечно, жить самообманами и суррогатами жизни недостойно человка-гражданина, какимъ долженъ быть интеллигентъ. Но какое же средство для настоящей жизни предлагаетъ г. Д. Ж.? Средство очень простое: каждый долженъ жить свободнымъ творческимъ трудомъ и не продавать его, ибо это есть рабство и закабаленіе, отъ котораго и происходятъ вс наши несчастія. Школа и ученье есть первый шагъ къ закабаленію и къ привычк длать и поступать противъ своихъ желаній, и потому г. Д. Ж. прилагаетъ свою разрушающую силу, прежде всего, къ отрицанію ученья. Впрочемъ, онъ не говоритъ этого нигд прямо. Онъ только бросаетъ съ птичьяго полета фразу, что ученье пріучаетъ человка къ рабству и что учиться добровольно никто не хочетъ, и затмъ удаляется съ побдоноснымъ видомъ, не считая нужнымъ приводить какія-либо доказательства. Читателю при такомъ странномъ къ нему отношеніи приходится впасть или въ безнадежно-удрученное состояніе, или проврить своего авторитетнаго учителя. И дйствительно, жизнь говоритъ далеко не то, что говоритъ г. Д. Ж. Современная жизнь такъ сложна, естественныя науки и техническія знанія такъ развились и такъ ушли далеко, что нердко всей человческой жизни мало, чтобъ овладть какимъ-нибудь однимъ отдломъ знанія. Чтобы какая-либо страна могла идти въ уровень съ другими общественно-экономически развитыми страдами, требуется ныньче громаднйшая затрата силъ на образованіе и ученье. Чтобы стать, напримръ, ну, хотя бы мельникомъ (вдь, не Богъ же всть какая мудреная, повидимому, наука) и работать не только для европейскихъ, но и для русскихъ рынковъ, умть управляться съ турбинами, французскими жерновами и съ теперешними плотинами, нужно проработать подъ надзоромъ, указаніемъ и руководительствомъ лтъ десять, пятнадцать. Раньше настоящій мастеръ, котораго бы боялось дло, не выйдеть. И во всемъ и везд такъ. Ткачество, красильное производство стали цлыми обширными науками. Поднимаясь отъ механическихъ знаній въ область химіи, технологіи, со всми ея подраздленіями, составляющими самостоятельные отдлы, механики, машиностроенія, судостроенія, желзно-дорожной техники, архитектуры гражданской и военной, желзнаго производства, или переходя въ область сельскаго хозяйства съ различными его втвями — скотоводствомъ, винодліемъ, винокуреніемъ, хмлеводствомъ, пчеловодствомъ, плодоводствомъ, — мы встрчаемся съ такою массой самыхъ разностороннихъ знаній,-что цлый вкъ живешь и учишься и всякій день оказывается, что чего-нибудь не знаешь. Міръ стучитъ теперь безъ устали всевозможными работающими колесами, фабрики, заводы въ ходу денно и нощно, желзныя дороги едва успваютъ перевозить товары и пассажировъ, пароходы снуютъ по всмъ морямъ и океанамъ, везд и во всемъ лихорадочная дятельность, даже земледліе приняло промышленный характеръ и разсталось съ своею прежнею безмятежною патріархальностью. Позволь себ ныньче какая-либо страна малйшую отсталость въ знаніи или ослабленіе производительной энергіи и она сейчасъ же будетъ оттснена другимъ, боле знающимъ и энергическимъ народомъ. Но не лихорадочная практическая дятельность создаетъ теперешній успхъ, а лихорадочная умственная производительность, постоянное напряженіе изобртательныхъ способностей, новыя открытія, усовершенствованія, улучшенія, которыми можетъ овладть производитель. Поэтому наибольшее вроятіе встать на первое мсто или, по крайней мр, не отстать отъ другихъ выпадетъ на долю только того народа, у котораго наиболе возбуждена мысль и работаетъ она во всхъ направленіяхъ, и если эта мысль, созидая знанія, вмст съ тмъ, создаетъ и общія условія, при которыхъ знанія могли бы развиваться наиболе свободно и всесторонне. Поэтому же только тотъ народъ и встанетъ на высот развитія, который овладетъ совершенне возможностями для полнаго своего умственнаго роста. И вотъ почему школа — высшее, среднее, низшее, техническое образованіе, создающее, кром собственно техниковъ и спеціалистовъ, еще и такъ называемую интеллигенцію съ ея свободными умственными профессіями, заняло во всемъ мір первое мсто. Потребности прогресса и цивилизаціи открываютъ столько возможностей и путей для приложенія къ длу всхъ создающихся вновь умственныхъ силъ, что сколько бы ихъ еще ни явилось, для всхъ найдется дло. Какъ же съ этимъ запросомъ жизни на производительныя силы согласить отрицательное отношеніе къ ученью г. Д. Ж., котораго едва ли выручитъ ссылка на авторитетъ графа Л. Толстаго? Если рчь шла собственно о нашей русской шкод и объ ея отсталости, такъ и надо же было указать на существующіе недостатки нашего домашняго и общественнаго образованія. Но ничего подобнаго г. Д. Ж. не сдлалъ. Онъ прямо сказалъ, что лучшее время жизни мы тратимъ на изученіе ‘научнаго талмуда’ (Толстой), забывъ, по всей вроятности, что на свт существуютъ, кром ‘талмуда’, механика, химія, технологія, медицина, агрономія и т. д. до безконечности. Вдь, безъ этого талмуда вы цлый вкъ профакирствуете.
Предвидя возраженіе, что и мужикъ, и ремесленникъ, и фабричный,— вс живутъ тоже несвободнымъ трудомъ, г. Д. Ж. говоритъ, что это совсмъ не то и что только ‘нужда’ длаетъ трудъ несвободнымъ. Для интеллигента нужно все дорогое: жизнь въ город (отчего же непремнно въ город?), мундиръ (почему же только мундиръ?), часы, сапоги съ калошами рублей въ 12—15 или дороже, крахмальныя сорочки, иногда еще фракъ, перчатки, книги по своей спеціальности, учебники для дтей, мундирчики, портфели, извощики, прислуга, докторъ, аптека, дача ‘для чистаго воздуха’, не считая никакихъ прихотей,— все это ‘необходимо’, чтобъ обезпечить себ и дтямъ возможность служить, получить и сохранить мсто. А въ общей сложности обходится все это дорого. ‘Представьте себ,— говоритъ г. Д. Ж.,— что какой-нибудь чиновникъ (почему же чиновникъ, а не интеллигентъ, котораго распинаетъ г. Д. Ж.?), разсчитавши, что ему выгодне жить совсмъ иначе, превратился бы… ну, хоть въ деревенскаго лавочника: многое ли изъ тхъ вещей, какія у него въ город были ‘необходимостью’, доведется ему впереди заводить? Почти ничего, потребуется совсмъ другая обстановка — въ десять разъ дешевле: квартира въ 3—5 рублей, полушубокъ, валенки, личные сапоги, ситцевыя рубашки, рукавицы, холщевые фартуки. Сравните-ка этотъ инвентарь съ предъидущимъ и посчитайте, во сколько разъ онъ дешевле, а особенно если допустить, что у деревенскаго лавочника дтишки лтомъ, пожалуй, и совсмъ босикомъ бгать могутъ, не роняя своего достоинства и не конфузя папашу. Между тмъ, деревенскій лавочникъ не меньше иметъ дохода, чмъ чиновникъ средней руки’.
Совершенно справедливо, что если бы чиновникъ превратился въ деревенскаго лавочника, то ему жить было бы дешевле. Но при чемъ же тутъ свободный, независимый трудъ, вмсто котораго теперь г. Д. Ж. подставилъ два совсмъ другія понятія: ‘сбереженіе’ и ‘нужду’? Значитъ, подъ свободой и независимостью труда г. Д. Ж. понимаетъ собственно ограниченіе потребностей ради удешевленія жизни. А ненужными предметами онъ считаетъ жизнь въ город, часы, сапоги съ калошами, книги по своей спеціальности, учебники для дтей, мундирчики (конечно, съ ними и гимназію), прислугу, доктора, аптеку и мсто чиновника, которому, т.-е. чиновнику, ради свободы труда предлагаетъ сдлаться деревенскимъ лавочникомъ. Да разв въ томъ задача интеллигенціи, чтобы ей перестать быть интеллигенціей и зассть въ деревенскихъ лавкахъ? Казалось бы, вся задача прогресса и общественно-экономическаго развитія въ томъ, чтобы поднять потребности деревни и сравнять ихъ съ потребностями города и интеллигенціи, а г. Д. Ж. поступаетъ какъ разъ наоборотъ. Онъ отбираетъ отъ городскихъ жителей и интеллигентовъ книги, учебники, докторовъ, аптеки, часы, обувь и отправляетъ ихъ босикомъ въ деревни. Вообще г. Д. Ж. относится къ обуви съ нкоторою жестокостью: сначала онъ разулъ интеллегенцію отъ всхъ стсняющихъ ее обычаевъ и приличій, а теперь снимаетъ съ нея уже ея послдніе сапоги. Несомннно, что человкъ безъ потребностей самый свободный человкъ и такимъ былъ Діогенъ. Но чмъ былъ Діогенъ, того г. Д. Ж. русскому интеллигенту не даетъ, а даетъ онъ ему только его пустую бочку.
Отнявъ отъ интеллигента свободный трудъ, которымъ было его поманилъ, и замнивъ его ‘нуждою’, г. Д. Ж. самъ уничтожилъ ‘существенную разницу’ между интеллигентомъ и мужикомъ, ремесленникомъ и чернорабочимъ, которая ему была нужна для большаго приниженія интеллигента. Но, кажется, мужицкая нужда, и особенно чернорабочаго и босяка, будетъ почище нужды интеллигенціи. Г. Д. Ж. имлъ возможность познакомиться съ мужицкою нуждой не только изъ провинціальныхъ корреспонденцій, но и изъ уголовной хроники. Уже это ли не нужда, когда мужикъ, вмсто чистаго хлба, стъ пушной, ходитъ въ лаптяхъ, а сапоги, и то не всегда, надваетъ по праздникамъ, одвается въ домашнюю сермягу, почти никогда не стъ говядины, а весной отправляется ‘въ кусочки’. Въ привычкахъ боле низкаго уровня потребностей, какъ потребности нашего народа, едва ли какой-либо другой народъ въ мір и выростаетъ. Здсь г. Д. Ж. представлялся удобный случай проврить себя, припомнивъ, что писалось изслдователями соціально-экономическаго быта о вліяніи низкаго уровня потребностей вообще на жизнь и развитіе народовъ. Но г. Д. Ж. предпочелъ перескочить черезъ всякія изслдованія и ‘нужду’ возвелъ въ новый факторъ внутренняго удовлетворенія и умиротворенія, заставляя всхъ недовольныхъ жизнью и самими собой искать въ ней счастія и довольства. Очевидно, что г. Д. Ж. не признаетъ экономическихъ теорій и изслдованій, а желаетъ руководствоваться собственными наблюденіями и здравымъ смысломъ. Это было хорошо лтъ двсти назадъ, но въ XIX вкъ, вкъ положительныхъ паукъ, создавшій даже соціологію, здравый смыслъ безъ знаній не больше, какъ пустое пространство.
Еще разницу между интеллигентомъ и мужикомъ г. Д. Ж. усматриваетъ въ томъ, что мужикъ всегда знаетъ, чего онъ хочетъ, а ‘тоскующій интеллигентъ’ знаетъ только, чего онъ не хочетъ. Но и это неврно. Что мужикъ подчиняется факту и успокоивается на другомъ факт, формулой котораго служитъ вполн практическій выводъ, что ‘ничего не подлаешь’, то, вдь, это только и происходитъ оттого, что мужикъ — не интеллигентъ. А что интеллигенція не можетъ указать опредленно предмета своихъ желаній, то и это врно только частью. Одна часть интеллигенціи, чувствуя неудобства своего положенія, дйствительно не можетъ указать на средства, чтобъ избавиться отъ неудобствъ, и къ числу этой интеллигенціи принадлежитъ и самъ г. Д. Ж., безплодно потратившій столько напряженнаго умственнаго труда, чтобы предложить человчеству, въ вид новаго счастія, старую, всмъ извстную нужду, отъ которой люди всми силами стараются освободиться. Да и тутъ г. Д. Ж. не сказалъ ничего новаго, а только переложилъ въ статью поговорку: ‘по одежк протягивай ножки’. Но, кром этой незнающей части интеллигенціи, есть еще и знающая, которая и не думаетъ ходить въ потемкахъ и очень хорошо знаетъ, отчего зависитъ теперешняя прострація мысли и тоска. Въ этомъ г. Д. Ж. тоже могъ бы легко убдиться хотя бы даже изъ чтенія газетъ и журналовъ. Приведу для г. Д. Ж. небольшую выписку изъ Новостей, говорящихъ по поводу нашихъ экономическихъ и финансовыхъ затрудненій: ‘Нисколько неудивительно, что нашими экономическими и финансовыми затрудненіями пользуется первый встрчный, за исключеніемъ разв только лнивыхъ. Масса кредитныхъ билетовъ, промышленный застой, неустойчивость финансовой политики, изступленное проповдничество противъ ‘доктринъ’, трудно преоборимая туча бумагъ и предварительныхъ разршеній, сквозь которую приходится пробиваться самой законнйшей и полезнйшей дятельности, отсталость образовательная, психическій кризисъ, плодящій пессимизмъ, метафизическія сомннія и атавизмъ мысли и стремленій,— все это очевидныя и безспорныя условія, которыя приводятъ къ постепенному и естественному упадку экономической жизни и къ финансовому разстройству. Пока мы не выйдемъ изъ этихъ угнетающихъ духъ и дятельность патологическихъ условій, наши курсы должны искажаться’. Года четыре назадъ эту самую мысль, но развивая ее нсколько дальше, высказывали за насъ иностранныя газеты. ‘Дайте намъ хорошую политику, и у насъ будутъ хорошіе финансы’,— гласитъ очень старый, но тоже и давно забытый афоризмъ. А г. Д. Ж. совершенно серьезно думаетъ, что угнетенный общественный духъ воспрянетъ и мы станемъ богаче и довольне, если нсколько мелкихъ петербургскихъ чиновниковъ превратятся въ деревенскихъ лавочниковъ и превратятъ своихъ дтей изъ гимназистовъ въ босоногихъ деревенскихъ мальчишекъ.
Это именно атавизмъ мысли, атавизмъ, понемногу и незамтно отравляющій насъ все боле и боле, до того, наконецъ, что люди перестаютъ различать черное отъ благо и съ самыми искренними намреніями тащутъ щипцы, чтобы погасить и послдній мерцающій огарокъ мысли. И это вовсе не знаменіе времени. Это обычный фактъ во времена, подобныя ныншнему, когда первыя скрипки въ оркестр молчатъ, потому что для нихъ наступила пауза, и играть начинаютъ только третьи скрипки да барабанщики. И г. Д. Ж. съ самыми благожелательными цлями открываетъ шествіе назадъ, не подозрвая, что по этому скользкому пути можно идти только подъ гору. Теперь, на первый разъ, г. Д. Ж. разулъ интеллигента и сдлалъ его лавочникомъ, но потомъ онъ уже заставитъ его идти и ‘въ кусочки’. И все это ради того, чтобы создать ‘свободнаго человка’, не продающаго никому своего труда и своей совсти. Еще не такъ давно никому бы не пришло въ голову выставлять для интеллигента деревенскаго лавочника цлью стремленій и идеаломъ гражданственности, тогда у насъ были въ оборот, все-таки, кое-какія идеи общественнаго блага, имлся и нкоторый политическій смыслъ, и нкоторый политическій тактъ. Теперь все это закрылось какимъ-то пластомъ, очутилось подъ спудомъ, и мы едва подаемъ признаки своего интеллектуальнаго существованія.
Нельзя не отмтить и еще одинъ фактъ, рзкимъ выразителемъ котораго является тоже г. Д. Ж. Прежде о мужик говорилось въ интересахъ его экономическаго и общественнаго развитія, въ интересахъ его общественныхъ и гражданскихъ правъ. Это была общественная программа, общавшая, во всякомъ случа, и плодотворные общественные результаты. Теперь же стали говорить о мужик совсмъ съ иными длами, чтобы противупоставить его, какъ идеалъ, ‘безсильному, слабому, безпомощному, разшатанному и голодному интеллигенту’. Этому направленію послужили многіе и многими средствами, усиленно послужилъ ему графъ JI. Толстой, усиленно служило и служитъ Новое Время. Вообще для интеллигента наступила печальная пора, когда его начали травить со всхъ сторонъ, и травили не однихъ людей, но и идеи, точно вс старались о томъ, чтобы опорожнить себя и другихъ отъ всякихъ мыслей. Это направленіе было тоже атавизмомъ, оно было частью возвращеніемъ къ старо-московской боязни всякихъ идей и новшествъ, а частью вызвалось пробужденіемъ ‘національнаго сознанія’, стремленіемъ освободиться отъ умственнаго вліянія Запада. Стремленіе вообще законное и похвальное, доказывающее пробужденіе чувства самостоятельности, но, къ сожалнію, принявшее слишкомъ страстную и рзкую форму. Интеллигенція стала какъ бы синонимомъ людей, мыслящихъ по западному, а не по русскому образцу, по западной, а не по русской наук,— людей, лишенныхъ почвы, отчужденныхъ отъ своего, русскаго. И вотъ наступило время ‘русскаго’ мышленія, когда во имя ‘своихъ’, ‘русскихъ’ началъ и русскихъ историческихъ идей, пока еще не установленныхъ и не выясненныхъ, совсмъ изгонялось всякое другое мышленіе. Западная мысль очень посократилась, даже почти исчезла, но русская мысль не дополнила образовавшейся пустоты, въ которой мы и пребываемъ. На сколько свое мышленіе оказалось для насъ общественно-производительнымъ, можно увидть изъ того, что въ печати стали раздаваться голоса, что мы наканун психическаго и умственнаго кризиса. Можетъ быть, это мнніе и преувеличено, но ужь самая возможность его появленія указываетъ на глубокую ненормальность положенія, въ которомъ мы находимся. Приведу въ доказательство хоть такой фактъ. Въ Новомъ Времени явился фельетонъ, посвященный вопросу о нищенств интеллигенціи, т.-е. тому же вопросу, который пытался разршить практически и г. Д. Ж. Фельетонистъ Новаго Времени говоритъ, между прочимъ: ‘У хлба происходитъ страшная трагическая давка,— давка бездарныхъ людей, выученныхъ писать бумагу по всмъ правиламъ школы. Ихъ ужасно много, неизмримо больше, чмъ хлба, имъ ассигнованнаго общимъ порядкомъ жизни. Отсюда эта нищенская конкурренція на всякій интеллигентный трудъ и низведеніе его цнности почти до нуля. Отсюда же это интеллигентное нищенство, оскорбительное и неприличное, вызывающее скоре на комическія размышленія, чмъ на обязательное сочувствіе, къ которому такъ склонно наше панургово стадо съ выдохшимися пустозвонами либерализма во глав’. Уже самая полемичность тона, бранчивость и желаніе воздйствовать на страстное чувство указываютъ на отсутствіе умственнаго равновсія и самообладанія, которое всегда неизбжно, если мысль овладла вопросомъ. И Новое Время, являющееся однимъ изъ представителей ‘русскаго’ мышленія, не нашло противъ общественнаго явленія, которому оно само придаетъ громадную нравственную важность, ничего иного, какъ обозвать его неприличнымъ, оскорбительнымъ, вызывающимъ скоре комическія размышленія, чмъ обязательное сочувствіе. Но ненормальныя общественныя явленія не могутъ быть ни неприличными, ни оскорбительными, ни комическими, какъ не можетъ быть неприличной народная нужда, какъ не можетъ быть смшнымъ голодающій босякъ, ночующій подъ городскимъ мостомъ, какъ не можетъ быть оскорбительной голодовка и бродящій на-авось переселенецъ, какъ не можетъ вызывать чувство высокомрнаго пренебреженія сахарный кризисъ или кризисъ нашего земледлія и вообще наше экономическое разстройство. Все это лишь частные признаки общаго ненормальнаго состоянія и такимъ же частнымъ признакомъ является и голодающій интеллигентъ, который, по словамъ Новаго Времени, выучился только писать бумагу и для котораго на пиру природы не оказывается мста. Но не ему одному на пиру русской природы не оказалось прибора, и вопросъ, слдовательно, въ томъ, какъ это приборъ создать, чтобы вс могли вкушать отъ трапезы за общимъ русскимъ табльдотомъ? И вотъ именно этотъ-то вопросъ и оказался настолько труднымъ для ‘русскаго’ мышленія и не одного Новаго Времени, что лишь повторился извстный въ психологіи фактъ, когда безсильная мысль, именно потому, что она не можетъ овладть вызвавшими ее ощущеніями, переходитъ въ раздраженіе и страстность и находитъ себ выходъ лишь въ нетерпимости и гоненіи. Вызывая только ‘комическія размышленія’, нищенство интеллигенціи (хотя это вовсе не нищенство, а пролетаріатъ) не станетъ оттого меньше и русское мышленіе было бы, конечно, больше на высот своей задачи, если бы остановилось надъ вопросомъ: чмъ же все это можетъ кончиться? Но, освободившись отъ лучшихъ европейскихъ теченій, русская мысль, какъ видно, не стала оттого сильне, производительне и проницательне.